В июле 1847 года по делу поместья Лоуренсов был все-таки собран опекунский совет, а в начале октября из Европы приехал брат покойного сэра Джереми — Теренс Лоуренс.

К этому времени последний, третий урожай сахарного тростника был уже собран, назначенный опекунским советом бухгалтер подбил итоги и представил соответствующий отчет. И только уволенный Джонатаном бывший управляющий Говард Томсон решил не дожидаться решения опекунского совета и, как говорили, уехал в Луизиану.

Разумеется, ему было от чего сбежать. Как выяснил бухгалтер — маленький, лысый, упрямый, как баран, и цепкий, словно клещ, чешский эмигрант, только на подделке купчих на тростник Томсон клал в свой карман по триста-четыреста долларов с каждого урожая. А таковых каждый год было три — в апреле, в июле и в октябре.

Впрочем, Томсон не брезговал и малым. Вместо трех фунтов свинины на одну черную голову в неделю он выдавал полтора, имея с этой несложной операции по тридцать семь с половиной долларов в месяц и обрекая триста пятьдесят «полевых спин» средней ценой триста пятьдесят долларов каждая на постепенное, но неизбежное истощение.

Расследованием этих обстоятельств дела и занялся, причем в первую очередь, дядя Теренс. Попутно он попытался объяснить племяннику, чем именно занимается в Европе и почему не собирается задерживаться здесь надолго, но Джонатан так и не понял ни что такое политическая экономия, ни почему социальные революции неизбежны. Европа жила своей собственной, суетной, склочной и малопонятной жизнью, а он своей — размеренной и насыщенной.

Эта новая жизнь так увлекала Джонатана, что он с легкостью передоверил дядюшке все дела отеческого поместья, тем более что, как ему объяснили на опекунском совете, это ненадолго, до совершеннолетия либо — согласно завещанию отца — до дня его свадьбы.

Джонатана это устраивало. Каждый божий день он вставал ни свет ни заря и тут же садился за книги, в обед спал, затем разыгрывал с куклами несколько представлений из древней истории, а к ночи уходил в сарай и с замирающим сердцем осматривал и ощупывал семь своих самых лучших кукол во всей коллекции — шесть целиком из плоти и одну, главную, из плоти и выкрашенного в черный цвет дерева.

За три месяца куклы изрядно подсохли и теперь издавали уже знакомый Джонатану пряный запах трав и пересохшего вяленого мяса. Их веки окончательно провалились внутрь глазниц и к чему-то там присохли, толстые губы съежились в размерах и разъехались в разные стороны, одинаково обнажив ярко-белые зубы и коричневые, твердые, как дерево, десны. И от этого лица кукол стали производить совсем иное впечатление, чем вначале. Они словно смеялись — угрожающе и одновременно беззаботно.

Изменились и сами тела. Одеревеневшие мышцы тоже ощутимо подсохли, и от этого некогда натянутая кожа местами сморщилась и словно стала еще темнее, а животы втянулись и плотно прилегли к «начинке» — предусмотрительно набитому Платоном вместо кишок мелко нарубленному и пропитанному смолистым «рассолом» камышу.

Но, как ни странно, сильнее всех менялся Аристотель Дюбуа. На первый взгляд трофейная голова словно застыла в одном состоянии — ни убавить, ни прибавить. Но любая, самая незначительная смена обстановки словно пробуждала его ото сна, заставляя выражение лица меняться буквально на глазах.

Джонатан не сразу оценил всю мощь этого феномена, но затем поэкспериментировал с одеждой и испытал настоящий шок. Стоило кукле повязать алый шейный платок, как черное высохшее лицо приобретало выражение решимости и азарта. Но едва Джонатан срывал платок и, скажем, накидывал на черные деревянные плечи куклы пальто, как выражение лица Аристотеля мгновенно менялось, голова начинала излучать невиданную доселе важность и даже неприступность. Это было безумно интересно!

Не забывал Джонатан и о тех, кто еще дышал, думал, ел и испражнялся — в общем, жил там, снаружи полутемного сарая. Все его негры прекрасно знали, кто в действительности является их господином и покровителем, а потому, безупречно подчиняясь сэру Теренсу, особое внимание уделяли ему — сэру Джонатану Лоуренсу. Каждые три-четыре недели они посылали к нему свежую, вошедшую в возраст и еще не тронутую ни одним чернокожим девочку, и по тому, как он к этому отнесется, безошибочно судили, насколько угодили своему белому господину.

Джонатану это нравилось. Он старался быть добрым и справедливым и уже видел, как постепенно панический ужас его рабов перед спрятанной до иных времен куклой обезглавленного служителя африканского божества Мбоа меняется на глубокое уважение к тому, чьими искренними отеческими заботами только и поддерживается их жизнь и благочестие.

И лишь к ноябрю, когда в его поместье внезапно появился, казалось, давно забытый человек, стройный и совершенно ясный мир Джонатана вдруг пошатнулся и словно лопнул пополам.

Если честно, Артур Мидлтон был потрясен, хотя и умело это скрывал. Он запомнил Джонатана щуплым, робким девственником тринадцати лет, доверху наполненным сумасбродными заумными идеями и не способным ни на одно действительно мужское дело. В чем-то он оставался таким и сейчас — замкнутым, скованным в движениях и не вполне нормальным. Но кое-что все-таки изменилось.

Уже по тому, с каким почтением и даже трепетом склонялись перед этим недоноском ниггеры, было видно, сколь высокого они о нем мнения. Это задевало. Уже года полтора, как Артур лично осуществлял экзекуции самых непокорных — сначала не без помощи управляющего, а затем и вполне самостоятельно. Он был суровым и непреклонным, он был требователен и властен, порой настолько, что даже его отец, известный своей строгостью сэр Бертран Мидлтон, нет-нет да и проявлял глухое недовольство растущими притязаниями своего не в меру развитого отпрыска. Но так, как Джонатана, его все равно не боялись.

Нет, Джонатан не пытался выглядеть чем-то большим, чем он есть на самом деле; он не стал предлагать другу детства любую из его юных рабынь, он не козырял своей властью над прислугой, и все равно Артур был по-настоящему потрясен.

— А на Рождество чем думаешь заняться? — старательно скрывая ревность за рассеянной улыбкой, интересовался он.

— Читать буду, — просто ответил Джонатан. — Ну, может быть, съезжу в город, отцовскую коллекцию кукол пополнить.

И наблюдательный Артур видел, как от одного ровного, мягкого голоса Джонатана держащие серебряный поднос руки толстой черной Сесилии начинают мелко подрагивать.

— А что это за история с побегом у тебя была? — проезжая мимо убранных осенних полей, как бы ненароком интересовался Артур.

— Да ничего особенного, — пожимая плечами, уходил от ответа Джонатан.

— Ну как так — ничего особенного? — настаивал Артур. — Я слышал, ты даже от помощи полиции отказался, а всех вернул. Как это ты сумел?

— Видишь ли, Артур, — на секунду задумался Джонатан. — Просто я понимаю, что и как им нужно сказать; я пытаюсь донести до них саму суть нравственности и смирения.

И Артур видел, как в тот же миг сопровождавший их черный лакей еще больше темнеет лицом и опускает глаза вниз. Это было непереносимо.

— Кстати, Джонатан, — уже почти отчаявшись вернуть себе душевное равновесие и былое верховенство, Артур заметался в поисках ахиллесовой пяты Джонатана, — а ты в Новом Орлеане когда-нибудь бывал?

И тут же понял, что попал в точку! Джонатан оторопел, а затем насквозь фальшивым голосом начал убеждать своего соседа и старинного друга, что ему в этот город пока не нужно, зачем-то вспомнил, что когда-то отец обещал ему, что они съездят когда-нибудь на сельскохозяйственную ярмарку.

Артур раскатисто расхохотался. Он снова был наверху!

— Я завтра туда еду, — удовлетворенно ощерился он. — Если хочешь, вместе поедем. У меня там друзья, познакомлю. Сколько можно в этой дыре сидеть? Пора и в свет выходить… Вот что, давай завтра же! Ну как, идет?

Артур бросил на друга детства изучающий взгляд и понял, что теперь он может позволить себе почти все, даже милость.

— Хотя тебе это действительно, пожалуй, пока не надо. Вот будет ярмарка, может, тогда…

Джонатан неопределенно кивнул. Он был в полной растерянности.

Предложение посетить Новый Орлеан совершенно лишило Джонатана покоя. Всю ночь он метался по спальне из угла в угол, пока не признал, что Артур попал в самую точку!

Все их сверстники, разумеется, с разрешения старших, уже по два-три раза посетили этот удивительный полузапретный для неокрепших юных душ город — почти Вавилон. Когда-то он сам долго и страстно мечтал о Новом Орлеане, просил отца, чтобы тот взял его с собой. Казалось невероятным, что это столь прочно забылось.

Джонатан подошел к окну, распахнул рамы настежь и глубоко вдохнул свежий ноябрьский воздух. Он уже знал, что поедет.

Следующим же вечером, предварительно переговорив с дядей Теренсом, Джонатан Лоуренс выехал вместе с Артуром Мидлтоном в столицу соседней Луизианы. На пароме через Миссисипи они переправились уже затемно, с тем расчетом, чтобы утром, более или менее выспавшимися, быть на месте. И, надо сказать, им повезло, дождей давно уже не выпадало, и дорога была мягка, укатана и ложилась под колеса, как перина. Держи дистанцию, так, чтобы не попадать под облако поднятой ушедшим вперед экипажем пыли, да знай себе спи.

Полночи Джонатан дремал, с ногами забравшись на сиденье не слишком просторного экипажа, обняв дорожную подушку и укрывшись теплым шерстяным одеялом, а перед самым рассветом стало по-настоящему холодно, и, сколько он ни заворачивался в одеяло, до самого Нового Орлеана не удавалось ни уснуть, ни изгнать лезущие в голову отчаянные мысли.

Он успел раз двадцать прийти к выводу, что ему совершенно нечего делать в этом чужом, наполовину говорящем на французском языке городе, что все на него будут смотреть, как на полную деревенщину, и что поддался он этому искушению лишь благодаря непомерной, бесстыжей настойчивости Артура и своей тонкой, а потому и чрезмерно отзывчивой душевной организации.

Пожалуй, только чувство долга и необходимость держать слово помешали Джонатану нагнать уехавшего вперед Артура, прямо заявить о своем новом решении и повернуть назад. А потом окончательно поднялось неяркое осеннее солнце, цоканье копыт стало звонким и отчетливым, Джонатан высунул нос из-под одеяла, отбросил его, потянулся и замер.

Прямо перед ним, словно сказочный дремучий лес, выросший из брошенного на землю гребешка, во все стороны простирался Новый Орлеан.

Он был прекрасен. Огромные трех-четырехэтажные дома чудной, только в книгах виденной архитектуры, мощенные камнем улицы, фонари, вывески и женщины. Боже! Сколько же здесь было белых женщин!

Женщины протирали огромные стекла табачных лавок, женщины вели за руку детей, женщины шли под ажурными зонтиками — справа и слева, сплошными нескончаемыми потоками, яркие и невероятно яркие, празднично и невероятно празднично одетые, рыжие и веснушчатые, белокурые и голубоглазые, черноволосые, шатенки и — все белые!

Сердце Джонатана горячим комком застряло где-то в горле, а дыхание перехватило. У него и в мыслях не было, что где-то может существовать такой прекрасный мир.

— Эй, Джонатан! — крикнули справа, он оглянулся и увидел Артура. Тот уже вылез из экипажа и поворачивался из стороны в сторону, позволяя черному возчику щеточкой обмести пыль с роскошного костюма.

— Сворачивай, — взволнованно распорядился Джонатан и, не дожидаясь, когда экипаж остановится, спрыгнул на мостовую.

Стук подкованных каблуков о камень был очень, как-то чувственно и даже сладострастно, приятен.

— Ну что, дружище, готов показать всем этим красоткам, кто такой сэр Джонатан Лоуренс? — широко улыбнулся Артур.

— Прямо сейчас? — на секунду оторопел от неожиданности Джонатан и тут же понял, что это всего лишь обычная шутка.

Они переглянулись и оба в голос расхохотались.

На вкус Новый Орлеан оказался еще прекраснее, чем на глаз. Они наняли открытый экипаж, и никто и не думал смеяться ни над успевшим выйти из моды парижским костюмом Джонатана, ни над его речью, ни тем более над деньгами, которые он здесь тратил.

Джонатан обошел два десятка мануфактурных лавок, не выдержал, купил-таки подарки дяде Теренсу и — после некоторых колебаний — Цинтии. Надолго, часа на три, пока Артур заезжал к своим знакомым, застрял в огромном книжном магазине. Совершенно ошалевший от невероятно дешево приобретенных сокровищ, послушно последовал вместе с другом в самый настоящий французский ресторан. И здесь окончательно растерялся.

На стенах ресторана — справа, слева, повсюду — висели картины. Белые полногрудые и пышнобедрые, почти не одетые женщины смотрели на него со стен ласковыми, хмельными от вожделения глазами.

— Бог мой! — выдохнул Джонатан. — Как так можно?! А куда преподобный здешний смотрит?

— Хо-хо! — откинулся на стуле Артур. — Мы с тобой еще в картинную галерею не ходили… а там такое!

— Какое?

Артур наклонился к самому уху Джонатана и прошептал:

— Можно купить особую картинку…

— Что значит особую? — не понял Джонатан.

Артур криво улыбнулся и углом рта глухо произнес:

— Они там без одежды. Совсем.

Артур наслаждался своей вновь обретенной властью с утонченностью настоящего гурмана. Он дал Джонатану почувствовать, что значит, когда вокруг тебя увиваются взрослые белые люди — белые лакеи, белые официанты, белые швейцары, белые извозчики, белые продавцы газет… Он провел его по всем «кругам рая», мудро и снисходительно позволив два часа сорок пять минут наслаждаться покупкой книг, угостил настоящей едой во французском ресторане, сводил к местным художникам, а затем специально перевез через реку, чтобы показать собачьи бои. Сначала целой своры специально натасканных собак с быком, затем тех, что уцелели, — с медведем и, наконец, между теми, что все-таки сумели остаться в живых после медведя, и комически мечущейся в тщетной попытке спастись от этих возбужденных запахом крови бестий черной задницей.

Взвинченный невероятной насыщенностью дня, Джонатан смеялся на боях до слез, до икоты, почти до истерики. А потом солнце начало падать за дома, и Артур повез его сначала в кафешантан, а затем, когда захмелевший от стакана вина мальчишка был практически готов, приказал кучеру остановиться у салона мадам Аньяни.

— Ты когда-нибудь был с белой женщиной, Джонатан? — без тени снисхождения, на равных, поинтересовался он.

Джонатан побледнел.

— Нет, я, конечно, не настаиваю, — мудро улыбнулся Артур. — Если хочешь, можешь дожидаться освященного таинством церкви брака, но если нет…

Джонатан словно проглотил язык.

— Конечно-конечно, — хлопнул его по колену Артур, — в черных девках тоже есть своя прелесть. Я понимаю. К тому же бесплатно. Кто ж спорит?

Джонатан издал невнятный звук и потупил взгляд. Артур удовлетворенно улыбнулся. Вот теперь все встало на свои законные места, а этот щенок до конца жизни запомнит, кто есть кто.

— Ну, я пойду, навещу кое-кого, а ты, если хочешь, можешь в ресторане посидеть или… в общем, как знаешь.

Артур легко выскочил из экипажа и развинченной походкой завсегдатая направился к ярко освещенным газовыми фонарями дверям. Давненько ему не было так хорошо.

Давно уже Джонатан не чувствовал себя так скверно. Это было так, словно он на полном скаку врезался лбом в нависающую над дорогой дубовую ветку. Он уже почти привык к мысли, что ему доступно практически все; он знал, что в его руках — жизни и смерти трех с половиной сотен людей; он понимал в людях и в жизни такие вещи, о которых даже не задумывались ни шериф, ни преподобный, ни Артур Мидлтон. Но белая женщина?

Конечно, он об этом думал. Давно. Очень давно. Пожалуй, еще в те времена, когда наблюдал за разновозрастными сестрами Мидлтон, грациозно составлявшими из своих прекрасных и гибких тел живую картину «Порок, развращаемый»… ой, не то! — «Порок, порицаемый добродетелью». И все-таки белая женщина — это… Джонатан стиснул зубы. Это же почти как Мадонна. Ну, может, немного не так величественно.

За пятнадцать лет жизни по слухам, по обрывкам разговоров и даже по междометиям Джонатан успел узнать о салоне мадам Аньяни довольно многое. О нем не столько говорили, сколько заговорщически улыбались при одном упоминании. Его стыдились, но одновременно туда стремились. Упоминание имени Аньяни вводило мужчин в краску и заставляло одних женщин стискивать зубы и бледнеть, а других оживляться в предвкушении известий о чьем-нибудь семейном позоре.

Собственно, вся местная молодежь первым делом старалась съездить в Новый Орлеан и посетить этот скандально известный, но для приличного общества как бы не существующий салон.

Разумеется, найти белую девку можно было и в Натчезе, и в Хаттенсберге, и тем более в Джексоне. Но это было слишком близко от дома, и потом, даже самые крупные города штата Миссисипи не могли сравниться с блеском столицы бывшей французской колонии.

Самый этот блеск словно мгновенно превращал обычную шлюху в древнеримскую куртизанку — подругу поэтов и философов, а каждого провинциального недоросля — в повесу и ловеласа. В Новом Орлеане был настоящий французский шарм — единственное, что действительно есть у этих никчемных, мелочных и скандальных людишек.

Что-то звонко хлопнуло, Джонатан вздрогнул и заметил, как в заветные двери вошел превосходно одетый джентльмен лет сорока, тут же торопливо отвел взгляд и снова со стыдом и тяжестью на сердце признался себе, что он, скорее всего, единственный из всех молодых людей его круга, кто пока не переступал порог этого заведения. И дело уже не в том, что это может сделать его легким объектом для дружеских насмешек Артура. Дело было в нем самом.

Ибо теперь он, Джонатан Лоуренс, не сможет считать себя мужчиной, пока не узнает аромата плоти настоящей белой женщины — женщины, которую невозможно принудить к этому ни лишением сна или ужина, ни внеурочной работой, ни в крайнем случае плетьми. Просто потому, что она другая.

Он выбирался из экипажа на мостовую минут пять. Нервно насвистывая и отчаянно фальшивя, долго прохаживался взад-вперед по тротуару, всем своим видом показывая, что он, Джонатан Лоуренс из штата Миссисипи, здесь совсем не за этим, а потом на секунду зажмурился и рванулся вперед. Потянул дверь на себя, шагнул — и понял, что сейчас умрет: прямо на него смотрела белая девушка невероятной, почти кукольной красоты.

— Рада вас видеть, мсье, — улыбнулась девушка и поднялась с диванчика. — Сигару? Коньяк?

Джонатан молча кивнул.

Покачивая бедрами, почти как черная и все-таки по-своему, девушка подошла к низкому столику, открыла коробку, достала сигару, отрезала кончик и на секунду в недоумении замерла — Джонатан все еще стоял у дверей.

— Проходите, — улыбнулась она. — Присаживайтесь. Вы, вероятно, приезжий?

Джонатан кивнул и попытался взять себя в руки. Поискал глазами, куда здесь можно присесть, на несгибающихся ногах прошел к дивану, протянул руку за сигарой и замер.

Ее кисть была ослепительно белой! Тонкие, не знавшие работы пальчики, изящные розовые ноготки… почти как у мамы. За прошедшие со дня ее кончины шесть лет Джонатан забыл, что бывают и такие женщины.

Она зажгла спичку, и он вдруг осознал, что ему страстно хочется увидеть ее ладошку — вдруг она другого цвета? Как у Цинтии.

Спичка потухла в ее руках, и девушка зажгла вторую. Затем третью. Четвертую. А Джонатан так и смотрел на эту кисть, не в силах оторваться, чтобы сообразить, что теперь следует сделать.

— Может, сначала коньяк? — растерянно предложила девушка.

Джонатан кивнул. Да, конечно, сначала коньяк.

Она улыбнулась, прошла к столику, взяла бутылку и вдруг резко повернулась.

— Вы приехали встретиться с кем-то конкретно?

Джонатан пожал плечами.

— Тогда, может, со мной?

Джонатан смотрел в эти синие глаза и не мог поверить. Он просто знал, что это — не Цинтия; с этим неземным ангелом, с этой нимфой должно было пить амброзию где-нибудь в предгорьях Олимпа, вслух читать Гомера и Овидия, но чтобы это?…

— Вы возражаете против моего общества? — озабоченно сдвинула брови нимфа.

Джонатан недоуменно поднял брови и торопливо затряс головой:

— Н-нет. Н-не возражаю. Буду счастлив.

Все, что было дальше, слилось для него в один непрерывный и совершенно беспорядочный сон. Его провели в маленькую уютную комнатку, и девушка начала медленно раздеваться, а обомлевший Джонатан с замирающим сердцем отметил про себя, что ее кожа такая же белая везде. Белыми были руки и ноги. Ослепительно белым оказался живот. И когда она прикрутила горелку светильника, легла на столь же белую простыню и закрыла глаза, Джонатана посетила дикая мысль, что это все неправда и что он либо спит, либо имеет дело с бесплотным духом.

Он судорожно скинул костюм, вырвал запонки, стащил рубашку и прилег рядом. Собрался с духом и заставил себя обнять ее, и вдруг ощутил, что от этого странное ощущение нереальности только усилилось: она почти не пахла!

Нет, какой-то запах, безусловно, был. Кажется, пахло дешевой карамелью, немного чем-то кислым и терпким, как забродивший тростниковый сок, но вот женщиной, то есть немного мускусом, едва заметно потом, а главное, пряной, застилающей глаза страстью, она совершенно точно не пахла!

— Давай-ка я начну, милый, — проворковала нимфа. — Ложись, не бойся…

Джонатан послушно откинулся на подушку. Он был почти парализован.

Потянулись минуты — странные и сладкие одновременно, затем он как-то освоился и что-то сделал, затем она спросила о дополнительном времени, и он кивнул, потому что совершенно не мог сообразить, сколько ему в действительности нужно, чтобы по-настоящему освоиться с этой необычной женщиной в чужой постели. А потом вдруг наступило утро, и Джонатан оделся, покорно отсчитал столько, сколько сказали, и вышел на улицу.

Солнце еще только вставало, и воздух был прозрачен, холоден и по-осеннему свеж. Обычно эти пронзительно ясные осенние рассветы давали ему обостренное чувство жизни; хотелось уйти в поле, подальше от дома, вдыхать насыщенный ароматами воздух, слушать переливы птичьих песен, трогать ладонями торчащую из топкой земли колючую щетину старого тростника. Но сегодня он чувствовал себя так, словно вернулся из царства мертвых.

Он получил то, о чем даже не мог мечтать. И он не получил ничего — так, словно всю ночь пытался поймать солнечный зайчик или наесться утренним туманом.

— Джонатан?! Ты еще здесь?

Он обернулся. Из тех же дверей выходил пьяный от коньяка и собственной удали Артур. Джонатан не нашелся, что на это ответить.

— Эй, Артур! — крикнули откуда-то сверху. — Когда еще раз приедешь?

— Не скоро, котятки мои, — помахал свесившимся из окна девушкам Артур, — теперь не скоро…

Джонатан тоже поднял голову, присмотрелся, и в глазах потемнело. Их было трое: пышногрудая брюнетка, тоненькая блондинка и еще одна, там, позади.

— Джудит?!

До боли знакомое, с характерными неистребимыми чертами семейства Лоуренс лицо на заднем плане дернулось и тут же исчезло.

— Ты что, кого-то из них знаешь? — удивился Артур.

— Там же Джудит Вашингтон! — оторопело произнес Джонатан и почувствовал, как все его тело стремительно превращается в один раскаленный слиток бешенства. — Моя беглая рабыня! А ну-ка подожди…

Не чуя под собой ног, Джонатан ворвался обратно в салон мадам Аньяни. Помчался вверх по лестнице, рванул первую же дверь и на секунду оторопел. У кровати лицом к нему стоял крепко сбитый усатый господин со спущенными штанами, а возле его ног, на коленях, к нему пристроилась та самая нимфа — почти неглиже. Она испуганно обернулась, стремительно утерла белой, почти прозрачной кистью алые губы, и Джонатан, с трудом подавив мгновенно подкатившую к горлу тошноту, стиснул зубы и решительно захлопнул дверь.

Он побежал по коридору, открывая все не запертые на ключ комнаты, заглядывая шлюхам в лицо и распугивая недоумевающих клиентов. Наткнулся на того самого сорокалетнего господина, что видел входящим в бордель вчера, дважды был вынужден извиниться и один раз едва не получил пощечину. Но Джудит нигде не было, и он гневно затребовал хозяина этого заведения, схватил прибежавшую сухую, проворную француженку за руку и принялся сбивчиво доказывать, что только что видел свою беглую рабыню.

— Что вы, мсье?! — возмутилась та. — У нас приличный салон! Все девочки до единой белые!

Джонатан вскипел и начал в голос требовать, чтобы кто-нибудь немедленно вызвал полицию. И тут его решительно дернул за рукав донельзя встревоженный Артур.

— Ты что делаешь? Ты в своем уме?

— Я тебе точно говорю, Артур! — заорал Джонатан. — Там была Джудит!

Артур поморщился и решительно покачал головой.

— Во-первых, не кричи. Во-вторых, я тебе слово даю: там были только Люси и Сюзи, ну и… Но главное, все белые, я тебе слово даю!

— Ты не понимаешь, Артур, — покачал головой Джонатан. — Она мулатка. Почти белая. Она… от отца… ты понял?!

Артур побледнел, прокашлялся и повернулся к хозяйке.

— Все, Артур, все, — упреждающе выставила вперед узкие ладони хозяйка. — Я все поняла. Мне только полиции не хватало. Хочет проверить, пусть проверяет. Я — честная женщина; мне чужого не надо.

Проституток вытащили из номеров за каких-нибудь четверть часа. И Джонатан заглянул в лицо каждой и каждый раз отрицательно качал головой.

— Это не она. И это не она… и это…

И лишь когда он просмотрел всех, француженка схватилась за голову.

— Я все поняла! Это Натали. Как чувствовала! Девочки, кто-нибудь Натали видел? Сейчас, сейчас, мсье… вы, главное, в полицию не заявляйте… у меня приличное заведение… всегда только белые были… О господи! Вот беда-то! Вот беда…

Но Джонатану было не до нее. Он уже понимал, что Джудит сбежала как раз в те самые первые четверть часа, что он беспорядочно ломился в разные двери.

— Поехали отсюда, Джонатан, — тронул его за плечо Артур. — Пока полиция не приехала, а то и у меня, и у тебя неприятности будут. Эта твоя Джудит, скорее всего, давно сбежала, а нам с тобой еще двадцати одного не исполнилось; отец с меня три шкуры спустит, если узнает.

Джонатан устало потер гудящие виски руками и, не говоря ни слова, тронулся к выходу.

Джонатан все-таки заехал в местную полицию, а затем в редакцию «Нью-Орлеан таймс» и дал объявление о пропаже, после некоторых сомнений указав район города, в котором он видел беглянку в последний раз. А потом всю дорогу назад листал купленные книги, тщетно пытаясь отвлечься от навязчивых, неотступных мыслей. Но шрифт плыл перед глазами, а мысли так и кружились одним бесформенным, стремительным хороводом.

«Чертово семя! — словно заведенный бубнил он. — Чертово семя!»

Он не знал точно, кого и за что винить, но перед глазами у него почему-то стояла мать, так и не сумевшая родить отцу дочку, хотя бы такую же, как Джудит.

«А Мередит смогла… Чертово семя! Шлюха!»

Не стало легче и дома. Джонатан поужинал и коротко отчитался перед дядей, но сколько-нибудь связной беседы не вышло: он постоянно терял нить разговора, отвечал не сразу и невпопад и предпочел, чтобы о поездке рассказывал так и не решившийся расстаться с ним Артур Мидлтон.

Вот тогда встревоженный состоянием друга Артур и попросил дядю Теренса отпустить Джонатана с ним. Привез его к себе в поместье, сунул парня в дружеские объятия родителей и одиннадцати своих братьев и сестер, свозил на охоту, устроил соревнование в стрельбе по закинутой в небо старой шляпе, а когда убедился, что и это не помогает вывести юного Лоуренса из сомнамбулического бесчувствия, пригласил три десятка самых крепких негров и с разрешения отца устроил традиционное рождественское соревнование по распитию рома.

Это было действительно весело.

— Давай-давай! — возбужденно орали Мидлтоны. — И это все, что ты можешь?!

Подбадриваемые свистом и хохотом хозяев и возможностью бесплатной выпивки, здоровенные ниггеры хлебали ром, словно воду, быстро сделались пьяными, стали потешно шататься и падать и, понимая, что это доставляет господам немалое удовольствие, в конце концов затеяли между собой шутливую потасовку с комической руганью, массовым падением в грязь и множеством разбитых носов.

— Врежь ему! Врежь! Ты посмотри, что делает, вонючка! — до упаду хохотали Артур, сэр Бертран и даже девочки.

И только Джонатан Лоуренс не смеялся. Ибо прекрасный и понятный мир, в котором он прожил четыре последних месяца, рушился прямо сейчас.

И дело было даже не в том, что то ли на четверть черная, то ли на три четверти белая Джудит Вашингтон, почти Лоуренс, оказалась в этом гнезде разврата.

«Сучка, она и есть сучка…»

И вовсе не в том, что познанная им самая настоящая белая женщина теперь вызывала в нем сложное чувство брезгливости и недоумения. Стремительно изменялась вся система его взглядов и представлений. Чем дальше, тем неотвратимее.

И цветная Джудит Вашингтон теперь отнюдь не выглядела порочнее белой, как ангел, нимфы из борделя мадам Аньяни, а его покойный отец, сэр Джереми Лоуренс, вовсе не был праведнее самого распутного и лукавого полевого негра.

И немудрено, что чем больше черные узнают нравы белых, тем развязнее и наглее они становятся, ибо еще Сенека говорил… Джонатан прикрыл глаза, и слова древнего мудреца всплыли сами собой: «…Много зла приносит даже единственный пример расточительности или скупости; избалованный приятель и нас делает слабыми и изнеженными, богатый сосед распаляет нашу жадность, а лукавый товарищ даже самого чистого и простодушного заразит своей ржавчиной…»

Какова же тогда должна быть сила влияния господина!

Джонатан промучился около трех дней, и только тогда к нему отважился подойти Платон.

— Я могу спросить, масса Джонатан?

— Спрашивай, — уткнувшись в подушку, глухо и равнодушно разрешил Джонатан.

— Это женщина?

Джонатан на секунду задумался и кивнул.

— Белая?

Джонатан снова задумался и понял, что все началось именно с этой «нимфы».

— И что?

— Ваша душа не на месте, масса Джонатан, — констатировал раб. — Но это можно исправить.

— Как?

— Убейте ее, масса Джонатан, — пожал плечами негр. — Вот и все. А душу заберите себе.

Джонатан похолодел и привстал с кровати.

— Ты мне предлагаешь убить белую?!

Платон смиренно наклонил голову.

— Она забрала вашу душу, а вы заберите ее.

— Пошел вон, дурак! — взревел Джонатан и чуть ли не пинками вышвырнул раба за дверь. Потом сел на кровать, и его вдруг пронзило до боли острое понимание, что разницы-то никакой нет, и душа у этой девицы черная, да и порок нужно карать там, где ты его нашел! Тем сильнее, чем он опаснее! А салон мадам Аньяни был очень опасным местом.

«А ведь какое прекрасное тело, прямо кукольное, — с грустью подумал он и тут же спохватился: — С той разницей, что кукла безгрешна».

Джонатан тряхнул головой, снова перебрал все аргументы и контраргументы и снова увидел — все так. Он даже думать боялся, сколько юных душ поглотил этот вертеп, хитро и нагло подсовывающий лукавый разврат вместо божественно чистого восторга. И самое страшное зло шло не от черных. И с этим надо было что-то делать.

«Я это должен исправить, — понял он. — Другого выхода нет».

К этой мысли Джонатан привыкал несколько дней. Он отчаянно не желал верить в то, что само приходило ему на ум, но ничего иного сам себе предложить так и не сумел. Зло следовало покарать прямо в его логове. Но только на этот раз он все хотел сделать сам.

Тщательно расспросив Платона, что и как делается, как варится густой, многокомпонентный «рассол», как и чем вытаскиваются внутренности и в какой срок окончательно застывают члены мертвого тела, Джонатан приказал поймать для него собаку; преодолевая брезгливость, лично перерезал ей горло и спустя восемнадцать часов напряженного труда поручил Платону прикрыть то, что вышло, полотном и отправился спать. А наутро, проснувшись намного позже обычного, первым делом проверил новую куклу и, сосредоточенно поджав губы, кивнул. Все вышло как надо.

Нельзя сказать, чтобы собака выглядела как живая, но тем не менее она не воняла ничем, кроме влажной шерсти и густого травяного духа. Да и члены ее тела были ровно в том положении, в каком он оставил их полсуток назад. Это был несомненный успех, и теперь настало время для главного — порицания и наказания исходного порока.

В конце концов Артур не выдержал. Он понимал, что сейчас испытывает Джонатан, и отчасти чувствовал в этом и свою вину. Еще там, в салоне мадам Аньяни, к утру, когда двух девиц для полного веселья ему стало не хватать и он велел пригласить третью, у него возникла смутная ассоциация с чем-то однажды уже виденным. Как сказала бы мадам, «дежа-вю».

Артур не придал этому значения, и лишь когда Джонатан назвал имя Джудит Вашингтон, Артур вспомнил, как лет шесть назад уже видел эту мулатку, тогда еще не оформившуюся девчонку, в доме Лоуренсов. Он еще в тот раз поразился ее невероятному портретному сходству с отцом семейства и — надо же! — встретив у себя в постели, не узнал. И теперь ему было не то чтобы стыдно — неловко.

Артур переговорил с отцом и, не объясняя деталей, рассказал, что видел сбежавшую из поместья Лоуренсов рабыню, а потому считает своим долгом помочь в ее поимке.

— Я все понимаю, сынок. Друг есть друг, — поднял широкие кустистые брови сэр Бертран. — Ты мне только одно объясни: ты что, собираешься с поисковыми собаками по всей Луизиане бегать?

— Нет, папа, просто заеду к нашим знакомым в Новом Орлеане: к мистеру Джексону, к мистеру Робертсу, попрошу, чтобы они списались со знакомыми охотниками за беглыми, так ведь намного быстрее будет.

Мидлтон-старший с минуту бессмысленно жевал губами и наконец кивнул:

— Ну что ж, Артур, урожай собран, время у тебя есть, так что, если ты хочешь, езжай.

Джонатан выехал в Новый Орлеан в первый же понедельник. Он понимал, что сейчас, пока тянутся глубоко семейные рождественские праздники, клиентов у мадам Аньяни будет меньше, чем обычно. И это было удобно.

Правда, едва они въехали на паром, как пошел редкий в этих местах снег, резко похолодало, и Джонатан забеспокоился, не загустеет ли заранее приготовленный им «рассол», и, как только они высадились на том берегу, приказал сидящему на месте кучера Платону гнать как можно быстрее.

А потом они въехали в город, и все его беспокойство ушло, сменившись угрюмой решительностью и пониманием цели. Джонатан по памяти провел экипаж по суетным, суматошным улицам и распорядился остановиться на специальной стоянке неподалеку от салона мадам Аньяни. Закутался в одеяло до самых глаз и замер.

Несмотря на разгар дня, эта отдаленная улочка была сегодня почти безлюдна. Впрочем, кто-то в знакомые двери входил, кто-то выходил, а дважды Джонатан видел, как и сами девушки, игриво и немного натужно хохоча, пробежали в соседнюю лавку за сластями. Но шли часы, а главный и единственный объект его устремлений оставался недоступен.

Джонатан даже начал думать, что, возможно, ему придется снова туда зайти и уже на месте решить, каким образом выманить «нимфу» наружу. Нет, он прекрасно понимал, что для его задач вполне хватило бы любой из них; каждая из этих французских шлюх в равной степени была виновна в общем падении нравов, но в тот самый миг, когда он увидел свою белую, как ангел небесный, «нимфу» стоящей на коленях перед усатым господином с расстегнутыми брюками, у него появились и личные счеты.

А потом на город опустилась ночь, дверь салона еле слышно хлопнула, и на тротуар тихой беленькой мышкой выскользнула Она. Джонатан вздрогнул и привстал. Застывшие от холода члены ломило. «Нимфа» осторожно огляделась по сторонам и засеменила через дорогу, вышла на тротуар, снова тревожно огляделась по сторонам и, стуча каблучками, направилась… прямо к нему.

Джонатан тихо стащил одеяло с ног и толкнул сидящего впереди Платона стеком в спину. Тот зашевелился, но, видно, все сразу понял и оборачиваться не стал.

«Нимфа» приближалась.

Ее каблучки выбивали из мощенного камнем тротуара столь необычную и сладостную мелодию, что при любых других обстоятельствах утонченное сердце Джонатана замерло бы в непреодолимом желании растаять. Но не теперь.

Едва она поравнялась с экипажем, Джонатан стремительно спрыгнул вниз и перегородил ей путь.

— Ах! — только и сказала «нимфа».

— Садитесь, — приказал Джонатан и указал в сторону экипажа.

«Нимфа» ошарашенно заморгала, пригляделась и неуверенно улыбнулась.

— Мне нельзя подрабатывать за стенами салона мадам Аньяни.

— Садитесь, — взял ее под руку Джонатан.

Он произнес это так настойчиво и выглядел столь решительным, что «нимфа» сдалась.

— Только вы никому не говорите, — проворковала она и, подобрав полы пышного платья, поставила изящную ножку на ступеньку.

Джонатан подсадил ее, дождался, когда она подвинется, забрался сам и снова ткнул Платона стеком в спину:

— Поехали.

Сердце его бешено колотилось, а перед глазами плавали разноцветные мерцающие пятна. Почти как тогда, на острове.

Артур приехал в салон, часа два проговорил с мадам Аньяни, и, следует сказать, она была с ним предельно честна.

— Да, мне эта девочка сразу не понравилась, — прямо сказала мадам. — Бумаг нет, да и по речи сразу видно — деревенщина, еще обтесывать и обтесывать. Но вы же понимаете, как важно в моем деле иметь свежих девочек.

Артур понимал.

— И потом, по ней и не скажешь, что она черная! Вы же сами видели, Артур!

Артур видел.

— Понятно, я сделала ей документы…

— Стоп! — взвился Артур. В прошлый раз она о документах не сказала ни слова. — На какое имя?

— Натали Жуковски, — после долгой паузы, понимая, что брякнула лишнее, тяжко вздохнула мадам. — Что было, то и дала.

Артур задумался. Если бы эта информация была в полиции, поиски пошли бы быстрее, но ни подводить мадам, ни появляться в полиции он совершенно не желал. В принципе будет достаточно, если новое имя беглянки будут знать только те, с кем не предвидится проблем, — знакомые отцу охотники за беглыми рабами.

— Вы же не донесете в полицию? — напряженно поинтересовалась мадам.

— А? Что? — Артур так был погружен в свои мысли, что даже не сразу понял, о чем его спрашивают. — Разумеется, нет. Кстати, у вас ничего не пропало?

— Только то, что было на ней, — вздохнула мадам. — Платье — два с половиной доллара, шляпка — полтора доллара, белье — четыре доллара, ну и туфли — полтора.

Артур тоже вздохнул. Он видел Джудит только в белье, но в белье по улицам не ходят.

— Цвет платья?

— Голубой.

— Фасон? Обычный?

— Вы же знаете, у меня все девочки одеты прилично, — почти обиделась мадам. — Все самое лучшее, прямо из Парижа.

Артур едва скрыл под ладонью неудержимую саркастическую улыбку. Он уже понял, что значит «прямо из Парижа». Точно так же выглядели Сюзи и Люси в начале вечера — с претензией на светский шарм, а на деле одинаковые, как сестры-близнецы.

— Ладно, мадам Аньяни, я все понял, — подвел он итог и вытащил из кармана заранее приготовленную вчетверо сложенную записку с адресом новоорлеанского друга. — Давайте договоримся так: если у вас что новое появится, вы сообщите вот по этому адресу.

Мадам приняла бумажку, развернула, прочитала и проницательно заглянула ему в глаза:

— И никакой полиции?

Артур отрицательно покачал головой, вежливо улыбнулся, галантно поклонился и вышел вон. В общем, он был доволен тем, как держался с этой мадам, и даже падающий с неба премерзкий мокрый снег не мог испортить ему бодрого и уверенного настроения. Он подошел к своему экипажу и в один прием взлетел наверх.

— Трогай!

— А я, кажется, мистера Джонатана видел, — желая сделать хозяину приятное, повернулся к нему черный возница.

— Что?! Когда? — подпрыгнул Артур.

— Вот только что… — испуганно залепетал тот. — К ним еще девушка из заведения села, они и поехали…

«Девушка? Из заведения?» — поднял брови Артур. Он прекрасно помнил, в каком состоянии был Джонатан, когда отсюда вышел.

— Не говори ерунды, дурак! Твое дело за лошадью да на дорогу смотреть, а не байки про белых сочинять!

Возница испуганно съежился и хлестнул кобылу вожжами. Он так и не понял, за что его обозвали.

«Нимфа» встревожилась, только когда они выбрались на окраину города.

— Куда мы едем? Мне нельзя выезжать за пределы Нового Орлеана! У меня неприятности с хозяйкой будут!

— Она не узнает, — покачал головой Джонатан. — Никто не узнает.

Это ее ненадолго успокоило, а затем, когда позади остались последние городские кварталы, «нимфа» даже развеселилась.

— А вы меня у хозяйки не выкупите? Я так понимаю, вы на меня какие-то виды имеете.

Джонатан охотно кивнул. Он действительно имел на нее некоторые виды. Это окончательно успокоило девушку, и она даже принялась что-то напевать, а потом, когда тучи на время разошлись и неожиданно яркая романтическая луна осветила окружающие холмы, ухватила этого молодого, благородного и такого решительного мужчину за руку и благодарно прижалась щекой к его плечу.

Сердце Джонатана стучало сильно и размеренно, а грудь нетерпеливо вздымалась. Но он, хоть и с трудом, дождался момента, когда Платон свернет с дороги и остановит экипаж. И только тогда повернулся к ней:

— Раздевайся.

— Что, прямо здесь? — удивилась «нимфа». — Холодно же. И потом, как же… этот черный? Он отвернется?

Платон подавил скользнувшую по толстым губам улыбку и отвернулся.

— Давай, — едва удерживая полыхающее внутри нетерпение, подбодрил ее Джонатан. — Быстрее.

Девушка принялась раздеваться. Неторопливо сняла и бережно сложила в уголок сиденья платье и нижнюю юбку, затем развязала корсет и расстегнула белую сорочку.

— Вас, мужчин, не поймешь, — стыдливо хихикнула она. — Одному только на полу, второму обязательно в сарае…

Джонатан ждал. Но внутри уже все звенело от напряжения.

Поеживаясь от холода, «нимфа» стащила панталоны и скинула туфли и, расправив уложенное на сиденье одеяло, легла на спину.

— Я готова.

— Я тоже, — шумно выдохнул стоящий рядом с экипажем Джонатан. — А теперь вылезай оттуда!

Вытаскивать сообразившую, что происходит, проститутку пришлось вдвоем с Платоном. «Нимфа» кричала, вырывалась, оцарапала Джонатану лицо, но силы были неравны: ее стащили на землю, поставили на колени, и Джонатан, приняв из рук Платона кривой каменный нож, нащупал на тонкой, нежной шейке нужное место…

«Нимфа» дернулась, попыталась вырваться, что-то замычала в огромную черную ладонь молчаливого Платона, а потом увидела ритмично брызгающую в мокрый снег прямо перед собой кровь и тоскливо заскулила — точь-в-точь как та собака. Живое хотело оставаться живым. И только Джонатан с каждым новым плевком крови ощущал себя все спокойнее и спокойнее, ибо все шло в точности так, как должно.

Он дождался, когда кровь практически стечет, убедился, что сопротивления больше не будет, и с помощью Платона уложил шлюху на спину. Ее глаза затуманились и смотрели в никуда, но ресницы еще подрагивали, а тонкие пальчики невозможно белых рук медленно, но верно сгибались в птичью лапу.

— Разожги костер и разогрей рассол, — деловито бросил Джонатан через плечо и, глубоко вдохнув морозный ночной воздух, раздвинул ее ослепительно прекрасные белые ноги.

Теперь он должен был аккуратно вытащить естественную «начинку» человека, чтобы заменить ее негниющим, почти вечным наполнителем. Затем они займутся головой, затем — членами тела, и только потом наступит время для самой тонкой работы — работы настоящего мастера, которая только и дает кукле ее настоящую жизнь.

Первой на сидящую у дверей борделя хорошо одетую, но бледную, как сама смерть, девушку обратила внимание кухарка недавно переехавшего в Луизиану голландского семейства Сара ван Краузен. Как всегда, в половине шестого утра она шла по тротуару по направлению к центру и, как всегда, за несколько метров до парадного подъезда борделя этой безбожной итальянки свернула, чтобы обойти его по другой стороне улицы. И остановилась.

Первой ее мыслью было, что девушке плохо. Второй — что эта шлюха просто перебрала вина. Так что некоторое время Сара сомневалась, но потом желание помочь ближнему все-таки возобладало над естественной брезгливостью и нежеланием вмешиваться в чужие дела. Настороженно озираясь, чтобы убедиться, что никто не увидит ее в этом богомерзком месте, Сара подошла к подъезду и наклонилась. И тут же поняла, что девушке уже ничем не помочь.

Отчаянно борясь с искушением оставить все как есть и быстрее бежать ставить кастрюли на огонь, Сара вернулась на два квартала назад и нещадным стуком в окно подняла недавно назначенного в район молодого констебля Уинстона. Коротко изложила суть дела и была такова.

Пожалуй, она оказалась самой счастливой из всех, кто еще будет иметь дело с трупом Дженнифер Гейз. Констебль Уинстон Кук, например, лишь поверхностно осмотрев тело, мгновенно покрылся холодным потом. Потому что сразу понял: девушку убили, хладнокровно и расчетливо спустив ей кровь, о чем говорили два маленьких, едва заметных разреза на тонкой и белой, как мел, шее — справа и слева.

Он видел подобное с год назад и только один раз, когда сопровождал шерифа на расследование ритуального убийства неподалеку от города. Убили раба с библейским именем Соломон, причем в его же собственной хижине. Убили тихо и незаметно для остальных, но вокруг мертвого, почти не поврежденного тела было расставлено столько предметов языческой ворожбы, что хозяин — некий Леонард де Вилль — счел за лучшее вызвать полицию.

Потрясение, которое тогда испытал молодой констебль, осознав, что человеку спускали кровь, словно свинье, было настолько сильным, что запомнил он эти тонкие разрезы на всю жизнь. Но здесь все было еще хуже.

Во-первых, девушка сидела, поджав под себя ноги, что само по себе для человека, из которого целиком выпустили кровь, было немыслимо. Во-вторых, она сидела, задрав подбородок вверх и молитвенно сложив руки на полуобнаженной груди. И в-третьих, — констебль не знал, почему так думает, но мог поручиться честью — эта поза определенно что-то означает, а потому назревающее уголовное дело должно было включать в себя не только обвинение в убийстве первой степени, но и статьи, предусматривающие ответственность за глумление над трупом.

Констебль сразу же поймал первого попавшегося возницу и распорядился сообщить о находке в управление полиции, а сам прошел к мадам Аньяни и вытащил ее на осмотр закрепленной за ней территории. Чуть ли не ткнул ее носом в труп и затребовал быстрого и точного отчета — кто заходил, кто выходил и что вообще происходит здесь по ночам!

И вот тут случилось немыслимое. Мадам Аньяни охнула, опустилась на колени и начала усиленно молиться на своем тарабарском итальянском языке, раскачиваясь из стороны в сторону, словно одержимая.

— Это моя девочка… — только и сумела она сказать, когда Уинстон добился, чтобы она говорила по-человечески. — Дженнифер… вчера пропала…

Когда на место убийства прибыл начальник отдела убийств лейтенант Джон Лафайет Фергюсон, там было целое столпотворение. Ближе всех к телу стояли практически все шлюхи этой итальянки. Вторым полукольцом располагались возмущенные жители квартала, давно и безуспешно добивавшиеся от мэрии уничтожения этого гнезда порока и разврата. И третьим, самым жидким полукольцом вокруг бродили праздные зеваки.

Фергюсон прошел в самый центр событий, растолкал плечами шлюх и замер. Снизу вверх на него смотрела точная копия знаменитой картины Тициана «Кающаяся Магдалина». Полуобнаженные плечи, поднятые вверх, подведенные то ли тушью, то ли обычной сажей глаза, сами эти сложенные на груди руки…

— Матерь Божья! — не выдержал лейтенант. — Это еще что за чертовщина?!

На него гневно цыкнули, но Фергюсон и сам уже прикусил язык. Масштабы святотатства убийцы были просто немыслимы. Это дерьмо просто не с чем было сравнить!

— Как хорошо, что вы приехали, господин лейтенант, — тронули его за рукав.

Фергюсон обернулся. Рядом стоял констебль Кук.

— Ты ее уже осмотрел? — тихо поинтересовался лейтенант.

— Да.

— И что думаешь?

— Ритуальное убийство первой степени. Плюс глумление над трупом.

— Я не об этом, — покачал головой Фергюсон, сам себя оборвал и обвел всех вокруг начальственным взором. — Та-ак! А чего мы здесь стоим? Что вам тут — театр?! А ну разойдись! Остаться только свидетелям!

Толпа недовольно загудела, но, услышав про свидетелей, люди стали стремительно расходиться.

— Значит, так, констебль, — задумчиво произнес начальник отдела убийств. — Давай-ка займись этой мадам Аньяни вплотную, чтобы все, до мельчайших деталей, а я пока отвезу труп в покойницкую. Послушаю, что скажет мне доктор Крамер.

Джонатан видел все. Он внимательно и детально зафиксировал, как и кто отреагировал на обнаруженную у дверей однофигурную скульптурную композицию «Кающаяся блудница», и в целом остался доволен. Ни одна из шлюх мадам Аньяни, включая и саму мадам, не смогла не принять это произведение искусства на свой счет, а потому они все много и бурно молились. А это был хороший знак.

Подошедшие позже горожане скорее испытывали двойственные ощущения — от жалости до злорадства, но и для них до предела наглядный урок явно не проходил даром. Женщины большей частью плакали и крестились, а мужчины выглядели виноватыми, как если бы знали эту кукольную красавицу достаточно близко.

А потом подъехал какой-то крупный полицейский чин, и Джонатан развернулся, прошел два квартала по направлению к центру и забрался в поджидавший его экипаж с Платоном на козлах. Его грудь все еще переполняли сложные и противоречивые чувства, но он уже знал — все сделано верно, и результат не замедлит проявиться.

Никогда еще доктор медицины Иоганн Крамер не встречал ничего подобного. Во-первых, тело мертвой проститутки Дженнифер Гейз было выпотрошено. Словно курица! Во-вторых, оно было выпотрошено через естественные отверстия внизу, а в-третьих, все внутренние полости были плотно забиты пропитанной черной смолистой жидкостью рубленой травой.

Он попытался вытащить «начинку», но она так основательно склеилась, что после получаса бесплодных попыток доктор Крамер оставил эти потуги и начал диктовать полицейскому писарю то, что было наиболее очевидно. «Тело окоченело в позе „Кающейся Магдалины“ Тициана. Кровь спущена через сонную артерию. Иных прижизненных повреждений не наблюдается. В ноздрях и носоглотке во множестве обнаружено смолистое вещество черного цвета и, скорее всего, растительного происхождения».

— Как вы думаете, доктор, — тихо поинтересовался стоявший рядом начальник отдела убийств Джон Лафайет Фергюсон, — это сделал сумасшедший?

— И достаточно грамотный сумасшедший, — кивнул полицейский врач. — Это, конечно, уже не мое дело, но обратите внимание, кружева с платья были удалены, чтобы тело больше походило на художественный прообраз. Вместо платья, которое, как я понимаю, у нее было, — нижняя юбка. Комплекция у этой девушки, конечно, посуше, чем у Магдалины, но взгляните, как точно зафиксированы руки! А этот поворот головы! Такое мог сделать только настоящий знаток.

— А констебль считает это ритуальным убийством, — хмыкнул Фергюсон. — Тут неподалеку одному ниггеру с год назад точно так же кровь спустили.

— Я слышал об этой истории, — кивнул Крамер. — А потому оспаривать не стану. Но, по мне, это сделал белый. Вы мне можете назвать хоть одного негра, знающего «Магдалину» Тициана? Вот то-то же… Может, вам этот совет покажется бестактным, лейтенант, но на вашем месте я бы опросил местных художников и знатоков искусства. Ну, и еще всех белых на той плантации, где это уже проделывали.

Фергюсон сосредоточенно кивнул. Он и сам уже видел, что без этого не обойтись.

Джонатан вернулся домой, позволил Платону себя вымыть, с трудом добрался до кровати и рухнул на простыни.

Удивительные покой и гармония, какие бывают, лишь когда все сделано действительно правильно, переполняли его сердце и переливались через край, наполняя этим покоем и гармонией дом, поместье, весь штат Миссисипи, а затем и всю вселенную до самых отдаленных из созданных Господом мест. Это и было настоящее счастье.

Лейтенант Фергюсон вцепился в дело, как английский бульдог.

В течение всего лишь часа после просмотра и сопоставления протоколов допросов он уже выявил некие недомолвки в показаниях мадам Аньяни. И тогда он лично нанес ей визит, затем энергично допросил «девочек» и мгновенно выяснил, что убийство Дженнифер Гейз странным образом совпало по времени с бегством некой Натали Жуковски. И после повторного, еще более жесткого допроса мадам выяснилось, что Натали вроде бы как совсем даже не Натали, а некая Джудит Вашингтон — беглая мулатка из соседнего с Луизианой штата. Это было настолько многообещающе, что лейтенант продолжал расследование с утроенной энергией. Насколько он знал, почти белые мулатки, коими столь часто любят козырять в «приличных домах», бывают достаточно образованны, чтобы знать все детали картин эпохи Возрождения, и еще достаточно дики, чтобы иметь связи с верованиями и обычаями предков.

Правда, зачем Джудит могла понадобиться столь сложная процедура бальзамирования тела, Фергюсон не понимал.

Здравый смысл подсказывал: максимум, что могло понадобиться беглой рабыне, так это новые, чистые от подтирок и дописок документы. Кроме того, женщина, пусть и мулатка, чисто физически не смогла бы проделать столь трудоемкую работу, а значит, у нее должен был быть сообщник-мужчина.

И вот тут лейтенант еще раз вспомнил про ритуальное убийство, о котором ему рассказывал молодой констебль.

Он вызвал констебля, детально расспросил его обо всех обстоятельствах дела и немедленно выехал на ферму мсье Леонарда де Вилля. Тщательно допросил самого фермера, затем переключился на немногих черных, требуя, чтобы они вспомнили детали ритуального убийства их товарища с библейским именем Соломон, но негры молчали как убитые, и лишь под конец его ждал неожиданный сюрприз.

— Я знаю, масса полицейский, кто это сделал с Соломоном, — задыхаясь от кашля, сразу сказал изможденный лихорадкой раб. — Это Аристотель Дюбуа. Старый такой ниггер. Я слышал, как он хвастался, что уже человек десять убил… даже белых.

— И где он теперь? — сделал стойку охотничьего терьера Фергюсон.

— Хозяин его продал. С полгода назад. Кому — не знаю.

Фергюсон нервно хохотнул, сунул рабу в награду остаток своей великолепной сигары и стремительно переключился на хозяина. Припер его к стенке, и тот почти сразу сломался. Да, был у того такой Аристотель; да, была у него склонность к побегам и непослушанию; нет, насчет конкретно этого убийства не знаю, а знаю только то, что он с полгода назад был убит своим новым хозяином, неким Джонатаном Лоуренсом, и, кажется, было за что.

Настроение у лейтенанта Фергюсона мгновенно упало. Если этот Аристотель Дюбуа действительно давно убит, концы обрывались. И единственное, что он мог еще сделать в этом направлении, — послать обычный запрос в полицию штата Миссисипи и ждать обычной отписки.

Джонатан приехал в Новый Орлеан еще раз только спустя неделю. Приказал Платону проехать мимо борделя и тихо, счастливо рассмеялся — салон мадам Аньяни более не существовал. Из резных дубовых дверей беспрерывно выходили озабоченные люди в деловых костюмах, а из открытых окон доносился почти беспрерывный начальственный крик.

Джонатан ткнул Платона стеком в спину, покинул экипаж, прошел несколько метров, заглянул в кафе и занял свободный столик. Заказал кофе с коньяком да так и замер, глядя в окно. Пожалуй, только здесь, в точности напротив разоренного гнезда порока, он всерьез задумался о глубинных причинах успеха своего творения.

Он понимал, что внешней, самой очевидной причиной столь бурной реакции зрителей на его высокохудожественные композиции является банальный страх. Но он уже прозревал и скрытые, действительные корни всего происходящего с ними.

Было совершенно очевидно, что в основе потрясения, прямо сейчас переживаемого всеми, кто успел увидеть его куклу, лежат две главные составляющие созданной Господом вселенной — симпатия и антипатия. Та самая симпатия подобного к себе подобным, что заставляет человека часами рассматривать картины, скульптуры и кукол, изображающих других людей. И та самая антипатия живого к мертвому, что возникает мгновенно, едва человек понимает, что кукла сделана из настоящего человеческого тела. Материал, который столь удачно использовал Джонатан, не оставлял равнодушным никого.

Но он видел и еще кое-что. Именно здесь, на границе испуга и восторга, симпатии и антипатии, на их переломе, на превращении одного в другое, в душе каждого зрителя образуется тоненькая щель, в которую и проникает заложенная Джонатаном в куклу Мысль.

Джонатан давно и без ложной скромности осознавал, что в этом он не оригинален. Время от времени природа и сама ставит человека лицом к лицу с чужой смертью, создавая схожий переход от живого к мертвому и от симпатии к антипатии. Но учит ли это человека хоть чему-нибудь? Дает ли понимание, откуда и куда он идет? И есть ли в «натуральной» смерти хоть доля эстетики? Той самой эстетики, того самого художественного чувства, что заставляет сердце забиться глубоко и часто, а ум — воспринять посланный гением художника замысел? Увы… Тысячи и тысячи бесполезных смертей остаются не замеченными живыми.

Только если бы появился некий мастер, который сумел бы в каждой смерти найти, а затем и обнажить сокровенный философский и нравственный смысл, все стало бы совсем по-другому. Действительно все.

Сообщение о необходимости срочной поимки Джудит Вашингтон — «…мулатка, собственность мистера Джонатана Лоуренса, белая, сероглазая, рыжеволосая, рост пять футов два дюйма, вес около ста сорока фунтов, может выдавать себя за белую, имеет документы на имя Натали Жуковски…» — лейтенант Фергюсон разослал по всем полицейским управлениям штата.

Джудит была нужна Фергюсону, как никто другой. Как следовало из пришедшего от полиции штата Миссисипи ответа, Джудит Вашингтон принадлежала тем же хозяевам, что и погибший, но все еще подозреваемый по меньшей мере в одном ритуальном убийстве Аристотель Дюбуа. Так что связь этой парочки с убитыми рабом Соломоном и проституткой Дженнифер Гейз была налицо, и единственным живым звеном в этой цепи оставалась именно Джудит — почти белая, а потому опасная втройне.

Фергюсон вышел даже на связь с охотниками за беглецами, которых всегда недолюбливал за патологическую жадность и нежелание делиться информацией с полицейскими. Но и тогда он не почувствовал себя ни спокойным, ни уверенным — убийство проститутки было слишком наглым и святотатственным, и опытный полисмен чувствовал, что неприятности на этом не кончатся. А значит, надо еще и еще раз просматривать протоколы допросов, сверять показания и изучать самые второстепенные, самые пустячные детали.

Когда Артур Мидлтон за две недели напряженного ожидания не получил ни от мадам Аньяни, ни от охотников за беглецами ни единого сообщения, он решил выяснить, в чем дело. Не то чтобы он все еще переживал за Джонатана — за две недели многое улеглось. Просто теперь, когда он точно знал, кого ему напоминала эта чертова «Натали», в душе у Артура оставалось ощущение, словно его обманом заставили переспать с самим покойным сэром Джереми Лоуренсом. Этот обман и приводил его в бешенство.

Он выехал в Новый Орлеан в прескверном состоянии духа, готовый вывалить на эту чертову итальянку все, что он о ней думает, доехал до салона и обомлел. Борделя не было!

Нет, здание стояло, как и прежде, но вокруг него сновали чужие, незнакомые люди, и ничто не напоминало, что когда-то здесь пили шампанское и коньяк и хватали смешливых «девочек» за крепкие, горячие зады.

Артур чертыхнулся и, преодолевая смущение, принялся выяснять, куда делся салон. Записал новый адрес, а потом битых полчаса добирался на другой конец города и, полыхая возмущением, ворвался в облезлую — куда там до прежней — дверь.

— Очень рады вас видеть, — улыбнулась ему совершенно незнакомая девица.

— Где мадам? — спросил как отрезал Артур.

— Сейчас позову, — испуганная шлюха направилась к неприметной двери в углу.

Артур опередил ее, бесцеремонно оттер плечом и ворвался в маленькую, плохо обставленную комнату.

— Мадам?

Сорокапятилетняя Бригита Аньяни сидела в кресле с самокруткой в руках, черная и потухшая, и выглядела на все шестьдесят пять.

— Господи! Что с вами, мадам?

— А-а… это ты, Артур, — протянула мадам. — Проходи, сынок, садись.

Артур поискал глазами, на что сесть, и послушно присел на продавленный диванчик.

— Убили мою Дженнифер… — всхлипнула мадам, и Артур понял, что она пьяна, как полевой ниггер на Рождество. — Никогда не забуду. И девочки почти все разбежались.

— А о Джудит Вашингтон ничего не слышали? — торопливо сменил тему Артур.

— Слышала, — печально улыбнулась мадам. — Полицейские только о Джудит и говорили.

— Полицейские? — отчаянно воскликнул Артур. — А при чем они здесь? Какое они к этому имеют отношение?

— А вы какое? — прогремело сзади.

Артур обернулся и обомлел. В приоткрытую дверь заглядывал высокий, широкоплечий и какой-то костистый, словно он весь состоял из острых углов, полицейский.

Лейтенант Фергюсон не сразу осознал значение встречи с этим мальчишкой. И, только расспросив Артура Мидлтона обо всех подробностях того дня, когда его друг Джонатан Лоуренс опознал в проститутке свою беглую собственность, ощутил в груди странное томление. Он буквально всей шкурой почувствовал, что разгадка где-то близко.

— Джудит бежала одна? — спросил он.

— Не знаю, лейтенант, — покачал головой Артур.

— И ни вы, ни Лоуренс никого из своих ниггеров возле борделя никогда не видели? Подумайте хорошенько.

— Я никого не видел, а насчет Джонатана не знаю.

— Может, ваш возница видел?

Артур хотел было возразить, но вдруг замешкался.

— Значит, он что-то видел? — мгновенно отреагировал лейтенант.

— Да мало ли что этот дурак скажет, — побледнел Артур.

Фергюсон зловеще улыбнулся. Он почуял, что напал на свежий след.

Возница, рослый мордатый ниггер, сломался не сразу, и лейтенанту даже пришлось пригрозить ему задержанием и доставкой в Новоорлеанское управление полиции. И, лишь представив, как юный отпрыск семьи Мидлтон будет вынужден полсуток сидеть на козлах, чтобы добраться домой, и чем это обернется в дальнейшем, раб начал говорить.

— Видел я Джонатана Лоуренса возле борделя, — охрипшим голосом произнес он. — К нему белая девушка в экипаж садилась.

Внутри у лейтенанта все оборвалось.

— Когда это было? — вспотев от волнения, спросил он.

— В позапрошлый понедельник.

Челюсть у Фергюсона сама собой поползла вниз. Дата совпадала.

Он повез в управление полиции обоих. Артур поначалу перепугался, начал требовать сообщить о задержании его отцу, затем стал угрожать, а закончил тем, что попытался сунуть Фергюсону взятку в сто пятьдесят долларов, что, в общем-то, для полицейского было целым состоянием.

Лейтенант мгновенно воспользовался этим промахом и пригрозил ему возбуждением уголовного дела за попытку подкупа должностного лица, и вот после этого Артур следствию уже не мешал. Он покорно поставил свою подпись там, где показали, и только свидетельствовать против Джонатана отказался категорически, даже под страхом временного ареста по подозрению в соучастии в убийстве.

— Я его не видел, — твердо стоял он на своем. — А что там примерещилось этому ниггеру… Вы же знаете, господин лейтенант, — черному солгать что сплюнуть, такая это порода.

Фергюсон думал иначе. А потому, тщательно записав то, что рассказал возница, он отвез его в покойницкую, где уже две недели хранилось нетленное тело мертвой Дженнифер Гейз.

— Это она, — выдохнул ниггер, едва глянув на застывшую в позе кающейся Магдалины белую проститутку, и размашисто перекрестился. — Господи, спаси и сохрани!

Лейтенант составил протокол опознания, зачитал вознице все, что тот говорил, и, намазав большой палец негра чернилами, заставил приложить его внизу документа. Чтобы не потерять свидетеля из-за какой-нибудь глупой случайности, под конвоем двух крепких констеблей отправил раба в камеру и в тот же день выехал в штат Миссисипи.

Артур нахлестывал коней нещадно, а потому пересек границу штата на час раньше лейтенанта Фергюсона, и, когда добрался до поместья Лоуренсов, разрыв увеличился часа на четыре. Он ворвался в гостиную, приказал Платону срочно звать Джонатана и без сил упал в кресло.

— Артур? — немедленно спустился вниз Джонатан. — Что случилось?! На тебе лица нет!

— Слушай, Джонатан, ты в Орлеане после того раза был?

Джонатан нахмурился.

— А в чем дело?

— Полиция, — коротко бросил Артур. — У них там шлюху убили… а этот мой дурак-возница сказал, что тебя возле борделя видел. Ты там был?

— Конечно, — кивнул Джонатан и тоскливо посмотрел в окно. — Ты же сам знаешь, у меня черная сбежала.

— Ты там только из-за этого был?

Джонатан печально кивнул, и Артур тут же устыдился. Вопрос был совсем не джентльменский.

— Ладно, извини, — встал он. — Просто я счел своим долгом тебя предупредить. Жди полицию, а дальше поступай как знаешь.

— Спасибо, Артур, — вежливо улыбнулся Джонатан. — Ты хороший друг. Действительно хороший.

В управлении местной полиции лейтенант Фергюсон застрял надолго. Проводить следственные действия на территории чужого округа самостоятельно он права не имел, а шерифа Тобиаса Айкена все не было и не было. Но когда тот все-таки появился, Фергюсон мысленно похвалил себя за то, что не стал пытаться обойти этого не слишком приветливого человека.

— У вас есть что-то конкретное против Джонатана Лоуренса? — прямо спросил Айкен.

— Я имею все основания подозревать его в соучастии. Хотя возможно, что он только свидетель… или советчик… Кто-то же из них знал, как выглядит «Кающаяся Магдалина» Тициана!

— А улики? — прищурился Айкен.

— Против него у меня прямых улик нет, — честно признал Фергюсон. — Но что прикажете делать? У меня в районе такого ужаса отродясь не случалось. Мало того что ее убили, так еще и выпотрошили, как курицу, а потом еще и каким-то черным дерьмом нафаршировали. Слушайте, Айкен, а у вас ничего такого не происходило?

Шериф Айкен задумался. Смутную ассоциацию с той сушеной черной головой, о которой ему в свое время прожужжали все уши, это дело, конечно, вызывало.

Да и не нравился ему этот Джонатан Лоуренс — чересчур умный, от таких только и жди беды. Но Айкен уже не был тем восторженным мальчишкой, каким почти тридцать лет назад он пришел в полицию. Факты — вот чем реально двигалось любое дело, а как раз их у него и не хватало.

— Нет, лейтенант, — покачал он головой. — Посильную помощь я вам, конечно, окажу, но боюсь, что фактами помочь не сумею. И учтите, семейство Лоуренс всегда имело влияние в этом округе.

Фергюсон посмотрел коллеге в глаза и еще раз похвалил себя за то, что не стал перешагивать через голову этого старого полисмена. Они оба понимали, сколь непростую задачу придется решать и сколь высокой будет цена любой совершенной ошибки.

— И на том спасибо, шериф, — улыбнулся Фергюсон. — Обещаю на вашей территории не своевольничать.

— Правильно, — встречно взглянул ему в глаза Айкен. — У нас с вами и так проблем по горло, лишние ни к чему.

Когда экипаж лейтенанта Фергюсона пересек границы поместья Лоуренсов, к его приему все было уже готово. Предупрежденный племянником о назревающем визите полицейских властей, Теренс Лоуренс распорядился приготовить достойный стол, сменил домашний сюртук на приличествующий моменту деловой костюм, повязал бордовый шейный платок и, едва за окном загремели рессоры, вышел во двор, чтобы встретить гостей лично.

Господина лейтенанта сразу же провели в гостиную, предложили сигару и хорошего вина, и даже его настойчивое требование немедленно приступить к делу никого не смутило.

— Разумеется, мистер Фергюсон, — радушно улыбнулся Теренс Лоуренс. — Как вам будет угодно.

Он повернулся к стоящему здесь же Джонатану:

— Расскажи господину полицейскому, что там у вас произошло.

Фергюсон впился в мальчишку глазами, а когда тот начал рассказывать, понял, что имел в виду Айкен, когда сказал, что от этих умников только и жди беды. Джонатан вовсе не был похож на обычную полуграмотную деревенщину; он внятно, без лишних деталей, но и не упуская ничего действительно важного, рассказал, как совершенно случайно увидел в окне борделя мадам Аньяни свою беглую рабыню и попытался лично поймать ее.

— Надеюсь, вы поймете меня, господин лейтенант, — озабоченно взглянул на полицейского Джонатан. — Нравственность рабов семейства Лоуренс для нас вовсе не пустой звук, а тут мало того, что Джудит убежала, так она еще и попала в самое гнездо разврата!

Фергюсон слушал. Он пока еще не решил, настало ли время поймать этого щенка на лжи.

— Не буду скрывать, господин лейтенант, — глядя честными синими глазами прямо ему в лицо, продолжил Джонатан. — В какой-то момент я и сам не был образцом нравственного поведения.

— Вы имеете в виду свои отношения с проституткой Дженнифер Гейз? — нанес первый удар Фергюсон.

Теренс Лоуренс поперхнулся, закашлялся и отставил бокал с вином в сторону.

— Совершенно верно, господин лейтенант, — не моргнув глазом, кивнул Джонатан. — Именно эти отношения я и имею в виду. Однако позже я снова приехал, чтобы убедить Дженнифер бросить это ремесло и заняться чем-нибудь более достойным юной девушки.

— Это в тот день, когда она села в ваш экипаж? — глядя в сторону, обронил Фергюсон.

— Она не садилась в мой экипаж, господин лейтенант, — мягко возразил Джонатан.

— Она села в ваш экипаж в день своей смерти, — улыбнулся Фергюсон. — И у меня есть тому свидетель.

— Интересно, — улыбнулся Джонатан. — И кто же это?

Теренс Лоуренс наблюдал за этой словесной дуэлью с вытаращенными глазами, ничего не понимая.

— Возница Артура Мидлтона, — напряженно подался вперед Фергюсон.

— Джонатан, это правда? — с ужасом в голосе спросил Теренс Лоуренс. — Тебя же арестуют!

— Успокойтесь, дядюшка, у нас не Европа, — поднял изящную кисть вверх Джонатан и тут же повернулся к лейтенанту. — Если я не ошибаюсь, возница Артура — черный?

— Ну и что? — нахмурился Фергюсон.

Джонатан Лоуренс расслабленно раскинулся в кресле и, прикрыв глаза, почти дословно процитировал:

— Ни один раб не может быть стороной в гражданском иске или являться свидетелем в гражданском или уголовном процессе против любого белого человека. Не знаю, как там у вас в Луизиане, а у нас об этом гласит статья шестнадцать Кодекса, насколько я помню.

Фергюсон мысленно чертыхнулся.

— Как это негр не может быть свидетелем? — оторопел Теренс Лоуренс.

— Подтвердите, господин лейтенант, — улыбнулся Джонатан.

Фергюсон мрачно кивнул. Единственный его шанс раскрыть убийство — застать мальчишку врасплох — таял на глазах.

— Но ведь и ваш возница — черный? — внезапно осенила его новая мысль.

— Да.

Фергюсон сосредоточенно задумался. Он уже понимал, что пока ему придется довольствоваться тем, что есть, но, если черного удастся расколоть, могут появиться и настоящие улики, уже против хозяина.

— Тогда вы должны понимать, что если раб Мидлтонов подтвердит, что видел вашего раба, это будет иметь полную юридическую силу.

— Совершенно верно, господин лейтенант, — улыбнулся Джонатан. — Вы поразительно осведомлены в нашем законодательстве.

Фергюсон тяжело поднялся с кресла.

— Тогда я должен допросить вашего раба, и будьте любезны предоставить мне эту возможность.

Платон Абрахам Блэкхилл, рост шесть футов два дюйма, вес двести сорок фунтов, без особых примет, был арестован спустя два часа после допроса.

Поскольку это страшное преступление было совершено в штате Луизиана, лейтенант Фергюсон был вынужден потратить некоторое время на оформление документов о выдаче. Затем он заполнил бланк обязательства, по которому в случае осуждения раба на смертную казнь или пожизненное заключение казначейство штата Луизиана должно было выплатить опекуну Джонатана Лоуренса Теренсу Лоуренсу триста долларов компенсации, и уже на следующий день, сразу же после доставки, закованного в кандалы раба привели на очную ставку с возницей Артура Мидлтона.

И вот тут начались проблемы. Единственный свидетель похищения проститутки напрочь отказался давать показания против Платона Блэкхилла.

— Я их господина сразу узнал, он возле коляски стоял, — упрямо твердил раб, — а этого ниггера я вообще в первый раз вижу.

— Но ты должен был его видеть! — возмутился Фергюсон. — Он же на козлах к тебе лицом сидел! Приглядись!

Свидетель тщательно вгляделся и снова покачал головой.

— Нет, не видел. Сэра Лоуренса видел, а этого ниггера — нет.

Лейтенант кивнул констеблю, и негров растащили по разным камерам, а спустя час или около того, изрядно помятых и утирающих рубахами кровь с черных грубых лиц, снова привели на допрос.

— Ну что, вспомнил? — повернулся к свидетелю Фергюсон.

— Вспомнил, — всхлипнул тот.

— Теперь — ты, — повернулся лейтенант к Блэкхиллу. — Где спрятаны орудия убийства? Кто помогал? Кто придумал для нее эту позу? Джонатан Лоуренс или Джудит Вашингтон?

Платон сосредоточенно глядел Фергюсону в глаза.

— Я — простой бедный ниггер, масса полицейский. И я не понимаю, о чем вы говорите. Отпустите меня домой, масса полицейский. К моему доброму господину…

— Я тебе одно могу обещать, Блэкхилл, — язвительно скривился Фергюсон. — Лично ты отсюда не выйдешь никогда. И выбор у тебя — между виселицей и пожизненным заключением. Хоть это ты понимаешь?

— Это я понимаю, масса полицейский, — спокойно кивнул негр. — А другие ваши вопросы — нет.

— В камеру, — мрачно распорядился Фергюсон. — И на этот раз не щадить.

Платона Абрахама Блэкхилла продержали в самой сырой и холодной камере, какую только нашли в Новом Орлеане, четыре месяца. И каждый божий день специально назначенный для этого Фергюсоном констебль навещал ниггера и простым, доступным языком объяснял, что хозяина покрывать не надо, что никуда и никогда он отсюда не выйдет и что единственный его шанс прекратить мучения — это быть честным и правдивым с господами полицейскими. Но один день сменялся другим, а следствие не продвигалось ни на йоту.

Не было никаких известий и о второй возможной соучастнице убийства, Джудит Вашингтон. Даже профессиональные охотники за беглыми рабами перестали делать из своих планов страшную тайну и прямо заявили Фергюсону, что давно уже не рассчитывают найти этот лакомый кусочек.

— Я вам точно говорю, лейтенант, — прямо заявил один из охотников, владеющий двумя десятками лучших поисковых собак округа, — эта мулатка уже в Нью-Йорке или Бостоне. Если не в Канаде. Судите сами. Цвет кожи у нее — от белой не отличить; воспитана в доме, а значит, манерам обучена. Лично я на эту черную тварь уже с месяц назад как плюнул — толку нет.

Это весьма походило на правду, но некоторое время лейтенант Фергюсон еще не сдавался, а потом прямо в камере умер его единственный надежный свидетель. То ли у черного возницы не выдержало сердце, то ли перестарались констебли, но в этот момент рухнуло все.

Лейтенант хмуро осмотрел тело и со вздохом подписал акт для выплаты семейству Мидлтон, которым принадлежал мертвый ниггер, трехсот долларов компенсации. Снова перелистал материалы проваленного дела и подал прокурору города запрос на освобождение Платона Абрахама Блэкхилла из-под стражи. Теперь, в отсутствие свидетеля, стойкого раба Лоуренсов уесть было нечем.