Начиная с того рокового дня, когда напротив парома были обнаружены пять новых трупов, даже в самой атмосфере этого тихого южного местечка что-то кардинальным образом изменилось. И преподобный Джошуа Хейвард чувствовал это, как никто другой.

Во-первых, в один день, как по команде, в храме перестали появляться черные прихожане из поместья Лоуренсов — все до единого. Преподобный попытался выяснить, в чем, собственно, дело, и в конце концов сам пришел в негритянскую деревню и лично встретился со старостой.

— Ниггеры боятся, масса Джошуа, — просто объяснил староста. — Они говорят, Иисус нас никак защитить не может. Мбоа сильней.

— А кто такой этот Мбоа? — оторопел преподобный.

— Вы не знаете Мбоа? — точно так же оторопел староста. — Вы мне правду говорите, масса Джошуа?

Преподобный замотал головой и в следующие полчаса услышал такое, от чего остатки волос на его голове встали дыбом.

Как оказалось, именно живущий на Луне Мбоа, по представлениям черных, и повинен в смерти восьмерых человек в трактире Джонни Шимански, именно Мбоа высосал кровь из тех пятерых белых, что полиция обнаружила на плоту у переправы, и это еще не конец, поскольку Мбоа не остановится, пока не убьет белых столько, сколько звезд на небе.

Преподобный рассвирепел и попытался выяснить, на чем основаны эти дикие суеверия и с чем вообще он имеет дело, но, похоже, ни староста, ни остальные жители деревни и сами не знали ни целей, ни происхождения этого мифического существа. Одни говорили, что на самом деле Мбоа — бывший раб, павший от руки могучего белого колдуна и теперь беспрерывно мстящий за свою смерть. Другие считали, что у Мбоа нет головы и поэтому его невозможно убить. Третьи, напротив, утверждали, что Мбоа и есть огромная, круглая, как Луна, голова, вечно катящаяся по ночным дорогам в поисках свежей христианской крови.

Преподобный пришел в неистовство и устроил ниггерам настоящий допрос. Он хотел совершенно точно знать, с какой стати эти черные считают Мбоа существом более могучим, чем сам Господь! Но добился только одного — предположения, что именно Мбоа и распял в свое время Христа, а теперь пришел за остальными предателями веры предков.

И вот тогда преподобный перепугался по-настоящему. Истерично тыкая сидящего на козлах Томаса стеком, на скорости порядка двадцати миль в час он помчался назад, ворвался в храм, упал на колени перед иконой Пресвятой Девы Марии и обомлел. Она снова плакала.

Тяжелые красные капли медленно скапливались во внутренних уголках ее глаз, а затем отрывались, быстро скользили по золотистым щекам и пропадали где-то между окладом и самой иконой.

— Боже… — зарыдал преподобный, — прости своего недостойного раба за неверие. И ты, Мадонна, прости.

Когда шериф Тобиас Айкен приехал к преподобному Джошуа Хейварду, тот выглядел почти безумным.

— Молитесь, Тобиас, — с порога встретил шерифа преподобный, — ибо не знаете часа, когда…

— Постойте, преподобный, — тронул его за руку шериф. — Что вы мне проповеди читаете? Вы что, забыли, что я — баптист?

— Да воздастся каждому по делам его, — пробормотал преподобный. — Что тебе от меня нужно, еретик?

— Все, что знаете, — жестко поджав губы, сразу перешел к делу шериф. — Я должен знать об этом мальчишке все!

— Вы опять за свое? — скривился преподобный. — При чем здесь Джонатан? Тут слуги нечистого, как у себя дома, гуляют, а вы к мальчишке прицепились… и вообще, что вы хотите знать?

— Все и обо всех, — пожал плечами шериф. — К вам же на исповедь пока еще ходят?

— Не так уж и много, — болезненно отмахнулся преподобный и вдруг взвился: — Вы что, предлагаете мне нарушить тайну исповеди?!

— А вы что предлагаете? — вопросом на вопрос ответил шериф. — Ждать, пока он всем нам глотки перережет?

Преподобный несколько секунд жевал губами, бессмысленно уставясь в пространство перед собой, а затем вздохнул:

— Да они про него и не говорят почти ничего, Тобиас.

— Почти? — заинтересовался шериф.

Преподобный пожал плечами.

— Ну, говорят, что в прошлом году он мертвых негров обратно к протоке притащил. Но ведь это же вы их убили, а не Джонатан… так?

Шериф заинтересованно хмыкнул и уклончиво пожал плечами.

— Еще говорят, что покойный сержант полиции Кимберли чересчур многих черных людей обидел, за то и пострадал. Но здесь вроде Джонатан и вовсе ни при чем, они ведь и не виделись с Кимберли никогда… или виделись?

— Послушайте, преподобный, — властно оборвал его шериф Айкен. — Мне нужно знать обо всем, что происходит в поместье Лоуренсов и среди негров. И вы мне поможете — нравится вам это или нет.

Преподобный отозвался слабым, безжизненным взмахом руки.

— Ничего я уже не могу, Тобиас. К Томасу обращайтесь, это теперь он у нас главный проповедник. А я здесь теперь вообще никто. Вот послал письмо в епископат, жду замены.

— Зачем? — оторопел шериф.

— Зачем… — словно эхо повторил преподобный. — Затем, что недостоин по маловерию моему. Знаете, что обо мне ниггеры говорят?

— Что?

— Слабый, говорят, наш преподобный, оттого и Бог его тоже слабым стал. Вот так, Тобиас, вот так…

Шериф Айкен отыскал старого Томаса на плантациях семьи Бернсайд. Купленный епископальной церковью за сто пятьдесят пять долларов проповедник отрабатывал заплаченное за него буквально денно и нощно — жаркими днями, когда все были в поле, он бродил от деревни к деревне, а вечерами, разумеется, с разрешения христолюбивых господ землевладельцев, хватал вернувшихся с плантаций ниггеров за руки и втолковывал, что нельзя оставлять Христа и матерь Его Марию без молитв и должных жертвоприношений.

Впрочем, слушали его плохо. Ниггеры и сами были не дураки; все прекрасно видели, что слабый бог белого человека Христос опять и опять проигрывает повелителю тьмы, не в силах защитить от него не только черных, но даже и белых людей. Мбоа приходил, когда хотел, и брал, кого хотел, а Христос так и висел на своем кресте в большой прохладной комнате молельного дома, не в силах даже спуститься, чтобы испить свежей человечьей крови.

Может, поэтому, когда шериф предложил Томасу сотрудничество, тот воспринял это как шанс.

— Вы и вправду думаете победить самого Мбоа? — уважительно поинтересовался Томас.

— Не пройдет и трех месяцев, как я этого вашего Мбоа на виселицу отправлю, — твердо заверил шериф.

— Он не мой, масса шериф! — обиженно поджал губы Томас. — Я христианин. Я, если хотите знать, святого архангела Гавриила вот этими глазами видел.

— Ладно, Томас, не обижайся, — покровительственно похлопал старика по плечу Айкен. — Просто я уверен: этот ваш… то есть этот Мбоа никакой не дух.

— А кто? — оторопел проповедник.

— Человек, Томас, человек, причем белый. И я это докажу, вот увидишь. Ты мне, главное, все сплетни пересказывай, а я уж его найду.

Старый ниггер на секунду опустил голову, а потом вздохнул и высоко поднял подбородок.

— Томас будет помогать вам, масса шериф.

В том, что цель достигнута, Джонатан убедился в течение недели. Да, люди, особенно белые, довольно много говорили о страшном упыре, высасывающем кровь из людей, но ни один — и это было крайне важно! — ни один даже не заикнулся о том, что пострадавшие ни в чем не виновны. Напротив, каждый разговор о фигурах на плоту рано или поздно завершался стыдливым признанием, что полиция слишком продажна и что только так эту жирующую на наших налогах сволочь и можно поставить на место.

Это был полный успех!

Но Джонатан чувствовал и другое — за ним наблюдают. Газеты взахлеб обсуждали версии одна страшней и неправдоподобней другой; люди сплетничали о своем, более понятном; полиция клялась отомстить за смерть молодого, только недавно женившегося сержанта, но Джонатан знал — это все пустое, и шерифу Айкену нужен только он один.

Трудно сказать почему, но вот это терпеливое ожидание шерифа он ощущал буквально спиной и точно знал: стоит ему совершить малейший промах, и все закончится.

И только Платон был весел и жизнерадостен, как никогда.

— Никого не бойтесь, масса Джонатан, — белозубо улыбался он. — Мбоа вас любит. Что хотите делайте, а Мбоа вас в обиду не даст.

Джонатан так не считал, а потому долго, до самого октября, занимался хозяйством, зачастил в гости к Мидлтонам, ездил на охоту, дожидался третьего урожая сахарного тростника и, лишь когда последние набухшие соком стебли были срублены, снова стал испытывать смутное беспокойство.

Сначала он подумал, что ему не хватает женщины, и впервые за последние четыре месяца навестил тихо живущую в маленькой комнатке под лестницей Цинтию. И сразу же понял — не то! Цинтия отдавалась ему с жаром полжизни не видевшей мужчины монашки, но то, что возникло внутри него, абсолютно не было похоже на то, что он испытывал, когда на многие часы становился мечом Господним!

И тогда он вызвал Платона.

— Сегодня же выходим на охоту, — скупо сообщил он.

Платон расцвел и низко-низко склонил седую курчавую голову.

— Как скажете, масса Джонатан.

На следующий день шериф получил сообщение, которого ждал с августа: обнаружен очередной мумифицированный труп.

На этот раз «орлеанский упырь» выбрал своей жертвой налогового инспектора, на протяжении последнего месяца проверявшего документы целого ряда поместий в полусотне миль от поместья Лоуренсов. Зрелого сорокалетнего мужчину раздели, зарезали, спустили кровь, нафаршировали черной смолистой пакостью, снова одели и посадили возле здания местного муниципалитета с жалобно протянутой рукой и широко открытым почти пустым портфелем у ног. Однако при этом деньги у него торчали отовсюду — из-за пазухи, из карманов, изо рта и даже из ушей.

Мысль была предельно ясна: взяточник и казнокрад.

Шериф выслал на место происшествия полицейский наряд, съездил в управление полиции штата с кратким, но емким докладом, но не пошевелил и пальцем, чтобы начать поимку истинного преступника. Он знал, что это бессмысленно. По сообщениям старого Томаса, последние две недели Джонатан Лоуренс беспрерывно ездил по окрестным полям, охотясь на мелкую дичь, а значит, приемлемое в глазах присяжных оправдание у него будет.

Спустя еще две недели примерно на том же расстоянии от поместья Лоуренсов была обнаружена еще одна «скульптурная группа». На этот раз «упырь» выбрал своими жертвами двух молодых индейцев-конокрадов, но с ними он так не церемонился. Молодые краснокожие парни просто лежали под деревом у перекрестка дорог, подложив под головы седла, и мирно «спали». Украденные лошади со спутанными ногами обнаружились неподалеку — тревожно всхрапывающие, но невредимые. Свидетелей убийства, как всегда, нет.

Шериф снова проверил последние донесения и снова признал: надежных улик не предвидится. По всему выходило так, что Джонатан Лоуренс все это время просаживал денежки в Новом Орлеане — дело для молодого небедного парня вполне обычное.

Затем был неверный супруг с любовницей, затем — беглый каторжанин, а в декабре «упырь» мумифицировал целую серию бродяжек. И каждый раз создаваемые им из мертвых тел образы были настолько яркими и доходчивыми, что даже одного взгляда на застывшие в балетных позах трупы было достаточно, чтобы признать — виновны.

Это стало настолько привычной частью жизни округа, что, несмотря на весь ужас происходящего, обыватели с нетерпением ждали продолжения и даже делали ставки на то, кому спустят кровь на следующей неделе. Но едва шериф принимался строить предположения, каким будет следующий шаг юного «упыря», как Джонатан стихал, начинал активно ездить в гости, появляться в свете, а однажды настолько обнаглел, что оставил в окружном управлении полиции письменную претензию по поводу слишком затянувшейся поимки беглой рабыни Джудит Вашингтон. Эта сволочь знала, что делает.

На первый взгляд все шло как надо. К Рождеству самой широкой публике были представлены тридцать две куклы, объединенные в одиннадцать самых разнообразных по числу фигур и замыслу композиции групп. Однако были и сложности, и главной из них Джонатан считал нарастающую пропасть между белыми и черными.

Нет, запуганы и те, и другие были одинаково и трактовали художественный замысел Джонатана именно так, как должно, но в то время как белые пытались спастись от навалившейся на округ беды в храмах, черные принялись уходить в рощи, чтобы поклониться своим старым, казалось, давно забытым богам.

Черные по-прежнему не слышали белых ровно в той же степени, в какой белые не слышали черных. Давно забывшие о своем библейском родстве и рассыпавшиеся после обрушения Вавилонской башни на тысячи народов и племен, люди даже не предполагали, насколько они близки в своей основе. И объединить людей — всех, кого только можно, — стало его новой главной задачей.

Джонатан принялся тщательно обдумывать расовый состав новой группы, мечтая включить в него хотя бы одного потомка Сима. Но, изъездив несколько городов и внимательно присмотревшись к тому, сколь обособленно и тихо живут здешние евреи, он не мог не увидеть, что сама эта местечковая обособленность евреев свела бы на нет самый масштабный замысел, а еврейские куклы в задуманной им композиции были бы не более уместны, чем сахар в яичнице. Только потомки Иафета и брата его Хама давали нужный художественный контраст, позволяющий усилить впечатление до предела. Ибо только они и составляли главные и единственные фигуры обозначившегося конфликта.

А затем настало время для самого важного — эскизов. Джонатан просмотрел все свои книги, заново перебрал всю коллекцию кукол, но мысли так и текли бесцельными, хаотическими потоками, не в силах остановиться ни на чем конкретном. Он распорядился, чтобы Платон принес ему всегда вдохновлявшую его голову Аристотеля Дюбуа, но, даже оставшись один на один с улыбающейся высохшей головой старого черного колдуна, Джонатан не сумел родить ни единой плодотворной идеи.

«Пора отдохнуть, — признал он. — Так и надорваться можно».

Резко изменившуюся атмосферу в обеих половинках общества чувствовал не только Джонатан Лоуренс. Первым забил тревогу старый черный Томас.

— Черные совсем повернулись к старым богам, — сокрушенно покачал он головой при очередной встрече с шерифом Айкеном.

— Не это важно, — отмахнулся шериф.

— А как же дети? — с болью в голосе спросил Томас.

— Какие дети? — не понял шериф.

— Они приносят в жертву Мбоа своих детей, — с усилием выговорил Томас.

— Что-о-о?! — взвился шериф, и тут до него дошло!

Вот уже две недели, как по всей округе стали пропадать дети рабов, и землевладельцы буквально засыпали окружное управление полиции требованиями немедленного розыска своего имущества.

Конечно, само по себе черное потомство до восьми лет большой ценности не представляло. В поле не выгнать — дохнут, в дом не пустишь — навыков по обслуге еще нет. Но все понимали, что в перспективе именно от плодовитости негров и зависела общая ценность поместья. Да, пока ниггеру восемь, больше полутора сотен долларов за него не взять, но уже тринадцатилетний «бой» стоил триста, а восемнадцатилетний — все триста пятьдесят долларов, почти как взрослый.

— У тебя факты есть? — сразу перешел к делу шериф.

— Сколько угодно, масса шериф, — тяжело вздохнул Томас. — У Бернсайдов позавчера девочку пяти лет зарезали; у Мидлтонов неделю назад — сразу мальчика двух лет и девочку трех лет от роду. У Лоуренсов и вообще чуть ли не через день, как свиней режут…

— У Лоуренсов? — насторожился Айкен.

Он совершенно точно помнил, что от Лоуренсов никаких заявлений о пропажах не поступало.

— Да-да, масса шериф! — с жаром подтвердил черный. — У них страшнее всего; да только хозяину не до них — то на охоте, то в гостях, а дети пропадают…

— А куда надсмотрщики смотрят? — задал идиотский вопрос Айкен.

— Известно куда, масса шериф, — горько улыбнулся Томас, — в бутылку; сейчас же рождественские праздники в разгаре, в поле не выходить, вот они и отдыхают.

Айкен на секунду задумался и решительно кивнул:

— Прекрасно, Томас! Очень хорошо!

Старый негр выпучил глаза; он не видел в убийствах детей ничего хорошего.

— Слушай меня внимательно, — возбужденно продолжил Айкен. — Все силы на поместье Лоуренсов. Сообщай мне все, самые мелкие детали. Кто что делает, кто куда ходит — все! Ты понял?

— Как скажете, масса шериф, — с некоторым сомнением пожал плечами проповедник. — А убийства вы думаете остановить?

— Не сейчас, Томас, не сейчас… — раздраженно отмахнулся Айкен. — Придет время, остановлю; мне сейчас главного зверя поймать надо.

Джонатан позволил себе отдохнуть вдосталь. Он съездил в Новый Орлеан, где прикупил книг себе и — по списку — дядюшке, затем навестил Артура и с удовольствием принял участие в рождественских забавах шумного, веселого семейства, а вечером, когда они с Артуром, расположившись в мягких плетеных креслах, потягивали легкое домашнее вино из высоких бокалов, внезапно осознал, что все это время жил вполовину своих возможностей. А ведь жизнь определенно состояла не только из борьбы со злом, но и вот из таких маленьких, тоже по-своему созидательных радостей бытия. Словно услышав его мысль, Артур вдруг проронил:

— Как тебе наша Энни?

— Энни? — улыбнулся Джонатан. — Милая девочка.

— Ей ведь уже четырнадцать исполнилось, — с некоторой напряженностью в голосе произнес Артур. — Самый возраст…

— Это тебя отец надоумил? — мгновенно сообразил, в чем дело, Джонатан.

— Ну, какая тебе разница кто? Мне, между прочим, тоже не безразлично, что мою сестренку ждет. И вообще, не увиливай!

Джонатан вспомнил, как Энни смеется, как правильно и точно ведет себя в обществе, и вдруг неожиданно для себя залился краской смущения. Эта девушка определенно соответствовала его представлениям о будущей супруге.

— В общем… скорее да.

Артур секунду разглядывал раскрасневшееся лицо друга и облегченно откинулся в кресле.

— Так бы сразу и сказал, а то всю кровь из меня выпил, пока соизволил признаться.

«Всю кровь выпил…» — мысленно повторил Джонатан.

— Так, может быть, стоит о помолвке подумать? — отставив бокал в сторону, поинтересовался Артур. — А месяца через три-четыре, глядишь, и свадьбу сыграли бы. Если, конечно, у вас все сложится. Ты не думай, я тебя не тороплю.

Джонатан задумался. Мать, когда еще была жива, частенько ему говорила, что породниться с Мидлтонами было бы совсем неплохо. Да и дядюшка Теренс все никак не мог дождаться окончания своей опеки… Но решать такое важное дело вот так вот, за рюмкой вина, он не собирался.

— А какое приданое?

— Контрольный пакет акций городского театра и восемь тысяч наличными.

— Надо с дядюшкой посоветоваться, — кивнул Джонатан. — Думаю, это имеет смысл обсудить.

В течение всей следующей недели шериф Айкен кропотливо изучал происходящее в поместье Лоуренсов. На деле количество человеческих жертвоприношений было отнюдь не столь велико, как это расписал Томас, но детей действительно резали — чаще в полнолуние, когда Мбоа был особенно силен.

Жертву своему мифическому божеству черные обычно приносили в роще на краю огромного рисового поля, и ничего удивительного в том, что хозяева об этом пока не знали, не было. Детей до трех лет здесь вообще оставляли без внимания, и точного учета приплода никто не вел.

Шериф заглянул в календарь, определил точную дату следующего полнолуния и начал готовиться к полицейской операции — может быть, самой важной в его жизни.

Вернувшись домой, Джонатан пересказал суть своего разговора с Артуром дядюшке и, выслушав достаточно сомнительную лекцию о пользе позднего брака, ушел в кабинет, принялся листать книги с поучениями древних и с ужасом обнаружил, что те солидарны с дядюшкой!

«В дом свой супругу вводи, как в возраст придешь подходящий, — важно советовал Гесиод. — До тридцати не спеши, но и за тридцать долго не медли. Лет тридцати ожениться — вот самое лучшее время. Года четыре пусть зреет невеста, женитесь на пятом…»

Джонатан представил себе четырнадцатилетнюю Энни лет через пять, и его передернуло. Вот уж точно все пальцами будут тыкать, говоря, что Лоуренс женился на перестарке!

Он ухватился за великого насмешника Ювенала в надежде отыскать опровержение мнения Гесиода и схватился за голову. Этот относился к таинству брака еще хуже…

«Разве не лучше тебе ночевать хотя бы с мальчишкой? — откровенно склонял читателя к содомскому греху древний философ. — Ночью не ссорится он, от тебя не потребует, лежа, разных подарочков там и тебя упрекать он не станет, что бережешь ты себя и ему не во всем потакаешь…»

У них, на Юге, все было куда как ближе к истинным ценностям. Женщина создана для мужчины, и чем раньше она подчинится мужу, тем больше прока и меньше неприятностей от нее будет лет через десять, когда она состарится.

Джонатан вдруг на секунду представил себе, как могла бы выглядеть кукла из тела Энни — в подвенечном платье, с букетом цветов, — и, сбрасывая наваждение, тряхнул головой. У этой милой девушки было совсем иное предназначение.

За три дня до полнолуния у шерифа было готово почти все, а накануне он собрал десяток самых толковых констеблей.

— Черным надо преподать жестокий урок и вернуть в лоно церкви Христовой всех до единого, — четко определил он цель предстоящих действий.

— С епископатом я списался, преподобный Джошуа Хейвард и мэр Торрес ситуацию знают, так что по поводу испорченного имущества проблем с Лоуренсами не будет.

— А вы уверены, что они и впрямь приносят детей в жертву? — растерянно спросил самый молодой констебль.

— Сами увидите, — отрезал шериф. — Всем быть во дворе управления ровно в одиннадцать вечера.

Потрясенные констебли разошлись, а шериф немедленно отправился к преподобному Джошуа Хейварду.

— Мною доказан факт человеческих жертвоприношений в поместье Лоуренсов.

— Доказан?! — ужаснулся преподобный.

— Будет доказан, — без тени сомнения стремительно поправился шериф. — Поэтому завтра без четверти двенадцать ночи вы придете к сэру Джонатану Лоуренсу и потребуете, чтобы он отправился с вами в рощу за рисовым полем.

— Может, лучше Томасу поручим? — трусливо попытался увильнуть преподобный Джошуа.

— Вы в своем уме, преподобный? — возмутился шериф. — Кто в таком деле черного раба слушать станет? Нет, мне нужны именно вы! А если этот мальчишка станет упрямиться, обвините его в попустительстве язычникам и пригрозите отлучением от церкви. Откажетесь — вам же хуже; у меня уже лежит письмо в епископат.

Преподобный Джошуа тяжело вздохнул. Он чувствовал, что шериф задумал совершенно немыслимую по дерзости и явно весьма сомнительную акцию, и его это пугало.

Шериф добавил еще несколько резких фраз, убедился, что запугал преподобного окончательно, и направился к реке. Дважды свистнул и, дождавшись, когда сидящий в кустах человек подойдет к лошади, ухватил его за ворот грубой полотняной рубахи.

— Слушай меня, ниггер, — прошипел он, — завтра, как договорились, — кровь из носу, но должна быть жертва вашему Мбоа.

— Слушаюсь, масса шериф, — сдавленно просипел тот. — А мне за это правда ничего не будет?

— Я свое слово всегда держал, — отпустил раба шериф. — Но не дай бог, если ты меня подведешь! Я тебя в тот же день на виселицу определю, сам знаешь!

— Знаю, масса шериф, — покорно склонился раб. — Как вы сказали, так все и будет.

Шериф язвительно улыбнулся и пришпорил кобылу. Завтра ровно в полночь, когда преподобный приведет юного упыря в рощу, причем строго со стороны рисового поля, он даст распоряжение открыть огонь на поражение. Взбешенный своим бессилием, шериф знал — одной правильно посланной пули, чтобы поставить во всей этой истории большую жирную точку, вполне хватит.

А виновного в смерти Лоуренса он найдет.

С визитом в семью Мидлтон Джонатан и Теренс Лоуренс отправились вместе — по всем правилам. Сели за стол, неплохо перекусили, выпили вина, внимательно осмотрели приглашенную из детской комнаты Энни Мидлтон, отправили ее обратно и еще раз, уже официально, обговорили размеры и порядок передачи приданого.

Как достаточно быстро выяснил дядюшка Джонатана, оно отнюдь не было чрезмерным. Большое, но, увы, целиком деревянное здание театра, когда-то купленное главой семьи в паре со старшим Бернсайдом, изрядно обветшало. Настолько обветшало, что последний театральный сезон просто не состоялся!

Теперь оно стояло совершенно пустым и требовало ремонта, и, по самым скромным подсчетам, на него как раз и должна была уйти оговоренная сумма наличными. Можно было сказать так, что под видом приданого для Энни ее родители просто производили необходимые траты на поддержание дела, угасающего без постоянного присмотра.

И все равно лучшей партии в округе, пожалуй, было не найти. Мидлтоны всегда поддерживали своих вышедших замуж дочерей, да и зятьям кое-что перепадало, хотя бы в виде политического влияния. Поэтому предложение было принято, дата официального обручения назначена на ближайшее воскресенье, и что-то около двенадцати вечера Джонатана и дядю Теренса развели по гостевым спальням.

— Она тебе действительно так нравится? — перед тем как уйти к себе, как бы невзначай поинтересовался дядюшка.

— Хорошая девушка, — кивнул Джонатан. — А главное, достаточно молодая, чтобы можно было чему-то научиться.

— И чему ты ее собираешься научить?

Джонатан задумался. Понятно, что прежде всего Энни должна разделять взгляды своего мужа. Постепенно научиться поддерживать в поместье должный порядок, причем не просто ждать, когда ее муж добьется полной гармонии жизни, но и активно помогать в этом. Например, заботиться о духовном развитии черных и белых слуг.

А потом, через пять или шесть лет, когда все поместье будет пропитано тем духом благорасположения, который внесет в него Джонатан, она должна будет тщательно следить за тем, чтобы никто, ни один из опекаемых ими людей не сбился с предписанного им пути.

— Ну, так чему ты хочешь ее научить? — повторил свой вопрос дядя Теренс.

— Жизни со мной, дядюшка, а больше ничему, — улыбнулся Джонатан.

Преподобный Джошуа прибыл к поместью Лоуренсов на десять минут раньше предписанного часа и прямо с порога узнал от Платона, что ни масса Джонатана, ни масса Теренса в доме нет; все в гостях у Мидлтонов.

Преподобный глянул на часы и похолодел: времени оставалось всего ничего!

— Гони! — ткнул он стеком недавно купленного в помощь Томасу, но куда менее сообразительного кучера. — К Мидлтонам! Быстро!

Кучер начал нахлестывать пару лошадей во всю мочь, но, как ни старался, к дому Мидлтонов они добрались только к двенадцати ночи. Преподобный выскочил из экипажа, принялся молотить в дверь, поднял весь дом, добился, чтобы к нему привели Джонатана, и, чуть не задыхаясь от волнения, выпалил:

— Джонатан! Срочно! В поместье!

— А в чем дело? — удивился Джонатан.

— Человеческое жертвоприношение! Черные! В роще!

Джонатан мгновенно посерьезнел. Он знал, что черные иногда приносят жертвы Мбоа, и каждая из этих жертв означала, что его авторитет среди рабов еще более возрос. Но проявлять подобную осведомленность было бы неосмотрительно.

— Откуда известно?

— Томас рассказал!

— А вы в полицию сообщили?

Преподобный на секунду смешался, но тут же спохватился:

— Да, послал я за ними, послал! Но пока они приедут… если вообще поедут…

Джонатан ушел в себя и через несколько секунд отрицательно покачал головой.

— Я не поеду.

— Ты что, Джонатан? — встревоженно толкнул его в бок Артур. — Это же твое поместье! Там же без тебя черт знает что творится!

— Сказал, не поеду! — как отрезал юный Лоуренс. — Вон дядюшка, если хочет, пусть едет; он пока еще опекун.

— Я т-тоже н-не поеду, — заикаясь от волнения, решительно отказался дядя Теренс. — И речи быть не может. Х-хватит с меня к-крови, в-вот как! — он резанул себя ладонью по горлу. — Насмотрелся! Пусть полиция разбирается; я для этого налоги плачу!

Преподобный Джошуа панически заметался, принялся уговаривать, перетянул на свою сторону Мидлтонов и вскоре понял, что задуманное шерифом уже провалено. На часах половина первого, а ни один из Лоуренсов так и не согласился приехать в родовое гнездо.

— Вам это даром не пройдет! — зло прошипел он и ткнул пальцем в Теренса. — Он-то безбожник, нахватался в Европе гнилых идеек, но ты! Ты, Джонатан! Не ожидал…

— Все, преподобный, все, — взял его под локоть Теренс Лоуренс. — Хватит брызгать слюной…

Шериф ждал долго. Очень долго. Наверное, до половины второго ночи. И все это время он, как и все сидящие в засаде у рощи констебли, смотрел, как в сотне футов от него одурманенного какой-то дрянью трехлетнего, не старше, ребенка кладут на расколотое пополам бревно, — а Джонатан все не появлялся, — как из него медленно, точь-в-точь как это любит делать Мбоа, выпускают кровь, разрезают промежность, вытаскивают тонкие розовые кишочки, — шериф уже едва удерживал своих людей, а Джонатана все не было и не было, — как с утробным воем мужчины развешивают эти кишочки на ветках, надеясь, что великий и ужасный Мбоа хоть на какое-то время насытится и оставит их в покое…

И только тогда появился преподобный. Он пришел совсем не с той стороны, с какой ему сказали, тут же нарвался на патрульного, и его, в горячке едва не пристрелив, подвели к шерифу.

— Ну? — хмуро произнес шериф.

— Он не придет, — опустил голову преподобный.

Шериф Айкен сморщился, как от невыносимой боли, потер грудь в районе сердца и кивнул стоящему рядом сержанту:

— Всем уходить.

— Вы что, шериф, не в себе? — горячим, гневным шепотом начал сержант. — Втянули ребят в эту гнусность, а теперь еще и прогоняете?!

— Я сказал, всем уходить! — зловеще произнес шериф. — И чтобы тихо мне…

Он повернулся к преподобному:

— Завтра будьте в городе. Подадите иск в отношении Теренса и Джонатана Лоуренсов за содействие в ритуальном убийстве и надругательстве над трупами. Свидетели того, что он отказался предотвратить убийство, у вас есть. Мидлтоны — надежные свидетели.

— Но…

— Все, преподобный! — как отрезал шериф. — Быстро отсюда! И запомните, вас здесь не было! Здесь вообще никого из нас не было!

С самого начала сидевший на дереве неподалеку и наблюдавший за жертвоприношением великому Мбоа Платон тоже видел и слышал все: и как неумело провели обряд негры, и сколь шумно сопели в засаде полицейские. Он дождался, когда преподобный и констебли уйдут, проводил беспрерывно потирающего сердце шерифа почти до привязанной в отдалении лошади, а потом прыгнул ему на шею и одним точным ударом пробил артерию. Терпеливо спустил кровь из большого, подрагивающего тела, а затем вернулся к костру, бережно поднял труп ребенка и отнес его поближе к телу шерифа. Теперь оставалось приготовить «рассол», принести инструменты и дождаться масса Джонатана. В том, что он обязательно придет, Платон не сомневался.

Джонатан знал, что не утерпит, но знал и то, что так просто взять и уйти нельзя. А потому он дождался, когда все успокоятся и разбредутся по своим комнатам, тихонько выбрался из дома и, оседлав пасущуюся неподалеку простую рабочую лошадь, пришпорил ее пятками и через полчаса был в своем доме.

— Платон! — позвал он и, не услышав ответа, сразу же развернулся, снова оседлал привычную ко всему лошадку и вскоре был в роще.

Внешне все здесь выглядело так же, как и всегда, если бы не разлитый в воздухе запах тревоги. Джонатан осторожно спустился с лошади, шагнул в сторону поляны и тут же услышал знакомый тихий посвист Платона.

— Я здесь, масса Джонатан, — тихо позвал его раб и выглянул из кустов. — Идемте сюда, все готово.

Оглядевшись по сторонам, Джонатан подошел и обомлел. Перед ним, голые, как в день рождения, лежали две самые непохожие заготовки на свете: маленький черный мальчик и огромный, пузатый белый мужчина.

— Молодец, замечательный материал, — похвалил Джонатан и наклонился ниже. — А это кто?

Платон скромно улыбался. Джонатан нагнулся еще ниже, и его бросило в пот.

— Шериф?!!

К мысли, что теперь ему больше ничего не грозит, Джонатан привыкал долго. И, только тщательно расспросив Платона о том, как все было, он повеселел. Лучшего расклада, чтобы примерно наказать своего главного врага, честно показав людям всю его внутреннюю суть, невозможно было и придумать.

— Я вижу, ты их уже выпотрошил.

— Конечно, масса Джонатан, — кивнул Платон. — Все почти сделано, я даже рассол уже закачал, скоро застывать начнет. Теперь все только от вас зависит.

Джонатан взглянул на часы — половина четвертого — и начал раздеваться. Он вполне успевал и сделать все, что надо, и вернуться в дом Мидлтонов к утру.

Мэр города Сильвио Торрес вышел на главную площадь города, как всегда, в пять тридцать утра. Неторопливо, стараясь получить все возможное удовольствие от вялого зимнего солнца, он миновал аллею, затем критически осмотрел аляповатый, загаженный воронами памятник своему предшественнику, самому первому мэру города Джеффри Джонсону, и все тем же прогулочным шагом подошел к зданию муниципалитета.

— Айкен! А вы что здесь делаете?

Сидящий у крыльца на каком-то черном то ли кульке, то ли мешке, по-хозяйски развалившийся шериф даже не повернул головы.

— И… Матерь Божья!

Мэр наклонился и почувствовал подступивший к горлу рвотный позыв. Шериф сидел на мертвом черном ребенке!

— Господи Иисусе! — перекрестился мэр. — Спаси и сохрани!

Он обернулся, отыскал взглядом своего секретаря и отчаянно замахал ему рукой:

— Шон! Беги сюда! Быстрее, Шон!

Первым делом мэр города послал бледного, как сама смерть, секретаря в управление полиции, и, надо отдать должное дежурному сержанту, оба трупа убрали с площади мгновенно. Хотя несколько случайных прохожих уже успели увидеть эту гнусную картину. А к шести утра все до единого поднятые по тревоге городские полицейские были построены во дворе управления и выслушивали гневный разгром главы города.

— Ну что, сучье отродье?! Это называется, вы работаете?! Собственного шерифа выпотрошили, как котенка! Да еще на ниггера посадили! Кто это сделал?! Немедленно разыскать! На плаху его! Сжечь!! Четвертовать!!!

Полицейские переглядывались, но молчали. И только минут через сорок, когда мэр выдохся, один из полицейских не слишком решительно подал мэру знак рукой.

— Разрешите, сэр?

— Что еще? — развернулся к нему всем телом глава города.

— Мы знаем, кто это сделал.

Мэр опешил.

— Как так — знаете? И кто это «мы»?

Уши полицейского зарделись, но он преодолел смущение и шагнул вперед, навстречу мэру.

— Ребенка два черных зарезали; это мы всем отделением видели, но шериф запретил нам их брать.

— Как это запретил? — не понял мэр. — А дальше что? Кто шерифа-то самого убил?

— Я думаю, «упырь», сэр, — заиграл желваками констебль. — За то, что шериф невинного ребенка не спас, хотя мог.

Несколько полицейских в строю одобряюще загудели. Эту версию они определенно поддерживали.

Мэр побагровел, но сдержался.

— А кого вы имеете в виду под «упырем»?

Констебль замялся.

— Ну?! — побагровел мэр.

— Я лично не знаю, но шериф думал, что это Джонатан Лоуренс, сэр, — набравшись духу, уже не так громко выпалил констебль. — Я слышал, как он с преподобным говорил.

Мэр хотел было возразить, но поперхнулся. Он тут же вспомнил эту бредовую идею Айкена о том, что «упырем» на самом деле является юный отпрыск семьи Лоуренс, и сегодня был первый день, когда глава города был склонен отнестись к этой версии всерьез.

Мэр тяжело вздохнул, властным взмахом руки отправил полицейского в строй и принялся ходить взад-вперед. Айкен твердил это все время, пока был жив. И когда Шимански зарезали, и когда этого молодого полицейского… как его… Дэвида Кимберли, и когда налогового инспектора с деньгами во рту на всеобщее обозрение выставили. Он действительно был убежден, что убийца — Джонатан! Мэр поморщился. А ведь этот лейтенант из Луизианы то же самое говорил.

«И что мне теперь делать?»

Мэр оказался перед весьма нелегким выбором — объявить наследника одного из самых уважаемых людей города убийцей? Это будет иметь последствия. Но и оставлять смерть шерифа неотмщенной он тоже не мог. За такие вещи и губернаторы с места слетают.

— Сеймур, — нехотя повернулся он к молодому заместителю покойного шерифа.

— Да, сэр! — выступил тот вперед.

Мэр Торрес на секунду замешкался и отвел глаза. Этот щенок Сеймур, конечно, стучал ему на Айкена, но сам ни на что толком не был способен. Но до следующих выборов — ничего не поделаешь — на место Айкена придется ставить именно его. Да и грязную работу кому-то делать надо.

— Отойдемте, Сеймур, — тихо произнес он и, взяв заместителя шерифа за локоть, отвел его к углу управления, повернул к себе и, глядя прямо в глаза, громко и внятно приказал: — Джонатана Лоуренса взять под арест. Улики найти. И учти, отвечать за все будешь именно ты. Тебе все ясно?

— Так точно, сэр! — вытаращил испуганные глаза Сеймур.

— Тогда вперед.

Когда во дворе огромного особняка Мидлтонов раздались возбужденные крики, Джонатан лежал в приготовленной для него с вечера постели и смотрел в потолок. Этой ночью ему удалась, пожалуй, самая блестящая композиция из всех, и теперь, похоже, наступала расплата.

Он поднялся и подошел к окну. Во дворе молодецки гарцевали полтора десятка полицейских.

— А я сказал, без ордера вы в мой дом не войдете! — откуда-то снизу, от крыльца, прогремел могучий голос старшего Мидлтона — сэра Бертрана.

— У нас приказ мэра, сэр! — возбужденно возразил молодой полицейский.

— Только суньтесь! — пригрозил старик. — Всех перестреляю!

— Лоуренс! — задрав голову вверх, крикнул полицейский. — Идите сюда, Лоуренс! Не надо прятаться! Это бессмысленно!

Дверь позади скрипнула, и Джонатан резко обернулся. Это был дядюшка, и лицо его было белее мела.

— Слушай, Джонатан, что происходит? — напряженно спросил он. — Допрос — это я понимаю, обыск — тоже, бывает и такое, тем более на Юге, но теперь-то что? Ты что, и впрямь тот, про кого все говорят? Скажи мне, только честно! Не лги!

Джонатан печально улыбнулся. Он знал, что ни свидетелей, ни улик нет.

— Что вы, дядя. Вы же меня знаете.

Дядюшка внимательно посмотрел ему в глаза и как-то сразу успокоился.

— Тогда иди и разбирайся! И пусть они не позорят наше имя, и так есть чего стыдиться.

Джонатан кивнул и начал неторопливо, тщательно одеваться.

Весть о том, что в поместье Мидлтонов полицейские только что взяли «орлеанского упыря», разнеслась по городу, как верховой пожар. Не в силах оставаться дома, люди повалили на улицы, огромной, возбужденно гудящей толпой сгрудились около муниципалитета, и вскоре кто-то начал что-то выкрикивать, требовать немедленного суда Линча над мерзавцем, и к полудню центр города стал напоминать революционный Париж прошлого века.

А между тем все шло совсем не так, как должно. Да, полицейские оказались на высоте и доставили Джонатана Лоуренса в городскую тюрьму быстро и почти без хлопот — буквально в течение полутора часов. Но ни улик, ни свидетелей у следователей не было ни к полудню, ни к вечеру, ни даже к ночи.

Собственно, до момента убийства шерифа Айкена все, что стало известно следствию, выстраивалось в четкую, хотя и не слишком красивую последовательность событий.

Полицейские показали следующее: к одиннадцати ночи шериф Айкен вывел подразделение в засаду на «упыря», и, чтобы не спугнуть главного злодея, двенадцать здоровенных вооруженных ребят около сорока минут безропотно наблюдали за тем, как два местных ниггера приносят в жертву ребенка.

Однако «упырь» не появился, а вместо него прибежал преподобный, сказавший, что Джонатан Лоуренс наотрез отказался приехать на поимку язычников-детоубийц. И тогда шериф Айкен дал всем отбой, однако сам задержался на месте совершения преступления, и с тех пор никто его живым не видел.

Столь же бесполезные с точки зрения доказательности показания дал и преподобный Джошуа Хейвард. Он сразу же заявил, что шериф силой вынудил его принять участие в полицейской операции и потребовал, чтобы он, никогда не работавший на полицию мирный священнослужитель, притащил Джонатана на место будущего преступления. Преподобный сделал все, как ему сказали, однако и Джонатан, и его опекун на место преступления выехать отказались, считая это делом полиции.

Дядя главного и пока единственного подозреваемого — Теренс Лоуренс — подтвердил визит преподобного в дом Мидлтонов, а свой отказ объяснил тем, что портить себе день сватовства племянника ночным выездом и зрелищем крови и грязи будет разве что ненормальный.

Кроме того, Теренс Лоуренс напомнил следователям, что это уже не первая попытка втянуть его племянника в уголовное дело и что им уже приходилось терпеть и необоснованный допрос, и безрезультатный обыск, почему-то всегда с участием странного полицейского чина из соседней Луизианы.

Члены семьи Мидлтон тоже не молчали. Они подтвердили, что видели Джонатана вплоть до половины второго ночи, когда все, изрядно взбудораженные внезапным визитом преподобного Джошуа Хейварда, наконец-то разбрелись по своим комнатам. И хотя с половины второго до половины восьмого утра они спали и Джонатана никто из них не видел, Мидлтоны не сомневались, что молодой человек делал то же, что и они, то есть спокойно спал.

Вот, собственно, и все, что стало известно полиции более чем за пятнадцать часов беспрерывных допросов.

Впрочем, нет, на столе у мэра лежал и протокол особо пристрастного допроса двух ниггеров из поместья Лоуренсов, обвиненных в ритуальном убийстве. Рабы сразу же признались в том, что принесли жертву Мбоа исключительно из страха за жизни остальных своих близких, много и пространно говорили о том, что «масса Джонатан связался с нечистой силой» и явно служит все тому же «ужасному Мбоа», но, как и все остальные, ничего конкретного против Джонатана Лоуренса выдвинуть не могли.

Мэр вздохнул и закрыл папку с показаниями. Даже если бы негры что-то и знали, по статье 16-й Кодекса быть свидетелями против белого человека они не могли. А город был взбудоражен до предела и требовал крови «упыря».

— Значит, так, — повернулся мэр к стоящему перед ним навытяжку исполняющему обязанности шерифа Сеймуру Сент-Лоису. — Или вы мне даете нормальные улики, а еще лучше — собственное признание этого Лоуренса, или я официально обвиню подчиненное вам управление полиции в преступном бездействии.

— Как это? — глуповато спросил Сеймур. — За что?

— А про черного малыша вы уже забыли? — ядовито поинтересовался мэр. — Как полтора десятка морд на все это смотрели… Вы понимаете, какие будут последствия?

И без того измотанный Сеймур побледнел и вытянулся еще сильнее.

— Так точно, сэр!

— Понятно, что много вам не дадут, — недобро усмехнулся мэр, — но карьеры я вам всем подпорчу. Да еще и этому «упырю» выплатить сто пятьдесят долларов за имущественный ущерб заставлю. А теперь вперед!

То, что выделенный ему адвокат не только глупец и бездарь, но еще и ставленник шерифа, Джонатан сообразил быстро.

— У меня будет свой, — прямо заявил он. — Уберите этого недотепу.

«Недотепа» мгновенно исчез, однако другой адвокат, которого наверняка уже нанял ему дядя Теренс, все не появлялся. Более того, все требования Джонатана обеспечить ему встречу с опекуном уходили в никуда, словно вода в песок.

К ночи его отправили в отдельную, достаточно просторную камеру, а на следующее утро, когда новый, по-глупому рьяный шериф наконец-то догадался, что никаких показаний Джонатан давать не собирается, его просто начали бить.

— Слушайте, вы! — выворачиваясь и обвисая в руках констеблей, орал Джонатан. — Вы хоть понимаете, что творите?! Я — Джонатан Лоуренс! Да вас всех завтра же под суд отдадут!

Огромные парни с пудовыми кулаками, сыновья мелких фермеров и ремесленников, неуверенно переглядывались. Они прекрасно понимали социальную пропасть между собой и сэром Джонатаном Лоуренсом. И все-таки приказа буквально нависающего над ними нового шерифа ослушаться не могли.

— Что ты как девчонка бьешь! — орал то на одного, то на другого констебля Сеймур. — Врежь ему как следует! — Однако сам рук не пачкал. — Ну что, Лоуренс, вспомнил, где был минувшей ночью?

Джонатан сплевывал вязкую кровавую слюну и презрительно кривился.

— Вы, Сеймур, верно, показаний моих друзей не читали. Вы хоть грамотный, Сеймур? Читать, я имею в виду, можете?

Сеймур обиженно поджимал губы, показывал на ведро холодной воды в углу, терпеливо дожидался, когда его выплеснут на голову этого упрямца, и все начиналось заново.

— Дай ему как следует, я сказал!

Шли часы, и вскоре Джонатан стал проваливаться в небытие, и к нему даже начал приходить Мбоа. Вопреки верованиям черных Мбоа не был ни головой, ни телом; он просто приходил и становился прямо за спиной своего верного ученика, так, словно пытался поддержать его на трудном, но необходимом пути ко всеобщему счастью.

А потом наступил вечер, и, не добившись ни единого нужного слова, констебли потащили Джонатана куда-то вниз и вскоре аккуратно положили на дощатый настил.

Он с трудом открыл затекшие глаза и уставился в пространство перед собой. С каждым заполошным ударом сердца все его тело простреливало невыносимой болью, но на душе было удивительно спокойно.

— Этот, что ли, тот самый «упырь»? — прошептали неподалеку.

Джонатан медленно повернулся. Камера была набита битком, и на него смотрели десятки настороженных глаз. Преодолевая боль во всем теле, он приподнялся, затем встал и горделиво наклонил голову.

— Джонатан Лоуренс, к вашим услугам.

— Черт! — выдохнул кто-то. — Да это и вправду Лоуренс! Я у них в позапрошлом году крышу латал.

С этой минуты ближе, чем на пять-шесть футов, к нему не подходили. Заключенные большей частью молчали, а когда у них все-таки возникала нужда чем-то поделиться, переходили на заговорщицкий шепот, стараясь не помешать нежданному соседу. И даже когда наступила ночь, ни один из них не посмел не то чтобы согнать вольготно раскинувшегося на дощатом настиле Джонатана, но даже попросить его подвинуться, словно он был из какого-то другого теста.

А потом наступил еще один день, и его снова начали бить, уже куда злее и увереннее, а потом была еще одна ночь, и еще один день… Его били так долго, что порой Джонатан чувствовал себя так, словно еще немного — и он отделится от бренного тела и улетит туда, откуда уже не возвращаются. В такой момент он и стал понимать, что давно уже видит всех этих людей насквозь.

Здесь, в тюрьме, совсем не было людей благородных, людей действительно образованных и умных, но особенно его потрясли белые заключенные. Так же, как и рабы, они более всего были озабочены размером сегодняшнего пайка и вшами. Так же, как и рабы, они и в мыслях не держали задуматься о смысле Бытия. И так же, как и рабы, более всего на свете они боялись гнева вышестоящих.

Джонатан слушал их унылые рассказы о жизни там, на свободе, и все яснее и яснее понимал, что воля им — как ярмо, как урок, с которым они справиться просто не в силах! И, как ни странно, именно здесь, в тюрьме, для них все словно встало на свои места, и они, отгороженные толстыми стенами и в силу этого освобожденные от невыносимой личной ответственности за семьи и детей, возвращались в свое естественное состояние.

Они играли в карты «на интерес», щелкая проигравших в лоб. Они могли поссориться из-за размеров куска хлеба и простить тягчайшее оскорбление. Они верили в привидения и вампиров, точь-в-точь как негры, гадали на бобах, пытаясь предугадать судьбу. Они все были абсолютно «черными» в своей истинной, внутренней сути! Но самое интересное, стражники выглядели едва ли намного лучше заключенных.

Когда Джонатан осознал это в полной мере, он расхохотался прямо на допросе.

— Что это с ним? — переглянулись только что поднявшие его с пола констебли. — Эй, вы! Сэр! Что с вами?!

Джонатан в последний раз истерически хихикнул и отмахнулся:

— Ничего, ниггеры, ничего. Вас это не касается.

Констебли встревоженно переглянулись.

— Ниггеры? — удивленно хмыкнул старший и невольно глянул на свой пудовый кулак. — Может, врача вызовем? Мне кажется, у него голова не на месте. Ты не слишком сильно бил?

— А что я? — испугался второй. — Как мне сказали, так я и бил!

А Джонатан все еще тихонько смеялся. Только теперь он понял глубинную причину всех беспорядков в обществе и признал: все, что он сделал, — напрасно. Ибо до тех пор, пока белый ниггер свободен, он будет подавать дурной пример черному.

Ибо каждый божий день наивный, как ребенок, черный работник видит перед собой белого работника, слушает, как тот богохульничает и ругает господ, смотрит, как тот пьет, курит и распутничает, и сам мечтает стать таким же белым и свободным, чтобы делать то же самое… как взрослый…

И только одного черный не знает: белый работник лишь потому ведет себя столь дурно, что отчаянно боится и там, глубоко внутри, желает лишь одного — сбросить с себя невыносимо тяжкий крест ответственности за себя, за свою семью и своих детей! Что там, глубоко внутри, он яро завидует детской беззаботности черного человека острой завистью порабощенного взрослой жизнью ребенка.

И единственное, что ему нужно вернуть, — защищенность, истинную свободу маленького человека.

Джонатан помрачнел. Все, сделанное прежде, оказалось ненужным. И вовсе не к совести обывателя он должен был взывать — какая может быть совесть у ребенка?! — он должен был достучаться до его нежного, пугливого сердца, жаждущего твердой отцовской руки.

«И все эти смерти… то есть куклы, напрасны?»

Едва он это понял, мир словно перевернулся. И спустя полчаса словно постаревший на десять лет Джонатан вздохнул, посмотрел заискрившимися слезой глазами на своих мучителей и обреченно кивнул:

— Что там вам надо подписать? Несите. Я подпишу.

Весть о том, что Джонатан Лоуренс собственноручно написал и подписал все, что ему надиктовали, застала мэра врасплох. Он уже почти смирился с тем, что ему придется уступить напору крупнейших землевладельцев округа и со стыдом признать свою вину в аресте одного из них.

— Он действительно все подписал? — уставился мэр на Сеймура.

— Так точно, сэр! — сверкая, как новенький серебряный доллар, ощерился белозубой улыбкой исполняющий обязанности шерифа. — Извольте лично убедиться.

Мэр осторожно взял несколько исписанных листов и попытался вчитаться, но мелкие, почти бисерного размера буквы плавали у него перед глазами.

«Черт! А я ведь выиграл! — медленно, словно огромный тяжелый жернов, провернулась в его голове главная мысль. — Сегодня же Пресвятой Деве Марии свечку поставлю! Нет! Прямо сейчас!»

Когда мэр города Торрес подъехал к храму, там уже толпилась целая делегация одинаковых, черных и печальных, словно вороны холодной зимой, священников. Он протиснулся в храм и, невольно прислушиваясь к тому, что говорят вокруг, встал рядом с преподобным Джошуа Хейвардом.

— И где же ваши кровавые слезы? — напирал на преподобного высокий седой священник, явно из начальства. — Или вам так чудес захотелось, что и стыд можно забыть?

— Были, ваше святейшество, видит Бог, были, — растерянно бормотал преподобный. — Всего три дня, как исчезли.

— Похоже, мне придется прислушаться к вашему второму прошению и отправить вас на отдых, — сурово покачал головой высокий седой священник.

Мэр недовольно крякнул. Преподобный Джошуа Хейвард практически всегда был на высоте, а на последних выборах и вовсе обеспечил мэру что-то около трети голосов.

— Не торопитесь, — вмешался он. — Я знаю преподобного Джошуа давно и не склонен думать, что он обманывает.

— А вы кто такой?

— Здешний мэр Сильвио Торрес, к вашим услугам, — щелкнул каблуками глава города. — И, кстати, насчет слез Девы Марии. Лично я их не видел, но как раз три дня назад мы арестовали одного кровавого типа…

— И что? — брезгливо поморщился священник. — Что мне до ваших преступников?

— Человеческие жертвоприношения, — кротко вздохнул мэр. — Он этим занимался. Немудрено, что Дева Мария плакала. И, кстати, преподобный Джошуа сделал немало, чтобы силы правосудия смогли арестовать язычника.

Священники встревоженно зашевелились. Седой изучающе глянул на мэра, определенно сделал какие-то свои выводы и, обращаясь к остальным, покачал головой.

— Ладно, братия, не будем торопиться с выводами. Дадим преподобному Джошуа время и посмотрим, как он дальше будет справляться.

Платон сделал все, что мог. Отпросившись у сэра Теренса, он пешком добрался до города, отыскал полицейское управление и долго и настойчиво пытался встретиться с шерифом, чтобы как-то объяснить, что Джонатан невиновен, и в крайнем случае взять всю вину на себя.

Все трое суток он целыми днями торчал у дверей управления, кланяясь каждому белому, показывая письменное разрешение на отлучку из поместья и умоляя показать ему, кто здесь масса шериф. А к ночи уходил за город и пытался заснуть, забившись в стог прошлогоднего сена.

Но шерифа все не было и не было, и только на третий день рыжий веснушчатый сержант сжалился над старым ниггером и объяснил ему все как есть.

— Твой Джонатан Лоуренс вчера во всем признался. И в убийстве шерифа Айкена, и в попустительстве ритуальному жертвоприношению черного ребенка. Так что придется ему болтаться на виселице. Ничего не поделаешь.

Платон обомлел. Он был уверен, что ни одна белая тварь не знала, да и не могла знать, что в действительности происходило под покровом той роковой ночи. И бессмысленное признание сэра Джонатана в убийстве шерифа, то есть в том, чего он совершенно точно не делал, ударило его в самое сердце.

«Зачем он это сказал?! Ведь шерифа убил я!»

Платон обвел огромную мощеную площадь болезненным взглядом, увидел здание суда и понял, почему он еще не в тюрьме. Сэр Джонатан мог выгородить его только по одной причине — он ждал от своего верного раба помощи.

— Я вам помогу, масса Джонатан! — громко, так, что заставил насторожиться дежурного сержанта, поклялся Платон.

Он прибежал в поместье, стараясь не столкнуться с погасшим, совсем опустившим плечи сэром Теренсом, достал припрятанную в тайнике голову Аристотеля Дюбуа и ушел к реке. Разжег небольшой костер, поставил голову в тщательно подготовленное углубление в земле, обильно посыпал ее табаком и сбрызнул ромом.

— Мы с тобой всегда были соперниками, Аристотель, — с напором произнес он. — Но я всегда уважал тебя. Я правду говорю. А главное, мы оба с тобой всегда служили только Великому Мбоа.

Аристотель молчал.

— Да, ты умер, — набрав воздуха в грудь, продолжил Платон. — Но ты умер по всем правилам — ты же знаешь! И теперь Джонатан — единственный господин твоей души.

Аристотель делал вид, что не слышит.

— Но теперь сэр Джонатан в тюрьме, и скоро его повесят. И что ты скажешь Великому Мбоа? Что предал своего господина? Ты это ему скажешь?

Аристотель по-прежнему упорно уклонялся от каких-либо переговоров. Он молчал час, два, три. Он молчал, когда Платон устроил специально для него особый обряд привлечения духов. Он молчал, когда Платон полил его свежей кровью только что пойманного опоссума. Он молчал даже тогда, когда Платон пообещал ему особый, ни на что не похожий подарок. И только под утро, когда изнемогший негр едва не падал с ног от усталости, сухие уста Аристотеля Дюбуа дрогнули, и от них повеяло легким, едва заметным ветерком.

Платон замер. Аристотель все-таки снизошел до него и уже что-то говорил!

«Церковь… преподобный… ты должен…»

Платон закатил глаза и принялся слушать Аристотеля всем телом, как учили, и вдруг понял все!

— Спасибо, Аристотель! — чуть не заплакал он. — Спасибо тебе, великий черный человек!

Каждый новый день преподобный Джошуа Хейвард встречал с изумленным лицом, а провожал благодарной молитвой. Черная паства, казалось, окончательно отвернувшаяся от веры Христовой, день ото дня все больше и больше возвращалась в лоно церкви.

Они приходили в храм пристыженные и напуганные, но преподобный встречал их с такой искренней радостью, что уже через час понурые черные лица начинали буквально светиться от чувства огромного облегчения. Старые демоны более не были властны над ними, и это чувствовали и преподобный, и они сами.

Даже неприятный осадок от того двусмысленного положения, в которое он поставил себя перед епископатом, даже то, что чуть ли не целую неделю этот старый черный безграмотный дурак Томас практически заменял его в храме и на полях, не тяготили более сердца преподобного. Он был счастлив и совершенно точно знал, что с тех пор, как он действительно уверовал, Господь дал еще один шанс своему недостойному рабу.

Пожалуй, именно поэтому, когда поздним вечером к нему пришел слуга Джонатана Платон, преподобный нимало не встревожился.

— Проходи, Платон, проходи, — раскрыл объятия преподобный навстречу негру и, приобняв за спину, провел его в храм. — Давненько что-то ты на исповеди не был… когда в последний-то раз?

Преподобный Джошуа принялся вспоминать, когда в последний раз видел Платона на исповеди, но стареющая память отказывалась ему служить, он просто не помнил ни одного такого случая.

— Ты ведь у меня крещен? — осторожно поинтересовался преподобный; теперь он не поручился бы ни за что.

— Нет, масса Джошуа, — качнул головой Платон.

— Так ты креститься пришел?! — догадавшись, в чем дело, просиял преподобный и вдруг снова смутился. — Или… или за этого… своего хозяина просить?

— Нет, масса Джошуа.

— А тогда в чем дело? — застыл преподобный. — Что тебя привело?

— Мбоа, масса преподобный, — внятно произнес негр. — Мбоа меня привел.

— Кто-кто? — Преподобный похолодел; он где-то уже слышал это зловещее имя, но где именно, почему-то не помнил.

— Мбоа, — широко улыбнулся Платон и вытащил из-за спины странной формы кривой и, кажется, каменный нож…

— Господи Боже! — только и успел выдохнуть преподобный.

Суд над убийцей назначили на понедельник, ровно на восемь утра, и все равно помещение суда, в которое должны были привести Джонатана Лоуренса, было забито битком еще в шесть. Люди сидели на гладко отшлифованных за много лет лавках вплотную; впритирку стояли во всех проходах, а те, кому места просто не досталось, заполонили все коридоры, лестницы и черной удавкой обтянули здание суда по периметру.

— Ну что там, ведут? — беспрерывно спрашивали возбужденные обыватели друг друга. — Как думаете, неужели он отделается петлей?

— На кол таких сажать надо!

— Раньше таких к хвостам лошадей привязывали!

— Нет у нас такого закона.

Горожане встречали и провожали взглядами каждого подъезжающего к зданию суда, а когда черная тюремная карета подъехала к служебному входу, толпа словно взбесилась.

— Линч! Линч! — мгновенно понеслось по рядам. — Отдайте его нам!

Полицейские соскочили с козел, и сразу стало ясно, что с таким напором вчетвером не управиться. Старший команды, на ходу отбиваясь от всклокоченных, цепляющихся за его мундир женщин, стремительно бросился в сторону управления, и вскоре оттуда вышла стройная колонна людей в форме. Не обращая внимания на разъяренные вопли, полиция быстро оттеснила толпу от служебного входа, выстроилась в два ряда по обе стороны, дверца кареты распахнулась, и толпа охнула и замерла.

Стройный рыжеволосый юноша лет семнадцати на вид с опухшим от следов множественных побоев лицом осторожно шагнул на ступеньку кареты и повернул голову к толпе. И сразу стало так тихо, что все услышали, как отчаянно ссорятся где-то на крыше воробьи.

— Господи! Молоденький-то какой! — раздался страдальческий женский возглас. — Неужто он мог такое сделать?!

И толпа тут же вздрогнула и загудела сотнями басистых мужских голосов.

— Упырь!

— Линчевать его!

— Отдайте его нам!

Толпа дрогнула, качнулась вперед, подбежавший к карете рослый сержант крепко ухватил Джонатана за воротник, рванул его вниз, к себе, протащил к дверям, и они тут же захлопнулись.

— Линч! — взорвалась, как один человек, толпа, и голоса тут же раздробились. — На кол его! Четвертовать! Отдайте…

Полицейские переглянулись и по команде старшего, от греха подальше, встали у дверей, предотвращая даже саму попытку взломать их.

— Будь моя воля, я бы его отдал, — тихо проронил один из констеблей.

Полицейские снова переглянулись и сплотились у дверей еще крепче.

К половине восьмого присяжные уже добрались до здания суда, но время было назначено на восемь, и приходилось ждать.

Толпа периодически взрывалась хором голосов и начинала дружно наваливаться на полицейских, но пока ей не хватало какой-то искры, запала, чтобы окончательно воспламениться и снести все преграды к чертям.

Не лучше было и внутри. Светская публика, для которой и были предназначены лавки, тоже требовала суда скорого, а главное — страшного. И только без четырех минут восемь, когда присяжные начали по одному входить в зал, все прекратилось — ни шума, ни крика, ни даже сдавленного плача тех, кто знал мальчишку достаточно близко.

А потом огромные судейские часы пробили восемь раз, и из своей особой двери вышел главный городской судья сэр Исаак Доусон.

Он подошел к своему креслу, но, против обыкновения, не сел в него, а ухватился одной рукой за спинку.

— Господа, — как всегда, громким, хорошо поставленным голосом произнес главный судья. — Суд переносится.

Все замерли. Уже по необычайно бледному лицу судьи было видно, что случилось нечто экстраординарное.

— И еще, господа, — судья шумно набрал воздуха. — Сегодня ночью святотатственно убит наш глубокоуважаемый и всеми любимый священнослужитель преподобный Джошуа Хейвард.

Известие о жуткой смерти преподобного Джошуа поразило город наповал, и толпа, только что более всего на свете жаждавшая увидеть чужую кровь пролитой, рассосалась в считаные минуты. А когда из надежных источников в мэрии и полицейском управлении в свет начали просачиваться первые слухи, стало ясно, что настоящий «орлеанский упырь» все еще на воле.

Судя по тому, что говорили полицейские, более жуткой картины они еще не видели и, дай бог, никогда не увидят. Почти голый, едва задрапированный обрывком ткани от пояса, обескровленный, нафаршированный липкой, смолистой дрянью, словно утка черносливом, священник был прибит гвоздями к стоящему в центре храма деревянному кресту вместо Иисуса.

Сам Иисус, аккуратно снятый, стоял у дверей и страдальческими глазами смотрел на свою точную, один в один, копию.

Совершенная точность воспроизведения почерка неуловимого «упыря» не оставляла сомнений. Это снова он, и Джонатан, что бы он там ни подписал, невиновен.

Совершенно убитый страшной новостью, мэр тут же собрал в управлении полиции закрытое совещание, но вот результат этого совещания обескуражил всех. Юного Джонатана Лоуренса не только не выпустили, но, более того, огромный отряд полиции оцепил его семейное поместье со всех сторон и, как утверждали очевидцы, начал такой дотошный обыск, какого в округе не делал еще никто и никогда.

А менее чем через сутки мэр объявил, что «упырь» никогда не действовал один, отсюда и небывалая скорость мумификации, и полиция только что раскрыла полный состав банды. Что это означало, горожане узнали достаточно быстро. Буквально через день муниципалитет выпустил официальный бюллетень, в котором значился полный состав языческой сатанинской секты, и, помимо самого Лоуренса, входили в нее ни много ни мало, а семь человек. Если, конечно, их можно было назвать людьми.

Все семеро оказались рабами, и, кроме двух самых первых, взятых за принесение в жертву ребенка, все остальные были так или иначе причастны к тому самому первому показу мертвой головы в так называемом театральном представлении: кухарка Сесилия Бигстоун, четырнадцатилетний поваренок Сэмюэл Смит, помощник конюха Абрахам Тротт, горничная Цинтия Даблтиф и дворецкий Платон Абрахам Блэкхилл — первый помощник руководителя секты Джонатана Лоуренса.

С этого дня город наконец-то вздохнул с облегчением. Теперь полиция щедро делилась всеми добытыми в ходе следствия подробностями преступлений, демонстрируя, что злодеи изобличены и более городу бояться некого.

Следует сказать, следствие вскрыло достаточно много жутких и одновременно пикантных деталей. Так, например, выяснилось, что все члены секты состояли в близких отношениях, причем не только женщины с мужчинами, но и в других сочетаниях. Далее, следствие совершенно точно установило, что кровь убитых в обязательном порядке выпивалась самими язычниками, и без этого ритуала подношение Сатане считалось недействительным.

А вот относительно смысла черного смолистого вещества единых показаний обвиняемые не дали. Кто утверждал, что это символ испражнений первейшего слуги дьявола некоего Мбоа, кто настаивал, что черное вещество появляется в трупах само как результат проводимых над телами убитых «черных месс» и ведьмовских «шабашей». Лишь спустя две недели усиленных допросов сатанисты перестали юлить и уворачиваться и сошлись в том, что черное вещество имеет растительное происхождение, секрет которого знает один-единственный человек — Джонатан Лоуренс.

Ну, и особенно тщательно доводились до людей цели распятия священника. Оставшиеся на свободе члены секты сделали это, думая отвести угрозу честного суда и заслуженной казни от своего руководителя. Что, в общем-то, было вполне понятно.

И святотатственность сотворенного ими над священником была столь велика, что почти никто даже не задумался, что по закону ни один из рядовых, черных, членов секты не вправе давать показания на своего главаря — по иронии судьбы, белого, как самая белая сметана.

Следствие работало почти две недели, а когда все факты были тщательно отобраны и сопоставлены, главный городской судья по согласованию с мэром и прокурором города назначил время и место суда и последующей казни: базарная площадь, воскресенье, двенадцать часов дня. Сигнал к началу суда — выстрел из орудия. Сигнал о приведении приговора в исполнение — три выстрела из орудия.

Джонатану сказали, что преступление повторилось во всех деталях, а значит, с него снимут обвинения и отпустят, буквально через полчаса после того, как был обнаружен труп преподобного Джошуа Хейварда. Его даже вывели из камеры и около двух часов продержали в кабинете начальника тюрьмы, отпаивая теплым вином и пытаясь уговорить съесть хотя бы кусочек индейки. Но шли часы, а совещание, на котором мэр, шериф и прокурор должны были принять решение, все затягивалось, а к обеду в кабинет ворвались констебли, и его вежливо, но властно отвели в ту же самую камеру, из которой забрали поутру.

Тем же вечером все началось заново. Только теперь его принуждали сознаться в организации сатанинской или по меньшей мере ведьмовской секты из семи человек помимо него.

Джонатан уперся сразу, едва прочитал список своих «сообщников»: Цинтия, Абрахам, юный Сэм… да хоть та же толстая Сесилия — все они в его иерархии истинной нравственности стояли достаточно высоко. Ни разу за все время своей службы они не позволили себе ни малейшей дерзости, а тем более ослушания, и вести этих добрых слуг за собой на виселицу он — их единственный господин и защитник — не желал.

Но проходило время; он с горечью заслушивал данные ими после допросов показания и чем дальше, тем лучше понимал, что его рабы, привыкшие подчиняться белому человеку, скажут все, что их заставят сказать. Не зная, что происходит, и не ведая о правилах ведения следствия ровным счетом ничего, они рано или поздно из самых лучших побуждений приведут его на виселицу, а себя — на костер.

Пожалуй, именно это в конце концов его и подстегнуло.

Проснувшись однажды утром, Джонатан впервые пришел на допрос во всеоружии и потребовал дать ему другого адвоката. Получил решительный отказ, понимающе усмехнулся и тут же, обильно сыпля цитатами из трудов крупнейших древнеримских юристов и сенаторов, начал планомерно загонять следствие в логический и правовой тупик. Затем он затребовал у свеженазначенного шерифа материалы дела, сличил показания и тут же ткнул Сеймура Сент-Лоиса носом в явные несоответствия.

Уже примеривший на свою тупую голову лавровый венок, Сеймур оторопел, затем впал в ярость и принялся доказывать свою правоту, а потом схватился за голову и начал карандашом прямо на документах помечать все свои промахи и огрехи, растерянно поблагодарил и на три дня исчез. А на четвертый день снова появился, но уже с абсолютно новыми показаниями, и на этот раз они сходились до мельчайших деталей.

Джонатан рассвирепел, кинулся на этого бесчестного мэрского холуя с кулаками, но его мгновенно перехватили констебли, и он выслушал самую последнюю и самую важную весть в своей жизни: дата суда назначена, а приговор предрешен.

Никогда еще землевладельцы округа не были так единодушны. В считанные дни на стол мэра, а затем и губернатора штата легли десятки прошений о тщательном доследовании и пересмотре дела.

Вызванные из Нового Орлеана лучшие юристы этого огромного столичного города обивали пороги прокуратуры и управления полиции. А в прокуратуру штата ушла огромная петиция с тщательным перечислением неслыханных нарушений правил ведения следствия.

Нарушения и впрямь были немыслимые. Начать с того, что сэра Джонатана Лоуренса, одного из лучших представителей южной молодежи, надежды и опоры всего общества, на которых только и держится его благосостояние, в полиции определенно били по лицу, о чем говорили многочисленные ссадины и синяки.

Это перед судом видела половина города.

Но главное, прямых улик никем и никому представлено не было, и все обвинение строилось на показаниях черных! И вот это подрывало уже сам фундамент стройного здания демократии. Потому что, если сегодня позволить имуществу давать показания против своего владельца, то что будет завтра?!

Вывод адвокатов был однозначен и неопровержим: американское общество постигнут хаос, войны и полное, вплоть до основы основ разрушение всей существующей юридической системы.

Следующие несколько дней «орлеанского упыря» не трогали и даже разрешили повидаться с теми, кому прокурор города дозволил прийти на свидание.

— Я вижу, что дело сфабриковано, Джонатан, — обняв племянника, горько вздохнул дядя Теренс, — и сделал все, что мог. Но губернатор мою апелляцию не удовлетворил. Это же Юг… Прости, что я не решился выдернуть тебя отсюда сразу, как приехал.

— Что вы, дядюшка, — вытер проступившую сквозь улыбку слезу Джонатан. — Что бы я делал в этой вашей гнилой Европе? Сами посудите.

Через три часа они попрощались, и тогда уже пришел Артур Мидлтон.

— Все наши соседи уверены в твоей полной невиновности, — почему-то пряча глаза, сообщил он. — У мэра уже два десятка прошений о пересмотре этого дела.

— Спасибо, — кивнул Джонатан.

— Вот только Энни мы решили к тебе не пускать, — все так же пряча глаза, тихо произнес Артур. — Ты уж извини… ей надо о будущем думать.

— А она хотела? — поинтересовался Джонатан.

Артур молча кивнул и опустил голову еще ниже.

— Тогда тебе не за что извиняться, — улыбнулся Джонатан. — И спасибо тебе.

— За что? — оторопел друг.

— Ты всегда был мне хорошим другом, Артур, — мягко улыбнулся Джонатан. — А знать, что у тебя был настоящий друг, совсем не так уж плохо, особенно перед петлей.

Артур поднял глаза, и они обнялись.

И наконец Джонатана навестил преподобный Дэвид, только что прибывший на замену покойному преподобному Джошуа Хейварду, но главарь банды сатанистов, как, впрочем, и ожидалось, от исповеди и последнего причастия отказался.

— Я не виновен в том, что вы обо мне думаете, ваше преподобие, — невесело улыбнулся он, — а вы думаете обо мне очень плохо. Хуже того, вы помогаете этому неправедному суду. И кто из нас грешнее перед Господом?

И преподобный не нашелся, что ответить.

О начале суда, как и было задумано, всему городу сообщили одним пушечным выстрелом. Впрочем, город почти весь уже был здесь, на базарной площади. Люди с любопытством вертели головами, рассматривая закованную в железо огромную толстую Сесилию — чистую людоедку, еле стоящего на ногах выкормыша сатанистов четырнадцатилетнего поваренка Сэма Смита, молодого конюха Абрахама, хмурого седого ниггера со странным именем Платон… они все были уже здесь, на стоящей неподалеку от скамьи подсудимых повозке.

Но начали с самого главного.

— Подсудимый Джонатан Лоуренс, встаньте, — властно потребовал судья.

Джонатан встал и рассеянно огляделся по сторонам. Он уже видел, что для него, самого виновного, но все-таки белого человека, уже приготовлена персональная виселица. Остальных, судя по гигантским копнам хвороста, ждали костры — все по закону.

— Подсудимый Джонатан Лоуренс, — набрав воздуха в грудь, начал судья. — Вы обвиняетесь…

Джонатан отвернулся и поймал взгляд Платона. Тот был необычно напряжен и сосредоточен и явно все еще надеялся на хороший исход. Джонатан улыбнулся: старик был в своем амплуа.

— Вы признаете свою вину?

— Нет! — резко повернулся к судье Джонатан. — Нет, нет и еще раз нет! Следствие было пристрастным, белых свидетелей у вас нет, а моих рабов полисмены заставили лгать, да и весь ваш суд открыто и нагло попирает статью шестнадцатую Кодекса, прямо говорящую: ниггер не может свидетельствовать против белого!

— Не они свидетельствуют против вас, Лоуренс, — строго возразил главный городской судья. — Против вас, Лоуренс, свидетельствуют факты.

Он принялся что-то говорить, поднял голос до высочайших патетических нот, а Джонатан лишь горько улыбался, глядя, как исковеркано демократией классическое римское правосудие в угоду ничтожествам, как похабно оно приспособлено под вкусы заполнившей базарную площадь черни!

Разве нужна этим людям строгая логика римского права? Нет!

Им нужно только то, что всегда столь талантливо давал им сам Джонатан, — зрелище, контраст между жизнью и смертью, с тем главным отличием, что он еще и вводил им в сознание мысль, а этот судебный фарс рассчитан только на утоление злонравной жажды чужой крови!

Разве могут эти люди, нетвердо отличающие себя от животных, судить его, знающего в сотни раз больше, чем все они, вместе взятые? Разве могут они, все еще верящие, что земля держится то ли на китах, то ли на слонах, понимать, что происходит на самом деле? Разве должны они, почти неотличимые от черных рабов, требовать смерти человека из числа тех, на ком и держится их благосостояние?

— Вы слушаете меня, Лоуренс? — как через вату донесся до него раздраженный голос судьи.

Джонатан усмехнулся и обвел стоящую внизу толпу презрительным взглядом. Ни в Риме, ни в Афинах этих подонков общества даже не допустили бы к голосованию, ибо разве может эта даже не умеющая справиться с собственными страстями чернь избрать кого-нибудь, кроме шута или потакающего этим страстям такого же откровенного подонка?

Вот они стоят вокруг, считая, что вершат судьбы других, а на деле? На деле почти все они, сами того не зная, нуждались лишь в одном — твердой хозяйской руке, мудром управлении, а главное, в опеке, так, чтобы кто-то другой, а не они сами, определял, что делать и как жить. Потому что свобода — это не бесплатный хозяйский ром, а нечто такое, чего они боятся и избегают изо всех сил.

— Упырь!

В лицо Джонатану ударило что-то мягкое и мокрое, он вздрогнул и глянул на своих «соучастников». Зимнее, впрочем, нет, уже весеннее солнце все набирало силу, и изможденные пытками черные рабы уже повисли на цепях, словно черные Иисусы на римских крестах. И только седой Платон Абрахам Блэкхилл смотрел перед собой все так же напряженно и сосредоточенно. Словно чего-то ждал.

Судья важно и неторопливо дочитал текст обвинения и, повернувшись к чопорно замершим в креслах присяжным, предложил им вынести вердикт.

И вот тут что-то изменилось.

Джонатан осознал это благодаря Платону, внезапно словно проснувшемуся, заинтересованно засверкавшему глазами и жадно потянувшему воздух широкими африканскими ноздрями. Джонатан проследил его взгляд и замер.

Мэра города на его месте не было!

Джонатан заволновался, начал искать мэра глазами и вдруг увидел и обомлел. Даже на таком расстоянии было видно, сколь бледно и влажно от пота лицо главы города. А рядом с ним стоял… Джонатан пригляделся и вздрогнул — точно! Рядом с мэром стоял тот самый лейтенант из Луизианы, что допрашивал его первым, еще тогда, год назад, кажется, Фергюсон.

Вот полицейский что-то произнес и уверенно и независимо скрестил руки на груди, и тогда мэр дрогнул. Трясущейся рукой он подал судье знак, и тот смешался и точно таким же жестом остановил недоумевающих присяжных. Джонатан превратился в слух.

— Вы уверены? — то хмурясь, то заискивающе улыбаясь, наклонил голову мэр.

— При чем здесь уверенность, Торрес? — отмахнулся Фергюсон. — Об этом уже вся Луизиана знает. А завтра и вашим станет известно. Вы представляете, что здесь тогда начнется?

Мэр вздрогнул; похоже было, что он представлял.

— Ладно, — сразу постарев на добрый десяток лет, выдавил он. — Будь по-вашему… — Затем по-волчьи, всем корпусом, развернулся к судье и еще раз махнул рукой. — Все, судья, заканчивайте!

Судья недоуменно вытаращил глаза.

— Ну, что вы на меня уставились?! — разъярился мэр. — Все, я сказал! Суд закончен!