Всю зиму Себастьян вносил в саду незначительные поправки и готовился к весне. Целыми днями он бродил по мокрому, черному от постоянных дождей саду, осматривая каждую свободную площадку и каждый островок деревьев с нескольких позиций, и вскоре с удивлением понял, что впечатление очень зависит от того, с какой точки смотреть на то или другое место. Одно и то же место могло выглядеть печально-меланхолическим или же оставлять ощущение непреклонной стойкости — откуда посмотреть.

Это заставляло его нервничать. Райский сад обязан быть совершенным, что, в свою очередь, предполагало абсолютную завершенность, законченность творения, в то время как его сад постоянно менялся — не только в зависимости от сезона, но, как оказалось, даже от такой мелочи, как два-три шага в сторону.

Он понимал, что сад в целом и не должен устраивать каждого своего будущего постояльца: счастье у каждого свое. Бог наверняка просто выделит каждому свой кусок, на котором тот и будет наслаждаться вечным покоем и совершенной гармонией сада и своей души. Но выстроить даже один-единственный такой кусочек вечного счастья оказалось крайне трудной задачей, а Себастьяну нужно было создать целых восемь таких участков — для каждого из Эсперанса, живого или мертвого.

Он стал наблюдать за господской семьей еще пристальней и с ужасом заметил, что они тоже бывают разные, — все зависит от настроения!

Это открытие выбило его из рабочего состояния чуть ли не на месяц, и лишь к февралю Себастьян понял, что все дело в тропинках. Себастьян давно знал, что, за исключением Пабло, господа никогда не уклоняются от однажды проложенной и ставшей привычной тропы. Но оценил все значение этого факта лишь теперь.

В самом деле, пусти такую тропу кольцом, и они наверняка станут проходить только через строго продуманные и выверенные, созданные специально для них участки сада, в точности отвечающие возможным переменам в их настроении.

Когда Себастьян это осознал, просто на уровне общей идеи, он ощутил себя огромным, как гора Хоробадо.

Да, оставалась возможность отклонения от выверенного маршрута, но он уже понимал, как ее решить. Немного ежевики, и сеньора Тереса никогда не пересечет этой достаточно условной границы; чуть-чуть нежной ночной фиалки, и отважный капитан Гарсиа Эсперанса брезгливо отвернется и продолжит путь вдоль аккуратной, по-армейски идеально подстриженной благородной лавровой аллеи.

К сожалению, немедленному осуществлению замысла мешали появившиеся в последнее время мелкие осложнения. С тех пор как осенью в доме впервые появились чужие люди, садовнику перестали давать деньги не только на семена, но и на личные нужды, а на кухне почти не стало мясных остатков — господа съедали все. Ему приходилось выкручиваться самому и тратить большую часть времени на поиски еды и непокупного посадочного материала.

С едой было несложно. Зимой он с легкостью добывал жирных, сладковатых на вкус полевых мышей, а к весне начал брать птицу — прямо из гнезд, руками. А вот с посадочным материалом все оказалось гораздо сложнее.

Конечно же, он умел и собирать цветочные семена, и готовить отводки для последующего отделения; он в совершенстве владел техникой прививки и мог подготовить себе столько саженцев, сколько надо, но все это отнимало время и означало оттяжку завершения сада минимум на три-четыре года. А Страшный суд мог грянуть в любую секунду.

Когда Себастьян осознал это в полной мере, он стал ходить в храм через день, жестами умоляя Всевышнего отложить «сбор урожая» в свои бескрайние житницы хотя бы на несколько лет. Но понять божью волю так и не сумел, а потому стал еще более собранным и настойчивым. Нет, теперь Себастьян уже не надрывался так, как на том поле, когда он спал по три-четыре раза в сутки и не более трех часов. Просто каждое его движение стало точным и осмысленным, а цели — ясными и определенными. Ставки были слишком высоки, чтобы продолжать суетиться.

***

Уже к Рождеству Мигель окончательно убедился, что сменил работу не в самое подходящее время. Рабочие все чаще говорили о восьмичасовом рабочем дне и полной занятости в течение всего года, а мастера невольно становились буфером между ними и администрацией.

Мигель понимал и тех и других. Администрация не могла в полной мере выполнить эти требования просто ввиду сезонного характера производства. А рабочие порядком устали от хронического безденежья и полного отсутствия перспектив.

Возможно, рабочие не воспринимали бы свою жизнь так трагично, если бы не марксисты, но идеи были посеяны, и теперь каждый работяга знал: во всем виноват капитализм, а хозяева ездят по воскресеньям в мадридскую оперу лишь потому, что грабительски присвоили прибавочную стоимость.

Поначалу Мигель автоматически принимал сторону администрации, убеждая своих подопечных в том, что с прибыли берут налоги, а те, в свою очередь, возвращаются рабочим в виде бесплатных государственных школ, дорог и мостов. Но прошла зима, ему выдали расчет, и он, оказавшись на улице до самой осени, впервые подумал, что, может быть, и господин Маркс в чем-то прав.

Все лето он перебивался мелкими подработками. Помогал в автомастерских, разбирая карбюраторы, промывая поршни и латая пробитые шины. Около двух месяцев проработал табельщиком на строительстве участка дороги из Сарагосы в Барселону. А потом с работой стало так худо, что он согласился даже на поденный труд и до самого июля пребывал в ипостаси сельскохозяйственного рабочего. И лишь когда наступила осень и его снова приняли на маслозавод, Мигель снова почувствовал себя человеком.

Это ощущение было таким острым, что Мигель даже испугался. Радоваться такой работе после того, как он более двух лет был в первой десятке главных людей города, — в этом виделось что-то неправильное и даже противоестественное. Но маленький городишко ничего иного предложить и не мог, и к ноябрю 1933 года у Мигеля вызрело решение этой же зимой, сразу, как только на заводе кончатся запасы маслин, перебраться в Мадрид или Барселону.

Конечно, с деньгами было туговато, а «волчий билет», полученный благодаря полицейской комиссии, не оставлял надежды получить работу по специальности. Но здесь ему было совсем худо.

Да, с ним по-прежнему здоровались и алькальд, и судья, и прокурор; его помнили в Сарагосе; ему по-прежнему улыбался и по всей форме козырял капрал Альварес, и это как бы оставляло надежду на возвращение. Но однажды Мигель поймал себя на том, что охотно принимает заигрывания промасленной с ног до головы, полуграмотной простушки из соседней смены, и осознал, что внутренне уже согласился со своим новым положением вечного сменного мастера на провинциальном маслозаводе.

Это означало одно: дальше тянуть нельзя, и 21 ноября, как раз через день после муниципальных выборов, он подал на увольнение, четыре дня ждал расчета, а 25 ноября 1933 года за Мигелем пришли.

***

Наряд полиции явился за ним прямо на работу.

— Мигель Санчес? — вежливо спросил капрал Альварес, словно не знал, как звать человека, под началом которого он проработал два года.

— Да… — оторвался от табеля Мигель, и сердце его замерло.

— Вам следует пройти в участок.

— Следует пройти? — заглянул в глаза капралу Мигель. Он что-то не помнил такой формулировки в уставе.

— Так точно, господин лейтенант, — еле заметно улыбнулся Альварес.

Мигель трясущимися руками по возможности аккуратно сложил документы в стол и вышел во двор.

— Что там, Альварес? — уже без свидетелей спросил он.

— Я точно не знаю, господин лейтенант, — развел руками Альварес. — Приехал какой-то майор из Сарагосы, поговорил с начальником и сказал, чтобы я вас привел.

— И все?

— И все, — кивнул Альварес. — Но мне кажется, ничего плохого не случится.

— Почему?

— Потому что он свою машину дал, чтобы вас привезти.

Мигель бросил взгляд на стоящую перед зданием конторы новенькую, лишь слегка забрызганную ноябрьской грязью «Испано-суизу» и невольно расплылся в улыбке.

***

Приехавший майор оказался заместителем начальника всего управления. Он с чувством пожал Мигелю руку, представился Луисом Монтанья, предложил сесть, отправил Альвареса варить кофе, сел за стол сам и проникновенно заглянул бывшему начальнику городской полиции в глаза.

— В первую очередь, господин лейтенант, позвольте вас поблагодарить за отличную работу…

Мигель замер и превратился в слух. Пахло крупными переменами.

— И теперь, — поднял указательный палец майор, — теперь, когда здоровые патриотические силы в Испании наконец-то восторжествовали, все пойдет по-другому!

— Подождите, господин майор, я что-то не пойму, — откинулся на спинку стула Мигель. — Мне что, предлагают вернуться в полицию?

— Совершенно верно, — решительно кивнул майор и взял из рук Альвареса чашечку кофе. — На прежнюю должность.

— А что будет с… прежним начальником?

— А это уже не ваша забота… — майор отпил кофе и широко улыбнулся. — Главное, чтобы вы согласились, — работы предстоит о-очень много.

***

Мигель согласился без раздумий. В течение дня он принял у донельзя подавленного предыдущего начальника полиции дела, расписался в получении оружия, патронов и новенькой, явно только сошедшей с конвейера формы, и остался один на один со своим собственным кабинетом.

Это походило на сказку. Все, буквально все случилось именно так, как это бывает в книжных, немного слюнявых историях: неправедное изгнание, труды и лишения и в конце концов полное и окончательное торжество добра над злом.

Как объяснил ему майор Монтанья, даже тогда, еще при левом правительстве, у многих в Сарагосе были серьезные сомнения в необходимости отстранять лейтенанта Санчеса от должности, но все испортила его собственная настырность, с которой он добивался освобождения Тересы Эсперанса из женской тюрьмы.

Зато теперь, после выборов, когда к власти почти по всей стране с ощутимым перевесом в голосах пришли патриотические силы, былое заступничество за аристократку из промонархической семьи дало ему чуть ли не славу мученика за правое дело. Соответственно, все, кто в те времена поверил радикальным левым лозунгам, теперь также по всей стране сгонялись с насиженных кресел и уходили в жесткую, глухую оппозицию.

Нельзя сказать, чтобы новый политический расклад так уж радовал Мигеля. Что правые, что левые, на его взгляд, одинаково перегибали палку, не умея прислушиваться к оппоненту. Но вернуться к любимой работе… это стоило многого. Он был по-настоящему счастлив.

***

Уже на следующий день Мигель понял, что не все так просто и приятно, а времена изменились. Прослышав, что прежнего, прореспубликанского начальника полиции выгнали, к нему буквально толпами повалили бывшие землевладельцы с жалобами на незаконные захваты и реквизиции.

Мигель бегло просмотрел предоставленные ими бумаги и был вынужден признать, что так оно и есть, — чуть ли не треть реквизиций оформлена с нарушениями буквы закона.

Отчасти такое положение сложилось из-за спешки, с которой левое правительство два года назад доказывало свою лояльность простым избирателям, отчасти — из-за недостаточной грамотности, а может, и продажности чиновников муниципалитета, но факт оставался фактом. С точки зрения закона реформы обернулись банальным самозахватом, пусть и санкционированным прежней властью.

Мигель съездил в ближайшую деревню и встретился с членами сельского комитета. Проговорил около часа и с ужасом осознал, насколько все изменилось. Бывшие арендаторы вцепились в захваченную землю с отчаянием приговоренных к виселице, и, пока Мигель ссылался на конституцию и взывал к совести и гражданскому самосознанию, столпившиеся вокруг крестьяне молчали настолько красноречиво, что Мигель всерьез опасался удара вилами в спину.

Тем же вечером он встретился с прокурором, и тот сразу же подтвердил все самые худшие опасения начальника полиции. Бывшие землевладельцы настаивали на полной ревизии всех решений кортесов прежнего созыва, крестьяне упирались, и в воздухе уже вовсю витал запах крупного скандала.

— Вы, Мигель, в эти дела лучше не суйтесь, — от души посоветовал прокурор. — А землевладельцев отправляйте в суд. В суде землю отнимали, в суде пусть и возвращают.

— Так ведь мне же и придется решения суда обеспечивать, — возразил Мигель.

— А вы знаете, что стало с сеньором Эскобаром? — поинтересовался прокурор.

Мигель пожал плечами. Эту фамилию он слышал; был такой землевладелец — достаточно скандальный человечишка.

— Он думал порядок на своих землях навести, ну и поехал один, без охраны…

— И что? — уже предчувствуя ответ, замер Мигель.

— Живот разрезали, кишки выпустили и все этой самой землей доверху нашпиговали… Вот так-то, господин начальник полиции… Распустили мы эту мразь, распустили… сами виноваты.

Мигель криво улыбнулся, но к совету прислушался и с этого дня отправлял жалобщиков прямиком в суд, а в деревнях без конвоя не появлялся. Но требования пересмотреть итоги реформ звучали все чаше, напряжение — что в провинции, что в стране — все нарастало, и было очевидно, что без крови уже не обойдется.

Так оно и вышло. В декабре анархисты призвали нацию к вооруженному восстанию, и весь Арагон умылся кровью. По Сарагосе прокатилась всеобщая пятидесятидневная забастовка. А газеты все сообщали и сообщали об очередных ответных акциях жандармов — там, вместе с детьми и женами, заживо сожгли взбунтовавшихся сезонных рабочих, а там расстреляли 14 человек…

Маленький городок трясло вместе со всей страной. Хозяева резко сократили заработную плату, прошла череда увольнений, а десятки арендаторов были извещены о полуторном и более увеличении оплаты за аренду. И вскоре появились первые трупы.

В основном это были профсоюзные активисты, и убивали их нагло, почти демонстративно. Мигель, видя, что убийства принимают хронический характер, напрягал все силы. Отослал на дактилоскопическую экспертизу в Сарагосу полтора десятка орудий убийства, допросил порядка двух сотен свидетелей и не довел до суда ровным счетом никого.

Нет, поначалу свидетели говорили и даже называли конкретные имена, объединенные одним общим признаком — принадлежностью к «Испанской фаланге», но в суде все, как один, принимались утверждать, что обознались, а то и прямо обвиняли начальника полиции в недопустимом давлении. В то время как из отосланных им на экспертизу улик обратно в город не вернулась ни одна.

Мигель съездил в Сарагосу, и оказалось, что улики не только не прошли экспертизу, но даже не были отмечены в журнале регистрации. Отосланные им орудия убийства словно и не были никогда в управлении криминальной полиции!

Такого потрясения Мигель не испытывал давно. Не зная, как поступить, он тут же вернулся, вышел на алькальда и, рассчитывая на совет, выложил ему все, до капли. Но мудрый, четырежды выбиравшийся на пост главы города сеньор Рохо только болезненно поморщился.

— Не требуйте от меня невозможного, Мигель! Вы хоть знаете, кто стоит во главе «Фаланги»? Сынок самого Примо де Риверы! И чего вы от меня хотите? Чтобы я прикрыл самую мощную молодежно-патриотическую организацию Испании? Так я сразу скажу, не будет этого — ни здесь, ни в Мадриде, нигде! Даже если б я и хотел…

А потом, в мае 1934 года, прошел слух об амнистии генералу Санхурхо, всего-то чуть более года назад пытавшегося восстановить в стране монархию, и стало ясно, что режим окончательно сменился.

Сначала Мигель этим бредням не верил, но когда на городском рынке появился худой, изможденный, только что выпущенный из образцовой мадридской тюрьмы Карсель Модело капитан Гарсиа Эсперанса, пришлось поверить.

— Санчес! Лейтенант! — первым окликнул его Гарсиа, стремительно подошел и протянул руку: — Спасибо за сестру.

Мигель неуверенно пожал плечами. Он уже начал забывать это старое дело о маньяке из дома Эсперанса. Господи! Каким же оно тогда казалось важным!

— Это моя работа, сеньор Эсперанса.

— Бросьте, Санчес, — совсем уж как-то по-свойски хлопнул его по плечу Гарсиа. — Мне уже все рассказали. И как вы Сесила сажать не стали, и как за Тересу глотки всем рвали… В общем, спасибо, лейтенант… и, кстати, будьте осторожны, кое-кто спит и видит, как бы вас землицей засыпать.

Гарсиа печально улыбнулся, все еще по-военному четко развернулся на месте и исчез в базарной толпе. А Мигель вдруг осознал, что, кроме капрала Альвареса, за весь минувший год это был первый человек, говоривший с ним без страха или угрозы.

***

Летом 1934 года Себастьяну исполнилось четырнадцать лет. Благодаря неустанному трехмесячному труду сеньоры Тересы он знал, что надо делать, когда тебя спрашивают о числах в пределах двадцати, и с легкостью сгибал и разгибал нужное количество пальцев. Но практического значения числа для него не имели. Как художник не высчитывает количество мазков, он не высчитывал количество посадочного материала, полагаясь исключительно на свое эстетическое чутье, с той разницей, что в отличие от художника Себастьян не мог позволить себе такой роскоши, как многократное переписывание холста. Ибо каждый, даже самый быстрый «мазок» проявлял свою суть только спустя два, три, а то и целых четыре года.

И все равно за прошедшие два года он успел многое. Разумеется, некоторые сложности еще оставались. Сад в целом все еще был «сырым». Огромное количество саженцев, должных стать краеугольными камнями будущего Эдема, еще не вошли в полную силу, а кое-где сочетание цветов и красок до сих пор не стало идеальным. Но «финишная прямая» уже проглядывалась.

Первой обнаружила «свой» уголок сада сеньора Тереса. Каждое утро с рассветом она выходила на проложенную специально для нее тропу и два-три часа гуляла по строго просчитанному для нее маршруту, не отклоняясь ни на шаг. И только после этого находила в себе силы тащить на себе домашнее хозяйство, ссориться с чиновниками и спорить с немногими оставшимися арендаторами.

Затем отыскала свой уголок и сеньора Лусия. Ей хватало для прогулки и получаса, и Себастьян потратил чуть ли не полгода своей жизни на то, чтобы эта прогулка возросла хотя бы еще на четверть часа. Не вечность, но все же.

В конце концов стала откликаться на попытки создать для нее свой райский уголок и юная сеньорита Долорес. Ей уже нравился маленький садик в полусотне метров от флигеля, с маленьким говорливым ручейком, сбегающим тремя искусно выведенными каскадами, небольшой запрудой и веселенькой, прыгающей вслед за ручьем с каскада на каскад многоцветной фиалковой россыпью.

Несколько мешало Себастьяну то, что вкусы сеньориты Долорес постоянно менялись, но, поразмыслив, он решил, что это пройдет. Растение тоже ведь не сразу созревает и приобретает свой окончательный вид.

Эта же мысль помогала Себастьяну терпеть необъяснимое равнодушие к саду подросшего и заматеревшего Пабло. Сын сеньоры Лусии и недавно вернувшегося из тюрьмы капитана Гарсиа повесил на нижнюю ветку старинного дуба боксерскую грушу и устроил на английской лужайке подобие футбольного поля, но сами по себе растения Пабло не интересовали. Вообще.

Даже отец Пабло, лишь однажды пройдя по приготовленной для него Себастьяном лавровой аллее и обнаружив уложенный набок обрезок бревна в окружении живописно разбросанных вокруг поляны молодых миндальных деревьев, сразу же сел, достал сигареты и просидел так до поздней ночи. Но не Пабло.

Кроме этого мальчишки, только один член семьи не ходил в сад — Сесил Эсперанса. Нет, он прекрасно укладывался в общий гармонический строй будущего Эдема, но в сад не ходил. Вечно с папкой под мышкой, в красивых круглых очках, он стремительно пробегал в дом вечерами и также стремительно выбегал по утрам. И все.

И только двое — сеньора Долорес Эсперанса и ее супруг сеньор Хуан Диего Эсперанса — были довольны всем. Может, потому, что старухе всегда нравились розы, а полковник наконец-то вернул себе былую значительность, едва встал во главе целого войска закопанных под молодыми оливами овечек. Себастьян чувствовал их покой и внутреннюю созвучность саду всей кожей и твердо знал, что с этими двумя ему удалось все.

***

В сентябре — октябре 1934 года противостояние реформистов и реставраторов достигло апогея, и вся Испания стала буквально лопаться по швам.

И в это неспокойное время началось долгое судебное разбирательство по иску Сесила Эсперанса. Когда Мигель об этом услышал, он не поверил собственным ушам. Но факт оставался фактом, а господин судья терпеливо разъяснил недоумевающему начальнику полиции детали.

Как следовало из заявления Сесила Эсперанса, его публичный отказ от собственности в пользу Республики, во-первых, был сделан под нажимом левых прокоммунистически настроенных властей, а во-вторых, никак не был оформлен юридически. Арендаторы просто растащили богатые земли семьи Эсперанса по кусочкам, нимало не заботясь об их официальном статусе.

Более того, даже решение земельного комитета о реквизиции доли земель, принадлежавшей брату Сесила — сподвижнику мятежного генерала Санхурхо капитану Гарсиа Эсперанса, — было бесследно утрачено. В архивах указанного документа не кашли, и, что конкретно там говорилось, теперь не знал никто. Недавняя же амнистия сеньора Гарсиа и вовсе поставила под сомнение сам смысл этого весьма спорного и физически не существующего документа.

Когда Мигель услышал эту формулировку в пересказе судьи, он расхохотался и не мог остановиться минут пять — Сесил Эсперанса был бесподобен в своем деловом бесстыдстве. И, только осознав, чем это грозит в перспективе, начальник полиции умолк и оторопело тряхнул головой. Судья не скрывал от него, что удовлетворит иск виднейшей семьи провинции, и это означало насильственный отъем земель у всех бывших арендаторов.

— Господи! — охнул Мигель. — Вы представляете, чем это кончится?

— Боитесь не справитесь? — иронически поднял бровь судья. — Что ж, тогда войска вызовем.

— А иначе никак нельзя? — вздохнул Мигель. — Ведь было же решение о земельной реформе, и что теперь — все пересматривать? Может, мировую попробовать…

— Сесил не хочет мировой, — покачал головой судья. — И, честно говоря, я его понимаю. Потому и навстречу иду.

Мигель медленно поднялся из-за стола. Одна мысль о том, что на улицах города появятся привычные к чужой крови батальоны Иностранного легиона, приводила его в полное смятение.

— А если я с ним поговорю?

Судья удивленно поднял брови.

— С Сесилом Эсперанса? Вы что, серьезно?! — И вдруг язвительно хихикнул. — Ну, попробуйте-попробуйте, отговаривать не стану.

***

Когда сеньор Сесил Эсперанса впервые оказался на своей части будущего Эдема, Себастьян так разволновался, что у него взмокли ладони.

Сначала, уже к вечеру, когда солнце, казалось, вот-вот коснется горы Хоробадо, пришел полицейский. Он быстро взбежал по лестнице на террасу, что-то тихо сказал Хуаните, и та скрылась в доме, а через минуту на террасе появились сеньор Сесил и сеньор Гарсиа. Полицейский снова что-то сказал, и сеньор Сесил недовольно покосился в сторону замершей в ожидании приказаний Хуаниты и махнул рукой в сторону сада.

— Давайте в саду поговорим… если не возражаете.

Все трое, не мешкая, спустились по лестнице, и Себастьян, поколебавшись, все-таки последовал за ними.

Они миновали территорию сеньоры Тересы, затем прошли сквозь участок сеньоры Лусии и вышли на лавровую аллею капитана Гарсиа. Но сеньор Сесил и здесь явно чувствовал себя не в своей тарелке.

— Закон есть закон, Санчес, — раздраженно говорил он прямо на ходу. — И потом, вы же вернули себе свой прежний статус. Почему бы и мне не вернуть свой?

— Это разные вещи, — не согласился полицейский.

— Вы, Санчес, хотя бы сами себе не лгите, — усмехнулся сеньор Сесил. — Все то же самое. Вам нравится сажать людей, а мне — владеть землей, и нас обоих тошнит от маслозавода.

Себастьян замер в зарослях молодого миндаля. Он всей кожей чувствовал повисшую в воздухе враждебность.

— Мне не нужны беспорядки, — озираясь по сторонам и явно не узнавая сада, в котором лишь пару лет назад он искал труп старого полковника, тихо произнес полицейский.

— Не бойтесь, Санчес, не будет никаких беспорядков, — тоже как-то удивленно огляделся по сторонам сеньор Сесил, подошел к виднеющемуся в кустах лавра еще не заросшему проему и раздвинул ветки, пытаясь понять, что там, за ним. Сеньор Сесил тоже не узнавал этот с детства ему знакомый сад.

— И вообще… — решительно продрался он сквозь заросли и оказался на поляне. — Я уже обо всем договорился…

— То есть? — прошел вслед за ним сквозь кусты полицейский и замер.

Открывшаяся картина привела всех троих в такое изумление, что на несколько секунд они потеряли дар речи.

Платановая роща, некогда совершенно непроходимая из-за заросшей лещины и шиповника, была вычищена до стерильности. И теперь три или четыре десятка огромных старых платанов стояли в полном одиночестве на освещенной косыми солнечными лучами, слегка покатой, но идеально гладкой изумрудно-зеленой поляне, и в самой середине поляны, плавно перетекая с камня на камень, бежал хрустально-чистый ручей.

— Что за черт?! — охнул Сесил. — Гарсиа, что это?

— Это тебе надо у Тересы спросить, — подошел к младшему брату капитан Гарсиа. — Я сам, когда увидел, удивился.

— Это ж сколько денег она выложила… — недовольно крякнул Сесил и быстрым энергичным шагом двинулся по вымощенной ровными плитами песчаника тропе. — Ну-ка, ну-ка…

Себастьян охнул и, приседая за кустами, побежал параллельно поляне. Именно сейчас лицо сеньора Сесила выражало первые, самые непосредственные, а потому особо ценные эмоции, и он обязан был видеть все.

— Так что вы имели в виду? — опомнился и стремительно двинулся вслед полицейский.

— Я с ребятами из «Фаланги» поговорил,— не оборачиваясь, пояснил сеньор Сесил, — они, если что, быстро порядок наведут… Черт! Как здесь здорово!

— Зачем?! — ужаснулся полицейский и встал как вкопанный. — Вы хоть представляете, с кем связались?!

— Невероятно! — восхищенно застыл сеньор Сесил и втянул ноздрями прохладный вечерний воздух. — Чуете, как дышится?

— Я к вам обращаюсь! — напомнил о себе полицейский.

— А что вы предлагаете? — недовольный тем, что его дергают, резко обернулся сеньор Сесил. — На полицию рассчитывать? Так вот она, полиция, передо мной стоит, уговаривает оставить преступникам похищенное…

Себастьян кусал губы. Полицейский постоянно отрывал сеньора Сесила от самого важного, что есть в жизни Эсперанса, — от сада. Это было нестерпимо.

— Как хотите, сеньор Эсперанса, — покачал головой полицейский. — Но учтите, если эти ваши ребята из «Фаланги» вляпаются, вляпаетесь и вы. Я вас предупредил.

— Пошел к черту, Санчес, — счастливо улыбнулся сеньор Сесил. — Ты лучше посмотри, какая красота!

Стоящий на четвереньках Себастьян упал на землю, обхватил голову руками и заплакал. Он снова угадал, но только Всевышний знал, чего ему это стоило.

***

Через три недели суд удовлетворил иски братьев Эсперанса, и, вопреки ожиданиям и страхам начальника полиции, Сесил оказался прав, а почуявшие, что времена изменились, арендаторы практически безропотно признали и свою вину, и свои долги.

Этой зимой даже понаехавшие из Барселоны и Мадрида эмиссары левых партий как-то притихли и более чем на 44-часовой рабочей неделе не настаивали, да и то не слишком настырно. А потом наступила весна, затем — яростное, невыносимо жаркое лето 1935 года, и некогда бурная политическая жизнь города вообще сошла на нет.

4 января 1936 года старые кортесы были распущены, а спустя всего полтора месяца, 16 февраля, в новых кортесах уже безраздельно царствовал левый Народный фронт. И насколько все это серьезно, стало ясно сразу.

Новое правительство первым делом объявило всеобщую амнистию, возобновление аграрной реформы и конституций Каталонии, Страны Басков и, в конечном счете, Галисии, и страну снова затрясло.

И только в одном месте в Испании божественная гармония бытия казалась ненарушимой, ибо к этой весне Себастьян довел свой сад почти до совершенства.

Уже в феврале, едва зацвел миндаль, сеньор Сесил Эсперанса распорядился соорудить в своей роще, под самым старым платаном неподалеку от хрустального ручья, навес и установить стол и несколько плетеных кресел. И теперь именно здесь он принимал решения об очередных штрафных санкциях в адрес наиболее нерадивых арендаторов или об усиленном финансировании местной ячейки молодежной патриотической организации «Испанская фаланга».

Себастьян был счастлив. Он совершенно не рассчитывал на такое точное попадание, но вышло так, что именно участок сеньора Сесила оказался наиболее близок к райскому идеалу. Он часами наблюдал за сеньором Сесилом из примыкающих к его участку лавровых зарослей и… не видел изъяна.

Следуя примеру младшего брата, уже в марте перебрался в сад и капитан Гарсиа. Правда, по роду своей деятельности капитан все время находился в разъездах, и все равно каждый раз он, покрытый пылью и взмыленный, возвращался в тенистый сад с таким удовольствием, что Себастьян удовлетворенно мурлыкал и ловил себя на том, что не может дождаться момента, когда все они умрут и оценят его творение в полной мере.

А вот с женщинами было чуть сложнее. Вынужденные заниматься домом, сеньора Тереса и сеньора Лусия не могли безотрывно находиться в саду, да и подвижная темноглазая сеньорита Долорес пока все еще предпочитала своему саду общество шумных и веселых городских подруг.

Себастьян прекрасно понимал, что это — его вина и сад просто еще недостаточно совершенен, а потому стал еще более осторожен и внимателен. Он научился часами лежать в зарослях вишни, чтобы поймать мгновенную реакцию женской части семьи на какую-либо простую и, казалось, малосущественную деталь. Нашел удобный наблюдательный пункт на огромном дубе напротив умывальной комнаты и каждое утро смотрел, как моются женщины семьи Эсперанса, искренне уверенные в этот момент в том, что никто их не видит, а значит, можно оставаться самими собой. И вот это был, пожалуй, самый полезный опыт.

Он увидел здесь почти все: и отчаяние столь веселой на людях сеньоры Лусии по поводу своих не слишком пропорциональных бедер, и слезы сеньоры Тересы, понимающей, что ее прекрасное тело никогда не будет по-настоящему принадлежать падре Теодоро — единственному действительно любимому ею мужчине.

Себастьян смотрел, на них и улыбался. Он все лучше и лучше понимал этих женщин и уже догадывался, как помочь им при помощи языка растений, а главное, он знал, что после неминуемой смерти все это обязательно пройдет.

А потом он увидел сеньориту Долорес.

Шестнадцатилетняя девушка зашла в умывальную комнату и начала раздеваться прямо перед ним, Себастьян открыл рот, да так и застыл. Никогда еще он не видел ничего более прекрасного.

В юной сеньорите не было ни манерности, ни страха, ни тоски. Она еще не знала, насколько колоссальна сила вложенной в нее господом красоты, но она уже пользовалась ею — свободно и легко. Не смущаясь, не удивляясь и не пытаясь ни выставить ее, ни спрятать.

Лишь когда она скрылась за наполовину прикрывающей окно занавеской, Себастьян вышел из ступора, тряхнул головой и вдруг признал, что все, что он сделал для нее до сих пор, — ничтожно и на самом деле он не знает, как с ней быть. Юная Долорес абсолютно не нуждалась ни в лавре, ни в дубе, чтобы подчеркнуть свое благородство; ей не нужен был ирис, чтобы оттенить глубину и таинственность ее души, и ей не нужны были фиалки, чтобы отразить нежность, и маргаритки, чтобы выразить ее жизненную силу. Потому что в ней и так было все. С избытком.

Себастьян стал забираться на свой наблюдательный пункт каждый день, но голова, вместо того чтобы проясниться, туманилась, дыхание становилось прерывистым, а сердце начинало стучать столь оглушительно громко, что он опасался, как бы оно его не выдало. А потом сеньорита Долорес уходила, и Себастьян, цепляясь за ветки вмиг ослабевшими руками, спускался с дерева и с тоской сознавал, что, возможно, ему так никогда и не удастся создать для нее ничего достойного.

А потом случилось непредвиденное: Себастьяна поймали с поличным. Он как раз спускался с дерева после очередной безуспешной попытки понять, что следует сделать для юной сеньориты Долорес, как вдруг его жестко взяли за плечо и швырнули на землю.

Себастьян инстинктивно закрылся руками, но тут же понял, что это — не отец, ибо отец давно уже лежит в своей бочке с винным спиртом.

— Ты что, мразь, за господами следишь? — навис над ним молодой сеньор Пабло Эсперанса.

Себастьян, изображая раскаяние, жалобно замычал.

— Что ты там делал?! — рявкнул Пабло и пнул его в бок. — Отвечай, гнида!

Себастьян громко замычал, пальцем показывая на свой приоткрытый, немой от рождения рот.

— У тебя, я вижу, слишком много времени! — рявкнул Пабло, и Себастьян даже вздрогнул, так сильно напомнил ему молодой господин старого полковника Эсперанса.

— Уб-бью сукина сына!

Сеньор Пабло принялся деловито, со знанием дела его топтать, и Себастьян так же деловито и со знанием дела вздрагивал и подвывал, уворачивался и закрывал уязвимые места руками, как вдруг поймал себя на мысли, что теперь он знает главный секрет своего молодого господина!

Эта мысль так потрясла его, что он даже перестал подвывать, и молодой хозяин совсем рассвирепел, уселся ему на грудь, сжал крепкую, черную от солнца шею руками и немного манерно поинтересовался:

— Ну, что, козел, удавить мне тебя, что ли?!

Себастьян инстинктивно ухватился за тренированные плечи молодого хозяина и немедленно отпустил. Он понимал, что может случайно, просто неосторожным движением причинить хозяину вред или даже что-нибудь сломать, а это было нельзя. Сеньор Пабло должен был дожить до Страшного суда без очевидных повреждений.

— Нэ-э-э… — как можно жалобнее выдавил он. Пабло с нескрываемым удовольствием двинул садовнику в челюсть и поднялся.

— Пошли со мной.

Себастьян привстал и, сгорбив сильную спину, двинулся следом. Он уже понимал, каким следует сделать Эдем для сеньора Пабло. Теперь он видел, что молодой сеньор хочет быть суровым и страшным и отчаянно пытается придать себе вес. Но беда в том, что он еще слишком юн и незрел; в нем еще нет той абсолютной уверенности в своем превосходстве и той внутренней силы, которая была в его дедушке, и если все правильно сделать…

Себастьян внезапно остановился, и его пробил озноб.

— Ну, что встал?! — обернулся к нему Пабло. — Вперед!

Себастьяна затрясло; он уже догадывался, куда они идут.

— Вперед, я сказал! — рявкнул Пабло и ухватил его за шиворот.

Себастьян заплакал, но не подчинился и стоял, словно в землю врос.

— Я не понял, ты, урод… — прищурился Пабло. — Или из дома вылететь хочешь? Так я тебе это устрою!

Себастьян вздрогнул и заставил себя шагнуть вперед. Замер, снова шагнул и снова замер. Перед ним возвышался заросший ивняком грот, тот самый, в котором, казалось, уже целую вечность лежал его заспиртованный отец.

— Стоять, — мрачно распорядился Пабло и властно схватил Себастьяна за шиворот. — Видишь грот?

Себастьян отупело взглянул на молодого хозяина и через силу кивнул.

— Мусор убрать, пруд почистить, — сурово приказал Пабло. — Завтра приду проверю.

***

Себастьян не был возле этого грота с 10 мая 1931 года — ровно пять лет. И все это время он жил так, словно этого страшного места вообще не существует. И только поэтому чуть не упустил ключевой момент в строительстве будущего Эдема, самое последнее, завершающее звено. У Пабло уже есть свое место в саду; он выбрал его сам, выбрал со всей возможной для него любовью, и это факт, отвернуться от которого невозможно.

Теперь Себастьян стоял в самом конце длинной, за пять лет донельзя запущенной лавровой аллеи, напротив заросшего ивами пруда, за которым виднелась черная сырая утроба искусственного грота. Его трясло. Ходуном ходили руки, дрожали ноги, подгибались колени, а по спине шел такой озноб, словно сейчас был не разгар мая, а самый настоящий декабрь.

Себастьян заставил себя сдвинуться с места, на подгибающихся ногах обошел пруд и заглянул внутрь грота. В ноздри сразу же ударил запах вина, повсюду валялись обрывки газет и куриные кости, неподалеку от входа стоял не слишком новый, но вполне еще приличный диван, а с вытянутой руки псевдогреческой статуи свисали перепачканные женские панталоны.

Привыкнув к полутьме, Себастьян увидел свисающее с потолка знамя и приклеенный к бетонной, выделанной под естественный камень стене плакат с красивым и статным юношей в мундире со вскинутой в приветственном жесте рукой. Садовник вздохнул и, преодолевая внутреннее сопротивление, подошел к огромному круглому щиту с искусно вырезанной женской головой со змеями вместо волос.

Щит был сдвинут в сторону.

Внутри у Себастьяна все сжалось, но отступать он уже не хотел. Налег на щит плечом, на удивление легко открыл некогда потайной ход и пошарил справа. Лампа стояла точно там же, где и пять лет назад; спички лежали здесь же, но он уже знал: сюда ходят, и ходят часто — в воздухе витал острый и одновременно терпкий запах настоявшегося за пять лет винного спирта.

Себастьян трясущимися руками зажег спичку, засветил керосиновую лампу и сразу понял, что среднюю из трех бочек — ту самую, в которой плавал вверх ногами его отец, — трогали. Толстая деревянная пробка в самом низу бочки была забита криво, а земля возле нее превратилась в слякоть.

Он подошел к бочке, стукнул костяшками кулака в покатую дубовую стенку и прислушался. Гигантская, выше человеческого роста, бочка была еще практически полной. Себастьян сокрушенно покачал головой, задул и вернул на место лампу, вышел, притворил за собой круглый деревянный щит и выбрался на свежий воздух. Сел возле пруда на мягкую, немного влажную землю и задумался.

Он не знал, что побудило молодого сеньора Пабло выбрать именно это место во всем огромном саду, но признавал, что это, скорее всего, произошло не случайно и не без божьего попущения. И это означало, что он, Себастьян, обязан приложить все усилия для того, чтобы мятущийся, желающий выглядеть суровым и непреклонным юный сеньор Пабло обрел здесь покой и почувствовал в себе ту уверенность и силу, которой так много было у его деда и совсем нет у него самого.

Себастьян уже чувствовал, как это можно сделать. Он понимал, что никакой легкомысленности и жизнерадостности здесь быть не должно, все вокруг обязано выглядеть массивно и тяжеловесно, а потому — никаких цветов, никакого миндаля и никаких акаций. Ведущую сюда лавровую аллею следует постричь лишь слегка, так, чтобы придать ей нарочитую дикость и непокорность, к пруду можно притащить несколько больших, лучше остроугольных, необкатанных камней и обязательно — три-четыре толстых мертвых ствола… обязательно! Но главное, поменьше света… Свет слишком правдив; он чересчур обнажает…

Себастьян вскочил на ноги и обвел окружающий его ландшафт совсем другими глазами. До него впервые дошло, что рай может быть и таким — тяжелым и сумрачным, смотря для кого делать. А если пойти дальше, то, может быть, даже ад — просто часть рая, единственно возможная для таких, как, например, его отец.

Он представил себе, что, после того, как, возвещая начало Страшного суда, протрубит труба архангела Гавриила, отец вздрогнет и откроет мертвые белые глаза…

А потом, цепляясь руками за черные края огромной дубовой бочки и разбрызгивая вокруг винный остро пахнущий спирт, выберется наружу…

А потом, впервые за много лет неподвижности и темноты, снова окажется под ярким голубым небом…

Себастьян улыбнулся, потому что следующей его догадкой была та, что после суда отец, скорее всего, с охотой вернется в свою ставшую за много лет родной бочку с нескончаемыми, пополняемыми божьей волей запасами спирта. И то, что со стороны может показаться адом, на деле будет самый настоящий Эдем.

Себастьян счастливо рассмеялся. Давно уже он не чувствовал такого облегчения.

***

В конце мая Мигель узнал, что старшему лейтенанту Дельгадо присвоили очередное звание капитана. Самого Мигеля из-за всех этих передряг уже дважды забывали включить в очередной наградной список. Но поздравить Диего было надо, и только лейтенант хотел сходить и сделать это, как в дверь кабинета постучали.

— Да, войдите!

В дверной проем осторожно заглянул капрал Альварес.

— Господин лейтенант, — недоуменно пожал он крупными покатыми плечами. — К вам Сесил Эсперанса.

— Кто?!

— Сесил Эсперанса, — виновато, явно понимая, что такого быть не может, развел руками капрал.

— Ну, что ж, зови, — растерянно хмыкнул Мигель и откинулся на спинку стула.

Десятки раз он пытался хоть как-то привести в законное русло то, что делает Сесил, и столько же раз его ставили на место, а теперь — надо же — сам пришел!

За дверью прокашлялись, и в кабинет вошел младший из братьев Эсперанса.

— Здравствуйте, Санчес, — пытаясь выглядеть независимым, Сесил вытащил из кармашка платок и протер очки.

«Крепко же его прижало!» — подумал Мигель.

— У нас проблемы, Санчес, — отстраненно, как бы не желая никого огорчать этим известием, произнес младший Эсперанса.

— Ну, вот, наконец-то и у вас проблемы, — мягко улыбнулся начальник полиции, — а не только у меня.

— Вы не поняли, — покачал головой Сесил. — Я сказал, у нас проблемы.

— То есть? — непонимающе сощурился Мигель.

— Энрике Гонсалес с каторги вернулся, — Сесил невольно скривил губы. — По амнистии…

Мигель смущенно хмыкнул. К этой новости он готов не был, хотя в самом факте освобождения невиновного человека ничего дурного не видел.

— Наверное, это не так плохо… — потер он подбородок. — А в чем проблема-то?

— Это ведь вы его посадили, — не слишком вежливо напомнил Сесил. — А он, похоже, обид не прощает…

Мигель тяжело вздохнул. На самом деле Энрике посадил алькальд, но объяснять это Сесилу он вовсе не считал необходимым.

— Вот и у меня… — продолжил Сесил, и его щека нервно дернулась вверх, — уже профсоюз организовал, народ мутит. Вы бы приняли меры, господин лейтенант.

«Раньше надо было думать», — зло подумал Мигель и мстительно улыбнулся.

— А что же вы ко мне прибежали? Или фалангисты уже не в цене? И потом, какие у вас конкретно к нему претензии? Он что, украл у вас что-то?

— Я думаю, он готовит кое-что похуже… — покачал головой Сесил. — И если его немедленно не посадить…

— Если у вас есть конкретные доказательства, пожалуйста, посажу, — оборвав собеседника на полуслове, поднялся из-за стола Мигель и вразвалочку подошел к окну. — А так… без доказательств? И вообще, Сесил, он с подачи вашей семейки уже пять лет ни за что ни про что отсидел. Не хватит ли с него? А? Как вы думаете, сеньор Эсперанса?

Сесил снова дернул щекой, четко, по-военному повернулся и, не прощаясь, вышел. Мигель проводил его взглядом и постучал в стену, отделяющую его кабинет от дежурной комнаты.

— Альварес!

— Да, иду! — отозвался из-за стены капрал, тяжело протопал по коридору и заглянул в дверь. — Что прикажете, господин лейтенант?

— Энрике Гонсалес с каторги вернулся, — сообщил Мигель. — По амнистии.

Альварес терпеливо слушал; он знал, что это еще не все.

— И… знаешь что, Альварес… — забарабанил пальцами по столу начальник полиции. — Найди-ка ты мне его адресок.

* * *

Первым делом начальник полиции зашел в прокуратуру, где узнал, что амнистия коснулась бывшего конюха семьи Эсперанса лишь благодаря его хлопотам. Пока уволенный из полиции Мигель работал на маслозаводе, повторный суд снял с Энрике сугубо уголовное обвинение в похищении трупа, посчитав его недостаточно доказанным, и на конюхе осталось только то, что сфабриковали ему в Сарагосе, — участие в вооруженном антиправительственном формировании. В результате простой конюх оказался в разряде политических узников и, естественно, с приходом новой власти попал под амнистию.

Но вот вернулся он совсем иным человеком. Прокурор не знал, да и не мог знать всех деталей, но, похоже, сидевшие вместе с Энрике анархисты взяли конюха под крыло и за пять лет каторги обучили его всем азам классовой борьбы.

— Мне уже Эсперанса пожаловались… — покачал головой прокурор. — Говорят, этот козел со всех сторон их обложил, — и с батраками уже встретился, и с арендаторами поговорил, в общем, не знаю, как вы, Мигель, а я жду неприятностей.

Мигель хмыкнул. Он тоже ждал от Энрике Гонсалеса каких-либо действий, но в отличие от прокурора его мало интересовало, сохранят ли Эсперанса свои земли и свое положение, — лишь бы никого не убили в горячке…

* * *

Памятуя о приказе молодого хозяина, Себастьян принялся наводить порядок в гроте и вокруг него. Тряпкой вымыл каменный пол грота, притащил сетку и, стоя по грудь в мутной воде, чистил пруд до тех пор, пока в нем не осталось ничего крупнее песка. Сбегал на конюшню и, сунув конюху десять песет, взял у него лошадь и за полдня доставил к пруду четыре великолепных, прекрасной и хищной конической формы, камня. Затем взял еще одну лошадь и за оставшиеся полдня приволок толстенное, дуплистое, давно выкорчеванное им дерево.

Оно было настолько мощным, корявым и сучковатым, что пролежало возле его домика два года, и Себастьян так и не решился начать его распиливать, но здесь, возле черного жерла грота, в окружении огромных, серых, трагически устремленных в небо камней оно смотрелось просто великолепно.

Затем он привел в порядок прилегающие к фоту кусты лавра, а потом дневное светило зашло за гору Хоробадо, и Себастьян сел возле мертвого дерева и прислонился к нему спиной. Он был счастлив и уже представлял себе, как радостно и удивленно отреагируют его господа, когда после завершения Страшного суда узнают, что именно здесь, в созданной их собственным садовником части райских кущей, проведут всю предписанную им господом счастливую и беззаботную вечность.

Вдалеке послышались голоса, и Себастьян понял, что сюда идут господа — сеньор Сесил и сеньор Гарсиа, но почему они идут именно сюда, а не в свою часть сада, сообразить не мог.

— Я тебе еще раз повторю, Сесил, — твердым, размеренным голосом говорил сеньор Гарсиа. — Надо снижать арендную плату и давать право выкупа, иначе мы вообще все потеряем! Лично я со своей частью земель так и поступлю.

— А про меня и Тересу ты, значит, забыл? — раздраженно спросил сеньор Сесил. — Ведь если ты цену уронишь, нам тоже придется цены снижать!

— Я с Тересой уже говорил; она не против.

Господа подошли к гроту и сели на небольшое бревнышко возле самого пруда. Себастьян приподнялся, чтобы уйти, но любопытство взяло верх. Впервые за много лет он видел, чтобы братья были так раздражены друг другом. Нет, они оба сдерживались, но садовника было нелегко обмануть; привыкший читать по лицам мельчайшие оттенки настроения, он понимал, что накал страстей здесь нешуточный.

Перебивая друг друга, господа начали снова спорить об арендаторах и размере платы, об анархистах и этой старой двуликой потаскухе — алькальде, но договориться не могли.

— Да пойми ты, дурак! — внезапно заорал сеньор Сесил. — Если вы с Тересой это сделаете, мы не две трети потеряем; мы все упустим! До последнего акра!

— Это ты, Сесил, дурак, — не понимаешь, что времена изменились. Если сейчас не уступить, потом поздно будет. — Сеньор Гарсиа вздохнул и стал тяжело пониматься. — В общем, ты как хочешь, а мы с Тересой для себя все уже решили.

Себастьян смотрел, как завороженный. Он всей кожей ощутил, как мгновенно вспыхнул младший из братьев Эсперанса, а потом, не веря своим глазам, увидел, как сеньор Сесил вскочил с бревна, схватил лежащие на земле оставленные Себастьяном ножницы для стрижки кустов и всадил их между лопаток старшего брата.

Себастьян испуганно охнул и метнулся прочь.

***

Весть о том, что старший из братьев Эсперанса предательски убит в спину, застала начальника полиции уже в постели. Но когда Мигель на предельной скорости подъехал к ярко освещенной желтым электрическим светом усадьбе Эсперанса, там уже толклись и прокурор, и судья, и алькальд. А с террасы доносился протяжный женский вой.

— Где вас носит, Санчес? — прошипел Мигелю алькальд.

Начальник полиции отмахнулся, стремительно протиснулся сквозь толпу официальных лиц и прислуги и взбежал по лестнице на террасу. Капитан Гарсиа лежал прямо здесь, на дощатом полу. Под головой форменная куртка, руки скрещены на груди.

— Это Гонсалес, — мрачно произнес подошедший Сесил Эсперанса. — Больше некому.

Мигель прикусил губу и глянул на стоящих рядом с Сесилом обнявшихся и рыдающих Тересу и Лусию и, не желая вступать в дискуссии, повернулся к замершему неподалеку Пабло.

— Кто его нашел?

— Я, — отозвался парень.

— Где? Прямо здесь?

Пабло отрицательно покачал головой и неопределенно махнул рукой куда-то в сторону горы.

— Возле грота… там, наверху.

Мигель сокрушенно покачал головой, осторожно перевернул уже окоченевшее тело капитана Гарсиа на бок и осмотрел разрез на рубашке, а затем и рану. Похоже, удар пришелся сверху вниз, — или убийца был намного выше, или капитан в момент убийства сидел.

— Пошли, покажешь где… — повернулся он к Пабло.

Пабло кивнул и, беспрестанно всхлипывая и на ходу утирая слезы, повел Мигеля мимо темных, лишь слегка подсвеченных луной деревьев.

Они прошли вдоль заросшей громады лавровых кустов, вышли к пруду, и Пабло показал на еле заметное в темноте лежащее возле камней бревно.

— Вот здесь.

Мигель осмотрелся, и его неприятно поразило то, насколько странно, вычурно и претенциозно выглядит окружающий ландшафт: какое-то корявое дерево с застрявшей в мертвых узловатых ветках белой луной, темные силуэты камней, черное неподвижное зеркало старого пруда. От всего этого места буквально веяло бедой.

Усилием воли Мигель стряхнул наваждение, подошел к бревну, зажег спичку и наклонился. Заметил огромное пятно почти впитавшейся крови, подумал, что орудие убийства следует поискать в пруду, и прошел в грот. Снова зажег спичку, отметил взглядом гипсовую псевдогреческую статую с женскими панталонами на вытянутой руке, свисающее с потолка знамя и фалангистский плакат и повернулся к Пабло.

— Твое местечко?

— Да, — всхлипнул парень. — Я с утра сказал садовнику, чтобы прибрал здесь… вечером пришел, а здесь… папа лежит.

— Значит, садовник, говоришь… — задумчиво проговорил Мигель. — Ну, что ж, тогда и садовника допросим.

***

За садовником послали сразу же, но ни в его домишке, ни в саду, ни на кухне найти его не удалось. А вот огромные садовые ножницы капрал Альварес выудил из пруда буквально за полчаса. К этому времени труп уже осмотрел подъехавший местный врач, который, едва ему предъявили возможное орудие убийства, сразу же уверенно кивнул:

— Это они.

Присутствовавший на осмотре алькальд что-то шепнул прокурору, и Мигель повернулся к официальным лицам.

— Значит, так, сеньор Рохо, давайте договоримся, что вы не будете мешать следствию.

— Но ведь уже совершенно очевидно, что это садовник! — возразил алькальд.

— Вы уже однажды… поспособствовали, — яростно напомнил начальник полиции о старом деле Энрике Гонсалеса, и алькальд обиженно поджал губы.

Мигель и сам уже думал, что без мальчишки в этом деле не обошлось, но хвататься за самую простую и очевидную версию не торопился.

Да, самым первым подозреваемым был садовник Себастьян Хосе. Он совершенно точно был на месте убийства еще сегодня утром и весь день до позднего вечера, по словам конюхов, возил в сторону грота какие-то бревна и камни. И, как ни крути, он мог быть на месте убийства как раз в то время, когда, по приблизительным оценкам врача, погиб сеньор Гарсиа. Кроме того, убийство было совершено принадлежащим ему садовым инструментом, а сам он бесследно исчез.

Но не следовало пренебрегать и фигурой Энрике Гонсалеса. То, что анархисты не брезгуют индивидуальным террором, начальник полиции знал давно. И вопрос был только в том, посчитал ли Энрике Гонсалес необходимым устранить одного из членов семьи, владеющей большей частью окрестных земель, а заодно и свести свои личные счеты.

Однако если вспомнить, что мотива у недоразвитого паренька не было и быть не могло, а Энрике вполне мог достичь своих целей и менее рискованным способом и уже начал это делать при помощи недовольных батраков и арендаторов, то же самое дело поворачивалось совсем по-другому.

Как ни расстроены были сеньора Тереса и сеньора Лусия, Мигель все-таки допросил их обеих и уже выяснил, что как раз этим вечером, часа за два до убийства, между братьями случилась грандиозная ссора по поводу имущества, и сеньора Тереса с трудом выпроводила мужчин в сад — подышать свежим воздухом и успокоиться.

По словам Сесила, он почти сразу же вернулся в дом, а Гарсиа и впрямь отправился погулять — один, вот только свидетелей этому не было. А если вспомнить, как неведомый убийца помог старому полковнику поскорее уйти на тот свет, едва тот задумал оставить Сесила без наследства…

— Так вы будете принимать меры или нет? — оторвал начальника полиции от размышлений Сесил Эсперанса.

Мигель задумчиво взглянул на главного из трех претендентов на оставшееся наследство и кивнул:

— Разумеется, сеньор Эсперанса. Вы арестованы.

* * *

Решение начальника полиции произвело эффект разорвавшейся бомбы. Сесил начал кричать, что Санчесу нужно больше этими чертовыми анархистами заниматься, вместо того чтобы компрометировать приличных людей. Прокурор совершенно искренне пообещал Мигелю второе и теперь уже окончательное отстранение от должности, алькальд взывал к разуму, но на этот раз Мигель был непреклонен.

— Хватит, господа, — оборвал он возмущенный ропот. — У вас есть право оспорить мое решение, но ближайшие сутки, по меньшей мере до тех пор, пока эксперт из Сарагосы не проведет самое детальное исследование тела сеньора Гарсиа, Сесил Эсперанса проведет в камере. А теперь я всех прошу выйти.

Он выпроводил всех из комнаты, в которой лежал мертвый капитан Гарсиа, и, суеверно опасаясь в третий раз пережить пропажу мертвого тела из дома Эсперанса, установил у дверей караул.

— Никого не пускать, Альварес, — жестко распорядился он. — Особенно родственников.

* * *

Себастьян видел почти все. Он видел, как рыдающий Пабло протащил мимо него тело своего отца и как на террасе дома Эсперанса в течение получаса собрались лучшие люди города. Он видел, как Хуанита, Кармен и конюх Фернандо обходили сад, безуспешно пытаясь его отыскать. Он видел, как затем все, включая сеньора Сесила и начальника полиции, спешно спустились во двор и тут же разъехались на своих красивых новеньких машинах. И он видел, что окна тщательно закрыли, а двое полицейских остались у дверей.

Это было самое худшее, что могло случиться. Тогда, около четырех часов назад, Себастьян был настолько потрясен случившимся у него на глазах братоубийством, что даже не сразу сообразил, какой уникальный случай ему представился. Уже сегодня, сейчас, не откладывая, он мог похоронить покойного сеньора Гарсиа на его практически законченном участке Эдема. Но Пабло наткнулся на тело раньше, и теперь задача достойных похорон сеньора Гарсиа казалась почти невыполнимой.

Себастьян подкрался к самому дому и притаился неподалеку от террасы. Полицейские курили, разговаривали и от дверей уходить не собирались. Собственно, не спал весь дом. В комнатах обеих сеньор горел яркий электрический свет, постоянно бегали слуги то за водой, то за нюхательной солью, и рассчитывать пройти незамеченным было бы глупо.

Себастьян разочарованно всхлипнул. Давным-давно, когда отец наказал его за пятиконечную клумбу, он сам оказался в двух шагах от смерти и прекрасно запомнил это бредовое состояние, когда ты даже не знаешь ни кто ты, ни что происходит. И теперь он обязан был сделать все, чтобы сеньору Гарсиа не пришлось плутать в поисках своей части Эдема, когда господь скажет последнее слово.

* * *

Первым делом, сразу после того, как он отправил Сесила Эсперанса в камеру, Мигель задержал Энрике Гонсалеса. Он взял его еще до рассвета, прямо в постели с какой-то бабой, тепленьким, но никаких преимуществ от эффекта неожиданности не получил. Все еще слишком похожий на Христа Энрике Гонсалес ни в чем признаваться не собирался.

— Не надо, начальник, — жестко улыбнулся он. — Я — марксист, и уголовного дела на себя не возьму. А насчет земли, так Сесил все верно говорит. Отнимем мы у них землю; хватит этим Эсперанса кровь народную пить!

Мигель задал еще несколько вопросов и с изумлением отметил, насколько изменился бывший конюх. Отсидевший ни за что пять лет, Энрике теперь превосходно разбирался в процессуальных терминах, сыпал в ответ на обвинения лозунгами о солидарности рабочего класса и неизбежности всемирной революции и экспроприации средств производства и явно чувствовал себя по меньшей мере равным начальнику городской полиции.

Совершенно обескураженный таким поворотом, донельзя растерянный, Мигель проспорил с ним часа полтора и признал: без толку. И в пять утра он отправил Гонсалеса обратно в камеру, а сам, как раз к рассвету, вернулся в усадьбу Эсперанса.

Сейчас, при свете солнца, место совершения убийства уже не выглядело столь мрачно, но все еще оставалось чересчур претенциозным. Впрочем, отвлекаться на красоты пейзажа Мигель никакого права не имел, а потому просто размял уставшую за ночь спину и принялся исследовать окрестности более основательно.

Он почти сразу обнаружил в гроте спрятанную за круглым деревянным щитом с вырезанной Медузой Горгоной потайную комнату, но там, кроме лампы, коробка спичек и трех огромных бочек с винным спиртом, ничего не оказалось.

Затем он исследовал кровавое пятно и бревно и достаточно быстро понял, где именно сидел сеньор Гарсиа, когда его ударили в спину. Он даже отыскал место, где лежали ножницы. Кто-то наступал на них, и отпечаток лезвий, ручек и даже болта в центре просматривался на влажной земле вполне отчетливо.

Более того, Мигель совершенно точно выяснил, что на бревне рядом с сеньором Гарсиа сидел кто-то еще! Здесь были отпечатки двух пар обуви, и только одна из них могла принадлежать покойному капитану. И наконец, Мигель обнаружил, что и это не все и за мертвым корявым деревом кто-то прятался, причем достаточно долго, — отпечаток его колена в рыхлой влажной земле был весьма глубок.

Мигель мысленно реконструировал возможные события и с некоторыми натяжками предположил, что заговорщиков было как минимум двое. Один отвлекал сеньора Гарсиа разговорами, а второй ждал за деревом. И когда пришло время, тот, что скрывался за деревом, вышел и ударил Гарсиа в спину садовыми ножницами.

Реконструкция была пока достаточно приблизительной, но здесь Мигель рассчитывал на помощь вызванного из Сарагосы медэксперта. Глубина и расположение раны могли ответить на вопрос о физической силе и опытности убийцы, не левша ли он, под каким углом и с какого расстояния ударил, мог ли забрызгаться кровью, и это было бы уже кое-что.

За работой Мигель даже и не заметил, как пролетело время, и провозился до обеда, а когда вернулся в дом, Тереса и Лусия уже стояли возле тела. Мигель с неодобрением взглянул на капрала Альвареса, поймал его виноватый взгляд и отправился в город утрясать дело с прокуратурой. Эксперта все не было, а тем временем первые сутки задержания Сесила Эсперанса и Энрике Гонсалеса уже наполовину истекли.

Некоторое время он проторчал в прокуратуре, затем заглянул к алькальду и, разумеется, тут же с ним сцепился. Эта продажная шкура думала только о своем реноме перед избирателями и нормально работать явно не собиралась. А потом за ним прибежал дежурный, и Мигель с ужасом узнал, что медэксперт уже часа два как приехал и ждет его в усадьбе Эсперанса.

Он вскочил в свою изрядно побитую за пять лет «Испано-суизу» и в мгновение ока оказался в доме Эсперанса, и все-таки не успел — эксперт уже работал.

Мигель досадливо крякнул, стараясь не скрипеть, прошел в комнату с телом Гарсиа на огромном, покрытом розовой клеенкой столе и встал рядом с экспертом.

— Лейтенант Санчес, — вполголоса представился он. — Это я вас приглашал.

— Я понял, — также вполголоса отозвался эксперт. — Я только одного не пойму, его что, на жаркое пустить хотели?

— Кого? — так и не сумел сообразить, о чем, собственно, речь Мигель.

— Труп, вот кого, — язвительно отозвался эксперт. — Или это обычай такой местный?

— Какой обычай? — насторожился Мигель. — Что конкретно вы обнаружили?

— Вот… — показал медэксперт скальпелем на какие-то буро-зеленые лохмотья на дне сверкающего никелем неглубокого лотка.

Мигель наклонился.

— Что это?

— Корица, лавровый лист, шалфей, — начал монотонно перечислять медэксперт, — миндальные листья и, кажется, черный перец…

— И где это было? — нахмурился Мигель. Он совершенно точно помнил, что обыскал карманы убитого со всей возможной тщательностью.

— Во рту, вот где…

У Мигеля подкосились колени. Трудно сказать почему, но он сразу же вспомнил уложенную на колени старого полковника книгу, сломанную над недвижным телом сеньора Ансельмо орхидею, свирепо разбросанные по всему склепу розы из гробницы сеньоры Долорес…

— Господи! — охнул он. — Это же садовник!

— Кто-кто? — заинтересовался эксперт.

— Подождите, — отмахнулся Мигель, — я сейчас…

Явный растительный характер всех этих мелких деталей теперь сложился в его голове в одно целое, и связать их все между собой мог только один человек — тот, для которого растения и были главным смыслом бытия.

В эту минуту Мигель совершенно не задумывался о том, что пять лет назад садовник был слишком еще мал, чтобы вытащить сеньору Долорес из склепа и почти придушить здоровенного сеньора Ансельмо. Он совершенно не отдавал себе отчета в том, что ему никогда не суметь придумать этому угловатому коренастому мальчишке сколько-нибудь убедительный и внятный мотив. То, что предстало перед ним сейчас, затмило все.

Мигель выглянул в окно. Солнце уже давно село, но он знал: если выпустить сеньора Сесила Эсперанса и Энрике Гонсалеса до истечения первых суток, скандала можно будет избежать.

Мигель выбежал из комнаты, отпихнул загородившего дорогу Альвареса, сбежал по гулким ступенькам и метнулся к машине. Завел мотор и на предельной скорости помчался в город. Перевалил через бугор, выскочил на грохочущий деревянный мост, как вдруг заметил впереди нечто непонятное и резко ударил по тормозам.

«Испано-суиза» засвистела, заверещала, заскользила по желтому от электрического света фар, гладкому дощатому настилу моста, но было уже поздно. Мигеля резко бросило грудью на баранку, встряхнуло, оторвало от сиденья и швырнуло головой в лобовое стекло…

***

Придорожные кусты зашевелились только спустя минуту или даже больше, и из них на дорогу вышли двое. Некоторое время они сомневались, а стоит ли подходить вообще, но все-таки решились и, воровато оглядевшись по сторонам, подбежали к машине.

За ворот стащили безжизненно свисающее с капота тело на дощатый настил, несколько раз не без удовольствия пнули в живот и в голову, а затем подняли за руки и за ноги, подтащили к перилам и с размаху швырнули вниз, на торчащие из бурлящей воды камни. Затем сдвинули машину назад, вытащили прижатое передними колесами бревно, с кряхтением подняли его на плечи и потащили в лес.

— А если этот козел живой? — спросил тот, что шел впереди.

— Плевать, — хмыкнул второй, — главное, чтобы его на службе не было. А здешний алькальд человек понимающий, напрасно Энрике держать не станет. Вот увидишь.

Сидящий под мостом Себастьян выглянул и проводил незнакомцев взглядом, а потом недоуменно посмотрел вниз. Полицейский лежал в бурлящей воде головой вниз, точь-в-точь как его отец тогда, в бочке…

Себастьян недовольно всхлипнул и вразвалку побежал вниз, к реке. Ухватил полицейского за ворот и вытащил из воды. Всмотрелся в разбитое окровавленное лицо, прислушался к дыханию, а затем схватил его за мундир и штаны, подтащил к берегу, рывком взвалил на плечи и так же вразвалочку побрел вверх.

***

Когда этим утром пришедшие к дому Эсперанса бывшие офицеры сказали, что неплохо бы с почестями похоронить Гарсиа на воинском кладбище, среди своих, Себастьян понял, что другого шанса у него не будет. Где расположено воинское кладбище, он не знал, а значит, найти его, чтобы перетащить сеньора Гарсиа обратно в сад, будет трудно. Но главное, он отчаянно боялся, что и сеньор Гарсиа не найдет дороги домой после Страшного суда.

И тогда его озарило.

Себастьян метнулся в предназначенную для мертвого капитана часть будущего райского сада и принялся рвать все, что там росло, по два-три листочка. Он совершенно точно знал, что сеньор Гарсиа обязательно вспомнит, куда ему следует идти, если обнаружит все составляющие своего сада у себя. Главное, чтобы он их обнаружил.

Затем садовник побежал к дому, и бог снова помог ему. Большой толстый полицейский как раз открыл дверь и почтительно отошел в сторону, чтобы слуги под руководством сеньоры Тересы могли занести цветы. Себастьян дождался, когда Хуанита и Кармен выйдут за очередной партией цветов, нарвал огромный букет и пристроился позади кухарок.

Кроме убитого капитана, в комнате не было никого. Себастьян дождался, когда женщины поставят цветы в огромные фарфоровые вазы, расправят их и выйдут, и бросился к телу. Тут же понял, что в карманы могут и заглянуть, и, с трудом разжав челюсти капитана пальцами, сунул ему в рот все, что собрал. Теперь он был спокоен. Не заметить листья в собственном рту не сумел бы никто.

Так же стремительно он проскользнул мимо стоящего на террасе толстого полицейского, сбежал по лестнице и в мгновение ока скрылся в зарослях вишни у самой террасы. Но счастлив оставался недолго.

Уже минут через пять Себастьян начал сомневаться в том, будет ли этих листьев достаточно и не следует ли попытаться все-таки похитить и это тело. А еще через пять минут на террасу в окружении щебечущих Кармен и Хуаниты выбежала встревоженная сеньора Тереса, и его снова принялись искать по всему саду. И тогда Себастьян вздохнул и, крадучись и прячась за кустами, пришел в единственное надежное место, которое знал, — под мост.

***

Главный полицейский оказался довольно тяжелым, и уже метров через двести Себастьян совершенно взмок, но останавливаться, чтобы перевести дыхание, не хотел. Он хорошо изучил тех, кто приходит в дом Эсперанса, и совершенно точно знал: кто-кто, а полицейский действительно заботится об этой семье и даже по-своему защищает ее, а что полезно семье Эсперанса, то полезно и будущему саду.

Впереди показалась окраина города, и на пути Себастьяна стали встречаться редкие прохожие, но все они, как один, завидев на темной улице черную фигуру с безжизненным телом на плечах, шарахались в сторону. А потом перед ним выросло здание участка полиции, и Себастьян аккуратно уложил главного полицейского на крыльцо и постучал в дверь.

За дверью послышались шаги, и только Себастьян решил, что пора уходить, как сзади послышалось сдавленное дыхание, и его властно взяли за плечо. Он дернулся, попытался вырваться, и его тут же подбили под ноги и уложили носом в каменную мостовую.

— Лежать, сволочь!

Себастьян шмыгнул разбитым носом и вывернул шею. Над ним нависали двое рослых полицейских.