Однажды пустившись в дорогу, Себастьян так и не сумел остановиться и уже через два дня пути с оторопью осознал, как огромен и разнообразен созданный господом мир. До конца сентября он прошел около двух десятков деревень, а в октябре даже нашел настоящий город — не Сарагосу, совсем другой! И везде были люди, очень много людей.

Их было так много, что всего через неделю Себастьян с восхищением признал, что недооценивал масштабы предстоящей господу работы. А ясные недвусмысленные приметы наступающего конца света были уже очевидны. Несколько раз в течение лета луна становилась красной, как кровь, трижды прямо на него обрушивался невероятно крупный град, а один раз он услышал вдалеке странные бухающие звуки, от которых вся земля сотрясалась, как в предсмертных судорогах. А потом Себастьян увидел самолеты и был просто потрясен тем, с какой торжественной основательностью готовился господом конец света.

Он шел очень быстро, останавливаясь только для того, чтобы напиться воды или поймать пяток мышей на завтрак, и, сам не зная того, в ноябре пересек Иберийский горный массив и оказался в районе реки Эбро. И вот здесь его продвижение резко замедлилось.

В течение всего одной недели его четырежды останавливали патрули, а однажды, посчитав республиканским шпионом, чуть не расстреляли. Но Себастьян выкопал свою могилу так стремительно и профессионально, что офицер восторженно хохотнул, покачал головой и отправил странного немого парня на рытье блиндажей и окопов. И вот здесь он застрял на всю зиму.

Войсковая часть постоянно перемещалась с одного места на другое, и старые окопы приходилось оставлять в тылу, а потому распорядок дня Себастьяна был предопределен на много дней вперед. Он вставал задолго до рассвета, сразу же принимался за работу, затем завтракал, потом принимал под свое техническое руководство очередное подразделение и весь день бегал вдоль всей линии оборонительных сооружений, помогая выворачивать особо крупные камни и следя за тем, чтобы земляные стенки были идеально ровными. Он не знал, зачем нужна такая точность, но хорошо усвоил, что офицерам нравится, когда все ровно и гладко.

Иногда кого-нибудь расстреливали — пленных республиканцев, не слишком лояльных к военным крестьян или даже своих, — и это был настоящий праздник, поскольку появлялся повод отвлечься от окопной рутины. И пожалуй, поэтому рытье могил Себастьян Хосе не доверял никому.

Правда, здесь ему не позволяли усаживать покойников так, как он привык, но Себастьян довольно быстро приспособился копать полнометражные могилы и делал это куда более аккуратно, чем окопы. А потом дожидался, когда будущий труп подведут к могиле, приведут приговор в исполнение, любовно укладывал очередного отмучившегося жителя земли в эту самую землю, стремительно присыпал глинистой, смешанной с камнями землей, и начиналось главное.

Конечно, здесь, в условиях фронта, посадочного материала было немного, и Себастьяну приходилось готовить его заранее, но был он настолько неутомим, что каждое его маленькое кладбище стремительно утрачивало печальные приметы смерти и превращалось в маленький райский уголок, настолько уютный и приятный глазу, что, когда наступила весна, даже избалованные своим всевластием офицеры заходили сюда распить бутылочку-другую и поболтать о доме.

А потом наступила решающая фаза конца света.

Уже за неделю до сражения офицеры много и тревожно говорили о прибывших из Барселоны русских танках и смешанной интернациональной прореспубликанской бригаде. Говорили, что есть там и русские, и немцы, и даже американцы и что придется туго… Себастьяна поставили рыть вторую линию укреплений, расстреляли несколько отлучившихся в деревню мародеров, и все равно, когда позиции накрыла артиллерия, а затем во фланг ударили танки, никто к этому готов не был.

Себастьян метался по окопам, как чумазый коренастый ангел смерти. Он понимал, что его час вот-вот пробьет, и старался успеть как можно больше, и едва кого-нибудь убивало, он тут как тут появлялся рядом, подхватывал падающего или собирал те куски, что еще можно было собрать, оттаскивал их в сторону и все равно — не успевал.

Двое суток он не спал и не ел; двое суток, понимая, что может опоздать с похоронами, он, как в случае с капитаном Гарсиа, начал просто вкладывать в рот каждому миндальный орешек, зернышко пшеницы или просто кустик зеленой травы, и все двое суток он ждал, что небо разверзнется и голосом, подобным трубе или множеству шумящих вод, господь сообщит о том, что все закончено. Но шли часы, затем дни, а мир все еще стоял.

К исходу третьих суток окопы уже дважды переходили из рук в руки. Живые не хотели умирать и сражались с отчаянием обреченных на вечные муки. И к началу четвертых суток, когда на позиции лег плотный, как ватное одеяло, туман и республиканцы пошли в штыковую атаку, вконец осатаневший от этой нескончаемой битвы за жизнь Себастьян сходил за лопатой и стал помогать господу, как умел.

Он рубил и тех, и других; он прятался, когда над головой начинали шелестеть снаряды, и снова кидался в плотную белую пелену — отделять головы и пропарывать животы. Но шли часы, а господь все еще сумел прибрать слишком немногих, и жизнь все еще пульсировала и сражалась. А потом все они — и правые, и левые — откатились на юг, туман осел на холодную землю, и Себастьян обнаружил, что на позициях остался он один.

Вокруг, насколько хватало глаз, лежали готовые к Страшному суду тела. Но в небе ярко светило солнце, на уцелевших пятнах весенней земли молодо и ярко зеленела трава, и Себастьян понял, что снова обманулся и наступление вечной райской гармонии опять отложено господом на неопределенное время. И тогда он бессильно упал на землю и заплакал.

***

Под неусыпным контролем присланного военной комендатурой офицера Мигель вскрыл сорок шесть самых ближних к усадьбе странных вертикальных могил, но ни одной из сеньор Эсперанса найти ему так и не удалось. Двенадцать зарубленных лопатой членов местной анархистской группы были здесь; расстрелянные ими солдаты и офицеры, лавочники и парикмахеры — тоже, и — ни Тересы, ни Лусии.

Прознав о вскрытиях могил, к Мигелю потянулись родственники убитых и пропавших без вести, но получивший к тому времени звание майора и обещание скорого перевода в Сарагосу Диего проводить массовые вскрытия запретил категорически. И лишь когда батальон Диего Дельгадо все-таки отозвали в Сарагосу, Мигель с помощью падре Теодоро и родственников полутора сотен расстрелянных военными горожан вскрыл все могилы до одной. И обнаружил здесь всех пропавших без вести до единого. Кроме обеих сеньор Эсперанса.

Мигель снова поговорил с Долорес, но ничего нового не узнал. Юная сеньорита Эсперанса опять рассказала, как убежала из дома, едва началась стрельба, как попала в руки здоровенному бородатому мужчине и как садовник убил прямо при ней двух человек, а потом спрятал ее в землянке под обрывом и два дня подряд приносил ей хлеб и лук. А потом возле землянки оказались дядя Сесил и двое солдат.

Больше она ничего сказать не могла.

Начальник полиции вернулся к письму доктора Фрейда и в конце концов буквально заучил его наизусть, но понять, по какому принципу действует этот безумный садовник, почему он спасает одних и убивает других, куда он мог спрятать женщин и почему он вообще это делает, Мигель так и не сумел. А потом наступила осень, за ней — зима, и ему пришлось заниматься совсем другими вопросами.

Куда делись алькальд, прокурор и судья, никто не ведал, а тем временем город, вмиг лишившийся всей своей верхушки, телефонной связи и перекрытого бесчисленными патрулями и засадами дорожного сообщения, оказался на грани выживания. В маленькой государственной больнице не осталось не только лекарств, но даже бинтов — почти все забрали с собой военные медики из батальона капитана Дельгадо. Оба местных аптекаря-еврея были расстреляны прошедшими через город фалангистами, а сами аптеки оказались разгромлены и сожжены. То же самое постигло и обе крупнейшие мясные лавки — только на этот раз постарались анархисты. Запасов угля на складах было от силы на месяц, а главное, никто и ничего завозить определенно не собирался.

Помня о том, что однажды начальник полиции уже взял на себя ответственность и реально помог отыскать пропавших без вести и перезахоронить их по-человечески, к нему снова потянулись люди. Некоторое время Мигель упирался и отнекивался, а потом собрал всех оставшихся в городе мужчин, и после долгих ожесточенных споров горожане пришли к выводу, что в такой ситуации без реквизиций просто не выжить.

И тогда на всех магазинах и складах появилась лаконичная надпись: «Изъято в управление», а Мигель, сам не веря, что делает это, и понимая, что рано или поздно за все придется ответить, начал раздавать уголь, муку и сахар по дворам.

Он видел, что на всю зиму этих запасов не хватит, но очень надеялся обменять на зерно и мясо найденные на складах семьи Эсперанса плуги, серпы и молотилки. Довольно просто решался и вопрос с топливом. Мигель быстро сколотил из самых крепких мужчин несколько отрядов и отправил их рубить пригородную каштановую рощу. А вот с лекарствами и такими, казалось, простыми вещами, как спички, мыло и соль, было совсем плохо.

Там, во внешнем мире, бомбили Мадрид и Гернику, а он ездил в Сарагосу, чтобы привезти муку и мыло. В далеком Бургосе избирали диктатора, в Барселоне разгружали корабли с русским оружием, а он на двух грузовиках перебирался через линию фронта, чтобы раздобыть у спекулянтов дефицитнейший пенициллин и под завязку загрузиться солью. По всей Испании сшибались две величайшие военные машины современности, пришли и ушли собранные со всего света интербригады, а он решал мелкие, почти бытовые проблемы, надеясь, что вот еще немного, и что-то прояснится. Но ясность все никак не наступала.

Дважды через город прокатывались изможденные, потрепанные войска генералиссимуса Франко; дважды продирались не менее потрепанные и изможденные республиканские отряды, и каждый раз маленький городок недосчитывался двух-трех сотен едва доросших до призывного возраста парней и двух-трех десятков расстрелянных мужчин. И каждый раз Мигель с трудом гасил в себе острое желание все бросить, взять винтовку и исчезнуть — там же, где исчезают все остальные.

А потом наступила осень 1938 года, и фронт снова сдвинулся и застрял в двух километрах от центра города — точно по линии реки. И это было начало конца.

***

Осенью 1938 года Себастьяну исполнилось восемнадцать. Числа по-прежнему не имели для него значения, но вот свою взрослость, зрелость он уже ощущал. За два года войны он уже несколько раз переходил с одной стороны на другую и каждый раз с удовлетворением убеждался в том, что господь не с теми и не с другими; господь — с ним. Но конец света затягивался.

Теперь Себастьян уже не ждал его, как прежде, со дня на день. Он понимал, чтобы вырастить цветок, требуется время, и если бог однажды установил такие правила, он не станет нарушать их ради своей секундной прихоти. А значит, конец света будет длиться и длиться, пока жизнь окончательно не сдаст свои позиции.

Иногда от этой затянувшейся вселенской агонии ему становилось невмоготу, и тогда Себастьян брал свою отточенную до состояния бритвы, уже четвертую по счету лопату и помогал господу поскорее покончить с этим. А потом ходил по задымленным полям с горстью зерна в кармане, набивал мертвые оскаленные рты землей и сажал в каждый всего одно маленькое семечко. Но, боже! Как же их еще было много!

Он побывал в Барселоне и Валенсии, Картахене и Гранаде, Малаге, Севилье и Кордове. Он прошел в осажденный Мадрид и около двадцати дней помогал республиканцам строить укрепления, чтобы иметь возможность полюбоваться столичным Ботаническим садом. И везде собирал семена.

Поначалу он делал это на всякий случай, просто чтобы не остаться без посадочного материала, если господь приберет слишком уж многих. Но коллекция ширилась, в ней появились семена достаточно редких, найденных в заброшенных оранжереях тропических растений, и вскоре Себастьян ощущал себя весьма состоятельным человеком и даже неожиданно обнаружил в себе столь необычное качество, как скаредность.

Он мог часами перебирать уложенные в заплечном мешке сокровища, любуясь легкими, как пух, и мелкими, как пыль, семенами экзотических колючих лиан, которые он обнаружил в оранжерее картахенского фабриканта, или крупными, похожими на бобы семенами тропического цветка, найденного в сгоревшем учебном корпусе Мадридского университета. Он знал содержимое каждого из десятков почти неотличимых на вид полотняных мешочков и прекрасно помнил, где, что и при каких обстоятельствах добыл.

Он стал специально запасаться пшеницей и овсом, чтобы не тратить с таким трудом собранные семена на безвестных покойников, выросших, как трава, живших трава-травой, да и скошенных, как трава. И когда его заплечный мешок стал весить порядка сорока килограммов и передвигаться по стране стало довольно сложно, бог в очередной раз помог ему.

На этот раз в районе Гвадалахары его подобрали военные медики небольшого полевого госпиталя — помогать санитарам выносить помои да хоронить умерших от ран. Затем войска, а вслед за ними и госпиталь, продвинулись к Сарагосе, а спустя каких-то пару недель Себастьян в очередной раз поменял хозяина и почти официально занял в полку майора Дельгадо должность главного могильщика.

А еще через месяц усиленный марокканским батальоном полк встал напротив занятого республиканцами родного города Себастьяна, и садовник испытал невероятное облегчение. Он знал: пройдет совсем немного времени, и он вернется туда, где сможет спокойно и вдумчиво завершить сад и сделать последнее, самое главное дело — приготовить маленький кусочек Эдема и для себя.

***

Когда остатки двух республиканских батальонов заняли оборону у моста, Мигель первым делом сходил к командиру и спросил, что тому надо. Весь его опыт говорил, что от военных надо откупаться до того, как они решат взять нужное им силой, — слишком уж велики тогда становились потери.

Понятно, что черный от солнца и усталости, обутый в драные веревочные альпаргаты и одетый в когда-то синее, а теперь просто выцветшее «моно» с поломанной застежкой-молнией на животе командир запросил обуви, продуктов и медикаментов, и понятно, что Мигель начал торговаться, — город уже давно жил на голодном пайке.

— Ты лучше не жадничай, — устало улыбнулся республиканец. — Знаешь, кто на том берегу стоит? Моро! Если мы отойдем, вы тут все под кроватями прятаться будете. Вот только не знаю, поможет ли…

Мигель похолодел. Именно так, «моро», в Испанском Иностранном легионе всегда называли марокканцев.

— И сколько их? — охнул он.

— Почти батальон. Вчера с ними стычка была, так на раненых ребят смотреть страшно — как лопатами порубали.

Мигель остолбенел: «Господи! Опять!»

— Лопатами?!

— Да я и не знаю чем… — потер черными от въевшейся грязи руками красные от недосыпа глаза командир. — В общем-то, я с «моро» давно уже имею дело, но эти… вообще какие-то дикие. Мы своих ребят после боя подобрали, так представь себе, у всех до единого рты землей забиты, и каждому в рот пшеничное зерно посажено! Вот зачем им это?

— Зерна во рту? — холодея переспросил Мигель. Он сразу же вспомнил капитана Гарсиа.

— А что такое? — заподозрил неладное командир.

— Показать можете? — спросил Мигель.

— Зачем? И вообще, друг, ты продукты даешь или мне бойцов посылать?

— Мешок бобов, — автоматически выдал Мигель. — Больше не проси.

— На два батальона — и мешок бобов? — нахмурился командир.

— У меня дети мучную баланду хлебают! — вспыхнул Мигель, тут же пожалел о своей несдержанности и сбавил тон: — Извини, друг, я правда больше не могу, — через меня уже четыре раза войска проходили…

Командир прикусил губу. Он понимал, что это такое.

— Ладно, давай свои бобы. Только объясни, что тебе до этих марокканцев?

— Это не марокканцы, — покачал головой Мигель. — Если я не ошибся, это намного хуже…

***

Мигель осмотрел убитых и мгновенно вспомнил точно такие же рубленые раны, которые он видел на двенадцати убитых и закопанных под оливами анархистах. Только теперь убийца наносил удары гораздо точнее и мощней.

Некоторое время он размышлял, а потом тронул замершего рядом командира за рукав.

— Выжившие есть? Ну… те, кто видел, как это делают?

— Нет, — мотнул головой командир. — Все — наповал.

— А пленные? Ну… с той стороны…

— Есть один, — пожал плечами тот.

— Покажи.

Командир недовольно крякнул, попытался изобразить недоверие, но это вышло неубедительно. Мигель уже видел, что командир к нему, в общем, относится неплохо. Наверное, из-за мешка бобов.

— Ладно, пошли.

Они вышли из блиндажа и, пригибаясь, чтобы не попасть под выстрел с той стороны реки, быстро пробежали в самый конец длинной цепи укреплений. Нырнули куда-то вниз, и Мигель не сразу, но разглядел сидящего у стены меж двух конвоиров марокканца-кабила, правда, уже без фески и почти обязательного белого кисейного шарфа.

Конвойные с подозрением уставились на незнакомца, но командир сделал успокаивающий жест рукой и повернулся к Мигелю:

— Спрашивай.

Мигель присел напротив кабила на корточки и посмотрел ему в глаза.

— Ты своих убитых видел?

Лицо марокканца испуганно вытянулось.

— Так видел или нет?

— Да, сеньор, — выдавил тот.

— Во рту земля была?

Если бы марокканец мог побледнеть, он бы побледнел.

— Да, сеньор.

— И зерно было? — переполняясь странной смесью ужаса и восторга, поинтересовался Мигель.

— Да, сеньор.

Мигель повернулся к командиру. Тот стоял ни жив ни мертв.

— Слушай меня, друг, — медленно проговаривая слова, сказал Мигель. — Это делает парень, сейчас ему лет семнадцать или восемнадцать, крепкий, коренастый и совершенно немой. Есть у тебя такой на примете?

— Он у нас есть, сеньор… — неожиданно выдохнул марокканец. — Могильщик. Совсем не говорит.

Мигель вытер мгновенно взмокший лоб и снова повернулся к командиру:

— Мне нужно выйти с ними на связь.

— С кем? — охнул тот. — С «моро»?! Ты что, свихнулся?

— Ты же видел своих ребят, — вздохнул Мигель. — Тех, кого он… лопатой… Хочешь, чтоб завтра новые появились?

***

Ждать пришлось до утра, и поначалу командир пытался уговорить Мигеля не рисковать, а потом махнул рукой, потребовал свой законный мешок бобов и хотя бы несколько килограммов бинта и показал рукой на ту сторону реки.

— Там усадьба местных буржуев. Так что, скорее всего, там и штаб. Но вот дойдешь ли, за это я не поручусь — пулеметы у них тут через каждые двадцать метров. Своих я предупрежу; стрелять не будут.

Мигель кивнул, написал посыльному записку, чтобы тому выдали в городе бобы, стащил через голову линялый полицейский мундир, ежась от утренней осенней прохлады, снял нижнюю рубаху, аккуратно привязал ее к выломанной здесь же ветке лещины и вдруг вспомнил, как семь лет назад осматривал точно такие же, но по весеннему времени совсем зеленые ветки под мостом.

Той весной он был еще безумно молод и наивен, верил в Ломброзо, но, бог мой, как же близко стоял он к истине! И если бы не закулисные игры сеньора Рохо…

Он поднял импровизированный флагшток и провел им над головой — получилось внушительно и даже по-своему красиво.

— Господи, помоги! — широко, не стесняясь уставившихся на него из окопов солдат Республики, перекрестился он. На секунду закрыл глаза и, преодолевая дрожь в коленях, шагнул вперед.

***

Мигель пошел прямо через мост — тот самый, под которым семь лет назад он упустил этого безумного негодяя, и тот самый, на котором не так давно, каких-нибудь два года назад, налетел на своей «Испано-суизе» на бревно. С тех пор мост ни разу не ремонтировали, и теперь некогда новенькие светло-желтые доски почернели и даже не скрипели — жалобно всхлипывали при каждом его шаге.

На той стороне что-то гневно и тревожно вскрикнули, и вслед немедленно щелкнул сухой винтовочный выстрел.

Мигель остановился и замахал своим импровизированным белым флагом еще сильнее. Попадать под случайную пулю не хотелось.

— Я — парламентер! — немного подумав, крикнул он. — Не стреляйте! Я из города!

На той стороне молчали.

Мигель с трудом преодолел в себе желание обернуться назад, чтобы убедиться, что никто из не наигравшихся еще в войну мальчишек не целится ему в спину, и снова шагнул вперед.

Никто вроде не возражал.

Он взмахнул белой нательной рубашкой еще раз и, собрав всю свою волю в кулак, зашагал через мост. Миновал половину, затем три четверти, а потом вдруг ступил на твердую каменистую почву и понял, что все обошлось.

«Господи, благодарю!» — вздохнул он и, не прекращая махать своим «флагом», пошел прямо по дороге. Мигель уже видел высунувшиеся из укрытий головы, слышал негромкий удивленный говор солдат и боялся только одного — чтобы не ударили в спину. И едва он об этом подумал, как груда камней на обочине неожиданно зашевелилась, оттуда показался ствол крупнокалиберного пулемета и заспанные перепуганные глаза.

Мигель остановился, взмахнул флагом еще раз и в следующий миг понял, что опоздал, — пулемет уже делал свое дело — дробно и тяжеловесно. Мигеля ударило по ногам, а затем, когда он осел на колени, мощно двинуло в плечо, развернуло и бросило на камни лицом вниз.

***

Он так и не потерял сознания — ни когда его перебежками, под шквальным огнем с республиканской стороны, уносили с дороги, ни когда перетягивали ноги и торчащий из плеча окровавленный обрубок тонким сыромятным ремнем, ни когда его глаза встретились с глазами подъехавшего на роскошном «Мерседесе» майора Диего Дельгадо.

— Хорошая машина, Диего, — одними губами произнес Мигель. — Такая, как ты хотел…

Майор прищурился, кажется, узнал его и вышел из машины.

— Имя, фамилия, звание, зачем шел… — навис над Мигелем рыжий веснушчатый капрал.

— Подожди, — отодвинул его в сторону Диего и наклонился над раненым. — Мигель? Ты, что ли?

— Слушай, Диего… — прошептал Мигель. — Там… у тебя… немой парень работает… это он, тот самый садовник… помнишь?

Диего нахмурился, но, похоже, вспомнить, о ком речь, не сумел.

— Это он землю во рты кладет, — торопясь, выдавил Мигель. — И лопатой… тоже… он. Останови его, Диего.

На той стороне реки ухнуло орудие, майор вскочил и, на ходу отдавая приказания, бросился к машине, а Мигеля схватили за ворот и поволокли на обочину.

***

Себастьяна взяли минуты через две, прямо в только что выкопанном им под пулеметное гнездо окопе. Рыжий веснушчатый капрал подошел к немому парню с двумя солдатами и ткнул в него пальцем.

— Взять.

Изумленного землекопа подхватили под руки и потащили вдоль линии окопов, затем — через бугор и бросили в им же самим подготовленную яму для пленных. Себастьян поднялся на ноги, отряхнул с колен землю и огляделся.

Справа в углу, обхватив голову руками и ни на что уже не реагируя, сидел взятый вчера республиканский комиссар. Прямо у глинистой стены перебирал четки проштрафившийся марокканец, а слева… Себастьян пригляделся и растерянно заморгал. На него смотрели до боли знакомые глаза полицейского.

Он полулежал на боку, а из разорванного плеча в лохмотьях мяса и сухожилий торчала желтая острая кость.

Себастьян подошел и присел на корточки.

— Эс-те-бан… — выдохнул полицейский. Себастьян дружелюбно оскалился. Увидеть земляка оказалось на удивление приятно.

— Я тебя нашел… Эстебан, — медленно проговорил Мигель. — Теперь за все ответишь: и за Тересу, и за Лусию… и за капитана Гарсиа… за все.

Себастьян оторопел. За два года войны он достаточно хорошо изучил карательный лексикон и уже знал, что означает «ответить за все».

— Га-а-сиа? — удивленно поднял он брови.

— Это ведь… ты его убил… — Мигель кашлянул и задохнулся от боли.

— Не-е-е… — замотал головой Себастьян. — Я-а… не-е.

Мигель язвительно усмехнулся:

— А кто тогда? Господь бог?

— Се-э-си… — пожал плечами Себастьян. — О-он.

Мигель оторопел. Он вмиг вспомнил свои подозрения по поводу Сесила Эсперанса, но сломать свою выверенную схему готов не был.

— Сесил?

— А-ха, — кивнул Себастьян. — О-он.

— Но листья ведь ты положил? — преодолевая боль, приподнялся Мигель.

Себастьян кивнул.

— Но зачем?

Себастьян болезненно сморщился. Объяснить словами, что капитану Гарсиа нужно было подсказать дорогу домой, он не сумел бы.

— Га-а-сиа хо-ош-ши… — с трудом выдавил он.

— Гарсиа хороший? — сам себе не веря, переспросил Мигель. — А Тересу кто убил? А сеньору Лусию? Тоже Сесил?

— Не-е! — решительно замотал головой Себастьян и с нескрываемым омерзением жестом изобразил жиденькую, как у Христа, бородку. — О-он.

— Энрике Гонсалес, — откинулся головой на земляную стену Мигель и вдруг ясно вспомнил все, что говорила ему спасенная и спрятанная садовником в землянке юная сеньорита Долорес. — Ну, конечно же. За это ты их всех и перерубил…

Себастьян печально кивнул, а Мигель закрыл глаза. Все выстраивалось просто и ясно. Да, этот Эстебан — убийца, но кто в наше время не убийца? Прямо сейчас по обе стороны реки собралось несколько сотен людей, совершенно не скрывающих своего намерения убивать всех, кто с ними не согласен.

У него еще оставались вопросы: и по поводу задушенного в своем кресле полковника, и по поводу похищенной из склепа сеньоры Долорес Эсперанса… Но вот сил, чтобы задать их, уже не хватало, а сознание плыло и уходило. Он очень устал… очень.

***

Себастьян хорошо знал, что случается — раньше или позже — с теми, кто попадает в яму, и его это никак не устраивало. Не то чтобы он был против смерти, нет, просто он знал, что если умрет вот так, не успев построить свой собственный кусочек Эдема, то целую вечность у него не будет Ничего, даже пшеничного ростка, которым он мог бы некоторое время любоваться после смерти. Сверху послышались голоса, и Себастьян быстро сел возле стены и закрыл глаза. Судя по положению тусклого солнца, прямо сейчас должна была произойти смена караула, и потом он сможет начать выбираться из этой ямы. А пока нужно было притвориться смирившимся.

Голоса стали громче, и вниз, прямо на голову Себастьяну посыпалась земля. Он затаил дыхание.

— Все четверо здесь… — внятно произнесли наверху.

— А могильщика за что?

— А я знаю? Наверное, стащил чего у офицеров…

— Козлы… парнишка-то нормальный…

Голоса постепенно отдалились, потом совсем стихли, и Себастьян вскочил и твердыми, как дерево, привычными ко всему пальцами начал скрести глиняную стену возле угла ямы. В считаные минуты выскреб ступеньку для ноги и тут же переключился на соседнюю стенку — с другой стороны угла.

Комиссар и марокканец заинтересованно подняли головы, но помогать не спешили. Они уже знали: кого застукают, того и расстреляют первым.

Третья ступенька шла уже сложнее — болели пальцы, но садовник не останавливался, и не прошло и часа, как весь ряд идущих снизу вверх ступенек был готов. Он прислушался, удовлетворенно всхлипнул и, как кошка, стремительно вскарабкался наверх. Выглянул из ямы и улыбнулся. Часовой сидел к яме спиной и с наслаждением курил самокрутку с душистым Канарским табаком. Себастьян сделал последнее усилие, встал обеими ногами на землю и неслышно скользнул к часовому.

Он делал это, наверное, раз двадцать — при каждом переходе линии фронта. Вот и теперь он обхватил часового за шею и резко, мощно сдавил. Солдат дернулся, попытался нашарить винтовку, но было поздно.

Себастьян аккуратно опустил свою жертву на землю, привычно сгреб ладонью горсть сухой земли и засыпал ее в мертвый оскаленный рот. Затем достал из кармана зернышко пшеницы, тщательно вдавил его в этот своеобразный «горшочек» и только после этого метнулся к яме.

Марокканец уже почти поднялся наверх. Себастьян сделал останавливающий жест рукой и ткнул пальцем в сторону Мигеля. Марокканец, не желая возвращаться, яростно ощерился. И тогда Себастьян просто положил ему руку на голову и столкнул вниз.

— О-он… — с усилием произнес Себастьян и снова ткнул пальцем в сторону Мигеля.

Марокканец и комиссар переглянулись и, не желая терять времени, подняли неподвижное тело. Себастьян подхватил его за ворот, легко, почти без усилий взвалил на спину и, не оборачиваясь, побежал в гору. Отсюда до усадьбы господ Эсперанса было рукой подать.

***

Первым, что увидел Мигель, когда открыл глаза, был потолок — низкий и черный от времени. Мигель повернул голову и обнаружил, что лежит в маленькой комнатке на выдвинутом в самый центр дощатом помосте.

Он попытался встать, но это не получилось, и тогда Мигель скосил голову и заметил веревочный узел. Он был связан. И ни ногами, ни правой рукой, ни даже торсом пошевелить было решительно невозможно.

Сзади послышалось тяжелое дыхание. Мигель вывернул голову и увидел Эстебана. Садовник стоял над ним со своей до состояния бритвы отточенной лопатой и странно улыбался.

— Не надо, Эстебан, — прошептал Мигель. — Не надо…

— Хо-ошши-и… — оскалился садовник, обогнул привязанное к дощатому столу тело и, примериваясь для удара, поднял лопату.

— Не на-адо! — заорал Мигель. — Подожди! Что тебе надо?! Зачем?!

Садовник оскалился еще ужаснее, приподнял сверкнувшее лезвие над полицейским и с мощным, изнутри идущим выдохом ударил.