Лишь когда подтянулась артиллерия и республиканские отряды выбили с позиций, а полк майора Диего Дельгадо прокатился по городу и исчез где-то за горой Хоробадо, Себастьян рискнул приблизиться к господскому дому.
Он медленно поднялся на террасу, и внутри у него тоскливо сжалось. Место, где когда-то сеньора Тереса обучала его рисованию, а падре Теодоро рассказывал притчи из величайшей на свете книги, производило жуткое впечатление. Сломанные ореховые перила, вытоптанные сотнями подбитых набойками сапог ступени и полное запустение.
На черных, давно уже мертвых клумбах сырой осенний ветер гонял обрывки бумаги, а от флигеля невыносимо несло мочой и фекалиями.
В ноги Себастьяну ткнулся выброшенный ветром из открытых дверей кусок бумаги, Себастьян наклонился и поднял его. Это был обычный почтовый конверт с отпечатанной на нем пасторальной картинкой с Иисусом — в хламиде, с посохом и во главе небольшого стада своих любимых агнцев.
Ветер дунул сильнее, и треугольный клапан конверта хлопнул, а садовник вздрогнул от внезапно вспыхнувшего перед глазами видения. Ветер дунул еще раз, и он понял, что ему не показалось. На клапане типографским способом была нанесена голова Франсиско Франко Баамонде, и когда клапан закрывался, светлый лик Сына Божьего на удивление точно подменялся твердокаменным лицом генералиссимуса.
Себастьян недоуменно пожал плечами, смял конверт черными, крепкими, как дерево, пальцами, еще раз оглядел картину запустения и решительно покачал головой. Даже в военном госпитале, где он килограммами выгребал гнилое мясо и гной, было приятнее. Надо было наводить порядок. И немедленно.
***
Практически полдня он выносил из господского дома наваленное чуть ли не в каждом углу дерьмо, а потом нашел тряпку и ведро и за оставшиеся полдня вымыл полы во всем доме. А потом набрался мужества и вышел в сад.
Впечатление было удручающим. Все два года именно здесь квартировали штабы проходящих через городок полков и батальонов, и за эти два года окружающие дом клумбы утоптали до состояния армейского плаца, а платановую, самую близкую к дому рощу сеньора Сесила Эсперанса вырубили и пустили на дрова практически целиком.
В пруду возле грота плавал одинокий собачий труп, гладкие камни, которыми садовник когда-то любовно выкладывал тропинки, оказались по неведомой причине сваленными возле калитки, фиалковый ручей сеньориты Долорес превратили в помойку, а по всему саду в изобилии валялись коровьи и овечьи кости.
Себастьян не сумел бы сказать этого словами, но он чувствовал: господь глубоко прав, стирая человечество с лица земли. Но времени на бесплодные переживания у него не оставалось. Ибо срок близился, и он просто обязан был привести все в порядок до наступления Страшного суда.
Первым делом этой же ночью он взялся за сушняк. Лишенные полива деревья пострадали весьма серьезно, и чего-чего, а дров здесь теперь было столько, что хватило бы топить весь дом Эсперанса две или три зимы.
Через несколько дней напряженного труда настала очередь клумб, и за несколько следующих суток Себастьян тщательно перекопал их все, попутно очищая землю от гильз, пуговиц и битого стекла.
Затем он восстановил все до единой тропинки в саду. Затем — очистил ручьи. Затем, уже в декабре, — выкорчевал оставшиеся от платановой рощи пни. И только тогда разрешил себе приостановиться, чтобы обдумать новую ситуацию.
Он уже видел все недостатки своего сада. Когда-то давно, два года назад, он ему казался идеальным, но теперь Себастьян чувствовал себя достаточно сильным и взрослым, чтобы признать, что все это не то. Да, местами сад был довольно удачен, а участок сеньоры Тересы и вовсе можно было назвать шедевром, но в целом сад не оставлял особого впечатления. В нем не было главной идеи, некоего «ствола», от которого могли бы расти менее значительные части.
Себастьян снова набрал камней и кусочков мха и прямо на господской террасе выложил уменьшенную в сотни раз модель усадьбы, сел перед ней и стал думать. Ему до смерти было жалко ломать уже сделанное, но он понимал, что без коренной переделки не обойтись. Но время шло, а подходящей идеи все не находилось. И когда выпал снег, садовник признал, что помочь ему может лишь господь бог.
Он открыл господский флигель, растопил печь, тщательно, с мылом, точно так же, как делали это господа, вымыл руки, с некоторым трепетом сел за господский стол и положил перед собой толстую, недоступную для простого народа господскую Библию — одну из тех, что стояли на бесчисленных полках. Набрал в грудь побольше воздуха, зажмурился и… раскрыл где-то в середине. Долго не решался посмотреть, а потом осторожно приоткрыл один глаз и обомлел.
Со страницы на него смотрел человек без кожи.
Себастьян однажды уже видел, как марокканцы снимали кожу с попавшего в плен республиканца, но то, что господь предвидел эту человеческую страсть и заставил своих пророков отобразить ее в одной из своих библий, для него было новостью.
Он перевернул еще одну страницу, и еще одну, и еще… И отовсюду на него смотрели человеческие кости и человеческие внутренности, разрезанные пополам глаза и распиленные вдоль и поперек черепа.
Себастьян поежился. Кое-что из этого он бы сумел, как тогда… с полицейским, но далеко не все… далеко…
***
Все господские библии он сумел просмотреть недели за две, и полезного отобрать удалось невероятно много — целых шесть книг. В пяти из них было просто невероятное изобилие картинок и фотографий самых разных садов и парков, а в шестой — самой ценной — на детальных, тщательно прорисованных картинках изображалось создание Адама и Евы, приход Христа, мучения святых, конец света и в конце — самое главное:
устройство рая, ада и лежащего между ними чистилища.
Себастьян просидел над этой картиной часа три и понял, что у него уже есть идея. В его саду, как и на картине, тоже было некое подобие райских областей с сеньорой Долорес на самом верху и сеньорами Тересой и Лусией чуть ниже. Было готово и своеобразное «чистилище» с уже похороненными капитаном Гарсиа и старым полковником и пока еще живым Сесилом Эсперанса. А была и наихудшая область — там, в гроте.
Понятно, что такое деление было условно, — Себастьян искренне любил каждую частицу своего сада. Кроме того, он пока не создал ничего по-настоящему верного для юной сеньориты Долорес и ее кузена Пабло, и уж совсем ничего пока не сделал для себя. Но общую структуру будущего Эдема садовник уже прозревал.
***
Около месяца Себастьян бился над садом изо всех сил. Он почти не спал и, хотя ел так много, что вскоре мышей в опустевшем доме почти не осталось, высох, как самшит, и порой путал от усталости самые простые вещи. И все равно, работы оставалось так много, что он чувствовал: отложи господь свой Страшный суд хоть на двадцать лет — не успеть. И когда он вдруг начал ловить себя на малодушном желании обойтись меньшим трудом, сделать все попроще, стало ясно, что так дальше нельзя.
Себастьян знал, что брать чужое нехорошо, но ставки были слишком высоки, а потому после недели тягостных размышлений он прошел в сад, с легкостью отыскал аккуратно замаскированный дерном тайник и начал вытаскивать господские сокровища наружу.
***
В течение следующей недели город был буквально наводнен столовым серебром и бесчисленными золотыми безделушками семьи Эсперанса, а возле усадьбы круглосуточно толпились жаждущие подзаработать голодные, изможденные люди.
Себастьян приветствовал каждые новые рабочие руки. Некоторое время он оценивал принесенный инструмент и физическую крепость пришедшего, затем вел его в сад и жестами объяснял, что следует делать. И если в течение суток-двух работа исполнялась, человек получал половину предусмотрительно разрубленной золотой монеты, серебряную вилку или — если работа никуда не годилась — две-три редчайшие китайские чашечки времен очередной безвестной китайской династии.
Конечно, горожане понимали, что все это не принадлежит ущербному батраку и золото — господское. Но на него можно было выменять и муку, и соль, и даже мясо, и это решало все.
Находились и те, кто пытался остановить разбазаривание чужого имущества. Уже через день усадьбу посетил падре Теодоро, но твердо знающий, что на том свете золото господам не понадобится, Себастьян решительно отказался его слушать. Дважды садовника пытались обворовать и четырежды — ограбить, а однажды под видом патруля пожаловала команда мародеров. Но результат был одинаково безнадежен: одних садовник просто выставил с работы, за другими гнался с лопатой до самого моста, а мародеров по доброй армейской традиции просто прикопал в «овечьем саду».
И работа шла.
Под руководством Себастьяна в саду быстро и аккуратно выкорчевали все, что не укладывалось в его новый генеральный план. Натаскали песчаника и проложили новые широкие тропы по всему саду. Провели гигантские земляные работы и за двадцать четыре дня сделали целую серию прудов, каскадом идущих от грота к усадьбе прямо по центру прежней лавровой аллеи. А потом садовник щедро рассеял собранные по всей Испании семена, и новый райский сад начал выглядеть таким же дерзким и прекрасным, как и весь созданный господом мир.
***
В середине февраля, когда по всему саду зацвел миндаль, возле ворот усадьбы остановилась потрепанная армейская машина. Оттуда в сопровождении сеньора Сесила и молодого сеньора Пабло вышла сеньорита Долорес, и Себастьян понял, что все-таки он успел в последний момент.
Господа с изумлением оглядели новый, совершенно неузнаваемый сад, недоуменно переглянулись и, настороженно озираясь по сторонам, прошли в дом. Некоторое время бродили по комнатам, привыкая к разрушениям, а потом вынесли на террасу столик и три стула, сели и до самой ночи так и просидели за бутылкой привезенного с собой вина.
И только перед тем, как встать, сеньор Сесил вдруг покачал головой и со сложной смесью восторга и недоумения произнес:
— Тюильри…
И тогда так и просидевший шесть часов подряд в зарослях цветущей вишни Себастьян заплакал. Теперь он точно знал, что им понравится здесь лежать.
***
Бывший начальник полиции города лейтенант Мигель Санчес начал вставать с постели только в середине февраля. Пули крупнокалиберного пулемета не только начисто снесли ему левую руку, но и пробили обе ноги. И, как говорил старый городской врач сеньор Анхелио, если бы не садовник семьи Эсперанса, лежать бы Мигелю на кладбище.
Мигель это знал. Судьба оказалась к нему безжалостна, и он так и не сумел потерять сознания второй раз, а потому помнил все. Он помнил, как Себастьян Хосе Эстебан отсек ему грязные обрывки руки острой, как бритва, садовой лопатой. Он помнил, как садовник смазал обрубок, а затем и обе раны на ногах пахучей смолистой массой, более всего напоминающей обычный садовый вар. И он помнил, как этот странный полубезумный парень взгромоздил его к себе на спину, отнес к реке, по грудь вошел в ледяной, ревущий на сто голосов ноябрьский поток, а потом где ползком, а где бегом пересек линию фронта и доставил Мигеля к врачу.
И, если честно, Мигель теперь даже не знал, как будет с этим жить. Еще в январе, когда ему стало полегче, он достал потрепанное от постоянного перечитывания письмо старого австрийского доктора Фрейда и увидел, как много он до этих пор не понимал.
Только сейчас он по достоинству оценил короткую фразу об обязательном наличии у пациента особой сверхцели. Только сейчас в полной мере осознал, что Себастьян действительно любит семью Эсперанса. Любит настолько, что в возрасте одиннадцати лет протащил мертвую сеньору Долорес несколько километров только для того, чтобы похоронить где-нибудь неподалеку от своего дома. Любит настолько, что вышел против двенадцати вооруженных мужчин с одной садовой лопатой и отомстил и за Тересу, и за Лусию. Любит настолько, что, однажды решив, что Мигель полезен семье Эсперанса, спасал его от неминуемой смерти два раза подряд.
Да, этот парень был со странностями… довольно кровавыми странностями, и эта его манера убивать людей лопатой, а потом забивать рты землей не могла не внушать омерзения. Но теперь Мигель стал думать, что таким образом Эстебан служит своей идее и, скорее всего, просто пытается побыстрее завершить опасную для семьи Эсперанса войну. Ведь гражданских лиц он никогда не трогал.
Мигель понимал, что будет вынужден арестовать его, как только в городе установится нормальная власть. Формальных поводов было два — кладбищенский вандализм и хищение. О том, что немой садовник распоряжается имуществом семьи Эсперанса, гудел весь город.
Но главное, Мигель уже изучил свежие работы герра Фрейда и понимал, что посадка семечка в рот может означать и замещение введения спермы в совсем другой орган, и когда восемнадцатилетний, определенно задержавшийся в развитии Эстебан все-таки созреет в половом смысле, может произойти самая неожиданная трансформация его и без того больного сознания. И все-таки ему было стыдно. Ведь за два года войны Мигель повидал куда более опасных монстров, и ничего — все на свободе и даже при власти.
А потом наступило 1 апреля 1939 года. Вошедший в Мадрид Франсиско Франко Баамонде официально объявил о своем полном триумфе, в городе снова появился сбежавший два года назад алькальд сеньор Рохо, а Мигель снова позабыл обо всем, кроме злобы дня.
Во-первых, у него сразу потребовали отчета обо всех незаконно проведенных реквизициях и прозрачно намекнули, что каторга Мигелю обеспечена. Во-вторых, кое-кого в городе категорически не устраивала проведенная Мигелем колоссальная работа по идентификации горожан, расстрелянных проходившими через город войсками. И теперь сеньор Рохо прямо требовал передачи лично ему в руки всех документов, хоть как-то затрагивающих интересы нашей доблестной армии и патриотов из бывшей «Испанской фаланги». И, в-третьих, все с тем же напором алькальд потребовал отдать ему все бумаги, касающиеся деятельности левых группировок, для проведения открытого и масштабного политического процесса над преступным республиканским режимом.
Мигель хорошо понимал, что это значит, — чистки шли уже по всей стране, но у него были совсем другие планы.
В начале апреля из франкистской военной прокуратуры на его имя пришло требование о помощи в поимке Сесила Эсперанса. Уже начавший вставать с постели Мигель с трудом, но добрался до комендатуры, созвонился с армейскими следователями и узнал, что Сесилу вменяется крупное хищение денежных средств и что, по оперативным данным, мошенник где-то здесь, в городе, и готовится к спешному отъезду.
Это был уникальный шанс, и хотя Мигель пока не представлял, как добиться от немого садовника свидетельских показаний, он понимал, что политических препятствий для привлечения Сесила к ответственности за убийство старшего брата теперь нет. Но вот сделать это было некому.
Полиции как таковой в городе не имелось, расквартированный здесь для поддержания порядка взвод из полка подполковника Диего Дельгадо начальнику полиции не подчинялся, да и само положение Мигеля Санчеса было неясным. По состоянию здоровья он исполнять свои обязанности не имел права, а замену все не присылали.
Он отправил алькальду письменный запрос на выделение людей для поимки Сесила Эсперанса и Себастьяна Хосе Эстебана, но ответа не дождался. Тогда он обошел бывших членов комитета самоуправления, но на разговор с ним решились только двое, да и те прямо сказали, что теперь, когда власть в городе снова принадлежит алькальду, они вмешиваться в городские дела не станут — боятся. И тогда Мигель снова взял свой вырезанный из подпорки костыль и отправился к усадьбе семьи Эсперанса один.
***
Себастьян торопился. Многое менялось на глазах, а он должен был успеть.
Сильно изменился повзрослевший и заматеревший за два года отсутствия молодой сеньор Пабло. Садовник сразу, едва глянул на него, понял, что Пабло уже приходилось убивать и ему это нравится. Даже теперь, вернувшись домой, он все еще грезил о былом, а потому быстро нашел себе товарищей, выкупил у военных и подремонтировал некогда принадлежавшую полиции «Испано-суизу», стал исчезать по ночам и возвращался только под утро, пропахший кровью, винным перегаром, порохом и пряными ароматами бесчисленных соитий.
Он определенно вырос из маленького грота у маленького пруда, и Себастьян был даже вынужден выделить ему часть каскада прудов и теперь спешно досаживал по берегам колючие лианы и яркую, изобильно и назойливо цветущую магнолию.
Повзрослела и расцвела и сеньорита Долорес. Себастьян приглядывался к ней около месяца и не мог не признать — лучшего цветка в этом саду еще не было. Даже ее дядя и кузен часто и подолгу не могли оторвать взгляда от ее танцующей, завораживающей походки. Трепетная, нежная фиалка все еще отражала некоторые черты ее характера, но именно некоторые, и садовник порой не спал ночами, мысленно перебирая всевозможные сочетания цветов и кустарников, могущих отразить все великолепие этого божественно красивого и грациозного существа, и каждый раз признавал, что создавшего ее господа превзойти невозможно.
Но более всего тревожил Себастьяна сеньор Сесил. Он вообще перестал ходить на свой участок, пусть и без платанов, и определенно был не в себе.
Себастьян не видел, как Сесил Эсперанса целыми днями названивает по восстановленной телефонной линии то в Мадрид, то в Барселону, а то и в Берн. Он не знал, что Сесил уже упаковал свой багаж и теперь только ждет сигнала. Но он прекрасно видел, что сеньор Сесил словно отгородился от семьи и от сада глухой высокой стеной, и вот это его не устраивало.
А потом сеньор Сесил вышел в сад, и Себастьян понял, что тот прощается с усадьбой. Весь день сеньор Сесил гулял по весенним лужайкам и к вечеру прошел каждой тропинкой и посидел с початой бутылкой вина чуть ли не на каждом камешке. А потом он вернулся в дом, подошел к открытому настежь окну своей комнаты, и сидящий точно напротив него садовник увидел, что глаза господина мертвы.
Себастьян очень удивился. Да, ему приходилось убивать, и он очень часто видел, как умирают люди, — почти все они или боролись до последнего, или просто засыпали с улыбкой на запекшихся от утомительной борьбы со смертью губах. Сеньор Сесил был мертв уже при жизни.
Себастьян мучился сомнениями всю ночь, а когда настало утро и на востоке занялось алое зарево, понял, что, если сеньору Сесилу не помочь умереть прямо сейчас, он может, подобно кошке или собаке, уйти из дома и забиться в какую-нибудь дыру на самом краю света. И найти его там, а тем более выманить, уже не удастся.
И когда Себастьян целиком осознал уровень опасности, он забрался под кровать, вытащил запыленную шкатулку, открыл ее, достал фотографию матери с пятью прожженными сигаретой отверстиями, карты с голыми женщинами и две подаренные сеньорой Долорес Библии — отцовскую и свою — и взял в руки шелковый, заплетенный в косичку черный шнурок. Он знал, как непросто расстаться с жизнью — даже мертвому, — и был просто обязан помочь сеньору Сесилу умереть дома.
***
До усадьбы Эсперанса Мигель добрался только к обеду. Он долго отдыхал, прислонившись к облупленным воротам, а потом поправил выбившийся из кармана пустой рукав, постучал в калитку, так и не дождавшись ответа, вошел и обомлел.
Прямо от ворот вверх, в гору круто поднималась широкая, вырубленная в семейном саду Эсперанса просека, и там, наверху, были отчетливо видны три узких водопада, чуть ниже по склонившимся ивам и магнолиям угадывался целый каскад прудов, а еще ниже ручей резко сворачивал влево, а просека обрушивалась на зрителя совершенно безумным, шизофренически буйным изобилием цветов.
— Бог мой! — прошептал Мигель. — Так вот куда золото Эсперанса пошло!
Он повернул голову влево, туда, где виднелся свернувший ручей. Над невероятной красоты простирающейся на десятки метров по обе стороны ручья мавританской лужайкой цвели магнолии и колючие лианы, из хаотично разбросанных отчетливой фаллической формы альпийских горок торчали иберисы и бессмертник, и от этого красочного, неудержимого и совершенно варварского буйства мощно веяло уже абсолютным безумием.
Мигель чертыхнулся и, прихрамывая, заторопился к дому. Цепляясь за стену, поднялся по скрипучим расшатанным ступенькам и замолотил кулаком в дверь.
— Сесил! Сесил Эсперанса! Немедленно откройте!
Внутри послышались шаги, и Мигель автоматически сдвинул правую руку поближе к карману — туда, где, оттопыривая линялую ткань старого полицейского мундира, угадывался мощный, тяжелый револьвер.
Дверь широко распахнулась, и на него уставились круглые и живые, донельзя удивленные глаза.
— Господин лейтенант?
Мигель моргнул. Это определенно была младшая Долорес, но, бог мой, как же она похорошела!
— Да, сеньорита Эсперанса, — произнес он. — Ваш дядя еще дома?
— Вчера был дома, — улыбнулась Долорес. — Вы проходите, проходите, господин лейтенант! Я сейчас его позову…
Мигель обернулся, бросил последний взгляд на психиатрический разгул цветов и красок за спиной и, прихрамывая, прошел внутрь. Брать Сесила Эсперанса под арест при племяннице ему не хотелось, но другого выхода он не видел.
Долорес предложила ему присесть, быстро взбежала по лестнице на второй этаж, постучала, затем скрипнула дверью, и вдруг она испуганно охнула.
Мигель выронил костыль и, шипя от боли и подволакивая ногу, помчался вслед за ней. Цепляясь за перила, с трудом преодолел два десятка ступенек, чуть не потерял сознание у двери, но собрался и ввалился в комнату Сесила Эсперанса.
Долорес оторопело стояла в самом центре комнаты, приложив ладони ко рту, а вокруг — словно Бонапарт прошел. Постель смята, подушки на полу, маленький китайский столик нещадно раздавлен, а узорный марокканский ковер усыпан осколками фарфора и обильно полит кофе. И только Сесила Эсперанса здесь не было.
Мигель стремительно окинул взглядом комнату, привычно отмечая многочисленные признаки борьбы, и прохромал к мятой постели. Наклонился, и по его спине прошел холодок: прямо на подушке лежала знакомая черная шелковая нитка.
«Как с Ансельмо! — охнул он. — Господи! Неужели он его все-таки убил?!»
Мигель переместился к настежь распахнутому окну. На белом мраморном подоконнике виднелись отчетливые отпечатки грязных босых ног. Сесила определенно вытащили через окно.
— Дьявол! — выругался Мигель и повернулся к Долорес. — У вас оружие есть?
Девушка кивнула.
— Возьмите, запритесь в комнате и никуда не выходите! — жестко распорядился Мигель и бросился к выходу. Поскользнулся и съехал по лестнице вниз, кряхтя от боли, выскочил на террасу и обвел сад пристальным взглядом. До этих пор Себастьян членов семьи Эсперанса не убивал, но, видимо, всякое правило должно иметь исключения.
«И где мне его искать?!»
Мигель прохромал вниз по скрипучей ореховой лестнице террасы и заковылял по широкой, выложенной желтым плитняком тропе.
Он вдруг подумал, что, возможно, напрасно поверил садовнику и на самом деле и старого полковника, и Тересу с Лусией убил именно Себастьян, а никакие не анархисты и уж тем более не Сесил. Все внутри его сопротивлялось этой следственной версии, но то, что Мигель увидел в комнате, снова переставило акценты, и он теперь даже не знал, чему верить.
Он дошагал до развилки троп и замер.
Черт его знает, как и когда садовник успел это сделать, но сад был неузнаваем! Широкая, даже не тропа — настоящая дорога вела сквозь зеленые путы молодых колючих лиан, мимо буйных, каскадами льющихся с каждой альпийской горки цветов куда-то вперед, где фиолетовые и сиреневые краски редкой для этих мест сирени плавно перетекали в небо и словно таяли в нем. И казалось, отойди он в сторону с дороги хоть на несколько шагов, и назад уже дороги не найти.
Мигель зябко поежился и, преодолевая головокружение, заставил себя пройти еще несколько десятков метров, пока не поймал себя на том, что никого более не преследует, а только тем и занимается, что пытается сообразить, как будет отсюда выбираться. Черт его знает, в чем тут дело, но сочетание цветов буквально гипнотизировало, а дорожки делали такие странные повороты, что он уже и не взялся бы сказать, в какой стороне находится усадьба. И тогда Мигель решительно повернул назад.
***
Вернуться с первой попытки не удалось. Развилок оказалось больше, чем он предполагал, и каждый раз Мигель почему-то выбирал не ту. Ему не удавалось сориентироваться даже по сторонам света. Сойти с дороги было сложно — колючки, но каждый раз дорога уводила его на несколько градусов в сторону от цели, и Мигель внезапно обнаруживал себя то на каскаде прудов, то у грота, то над прячущимся в зарослях ручьем. И лишь часа через два беспрерывных плутаний, когда Мигель решил прорываться прямо сквозь колючки, он вышел к дому.
Долорес ждала его на террасе.
— Не нашли? — с угасающей в глазах надеждой спросила она, и Мигель печально покачал головой.
— Я должен осмотреть дом.
— Конечно! — закивала головой девушка. — Только в комнату к кузену не ходите, он пока еще спит.
Мигель посмотрел на часы — 14.00 — и решил, что первым делом разбудит кузена: еще один мужчина в пустом доме ему бы не помешал. Извинился перед Долорес, попросил провести его в комнату к Пабло и спустя пару минут стоял перед кроватью с храпящим на весь флигель крепким молодым мужчиной.
Пабло спал лицом вниз и прямо в одежде. Мигель нагнулся над ним, осторожно тронул за плечо и замер. По самому краю рукава Пабло шла полоска до боли знакомого бурого цвета.
«А если это он? — подумал Мигель. — Хотя нет, в комнате следов крови не было… А если он убил его уже на улице?»
Он глубоко вздохнул, прикусил губу и толкнул Пабло в бок.
— Эй! Сеньор Эсперанса! Вставайте!
Пабло заворочался, перевернулся на спину и открыл глаза. Некоторое время пытался понять, кто это над ним стоит, а затем перевел взгляд на Долорес и понимающе покачал головой:
— Все-таки… сдала меня… сука…
Повернулся на бок и стремительно сунул руку под подушку.
Мигель сразу же бросился вперед и навалился сверху, не давая ему вытащить оружие, но силы были неравны. Пабло ударил его головой в лицо, затем — совершенно расчетливо — по культе, вытащил из-под подушки «браунинг», вскочил и, не отрывая взгляда от сбитого с ног, но пытающегося подняться безрукого полицейского, задом попятился к двери.
— Пабло! Зачем? — вскрикнула Долорес, но тот даже не обратил на нее внимания и стремительно выскользнул за дверь.
Мигель с трудом поднялся на ноги, поддерживаемый испуганной девушкой, вышел во двор и с горечью признал, что служба для него закончилась.
***
Этим же вечером Мигель нанес официальный визит сеньору Рохо. За полным отсутствием иного начальства выложил на стол алькальда служебный револьвер и прошение об отставке и присел на стул.
— Что, Мигель, совсем плохо? — понимающе улыбнулся алькальд.
Мигель кивнул.
— Ну, вот видишь… а хорохорился-то как! — мстительно напомнил алькальд. — А теперь отвечать придется.
— Что мое — за все отвечу, — коротко отозвался Мигель.
Алькальд привстал и, важно оттопырив нижнюю губу и выставив живот, подошел к окну. Там, во дворе недавно восстановленной ратуши, маршировал пехотный взвод.
— Значит, признаешься? — внезапно повернулся он к Мигелю.
Бывший начальник полиции замер.
— Да-да… Пабло Эсперанса мне все рассказал, — удовлетворенно усмехнулся алькальд. — И как ты деньги с него требовал, и как угрожал, и как решил несколько убийств на него спихнуть…
Мигель некоторое время пытался осмыслить всю эту белиберду, а потом сокрушенно покачал головой и натужно рассмеялся. Все было ясно как день. Пабло настолько перепугался, что решил опередить события.
— Кстати, «Испано-суизу» твою тоже нашли… — вернулся к столу и сел, сложив маленькие крепкие кулаки перед собой, алькальд. — Естественно, всю в крови. В общем, новому начальнику полиции будет над чем поработать.
— Я арестован? — спросил Мигель.
— Это не мне решать, лейтенант… так что… гуляй пока.
Мигель встал со стула и направился к выходу, но у самых дверей остановился. Ему вдруг страстно захотелось напомнить алькальду, что не за горами то время, когда и он, невзирая на всю его лояльность ко всем подряд, станет отработанным материалом. И тогда его спишут — так же беспощадно, как и начальника полиции сейчас.
Но он сдержался.
***
Когда начальник полиции пытался разобраться с садовыми тропинками, сеньор Сесил Эсперанса был уже похоронен. Он сражался за жизнь даже не отчаянно — остервенело: зацепил и разбил ногой чашечку с кофе, раздавил весом своего тела хрупкий прикроватный столик, сумел просунуть пальцы между горлом и шнурком… Но с хваткой Себастьяна мало что могло сравниться; садовник просто сел ему на спину, затянул шелковой косичкой шею сеньора Эсперанса вместе с пальцами, натянул удавку до отказа и стал ждать. И секунда за секундой защита медленно, но неуклонно ослабевала. А потом Себастьян спрятал косичку в карман, взвалил обмякшее тело на плечо, поднес к окну, сбросил со второго этажа на газон и прыгнул следом.
Еще через два часа сеньор Сесил был посажен в стремительно вырытую узкую и глубокую штольню точно посредине своего участка райского сада. А еще через четыре пришел полицейский.
Привычно прячась за кустами, Себастьян сопровождал его всю дорогу и остался доволен. Полицейский, как и всякий нормальный человек, всячески избегал сходить с тропы и шел строго тем маршрутом, каким должен был бы идти каждый. И только в самом конце отчаялся и рванул прямо по колючкам.
А потом было это странное бегство сеньора Пабло, затем полицейский ушел, а поздно ночью Пабло снова появился — пьяный и злой, сказал что-то кузине, и Долорес испуганно отшатнулась и убежала в свою комнату. Себастьян перестал отходить от дома дальше, чем на десять-пятнадцать метров.
Даже при жизни старшего поколения в этой семье находилось время и место для глубоко затаенных обид. Теперь же, после исчезновения сеньора Сесила, остатки хрупкого равновесия дома Эсперанса мгновенно пошатнулись и начали стремительно проседать. Себастьян чувствовал это всей кожей и рисковать шатким благополучием этой семьи сейчас, когда до конца всего сущего осталось всего ничего, не стал бы ни за что.
Он сбегал на конюшню, вытащил из пачки пару джутовых мешков для подстилки и залег в кустах прямо напротив флигеля. Долго смотрел, как вконец расстроенный сеньор Пабло чистит свой черный «браунинг», периодически целясь в невидимого врага и с остервенением щелкая курком. Затем, таясь за кустами и камнями, он проводил сеньора Пабло до самого грота и терпеливо ждал, когда тот пополнит запасы спиртного. Снова проводил к флигелю…
Обычно примерно в это время за сеньором Пабло заезжали друзья, и они все вместе исчезали на ночь, а то и на сутки, чтобы, как иногда выражался Пабло, «немного разгрузиться». Но сегодня друзья объявляться не торопились, и, как ни высматривал Себастьян, ведущая к усадьбе дорога была совершенно пуста.
Сеньора Пабло это определенно беспокоило. Он беспрерывно вскакивал, начинал ходить по комнате и к полуночи, похоже, принял решение. Вывернул шкафы, судорожно отобрал несколько рубашек, выбрал пару туфель, вскрыл половицу и достал пачек двадцать мятых разноразмерных банкнот и мешочек с мелодично брякнувшим внутри золотом, торопливо запихал все это в желтый поцарапанный чемодан, прижал его коленом, застегнул и выскочил во двор.
Себастьян затаил дыхание.
Пабло как-то болезненно посмотрел на приоткрытую калитку, затем на яркую полную луну в чистом звездном небе и внезапно скривился.
— Нет. Сначала — к этой суке!
Бросил чемодан прямо на клумбу, оттянул вниз галстук, нащупал и расстегнул пуговицу белоснежной рубашки и быстро взбежал по застонавшей лестнице ореховой террасы.
Себастьян осторожно высунул голову из кустов, огляделся по сторонам, стремительно скользнул к террасе, прижался к стенке и замер. Однажды он уже видел подобное выражение лица — у совсем другого человека, и оно ему не нравилось.
Внезапно в господском доме загрохотала мебель, ухнуло и посыпалось на газон оконное стекло, и тут же раздался пронзительный женский вопль.
Сердце Себастьяна забилось. Он уже слышал похожий вопль — за сутки перед тем, как сеньору Тересу и сеньору Лусию вынесли во двор ногами вперед.
Внутри дома снова что-то грохнуло, затем заскрежетало, потом хлопнула дверь, и на террасу выскочила сеньорита Долорес. Всхлипывая и придерживая разорванную на плече ночную рубашку, с безумными, круглыми от ужаса глазами, она скатилась по лестнице и бросилась прочь от дома.
Себастьян внимательно проводил ее взглядом, нервно раздул ноздри и, заслышав дробный топот бегущего вслед сеньора Пабло, вжался в стену.
Сеньор Пабло легко перемахнул через перила террасы, спружинив сильными, тренированными ногами, по-кошачьи мягко приземлился на клумбу, нехорошо улыбнулся и, расчетливо сокращая путь, помчался вслед.
Внутри у Себастьяна похолодело. Он совершенно точно знал, что означает эта нехорошая улыбка, и сама по себе она бы его не смутила, но чтобы кузен?! Садовник слишком хорошо помнил, что по этому поводу говорил падре Теодоро, — родственникам нельзя!
Садовник подобрался и широкими, плавными скачками помчался вслед за сеньором Пабло. Позволить ему совершить смертный грех, ускользнуть из Эдема в ад и сделать никчемными титанические усилия по созданию целого каскада райских прудов, специально для сеньора, Себастьян не мог.
Он продрался сквозь колючки и выскочил на бугор. Отсюда погоня была видна, как на ладони. Босая и полураздетая сеньорита Долорес изо всех сил мчалась по мавританской лужайке прочь от дома, а следом, планомерно сокращая расстояние, бежал сеньор Пабло.
Себастьян оценил расстояние и направление бега и удовлетворенно всхлипнул. Он знал, что скоро сеньорита Долорес выскочит на круговую тропу и тогда, даже невзирая на испуг, она уже не сможет заставить себя свернуть с дороги. Только бы сеньор Пабло не настиг ее раньше.
***
Он догнал Пабло в точности там, где рассчитывал: на перекрестке дорог у ручья. Выскочил из зарослей миндаля, сшиб с ног и повалил греховодника на землю. Себастьян знал, что пройдет время, совсем немного времени, и сеньор Пабло успокоится, протрезвеет и сам же будет искренне рад, что избежал совершения смертного греха. Главное, удержать его вдали от кузины хотя бы несколько часов.
Себастьян видел, что сеньор Пабло напуган, а потому, не особо церемонясь, сгреб его в охапку и вразвалку побежал к ручью — отцу это иногда помогало. Аккуратно опустил вырывающегося господина на камешек у самой воды и тут же почувствовал острую боль в груди. Удивленно скосил глаза вниз и увидел на своей когда-то синей, а теперь серой, давно выцветшей рубахе черную в свете полной луны кровь. И тогда Пабло ударил его еще раз. И еще раз. И еще.
Это была наваха, и останавливаться оскорбленный господин не собирался. Стиснув зубы и выкатив черные от ненависти глаза, он резал и резал зарвавшегося батрака, пока садовник весь не покрылся черными кровавыми кляксами. А потом Себастьян жалобно захрапел, кулем повалился в руки молодого хозяина и судорожно обхватил его за спину.
Позвоночник хрустнул, как сломанная порывом ветра гнилая ветвь. Сеньор Пабло охнул, повалился на колени, затем на спину, но сознания не потерял, а потому видел все. Он видел, как садовник растерянно смотрел на свои окровавленные руки и грудь, затем некоторое время размышлял, а потом, превозмогая боль и слабость, взвалил хозяина на плечо.
Сеньор Пабло видел, как его несут в его собственный, самый любимый уголок сада семьи Эсперанса; как проносят мимо каскада обрамленных ивой и миндалем прудов, заносят в знакомый с малолетства грот, сдвигают в сторону круглый деревянный щит с глубоко вырезанной на нем медузой Горгоной, как разжигают керосиновую лампу и вскрывают третью, крайнюю справа бочку с винным спиртом.
А потом его подняли и загрузили внутрь и, еще живого, законопатили черной от времени дубовой крышкой.
***
На следующий день Мигеля Санчеса арестовали и доставили в расположенную в здании бывшего Союза свободных арендаторов военную комендатуру. Несколько часов продержали в одной из комнат с узкими, недавно зарешеченными окнами, а потом провели в караулку, и Мигель увидел перед собой сидящего за столом Диего Дельгадо.
Мигель машинально пошевелил еще побаливающей культей, но от попреков сдержался, прошел к столу, присел на крашеный солдатский табурет и, отметив на погонах бывшего товарища еще одну звезду, вежливо улыбнулся.
— Какими судьбами в нашем городе, господин полковник?
— Тебе-то что? — устало отмахнулся бывший товарищ. — Ты мне лучше скажи, зачем ты вообще этого парня трогал?
— Ты — о Пабло Эсперанса?
— О ком же еще? — забарабанил пальцами по столу Диего. — Ты хоть знаешь, что он — герой войны?
Мигель пожал плечами.
— У него две благодарности от самого генерала Мола, — продолжил Диего, — и в свои восемнадцать лет он уже несколько раз через линию фронта ходил; в конце концов, он из приличной семьи… А теперь он пропал, и кое-кто считает, что это — твоя работа.
— Я что, похож на убийцу? — ядовито поинтересовался Мигель. — Если хочешь знать, этот ваш «герой» сам едва меня не продырявил!
— Не знаю, не знаю, — раздраженно покачал головой полковник. — Но пока все неприятности в городе именно от тебя.
— Это тебе наш алькальд напел?
— Не только, — жестко посмотрел ему прямо в глаза Диего. — Комендатура на тебя уже четырнадцать жалоб получила.
— И что теперь? — испытующе посмотрел на бывшего товарища Мигель.
— Посидишь до суда… чтоб еще чего не натворил. А там суд все решит. — Диего поднялся из-за стола и стукнул кулаком в тонкую дощатую стенку. — Караул!
За дверьми раздался грохот сапог, дверь заскрипела и распахнулась, Мигеля подхватили, подняли с табуретки, потащили к выходу, и вот тогда он не выдержал.
— Скажи мне только одно, Диего, — вывернув голову, прохрипел лейтенант от дверей. — Ты всех своих друзей в ямы кидаешь? Или только раненых?!
— А ну, стоять! — рявкнул полковник, и конвойные мгновенно остановились — прямо в проходе.
Диего тяжело подошел к Мигелю и, стиснув зубы, процедил:
— Я тебя два дня по всему городу искал! Лучших врачей привез… Но иногда приказы перевираются, даже мои…
Мигель посмотрел в глаза бывшего товарища и вдруг поверил.
— Слушай меня, Диего. Садовник Эстебан на свободе, и он еще кое-кого похоронит, не только этого козла Пабло. Отпусти меня, Диего…
Полковник скрипнул зубами, на секунду отвел глаза в сторону и отрицательно замотал головой.
— Не проси…
— Там девчонка осталась, Диего… — умоляюще произнес Мигель. — Ты же помнишь маленькую Долорес?
Полковник насупился и отошел к столу. Конвойные ждали.
— Сбежишь ведь… — тихо, не глядя Мигелю в глаза, проронил полковник и вдруг обреченно махнул рукой. — Черт с тобой! Отпустите его…
***
К усадьбе семьи Эсперанса Мигель почти бежал. Задыхаясь от простреливающей тело боли и через каждые двадцать метров останавливаясь, чтобы отдышаться, он пересек опустевший город, затем дощатый разбитый мост через реку, взобрался на холм и ворвался в калитку.
— Долорес! Сеньора Долорес! Вы здесь?!
Никто не отвечал.
Мигель, хромая, взбежал по лестнице на террасу, толкнул дверь, понял, что она закрыта, и что есть силы замолотил в нее кулаком.
— Долорес! Вы здесь?!
Дом ответил молчанием.
Мигель спустился по лестнице, стремительно пробежал к флигелю, ворвался внутрь и испугался еще больше: флигель был пуст. И тогда он повернулся лицом к саду и заорал что было мочи:
— Долорес! Где вы-ы-ы?!
— И незачем так кричать… — громко произнесли из кустов напротив. — Идите сюда, лейтенант…
Мигель помчался на голос. Раздвинул кусты и с облегчением вздохнул.
— Слава богу! Вы живы… Но почему же вы не откликались?
Девушка печально улыбнулась.
— Я слышала, как вы кричали, но здесь так хорошо… уютно… совершенно не хотелось никуда выходить. — Она вздохнула, бросила случайный взгляд на дом и флигель и вдруг как очнулась. — Ой, господин лейтенант, а вы нашли Пабло?
— Пока нет, — мотнул головой Мигель и опустился на траву. — Извините, я немного отдышусь, а потом и поговорим…
***
Мигель проговорил с Долорес больше трех часов, и девушка с тревогой и нескрываемым интересом выслушала все его версии по поводу Себастьяна Хосе Эстебана, но покинуть усадьбу отказалась наотрез.
— Доктор Фрейд — это, конечно, интересно, — покачала она головой, — но для меня Себастьян скорее защита, чем угроза. Или вы уже забыли, как он меня спас?
— Ничего я не забыл! — горячась, принялся объяснять Мигель. — Но я убежден, что Фрейд прав, и у Эстебана есть какая-то сверхцель, и вы в ней — только средство! И не забудьте, что он все-таки мужчина!
Долорес густо покраснела.
— Я не знаю, что вы имеете в виду, но Себастьяна я знаю с десяти лет, и ни разу — вы слышите? — ни разу он не повел себя не только недостойно, но даже навязчиво! Я его даже не вижу в последнее время! Просто знаю, что он здесь, и все!
— Это меня и беспокоит, — покачал головой Мигель. — У него определенно наступает какая-то новая фаза, и вам здесь оставаться опасно.
— Это в городе мне опасно, — решительно покачала головой Долорес. — А здесь я дома. И вообще, хватит об этом! Беспокойтесь о ком-нибудь другом! А я ваших сказок наслушалась!
— Я этим делом девятый год занимаюсь, — уже раздражаясь, начал Мигель, — и это не сказки, а вполне реальная угроза…
Долорес упрямо поджала губы:
— Извольте покинуть дом, сеньор Санчес.
Мигель яростно и недовольно цокнул языком, с трудом поднялся с газона, оглядел окружающий их со всех сторон сюрреалистический ландшафт и решительно покачал головой.
— Никуда я отсюда не уйду, сеньорита Долорес. Он, может, и сейчас за нами наблюдает… А потому делайте что хотите, а я вас одну с ним не оставлю.
***
Мигель беспокоился напрасно. О том, что полицейский нарушил все правила приличия и бесстыдно остался под одной крышей с юной незамужней сеньоритой Долорес, Себастьян не знал. Изрезанный многократно использованной и даже толком не отмытой от присохшей крови десятков других людей навахой, с жуткими гноящимися ранами, распухшим лицом и заплывшими глазами, он лежал на участке сеньора Пабло неподалеку от пруда, и впервые за много лет у него не было сил не то чтобы наблюдать за кем-то — даже подняться.
Временами он видел старую сеньору Долорес, временами ему грезились круги бытия — точь-в-точь как на той картинке из господской Библии, а временами — созданный им сад.
Ему удалось практически все, и поэтому он улыбался. Его сад изумительным образом перекликался с идеей созданных господом девяти небесных сфер.
Первая, самая высокая, просторная и пока еще свободная сфера принадлежала самой прекрасной женщине дома — юной сеньорите Долорес.
Вторая, не менее красивая и значительная, заполненная розами сфера была занята старой сеньорой Долорес Эсперанса.
В третьей сфере любовалась печальными ирисами над прозрачным ручьем сеньора Тереса.
В четвертой среди маргариток, апельсиновых деревьев и ярких причудливых монстер наслаждалась покоем сеньора Лусия.
В пятой в окружении армии молодых оливковых деревьев и во главе своего немалого войска сидел старый полковник.
В шестой — лавровой, миндальной и тминной — отдыхал от трудов пышноусый и вальяжный капитан Гарсиа.
В седьмой, залитой солнцем, ждал, когда ему вернут его платаны, сеньор Сесил.
Восьмая — среди каскада великолепных, обсаженных магнолией и миндалем прудов, — как и первая, пока еще была пустой и только ждала, когда Себастьян сумеет встать на ноги, вытащит сеньора Пабло из бочки и вернет своему молодому господину то, что принадлежит ему по праву.
И только девятой райской сферы — для себя — Себастьян нигде не видел.
Себастьян старался этого не замечать, но, увы, не мог скрыть от себя того факта, что для него места в этом саду так и не создано. Он, казалось, знающий о людях все, так и не сумел познать самого себя.
А потом по всему его телу пошли багровые чирьи, и в грезах его начали появляться еще два покойника — лже-Иисус Энрике и отец. Они плавали в глубоких дубовых бочках, медленно поводя руками и постоянно делая призывные жесты и показывая выбеленными винным спиртом пальцами в сторону третьей бочки. Намек был прозрачен: твоя сфера здесь, вместо Пабло. И тогда Себастьян начинал метаться и кричать, пытаясь вынырнуть из небытия, потому что даже телесная боль реальности не могла сравниться с этим потусторонним ужасом.
Впрочем, случались у Себастьяна и часы просветления, и, когда он выискивал в себе силы вынырнуть из небытия, чтобы напиться из пруда, его грезы на какое-то время становились легкими и светлыми. И тогда он видел себя и сеньориту Долорес безо всякой одежды и в совершенном одиночестве и начинал догадываться, что им двоим и не суждено жить в четко поделенном на девять равных частей Эдеме, потому что господь назначил им, как некогда Адаму и Еве, быть посеянными в новую землю, чтобы начать новое человечество.
А потом кризис миновал, и Себастьян открыл глаза и увидел, что приближается осень — пора жатвы.
Он попытался встать, но тут же ткнулся лицом в землю: отвыкшее от движений тело его не слушалось. Он терпеливо дождался, когда подступившее головокружение пройдет, и на локтях, поминутно останавливаясь и давая себе отдых, пополз к ближайшему апельсиновому дереву — тело следовало накормить. И спустя три дня Себастьян настолько окреп, что сумел встать на ноги и с многократными остановками дойти до господского дома.
И вот здесь его ждало первое потрясение. Сеньорита Долорес сидела в глубоком кресле на террасе и смеялась — игриво и призывно. А рядом с ней, красиво облокотясь о перила, стоял все тот же однорукий полицейский.
Себастьян угрожающе зарычал и двинулся вперед, но в самый последний миг осознал, что сейчас полицейский, даже с одной рукой, сильнее, и, недовольно ворча, присел за кустом.
Сеньорита Долорес опять рассмеялась, и в груди Себастьяна болезненно кольнуло. Затем она легко поднялась с кресла, подошла к полицейскому, бережно коснулась рукой его плеча и что-то тихо сказала. Тот кивнул, и они оба торжественно и одновременно легкомысленно спустились по ступенькам террасы и направились прямиком в сад.
Себастьян проводил их напряженным взглядом и задумчиво погладил ствол молодой вишни. Полицейского можно было бы и убить, но он уже понимал, что делать это прямо сейчас, на глазах сеньориты Долорес, он не станет. От него можно было избавиться и по-другому.
***
Мигель начал ощущать присутствие Себастьяна только во второй половине августа. Он бы не взялся сказать ни где этот безумный садовник прятался прежде, ни на чем базируется его твердая уверенность, что теперь Себастьян здесь, в саду. Он просто чувствовал садовника — даже спиной.
Мигель тщательно проинструктировал вернувшуюся на днях из деревни Кармен, еще раз попытался убедить Долорес, почти перестал спать и ночи напролет, вооружившись купленной на черном рынке хорошей немецкой винтовкой, сидел у двери в спальню Долорес, прислушиваясь к малейшему шороху. Но даже днем он всей кожей ощущал исходящую от сада опасность.
А вот для Долорес опасности, казалось, даже не существовало. Едва проснувшись и позавтракав, она тащила Мигеля в сад и часами водила по «своей», как она выражалась, части сада, шумно высмеивая его полицейские страхи, громко призывая Себастьяна показаться и определенно получая наслаждение от затяжного заочного противостояния этих двух странных и одновременно таких милых мужчин.
Мигель крепился и наблюдал, а потом стал замечать в любимой части сада сеньориты Долорес явные следы присутствия садовника, и с ним произошел нервный срыв, от которого по всей коже пошли малиновые, свербящие пятна.
Понятно, что Долорес в очередной раз его высмеяла, но следы были не просто явными; они были демонстративными. Так, в течение одной ночи садовник пустил по голубому фиалковому полю, возле которого они сидели накануне, неровный ряд алых, похожих на капли крови дамасских роз. А на следующие сутки, также в течение одной ночи, сдвинул бегущую в зарослях миндаля тропу на полметра вправо, отчего ее изгиб стал чрезмерным и совершенно лишил Мигеля возможности видеть дальше пяти-шести метров. Он буквально нависал над соперником, лишая его всякой уверенности даже в самом ближайшем будущем.
Мигель еще раз потребовал от Долорес благоразумия, еще раз получил резкий отказ и окончательно решил, что так дальше продолжаться не может.
***
В самом конце августа Себастьян окончательно решил, что так дальше продолжаться не может. Две недели подряд он старательно пытался восстановить понимание между садом и Долорес, но она — главный его цветок — уходила все дальше и дальше. Да, она пока еще не решалась покинуть родительский дом, но Себастьян всегда неплохо разбирался в лицах и уже видел, что Долорес меняется — стремительно и неотвратимо.
Еще пару недель назад она готова была часами сидеть возле фиалкового ручья, уставясь прекрасными печальными глазами в пространство перед собой, — практически готовая в любой миг слиться с придуманным и воплощенным специально для нее Эдемом. Но появился этот однорукий полицейский, и ее взгляд начал туманиться совсем иными грезами, смех стал игрив и призывен, а поступки — непредсказуемыми.
Тысячи и тысячи раз Себастьян видел то же самое в своем саду: стоит на неделю оставить росток без внимания, как он тут же начинает жить своей собственной жизнью, вопреки самым изощренным и дальновидным планам своего садовника.
И тогда Себастьян стал готовиться. Как и всякий садовник, он знал, что надо делать с яблоней, перепутавшей времена года и решившей зацвести в октябре.
Два дня он потратил только на то, чтобы выбрать нужное место в саду, и в конце концов остановился на выпирающей бугром веселенькой мавританской лужайке неподалеку от ручья и сбегающей вслед за ним по камням фиалковой россыпи. Полдня старательно, никуда не торопясь, он копал посадочную лунку, а потом долго и любовно полировал ее стенки кривым садовым ножом. И когда работа была практически закончена, вдруг осознал, что и рай, и ад — просто разные формы долгого вселенского сна.
Да, жизнь стремится к смерти, как лето стремится к зиме, но это вовсе не означает, что зима никогда не закончится. И бог, этот великий садовник, просто соберет свои семена — и плевелы, и зерна — в житницы, чтобы бережно сохранить их до следующей весны.
Эта догадка потрясла его до основания. С трудом дождавшись, когда бродящий вокруг дома с винтовкой наперевес полицейский в очередной раз скроется за углом, Себастьян быстро пробежал во флигель, нашел господскую Библию с гравюрами, еще раз внимательно ее просмотрел и зашелся от восторга.
Все было так. И Страшный суд уже вовсе не выглядел таким уж страшным, ибо что такое Страшный суд, как не сортировка семян по их весу и значению? И что такое Ад с его бесчисленными кругами, и Чистилище, и множество Райских небесных сфер — как не бескрайние закрома для объятых сном человеческих семян?
Только теперь он понял, что значит попрать смертию смерть.
***
Когда к вечеру на западе раскатисто громыхнуло и с неба упали первые капли дождя, Мигель решил, что должен наконец внести в их отношения ясность. Да, он понимал, что Долорес чувствует к нему то же самое, но, бог мой, как все было сложно!
Ей — девятнадцать, ему — тридцать четыре. Она молода и красива, он безрук и не слишком здоров. Она — единственная наследница всех земель семьи Эсперанса, а он — сын шахтера, потратившего все свои сбережения на то, чтобы сын выучился и стал человеком иного сорта.
Но дальше тянуть он уже не хотел.
Мигель еще раз глянул на заходящую с запада черную грозовую тучу, вздохнул, по привычке оглядел сад и вошел в дом. Поставил винтовку в угол и медленно поднялся по ступенькам на второй этаж. Некоторое время стоял возле двери, а потом поднял руку и постучал.
— Да, Мигель, войдите, — отозвалась она.
Мигель тяжело, полной грудью вдохнул… выдохнул и открыл дверь.
Долорес стояла возле окна, опершись на белый мраморный подоконник, и напряженно смотрела ему в глаза.
— Долорес…
— Да, Мигель…
Он попытался вспомнить все, что заготовил, но в голове было совершенно пусто — ни слова.
— Выходите за меня замуж, Долорес.
По ее щеке покатилась крупная слеза. Она порывисто вздохнула, как бы говоря «нет», тряхнула головой, а потом бросилась к Мигелю и, всхлипывая, прижалась к его груди.
— Давно бы так! Дурачок!
***
Мигель понимал, что не может до свадьбы привести ее в свой дом, — не так поймут, а потому предложил Долорес попроситься к донье Фелисидад; главное — не оставаться здесь. И Долорес разулыбалась и счастливо кивнула — теперь она была готова на все.
Сборы были недолгими. Долорес быстро и решительно собрала небольшой саквояж, сорвала календарный листок, счастливо и загадочно улыбаясь и как бы предлагая запомнить, показала Мигелю дату — 31 августа 1939 года — и сунула его вместо закладки меж страниц недочитанного романа.
А потом они выбежали во двор, открыли зонтик и под накрапывающим дождем почти бегом отправились в город. Стуча каблуками по мокрым доскам, перебежали через мост, весело и счастливо переглянулись, проходя мимо храма, а возле старой квартиры Мигеля еще раз переглянулись, и он не выдержал.
— Зайдем на минутку, — охрипшим от волнения голосом предложил он и уже под проливным дождем распахнул перед ней черную от старости, с остатками зеленой краски дверь. И здесь, в мгновенно обрушившейся на город темноте обхватил ее за талию, прижал к себе и чуть не заплакал от счастья.
— Боже! Как я тебя люблю! — целуя мокрое от капель дождя лицо, прошептал он.
— А сюда не зайдут? — озабоченно спросила она. — Ты прислугу-то предупреди, чтобы домой шли…
— У меня нет прислуги… — счастливо пробормотал он, продолжая ее целовать, и вдруг словно протрезвел, — но хозяйку предупредить надо. Подожди, я сейчас…
Мигель бросился к окну, схватил керосиновую лампу, спички, разжег ее и распахнул протяжно заскрипевшие дверцы шкафа. Где-то здесь у него лежали припрятанные на черный день несколько сотен песет — хозяйка любила, когда ей платили вперед. А он точно знал, что перевезет ее сюда в считаные дни, главное, чтобы падре Теодоро не возражал против этого скоропалительного решения.
— Я сейчас, Долорес, — изнемогая от желания бросить все и снова схватить ее за талию, пробормотал он, — я сейчас…
Нашел деньги, отдал лампу Долорес, не выдержал и снова поцеловал ее в мокрые, ароматные губы, застонал, бросился к двери, открыл, представил, как побежит через весь двор под таким ливнем, зажмурился от притворного ужаса, выскочил на улицу и тут же получил звенящий удар в лицо.
Он упал на спину. Попытался подняться, но его ударили еще раз, и почти оглохший Мигель отлетел к стене. В глазах все поплыло.
Мигель мотнул головой и перевалился на живот. Подтянул колени, уперся единственной рукой в скользкую, размокшую землю и тут же услышал крик.
— Долорес… — прохрипел он и поднял глаза. — Боже! Долорес…
Прямо напротив него с перекинутой через плечо бьющейся в истерике Долорес Эсперанса с лопатой в руке стоял садовник.
— Эс-те-бан… — выдавил Мигель. — Что ж… ты… делаешь, Эстебан?!
И тогда садовник поднял свою лопату и ударил его в третий раз.
***
Внезапное бегство главной и последней женщины дома Эсперанса было настолько наглым и вызывающим, что Себастьян впервые впал в настоящее неистовство. Багровый от ярости, он побежал домой, вытащил из-под кровати все свои сокровища, вывалил их на пол и трясущимися руками нащупал шелковую косичку. Затем кинулся в господский дом и схватил оставленную полицейским винтовку, но в последний момент передумал и все-таки взял привычную рукам садовую лопату.
Он не знал, где искать сбежавшую парочку, но верил, что бог поможет, и Всевышний помог. Ровно в тот миг, когда Себастьян пробегал мимо маленького неприметного дома, Мигель зажег керосиновую лампу, а потом достал что-то из шкафа и подошел с лампой к невидимой до того Долорес.
Когда Себастьян увидел, как он ее целует, он был настолько взбешен, что по пути обратно в сад несколько раз останавливался и сбрасывал последнюю, самую главную божью жертву в грязь и тряс перед ее мокрым от слез и дождя лицом большим твердым, как дерево, пальцем.
— Не-е-е!!! До-оэ-эс! Пу-охо!
Но Долорес будто не понимала, что все кончилось. Она визжала, царапалась, яростно орала, что он забыл свое место, и тогда садовник остановился и, возмущенно всхрапывая и сопя, принялся срывать с нее вычурную господскую одежду — единственное, что еще напоминало о том, что они — не ровня.
И только когда он бросил ее, грязную, мокрую и совершенно голую, возле молодого апельсинового дерева прямо посреди господского двора, завернул руки за ствол и стянул их черной шелковой удавкой, сеньорита Эсперанса стихла и поникла.
Себастьян обошел ее кругом, встал на колени, заглянул в бледное от ужаса лицо и сделал то, что давно хотел сделать, — потрогал.
Он потрогал ее всю. Мокрые, почему-то пахнущие цветами волосы, ровный лоб, красиво вздернутые брови и мохнатые ресницы, гладкую щеку, скользкую упругую грудь, мягкий живот и даже то, горячее и влажное, что было внизу…
Долорес истерично рассмеялась, и Себастьян вдруг словно провалился в яму; он вспомнил, кто смеялся точно так же и почему этот смех означает смерть. Потому что так же перед смертью смеялась его мать — прямо в лицо отцу.
Себастьян встряхнул головой и поднялся с колен. Он очень хотел быть с ней как с женщиной, наверное, как и полицейский. Они оба хотели посеять свое семя, и им обоим нужна была для этого Долорес. Но Себастьян был умнее; он знал, что не имеет права потакать легкомысленной жизни перед лицом грядущей вселенской зимы. То, что он посеет, должно быть вечным.
***
Мигель не знал, сколько пролежал без сознания — минуту, две или десять, но одно он знал точно: времени терять нельзя. С трудом поднявшись на ноги, он, как мог быстро, задыхаясь от переполнившей голову боли, побежал вдоль залитой дождем улицы, вывернул к площади и, не обращая внимания на оторопевшего часового, замолотил кулаками в дверь военной комендатуры.
— Дельгадо! Дайте мне Дельгадо!
Его тут же ударили прикладом в голову, затем из дверей выскочили караульные, подхватили, понесли его, бросили на пол, стали о чем-то спрашивать, но очумевший, совершенно невменяемый от боли, окровавленный Мигель твердил только одно:
— Нужна войсковая операция… срочно привезите Дельгадо!
***
Себастьян хотел все сделать по правилам, может быть, впервые в жизни. Он сходил во флигель, снял с полки свою любимую Библию и открыл на странице, где Авраам приносит в жертву сына своего Исаака, старательно запомнил, как именно уложены камни жертвенника, поставил книгу на место и только после этого обильно полил флигель, а затем и деревянную террасу господского дома керосином и бросил спичку. Он знал, что в раю этот дом будет уже не нужен, как не нужны будут одежда и обувь, Библии и посуда и все остальное, — все, что понадобится, даст господь.
Затем он вернулся к Долорес, и она так и стояла на коленях спиной к дереву и, подняв глаза к черному небу, молилась. Себастьян удовлетворенно мурлыкнул, погладил ее по голове, обошел со спины и бережно развязал стягивающую кисти шелковую косичку. Долорес и так была напугана, и пугать ее еще больше он не хотел. Поднял и поставил освещенную заревом начинающегося пожара мокрую, голую, трясущуюся жертву божью на ноги, увидел, что сама она не дойдет, и снова взвалил ее на плечи. До места вечного успокоения было совсем близко.
Полковнику Дельгадо все-таки позвонили прямо домой. Узнав, что садовник похитил сеньориту Эсперанса, Диего несколько секунд приходил в себя, а потом приказал поднять обе стоящие в городе роты по тревоге и до тех пор, пока он не приедет, передать все текущее управление над войсками лейтенанту Санчесу.
Офицеры недоуменно переглянулись, но возражать не посмели, и солдат в считаные минуты выгнали из казарм под проливной дождь, погрузили в мигом подошедшие грузовики, и только у полыхающего дома семьи Эсперанса наспех перемотанный бинтами Мигель вышел вперед и объяснил задачу.
— Преступник может быть вооружен холодным оружием! — хрипло кричал он, пытаясь пересилить шум дождя. — Но ваша цель — не он! Ваша цель — спасти захваченную им девушку! А потому прочесать все! Каждый метр! Всем понятно?!
— Так точно! — рявкнули три сотни голосов.
— Господа офицеры, прошу принять управление! — взмахнул рукой Мигель, развернулся и бегом помчался в сад. Он еще надеялся успеть.
***
Когда Себастьян увидел с холма подъехавшие к усадьбе ярко освещенные пожаром армейские машины, жертвенник над посадочной лункой был практически готов. Сквозь шум внезапно ослабевшего дождя послышались резкие, отчетливые команды, покорно опустившая голову Долорес встрепенулась и попыталась вскочить, но ноги ее не держали.
Себастьян недовольно заворчал и придержал девушку за голову: райский сад должен был получить это семечко, несмотря ни на что. Он достал из-за пазухи и зажал в зубах сплетенную из черного шелкового платья покойной сеньоры Долорес косичку, подхватил сеньориту под грудь и под живот и, уподобляясь праведному Аврааму, аккуратно уложил жертву на ровную поверхность жертвенника лицом вниз. Завел руки плачущей сеньориты за спину и затянул их удавкой, притянул к связанным кистям одну ногу, затем вторую, привязал их за щиколотки и неторопливо достал из кармана штанов кривой садовый нож.
— Стой, Себастьян! — заорали из кустов. — Эстебан, стой!
Себастьян приставил нож к горлу сеньориты Долорес и замер.
На поляну вывалился ободранный, окровавленный Мигель и едва поспевающие за ним двое… трое… четверо солдат.
— Подожди, Эстебан! — выставил руку вперед Мигель. — Не надо! Она должна жить!
Себастьян мудро улыбнулся и придавил теплый затылок сеньориты книзу. Он знал, что завершит начатое.
— Отдай ее мне! — сделал осторожный шаг вперед Мигель. — Пожалуйста! Зачем тебе ее смерть?!
Себастьян снова улыбнулся и прижал кривой садовый нож к артерии сеньориты. Этот полицейский был удивительно глуп; он не понимал, какое счастье умереть вот так, быстро и легко, не дожидаясь обещанных Библией всадников.
— Возьми мою жизнь! — сделал еще один шаг вперед Мигель. — Только отпусти ее!
Себастьян насторожился. Привыкший слушать, он уже слышал дыхание сотен человек, стремительно приближающихся к поляне. И в тот самый миг, когда раздались первые выстрелы, — сначала слева, а затем и справа, а Мигель и стоящий к нему ближе остальных солдат охнули и покатились в мокрую траву, он сделал режущее движение ножом и сбросил скользкое, горячее, бьющееся в агонии тело в яму.
***
Он ушел без особого труда. Нырнул в ближайшие заросли колючей лианы и вмиг растворился в темноте. Поднялся на холм над усадьбой и долго смотрел на догорающий дом Эсперанса и слушал беспорядочную стрельбу возбужденных солдат.
Только теперь, когда он исполнил обет перед богом, а конец света мог начаться, Всевышний открыл ему глаза, и Себастьян осознал, почему в этом огромном саду для него так и не нашлось своего, специально отведенного места.
Его творение — целиком — и было его местом. И как мир — это зеркало создавшего его бога, так и этот сад — его собственное зеркало, в которое можно смотреться, как в свою душу. И куда бы он ни пошел и что бы ни делал, все, к чему он прикоснется, будет нести его отпечаток до самого конца света — когда бы он ни наступил. Весь мир был его садом.
Себастьян засмеялся, повернулся и пошел на север. Теперь он был свободен.
***
Когда полковник Дельгадо прибыл в усадьбу семьи Эсперанса, она уже догорала, а над Мигелем вовсю хлопотал старый местный врач сеньор Анхелио Рамирес.
— Как он? — подошел Диего Дельгадо.
— Два пулевых ранения в легких, — коротко ответил врач. — Но, я думаю, выкарабкается.
— А девушка?
Сеньор Анхелио скорбно покачал головой.
Диего Дельгадо вздохнул, подошел к недвижному телу бывшего друга и наклонился над самым лицом.
— Я его поймаю. Вот увидишь. Завтра же. Я тебе клянусь.
Диего еще не знал, что уже этой ночью, 1 сентября 1939 года, войска Адолфо Хитлера перейдут границу Польши и начнется так долго ожидаемый садовником конец света. И он, полковник Диего Дельгадо, будет занят решением совсем других задач, на фоне которых отдельная гибель отдельного семейства будет казаться мелкой и незначительной.
Он еще не знал, что спустя каких-то полгода лично поддержит начатый алькальдом шумный политический процесс, в результате которого бывший начальник республиканской полиции Мигель Санчес будет обвинен в организации незаконных реквизиций, а заодно, когда суду представят расписку в получении мешка бобов, в поддержке незаконных воинских формирований и получит пятнадцать лет каторги.
Здесь никто не знал, что исчезнувший Себастьян Хосе Эстебан объявится в 1941 году в Германии и будет удобрять бескрайние поля Третьего рейха пеплом, помогая создать действительно вселенский Эдем.
Ни у кого и в мыслях не было, что спустя всего шесть лет вечно холостые дружки Пабло Эсперанса понизят уровень спирта во всех трех бочках до высоты пробок и обнаружат их жуткое содержимое. И с этого начнется новое расследование, которое и приведет к поискам и эксгумации трупов всей семьи Эсперанса.
И тем более никто и предположить не мог, что в 1954 году однорукий, почти безумный пятидесятилетний старик все-таки вернется с каторги и до конца своих дней будет жить в хибаре клана садовников Эстебан, надеясь дождаться, когда Себастьян Хосе завершит свою миссию и вернется туда, откуда начал.
Содержание
Часть I……………..
Часть II…………….
Часть III…………….
Часть IV…………….
Часть V……………..
Часть VI…………….
МОСКВА, "ЭКСМО", 2006
Перевод с испанского А. Степаненко Оформление серии художника А. Саукова
Кортес Р.
К 66 Садовник: Роман / Пер. с исп. А. Степаненко. — М.:
Изд-во Эксмо, 2006. — 384 с.
ISBN 5-699-14604-0