Тем временем в Баварии узнают, что состояние короля оставляет желать лучшего. Многочисленные претенденты на корону понимают остроту ситуации, если в ближайшее время не наступят перемены в здоровье Людвига II. Еще в 1871 году мюнхенский врач предсказывал королю помутнение рассудка, и последние годы подтвердили его предположение. Речи короля зачастую бессвязны, он ведет долгие разговоры с воображаемыми гостями, временами бьет свою прислугу и придворных. Его необъятные художественные мечтания и поиски привели к долгу в 10 000 000 марок, и, несмотря на это, он искал очередные 10 000 000, чтобы потратить их на возведение великолепных замков, дворцов и театров. Уже грозило судебное разбирательство. В припадке бешенства король требует у кабинета министров денег и, если не получает их, дает аналогичное задание камердинерам и лакеям. Низшие чины двора начинают использовать власть по своему усмотрению, одним словом, далее так продолжаться не может, и 8 мая 1886 года кабинет министров выносит решение об отстранении короля от управления делами государства. Правда, эта мера кажется в высшей степени неуместной, грубой и неуважительной. 10 мая полной неожиданностью для всех стали: весть о принятии регентства ближайшим наследником принцем Луитпольдом и приказ по армии со ссылкой на неспособность короля к правлению ввиду душевной болезни.

В Нойшванштайн к Людвигу II отправляется делегация, чтобы сообщить ему о принятом решении, но общаться приходится с полностью выжившим из ума человеком. Первая акция не имеет успеха — все придворные, лакеи и крестьяне, рабочие и верные офицеры, такие как граф Дюркхайм, становятся на сторону короля.

10 июня. Возвращение делегации напоминает бегство. Новые уполномоченные прибывают 11 июня. Два врача, санитарный персонал, надежные полицейские и солдаты приходят к королю и уводят его в замок Берг на берегу Штарнбер герзее, фактически превращенный в сумасшедший дом, где король должен находиться под присмотром психиатра доктора Гуддена.

Способ изоляции короля глуп до безответственности. Двумя днями ранее, когда еще находящийся у власти король требовал и получал деньги под расписку, ему неожиданно открылось, что стараниями доктора Гуддена для него уже уготованы веревки и смирительная рубашка. Король повторяет графу Дюркхайму: «Я боюсь, что люди вновь нападут на меня. Но я не слабоумный, так зачем же тогда веревки?» В последние двадцать четыре часа у власти сознание короля Людвига, пациента доктора Гуддена, полностью помрачилось, и этот резкий контраст его состояний вызвал соответственную реакцию окружения.

В то время, когда было получено это известие, Елизавета находилась у своей матери в Гаратсхаузене. Герцогиня Людовика очень взволнована. Она, правда, никогда не могла простить королю неудачной помолвки, очень сострадая несчастной королеве Баварии, тем более, что второй ее сын также был объявлен душевнобольным. У Елизаветы имелись некоторые сомнения в действительном сумасшествии Людвига II, но она полагает, что надо всей душой желать и радоваться уже тому, что ему не были предъявлены ужасающе безответственные обвинения, что к его цветущей стране и верному народу не отнеслись пренебрежительно и не унизили. В печали возвращается Елизавета в Фельдафинг, где ее находит известие о водворении Людвига II в замок Берг под присмотром психиатра.

Наступает воскресенье 13 июня, праздник Святой Троицы. Вечером, после службы, судьба короля была решена. Никто наверняка не знает, что произошло в последние часы. Единственные свидетели, король и доктор Гудден, мертвы. Их нашли утонувшими в озере в половине одиннадцатого вечера. Первые результаты следствия указывают на предшествующую смерти борьбу между ними. Что это было: самоубийство или попытка побега, которой хотел воспрепятствовать врач, — навсегда останется загадкой. Одно непреложно: там, в Фельдафинге, Елизавета, по своей наивности, ничего не подозревает и поэтому допускает лишь возможность побега в экипаже или что-либо в том же духе.

В понедельник Троицы, 14 июня, императрица Елизавета и Валерия готовятся отбыть в Фельдафинг к завтраку, как вдруг появляется донельзя расстроенная принцесса Гизела и говорит матери: «Я должна кое-что сказать тебе наедине». Елизавета выходит в соседнюю комнату, где происходит взволнованный разговор. Оттуда она выходит ужасающе бледной:

«Ты только подумай, король утонул в озере!» Императрица потрясена до глубины души, слезы сострадания катятся из ее глаз. Сломленная горем, она постоянно говорит об этом ужасном событии, о кончине и несравненном великодушии короля, друга ее юности, вспоминает о многих светлых часах общения с ним. «Король не был сумасшедшим, — произносит Елизавета, — а просто чудаком, жившим в мире своих фантазий. С ним можно было бы обращаться с большей осторожностью и таким образом предотвратить столь ужасный конец». Со всей страстью души она отстаивает свою точку зрения в разговоре с матерью. Но герцогиня Людовика с раздражением возражает, вследствие чего мать и дочь расстаются в полном расстройстве. Вечером того же дня Валерия перед сном подходит к кровати матери. Вдруг императрица навзничь падает на пол. Валерия испугана, она громко вскрикивает, полагая, что ее матери привиделось нечто ужасное, в страхе обнимает ее, и в конце концов обе выглядят комично. Елизавета объясняет: «Я лишь хотела покаяться и смиренно попросить прощения у Бога за мои греховные мысли. Своим слабым рассудком я пыталась постичь смысл Божьих предначертаний, хода времени и вознаграждения праведников в лучшем из миров. Я устала от тщетных, грешных раздумий, я лишь хочу, всякий раз, когда появляется сомнение, в покорности говорить: «Господь, ты велик! Ты Бог возмездия, ты Бог милости, ты Бог мудрости!»

Дождь скрыл своей пеленой окрестности, небо словно плакало о короле озер и гор, окутанных седым туманом и лишь смутно различаемых в бледном свете дня. Только замок Берг, ставший могилой несчастного короля, призрачно выделяется на фоне темноты соснового леса у берега почти черного, бушующего под напором ветров, озера. На Елизавету давит тяжесть древнего монашеского предсказания, о том, что в 1886 году после пасхи для нее наступит полный несчастий год. Императрица никак не может прийти в себя после перенесенного удара. Она постоянно находится в состоянии волнения и по-прежнему, как и вся остальная Бавария, в резких выражениях осуждает последние решения кабинета министров. Избегая прощания с покойным, она посылает венок и букет цветов с поручением положить на грудь королю ветвь жасмина.

Мать королевы, так же как и Елизавета, не хочет признавать ни полного сумасшествия, ни самоубийства кронпринца, полагая, что он, спасаясь, пустился вплавь и утонул. Герцог Карл Теодор, узнав об угнетенном состоянии духа императрицы, прибывает в Фельдафинг и заверяет ее в несомненном сумасшествии короля. Он старается успокоить свою сестру-императрицу.

Кронпринц Рудольф отправляется на похороны в Мюнхен. Перед этим он наносит короткий визит в Фельдафинг, где его ожидают Елизавета и Валерия. Он излагает бытующую в Вене версию о том, что доктор Гудден имел указание утопить короля, что он и исполнил. Как всегда, доказательств этого предположения нет.

Кронпринц Рудольф пытается изменить к лучшему состояние духа матери, но она еще пребывает в волнении. В его голове мгновенно проносится мысль о том, что ее, возможно, ожидает та же участь, и он подробно расспрашивает Валерию о матери. На этот раз он очень мил и любезен с матерью и сестрой. После обеда у старой герцогини в Поссенхофене Валерия делает вывод, что кронпринц освоил лишь первые ступени власти и еще не научился, как Франц Иосиф сначала быть человеком, а лишь потом правителем. Елизавета заказывает в сельской церкви торжественный реквием по усопшему и отправляется в Мюнхен, чтобы в склепе Виттельсбахов положить венок на грудь короля. Посещение склепа приносит ей облегчение. Успокоившись, императрица возвращается домой, полагая, что могила — лучший удел для Людвига II, чем существование при новом правлении. Будничная жизнь вновь вступает в свои права, но нервное напряжение Елизаветы, виной которому было случившееся несчастье, еще не преодолено. Она согласна с мнением ее придворной дамы, графини Фестетикс, которая полагает, что всей воды в море не хватит для того, чтобы смыть следы жестокого обращения с королем. И, вообще, Елизавета слишком волнуется. Из-за Людвига II она почти в ссоре со своей матерью, но следующий инцидент едва не приводит к полному расколу семьи. Сестра императрицы, София Алансонская, пребывающая с дочерью Луизой в Поссенхофене, заболевает скарлатиной, а обитатели Фельдафинга забывают немедленно предостеречь других и ничего не подозревающая Валерия прибывает в Поссенхофен, чтобы пригласить свою кузину на прогулку. Только в замке Луиза говорит ей: «Бога ради, уходи, Валерия. Ты не должна входить — у мамы скарлатина». Когда эрцгерцогиня в испуге возвращается домой, она встречает бегущую ей навстречу бледную, растерянную, тяжело дышащую мать, и спрашивает ее: «Ты была у тети Софии? Это неслыханно! Постыдна бессовестность доктора и остальных, которые еще вчера вечером знали о скарлатине и не предупредили нас». Хотя императорский лейб-медик доктор Керцль полагает, что заражение скарлатиной невозможно при кратковременном визите без непосредственного общения с больным, бедная Валерия вынуждена беспрерывно полоскать горло раствором карболовой кислоты. Решено немедленно уезжать, разумеется, не прощаясь с Пос-сенхофеном. Елизавета никак не может успокоиться. Расшатанные нервы заставляют ее воспринимать все намного трагичнее, чем на самом деле.

С горькими чувствами она оставляет родные места и так же, как давным-давно, девочкой покидая родительский дом, пишет прощальное стихотворение. Оно лучше всего отражает ее чувство разлуки:

Несмотря на заверения врача, Елизавета все еще опасается, что Валерия может заразиться скарлатиной. В своем страхе она обращается к Божьей Матери и обещает, если дочь останется здоровой, приходить в часовню и, выражая благодарность, прославлять ее могущество. Следуя своему желанию принимать ванны для ног в Гаштайне, императрица отбывает из Фельдафинга. Она так напугала Валерию возможностью заразиться скарлатиной, что той беспрестанно чудятся боли в горле. «Я уже вижу, как умираю», — пишет она в своем дневнике, заканчивая словами: «Но это было бы страшно неприятно». Императорский лейб-медик доктор Видерхофер видит нервозное состояние императрицы и, объясняя его стечением обстоятельств, не советует ей, находя это слишком опасным, принимать ванны. Он высказывает мнение в своей простой, жесткой манере: «Поезжайте в Ишль, Ваше величество, и возвращайтесь в августе или в любое другое время, но обязательно летом». И вот уже запряженный четверкой экипаж медленно отправляется в Ишль; Елизавета идет рядом, Валерия же большую часть пути едет с беспрерывно болтающим бывшим воспитателем кронпринца — господином де Латуром. Его речи не слишком умны, и Валерия заносит в свой дневник следующие строки: «Его глупость является некоторым утешением для меня, я полагаю, именно в ней скрыта причина того, что Рудольф сейчас таков, как он есть, а не таков, каким мог бы быть». Всех раздражает, что кронпринц называет Ишль, который всем так мил, ужасной лачугой. Елизавета же, в противоположность ему, — мировым курортом.

Она постоянно пишет стихи, и Валерия — единственная, кто знает об этом и прочитывает некоторые из них. Содержание всех стихотворений всегда печально. Одно, которое Валерия находит восхитительным, особенно растрогало ее. Оно начинается так: «Я уже давно умерла» и в нем выражается желание Елизаветы однажды умереть с тем, чтобы ее душа посетила Йанцен, милый ее сердцу Цауберберг в Ишле и благословила любимую виллу в долине. Валерия со страхом замечает в стихотворении глубокую грусть и пресыщенность властью, довлеющие над матерью, и, размышляя, вынуждена признать безосновательность этого. Она пытается представить в мыслях, что произошло бы, если бы она действительно заболела скарлатиной и умерла. «Как ужасно, — думает эрцгерцогиня, — что я являюсь единственной нитью, связывающей мою мать с этой землей».

Болезнь обходит Валерию стороной, и мать выполняет данный ею обет. 21 июня она едет в часовню Святой Марии, где по ее просьбе у алтаря служат мессу по усопшему королю Людвигу. Она исповедуется и причащается, открывает священнику свое сердце, рассказывая ему, как тяжело на нее повлияла смерть короля. 12 августа Елизавета переезжает в Гаштайн на виллу Меран. Там находится старый император Германии, для которого ее приезд становится неожиданным сюрпризом. Елизавета и Валерия разыскивают также и семейную чету Бисмарков. «Ты стоишь сейчас перед мудрейшим человеком твоего времени», — думает Валерия. Императрица, ранее знакомая с рейхсканцлером и помнящая его былую неприступность, ныне видит бодрого старца с выражением мягкой доброжелательности в бледно-голубых глазах. Валерия находит Бисмарка, по ее выражению, «жалким, но, собственно говоря, симпатичным». Однажды Елизавету посещает прибывшая из Веймара для прохождения курса лечения старая великая герцогиня. Ее красота весьма сомнительна, она огромна, как индийский идол, и выглядит очень комично. Все с торжественностью рассаживаются. Елизавета, которой этот визит крайне неприятен, переводит стрелки часов с тем умыслом, чтобы великая герцогиня откланялась как можно скорее. Беседа идет тяжело, — гостья туговата на ухо. После некоторого молчания Елизавета замечает: «Я опасаюсь, что освещение сегодня вечером отключится». На что великая герцогиня медленно кивает и торжественно произносит: «Я надеюсь». Мать и дочь с трудом удерживаются от смеха. Франц Иосиф, также находящийся здесь, сидит как на иголках. Разговор не клеится. Наконец императрица произносит: «У моей Валерии очень сильный насморк. Вы не боитесь заразиться?», после чего великая герцогиня спешно покидает виллу.

В конце августа семья снова возвращается в Ишль, куда Елизавета приглашает чету Тоскана и Франца Сальватора. Она питает большую симпатию к юному великому герцогу, но Франц Иосиф все еще надеется на саксонского кронпринца. «Валерия не должна выходить замуж за близкого родственника. Куда же мы, наконец, придем? — размышляет он. — Зимой саксонцы прибудут в Вену, это будет удачным и целесообразным в налаживании отношений».

Из Ишля все едут в Геделле. Теперь императрица ведет совершенно иной образ жизни, не занимаясь более верховой ездой. Она пробуждается уже в половине шестого утра и после завтрака долго и с усердием занимается спортом. Когда к ней приходит император, они обсуждают события прошедшего дня. Это самые любимые минуты монархов.

На досуге Елизавета перебирает в памяти прошедшие эпизоды ее жизни, и вдруг ей вспомнилась давняя встреча на маскараде. В ящике ее стола до сих пор хранятся стихи, которые она около двух лет назад хотела послать одному господину. Императрица находит сочинение удачным и решает отослать его по назначению. Один из ее родственников отправляется в долгое путешествие по Южной Америке. Она отдает ему письмо со стихотворением.

Елизавета по-прежнему читает только Гейне и очерки о поэте. Так как все, что ее интересует, она делает со страстью, эта увлеченность не является исключением. Появившаяся книга Роберта Проэльца захватывает ее. «Гейне всегда и везде со мной, — пишет она дочери, — каждое слово, каждая буква у Гейне — сокровище». Больше всего ей нравятся его стихи. Карманное издание Гейне в темно-зеленом переплете всегда с нею. Елизавета считает, что Гейне был несправедливо осужден и не понят до конца в своем отечестве потому, что поэт такого масштаба никоим образом не может быть понят обывателями. По распоряжению Елизаветы повсюду, в Лайнце и Геделле, в Шенбрунне и Ишле, хранятся портреты и скульптурные изображения Гейне. Она узнает, что в Вене живет его племянник, барон Гейне-Гельдерн, которому в наследство достались, по слухам, неизвестные вещи и картины поэта. Императрица беседует с ним о ныне здравствующих родственниках Гейне, в особенности о его сестре, пожилой госпоже Эмден, проживающей в Гамбурге, и решает, во время одной из своих поездок, при удобном случае нанести ей визит.

Под влиянием «Romancero» Гейне, его пылкого восхищения еврейским поэтом средневековья Иегудой Галеви, выражавшим своими песнями чувства и надежды иудаизма и объяснявшим его преимущества перед христианством и исламом, она знакомится с трудами этого поэта самым внимательным образом.

С момента смерти короля Людвига II Елизавета не находит покоя. Ей долго доказывали, что король действительно был сумасшедшим, и теперь, оглядываясь на случаи в доме Виттельсбахов, и находя сходство некоторых черт характера своего и Людвига II, она начинает думать, что это окажется для нее роковым. Императрица все больше уделяет внимания вопросам призрения умалишенных. Возвращаясь из Вены, 11 декабря она посещает в Брюндфельде местную психиатрическую лечебницу. Совершенно неожиданно она появляется там со своей золовкой, женой герцога Карла Теодора. Директор клиники поднят по тревоге, он предстает перед ними в белом халате и тут же начинает обход. Елизавета долго стоит перед фантастической картиной душевнобольного художника Кратки, который в своеобразной, не совсем правдивой манере в духе произведений обоих Брейгелей передает суть природы, подразумевая, что постичь ее может только смерть.

Вначале Елизавета желает осмотреть только отделения тихого помешательства, но, преодолев страх, велит показать ей тяжелых и опасных душевнобольных. Без робости она разговаривает с больными. Это удается ей и с так называемыми «тихими из буйных» в женском отделении. Весть о присутствии императрицы в клинике моментально разносится по всему зданию. В большом зале, болтая и занимаясь рукоделием самого различного рода, друг подле друга сидят пациентки. Когда Елизавета входит в зал, они поднимаются и кланяются ей. Среди них — фрейлейн Виндиш, очень милая персона двадцати восьми лет, страдающая, после несчастной любви, временными нервными припадками. В мгновение ока, лишь только стоило императрице приблизиться, эта тихая девушка, расталкивая своих подруг по несчастью, с пронзительным криком, пока ей не успели помешать, срывает с головы Елизаветы маленькую черную шляпку. Императрица бледнеет, в страхе отступает назад, но врач уже схватил пациентку, железной хваткой сжав ее руки: «Фрейлейн Виндиш, вы же всегда были так послушны». — «Что? — восклицает больная, — Она хочет быть императрицей Австрии? Это неслыханная дерзость. Императрица — это я». Елизавета покидает комнату, и свояченица вновь надевает ей злополучную шляпку. Но душевнобольная продолжает бушевать: «Как она осмелилась выдать себя за меня?» Врач успокаивает ее: «Моя милая, конечно, императрица — вы, но вы же знаете, что гостеприимство по нормам морали и этики всегда ценилось высоко». — «Да, пожалуй, — отвечает Виндиш, все еще колеблясь, — вы правы», и постепенно успокаивается. Но этого Елизавете, несмотря на явный испуг, все еще мало. Несмотря на то, что ее хотят как можно быстрее увести отсюда, она решает посетить и отделение буйных больных, желая убедиться, что с ними обходятся по-человечески. Когда императрица уже готова сесть в экипаж, чтобы уехать, она вдруг возвращается и говорит: «Пожалуйста, пойдемте еще раз в то отделение, где произошел этот досадный случай». — «Ваше величество, я не могу взять на себя ответственность за последствия и настоятельно советую не делать этого». — «Нет, нет, пожалуйста, я должна пойти». И она уже поднимается по ступеням. Волей-неволей директор вынужден последовать за ней. Госпожа Виндиш по-прежнему сидит в зале. Когда императрица входит, душевнобольная вскакивает и вторично бросается к Елизавете, да так, что остается ожидать самого худшего. Но на этот раз она бросается на колени, с воздетыми руками молит о прощении и спрашивает, может ли она искупить свой поступок чем-нибудь, кроме смерти. По щекам Елизаветы катятся слезы, но она не позволяет врачам и санитарам стать вокруг нее кольцом для защиты. Девушка поднимается с колен, дает руку Елизавете и утешает ее с поразительной обворожительностью.

Директор клиники и доктор Вайс встречают и сопровождают императрицу во время всего осмотра лечебницы в белых халатах. Главный врач, напротив, все перерыв у себя в квартире, облачается во фрак. Это занимает некоторое время, и он успевает лишь к моменту отъезда императрицы. Никто не может подавить смех, когда он при свете дня возвращается в свою квартиру во фраке.

Вдовствующая герцогиня пытается между тем восстановить мир между Елизаветой, ее матерью и Софией Алансон. Но императрица никак не может забыть историю со скарлатиной. «Нет прощения такой глупости и равнодушию», — полагает она. Кронпринц ранее соглашался с Валерией в том, что ссора зашла слишком далеко. Но сейчас их мнения расходятся.

Вечером под Рождество Елизавета находит сына изменившимся, холодным и язвительным. Разговор в итоге сводится к расспросам матери о слухах, связанных с помолвкой Валерии, кронпринц тоже против этого и выказывает свое неудовольствие. Рудольф все больше удаляется от семьи. О политике он совершенно другого мнения, чем его отец, а в вопросах мировоззрения порой полная противоположность всей семье. И лишь с герцогом Иоганном Сальватором, также имеющим негативное, критическое и даже язвительно-сатирическое мнение о жизни, они находят много общего. Елизавету очень беспокоит возможная ситуация, при которой кронпринц Рудольф стал бы императором, а великий герцог Франц Сальватор — ее зятем. Это было бы настоящей мукой. Уже сейчас Елизавета думает о том, какая ловушка уготована великому герцогу, если война между Францией и Германией вспыхнет ранее, чем Австрия и Россия добровольно станут союзниками Германии, и каждому, кто выступит против этого союза, не поздоровится. Разговаривая о будущем во время прогулки в шенбруннском парке, Елизавета и Валерия встречают госпожу Шратт, поддерживающую отношения с императорской четой со времен Ишля и Кремсиера и так поразившую всех в венской постановке «Червонной Дамы».

Встреча пришлась на 1 марта, и актриса преподносит Елизавете букетик фиалок, который, по ее словам, приносит счастье, так необходимое в этот день. В знак благодарности Елизавета и Валерия едут к первому акту «Владельца хижины» Онетса и подмигивают из ложи прекрасной Клаире. Но в основном Елизавета избегает современных и комических постановок, таких как «Пожиратель фиалок», в которой госпожа Шратт особенно нравится императору. Елизавета отдает предпочтение «Эдипу в Колоне» Софокла.

Этой весной Елизавета выбирает целью своего путешествия Геркулесбад, о котором она слышала самые восторженные высказывания. Там императрица совершает многочасовые прогулки с Шаролтой Майлат. Дамы вместе путешествуют до румынской границы, обедают в лесу, вместе пьют на ночь молоко, которое им приносит словно сошедший с картины румынский юноша. Елизавета мечтает и допоздна, а иногда и ночью пишет стихи при свете луны, но потом возвращается к обычному образу жизни и ночами спокойно спит у открытого окна.

Население Геркулесбада ожидало гордую неприступную госпожу, но гостья оказалась чрезвычайно простой женщиной, чуждой роскоши, беседующей на равных с любым человеком, не только любящей природу, но и способной, как всякий другой, наслаждаться ею. Это выразилось в написанном ею на венгерском языке стихотворении:

И в Геркулесбаде Елизавета не расстается с произведениями Гейне, ее погружения в их суть настолько глубоки, что духовная связь с поэтом кажется ей реальной. 28 апреля в Геркулесбад прибывает с визитом румынская королева Кармен Сильва. Разговор заходит о Гейне. «У меня нет определенного мнения о нем, — говорит королева Румынии, — так как многие его произведения мне несимпатичны». Но она понимает, что Елизавета очень им увлечена, поскольку видит в нем поэта, близкого ей по духу, разделяющего ее «презрение и язвительность вкупе с хитростью по отношению к условностям церемоний», поэта, который для нее всегда оригинален и непредсказуем. Ее, как и его, приводит в отчаяние вся ложь мира, он, как и она, не находит достаточных слов для бичевания этой бездны.

Вечером того же дня Елизавета размышляет о разговоре с Кармен Сильвой, как вдруг над кроватью возникает четкий и строгий профиль поэта, знакомый ей по портретам. При этом у нее возникает удивительно приятное ощущение отделения души от бренной оболочки тела. «Борьба длилась несколько секунд, — описывает Елизавета своей дочери, — но Иисус не позволил душе оставить тело. Видение исчезло, но, несмотря на разочарование дальнейшей жизнью, я была счастлива укреплением ранее шаткой веры, огромной любовью к Иисусу, разрешившему мне мистическую связь с душой Гейне, и возвратом к Богу». На недоверчивое замечание Валерии императрица уверяет, что она могла бы дать клятву в реальности происшедшего, что это был не сон, и она видела все собственными глазами. Ежедневно Елизавета и Кармен Сильва проводят время в прогулках по окрестным лесам, обсуждая идею постройки замка в этой живописной местности. Обе дамы интересны друг другу и испытывают стремление научиться чему-нибудь друг у друга. При всем этом контраст между ними довольно заметен. «Кармен Сильва, — по мнению Елизаветы, — очень мила, с ней интересно беседовать, но она слишком рациональна, она никогда не смогла бы меня понять, но я все равно люблю ее. Она, как и ее супруг, с наслаждением предается разговорам и мечтам, но нужно признать, что между нами — пропасть. В ней нет конкретности, и мне все время приходится вести ее за собой».

Но императрица не совсем права. Кармен Сильва высокого мнения о Елизавете. Она признает ее совершенство, не улавливая ни малейших проявлений хитрости в душе императрицы. «По желанию людей, — полагает Кармен Сильва, — «дитя феи» втянуто в мучения этикета и консерватизма, но не позволяет превращать себя в рабыню, ограничивать и обуздывать. У нее есть крылья, расправляя которые, она улетает от несносной суеты мира». Королева Румынии считает, что, хотя Елизавета ни до ни после «признания светом», «который она всецело презирает, не имела тяги к скрупулезному следованию устоям, живущая в ней огромная сила когда-нибудь перестанет бушевать. Чего слишком много, так это верховой езды, пеших прогулок, поездок и сочинений стихов на воздухе. Елизавета делает все возможное, чтобы избежать тяжести светского общения».

После отъезда Кармен Сильвы из Геркулесбада Елизавета живет беззаботной курортной жизнью, это местечко с каждым днем нравится ей все больше и больше. Тревожит императрицу только то, что здесь обитают змеи. Они встречаются повсюду, как ядовитые, так и безвредные. Однажды она даже получила посланные ей дочерью цветы с живой ящерицей. Императрица хочет в отместку послать Валерии большую, но не ядовитую змею, и все же не решается на это, так как сама была однажды укушена змеей. Тогда она отправляет один экземпляр зверинцу в Шенбрунне, а другой — своей подруге Иде Ференци, которая, ничего не подозревая, открывает удивительную клетку и в испуге отшатывается, так как замечает в ней змею.

Во время пребывания в Теркулесбаде императрица еще раз подтвердила свое пристрастие к литературе, написав уйму стихов, чем очень обеспокоила румынскую королеву. Елизавета даже не может сказать, как долго она здесь находится. 13 мая она едет в Синаю, чтобы ответить на визит Кармен Сильвы. Королева уже знает, что предпочитает гостья, и приостанавливает все торжества, празднества и даже встречи. Она восхищена императрицей, находя ее очень любезной, прямо смотрящей в глаза и ненавязчиво говорящей правду. На первом же обеде в Синае императрица жалуется на бремя этикета и церемоний, неразрывно связанное с ее постом. «И тебе не помогает твоя красота? Неужели она не затмевает твою застенчивость?» — «Я более не робею, это просто скучно для меня! Я надеваю красивое платье и драгоценности, иду и произношу речи. Это длится примерно час, больше я не выношу. Наконец, я спешу в мою комнату, переодеваюсь и сажусь писать то, что мне диктует Гейне».

Королева замечает, что Елизавета никогда не говорит об обыденном, а слова ее свежи и зачастую неожиданны. Императрица безгранично верит Кармен Сильве и говорит с ней даже о том, что ранее вверяла только дочери. Особенно о сути бытия. Каждая картина душевнобольного мастера производит на нее сильнейшее впечатление. Единственной истиной, по ее мнению, является жестокость всего живого. Сильнейший пожирает слабейшего, более умный уничтожает более глупого без сожаления, без права и закона, просто потому, что сила на его стороне. Это горькая правда.

«Не хочешь ли ты опубликовать свои очерки и стихотворения?» — интересуется Кармен Сильва. «Да, я пишу и сочиняю стихи, — отвечает императрица, — но не хочу, чтобы кто-нибудь прочел их сейчас. Это должно быть опубликовано позднее, через многие годы, лишь тогда, когда мы уже покинем этот мир».

Еще долгое время после отъезда Елизаветы из Синаи Кармен Сильву не покидает мысль о странности поступков ее «названной сестры». «Есть склонность, — полагает она, — обвинять в вероломстве человека, который не вписывается в надуманные, возведенные в закон правила касты или отдельной категории людей. Нужно иметь мужество быть, думать и действовать по-иному, являться чуть ли не каменным для живущих только по общепринятым нормам. Я всегда говорю: «Мода — для женщин, не имеющих своего вкуса, этикет — для людей, которые недостаточно воспитаны, церкви — для тех, кто сломан религией, каторга — для людей с отсутствием фантазии и изворотливости».

Елизавета тем временем возвращается прямо в Вену и после долгой разлуки с большой радостью обнимает любимую Валерию, которая искренне удивлена переменой в настроении матери. Дочь находит, что та стала особенно набожной со времени смерти короля Людвига II. Такой она ее еще не видела. Елизавета объясняет это своим возвращением к покорности Иисусу, которому все подвластно. «Да», — думает Валерия, — маме свойственно смирение. Она отличается от других людей: мечтательна, замкнута, менее общительна, а в связи с увлечением поэзией Гейне и кончиной Людвига II ее представление о смерти в последнее время стало еще более абстрактным».

Валерия еще сомневается в истинности своей любви к Францу Сальватору. Испытывая себя, она пытается понять, действительно ли для пламени любви, идеальной основы брака, достаточно искры симпатии. Елизавета не препятствует зарождающейся влюбленности обоих молодых людей. Ей доставляют беспокойство только взгляды на жизнь кронпринца Рудольфа. Однажды, 22 мая, во время поездки на озеро Аттерзее, императрица спрашивает юного великого герцога, с радостью ли пошел бы он на войну и кого бы он охотнее избрал своим противником: Германию, Россию или Италию. Франц Сальватор отвечает: «Война против Германии — это всегда ужасно, ведь она равноценна войне против своих братьев». — «Но на их дружбу нельзя полагаться, если говорить о Пруссии». На что Елизавета замечает: «Нельзя забывать о том, что они ищут преимущества своей страны, имея разум и способность использовать его для достижения этой цели. К тому же — далеко не все немцы являются пруссаками, как и не все пруссаки — немцами. Как набожны и порядочны жители Вестфалии, как непосредственны, радостны и образованны люди рейнских федеральных земель, Бадена и Вюртенберга! Какая железная дисциплина, усердие в учение, какая выправка — и это все против нас, не имеющих без твердого порядка должной энергии в действиях и, прежде всего, желаемого единения и целостности».

В конце мая императорское семейство вновь уезжает на новую виллу «Гермес». Ни Елизавета, ни Валерия не чувствуют себя хорошо в этом снаружи отстроенном просто, но Внутри перегруженном роскошью неуютном доме. «Этот мраморный рельеф, эти роскошные ковры, камины, украшенные бронзой, эти бесчисленные ангелы и амуры, повсюду резное дерево, все в стиле рококо! Я хотела бы, чтобы мы поскорее возвратились домой», — сетует Валерия.

Является кронпринц. Внешне ничто не выдает болезни, но преобладает дурное настроение, отношения с женой плохи, как и раньше они проходят мимо друг друга, даже не стремясь наладить взаимопонимание. Как всегда его занимают бесконечные вопросы войны и мира. «Во время войны можно было бы вести переговоры», — полагает Рудольф, и когда Валерия возражает: «Да, но это стоит человеческих жизней, а до тебя доходят лишь их отголоски», — он вздрагивает и ненароком бросает: «Если бы ты была моим другом, то не интересовалась бы этим». Это звучит как сказанное столетним старцем.

Елизавета в это время обеспокоена судьбой своей сестры Софии Алансон, питающей сердечную слабость к городскому врачу и одержимой мыслями о разводе и будущем браке. Ее страшит возможность признания сестры невменяемой, так как та в Граце консультировалась с невропатологом Крафт-Эбингом, признавшем необходимость ее лечения. Причиной излишней впечатлительности и нервного расстройства сестры, почти исчезнувших в санаторной тиши, послужила перенесенная скарлатина, и теперь Елизавета беспокоится о том, что сестра погубит себя, навсегда оставшись в психиатрической лечебнице. Все это сильно сказывается на императрице, она не выходит из состояния постоянного нервного напряжения. Валерия видит всю нервозность матери, по ее мнению, — всегда преувеличенную, и это беспокоит ее. Но намек, высказанный Валерией в письме к матери, очень задевает Елизавету; она долго не отвечает дочери, чтобы потом наконец сказать: «Любая жизнь — это философия, и человек не может приказывать сердцу. Это большая ошибка». Вспышки раздражения Елизаветы вызывают сущие мелочи. Императрицу буквально бьет нервная дрожь при мысли, что каждый сорванный Валерией цветок завянет, и такие случаи не единичны. Дочь замыкается, становится нетерпимой. К этому добавляется противоположность взглядов на политику. Валерия с оптимизмом смотрит на будущее Австро-Венгрии, но Елизавета возражает: «Старое поколение поражено болезнью». Она предугадывает распад империи, погрязшей в роскоши, вкладывая эту мысль в поэзию и прозу. Иногда она думает, что Франц Иосиф будет предпоследним императором династии Габсбургов, и тем исполнится древнее предсказание, гласящее: гордый род начнется Рудольфом и Рудольфом же закончится. Ее мрачные предсказания — полная противоположность мнениям Франца Иосифа. В те моменты, когда ход мыслей Елизаветы не находит понимания у супруга, она думает о трудностях их взаимопонимания. «Я нахожу, — пишет Валерия об отношениях родителей, — да простит меня Бог, что тут ей много легче, чем со мной».

При всей любви к Валерии Елизавета противится стремлению дочери обрести свободу, хотя и не высказывает своего недовольства. Как было замечено Кармен Сильвой, императрица имеет стремление путешествовать, путешествовать и путешествовать, но мир слишком узок и мал для того, чтобы утолить ее жажду. Едва вернувшись из Геркулесбада, где ей было так хорошо, в июле она предпринимает путешествие в Англию через Гамбург.

В это время господин Фритц Пахер получает нежданное письмо со странными бразильскими марками. Он открывает конверт, оттуда выпадает печатный лист, и Пахер с удивлением читает:

Адрес не был указан. И ни одного слова, написанного от руки. И Фритц Пахер решается сорвать маску и сказать, что он знает, кто она. Он, никогда не седлавший Пегаса, решается ответить отправителю.

Письмо было сдано по предыдущему адресу до востребования, но минул месяц, а оно не было взято. По прошествии некоторого мнения Пахер сам идет на почту к окошечку и, спросив шифр, получает свое письмо невредимым. Никто не интересовался им. Небольшое приключение подошло к концу.

Елизавета же тем временем находит следы Гейне в Гамбурге. Она просто обязана познакомиться с сестрой поэта, Шарлоттой Эмден. Госпожа Эмден встречает императрицу как дорогую гостью и подробно рассказывает о жизни брата. Было показано множество писем и манускриптов поэта, но, к огромному разочарованию императрицы, не была подарена ни одна рукопись Гейне, лишь небольшая печать, которой, по словам хозяйки, постоянно пользовался поэт. «Надо надеяться, что она, по меньшей мере, настоящая», — думает Елизавета и обещает пожилой сестре поэта, что первый же посланник императорского дома в Париж возложит цветы на его могилу. Эту миссию через некоторое время выполняет кронпринцесса Стефания, возлагая венок, на лентах которого написано: «Любимому поэту от императрицы Елизаветы».

Из Гамбурга Елизавета едет в Великобританию на приморский курорт Кромер в Норфолке, где принимает ванны. В конце июля она пишет супругу, что намеревается еще посетить королеву в Осборне на острове Вигт и только потом вернуться домой. Император Франц Иосиф, всегда с тревогой относившийся к частому отсутствию своей супруги, опасается, что она постепенно, так же, как и от государственных дел, отдалится от своей семьи, но отвечает ей с прежней сердечностью: «Дорогая, милая душа, мой бесконечно любимый ангел! Твое нежное письмо осчастливило меня, послужив еще одним доказательством, что ты меня любишь и с нетерпением ждешь возвращения на родину…»

На этот раз Елизавета встречается с супругом и дочерью в замке Кройт у озера Тегернзее. Там в кирхе около шестидесяти лет назад венчались ее родители, чей брак, несмотря на богатый выводок детей, считается негармоничным. Елизавета обращает внимание дочери на то, что у главного алтаря, там, где когда-то стояли бабушка и дедушка Валерии, наверху написано: «Отче, прости их, ибо они не ведают, что творят». Поистине мрачное предзнаменование перед венчанием. И действительно, супруги живут сейчас практически врозь, и неудивительно, что в глазах матери, которая борется со слезами. Елизавета читает печаль и расстройство.

Возвращаясь, Елизавета проезжает по окрестностям, наслаждаясь местной природой. «Любой чудный ландшафт, — говорит она, — это поэма Господня. Красота и многообразие его творений поистине неистощимы и бесконечны».

На всем пути следования Елизаветы в Гамбург каждый, кому известно пристрастие императрицы к Гейне, оказывая знаки внимания, разыскивает и дарит ей изданные произведения поэта.

Она читает Валерии стихи, написанные в Кромере. Дочь удивлена их количеством и той легкостью, с которой они созданы. Дня не проходит без нового стихотворения, и Валерия считает, что во многих из них чувствуется собственный стиль, они весьма неплохи, но иногда слишком вольны, чтобы можно было назвать их удачными. Даже брат императрицы герцог Карл Теодор, который особенно любит Елизавету, находит стихотворения хорошими, но предостерегает ее от чрезмерного углубления в экстравагантные идеи, в мире которых она живет. Свои тревоги герцог высказывает Валерии, ведь воображаемое переселение души Гейне негативно отразилось на нервах императрицы и для нее реальна опасность потери рассудка. Но Валерия другого мнения. Она полагает, что после всего пережитого матерью творчество является счастьем для нее, прожившей столько лет без серьезного увлечения. «Это — сама жизнь моей матери, — пишет Валерия, — ее мысли заняты прошлым, а стремления — далеким будущим. Настоящее же для нее — едва различимый силуэт, но она гордится тем, что никто не подозревает, что она — поэтесса…»

Как большую тайну Елизавета открывает дочери, что ее цель — по прошествии долгого времени после собственной смерти опубликовать эти стихи для тех несчастных, которые заклеймили ее политические стремления и призывы к освобождению преступников.

Душа императрицы в это время всецело отдана творчеству Гейне, оказавшему на ее собственное творчество такое влияние. Она исключительно тяжело переживает, считая несправедливостью тот факт, что до сих пор не установлен памятник поэту. Императрица охотно взяла бы на себя роль заступницы, но, к сожалению, не знает, каким образом надо это сделать. Она обдумывает план обращения к немецкому народу с воззванием жертвовать деньги на монумент, который она хочет воздвигнуть в Дюссельдорфе, на родине Гейне. Совершенно не представляя, как дать жизнь этому начинанию, Елизавета просит помощи у актера Левински, довольно часто читающего для нее лекции.

В день рождения императора в Ишле дается большой семейный обед, на который приглашены 25 родственников. Среди них и дядя Франца Сальватора, Людвиг Сальватор, проживающий на Балеарских островах и слывущий большим чудаком. Он пишет привлекательные, умные произведения о своей второй родине и посылает их Елизавете, очень ценящей его. Эрцгерцог и императрица — очень необычные люди, и им приятно общество друг друга. О Людвиге Сальваторе рассказывает шуточки вся семья. Он холост и ведет свободную жизнь. Его прозвали толстяком, его гардероб состоит лишь из одного-единственного военного мундира. Его стесняются, если он приходит ко двору. На своей яхте он организовал небольшую коммунистическую страну, где властвует подлинное равенство. Он делится со своей командой каютой, вместе с ней несет вахты, исполняет на борту яхты самую грязную работу, одевается так же, как все. Но, тем не менее, он высокообразованный человек, ставящий интерес к наукам выше власти и должности.

Во время обеда Франц Сальватор сидит рядом с Валерией. Императору волей-неволей приходится с этим мириться. Он добродушно говорит с обоими молодыми людьми. Когда 21 августа кронпринц Рудольф празднует свой двадцать девятый день рождения, Франц Иосиф в его честь поднимает бокал шампанского и произносит короткий тост за здоровье сына. Елизавета шепотом напоминает ему, что сегодня день рождения и у Франца Сальватора. Немного рассерженный Франц Иосиф вторично поднимает бокал и приветливо добавляет: «Так выпьем же за здоровье остальных!»

Императрица напрямик заявляет Францу Сальватору: «Знаешь, Валерия все еще полна сомнений. Тем не менее, я полагаю, что ты ей очень симпатичен, но для совместной жизни она еще очень юна. Вы должны проводить больше времени вместе, иначе не сможете достаточно узнать друг друга. Но ты не должен, как многие люди думать, что я хочу выдать Валерию замуж с тем, чтобы она осталась при мне. Если ты женишься на ней, мне будет совершенно все равно, уедет ли она в Китай или останется в Австрии. Для меня она будет, конечно, потеряна, но я доверяю твоей любви и силе характера, и если бы я сегодня умерла, душа моя не обрела бы покоя, не будучи уверенной, что Валерия с тобой».

«Если ничего не удастся, я перестану верить в людей», — говорит императрица своей дочери. Но теперь она намерена стать тещей, как в большинстве случаев это и бывает с матерями. По своему опыту она знает, что в этом мало приятного, и когда ей представляют одного рано женившегося господина, она спрашивает его: «Была ли ваша теща против этого?» — 40 нет, вовсе нет». Елизавета тихо добавляет: «Подождите, тещи милы лишь сначала!»

Хотя все мысли императрицы заняты предстоящей помолвкой дочери, она все же не может унять свою постоянную страсть к путешествиям. Ей нет покоя, хотя в этом году она посетила и Геркулесбад, и Гамбург, и Англию, и Баварию. Франц Иосиф практически один, ему горько, что супруга почти не интересуется политикой, пренебрегает своими обязанностями императрицы, и теперь, едва вернувшись, вновь стремится на юг, на остров Корфу, к своим гомеровским мечтам. Ей, не желающей вести оседлый образ жизни, так нравятся владения одного барона, что она подумывает о постройке там виллы. Уже зимой обергофмейстер Нопча пишет блестящему знатоку древней и сегодняшней Греции Александру фон Варсбергу и просит разузнать, нет ли где поблизости каких-нибудь продающихся владений. Между тем Елизавета читает сочинение Варсберга «Ландшафты Одиссеи». Автор приглашается на яхту «Грайф» для поездки на Корфу с императрицей. Он очень рад этому, ведь его здоровье оставляет желать лучшего — он страдает болезнью легких и теперь имеет возможность, находясь в свите императрицы, поправить самочувствие, но еще не подозревает, каким утомительным окажется это путешествие. Елизавета полна жаждой знаний и, как во все, что ее интересует, со страстью углубляется в мир Гомера. Консул показывает ей остров, который она никогда не видела, и императрица всматривается в него глазами истинного поэта. «Корфу, — объясняет Елизавета, — имеет идеальное местонахождение, климат, условия для прогулок в тени оливковых деревьев, хорошие дороги и нежный морской воздух и — что важнее всего — великолепный лунный свет». После недолговременного путешествия в Албанию они держат путь мимо Лейкадии и мыса Сафо к Итаке, острову Одиссея. Варсберг ведет императрицу по следам Одиссея. На корабле она уже успела прочитать записки консула об Итаке, щедро приправленные цитатами из Гомера об идиллии, царящей на острове. 30 октября она сходит на берег, где согласно Гомеру умер Одиссей, и собирает корзину цветов, которую посылает на родину своим родным. Ее сопровождающий на славу постарался, и императрица находит поездку в страну классики удачной и стоящей, благодарит Варсберга за очень «поучительное путешествие». Она восторгается знаниями консула, изрядно уставшего от безмерной энергии императрицы. «Утомление этим путешествием на Восток превосходит все, что мне пришлось пережить», — пишет он в своем дневнике.

Офицеры яхты «Грайф» с иронией смотрят на неожиданно появившегося по желанию императрицы ученого, заразившего команду корабля своей одержимостью «Одиссеей». Их служба нелегка, и кружение вокруг Итаки при плохой погоде на достаточно старой яхте — сомнительное удовольствие. Но Елизавета не думает об этом, она уходит в мир идей, внимает каждому слову Варсберга с огромным интересом, и если он увлекательно описывает какую-либо местность, яхта следует именно туда. Елизавета странствует уже 14 дней, но ее так захватила Греция, что она намеревается прибыть домой только к 19 ноября — своим именинам, о чем и извещает с Итаки супруга. Это неприятно удивляет Франца Иосифа, ведь они будут в разлуке еще три недели. «Если ты полагаешь, — пишет он ей, — что это необходимо для твоего здоровья, я промолчу, хотя с весны этого года мы не были вместе больше одного дня».

Франц Иосиф не понимает увлеченности своей супруги греческой античностью. «Я не могу представить, — пишет он, — что можно делать столько дней на Итаке. Конечно, главное, чтобы ты была здорова и счастлива, и я надеюсь, что так оно и есть».

Елизавета следует за Варсбергом в деревню Стаорос, которая считается местом античного города Одиссея. Там, где по Гомеру стоял дворец Одиссея, они собираются на второй завтрак. Остров производит на императрицу незабываемое впечатление. «Я хотела бы быть здесь похороненной, — говорит она ландграфине Фюрстенберг и показывает стихотворение, навеянное теми же мыслями. «Когда-нибудь это сбудется, — говорит Елизавета, — вполне допустимо, что здесь будет стоять и ваш гроб». Ландграфиня, не написавшая за всю жизнь ни одного стихотворения, послушно соглашается, не испытывая по этому поводу особого восторга. В это же время у императрицы рождается еще одно стихотворение:

Франц Иосиф нетерпеливо ожидает приезда Елизаветы. «Мои мысли устремлены к тебе, и с грустью я понимаю, как много еще дней до нашей встречи… Тебя не хватает во всем, в большом и малом, и прежде всего мне». Император получает подробнейшее письмо императрицы, к которому та прилагает две поэмы. Франц Иосиф считает это излишним, но остается галантным по отношению к супруге: «Твое стихотворение я нахожу самобытным и гениально написанным…»

Во время пребывания Елизаветы на Итаке стоит очень плохая погода, идет дождь, постоянно штормит, и императрица не может предпринять ни одной поездки. 4 ноября она возвращается на Корфу. Варсберг, здоровье которого сильно пострадало, графиня Фюрстенберг, которая по горло сыта бортовой качкой, и команда корабля рады тому, что путешествие подошло к концу. В своем ироничном стихотворении, посланном офицерам яхты, монархиня воспевает гостеприимный корабль, никогда не знающий покоя:

Офицеры замечают в стихах попытку обвинить ученого мужа, который в «экстазе классики» составлял план путешествия на остров, «где покоятся кости Одиссея». Но при императрице глумиться над этим не дозволено. Она воспринимает все очень серьезно, а слова Варсберга для нее подобны Евангелию.

На Корфу Елизавета в одиночку совершает плавания под парусом. В то время как Франц Иосиф считает дни до ее возвращения, она сожалеет, что ее пребывание на Корфу подходит к концу. В раздумьях императора о дальнейших поступках и образе жизни супруги прослеживается известный скепсис. Когда она, наконец, пишет, что собирается в дорогу, он отвечает: «Как я счастлив, что закончатся утренние прогулки на катере и променады в столь ненадежной в наше время Албании, и я рад в первую очередь тому, что ты хорошо перенесла путешествие по морю и скоро будешь с нами».

Елизавета возвращается на родину как раз к своим именинам. С помолвкой Франца Сальватора и ее дочери все уже решено, и Франц Иосиф постепенно свыкся с этим. Елизавета опасается лишь несогласия Рудольфа и делится с супругом размышлениями о том, что могла бы дать все еще великая, славная немецкая (но не прусская) армия одному преследуемому и обиженному австрийскому офицеру. «Ты говоришь неслыханные вещи!» — восклицает Франц Иосиф.

Ранее императрица уже оговаривала эту тему с Францем Сальватором. «Но если я вступлю в немецкую армию, может статься, что пойду против моей родины», — высказывает свою мысль юный эрцгерцог. «О нет, это исключено, — возражает Елизавета, — Германия никогда не пойдет на то, чтобы поднять меч на немца».

Елизавета объясняет дочери свою любовь к ней, она говорит ясно и внятно: «Я люблю лишь тебя, если ты покинешь меня, жизнь моя прервется. Так любят только раз в жизни, всецело посвящая себя этой любви. Но эта любовь исключительно односторонняя, самоотверженная, не требующая взаимности. Я никогда не могла понять, как любят другие люди. Моим детям София заменила мать, но, в первый же раз взглянув на тебя, я сказала, что все будет иначе. Фактически, ты мое сокровище, осталась моим единственным ребенком, на которого никто, кроме меня, не имеет права, и всю способность любить моего до сих пор холодного сердца я излила на тебя». Это признание матери в «огромной, всепоглощающей любви» глубоко потрясает Валерию, наслаждающуюся глубиной истинного чувства, но, по ее мнению, не заслуживающую его.

Именно сейчас Елизавета живет без оглядки, безмерно любит и самозабвенно пишет стихи. Это заполняет все ее мысли, и в память о посещении Гамбурга она посылает Людвигу фон Эмден, супругу сестры Гейне, великолепные подарки. В ответ на это императрица получает портрет писателя и его манускрипты, радующие ее больше всего. Очевидно, господин Эмден заметил некоторое расстройство императрицы во время ее первого визита.

Елизавета написала уже множество стихотворений. В Геделле приглашается племянница госпожи Фрайин фон Валлерзее, чтобы, сохраняя строжайшую тайну, всё переписать начисто. Вечером госпожа Валлерзее читает императрице стихи, несколько измененные и улучшенные, затем обе дамы идут в типографию, где служащий и наборщик принимают шкатулку с листками, дают обет молчания и обещание опубликовать их после смерти Елизаветы.

Каждый вечер Валерия читает матери «Одиссею». Идиллию жизни императрицы лишь изредка нарушают проблемы императора, связанные с внутренней и внешней политикой.

В Геделле, в узком кругу семьи, куда входит также брат императрицы герцог Карл Теодор, врач-окулист, обсуждают возможность войны в свете усиливающейся напряженности в отношениях с Россией. Взвешиваются соображения о реальности всеевропейской войны. «При сегодняшнем вооружении и воинской выучке никто не может желать войны, — высказывает свое мнение Франц Иосиф, — если же дело дойдет до этого, то Австро-Венгрия, очевидно, объединится с Германией, Италией и, может быть, с Англией, а противовес им составят Россия и Франция, но и без этого перевес сил сейчас на русской стороне». — «Но что же может стать причиной войны?» — спрашивает эрцгерцогиня Валерия. «Этого не знает ни один человек, — отвечает Франц Иосиф, — собственно говоря, причины нет».

20 декабря 1887 года к императрице в Геделле прибывает барон Варсберг. Он высок, худощав, рыжеус, хотя волосы уже седеют, черты лица резки и выразительны, во взгляде светятся ум и проницательность. Императрица высоко ценит его «оригинальность мышления» и засыпает барона, по выражению самого Варсберга, своими подарками. «Ее любезность граничит с назойливостью. Быть может, она никого больше так к себе не приблизит, как меня», — временами думает Варсберг. Но он переоценивает ситуацию, существует множество людей, имеющих постоянный доступ к императрице.

24 декабря — день пятидесятилетия Елизаветы. Но это вовсе не счастливый день. Императрицу тяготят мысли, что прошло уже полвека со дня ее рождения. И не потому, что возраст вредит ее красоте, как утверждают злые языки, не имеющие доступа ко двору, а потому, что императрица внутренне недовольна этим периодом жизни, прожитым нервно и невесело. Она со временем свыклась с придворной жизнью, но чувствует себя в достаточной степени комфортно только вдали от общества.

Чтобы повидать любимую дочь, Елизавета возвращается домой. И хотя духовная близость супругов еще сохраняется, их жизненные цели и интересы уже давно не имеют общих точек. Франц Иосиф с высот благоразумия и рассудительности не понимает фантазий императрицы, ее увлечения творчеством Гейне и стихосложением. Он чувствует себя одиноким, так как Елизавета почти всегда в отъезде. Ему больно, что супруга не принимает участия в делах, определяющих судьбу империи, чуть больше этого ее заботит двор, она всегда печальна, а ее представления о государственных проблемах очень далеки от истины. Становится абсолютно ясно, что простая, умная, жизнерадостная, обладающая чувством юмора, далекая от эгоизма, трезво мыслящая Катарина Шратт, разговаривающая с императором просто и откровенно, все больше и больше его пленяет.

Императрицу гнетет вина за одиночество супруга, ведь в 1887 году их совместная жизнь измерялась лишь днями. Она поддерживает знакомства, за которыми нет ничего, кроме товарищеской дружбы, своим отсутствием оставляя императору известный простор в его каждодневных заботах по управлению государством. Повелев Ангели нарисовать портрет актрисы, Елизавета посещает в 1886 году на озере Вольфгангзее госпожу Шратт, проводя время в болтовне о собственных увлечениях.

Кронпринц Рудольф и его супруга также прибывают в Геделле к пятидесятилетию императрицы. Но настроение всех присутствующих далеко не праздничное. Герцог Карл Теодор разглядывает кронпринца: «Без сомнения, очень значимое лицо при дворе, — думает он, — но не настолько, как кажется ему самому. Он слишком слабоволен. Его окружение подавляет все его желания и делает из него иногда несимпатичного, ужасного человека».

В этот рождественский вечер императрицу мучают сильные боли в ногах, и она, как всегда с наступлением зимы, мечтает о юге. Валерия с беспокойством наблюдает за подобным душевным настроем матери. Она вновь обращается к человеку, умеющему сохранить ее доверие своим молчанием, — Мере Майер, настоятельнице Сакре-Коуэр в Вене, хранящей тайну о предстоящем браке с Францем Сальватором. Юная эрцгерцогиня раскрывает ей свое сердце, жалуясь на тяжесть последствий нерешенных проблем, опасаясь за состояние души своей матери, сетуя на то, что «тень» эрцгерцогини Софии все еще препятствует нормальному взаимопониманию между императором и императрицей.

«Ах, — думает Мере Майер, — если бы императрица знала, как ее любят, как ей поклоняются. Если бы она только захотела, ей было бы достаточно сделать лишь жест, и все мужчины были бы у ее ног. При благоприятном стечении обстоятельств ее величество могла бы стать Марией-Терезией, у нее для этого есть все способности. Но возникает вопрос: набожна ли императрицу?» — «Да, набожна, но в какой-то своей, не церковной манере». — «Ваше высочество, повлияйте на вашу мать, ее набожность должна соответствовать устоям церкви, примирите ее с родственниками, отношения с которыми, начиная с несчастливых событий 1886 года, в достаточной степени натянуты». — «Это тяжело сделать, достойнейшая мать-настоятельница. Есть надежда лишь в том случае, если мать спокойна и не отклоняет предлагаемого суждения, основанного на несомненных фактах».

Несмотря на продолжающиеся боли в ногах, Елизавета, чувствуя легкое недовольство супруга по поводу се долгого отсутствия в 1887 году, решает, несмотря на свое желание уехать на юг, остаться на родине до наступления марта — обычного времени путешествий, чтобы вместе с супругом принять участие в праздновании масленицы, проводящемся в Вене и Будапеште. 18 января она посвящает 4 долгих часа венскому обществу, собравшемуся на дворцовом балу, и, не обращая внимания на внутриполитические недоразумения, присутствует на празднике в Будапеште. Несколькими днями позже, 23 февраля, приходит весть, что юный, одаренный и жизнерадостный принц Людвиг фон Баден неожиданно заболел воспалением легких. Елизавета познакомилась с ним в Киссингене. «Мне кажется, это исполняется проклятие, говорящее о том, что Баденский дом исчезнет, — произносит она, — так как он пришел к власти через преступление Каспара Хаузера. Мы — ничтожество в руках Божьих! Господь — величайший философ, и мы не можем понять его решения, но мы обязаны ему поклоняться».

В марте Елизавета предпринимает уже ставшее обычаем весеннее путешествие. Она вновь отправляется в Англию, хотя и не помышляет более о конной охоте. На этот раз путешествие посвящено расширению кругозора эрцгерцогини Валерии. Императрицу сопровождает Шаролта Майлат, так как ландграфиня Тереза Фюрстенберг, склонявшая приверженцев эрцгерцогини Софии на сторону Елизаветы, приятная в общении и симпатичная, вынуждена, из-за все увеличивающейся глухоты, просить об отставке. Елизавета останавливается в Лондоне в отеле «Кларидж» и начинает со своей дочерью с первого же дня в полном смысле слова «бегать» по всем музеям города и осматривать все достопримечательности, не забывая и о знаменитой выставке восковых фигур мадам Тюссо, вследствие чего обе дамы пораженно смотрят на жуткие восковые фигуры Франца Иосифа и Елизаветы, и у них возникает желание разрушить эти карикатуры.

20-го числа Елизавету посещает капитан Мидлтон со своей молодой супругой. Очень часто Елизавета и Валерия гуляют по улицам этого громадного города, и главная тема разговоров — то, что их никто не узнает. Однажды в магазине они наблюдают за юной супружеской парой. Жена говорит своему супругу: «Most extraordinary people those!» Потом они идут к Bournemouth на море, где морские ванны можно принимать уже в апреле.

Во время их пребывания в Англии императрица получает известие, что граф Андраши вновь болен. Ей даже говорят, что это очень опасно и, может быть, неизлечимо. Она по-прежнему видит в графе своего лучшего друга. В знак того, что она помнит о нем, Елизавета посылает ему драгоценные часы и свои пожелания скорейшего выздоровления. Андраши глубоко тронут этим знаком внимания. «Вы должны понять, — пишет он Иде Ференци, — Вы, понимая ее величество еще лучше, чем я, точно знаете, что она ничего не делает только из-за притворства или по настроению, все, что она говорит и делает — истинно. Каким счастливым и гордым делают меня подарок и письмо ее величества… Эти часы драгоценны потому, что при взгляде на них я чувствую, что не императорская милость, не выданная награда, а дорогая память о личности, мне их подарившей, которая является не только нашей любимой императрицей, но, по духу, внешности и характеру — интереснейшим существом, которое я когда-либо знал. Я хочу пожелать лишь одного: пусть каждый, кто ее знает, любит ее, как люблю ее я».

Ида Ференци торопится уведомить императрицу об этом письме. А та, тем временем, возвращается в Мюнхен. Там она посещает графиню Ирену Паумгарттен, известную своей склонностью к спиритизму. Ее клиентами бывают даже дипломаты. Мюнхенские посланники докладывают Бисмарку, имеющему на то собственное воззрение, о доверии Елизаветы сообщениям из потустороннего мира, чему способствует графиня, что при известных обстоятельствах могло бы иметь большое значение. Но дипломат переоценивает происходящее. Хотя Елизавета достаточно часто посещает подругу своей юности, но, по утверждению самой графини, они беседует о способности императрицы в «отключенном» состоянии «автоматически» писать рукой, ведомой духами. Елизавете же вовсе не ясно, надувательство это или за этим стоят сверхъестественные силы. Но, по меньшей мере, она видит, что графиня действует bona fide и никогда не злоупотребляет делами для личных целей. Она часто сомневается в правдивости предсказаний, но всегда думает о том, что это стоит лишь улыбки.

Из Мюнхена Елизавета возвращается в Лайнц на виллу «Гермес», где Франц Иосиф приветствует ее радостно и сердечно, а кронпринц холодно и сдержанно. Елизавета опечалена этим. «Это называется вернуться домой, — горько думает она. — Ты только там дома, где природа прекрасна, а люди веселы». Что-то в Рудольфе кажется ей зловещим, и она опасается за свою дочь, за будущее, которое олицетворяет ее сын.

13 мая с большой пышностью проходит открытие памятника Марии-Терезии. Во время этого долгого торжества Елизавета думает о своем сыне Рудольфе и о его несогласии с предстоящей помолвкой Валерии. Она решается поговорить с ним об этом. «Не надо бы так предвзято относиться к Валерии, — говорит она ему, — это может принести несчастье». Елизавета знает, как все мистическое воздействует на мягкую, суеверную душу Рудольфа, и решает воздействовать на эту слабую сторону. «Я счастливица, состою в связи с другим миром и могу приносить счастье и несчастье, — говорит она ему. — Поэтому помни о 13 мая». — «Я не желаю Валерии ничего плохого, мама». Елизавета глубоко вглядывается в лицо сына, замечая его пылающий, неспокойный взгляд, черные круги под глазами и бледный цвет лица. «Ты болен?» — «Нет, я просто изнервничался и устал».

Диалог происходит за обеденным столом, а в это время остальные гости с беспокойством обсуждают то, что произошло за день до этого, еще до открытия памятника Марии-Терезии. Как говорят при дворе, отряд движения «Дойчтюмлерн» появился перед памятником, певцами была исполнена «Вахта на Рейне», после чего сборище было разогнано полицией.

Июль ознаменован тесным духовным сближением Елизаветы и ее дочери. Во время загородных поездок они философствуют. Императрица больше думает о Боге, Валерия — о любви. О людях, общение с которыми иногда угнетает Валерию, Елизавета имеет однозначно отрицательное мнение. «Больше всего я хотела бы вернуться на Корфу, — говорит она, — но в этом случае я вынуждена расстаться с тобой. Со временем я свыкнусь с этой горькой мыслью».

В конце июля, после продлившегося несколько недель проживания в Гастштайне, они возвращаются в Ишль, куда прибывает и Франц Иосиф. Актриса Шратт проводит лето там же, она частенько заходит на императорскую виллу и гуляет с августейшей четой. Однажды, 4 августа, Валерия присутствует при этом и находит гостью простой и симпатичной, если бы не неприятное чувство, вызванное сплетнями людей, не желающих верить тому, что император относится к актрисе только как к подруге жены. Валерия жалеет мать, вынужденную поддерживать это знакомство. Императрица охотно вращается в актерских кругах, все больше времени отдавая не книгам, а общению с актерами и ораторами, такими как Эммерих Роберт и Александр Стракош, вместе с ними она читает вслух любимые пьесы и стихотворения. От Гейне, чьи «Belsazar» и «Wallfahrt nach Kevelaer» всегда вызывают слезы императрицы, Елизавета переходит к Шекспиру и Байрону, произведения которых она беспрерывно читает, переводит и декламирует.

15 августа в Ишль прибывают кронпринц и король Португалии. По-видимому, на смотрины невесты. Они не знают, как близок Валерии мир поэзии, и Елизавета с улыбкой слушает, как португальский кронпринц спрашивает, пишет ли стихи юная эрцгерцогиня, и рассказывает, что они с отцом переводили Шекспира.

После отъезда гостей Елизавета неожиданно объявляет: «Я еду на озера Ландбадзеен, через пару дней вернусь, никого с собой не беру, так как не хочу ни с кем говорить». Придворная дама Шаролта Майлат очень обеспокоена. «Быть может, — думает она, — императрица вернется отдохнувшей и успокоившейся. Ведь она все пытается понять, отчего так несчастна. Только Господу Богу известно, есть ли у нее шанс обрести душевный покой, но я думаю, что ни Гейне, ни Байрон не в состоянии помочь ей в этом, и это действительно печально».

После возвращения Елизавета едет с дочерью на Вагнеровский фестиваль в Байройте. Не увлекающаяся музыкой императрица так тронута мистерией Вагнера «Парсифаль», что желала бы, чтобы это никогда не прекращалось. В антракте она просит госпожу Козиму Вагнер в свою ложу. Высокая и аристократичная дама, чрезвычайно привлекательная, с ясными следами былой красоты и выражением полного спокойствия на лице, входит в ложу императрицы. Она утверждает, что все эти звуки — воплощение желаний Людвига II, без него они не были бы сотворены. Со слезами на глазах она говорит о покойном муже и об отце — композиторе Листе. «Я живу одиноко, но иногда пытаюсь с моими детьми вернуться в прошлое. Музыка — мое единственное счастье». — «Вы правы, — отвечает Елизавета, — я тоже никогда не пойду в тот театр, где стану мишенью любопытных глаз, мне неуютно в толпе людей». — «Я Вас очень хорошо понимаю, — отвечает госпожа Козима, — как и короля Людвига, ведь в наше время не редкость услышать необоснованные грубые упреки людям, достигшим в жизни определенных высот».

Восхищению Елизаветы нет предела. Она желает видеть капельмейстера Моттла и главных постановщиков спектакля — Амфортаса, Ван Дейка и Райхманна. Ее прозаическое появление воспринимают как иллюзию. «Я хотела бы еще раз все прослушать», — высказывает свое пожелание Елизавета, а Райхманн добавляет: «Наши чаяния совпадают».

Из Байройта они едут в Кройт, чтобы 29 августа отпраздновать там восьмидесятый день рождения матери императрицы, а затем отправляются в Ишль, куда 10 ноября прибывает герцог Ольденбургский со своей супругой, не равной ему по происхождению урожденной баронессой, вращавшейся в кругу людей, приближенных к нему. Такие вещи будят в императрице дух противоречия, и она принимает герцога с супругой, стараясь быть с ними как можно сердечнее и дружелюбнее. Но она вновь мечтает о далеких берегах. Варсберг снял для императрицы в Гастури на Корфу виллу «Браила», и она с радостью думает о любимом, великолепном острове. В начале октября Елизавета сообщает императору о своем желании уехать. Франц Иосиф печально отвечает: «Отъезд на столь далекий юг и долгое пребывание там не вызывают в моей душе одобрения, особенно после тех последних, к сожалению коротких и немного суматошных, но радостных и приятных дней нашего совместного пребывания здесь. Ты была особенно благосклонной, милой и любящей, за что я еще раз выражаю тебе мою горячую благодарность… Думай иногда о бесконечно любящем тебя, печальном и одиноком Малыше».

«Большой свет» уже начинает судачить о мании странствий у императрицы. Газеты подхватывают эту тему, статьи того же толка появляются и в английской прессе. Елизавета мечтает о поездке в Америку и Западную Индию, и даже о кругосветном путешествии. Но в действительности путь пока лежал только через Мирамар в Миссолунги, где Байрон сражался и пал в борьбе за свободу эллинов. Но ужасный шторм и дождь мешают поездке. Тем не менее, делается остановка у острова Санта Маура и несмотря на дождь, все поднимаются на скалу «Прыжок Сафо».

Елизавета с увлечением читает Байрона. Вернувшись на Корфу, она не устает восхищаться прекрасным островом, предпринимает поездку по морю на катере «Лиззи» и начинает, взяв в учителя рекомендованного Варсбергом профессора Романоса, проживающего на Корфу, осваивать древний и современный греческие языки. Она учит их в одиночестве, прогуливаясь по саду, или пишет упражнения, сидя на роскошной террасе с изумительным видом на море и горы Албании.

Образ жизни и мыслей императрицы доставляют по-настоящему ей верной, трезво мыслящей графине Фестетикс серьезные заботы. Другая верная подруга Елизаветы, Ида Ференци, остается дома, и именно ей Мария Фестетикс открывает свое сердце. «Все, что я вижу и слышу здесь, дорогая Ида, угнетает меня. И хотя ее величество очень любит, когда мы вместе, она иногда разговаривает так, будто меня нет в комнате. Но она не постарела — ее душа закрыта тенью. Я могу использовать только это выражение, так как человека, отрицающего и подавляющего в себе все прекрасные и благородные порывы ради упражнений в красноречии, можно назвать лишь язвительным и циничным. Поверь мне, мое сердце плачет кровавыми слезами. Но при этом она совершает такие поступки, что люди не могут понять ее ни разумом, ни сердцем. Вчера рано утром, когда погода еще не испортилась, она отправилась в путь на паруснике. В девять утра начался дождь, и ливень, сопровождавшийся раскатами грома, длился до трех часов дня. И все это время она плавала вокруг нас на паруснике, сидя на палубе под зонтом, и совершенно вымокла. Потом она где-то сошла на берег, заказала экипаж и хотела переночевать на какой-то чужой вилле. Теперь ты представляешь, зачем в такой дали, в которой мы сейчас находимся, ее всюду сопровождает врач…»

Везде, где появляется Елизавета, все замечают ее своеобразную, пружинящую, парящую походку. Люди поэзии, поклоняющиеся ей, сравнивают ее с «приходящей Богиней победы». Другие, из-за еще быстрой ходьбы, называют ее «железной дорогой», но, в общем, это не сарказм, так как для жителей Греции железная дорога, в сущности, является чем-то грандиозным.

Все внимание уделяется Елизавете. Для ее поездок на острова подготавливается, а иногда даже и отстраивается новая дорога. Она очень благодарна за это, но вовсе не хочет принимать каких-либо гостей на Корфу. Императрица только для того сюда и приехала, чтобы побыть в покое. Когда же король Греции Георг решил нанести ей визит, она просто велела передать ему, что на следующий день покинет остров. С тех пор о возможном приезде короля Греции ничего не слышно.

Тем временем из Мюнхена приходит трагическое известие. Отец императрицы, еще летом переживший небольшой паралич, 10 ноября перенес еще один, куда более сильный, чем предыдущий. Когда, двумя днями позже, эта новость доходит до императрицы, она хочет немедленно возвратиться на родин)-, но перед этим телеграфирует Францу Иосифу, в ответе которого содержится настоятельная просьба не ехать, так как он хочет избежать воздействия такого печального события на и без того больные нервы своей супруги. По его мнению, Елизавета не сможет пережить горе такого масштаба. 15 ноября, рано утром, в половине четвертого, отец императрицы умирает — оригинальный человек, проведший всю свою жизнь не в кругу семьи, а рядом. Последние годы жизни он провел полным отшельником, его символом стало одиночество, так как круг его друзей растаял.

15 ноября Елизавета держит в руках телеграмму от Франца Иосифа: «После смерти отца я чувствую еще большую любовь к тебе». Императрица глубоко удручена и упрекает себя в том, что слишком мало заботилась об отце, что так редко виделась с ним во время своего пребывания на родине. Консул Варсберг пытается отвлечь императрицу от ее душевной боли разговорами о предполагаемых постройках на острове Корфу. Восхищение Елизаветы островом безгранично. Тепло юга благотворно действует на постоянно напоминающие о себе боли в ногах. «Мои именины, — пишет она 16 ноября дочери, — я хочу провести на море… 1 числа я хочу быть в Мирамаре, чтобы там встретиться с Пока, чему заранее рада. Погода должна стать более теплой. И я очень довольна этим, так как в холод всегда плохо себя чувствую. Позавчера 2 часа я шла пешком от леса Ольвальдер до виллы «Каподистрина» на морском берегу. Она, как заколдованный замок феи, находится в чрезвычайно запущенном местечке, среди старых апельсиновых, мандариновых и лимонных деревьев, к которым никогда не прикасалась рука садовника. Все здесь обветшало.

Прекраснее всего камелии. Такое великолепие вряд ли можно найти даже на Мадейре… Я уже успела повидать здесь столько прекрасного, что с уверенностью могу сказать — нет на свете ничего прекраснее Шериа (название острова Корфу по Гомеру). А в ночное время, при свете звезд, все кажется еще более великолепным. Вчера вечером, глядя на этот изумительный сверкающий мир ночного неба, я поняла, что человеческое сердце не в силах постигнуть это вечное величие».

С тяжелым сердцем Елизавета покидает полюбившийся ее сердцу остров, радуясь лишь скорой встрече со своим супругом, отправившимся к ней навстречу с Мирамара. Елизавета рассказывает ему о своем намерении построить на Корфу виллу, и Франц Иосиф, никогда прежде не отказывавший ни одному ее желанию, подчиняется воле своей супруги. Но он делает это вовсе не охотно, так как постройка виллы в другой стране означает, что императрица желает жить вдали от родины, а это никак не может радовать императора.

Елизавета приглашает к себе Варсберга и дает ему поручение найти человека, обладающего талантами архитектора и садовника, способного руководить постройкой виллы на Корфу. Консул, ко всему относящийся скептически, даже рад этому. «Императрица так обворожительно любезна, — отмечает он в своем дневнике, — что я не могу противостоять этой женщине. Собственно говоря, это задание даже приятно для меня, так как оно является творческим». Но Варсберг замечает некую сдержанность Франца Иосифа. «Эта благосклонность императрицы, — думает он однажды, — в некоторой степени мешает моим делам в Вене». И действительно, общество находит, что императрица полностью поглощена «манией Греции». Это приводит к тому, что она забывает о своей семье, о супруге, о должности императрицы, да, собственно говоря, и о родине. Варсберг пока не представляет себе, каким образом он сможет выполнить задание. Состояние его здоровья оставляет желать лучшего, он тяжело болен и вовсе не стремится брать на себя такие обязательства. Ах, если бы он мог как-нибудь избежать этого! Но одно непреложно — заботы о будущем строительстве становятся его обязанностью…

2 декабря исполняется сорок лет с того момента, как Франц Иосиф взошел на трон. Он едет на Мирамар не только с целью повидать супругу, но и для того, чтобы отменить своим приказом принесение присяги в этот день. В долгом, доверительном разговоре император и императрица открывают друг другу свои сердца.

Валерия также с ними, ее будущая судьба больше, чем что-либо другое, волнует императрицу. «Я советую тебе, Валерия, — говорит она однажды, — хотя бы один раз полностью довериться папе. Со своей стороны я, безусловно, дам мое согласие на помолвку, хотя в этом случае я останусь совсем одна и все будет иначе, чем сейчас. Рождественский вечер был бы для этого лучшим моментом». В комнату входит Франц Иосиф. «Ты уже оплакиваешь, — говорит он дочери с необычным юмором, — тот ужасный факт, что мама решила выжечь на плече голубой якорь?» — «Ах, нет, — говорит Елизавета, — слезы надо лить по поводу другой неожиданности». — «Какой же?» — «Валерия хотела сказать Францу Сальватору, что он ее избранник». — «Что это означает?», — спрашивает Франц Иосиф в своей лаконичной манере. Валерия, немного помедлив, отвечает: «Я хотела бы с ним обвенчаться». Елизавета улыбается, император только кивает, как будто все уже давно решено, и сухо отвечает: «Теперь свадьба состоится непременно». В Елизавете кипит возмущение, ведь ее супруг, по ее мнению, принял это известие абсолютно бесстрастно. Он же идет к окну и выглядывает в него, скрывая умиление.

Несколькими днями позже императорская чета возвращается в Шенбрунн. Елизавета все еще полна впечатлениями о красотах ее любимой, великолепной Греции и, повторяясь, говорит дочери, что видит Грецию своей второй родиной. Она привезла с собой с острова Корфу грека, адвоката доктора Фермоянниса, с которым ежедневно гуляет в Шенбруннском парке и самым усердным образом учит греческий язык, что очень смешит Франца Иосифа и совершенно счастливую с мгновения получения согласия на помолвку Валерию, особенно потому, что грек выглядит очень комично и вовсе не похож на придворного.

Валерия не решается рассказать свою тайну Рудольфу. Кронпринц удивительно изменился, стих, стал молчалив и робок. Ландграфиня Фюрстенберг, не видевшая кронпринца долгое время, едва его узнает. Елизавета приглашает его с супругой 16-го числа к столу, «чтобы поведать им одну тайну». Сначала Рудольф производит впечатление взволнованного, немного испуганного и замкнутого человека. Валерия решается, как говорят, «впервые в жизни», броситься ему на шею и все рассказать. Это несколько подавленное страхом и робостью повествование о любви растрогало Рудольфа, он обнимает и целует сестру со всей сердечностью брата. «Пожалуйста, — говорит Елизавета, — будь добрым по отношению к Валерии и ее супругу, если они когда-нибудь окажутся зависимыми от тебя». — «Обещаю тебе это, — говорит Рудольф просто и тепло. Елизавета спешит к сыну и крестит его лоб: «Господь благословит тебя за эти слова, и ты будешь счастлив. Ты ведь мой сын, и я тебя так люблю». Рудольф пылко целует ее и крепко жмет ее руку. Валерия бросается к матери и брату, заключает обоих в объятия, у нее непроизвольно вырывается: «Вот так должно быть всегда». Этот вечер делает Елизавету счастливой. Она чувствует себя полностью успокоенной. «Да», — говорит она дочери, — я хочу доверить тебя любви Франца, он, разбойник, отнимает тебя, единственное счастье всей моей замужней жизни».

Тем временем наступает Рождество и день рождения Елизаветы. Прибывают Рудольф с супругой, и кронпринц вручает матери сюрприз — перевязанное ленточкой письмо Гейне. За всем этим, не говоря ни слова, с иронической улыбкой наблюдает Франц Иосиф. После этого кронпринц с женой идут к рождественской елке, а Франц Иосиф зовет эрцгерцога Франца Сальватора. Все движется к формальной помолвке. С нежностью сестры Елизавета обнимает юного жениха: «Я очень люблю тебя. Сделай мою Валерию счастливой!» Юная невеста бросается матери на шею: «Прости меня за все дурное, что я когда-либо сделала». — «Ах, я хотела бы, чтобы поступков, за которые просят прощения, было больше. Тогда мне не так тяжело далось бы расставание с тобой».

На этот вечер императрица снимает траур по отцу и выглядит в своем светлом платье молодой и прекрасной. Франц Иосиф говорит будущему зятю слова любви, счастливыми глазами смотрит на обоих и, наконец, скрывая слезы, про себя замечает: «Валерия выглядит такой веселой». Тут с пожеланиями счастья к столу подходит пожилая воспитательница — графиня Корине. С лукавством в голосе Елизавета печально приветствует ее: «Мы обе теперь в отставке».

День проходит задушевно и сердечно. Франц Иосиф от души рад этому. Елизавета с будущими супругами 26 декабря едет в Мюнхен, чтобы представить их своей матери, которую она не видела со дня смерти отца. Под Новый год она получает сердечное письмо Франца Иосифа. «Желаю счастья всем и прежде всего тебе, мой ангел. Пусть все твои желания исполнятся, но не стесняй меня слишком в их осуществлении, я прошу тебя, подари мне любовь, снисхождение и доброту. Моя большая благодарность тебе за неостывшую искренность чувства по прошествии стольких годов, что это делает меня бесконечно счастливым. Вчера я получил от подруги (приятельницы) телеграмму, которую и прилагаю».

Франц Иосиф прибавил к письму последние слова, не желая иметь каких-либо тайн от супруги. Она должна все знать. Все кажется возможным и осуществимым. Может быть, как надеется император Франц Иосиф, страсть его супруги к путешествиям и восхищение Грецией когда-нибудь стихнут, как и многие предыдущие пристрастия. Тогда Елизавета вернулась бы к родине, к семье и империи.