Тем временем в Баварии осознали, что с королём нужно что-то решать, потому что дальше так продолжаться не может. Ближайшим родственникам правящей династии по мужской линии уже со всех сторон твердят, что если в скором времени не произойдут перемены, престиж династии окажется под угрозой. Ещё в 1871 году некий мюнхенский врач предрёк Людвигу скорое безумие, и в последние годы его опасения, похоже, подтверждаются. Речь короля часто бывает бессвязной, он ведёт продолжительные диалоги с невидимыми собеседниками, временами колотит прислугу и чиновников. Его расточительность, объясняющаяся, правда, склонностью к искусству, обусловила долг в десять миллионов марок, тем не менее он требует ещё десять миллионов для строительства великолепных зданий и театров. В припадке ярости король требует денег от своих министров, и если те не в состоянии достать ему необходимые средства, он поручает добыть их камердинерам и слугам. Одним словом, 8 мая 1886 года министры принимают решение вынудить короля отречься от престола. Происходит это, правда, крайне неумело, бестактно и грубо. 10 июня совершенно неожиданно для всех появляется манифест о принятии на себя регентства ближайшим родственником короля принцем Луитпольдом и приказ по армии со ссылкой на неспособность короля править вследствие душевного заболевания.

В Нейшванштайн к королю отправляется делегация, которой поручено сообщить монарху о принятом решении, однако она обращается с ним так, будто он полный безумец. Эта первая акция кончается неудачей, потому что все придворные, лакеи и крестьяне, рабочие и оставшиеся верными офицеры, например, граф Дюркгейм, вступаются за короля.

10 июня делегация возвращается ни с чем. Лишь через два дня новой комиссии удаётся арестовать короля. На этот раз вместе с ней прибыли двое врачей, младший медицинский персонал, надёжные полицейские и солдаты. Короля доставляют в замок Берг на озере Штарнбергерзее, который уже переоборудован в настоящую тюрьму для умалишённых, где Людвигу предстоит находиться под наблюдением врача-психиатра, доктора Гуддена.

Такой поступок безответствен и неразумен. Всего два дня назад с королём вели себя как с полновластным владыкой, получали его подписи под документами, и вот теперь ему неожиданно заявляют, что по распоряжению Гуддена для него приготовлены верёвки и смирительные рубашки. Король не раз признавался графу Дюркгейму:

— Боюсь, сегодня ночью эти люди опять попытаются напасть на меня. Да ведь я не дурак... Зачем же связывать?

Превратиться за какие-нибудь часы из всевластного повелителя в бесправного подопечного доктора Гуддена — это настолько крутой поворот судьбы, который способен вызвать у человека самую непредсказуемую реакцию.

Когда до Гаратсхаузена доходит известие обо всём этом, Елизавета пребывает как раз у своей матери. Людовика страшно взволнована. Она, правда, не может простить королю историю с несостоявшимся замужеством дочери, но очень жалеет бедную королеву Баварии, второго сына которой теперь тоже признают ненормальным. Выслушав сомнения Елизаветы по поводу того, что Людвиг II на самом деле совершенно безумен, мать отвечает, что нужно от всей души пожелать ему этого и радоваться, если королю не поставят в вину ужасную безответственность. Ведь, что ни говори, он пренебрегал своей цветущей страной и её неправдоподобно преданным народом, доведя их до полного разорения.

Между тем на Троицу, 13 июня, вечером после ужина участь короля решена. Никто никогда не сможет сказать, что же произошло в эти последние мгновения. Оба единственных свидетеля событий, король и доктор Гудден, мертвы. В половине одиннадцатого вечера их безжизненные тела обнаруживают в озере. Более тщательное обследование трупов позволяет сделать вывод о предшествовавшей смерти борьбе. Было ли это самоубийство или попытка к бегству, которую врач пытался предотвратить, навсегда останется неразрешимой загадкой. Ясно только одно: в Фельдафинге Елизавета ни о чём не подозревала, а потому никоим образом не могла содействовать предполагаемой попытке короля к бегству, предоставив ему экипаж или нечто подобное.

— Король не был глупцом, — узнав о случившемся, говорит Елизавета, — он был всего лишь чудаком, живущим в мире идей. С ним можно было бы обходиться более деликатно, тогда, возможно, удалось бы избежать столь ужасного конца.

Она горячо отстаивает эту точку зрения и в кругу родных. Однако герцогиня Людовика раздражённо возражает, и мать с дочерью окончательно расходятся во мнениях. Дождь затуманивает окружающий ландшафт, словно небо плачет о короле озёр и гор, которые, укутанные в серый туман, расплываются в призрачном свете. Елизавете же не даёт покоя древнее предсказание одного монаха, что 1886 год с поздней Пасхой будет ужасно несчастливым годом. Елизавета не может оправиться от ужасного удара. Она пребывает в состоянии непрерывного нервного возбуждения и по-прежнему в самых резких выражениях осуждает, как, впрочем, и вся Бавария, последнее деяние министров.

Герцог Карл Теодор, узнавший о подавленном душевном состоянии Елизаветы, приезжает в Фельдафинг и уверяет, что в отношении полного безумия короля не может быть ни малейших сомнений. Он пытается успокоить свою сестру-императрицу.

На похороны в Мюнхен делегируют кронпринца Рудольфа. Но по пути он ненадолго заезжает в Фельдафинг, где на вокзале его ждут Елизавета и Валерия. Как рассказывает кронпринц, в Вене утверждают, будто бы Гуддену намекнули, чтобы он сбросил ставшего неугодным короля в воду. Разумеется, для подобной версии происшедшего нет никаких доказательств.

Рудольф напуган состоянием матери. Неожиданно ему приходит мысль, что, может быть, и её ждёт подобная судьба, и он дотошно расспрашивает Валерию о Елизавете. На этот раз он чрезвычайно приветлив и мил с матерью и сестрой. Однако по второй половине дня в Поссенхофене у старой герцогини Валерия замечает, что брат по-прежнему высокомерен и не научился, как Франц Иосиф, в первую очередь быть человеком и лишь во вторую — из чувства долга — правителем.

Привычный уклад жизни вновь вступает в свои права, но избавиться от нервозности, которая владела Елизаветой ещё до несчастья, ей никак не удаётся. Из-за Людвига II она почти рассорилась с собственной матерью, а другой случай грозит уже полным разрывом с семьёй. Сестра императрицы, София Алансонская, с дочерью Луизой гостившая в Поссенхофене, заболевает скарлатиной и, как на грех, об этом забывают дать знать в Фельдафинг. Валерия, ничего не подозревая, является в Поссенхофен пригласить кузину на прогулку. Лишь в замке Луиза говорит ей:

   — Ради Бога, Валерия, не входи сюда. У мамы скарлатина.

По дороге домой испуганная эрцгерцогиня встречает мать, спешащую ей навстречу. Елизавета бледна, на ней нет лица.

   — Ты была у тёти Софии? — спрашивает она. — Это неслыханно! Где только совесть у доктора и всех остальных?! Они ещё вчера вечером знали о скарлатине и ни слова нам не сказали!

Хотя лейб-медик императрицы доктор Керцль считает, что при столь непродолжительном пребывании в замке без непосредственного контакта с больной заражение исключено, бедной Валерии приходится непрерывно полоскать горло карболкой.

Несмотря на все заверения врача, Елизавета всё ещё опасается, что Валерия может подхватить скарлатину, и клянётся Богородице, если дочь останется здоровой, отправиться в Мариацелль и там снова принести жертву.

Валерия осталась здоровой, и Елизавете приходится выполнять своё обещание. 21 июля она едет в Мариацелль, где заказывает мессу по усопшему королю Людвигу. Она исповедуется и причащается, изливает священнику свою душу и рассказывает ему, как ужасно подействовала на неё смерть короля. 12 августа Елизавета перебирается в Гаштейн на виллу Меран. Там гостит дряхлый германский император, который нагрянул совершенно неожиданно. Елизавета и Валерия разыскивают также супружескую пару Бисмарков. «Сейчас ты стоишь перед самым умным человеком своего времени», — думает Валерия. Императрица, которая знала рейхсканцлера прежде и вспомнившая о некой суровости в его лице, взирает теперь на крепкого благожелательного старика с выцветшими голубыми глазами. Она находит Бисмарка «к сожалению, симпатичным». Навещает Елизавету и старая великая герцогиня Веймарская, которая тоже нуждается в лечении в Гаштейне. Не слишком привлекательная, крупная, словно индийский идол, герцогиня выглядит скорее забавно. Разговор не клеится, потому что гостья туговата на ухо. Помолчав, Елизавета говорит:

   — Боюсь, сегодня вечером дождь нарушит нормальное освещение.

Великая герцогиня в ответ церемонно кивает.

   — Я надеюсь, — отвечает она.

Мать с дочерью с трудом сдерживают смех. Франц Иосиф, который тоже присутствует, сидит как на иголках. Разговор продолжается с большим трудом. Наконец Елизавета не выдерживает:

   — У моей Валерии сильный насморк. Боюсь, не заразен ли он?

Вместо ответа великая герцогиня поспешно покидает виллу.

В конце августа опять следует поездка в Ишль: там Елизавета вновь приглашает к себе семейство Тоскана и Франца Сальватора. Она очень симпатизирует молодому эрцгерцогу, а Франц Иосиф всё ещё не отказался от мысли о саксонском кронпринце.

   — Валерия не выйдет замуж за молодого человека из этой семьи. Довольно! Чем в конце концов всё это закончится? — говорит он. — Зимой саксонец будет в Вене, это было бы неплохо во всех отношениях.

Из Ишля императрица переезжает в Гедель. Перестав ездить верхом, она теперь ведёт здесь совершенно иную жизнь. Она встаёт в половине седьмого утра и, позавтракав, очень долго и с большой интенсивностью занимается физическими упражнениями. Потом к ней приходит император, и они, прогуливаясь взад и вперёд, обсуждают события текущего дня. Франц Иосиф больше всего любит эти часы.

Со смертью короля Людвига II настал покой. Ей так долго внушали, что король действительно был сумасшедшим, что она, вспоминая похожие случаи в роду Виттельсбах, снова начинает опасаться, как бы и её, учитывая сходство некоторых её привычек с наклонностями покойного монарха, не постигла какая-нибудь аналогичная судьба. Теперь императрица вновь начинает уделять пристальное внимание учреждениям по уходу за умалишёнными. Вернувшись в Вену, она 11 декабря 1886 года посещает сумасшедший дом в Брюндфельде. Она является туда со своей золовкой, женой герцога Карла Теодора, совершенно неожиданно, без всякого предупреждения. Вызывают директора заведения и тут же начинают обход.

Сперва Елизавете собирались показать только отделения тихопомешанных, однако она настаивает, чтобы её проводили и к совсем тяжёлым больным и опасным умалишённым. Она безбоязненно беседует с больными. Попадает она и в так называемое «спокойное» женское отделение. Среди больных и фройлен Виндиш — очень милая особа двадцати восьми лет, у которой после несчастной любви начались приступы душевного заболевания. В тот самый момент, когда Елизавета входит в зал, спокойно сидевшая прежде девушка неожиданно издаёт пронзительный вопль, бросается к императрице и прежде чем кто-либо успел заслонить своим телом Елизавету, срывает у неё с головы небольшую чёрную соломенную шляпу. Побледневшая Елизавета испуганно отшатывается, но в этот момент к девушке подскакивает опомнившийся врач и железной хваткой сжимает её руку:

   — Ради Бога, фройлен Виндиш, ведь вы же такая славная девушка!

   — Посмотрите на неё, — кричит фройлен Виндиш, — она уверяет, что она — императрица Австрии! Просто неслыханная наглость! Ведь императрица — я!

   — Милая моя, — пытается успокоить её врач, — ну, конечно же, вы императрица. Вы же знаете, что вы здесь хозяйка и всегда были очень гостеприимны...

   — Да, верно, — отвечает, помедлив и постепенно успокаиваясь, Виндиш, — вы правы...

Елизавета, несмотря на пережитый страх, не вполне удовлетворена увиденным и настаивает на осмотре отделения для буйных пациентов. Она хочет убедиться, не проявляют ли по отношению к ним бесчеловечность. Уже собираясь садиться в коляску, чтобы ехать домой, она внезапно оборачивается и говорит:

— Пожалуйста, мне хочется её раз побывать в отделении, где со мной произошла эта злополучная история.

Пренебрегая предостережениями директора, заявившего, что он вынужден снять с себя всякую ответственность за последствия, она поднимается в зал, где по-прежнему сидит фройлен Виндиш. При появлении императрицы она вскакивает с места, но на этот раз она бросается на колени, молит, воздев руки, о прощении. У Елизаветы бегут по щекам слёзы, она препятствует врачам и служителям, готовым образовать между ней и душевнобольной защитное кольцо, поднимает девушку с колен и как может утешает её.

В этот же период жена герцога Карла Теодора пытается помирить Елизавету с её матерью и Софией Алансонской. Однако императрица никак не может забыть историю со скарлатиной. Кронпринц, как и Валерия, находит, что она зашла в этом деле слишком далеко. В остальном же он теперь не разделяет взглядов своей сестры.

Рудольф всё больше отдаляется от родных. Что касается политики, он отнюдь не разделяет взглядов отца и в мировоззренческих вопросах является полным антиподом своего семейства. Общий язык он находит скорее с эрцгерцогом Иоганном Сальватором, который также воспринимает окружающую действительность негативно, с критических и едко сатирических позиций.

Елизавету беспокоит, как сложатся отношения, когда кронпринц Рудольф станет императором, а эрцгерцог Сальватор будет его шурином. Может сложиться щекотливая ситуация. Императрица уже размышляет над тем, что в случае, если война между Францией и Германией разразится раньше, чем между Австрией и Россией, эрцгерцогу следует добровольно вступить в германскую армию, посрамив таким образом каждого, кто против него.

Прогуливаясь с Валерией по парку Шёнбрунна, Елизавета говорит с ней о будущем и встречает фрау Шратт. Тогда вся Вена восхищалась ею как придворной дамой. Актриса протягивает Елизавете букет фиалок, поскольку, как она уверяет императрицу, получить его в подарок первого марта — это счастье. В доказательство своей признательности Елизавета вместе с Валерией вечером того же дня приходят на первый акт «Владельца хижины» Онета и подбадривают из своей ложи красавицу актрису. В целом же Елизавета избегает современных развлекательных пьес типа «Пожиратели фиалок», в которой фрау Шратт особенно нравится императору. Елизавета предпочитает посещать пьесу Софокла «Эдип в Колоносе».

Этой весной Елизавета отправляется на юг Венгрии в Геркулесбад, который ей расписывали как прекрасный курорт. Здесь Елизавета не расстаётся с произведениями Гейне и погружается в них до такой степени, что буквально вступает в душевное общение с усопшим поэтом. 28 апреля в Геркулесбад в гости к Елизавете прибывает румынская королева Кармен Сильва. Среди прочих там разговор заходит и о Гейне.

— Я уже перестала восхищаться им как прежде, — признается королева, — потому что некоторые из его стихов неприятно задевают меня.

Вечером того же дня, когда Елизавета, лёжа в постели, воскрешает в памяти разговор с Кармен Сильвой, она вдруг ясно видит перед собой профиль поэта, знакомый ей по рисункам, при этом испытывает странное чувство, как будто его душа стремится извлечь из тела её собственную... «Борьба продолжалась несколько секунд, — описывает Елизавета это происшествие своей дочери, — но Иегова не позволил душе покинуть тело. Видение исчезло и, несмотря на разочарования последующей жизни, укрепило мою временами колеблющуюся веру и пробудило во мне ещё большую любовь к Богу».

Во время пребывания в Геркулесбаде Елизавета много времени отдала занятиям литературой, написала множество стихов, чему немало способствовала инициатива румынской королевы. Елизавета сама удивляется своей творческой плодовитости. 13 мая она отправляется в Синайю с ответным визитом к Кармен Сильве.

После того как Елизавета покинула Синайю, Кармен Сильву ещё долго не покидают мысли о сути её тёзки на троне.

— Человека, если только он не крутится как белка в колесе, не занимается однообразной работой, которую обычай предназначает для этой касты или для той категории людей, склонны обвинять в забвении своего долга. Если вдруг одному из них хватит мужества быть иным, думать и поступать не так, как все, его едва не забьют камнями все те, кто не способен уподобиться ему. Я всегда говорю: мода — для тех женщин, у которых нет вкуса, этикет — для людей, которым не хватает воспитания, церковь — для людей, которым не хватает религиозности, монотонный и однообразный труд — для тех, кто лишён фантазии или энергии.

Вернувшись в Вену после продолжительной разлуки, Елизавета с огромной радостью встретилась с любимой Валерией, которая была удивлена переменами в настроении матери. Она находит, что со смертью короля Людвига Елизавета сделалась такой набожной, какой она её никогда не знала. Теперь Елизавета всё объясняет волей всемогущего Иеговы, во всём полагаясь на него. «Однако, — пишет Валерия, — мамина набожность особого рода. Иная, нежели у других людей, не столько красноречивая, сколько восторженно-мечтательная, искренняя и отвлечённая, подобно культу мёртвых, который она в последнее время исповедует особенно в отношении Гейне и Людвига II».

Валерия всё ещё не уверена, действительно ли она любит эрцгерцога Франца Сальватора. Елизавета поощряет зарождающееся взаимное увлечение молодых людей. Однако во время поездки на озеро Аттерзее императрица спрашивает молодого эрцгерцога, был бы ли он рад ввязаться в войну и против кого охотнее выступил бы — против Германии, России или Италии. Франц Сальватор на это отвечает:

   — Мне всё равно.

Елизавета продолжает развивать свою мысль:

   — Выступать против немцев всегда печально — ведь это то же самое, как выступать против братьев.

   — Однако полагаться на их дружбу не стоит, — уточняет Франц Сальватор. — Я имею в виду пруссаков.

   — Собственно говоря, их нельзя упрекать в том, что они добиваются выгод для своей страны и обладают для этого всем необходимым. И потом не все немцы — пруссаки, хотя пруссаки — тоже немцы. Как набожны и дельны вестфальцы, как неиспорченны, жизнерадостны и образованны жители Рейнланда, Бадена и Вюртемберга! Какая железная дисциплина, какое усердие в учении, какая строгость и подтянутость по сравнению с нашими условиями, где без такого твёрдого порядка всё идёт гораздо более вяло и прежде всего не хватает, разумеется, желанных единства и сплочённости!

В конце мая императорская семья вновь останавливается в новой вилле «Гермес». Ни Елизавета, ни Валерия не чувствуют себя уютно в этом жилище, снаружи строгом, а внутри отличающемся чрезмерной холодной роскошью.

Появляется и кронпринц. Внешне ничто не говорит о его болезни, но дают о себе знать некоторые разногласия с женой, и близкие, родные люди по-прежнему проходят мимо друг друга и не находят общего языка. Рудольф, естественно, тоже постоянно занимается вопросами войны и мира.

   — Во время войны можно было бы снискать признание, — считает он, и тогда Валерия возражает:

   — Да, но это стоит человеческих жизней, а ты рискуешь своей собственной. — Он делает пренебрежительный жест и говорит приблизительно следующее:

   — Если уже успел насладиться всем, теряешь всякий интерес к жизни.

Сейчас это звучит совсем иначе, нежели в то время, когда он собирался прожить до ста лет.

Елизавету в это время беспокоит её сестра, герцогиня Алансонская, которая воспылала чувством к некоему гражданскому врачу и какое-то время даже подумывала развестись с супругом и выйти за него замуж. Императрица опасается даже, как бы сестру не объявили невменяемой, поскольку её доставили в Грац к невропатологу Урафт-Збингу, который предписал ей лечение. Но это возбуждение и нервозное состояние были скорее следствием перенесённой скарлатины, и Елизавете нет больше повода опасаться, как бы сестра не покончила с собой или её не заставили остаться в психиатрической лечебнице. Однако императрица никак не может избавиться от ощущения постоянного страха. Валерию нервируют преувеличенные заботы матери о ней. Порой это выводит её из терпения, хотя она старается не подавать вида. Существуют между матерью и дочерью и политические разногласия. Валерия смотрит на будущее Австро-Венгрии более оптимистично.

   — Это старое, трухлявое дерево больно, — говорит Елизавета.

Она предвидит распад разноязычной империи и проводит эту мысль в поэзии и прозе. Иногда ей кажется, что Франц Иосиф — предпоследний император из рода Габсбургов, и она повторяет древнее предсказание, будто бы эта гордая череда наследников престола началась с Рудольфа и закончится Рудольфом. Разумеется, её мрачные прогнозы относительно будущего империи вступают в противоречие с представлениями Франца Иосифа. В такие моменты она не встречает ни малейшего понимания со стороны мужа и даже считает, что с ним трудно ладить. «Я нахожу, — утверждает дочь, — да простит мне Бог подобные мысли, с ним ладить намного легче, чем с ней».

Несмотря на всю любовь к Валерии, дочь в определённом смысле ограничивает стремление императрицы к свободе, в чём она, правда, никогда не признается. Как говорила Кармен Сильва, императрице хотелось бы всё время путешествовать, путешествовать и путешествовать, а мир слишком мал и тесен, чтобы удовлетворить эти её желания в той степени, в какой она мечтает. Едва возвратившись из Геркулесбада, Елизавета в июле снова спешит уехать, на этот раз в Англию через Гамбург.

В это время господин Фриц Пахер неожиданно получает письмо с пёстрыми бразильскими марками и, к своему величайшему удивлению, обнаруживает, что это стихи, озаглавленные «Песня жёлтого домино».

Автор спрашивает, помнит ли он о давней случайной встрече на маскараде, когда она отказалась открыть ему своё лицо, и просит дать знать о себе и не заставлять ждать.

Никакого адреса на конверте нет. Фриц Пахер решает раскрыть тайну маски и сказать, что ему точно известно, кто она... Он отваживается написать свой ответ в стихотворной форме, озаглавив его «К незнакомке».

Письмо, оставленное на почте до востребования, лежит там несколько месяцев, и в конце концов Пахер лично является за своим посланием, которое так никто и не спрашивал. Приключение, которого не было, закончилось...

Елизавета тем временем в Англии, на морском курорте в Норфолке, где принимает ванны.

В конце июля она пишет мужу, что намеревается нанести визит королеве в Осборне на острове Уайт, после чего вернётся домой. Франц Иосиф, озабоченный всё более частым отсутствием супруги и опасающийся, как бы она мало-помалу совершенно не отдалилась от семьи, как успела отвыкнуть от страны, отвечает в своей обычной сердечной манере:

«Мой бесконечно любимый ангел! Твоё милое письмо сделало меня совершенно счастливым, ибо явилось ещё одним доказательством, что ты любишь меня и с удовольствием вернёшься к нам...»

На этот раз свидание Елизаветы с мужем и дочерью произошло в замке Кройт на озере Тегернзее. В тамошней церкви почти шестьдесят лет назад были обвенчаны её родители, чей брачный союз, несмотря на обилие детей, никак нельзя было признать гармоничным. Во время мессы Елизавета обратила внимание дочери на то, что перед главным алтарём над иконой крупными буквами начертано: «Прости их, Господи, ибо не ведают они, что творят».

Поистине мрачное предзнаменование при венчании!

В Кройте Елизавета читает Валерии стихи, которые написала в Англии. Дочь не может не удивиться её поэтической плодовитости и лёгкости, с которой её мать творит. Теперь не проходит и дня, чтобы она не создала нечто новое, и Валерия находит, что многое прекрасно и своеобразно, подчас, может быть, слишком своеобразно, чтобы быть по-настоящему прекрасным. Словно великую тайну Елизавета сообщает дочери, что её цель в том, чтобы эти стихи были опубликованы спустя продолжительное время после её кончины и полученные от их продажи средства пошли в пользу тех несчастных, которые в силу своих политических намерений и склонности к свободолюбию были заклеймены как преступники.

В день рождения императора в Ишле устраивают большой семейный обед, в котором принимают участие двадцать пять отпрысков герцогского дома. Среди них находится и дядя Франца Сальватора, Людвиг Сальватор, чужак среди эрцгерцогов, который постоянно живёт на Балеарских островах. Он сочиняет учёные и увлекательные труды о своей второй родине и непременно присылает их Елизавете, которую очень уважает. И эрцгерцог и императрица — необычные натуры, и поэтому понимают друг друга. Над Людвигом Сальватором потешается вся семья. Он холост и ведёт вольную жизнь. О своём внешнем виде он абсолютно не думает, обычно ходит в каком-то балахоне, у него один-единственный военный мундир. Когда он появляется при дворе, окружающие буквально сгорают от смущения. На своей яхте он создал некое коммунистическое государство в миниатюре, где царит полное равенство. Он делит с командой всё — и стол, и кров, подобно членам своего экипажа выполняет самую грязную работу на борту и одевается так же, как они. Этот высокообразованный человек приносит в жертву своим научным интересам и свою собственность, и своё положение. За обедом Франц Сальватор сидит рядом с эрцгерцогиней Валерией. Император, кажется, дал себя уговорить, он добродушно поглядывает на обоих молодых людей. 21 августа отмечают двадцатидевятилетие Рудольфа, и когда Франц Иосиф поднимает бокал за здоровье сына, Елизавета шепчет ему, что в этот же день Францу Сальватору исполняется двадцать один год. После непродолжительной заминки император, вновь поднимая бокал, добродушно-лукаво добавляет:

— А теперь за здоровье другого!

Несмотря на то, что ожидаемая помолвка дочери занимает все мысли Елизаветы, она и сейчас не в силах устоять против страсти к путешествиям, которая неизменно подчиняет её себе. Она не находит себе места, хотя в этом году уже побывала в Геркулесбаде, в Гамбурге, в Англии и Баварии. Франц Иосиф много времени проводит один. Он обижен тем, что жена больше не разделяет с ним его политические заботы, что ей совсем не по душе её представительские обязанности как императрицы, и вот опять, едва вернувшись, она снова мечтает уехать на юг, на Корфу, в вымышленный мир Гомера. У неё жажда знаний, и она с головой погружается в мир Гомера, как и во всё прочее, чем ей доводится заниматься. Консул показывает ей остров, каким она его никогда прежде не видела, можно сказать, просто глазами того поэта. После непродолжительной поездки в Албанию яхта направляется, минуя Лойкадию и мыс Сафо, к Итаке. Большой знаток старой и новой Греции, барон Александр фон Варсберг ведёт Елизавету по следам Одиссея.

Офицеры «Грейфа» с усмешкой поглядывают на этого кажущегося им странным учёного, одержимость которого «Одиссеей» должна разделять вся команда, ибо так угодно императрице. Служба нелегка, и плавание взад и вперёд вокруг Итаки на довольно старой посудине, какой является «Грейф», в самую отвратительную погоду удовольствие далеко не из приятных. Но Елизавета не задумывается над этим — она целиком в мире идей Гомера, благоговейно внимает каждому слову Варсберга, и если он называет какой-либо пункт интересным, «Грейф» непременно должен направиться туда. Первоначально Елизавета рассчитывала завершить всю поездку за две недели, но теперь так увлеклась сказочной Грецией, что намерена вернуться домой только ко дню своих именин, 19 ноября, о чём написала с Итаки своему супругу. Францу Иосифу эта новость не приносит радости, потому что в конечном счёте его разлука с женой затягивается ещё на три недели. «Но если ты полагаешь, — пишет он ей, — что это необходимо для твоего здоровья, я готов согласиться, хотя с весны мы провели в этом году вместе не более нескольких дней».

Франц Иосиф не понимает увлечения жены греческой антикой. «Не представляю, — пишет он Елизавете, — что ты делаешь так много дней в Итаке. Впрочем, главное, чтоб ты была здорова и довольна, а так оно, похоже, и есть на самом деле».

Император давно потерял терпение из-за столь долгого отсутствия Елизаветы. «Все мои мысли неизменно возвращаются к тебе, и я горестно прикидываю, сколько ещё времени отделяет нас, к сожалению, от нашей встречи... Твоё отсутствие чувствуется во всём, но в первую очередь тебя не хватает мне». Наконец император получает обстоятельное письмо Елизаветы, к которому приложены два стихотворения: Елизаветы и графини Фюрстенберг. Франц Иосиф не слишком разбирается в такого рода вещах, однако хочет показаться галантным по отношению к собственной жене: «Твои стихи я считаю выдающимися, самобытными... Опус ландграфини чрезвычайно слаб. Насколько великолепна и занимательна её проза, настолько же она слаба в стихосложении, от которого ей следует отказаться».

На Итаке Елизавету донимает плохая погода, всё время идёт дождь, и отправляться на какие-либо экскурсии нет никакой возможности. Поэтому 4 ноября императрица возвращается на Корфу.

В то время как Франц Иосиф считает дни, оставшиеся до их встречи, Елизавета сожалеет, что её пребыванию на острове скоро придёт конец. Император со стороны скептически наблюдает за деяниями супруги. Когда она наконец сообщает, что собирается ехать домой, он отвечает: «Как я счастлив, что завтра прекратятся поездки на скутере и экскурсии в небезопасную Албанию, но совершенно счастливым я буду лишь тогда, когда после успешного морского путешествия ты снова окажешься среди нас».

Елизавета возвращается на родину накануне своих именин. Теперь она уже ждёт помолвки дочери с Францем Сальватором — помолвки, с которой мало-помалу свыкся и Франц Иосиф. Пугают Елизавету лишь поступки Рудольфа. Она считает, что для офицера, обиженного и преследуемого в Австрии, существует ещё возможность поступить в крупную, победоносную немецкую (не прусскую) армию.

   — Да, хорошенькие вещи ты тут проповедуешь! — восклицает Франц Иосиф.

Вскоре Елизавета вновь затрагивает эту тему, но теперь уже в разговоре с Францем Сальватором.

   — Но если я вступлю в немецкую армию, может случиться так, что меня пошлют сражаться против собственной родины, — колеблется молодой эрцгерцог.

   — О нет, это исключено, — успокаивает Елизавета, — никогда более немцев не заставят поднять меч против немцев.

Императрица буквально признается в любви своей дочери, заявляя ей совершенно откровенно:

   — Собственно, люблю я только тебя, если ты покинешь меня — моя жизнь кончена. Так любят только раз в жизни. В этом случае думают только о любимом существе — от другой стороны ничего не требуют и ничего не ждут. Но мне непонятно, как можно любить многих людей. Для остальных моих детей место матери занимала София, что касается тебя, я с самого начала сказала себе, что всё будет по-другому. Ты должна была оставаться моим собственным ребёнком, моим сокровищем, на которое никто не вправе претендовать, кроме меня, и всю любовь своего сердца, до того времени нерастраченную, я отдала тебе одной.

После такого признания Валерия испытывает потрясение от этой «огромной, можно даже сказать, всепоглощающей любви». По вечерам Валерия читает матери вслух «Одиссею». Идиллию уединённой жизни императрицы нарушают лишь доходящие до неё словно издалека заботы императора, связанные с внутренней и внешней политикой империи.

В тесном семейном кругу — в Геделе находится и брат Елизаветы, главный врач герцог Карл Теодор, — обсуждают перспективы войны в условиях нарастания напряжённости в отношениях с Россией, прикидывают, как будет происходить общеевропейская война.

   — При теперешней воинской обязанности и нынешнем уровне развития вооружения никто по-настоящему не может желать этой войны, — говорит Франц Иосиф. — Если же до неё всё-таки дойдёт дело, Австро-Венгрия выступит, вероятно, в союзе в Германией, Италией, а возможно, и Англией, Россия же — в союзе с Францией. Но и без всего этого перевес был бы на стороне России.

   — А в чём, в сущности, причина войны? — спрашивает эрцгерцогиня Валерия.

   — Этого не знает ни один человек, — отвечает Франц Иосиф, — потому что причины, собственно говоря, и не существует.

20 декабря 1887 года в Геделе к императрице является барон Варсберг, которого она ценит за «выдающийся ум» и, как признается сам Варсберг, осыпает милостями.

24 декабря Елизавете исполняется пятьдесят лет. В этот день она не чувствует себя счастливой. Её угнетает мысль, что она прожила на свете уже полвека. И дело совсем не в том, что возраст нанёс ущерб её красоте, как утверждают те, кто не знал её близко, а в том, что этот отрезок жизни она прожила внутренне неудовлетворённой, нервной и печальной. Со временем она в большей или меньшей степени удалилась от двора и хорошо чувствует себя только вдали от родины. Домой она возвращается больше для того, чтобы повидаться со своей дочерью Валерией. От мужа она, правда, не отдалилась, но их жизненные цели и интересы становятся всё более разными.

Трезвому и практичному Францу Иосифу чужды самые последние увлечения Елизаветы — Гейне и стихосложение. Когда Елизавета вдалеке, он чувствует себя одиноким. Его уязвляет, что жена принимает так мало участия в судьбе империи, что она почти не думает о дворе, всё реже представительствует и так печальна. Поэтому нетрудно понять, что такая простая, мудрая женщина, как Катарина Шратт, жизнерадостная и лишённая эгоизма, всё больше привлекает императора.

Елизавета, испытывающая угрызения совести из-за того, что так часто оставляет мужа одного — почти на год — в 1887 году, например, — поощряет это знакомство, не видя за ним ничего, кроме дружеских отношений, помогающих императору, пока супруги нет дома, облегчить тяготы правления. Она поручает художнику Ангели написать портрет актрисы, намеренно посещает фрау Шратт на озере Вольфгангзее в июле 1886 года, когда по городу уже начинают ползти слухи об увлечении императора.

К пятидесятилетию императрицы в Гедель приезжают и кронпринц с супругой. Однако общее настроение весьма подавленное. Герцог Карл Теодор наблюдает за кронпринцем:

— Он, несомненно, весьма значителен, — делает он вывод, — впрочем, не настолько, как он воображает. Ему не хватает сердечности. Окружение Рудольфа убило его добрые задатки и превратило его в иной раз просто неприятного, даже зловещего человека.

Заметив явное недовольство мужа в связи с её длительным отсутствием в 1887 году, Елизавета решает, несмотря на тоску по югу, остаться на родине до времени своего обычного отъезда — марта, и в угоду мужу, несмотря на мучительный ишиас, принять участие в организации празднования Масленицы как в Вене, так и в Будапеште.

23 февраля приходит известие о том, что принц Людвиг Баденский, молодой, одарённый и жизнерадостный, неожиданно скончался от воспаления лёгких. Императрица прекрасно знала его ещё по Киссингену.

— Похоже, исполняется проклятие, — говорит она, — согласно которому Баденский дом ждёт вымирание, поскольку он пришёл к власти в результате преступления в отношении Каспара Гаузера. Мы — ничтожества в деснице Господней! Иегова — величайший философ, мы не в силах осмыслить его волю, но обязаны повиноваться ему.

В марте императрица отправляется в своё обычное весеннее путешествие. Она снова едет в Англию, хотя о конной охоте уже не помышляет. В этот раз поездка предпринимается для расширения кругозора эрцгерцогини Валерии.

Прибыв в Лондон, Елизавета останавливается в отеле Клеридж и с самого первого дня начинает вместе со своей дочерью буквально бегать по всем музеям города и знакомиться с его достопримечательностями. Причём и на этот раз она не забывает посетить знаменитый музей восковых фигур мадам Тюссо. Обе женщины в испуге останавливаются перед приводящими в дрожь восковыми копиями Франца Иосифа и Елизаветы. У них чешутся руки разрушить эти возмутительные пародии на императорскую чету Австрии.

После возвращения в Мюнхен Елизавета навещает графиню Ирену Паумгартен, обладающую спиритическими наклонностями. Известие об этом доходит до дипломатических кругов. Прусский посланник в Мюнхене сообщает об этом Бисмарку, так как считает, что вера Елизаветы посланиям из мира духов, которые передаёт ей графиня в качестве так называемого «пишущего медиума», могла бы при определённых обстоятельствах иметь большое значение. Однако дипломат переоценивает эти вещи. Елизавета и впрямь частенько навещает подругу детства, но подтрунивает над её утверждениями, будто бы она обладает способностью писать помимо своего желания под диктовку духов. Елизавете, правда, не вполне ясно, что это: чистая мистификация или за этим что-то скрывается. Но она по крайней мере видит, что графиня действует из лучших побуждений и никогда не преследует своих личных целей. Нередко она сомневается, потом начинает верить в увиденное, чтобы тут же опять поднять его на смех. Из Мюнхена Елизавета возвращается в Лайнц на виллу Гермес, где её встречают муж и сын: Франц Иосиф — с искренней радостью, кронпринц Рудольф — холодно и сдержанно. Елизавета ужасно расстроена.

   — И это называется вернуться домой, — горько сетует она. — Дома ощущаешь себя только там, где природа прекрасна, а люди веселы.

Рудольф внушает императрице тревогу, а будущее, которое он олицетворяет, страшит её, особенно когда она думает о дочери.

13 мая с большой пышностью открывают памятник Марии Терезии. Во время затянувшихся торжеств Елизавета решает побеседовать с Рудольфом и о его отношении к предстоящей помолвке Валерии.

   — Никогда не поступай дурно с Валерией, — внушает она сыну, — это обернётся несчастьем для тебя самого.

Елизавете известно, что всё мистическое действует на податливую, склонную к суеверию душу сына, и она решает затронуть эту его слабую струнку.

   — Я родилась в сорочке, я нахожусь в контакте с иным миром и могу приносить счастье или несчастье, — внушает она ему, — поэтому помни о 13 мае.

   — Я никогда не причиню зла Валерии, мама.

Елизавета вглядывается в лицо сына и не может не заметить его беспокойного взгляда, тёмных кругов под глазами и бледность.

   — Ты болен?

   — Нет, только чрезмерно устал и изнервничался...

Этот диалог происходит во время придворного обеда, пока прочие гости обсуждают беспорядки, которые произошли днём раньше. Перед ещё закрытым от зрителей памятником Марии Терезии устроили шествие «прогерманцы», как окрестили их при дворе, которые пели «Стражу на Рейне» и были разогнаны лишь с помощью полиции.

Июнь Елизавета проводит в тесном общении с дочерью. На пикнике они ударяются в философию. Елизавета больше верит богу мести, а Валерия — богу любви. Императрица так плохо думает о людях, что Валерии иногда становится не по себе.

В конце июля, после многодневного пребывания в Гаштайне, Елизавета перебирается в Ишль, куда приезжает и Франц Иосиф. Актриса Шратт тоже проводит там лето; она теперь часто приезжает на императорскую виллу и прогуливается с августейшей парой. Как-то, а точнее, 4 августа, там появляется и Валерия. Она находит эту даму простой и приятной, но испытывает чувство досады, поскольку люди судачат обо всём этом. Валерии жаль, что Елизавета поощряет это знакомство.

15 августа в Ишль прибывает король Португалии с кронпринцем. Якобы на смотрины. Вероятно, им неизвестно, что Валерия уже решила свою судьбу, и Елизавете забавно слушать, как кронпринц расспрашивает Валерию о её стихах и рассказывает, что он вместе с отцом переводит Шекспира.

После отъезда посторонних Елизавета неожиданно заявляет:

   — Я еду на озеро Лангбатзее, проведу там несколько дней. С собой никого не беру, потому что не желаю ни с кем разговаривать.

Придворная дама Шарлотта Майлат не на шутку обеспокоена:

   — Хоть бы она вернулась по крайней мере довольной и успокоившейся, — сетует она в письме Иде фон Ференци. — Дай ей, Господи, хоть в чём-то обрести душевный покой, однако, я думаю, что ни Гейне, ни Байрон не в состоянии даровать ей его. Поистине печально...

По возвращении Елизавета с Валерией отправляются в Байрейт на Вагнеровский фестиваль. Обычно далёкая от музыки, императрица потрясена «Персифалем». В антракте она просит пригласить к себе в ложу фрау Козиму Вагнер. В ложе императрицы появляется благородная, необычайно привлекательная дама с явными следами былой красоты, удивительно умиротворённая. Она уверяет, что без Людвига II эти звуки, которые представляются ей вершиной всех желаний, по крайней мере, на этом свете, никогда бы не были созданы. О муже и своём отце Листе она говорит со слезами на глазах.

   — Я живу одиноко, только со своими детьми. Живу прошлым. Моё единственное счастье — музыка.

   — Вы совершенно правы, — отвечает Елизавета, — я тоже никогда не хожу в театр, где меня осматривают со всех сторон, и вообще не люблю быть на людях.

   — Как я вас понимаю, — подхватывает фрау Козима, — я всегда понимала и короля Людвига, ибо на людей нашло нечто настолько странное, нечто грубое, что даже трудно определить. Поэтому почти никто из тех, кто обладает возвышенными чувствами и стремлениями, не в силах жить среди них.

Елизавета в таком восторге от спектакля, что изъявляет желание взглянуть на капельмейстера Мотла и исполнителей главных партий Парсифаля и Амортас — ван Дийка и Райхман. Их прозаическая внешность несколько разрушает её иллюзии.

   — Я готова слушать всё это снова, прямо сейчас, — восхищается Елизавета, — на что Райхман отвечает:

   — А я готова играть немедленно.

Из Байрейта императрица отправляется в Кройт, чтобы отметить 29 августа восьмидесятилетие своей матери, затем снова в Ишль. Однако в мыслях она снова далеко отсюда, в Гастури на Корфу. «Любовь моя, — печально отвечает Франц Иосиф, — твой отъезд так далеко на юг и долгое отсутствие расстраивают меня, особенно после нашей последней встречи, к сожалению, такой непродолжительной и несколько суетливой, но вместе с тем довольно приятной и милой. Ты была очаровательна как никогда, за что я ещё раз сердечно благодарю тебя... Вспоминай иногда о бесконечно любящем тебя грустном и одиноком малыше».

«Большой свет» тоже принимается язвить по поводу мании императрицы путешествовать. Эту тему подхватывают газеты, и вот уже английские газеты сообщают, будто бы Елизавета подумывает отправиться в Америку и Вест-Индию, мало того — в кругосветное путешествие. В действительности же речь идёт пока лишь о поездке в Мирамар после Миссолунги, где вдохновлённый свободой эллинов сражался и погиб Байрон.

Образ жизни и образ мыслей императрицы вызывают серьёзную озабоченность у по-настоящему преданной ей мудрой графини Фестетич, и она изливает свою душу Иде Ференци: «Всё, что я здесь вижу и слышу, удручает меня, милая Ида. Правда, Её величество, когда мы вместе, неизменно любезна и говорит, как прежде. Но она уже не та, прежняя — её душу омрачает какая-то тень. Я могу употребить только это выражение, поскольку про человека, который из любви к покою или для развлечения сдерживает или отрицает всякое прекрасное и благородное чувство, можно сказать лишь, что это озлобленность или цинизм! Поверь, сердце моё обливается кровавыми слезами! Она делает вещи, которые отказывается понять не только душа, но и разум. Вчера утром погода была ужасная, тем не менее она вышла в море под парусом. В девять утра начался уже дождь с грозой, и это продолжалось до трёх часов пополудни. Всё это время она кружила вокруг нас под парусом, сидела на палубе, промокшая до нитки с зонтиком в руках. Затем она где-то пристала к берегу, заказала свой экипаж, намереваясь провести ночь на какой-то незнакомой вилле. Теперь ты можешь представить, как мы с ней далеки — слава богу, её повсюду сопровождает врач...»

Где бы Елизавета ни появлялась, она неизменно обращает на себя внимание своей необычной — лёгкой пружинящей — походкой. Люди с поэтической душой, которые намереваются выразить ей своё поклонение, сравнивают её с «парящей богиней победы». Прочие же из-за её привычки быстро ходить, зовут её «железной дорогой», причём без капли сарказма, ибо для сельского населения Греции железная дорога — символ всего великолепного, грандиозного.

Визитов к себе она отнюдь не поощряет. Ведь она для того и приехала на Корфу, чтобы иметь полный покой. Когда греческий король Георг известил о намерении посетить императрицу, она просила передать ему, что в ближайшие дни на Корфу её не будет. Вскоре стало известно, что монарх собирается повторить свою попытку в ближайшую неделю, но Елизавета снова просит ответить, что и на этот раз её несколько дней не будет на острове. С тех пор о визитах короля речь больше не заходила.

Между тем из Мюнхена приходит печальное известие. Отца императрицы, которого ещё летом хватил лёгкий апоплексический удар, 10 ноября сражает новый, гораздо более сильный. Когда спустя два дня дочь узнает об этом, она готовится незамедлительно возвратиться на родину, но прежде посылает телеграмму Францу Иосифу. Император отговаривает её, стремясь избежать последствий столь печального события для сильно подорванного душевного здоровья жены. Елизавета всё равно опоздала бы, потому что уже 15 ноября в половине четвёртого утра её отец, этот необычный человек, проведший всю жизнь не с семьёй, а сам по себе, скончался. В последние годы жизни людей вокруг него становилось всё меньше, а круг друзей неизменно редел.

15 ноября после полудня Елизавета держит в руках телеграмму Франца Иосифа: «Искренне скорблю вместе с тобой по поводу кончины папы». Императрица глубоко потрясена и упрекает себя в том, что слишком мало думала об отце, когда он был жив; правда, увидеть его, пока она была в родном доме, можно было далеко не так часто.

«Свои именины, — пишет она дочери 16 ноября, — я собираюсь провести на море... Первого числа я рассчитываю быть в Мирамаре, чтобы встретить поку, чему очень рада». (Как-то раз Франц Иосиф, будучи в прекрасном расположении духа, вместе с женой и дочерью, сравнил себя и своё положение в империи с положением индюка (по-венгерски «пока») на птичьем дворе. Это сравнение так понравилось Елизавете, что закрепилось за Францем Иосифом, и с тех пор в письмах к дочери Елизавета иногда называла так императора. — Прим. автора).

В конце концов Елизавета с тяжёлым сердцем покидает свой любимый остров, утешаясь лишь предстоящей встречей с мужем, который ждёт её в Мирамаре. Елизавета рассказывает ему о своём намерении построить на Корфу виллу, и Франц Иосиф, ещё ни разу не отказавший жене в её желании, покоряется её воле. Но делает это без особой охоты, ибо возведение дома в чужой стране означает стремление жены жить вдали от него и от родины, а обрадовать императора такая перспектива никак не может.

Елизавета призывает теперь консула Варсберга и даёт ему официальное поручение развернуть строительство для неё на Корфу, возлагая на него обязанности архитектора, садовника и так далее. Обычно столь скептически настроенный, консул на этот раз доволен, но от него не укрывается сдержанность Франца Иосифа. «Это расположение императрицы, — замечает Варсберг как-то, — повредит мне в Вене». И действительно, там считают, что именно от него Елизавета позаимствовала страстную увлечённость Грецией, что именно он способствовал тому, что императрица до такой степени забыла о своей семье, о муже, о своём высоком положении, даже о своей родине. Варсберг, будучи тяжело больным человеком, не может уклониться от всех этих обязанностей.

2 декабря исполняется сорок лет с того дня, когда Франц Иосиф вступил на престол. В Мирамар он поехал не только для того, чтобы повидать жену, но и чтобы избежать поздравлений в этот день. В долгой откровенной беседе император и императрица изливают друг другу душу. С отцом приехала и Валерия, и её будущее особенно волнует Елизавету.

   — Советую тебе, — говорит она дочери, — быть с папой до конца откровенной. Я со своей стороны даю, разумеется, согласие на твою помолвку, хотя остаюсь при этом совсем одна и всё пойдёт по-другому. Самым подходящим моментом для этого события был бы канун Рождества, — замечает она в тот момент, когда в комнату вошёл Франц Иосиф.

   — Ты уже проливала слёзы, — обращается он к дочери полушутя полусерьёзно, — по поводу того неприятного сюрприза, что мама велела выжечь себе на плече голубой якорь?

   — Нет, — отвечает за Валерию Елизавета, — плакала скорее я по поводу иного сюрприза.

   — И что же это за сюрприз?

   — Она собирается сказать Францу, что он — её избранник.

   — Что это значит? — интересуется Франц Иосиф.

Валерия робко поясняет.

Елизавета смеётся, а император только кивает головой, будто бы считает всё это давно решённым делом, после чего сухо говорит:

   — Теперь нужно назначить день свадьбы.

Елизавета собирается возмутиться, что её супруг воспринял это сообщение сугубо по-деловому, но он только сделал вид, что это известие его нисколько не тронуло. Чтобы скрыть волнение, он подходит к окну и выглядывает наружу. Вскоре императорская чета возвращается в Шёнбрунн. Елизавета с Корфу привезла грека, адвоката доктора Термоянниса, с которым теперь ежедневно совершает прогулки по Шёнбруннскому парку и старательно изучает греческий язык, над чем Франц Иосиф и Валерия, не помнящая себя от счастья после получения согласия родителей на помолвку, то и дело подтрунивают, особенно в связи с тем, что грек выглядит чрезвычайно комично и совсем не напоминает придворного.

Валерия опасается открыть свою тайну Рудольфу. Кронпринц успел так разительно перемениться, стал тихим, молчаливым и робким, что, например, ландграфиня Фюрстенберг, которая не видела его длительное время, с трудом узнала юношу. Елизавета пригласила его вместе с женой на обед, назначенный на шестнадцатое число, чтобы «открыть ему тайну». Он был взволнован и настроен вполне миролюбиво, так что Валерия, можно сказать, впервые в жизни осмелилась броситься ему на шею. Это проявление любви, так долго подавляемое из чувства робости перед братом, тронуло Рудольфа, и он в ответ тоже обнимает и целует сестру с неподдельной искренностью.

   — Прошу тебя, — говорит Елизавета, — будь добр к Валерии и её мужу, когда они окажутся зависимыми от тебя.

   — Даю слово, — просто и тепло отвечает Рудольф.

Елизавета подходит к нему и крестит ему лоб.

Наступает канун Рождества 1888 года и одновременно день рождения Елизаветы. Присутствует даже Рудольф с женой; в связи с торжеством он вручает матери связку писем Гейне. Франц Иосиф провожает этот подарок ироническим взглядом, хотя не произносит ни слова. После того как кронпринц с супругой покидают родителей, чтобы отметить Рождество в узком семейном кругу, императрица зовёт эрцгерцога Франца Сальватора и происходит официальное обручение. Елизавета нежно, словно сестра, обнимает юного жениха:

   — Я так люблю тебя. Я отдаю тебе самое дорогое из того, что имею. Сделай мою Валерию счастливой!

Невеста бросается на шею матери:

   — Прости меня, если я когда-нибудь в чём-то провинилась перед тобой!

   — Я бы хотела, чтобы таких прегрешений с твоей стороны было как можно больше. Тогда мне было бы не так тяжело отдавать тебя.

Ради этого вечера Елизавета сняла траур по отцу: в светлом платье она выглядит ослепительно красивой и молодой. Франц Иосиф тоже говорит будущему зятю тёплые слова, удовлетворённо поглядывает на обоих и наконец произносит, скрывая слёзы:

   — Сегодня Валерия прямо в ударе!

К дверям подходит графиня Корнис. Долгое время она была воспитательницей Валерии и пришла пожелать ей счастья. Елизавета грустно замечает, взглянув на неё:

   — Теперь мы обе не нужны...

Редко какой день выдавался таким задушевным и искренним, как этот. Франц Иосиф тоже доволен. 26 декабря Елизавета сопровождает жениха и невесту в Мюнхен, чтобы представить их своей матери, которую не видела со смерти отца. На Новый год она получает тёплое, сердечное послание своего супруга: «Желаю счастья всем, но в первую очередь тебе, мой ангел! Желаю тебе также, чтобы все твои желания, которые практически выполнимы и не слишком смущают меня, исполнились бы, и прошу тебя и впредь радовать меня своей любовью, терпимостью и добротой. Я испытываю упоительное чувство, что с годами твоя любовь не только не остывает, но даже усиливается, и это делает меня бесконечно счастливым. Вчера я получил телеграмму от приятельницы, которую прилагаю».

Последнюю фразу Франц Иосиф добавил из-за того, что не собирался ничего скрывать от жены. Она должна всё знать и имеет на это право. Кажется, всё складывается как нельзя лучше. Возможно, надеется Франц Иосиф, увлечение Елизаветы Грецией и непонятная страсть к путешествиям тоже пройдёт, как и многие её прежние увлечения. Тогда удастся, пожалуй, вновь пробудить у неё былой интерес к родине, семье и империи.