В девять вечера я просто лежал, ничего не делая. Стены комнаты так и пульсировали от моего возбуждения. Неожиданно для самого себя я вскочил и, не сознавая, что делаю, Уселся на ближайший стул.

Уселся на стул! Да еще довольно резво! Сустав мне это позволил!

Я быстро спустился в холл. Там никого не было. Из кухни доносились голоса. Пройдя через столовую, я отворил дверь в прихожую и столкнулся с Рене.

– Рене, посмотри!

Придвинув тот стул, на который всегда опирался, когда ел стоя, я сел. Она застыла на месте:

– О…

С изумлением я увидел, что из глаз у нее покатились слезы. Рене плакала все сильнее. Она была нарядная: красивые брюки, блузка в горошек, тонкая косынка на шее. Все это я заметил уже потом. Наверное, куда-то собралась.

Рене склонилась ко мне, обняла, расцеловала.

– Спасибо тебе, – срывалось у нее с губ, – спасибо тебе…

Потом она побежала на кухню, позвала Альму.

– О, – сказала Альма, – о, май дарлинг… Она тоже не скрывала слез.

Я сидел с глупой улыбкой, не смея шевельнуться. Неужто моим страданиям приходит конец? Сильнейшее потрясение сделало меня наивным, мой ум недоумевал: почему не распахнутся все двери, чтобы пропустить ликующие толпы, несущие факелы и поющие гимны?

«Люди, неужто судьба случайно обрекла меня на такие муки? Они длились день за днем, год за годом. Никому не пожелал бы я таких испытаний. Я был миниатюрной копией Спасителя; я был прикован, чтобы кто-то другой получил возможность двигаться. Но вот, доля моя изменилась!»

Но где же толпы?

Рядом только Рене, она одна. Поставив передо мной полную тарелку супу (морковь и крапива), она придвинула соседний стул и наблюдает, как я, давясь, пожираю подарок Альмы в честь первого успеха. Я успел забыть, что такое голод и что такое настоящая еда, но первая же ложка все ставит на свое место. Ни слова больше. Говорить и слушать я не намерен. Суп – вот подлинный источник жизни.

Последняя ложка. Огромное чувство вины перед Рене. (За возбуждение свое, за Мариэн… Ведь мне помогло сесть возбуждение…) Беру ее за руку:

– За что ты меня благодаришь?

– Так ведь сегодня четверг, мой выходной. И я поехала в город, чтобы полить кактус, другого дела у меня не было. Весь день молилась за тебя доброму Богу, просила помочь. А поблагодарила тебя за то, что Господь услышал мой голос.

Тяжелейшее чувство вины. Бедная Рене, как ты заблуждаешься… Я выродок, и исцеление даровано мне адом; теперь плачу я.

– Не плачь, не надо, – вытирает она мне слезы, – ты заслужил это. Утром я звонила маме в Северную Швецию, просила тоже за тебя молиться. Она ведь каждое воскресенье ходит в церковь. Вот и сегодня, перед тем, как вернуться, я говорила с ней, просила не забывать о тебе. Я привезла тебе кассетофон и десяток кассет почти все – классика.

Я целую шершавые костяшки ее пальцев. Я уничтожен, раздавлен.

– До недавнего времени, до этой зимы, я жила, как и все

– потребительски. Думала только о деньгах и вещах, хотя денег у меня никогда не было. Как-то вечером, сидя в одиночестве на кухне, почувствовала себя… такой одинокой и жалкой… как будто собственное сердце предъявило мне обвинения… Прежде я не верила в бога, но на следующий день записалась в одну маленькую христианскую секту. Так и здесь, в Стокгольме, у меня появилась семья. А благодаря единоверцам я вновь обрела свою прежнюю семью. Снова стала дочерью своей матери, стала чаще ее навещать. Самая важная обязанность человека – не позволять душе своей иссохнуть. Альма и Пиа, ты и Питер – никто из вас не верит в бога, но я вас люблю. Альма утверждает, что идет путем, отличным от христианского. А Питер как-то заметил мне в разговоре, что надо воспринять и внутренне осмыслить лучшее, что есть во всех религиях, причем не обязательно быть религиозным. Какой он интересный, этот Питер, вроде ничего особенного не читает, но духовно он выше многих.

– Я тоже тебя благодарю.

Рене никогда не узнает, что моя благодарность относится единственно к ее рассказу, а не к тому великому мгновенью, когда мне удалось сесть.