Ты помнишь ли, мой Кирик милый, Прогулки утром на авось? На скалах розовая Рось Двойное эхо разносила, Текла меж пальцев и слегка Топила пробку поплавка. Там воздух родины любовно Ласкал нагретую щеку, Был каждый мускул начеку, И сердце отбивало ровно Без перебоев, точно в срок, Свой добросовестный урок. И преклоняя слух прилежный К земным таинственным речам (Лишь теплый ветер по плечам Водил своей ладонью нежной), Я слушал имя, по слогам Причалившее к берегам — И слабый шелест, и журчанье, И в небе трепет голубой, — Со мной (и, может быть, с тобой) Земля сходилась на прощанье, Но весел был походный шаг Латынью раненных бродяг. Мой милый Кирик, брат названный, Услышишь ли ты голос мой? Иль где-то, на большой прямой, Ты затерялся точкой странной, И вспыхнул, и погас (увы) К концу вступительной главы.

Не первым вздохом, не свиданьем, Не наготой покорных плеч, — Мы счастье мерим после встреч От них оставшимся страданьем. Мы счастьем, может быть, зовем Лишь безнадежный плач о нем. Но как бы ни было, — на деле Есть счастьем меченные дни, Как золотой песок они В сердечной трещине осели, — Там — ловко отраженный мяч, Там — еж иль цирковой силач. Иль дальний крик на переправе, — Бранится лодочник со сна, Над Белой Церковью луна Встает в серебряной оправе, И ночь срывает на дыбы Александрийские дубы. Мы слишком вверились Декарту И в рассужденьях и в любви, — Ты как-нибудь принорови Географическую карту К законам логики простой, К лужайке, солнцем залитой. Знакомые меридианы, Знакомый параллельный круг, Шрифт неразборчивый, и вдруг, — Не голос северной Дианы, Но мамы ласковый кивок За верно понятый урок.

Все дыры, скважины и щели Безоблачный пророчат день, Из черной стала синей тень У отдыхающей качели, И в светлых лужицах апрель Легко разводит акварель. Он нежно кисточкой проводит По голубому полотну, Он любопытному окну Пленительный пейзаж находит И смахивает, не сердясь, Всё лишнее в цветную грязь. Не забывая строгих правил, Мой чисто вымытый двойник В свой перепачканный дневник Две кляксы новые поставил И, промокнув их наконец, Сосет запретный леденец. А я, через года пустые Склонившись за его плечом, Играю выцветшим мячом, Печально правлю запятые, Но ничего мне не понять В том, что писалось с буквой ять. Так наши почерки несхожи И так щека его кругла, Что, отступая от стола, Я восклицаю — Боже, Боже, — Затем некстати целый день Меня преследует мигрень.

Мигрень иль совести уколы, Височный нерв или душа? Вопроса в корне не реша, Две резко несогласных школы Согласны, кажется, в одном: Причина недуга — в больном. Всему виной воображенье, Ума своеобразный плен, — Кто выгоде прямой взамен Предпочитает пораженье, — Кто поздно вечером тайком Ведет беседы с двойником — И я, зажатый подворотней, Нигде ключей не находя, Ловил горошины дождя И думал, что всего охотней Сосал бы трубку я теперь В вагоне, по дороге в Тверь. Тверь упомянута некстати Для рифмы, кажется, одной, Но так запахло вдруг весной, Что, дотянувшись до кровати, Я понял: Тверь, конечно, нет — Пусть Кук мне выберет билет — И барышня, за длинной стойкой, Бесплатно улыбаясь, вмиг Меня снабдила кучей книг, И гидом, и отдельной койкой, — А рядом плотный господин Басил мне что-то про ундин.

Он признается мне с охотой, Что лыжный изучает спорт, Год круглый не снимает шорт, Не поступается ни йотой Хронометрических побед, Что в поезде — он мой сосед. И поезд тронулся. Ракета, Футбольный мяч и лимонад, Развернутая наугад Вполне свободная газета, И в верхней сетке чемодан С наклейками различных стран. Спортивно-синими очками Он тычет в застекленный пляж, Его таинственный багаж Удобно собран под руками, И сердце под шестым ребром В соседстве с золотым пером. И пес, породисто зевая, Стальным ошейником звеня, Поглядывает на меня, Хвостом небрежным помавая, Но левый желтоватый глаз Чуть подморожен про запас. Проводником наполовину В купе опущено окно, Пейзаж, описанный давно, Я осторожно отодвину, Лишь нехотя упомяну Пальто, прилипшее к окну.

А между тем, художник смелый На чистом воздухе не прочь Изобразить луну и ночь, И черный луч от башни белой, Наметить углем складки гор, Замазать дымом семафор. А между тем и в самом деле Ночь прокатилась по земле, И где-то в нищенском селе По-русски петухи запели, И в кружке глиняной сирень От лампы удлинила тень. И в школе грамоты начальной В кружке любительском селькор Читает Машеньке в упор Печорина конец печальный, — Мила, стыдлива и нежна Его колхозная княжна. О, Русь! О, Рось, — твое теченье Меня прибило к тем годам — Былого счастья не предам, Люблю, — и ясно мне значенье Твоей приветливой струи И вздохи тайные твои. Всё дальше, дальше в глубь ночную Уходит поезд. Путник рад Без визы въехать в старый сад, Где мальчик книжку записную Украсил (кто не без греха) Попыткой робкого стиха.

Поэзия! Живая роза На острие карандаша, Как бы притихшая душа Играет листьями мороза В ночном саду моих тревог, — Тень осторожная у ног — Поэзия! Почти зевая, Мы правим Пушкина. Каков Он в смысле магии стихов? — Гремит музыка боевая — Где эта, так сказать, струна, Которая была б слышна? И ямб классический к тому же Теперь не в моде, — почему Так полюбился он ему? Свободный стих отнюдь не хуже, — Ритмический рисунок, — вот Где тайна магии живет! Парижский критик мой, — недаром Он обучал нас тридцать лет, — О, сколько съедено котлет, О, сколько выпито за баром! Но как он весь еще горит, Как по-французски говорит! И всё же, мне порой сдается (Какое слово!), мне порой Мерещится (опять!) живой Материал (увы!), где бьется Без гофрированных прикрас Живое сердце в добрый час.

О, сердце, сердце, символ странный Любви и горестных потерь, — Приотвори немного дверь На зовы юности туманной! О, как сжимается оно От чувств, осмеянных давно — Сентиментальных отступлений Мне мил сомнительный закон — Выносят кресла на балкон, Апрельский день без преступлений, Без героических страстей, Быть может, даже без гостей. На оцарапанной коленке Живая корка наросла, На свежей белизне стола С загаром золотистым пенки, И так тепло, и так светло, Что хочется разбить стекло. Девятый час, не очень поздно, — Слышнее дачниц голоса, Еще терзаться полчаса — — Люблю, — сказал Евгений грозно — И легким парусом возник Его матросский воротник. Так, рифма к рифме, понемногу, — И первый черновик готов, Виденье утренних мостов, Приготовленье к монологу, Не скрашенному новизной В часы бессонницы ночной.

Мы знаем Гингера и Блока, На книжной полке у меня Литературная родня Без пятнышка и без порока, — Шекспир, Набоков, Гуль, Платон, В. Сирин, Слоним и Мильтон… Здесь три спасительные точки Отводят вовремя беду… Вновь под вагоном на ходу Постукивают молоточки, И в мой полуреальный мир Случайный входит пассажир. Веревкой накрест перевязан Его уродливый пакет, Он ищет места, места нет, — Никто, конечно, не обязан, — И, щуря виноватый взор, Он ускользает в коридор. Одно мгновенье! Так знакома Его седая голова — Заглохший сад, роса, трава И призрак чеховского дома — Возможно ль? Дачная мечта, Рассказ в печатных пол-листа — Увы, литературным вздором Я безнадежно начинен, — Но если вдруг посмотрит он Таким же близоруким взором, Но если — И дрожит слегка Стекло от встречного свистка.

О чем я, впрочем? На диване Лирически храпит сосед, На задней выпуклости плед Пристал в обтяжку; там, в кармане, Бумажник холмиком торчит, И пес его ворчит, ворчит — Опять не то. Прогулка, что ли? Затеял Кук — теперь изволь — Стреляет головная боль, И стонешь, стонешь поневоле — За дверью, в шляпе набекрень Тиролец с перышком — Мигрень Всё неотвязней, всё жесточе — Я медленно тону в песках С холодным трупом на руках Под небом европейской ночи. Мрак безголосый, тишина, В альпийском озере луна. Дремотно пробегают ели В картонной прелести своей, Стремительный воздушный змей (Иль просто облако) без цели Скользит в воздушной вышине, — Мир, зачарованный вдвойне. Мой милый мальчик дремлет тоже, Он ровно дышит. Иногда В окне с черемухой звезда Плывут в обнимку — Боже, Боже! И мячик розовый в углу Змеей свернулся на полу —

Задворками разбитых дач Коней вторые сутки мучим, — За мной вихрастый штаб-трубач Качается в седле скрипучем. Какая скучная война, — На фронте ни врага, ни друга. И душу гложет мысль одна — Не слабо ль стянута подпруга. А солнце южное печет, Густая пыль забила поры, В глаза горячий пот течет, Жмут сапоги, обвисли шпоры — И вдруг — внезапный поворот, За ним прудок, покрытый тиной, Гусиный выводок, и вот — Русалка с длинной хворостиной. Цветная кофточка узка, Но так пленительно прильнула, А из-под легкого платка Такая молния блеснула — Как подтянулся эскадрон! Как избоченился спесиво, Как солнцем вылощен красиво Золотокованный погон. И, пламенным сверкая оком, Срывая ногу так и так, Приплясывая, скачет боком Мой горбоносый аргамак. И враз, почти без уговора, Небрежной удали краса, Гремят разведческого хора Подобранные голоса. И тенор, заливаясь свистом, Уже ликует вполпьяна О том, что в поле, поле чистом Нам рано гибель суждена.

У смертников удел особый — Жизнь щедро одарила их, — Ворчит тюремщик узколобый, Но он лишь тень среди живых. Здесь все минуты на учете — Полней живи, полней дыши, — На смену сгорбленной заботе — Стремительный полет души. И вот она с недоуменьем Глядит с воздушной высоты, Над временем и над забвеньем, На всё, чем был когда-то ты. И узелок твой за плечами Как птичий голос невесом, И твой почти не бывший дом Вдруг весь осветится лучами Иль свежевымытым окном.

Тогда воскреснувший Пугач Еще примеривал движенья, Во тьме невидимый трубач Трубил надменно пораженья. Потомки рыцарей стальных Овчину смирную топтали, В боях дневных, в боях ночных Считать героев перестали. И мы, влюбляясь на ходу, Привычно кровью истекали, Мы благосклонную беду Губами жадными искали. Но стихотворная сирень И романтические розы Подчеркивали скудость прозы Окрестных сел и деревень, — В окопы заползала лень.

Война хотела передышки И обновленья прежних чувств, — Мы знали счастье понаслышке И по свидетельству искусств. Мы верили и в пенье птицы, И в верность розовых невест, В рифмованные небылицы И в непреложность общих мест — Мне грустно, грустно — Столько жара Ты, сердце, расточило зря, А в горных сумерках Тамара Встает как горная заря — И над вершинами Кавказа, Где туч сверкающих гряда — Язык военного приказа Надоедал нам иногда.

Еще дремота в мире бродит, Меняет стрелки на часах, А в дом разведчик звонко входит С туманным утром в волосах. Он передаст пакет с приказом, Парадно шпорами рванет, И ахнут пулеметы разом, И пушка яростно зевнет. И в памяти мутнеет где-то Движенье ветки за окном, Клочок приснившегося лета В воздушном шарике цветном — Душа становится скупее, Письмо становится судьбой, — Элегия и эпопея В решительный вступают бой.

Нет новой темы о войне, Она не правда, но преданье, В ней всё согласно старине — И вдохновенье, и страданье, Но есть худые сапоги, Лоб, запотевший в лихорадке, За рощей выжженной враги В каком-то грозном беспорядке. Один герой неутомим, Он скачет, рубит, напирает — Конь в серых яблоках под ним Ноздрями тонкими играет. Он пышно выгнул хвост дугой, Храпит, копытом землю роя, — Но хлопнул выстрел, и другой, Герой упал, и нет героя.

О, ротмистр! Вы ль тайком вздохнули, Как бы задумались душой, Забыли сабли, пики, пули Для этой тишины большой. Лесная узкая дорога Из галицийского села В страну немого диалога Нас незаметно привела. Вы отпустили длинный повод, И ваша трубка не дымит, Пчела прилежная иль овод В зеленых сумерках шумит. Как мягко лошади ступают По медом пахнущей траве, — В неомраченной синеве Без ветра листья закипают — Два всадника, и тени две.

Закат, закат — Прости нам Бог За то, что мы порою пьяны, За элегических дорог Непоправимые изъяны. За петербургский кавардак, За верность шарику цветному, За блиндированный чердак, За счет столичному портному. Так много накопилось их, Счетов и подлинных и ложных, Из первых рук, из рук вторых, Совсем простых и очень сложных — Без риторических затей Нева Аврору колыхнула, Натужно вздулась и пальнула В толпу непрошеных гостей, В Петровых и своих детей.

Ты помнишь странную тревогу, Предчувствие глухих шагов? Нева буравила дорогу Среди гранитных берегов. Она бурлила и кипела, Трепала ветром вымпела, Обломком льдины заскрипела И в дымных кольцах отошла. Летали брызги над мостами, И тротуары без гуляк Обледенелыми пластами В свистящий пролегали мрак. Торжественное разрушенье, Величественный вид пустынь, Громоподобное крушенье Несокрушаемых твердынь.

Нахмурив брови, Всадник Медный На вздыбленном своем коне Внимал, как рвется мат победный К дворцовой рухнувшей стене. Его лицо не потемнело, Лишь под копытами коня Змея свивалась и шипела, — Рука державная, звеня, Над мертвым городом широко Зловещий очертила круг, И смехом пламенное око Как солнце вспыхивало вдруг. На зов его уже бежали Мальчишки с ближнего двора, И с криком радостным — ура! — Салазки быстрые съезжали С подножий ледяных Петра.

Шумит гражданская гроза, Гигант стоит неколебимо, И только узкие глаза Следят за ним неутомимо. На загнанном броневике Ладонь широкая разжата, — Есть сходство грозное в руке С той, устремившейся куда-то. Штыки и снег со всех сторон, Пайки — и выстрелы вприправу, — Гранитный город обречен На устрашающую славу. Гнездо истории горит, Птенцы раздавлены ногами, Скрипят века под сапогами — Внимание! Он говорит —

И загудел весь шар земной, Как мяч футбольный перед голом, Врываясь с треском в мир иной, Он лопнул с грохотом тяжелым. Заглохла наскоро война Провинциально и ненужно, — И та и эта сторона Ее выплясывали дружно. Но от людей, но от вещей Сон отлетал, и ангел серый, Уже бездомный и ничей, Блуждал готической химерой. Бессонница ко мне вошла, Присела скромно к изголовью И разговор про бедность вдовью Со мной по дружбе завела —

Россия призраков разбита, Мы отступали в никуда, И только конские копыта Ритм замедляли иногда. Не каждой буре сердце радо, Но с каждой бьется заодно, Оно стучало — надо, надо, Здесь все равны и всё равно. Дыши отныне как попало, Учись без пламени гореть, И если жизни было мало, — И в жизни — мало умереть. И вот — последняя граница, Скалистый берег и поток; Мы по команде — на восток! — Угрюмо повернули лица.

Над перелеском вдалеке Еще рвалась шрапнель дымками; Трубач понурый в башлыке Окоченевшими руками Вознес помятую трубу И, запрокинувшись немного, В ночное небо иль в судьбу Трубил пронзительно и строго. Едва окрашенной чертой День занимался над полями, Земля шумела пустотой, Метелями и ковылями. Я беспокойным голосам Внимал как бы прозревшим слухом, — Всем птицам, ангелам и духам, — И я отрекся трижды сам.

Куда бежать от осуждений, От жалоб и тифозной вши? Страна высоких заблуждений Еще открыта для души. Мы за большое пораженье И против маленьких побед, Мы принимаем униженье, В котором униженья нет. Побитые камнями чуда, Найдя в паденье уголок, Глядим без зависти оттуда На тех, кто с нами пасть не мог. Междоусобицы гражданской Полусозревшее зерно, Я по ветру лечу давно, — Но мне в долине Дагестанской Лежать, быть может, суждено —

Европа бредила во сне, Ворочалась, звала, томилась, — Средневековой старине Мечта тяжелая приснилась. Безвестный всадник проскакал, И все мосты под ним дрожали, Конь злобно щерил свой оскал, За ним другие кони ржали. Всё убыстряя громкий скок, Всё больше напрягая жилы. Он задыхался, изнемог, И снова набирался силы. Где средиземная волна Блеснула пеной шаловливой, Ездок рукой нетерпеливой Над бездной вздыбил скакуна.

Был горный берег солнцем тронут, Под солнцем — голубая мгла, И там, где горы в рощах тонут, — В воздушной пропасти скала. И, выправляя стан железный, Презрительно он посмотрел На стены башни бесполезной В щетине золоченых стрел. — Наследство рабства золотого, — Веков окаменевший сон, — — Пускай ударит молот снова — По наковальне их времен. — Их песням скучным и тягучим — За нашим ходом не поспеть, — Мы спать бездельников отучим, — Жизнь станет пламенем летучим, — И это пламя будет петь.

Европа бредила, — но мы Уже по-новому дышали Привычным воздухом чумы, — Мы слушали и не мешали. Согревшись в беженской пивной, Мы вспоминали цвет сирени, Расстрел под северной луной, Садов взволнованные тени — Но и в скитальческой тоске Поэты наши и пророки Дорожной палкой на песке Упрямо выводили строки. Недолговечные слова, Косноязычное томленье, — Маститым критиком едва Отмеченное выступленье.

Изгнание. Мир без прикрас, Не искаженный именами, Здесь каждый локоть тычет в нас И окрик следует за нами. Но иногда, из-за угла, Мы отмечали влажным взглядом: — Вот тень Овидия прошла, Вот Данте приютился рядом. Давным-давно открытый путь, Дорога трудная свободы, — Равенны праздничная муть, Дуная пасмурные воды. На перекрестке двух эпох Шаги, плывущие куда-то, — В бессмертье изгнанного брата Рукопожатье или вздох.

Мы умирали не старея На европейских мостовых, В лазурной гавани Пирея, В парижских улочках кривых. И лежа на спине глядели, Не отводя хрустальных глаз, Как звезды синие редели, Как догорал зеленый газ. Мы дружбу с небом заводили, Чтоб быть подальше от земли. Мы уходили, уходили И, кажется, уже пришли. Коперника и Птоломея С печальным вздохом отмели, — Мы отплываем от земли К большим туманам Эмпирея, К садам в космической пыли.

Прощайте, ротмистр. Вы, бывало, Внезапно изменясь в лице, Любили мчаться где попало На сумасшедшем жеребце. Вы не вернетесь. У киоска, Жуя табачные усы, В плаще, заношенном до лоска, Вы молча сверили часы. А время, сроки нарушая, Бежит как горная река, И кажется — рука большая С водой смешала облака. И кажется — в стремнине громкой, Ломая в щепы тарантас, Шальная лошадь иль Пегас, Полуудавленный постромкой, Глядит насмешливо на нас.

Я чту Парижского собора Тысячелетний мрак и гул, — Монах медлительный на хоры Прошел неслышно и уснул. Мерцают розы, опадая, Во мгле часовни боковой, И чья-то голова седая, Качаясь, кажется живой. Здесь эхо звучно от безлюдья, От слов старинных воздух чист, — Вот медленно вздохнул всей грудью Потрясший своды органист. Пора домой. Моя дорога Вдоль набережной мимо книг, У выхода умно и строго Посмотрит на меня старик.

Над Сеной по лазури влажной Легко проходят облака, Дымится плесенью бумажной Весна у книжного ларька. В потертом кресле, загорая, Беспечно дремлет букинист, Над ним, шурша и замирая, Блестит новорожденный лист. Бормочут и смолкают снова В разбитой лодке голоса, В руке упрямой рыболова Не дрогнет тонкая леса. Кругом явленья без названья, Но я гляжу и прохожу, Дремотного существованья Напрасным словом не бужу.

Пришлец случайный и докучный, Я слушаю издалека, Как в мир прохладный и беззвучный Втекает громкая река. Вот башни старого собора Густую оттолкнули тень, Вот туча наползла, и скоро Померкнет лучезарный день. Бездомных книг никто не купит, С пустым ведром уйдет рыбак, — Вздохнет влюбленный, ночь наступит, Ветвистый заиграет мрак. И я под фонарем отмечу В тетради, что ношу с собой, Несостоявшуюся встречу С необнаруженной судьбой.

Большое слово молчаливо, Для прежних чувств названий нет, — Сквозь призму плача или пива Проходят отраженья лет. Свечой оплывшей день вчерашний Блуждает в окнах чердака, Прожектор Эйфелевой башни Обыскивает облака. Неспешный луч обходит строго Конкорд и Люксембургский сад, — В ответ железная дорога Дает блистательный парад. И Северный вокзал, глотая Широкой пастью поезда, Дрожит, как рыба золотая В туманных зарослях пруда.

Когда толпа кипеть устанет, Угомонится вилок стук, — Безвестный поезд в полночь канет, В скрипичный превратится звук. Уже несутся чемоданы В большой водоворот дверей, Носильщики, как капитаны, Привычно снялись с якорей. Взмахни платком — и осторожно Набавит скорости вагон, — Теперь часами слушать можно Колес ритмический разгон — Огни на стрелках оживленно, Сбегаясь, убегают прочь, И смотрят девушки влюбленно На поезд, уходящий в ночь.

Как сердце радо и не радо Из эха кованным мостам, Цветам прощального обряда, Разлукой тронутым местам — Ты входишь в утро голубое, Дрожа от свежести садов, И скрип калитки за тобою Звучит на тысячи ладов. Плотины гулы водяные, Петух заречной стороны И шорохи, еще ночные, — Лишь бормотанье тишины. По синему чересполосью Попробуй взять наискосок, Где между Унавой и Росью Кудрявый стелется лесок —

О, Рось, — любимая примета На теле родины моей, Еще играют дети где-то Средь пышной зелени твоей. Из мальчиков, бегущих рано По зову школьного звонка, Кто маленького сверх-буяна Готов признать издалека? Незримой и неслышной тенью Он сел на классную скамью, — Лишь по сердечному биенью Себя я в тени узнаю. Но, молчаливо негодуя, Поглядывает детвора На голову полуседую, Еще вихрастую вчера.

Урок истории туманной — От этих и до этих пор, — Махнув рукой, учитель странный В пчелиный вышел коридор. В луче широком пыль клубится, Горит чернильное пятно, — Двойное солнце Аустерлица Трубя врывается в окно. И, потрясая все основы, Уже на лестнице, сплеча, Гимнасты отразить готовы Полет враждебного мяча. Так, от удара до удара Разнообразя стиль игры, Они волчок земного шара Вгоняют в новые миры.

Им взрослой помощи не надо, Их философия проста, — Романтик всюду ищет яда, Быть может, для чужого рта. Они без умолку горланят, Урезав наспех полчаса, И крепко слух ученый ранят Нестройные их голоса. Но пенью варварскому рада, Еще по-юному резва, Богиня песенного лада Подсказывает им слова. И большелобые поэты Запоминают про запас Ее татарские приметы, Смягченные сияньем глаз.

Проходит мальчик шаловливый По беспокойному двору, С улыбкой хитрой и счастливой Он предлагает мне игру. Он теребит мой ранец тесный, Нетерпеливо шарит в нем И вынимает мир чудесный, Омытый светом и дождем. Рисунок памяти прилежной, Эскиз цветным карандашом, — В зеленой мгле левобережной Штрихами обновленный дом — А мимо дома трактор шагом Пыхтит, топорщится жуком, И кто-то машет пестрым флагом Иль красным девичьим платком —

Старинной дружбой, дружбой верной Моя душа озарена, Той первобытной иль пещерной, Иль проникающей до дна. И, наблюдая глаз лукавый, Я оживляю без труда Ушиба знак на брови правой, Приставший в драке навсегда. И, завихрясь воронкой черной, Летит мой европейский сон Вдоль бывшей площади Соборной, Открытой с четырех сторон. Одна воздушная граница Вдали наметила черту, Чтоб сердцу можно было биться И в глубину и в высоту.

Над Белой Церковью блистает Почти незаходящий день, Едва заметно вырастает Садов отчетливая тень. Но все деревья стали шире, На старой Гетманской весна, — Как небо изменилось в мире, — Всё — высота и глубина. Лишь знойный трепет над полями, Лишь облачная простыня, — Теперь бы тронуть шенкелями Разгоряченного коня. Играя голосом и плетью, Под трель малиновую шпор Навстречу новому столетью Помчаться вдруг во весь опор!

Как далеко меня умчала Полузаконная мечта, — В непоправимые начала, В несохраненные места. Неукротимый конь свободы В железных ходит удилах, И только годы, годы, годы На всех путях, на всех углах. Давно пробило полночь где-то, И я узнать почти не рад Парижа давние приметы — Конкорд и Люксембургский сад. И избегая встречи вздорной, Я поднимаю воротник, Но рядом лирик беспризорный Нелепым зонтиком возник.

Мы возвращаемся окружно, Нас не окликнут, не прервут, — И силуэты наши дружно В бессонном воздухе плывут. Мы приноравливаем ногу, Старательно равняем шаг И вносим странную тревогу В благополучный мир зевак. Как будто длинное молчанье Летит вдоль уличных огней, Как будто времени журчанье От слов несказанных слышней. И, отраженная домами Иль темным зеркалом реки, Рокочет музыка за нами Размером будущей строки —

Вокруг пустынного собора Царит эпическая лень, — Нависла грудью вдоль забора Провинциальная сирень. Воскресный день течет без шума, Давно молчат колокола, Лишь повара творят угрюмо Свои кровавые дела. Весь город полон ожиданья, Ждет каждой улицей пустой Невоплотимого свиданья, Чумы иль музыки простой. И оправляя ворот тесный, Еврейский мальчик в сюртуке Стыдливо тенью бестелесной Проходит с Пушкиным в руке. За шагом шаг, за милей миля, С далеких вавилонских рек, Сквозь лес готического стиля Он прошагал в двадцатый век. Текли ручьи и усыхали, Шумел египетский тростник, — Все воды мира колыхали В них слабо отраженный лик. И мыля жилистую шею Над ржавым тазиком своим, Он вспоминал и Галилею, И Рима первородный дым, — И Рось, проснувшуюся рано Под взмахом сонного весла, Где в клубах розовых тумана Моя Ксендзовская скала — Порой на площади Соборной Уланы правили парад, — Летели тучи пыли черной На гимназический наш сад. И если лошадь строевая Вдруг собиралась для прыжка, Он, радуясь иль узнавая, Следил за ней издалека. И ослепленный славой ложной Иль древней славой оглушен, В подвал под вывеской сапожной Как Цезарь возвращался он. И для него во тьме убогой, Науки светской первый том, Латынь богов в обложке строгой Живым гремела языком. Так в узел заплетались годы, И сквозь туберкулезный жар Он различал уже свободы Пленительно туманный дар. И вот — запретной книгой чудной Глаза мозолит на столе Самоучитель жизни трудной — Париж, сияющий во мгле. Библейские воспоминанья Шумят, как грозные дубы, — Путь добровольного изгнанья Проходит за чертой судьбы — Нравоучительно и строго Стучит сапожный молоток, — Нужда читает слишком много, Вычитывает между строк. Что знали мы и что узнаем О тени, вышедшей на свет? Лишь роковое имя — Хаим, Бегущее за ней вослед. В своем убежище подвальном, Мешая истины и сны, Он жил философом опальным, Забредшим к нам со стороны. Средь беспорядочного хлама, Спинозы верный ученик, Он и в жару топорщил прямо Свой рыжеватый воротник. Как будто ночь уже бежала По холодеющим листам, Как будто буря угрожала Его неистовым мечтам. Проходит ветер по дорогам И возвращается опять, — Назло суровым педагогам Я время обращаю вспять. И с фотографии старинной Сойдет забытая родня, И кто-то коркой мандаринной, Смеясь, нацелится в меня — Он пробежит по коридору, Расталкивая детвору, Влача серебряную шпору По многоцветному ковру. В пролеты лестницы парадной Как гром ступенчатый падет И молодо и беспощадно В альбоме пыльном пропадет — Мы резво бегали когда-то, Теперь мы ходим кое-как, — Коробит грубая заплата Наш подозрительный башмак. В пылу хозяйственной заботы Мы сами клеим каблуки, И, в общем, нет у нас охоты Считать сапожные стежки. Но бойко в утра молодые Мы забегаем в тот подвал, Где классик в сапоги худые, Как гвозди, годы забивал — О, полно, полно, — ты ли это, На всё глядевший свысока, Жестоким званием поэта Уже уколотый слегка? Что в памяти моей осталось От мелких и случайных встреч? Лишь день-другой, — и эту малость От перемен не уберечь. Глядишь — и Кишинев погромный Сверкнет в читальне городской Овидия слезой огромной, Влюбленной пушкинской строкой — Еврейский мальчик в шляпе рыжей, Философ в узком сюртуке, Мечтая робко о Париже, Прошел сквозь память налегке. Он растворился без остатка В голодных и счастливых снах, В высоком мире беспорядка, В подземных встречных временах. Давно ли мы в тетрадях школьных Осмысливали кое-как Несовершенство рифм глагольных, И Цезаря, и твердый знак. Но с первой сединой, впервые, Жить начиная со складов, Мы потекли на мостовые Всех европейских городов. И выпал нам Париж на долю Виденьем нищенской сумы. Меняя рабство на неволю, С ним жребий разделили мы. Париж без уличного смеха, Без карусели огневой, — Расстрелов яростное эхо На присмиревшей мостовой. Париж залег в мансарде грязной, Храпит на койке раздвижной, Беспечный свист и смех развязный За подозрительной стеной. Молчат предместья боевые, В фабричном прячутся дыму, — Мигают фонари кривые Сквозь историческую тьму. Но Сены легкое дыханье И нежный шелест облаков Еще хранят очарованье В архиве тлеющих веков. И узнавая, вспоминая, Определяя меру зла, Старик с кошелкой, чуть хромая, Как мышь скользит из-за угла. Лукавых истин позолота С рассудком трезвым не в ладу, — Всю ночь прилежная охота Идет на желтую звезду. Одни сердечные биенья Чуть различимы в тишине, — В железных касках сновиденья Разгуливают по стране. Дневная птица присмирела, И рыба отошла на дно, Одна Рахиль сидит без дела, Часы стучат — ей всё равно. Перина как душа разрыта, Всё вывернуто до костей, — Солдат на кухне деловито Считает вслух ее детей. Голубоглазый, красногубый, Широкоплечий и прямой, Он сел для важности сугубой На стул заведомо хромой. Он вынул книжку записную И добросовестно строчит, — Ночь подошла к нему вплотную, В затылок дышит и молчит. Он длинный список увеличит Еще на несколько имен, — Вот сверил счет и пальцем тычет, — Ревекка, Сарра, Аарон — Продажной совести уколы, Молчанье совести живой, — По существу — все люди голы На самой людной мостовой. Фотограф бурь неосторожный, Я жизнь снимал со всех сторон, — Чужим лицом и кличкой ложной На пленке проявился он. Но, изучая снимок свежий, Я постепенно узнавал Мой дальний городок медвежий, Парад воскресный и подвал. Так входит юность на прощанье В заглохший и пустынный дом, Где пышно разрослось молчанье Тяжелолиственным плющом. И распахнув навстречу двери, С сердечным содроганьем ты Глядишь и веря, и не веря На друга милые черты. Он приходил ко мне украдкой В беспуговичном сюртуке, Мы пили чай не очень сладкий, Настоянный на порошке. От исторического шума Уже оглохший на сто лет, Я спрашивать привык угрюмо И пылкий получал ответ. Косноязычный от волненья, Локтями намечая крест, Он робкой пластике сомненья Предпочитал ударный жест. Но иногда, устав от спора, Он руки подымал без слов, — Так подымают свиток торы Над бурным выплеском голов. Мы подружились понемногу, Неторопливо, навсегда, И, приближаясь к эпилогу, Листали наново года. В час сумерек и расставаний Мы собирали на ходу Цветы больших воспоминаний В воображаемом саду. Два имени и два народа, Как руки, тесно сплетены В печальном возгласе — Свобода — И в утверждении — Равны. — Среди развалин древней славы, Среди кладбищенских красот Мы продолжали верить в право Всех человеческих высот. Мечтатели, враги порядка, Взрыватели морских пучин, — Их убивает лихорадка Души, горящей без причин. Приходят боги и уходят, Но остается трудный путь. На нем как овцы годы бродят, Чтоб стать эпохой где-нибудь. Закон железный нарушая, Безумец двинулся в поход, Но в сумерках рука большая Безумный закрывает рот. Конец без музыки парадной, Без утешительных венков, — Лишь крови сгусток беспощадный В соседстве шейных позвонков. Он умирал в тюрьме особой, Изъеденной со всех сторон Такой неукротимой злобой, Что выжить и не мог бы он. Наследник славы европейской, Венгерской и иных корон, И я сошел в вертеп еврейский За право умирать как он. За право пожимать отныне Любую руку без стыда И каждой матери о сыне Моем напомнить иногда. Там было всё невероятно, Всё было непонятно мне, — Души сомнительные пятна И свет, играющий в пятне. В мой смертный час и я отмечу Бег облака и дождь косой, — Вся родина слетит навстречу Рекой, туманом и росой, Поющей птицей, ветром, громом, Неувядаемой весной, Разлукой каждой, каждым домом, Осколком пули разрывной — С разлету, захлебнувшись светом, Как ласточка взмахнет крылом, — — Вот в этом мире, в доме этом — Неотчуждаемый твой дом — И вдруг на площади Соборной, Где мальчик Пушкина читал, Мамврийский дуб вершиной горной Как раненый затрепетал. Мы мертвых погребаем ныне Меж прочих неотложных дел, Но старый Грош из польской Гдыни Незрячим голосом запел: — Я освятил тебя во чреве — И до рождения призвал, — Ты город мой, ты меч во гневе, — Железный столб и медный вал. — Я ждал тебя, но лоб блудницы — На всех дорогах осквернен, — И вот — я двинул колесницы — Наследственных твоих племен. — Определил, и не нарушу, — И в ярости не отступлю, — — Я как занозу выну душу — Затем, что всё еще люблю. Как наша память благодарна За то, что можно всё забыть, Что вновь за городом попарно Мы научаемся любить. Жизнь начинается с сирени, С парада воинских частей, С лирических стихотворений И неустойчивых страстей. Движенье в мире перегретом, Бегут колеса в темноту, — Мир запасается билетом, Переселяется в мечту. И старый беженец с узлами, Гордясь библейской бородой, Проходит важно меж столами, Сопровождаемый бедой. Знакомый путь, — пески и скалы, И моря Красного волна, Но чья-то воля высекала На жарком камне письмена. И дикий всадник на верблюде В лохмотьях царственных своих Гортанным голосом о чуде Слагал в пустыне первый стих. Над горной цепью раскаленной Едва дрожала синева, И голос женщины влюбленной, Как эхо, разносил слова. И дети плакать не хотели, В отцовском прыгая седле, — Лишь пальмы нежно шелестели И таяли в лазурной мгле.