Богу было угодно, чтобы великие тяжести и испытания, какие налагает на венценосцев власть, были возложены на слабые плечи тринадцатилетней девочки.

Было то тяжелое время.

Много походов совершил ее отец, много земель исходил его конь, и там, где ступал он, переставала расти жатва, и города пылали, как восковые свечи.

Суров и властолюбив был Великий Герцог Лев, и недаром прозвали его «Длинный Меч». Не было такого уголка на земле, куда бы не могло проникнуть острие его лезвия.

Удивительно ли, что все соседние государи трепетали перед его гневом? Говорили, что даже сам святейший папа, называвший герцога стражем церкви Христовой, втайне возносил молитвы о его погибели.

Слава этого государя была так же велика, как его могущество, ибо мера воинской славы — кровь, а с меча его стекло много крови: если бы ее собрать в одно место, то было бы большое озеро.

Когда великого государя похоронили, всему народу, и всем соседям, и святейшему отцу объявили, что власть приняла достославнейшая и добродетельнейшая Великая Герцогиня Елизавета, а за малолетством советником и помощником ей будет дядя ее, всемилостивейший граф Фома.

Много говорили в ту пору о свершившемся. Некоторые вассалы дерзнули даже припомнить давние вольности, только всемилостивейший Фома пресек заблуждения в корне.

Духовник Елизаветы, аббат Юлий Кароцци, так написал тогда в Рим:

«Если истинно, что христианнейший Лев был мечом своего народа, то Великая Герцогиня Елизавета есть тот посох, на который каждый подданный ее в длинном пути опереться может. А в дальней дороге преуспеяния посох не менее полезен, чем меч, а может и более…»

По всем городам и селам прошла молва о добродетелях и доброте юной государыни, а также и о красоте ее. Скоро многие знатные принцы стали помышлять о супружестве с ней, но всем был один ответ:

«Хоть и поистине прекрасна собой Елизавета, хоть умом своим превосходит многих испытанных мужей, но по крайней молодости своей к браку неподготовлена».

Так проходили дни за днями, и с каждым днем все более расцветала избранная Промыслом Божьим, и с каждым днем умножались ее добродетели и знания.

Сердцем ее руководил духовник Кароцци, монах, настолько умертвивший свою плоть, что от нее остался скелет с пылающими глазами, а мудрости обучал дядя-опекун.

— «Первая забота государя, — говорил граф Фома, — есть попечение о благе подданных. Государь — это как бы солнце, что изливает свет и тепло на все, его окружающее. А что окружает солнце? Луна и звезды. Что окружает государя? Верные слуги его, день и ночь пекущиеся о его славе. Государя окружают государственные мужи, советники и близкие по крови. И как луна и звезды питаются солнечным светом, так и близкие государя должны питаться светом своего господина. А через то и во всем государстве будет покой и благоденствие, ибо если псы, стерегущие стадо, сыты, то и стадо цело, и пастух не знает забот».

А аббат говорил неоднократно:

— «Паче всего, государыня, чтите завет Господень. Господь наш Иисус Христос приходил в мир для спасения Своих овец и кровь Свою пролил за них. Нам ли переступать заветы Господа нашего? Памятуйте об овцах Христовых. А кто овцы эти? Все, что уверовали в пролитую кровь, и все они собраны в единую церковь нашу, а над ней Господом поставлен святейший отец наш, благочестивый папа. То значит, что надлежит помогать наместнику апостола в пастьбе его и всемерно облегчать ее, и помощь та — для Господа Бога».

Благочестив был духовник государыни и мудр опекун ее.

Не любил воевать Фома.

«К чему», — говорил он, — «обнажать меч там, где довольно одного рассудка и терпения. Взявшийся за меч от меча и погибает. Вырывший яму другому, сам в нее и упадет. Вот, восстали было вассалы против опекунства моего, а что из того вышло? Сами же друг друга побили, один другому разорили земли и замки, а я в кротости до сих пор пребываю».

Так мудр был граф, что порой никто и догадаться не мог, о чем он думает, да и небезопасно было догадываться о том, ибо кротость ягненка иногда опаснее змеиного укуса.

А духовник поучал:

«Если брат и сестра от одного отца и матери, то значит, что они как бы одно. А граф Фома — брат вашей матери, государыня, через то как бы заменяет вам мать вашу; слушайтесь его и почитайте, ибо он опекун ваш, и старший родственник, и преданный слуга. Что было бы без него, когда восстали вассалы? А он усмирил их единой кротостью и смирением. А мятежники покараны Богом, и сколько их и по сей час еще висит по большим дорогам?»

Когда день приходил к концу, она оставалась одна и долго раздумывала над всем виденным и слышанным.

Порой из башни, где помещался духовник, до нее долетали громкие крики и стоны, — то аббат, прежде, чем опочить на суровом ложе, предавался самобичеванию.

Порой было слышно, как в дальних покоях тяжко шагал граф, обдумывая сокровенные замыслы.

А то пробегали быстрые ноги маленьких пажей, часто забиравшихся в спальни к придворным дамам, откуда их к утру непременно прогоняли.

* * *

Каждый день украшал Елизавету новыми прелестями. Поэты воспевали ее красоту в стихах, а рыцари и многие князья писали ее имя на своих щитах.

Когда исполнилось ей полных четырнадцать лет, она была по виду взрослой девой.

И вот пришел к ней однажды духовник, аббат Кароцци, и повел речь о том, что грех зарывать таланты, данные от Бога, и нельзя держать свет под спудом.

«Посмотрите», — говорил он, — «ваша грудь достаточно созрела, чтобы наполниться молоком для младенца. Вспомните, что и Пресвятая Дева Мария была немногим старше вас, когда зачала от Духа. Святого.

Брак есть такое же таинство, как крещение или причащение, и от него так же грешно отказываться или пренебрегать им, как и крещением».

«Отец мой», — отвечала Елизавета, — «запрещал ли Господь сохранять чистоту? Вот и вы удалились от мирских забот и надели монашескую рясу, грешно ли это?»

«Дочь моя», — сказал аббат, — «одно дело монашество, а другое дело пренебречь таинством брака в миру. Не забывайте, что вы поставлены во главе христианского народа, и через то Бог возложил на вас особые задачи; рано или поздно, вы должны передать их своему преемнику. Не годится вам, дочь моя, содержать себя дольше в чистоте, ибо от того могут родиться разные мысли, и может явиться греховный соблазн».

И продолжал:

«А если, как вы уже убедились, вам необходимо вступить в брак, то подумайте и о будущем супруге. Конечно, много молодых принцев провозглашают на площадях и дорогах ваше имя, но не о том думаю я. Не для греховного сожительства создано таинство брака, а для продолжения рода человеческого в смирении и любви к Богу. А что может дать вам молодой супруг, кроме греховных утех? Нет, я посоветовал бы вам избрать человека кроткого и богобоязненного, человека, умудренного опытом и искушенного в делах правления. Если бы, к примеру, супругом вашим мог быть дядя ваш, то какая радость воссияла бы над всеми подданными! Тяжко бремя власти, но он и так уже несет его, доставляя вам розы, а себе оставляя одни шипы».

Сильно смутилась Елизавета и сказала:

«Отче, но как же можно выйти замуж за родного дядю? Ведь это грех большой, и удивительно мне, что такое слышу».

«Грех, государыня? Конечно, грех, если нет благословения святейшего отца, а если благословение будет, — где же грех? Разве может благословить папа грешное дело? А примеры подобных браков бывали уже в библейской истории. Вспомните Лота и его дочерей, разве грешник он? Да и сама Пресвятая Дева Мария была обручена с Иосифом, опекуном и воспитателем, — а опекун все равно, что отец. Нет, дочь моя, не ко греху склоняю вас я, скромный служитель церкви, а к великому подвигу, который благословит и сам папа».

Задумалась тут Елизавета.

«Отче», — сказала она, — «не приходилось мне еще думать об этом, что скажу вам теперь?»

И ушла к себе.

А вечером приходил к ней граф Фома. Долго говорил о государственных заботах, о благословении апостольского наместника и упорно смотрел в глаза, про которые поэты говорили:

И под конец спросил, согласна ли она стать его супругой. При этом лицо его так горело, что широкая рыжая борода казалась исходящей из пламени.

И когда она ответила ему то же, что и монаху, вышел в сильном гневе, хотя и старался не показывать его. А узкие глаза в тот час стали еще уже и смотрели на всех встречных пронзительно.

А ночью, по свидетельству блаженного Мартина, был Елизавете сон:

Стоит она посреди большого сада, наполненного цветущими яблонями, от которых исходит сладчайший дух, и смотрит на небо. А в небе раскрываются золотые ворота и оттуда спускается на землю серебряная лестница, осыпанная звездами. По той лестнице идет к ней Пресвятая Дева Мария, в блестящих ризах, с полумесяцем на голове.

Подходит к Елизавете и ласково говорит:

«Будь верна мне, дитя мое. Указан тебе тяжкий путь, усеянный печалями, а ты иди по нем и будь для всех скорбящих источником светлой радости. Будь сосудом, из которого пьют все жаждущие, чьи уста воспалены от зноя. Суждено тебе променять мантию на нищенское рубище, не скорби об этом, ибо блаженны нищие».

И по серебряной лестнице отошла назад, закрылись за ней райские врата, а яблони осыпали на землю белый цвет.

Тут проснулась Елизавета, и стало ей сладко и страшно вместе. Великую милость оказал ей Господь, избрал ее вестницей своей радости, а как давать пить людям из того сосуда — не сказал.

Упала она на колени и долго молилась.

А в окно смотрела большая луна, выплывшая из-за зубчатых стен, и все спало кругом.

И не могла она больше уснуть. В легких ночных одеждах прошла ряд покоев и спустилась в сад.

* * *

Был тот сад очень велик, и у самого императора не было большего. Со всех сторон его окружали высокие стены, на которых днем и ночью перекликались часовые, так как время было неспокойное.

По обеим сторонам дорожек росли цветы, за которыми ухаживали искуснейшие садовники. А подальше от замка, где и теперь еще сохранились следы мраморного бассейна, диковинный фонтан, изображавший обнаженные тела, предававшиеся греху.

Говорили, что скромный граф не мог без смущения проходить мимо этого фонтана, так соблазнительны были фигуры.

Но Елизавета часто приходила сюда. Это было ее любимое место, и она была так невинна, что не замечала ничего, что могло привести в смущение других.

Тот же блаженный Мартин рассказывает:

«Она была столь девственна, что кавалеры могли бы в ее присутствии ласкать дам, и она ничего бы не поняла».

Медленно проходила юная государыня мимо благоухающих цветов, а крупные звезды шевелились в темной части неба и протягивали к ней лучи.

Была благодатная весна на исходе. Ночные твари пели хвалу Всевышнему, и сердце человеческое преисполнялось умилением.

Погруженная в благочестивые размышления о виденном сне, все ближе подходила она к излюбленному своему месту у фонтана, как вдруг заметила неизвестного мужчину, выходящего из вод бассейна. Он был совершенно наг, и с его широких плеч еще стекали струйки холодной воды. У него было красивое молодое лицо без бороды, а в глазах светилась глубокая печаль. Словно он успел изведать много лишений и тоску одиночества.

«Кто ты?» — спросила девственница, не смущаясь его наготой, а он в это время торопливо пытался прикрыть свою наготу кое-чем из одежды.

Он, видимо, стыдился и ответил не сразу:

«Я — наемный воин и в замке в первый раз. Я родом из далекой страны, где вода горных ручьев так же прозрачна, как здесь, в бассейне. Я давно не видел такой воды, и мне захотелось окунуться в нее, чтобы лучше вспомнить о родине».

И снова замолчал.

Луна поднялась еще выше, остановилась над башней и осветила все его тело, крепкое и стройное.

Она долго расспрашивала о его стране и узнала, что он очень беден и что родители его уже умерли от тоски по нем.

«Что же заставило тебя бросить их?» — спросила герцогиня.

И он рассказал про тяжкие лишения нужды там, дома, и про то, как хотел вернуться с деньгами, чтобы помочь матери, и про то, что его возлюбленная успела выйти замуж за другого. Теперь он совсем один.

И, когда по его смуглой щеке скатилась слеза, она подошла ближе и вытерла ее своей рукой.

«Госпожа», — сказал он, — «я не знаю, кто вы, завтра я снова уйду в поход, но да хранит вас Бог за вашу ласку. У меня много было горя и совсем не было радости; теперь я буду радоваться, вспоминая вас. А мое имя — Петр».

И, забыв о своей наготе, взял ее за руки, слегка притянул к себе и поцеловал пальцы.

И ей самой сделалось радостно и светло, и она не противилась, когда он снял с нее легкие одежды и, взяв на руки, понес в темное место, куда луна не роняла своих лучей.

Он ласкал ее на ложе из мягких пахучих трав и первый назвал ее «Сосудом светлой радости».

Блаженный Мартин в своих стихах, посвященных святой Елизавете, так описывает это событие:

«В тот миг словно меч архангела Гавриила рассек ее утробу, и звезды задрожали у самых ресниц ее. И в чистейшей слезе отразилась луна и свет звезд».

Наутро же, получив отказ на свое предложение, граф Фома показал придворным, что и он умеет гневаться. Во дворе замка семи знатным баронам, со времени мятежа бывшим в заточении, отрубили головы.

* * *

В то лето страшная проказа покарала жителей страны. По улицам города нельзя было ходить, так велико было зловоние, исходившее от трупов и от живых, бродивших меж трупами. По ночам вой псов заглушал оклики часовых, стерегших замок от заразы, которую мог занести кто-либо.

В ту пору граф издал приказ, грозивший смертной казнью всякому, кто осмелился бы подойти к стенам замка ближе, чем на три тысячи шагов; запретил здоровым оказывать помощь больным во избежание заразы и всем прокаженным повелел уйти из города в глухие места, где нет людей.

Великий плач стоял тогда в городе, ибо мужьям приходилось бросать жен, родителям детей и невесте жениха.

Но во всех храмах призывали повиноваться этому приказу и ослушников отлучали от церкви, ибо сказано, что паршивую овцу должно изгнать из стада, а зараженный член отрубить.

В ту годину скорби и бедствий вышла из замка только юная Елизавета, раздала бедным все, что имела при себе, и пошла к болящим делить их печали и лишения.

В глухой пещере, что за городом в лесу, лежал тогда юноша, по имени Варфоломей. Еще недавно все девушки города заглядывались на него, так был он хорош собой, но теперь сама смерть не хотела подступиться к нему.

Он был страшнее смерти, все тело его покрыл один гнойный смрадный струп. Он лежал один в пещере, потому что даже прокаженные не хотели быть с ним вместе, и громко проклинал мать, родившую его, и тщетно призывал невесту, в ужасе бежавшую от него.

Прослышав о нем, отправилась к нему Елизавета.

Трудно ей было дышать одним с ним воздухом, но не было в сердце ее отвращения. Целый день она говорила ему слова утешения и призывала к вере в грядущую радость.

На все это он отвечал бранью и горьким смехом.

Какая может быть радость ему?

Тогда сбросила она с себя одежды, легла с ним рядом и, говоря ласковые слова, согревала его своей теплотой.

И была ему, как невеста, как мать и как жена.

И стал он ей братом и мужем.

И такой радостью просветлело его лицо, что перестало казаться страшным, и смерть подступилась к нему.

Слабыми своими руками вырыла Елизавета могилу, опустила туда тело супруга, засыпала землей и положила сверху камень, чтобы дикие звери не могли его вырыть.

И пошла дальше.

Она находила самых несчастных, самых обиженных и утешала их, как могла.

И когда того хотели, ложилась с прокаженными рядом и дарила их супружескими ласками, и они пили последнюю радость, какую она могла дать.

И все прокаженные прозвали ее — «Сосудом светлой радости», ибо никому не было от нее отказа.

И сколько ни пребывала она с больными, болезнь не приставала к ней, и с каждым днем красота ее увеличивалась.

И под конец на нее трудно было смотреть, так прекрасно было ее лицо, и так сияли глаза.

Целый год переходила она с места на место, погребая мертвых и служа живым, пока не пришла снова в свой город.

На воротах замка увидела она указ графа Фомы, дяди ее, которым она объявлялась лишенной престола за распутство и блуд.

И всем жителям предписывалось при встрече с ней схватить ее и доставить государю всемилостивейшему, герцогу Фоме, милостью Божьей.

Тогда села она на дорожный камень отдохнуть и собраться с силами. Но тут подошла стража и схватила ее.

Ее посадили в темницу и поставили верных часовых, чтобы она никуда не могла убежать. А ночью пришел к ней граф и гневно спросил, хочет ли она купить себе жизнь ценой одной ночи. Он был распален страстью и не мог от того громко говорить и только хрипел.

И Елизавета сказала ему: — «Нет».

После приходил к ней духовник ее, аббат Кароцци, говорил слова утешения, а когда она исповедалась во всех делах своих, то сказал:

«Давно уже, дочь моя, из-за тебя я жестоко истязую плоть. И не все ли тебе равно? Ты ведь принадлежала всем и каждому, неужели теперь ты откажешь тому, кто последний дает тебе слова утешения и надежды? Отдайся мне только раз, и я добьюсь отмены смертной казни».

И в первый раз разгневалась юница и велела ему выйти вон. И, когда монах выходил из темницы, стража расступилась в страхе от скрежета его зубов.

Утром палач на площади отрубил ей голову на шестнадцатом году ее жизни. Тело ее было оставлено на поругание уличной черни и лежало так два дня, а в другом конце площади валялась в пыли голова, завернутая в светлые косы.

* * *

Ночью проходили через площадь пьяные воины. Они громко пели песни, кричали и рассказывали друг другу непристойные истории.

Вот подошли они ближе и увидели мертвое тело, на вид ничем не отличавшееся от живого, но только необыкновенной красоты.

Тогда один из них подошел к трупу и ради озорства стал гладить белые груди, которые были, словно лилии на заре, когда кадят благовония Творцу. Другой со смехом наклонился, раздвинул ее колени и призывал товарищей посмотреть на то, что самой природой скрыто от посторонних взоров. И все громко веселились и подзадоривали друг друга к еще большим бесчинствам.

И тот, что подошел первым, по имени Петр, распалился грешной похотью.

Поощряемый пьяными товарищами и прельщенный красотой тела, он не сдержался и, расстегнувшись, стал творить с мертвой непотребство.

И вдруг, когда общее веселье достигло предела, вскочил в страхе и закричал:

«Клянусь Пресвятой Богоматерью, она девственна!»

И все смутились, ибо знали, что это труп блудницы.

В это время кто-то принес голову Елизаветы.

Петр посмотрел на нее и узнал ту, что впервые отдалась ему у фонтана ночью в саду.

И, громко закричав, бросился бежать прочь.

И его товарищи, гонимые страхом, бежали за ним.

Когда площадь опустела, из глухих переулков, прячась в тени домов, вышли люди. Это были прокаженные, которым под страхом смерти запрещен был вход в город. До них дошли уже слухи о казни Елизаветы, и они пришли взять ее труп и похоронить в уединенном месте, в лесу, возле могилы Варфоломея.

А Петр целую ночь блуждал по отдаленным улицам города, крича и плача, а, когда взошло солнце, все люди в страхе бежали от него прочь — весь он был покрыт проказой, и вид его был нестерпим для глаз.

И от него исходил такой смрад, что пришедшие объявить ему изгнание не могли подойти близко, а кричали издали и грозили кулаками.

Много дней проблуждал он в одиночестве, покинутый всеми, и пришел, наконец, в то место, где была могила Елизаветы.

Он знал ее уже раньше, но его не подпускали другие прокаженные, теперь же здесь никого не было.

Тогда упал Петр на могилу, охватил руками надгробный камень и горько заплакал, вспоминая свою первую светлую радость. Долго он плакал, а когда поднял глаза, то увидел, что невдалеке стоят прокаженные, указывают на него друг другу и тихо шепчутся.

Он подумал сначала, что это они сговариваются против него, но нет — они смотрели с благоговением и любовью. Тогда он посмотрел на свои руки, — они были чисты от проказы. Он сорвал с себя одежды и увидел, что все тело его чисто и прекраснее, чем когда-либо.

Тут он понял, что произошло чудо, из глаз его побежали радостные слезы, он тихо склонился и умер.

Тогда, все прокаженные бросились к могиле Елизаветы, припадали к ней грудью и получали исцеление по своей вере.

С тех пор прошло много лет, и, хотя святой Елизавете не соорудили раки, в народе ее объявили святой.

Многие страждущие находят у нее исцеление от скорбей и болезней и называют ее «Сосуд светлой радости».

А на могиле святой выросли необыкновенные цветы и окраска у них такая алая, что им дали имя «Уста святой Елизаветы».

По свидетельству блаженного Мартина, цветы эти растут только на могиле святой Елизаветы, и на всей земле нет другого места, где бы еще росли такие цветы.

Велика благость Господня и неисповедимы пути Его.