Глава первая. Неопределенность

Ему чудилось во сне:

— …Как он, Ал!?

— Без сознания, сэр. Если очнется, может, и выживет, ежели нет… Сами видите, сэр, что с головой, да и смола…

Холод вытянул его из этого нелепого сна…

Эдвард Винг открыл глаза, приподнялся на локте и невольно вздрогнул, таким зловещим показался ему закат. Под единственной в небе темной облачной полосой багряный солнечный диск уже коснулся края моря. Узкая щель между мрачной тучей и горизонтом неистово пылала словно жерло геенны, словно черти там, за окоемом, аврально взялись жарить тысячи убитых сегодня в Акре нехристей, и отблеск адского пламени колдовски заставил все вокруг изменить цвет. Штилевая поверхность воды блестела ослепительно, до боли в глазах, серым расплавленным свинцом. Эдвард поднял взгляд. Хотя ангелы Божьи пока не слетелись, чтобы осиять славой павших ныне воинов Христа, но и без херувимов купол вечерних небес был прекрасен. От прозрачно-зеленого над огненным закатом, к зениту он плавно превращался в синий, как сапфир, а береговые холмы рисовались на фоне лилового бархата, уже расшитого кое-где золотом первых звезд.

Эдвард с трудом встал, кропя песок каплями воды с одежды, удивился, что рядом никого нет, шагнул и споткнулся о собственный помятый шлем. Доспехи лежали рядом, он поднял задребезжавшую связку, повернулся спиной к морю и вновь поразился неправдоподобию искаженного странным закатным светом пейзажа. Зеленая гора Монт-Кармел за заливом стала почти черной. Далекий монастырь на ее округлом горбе, видневшийся белоснежной блесткой днем, сейчас густо розовел, словно вареный омар. Слева, в долине, башни Акры[1] приняли и вовсе кровавый оттенок.

Омытые кровью башни Акры…

Ожил в памяти бой, вмиг вытеснив из нее закат… крики яростно сражающихся и звон оружия, жужжащие стрелы… опрокидывающаяся от крепостной стены высоченная штурмовая лестница, обвешанная гроздьями тел…

Остро заныла голова… Это булавой, вспомнил он. Ох, слава Богу, жив, шлем спас… Как смог выбраться из боя, и не помнит вовсе, видно, сознание потерял лишь на секунду, не упал сразу, не то затоптали бы.

Ясно теперь, откуда такой сон… И почему он один на берегу, так далеко от лагеря? Порыв штормового ветра сорвал пенный гребень с волны, брызнул Эдварду на щеку, и он вспомнил… Вспомнил?.. Он-то жив…

Днем погиб старый сэр Мэрдок Мак-Рашен, оруженосцем-сквайром которого до сего дня был Эдвард.

Эдвард болезненно поморщился, и, размышляя о своих напастях, уныло побрел к затянутому вдалеке дымом бесчисленных костров лагерю.

Не таким мнился ему там, в Англии, поход за веру! Реальность оказалась неизмеримо страшнее и грязнее наивных мечтаний доброго и глубоко религиозного мальчика. В его неискушенном воображении, в возвышенных рыцарских мечтах не лилась такая алая, такая тошнотворно пахнущая кровь, не кричали так отчаянно раненые, не скребли в агонии землю скрюченными пальцами умирающие…

Жестокость! Ничего, кроме нее! Она окружала здесь Эдварда со всех сторон… И свои и противник были одинаково безжалостны! И благо бы только к воинам… Женщины, дети, старики, пленные, раненые — всех рубили без разбору… Зачем?! Разве могли немощные воспрепятствовать святому делу?! Ну, здесь-то хоть иноверцев… А что творили крестоносцы совсем недавно на Кипре?! Грабили и насиловали таких же, как они сами, христиан! Он так и не сумел заставить себя привыкнуть к жестокости, к ее обыденности.

…Напарника Эдварда, Годрита, старшего оруженосца сэра Мэрдока, сарацинская стрела ударила в горло еще на рассвете. А днем, когда на башне, только что отбитой у врага англичанами, союзники-австрийцы вдруг водрузили свой флаг, и главнокомандующий, король Ричард рассвирепел и думал лишь об этом оскорблении, в начавшейся неразберихе и сэра Мэрдока кто-то ткнул копьем ли, мечом, сзади под оплечье, под самую мышку, вряд ли он успел и осознать, что его убили. Австрийское знамя сорвали лучники Меркадэ, над зубцами взмыл в небо английский стяг с драконом, турок снова атаковали, и тут Эдвард и пропустил по голове…

Отряда Мак-Рашена больше не существовало, юноша остался без командира и покровителя, что меняло его положение в корне и отнюдь не в лучшую сторону. Плакали его мечты о золотых шпорах и триумфальном возвращении в родной замок рыцарем и героем крестового похода. Кому нужен безместный юнец, не успевший проявить себя как воин? Многие сеньоры считали дурной приметой взять к себе оруженосца павшего соратника, дескать, сквайру должно гибнуть первым, прикрывая господина, а коли не защитил прежнего хозяина — не сбережет и нового. За ошибку в выборе оруженосца рыцарь часто расплачивается жизнью.

Он растерянно плелся к лагерю. Старый рыцарь был ему вместо отца, суров, но справедлив, ценил храбрость и преданность, золотые шпоры и пояс, казалось, близки, и вот теперь надежда улетела журавлем в небо.

Оставался шанс поймать хотя бы синицу, срочно найти себе нового хозяина.

В этих скорбных думах Эдвард за час дошагал до линии дозоров. Благородные господа-крестоносцы с оруженосцами и слугами разместились в домах у гавани, а кое-кто уже и в захваченной части Акры. На простых ратников жилья, естественно, не хватило, и они кормили комаров в дырявых шатрах, шалашах и у костров на открытом воздухе, благо погода пока баловала теплом и отсутствием дождя. Меркадэ, капитан гасконских гвардейцев Ричарда, ответственный за охрану, был даже доволен таким удобным для организации обороны расположением войск вдали от осажденной крепости, боясь внезапной вылазки сарацин. За век боев в Палестине много крестоносцев сложило головы по своей беспечности, а теперь, когда Саладин показал Жерару де Ридфору[2] и Ги де Лузиньяну[3] при Хаттине[4], чего он стоит, как стратег, тем более не резон было пренебрегать бдительностью. Обеспечить безопасность главного лагеря вне стен наполовину взятого города было куда проще. Да и несколько случаев чумы… Рядом с Мусорной башней было полно крыс, и в тот квартал без крайней нужды воины Христа старались не заходить.

Эдвард внезапно осознал, что зверски голоден. Да, невыносимо тяжелый день штурма близился к концу, и насущной необходимостью стал ужин, но кто теперь его накормит? Ко всем неприятностям не хватало еще лечь спать с пустым желудком. Конечно, одинокий сквайр волен подсесть к любому костру — примут, но вот чем попотчуют? Аппетит у ратников такой, что через полчаса после начала трапезы гостя угостят разве только объедками.

— А ну, стой! Кто идет?! — раздался окрик часового. Он шагнул к Эдварду, щурясь против солнца и перехватывая поудобнее копье, но, разглядев русые волосы и светлую кожу, улыбнулся.

— Святой Георгий и добрая Англия, — произнес юноша пароль. Открытое мужественное лицо его с добрыми серыми глазами обычно вызывало доверие у людей.

— Поторопись, молодой сэр, не то придется биться за ужин с собаками, — ухмыльнулся часовой, отступая в сторону и пропуская Эдварда между рогатками.

— Я дрался с сарацинами, так что собак на сегодня с меня хватит, — обернувшись на ходу, невесело пошутил тот, и, провожаемый раскатистым хохотом воина, двинулся вглубь бивака воинов короля Ричарда.

Кругом, как назло, звучала только норманнская речь, а впитанные с детства предубеждения мешали ему, чистокровному саксу, одалживаться у завоевателей. Конечно, в бою они надежные соратники, но он для них сакс, деревенщина, и слушать высокомерные грубые шутки в свой адрес у норманнского костра Эдвард не желал. Из-за неприязни к ним он и пошел служить к шотландцу сэру Мэрдоку и ни разу не пожалел об этом. Авторитет старого уважаемого всеми рыцаря защищал неопытного Эдварда от недоброжелателей, какие всегда легко находятся у зеленой молодежи. Сквайров сэра Мэрдока старались не задевать, сакс Годрит, признанный мастер меча, не потерпел бы оскорблений от битых еще его дедом при Норталлертоне[5] норманнов. Один взгляд на жесткое как из камня лицо Годрита отнимал у остряков всякое желание шутить. И о еде и ночлеге не приходилось заботиться Эдварду — все обеспечивали слуги Мак-Рашена. Смерть старших товарищей и наставников положила конец всему. Отныне Эдвард мог рассчитывать только на себя. Не найдет места оруженосца — придется стать простым ратником, а там, в толпе, вдали от начальства, пусть и свершит он подвиг, достойный золотых шпор, еще вопрос, окажется ли рядом кто-либо, имеющий право посвящения, да и к чему кому-то награждать чужака?

— Эдвард! — донесся знакомый голос. — Эй, Эдвард! Сюда!

Юноша завертел головой, силясь различить в сумерках сквозь дымы бесчисленных костров невысокую фигуру Алана Бьюли, родственника, телохранителя и слугу сэра Мэрдока. Несмотря на шум, Эдвард сразу сообразил, кто его зовет. Не узнать этот голос было бы сложно из-за прямо-таки выдающегося акцента. На сердце у Эдварда чуть потеплело. Они подружились с гэлом в долгом путешествии из Англии. Всего на пару лет старше, но уже очень сильный фехтовальщик — Алан многому успел научить его.

Сакс, наконец, высмотрел ярдах в пятидесяти чем-то машущую руку, и, подойдя ближе на этот призывный сигнал, разглядел, что флагом другу служит жареная оленья нога. У этого костра звучала шотландская речь.

Скоттов в лагере было совсем немного из-за розни между их королем Уильямом Львом и английским Ричардом Львиное Сердце. Царственные львы, точно настоящие, вечно цапались между собой, и эту рознь не пресекла и папская булла о запрещении войн между христианами на время крестового похода. Кое-кто из лэрдов пообещал не тревожить пока английских соседей, а кто-то и нет. В войске крестоносцев горцев старались не задевать, их черные палаши-клейморы отвечали на оскорбление, не медля ни минуты. Гэльские кланы враждовали на родине, но на чужбине гайлендеры всегда стояли один за другого.

У костра сидело и лежало с дюжину воинов в тартановых юбках.

— Эх! Жалко нашего лэрда… Настоящий был рыцарь, клянусь святым Дунканом! Ты оставался с ним, Эд! — горячо заговорил Алан, схватив юношу за плечи. — Как он погиб?! Ты видел?

— Нет, — опустив голову, пробормотал оруженосец, — и никто не видел, я спрашивал.

— Как вы унесли Годрита, он срубил еще двоих нехристей, — продолжил сакс нерадостный рассказ, — потом закричали про знамя Леопольда, все ринулись к башне и оттерли меня от сэра Мэрдока. Я выбрался из этой каши, а он уже лежит в крови. Вынесли за пролом, монах глянул и сказал, что все… конец… Обещали отпеть, потом, в церкви… Я вернулся к цитадели, получил по голове, а дальше толком и не помню ничего…

— Дальше? Дальше эмир прислал парламентеров, и на сегодня протрубили отбой… Он успел что-нибудь сказать? — притянул Эдварда к себе Алан.

— Что он мог сказать с такой дырой в сердце?..

— Как же я к его жене… ко вдове… с такой-то вестью! — растерянно забормотал Алан, уронив руки. — И зачем я понес Годрита? Больше некому было, что ли, лекаря искать?! И ему не помог, и господина не уберег… Ой, какой позор! Хуже и быть не может… Вот ушел, а оно и случилось… Нечего было его слушаться…

— Не уберег?.. От судьбы не убережешь, — подал голос пожилой гайлендер. — Господня воля на все — на жизнь и на смерть!

— Господня, не Господня, а я это горе леди Мэри в подарок не повезу. Да лучше здесь лечь в землю!

— Бог в помощь! В этом тебе никто не помеха, а за гибель в бою с нехристями все грехи спишутся, — мрачно усмехнулся ветеран-пограничник, его морщинистое лицо, уже обожженное солнцем Палестины, при свете костра казалось кирпично-красным, — сразу в рай попадешь безгрешным, как младенец, утонувший в крестильной купели, прямо к своему сэру Мэрдоку, упокой, Господи, его душу!

— Аминь! — отозвались вразнобой скотты. Их размашистые крестные знамения в точности странно повторяли позиции классической защиты палашом: верхнюю, нижнюю и две боковые, вот только клейморов в руках не хватало.

Эдвард все стоял, ожидая каких-то упреков, но Алан просто потянул его за руку:

— Чего стоишь, садись есть…

— Дурацкая смерть! — с чувством сказал кто-то. — Столько боев прошел, и у нас, на границе, тоже…

— Где это вы видели не дурацкую смерть? — вздохнул как-то сразу притихший Алан. — На, держи! — он протянул Эдварду оленью ногу. — Я решил, грешным делом, что ты к коноводам без ужина ночевать отправился. А ты, значит, по голове получил?.. Болит, да? А есть хочешь?

— Хотел, пока с тобой снова все не вспомнил. — Эдвард через силу начал жевать. Аппетит пропал начисто.

— Алан! — он опустил оленину. — А Годрит-то, Годрит… Он долго мучился? — одна смерть почти заслонила собой другую.

— Пока несли, еще хрипел, а как лекарь стрелу выдернул — кровь из горла струей — десять минут и конец. Монахи его там с другими положили… Я пошел вас искать, да тут все стихло… — Алан скрипнул зубами и растер слезу по рыжей щетине. — Эх! Годрит меня маленького верхом ездить учил!

— Плачь, не плачь, а назад c того света никого уж не воротишь, как Христос Лазаря… Нате, ребята, примите за упокой, — еще один гайлендер протянул Алану кожаную флягу и роговую походную чашку.

Алан плеснул в нее вина, выпил одним большим глотком, передал посуду Эдварду и утер рукавом губы.

Эдвард срезал с мосла кусочки мяса, медленно жевал, запивая сладким кипрским вином. Алан сидел на корточках у костра, обхватив руками рыжую голову. От далекой крепости потянуло приторным трупным смрадом. Подавив спазм в горле, Эдвард поспешно отложил оставшуюся оленину, вернул пустую чашку хозяину, благодарно кивнув. Вытер кинжал пучком травы и сунул в ножны.

— Что, наелся? — Алан поднял голову. — Давай сюда, я еще пожую, мне от переживаний всегда сильнее жрать хочется.

Его крепкие зубы вгрызлись в мясо. Выдающаяся вперед нижняя челюсть мерно заходила вправо-влево.

— Ну, мастер Эдвард, что делать будем? — проглотив очередной кусок, Алан ткнул пальцем в сторону друга. — Положим, сегодня ночью сэра Мэрдока и Годрита отпоют, завтра похоронят, а дальше-то как?

— Не знаю еще, — Эдвард грустно глядел в огонь. — Я хотел пойти к де Во, может, пристроит куда.

— А он тебя знает?

— Отца моего — да, а меня-то откуда ему знать. Но он все-таки наполовину сакс.

— Ага! А на другую половину — норманн, — хмыкнул Алан, — уж на какую попадешь… Да и до тебя ли ему, все войско на нем, а уж сейчас, когда король Дик со всеми перессорился… Надо же! Такие друзья были с Филиппом Августом, в одной палатке, в одной постели спали, и вот на тебе… Нет, Эд, тебя к барону запросто могут и не пустить.

— Могут, — Эдвард согласно кивнул, — но попытка не пытка, а не повезет, так пойду в ратники.

— Там на лошадке уже не покатаешься, все придется на себе таскать. В пехоте ездят не на своих двоих только лагерные котлы в обозе, да и то все время отстают, а ратники некормлеными спать ложатся. И в рыцари оттуда ходу, почитай, что и нет.

— Слушай, Ал, а где наши кони? — Эдвард посмотрел на друга.

Тот опять грустно рассмеялся:

— Не знаю, где ваши, а бывшие наши, где и раньше были, в гавани, у коноводов. А бывшие они потому, что завтра их продадут тем, кто больше даст, а деньги — на Святое Господне дело. Сам знаешь: крест целовали — давали клятву не щадить жизни и достояния ради освобождения Гроба Господня? — Алан мрачно ухмыльнулся. — Жизнь сэр Мэрдок отдал, теперь очередь за достоянием.

— А мой Персик?..

— Какой же он твой? Его сэр Мэрдок купил в Аквитании, я же помню, а ты на нем ездил, пока был его оруженосцем. Конечно, можешь врать, что купил он, дескать, на твои деньги, я возьму грех на душу, подтвержу… Конюхи-то, думаю, промолчат, если попросим…

— Нет, не надо, Ал, рыцарю лгать подло, — от огорчения на глазах юноши выступили слезы. — Эх, без коня меня уж точно никто в сквайры не возьмет.

— Ладно, вались-ка ты спать, — Алан вытянул откуда-то из-за спины свернутую попону, — вот, позаимствовал у конюхов. Утром еще подумаем на свежую голову. Эд, что ты какой-то мокрый, мылся в одежде что ли?

— Даже и не знаю — как булавой получил, с тех пор ничего в памяти нет, очнулся на берегу уже такой — может, не в себе забрел в воду, или упал, а прибоем накрыло…

Вспомнился странный закат, и как-то сразу навалилась усталость, заныли синяки, набитые через кольчугу турецким оружием. Эдвард, морщась от боли, расстелил пахучую попону, сложил рядом оружие, броню и упал на жесткое ложе.

— Особо-то не раскидывайся, я попозже тоже к тебе приткнусь, — попросил Алан и, отвернувшись к гайлендерам, заговорил по своему.

Эдвард расстегнул воротник кожаной подкольчужной куртки-гамбизона, повернулся на бок, закрыл глаза, но сон не шел. Слишком многое принес день. Перед глазами юноши как живой стоял погибший командир. Да, благородный сэр Мэрдок не походил на абсолютное большинство знатных сеньоров. Он был благороден по настоящему, не то, что другие! Он и в старости не изменял данным в молодости высоким рыцарским обетам: защищать обиженных, помогать слабым, сражаться со злом… Никогда он не участвовал в грабежах, столь обычных в этой войне, не стремился алчно к злату, ища лишь бранной славы, был храбр, но всегда щадил поверженного врага… Вот Эдвард рядом с ним и не ожесточился сердцем. И потому выглядели они оба белыми воронами в этом разнузданном войске, где, считай, каждый, как в настоящей вороньей стае, расклевывающей падаль, спешил урвать свою долю добычи, недаром наутро после боя и свои и чужие мертвецы всегда встречали зарю абсолютно голыми. Как это мародерство было противно Эдварду! Разве о таком пели менестрели в балладах?! Нет, он мечтал стать настоящим рыцарем, таким, как сэр Мэрдок! Юноша тяжело вздохнул, заворочался, пытаясь согреться…

Лагерь шумел. У анжуйцев звенела вконец расстроенная лютня, аккомпанируя едкой политической сирвенте Бертрана де Борна[6], пели тоже хорошо — громко. Подвывал какой-то раненый, видать, лекарь шил по живому. Кто-то ругался в Одина и Фрейю[7] с интимными подробностями. Из немецкой части лагеря доносились мощные стройные звуки мужских голосов. Немцы очень любили хоры. В паузы врывались пронзительные тирольские йодли. Негромко звучала рядом гэльская речь, полтора года рядом с шотландцами не прошли даром: Эдвард кое-что в разговоре понимал. Приоткрыв на миг глаза, Эдвард поймал сочувственный взгляд Алана. На душе чуть полегчало, он закрыл глаза, слушая голос друга:

— Кисло мне сегодня… Завтра пойду с Эдом. Попрошу, чтобы взяли нас вместе…

— В Шотландии просят только убогие на паперти, — скривился пожилой гайлендер. — Свой вершок мамелюкского железа ты можешь успешно заработать и в нашем джентльменском обществе, и ходить никуда не надо.

— Оно, конечно, так, да боюсь, пропадет он без меня. Девятнадцать, неопытный, а я к нему привязался, честный парень и добрый, даже странно встретить на войне такого к ней неподходящего. Нет, вы не думайте, он стойкий! Помню, в первом деле увидел кровь, побледнел, ну все, сейчас блевать в кусты рванет, ан нет, смотрю, взял себя в руки, губу закусил и полез в драку. И в каждом бою так себя скручивает, но… жестокости в нем нет, а куда без нее здесь?.. Я решил: будем держаться вместе! Вы же его к себе не зовете?!

— Да как? Знаешь же, сэр Малькольм только наших берет. Вот из вашего бывшего отряда все к нему пришли, и тебя бы он взял! А этот приятель твой!.. Еще неизвестно, как сегодня на самом деле было…

— Как Эд рассказал, так, значит, и было! Нечего лягать парня! Я ему верю! Жаль, ты не видел, как он утром рубился… А Малькольм ваш такими молодцами не от большого ума брезгует. Что же, что не гэл? Видать, потери пока небольшие… Ну-ну, в любом случае спасибо за приглашение, — усмехнулся Алан. — Все, спать пора!

Полез на попону укладываться, стараясь не потревожить Эдварда. Положил руку ему на плечо, немного поворочался, пристраиваясь поудобнее, и мгновенно заснул. Шотландцы тоже располагались на ночлег, оставили одного воина на часах, привычно никому не доверяя свою безопасность. Вспыхивали от порывов северного ветра угли в кострах, озаряли суровые лица спящих. Огненные блики кровавили сталь оружия и доспехов, словно не вытертую после битвы. Понемногу стихали разговоры и пение. Усталость брала свое.

Но по мере того как меркли одни звуки, выявлялись другие. Реже, но мучительнее взмывали к звездам стоны раненых, соединилась в отчетливую цепь перекличка часовых, послышалось далекое стройное пение из монастыря, где братия всю ночь служила по павшим. От гавани с ветром иногда долетало лошадиное ржание. Полная тишина, мирная, в военном лагере никогда не воцаряется.

 

Глава вторая. Приглашение к действию

А спокойно поспать Эдварду и Алану удалось недолго, не больше часа.

Сначала Эдварду опять приснился разговор рядом с ним.

Кто-то кого-то спросил:

— Ну, как он?

— Плох! Дышит, но глаз не открывает… Если ангел-хранитель не вытащит с того света, то…

— Ангел! Тут минимум архангел нужен, с такой-то раной… Постой-ка, что там такое?

— …спрашивают сэра Мэрдока…

Чутко дремавшего Алана разбудил негромкий говор. Он поднял голову и прислушался, нащупывая в изголовье кинжал, толкнул локтем Эдварда, тот заворочался, протирая спросонья глаза. В норманнской речи прозвучало имя Мак-Рашена. Алан беззвучным рывком сел, всматриваясь, в багровой от догорающих костров темноте разглядел, что часовой-шотландец указывает на него какому-то воину. Гэл вскочил, шагнул к незнакомцу, дернул ногой, освобождая зацепившуюся за попону шпору, вложил клинок в ножны,

— Слушаю тебя, неизвестный сэр, — Алан старался при тусклом свете рассмотреть гостя, рядом встал Эдвард. Широкоплечий, почти квадратный, незнакомец в свою очередь, переводил взгляд с одного на другого, гадая, кто главный. Наконец, видимо, решив, что Алан по возрасту и поведению предпочтительней, повернулся к нему:

— Мой сеньор, барон де Во, послал меня к лэрду Мак-Рашену, но эти скотты утверждают, что он убит. Это правда? Вы его люди?

Эдвард выступил вперед:

— Я сквайр покойного сэра Мэрдока, Эдвард Винг, а он, — юноша показал на Алана, — воин клана.

— Был другой оруженосец, пожилой. Где он? — недоверчиво спросил посланец.

— Как всегда со своим рыцарем, как и положено исправному сквайру,

— Алан мрачно засмеялся своей замогильной шутке, — пал сегодня утром, стрела в горло, знаете ли…

Человек барона в непритворной досаде топнул ногой:

— Дьявольщина! Как неудачно вышло!

Алан вспомнил, наконец, этого мрачного типа. Он видел его как-то раз беседующим с сэром Мэрдоком и Годритом, и еще тогда удивился, какие такие у них дела с надменным норманном.

— Сэр, может быть, мы чем-нибудь… — Эдвард нерешительно обратился к чужаку, уже повернувшемуся было, чтобы уйти.

— Чем чем-нибудь?! Попробуете воскресить погибших? — досадливо бросил тот через плечо, но, шагнув раз, вдруг остановился. Снова взглянув на друзей, властно сказал:

— Пойдете со мной к милорду, может быть, он захочет расспросить вас подробнее.

Пренебрегать приглашением в данном случае не приходилось. Главное доверенное лицо короля Ричарда, Томас Малтон барон де Во милорд Гилсленд шуток не любил. Могущественный именно доверием короля, которому он честно и преданно служил, де Во мог заставить подчиняться любого своевольного барона или графа, не то что каких-то оруженосца и слугу. Алан попросил шотландцев присмотреть за скарбом и вместе с Эдвардом отправился с посланцем барона.

Во взятой наполовину Акре ставка главнокомандующего- короля Ричарда, а, значит, и де Во, пока разместилась в богатом доме генуэзского купца рядом с церковью св. Лазаря-де-Шевалье. Под звуки траурной мессы все трое подошли к пикету стрелков капитана Меркадэ, личной гвардии Ричарда. Два слова провожатого, и часовые отвели в сторону копья, пропуская их в штаб. Проведя Эдварда и Алана сквозь несколько комнат, норманн велел ждать, и исчез за драпировкой.

В кованых жирандолях на стене чуть коптили два факела. С минуту друзья с любопытством озирались, разглядывая доспехи на лавках и щиты с разноцветными гербами, прислоненные к стенам.

Послышался, приближаясь, раздраженный голос:

— Зачем ты их притащил, Дэн?! — вслед за посланцем вошел и его сеньор, высокий и широкоплечий, немного грузный, сорокалетний барон де Во.

Он был в кафтане дорогого зеленого сукна с роскошной оторочкой куньего меха и вышитыми на плечах гербами, накинутом поверх потертого кожаного гамбизона с отпечатавшимися следами от кованого панциря. Этот доспех оставался еще большой редкостью. Абсолютное большинство даже знатных воинов пока довольствовалось кольчугами.

Властное, с мешками от усталости под глазами, лицо прославленного полководца выражало недовольство:

— Мне был нужен сэр Мэрдок, точнее, его оруженосец, ну, а коль скоро они мертвы, придется искать замену. Клянусь Страстями Господними, это потребует времени, а его-то как раз и нет!

— Милорд! Что делал один, может выполнить и другой, — Дэн показал рукой на Эдварда. — Сэр, их лица внушают доверие, и, возможно…

— С ума сошел, любезный?! Я их совсем не знаю!

— Тем меньше они вызовут подозрений, а отъезд любого из ваших людей сразу насторожит шпионов лягушатников… У этих нет сейчас господина кроме короля и вас, милорд, значит, некому и заметить их отсутствие. Побеседуйте с ними… С вашей проницательностью… Да и проверить недолго…

— Ладно, Дэн, хватит, обольщать девок будешь, — милорд внимательно посмотрел на друзей, упер руку в бок. — Кто из вас двоих сквайр?

Эдвард шагнул вперед. От взора барона не укрылось и движение Алана вслед другу, он еле заметно улыбнулся.

— Небезнадежно, небезнадежно… — барон обернулся к Дэну, — ну что ж, посмотрим, как сказал слепой.

— Ну, ваша-то милость уж точно не слепы, — убежденно сказал норманн.

— Повторяю, хватит, Дэнни, твоей лестью сегодня я сыт, — милорд Томас снова устремил взор на Эдварда. — Кто же ты, милый юноша, откуда приехал, кто твои почтенные родители?

— Меня зовут Эдвард Винг, милорд, замок моего отца сэра Альреда, Грейлстоун, недалеко от Донкастера.

— Весьма достойный тан, хоть и в оппозиции. Мы с ним, вроде бы, даже родственники, только очень дальние. Правда, такой генеалогией нынче хвастаться не с руки, хоть в нас обоих и течет кровь сакских королей, — барон прищурил запухший глаз на Эдварда, чуть склонил набок голову. — И как это старый хр… э-э… старый сэр Альред отпустил тебя в Святую землю? Я же знаю: он считает крестовые походы новомодными анжуйскими штучками. И ты сумел перековать такой ржавый гвоздь?

Эдвард потупил голову:

— Я не спрашивал разрешения, милорд… Сэр Мэрдок по дороге во Францию согласился взять меня в попутчики, а потом сделал оруженосцем. Старшим был Годрит, но он часто уезжал…

— Кстати, Винг… э-э… Эдвард, тебя не удивляли отлучки Годрита? Ведь сквайр не должен покидать командира.

— Удивляли… Я раз спросил, куда он ездит, а он пошутил, дескать, много будешь знать, плохо будешь спать, ну я больше и не задавал вопросов, — пожал плечами юноша.

Де Во улыбнулся:

— Да, сказано в Писании, во многой мудрости много печали; и умножающий познания умножает скорбь. Экклезиаст, да… — он снова стал серьезен, — Годрит надеялся после войны вернуться из изгнания, вот и помогал мне, наполовину саксу. Ну, и что же ты намерен делать, коли твой лэрд погиб?

— Хотел утром идти к вам, милорд, — с надеждой поднял голову Эдвард.

— Значит, гора опередила Магомета? Тьфу, осквернил-таки уста именем лжепророка. Что ж, попробуем помочь земляку… Пойдешь ко мне на службу? Ясно, не сквайром, не все сразу, но проявишь себя, и я позабочусь о твоем будущем, а сейчас — только преданность и молчание. Согласен?

— Конечно, милорд, вы дурного не предложите, ваше благородство тому порукой… — пылко начал Эдвард.

— Рано благодаришь, не на ужин приглашаю! У меня служить трудно, вон, Дэн подтвердит, — кивнул в сторону норманна барон. — Ну, к делу… Сегодня же надо выехать…

Де Во посмотрел на Алана и перебил сам себя:

— О твоем приятеле я и забыл… Ну-ка, представься!

Алан гордо выступил вперед.

— Рыжий, тартан через плечо, нос кверху, ну, значит, джентльмен из Шотландии! — ухмыльнулся барон. — Ты ведь из клана Мак-Рашенов? Чем занимался у лэрда?

Алан еще выше задрал подбородок:

— Ваша милость, меня зовут Алан Бьюли Мак-Рашен, я был слугой и телохранителем сэра Мэрдока на родине и здесь, вот только теперь мне служить некому, да и охранять-то некого. С вашего позволения, милорд, я пока поступил бы в напарники к этому сквайру. Он молод, я поопытнее, да и вообще, одна голова хорошо, а две лучше…

— …сказал рыцарь своему боевому коню, — продолжил барон. — Ну, ладно, вместе так вместе, я не против. Кстати, о кавалерии! На чем поедете? Лошади-то у вас есть?

— От сэра Мэрдока остались, милорд.

Драпировка на двери отпрыгнула в сторону. В проеме встал, пригнувшись под притолокой, король Ричард:

— Томас, скоро ты там? Так мы диспозицию на завтра никогда не родим. Смертельно спать хочется, — монарх широко зевнул. — Береника с галеры пажа прислала, опять к себе зовет… Уж эти мне династические браки!.. Не пойду!

Барон почтительно склонил голову:

— Ваше величество! Еще пару минут, с вашего позволения. Это насчет приказа в Крак-де-Шевалье, — милорд неожиданно тоже зевнул, смущенно прикрыл уста ладонью, — пардон, государь, заразили. Мак-Рашен-то, оказывается, погиб, и сквайр его тоже, а новые гонцы пока не в курсе дела.

Король шагнул в комнату и скептически оглядел друзей. Эдвард и Алан низко поклонились.

Ричард с сомнением хмыкнул:

— Эти, что ли? Да уж… Интересно, где ты их откопал, друг Томас? Один — зеленый щенок, другой — рыжий скотт… И ты веришь им?

— Верую я лишь в Господа Единого, государь, а недостойным рабам Его доверяю куда меньше, чем своим борзым собакам!.. Однако сей юный сквайр взыскует славы, и не предательством же ее заслуживать. Гэл его друг, а дружба шотландца дорого ценится. И оба они — люди сэра Мэрдока…

— Это, конечно, рекомендация… Ну-ну, как говорится, начальству виднее… Тебе же, молодец, скажу: успешное выполнение этого поручения может стать твоим первым шагом на дороге чести. А ты, рыжий союзник, будь любезен, послужи мне в память твоего храброго лэрда. Хоть и шотландец, он был мне верен ради освобождения Гроба Господня.

Эдвард впервые видел Ричарда Львиное Сердце вблизи. Сакс во все глаза разглядывал этот живой образец рыцарской доблести, готовый примириться уже и с тем, что тот норманн и анжуец. Сбывались мечты о славе. Восторг переполнил юношу.

— Ваше величество! — взволнованно воскликнул он. Я сделаю все, что смогу, прошу верить мне, бесчестье не пятнало мой род… — но обескуражено умолк, увидев выражение лица короля.

— Красивые слова! — презрительно процедил тот, — посмотрим, каковы будут дела, — но, увидев, что Эдвард опустил голову и отчаянно покраснел, смягчился. — Ладно, съездишь успешно, первый тебе спасибо скажу.

— Что же, Бог вам в помощь! Томас, Томас, я жду тебя, — с этими словами монарх вышел.

— Король прав, молодцы: слова ничто, дело все, — подтвердил барон. — Вы просто не знаете, что вас ждет. Не будет победных атак, не будет богатых выкупов, не будет прекрасных дам, а вот опасности, да и смерть, гарантирую с избытком!

— Вопрос: как доставить приказ тайно, не привлекая внимания? Галерой? Э-э, это же, что поднять письмо на мачту вместо флага, да и против ветра сегодня, боюсь, быстро не выгребут. Снарядить моих людей? Отсутствие любого из них насторожит соглядатаев, а их с избытком! И королевской эстафетой не пошлешь — тоже сразу все станет ясно. Слишком много интриг, слишком много любителей разевать рот на чужой пудинг! Иерусалимский престол дергают в разные стороны как простую кухонную табуретку!

— Но к делу, — продолжил де Во. — Вам надо добраться как можно быстрее в Крак-де-Шевалье и передать письмо де Шаррону. Это приказ его отряду немедленно прибыть под Акру. И пусть примет под свое начало Жана д'Авэна с его людьми. Туркам сейчас не до Триполи, а здесь наших куда меньше, чем французов и германцев. Стыдно сказать, но они готовы вцепиться в нас в любой момент! Видели вчера?! Стояли, смотрели как в цирке, как мы сражались, а потом посмели вывесить свое тряпье на башне, залитой английской кровью!

Барон сжал кулаки, широкое его лицо потемнело, как чугун. Эдвард испугался, как бы его не хватил удар, но переведя дыхание, де Во заговорил потише:

— По мне, такие соратники куда вредней сарацин. Верные люди доносят, что убийство короля Ричарда для этих, грешно сказать, "союзников" вопрос решенный. Давно бы покусились, да чистенькими хотят остаться, мало ли что, вдруг неудача, тогда уж им верная смерть, король Дик такого не простит! Монферрат[8] сносится с турками, мечтает нанять убийц у них, чтоб чужими руками. Другие не лучше. Зачем храмовникам и госпитальерам твердая власть?! Она помешает им доить Сирию и Палестину! А тевтонский орден?! Молодой, да ранний, еще года нет, как отделился от иоаннитов, а сколько успел нахапать! Боятся потерять богатства… Что им Гроб Господа нашего! Что им сам Господь!!!

— Коли эти христопродавцы проведают, что мы послали за подкреплениями, то могут решиться ударить, пока не поздно. Прибытие войск Шаррона пресечет подготовку мятежа. Ясна вся важность письма?!

Друзья энергично закивали.

— Ладно, идите готовиться, — милорд Томас махнул рукой, — за два часа до рассвета вернетесь ко мне. Отец Ансельм пока напишет письмо. Дэн, иди с ними и помоги собраться!

— Ага, собраться! Какой камердинер выискался, сейчас поможет мне стянуть сапоги, — прошептал в ухо Эдварду Алан, направляясь к выходу, — держу пари, он поможет нашим языкам хранить молчание. — И король ваш этот тоже — рыжий, рыжий!.. Сам-то он какой? Зеленый, что ли? Мягко стелют господа норманны…

Первым делом друзья забрали свои доспехи. На вопросы скоттов ответили, что выпросили назначение в отряд фуражиров под команду Дэна. В стране, где неприятель вездесущ, провиантская служба была сопряжена с немалыми опасностями, но и с некоторыми выгодами. В удалении от основных сил происходили стычки патрулей, поединки, победы в них приносили пленных, за них платили выкупы, да и славы стяжать было не десятым делом. Для молодых воинов такая война была куда соблазнительней скучного осадного сидения.

Алан попросил земляков помочь монахам с похоронами сэра Мэрдока и Годрита:

— Вернемся, покажете могилы! Жаль, срочно уезжаем, ну, в дороге помолимся за их души!

Возле гавани, где в загонах содержали лошадей, сборы также прошли гладко. Конюх покойного сэра Мак-Рашена тем легче согласился передать лошадей Эдварду и Алану, что Дэн пообещал пристроить его к своему господину. Кони полностью оправились после морского путешествия с Кипра, к счастью, короткого. В длительных плаваниях, подвешенные на стропах в душном трюме неделями, животные доходили до того, что на берегу их приходилось учить ходить заново.

Эдвард радостно уткнулся в шею своего любимца солового мерина Персика, едва не потерянного сегодня. Тот тоже выражал чувства, прихватив губами гамбизон на плече юноши. Алан сразу присвоил вороного жеребца погибшего Годрита. Пожилая кобыла, возившая гэла ранее, в подметки не шла этому отличному коню. Могучий брабансон сэра Мэрдока в почтовые не годился — уступал в быстроте легким лошадям. Неспешным галопом нести в атаку рыцаря в полном вооружении — другое дело! Все приготовив, друзья успели урвать часа два сна на сене у изгороди.

И снова саксу приснилось, что кто-то разговаривает рядом с ним и жалеет его, и спал он беспокойно…

Разбуженные тем же Дэном, Эдвард и Алан оседлали коней, приторочили переметные сумы, облачились в доспехи и направились в город. Не доходя ворот, оставили конюха сторожить лошадей и скоро снова оказались в знакомой комнате.

Де Во не заставил себя долго ждать. Он появился в сопровождении высокого худого монаха с серой небритой тонзурой. Барон сел за стол, протянул, не глядя, руку к иноку, тот вложил в нее деревянный футляр-тубус.

— Вот письмо. В случае даже намека на опасность вы обязаны его уничтожить! В тубус вложен трут, достаточно высечь искру. Захватят — врите, что угодно, но упаси вас Бог выдать истинную цель поездки! Если же доберетесь без письма, передайте де Шаррону приказ на словах, а в подтверждение полномочий — вот перстень с королевскими леопардами, как у всех гонцов. Из Крак-де-Шевалье сразу назад, в Акру, пусть де Шаррон известит с вами, когда его ждать. Для отвода глаз выезжайте тотчас по южной дороге, затем в объезд на мост через Рикордан и повернете на Триполи. Ну, ступайте! Отец Ансельм, благословите их, что ли… — барон отступил в сторону.

Монах взмахнул рукой в широком рукаве:

— Benedicite, mes filz[9], - пробасил простужено.

Эдвард задрал подол кольчуги и сунул футляр с письмом за пояс, спрятал перстень в кошель, затем они с Аланом вышли на улицу. Дэн распрощался с ними у ворот крепости:

— Счастливо, ребята, что-то мне подсказывает, что разлука наша ненадолго.

 

Глава третья. Дорожные приключения

Рассвет забрезжил какой-то серенький и дал начало серому же дню. Северный ветер за ночь нагнал тучи, вот-вот мог закапать и дождик. Дорога петляла между прибрежными холмами, густо поросшими лесом, иногда они расступались слева, и широко открывалось море бутылочно-зеленого цвета с бурыми пятнами мелководий. Вдали то появлялись, то пропадали белые барашки на волнах, бегущих на юг почти параллельно берегу. Кое-где далеко над морем, скрывая часть горизонта, висели клочья размытого тумана, там уже лило. Зелень на холмах не поблекла в отсутствие солнца, а стала странно ярче на фоне пасмурного неба.

Эдвард и Алан гнали лошадей ходкой рысью, стремясь поскорее удалиться от Акры, представлявшей несомненную угрозу их миссии. Застоявшиеся за дни осадных пеших боев кони шли резво, несмотря на довольно тяжелый груз оружия и припасов. Снарядились друзья приблизительно одинаково: мечи и широкие кинжалы на поясе, длинные, но полегче рыцарских, копья. Луки и колчаны висели впереди у седел. Головы были прикрыты легкими шлемами, склепанными из шести железных полос и обтянутыми кожей, с наносниками и наушами, а у сакса и с кольчужной личиной, защищающей рот и подбородок. Сзади на шеи спускались бармицы. Грудь Алана облегал кольчатый панцирь — кожаная куртка с нашитыми на нее железными бляхами и нагрудными пластинами. На Эдварде блестела кольчуга с наплечниками. Спереди ее разрезной подол доставал до колен, и защищал бедра. Щиты, пятиугольный у сакса и круглый рондаш у Алана, крепились на ремнях за спиной. Холщовый чехол на щите сакса как бы скрывал несуществующий герб, придавая хозяину облик рыцаря-инкогнито и повышая для встречных его статус. Все вооружение отличалось легкостью, необходимой для дальнего похода.

Эдвард скакал впереди, еще мальчишеская, по существу, натура не позволяла ему отставать. Гэл держался вплотную за ним, зорко озирая на ходу окрестности — помня предостережения барона, опасался нежелательных встреч. Маленькие прибрежные деревушки пролетали с ходу, местные жители-суриане, копошащиеся под дождем на лоскутах полей, провожали взглядами бешено несущихся всадников. К полудню справа встали вершины Ливанского хребта. Склоны вокруг густо поросли кизилом и ежевикой. Дорога круче поползла с горы на гору. Лошади, подседая на спусках, утомились, пошли медленнее. Заметив впереди сквозь просветы кустов верховых на серпантине, Алан остановил друга, они скрылись в распадке в зарослях и пропустили мимо себя, закутав морды лошадей в плащи, провиантский отряд, судя по фразам, донесшимся до друзей, австрийский. Прогромыхали тяжело нагруженные телеги, за ними с надрывным мычанием трусили привязанные за рога коровы. Опасность представляли, конечно, не фуражиры, а их длинные языки.

Проскакав еще c полулье, и поняв, что лошадям необходим отдых, друзья пустили их шагом, подыскивая полянку поукромней, чтобы наскоро перекусить и покормить животных, но не успели.

Дорога впереди огибала громадный валун, видимо, когда-то скатившийся с крутого склона. Вдруг вороной Алана поднял голову, раздул ноздри, ловя ветер, и заржал. Из-за камня донеслось ответное ржание, проклятье и резкая команда на французском. Друзья успели лишь поворотить коней, как на дорогу вылетели вооруженные всадники, числом до десятка. Враждебные намерения их были ясны. Казалось, рукопашной не избежать, но недаром молодой сквайр был родом из Йоркшира, всегда дарившего Англии непревзойденных лучников. Ему хватило секунды, чтобы поднять лук с предусмотрительно натянутой заранее тетивой и, обернувшись в седле, прицелиться. Еще через мгновение ярдовая стрела впилась до оперения в грудь стремительно надвигавшейся передней лошади преследователей, и та рухнула на дорогу безжизненной массой. Двух споткнувшихся о нее всадников на всем скаку вышибло из седел.

Возникшая в узком дефиле отчаянно кричащая и ржущая мешанина задержала врагов, и гонцы чуть оторвались. К сожалению, такой бешеной скачки усталым лошадям долго было не выдержать. Грохот подков за спиной медленно, но неуклонно нарастал. Уже звучали угрозы и требования сдаться. Эдвард решил повторить так ему удавшийся трюк с выстрелом и обернулся, чтобы оценить расстояние, но его намерения остановил крик Алана.

— Копье, Эд, копье! — вопил гэл.

Впереди, из распадка вроде того, где они недавно прятались, торопливо выдвигались на дорогу еще четверо верховых. Засада оказалась с подстраховкой. Выдернув из петли у колена и взяв на руку копье, Эдвард так яростно пришпорил коня, что сразу вылетел вперед почти вровень с Аланом. Враги не успели толком изготовиться к отражению атаки, как друзья ударили. Результат ужасал. Алан пронзил одного всадника, оставив наконечник копья в его груди, второго опрокинул конем, Эдвард ударом в щит вышиб из седла третьего. Дорога открылась. Сакс послал Персика вперед, однако, обернувшись, увидел, что вороной Алана бьется в конвульсиях кверху копытами посреди дороги, а сам гэл, сильно хромая, бежит навстречу преследователям, дергая на ходу из ножен клеймор. Юноша рванул поводья, поворачивая коня к Алану, но тот, срывая голос, крикнул:

— Уходи, уходи!!

Эдвард вспомнил о письме и, заскрипев зубами, дал Персику шпоры. Сзади зазвенели клинки, кто-то болезненно вскрикнул. Сакс никак не мог сообразить, что предпринять. Может, попытаться оторваться и спрятаться в зарослях? Выиграть время письмо сжечь… Он так и поступил. Глотая слезы, проскочил по дороге ярдов триста, за поворотом перемахнул заросли держидерева на обочине и погнал Персика вверх по склону между буками. Почти сразу услышал снизу дробный цокот, быстро спешился и уже высек искру на трут, как вдруг с дороги донесся знакомый голос:

— Эд! Выходи на дорогу! Это я, Алан! Давай, давай, это свои!

В голове Эдварда наступил полный сумбур, но уверенный тон Алана не оставлял сомнений. Юноша встал во весь рост и сквозь кусты разглядел внизу на дороге машущего рукой гэла верхом на незнакомой лошади. Рядом с ним крутился на месте второй всадник.

— Выходи, Эд, я вижу Персика! Это Дэн со мной! Вот, посмотри на него!

— Отбил его Дэн у этих, что ли? Откуда он здесь взялся?.. — мелькнула у Эдварда мысль, но он уже сидел в седле.

— Это у них проверка такая, — подскочил к нему на дороге Алан. Эдвард посмотрел на норманна. Тот хмуро кивнул.

— Какая еще проверка? — еле выговорил непослушными губами сакс.

— Кто кого проверял?

— Вот он! Обогнал нас, устроил засаду! Посмотреть, как мы себя поведем. Ха! — Алану зло рассмеялся. — Понял теперь, Эд, зачем нужно было ехать сначала на юг? "Для конспирации"… Ха! Чтобы они успели! Два десятка от осады оторвать не пожалели…

— Где тут нас два десятка? — Дэн сплюнул. — Правильно говорят: врет, как очевидец. И всего-то дюжина со мной вместе… Теперь вот меньше… Тьфу!

— Зачем?! — внутри Эдварда рос гнев.

— Они нам, видите ли, не верили… — Алан не закончил фразу.

Дэн все так же мрачно проговорил:

— И правильно не верили! Не знали, вот и проверяли. Надо же выяснить вас, может, сдадитесь первым встречным и все разболтаете.

— Не доверяли, так и не посылали бы! — крикнул Эдвард.

— Точно! Я с незнакомыми не знакомлюсь, как сказала девственница нахальному рыцарю… Ты пойми, мы-то рассчитывали вас аккуратно прощупать, никак не ждали, что так выйдет… И убитые, и раненые, и лошадей побили, твой рыжий — уже пеший, а еще одному ногу напоследок успел пропороть… — Дэн ошарашено покрутил головой. — Барон в такое не поверит, не-ет, не поверит! Ох, и всыплет он мне!..

— Правильно всыплет! — хмыкнул в кулак Алан.

— Так это он вас послал? — Эдвард все не мог прийти в себя.

— Как и вас, — норманн невесело усмехнулся. — Ладно, поехали, подберем вам коня взамен вашего вороного.

— Подождите, — Эдвард закрыл глаза руками в латных рукавицах и сидел, чуть покачиваясь в седле. В горле застрял колючий как репей комок.

— Ты, часом, не ранен, парень? А? — озабоченно спросил Дэн.

Тот отрицательно покрутил головой.

Алан посмотрел на норманна:

? Твое счастье, проверяльщик, что он цел, не то я бы вашу свору не так разнес!.. Я за него!.. Ладно!.. — махнул рукой. — От вашей идиотской шутки никак не опомнится! Небось, в голове, как после удара булавой, дело ему знакомое! — гэл на миг смолк, затем озадаченно спросил. — Слушай, а кабы бы мы просто сдались и раскололись?

? Эмиссар барона выразительно чиркнул себя ногтем большого пальца по горлу:

— Лежали бы в кустах… Кому ж нужны предатели?

Это сообщение и Алана проняло, он только руками развел.

Наконец, сакс совладал с чувствами и сипло сказал:

— Все! Едем! Хорошо хоть письмо сжечь не успел…

Вернулись к месту схватки, где люди Дэна оказывали своим раненым первую помощь. На друзей косились с враждебной опаской, но близко не подходили, видимо, Дэн запретил. На обочине вытянулись под плащами два недвижных тела.

Эдварду стало совсем тоскливо. Бессмысленная гибель… Не в бою с врагами, не за Гроб Господень… Зачем?

Алан выбрал коня и копья взамен сломанных, и через пять минут гонцы тронулись в дальнейшую дорогу. Дэн проводил их задумчивым взглядом, и скоро и его потрепанный отряд выступил к Акре, повез барону наглядные результаты проверки.

Удалившись немного от печального места, где зря пролилась христианская кровь, друзья, наконец, устроили долгожданный привал. Высвободив ногу, застрявшую в непривычном стремени, Алан спросил:

— Видал, как господин норманн на нас вызверился? Припомнит нам, если сможет…

Сакс застонал в ответ, с трудом разогнулся от мешка с припасами:

— Ох, Ал, поясница! Как два кинжала в почки засадили…

— Это после схватки — я таких воинов встречал, — авторитетно заявил тот. — В бою все успевают, мечами крутят- вдвоем не одолеть, прямо как берсерки, когда мухомора сушеного нажрутся. Лучше них бойцов нет, но после драки все за спину держатся. Пройдет, перетерпи.

Наскоро перекусили на траве под платаном. С листьев капало. Рядом хрумкали овсом в торбах лошади. Алан искоса посматривал на свой трофей. Прожевав кусок, ткнул в коня пальцем:

— Не хуже Годритова жеребца, светлая ему, в смысле, жеребцу, память. Кабы он не заржал…

Гнедой рослый мерин, доставшийся гэлу, и правда, выглядел сносно. Неплохо он себя показал и в дороге. Переправившись вброд через реку, названия которой не у кого было спросить, вскоре оставили слева Тир, где не так давно маркиз Монферрат два года просидел в осаде в островной цитадели, а к вечеру и Сидон — знаменитые когда-то библейские города, теперь лежащие в упадке. Заночевали друзья поздно вечером в лесу у подножия скрытого облаками Фавора. От Акры удалились лье на двадцать. Итог первого дня пути обнадеживал.

 

Глава четвертая. Предопределение

В жизни человека бывают дни, когда случай меняет все его дальнейшее существование. Примеры? Развязавшийся шнурок заставит споткнуться и оставит навсегда калекой… Нечаянное знакомство свяжет вас с кем-то до самой смерти… Головная боль и возвращение домой раньше обычного разрушат семью… Досадное, казалось бы, опоздание, напротив, спасет жизнь… И так везде и во всем случай правит книгу судеб людских…

Решение любого вопроса, неважно, так ли, эдак ли решено, способно перевернуть налаженный житейский порядок. Даже самый обдуманный шаг чреват непредсказуемыми последствиями. Вы утром пьете чай или кофе, а где-то крутятся колеса рока, сопрягая вашу жизнь с другими, вам неведомыми. Оглянувшись назад во времени, каждый найдет в прошлом несколько таких перекрестков судьбы, изменивших, сразу, или постепенно, всю его жизнь.

Обернувшись в прошлое, увидит, но в тумане грядущего их не различить.

На второй день Эдвард с Аланом еще затемно пустились в путь. Погода за ночь изменилась, к рассвету небо очистилось, высыпали звезды и вскоре померкли в свете зари. Природа будто умылась вчерашним дождем. Солнце быстро согрело озябшую землю, из распадков от мокрой зелени парило. Лошади, всю ночь пасшиеся на свежей траве, бежали быстрой рысью. Начали просыхать волглые гамбизоны под кольчугами.

Горной тропой обогнули стороной прецепторию тамплиеров, хорошо рассмотрев с обрыва ее мрачный замок. Отсюда заносчивые рыцари-монахи выезжали патрулировать дороги, а сейчас их проверка была бы некстати.

Кругом высились знаменитые ливанские кедры. Именно отсюда Хирам возил царю Соломону бревна для строительства Иерусалимского храма. Миновали гору Гермон, за ней высился в голубой дымке Ливан, давший название всему горному хребту. Морской ветерок смягчал жару. Климат этой благословенной Богом, но раздираемой на части людьми земли считался лучшим в мире.

Друзья почти не разговаривали, изредка перебрасывались отрывочными фразами. Цокот подков по камням глушил слова, порывы ветра относили их в сторону. Нужда постоянно переспрашивать и реальная возможность откусить язык на тряской рыси, не очень способствовали задушевной беседе.

Эдвард был даже рад помолчать, ночью ему приснился тот же сон, и он тщетно ломал голову, пытаясь понять, к чему такое…

Ближе к полудню дорога пошла вниз и налево, к Бейруту, петляя по террасам склона. Свернув очередной раз, Эдвард едва успел осадить Персика, чтобы не врезаться в группу людей на дороге.

Легкая, на двух седоков, одноколка с большими колесами, запряженная маленькой лошадкой, стояла на обочине. Перед ней, повернув голову на грохот подков Персика, неподвижно застыл на громадном черном коне, подобный железной статуе, рыцарь Тевтонского ордена, судя по черному кресту на белом плаще. Окровавленный наконечник длинного копья немца нацелился в грудь смуглого широкоплечего старика, сидевшего в повозке, прямо в его ниспадающую длинную седую бороду. Пара верховых в броне поверх монашеских ряс держала под прицелом луков двоих пеших юношей в сирийской одежде. Их оседланные лошади, испугавшись безжизненного человеческого тела, раскинувшего руки в луже крови рядом с повозкой, рвались с уздечек, привязанных к колесу.

Немец злобно вперился в вновь прибывших льдисто-голубыми, почти белыми глазами. Лицо его поражало красотой, и, как надругательство над Божьим творением, воспринималось выражение гордыни и надменности, искажавшее безупречные черты. Такая загоревшая до черноты кожа могла быть только у ветерана боев в пустыне, одного из тех, кто принес ордену могущество, богатство и славу. Сумрачный вид и темный лик рыцаря заставляли вспомнить Люцифера в дни его мятежа. Грозному воину соответствовал и герб на широком массивном щите: вверху — черный замок на горе в красном поле, внизу — красный коршун, косо распростерший крылья, в черном. Белая перевязь под баронской короной показывала, что он младший сын в роду, а, может быть, и бастард.

Голосом, сломанным в грохоте боев, рыцарь проскрежетал:

— Кто вы? Не медлите с ответом, если дорога жизнь!

Что-то, должно быть, внушенное милордом Томасом недоверие к союзникам, толкнуло Эдварда ответить всего лишь правдоподобно:

— Воины короля Англии, из отряда де Во, передовой дозор.

— Барон не в Акре? — откровенно удивился тевтонец, — Что вы здесь потеряли, британцы?

— Войско короля берет под контроль побережье до Триполи, — вдохновенно сочинял сакс, — в полулье за нами следуют две сотни стрелков капитана Меркадэ.

— А цитадель, что, взята? — рыцарь был явно озабочен.

— Это дело, считай, решенное, — Эдвард выдавал желаемое за действительное, — в крепости голод. Эмир Каракуш пошел на переговоры.

— Фу! Договариваться с язычниками…

— К сожалению в битве гибнут не только язычники! К чему зря лить христианскую кровь, коли с умом можно обойтись и без потерь? Это ваши орденские мясники рубят без разбору всех, кого не попадя, и чужих, и своих! — ехидно влез в разговор Алан, прозрачно намекая на всем известные грабежи и убийства христианского населения Сирии.

Рыцарь побагровел от негодования, но ответить не успел. Старик в двуколке, голосом, звучным, как большой колокол, воскликнул:

— О да, доблестные английские воины, только сейчас этот лицемерный Каин сразил брата своего во Христе! — он попытался спрыгнуть с козел, но копье тевтонца вновь нацелилось на него. — Кровь невинного, — старик показал на убитого, — вопиет к небу!

Он свободно владел норманнским, лишь странно гортанно чеканил слова, напомнив саксу акцент басков, которых он встречал в Аквитании.

— Молчи, мусульманское отродье, твоя смерть тоже не за горами Ливана! — яростно оборвал седобородого немец.

— Все мы смертны! Может, и твоя, еще неведомая, смотрит сейчас тебе в глаза! — бесстрашно ответил тот.

— Кто ты, почтенный старец? Что тут произошло, почему убит этот несчастный? — снова вступил в разговор Эдвард.

Немец взревел, поворачивая коня к друзьям:

— Старик — лекарь самого Саладина! Мы воюем с погаными иноверцами, а этот колдун их врачует! Сам дьявол помогает ему исцелять врагов!! — рыцарь истерически повышал надсаженный голос. — Раны, нанесенные воинами Христа, он лечит во имя дьявола, и язычники вновь садятся на коней и берут в руки оружие!!! Он одержим…

Звенящая бронза голоса старика легко перекрыла ржавый лязг обвинений орденского монаха:

— Сам ты одержим злом, поп! Я лечу всех, кто ко мне приходит, и сарацин и христиан! Всех, кому больно, как завещал нам, врачам, Гиппократ! И сколько хватает сил и слов, я убеждаю пациентов отложить оружие и жить в мире. Жаль, мало кто слушается! А насчет мусульманского отродья… Армения первой в мире стала христианским государством, и когда твои предки, невежественный германец, ходили в завшивевших шкурах и приносили человеческие жертвы Вотану на берегах Рейна, мой народ сотни лет уже чтил Иисуса!

Немец двинул коня на повозку, а в руках старика откуда-то мгновенно возник длинный предмет, завернутый в козью шкуру.

Вмешательство в конфликт вряд ли способствовало срочной доставке письма, но Эдварда поразило лицо седобородого. Одухотворенное, как у святого, оно светилось искренностью и силой. Голос его заворожил сакса, словно труба архангела. Молниеносный взгляд карих глаз, казалось, проник до самого сердца, призвал на помощь.

И юноша свершил поступок, решивший всю его судьбу. Он поднял руку и воскликнул:

— Именем короля Англии, я беру этого человека под защиту! Оставь его в покое, тевтонец!

— В покое?! Конечно, оставлю — в вечном! Вот только снесу и тебе голову, английский щенок! Защитник выискался, схизматики не лучше турок… — немец вздыбив, развернул коня. Послушники перенацелили в сакса стрелы.

Алан вклинился между соперниками:

— Ай-ай-ай! Ваше преподобие, а две роты, что идут за нами, вы тоже того… в капусту?

Грозный рыцарь ничего не слушал, отъехав, он готовился к атаке.

— Ну, что ж, коли так не терпится, бейтесь! — Алан взял в сторону, открывая тевтонцу дорогу, но, когда тот пригнулся и опустив копье двинулся вперед, внезапно бросил коня наперерез.

Не ожидавший подвоха рыцарь получил удар копьем в бок, потерял стремя, и загремел с коня кучей металлолома. Пока он силился подняться, Алан мгновенно спешился и приставил меч к его лицу.

К остолбеневшим от неожиданности братьям-послушникам, уставившимся, не веря очам, на поверженного командира, подлетели оставшиеся без присмотра гибкие как барсы сирийские юноши и вмиг сдернули одного из них с коня. Другому, опомнившемуся было, но поздно, пришлось поднять руки перед мечом сакса. Лекарь же, не обращая внимания на схватку, спрыгнул с облучка и склонился над убитым.

— Сдавайся, порождение содомского греха, не то выколю буркалы клеймором, клянусь святым Дунканом! — заорал на противника Алан, скорчив зверскую рожу. — А ну, вынь левой клешней свою тыкалку! Брось на землю! Так, отлично! Кинжал туда же!..

Неминуемая стальная смерть, смотрящая в лицо, сделала гордеца сговорчивее. Лежа на боку, он неуклюже выволок двуручный меч из ножен и уронил на землю. Увидев, как обернулось дело, Эдвард не удержался и залился звонким веселым смехом. Плененный рыцарь взглянул на него затравленным волком. Сложил оружие он, конечно, не из трусости, слишком уж безнадежным оказалось бы сопротивление. Сверзившись с высот могущества в беспомощность, лишь теперь он осознал всю глубину позора, столь неожиданно постигшего его, и на миг пожалел, что сдался, а не погиб, сопротивляясь. Но рыцарское счастье переменчиво, и надежда отомстить помогла ему сцепить зубы и молча снести все последовавшие унижения.

Неугомонный Алан с ехидными прибаутками сломал его ясеневое копье о ствол дерева, закинул подальше в чащу мечи и колчаны послушников, перерезал тетивы их луков и после этого разрешил всем троим сесть на коней и убраться вон. Обет воина Христа исключал возможность убийства союзников-крестоносцев или насилия над ними. Клинок немца он с сожалением швырнул под ноги владельцу. Меч считался вместилищем души рыцаря, скрыть его утрату немец вряд ли посмел бы, и капитул ордена мог пожаловаться в совет государей и раздуть историю к невыгоде Англии, а без иного оружия побежденный был не опасен. Тевтонец угрюмо подобрал свое опозоренное оружие, поднялся в седло и тронул коня вслед послушникам.

Но когда те исчезли за поворотом, мрачный воин остановился:

— Клянусь! — лязгнул выдернутый снова из ножен громадный клинок. Крестовина рукояти размахом чуть меньше фута воздвиглась распятием над головой немца. — Клянусь на моем униженном мече не знать покоя, пока ваша смерть, английские свиньи, не окровавит его сталь, не смоет темного пятна с имени комтура Тевтонского ордена барона Рейнвольфа фон Штолльберга! Берегитесь, ублюдки, посмевшие оскорбить меня, вам не остаться безнаказанными, я вас найду! Если я не сдержу клятву, пусть дьявол утащит мою душу в ад!

Старый лекарь выпрямился над покойником, потянул с облучка длинный предмет в козьем чехле, шагнул к немцу. Несколько секунд они смотрели друг на друга, затем белесые глаза тевтонца забегали, он опустил голову и ударил коня шпорами.

Поворот скрыл фон Штолльберга. Тишину нарушил голос Алана:

— Ого! Как страшно! Ну, все, я пошел менять штаны…

 

Глава пятая. Второе предопределение

Топот трех коней затих вдали. Эдвард спешился.

Алан ворчал:

— "Ублюдки"! Молчал бы уж! У самого на щите белая полоса, мать его шлюха! Зря мы их отпустили…

Спасенные приблизились. Не знающие европейских языков сирийцы, выражая признательность, могли только улыбаться и прикладывать ладони к сердцу. Старик с достоинством поклонился друзьям, внимательно их разглядывая. Эдвард снял шлем и откинул со лба влажные волосы. Честное лицо сакса еще больше расположило к нему лекаря.

Он чуть улыбнулся:

— И не знаю, молодые джентльмены, чем я сейчас смогу отплатить за вашу, такую своевременную, помощь, — и снова помрачнел. — Бессердечный железный истукан несомненно постарался бы нас всех отправить на тот свет следом за моим помощником, бедным Григорием. Мерзавцам в плащах с крестами, как волкам в овечьих шкурах, все равно кого резать, была бы добыча.

— Не все же они такие! — не согласился Алан.

— Все! — седобородый решительно кивнул. — Иные, честные и добрые, быстро захлебываются и тонут в болотах алчности и лицемерия, в которые превратились рыцарские ордены. Давно забыты благородные заветы основателей, теперь этих воинственных попов интересуют лишь деньги. Да что о них толковать! Своих же христиан четырнадцать тысяч туркам в рабство продали в Иерусалиме недавно…

— И вот так просто взял и убил, без всякой причины?

— Почему же без причины? — старик покачал головой. — Разбойник понял, что у меня есть деньги, решил завладеть ими и не оставлять ненужных свидетелей, дабы некому было обвинить его в грабеже. По кодексу святого Готфрида Бульонского за насилие над христианами, пусть и не католиками, он мог бы жестоко поплатиться. Сейчас в Палестине главная сила — король Ричард, влияние орденских монахов упало, и эти святоши побаиваются грешить через край.

— Он остановил нас вежливо, как бы для проверки, — продолжал старик, — а узнав, что я еду от предводителя мусульман, сразу сообразил, что есть шанс поживиться. Он внезапно пронзил моего помощника, так что я не успел ему помешать, и, несомненно, хотел убить и всех нас, но его остановило ваше появление.

— Хотел! — усмехнулся Алан. — Думаю, так и убил бы!

— Не столь непременно, как тебе мнится, благородный Алан. Я обычно неплохо могу за себя постоять, — старик горделиво выпрямился. — Но на этот раз, и вправду, начало сложилось не в мою пользу.

Лицо его казалось Эдварду чем-то смутно знакомым, вызывавшем доверие.

Сакс предложил было:

— Может, стоит пожаловаться королю Ричарду на убийцу?

— Эх! Григория этим не воскресишь… — вздохнул старик, — а монахи своего ни за какие коврижки не выдадут. Да и Ричард… сам за горшок с золотом удавится… со временем… — он махнул рукой. — А, пустое, ворон ворону глаз не выклюет! Нет, при возможности я сквитаюсь по-своему!

Алан предостерегающе поднял руку и прислушался:

— Ну-ка тихо!.. Нет, послышалось…

Эдвард понял его опасения, спросил с усмешкой:

— Что, дружище, боишься, что вернутся?

— Да ведь они не встретят обещанных стрелков! И сообразят… Долго ли вызвать подмогу? Прецептория-то рядом…

— Ба! Решат, что роты несколько отстали, — Эдвард весело засмеялся, — а потом уж будет поздно. Да и вообще, я думаю, немцы постараются утаить свой позор. Если братья-тамплиеры узнают об этом казусе, тевтонцев засмеют. Плакала тогда карьера комтура. Да и послушников в рыцари, пожалуй, не скоро посвятят.

— Кстати… Ну, ты и лгун, сквайр! Наплел — стрелки, Меркадэ…

— А сам ты, Ал! Где ты видел, чтоб так сражались на турнирах? За такой удар тебя бы прокатили верхом на собственном копье…

Алан охотно присоединился к веселому смеху друга:

— Это ты у нас дока по турнирным тонкостям, в рыцари метишь, а я по-простому, по-шотландски! В бою все хитрости годятся! Ну и дурацкий же у немца был вид, когда он грохнулся!

Старик тоже коротко рассмеялся и, снова посерьезнев, сказал:

— Надо ехать…

Он обратился к сирийцам на их языке, юноши закивали и бережно подняли тело Григория в повозку.

— Отпоем и похороним в городе, — старик горестно покачал головой. — Так жаль его! Проклятый волчина! Здесь моя наука бессильна — мозг успел умереть.

Слова его были странны и непонятны. Алан вопросительно посмотрел на друга. Эдвард недоуменно пожал плечами.

Старый лекарь сложил покойнику руки на груди, закрыл ему глаза и вернулся к друзьям:

— От всей души благодарю вас еще раз! Меня зовут Тигран-Исцелитель, мой дом в горах у озера Ван за истоками Тигра, там каждый знает. Если вас ранят, посылайте за мной. Я приеду обязательно! Человека можно вылечить почти всегда, коли цела голова. Иногда можно успеть и спасти, даже если сердце остановилось!

Британцы опять обменялись удивленными взглядами.

Врач предложил:

— Я возвращаюсь домой через Триполи и Алеппо. Если нам по дороге, и коли вы не против, давайте поедем вместе. Сообща будет и надежнее и веселее!

Эдвард замялся:

— До Триполи-то нам по пути, вот только мы спешим, да и в Бейрут заезжать нам не с руки. Боюсь, вам за нами не поспеть.

— Мы вас не задержим! Поближе к городу сделаете привал, поедите, мы-то уже пообедали. А нам часа два хватит, чтобы все устроить. Похороним беднягу Григория и к вам присоединимся, сразу и тронемся в путь. Согласны?

Алан посмотрел на Эдварда:

— Ты командир, ты и решай, а я не против.

Старый лекарь был так симпатичен юноше, что он отбросил сомненья, второй раз решив свою судьбу:

— Ладно, отправимся вместе, но не отставайте, мы медлить не можем, не обижайтесь.

Верховые вскочили в седла, старик сел в двуколку и взял в руки вожжи. Через час у развилки на Бейрут разделились: британцы нашли поляну для привала, а левантинцы повезли печальный груз в город.

Друзья стряпали нехитрый обед и беседовали о событиях дня. Эдвард первым делом обнял шотландца:

— Ты хоть понимаешь, парень, что спас мне жизнь?!

— Да ладно тебе, так, чуть-чуть помог! — Алан как всегда не мог оставаться серьезным, — ты бы с немцем и сам справился, ну, увернулся бы сначала, что ли. Он наверняка неуклюж в тяжелой броне!

— Ну, нет, такой в случае чего и два десятка сарацин осилит! По всему видно, это — воин Божьей милостью! А может, попущением… Мне просто повезло, что ты так удачно попал… Не то…

— А зачем ты вообще ввязался в это дело? — перевел разговор гэл.

— Сам не знаю! Как толкнуло что-то…

— Меня что-то ничего не толкало…

— Считаешь, я напрасно?..

— Не знаю! Вечно ты не как все! Мне этот дедуля тоже понравился, но жизнью рисковать из-за схизматика… Да еще и союзника обидел… Нет, не понимаю…

— Думаешь, я себя понимаю?! Но… Удивительный старик, что-то в нем есть от волшебника… словно в сказке Мерлина встретили… и я не смог промолчать! Вспомнил! Вспомнил, где я его видел — на витраже в соборе… Господь там создает землю — ну очень похож!

— Ну, ты ляпнул! Господь! — Алан перекрестился. — Сказать правду, я тоже не очень сожалею, что мы помогли ему! Голос у него какой-то такой… Знаешь, Эд?.. Вот он говорил, и словно трогал натянутую струну где-то у меня внутри… В сердце… или в душе, что ли?.. Я даже и не знал, что у меня такая есть… А она в ответ звучит, не переставая, дрожит… не слышно, а чувствуешь, — Алан даже жевать перестал.

— Точно! Ты хорошо сказал, я все время это ощущал, даже и ехать вместе с ним сначала вроде и не хотел, да как-то невольно согласился. Может, он колдун?

— Вроде не похож, добрый. Вон как за своего Григория переживает. Но, если хочешь, давай сейчас уедем, не станем ждать!

Эдвард замотал головой:

— Я его обманывать не хочу! Решу расстаться — скажу об этом прямо. Он и помочь может в дороге, верно, все здесь знает. Пусть чуть позже до места доберемся, зато наверняка.

Закончив обед, приятели разлеглись на травке, немного подремали. Проснулись, когда солнце чуть прошло зенит. Эдвард подманил любопытную белочку, она доверчиво уселась с кусочком лепешки на его окольчуженном плече, но вскоре по дороге застучали колеса двуколки, и зверек метнулся к кедру. Старик сдержал обещание, не опоздал.

До вечера нечаянные попутчики быстро двигались на север. Тигран очень ловко справлялся с вожжами, пригласив друзей занимать по очереди место рядом с ним. Свободная лошадь, отдыхая, бежала в поводу. В двуколке можно было и разговаривать, не особо напрягая голос. Сирийцы скакали ярдах в пятистах впереди в дозоре.

Любознательный старик засыпал Эдварда, первым занявшего гостевое место, вопросами на самые разные темы. Если бы не обезоруживающая искренность и простота, Тигран выглядел бы лазутчиком, выпытывающим чужие секреты. Но какое-то шестое чувство мешало юноше думать о нем плохо. Эдварду сразу, с первой минуты знакомства, стало дорого расположение лекаря, и он не хотел обидеть его недоверием.

И, движимый растущей симпатией, а может, и чем-то еще, юноша, удивляясь сам своей словоохотливости, выкладывал о себе все: и впечатления беззаботного детства в милой Англии, и огорчение из-за размолвки с суровым отцом, не одобрившим первой робкой любви к белокурой Бренде, из-за которой он и оказался в Палестине, и восторженные мечты стать "Молотом Божьим" как Карл Мартелл в боях с язычниками, и надежду на золотые шпоры, и разочарования, и неприятие жестокостей войны. Это походило на исповедь, но без епитимьи за грехи. Замечания Тиграна согревали сочувствием, добротой, а суждения поражали замечательными тонкостью и верностью, и Эдвард самозабвенно раскрывал и раскрывал душу.

Лишь о цели поездки он не проговорился, сказав лишь, что везут письмо в Крак-де-Шевалье, да и то не из бдительности, а по деликатности старика, не расспрашивавшего его об этом.

Когда Алан сменил его на козлах рядом с Тиграном, юноша, будто очнувшись от сна, думал, качаясь в седле и вспоминая разговор, что это, должно быть, самый умный и добрый человек из встреченных им в жизни.

Алан отдыхал по-своему. Старик что-то ему рассказывал, и гэл внимательно слушал, улыбаясь. А иногда, наоборот, лекарь смеялся историям горца, от души, удивительно молодым смехом, хлопал по коленям, откидывался назад, открывая рот с крепкими белыми зубами, и вдруг сразу мрачнел, может быть, опять вспомнив смерть Григория, и Эдвард вновь подумал, что так по-детски искренне чувствовать может только очень хороший человек. Можно просто сказать, что радость от общения с ним согревала душу сакса.

Ближе к вечеру, когда до Батруна, намеченного для ночевки, оставалась пара лье, наткнулись на мусульманский разъезд. Он, видимо, просочился через перевалы из долины Бекаа с намерением похозяйничать на коммуникациях вдоль побережья. На превосходных арабских конях сарацины уходили после налета от любой погони, не ввязываясь в бой с превосходящими силами противника. Эта тактика наскока и отхода, обычная для легковооруженной конницы Саладина, наносила христианским войскам наибольший урон, а в длительных сражениях и осадах чаще побеждали более стойкие крестоносцы.

Эта встреча наглядно показала влиятельность Тиграна-Исцелителя. Один из сирийцев подлетел с вестью, что впереди сарацины, за ним по дороге с грохотом неслось облако пыли. Друзья схватились за мечи, но старик категорически потребовал ни во что не вмешиваться. Мамелюки, оглушительно вопя, окружили возок, но смолкли и попятились, увидев в руках врача свиток с зеленой восковой печатью на витом шнуре. Так, в кольце воинов, они и сопроводили путников к командиру.

Молодой эмир в великолепных восточных доспехах, спешившись, почтительно принял из рук армянина свиток, развернул его, тотчас же опустился на колени и прижал бумагу ко лбу, а затем к сердцу. Встав, с поклоном вернул документ владельцу и, судя по жестам, предложил помощь. Получив вежливый отказ и попрощавшись, эмир скомандовал освободить дорогу.

Путники проехали по настоящему коридору из всадников. С двух сторон гримасничали смуглые лица, блестели любопытные черные глаза, топорщились громадные усы, звенело оружие, но никто не посмел проявить враждебность к воинам в франкских доспехах.

В ответ на откровенно любопытные взгляды Эдварда и Алана старик усмехнулся, пряча могущественный документ в ларец:

— Это фирман, повелевающий всем правоверным выполнять пожелания его предъявителя, как собственную волю Саладина. Я иногда консультирую его лекаря. Благодаря моей науке никто и не подозревает, что султан смертельно болен. Я обещал ему еще два года полноценной жизни, за это время он надеется выиграть войну.

— У меня имеется аналогичный карт-бланш и от византийского императора. Конечно, он не столь эффективен. Христианские владыки, к сожалению, мало считаются с повелениями друг друга. Они добры, только когда их самих прихватит, вот тогда все готовы отдать! — Тигран с досадой махнул рукой.

В темноте добрались до Батруна и с помощью перстня с леопардами миновали пикет, предупредив часовых о близости мусульман. Оставили позади замок с гарнизоном крестоносцев, и, спустившись улицами к гавани, въехали на постоялый двор.

Лекарь занял комнату на втором этаже, туда отнесли из повозки большой сундук, остальных устроили в просторном общем зале с очагом. Многочисленные постояльцы уже укладывались на ночь на обеденных столах, на лавках и просто на полу. Кого здесь только не было! Местные жители, матросы с венецианских и генуэзских коммерческих судов, купцы-левантинцы, хранившие на здешних складах товары из далеких Индии и Китая, проститутки, то и дело отправлявшиеся с гостями в путешествие на улицу до ближайших кустов. Но больше всего было раненых из-под Акры. В чаянии хоть как-нибудь вернуться на родину, калеки всех европейских национальностей проедали в Батруне, как и в других гаванях Сирии, скудные трофеи и заливали боль ран дешевым вином.

Мгновенно разнеслась весть, что вновь прибывший — знаменитый лекарь. Прервались приготовления ко сну, и в его комнату сразу выстроилась очередь, куда сошлись и сползлись инвалиды со всего города, некоторых принесли на носилках. И важный врач самого султана открыл свой громадный сундук, полный неведомых банок, склянок, трубок, бинтов и загадочно блестящих инструментов, и до глубокой ночи лечил нищих. Он осматривал, смазывал, перевязывал и даже сделал две или три операции, ампутировав пораженные антоновым огнем руки и ноги. То ли от его лекарств и умелых рук, то ли от уверенности и спокойствия, пациентам сразу становилось легче. Даже оперируемые, уколотые какой-то иглой, мирно спали, не слыша ужасного визга пилы, отделяющей их гниющие конечности.

Эдвард и Алан взялись помогать лекарю, но храброму шотландцу скоро стало дурно от невыносимого запаха гангрены. А сакс держался, несмотря на тошноту и бледность. Надев по просьбе старика необычные полупрозрачные, как из кишок, перчатки, и прикрыв рот и нос чистым лоскутом, он, закусив губу под повязкой, чтобы не свалиться в обморок, подавал инструменты, придерживал при ампутациях и выносил отрезанные части тел. По словам довольного им хирурга, Эдвард не без успеха заменил погибшего Григория, его обычного ассистента.

Глубокой ночью, когда ручей страждущих, наконец, иссяк, усталые старик и юноша присели у открытого окна перекусить. Собственно, ел один врач, его добровольному помощнику после увиденного кусок в горло не лез. Болела ушибленная булавой голова. Но рядом с этим необыкновенным человеком понемногу утихала боль, возвращалась надежда на лучшее.

— Ну, мальчик, что скажешь обо всем этом? Налюбовался на ваших, святых воителей, рук дела? — негромко спросил Тигран.

— Это воистину ужасно… — поежился Эдвард.

— Гроб это ваш Господень, это — твои золотые шпоры! — старый врач помолчал, закончил глухо. — Все это — проклятая война…

 

Глава шестая. Третье предопределение

Утром Тигран разбудил всех рано. Постель его была не смята, однако выглядел он вполне свежим. В зале на столах, лавках и под ними храпели и стонали во сне постояльцы. Алан сходил на конюшню, выдернул за ногу из сена гостиничного конюха и приказал запрягать. Сирийцы стащили по крутой лестнице волшебный сундук и погрузили в двуколку. Решив позавтракать по дороге на свежем воздухе, купили у хозяина вчерашнего жареного мяса и лепешек. Четверть часа спустя повозка прогрохотала через заставу на выезде из города.

Алан первым уселся к Тиграну в двуколку, но сегодня смех у них не звучал. Разговор, видимо, завязался серьезный, старик гэла о чем-то спрашивал, в чем-то убеждал, даже горячился. По нескольким косым взглядам, брошенным на Эдварда собеседниками, сакс понял, что беседа касается и его.

Когда через час остановились на привал, Эдвард спросил у друга, о чем был спор, но, обычно словоохотливый, Алан ограничился кратким:

— Небось, сам тебе скажет. Не для меня такие тонкости…

Старик начал разговор сразу, как только они с Эдвардом тронулись в двуколке в дальнейший путь:

— Объясни мне, дружок, за что ты воюешь так далеко от дома? Зачем участвуешь в этой священной мясорубке? Ведь я вижу, как она не по тебе!

Обаяние странного старика было так сильно, он так верно угадал грызущие Эдварда еще неосознанные сомнения, что искренне, истово почти до фанатизма верующий в Бога юноша даже не обиделся на вопросы, явно посягающие на привычные ценности его мировоззрения. Он задумался, но в голову ничего не лезло, кроме сакраментального, — за Гроб Господень, — когда же он хотел произнести эти святые слова вслух, то, вдруг вспомнив ночной разговор, смутился, промолчал, поняв, как нелепо наивно они бы прозвучали. А Тигран даже не улыбнулся. Он глядел поверх вожжей на бегущую навстречу дорогу и ждал ответа.

— Ну, магометане — язычники, они отняли у нас Святую Землю, — начал юноша объяснять очевидное, — вот мы у них ее и должны отвоевать.

— Никогда не была она вашей, просто — провинцией Византии. Зачем и для кого вы ее отвоевываете? Для простых людей, что здесь живут? Что, Готфрид Бульонский, отбив Палестину у турок, вернул ее Константинополю? Или здесь стало лучше жить при крестоносцах? Раньше угнетал один император, а теперь целая стая господ! Да местные жители оттого и не противились туркам, что те спасли их от императорских мытарей. По дороге на Восток пол-Европы крестоносцы обчистили, а уж народу поубивали, куда там твоим туркам. А "кроткие" братья-тамплиеры и госпитальеры! За семь десятков лет так насосались, как только не лопнут. Да, наняли ромеи волков овец пасти!

— Турки насильно обращают христиан в ислам! — возмутился сакс.

— Ладно тебе повторять поповские байки! Плати налог на веру, и молись хоть пню! Меня же не обратили… из атеизма! — старик чуть заметно усмехнулся на незнакомом юноше слове. — Но я не об этом. В Писании сказано: — Не убий! Не может Бог, который есть любовь, желать смерти людям из-за своего Гроба. Господь в Библии явил агнца Аврааму, отказавшись от человеческой жертвы. Значит, кровь не угодна Ему. А вы?! Вымостили подступы к Иерусалиму трупами и думаете, что Бог вас наградит? Воздаст вам стократно? Воздаст — кровью! Мне отмщение, и аз воздам! — рек Всевышний. Ему судить, а не вам! Присвоили себе право карать именем его. Но ты-то, ты, не такой! Зачем тебе эта мерзость?!

— Да ведь сам Христос явился Петру Пустыннику в Иерусалиме и повелел начать поход против язычников!

— Врал твой Пустынник! Христос ему явился! Он сам-то заявился сюда впервые только с Готфридом Бульонским. Я с этим чокнутым попом побеседовал тогда, так он даже не ведал, где тут в Палестине Иерусалим! А коли поход был так угоден Господу, как же он позволил сельджукам разбить ополчение Петра под Никеей? А?!

В голове Эдварда со скрипом заворочались цифры:

— Так, Петр Пустынник в ноль девяносто шестом… Сейчас у нас сто девяносто первый от Рождества Христова… — решал он в уме арифметическую задачу и вдруг вытаращил глаза на Тиграна:

— Тебе… э-э, вам, сэр, значит, что, сто… нет — сто двадцать лет? — ошарашено спросил Эдвард.

— Не веришь? — лекарь засмеялся. — Петру Пустыннику веришь, что он лично с Христом общался, а мне не веришь?! Это хорошо, что ты не все на веру берешь, значит, не совсем дурак вырос.

— Но, сэр, столько не живут! — юноше казалось, это шутка.

— Вон, в Библии, Мафусаил девятьсот с чем-то лет на белом свете отбарабанил, а мне ты и каких-то сто двадцать не разрешаешь? — Тигран откровенно развеселился.

— Да, чудны дела твои, Господи! — Эдвард перекрестился. — А смотритесь, сэр, ну-у, лет на пятьдесят от силы.

— Какой я тебе сэр? Я — Тигран! Но вот что скажи! Как ваш всемилостивый и всеблагой Бог может хотеть, чтобы за него люди мучились и умирали, а? — лекарь уставился в глаза юноше. — Валите вы на Господа свое дерьмо. Как кому чего приспичило, так сразу: — Это Ему угодно! — Захотелось королю золота, стал Всевышнему угоден грабеж, захотелось чужой земли, сразу война угодна, и так далее…

— Но, Тигран, ведь за Святую Землю воюют многие достойные рыцари, известные справедливостью, доблестью, да и другими добродетелями, — юноша вновь обрел почву под ногами, — сражаются с язычниками, обращают в Христову веру.

— В том-то и беда, что неплохие, в сущности, люди занимаются поганым делом! — воскликнул старик с досадой. — Как бы тебе объяснить попроще… Пойми, до Иисуса все люди были не христианами, но он никого не убил, чтобы обратить их. Значит, не считал возможным для себя. А вот вы думаете, что вам все разрешено!

— Но сэр, то есть, Тигран, тогда Господь за все это должен наказать людей на том свете? — Эдвард не знал, что и думать.

— Пока что он наказывает их на этом, лишая разума, — мудрые глаза старого врача глядели печально. — Ты, главное, вот что, запомни, Эдвард: крестовые походы, как и все войны, Богу не угодны, и победы вам здесь не видать. С твоим характером, несомненно, ты постепенно и сам в этом убедишься, вот тогда-то мы и поговорим еще. Если, конечно, ты доживешь до следующего разговора… Эк угораздило тебя родиться в такое время! Вольтеровы Кандиды[10] еще тысячу лет будут всем не ко двору…

Он замолчал. Эдварду стало грустно, словно с только что полученных новеньких рыцарских шпор облезла позолота. Он обрадовался, когда Алан, приметивший печаль друга, окликнул его из седла:

— Не отбил копчик о козлы, о паладин? Смотри, разучишься ездить верхом! Турниров на двуколках не бывает! — и захохотал во все горло.

— Он зря смеется! Раньше конница только и воевала на колесницах, сражаться верхом толком не получалось, пока стремена не изобрели, — старик, казалось, знал обо всем на свете. — Тысячи две-две с половиной лет тому назад чуть к югу отсюда огромные армии с сотнями колесниц встречались в битвах, описанных в Библии.

Тигран рассказывал замечательно интересно. Эдвард слушал, открыв рот, о давних временах, о героях и тиранах, о добрых и кровожадных богах, больше похожих на дьяволов, о древних египтянах, ассирийцах, греках, о прародине старика — Урарту, и о многом другом. Земная история внезапно раскрылась перед ним, как путнику с высокого горного перевала неведомая страна, и юноша вдруг ощутил стыд за ничтожность своих познаний.

Лекарь заметил его смущение и сказал:

— Ты не грусти! Все постигнуть невозможно. Главное — стремиться к знаниям! И не надо делать из кроткого Иисуса кровожадного Ваала или Молоха!

— Постепенно и наш век канет в вечность, — старик положил руку на плечо Эдварду, — останутся лишь рассказы о нем. Мы вместе с нашим временем будем жить в памяти потомков. В этом бессмертие и подлецов и героев. Каждый волен выбрать, как его будут помнить, зверем или человеком!

— Ты пока честен и непорочен, мальчик, — Тигран пристально смотрел в глаза Эдварду, — но в жизни непременно придется решить: мириться со злом или бороться с ним. Первое — легче, да и приятней, второе — почетней, но неизмеримо трудней. А труднее всего — распознать зло, видеть его, в какие бы одежды: в доспехи ли доблести, в рясу ли святости, в убогое ли рубище мнимой всеобщей пользы, оно не рядилось, под каким ярким стягом не выступало… Ты вчера хорошо начал, пусть и дальше на этой дороге тебе сопутствует удача.

Впереди открылась бухта Триполи.

Многобашенный Триполи — ворота Леванта, отсюда караванные пути вели вглубь Азии. Богатый город всегда соблазнял завоевателей. Кого здесь только не видели! И Александр Македонский, и римские легионы, и византийцы, теперь вот крестоносцы с турками бились за эту землю. Только недавно от крепости после долгой безуспешной осады отступил Саладин. И все грабили! Но купцы знали: прибыли без риска не видать, и не уезжали отсюда, упорно держались за город из-за его удобного местоположения. В порт и из порта по улицам везли товары, шагали люди разных наций и вероисповеданий, звучала чужая речь, звенели странные золотые и серебряные монеты далеких стран.

А где деньги, там и евреи. Видимо, провидение, отняв у древнего племени на долгие тысячелетия родину, добавило взамен толику ума, чтобы и без отчизны не растворилось, не исчезло, не сгинуло оно среди народов бескрайней Ойкумены. Вот только ума без горя не бывает. Упорно держась своего, всем они чужие. А чужих не любят и бьют. А чужих всем и бьют все. Чтобы оправдать зверства, лгут, вешают на чужаков все мерзости, которые только может породить патологически-изощренная жестокость, и этим оправдывают новые зверства. И так без конца. Вина за убийство всегда на убитом! Не любят люди за свои пакости отвечать, валят их на других. Не на черта, так на дьявола. Не на дьявола, так на жида. Нет его поблизости, так еще на кого! Не на собственные жадность, глупость и лень, а на чьи-нибудь происки… Но, вообще-то, евреи есть везде, и это очень удобно.

Вот к еврею, к удивлению гонцов, и завернули, въехав в Триполи, путники. Тигран сказал, что дальше пока не поедет, поживет несколько дней у старого друга, бывшего нагида[11] иудейской общины города Иегуды бен Элиазида.

Особняк его стоял внутри крепости близ стены. Банкир самого графа Триполи мог позволить себе поселиться вне гетто. Имя Тиграна мгновенно распахнуло ворота, и запыленная процессия втянулась во двор, затененный кипарисами. Из дома спешил взволнованный седой хозяин. Он обнял и поцеловал выпрыгнувшего из повозки лекаря. Тот представил ему своих спасителей. Британцам выказали знаки уважения по-восточному витиевато, но от всей души.

По просьбе Тиграна, объяснившего, что дело спешное, сразу подали обед. Гонцы сняли доспехи, умылись и были посажены за стол как дорогие гости вместе с семьей Иегуды. Банкир, высокий сухой старик в ермолке, вознес молитву за спасение Тиграна. Сын банкира, Бенони, стройный молодой мужчина с орлиным носом, благодарно пожал друзьям руки.

Они активно принялись за угощение, стремясь быстрее выехать и успеть сегодня же в Крак-де-Шевалье, но Эдварда кое-что отвлекало от кошерных деликатесов.

Красивая племянница Иегуды, похожая в изящном блио из бархата с золотом на восточную принцессу, весь обед не отрывала от сакса пристального взгляда. Ехидный Алан, улучив мгновение, толкнул друга локтем. Дескать, видал, уставилась?

Да и Эдвард, торопливо отправляя в рот кусок за куском, украдкой поглядывал на красавицу. Он не видел еще такой прелести. То есть, конечно, и на родине, в Англии, и на кораблях по дороге в Палестину, и на Кипре он встречал многих женщин, и привлекательных в том числе, но лица знатных дам обычно портило выражение высокомерия и грубой властности, а хорошенькие простолюдинки, как правило, выглядели несколько глуповато. Ни к сложным замковым любовным интригам с невольным участием для юмора простака-мужа, ни к простым сельским удовольствиям в стогах сена, сакса, не забывшего еще невинной домашней привязанности, не тянуло, и, хотя и прекрасные дамы, и их служанки иной раз не без задней мысли дарили улыбки милому оруженосцу, все как-то не получалось увлечься по-настоящему.

Здесь же, в доме презренного еврейского менялы-банкира, юноша вдруг осознал, что такое совершенство. Краса яркая, южная, но без свойственных обычно облику женщин Азии экзотических особенностей. Никаких сдобных полноты и пышности, так ценимых в мусульманских гаремах, пропорции фигуры совсем европейские: длинные ноги, изящная походка, тонкая талия. Но лицо и руки не бледные, как у северянок, а схожие цветом с позлащенным солнцем персиком, неуловимо меняющим оттенки от освещения, но всегда теплым и нежным. Огромные темно-карие глаза смотрели без смущения и кокетства, прямо и спокойно.

Словно из его же грез явилась она саксу… И не иноверкой, во всем чуждой ему, а вдруг ожившей прекрасной сказкой. Вот только нет места сказкам на войне…

Пока продолжался этот безмолвный обмен взглядами, старый врач обсудил с хозяином и предложил друзьям следующий вариант: сейчас им дадут для скорости свежих коней, гонцы доставят письмо, получат ответ и завтра вернутся к бен Элиазиду. А послезавтра принадлежащая ему нава[12] отвезет их морем в Акру. Если отплыть пораньше утром, к вечеру того же дня будут в ставке короля Ричарда. Такой расклад экономил много времени и сил, Эдвард охотно согласился, и Иегуда послал седлать.

Друзья поблагодарили хозяев за обед и не стали тянуть с отъездом. Направляясь вместе с остальными во двор, сакс почувствовал легкое прикосновение к плечу, обернулся и удивился, увидев, что остановила его красивая Ноэми. Дождавшись, когда все, кроме нее и Эдварда, покинули трапезную, она порывисто наклонилась, так что ровная нитка пробора в черных волосах под кружевной мантильей мелькнула перед глазами юноши, и поцеловала его правую руку. Пораженный Эдвард отдернул ее, но девушка придвинулась ближе и еще раз удивила его, заговорив, хоть и с акцентом, на его родном сакском языке:

— Спасибо за Тиграна-Исцелителя! Если он, на горе нам, погибнет, многие жизни прервутся раньше срока! Спасая его, ты спас и их. Благодарю тебя!

Эта встреча окончательно определила судьбу Эдварда.

 

Глава седьмая. Крак-де-Шевалье

Он мчался за гэлом по горной дороге, и весь остаток дня в его ушах звучал нежный голос со странным акцентом, и встречный ветер не мог стереть с лица ощущения теплого дыхания Ноэми. Впервые в жизни Эдвард скакал вторым и не рвался вперед, и хотя гэл озадаченно косился на него, ничего ему не рассказал, постеснялся.

Поздно ночью друзья осадили хрипящих от подъема по длинному, почти в пару лье, тягуну коней под стеной невиданно громадного замка. Часовой на высокой воротной башне перевесился через парапет, пытаясь в темноте разглядеть гонцов. Со скрипом, лишь после того, как пригрозили гневом короля Ричарда, согласился послушник-госпитальер вызвать начальника караула. Наконец, сенешаль замка, пожилой однорукий ветеран, приказал опустить мост и поднять решетку.

Подковы гулко прогрохотали под воротной аркой и зазвенели по булыжнику мостовой обширного двора. По циклопическим стенам метались фантастические силуэты от пламени факелов. Конюхи в рясах приняли лошадей. Высокий послушник с мечом у пояса проводил гонцов до ворот верхней цитадели. Еще одна арка с кованой решеткой, притянутой цепями к своду, и друзья вошли во двор у донжона[13]. В дверях башни стоял мессир де Шаррон, один из лучших командиров короля Ричарда. Тени протянулись от его ног до крепостной стены. Эдвард с поклоном вручил футляр:

— Приказ из Акры, сэр, от короля Ричарда!

Капитан вертел тубус в руках, пытаясь открыть, но мешала темнота. Он повернулся и направился внутрь, бросив через плечо:

— Идите за мной!

Эдвард и Алан, гремя оружием о стены узкого, рассчитанного на оборону коридора, гуськом прошли за де Шарроном в высокий зал, занимавший весь первый этаж башни. На стенах горели факелы, по периметру зала на кошмах, на лавках сидели и лежали, спали люди — рыцари и сквайры де Шаррона.

Мессир подошел под факел. Футляр, наконец, поддался, де Шаррон развернул письмо, начал читать, дальнозорко держа пергамент в вытянутой руке.

— Кто сию грамоту сочинял? Отец Ансельм? — не отрываясь от дела, спросил он, — Что-то почерк не того…

Перевернул приказ вверх ногами, посмотрел на обороте и вдруг рявкнул:

— А ну, покажи перстень! Вроде бы я тебя, гонец, раньше не встречал. А хоть бы и встречал, все равно не мешает посмотреть!

Эдвард торопливо достал перстень. Мессир мельком взглянул на леопардов, задумчиво покрутил кольцо на указательном пальце:

— Та-ак! Все ясно…

Внезапно отодвинул Эдварда в сторону, обогнул по дуге Алана, дошагал до дверей, из которых кто-то таращился в зал, и с грохотом их захлопнул. Двинулся назад, бормоча:

— Вот ведь, монастырские клопы. Везде им надо!

Встал перед гонцами, покачиваясь с пятки на носок. Протянул перстень Алану, отдернул руку, вернул кольцо Эдварду:

— Как тебя зовут, парень?

— Сквайр Эдвард Винг, сэр! А он — Алан Бьюли, воин клана Мак-Рашенов.

— Запомню… Ну, до утра здесь поспите. Утром — вперед! В смысле, назад! Передадите: привести из Шатель-Блан отряд д'Авэна — день, спуститься в Триполи и Тортозу — второй, погрузить людей и лошадей на корабли — третий, доплыть до Акры — четвертый. Значит, так и передайте его величеству, если погода не подведет, через четыре дня — мы в Акре. Привет! Спать!

Друзья сходили на конюшню посмотреть, как устроили лошадей, и вернулись в донжон. Устало пожевав в углу зала курятину с мацой, которыми их снабдили в Триполи, Эдвард и Алан уже собирались ложиться, но вернулся де Шаррон:

— Тьфу! Весь сон перебили, — мессир засмеялся, — я за это вам тоже спать не дам! Шучу, шучу! Расскажите в пять минут, как идет осада, а то в письме Ансельм толком ничего не написал. Как всегда у попов: слов много, а смысла мало. Давайте подробности, чего там можно ждать по прибытии!

С четверть часа, перебивая друг друга, излагали новости. Рассказали, что узнали от де Во, что сами видели. Де Шаррон слушал внимательно, наконец со скрипом почесал небритый подбородок:

— Ясно! То-то монахи здесь засуетились. У них из-под Акры свои гонцы прибывают, считай, что ежедневно, а мне все одно и тоже талдычат, "положение", мать их Богородица, "не изменилось"! Знают, что без нас им Иерусалима не видать, как своих ушей, и все равно гадят! Ах, святые препохабия!..

Эдвард описал мессиру стычку с тевтонцем. Капитан, отсмеявшись, хлопнул Алана по плечу:

— Молодец! Значит, "Давайте, бейтесь!", а сам его в бок! И загремел? Здорово! Теперь берегитесь, ребята, они, друзья подколодные, злопамятны. На обратном пути у прецептории…

— Нет, ваша милость, мы обратно из Триполи морем, — перебил его быстро освоившийся Алан.

— Как это? — не понял капитан. — Где это вы попутное судно вовремя поймаете, да чтобы с лошадьми взяли?

Пришлось объяснить и остальное.

— Смотрите, не надули б жиды! Впрочем, если так уверены… Ладно, пойду сосну хоть пару часов, — мессир поднялся со стула, — хорошо еще — раздеваться не надо, я вас встречать без штанов выскочил.

Действительно, кафтан капитана был накинут на ночную рубаху, а из-под нее торчали тощие волосатые ноги. Друзья, только сейчас обратили внимание на его наряд, и, не удержавшись, прыснули.

— Но-но! Где субординация?! — де Шаррон достал из кармана смятый ночной колпак и надел его, погрозил напоследок пальцем и вышел из зала под смех друзей.

— Веселый сэр! — не мог отсмеяться Алан.

— Он и рыцарь очень славный, воины в отряде, говорят, в нем души не чают, и грамотный, ты сам видал, а это уж вообще один из десяти, — Эдвард стал устраиваться на кошме. — Уверен в себе, вот и не боится насмешек. Не то что фон вчерашний. Как оскалился-то на мой смех, не зря его каким-то волком окрестили.

Алан пощелкал пальцем по какой-то хоругви на стене, где смутно проглядывал скорбный лик непонятного святого:

— Пыли-то, пыли! На полу и то чище. Ленивы госпитальеры без меры, нет, чтобы постирать угодника, — достал из мешка плащ, завернулся в него, и опустился на кошму рядом с саксом.

Помолчал, потом сонно пошутил:

— Жалко, девка в Триполи — жидовка! Я бы на такой красотке с ходу женился… Да кто ж обвенчает?

Эдвард молчал. Алан засвистел носом. Сакс лежал и понимал, что друг прав, но не мог себя заставить не думать о Ноэми…

— Ничего у нас с тобой не получится… — вспомнилась песня, и он тоже уснул.

С первыми лучами солнца отряд де Шаррона начал подготовку к маршу. Алан позаимствовал с монастырской кухни пару кусков на завтрак, среди общей суеты друзья вывели и оседлали коней, капитан попросил сенешаля опустить мост, и замок, грозный свидетель былой славы госпитальеров, остался позади.

Почти сразу же их с грохотом обогнали по серпантину гонцы от де Шаррона в Шатель-Блан. Им можно было не щадить лошадей. Замки стояли сравнительно недалеко друг от друга.

Дорога шла под уклон, солнце вставало из-за гор и светило в спину. Кони рысили легко, настроение у друзей было хорошее. Алан запел про королеву Алиенору. Эдвард подхватил балладу. Когда допели, сакс спросил:

— Ал! Правду говорят, что эта песня про мать короля Дика?

— Конечно, правду! Как там поется-то:

Родила я в замужестве двух сыновей,

Старший принц и хорош и пригож,

— Это про Ричарда…

Ни лицом, ни умом, ни отвагой своей

На урода отца не похож.

— Зато похож на маршала Пемброка. Алиенора от мужа изрядно погуливала, сколько лет за это в башне просидела… Да и он от нее не отставал, даром, что красавец был еще тот.

А другой мой малютка плешив, как отец,

Косоглаз, косолап, кривоног![14]

— Это про Джона! Копия — папаша, покойный король Гарри! Ты, Эд, его встречал, Гарри-то?

— Нет, не довелось. А ты?

— Да видел раз, мы с сэром Мэрдоком в Аквитанию ездили, когда Ричард, тогда еще граф Пуатье, с ним, старым снохачом, из-за невесты, ну, Аделаиды, сцепился. Портрет точный, ни с кем не спутаешь! А Дик после того случая на баб и не глядеть не хочет! Говорят, он то с младшим Сен Полем ночью в палатке спит, то с вашим саксом, с Айвенго.

— Какой же Айвенго сакс?

— А кто же он? Имя то не норманнское…

— Из славян. Его предок приехал с русской герцогиней к Харальду Жестокому, норвежцу. Она стала женой эрла, а тот Айвенго, когда Харальда убили в Англии за два месяца до Гастингса, попал в плен к Гарольду-саксу, а Вильям-норманн Гарольда убил и всех своих, ну, кто от Харальда из норвежцев остался, освободил и взял в вассалы. Имя его, отец говорил, по-русски Ivan Huy, то есть ходок по женской части.

— Но ведь Алиенора и посейчас жива, как же так, ведь поют о предсмертной исповеди, — удивился Эдвард.

— Видать, выздоровела от страха перед таким исповедником. Ха-ха-ха! А Гарри, наоборот, окочурился от злости, — гэл снова засмеялся. — Ну, что, еще споем?

Пели, пока не охрипли. Пришлось остановиться у ручья, немного попоили и лошадей. Алан кулаком врезал вредному Иегудину мерину, упрямо тянувшемуся к воде. Сжевали, что скотт реквизировал с госпитальерской кухни, и поскакали дальше.

К полудню бухта Триполи снова, как и накануне, раскинулась перед ними.

 

Глава восьмая. Триполи

Тигран и Иегуда в праздничной одежде у ворот встретили вернувшихся гонцов. Сразу стало ясно, что вчера радушие хозяев сдерживалось лишь отсутствием времени у гостей, нынче же решено наверстать упущенное. Всюду царила суета, носились слуги, звенела посуда, с кухни текли вкусные ароматы. Каменные плиты двора влажно блестели, чисто вымытые. Галерею дома украсили яркие цветы. Несомненным было участие женщин в организации торжественной встречи, и Эдвард невольно тщетно искал взглядом красавицу Ноэми.

Друзей проводили в приготовленные для них комнаты, изящно и удобно обставленные. В доме нагида Иегуды явно не слышали об экономной экономике.

Слуги помогли усталым путникам снять доспехи и отвели в баню, такую же роскошную, как и все в доме. Там друзей принял сын хозяина, Бенони, вместе с ними разоблачился и дал команду здоровенному молодому банщику приступить к делу. Британцев повлекли сначала в парильню, потом в мыльню, и снова в парильню, а затем банщик их отмассировал с яростью, больше подходящей для небольшой битвы с врагом, невзирая на протесты непривычных к таким гигиеническим процедурам северян. Бенони только громко смеялся в ответ на стоны пытаемых и аргументировано объяснял пользу турецкой бани и ее происхождение от римских терм. Полностью деморализованных и изможденных друзей спихнули в мраморный бассейн с прохладной проточной водой, быстро восстановившей угасавшие силы. Куда-то подевалась и усталость от четырехдневной скачки.

Алан, влезая в роскошный халат, хихикнул:

— Басурмане-то, турки, басурмане, а какую хорошую штуку придумали. Я как в волшебном источнике фей искупался…

В комнатах друзей ждала новая богатая европейская одежда. Прежнюю Бенони отправил почистить и починить. Когда они, облачившись, встретились у Эдварда, Алан, обычно не склонный к комплиментам, заявил, что сакс самый красивый оруженосец среди крестоносцев, что ему не стоит сегодня выходить на улицу, опасаясь сорок, и что король Дик, о равнодушии которого к прекрасному полу ходили упорные слухи, наверняка даст ему рыцарство, такому пригожему, без всяких подвигов. Зубоскальство гэла прервал брадобрей, посягнувший на его рыжую щетину.

Эдвард, оставшись один, поглядел на себя в серебряное зеркало, висевшее на стене, рыжей щетины, да и вообще никакой, по молодости не нашел и решил, что гэл прав, смотрелся он неплохо. В походном мешке юноши хранилась всего одна драгоценность, тонкий золотой обруч-диадема, подаренный ему в Англии в час расставания с первой любовью. Эдвард надел его на еще влажные волосы, вспомнил далекую родину и загрустил.

И невольно сравнил комфорт, что его сейчас окружал, и суровый, скорее даже скудный, полувоенный быт, к которому привык с детства.

Он, конечно, видывал и богатые замки в Англии и Аквитании, но там деньги в основном использовались для создания стратегической мощи, либо лежали под спудом у скупцов. А здесь: удобства, чистота, прохладный свежий воздух в жару. А здесь: красивые, приятные на взгляд и на ощупь диван и кресла, разные мелочи, облегчающие жизнь, вплоть до проточной воды в благоухающем нужнике.

Сакс прикинул: все это стоило огромных денег. Да, при штурме Акры солдаты грабили при нем купеческие дома с подобными удобствами, рубили и жгли изящную мебель, рвали дорогие ткани на портянки, но одно дело врываться в дом захватчиком, другое — входить желанным гостем. И, поняв, как умно здесь золото служит человеку, Эдвард немного по-иному стал относиться к людям, еще вчера презираемым просто за национальность.

Приглашение на обед застало его еще во власти воспоминаний и размышлений, с ними молодой оруженосец и вошел в трапезную, где собрались вся семья Иегуды бен Элиазида.

И тут былое и думы сразу вышибло из головы сквайра — подойдя, Ноэми склонилась перед ним в изящном реверансе. В ответ он судорожно дернул головой, будто конь, ужаленный оводом. Плавным движением руки девушка пригласила Эдварда за стол, но он замер и молчал, словно проглотив язык. В голове аж звенело от усилий найти нужные слова при полном отсутствии мыслей. Сколько бы еще продлился этот столбняк, один Бог знает… Ноэми с растерянной улыбкой обернулась к родным, но тут подоспевший сзади из коридора Алан выручил великого молчальника, ткнув кулаком под ребра, и обойдя его, заслонил собой. Пока гэл раскланивался и расшаркивался, демонстрируя в вежливой улыбке все свои крепкие, неровные зубы, юноша вспомнил минимум слов, чтобы поздороваться.

Пока друзья шли к столу, Алан шепотом отквалифицировал светскость сакса одним емким словом:

— Пентюх!

Этот комплимент окончательно привел Эдварда в состояние, пригодное к застольному употреблению в качестве собеседника.

Обед прошел непринужденно. Единственный раз Алан мгновенно заморозил улыбки, публично и, по обыкновению, громогласно признавшись в пылкой любви к милой свинине.

Положение спас мудрый Тигран, объяснив запреты в питании разных народов условиями жизни. Своих поросят у семитских кочевых племен, по его словам, никогда не водилось. Где бы они их держали, где брали в пустыне корм для них? А свинина стала запретной после того, как евшие ее при захвате чужих городов воины были поражены болезнями, передающимися через плохо прожаренное мясо. Еврейская кухня в результате таких случаев стала очень осторожной, как в выборе продуктов питания, так и в их приготовлении. Мудрые жрецы древнего времени отразили это в священном Писании в ряде запретов на пищу. Старика выслушали с интересом, и инцидент был, таким образом, исчерпан.

Эдварда Ноэми усадила рядом с собой, ухаживала за ним на протяжении всего обеда, следя, чтобы его тарелка и кубок не пустели. О себе поведала, что недавно приехала из той части Испании, где правят мавры, из Гранады. Мать ее умерла рано, отец в Ноэми души не чаял, под влиянием старого друга Тиграна предоставляя волю гораздо более полную, чем принято обычно для женщин их веры. Исповедуя, по видимости, магометанство, как требовали власти, в душе остался он верен иудейству. Желая, чтобы дочь пожила среди единоверцев, он отпустил ее в гости к своему родному брату Иегуде, кружным, но сравнительно безопасным путем через мусульманскую Африку, а по прибытии она узнала, что скорбная весть из Гранады о кончине отца опередила ее на корабле и она унаследовала на родине громадное состояние банкира гранадских эмиров.

Управлять таким капиталом женщина, конечно, не могла, и Ноэми передала обязанности по нему дяде Иегуде. Сердечных привязанностей, как понял Эдвард, прекрасная еврейка, достигнув восемнадцатилетия, не обрела. Свобода ее здесь, в Триполи, стала еще полней. Девушка ездила верхом, гуляла, где хотела, купалась, и остановить ее было некому. Мрачные старинные обычаи и предрассудки древней веры, диктовавшие женщинам замкнутость, покорность и ограниченность интересов, характерные для гетто, Ноэми, выросшую в просвещенной атмосфере блестящей мусульманской Гранады, привыкшей проводить досуг в волшебных садах Альгамбры, будто и не касались, и дядя, здесь, рядом с войной, постоянно пребывавший в тревоге о безопасности племянницы, смог заставить ее лишь пообещать не выезжать из города без двух телохранителей. Будь она его родной дочерью, старик, может, и нашел бы эффективные методы вразумления своевольной, но Ноэми в любой момент могла взбрыкнуть и уехать на родину, и управление богатством вместе с ней, а этого нагид Иегуда, финансист до мозга костей, допустить не мог. Оставался один выход — срочно муж для непокорной, муж, понимающий пользу объединения капиталов в одних, естественно, Иегудиных, руках.

При всем при этом дядя, по ее словам, абсолютно честный человек и не способен присвоить хотя бы фартинг. Кузен Бенони — отличный малый, но давно женат, и девушка украдкой показала саксу на несколько носатую и усатую массивную супругу кузена на другом конце стола. Женихов же, соответствующих ее представлениям о любви, местного рэбэ о религии и дядиным о выгоде, в Триполи не густо, а точнее — и совсем нет. Поведав все это Эдварду, Ноэми откровенно расхохоталась.

Эдвард не страдал отсутствием аппетита, прилежно ел и пил все, что рекомендовала из традиционных национальных блюд прелестная соседка, слушал ее рассказы, а сам не сводил с нее очарованных глаз. Как она была прекрасна! Тени ресниц трепетали на щеках цвета слоновой кости, окрашенной будто первыми лучами утренней зари. Губы, в меру полные и безупречно очерченные, казалось, не способны сложиться в капризную или злобную гримасу. Ровная дуга белоснежных, как ягнята в "Песне песней" царя Соломона, зубов делала смех девушки неотразимым. Юноша любовался этой чистой красотой, не думая о том, что она ему недоступна, что она еврейка, а он христианин.

Подали десерт. Наряду с домашними цимесами, присутствовали и разнообразные липкие турецкие сладости. Британцам не удалось перепробовать их все, места в желудках не осталось. Последний тост Алана за мир в этом гостеприимном доме завершил обед.

Тигран извинился перед Ноэми, что похищает собеседника, и пригласил друзей в кабинет хозяина дома. Лишь только все четверо уселись в кресла, армянин начал:

— Эдвард! Я знаю: тебя одним махом не переделать. Только жизнь может заставить воина изменить точку зрения на войну. Пока твои идеалы доблести и благородства исключительно на поле брани. Со временем ты поймешь, как заблуждался, это неизбежно как завтрашний день при твоем характере! Да вот только не оказалось бы поздно…

— Ты пришел мне на помощь, мальчик, в ситуации, когда девяносто девять из сотни проехали бы мимо из страха или равнодушия. Не остановился бы и один из тысячи! А твое сердце отозвалось на мой призыв. Даже доблестный Алан, так лихо выбивший из седла мерзавца, вряд ли бы сам первый его затронул. Без обиды! Я прав?

— Прав, прав! Я очерствел в войнах, а сердце Эдварда пока еще открыто для добра! — энергично согласился шотландец.

— Я не забываю ни плохого, ни хорошего и пока немногим могу быть вам полезен, но если проклятая старуха-война зацепит тебя или Алана, тогда дело за мной. — Старик порылся в складках одеяния. — Вот мой подарок. С его помощью вы сможете быстро меня вызвать, коли возникнет необходимость.

Друзья увидели странную плоскую шкатулку. Она казалась вырезанной из черного рога и умещалась на ладони лекаря. Он поставил коробочку на стол, и все склонились над ней.

Тигран показывал:

— Видите, на крышке два углубления? В это, где на дне маленькое колечко, поставьте острием свой меч, — он жестом попросил кинжал у Алана, — вот та-ак, и придерживаем рукой, чтобы не упал.

Кинжал стоял вертикально, острием на коробочке.

— Во втором видна, как бы… ну, шляпка подковного гвоздя. На нее надо несколько раз нажать свободной рукой, не убирая меч с колечка. Сделать это лучше на ближайшей высокой горе. Я услышу ваш зов и приеду немедленно. Все поняли?

Алан подозрительно спросил:

— А мы не оглохнем, когда шкатулка закричит? Конечно, если мечом кольнуть, от боли не так завопишь… Может, лучше заранее заткнуть уши какой-нибудь паклей?

Лекарь засмеялся:

— Да, интересная теория радиосвязи… Нет, пакли не нужно. Ты, Алан, когда-нибудь охотился с собакой? Видел, как она вострит уши, когда олень еще очень далеко, и звук его шагов до тебя не доносится? Вот и эта коробочка закричит так тихо, что вы ничего не ощутите, а у меня есть другая, ей на пару, чуткая, как собака. Она услышит вашу шкатулку, даст мне знак и к вам приведет. А главное, не придется меня искать, ведь я могу уехать куда угодно.

— Колдовство?! — Алан перекрестился, за ним и Эдвард.

— Доброе, даже скорее вроде чуда Господнего. И вообще, если сомневаетесь, можете перед вызовом ее перекрестить и читать молитвы, чтобы я вас услышал.

Друзья испытали облегчение, нечистая сила к коробочке вроде бы была непричастна. Скорее ощущалось волшебство, как в сказке.

— Спасибо! — Эдвард нерешительно взял подарок.

Тигран засмеялся:

— Смелее, она не укусит. Только не пытайтесь открыть, испортите. Ну, друг Иегуда, очередь за тобой!

Иудей встал и хлопнул в ладоши. В двери появилась ушастая физиономия слуги, выслушав приказ на арамейском, кивнула и исчезла.

Банкир повернулся к друзьям:

— О, почитатели Иешуа бен Мариам! Вы свершили благое дело, спасли замечательного человека. Множество людей разных стран и народов обязаны жизнью и здоровьем его волшебным рукам и, таки, мудрой голове. Он врач, не имеющий равных. Сам великий Моше бен Маймон[15] учился у него. Тигран-Исцелитель превзошел даже Аверроэса[16]. Он давний благодетель нашей семьи, самый дорогой друг. Он вылечил много лет назад от моровой язвы моего брата, отца Ноэми. Он спас Бенони от смертельных ран после погрома в Марселе, когда его привезли сюда умирать. Тигран научил нас настоящему добру! Все мы его должники навечно!

Старик смущенно пробормотал:

— Не раздувай, не раздувай, Иегуда… А кто истратил почти все состояние на чумных больных сорок лет назад?

— Я расходовал лишь золото! А ты ежедневно рисковал жизнью! Позвольте мне хоть немного отблагодарить вас, о благородные воины!

Иегуда еще раз хлопнул в ладоши. В сразу отворившуюся дверь слуги внесли многочисленные свертки и вышли. Он снова заговорил:

— Мой старший друг Тигран, как известно, ненавистник войны, противник оружия. Но у оружия есть одно достоинство — оно защищает жизнь и достойных людей. Он не будет против моих подарков. Здесь два комплекта доспехов, один для рыцаря, другой для его сквайра. Мечи из Толедо. Превосходят ли они дамасские, вы сможете узнать, сравнив их клинки с вашими новыми кинжалами. Оружейники всего мира пока не разрешили этот столетний спор. В стойлах вас ждут кони, лучшие, что я смог купить за такое короткое время. Одежда, что на вас, тоже ваша. Говорят, евреи скупы. Смотря в чем, смотря с кем… Мы навеки ваши друзья, о преломившие хлеб в нашем доме.

Эдвард и Алан от неожиданности не знали, что и сказать. Но Иегуда не ждал благодарности. Когда сакс попытался как-то выразить признательность за столь щедрые дары, иудей вежливо, но твердо пресек это намерение:

— Что бы я сейчас не сделал, отдай я вам хоть все свое имущество, все равно останусь в долгу. Не благодарите меня, возблагодарите Господа, общего у наших народов, за то, что позволил вам спасти жизнь святому человеку!

Тигран остановил поток славословия в свой адрес:

— Иегуда! Дай моим спасителям взглянуть на подарки.

Алан кинжалом разрезал мешковину. Рыцарские доспехи для Эдварда оказались последним словом оружейного искусства. Кованый миланский панцирь из голубой стали изготовил настоящий художник. Два шлема, внутренний — легкий и наружный — тяжелый, горшкообразный, такие в войске крестоносцев друзьям встречались всего раз или два. Латные рукавицы, наручи, наголенники и всякая мелочь тоже были высочайшего качества.

Юноша не утерпел и попросил разрешения примерить обновки. Врач и банкир переглянулись с понимающей улыбкой и кивнули. Алан азартно взялся помогать другу, и в несколько минут сакс оделся железом с ног до головы. Он ходил по кабинету, махал руками, приседал, гулко, как из бочки, делясь из шлема своими восторгами, и вдруг заметил, что армянин молчит, отвернувшись к окну.

Эдвард поспешно сдернул шлем и подошел к старику:

— Что-нибудь не так, Тигран?

— Да нет, все так, мальчик. Просто, как ни посмотрю на рыцаря в доспехах, все мне кажется, что человека внутри и нет, — глаза лекаря вдруг обожгли сакса холодом. — Киборги проклятые! Но ты не переживай, к тебе это пока не относится.

Немного огорченный юноша стал разоблачаться. Алан успел осмотреть тем временем свой подарок. Турецкая двойная кольчуга привела шотландца в шумный восторг. Более легкое, чем у Эдварда, вооружение, но такого же превосходного качества, полностью удовлетворило бы даже привередливого оруженосца самого короля.

Эдвард аккуратно сложил доспехи в углу кабинета на персидском ковре и подошел к Иегуде:

— Сэр! Но ведь они рыцарские, такие надеть не зазорно даже пэру, а я пока только бедный сквайр. Не по Саймону шляпа! — сакс простодушно смотрел старику в глаза.

Иегуда заерзал в кресле:

— Ох, я без всякой задней мысли… Ты непременно будешь пэром или, таки, даже сэром. А пока я могу сходить с тобой на склад, там сам выберешь, что больше подойдет сейчас. Эти же доспехи будут дожидаться твоего посвящения. Ты воин, доблестью подобный Иуде Маккавею[17], и, уверен, долго они не пролежат без дела.

— Спасибо, сэр, но мои старое снаряжение еще очень неплохо. Пусть ваш дар здесь подождет своего часа. Стану рыцарем, приеду за ним, а нет, значит, я его и не заслуживаю.

— Заслуживаешь, заслуживаешь… — старый Тигран подошел к Эдварду, обнял его и похлопал по спине, — скромность качество хорошее, но лишь в меру.

— Ты честен, отважен, а, главное, добр. Кому же, как не тебе, носить золотые шпоры? Эх, если бы все рыцари стали такими, как ты… Гляди только, чтобы блеск золота не затмил в твоих глазах свет человечности! Не то превратишься еще в одного железного истукана… — Тигран погрозил саксу пальцем, и тот с удивлением увидел слезы в глазах старика. И вдруг и у Эдварда защипало под веками, и он ощутил, что происходит что-то важное, словно лекарь посвящает его в рыцари добра.

Справиться с волнением юноше помог Алан, заявивший, что наденет обновки только в один день с другом:

— Не годится мне вооружаться роскошнее командира. Эд свои доспехи наденет, когда станет сэром Эдвардом, а я, когда он сделает меня сквайром.

Тигран захохотал во весь голос:

— Вам осталось только жениться в один день, одному на госпоже, другому на служанке!

Неприхотливая шутка разрядила напряжение.

Старики посоветовали друзьям отдохнуть до ужина, а Иегуда рекомендовал для этого сад за домом.

Алан, проигнорировав отдых, отправился с Бенони на конюшню смотреть дареных коней, а сакс, втайне считая, что его Персик лучше всех, сказал, что придет чуть позже, и вышел в сад, довольно большой и тенистый, обнесенный высокой глинобитной стеной.

Солнце клонилось к западу, с трудом пробиваясь сквозь виноград на шпалерах, сквозь листву смоковниц и грецких орехов. Дневная жара спадала. Юноша пошел по дорожке к небольшому журчащему фонтану и за кустами диких роз неожиданно наткнулся на Ноэми, сидящую на садовой скамье и улыбающуюся ему. Сердце его, по дурацкому обыкновению, вмиг оборвалось и бесшумно ухнуло вниз.

Девушка поманила его к себе. Повинуясь жесту тонкой руки, он подошел и послушно сел рядом.

Ноэми заговорила о чем-то, Эдвард даже не пытался ее понять. Звуков ее голоса, движений губ, улыбки вполне хватало ему для счастья. Внезапно она прервала речь и, удивленно осмотрев себя, с сомненьем спросила:

— Что-то случилось? Почему ты так странно молчишь? — и медленно залилась краской.

— Нет, ничего! — неестественно громко сказал сакс. Его, наконец, отпустило какое-то наваждение, сковавшее язык. Он обреченно подумал, что при каждой встрече выставляет себя каким-то дураком.

Дальнейший разговор был беспорядочен. Эдвард что-то рассказывал, но Ноэми глядела на него бездонными очами… и он забыл, кто он, что с ним… потом и вспомнить не мог, что он ей плел… Вряд ли и у девушки осталось в памяти что-нибудь из их беседы, кроме его серых глаз.

На дорожке показался было Алан, но увидев Эдварда с Ноэми, удалился. Юноша был ему благодарен за деликатность, кажется, более, нежели за спасение жизни позавчера. Каких уж тут коней было идти смотреть?!

Стемнело, позвали ужинать. Снова за столом юноша и девушка сидели рядом, и их взгляды красноречиво говорили окружающим о их чувствах. Озабоченный Иегуда порывался подойти к племяннице, но Тигран остановил его, с улыбкой прошептав что-то на ухо. Иудей надолго задумался, наблюдая за молодой парой, затем медленно кивнул другу и тоже грустно улыбнулся.

После ужина, не сговариваясь, Эдвард и Ноэми вернулись в сад, на скамейку. Ночь выдалась звездная, безлунная. Светляки мерцали в листве. Темнота будто освободила чувства от условностей. Пальцы Ноэми как-то незаметно оказались в руке Эдварда. Потом и голова девушки склонилась ему на грудь. Он ощутил тепло ее дыханья сквозь рубашку. Эдварда охватил покой умиротворения. Не хотелось двигаться, думать. Не хотелось даже большей близости. Юноша подумал, что это и есть счастье, и, благодарный, склонился и поцеловал Ноэми куда-то в пушистый висок. Гибкими руками она обвила его шею, и губы их встретились. Сколько так прошло времени, они не знали, должно быть, много.

Нарушил идиллию голос Алана:

— Эд! Поди-ка сюда, пожалуйста!

Сакс разжал объятия, но Ноэми не отпускала его.

— Подожди, милая! — он ласково снял ее руки со своих плеч и поцеловал ладони девушки. — Я ненадолго…

Алан стоял в дверях, опершись спиной о косяк.

Притянув к себе Эдварда, он прошептал:

— Ну зачем тебе это? Чем ты думаешь?! — покрутил пальцем у виска. — Она хорошая девочка, хоть и жидовка, а ты разобьешь ей сердце! Жениться все равно ведь не сможешь! — гэл покачал головой. — Была бы шалава какая, не жалко. Самому потом стыдно будет! Иегуда сидит, нервничает… За гостеприимство злом не платят… Скажи, что нам вставать на рассвете, что обязательно потом встретитесь… Да спори ты какую угодно чушь, и уходи! Уходи быстрее! — Алан развернул друга к ступенькам и подтолкнул.

Эдвард медленно сошел в сад и, опустив голову, побрел к скамейке. Он сознавал, что Алан прав: он увлекся Ноэми, не подумав о том, что будет дальше. Не стоило усугублять проблему, продолжая безнадежный роман. Но мысль, что он сам сейчас разрушит свое счастье, была невыносима.

— Быстрее сказать, и все! — ожесточенно решил страдалец любви и услышал нежный голос:

— Любимый, я здесь!

Для нее, для ее прямого, честного характера, простого сердца все было ясно как Божий день: полюбив, отдать себя до конца, не думая об условностях, не страшась никаких последствий.

Эдвард остановился перед скамейкой, откашлялся и, пытаясь не обращать внимание на манящие руки девушки, сипло проговорил, ломая себя:

— Ноэми! Нам завтра уезжать, вставать с рассветом. Надо ложиться спать. Потом мы еще встретимся… Пойдем, я тебя провожу… — он не закончил.

Руки Ноэми упали сломанными стеблями. Секунду она смотрела на него огромными в полутьме глазами, затем вскочила и опрометью бросилась мимо него к дому. До Эдварда донесся сдавленный всхлип.

— Вот и все! — подумал он. Горя он не ощущал, как в шоке не сразу чувствуешь рану.

Спокойный, как могильная плита, юноша зашел к гэлу, мрачно кивнул в ответ на его испытующий взгляд, и заговорил об отъезде…

У себя Эдвард снял с волос золотой обруч, минуту на него глядел, затем медленно смял пальцами тонкую проволоку и уронил на стол…

Усталость взяла свое, чуть коснувшись головой подушки, он провалился в свой обычный сон, где кто-то умирал. Но ощутив горячее дыхание на лице, сразу проснулся — Ноэми сидела рядом на краю постели.

Взяв его мокрое от слез лицо в ладони, девушка прошептала:

— Я все-все поняла! Но нет нужды меня беречь, пусть лучше я недолго буду счастлива с тобой, чем всю жизнь несчастна без тебя!

Но за ее плечом на столе вспыхнула золотая искра на смятом обруче, он вспомнил слова Алана и опустил глаза.

Ноэми вздохнула:

— Ты еще не знаешь, что нам не жить друг без друга? Я подожду, пока твое сердце не скажет тебе об этом!

Ноэми порывисто встала и вышла, пламя в светильнике качнулось вслед ей. Золотой комок мерцал, и не понять было, то ли от неровного света искрится он, то ли от слез в глазах.

 

Глава девятая. Возвращение в Акру

Эдвард не лег больше. Сидел, глядя в ночь за окном. Опять ужасно разболелась голова…Он уже понял, что произошло… Да, он влюбился… Но в кого?! В жидовку! В иноверку! В проклятую Господом! Алан прав! Зачем ему эта блажь? Но против воли перед внутренним взором вставало прелестное лицо Ноэми, снова пылали на губах ее поцелуи… Она околдовала его! Надо срочно уезжать!.. Но где-то глубоко в душе он понимал, что это бесполезно! Знал это! Да, время и расстояние помогли ему один раз, чувство к Бренде незаметно уснуло, и, слава Богу, похоже, вечным сном… Здесь все по-другому, не так, как в Англии, когда он, пылая юношеской страстью, украдкой срывал поцелуи на темной лестнице или в саду… Он любил Бренду, но решая уехать, как-то сразу смог представить себе дальние страны, будущие победы, воинскую славу… в общем, жизнь без нее. А сейчас он не мог и помыслить, что больше не увидит Ноэми… Сердце Эдварда разрывалось от горя!..

В саду, предвещая близость рассвета, запели птицы… С минуты на минуту должен был прийти Алан, но вместо него появился Тигран с известием, что гэл уж часа два, как выехал со слугами на пристань проследить за погрузкой лошадей.

Юноша смущенно поднял взгляд, ожидая, что Тигран вряд ли одобрит его. Слишком многое в этом мире разделяло иудейку и христианина.

Но Тигран положил ему руку на плечо:

— Не сомневайся, если любишь, мой мальчик! Лучше один день с любовью, чем сто лет без любви.

Эдвард поразился совпадению слов старика и Ноэми. Немного отлегло от сердца, но он буркнул нарочито грубо:

— Я и сам себя пока ни черта не пойму! В Англии осталась моя девушка, а я тут… И с кем?..

Тигран грустно усмехнулся в седые усы:

— С кем ты? Вот именно… Тебе это решать, когда поймешь себя… и если поймешь…

Пора было отправляться. Вышли Иегуда с сыном. У ворот старик пристально всмотрелся в Эдварда и твердо сказал:

— Если, таки, можешь, уезжай от греха! Горя в жизни еврейке хватит и без такого… счастья…

Юноша вгляделся в печальные, будто заранее ждущие напасти, глаза и вдруг обнял, как друга, человека, которого еще вчера не мог и надеяться понять.

Прощаясь с Бенони, вдруг увидел ее за спиной брата. Отстранив его, шагнул к Ноэми.

Все исчезло для них двоих. Они молча смотрели друг на друга, пока Тигран не воззвал из двуколки:

— Эдва-ард! Пора!

Выезжая со двора, юноша услышал тихое:

— Я буду ждать тебя…

Тележка быстро катилась вниз по дороге к порту. Тигран молчал. Сакс все оглядывался, сердце звало его вернуться. Старик искоса посматривал на него, но долг, как его понимал Эдвард, возобладал, он выпрямился, поправил шлем, и лекарь, тихо вздохнув, отвернулся.

— Тигран, — вдруг осторожно спросил юноша, — а мне рассказывали, что жиды чужих не любят и к себе не допускают… Ни поесть вместе не посадят, ни домой не пригласят… Разве не так?

— Так, конечно… Да чужих-то никто не любит, и дураков, к сожалению, везде хватает, это и разобщает народы. Ты у себя в Англии тоже жида небось рядом с собой за стол не посадишь, — старик махнул рукой.

— Пойми, мудрые, а их так мало, судят людей и выбирают друзей по их поступкам, а не по указке фанатиков, и идиотские запреты соблюдать не станут. Конечно, Иегуда не такой, как абсолютное большинство иудеев, насмотрелся в жизни на всякое, и на мусульман, и на вас христиан, ему хватило ума понять, что другие люди по сути не хуже его "богоизбранных" одноплеменников. Ну и я дружил с ним много лет, видел, как он все дальше уходил от узколобости к широкому пониманию жизни, а был бы он иным, я бы с ним и не знался. Ну и семья его… хорошие люди…

Алан раздраженно встретил их на пристани:

— Долго дрыхнешь! У нас, вон, корабль хотят отнять, — он показал на каких-то воинов, — а леопарды-то у тебя. Я объясняю — не доходит. Ну-ка, покажи им, и пусть не зарятся.

Эдвард достал перстень и шагнул к претендентам:

— Мы гонцы короля Ричарда! В чем дело?!

Старший всмотрелся в сером сумраке и поднял с рукояти меча латную рукавицу:

— Все поняли! Хотели взять ваш "дромон" в повинность, до Акры. Де Шаррон приказал реквизировать здесь всю посуду для своего отряда, но на такое "нет" и суда нет.

Эдвард кивнул воину:

— Ясно! — и посмотрел на Алана. — Пойдем-ка на наву, а то еще кто-нибудь на нее рот разинет.

Алан почтительно сказал Тиграну:

— Нам пора, сэр!

Тигран ласково улыбнулся:

— Счастливо, ребята! Берегите друг друга! — и он поочередно обнял их.

Сакс успел шепнуть ему:

— Ноэми! Передайте ей… Я вернусь! Нет, не знаю…

На наве распускали парус. Утренний бриз не ждал.

Друзьям отвели место на шканцах судна, где меньше чувствовалась качка, и седой шкипер с полосатой повязкой на голове и серебряной серьгой в ухе приказал без дела по палубе не слоняться. Опытная команда из левантинцев, достойных потомков знаменитых финикиян, знала свое дело, нава с попутным ветром ходко шла к Акре.

В течение дня по очереди проплыли мимо и растаяли в синей дали горы, которыми недавно скакали на север. Алан долго тыкал в берег пальцем, пока сакс не различил на фоне дальнего холма серую тень прецептории храмовников, куда скрылся опозоренный немец.

Ближе к вечеру навстречу тяжело протащились на веслах две громадные галеры-дромона императорского византийского флота, одна чуть изменила курс, сближаясь. Толстая короткая мачта, два ряда длинных весел, гнувшихся в усилиях преодолеть встречный ветер, таран, окованный железом, и раструб установки страшного греческого огня на носу, флаг с двуглавым орлом на высокой корме. Галеры возвращались от Аскалона, где держали морскую блокаду, препятствуя туркам подвозить подкрепления и припасы из Египта.

Внезапно с треском сработала катапульта на верхней палубе ближнего дромона. В воздух что-то взлетело, вращаясь и нелепо болтая конечностями, как тряпичная кукла. Что это голый тощий мертвец, друзья поняли лишь через секунду, когда тело с плеском шлепнулось в море рядом с навой.

Эдвард с ужасом и отвращением отпрянул от борта, обрызганный с ног до головы.

— Развлекаются, сволочи имперские! — друзья обернулись, сзади стоял шкипер. — Гребец-каторжник, видать, умер, так ждали встречных, чтобы пошутить. Стараются на палубу попасть, а ты потом отскребай, как знаешь. Никогда по-человечески не похоронят…

Эдвард опять вспомнил Тиграна:

— И это тоже война… — сказал бы, наверно, старик.

— И какого дьявола мы за них с турками воюем? — процедил Алан. — Тоже мне, юмористы…

— Да уж! — подтвердил шкипер. — Парашами еще кидаются, полными, конечно! А раз дохлого осла швырнули, так я потом еле ушел от них, хорошо — ветер не подвел… — видя недоуменные взгляды друзей, пояснил. — Поинтересовался в рупор, отчего преставился их почтенный капитан…

На берег в гавани Акры сошли заполночь. Заручившись обещанием моряков немедля сгрузить лошадей, двинулись в крепость. Часовые рассказали, что сарацины, наконец, сдали цитадель, Саладин подписал перемирие, оставив две с половиной тысячи пленных в заложниках. Король и де Во в замке, там их надо и искать. Через полчаса путешественники стояли перед бароном с отчетом о поездке.

Де Во не был склонен ночью к разглагольствованиям. Выяснив, что де Шаррон прибудет через день, буркнул:

— Подробности как-нибудь потом… — и кликнув бессонного Дэна, приказал ему. — Забирай крестников к себе! Вы, драчуны! Счеты ни с кем не сводить! Дэн! Твоих это тоже касается… Идите!

Эдвард и Алан переглянулись. Встреча получилась не по посулам суховата.

Норманн нехотя пояснил, когда вышли на улицу:

— Монферрат и Филипп Август короля Дика совсем замучили, все им не так. Претензии и претензии… Барон спит и видит де Шаррона уже в Акре.

— А драчунами назвал, так это из-за нашего недоразумения, кое-кто из моих ребят в обиде на вас. Да сами, небось, знаете, на ком воду возят…

— Кстати, Дэн! У нас лошади на пристани, — Эдвард хотел узнать, куда их поставить.

— Давайте на баронову конюшню, вместе со всеми. Скажите там… — Дэн махнул рукой. — А, ладно!.. Схожу с вами в порт, дорогой доложите, как съездили.

Друзья в два голоса поведали об успехе миссии. Они, конечно, не вдавались в излишние подробности о компрометирующих знакомствах в Триполи, а вот о стычке с тевтонцем на случай возможной его жалобы упомянуть пришлось.

— Черт! Этого еще не хватало… — ругнулся Дэн. — И так уж нас сожрать готовы!

На уверения, что немец скорее всего промолчит о бесславном для него инциденте, Дэн скептически сказал лишь:

— Увидим! И, вообще, нечего было связываться! Вам-то какое дело, кто кого грабит? Проехали бы мимо… Нашли кому помогать! Лучше бы уж немцу помогли, глядишь, что-нибудь и вам обломилось.

За душевным разговором незаметно дошли до гавани. Все четыре лошади уже стояли на причале под охраной матросов, нервно бухая копытами по бревнам настила. Им надоел плеск волн.

— Барышничать ездили, или как? — язвительно спросил Дэн, увидев лишних коней. — Какую я вам давал? Этого? — схватил мерина за холку. — Вернете! Ведите всех за мной.

Ведя за уздечки по паре, друзья понуро шагали ярдах в двадцати за норманном. Алан еле слышно шипел ему вслед:

— У-у! Выжига! Ему бульоном от вареных яиц торговать! Сквитаться решил, небось…

Когда коней устроили, Дэн примирительно сказал:

— Лошадь не ваша и не моя, а милорда. Пока будете в охране барона. Дежурим в три смены. Завтра после обеда и заступите. Видите, у ворот часовой? Вам туда!

В приспособленной под казарму низкой людской дрожал от храпа вонючий и теплый портяночный туман. Алан простонал тонким голосом, пихая под новенькие сучковатые нары мешок со снаряжением:

— О, где ты, роскошная комнатка в доме Иегуды! Я чувствую себя здесь Иовом на гноище. Тьфу, как смердит!

— Нешто! С погани не треснешь, с чистого не воскреснешь! — хрипло провещал кто-то с соломы рядом.

Друзьям вдруг это показалось так смешно, что они долго хихикали, никак не мог ли остановиться, а пытаясь что-нибудь сказать, начинали сызнова. В конце концов они изнемогли и, кое-как выбравшись на воздух, захохотали во весь голос, под подозрительным и любопытным взглядом часового.

— Вы что, одурели?! — страж и сам начал улыбаться незнамо чему.

Ему попытались объяснить, но только снова закисли от смеха.

Часовой обиделся и в сознании своей неприкосновенности послал друзей Саладину в зад. Тут они и вовсе обессилели от смеха, и спать пошли выжатые, как после турецкой бани.

 

Глава десятая. Акколада[18]

Утром Алан проснулся первым. В углу казармы за разговором били вшей несколько полуголых норманнов. Когда гэл свесил всклокоченную рыжую голову с нар, они замолчали и удивленно уставились на него. Кто-то присвистнул. Здоровенный, с обросшим черной шерстью торсом, воин, выслушав чей-то шопот на ухо, двинулся к горцу.

— Так это ты, ржавый недоносок, убил брата?! — верзила огромными ручищами схватил Алана за плечи и рывком сдернул вниз.

Шотландец, в первую секунду оторопевший от неожиданности, опомнился и лбом боднул противника в нос. Похожее на большой окорок лицо того мгновенно залилось кровью, он взревел, но Алана не выпустил, а, плюясь красными брызгами, начал скручивать через бедро, стремясь сломать хребет. Гэл сопротивлялся изо всех сил, но никак не мог вырваться. Исход борьбы был предрешен звериной силой норманна.

Эдвард, вырванный из своего обычного сна с разговорами о каком-то умирающем сиплым ревом верзилы, понял, что надо вмешаться, пока не поздно. С дареным толедским мечом он босиком соскочил с нар и крикнул:

— А ну, оставь его в покое, плод греха сарацина с больной обезьяной, иначе тебе не жить!

Но тот даже не обернулся. Эдвард понял, что еще несколько мгновений, и Алану конец, и размахнулся.

Мелькнула мысль:

— Если перерублю этому быку шею с одного раза, значит, Иегуда не соврал, меч что надо. Нет! Лучше плашмя по макушке, чтобы не наповал, — он примерился поточнее и затормозил, услышав повелительный голос:

— Отставить! Бросай оружие, кончай драку! — в дверях стояли барон де Во и Дэн.

Эдвард сразу опустил меч, но разъяренный норманн, лишь мельком глянув на начальство, вновь занялся переламыванием Аланова позвоночника. Тут Дэн показал, что он недаром состоит в баронской свите. Только что он находился у входа рядом с милордом, но уже через мгновение вмешался в схватку. Молниеносный удар ребром ладони по шее, и здоровяк опрокинулся на спину, ловя ртом воздух. Глаза его закатились, и он потерял сознание.

Эдвард подошел к постели, поднял с одеяла ножны и вбросил в них меч. Алан с трудом разогнулся, держась за поясницу, багровое от натуги лицо шотландца исказила гримаса боли:

— Аспид ползучий! Чтоб ты сдох без покаяния! Почему он в меня вцепился?!

— Ты убил его брата, там, на дороге, пять дней назад! — злобно крикнул кто-то рядом. Только сейчас друзья заметили, что остальные норманны успели обступить место схватки.

— Тихо! — Дэн властно поднял руку. — Слушать милорда, головорезы! Все отступили на шаг, и взоры обратились на барона, по-прежнему стоявшего у двери, скрестив на широкой груди руки, но он сумрачно молчал. Оглушенный буян зашевелился на полу, приходя в себя, встал на четвереньки, на колени, потер ушибленную шею. Тяжело поднявшись на ноги, уставился в пол.

— Ну что, оклемался? — наконец, заговорил негромко барон. — Упрям же ты, Фенрир[19], недаром псиным именем прозвали. Но я не старик Один[20], не с такими справлялся! Предупреждал я, чтобы не смели трогать новичков? А?! Не их вина, что с проверкой вышла накладка… Приказ по армии о том, что любой поднявший оружие на товарища будет немедленно казнен, слушали? Обет драться в походе лишь с неверными давали? Так вот, следующий, кто решится таким образом свести счеты, сведет знакомство с топором палача! И ты, Винг, не слишком ли быстро за меч хватаешься? Дэн, распорядись на вечер, и за мной!

Барон вышел. Дэн показал на двоих норманнов:

— Ты, и ты, — палец переместился на друзей, — и вы двое, после обеда в полном вооружении к милорду, пешими. И не забудьте, вы все! Следующая драка будет последней в жизни зачинщика!

Он быстрым шагом отправился догонять своего господина.

Волосатый поднял голову. На щеках его слезы промыли дорожки в подсохшей крови.

— Все равно подкараулю ночью и убью за брата, скотина ты скоттская! Пусть тогда хоть вешают…

Свои оттеснили его в угол. Эдвард поймал себя на том, что опять тянется к мечу. Алан развернул друга спиной к норманнам:

— Не связывайся, пойдем-ка собираться!

Время до обеда друзья провели на нарах, готовя снаряжение. Вышли на улицу лишь ненадолго, осмотреть при ярком свете оружие, не завелась ли ржавчина от морского воздуха. Все было в полном ажуре, но на душе скребли кошки.

Алан мрачно обрисовал перспективы будущей службы:

— Да-а! Либо этот пес из норманнской преисподней нас прикончит, что паршиво, либо мы его, что вряд ли будет лучше по результатам. Чую носом, служба здесь у нас не пойдет! Придется что-нибудь другое подыскивать…

— Посмотрим! — Эдвард не желал думать о плохом, весь в радужных мечтах о Ноэми. — Жизнь покажет!

Жизнь показала в этот же день.

Друзей накормили с людьми барона, но никто из них не обратился к новичкам и с единым словом. Атмосфера недоброжелательства не рассеивалась. Они приуныли, но с отставкой пока решили потерпеть, сколь возможно.

Дэн явился сразу после обеда, заступающие в наряд едва успели надеть доспехи. Остальных воинов капеллан барона повлек на тематическую проповедь "Цели третьего крестового похода в свете решений последней энциклики папы Целестина". Выведя отобранную загодя четверку на улицу, Дэн придирчиво осмотрел снаряжение, броню, одобрительно цыкнул зубом, проверив на ногте остроту клеймора у Алана, и скомандовал:

— Попарно за мной, марш!

Остановив их во дворе цитадели у ворот, Дэн пояснил:

— Ждем государя и милорда. Сегодня у них совещание с другими их величествами.

Через десять минут из башни вышли король Ричард, Меркадэ, и де Во, все в легких парадных доспехах. По команде капитана десяток стрелков-гасконцев в полном вооружении выстроился впереди. Присоединились к свите епископ Солсбери, эрл Лейчестер, еще несколько рыцарей. Охрана барона под командой Дэна замкнула двинувшуюся к выходу процессию. Впереди Эдварда в просвете под сводами воротной арки качались страусовые перья на шлеме Ричарда и склоненное, чтобы не зацепить решетку под потолком, знамя с драконом.

Король несколько запоздал к условленному на нейтральной территории рандеву, нарочно, чтобы заставить ждать себя. Остальные участники встречи уже собрались. В центре пыльного пустыря под стеной цитадели лениво колыхались в жарком воздухе знамена государей под объединенной охраной. Ричард со свитой не присоединились к ним, а водрузили английский стяг отдельно на небольшом холмике, оцепив его лучниками Меркадэ. Король, де Во, остальные вельможи расположились перед их линией. Караул Дэна выстроился впереди. Обособляясь, Ричард опять продемонстрировал недоверие и неприязнь к венценосным партнерам в святом деле.

Король Филипп II Август Французский, эрцгерцог Леопольд Австрийский, маркиз Конрад Монферрат и временный глава тамплиеров маршал Жиль д'Амори растерянно застыли вчетвером перед толпой своих свитских, явно не зная, как реагировать на столь явную и неожиданную конфронтацию. Затем они оживленно негромко заговорили, поглядывая на короля Ричарда, будто боялись, что он услышит. Ситуация явно ускользала из-под их контроля.

Внезапно оглушительно взвыл рог возле английского знамени, исполняя соло гимн Плантагенетов[21]. Монархи пытались продолжить консультации, но перекричать сиплый, подобный ослиному, рев было трудно. Когда же он оборвался, во внезапной тишине все услышали, как маркиз, надсаживаясь, вопит:

— Нет! Никогда! — и умолк, внезапно осознав, что уже тихо.

Вперед двинулся епископ Солсбери, остановился в нескольких ярдах перед союзниками. И опять они оказались в дурацком положении: Ричард не желал сам с ними и говорить. Нервно посовещавшись, монархи вытолкнули к английскому прелату Жиля д'Амори, как духовное лицо к духовному.

Епископ развернул пергамент и звучным голосом зачитал список претензий. Несмотря на краткость перечня, нарекания были основательными: недостаточная поддержка в бою, невыполнение приказов короля, как главнокомандующего, присвоение чужих успехов и трофеев, натравливание ратников разных стран друг на друга, перехват снабжения английских войск в свою пользу, а в конце, когда, успокоенные рутинными оборотами, государи решили, что все обойдется мелочами, как-нибудь отговорятся, прямое обвинение в подготовке мятежа.

Восприняли столь тяжкое обвинение монархи по-разному. Филипп с кривой усмешкой отвернулся. Леопольд, размахивая ручищами в безвкусных красных перчатках, заорал с ужасным немецким акцентом, что вызовет Ричарда на поединок за клевету. Храмовник вытянул за шнурок из-за ворота ковчежец с мизинцем святого Готфрида Бульонского, видимо, желая на нем поклясться в невиновности, а Конрад Монферрат подбежал к Солсбери, отпихнул д'Амори в сторону и зашипел в лицо епископу:

— Уххх!.. У себя в епархии языческое капище[22] снести не может, а туда же, обвиняет! Где доказательства?!! — с такой яростью, что почтенный прелат испуганно отпрянул.

Рядом с Солсбери выросла внушительная фигура де Во:

— Доказательства, ваша светлость? Дайте срок, мы их представим. Помните ли, вы, маркиз, кого посылали к Горному старцу? Ваш эмиссар у нас. Да-да, попался на обратном пути… Мы погрели ему пятки, и он теперь так много и быстро рассказывает, что отец Ансельм записывать не успевает. А вы, ваше французское величество, зря улыбаетесь! Не рассчитывайте больше на превосходство в людях. Де Шаррон рядом, сил теперь хватит… — барон не успел закончить.

Позади Монферрата плавно промелькнула белесая тень. Слушавший с открытым ртом обличения барона маркиз вдруг поперхнулся, брызнув кровью, и без звука рухнул ничком к ногам де Во и епископа. Из шеи Конрада над воротником кольчуги торчала витая рукоять кинжала. За ним открылась странная фигура с раскинутыми в стороны руками в белом бурнусе, невнятно бормотавшая что-то по-арабски.

Слышалось только:

— Алла, алла…

Де Во с проклятьем рванул из ножен длинный меч. Д'Амори отпрыгнул в сторону, присел и визгливо закричал, призывая на помощь своих храмовников:

— Ассасины, ассасины! Тамплиеры, ко мне, во имя Господа нашего!

Да, это были ассасины, неуловимые "федави"-самоотверженные, исмаилиты. Два века орден убийц, основанный шиитом старцем Хасаном, прожившим более ста лет, наводил ужас на христиан, равно как и на турок-сельджуков, суннитов. Хасан и его преемники, унаследовавшие имя Горного Старца, приучали своих молодых воинов к гашишу, и в наркотическом трансе красивейшие женщины по приказу Старцев дарили им неземные наслаждения. Этих избранников уверяли, что они побывали в раю у гурий. Желание снова попасть туда делало для них смерть желанной, и в поисках нее они не останавливались ни перед чем. По одному слову Старца, донесенному молниеносно голубиной почтой, совершались невероятные, загадочные убийства, а исполнители с радостью шли на смерть и с улыбкой переносили самые ужасные пытки. Весь Восток оплела паучья шпионская сеть ассасинов, управляли которой сначала из Аламута, Орлиного Гнезда у берегов Каспия, а с началом крестовых походов твердыня Старцев расположилась в горах Ливана возле долины Бекаа. Лишь монгольское нашествие положило конец этому средневековому терроризму. В 1256 году "федави" были истреблены татарами вплоть до грудных детей.

Монферрата ассасины казнили за то, что он сносился с сельджуками, организовывал союз крестоносцев с ними против шиитов Саладина, хотя одновременно заплатил Горному Старцу большие деньги за устранение короля Ричарда.

Все произошло столь быстро, что с расстояния в двадцать ярдов никто из окружения Ричарда сразу не понял, что маркиз убит. Дэн, услышав вопли гроссмейстера и увидев, как его командир взмахнул мечом, рванулся к нему на помощь вместе с норманнами из охраны. Король Ричард с рукой на рукояти меча вытянулся во весь немалый рост, пытаясь разглядеть, что происходит и сделал несколько шагов от линии стрелков к сутолоке вокруг тела Монферрата.

И оказался рядом с Эдвардом, тоже обнажившим меч.

Вдруг сакс краем глаза уловил какое-то движение за плечом короля. Без размышлений он нанес туда удар. Клинок почти без сопротивления вошел в мягкое. Удивленный внезапным выпадом юноши, Ричард отступил в сторону, и вовремя. Человек в белом с пропоротым насквозь животом сам наделся на клинок сакса до крестовины, пытаясь дотянуться до короля кинжалом. Он, видимо, совсем не чувствовал боли. Сбоку подскочил Алан, вздымая клеймор, но Ричард оказался быстрее. Эдвард, с трудом удерживающий в вытянутых руках меч с бешено рвущимся к королю убийцей, услышал шелест рассекаемого воздуха, увидел летящий блеск лезвия, ощутил толчок, и его всего окатило горячей кровью, фонтаном ударившей из обрубка шеи. Удивительно, но тело фанатика упало не сразу, а еще несколько секунд тянулось достать государя трясущимся кинжалом, пока, наконец, ноги его не подогнулись, и оно рухнуло в лужу собственной крови. Покушение на Ричарда Львиное Сердце, совершенное людьми Горного Старца на деньги убитого ими же Монферрата, сорвалось.

Эдвард выдернул меч из чрева ассасина. Хотел сунуть в ножны и увидел, что толедский клинок весь в крови и смрадном содержимом кишок. Сакс завертел головой, надеясь найти, чем его вытереть, но рядом даже пучка травы не росло.

Вдруг он вздрогнул. На его плечо пала мощная десница Ричарда:

— На колени! Сними шлем! — и обращаясь к подбежавшему барону. — Томас! Как его зовут? Я помню его в лицо, твоего земляка, но имя… Забыл!

— С в-вами все в порядке, ва-ваше ве-величество? — барон испугался за короля так, как никогда не боялся за себя.

— Лишь благодаря быстроте этого парня, милорд. Но как опростоволосилась хваленая охрана! Он один не проспал! Во имя страстей Господних, Томас, скажи мне его имя!

Барону от встряски тоже отшибло память, но Алан подсказал:

— Эдвард Винг, ваше величество!

Окровавленный меч Ричарда плашмя лег на плечо опустившегося на одно колено юноши:

— Посвящаю тебя в рыцари, Эдвард Винг! Будь храбр, честен и предан! Встань, сэр Эдвард!

Тот выпрямился, но король уже отвернулся к барону, заговорил с ним, забыв о Эдварде. Свершилось — он рыцарь! Весь в крови, с загаженным мечом, юноша растерянно топтался на месте.

Алан отвел его в сторону:

— Поздравляю, сэр Эдвард! Сэр! Сэр!!! Здорово! У-у, как же тебя кровью измазали! Ты сам-то не ранен?

Эдвард промычал что-то отрицательное. Алан заметил недалеко на земле срубленную Ричардом голову убийцы и метким пинком сбил с нее белую чалму, наклонился, поднял:

— У этих язычников на лысине всегда целая лавка с мануфактурой. Постой смирно, я тебя вытру, а то и смотреть страшно, — гэл размотал тонкую ткань и порвал на несколько кусков. — Та-ак, сначала лицо… Понял, откуда они взялись?! Прятались в тайнике в стене, в каменном мешке…

Эдвард поворачивался с отставленным в сторону мечом, безвольно подчиняясь рукам гэла, а сам пытался понять, какие же чувства он испытывает, став рыцарем. Странно, особой радости не было! Взгляд его упал на труп ассасина, и Эдвард ощутил тошноту. Он горько усмехнулся. Так вот что он чувствует!.. Нет, не таким грязной и вонючей он представлял свою акколаду…

Тем временем события разворачивались.

Филипп Август со свитой почти бегом покинул место встречи. Как к вечеру выяснилось, он испугался, что Ричард вспомнит старую вражду, и отдал приказ французским войскам спешно грузиться на суда для возвращения на родину. Жиль д'Амори надменно стоял в окружении своих тамплиеров, понимая, что явных доказательств его предательства у Ричарда быть не может. Тело Монферрата унесли на плаще. Эрцгерцог Леопольд подошел к Ричарду и долго косноязычно оправдывался, сам себе противореча и сам себя опровергая. Король и де Во слушали его, пока он не запутался и иссяк, и стоял, переминаясь с ноги на ногу, утирая пот с веснушчатого лба.

К сожалению, лучших союзников не предвиделось. Государь и милорд Томас переглянулись, вздохнули, подозвали гроссмейстера и договорились на завтра о новой встрече для разработки плана взятия Иерусалима.

Алан и Эдвард стояли в сторонке и тихо беседовали. Гэл с тревогой посматривал на все еще бледное лицо друга и вдруг оборвал себя на полуслове и сжал его руку:

— Погляди-ка туда! Узнаешь, сэр Эдвард? — глазами шотландец показал на высокого рыцаря-тевтонца среди храмовников д'Амори.

Сакс медленно кивнул. Он сразу вспомнил фон Штолльберга, монаха-убийцу. Тот тоже заметил друзей и уставился на них. Зловещая усмешка исказила красивое высокомерное лицо немца. Он нашел обидчиков и теперь знал их имена. Эдвард постарался не выказать опасений и гордо выпрямился.

Наконец, де Во скомандовал строиться.

У ворот он обратился к Эдварду:

— Что ж, неплохо для начала, молодой сэр! Государь приказал тебе быть у него сегодня вечером за час до захода солнца. Не опаздывай на радостях, сэр Эдвард, твоя карьера в твоих руках!

Молодой сэр! Слова барона словно отпустили тугую тетиву в груди Эдварда, и он, наконец, поверил в свое счастье.

Слышно было, как король, входя в двери замка, говорил:

— Приятно все же, Том, что эта гадюка Монферрат сдох! Наверняка, сам же и известил ассасинов о месте и времени встречи. Анри, ко мне! — подозвал Ричард пажа. — Распорядись, дружок, насчет вина, вечером отметим эту радость.

 

Глава одиннадцатая. В гостях у короля

Друзья отправились в казарму. Алан стал так невыносимо высокомерен со стрелками-норманнами, так цедил сквозь зубы слова, что Эдвард высмеял его:

— Вот возьму другого оруженосца, чтобы ты вот так нос не задирал, — он передразнил новую манеру гэла.

Тот не поверил:

— Да кто ж к тебе, сэр Эдвард, пойдет служить? Сквайра кормить надо, а где у тебя деньги? Нет, я такого бедняка не брошу, а то ты с голоду Персика съешь!

До назначенного Ричардом срока осталась всего пара часов. Взяв новые наряды, подаренные Иегудой, отправились к морю отмываться. Затем берегом дошли до гавани.

Нава еще стояла у пристани. Шкипер сказал, что противный ветер утихает, и он рассчитывает отчалить завтра утром. Эдвард пообещал принести к отплытию письмо для Ноэми.

На обратном пути к крепости бдительный гэл обратил внимание на бредущего за ними здоровенного монаха:

— Где-то я эту великопостную рожу видел… Постой, сэр Эдвард, я гляну на него поближе!

Алан резко повернулся и направился к иноку, но тот, потеряв от неожиданности сандалию, подобрал полы рясы и бросился наутек.

Гэл запустил стоптанным трофеем ему вслед и вернулся:

— Знаешь, кто это? Один из братьев-послушников с большой дороги, из тех, кто хотел ограбить Тиграна!

— Его тевтонец послал за нами следить, понял, Алан? — сакс всерьез обеспокоился. Удар кинжалом в спину мало кого обрадует. — Ты посматривай кругом получше, и я тоже постараюсь.

В цитадели собирался цвет анжуйского и английского рыцарства. Оруженосцы оставались в фойе, а благородные сеньоры проходили в зал для приемов. Прославленные в боях знаменитые рыцари окружали пока пустовавший трон Ричарда Львиное Сердце: герцог Бургундский, эрл Лейчестер, граф Лиможский, Раймонд граф Тулузский, он же граф Триполи, граф Бертрам Русильон, знаменитый рыцарь Гильом де Бар, пока единственный, кто одолел короля Ричарда на турнире, и за это немного опальный, лучший друг короля молодой дофин Овернский, капитан Меркадэ и многие другие, не столь известные. Особняком держались австрийцы с эрцгерцогом Леопольдом.

Вельможи в роскошных одеждах стояли группами и беседовали о важных делах. Зал гудел голосами, как пчелиный улей перед роением. Знаменитые военачальники… Знатнейшие и богатейшие сеньоры… Эдвард не был ни тем, ни другим. На героя сегодняшнего дня мало кто обращал внимание. Один-два равнодушно-любопытных взгляда, вот и все, чего он удостоился. Других небогатых молодых рыцарей в зале не имелось, и сакс почувствовал себя очень одиноко.

Вскоре в сопровождении де Во, епископа Солсбери, отца Ансельма и счастливого после убийства Монферрата претендента на Иерусалимский престол Ги де Лузиньяна вошел король Ричард. Все приветствовали его долго не смолкавшими криками. Государь присел на трон, а де Во вкратце обрисовал создавшееся сегодня положение: Филипп II Август французский вывел войска из крепости, и вроде бы намеревается вернуться с ними во Францию. Это известие было встречено криками: — Предатель! Предатель! — причем громче всех, — VerrДter! — орал эрцгерцог Леопольд. Нечистая совесть придавала ему сил.

— Но сомневаюсь, что лягушатники так просто удерут! Пизанцы отказались грузить их войска на корабли. Так что деваться им некуда, придется драться! Ансельм! Пергамент с приказом!

Король встал и объявил: готовиться к маршу на Иерусалим. Присутствующие с энтузиазмом встретили это решение.

Открылись двери в соседний покой, где ждал накрытый стол. Согласно старшинству и знатности рода, Эдвард оказался в дальнем от короля конце. Пища была простая по-походному, но вкусная и много хорошего вина. Когда этикет несколько отступил под его натиском, пир пошел запросто. Кто с кем хотел — и пил и общался. Его величество, сидевший на возвышении, подзывал к себе тех, с кем желал побеседовать, иногда чокался с ними и отхлебывал из золотого кубка. Эдвард почти не ел, надеясь, что Ричард вспомнит и о нем. Долго ждать не пришлось. Юный любимый оруженосец короля, младший граф Сен-Поль, приказал юноше следовать за ним.

Ричард встал при приближении Эдварда и громовым голосом призвал к молчанию. Сразу воцарилась тишина. Со всех сторон на сакса уставились соратники короля и придворные. Государь поднял кубок и провозгласил:

— Мы все здесь рыцари! Сегодня у нас стало одним собратом больше. Этот молодой воин спас жизнь королю. Такое не забывают! Вернемся в Англию, и ты получишь достойную награду. А сейчас — твое здоровье, сэр Эдвард Винг! Я больше не забуду это имя! Выпей со своим королем, мой рыцарь!

Зазвучали заздравные клики. Эдварду в руки всунули большой кубок с вином, он поспешно опрокинул его в рот. Крепкий и сладкий ромейский пряный пигмент опалил горло. Король рассеянно улыбнулся саксу напоследок и отвернулся к Лузиньяну. Юноша помедлил, но сообразил, что разговор окончен, и поплелся к своему стулу. Ему сделалось грустно, он ожидал чего-то большего. Кругом веселились, пили, громко разговаривали, а до него опять никому не было дела.

— Как отличившейся на охоте собаке: погладили, сунули лакомый кусок и отправили на место… Насколько проще с Аланом! — думал он, не понимая, что от одного берега оторвался, а к другому пока не причалил. Он долго угрюмо сидел, подливая понемногу в кубок из ближнего кувшина, и очнулся от дум, лишь услышав голос барона:

— А, вот ты где, малыш! — барон опустился рядом с Эдвардом на чей-то освободившийся стул. Рядом встал непременный Дэн.

— Я тебя еще не поблагодарил и не поздравил. Ты молодец! Дэн! — барон посмотрел через плечо. — Ты что же это днем короля бросил? Если бы не сэр Эдвард, нашего государя сейчас звали бы Джон! А это не то имя для короля Англии. Не дай Бог! Только не этот прохвост на троне… Вот за это тебе и спасибо, сэр Эдвард!

— Тебе, нищета, конечно, нужны деньги на рыцарское обзаведение! Ну, что ты головой вертишь? Я же помню, что ты из дому без гроша удрал, как Вальтер Голяк[23] сто лет назад. Или сначала папашину сокровищницу почистил? Нет? Ах, сокровищницы нет… Тогда завтра с утра зайди ко мне, получишь немного на бедность, — барон похлопал Эдварда по плечу. — Ну что ты стесняешься?!

Эдвард попытался рассказать милорду Томасу историю приобретения доспехов, но голова гудела от предательского, как и его производители, ромейского вина. Связного рассказа не получилось, но, что экипировка есть, барон уяснил.

— Ладно, езжай за доспехами. Неделю тебе на это, не больше, а то нас в Акре можешь не застать. Э-э! Да ты уже хорош! Когда успел?.. Где твой скотт? В холле? Дэн, а ну-ка, сопроводи благородного сэра на свежий воздух и сдай с рук на руки сквайру! — барон засмеялся.

Дэн почти тащил под руку охмелевшего сэра Эдварда к выходу и сквозь зубы ворчал:

— Здесь пятнадцать лет служишь, служишь, и ни хрена! На одну секунду отвлекся, за милорда испугался. Так мало того, что шпоры мимо проехали, они еще и смеются! — И, обращаясь к Алану, сидевшему с бутылкой среди других сквайров. — Вот тебе твой новоиспеченный сэр, рыжий! Забирай его, их благородие несколько надравшись на радостях. Они, стало быть, теперь рыцари…

Сквозь туман в глазах Эдвард с изумлением различил желчную усмешку на лице норманна, первую за время знакомства, и подумал, что так мог бы улыбнуться сосновый чурбак, если на нем сделать поперечный пропил и оживить.

Алан ругался не хуже Дэна, выполняя работу по доставке благородного рыцаря по месту жительства:

— Ладно бы вместе выпили! А то он там с королем гуляет, меня в лакейской бросил, и я же его и тащи! Завтра же расчет! Что это за должность такая? С лошади снял, на лошадь посадил, доспехи надел, раздел… А жалованье?! Не-ет, так не пойдет! Доставка- оплата отдельно, погрузка, разгрузка — отдельно! Мы-ы, ры-ыцари…

Замолчал ворчун в казарме, когда Эдвард обнял его и расцеловал в обе небритые с Иегудиной бани рыжие щетинистые щеки.

— Ал! Старина, ничего не соображаю, все кружится! Беги в гавань, скажи шкиперу, пусть нас дождется. И не зови ты меня сэром! А я — на улицу, что-то мне не очень. Мутит…

Мутило долго. Только на рассвете прохладный бриз на пристани немного облегчил сэру Эдварду воистину королевское похмелье.

 

Глава двенадцатая. Отпуск в счастье

Переход обратно в Триполи занял чуть меньше суток. Ветер не совсем благоприятствовал плаванью, пришлось лавировать. Сэра Эдварда после вчерашнего ужина укачало, и он принес не одну жертву Нептуну, как водится, из собственного желудка.

К вечеру волнение чуть унялось, и страждущему полегчало.

Алан подошел к еще зеленоватому саксу:

— Сэр! Шкипер сказал, что нами вчера интересовались.

— Ал! Прекрати меня величать! Ну какой я тебе сэр?.. Ладно бы при посторонних… Для тебя я всегда Эд! — юноша потер лоб. — Ох, как голова гудит! Кто интересовался?

— Вчерашний монах! Толстомордый, что от меня у гавани сбежал. Старик спроста все ему выложил. Он же не знал, кто это. Да и мы не предупреждали, — Алан махнул рукой. — Самое неприятное — разболтал, что хозяин навы Иегуда.

— Плохо! Как бы в Триполи немец нас не отыскал, — Эдвард нахмурился. — В открытом бою я его не страшусь, а вот из-за угла… Придется поберечься.

Друзья прилегли под вечерним солнцем на теплые доски палубы и скоро заснули. Пробудились они ночью. нава дрейфовала перед Триполи, плюхая на волнах. Было темно и холодно, откуда-то из-за борта летели соленые брызги. Шкипер не захотел рисковать, входя в порт в темноте при неблагоприятном ветре.

С первыми лучами зари ошвартовались. Поблагодарив капитана, сэр Эдвард и его сквайр отправились к Иегуде. Пока пешком шли через город, совсем рассвело и улицы начали оживать. Навстречу от городских ворот двигались только что сменившиеся ратники ночного караула. Алебарды на их плечах торчали остриями куда попало.

Язвительный Алан толкнул друга локтем:

— Видал? Вояки идут! То-то у них одноглазых полно.

Это, конечно, было несправедливо, ведь в городскую стражу в основном и шли инвалиды и заслуженные пожилые воины, но все равно ужасно смешно. Эдвард расхохотался так, что последний стражник, маленький и кривоногий, выронил алебарду, и она зазвенела о ближнюю стену. Остальные воины обернулись на неуклюжего, а он обозлился и погрозил саксу кулаком.

— Да как он смеет, сэр! Рыцарю, герою, и кулаком грозить! — Алан явно нуждался в развлечениях после скучного плавания.

— А он не мне машет, а тебе! Мне разве посмел бы? Уж очень я страшен… — Эдвард снова хихикнул. Да, гэл всегда умел развеселить.

От графского замка, болтая, двигалась навстречу ватага слуг.

— На рынок, за продуктами… — отметил Алан.

— Да-а! Червяка бы заморить сейчас в самый раз… — задумчиво промолвил Эдвард.

— Да ну?! Сэр, а я-то думал, ваша милость после королевского ужина попостится хотя бы неделю! Чтобы впечатление не смазать…

— Ах, Ал! Нельзя же быть все время таким ехидным… — томно заметил его милость.

— Можно, сэр! И еще как можно! Смотри, Эд, мы уже и пришли, только за угол свернуть. Ну, как, силен я в сухопутной навигации?

У ворот дома банкира слуги собирались с лошадьми на водопой. Узрев недавно уехавших британцев, они загалдели, и один из них опрометью бросился за хозяином.

Держась за сердце, почти выбежал к воротам старый Иегуда, наткнулся на гостей и замахал руками:

— Ой! Боже ж ты мой! Это вы? Я, таки, решил, чего-нибудь плохого стряслось.

— Нет-нет, все хорошо! — Эдвард засмеялся счастливо. Он будто домой вернулся.

— Фу-у! Велик Господь Израилев! — вздохнул с облегчением старик.

Пришел и Бенони, обрадовано обнял гостей и повел в дом, по дороге расспрашивая, все ли в порядке, не нужно ли чего. Посетовал:

— Эх, жаль, Тиграна не застали! Всего часа два, как уехал. Эдвард вошел в свою прежнюю комнату, обвел ее взглядом и от полноты чувств закрыл глаза. Вдруг услышал быстрый легкий перестук каблучков, обернулся к двери, и Ноэми кинулась ему на грудь. Теплая со сна, в поспешно накинутом платке, она была такой родной и близкой! Война с ее ужасами и кровью осталась где-то далеко от этого мирного дома… Эдвард усадил ее рядом на кровати, а она все не могла оторваться от него, лепетала:

— Милый, милый! Ты приехал… Навсегда!

Верно так она поняла его столь быстрое возвращение, и у Эдварда язык не повернулся лишить ее этой иллюзии, слишком жестоко было сразу отнять у Ноэми счастье.

Они долго сидели обнявшись и не видели, как в дверь всунулся орлиный нос Бенони, как он улыбнулся и, прижав палец к губам, исчез. Их никто больше не тревожил.

Вдруг Ноэми встрепенулась:

— Что это мы все молчим?! Как ты там жил без меня, любимый?

Эдвард радостно поведал ей об акколаде. Ноэми воодушевилась было вместе с ним его триумфу, но сразу увяла ее радость, когда девушка поняла, что он опять лишь ненадолго к ней. Она быстро взяла себя в руки, вновь оживилась, но чувство чистого счастья уже не светилось в темных прекрасных глазах. И в душе сакса чуть потускнел блеск рыцарской карьеры.

Юноша попытался развеять тень, омрачившую встречу, заговорил о близком конце войны, но Ноэми печально улыбнулась и покачала головой:

— Не надо меня уговаривать, милый. Я уж такая, какая есть. Теперь каждый миг моего недолгого счастья рядом с тобой будет отравлен ожиданием скорой разлуки. Но хоть ты не грусти, ведь у тебя такая радость! А я постараюсь не мешать тебе печалью.

Этот не очень веселый разговор прервало появление Алана. И удивительно — то, что не удалось Эдварду, гэл сделал, сам не заметив. Его жизнерадостная натура творила чудеса, вокруг горца просто не могло быть кислых лиц.

— Эй! Пойдемте завтракать! Все за столом сидят, с голоду помирают, меня за вами прислали. Сами идти звать боятся, вдруг идиллию поломают.

Ноэми рассмеялась чуть грустно. Подошла к Алану и поцеловала в лоб:

— А она уже поломалась… Эд мне успел сказать, что вы через пять дней уедете.

— Да… Но не навсегда же! — гэл смущенно развел руками.

— А вот этого-то никто и не знает. Ладно, пойдемте… — девушка взяла друзей под руки.

Пять счастливых дней промелькнули незаметно. Как и всегда, когда время ограничено, оно утекало водой сквозь пальцы…

Шел дождь. Не тот мелкий, родной английский, больше похожий на туман, а настоящий ливень. С редкими перерывами, он лил и лил, словно и небеса решили оплакать предстоящую Эдварду и Ноэми разлуку.

Они часами сидели на галерее. Шумел дождь за увитыми виноградными лозами шпалерами, а они беседовали, рассказывали о себе, старались получше узнать друг друга. Разные страны, разные религии, разные обычаи, сказки… да все разное. Все по-своему у каждого народа, но честность, благородство, доблесть, доброта и, конечно, любовь — везде одинаковы.

Вот только все эти прекрасные качества абсолютно необязательны в применении к человеку другого народа, иной веры, будто он и не человек вовсе. Гнусная универсальная формула "чужой, значит, плохой" стоит меж людей, словно стена, и пробить ее невозможно. В эту стену постоянно, из века в век, укладываются на цементе ненависти, как камни, факты вражды, она становится толще, растет, как крепостная. И сблизиться сквозь нее…

Эдвард вспомнил погром, которому он стал свидетелем в Лондоне год назад в коронацию Ричарда Львиное Сердце. Как тогда избивали еврейских женщин и детей, резали пейсы, а иногда и глотку, старикам, грабили дома. Правда, король Дик, не сразу, но остановил бойню, даже разрешил насильно окрещенным под страхом смерти иудеям вернуться к вере отцов — срочно понадобились кредиты на крестовый поход…

Сакс тогда смотрел с омерзением на погромщиков, но не вмешивался, не протестовал, успокаивал свою совесть тем, что бьют-то иноверцев.

А вообще-то, почему не пограбить кровососов ростовщиков, не потрясти откупщиков, выжиг? Своих-то христиан Бог не велит, а этих, которые Христа распяли, пожалуйста! Не будут честных людей дурить!

Эдвард взглянул на Ноэми, ставшую такой близкой, и в его голове неожиданно шевельнулась крамольная мысль, что и евреям не за что, собственно, любить христиан.

А почему им, жидам, собственно, нельзя обманывать, обвешивать и драть проценты с погромщиков, свиноедов, лишивших избранный Господом народ родины, присвоивших и осквернивших древнюю религию предков и самого Бога?! Чего другого уже они заслуживают? Единоверцев надувать Иегова, таки, не разрешает, а этих не грех, вон и в Талмуде сказано!

Вот так и идет ненависть по кругу.

Эдвард понимал, что вечно их хрупкая любовь в этом враждебном мире существовать не сможет, сознавал всю невозможность совместного счастья им двоим, таким разным.

А за неверность оставшейся там, в далекой Англии Бренде, чей образ несколько уже потускнел в памяти, его иногда, хоть и не слишком чувствительно, покусывала совесть.

Ноэми, против опасений, не восприняла далекую соперницу всерьез, видно, очень уж сухо поведал о ней Эдвард.

— Ты предлагал ей уехать вместе, милый?

Эдвард мрачно кивнул:

— Угу!

— А она не решилась? — девушка затаенно улыбнулась. — Она тебя не любит! И ты ее тоже не очень любил, иначе уговорил бы.

Конечно, давняя романтическая влюбленность была такой детской, не то что жгучее чувство к Ноэми, но ему все же было неловко.

А тут еще приходил Иегуда, садился рядом с ними, вздыхал, кряхтел, скрипел стулом, жаловался на дождь и застарелый ревматизм. Все никак не мог решить задачу, как совместить счастье, выгоду и веру.

Ноэми после этих визитов мрачнела и замыкалась. Ей было ясно, что домашние не одобряют ее любовь к христианину.

Эдварду стало жалко девушку, и однажды он, не подумав, предложил:

— Послушай, что я придумал! Может, тебе креститься? Как бы хорошо! Мы с тобой… — и замолчал, так гневно сверкнули ее черные глаза.

— Ты — это ты, потому, что у тебя есть родина и вера! — тихо сказала Ноэми. — Без них ты — никто! У меня же настоящей родины нет. Иудея делает иудеем лишь вера в Него. Мы везде чужие, всюду нам грозят страдания и смерть! Одна лишь религия отцов — щит нашего народа в испытаниях, ниспосланных Им. Без нее на свете давно бы не осталось ни одного еврея. Она, единственно, делает меня дочерью Израиля. Ты ведь не захочешь, милый, чтобы я перестала быть собой?

Эдвард опустил голову. Он сам и под страхом смерти не сменил бы религию. Сакс ощутил вдруг, что вера каждого человека есть часть его самого. Отнять ее все равно, что вырвать кусок живого мяса. И нелепости мусульманской или иудейской религии, ясные, как день, любому здравомыслящему христианину, совсем не мешают арабу молиться аллаху, а еврею — Иегове.

— Как можно верить в этого Иешуа! Разве он подлинный предвозвещенный мессия?! — в прекрасных глазах девушки стояли слезы. — Так у вас все несуразно… Бог… Человек…

— Это о Христе, о спасителе! Что она говорит?! — неприязнь к этим… пархатым… не желающим постичь всю святость, всю благодать христианства мутью поднялась со дна души Эдварда.

Внезапно он осознал:

— Ведь это Ноэми! Чистая и добрая! Это ее я, дурак, начинаю ненавидеть…

Жестокости священной войны бесконечной чередой поплыли перед его внутренним взором. И он тоже их виновник… Эдвард сам себе сделался неприятен… Что ж ему, и с Ноэми воевать, что ли?! Он вдруг понял, что больше всего на свете ему хочется мира… Да, просто жить, любить и быть любимым! И одновременно он со всей ясностью осознал — это невозможно! Как вырваться из праведной мясорубки, не утратив чести? Кто поймет труса, дезертира? Как потом жить?! И разве простит Господь отступничество от святого дела?!

Он вспомнил Тиграна. Старик так ненавидит войну! Как жаль, что он уехал, что с ним нельзя посоветоваться!

Ноэми, должно быть, догадалась по лицу о его мыслях и печально опустила голову. Сакс в отчаянии потянулся к любимой.

— Прости, не обижайся! Ах, я дурак, дурак! И зачем предложил такое? Мне-то казалось, все так просто решается, а сейчас и сам вижу, что только сделал тебе больно. Я больше не буду! — совсем по-детски закончил Эдвард.

— Ладно, хватит об этом, — девушка горько усмехнулась. — Ты ведь хотел только, чтобы у нас все было хорошо, правда?

Юношу поразило, как Ноэми чутким любящим сердцем разделила его чувства, как бережно старалась не причинить боль упреками.

— Эх! Скорее бы война заканчивалась! Поедем тогда к Тиграну. Может, он придумает, чем помочь! — пожелал Эдвард.

Они так верили во всемогущество мудрого старика, что настроение у обоих сразу поднялось.

Алан, пережидая ненастье, занимался новыми доспехами. Подогнал их Эдварду и себе точно по фигуре, чтобы не терлось, не цеплялось железо. Время от времени, иногда и в самый неподходящий, с точки зрения влюбленных, момент, гэл являлся, и, не слушая возражений, заставлял мерить панцирь, остальные элементы брони, добиваясь идеала. Укоротил кое-где ремни, юному рыцарю запас дырок на них пока был ни к чему, толстеть он не собирался. Пропитал маслом толстую кожу подбивки, чтобы не прела. Хотел ворванью, нет лучше ее, чтобы ржа не ела оружие, но благородный сэр Эдвард запретил из-за запаха. Свиного топленого жира тоже по ряду причин не предвиделось, но Бенони отыскал на складе компании маленькую амфору с розовым маслом, гэл смешал его с оливковым, и от доспехов заблагоухало, как в лавке какого-нибудь индуса, торгующего парфюмерией.

Вечерами Эдвард и Ноэми долго не зажигали лампу, тихо беседовали в темноте или молчали, слушая дыхание друг друга.

Наконец, как-то ночью дождь иссяк. Утром четвертого, предпоследнего дня отпуска солнце озарило Триполи.

За завтраком Алан предложил выехать верхом, чтобы проверить новые доспехи:

— Где-нибудь на полянке позвеним мечами. Лучше выявить недостатки снаряжения сейчас, чем потом, в бою, погибая из-за них.

Ноэми настояла, чтобы и ее взяли с собой:

— И мне интересно будет посмотреть! А верхом я езжу неплохо!

Через полчаса она появилась во дворе в костюме, причудливо соединяющем в себе мужские и женские, восточные и европейские черты. Она была просто обворожительна, когда горячила и тут же осаживала твердой рукой перед воротами свою арабскую кобылу.

— Вот так я ездила в Гранаде! — крикнула она Эдварду, и пригнувшись к гриве, вылетела со двора.

Из-за глинобитного дувала раздался невероятный грохот, а затем понеслись визгливые ругательства. Выбежав на улицу, друзья расхохотались. По дороге раскатились в разные стороны предметы торговли толстого потного медника, а сам он, сидя в грязной луже, во все горло материл на разных языках ускакавшую за угол Ноэми, испугавшую его осла.

Эдвард от смеха не мог вымолвить ни слова. Дергая Алана за рукав, он несколько раз пытался объяснить, но от хохота умолкал:

— Э! Э! Как ты, как тогда… Грохота столько же…

Алан, недоуменно улыбаясь, смотрел на него.

— Как немца… — наконец выговорил сакс.

— И тоже проклинает! — захохотал Алан.

В зелени кустов через дорогу, глядя на их веселье, злобно скривил толстую рожу давний знакомый — послушник-оруженосец фон Штолльберга.

Подъехали два молодых иудея, дальние родственники Иегуды, приставленные им телохранителями к племяннице.

Друзья уверяли, что с ними никакой опасности нет, и охрана излишня, но старик был непоколебим:

— Ничего, ничего! Пусть, таки, едут. Глядишь, научатся чего-нибудь полезного. И из Назарета вже бывает что-ни-то доброго!

Силы двум сынам Израиля, видно было, не занимать. Один из них, Шимон, еще раньше продемонстрировал ее на христианских костях в бане.

За городом друзья нашли подходящую лужайку и с час гоняли по ней коней, рубясь на встречных курсах. Доспехи сидели, как влитые, и придирчивый гэл удовлетворился.

Показал себя и эскорт Ноэми. Оба иудея недурно владели оружием. Под их охраной она могла не бояться обычных сейчас дезертиров и мародеров. Алан пробовал фехтовать с Шимоном и его другом: один на один был на равных или чуть сильнее, но вдвоем они его рубили кривыми саблями, как хотели. Сказали, что учились у отставного мамелюка, когда ходили с караваном в Александрию.

Запыхавшись, и утомив коней, спешились отдохнуть под платаном.

Алан погрозил Эдварду пальцем:

— Переход из верхней защиты вправо у тебя по-прежнему хромает! По полчаса размахиваешься! Тренироваться надо, не то пожалеешь…

Сакс покраснел, но его выручила Ноэми, предложив устроить состязание в стрельбе из лука. В ответ на его удивленный взгляд она высунула, дразня, розовый язычок:

— Сумеешь выстрелить лучше меня, поцелую! А если я тебя превзойду, пойдешь к Иегуде работать на три года бухгалтером, как Иаков за Рахиль к Лавану пастухом. Идет?

Девушка достала из чехла небольшой турецкий клееный лук, настоящее произведение оружейного искусства, украшенный инкрустациями из черного дерева и слоновой кости, он имел характерный изгиб в обратную сторону. Не дожидаясь помощи мужчин, Ноэми зацепила рог лука за правую ногу, и, изогнув его сильным движением вокруг левого бедра, натянула тетиву. Напряженная фигура ее в этот момент была так красива, что все невольно вздохнули.

Эдвард взял свой простой, прямой, как палка, надежный английский тисовый лук, зацепил тетиву и деловито поинтересовался:

— Какая дистанция, какая будет мишень? Счетовод из меня аховый, а вот пострелять…

— Ну, лук-то у меня послабее, считай, детский… Давай шагов на сто. — девушка обернулась к кузену-банщику. — Шимончик, тут кругом полно грибов. Найди-ка нам мухомор покрасней.

Тот кивнул и отошел к опушке. Видно было, как он ходит кругами, вглядываясь в землю. Наконец, нагнулся, выпрямился и поднял в руке большую алую шляпку.

— О, вот какая красивая мишень! — засмеялась Ноэми и захлопала в ладоши. — Как чалма капудан-паши[24]. В такую и ты не промажешь, правда, милый? Шагов с пяти…

Эдвард скорчил зверскую рожу и сделал вид, что хочет отшлепать девушку, но она так пронзительно завизжала и с таким еврейским акцентом, что сакс изумленно опустил руки.

— Я своего лука не захватил, а из чужого стрелять — только перед людьми позориться. Лучше я буду судьей! — хитрый гэл взял мухомор и начал отсчитывать шаги.

— Эй, Ал! Поуже шагай, а то за сто шагов за горизонт убежишь! — крикнул Эдвард, но тот только отмахнулся, боясь сбиться.

— Ал! А ты до ста-то считать умеешь?! — сакс не унимался. — Эники, беники — раз, эники, беники — два… Надо было Иегуду со счетами с собой пригласить!

Рядом расхохотались Ноэми и ее стражи.

Алан остановился на полдороге и с достоинством сказал:

— Умею, но плохо. Вот собьюсь, и будете стрелять не на сто, а на полтораста шагов, и все промахнетесь!

Нашел трухлявый пенек, палочкой пришпилил к нему шляпку гриба и двинулся назад.

— Дайте за спину зайти! Не цельтесь пока — вдруг в меня стрелу засадите, — оскорбительно заявил он, подойдя поближе. — Надо бы чуть придвинуться. Я сто десять отмахал, ближе подходящего пня не было… Яркое пятнышко отчетливо выделялось далеко в изумрудной траве.

— И отсюда сойдет! — процедила сквозь зубы Ноэми, прицеливаясь. — Хорошо! — она опустила оружие.

— Давайте, ребята, стреляйте первыми, — обратилась она к иудеям. — Не посрамите рода Давидова!

Телохранители переглянулись и одновременно подняли оружие, грозные турецкие луки, лучшие в мире, такие же, как и у Ноэми, но, конечно, много мощнее и без украшений. Такие бросали стрелу на пятьсот шагов, а с двухсот пронзали любую броню.

— Я первый! — торопливо сказал напарнику Шимон, прицеливаясь. И выдохнул вслед стреле, — та-ак, теперь ты…

Видно было, как вдалеке полетели куски гриба от попадания Шимона, а спустя миг и стрела его друга выбила из пня облачко трухи.

Дальнозоркий Алан высмотрел из-под руки:

— Да-а, от мухомора там немного уцелело, да и от пня тоже. Вторая стрела ударила в то место, где секунду назад был гриб. Обе вонзились пальца на два от центра по разные стороны. Так что выстрелы можно считать равноценными. Здорово!

Гэл повернулся к Эдварду и Ноэми:

— Ну, что, идти искать новую мишень? Вообще-то, там остался на палочке кусочек мухомора. Вы его хоть видите?

— Видим-видим! Дайте стрельнуть, а то мне и мишени не достанется, — Ноэми говоря это, скользнула вперед и подняла лук.

Она долго целилась, ловя затишье между слабыми порывами ветерка, а после ее выстрела Алан, вглядевшись, покачал головой:

— Эд, Ноэми сбила последний кусочек мухомора. Тебе стрелять уже просто некуда. Где тут у вас на счетоводов учат?

— Таки в хедере[25] при синагоге… — пробасил Шимон.

Долго зубоскалить зрителям не пришлось. Молодой рыцарь встал на рубеже, пару секунд целился, стрела запела и ударила в пень. Вверх взлетели какие-то обломки.

Алан подождал, пока осела пыль, вгляделся и скучно сказал:

— Та-ак, значит… Бухгалтерия отменяется, поцелуй присуждается. Эд, ты должен Ноэми стрелу. Ты ее оперение расщепил своей, — и заорал. — Вот это выстрел! Ай да мы! Ай да рыцари! Ай да британцы!

Эдвард покраснел как рак и стал ссылаться на везение, на случайность, говорил, что это первый у него такой выстрел, и замолчал, когда Ноэми подошла к нему, обняла и прижалась к груди.

— Где это ты так хорошо выучилась стрелять, Ноэми? — спросил юноша вполголоса.

Она подняла на него счастливые глаза:

— В Гранаде жил у нас раб-сакс… На родине, рассказывал, был из лучших стрелков, да в плен к маврам попал, а они евнухом сделали. Он милостыней жил, его по старости хозяин выгнал. А папа к себе сторожем взял… Он меня и разговаривать учил по-вашему.

Когда вернулись домой, Алан сказал встречавшему Иегуде:

— Знали бы вы, Иегуда, какой шикарный счетовод мимо вас сегодня проехал… — и добавил, подмигивая недоумевающему старику, — в звании сэра. Да, много потеряли…

Вечером Ноэми преподнесла Эдварду сюрприз. Они сидели на памятной обоим скамейке в саду, разговаривали в промежутках между поцелуями, и девушка вдруг попросила:

— Возьми меня с собой, слышишь!

— Что? — не понял он. — Хочешь проводить меня морем до Акры?

— Нет! — она страстно прижала руки к груди. — Нет! Совсем с собой, на войну…

— Милая, ты не знаешь, о чем просишь! Кем ты там будешь?

— Твоим оруженосцем, как Алан! Ты видел, как я стреляю, Шимон учил меня фехтовать, я хорошо езжу верхом…

— Нет! Этого не будет! — Эдвард рассердился всерьез. — С ума сошла, да?! — он постучал себя по голове. — Ты не знаешь, что такое война! Это боль, кровь и пот! Это не для женщин! Ты не выдержишь в походе и дня!

— Выдержу! Тигран рассказывал о какой-то француженке, Дарк, что ли. Говорил, она командовала армией в шестнадцать лет.

— Не слышал о такой. Наверное, сказка… Все равно не возьму! Вдруг меня убьют? Страшно подумать, что с тобой станет! Солдаты не ангелы, ты не видела, как после штурма насилуют всех женщин подряд. Или в плен попадешь, в гарем к какому-нибудь… А если узнают, какой ты веры? Я и воевать-то от беспокойства за тебя не смогу. В Триполи ты хоть в безопасности.

— Мы, евреи, нигде и никогда не бываем в безопасности! — она вскочила со скамейки. — Эх, ты, рыцарь! Ну, сделай же что-нибудь!

Не дождалась ответа, махнув рукой, пошла к дому. Эдвард растерянно проводил ее взглядом:

— Нет, она точно сошла с ума! Еврейка в крестовом походе против мусульман! Какая чушь! — но скоро понял, что это отчаяние от близкой разлуки подсказало Ноэми такое.

Поздно ночью она пришла к нему грустной, но ласковой, на войну больше не просилась. Долго при свете ночника глядела в глаза, все не могла насмотреться.

Эдварду больше жизни хотелось закрыть глаза на все условности и переступить последнюю границу, разделяющую его и Ноэми, он чувствовал, что и она готова на все, но его останавливало понимание безнадежности любви разно верующих. Слишком грозные провидел он последствия. Никто не скрепил бы их союз узами брака, никто не принял в свою среду иноверца или иноверку. Им суждено было бы стать изгоями. Такой жизни для Ноэми сакс не хотел, так же, как и короткой, ни к чему не обязывающей, связи с ней. Менять же веру и убеждения ему ли, ей ли…

Все это было не для них, не для их большой любви.

Вырвать чувство из сердца, уехать из Триполи и исчезнуть из жизни Ноэми: другого выхода, совместимого с рыцарской честью, Эдвард не видел. Надеялся лишь, что расстанутся они, и время постепенно залечит, зарубцует сердечные раны…

 

Глава тринадцатая. Назад в ад

Настал последний день в Триполи.

Теперь Эдвард понял, что имела в виду Ноэми, говоря, что близкая разлука отравила ей всю радость встречи. Что бы он не делал — в голове бешеной крысой металась единственная мысль — завтра уезжать. Ноэми побледнела, осунулась, но держалась: не просила его ни остаться с ней, ни взять ее с собой. Эдвард решил почему-то, что она захочет проводить его на наве до Акры, заранее нашел возражения, мол, опасно — в море египетский флот, но они не пригодились — она и не упомянула об этом.

До вечера несчастные влюбленные сидели на галерее, смотрели друг на друга и молчали. Эдвард чувствовал, что, начни он разговор, не выдержит, сделает глупость и попросит разрешения остаться. Ноэми боялась открыть рот, так тянуло уговорить его не уезжать. Оба не желали делать другому больно и терзались каждый своей болью, жестокой и одинокой.

Даже заглянувший к ним Алан не смог как всегда поднять настроение.

Его громкое:

— Что это вы как на похоронах? — вызвало слезы на глазах Ноэми, заставившие гэла ретироваться со смущенным бормотанием.

И прощальный ужин прошел, как поминки. Не звучал обычный в семье Иегуды смех, все были подавлены. В конце трапезы старый банкир встал и со вздохом сказал:

— Мальчики, вы стали нам, как родные! Видите, нам сегодня невесело. Это из-за расставания с вами. Вы уезжаете, и у нас печаль. Приезжайте еще, и у нас, таки, снова будет радость, — махнул рукой и сел, склонив голову. Ноэми подбежала к нему, обняла и уткнулась в седой пейс.

Последнюю ночь Эдвард и Ноэми, вопреки очевидному, промечтали о будущем. Строили воздушные замки, хотели перехитрить судьбу. Юноша намеревался, когда закончится война, попроситься в вассалы к графу Триполи Раймунду. Тогда он смог бы жить рядом с Ноэми, а она не меняла бы привычного уклада жизни. И Тигран находился неподалеку, в нескольких днях езды, мог бы помочь в случае нужды.

Мечты отчаяния… Призрачные планы… Кто бы позволил осуществить их?..

Они знали, понимали, что грезят вслух о несбыточном, лишь бы не молчать, как оставшиеся одни в темноте дети нарочно громко смеются и разговаривают, чтобы не заплакать.

В предрассветном мраке сэр Эдвард и его сквайр простились с гостеприимным домом Иегуды. Ноэми прижалась щекой к колену Эдварда. Он склонился с седла и поцеловал ее в мокрые соленые глаза. Бенони молча пожал друзьям руки. Все было сказано раньше. Лишь старый Иегуда махнул рукой и почти прошептал:

— Ну, мальчики, таки, с Ним!

Втроем с провожавшим их, чтобы привести лошадей с пристани, Шимоном друзья выехали со двора дома, ставшего родным, и, не сговариваясь, оглянулись. Ноэми стояла в воротах, а остальных не было видно, будто они исчезли из жизни Эдварда и Алана навсегда.

Глухо стучали в спящем городе копыта идущих шагом лошадей. Цокот отражался от стен домов и звучал попеременно со всех сторон. Вдруг эхо раздвоилось, одна его половина обрела самостоятельность. На дорогу легли багровые отблески. Навстречу из переулка медленно выехали три всадника, передний — настоящий великан на громадном, черном, как мрак ночи, коне.

Алан невольно осадил лошадь, но Эдвард не замедлил шага коня, ни на йоту не сдвинулся с середины улицы, надвигаясь на встречных, лишь звякнула латная перчатка о навершие рукояти меча. Чертыхнувшись вполголоса, Алан пристроился рядом, чуть сзади. Казалось, схватка неминуема, но противники внезапно приняли к стене и пропустили мимо маленький отряд Эдварда. Факел, высоко поднятый спутником черного рыцаря, поочередно высветил лица друзей и Шимона багровым прыгающим светом, озарил белые крылья в рыцарском гербе на щите Эдварда. Они ждали удара с тыла, но только железный скрежет издевательского хохота догнал их. Мороз продрал Алана по спине. Он тронул Эдварда за плечо:

— Узнал?!

— А как же?! Ну и голос! Как ржавым серпом…

— Я и то струхнул малость, как он выполз навстречу, аспид немецкий. Уж думал, сейчас сшибемся. Не пойму я его что-то… Или свидетелей боится, — гэл поежился.

— Какие ж ночью свидетели? Нет, видно, хочет наверняка, по одному, без риска. — Эдвард оглянулся, сзади еще брезжил красный отблеск факела. — Заметил, кто светил?

— Конечно! Толстомордый, что от меня сбежал и к шкиперу приставал с расспросами…

— А-а, ладно, черт с ними! Они сюда, а мы отсюда. Пускай у Аскалона ищет! Там-то убрать нас без свидетелей будет непросто.

Молодой рыцарь махнул рукой, подзывая провожатого:

— Эй, друг Шимон, ты хорошо запомнил рыцаря, что мы встретили? Поберегись на обратном пути, это он покушался убить Тиграна!

Рука иудея метнулась к сабле:

— Может, вернемся, сэр Эдвард?! Они еще недалеко… Трое на трое, авось справимся!

— Ага! Справимся! — Алан, как всегда, ехидничал. — И повесят нас за шею во имя Господа за зверское убиение духовного лица без уважительных причин. Вот если бы он сам начал…

— А уж то, что ты, жид, примешь участие в столь богоугодном деле, — поддал жару Эдвард, — точно сочтут за ересь, и тогда всему Иегудину семейству наверняка несдобровать. Нет, уж лучше мы уедем, немец за нами, и где-нибудь там мы с ним разберемся сами. Но только не здесь! И обратно поедешь, объезжай его десятой дорогой.

На пристани было светлее, чем в городе меж стен. Море тускло мерцало перед рассветом. Друзья через борт закинули вещи на палубу, Алан прыгнул следом. Шкипер стоял у руля, готовый дать команду отваливать. Эдвард повернулся к иудею:

— Шимон, друг! Прошу тебя, береги Ноэми! Прощай! — он коротко разбежался и перемахнул на наву. Алан подхватил его под руку. Матрос навалился, багром отводя нос судна от пристани. Друзья смотрели, как Шимон сел верхом и взял под уздцы освободившихся лошадей, обернулся к морю и прощально взмахнул рукой с зажатыми в ней поводьями.

Эдвард тихо сказал:

— Ох, Ал, что-то у меня муторно на душе… — и крикнул так, что гэл вздрогнул. — Шимон!! Береги Ноэми!!

К вечеру того же дня нава подходила к Акре. Эдвард стоял, опершись локтями на планшир, и смотрел на пенящиеся и шипящие усы, расходящиеся от форштевня. Непрерывный их бег, ритмичное плюханье днища судна о воду успокаивали юношу, отвлекали от мрачных мыслей, глухая неясная тревога за Ноэми немного отступала.

Сакс, думая о своем, рассеянно проводил глазами переваливающийся на волнах непонятный предмет, дальше к берегу маячил такой же. Внезапно еще один вынырнул из-под днища прямо под Эдвардом, дельфином кувырнулся на волне от носа навы, раскинув руки, лицом вверх, и рыцарь сообразил, что мимо один за другим проплывают трупы. Он вспомнил рассказ Тиграна о Стиксе[26] и содрогнулся…

— Эй, Алан! Иди сюда! Посмотри, что в море творится, — обернулся к другу Эдвард.

Гэл приподнял голову с канатной бухты. На щеке отпечатался красный витой след пеньковых волокон. Он протер заспанные глаза, вскочил на ноги и ухмыльнулся:

— Слушаю, сэр! Что прикажете, сэр! Есть, сэр!

— Не дурачься, тебе что, делать нечего? — Эдвард махнул рукой в море. — Вон, посмотри, что там?!

— Я не дурачусь, а тренируюсь, чтобы при посторонних не опозорить тебя фамильярностью! — Алан оперся о борт рядом с Эдвардом. — Что там, что там… Морская водичка там! — всмотрелся. — И голые покойнички по ней плывут… Интересно, откуда их столько?

Эдвард сумрачно кивнул:

— Где-то неподалеку битва была. И мы на нее опоздали…

— А, может, морское сражение, — предположил Алан.

— Вряд ли! Весь день нам попадались навстречу одни торгаши, боевых галер я не видел. Кто же тогда дрался?

— Не знаю. И по одежде не разобрать — все голые.

— Да-а! Своих победители похоронили, как положено, а чужих раздели и в море. Выловить одного, что ли? Глянем, обрезанный или нет, а?

— Да ну их! Противно… До Акры осталось немного. Приплывем, узнаем, — гэл не желал забивать голову раньше времени.

— Узнаем! Узнаем, где раки зимуют… А если Саладин снова захватил Акру? — Эдвард посмотрел Алану в глаза, — пристанем и прямо в руки к мамелюкам.

— Увидим, кто на берегу. Если что не так, развернемся и уйдем в море, — для гэла не существовало неразрешимых проблем.

— Много вы в темноте разглядите! — друзья обернулись на голос шкипер. — Нам еще с час ходу, тогда уж солнце совсем сядет. Ну, что? Ляжем в дрейф на ночь? Проболтаемся до зари в море, а со светом сунемся в гавань.

— Нет! — Эдвард принял иное решение, — окликнем издалека пристань. Коли все в порядке, ошвартуемся. А ежели неладно, так, может, подберем кого из наших с косы. Не всех же перебили…

— Всех, не всех, но много. Глядите, опять плывут! — моряк ткнул в море корявым смоленым пальцем. — Ладно, как хотите, попробуем пристать, — двинулся на корму к рулю.

Рыцарь повернулся к гэлу:

— Надевай броню, Ал, и мне помоги с доспехами.

В гавань нава вползла с последними отблесками заката. Все было тихо. Королевские галеры смутно вырисовывались у стенок порта. Не светились зарева пожарищ и дымом не пахло. Алан устроился на носу и вглядывался в шевелящиеся на причалах силуэты людей.

Внезапно он обернулся и крикнул на корму шкиперу:

— Давай, причаливай, там свои, — и сказал потише, обращаясь к Эдварду, — так загнули по-английски, никаким туркам не разогнуть.

Швартов с навы намотали на кнехт, и друзья сошли на причал.

— Что это вы в полных доспехах?! — иронически поинтересовался караульный на пристани. — Или нехристи приснились?

— Повежливей с благородным сэром! — Алан, как кошка, не терпел попадать впросак.

Эдвард остановил сквайра:

— Тихо, Ал! Слушай, приятель! — обратился он к часовому, успевшему надуться, — отчего в море полно трупов?

— Отчего? Оттого… сэр, — неохотно буркнул караульный. — Король Ричард пленных приказал перебить…

— Пленных? Зачем? А, восстали они, что ли? — догадался юноша.

Часовой покачал головой:

— Нет. Не восставали. Саладин не прислал деньги и припасы, что обещал по условиям перемирия, и отказался наказать Горного старца за ассасинов, что маркиза убили и на короля покушались. Ну, и того, ребята Меркадэ расстреляли пленных из луков, а трупы в море на галерах вывезли. Два дня изо всех сил работали, почти три тысячи турок извели…

— Работа?! — Эдвард от отвращения плюнул. — Безоружных-то расстреливать? Для палача такая работа! Пойдем отсюда, Ал!

Барон встретил вернувшихся из отпуска благодушно. Он развалился на низкой оттоманке, пояс на толстом животе ослаблен, рядом на столике стояли кубок и кувшин.

— А-а! Привет! У-у, какой воин! Да, сэр Эдвард, экипировался ты знатно, панцирь даже лучше, чем у меня. Ты, вроде, говорил, жиды подарили оружие-то? Не жадные жиды… А что, и такие бывают? Совсем неплохо таких в друзьях иметь. Я бы тоже не отказался! — глаза милорда Томаса изрядно косили, против обыкновения.

— Послезавтра выступаем на Аскалон[27]. Пока есть опасность удара оттуда, нет смысла штурмовать Иерусалим. — де Во шумно отхлебнул из кубка. — С утра приходи, дашь королю Ричарду вассальную клятву. Будешь у де Шаррона. Я хотел при себе оставить, да он упросил, чем-то ты ему приглянулся. Ну, ладно, идите спать, а то я устал, два дня не присевши…

Эдвард, уже повернувшийся к выходу, вдруг остановился и бесстрашно поглядел грозному барону в глаза:

— Устали от чего, милорд?! Не от расстрела ли пленных?

— Ах ты наглый щенок! — де Во побагровел. — Вся армия на мне, а он: "от расстрела". Пошел вон отсюда!

— Ну почему их перебили, милорд? Где же рыцарство?! — юноша напряженно ждал ответа.

— Почему, почему! Сказал бы я, по чему!.. С собой их тащить невозможно, здесь оставлять нельзя, много войск для охраны нужно, иначе Саладин освободит, отпустить нельзя и кормить нечем. Две тысячи семьсот сабель самим на себя обратить? Нет!!! Это — война, чистоплюй! Уйди от греха, пока я по-настоящему не разозлился, не то пожалеешь! С какой такой радости я сижу, пью, по-твоему?! Брысь!!!

Алан, лязгнув латной рукавицей по оплечью Эдварда, молча рванул его к выходу.

Дэн вышел следом, подпер спиной дверь:

— Воистину безмерна мудрость твоя, сэр рыцарь! Осмелюсь осведомиться, а куда бы ты пленных дел? Молчишь? Так зачем же людям кишки мотаешь? На будущее, не осуждай плохое, если не можешь предложить лучшего. Понял?! Разрешите идти, благородный сэр?

— Да-а, уел он тебя, однако! Пойдем-ка, я знаю, где на постое мои шотландцы, сэр Эдвард, — сказал на улице Алан, — ставлю серебряную марку против медного фартинга — у них тоже имеется лекарство, каким барон глушит совесть, и даже покрепче. Примем и мы немного, дабы забыть об этой грязи!

Эдвард шагал рядом с другом, размышляя о том, как одинаково барон и Тигран говорили: "Это — война!", и как по-разному ее воспринимали: один оправдывал во имя нее зверства и жестокость, а другой именно за них войну ненавидел.

— Ну почему путь славы и доблести лежит через мерзость?! — с отчаянием думал юноша. — Как избежать бесчестья и не стать таким, как де Во! Господи Боже, помоги мне понять этот страшный мир! Дай силы пережить бойню и не превратиться в безжалостного убийцу! — он вспомнил фон Штолльберга и застонал. — Ну и чем милорд Томас лучше немца? Такой же палач, только что с нежной совестью!

 

Глава четырнадцатая. Поход

За две недели похода армия прошла Назарет и двигалась болотистым берегом к Яффе. Флот с продовольствием, боевыми осадными машинами и женами знатных сеньоров следовал параллельно берегу, вечерами швартуясь недалеко от очередного лагеря, чтобы выгрузить припасы.

Дня не проходило без стычек. Мамелюкская конница находила удобные моменты для наскоков, засыпала христиан смертоносными стрелами и уносилась от расплаты. Потери каждого боя, вроде бы и незначительные по отдельности, постепенно складывались в удручающие цифры.

Король Ричард бесился от невозможности нанести врагу эффективный ответный удар. Но оставалось только терпеть. Как только из-за холмов с гиканьем вылетали сарацинские сотни, христиане останавливались, закрывались щитами и рогатками, ощетинивались копьями и ждали под стук смертоносного дождя из стрел, пока у нападающих не опустеют колчаны. В первый день марша несколько рыцарей и сквайров бросились преследовать отходящий мамелюкский разъезд, попали в засаду и через час их головы на кольях встретили авангард на дороге. Мусульмане мстили за резню в Акре. После этого случая Ричард категорически запретил контратаковать без приказа.

Одолевали лихорадка, понос от плохой воды и жара. Заболевших в армии уже стало больше, чем раненых. Говорили о моровой язве в селениях впереди по дороге.

Болезни миновали Эдварда и Алана — следуя мудрому совету Тиграна, каждый вечер они долго кипятили воду, и другой не пили. Мучила в броне жара, но что было делать, приходилось терпеть.

Двигались друзья в арьергарде под командой де Шаррона. Капитан постарался свести неизбежные потери к минимуму. При атаках отряд моментально строился в каре, загораживался толстыми дощатыми щитами — их везли на телегах, а лучшие лучники-англичане удерживали сарацин на предельной дистанции выстрела.

Как-то раз, выполняя приказ де Во, Шаррон отправил сэра Эдварда во главе десятка воинов на быстрых лошадях с поручением к виконту де Безьеру, командиру гарнизона в Акре. На обратном пути саксу предписывалось произвести разведку в тылу своей проходящей армии. Ричард всерьез опасался обходного маневра Саладина.

Уже на подъезде к Акре навстречу Эдварду попался, видимо, двигающийся на соединение с главными силами конный отряд рыцарей тамплиеров и тевтонцев с оруженосцами и слугами численностью до пятидесяти человек.

Сэр Эдвард скомандовал пропустить союзников и повернул оскальзывающегося по глине Персика на обочину. Когда голова кавалькады поравнялась с ним, в одном из передовых всадников юноша узнал барона фон Штолльберга. Тот надменно проследовал мимо, и не взглянув на Эдварда, но мордатый оруженосец, тоже небезызвестный саксу, везущий щит тевтонца с гербом, обернулся и крикнул:

— Du bist der Dummkerl, und bald wirst du deine jЭdischen Freunde begegnen! — и захохотал.

Эдвард понял только, что его обозвали дураком, и последнее немецкое слово, и то — неверно, как насмешку, как издевательское пожелание увидеться вновь, но когда мрачная колонна воинов-монахов проползла мимо, Алан перевел ему:

— Ну и личико! Посмотрел и оскоромился… А сказал он, что мы скоро встретимся с нашими еврейскими друзьями. Что-то мне это не нравится! Какую пакость готовит нам баронский ублюдок?!

Выяснить это сразу не имелось никакой возможности, приказ не допускал задержек в исполнении. В Акре гэл все-таки успел сбегать на пристань, но судов из Триполи не застал.

На обратном пути, почти догнав армию, маленький отряд Эдварда сшибся в рукопашной с немного превосходящей его по численности мусульманской конной разведгруппой и уничтожил ее. Глазастый Алан заметил врагов первым, люди Эдварда заняли скрытый рубеж для внезапной атаки, и сарацины успели дать лишь один беспорядочный залп из луков. Один воин Христа выпал из седла, и конь поволок мертвеца, застрявшего ногой в стремени, звеня по камням доспехами, но товарищи его копьями разметали и в несколько секунд дорубили сарацин, только двое или трое из них успели развернуть лошадей, желая унести ноги, но и здесь не всем повезло. Алан кошкой прыгнул с седла на спину мамелюка, нахлестывающего внезапно заупрямившегося коня, и скрутил врага железной хваткой.

Пленника вечером доставили к де Шаррону, а он, похвалив Эдварда и Алана, отослал языка в ставку к барону де Во.

На следующее утро, когда арьергард проходил уже опустевшим лагерем главных сил, сэр Эдвард узнал вчерашнего пленника в висевшем на дереве полуголом трупе со следами пыток. Сакса замутило от отвращения к себе. Выходило — он отдал человека на такую страшную смерть, что если б знал заранее, так лучше бы сам вчера убил без мучений.

Рядом неловко заперхал Алан, в сердцах тоскливо выразился:

— ……., сказал граф, и грязно выругался! И зачем я его взял?! Лучше бы с другими ускакал… Теперь вот только по красным шароварам и опознаешь. Эх, война, война…

— Вот и Алан туда же, в миротворцы, подался… — грустно подумал молодой сэр. — Да, надо бросать это грязное дело, кончу кампанию и в отставку! — услышал, как Алан бормочет:

— Рыцари… Сортиры выгребать, и то работа чище! — Гэл не понял, почему командир вдруг как-то странно, не то засмеялся, не то закашлял, как залаял.

 

Глава пятнадцатая. Месть фон Штолльберга

Вечером на тринадцатый день похода де Шаррон вызвал Эдварда к себе в шатер. Стемнело, в вонючих болотных испарениях слабо мерцали костры, чадный дым их мешался с туманом. Эдвард и Алан, оступаясь, в темноте доскакали по кочкам до центра лагеря и вошли в палатку, скудно освещенную сырым трескучим факелом.

Старый рыцарь, сидевший на поставленном на землю высоком рыцарском седле, звонко хлопнул комара на лысине и повернулся к вошедшим друзьям:

— А-а, явились? Закрывай быстрее вход, а то кусают, как звери… Слушай, смех и грех, сэр Эдвард, но тут тобой какая-то дамочка интересуется. Пришла в сумерках к рогаткам, часовые и остановили. Я приказал ее сюда доставить и тебя вызвал.

За полотняной стенкой зазвенела кольчуга. Вошедший доложил:

— Сэр капитан, задержанные здесь. Ввести их, сэр, что ли?

— Давай, вводи! — де Шаррон встал с седла.

Воин обернулся к входу и раздернул полотнище.

Вошла Ноэми. Откинув с лица вуаль, всмотрелась в багровом сумраке, бросилась на грудь молодому рыцарю и зарыдала. Просвет входа загородила мощная фигура. Эдвард узнал Шимона.

— Как ты сюда попала? Что стряслось, Ноэми? Почему ты здесь? — мысли путались в голове юноши, слова в предчувствии беды шли на язык беспорядочно.

Ноэми не отвечала. Тело ее судорожно сотрясалось.

Заговорил Шимон:

— Все погибли, сэр Эдвард!

— Кто это все?! — не понял тот.

Шимон печально потупил большую кудрявую голову:

— Наши в Триполи! И Иегуда, и Бенони с женой и сыном, и тетки, и вообще почти все. В тот самый день, как вы утром уплыли, к полудню у нашего дома собралась толпа. Ее привел толстомордый монах с грязными ногами. Я узнал его, это он светил факелом накануне, помните, мы встретили по дороге в порт черного рыцаря. Долго кричал перед воротами о крови христианских младенцев в маце, о распятии, разжигал толпу на погром. Городские не хотели трогать нас, Иегуда много делал добра людям, не смотрел, кто какой веры, помогая бедным, но в толпе дезертиров и мародеров из ваших собралось куда больше, чем местных, а поп соблазнял сокровищами в доме. Нагид Иегуда поднялся на стену, призвал к миру, его сначала вроде бы слушали, но монах снова заорал, и кто-то пращей кинул камень старику в лицо. Он зашатался и опрокинулся во двор, его без сознания отнесли в дом. При виде крови толпа заревела, ворота тут же сорвали с петель. Бенони собрал было вокруг себя наших мужчин, но погромщиков ворвалось слишком много, а сопротивление разъярило их еще больше. Его зарубили во дворе, остальные наши отступили порознь в дом. Меня сзади ударили по голове, не знаю, сколько лежал… Кое-как поднялся, увидел, что Ноэми в сад пробежала, за ней гнались. И я туда… Двоих заколол, они хотели ее… — в голосе его звучала мука.

Де Шаррон, стоя рядом, внимательно слушал, приоткрыв рот. Алан шепотом выругался и перекрестился.

— Я Ноэми подхватил, а она без чувств, перетащил через стену на заднюю улицу, унес, спрятал в кустах, и, как очнулась, держал, рот зажимал, чтобы не кричала. У нее, таки, наверное, в голове помутилось, все дядю и брата звала. Все добро растащили, унесли, кто сколько осилил, а дом подожгли. До ночи мы там просидели. Как она к вечеру в разум вернулась, поняла, что надо молчать, я прокрался во двор, там все сгорело, и в живых никого не осталось, только мертвые лежали.

— Ночью пробрались в порт. нава-то вас в Акру повезла, но моряки Иегуду знают, спрятали. И две девушки-служанки назавтра подошли. Кроме Ноэми и меня только они и остались живы, изнасиловали и бросили, как падаль…

— Убитых община похоронила. А как через два дня нава вернулась, мы поплыли в Бейрут к тамошним дальним родственникам. Ноэми совсем расхворалась, неделю лежала в жару, еле отходили, а как немного оправилась, сразу вас искать двинулись. Я говорил, чтобы пожила там в гетто, таки, я и сам вас найду, но разве она послушает… нава здесь, причалена недалеко в бухточке… Ну, вот! Отыскали мы вас, сэр, а дальше-то что? — Шимон всхлипнул.

Ноэми, немного притихшая было, снова отчаянно зарыдала.

Эдвард опустил голову, будто оглушенный. Он выслушал страшный рассказ, но разум отказывался поверить в реальность кошмара. Такие хорошие люди, такие добрые и участливые. Ужас безнадежности холодной рукой сдавил сердце юноши.

Он отодвинул Ноэми, и держа за плечи, поглядел в полные слез несчастные глаза:

— За что?! Чем вы согрешили?! В чем ваша вина?! За что?! — встряхнул так, что у нее стукнули зубы, и она на секунду перестала плакать.

— Ни за что! За то, что мы евреи! За то, что мы другие, не такие, как вы, христиане!!! — взгляд девушки на миг полыхнул огнем ненависти, но тут же смягчился. Она увидела, как мучительно исказилось от горя лицо Эдварда, и снова склонилась к нему на грудь.

Эдвард повернул голову к Алану:

— Ал! Утром плывем в Триполи! Я этим подонкам…

Рядом скептически хмыкнул де Шаррон.

Шимон помотал большой головой:

— Да тех, кто все устроил, в Триполи давно нет! Они здесь, у вас. Когда дом загорелся, мордастый монах рядом с нашими кустами грузил свою добычу на мулов… Я слышал, он велел отвезти все в прецепторию, и сказал, что поедет с господином в армию.

Алан опять выматерился в святых угодников:

— …! Понял теперь, сэр Эдвард, отчего мордастый развеселился, встретив нас под Акрой?! Понял, почему он обещал тебе скорую встречу с еврейскими друзьями?! Свидание на том свете! Фон Штолльберг отомстил нам, как обещал, а сам — в стороне! Ничего теперь не докажешь, и слушать никто не станет…

Эдвард застонал:

— Ну, почему, почему я не прикончил гадов сразу, на дороге?! Ведь в руках были… Все остались бы живы… — сознание непоправимости случившегося и своей невольной вины терзало сакса, руки сами до боли сжимались в кулаки, и щемило сердце. Тевтонец страшно отплатил за оскорбление, ударил в самое больное место.

— Они-то может быть, и остались живы, а ты, сэр Эдвард, точно кормил бы ворон на виселице, — вмешался в разговор де Шаррон, знакомый в общих чертах с обстоятельствами дела. — За убийство комтура ордена, да хоть бы и трижды виновного в грабеже схизматика, тебя бы не помиловали.

— Я убью эту немецкую сволочь! Вызову на поединок и прикончу! — не слушая капитана, юноша поднял кулак вверх. — Он поклялся отомстить?! Он отомстил?! А теперь я клянусь не знать покоя, пока живы убийцы, пока отравляют дыханием Божий мир! Я буду их преследовать, пока не уничтожу, а если погибну, пусть отомстит мой призрак!

Де Шаррон мрачно усмехнулся:

— Ну о-очень выразительно! Вот только поединки в крестовом походе запрещены под страхом смертной казни. Жизнь сейчас можно отдать одному лишь Господу Богу… — старый рыцарь оглядел присутствующих. — А вообще, в чем провинились наши немецкие друзья? Подумаешь, к вящей славе Господней отправили в ад нескольких нехристей-жидов, ростовщиков, сосавших кровь верующих! Подумаешь, сожгли их жилище! Да за такие благочестивые деяния им еще и все грехи отпустят.

Капитан придвинулся к саксу вплотную и понизил голос:

— Я тебе советую, сэр Эдвард! Наплюй пока на это дело… Представится потом случай — сочтешься с немцем…

Ноэми, горящими глазами исподлобья смотревшая на де Шаррона, на секунду оторвалась от груди Эдварда и хлестко влепила капитану пощечину.

Ветеран покачал лысой головой и потер обиженную часть лица:

— Зря, дочка, зря… Я ведь только предсказал, что скажут об этой истории другие… Мне-то тебя как раз очень жаль… Ну, вторую щеку, с вашего позволения, я, хоть и христианин, подставлять не буду. А как рыцарь я обязан молча сносить любые настроения прекрасной дамы…

— Что же делать, ваша милость? Нельзя же дожидаться, пока и всем нам "со святыми упокой" исполнят, — Алана, как обычно, интересовала практическая сторона дела. — Коли ничего нельзя добиться правдой, я, пожалуй, сам как-нибудь темной ночкой выпущу кишки у немца подышать свежим воздухом.

— И потом проветришься на веревке, упрямый ты гэльский баран! — де Шаррон рассердился. — Надо идти жаловаться королю Ричарду. Он один может пойти супротив монахов. Ему тоже осточертела их жадность и надменность. Даже если не станет требовать наказания для немца, так, может, хоть неудовольствие гроссмейстеру выкажет, глядишь, эта орденская сволочь поостережется вас затрагивать. А война кончится — рассчитаешься! Ну, что для тебя важнее, прикончить немца или самому выжить?

— Сэр! Разрешите, мы проводим этих несчастных на корабль, и сходим к милорду де Во? Авось поможет мне попасть к королю. — Эдварду вдруг захотелось поскорее уйти из шатра доброго циника де Шаррона. Голая истина обычно непривлекательна для чистых сердец.

— Иди, парень! Вдруг повезет, застанешь короля в добром настроении, — капитан подтолкнул Эдварда к выходу. — К заре должен сюда вернуться, иначе — дезертир! Ну, отправляйтесь…

Эдвард вел Ноэми под руку сквозь ночной туман, она прижималась к юноше и судорожно всхлипывала. В двух шагах впереди Шимон гудел вполголоса Алану. Видно было, как кивал в ответ, мрачно понурив голову, шотландец. Шум прибоя приблизился, из мрака одна за другой выбегали маленькие волны и, лизнув берег, откатывались.

— Вот она! — пробасил иудей.

Черным пятном на сером фоне тумана тихо покачивалась нава, зачаленная за большой камень. Доска-сходня краем зарылась в мокрую гальку. С борта на берег соскочил шкипер, подошел, вглядываясь в темноте:

— Ну, что, отыскали? — увидел, что, да, нашли, и обратился к британцам, к старым знакомым, — горе-то какое! Знали бы мы, когда отплывали с вами… Эх, что говорить! — оборвал он сам себя. — Позвольте, госпожа Ноэми, помогу вам по трапу взойти.

В тесной каюте Эдвард уложил обессилившую от горя девушку в узкую койку, посидел рядом несколько минут, пытаясь найти хоть какое-то утешение. Но он и сам понимал, что слова бессильны перед таким несчастьем. Наконец, встал, коснулся сухими губами горячего, влажного виска Ноэми:

— Пойдем-ка мы с Алом к королю… Ты пока полежи, ладно?

Она слабо кивнула.

По дороге в главный лагерь, автоматически прыгая вслед за Аланом с кочки на кочку, юноша горестно думал:

— Ведь это христиане причинили ей столько зла! А она с любовью, с доверием, ко мне, такому же, как они… Какая же у нее справедливая душа? Неужели же ей, некрещеной, гореть в геенне, такой чистой, доброй?!

Алан обернулся к другу, будто прочитал его мысли:

— Шаррон сказал, что за это зверство убийцам все грехи простятся? Нет уж! Такие должны дохнуть без покаяния, и прямиком в ад, или Господь не джентльмен!

У шатра барона, как всегда, обретался бессонный Дэн, и гостей не пустил, ссылаясь на то, что хозяин только прилег:

— Завтра, завтра придете, сэр Эдвард. Должен же милорд хоть иногда отдыхать… — и зашипел на пытающегося возразить Алана, — тише, не бери на горло, рыжий! Сказано тебе, завтра!

Из-за полотна раздался бас де Во:

— Кто там, Дэн?

— Ну, вот, разбудили… — Дэн скорчил страшную рожу. — Это Эдвард Винг со своим скоттом. Прошу прощения, сэр-р Эдвард Винг, милорд!

— Впусти их, Дэнни. Я так устал, что и сон нейдет.

— Входите уж, банные листы… — верный страж неохотно откинул полу палатки. — Да побыстрее, кровососов напустите!

При тусклом свете жирника, коптящего на барабане, барон встретил посетителей, приподнявшись на локте на походном ложе:

— Что там у вас стряслось?!

Выслушал сбивчивый рассказ о трагедии в Триполи, откинул меховое одеяло, уселся на койке, подумал, потер босые пятки одну о другую и недовольно крякнул:

— Да-а! Это у тебя какой-то талант, сэр Эдвард, вляпываться в истории… То ты своих убиваешь, то у тебя каких-то своих убивают…

— Какой, ты говоришь, жид? Элиазид? Из Триполи? Да! Помню… Банкир… Он и нам, помнится, ссужал. Ладно, пойдем к его величеству, он, один черт, не к ночи будь нечистый помянут, не спит из-за лихорадки. Эй, Дэн, тащи сапоги!

Тот показал украдкой кулак похитителям милорда:

— Совсем сырые, ваша милость!

Барон только махнул рукой.

В королевском шелковом шатре бодрствовали два рыцаря-адъютанта, дежурили всю ночь. Король на походной раскладушке, против ожидания, забылся в дремоте. Лоб его блестел обильной испариной.

Эдвард невольно вспомнил Тиграна:

— Вот кого пригласить лечить Ричарда от лихорадки…

— Ничего не попишешь, утром расскажу ему!.. — прошептал барон и развернул друзей к выходу, но король внезапно открыл глаза.

— Это ты, Томас?

— Да, ваше величество. Прошу прощения, но эти молодцы принесли пикантные новости… Сэр Эдвард, повтори-ка свою историю.

— И из-за какого-то жидовья вы решились будить своего больного монарха?! — Ричард, рассеянно выслушав рассказ, покрутил встрепанной соломенной головой. — Ну, вы и нахалы…

— Все не так просто, государь! Эти жиды не какие-то! Мы брали у этих в долг, и брали много, — вмешался барон.

— Благополучно узнал бы и утром об этой приятной неожиданности… Убили, говоришь? Вот и прекрасно! Теперь можно и долг не отдавать! Раз возвращать некому, то и не надо, правда ведь?

— Э-э, что-что, а наследнички всегда найдутся. Но можно и не отдавать. Только надо решить, что выгодней, не отдать совсем, но не получать от них более займов, или признать долг и тут же попросить взаймы еще. Коли возьмем Иерусалим, деньги у нас будут. А ну, как нет?! Если война затянется? — барон рассеянно посмотрел на стоящих молча друзей. — Вы свободны, ребята, идите!

— А как же убийцы, ваше величество?! — Эдвард был потрясен. Никого не интересовало горе людей, их боль и слезы.

— Какие тебе сейчас убийцы? Не буду я из-за пархатых с долгополыми ссориться! — капризным голосом буркнул Ричард. — И так уж войск не хватает, а если еще орденские уйдут?.. С кем мне тогда прикажешь воевать?!

— Тогда, тогда… — задохнулся Эдвард. — Я сам с ними разберусь, государь! Они здесь, в армии…

Барон встал между королем и Эдвардом во весь немалый рост:

— Только попробуй! Шпоры на шею повешу, и вон из рыцарей! Если каждый сам разбираться начнет с кем в голову взбредет, дисциплине конец, и армии конец. Претензии-то к кому, коли ты его прикончишь? Об этом подумал? А?! К твоему королю! Вернешь с вами Гроб Господень, как же! После войны своди счеты, как хочешь, а сейчас — молчи! Подумаешь, жидов малость потрясли! Ничего, еще наживут. Они, как овцы, только быстрее обрастают после стрижки. Давай, проваливай, пока короля вконец не разгневал!

Сакс хотел что-то еще сказать, но Алан развернул командира к выходу из шатра. Снаружи Эдвард уткнулся лбом в столб коновязи и закашлялся злыми слезами.

— Здесь посторонним рыдать не положено! Проходите! — часовой — гвардеец отряда Меркадэ уставился на друзей подозрительно.

Эдвард безнадежно махнул рукой, и они уныло поплелись к биваку де Шаррона.

— Мы — рыцари… Тьфу! — плюнул через плечо Алан.

 

Глава шестнадцатая. Королевский реванш на болоте. Следующий день обещал быть особенно мучительным для христианской армии. Болотистая низменность у Арзуфа, где терялись, не достигая моря, воды Мертвой реки, покрытая липкой грязью после недавних ливней, почти сковала войска, лишив их подвижности

Авангард крестоносцев пока не достиг сухой земли, главные силы месили соленую жижу в центре болота, а арьергард еще и не строился на марш. Обычно не отстававший далеко от главных сил отряд де Шаррона что-то долго дожидался нынешним утром команды на движение. Давно стихли вдалеке ржание лошадей, жуткий рев голодных верблюдов и невыносимый скрип несмазанных телег удаляющегося основного ядра армии, а старый капитан все не появлялся из палатки. Он совещался с прибывшим ранним утром от короля Ричарда герцогом Бургундским, по приказу которого только что отослал к королю триста пеших ратников из своего подчинения, и, как будто, пока никуда не торопился. Все это тем более поражало, что еще вчера разведчики патруля Жана д'Авэна принесли сведения о концентрации больших сил конницы мамелюков в лесах параллельного берегу горного хребта. Зная излюбленную тактику сарацин, можно было ожидать скорого удара по ослабленному и лишенному поддержки арьергарду.

Сэр Эдвард и его верный сквайр вряд ли замечали все сегодняшние странности. Они сидели в тени чахлой маклюры рядом с коновязью, изредка обмениваясь короткими фразами. Перекипев ночью, выплеснули гнев в словах, и больше не желали бесполезно сотрясать воздух. С большим трудом Эдвард убедил, почти заставил Ноэми пообещать вернуться к родным в Бейрут и там дожидаться его возвращения после завершения кампании. Она никак не могла взять в толк, отчего они вновь должны расстаться с Эдвардом, ведь после ночного свидания с королем сакс открыто заговорил об отвращении к войне, о равнодушии к рыцарским доблестям. Ноэми звала возлюбленного уехать в милую Испанию, в Гранаду, но покинуть армию в походе значило лишиться наверняка золотых шпор и пояса, а сакс понимал, что отомстить подлому немцу ему удастся только будучи с ним на равных. Ноэми трепетала при одной мысли потерять ко всем родным еще и его, и Эдвард не хотел тревожить ее твердо решенным им самим мщением. Перед рассветом, добившись от нее неохотного обещания отчалить до вечера, Эдвард и Алан вернулись в лагерь. Не выспавшиеся и злые, они, если и открывали сейчас рот, то разве только для очередного проклятья.

Солнце подползало к зениту, когда начальство, наконец, соизволило выйти из шатра. Де Шаррон долго вглядывался из-под ладони в вершины дальних холмов, затем обернулся к могучему герцогу и показал на пыльную дымку над ними. Это мамелюки заходили во фланг арьергарду, ближайшей перспективой для него стало окружение. Но бургундец только захохотал при виде желтоватого неба над лесом, будто узрел нечто приятное, капитан тоже улыбнулся и скомандовал трубить построение на марш, денщики спешно складывали его шатер, последний в лагере.

Эдвард и Алан заняли места в строю в голове арьергарда и отряд в четыреста пеших ратников и две с половиной сотни конных рыцарей и сквайров медленно пополз по дороге через болото догонять главные силы.

Мамелюки появились через час, когда воины де Шаррона далеко углубились в соленые топи. Конный отряд не менее чем в тысячу сабель атаковал христиан с тыла, заставив остановиться и спешно перестроиться в каре. Стрелы с треском расщепляли деревянные щиты, которыми загородили лошадей, мерзко чавкали, влетая в болотную жижу. Отряд огрызался и, не меняя строя, по щиколотку, а то и чуть не по колено в грязи, пытался в короткие промежутки между вражескими атаками двигаться на соединение с армией, но дело почти не шло.

Де Шаррон приказал построиться в боевой порядок двум сотням конников. Через пару минут они атаковали в направлении главных сил, ударом "свиньи" прорвали заслон и ушли за подмогой. Кольцо тут же снова сомкнулось. Эдвард и Алан остались с де Шарроном.

Врагов подтягивалось все больше, дорогу впереди вскоре окончательно перерезали, и каре остановилось. Сарацины посотенно, как на маневрах, выезжали на дистанцию выстрела, засыпали ослабленный отряд стрелами, и уступали место новой сотне, а сами отходили в тыл пополнять колчаны. Христиане несли чувствительные потери, уже многие получили ранения, число бойцов неуклонно сокращалось, а передышки не предвиделось. Оставалось только драться до последнего в надежде на выручку, а затем умереть с честью.

Эдвард держался со всеми оставшимися конниками внутри каре, переживая от невозможности сразиться врукопашную. Один за другим падали товарищи, а он не в силах был им помочь. Но сакс все же был несправедлив к себе — лучший стрелок в отряде, метко сбивший с коней нескольких неосторожно приблизившихся врагов, он держал сарацинских лучников в отдалении, на дистанции предельного выстрела.

Де Шаррон будто не замечал нарастающей опасности. Два его опытных сквайра внимательно следили за противником и поднимали щиты, заслоняя рыцаря, едва заметив, что турецкие стрелы опять взвились в воздух. Довольная ухмылка не сходила с морщинистого лица мессира, объезжая изнутри строй, он уверял воинов, что помощь близка.

Герцог Бургундский под прикрытием каре собрал оставшихся полсотни конных рыцарей и сквайров в кулак и внезапно контратаковал очередную сотню, неосторожно подошедшую для обстрела слишком близко. Мамелюки опоздали с подмогой и отброшенная и прижатая к зарослям, почти вся она была вырублена в бешеной рукопашной. Но и своих из этой вылазки вернулось чуть больше половины, все без изломанных в схватке рыцарских копий.

И сакс, и гэл пока оставались невредимы, в основном, благодаря доспехам. Не раз, слыша звон кривой сабли о панцирь, отразив мечом бешеный наскок врага, мысленно добрым словом поминали они покойного Иегуду.

Израненный отряд растаял почти вдвое, и враги удвоили усилия. У христианских лучников стрелы были на исходе, а прилетающие тонули в соленой грязи, собирать их не получалось, и сарацины, увидев безнаказанность своих передовых застрельщиков, начали сжимать кольцо.

Наконец, начались прямые атаки. Раз за разом конные лавы медленно из-за болотистой почвы накатывались на ощетинившийся копьями строй ратников. Но попытки сломать этот железный частокол были пока тщетны. Волны нападавших разбивались о хладнокровное мужество защищавшихся. Место сраженных воинов заступали товарищи, смыкали строй, нескольких прорвавшихся внутрь каре лихих наездников мгновенно изрубили рыцари герцога Бургундского.

Вдалеке на бугре расположилась большая группа роскошно одетых мусульманских вельмож под развесистым бунчуком. Это сам Саладин со свитой с безопасного расстояния наблюдал за боем. Исход сражения был важен для султана.

Квадрат христиан все уменьшался, в строю оставалось десятков шесть измотанных ратников и около двадцати рыцарей и оруженосцев. Внутри каре под размочаленными щитами жались неспособные биться тяжелораненые. Упал с лошади, ужаленный стрелой в лицо сквозь прорезь шлема, славный рыцарь Жан д'Авэн и сразу наполовину погрузился в болотную жижу. Увидев гибель старого друга, де Шаррон перестал улыбаться. Он махнул денщику, тот высек огонь на телеге с пожитками капитана и поджег шатер, уложенный вместе с зелеными ветками. В знойное желтоватое небо поднялся столб густого черного дыма, посылая весть королю о погибающем отряде де Шаррона.

Не слишком ли поздно? Увидев сигнал, враги, несомненно поняли его значение, и натиск стал поистине бешеным. Уничтожить здесь всех и уйти, пока главные силы христиан не прорвали заслон, вот цель, к которой стремились мусульмане. Самоубийственным ударом двух отборных сотен каре, наконец, было опрокинуто. Началась отчаянная рукопашная. Пали, защищая командира, сквайры де Шаррона.

Эдварда ранили в правую руку. Узкий арабский клинок проник под пластину наруча и глубоко рассек мышцы у локтя. Пальцы перестали слушаться, кровь хлынула ручьем, меч выпал. Несколько сабельных ударов юноша принял на щит, наконец, уцелевшие сарацины не выдержали и отхлынули. Пережившие схватку ратники стянулись к кучке конных рыцарей и готовились подороже продать жизнь. В двухстах ярдах свежие сотни мамелюков строились для последней атаки.

Эдвард оглядел окровавленную кисть — дело было плохо.

Алан подскакал к другу:

— Эд, как ты?!

— Нормально! Найди мой меч! Там, у тележного колеса… — сакс отбросил изрубленный вконец щит.

— Давай перевяжу! Вон кровищи-то сколько! — Алан спрыгнул с коня, отыскал в жиже клинок, вытер о штаны и подал другу.

— Нет, Ал! Не успеешь даже и наруч снять! Сейчас снова ударят, а умирать все равно, с одной рукой, с двумя ли. А выживу, так Тигран вылечит. — Эдвард вскинул меч левой рукой. — Быстро в седло! Атакуют! Прикрой Шаррона! Это — приказ! Я сам справлюсь!

Турецкие сотни хлынули ревущей лавой, но, проскакав не более половины расстояния до остатков разбитого каре, вдруг резко осадили коней.

Из зарослей по берегу моря, ярдах в двухстах от осажденных, металлическим потоком изливался большой отряд рыцарей в орденских плащах с разноцветными крестами, угрожая неминуемым ударом во фланг атакующим. Ряды мусульман сломались, задние теснили передних, разносились нестройные крики, но команды запоздали. Знаменитая "свинья" тамплиеров, ощетиненная длинными рыцарскими копьями, с треском врезалась в гущу воинов пророка.

Король Ричард не упустил шанс навязать султану невыгодный тому затяжной бой. Десантировав с галер крупные силы конницы в тыл противника, увлеченного стратегически бесполезным разгромом маленького упрямого арьергарда, крестоносцы решительно повернули ход сражения в свою пользу.

Теперь мамелюки думали не о победе, а о том, как уйти от поражения. Сорвалась с места и бешеным галопом пошла к лесу ставка султана. Сарацинские сотни, клубясь, как дым, стали втягиваться за ней в узкий проход, ведущий к горам, но и там вдруг что-то застопорилось, издалека заревели букцины христиан, атаковавших пути отхода. Мусульмане попали в ловушку.

Алан радостно завопил, потрясая клеймором. Сакс облегченно вздохнул, ощущая непреодолимую слабость во всем теле.

Запел рог возле де Шаррона. Вынесся вперед герцог Бургундский, весь в грязи, призывно размахивая окровавленным мечом, за ним в атаку поскакали все, кому позволяли силы. Возле телег, где чадили остатки шатра, остались лишь раненые.

Эдвард пришпорил Персика, но через несколько ярдов понял, что сейчас выпадет из седла и остановился. Гэл оглянулся и было придержал коня, но рыцарь махнул рукой, и тот ускакал за капитаном. Сакс спешился, привалился к вздымавшемуся от дыхания грязно-желтому боку мерина, и попытался побороть подступающую дурноту. Не хватало воздуха, едкий запах конского пота наполнил тяжелый колпак, крестообразная прорезь, казалось, сузилась до ширины волоса.

— Не хватает ко всему только наблевать в шлем… — подумал Эдвард, и неловко, левой рукой, держа ею же уздечку, потащил его с головы. Упрямый горшок застрял на ушах, не желая сниматься, сакс долго дергал его, глядя в темноту, наконец, стянул.

Желтый свет солнца, хлынувший в лицо, ослепил его, он на мгновение зажмурился, а когда поднял веки, что-то звонко щелкнуло по краю поднятого на лоб шлема и кольнуло юношу в правый глаз. Эдвард невольно вскрикнул, согнулся и закрыл лицо ладонью, резкая боль не проходила. Горшок упал в грязь. Сакс отнял руку, что-то слизисто блестело на латной перчатке, на ремне уздечки. Почти теряя сознание, Эдвард опустился на колени, цепляясь за стремя, чтобы не упасть.

Приближающийся топот заставил рыцаря повернуть голову. Уже смутно воспринимая действительность, он различил уцелевшим глазом стремительно надвигающегося громадного вороного коня. В летящих из-под копыт брызгах дрожала маленькая радуга. Седока скрывал знакомый щит с горой, птицей и белой полосой.

— Сейчас он будет меня убивать… — проползла равнодушная мысль. Эдвард горько усмехнулся. — Ему не потребуется много сил…

Странно медленно пронесся над головой блестящий наконечник и вонзился Персику в бок. Конь закричал страшно, как раненая женщина, и рванулся в сторону, волоча за собой повисшего на стремени хозяина. Рука сорвалась, Эдвард рухнул лицом в жижу и ощутил тяжкий удар в спину, смявший миланский панцирь, как пергамент.

— Копытом… — успел понять сакс. Персик выдернул его из грязи за уздечку, перевернув навзничь, и упал рядом мертвым.

Медленно повернулся над Эдвардом лиловый бархат небосклона, расшитый звездами, и все пропало в темноте беспамятства.

 

Глава семнадцатая. Беспомощность

Эдвард пришел в себя на четвертые после боя сутки. Долго не мог понять, что с ним, где он. Все плавно качалось, слышались удивительно знакомые звуки.

— Прибой… Опять прибой и голоса, кто-то умирает… Нет, что-то другое… Это днище шлепает на волнах… — наконец догадался он. — Должно быть, мы с Аланом опять куда-то плывем. Странно, я совсем не помню, куда… — он посмотрел вверх.

Низко над головой навис дощатый потолок, по нему плавно ходили отблески огня от светильника. Пахло смолой и рыбой.

Эдвард хотел повернуться и осмотреться, но при первом же движении тело пронзила такая невыносимо жестокая боль, что он вскрикнул и опять лишился чувств.

Придя в себя вновь, он уже вспомнил, что его ранили в бою.

Над ним склонилась Ноэми.

— Слава Богу! — выдохнула она.

— Плохо, да? — он сам еле расслышал свой голос.

Она отвела взгляд, и, сжав губы, чуть кивнула. Тут же овладев собой, заговорила искусственно бодро:

— Все будет хорошо! Только бы добраться до Тиграна… Ты не двигайся, тебе нельзя!

— Расскажи, что со мной… — еле слышно шепнул Эдвард.

— Потом, потом, милый, лежи, пожалуйста! Хочешь попить? — губы ее против воли жалобно кривились, и это пугало его.

— Позови… ох!.. Алана, — попросил он.

Ноэми исчезла из поля его зрения. Простучали каблучки по трапу, она позвала:

— Алан, Алан, спустись в каюту, он очнулся!

Снова склонилась над ним. С дробным грохотом ссыпался по трапу гэл, и его озабоченная физиономия смутно замаячила рядом с лицом Ноэми.

— Почему все так плоско, как нарисованное? — вяло всплыла мысль, словно снулый лещ из омута. Вдруг он сообразил, что смотрит одним глазом. Подтащил тяжелую, как не свою, левую руку к голове и застонал — пальцы наткнулись на повязку. Ноэми закусила губу и резко отвернулась. Плечи ее содрогнулись.

— Ничего, Ноэми, не плачь, Тигран меня вылечит… — прошептал Эдвард, слабая улыбка тронула его губы.

— Лежи! — Алан бережно припечатал руку друга к одеялу. — Лежи спокойно, тебе надо хоть немного окрепнуть.

Ноэми поднесла к губам раненого чашку: — Выпей немного вина с водой и поспи, мой хороший. Завтра поговорим обо всем. Ладно?

Он покорно глотнул кисловатую жидкость. Мысли кружились в голове, медленно и плавно, как медузы в прибрежной волне. Ни одну не поймать, не додумать… Сил не было совсем.

В третий раз Эдвард очнулся с почти ясной головой. Из люка над трапом лился солнечный свет, голубоватый, утренний. Сакс повернул голову, в пустой орбите под повязкой остро дернуло. Ноэми дремала, сидя на рундуке, голова ее, неудобно привалившись к переборке, кивала в такт качке. Девушка сразу ощутила боль любимого, встрепенулась, посмотрела на него.

Тут же встала, подошла, улыбнулась:

— Ну, вот, теперь чуть полегче, да? — поправила подушку. — Сейчас Ал придет, покормим тебя…

— Скажи, что со мной, Ноэми? — Эдвард сам услышал, что его голос окреп немного за ночь.

— Пока не поняли, очень уж плох ты был. Нашли в грязи рядом с мертвым Персиком, еле отцепили руку от уздечки. Алан клянет себя, что в бою потерял тебя из виду. Говорит, ты приказал прикрывать в атаке де Шаррона. Они рубились, пока турки не побежали, вернулись, а ты…

— Очнулся, да?! Я слышу, разговариваете… — сверху спускался гэл, за ним слез Шимон.

— Теперь на поправку пойдешь! Вон уж и Бейрут на горизонте. Отвезем тебя к родным Ноэми, и двину в горы Тиграна вызывать, — гэл печально улыбнулся. — Плохой я телохранитель — сначала сэра Мэрдока потерял, теперь вот и ты… Видел, как ты спешился у телег, а в той стороне, никого, кроме своих, не было… Не ждал, что турки способны на что-либо, кроме бегства. Орденская конница ударила так, что перья полетели. Тысяч шесть нехристей сразу положили в болото, а у нас потери — человек пятьсот, и то, в основном, у Шаррона. Мы через день на наве отчаливали, так еще вовсю дрались, но ясно было, что победа за нами… И как тебя гололобые сшибли? Панцирь всмятку, вынимали, словно рака из скорлупы…

— Это не турки, Ал, — горло раненого сразу пересохло. Он лихорадочно зашептал. — Я отстал — слабость одолела, крови, видно, много потерял, и, как и ты, уже не ждал опасности. Сдуру снял шлем, ну и стрела о его край, осколок каленый ударил рикошетом в глаз. А добил меня проклятый немец, Штолльберг. Персика копьем, по мне копытами прошелся! Видно, думал, конец мне, в грязь втоптал… Ускакал, не захотел возиться, свидетелей, видно, опасался. Спас меня Персик, бедняга, умирая, выдернул из лужи и перевернул… Дайте попить… В горле саднит…

— Так это тевтон тебя так отделал?! — Алан сжал перед грудью побелевшие кулаки. — Ну, все! Жив не буду, а с ним рассчитаюсь! Ты без сознания был, не знал я… Сразу бы сказать королю! Де Во и Шаррон тебя так жалели, помогли бы его взять! В бою — своего! Эх, гад! Теперь-то поздно, мы далеко уплыли. Вот вылечим, тогда! Ты его узнал, да?

Шимон приподнял подушку с головой сакса, раненый жадно глотнул из чашки несколько раз.

— В глухом-то шлеме? — обессилено откинулся назад. — Щит — точно его… Да отопрется он!.. Кто видел?..

— Значит, сам прикончу эту сволочь! Подкараулю… Эх! Зря я Шаррона послушался! Верно говорят: кто щадит врага — не щадит себя! — Алан так остервенело шарахнул кулаком по дощатой переборке, что она загудела, скривился, подул на ушибленную кисть.

— Доброта, доброта… Добрым надо быть с добрыми людьми! Со злыми нужна злость, понял?

— Ну, и станешь таким же злыднем, — Эдвард ослаб, говорил еле слышно. — Думаешь, Господь одобрит подлое убийство… даже и такого?.. В честной схватке — другое дело… там — либо ты, либо тебя… Хоть этот волк и сам себя вне людского закона поставил, но из-за угла…

— Как такое дерьмо Создатель терпит? — гэл покрутил рыжей головой. — Ладно, Эд, лежи спокойно, скоро доставим тебя на берег.

 

Глава восемнадцатая. Новая беда

Через час борт навы заскрипел о кранцы причала. По палубе глухо застучали мозолистые матросские пятки.

Ноэми встала с края постели:

— Побудь, милый, один пару минут! Пойду, поищу на носилки что-нибудь помягче…

Эдвард удержал ее руку в своей:

— Стой, Ноэми, погоди! У меня, похоже, хребет перебит, ног я не чувствую совсем. Тигран предупреждал, если случилось такое, переносить можно только на жестком! — Юноша так верил во всемогущество мудрого врача, что говорил о том, что могло оставить его жалким калекой на всю оставшуюся жизнь, почти спокойно. — Привяжите меня к доске, и скажи Алану и Шимону, пусть поднимают в люк вместе с ней.

Возня с привязыванием к лодочной пайоле, ожидаемая, но от этого не менее жестокая боль, снова милосердно лишили сакса сознания. Очнулся он уже в городе, мимо скользили побеленные камышового самана стены в дырчатой тени от листвы. В ногах носилки тащили Шимон в паре с матросом.

Иудей, заметив, что раненый открыл глаза, покивал и сказал:

— Потерпите, сэр, уже, таки, немного осталось.

Над головой раздался голос Алана:

— Очнулся, да? Тише трясите, ребята!

Скоро над Эдвардом проплыла перекладина ворот, носилки внесли в дом. Мелькнули незнакомые испуганно-любопытные лица. Алан с Шимоном распустили ремни и переложили страдальца на кровать под полог. Ноэми устроила его пылающее огнем тело поудобнее, дала питье с отваром мака, чтобы утишить боль, и Эдвард забылся в тяжелом лихорадочном сне.

Ночью начался бред. Снова погибал сэр Мэрдок, мерещилась дурацкая проверка на дороге в Крак-де-Шевалье, при нем убивали родных Ноэми. Во всех кошмарах царил ужасный призрак белоглазого тевтонца, он смеялся над бессильными потугами юноши предотвратить беды, и вновь, и вновь, и вновь его калечил, а кончалось все всегда берегом моря и кем-то умирающим на закате… Но выныривая иногда на миг из мутной пучины наваждений, Эдвард видел рядом Ноэми и тогда осознавал, что с ним, реальность ее ладони в его руке якорем надежды держала в жизни, не давала сойти с ума. Неизвестно, выжил бы сакс, если бы, очнувшись, хоть раз не нащупал тонких пальцев девушки, скорее всего — нет! Не смог бы отличить леденящих душу видений от страшной действительности и канул навсегда в геенну горячки, не имея сил и желания вернуться.

Неделю лихорадка жестоко терзала юношу. Спасли его мощный организм и самоотверженная любовь прелестной еврейки, ни разу не оставившей друга более чем на минуту. Вместе они одолели недуг.

Но что это была за победа!

Слабый, как недоношенный ребенок, лежал он. Правая рука пожелтела и скрючилась, пальцы ее не двигались, ничего не чувствовали. Правда, рана у локтя подживала, но этим и ограничивалось хорошее. Глаз вытек, из пустой орбиты под повязкой непрерывно сочились слезы. Эти потери не очень угнетали юношу, перевидавшего много рубленых и стреляных вояк. Шрамы и увечья служили знаками доблести и не вызывали ни у кого отвращения.

Но с позвоночником дело обстояло совсем плохо. Ниже пояса тело рыцаря сделалось абсолютно недвижным, ноги отнялись и не подчинялись приказам головы. Ноэми пробовала колоть их иголкой, но он не ощущал боли.

Беспомощность, необходимость во всех интимных отправлениях полагаться на других, на Ноэми и Шимона, так как Алан отсутствовал: уехал в горы вызывать Тиграна и пока не вернулся, раздражали Эдварда. Он еще не привык, еще помнил себя здоровым, не принял безоговорочно злую судьбу, просто не успел сжиться с ней. Добро бы малоприятные процедуры достались одному Шимону, но девушка никому не хотела уступить сомнительную честь выносить судно и ворочать на постели тяжелое как колода непослушное тело. Сакс стеснялся ее, протестовал, но возражения не принимались. Он мрачнел, замыкался, часами лежал молча, отвернув голову к стене, односложно отвечая на обращения к нему, подушка его по утрам была мокрой от слез. Он держался только благодаря молитвам и надежде на Тиграна. Но…

Первые после горячки дни, пока Эдвард с трудом осваивал бытие калеки, его, естественно, занимали исключительно собственные страдания. Эмоциональный шок на время лишил юношу обычной наблюдательности, да и перенесенная лихорадка не стимулировала мыслительные процессы. Но молодой сильный организм потихоньку креп, в голове постепенно прояснялось, и Эдвард, наконец, обратил внимание, что напускная оживленность и бодрость Ноэми, собственно, не вполне естественны, а Шимон, так и вовсе не в состоянии скрыть тревогу на честном лице.

Сакс прямо спросил, в чем дело, и вдруг Ноэми горько разрыдалась в ответ. Против ожидания, сиделку его тревожило теперь, когда недуг чуть отступил, не столько состояние юноши, ведь она тоже свято верила в искусство Тиграна, а просто — пропал Алан.

Оказывается, гэл уехал в горы еще девять дней назад, как только у друга развилась горячка, торопясь вызвать Тиграна при помощи чудесной шкатулки, и до сих пор не вернулся. Попался ли он дезертирам, или орденским бандитам вроде фон Штолльберга, или напоролся на сарацинский патруль — причина могла быть любая. Никто ничего не знал в городе и округе о рыжем шотландце, он как сквозь землю канул. Шимон объехал окрестности, поднимался на ближние вершины, откуда гэл намеревался сигналить лекарю, но не нашел нигде никаких следов.

Иудей уже готовился отправиться за лекарем на озеро Ван сам, ждал только, пока Эдвард окрепнет, не хотел волновать раненого, да и надеялся все-таки найти хоть какие-то зацепки к исчезновению гэла, но с каждым днем эти чаяния таяли — тот сгинул бесследно.

Недобрая весть сразила раненого. Первой мыслью было: ехать искать, но через секунду он опомнился, горько усмехнулся. Это ему-то, беспомощному калеке? Он чуть не закричал от душевной боли… Но привычка к воинской дисциплине помогла взять себя в руки, спустя минуту он заговорил почти спокойно:

— Шимон, ты уверен, что все осмотрел?

— Да, сэр, дороги — полностью, вершины, те, что поближе — тоже, пастушьими тропами прошел. Алан собирался в сторону горы Джеззин, рассчитывал: день туда, день обратно… Отпустил одного, теперь вот казнюсь, да вы, сэр, очень плохи были, Ноэми одна не справилась бы. Здесь ведь не в Триполи у Иегуды, родичи победнее, слуг нет, да и трясутся, погрома боятся… Особой помощи от них не жди…

— Надо еще искать! Как же бросить друга, Шимон?! — Эдвард взволнованно попытался приподняться на ложе на здоровой руке и болезненно охнул.

— Лежите ради Бога, сэр! Моряки с навы и по сей день, таки, ищут, да толку нет! Я вот что сам себе думаю: если друг Алан погиб, его не вернешь, а коли кто в плен захватил, таки объявится, выкуп уже потребуют или обменять предложат, — Шимон для убедительности прижал могучие ручищи к груди. — Сэр, да мы его не бросим, самое нужное сейчас — вам выздороветь, тогда и Алана выручить легче! Ведь тела, ну, трупа то есть, никто же не нашел! А если убили, так зачем, таки, чужого мертвеца с собой тащить куда-то или где-то там прятать? Похоже, жив он, только вот где его держат?

— Да я понимаю, что связываю всем руки! Лежу тут, как бревно, только командую: подай, принеси… — Эдвард угрюмо усмехнулся. — Если б вы знали, как мне тошно…

— Не надо, милый, себя казнить. Вот Тиграна Шимон привезет, сам увидишь, как быстро на ноги встанешь! — Ноэми склонилась и поцеловала юношу в висок. — Потерпи, пожалуйста.

— А что мне остается? Только терпеть! Шимон, тогда отправляйся завтра же, и не один, возьми с собой кого-нибудь из матросов. А оставшиеся пусть еще ищут, на базаре спрашивают, у купцов, может, вспомнит кто что-нибудь!

— Да, Шимон, теперь я и одна справлюсь, — девушка ласково смотрела на иудея. — Эдвард немного окреп, можно завтра же выезжать. Только береги себя, брат, помни, ты — наша последняя надежда!

Шимон в ответ низко склонил голову:

— Хорошо, не беспокойся! Привезу Тиграна, обещаю. Дорогу до Бетлиса я хорошо знаю, ходил туда с караванами…

 

Глава девятнадцатая. Диагноз

Шимон и боцман с навы весь вечер собирались в путь: чистили и точили оружие, осматривали лошадей, запасали провизию. С рассветом выехали. Эдвард и Ноэми остались вдвоем. Домочадцы были не в счет, не мешали, и то ладно. Кормили, правда, сносно, но все время оглядывались — а ну, как и здесь устроят погром. Чувствовалось, что опасные гости их обременяют, но деваться пока было некуда.

Вдвоем… Совсем, как недавно в Триполи… Но разница между этими "вдвоем", как между счастьем и несчастьем…

Ноэми нежно заботилась о юноше, самоотверженно ухаживала за ним, предвосхищала все его нехитрые желания: попить, поправить изголовье, чувствовала, когда стеснялся сказать о нужде, но…

Все это лазаретное существование раздражало раненого. Он не хотел стать обузой, немощным мужем сильной жены. Настроение его часто менялось, да еще мучили боли, судороги, он срывался, сгоряча ругал Ноэми, и тут же его грызла совесть: ведь он считал себя невольным виновником ее несчастий — и просил у нее прощения.

Но у Ноэми был сильный характер — ничто не могло вывести ее из себя. Она любила Эдварда, и не винила его в своих бедах. Пережитый ужас мучил ее — ночами часто снился погром, но с ним она держалась всегда ровно, не давала воли плохому настроению: отвечая на резкость сакса улыбкой, на угрюмое молчание поцелуем, одна поднимала настроение им двоим, убеждала в могуществе Тиграна, вслух мечтала о прекрасном будущем, которое наступит, когда юноша выздоровеет, будила надежду.

И почти против воли хандра уходила, он снова жаждал жизни.

На четвертый с отъезда гонцов день шум и крики, цокот копыт во дворе прервали волшебную сказку Ноэми о Гарун-аль-Рашиде, заставили девушку броситься к окну. Зазвенели шпоры, и ввалился Шимон, пыльный и улыбающийся.

— Тигран здесь! Алан успел-таки, вызвал его до того, как пропасть! Мы и половины пути до Алеппо не одолели: встретились к вечеру второго дня, сразу вернуться сюда не успели, ночевали в Батруне, в гостинице, там же, где и вы раньше, Тигран рассказывал.

Ноэми вся в слезах подошла к верзиле-иудею и поцеловала в серую щеку. Он смущенно вытер ее, и щека стала серой в разводах.

Эдвард еле вытерпел оставшиеся до встречи секунды. Улыбка радости на его лице встретила Тиграна, когда тот вошел в комнату. За ним два воина втащили знаменитый сундук с чудесами.

— Как же ты так попался, мой мальчик? Я уж слышал от Шимона, что с тобой сотворила эта проклятая старуха-война. Ну, горе — не беда! Подожди несколько минут, Ноэми поможет мне умыться с дороги, и я тебя осмотрю. Пойдем, дочка, бедная моя сиротка, пойдем… — Тигран, обняв, вывел Ноэми из комнаты.

— Старик заплакал, узнав о погроме, — Шимон задержался возле Эдварда. — Столько лет дружили они с Иегудой! Тоже сетовал, что не убил немца, когда впервые встретил, да, говорит, теперь поздно каяться…

Медицинский осмотр длился часа два. Лекарь поставил за дверью Ноэми, велел никого не пускать, и с помощью Шимона крутил Эдварда, мял, стучал, слушал через какие-то гибкие жилы, велел помочиться в плошку, вылил жидкость в маленький черный ящик и долго в него смотрел через трубку со стекляшкой. Толстой иглой уколол сгиб локтя и высосал кровь из вены. Эдварду стало страшно от такого волшебства, он про себя помолился, но старик не сгинул, и никакой бес из него не вышел. У сакса малость полегчало на душе. Потом Тигран подложил ему под спину дощечку или плоский ящичек, чем-то щелкнул над пупком, вынул планшет из-под поясницы больного, достал оттуда что-то вроде прозрачного пергамента в цветных разводах и долго вертел у окна, смотрел на просвет.

Снял повязку с пустой глазницы, надел на лоб обруч с круглым зеркалом с дыркой в середине, и через нее целился в Эдварда. Всего, что лекарь творил с юношей, и не рассказать. А когда закончил свои колдовские обряды, спрятал диковины в сундук, впустил Ноэми, а Шимона поставил вместо нее в коридоре, сел к столу, оперся бородой на кулаки, так что волосы растопырились во все стороны, и долго молча думал, поглядывая то на Эдварда, то на Ноэми. Они с тревогой ждали приговора.

Наконец, он крякнул и начал:

— Постарался, ничего не скажешь! — затем улыбнулся. — Ну, не буду мучить вас, ребята. Все поправимо, но только не быстро и не здесь. Заберу вас к себе на Ван и там Эдварда отремонтирую. Годится?

— Конечно!.. — сказала Ноэми.

— Нет, не годится! — громко перебил ее сакс.

Она испуганно замолчала, прижав кулак к губам.

Тигран вопросительно смотрел на Эдварда.

— Алан пропал, Тигран. Разве Шимон не сказал вам?

— Ну, как же не сказал? Знаю… Да что ты сейчас сделаешь без рук, без ног? Пусть Шимон пока поищет, глядишь, и выяснит что до твоего возвращения, а здоровый ты Ала выручишь скорее. Согласен? Есть другие предложения?

Эдвард нерешительно покачал головой.

Старик встал, пошел к двери, выглянул:

— Шимон! Ты здесь? Поди-ка сюда, дружок, на минутку! — и повернувшись к молодой паре объяснил. — Я ему дам коробочку для связи, как вам с Аланом. Найдет его, сможет сразу сообщить.

 

Глава двадцатая. Сборы

С Тиграном приехали три соотечественника, воины из Киликийского царства[28]: двое молодых и один постарше — командир, нанятые в охрану.

Решили не тянуть время и выехать на следующее утро, а пока лекарь наложил на поврежденный позвоночник сакса настоящий панцирь из тряпок и какой-то белой каши или сметаны. Любопытный Шимон мазнул пальцем, сунул в рот и исплевался. Скоро каша застыла на Эдварде и превратилась в камень.

Тигран постучал согнутым пальцем по белому алебастру и удовлетворенно кивнул:

— Ну, можно и перевозить, теперь твоему бедному сломанному хребту не страшна тряска.

Шимон с киликийцами отправились на базар запасаться припасами в долгую дорогу. Старик прикинул, что быстрее, чем недели за две до места не добраться — с больным быстро не поскачешь. Иудей вернулся неожиданно быстро и сразу прошел в комнату Эдварда.

— Опять тот же монах! — с тревожным лицом обратился к друзьям. — Должно быть, следят за нами.

— Завтра чуть свет — в дорогу! — Тигран встал. — Пойду скажу моим молодцам, чтобы сейчас все уложили, утром возиться некогда будет. За два дня проскочим до границы графства, а за Оронтом нам орденские убийцы не страшны. Там мусульманская территория, там закон уважают. С султанским фирманом нам сам черт не брат. Дисциплина у турок не то, что у вас! Сельджуки, хоть и не подданные Саладина, чтят его, как надежду и знамя ислама.

— Если эти вороны над нами кружат, — поднял левую руку сакс, — может быть, и Алана они схватили! Как бы разузнать?!

— Даже и не знаю, сэр, в прецепторию ходу чужим нет, — покачал головой Шимон.

— Послушай, братец! — Ноэми часто так обращалась к нему после пережитого вместе во время погрома. — Может, когда мы уедем, ты сумеешь кого-нибудь, ну, повыспрашивать?

— То есть поговорить по душам в темном углу? Да? Конечно, почему нет?! Как они с нами, так и мы с ними! Провожу вас недалеко, а сам назад через денек, переоденусь и прослежу. Сработаю под инвалида, их много здесь, костыль возьму… Вот только говор у меня еще тот, да ладно, помолчу побольше…

— Ври, давай, что… ну, из Испании недавно приехал, что ли, пейсы сбрей, да и креститься научиться не помешает! Бог простит, небось, ради святого-то дела — невинную душу Алана спасти. — Тигран сухо засмеялся.

— Ой! — Ноэми прижала руки к груди. — А нашим опять погрома не сделают? Боюсь за родных, они тут и не причем, а их тоже…

— Вы, можно подумать, в Триполи были причем-то! Ладно, предупрежу в гарнизоне, чтоб поглядывали, да суну малость в лапу, — сказал Тигран. — Король Ричард строго-настрого приказал сейчас евреев не обижать, он из них деньги на войну сосет. Авось, побоятся попы в открытую нарушать его волю.

С жалованной грамотой от византийского императора он отправился в крепость договариваться. Слава Богу, орденских заносчивых рыцарей нигде особенно не любили, а сыны Израиля, между прочим, платили большие налоги графу Раймунду, и дурак тот, кто режет дойную корову. Сенешаль цитадели за известную мзду обещал приглядеть за порядком.

С первыми лучами зари распрощались с гостеприимными хозяевами, счастливыми, что гости увозят с собой опасность, поблагодарили их за хлеб-соль и тронулись в путь, Тигран и Ноэми на козлах двуколки с раненым, Шимон и киликийцы верхом за ними. Миновали городские ворота и знакомой по гонке с письмом дорогой покатили на север.

 

Глава двадцать первая. Путь к озеру Ван

Первые часы пути Шимон все вертел головой по сторонам, опасался соглядатаев, но никого подозрительного не заметил. Навстречу попадались большей частью крестьяне, едущие на рынок.

Ноэми часто оборачивалась назад к Эдварду, старалась поудобнее устроить любимого, укрывала его, отгоняла надоедливых мух. Тряска сразу дала о себе знать, через несколько минут в глазах Эдварда окружающий мир помутился от боли. Он долго терпел, и все же застонал на особо жестком ухабе.

— Стой! Тпру! Ты зря молчишь, дурачок! Давно бы сказал, что плохо тебе… Ну, сейчас снимем немного боль.

Лекарь открыл светлого железа коробочку, достал странную вещицу, похожую на стальную креветку, засучил юноше рукав, протер кожу предплечья остро пахнущим комком хлопковой ваты и приложил железку к руке. Она щелкнула и Эдварду показалось — ужалила его, совсем как слепень. Он дернулся.

Старик засмеялся:

— Что, кусается? Ничего, скоро полегчает. Но, вообще-то, если можешь терпеть, терпи. Не хочу я, чтобы ты привыкал к этой гадости. Ну, поехали! Ты, мальчик, постарайся заснуть!

— Легко сказать, заснуть, как тут спать, когда так мозжит в спине, — подумал Эдвард, и с удивлением понял, что боль слабеет. Скоро он, и вправду, задремал. Тигран придерживал лошадь, стараясь смягчить тряску, объезжал рытвины.

За Батруном покормили на коротком привале лошадей, поели сами и снова двинулись в путь, торопясь переправиться через Оронт, покинуть владения крестоносцев. Но без происшествий не обошлось.

Солнце клонилось к закату. Приуставшие за день лошади трусили валкой рысцой по разбитой колее, жара всех разморила, даже Шимон поутратил бдительность. Впереди пологий склон, поросший деревьями, спускался к дороге, затеняя ее, обещая желанную прохладу. Повозка вкатилась в зеленоватый сумрак, и тут же что-то щелкнуло по гипсовому корсету Эдварда. Упал и забился, громко визжа, пронзенный стрелой конь одного из молодых киликийцев, выбросив из седла далеко на обочину хозяина.

— Назад! — закричал Шимон, потянулся с седла схватить под уздцы запряженную в двуколку лошадь и промахнулся, а еще через мгновение и она, и его кобыла ткнулись мордами в песок.

Тигран действовал так четко и быстро, будто непременно ожидал здесь нападения и все заранее предусмотрел. Он мгновенно скатился с козел, таща за рукав Ноэми, и пригнул ее за кузов. Оттуда высунулась его длинная длань, рывком сдвинула Эдварда к краю, к себе, и, перекинув через него дорожные мешки, в секунду выстроила перед ним подобие бруствера, в который немедленно впилась еще одна стрела.

Шимон укрылся за крупом своей убитой лошади и, натянув лук, выискивал глазами врагов. Двое оставшихся киликийцев, спешившись, бросились к деревьям, но добежал лишь один — его товарищ, нелепо всплеснув руками, рухнул ничком со стрелой в спине. Все стихло. Вокруг не видно было ни души, и если бы не убитые люди и лошади, показалось бы, что ливень стрел привиделся, но стоило Шимону чуть высунуть нос из-за туши для лучшего обзора, над ним вновь пропела смерть.

Тигран потянулся к облучку и вынул из чехла козьей, наружу мехом, шкуры, о котором Эдвард всегда полагал, что в нем лук, непонятный предмет, схожий с толстым посохом из дерева и вороненой стали, приставил его к плечу железом вперед, осторожно выдвинул из-за колеса и заглянул в тонкую трубку сверху. Эдварду с его ложа было видно, как старик с клацаньем передернул взад- вперед какую-то рукоять.

— Это — оружие! — понял сакс. — Вот же: приклад, как у арбалета, только что лука нет. Да толку-то? Ну раз он успеет выстрелить, ну два, быстро-то не перезарядишь! А Шимон вне игры, лежа — и не прицелишься, а встанешь — вмиг изрешетят.

Враги по-прежнему не показывались, не хотели рисковать без нужды.

Вдруг старик негромко позвал:

— Шимончик! Один справа, ярдах в восьмидесяти, за выворотнем. Видишь его?!

— Да! Как вы сказали, сразу засек.

— Давай сыграем с ними, сынок! Я высуну приманку, а как только они выстрелят, ты сразу бей! Понял?!

Шимон наложил стрелу на тетиву и, наполовину ее натянув, изготовился вскочить. Лекарь высунул из-за мешков на ножнах меча Эдварда шапку, тотчас же ее пронзили две стрелы, но и в лесу раздался болезненный вскрик — ответный выстрел Шимона поразил цель.

Тигран удовлетворенно кивнул:

— Та-ак, минус один! — и опять вполголоса окликнул. — Шимон, ты цел? Молодец! Притворись мертвым, выманим их сюда!

Тот чуть выглянул из-за крупа, вызвал на себя еще один залп, вскрикнул и упал навзничь за лошадь, словно раненый. Тигран прокричал что-то по-армянски, и через несколько секунд уловку Шимона попытался повторить и киликиец, но неудачно: вынырнул из-за дерева как раз под стрелу, рухнул и забился в агонии.

Тигран проворчал:

— Перестарался, ничего не скажешь… Ну, все, долго им не вытерпеть, скоро вылезут. Не двигайся, дочка…

Но враги не показывались, очевидно, не вполне поверили в гибель всей охраны.

Старик прошептал:

— Ноэми, поплачь! Ну, пореви, и погромче, пожалобнее!

Девушка покашляла и вдруг затянула вопль, тонкий, протяжный, на такой тоскливой ноте, что Эдварда мороз продрал по коже.

Тигран скомандовал шепотом:

— Чем-нибудь беленьким махни! Платок у тебя есть? Платком помаши, платком, будто пощады просишь!

Ноэми несколько раз взмахнула каким-то лоскутом над бортом повозки и снова завыла, чуть потише.

— Вон они идут! Крадутся… Все равно боятся нас. А, вижу, на опушке оставили одного с луком, прикрывает, дьявол с ним! Шимон! Лежи тихо, готовься, услышишь гром, не бойся, начинай тоже стрелять! Все, молчим, они уже близко. Ноэми! — старик перешел на шепот. — Ласточка моя, встань, отвлеки их, руки покажи пустые, пусть не трусят, а как им останется ярдов двадцать до нас, прячься назад быстрее…

Ноэми поднялась на ноги, не переставая жалобно скулить. Закрыла лицо платком. Ближе, ближе стучали тяжелые шаги по камням дороги. Эдвард, беспомощный, неподвижный, с тоской слушал их. Это приближалась смерть… А он ничем не мог помочь друзьям.

Лицо Тиграна делалось все более грозным и сосредоточенным. Вдруг он склонился над саксом и своим загадочным посохом спихнул мешок из импровизированного бруствера на землю, открывая себе, а заодно и Эдварду, обзор в сторону врагов. Те подобрались совсем близко, камнем добросить можно, их было пятеро. Они остановились, насторожившись, но ничего не успели предпринять.

Над Эдвардом грянул гром, короткий, но яростный, тугой волной воздуха заложило уши. Ноэми в испуге закрыла голову руками, присела за колесо.

Переднего убийцу в дощатом доспехе отшвырнуло ярда на три, опрокинуло навзничь. Шедший прямо за ним лучник в кольчуге поверх подрясника схватился за грудь, зашатался на подгибающихся ногах. Остальные опешили на мгновение, но, опомнившись, вскинули луки. Снова и снова ударил в уши короткий оглушительный грохот, и еще два воина безжизненно рухнули на камни дороги. Последний, не целясь, выпустил стрелу с недотянутой тетивы; она, не торопясь, басом пропела над повозкой; и понесся назад, петляя, как заяц.

Ярдах в ста из-за дерева выступил лучник, чтобы прикрыть беглеца. Но опять грохнуло, не успев прицелиться, он выронил оружие, побежал, клонясь вперед, все быстрее и быстрее вниз по склону, через десяток шагов кувырнулся через голову и зарылся лицом в траву.

Убегающий на дороге с ужасом оглядывался через плечо на повозку, откуда вылетала непонятная грохочущая гибель, но Тигран опустил смертоносный посох:

— Шимон! Прострели-ка ему ногу! Он нам нужен живым! Быстрей, не то сбежит!

Иудей прицелился над брюхом лошади, тетива развалила надвое его короткую густую бороду. Стрела стрижом чиркнула по воздуху, клюнула бегущего в бедро, он споткнулся, тяжело захромал, волоча ногу, через пару шагов сел, схватился за древко, дернул и откинулся назад, потеряв сознание.

Все смолкло в ущелье. Шимон настороженно обогнул тушу лошади, озираясь, подошел к убитым, осмотрел их, одного перевалил на спину. Перебежал к подстреленному лучнику, тот неуклюже заворочался, размазывая кровь по булыжникам. Иудей пинком отправил в кусты его лук, склонился, вынимая из ножен меч раненого и кинжал.

Внезапно снова прогремел стариков посох. Шимон зайцем отскочил в сторону с вражеским мечом в руке.

Тигран опустил свое странное оружие, с железного его конца чуть вился сизый дымок:

— Все в порядке, просто в лесу прятался еще один…

Все, кто мог, сошлись к подстреленному разбойнику. Приплелся один киликиец, нянча кровоточащую руку. Тигран занялся медициной, вынул стрелы, перевязал и своего и чужого. Постоял над убитыми соотечественниками, скорбно склонив седую голову.

Сказал, показав на раненого пленника:

— Шимон, влей-ка винца в рот этому выродку, пусть полежит, оклемается — допросим. Надо все выяснить… Пойдем, посмотрим тех, в лесу, вдруг кто еще жив.

Но таковых не обнаружили. Двоих Шимон мельком равнодушно оглядел, пока лекарь пытался нащупать у них пульс, но при виде третьего, которого Тигран уложил последним, взволнованно схватил старика за руку:

— Монах!!! Тот, что погром в Триполи устроил!

Вернулись к дороге, и врач скомандовал, кивнув на пленника:

— Ну-ка, тащи это дерьмо к повозке, Шимон. Пусть Эд тоже послушает, что он нам расскажет.

Могучий сын племени Авраамова, не обращая внимания на болезненное "а-а-а" раненого, почти бегом волоком оттащил его за руки к повозке. Подошли и Тигран с Ноэми. Эдвард, сколько смог, повернулся к ним.

Шимон пренебрежительно пихнул охнувшего пленника в бок носком сапога, и спросил:

— Может, чем в рану ему потыкать для разговорчивости, а?

— Ворона кума! — Старик неодобрительно поморщился. — Иди, советчик, себе куда-нибудь ткни, может, Цицероном станешь.

Привалил раненого полусидя к колесу тележки, вынул из кармана блестящий шарик, повертел перед глазами врага:

— Смотри сюда, бандит, смотри, не отводи глаз!

Взгляд раненого, как магнитом, притянулся к шарику, дыхание успокоилось и выровнялось. Через полминуты Тигран отвел волшебный талисман, повелительно заговорил по-немецки. Зачарованный, словно во сне, невыразительным вялым голосом отвечал вражеский воин.

Допрос длился несколько минут, вдруг старик приказал:

— Ну-ка, повтори, повтори по-английски, что ты сейчас сказал!

— Рыжий в прецептории, в подземелье, за ним следили и схватили, когда он колдовал со шкатулкой, — с грубым акцентом, трудно подбирая слова, выговорил тот.

— Слышали?.. Ладно, можешь болтать опять по-своему, полиглот, — разрешил Тигран и продолжил допрос, потом приказал немцу спать, тот послушно закрыл глаза.

Старик повернулся к друзьям:

— В двух словах вот что он говорит: Алана взяли в горах, он сопротивлялся и сильно ранил в ногу фон Штолльберга. Комтур в ярости, он приказал поймать старого колдуна, то есть меня, притащить и рыцаря, которого искалечил в бою под Арзуфом. Хочет казнить нас всех вместе. Никто не знает причин ненависти немца, кроме двух его оруженосцев. Один из них погиб сегодня. Комтур Алана держит как приманку, рассчитывает, что друзья попытаются его спасти и сами влезут в ловушку. Алан на цепи, на хлебе и воде, сначала его мучили, но не очень — комтуру от раны не до пыток было, и посейчас хромает, никак не оправится. Армию он покинул из-за обвинения, что в бою атаковал своего. Этот говорит: раненые видели и Шаррону герб комтура описали. Де Во на другой день после битвы подал жалобу, и Ричард назначил расследование,

— Получается, Штолльберг должен теперь убрать вас любой ценой, иначе рискует вылететь из ордена пробкой. Захотят ли тамплиеры покрывать его и дальше — вопрос, он не свой для них, и слишком запятнал себя грабежами и убийствами. В общем, пока нас здесь не будет, положение некоторое время останется, видимо, стабильным. Думаю, комтур убить Алана не решится, пока мы на свободе. Но и медлить нельзя, Алан не из железа. — Старик посмотрел на Шимона. — Интересная подробность: этот сказал, что они имели сведения из дома ваших родичей в Бейруте. Отсюда и сегодняшняя засада, слава Богу, не совсем для них удачная.

— Резюмируем: главное — выиграть время для спасения Алана. Шимон, как вернешься в Бейрут, проговорись, что я обещал поставить Эдварда на ноги месяца за два, и что мы знаем, неважно откуда, где Алан, и будем его выручать. Пусть донесут кому надо, не мешай им…

Шимон непримиримо плюнул в сторону немца:

— А эту падаль? Давайте, прирежу его, и дело с концом, и в лес к остальным? А?

— Скажешь тоже… Ты же не палач, парень. — Тигран с досадой покрутил головой, — Что с тобой сегодня? Или хочешь походить на этих? Я понимаю, ты погром вспомнил, но… Приказ-то отдал не он… Нет, я заставлю его забыть все, что случилось сегодня, а комтуру пусть-ка расскажет, что отряд уничтожили турки, дескать, напоролись на большой разъезд, потому и нас упустили. Не сомневайтесь, он сам будет свято верить в эту байку. А вот если его прикончить, монахи пошлют искать пропавших, да, не дай Бог, увидят, чем они убиты… До первого селения он и раненый доползет, а дальше — помогут, доставят в прецепторию.

— Сэр, — послышался с двуколки слабый голос сакса, — что это у вас за гром? Я и не слыхал о таком оружии…

Старик холодно усмехнулся:

— Оружие, говоришь? Ты когда плыл в Палестину, Этну на Сицилии видел, вулкан?

— Да, и Стромболи в море, ночью, весь в огне… Говорят, там вход в пекло…

— Скорее уж выход из него… В вулкане газы из кратера бросают на мили вверх большие камни. Вот и моя винтовка так устроена, как бы попроще объяснить… Ну, дым от горения сухого греческого огня толкает куски свинца… Ну, что я тебе объясняю, всем вам, что архангела с огненным мечом покажи, что танк, не поймете… Как-то надо из положения выходить? Самому, знаешь, противно в роли Бога из машины выступать, а куда денешься? Без этого анахронизма нам бы нынче и конец!

— А давайте сначала с этим вашим… вулканом выручим Алана, немца схватим и на суд к Ричарду! — азартно предложил Эдвард. — А потом уж и лечить начнете меня…

— Да, мудро удумал, ничего сказать! Как считаешь, король мне оставит винтовку? Или того хуже: повелит научить, как такие делать? Дабы поход победоносно завершить к вящей славе Божьей? А коли — да не отдам? Сразу плохим стану?! Не воевать же с ним… А отдать — благородные рыцари кровью весь мир зальют. Ты, небось, малышу острым мечом махать не дозволишь?! Не имею я права дать людям знания, до которых они не доросли сердцем и умом. Не проси! Я и с немцем-то не сквитался при первой встрече лишь потому, что вы оказались свидетелями. Всем об этой штуке знать еще никак нельзя, рано, смертоносной дряни и так слишком много на вашем белом свете. А что потом наизобретают — и вспоминать не хочется…

— Ладно, не горюй! — старик шагнул к повозке и наклонился к Эдварду — Все равно Штолльберга накажем, только по-иному. Я проверил линию его жизни — ему суждено было погибнуть под Арзуфом, а из-за охоты за тобой он опять разминулся со своей смертью… Придется это зло исправлять! Тебе придется!

— А насчет моей пальбы сегодняшней — все молчите, как не было ее! Впрочем, если и расскажете, никто не поверит…

Шимон отыскал за поворотом на полянке стреноженных вражеских лошадей, выбрал себе коня взамен убитого. Раненого немца подсадили на его собственного мерина, и он повез комтуру колдовски внушенную Тиграном ложную историю гибели отряда.

Похоронив своих погибших, оттащив подальше в лес на корм хищникам трупы врагов, разъехались в разные стороны: Шимон — назад, остальные — в дальнейший путь.

Иудей, спустя час минуя первую деревню по дороге обратно в Бейрут, услышал взволнованные пересуды сельчан о прорвавшихся сарацинах, уничтоживших орденский патруль, и даже остановился взглянуть на раненого. Тот не узнал его и в упор.

 

Глава двадцать вторая. Лечение

Тигран проводил взглядом Шимона и обернулся к оставшимся:

— Немного отъедем отсюда…

Нашли полянку для ночлега. Старик о чем-то поговорил с легкораненым киликийцем, тот взял двух лошадей в повод и, удивив Эдварда и Ноэми, попрощался и уехал.

— Пока доберется домой, все заживет… Нате, глотайте, чтобы лучше спать! — Тигран протянул им по беленькому шарику, сел к костру и стал колдовать с каким-то ящичком.

Ночью саксу приснилось, что он вновь на наве. Ровно шумел ветер, качало…

А наутро он и Ноэми проснулись в незнакомом месте. Лес исчез, кругом вздымались горы. Тигран усмехнулся в ответ на вопросы и сказал, что они проспали всю дорогу до верховьев Тигра. Это здесь, меж истоками его и Евфрата, согласно библейской легенде располагался рай, откуда Господь изгнал Адама и Еву и поставил ангела-херуба в виде полубыка с огненным мечом охранять этот, с тех пор запретный для смертных объект.

Дорога шла в гору, теснины постепенно расступались, небо ширилось, наконец, Тигран обвел рукой с перевала грандиозный пейзаж с белой шапкой Арарата вдали:

— Мой Айастан! Моя родина… Видите? Вон там встал когда-то на вечный прикол Ноев ковчег… Нам отсюда еще день пути, ближе подлететь нельзя было, здесь людей кругом много, пугать не хочу…

Внизу голубело соленое озеро Ван. Земля древних цивилизаций, где человек впервые создал государства, впервые начал угнетать один другого. Древний Шумер, древний Урарту — давший свое имя Арарату, древняя Персия — все они здесь, рядом. Отсюда началась документированная история человечества.

В плодородных долинах лежали многочисленные селения. Война не разбойничала в этих местах с тех пор, как за озером Ван у Манцикерта сто двадцать лет назад орды только что принявших ислам сельджуков разгромили войска Византии. Сейчас здесь держался неустойчивый мир. Турки и армяне, греки и персы уживались, как соседи в коммунальной квартире.

Тиграна знали в этих местах — встречные путники приветствовали его, всячески изъявляя почтение.

Вечером у костра заговорились заполночь, и старик кое-что поведал о себе.

Он посмеиваясь, рассказал, что о Тигране-Исцелителе в ближних странах ходят разные легенды: и что его обучили заморские желтые чародеи, и что он получил могущество от страшных чертей с далеких звезд, что ночами к его жилищу слетаются волшебные небесные огни, что сам Господь направил к нему святых посланцев из грядущего Грааля — Царства Божьего на Земле… но… Никто не ведал, где правда, где выдумка в этих байках… Главное, он имел колдовскую силу!

Он не ответил на вопрос Эдварда, какова истина на самом деле, сказал, что не вправе выдавать секреты своего волшебства:

— Считайте, что меня нет вообще, что кто-то придумал меня, чтобы помочь тебе…

— Эдвард прямо спросил старика, провидит ли он будущее, и когда же грядет возвещенное Христом Царство Божие на земле, но лекарь только усмехнулся грустно и ничего не ответил. Вообще, разговоров о Боге он не любил и отзывался о вере странно неопределенно.

Назавтра, проехав по берегу Вана, оставив слева вулкан Немрут, путники углубились в ущелье, стиснутое ледниками. Тропа по теснине, с трудом пропустившей двуколку, привела к подножию величественной горы и исчезла на старой морене. На берегу стремительного ручья в маленькой котловине у озерца со странно разноцветной водой стоял дом серого камня, обиталище мудрого Тиграна.

Двое слуг и старуха экономка составляли его штат. Навстречу прибывшим вышла и очень красивая, хоть и не очень молодая женщина, ее звали Кнарик, роль ее здесь разъяснилась сразу, как только она ласково обняла лекаря и поцеловала.

Эдварда внесли в светлую комнату, Кнарик увела устраиваться Ноэми, Тигран заглянул к больному и сказал, что лечить начнет завтра, а сейчас пусть отдохнет, вечером будет важный разговор.

В сумерки комнату озарил белый мягкий свет из волшебного стеклянного шара под потолком. После ужина все собрались у ложа Эдварда. С сакса смыли дорожную пыль, переодели в свежее белье, покой и надежда на лучшее вызвали слабую улыбку на его истомленном болезнью бледном лице.

Тигран не затянул вступления:

— Хочу сразу заверить, сэр рыцарь, вылечить тебя можно целиком и полностью, но срок лечения — минимум год, а скорее — полтора. Вся беда в нервах, тонких волокнах в теле, управляющих руками и ногами, глазами. Перерезанные, снова прорастают они столь медленно, что члены, недвижные долгое время, иногда годы, слабеют без движения так, что потом не находят сил даже шевельнуться. Есть лекарства, ускоряющие рост нервов, но, все равно, дело это долгое и мучительное из-за специальных упражнений, не дозволяющих мышцам дрябнуть и сохнуть. Глаз я приживлю новый, это не проблема, но вот ноги и рука… Тут нужно время… А его нет у нас!

Эдвард облизал сразу пересохшие губы:

— Тигран! Я не могу столько ждать! Пока здесь будут меня лечить, Алана убьют! Погоди, Ноэми… — мягко отстранил руку девушки, протянувшей кубок с питьем. — Неужели иного не дано, Тигран?

— Есть один способ! О нем я и хотел поговорить. Очень странный, необычный, возможно, даже и невозможный для тебя способ, прости за невольный каламбур.

— Ты сам должен решить, так ли жаждешь спасти друга, не чересчур ли высока цена? Да нет, бессмертную душу продавать не надо, но вот иллюзий, предрассудков, впитанных с молоком матери, ты лишишься несомненно! Картина мира, сама жизнь изменится для тебя, даже вера не спасет от потрясений. Сможешь ли ты непредвзято оценить то, что я с тобой сотворю? Выдержит ли твой ум, не сломается ли душа? Я могу лишь предполагать, зная твердость твоей воли, но решать тебе одному.

— Я временно соединю твое тело с чудесной машиной, она станет твоими руками и ногами, ее мощь заменит утраченную тобой силу, удесятерит ее. Если пожелаешь, обгонишь арабского скакуна, сумеешь одолеть льва, твой меч будет, как молния, абсолютно смертоносным, стрелы станут разить без промаха, а сам ты сделаешься почти неуязвим…

— Но! Если бы ты встретил такого человека-машину в прежней жизни, если рассмотрел вблизи его мышцы, искусно сплетенные из стали, понял бы, что движется он силой и хитростью науки, что бы подумал о нем?

— Тигран вперил пристальный взор в лицо сакса.

Сразу охрипшим голосом Эдвард ответил:

— Колдовство! Я решил бы, что он, несомненно, мерзкий чародей, что душа его в руках дьявола. Господь не захочет дать смертному такую мощь! Не червю, пресмыкающемуся во прахе, равняться с архангелами!

— Значит, я злой колдун? — грустно усмехнулся старик. — Ну-ну, спасибо на ласковом слове…

— Нет! Ты мудрый, добрый, тебе Господь мог доверить эту силу! Я согласен, я верю, делай со мной, что считаешь нужным!

— Эх, сынок, я попробовал отщипнуть лишь маленькую крошку от горы твоих ложных представлений и предрассудков. На разгребание авгиевых конюшен мировоззрения нужны годы, а у нас от силы — месяц, полтора. Ну, держись, сэр рыцарь, завтра начнем… А пока отдыхай и думай.

Тигран и Кнарик вместе вышли из комнаты.

Ноэми припала к груди любимого и тихо заплакала. Эдвард гладил ее по голове, невидящим взором уставившись в потолок, и шептал с детства заученное:

— Credo in unum Deum… Credo in unam sanctam catholicam apostalicam ecclesiam…

Наутро слуги Тиграна отнесли юношу на носилках в глубину ближайшего ущелья и оставили со стариком и Кнарик на ровной площадке перед отвесной скалой и, получив приказ вернуться через три дня, поклонившись, удалились.

Тигран подождал, пока они скрылись за поворотом, поплевал на ладони и волоком потащил носилки к скале. Эдвард в ужасе закрыл глаза, узрев, как голова и плечи старика исчезают в поверхности камня, а когда через секунду разлепил веки, колесики в ручках носилок скрежетали по полу невысокого узкого коридора с гладкими стенами, Кнарик шла сзади.

Тигран обернулся через плечо и пропыхтел:

— Голография это, не бойся, ну, сплошная стена — мираж, как в пустыне… Слыхал о таком?

Юноша знал о миражах, дьявольских наваждениях, Божьим попущением морочащих голову людям в пустынях, и крепче сжал зубы.

Проход скоро кончился, они оказались в большом круглом зале, залитом ровным белым светом. Блестели металлом и стеклом чудные, непонятные предметы. Слов для их описания сакс не нашел бы, даже если очень захотел.

Старик подтащил носилки к высокому белому столу под большим колпаком, легко как ребенка поднял Эдварда:

— Полежи, я недолго, только руки вымою!

Где-то в углу зажурчала вода, вспыхнул мертвенный лиловый свет. Через минуту Тигран склонился над юношей, растопырив пальцы в прозрачных перчатках:

— Страшно?

Эдвард судорожно кивнул.

— Не бойся! Веришь мне? Ну, вот и не бойся… Начнем, что ли? Жена, давай таблетки. На-ка вот, выпей. Сейчас ты заснешь, мальчик…

И несколько секунд спустя сакс крепко спал. Старик пристально вгляделся в расслабившееся во сне юное лицо и решительно сдвинул повязку с пустой глазницы.

 

Глава двадцать третья. Власть железа

Эдвард очнулся от каменного сна в знакомой комнате в доме Тиграна и сразу понял: что-то не так, как раньше. Через секунду осенило: под повязкой глазница не пуста больше, выбитый глаз снова на месте. Нестерпимо захотелось потрогать его, ощупать. Эдвард попытался поднять левую, целую руку, но только дернулся. Тело будто ужалили тысячи иголок, и он не сдержал стона.

Над ним склонилось смуглое доброе лицо Кнарик, она что-то произнесла по-армянски, мягкая рука погладила его по щеке. Он понял, что двигаться пока нельзя. Шаги ее прошелестели к выходу.

— Тигран, Тигран! — гортанно послышалось за дверью, и опять непонятно, по-своему.

Через несколько секунд старик вошел в комнату:

— Очнулся? Молодец! Как себя чувствуешь? — взял сакса за левое запястье, нащупал пульс.

— Больно двигаться… — шепотом ответил Эдвард.

— Ну, это-то неудивительно, швы еще свежие. Дня два тяжело будет, потерпи, не шевелись. Если все пойдет, как я рассчитываю, через недельку попробуем встать. Горшки за тобой выносить не надо, у тебя там трубки воткнуты, не стесняйся, пруди под себя, все стечет, куда надо.

— Сейчас Ноэми пришлю, пока ты без памяти лежал, она сама не своя ходила, волнуется. Не болтай с ней, тебе рано шевелить даже языком! Спи побольше. Если что понадобится, или заболит сильно — позовешь.

Ноэми впорхнула в комнату со счастливым лицом:

— Тигран сказал, милый, что все в порядке! Скоро ты встанешь на ноги!

Эдвард прошептал:

— Ты видела меня? Мне приделали эту… машину?!

— Нет! Ты же весь в бинтах… — испуганно пролепетала Ноэми, — принесли спящего, на кровать клали, видела — руки, ноги на месте, никакой машины! Ой, тебе ведь нельзя разговаривать, Тигран не велел!

Юноша облегченно вздохнул. Он почему-то представлял себе машину злым пауком, усевшимся на плечах человека и заставляющим его выполнять ужасные приказы. Он не чувствовал на теле ничего постороннего, немного успокоился и потихоньку погрузился в сон.

Дня три он просыпался лишь изредка и ненадолго, чтобы поесть, попить и снова уснуть. Видимо, среди лекарств, которыми пичкал Тигран, было и снотворное. Рядом постоянно дежурили женщины: Ноэми, Кнарик или старая экономка. По инструкции при пробуждении юноши они сразу звали лекаря.

Наконец, настало утро, когда Эдвард очнулся с совершенно ясной головой, надо думать, сонное зелье отменили. Шевельнулся для пробы, боли почти не было. То есть она, конечно, еще была, но, как бы спящая, не злая, чувствовалось, резкое движение может разбудить ее, а осторожное — пожалуй, нет.

Он полежал несколько минут, просто наслаждаясь почти забытым ощущением жизни без страданий. Сквозь занавески на окнах пробивались розовые лучи солнца, он уже в первый день заметил, что восход — там. Рядом на табуретке отрывисто и немелодично всхрапывала старуха — экономка. Будить ее не хотелось, незачем.

Эдвард попробовал пошевелить ногами, они, как и прежде, не двигались. Правая рука тоже не слушалась.

— Что же это старик говорил: "встанешь через неделю"? На что встану? — горестно подумал сакс.

Немного оттянул левой рукой повязку с глаза, прищурил другой, природный — темно. И новый глаз не видел ничего.

Когда через полчаса Тигран вкатил в комнату столик на колесах, накрытый белой тканью, и разбудил старуху, юноша лежал мрачнее тучи.

Старуха встала, со вкусом зевнула, показав желтые, но здоровые зубы и, видимо, спросила по-своему, что приготовить на завтрак. Тигран с трудом выяснил у сумрачного сакса, что бы он хотел пожевать, и поручил экономке передать всем, чтобы в комнату никто не входил, пока он не разрешит.

Приставил столик к изголовью кровати:

— Спать больше не хочешь? А почему такой грустный? Болит где-нибудь?

— Не болит, — уставившись в одну точку на потолке, коротко ответил Эдвард.

— А не болит, так нечего и кукситься! Сейчас проверим, как у тебя дела идут.

— Никак не идут! Ни руки, ни ног не чувствую, что их проверять?

Старик затрясся от смеха:

— Ну, развеселил! Кто ж греется у неразожженного костра? Сейчас запустим машину, заговоришь по-другому.

Сакс опасливо покосился на столик, кивнул на него:

— Это она? Тут, под покрывалом…

Тигран удивленно поднял брови:

— Она на тебе, твоя машина, а здесь приборы для ее проверки, — он стянул простыню со столика. Там блестели стеклом и сталью совершенно непонятные предметы.

Сакс таких никогда не видал, но сейчас они даже не привлекли его внимания:

— Как на мне, почему я не вижу?! — он левой рукой охлопал себя по груди, животу.

Старик перехватил руку:

— Не стучи, сейчас увидишь, не нервничай!

Он откинул одеяло, укрывавшее Эдварда. Тот как гусь вытянул шею, всматриваясь в себя — человеческая, несомненно, фигура на кровати, правда, вся забинтованная.

Тигран ножницами разрезал повязку на груди юноши. Из-под марли тускло блеснул металл:

— Ладно, не трясись, парень, привыкай, это ведь не очень надолго. Года полтора- два так походишь, а нервы в ногах и руке прорастут, отключим и снимем машину. Опять станешь обычным рыцарем, снова можно будет тебя калечить. Ну, ты же обещал держать себя в руках! Спокойнее! И не молись, лежи смирно, успеешь покаяться своему Господу, а то всю картину мне смажешь эмоциями!

На стальной пластине на груди виднелись слева, ближе к подмышке, ряды маленьких отверстий и выступов.

Старик протянул от столика к саксу жгут гибких, как тетива из оленьих сухожилий, шнуров, концы их заканчивались тупыми иглами, и начал вставлять их по одной в отверстия в грудной пластине.

При этом он непонятно бормотал, будто читал заклинания:

— Так… Синий Ж4, голубой полосатый Ф1… Сейчас мы тебя прозвоним, программу загрузим… Тест-пробу запишем…

Эдвард от ужаса закрыл глаза и несмотря на запрет читал про себя "Отче наш":

— Pater noster, qui est…

Старик тряхнул его за плечо:

— Ты готов? Кончил дрожать? Мне надо, чтоб ты соображал, а то приложишь мне со всей машинной дури, и прощай тогда медицина.

— Ну, если он меня опасается… — подумал сакс, — значит, я не совсем в его власти!

— Ну, поехали! Не смей ничем шевелить, без моей команды — ни-ни, понял? — Старик на столике чем-то защелкал. Вначале ничего не изменилось, но через несколько мгновений перед слепым глазом сакса замаячила алая светящаяся сетка, как бы ажурная раскаленная решетка на окне, распахнутом в темноту ночи.

— Вижу!.. — прошептал он.

Тигран резко обернулся к нему:

— А? Что?!

— Решетку, красную… Зачем она?..

— Чтобы мозги не убежали! Лежи молча, настройку сбиваешь… Ага! Вот!

С краю решетки замелькали маленькие буквы, многие Эдвард, учившийся грамоте у монахов, знал, но они складывались в такие слова, что язык вывихнуть можно, английские, вроде бы, но никак не понять…

— Цель!

— Что? — не понял лекарь.

— В глазу написано: "Цель".

— А-а… Потерпи, немного осталось. — Тигран опять чем-то щелкнул, решетка плавно погасла. — Так, давай, повязку снимем…

Он осторожно оттянул ткань и резанул ножницами, склонился над изголовьем:

— Смотри сюда… хорошо… теперь туда… — он водил пальцем перед лицом сакса, и тот внезапно осознал: он смотрит на мир двумя глазами.

— Тигран! Дорогой мой, я вижу правым глазом! Здорово! Ох, как я тебе благодарен!

— То ли еще будет… Так! Проверим трансфокатор, закрой левый глаз. Да не правый, а левый!.. Смотри на дверь. Накат! — старик что-то крутанул на столике.

Проолифленные до янтарного цвета доски двери рывком прыгнули вплотную к лицу Эдварда, один сучок занял все поле зрения, он испуганно открыл природный глаз:

— Ой! — мгновенно все вернулось к норме. — Что это было?!

Тигран добро улыбнулся:

— Да если вдалеке что разглядеть поподробнее, или, к примеру, прицелиться поточней. Снаружи-то глаз, как глаз, моргает себе… Он и в темноте хорошо видит.

— А под повязкой ничего и не видел!

— Умник ты, сэр рыцарь… И что ж можно увидеть под повязкой? Повязку?

Эдвард повеселел, страхи немного отступили, действительность оказывалась вроде бы не такой ужасной.

Тигран выключил новый глаз, и он опять ослеп. Сказал, что еще не все зажило в раненой глазнице, и долго пока его нагружать не стоило.

Теперь пришла очередь руки и ног. Лекарь по очереди включал их для проверки функций, и они, к изумлению сакса, действовали. По команде старика Эдвард потихоньку поднимал забинтованные конечности, сгибал, отводил в стороны… Все получалось.

Лекарь только повторял:

— Так… Плавнее, плавнее… Не резко… Отлично!

Наконец закончили. Тигран отсоединил провода и сложил руки на груди под седой бородой:

— Все в порядке, малыш! Несколько дней еще полежишь, подживет окончательно, перейдешь на автономное питание, и вперед!

— Конечно, надо будет потренироваться, овладеть новым телом, неуклюжесть нам ни к чему. Бинты снимем дней через пять, и попробуем встать. Рефлексы в норме, синапсы на месте, мышечный тонус… Ну, какой тонус может быть у-у… у баллисты, например? Не веришь? Ну, поверишь, как попробуешь!

Пять дней сакс сгорал от нетерпения, ему так надоело лежать. Да и судьба Алана тревожила душу. А вдруг проклятый барон не захочет ждать, пока в ловушку залетят все пташки?

Ноэми пыталась успокоить юношу, но ее мягкие утешения раздражали его, он отмалчивался, не хотел нагрубить ей сгоряча. Ну что эти бабы понимают в мужской дружбе?!

Наконец, настало утро великого дня. Эдвард еле впихнул в себя завтрак. Не верилось, что он сразу так вот встанет и пойдет, здоровый, как раньше.

Тигран пришел после завтрака веселый, принес небольшой сундучок. За ним старик-слуга вкатил знакомый столик.

Лекарь вежливо выставил Ноэми за дверь:

— Леди не положено смотреть на джентльмена без штанов, кроме случаев, соответствующих этикету.

— Ну, дорогой, поехали! — в руках лекаря засверкали ножницы, заскрипели разрезаемые бинты.

Рыцарь, оторопев, смотрел, как обнажается его тело. Его?! Его тело раньше не имело стальных, сверкающих ног, белой как из мрамора, правой руки, выросшей из металлического предплечья. А грудь! Тоже стальная… Кое-где меж блеска полировки жалобно бледнела плоть, ее было так мало, так ничтожно мало, и так много чужой холодной стали. Низ живота с мужскими признаками одиноким живым островком ютился среди зеркальных пластин. Да левая рука от локтя своя, знакомая. Так вот какая эта машина!.. Не пауком она уселась на плечи, хуже, он сам стал машиной.

Эдвард закусил губу и резко отвернулся к стене.

Тигран позвенел ножницами по узловатому суставу на стальной ноге: — Тук-тук! Сэр рыцарь, что опять приуныл? Тебе же не привыкать залезать в железную скорлупу.

— Я мог снять ее, когда хотел! — в стенку процедил Эдвард.

— Что значит, "когда хотел"? В бою, что ли? Не мог… Когда надо, терпел и не жаловался. Потерпи и сейчас. Пройдет год, другой, нервы восстановятся, и снимем железо. Что, годами валяться в постели, разрабатывать вялые мышцы гирями — веселее? А Алан? Кто спасет его? Бери-ка себя в руки, парень!

— А Ноэми? Она меня увидит такого, неживого… Испугается…

— Штаны наденешь! Дурень ты, однако, благородный сэр, не знаешь силы женской любви! — Старик засмеялся. — Даже если бы из железного ящика смотрел бы на нее один твой глаз, и звучал твой голос, Ноэми не испугалась бы, не перестала любить. Фу, какой глупый, совсем мальчишка…

— Ладно, переживать некогда, — Тигран открыл сундучок или большую шкатулку. — Тут твоя, если не вся жизнь, то сила — наверняка.

Он взял со стола цилиндрик чуть толще большого пальца руки, чуть длиннее среднего. Щелкнул чем-то на стальной груди Эдварда. Тот скосил глаз. Там распахнулась маленькая дверца. Стало совсем страшно: вот как вынет сейчас лекарь сердце!

Но старик сунул цилиндрик в отверстие и захлопнул дверцу:

— Вот так будешь менять батарею. По-другому ее не вставишь, не влезет. Хватит на месяц, может, чуть дольше, смотря, как напрягаться будешь. Упаси Бог уронить ее в воду! Она может вскипятить небольшой пруд, если замкнет. Ну, что? Включаю?

Эдвард облизал пересохшие губы:

— Страшно… — закрыл глаза, — давайте…

Старик ткнул пальцем в стальную грудь, что-то нажал:

— Смотри и учись!

Перед новым глазом замаячила знакомая красная сетка, пропала.

Тигран показывал:

— Включаем это, потом это. Все под твою левую сделано. На ночь вырубать будешь, нечего батарею во сне зря истощать. Нужно, чтобы ты научился быстро все запускать, а то, мало ли, тревога там, или неожиданность какая.

— Команды смены режимов вводишь шепотом, кодом, буквы такие, цифры там, выучить надо, не дай Бог, перепутаешь, да руку пожмешь кому-нибудь в полную силу. Сейчас я выставил мощность минимальную, чуть больше средней человеческой. Ну, вставай! — старик похлопал по гладкому стальному плечу, — не бойся — ты же машиной управлять будешь, не она тобой. В суставах у нее стальные мышцы, они сильные, но умные. Машина чувствует, какое движение ты хочешь совершить, и вот…

Эдвард, как зачарованный, согнул ногу, другую, повернулся, сел на постели.

— Молодец! — похвалил Тигран. — Теперь поднимайся, только не резко…

Эдвард оперся руками, подался вперед и выпрямился во весь рост. Шагнул, остановился:

— Странно, чувствую пол ногами, но как-то не так, будто чужие они.

— Ничего странного, твои нервы не работают, а у машины они другие, к ним привыкнуть надо. Сейчас немного сигнал усилим… — он коснулся грудной пластины. — Так лучше?

— Как щекотка в спине, — Эдвард испуганно улыбнулся, — вот, прошло, теперь хорошо.

— Потопай чуть-чуть! Порядок, привыкнешь! Надо учиться управлять машиной… А времени так мало у нас…

 

Глава двадцать четвертая. Кто он теперь?

Две недели Эдвард осваивал премудрости управления новым железным телом. Самым сложным оказалось овладеть верховой ездой. До ранения — прекрасный наездник, теперь молодой рыцарь стал неумелым дилетантом. Он не чувствовал лошадь, она не чувствовала его. Помог старый слуга Тиграна, когда-то служивший в Киликийском войске, — съездил в Бетлис, купил за большие деньги опытного рыцарского боевого коня, привычного к тяжести железа на спине, Бог весть, откуда он попал на озеро Ван. С мощным добродушным мерином дела потихоньку двинулись на лад.

С оружием дело обстояло лучше. Реакцией сакс всегда обладал отменной, а новая правая рука подчинялась приказам головы даже быстрее настоящей. Старый киликиец в фехтовании с Эдвардом не имел никаких шансов на победу, а когда тот включил дополнительную мощность и пару раз вышиб саблю у партнера, отбив ему заодно руки, старик язвительно посоветовал рыцарю поймать в горах медведя поматерее и рубиться с ним.

Стрельба из лука тоже заладилась почти сразу. Если цель находилась на расстоянии выстрела, Эдвард исправно ее поражал. Он понемногу привык, что в глазу по желанию появляется сетка, а цифры указывают расстояние, скорость и направление движения цели, дают точку прицеливания с нужным упреждением, с учетом сноса по ветру.

В общем, с технической точки зрения был порядок.

А вот с моральной — наоборот.

Первая сложность — Ноэми! В верхней одежде, скрывающей металл на теле, Эдвард был просто рыцарем, и красивым, надо сказать, но стоило присмотреться, и выдавали глаз и рука.

Тигран сказал, что внутри новой кисти сталь, а внешний эластичный материал не имеет названия на теперешнем языке. Прочней железа, не боится огня, холода, чувствует все, как живая кожа, вот только окрашивается плохо, поэтому и оставлен белым. И он порекомендовал саксу средство от любопытных глаз — носить перчатку.

Да только Эдвард не сообразил спрятать обновку и от Ноэми.

Встав впервые с одра болезни и встретившись с любимой, он сразу заметил ее взгляд, будто прилипший к белоснежной руке. Девушка постаралась справиться с собой: отвела глаза, заговорила оживленно, хоть и не совсем впопад, и теперь уже старательно не смотрела в сторону страшной кисти.

И новый глаз ей не понравился. Эдварду она ничего не сказала, но через пару дней Кнарик сообщила ему по секрету, что Ноэми плакала, говорила, мол, как уставится на нее искусственное око, так сразу вспоминается ствол винтовки Тиграна.

— Не стоит тебе таращиться на нее, сэр-джан, — посоветовала жена лекаря на ломаном норманнском.

Дни у Эдварда буквально пролетали, насыщенные тренировкой в овладении машиной, занятиями с Тиграном, не оставляя времени для посторонних раздумий, но ночами…

Ночами, отключив машину, недвижно лежал юноша, вновь не владея телом, и думал о себе, и двойственность, неестественность слияния в нем мертвого с живым, где мертвое оживает по его приказу и воскрешает омертвевшее живое, мучили его, и он молился, чтобы Господь простил ему этот невольный странный и непонятный грех.

Идти к Тиграну со своей тоской сакс долго не решался, страшась, что тот не поймет душевных терзаний пациента, ведь для лекаря опорой в непонятном являлись знания, а как мог постичь такое чудо простой воин, на что было опереться ему в этом непостижимом, невероятном новом бытии, противоречащем всему опыту прежней жизни. Он поверил старику, согласился на операцию, а теперь все чаще ловил себя на мысли: не больше ли вошедшее в него новое, нечеловеческое, не сильнее ли оставшегося в нем людского, и против воли росли в саксе отчаяние и отчуждение.

Он согласился принять машину, не ведая, какова она, надеясь, что постепенно приспособится, как начал было привыкать к уделу калеки. Но инвалиду проще, все-таки человек, пусть и не целый, а он теперь осознал с ужасом, что узнай люди, каким он стал, просто убьют его, да еще и проклянут, как исчадие ада. И, может быть, будут правы! Что, если Тигран, пусть он и добр, и мудр, сотворив машину, нарушил волю Господа, и вверг его, несчастного, в геенну?

Ноэми раз пришла к нему заполночь, хотела откровенно побеседовать, может быть, поддержать его, но он молчал, лежал сумрачный, весь во власти мрачных дум, одиноко замкнувшись в себе, и она поняла, что с ним не все в порядке. Даже в первые тяжелые дни после ранения он меньше переживал. Она не вынесла напряжения этой тревожной тишины, ушла и плакала у себя одна, не зная, чем ему помочь.

Наконец, и Тигран заметил, что с пациентом неладно, и прямо спросил о причинах хандры. Сакс попытался рассказать, под пытливым взглядом старика фразы шли на язык какие-то пустые, мало что объясняющие, но тот слушал внимательно, не перебивал. Когда Эдвард выговорился, долго молчал.

— У меня и слов-то таких нет — все объяснить, — наконец, странно холодно заговорил Тигран, — точнее, их нет у тебя в голове, чтобы понять объяснения. Но попытаюсь! Запомни: если опыт вступил в конфликт с фактами, тем хуже для опыта. Факт неизменно прав! Глуп отрицающий это! А человек остается человеком, пока мыслит, пока отвечает за себя. Сев на коня, не станешь же ты конем! Пользоваться — еще не значит подчиняться. Или машина принуждает тебя кривить душой, жить не по совести, нарушать Божьи заповеди, наконец? Нет?! Так что беспокоиться? Будь верен себе, ты же рыцарь! А одиночество? Умный человек всегда одинок, дураков-то кругом куда больше. Не у них же сочувствия искать! Зато какие возможности! Можно, конечно, тебя загипнотизировать, ну, очаровать, чтобы забыл ты сомнения…

— А тогда в лесу, со Штолльбергом, я сам?.. Или тоже ты околдовал? Зачем!!!

— Смотри-ка, догадался! Так, чуть помог твоему разуму… Не вижу в этом ничего дурного! А теперь, думаю, ты и сам справишься, и Ноэми любит тебя и поможет.

— Она боится, на руку смотреть не может, и глаз этот…

— Говорил, носи перчатку! Ясно же, не привыкла, да и ты ей облегчить жизнь не желаешь, сторонишься.

— Она, как на меня поглядит, уходит и плачет у себя…

— Глупый… Она плачет потому, что не даешь разделить ей твою судьбу, пусть и трудную… Ну, свои мозги я тебе пришить не могу, Ноэми за тебя любить не стану, сам давай, привыкай. Единственно еще скажу: наука — дело чистое, дьяволом здесь и не пахнет, что бы ни твердили ханжи.

Нет, ни к чему были бедному саксу богатые возможности за такую цену. Чего бы он не отдал, лишь бы снова стать обычным человеком! Ах, кабы не Алан, отлежал бы два года с радостью! Околдован!.. Какое ужасное слово! Прежде близкий и добрый, проговорившись, Тигран сразу показался страшным, враждебным, холодным. Что ему душевные страдания закованного им в железо узника?!

Ночью после этого разговора Эдвард долго не отключал машину. Ходил из угла в угол, думал. Когда в доме стихли дневные шорохи, сел у окна, чтобы не тревожить спящих гулкими шагами. Скрипнула дверь, силуэт Ноэми обрисовался на фоне стены.

— Ты не спишь, милый? — прошелестел шепот.

Что-то стронулось, видимо, в саксе после беседы с Тиграном, Ноэми женским любящим сердцем почувствовала это, пришла.

— Ах ты бедный мой, силы много, а ума… — она присела рядом, прижала его голову к груди, — разве можно все одному. Я тебя не жалею, не думай, но ведь вдвоем легче… Что с тобой творится?

— Послушай, Ноэми! — голос Эдварда, приглушенный складками ее платья, был печален, но тверд. — Кто предскажет, как у нас дальше сложится?.. Но как бы трудно не пришлось, постараемся не обижать друг друга. Пусть мы очень разные, пусть не всегда я понимаю тебя, а ты меня, мы можем верить в лучшее в нас!

— Хорошо, я обещаю!

— Как объяснить, что со мной? Мнится мне, негоже смертному бороться с судьбой, спорить с провидением! Тяжко ранив, лишив сил, не за грехи ли сразил меня Господь десницей своей? И не множу ли я вину стократ, противясь воле его? Не скудному моему разуму судить деяния Тиграна, но не гореть ли и мне с ним в геенне огненной за гордыню, за то, что преступил предел, положенный Творцом человеку?! Не искушение ли машина врага рода людского? И некому отпустить мне грехи! Ну, кому я здесь исповедуюсь в них… Кто просветит меня? Тигран заладил одно: "наука, наука"! Заколдовал, и что ему мои сомнения! Ты — вообще другой веры…

Ноэми отодвинулась чуть в сторону:

— Позволь спросить, сэр рыцарь: какие же грехи ты ставишь себе в вину? Может быть, спасение Тиграна? Может, не стоило мешать проклятому тевтонцу, "святому воителю за веру"? Так они себя именуют, да? Или любовь ко мне, нечестивой, твой грех? Так, может, правильно убили моих родных, и их смерть хоть немного искупит его?! Ой, нет, ты не согрешил еще со мной, каяться и исповедоваться пока не в чем! Меня пока не поздно исключить из списка искушений… Как же зол твой Господь! Ох, как он не любит, когда люди счастливы! — она порывисто встала. — Я обещала верить в лучшее в тебе, и верю, но должна сказать: — Как ты глуп, Эдвард Винг! Боишься ада из-за каких-то мнимых грехов? Не больший ли грех ли сомневаться в друзьях и любви?! Эх, ты! Говоришь: — Давай верить друг в друга! — а сам-то ты веришь своему сердцу?!

Она ушла, а он остался сидеть, спрятав горящее лицо в ладони. И Ноэми, и Тигран посчитали дураком… Было невыносимо стыдно. Но и сомнения свои он отнюдь не разрешил. Оставалось терпеть и молиться…

 

Глава двадцать пятая. Возвращение в Бейрут

Наступил долгожданный день, когда Тигран счел подготовку Эдварда достаточной. С утра он проэкзаменовал его по кодовой таблице управления машиной, а затем гонял вдоль и поперек лужайки у разноцветного озерца, раз сто заставил обежать вокруг дома. Велел включить режим максимальной силы и поднять над головой огромный камень.

— Бросай! — скомандовал лекарь, и земля загудела от падения валуна. — Все в норме… Ну, надо отправляться! Пока доедешь, окрепнешь окончательно. Провожу вас до Оронта, сельджуки хоть и не воюют сейчас с вами, но мало ли что! Лучше бы подлететь, да твой битюг в вертушку не влезет… Скажи Ноэми, чтобы собиралась. Завтра с утра и тронемся.

Заканчивалась гнетущая неопределенность, и сердце Эдварда радостно забилось:

— Скорее к морю! Прочь отсюда, от Тиграна, пусть доброго, мудрого, но все же колдуна! Там христиане, там храмы Божьи, откроюсь святым отцам, сниму грех с души… Пусть благословят меня на справедливое дело! Освобожу Алана, отомщу ненавистному убийце! А исповедь священна — машина останется тайной моей и Бога…

В дверях дома старик обернулся:

— Пойдем-ка, получишь новое снаряжение.

На столе в его кабинете лежал полный набор рыцарских доспехов. Тигран показал на них:

— Вот, владей. Это не обычная сталь, все сделано там… далеко… Меч, копье или стрела их не пробьют. Не позволяй, единственно, стучать по шлему — сотрясение мозга получишь!

Сакс примерил обновку. Доспехи внешне немногим разнились от изуродованных под Арзуфом, да оно и к лучшему — не стоило слишком выделяться среди других рыцарей. Новый меч старик наглядно продемонстрировал в действии: рубанул им с размаху по толедскому клинку Эдварда, показал огромную зазубрину на испанском лезвии и, швырнув изуродованное оружие в угол, сказал:

— И Алану с Шимоном захватишь такие…

Доспехи сложили с вечера в двуколку. Вооружение оруженосца принесла и Ноэми — выпросила для себя у Тиграна. Увидев неодобрительное выражение на лице сакса, мрачно высунула ему язык. Спорить он не стал — понимал, что бесполезно.

Снабдил юношу лекарь и деньгами, сумма золотом была внушительна, хватило бы не на одно поместье в Англии, но от благодарности старик попросту отмахнулся:

— Бери, пока дают! У меня денег много… Медицина, если хочешь знать, всегда будет высокооплачиваемой профессией.

Погрузили и шкатулку с запасом батарей года на три.

Вечером за ужином попрощались с гостеприимным домом, поблагодарили молчаливую Кнарик за материнскую заботу.

В конце трапезы Тигран поднял бокал: — Выпьем за успех нашего правого дела, за свободу Алана, а главное — за свободу твоего ума, Эдвард!

С утра, чуть холодное горное сентябрьское солнце зажгло снежные вершины, тронулись в обратный путь к морю.

Сакс возобновил тренировки, как только дорога расширилась в предгорьях, на открытом пространстве фехтовал, приучал коня к рыцарским хитрым приемам. Особенно ценился ровный быстрый галоп, позволяющий точно навести копье в цель. Навыки постепенно отшлифовывались, координация движений стала совершенной.

Как-то он попробовал сжать бока скакуна коленями — дать шенкеля, и, видимо, перестарался. Конь протестующе захрапел и зашатался под ним. Получалось, Эдвард получил надежное средство для подчинения самой упрямой лошади — железные ноги имели свои преимущества.

Дней за десять добрались до переправы через Оронт недалеко от Крак-де-Шевалье. Отсюда за день-два Эдвард и Ноэми по территории графства Триполи рассчитывали проскочить до Бейрута, но только вдвоем, так как Тигран появляться в христианских владениях пока не стремился.

Проворчал:

— Где гарантии, что немец все еще не охотится за нами? А если засада — снова устраивать побоище? Ладно, сам бы он мне попался, а зачем мне его подручные… Эдак я весь Тевтонский орден переколочу. На развод для Грюнвальда надо оставить хоть немного, — он усмехнулся своим загадочным словам. — А вдвоем с Ноэми вы и проскочите легче. Как считаешь, Эд?

— Да кто на нас обратит внимание? Мало ли рыцарей ездит вдвоем со сквайрами… — сказала девушка.

— Нет, это не так, — Тигран не поддержал ее оптимизма. — Наверняка орденские патрули оповещены, и приметы Эда известны. Либо тамплиеры, либо иоанниты немецким коллегам донесут, что вас видели. Счастье, что им явный скандал ни к чему, а засаду постоянно держать не будешь и быстро не организуешь. Ваше преимущество — в быстроте, на заре выехать, к обеду быть в Триполи, нанять судно и в Бейрут. Пока немцы раскачаются, у Шимона выясните расклад, и решите, как Алана выручить.

— Только не вздумайте прецепторию в лоб штурмовать, большой шум не в наших интересах. Эду не стоит афишировать свои возможности, а то спокойно жить не дадут. Нациста Штолльберга убрать — святое дело! Зверю не место среди людей! А напрасно кровь лить не надо! Никто не виноват, что родился в такое время, — лекарь встал. — Пойдем, Эд, пройдемся! Напоследок скажу кое о чем…

Они отошли немного в сторону. Костер озарял Ноэми, старого слугу, лошадей и двуколку. Кругом все тонуло во мгле.

Тигран начал вполголоса:

— Ну, освободишь ты Алана! Как дальше жить собираешься? Неужели снова воевать? Тебе не надоело лишать людей жизни лишь за то, что они другой веры?!

— Не могу я дезертировать! Лишат рыцарства, и кто я тогда? Как смогу защитить Ноэми? Как вернусь на родину, потеряв честь? — взволнованно ответил Эдвард.

— Да, это серьезно! Но не торопись в армию, сначала приезжайте с Аланом ко мне, подумаем вместе! Для всех ты еще лечишься… Ладно?

— Ладно… — нерешительно сказал юноша. — Но сначала рассчитаюсь с немцем!

— Это главное, для чего тебе машина дана! Но имей в виду — ты смертен! Силен, но уязвим! Стрела в глаз влетит, или, там, бревном по голове — все, конец! А машину посторонние увидеть, тем более получить не должны. Чудес хватает и придуманных святыми угодниками. Господу Богу припишут ее или черту с рогами — меня ни то, ни другое не устроит! Поэтому, если твое сердце остановится, батарея сожжет машину, ну, и твое тело заодно. Понял?

— А как же отпеть, похоронить в освященной земле? — рыцарю стало страшно.

— А как те, кто попадает к туркам в плен, или гибнет на поле проигранной битвы? Вороны их и отпевают и о похоронах заботятся… Ну, что тебе посоветовать?.. Старайся не умереть! На подлости ты не способен, я знаю, а глупостей постарайся не допускать, — Тигран обнял сакса за стальные плечи, посмотрел в глаза.

— Тигран, я заколдован?! Скажи мне правду! — вырвалось вдруг у Эдварда

— Нет, конечно! Да, в моей воле зачаровать тебя, и ты бы поехал, как во сне, сделал все, как надо: убил немца, вернулся и обо всем забыл! Но я верю в тебя, в твой разум, Эдвард, и он свободен от колдовства!.. Да и какая разница, откуда взялась твоя сила? Ну, не было бы меня, еще бы что-нибудь придумалось… сотворил бы какой-нибудь святой чудо, вылечил тебя, или король за свое спасение полцарства подарил, в общем, розовая фея прилетела… Главное, оно у тебя есть, и теперь имеет значение лишь, как ты своим приобретением распорядишься. Ладно, сделаешь все, что нужно, вернешься, и я через год, полтора избавлю тебя от этой железяки…

Помолчал.

— Ноэми вот береги, другой такой сейчас нет!

— Эх, Тигран, я христианин, а она…

— Человек она! Понял?! Смотрю я, ты разборчив, — помрачнел старик. — Как же ты Господа нашего Иисуса Христа чтишь? Он ведь тоже жидом родился. Ладно, если любишь по-настоящему, преодолеешь и эту дурь в своей башке…

— Да, вот еще что! Батареи разряженные не выбрасывай, складывай в шкатулку, назад привезешь.

Они вернулись к костру.

При первых лучах зари Эдвард и Ноэми ускакали в сторону Крак-де-Шевалье.

Молодой рыцарь, мальчик сквайр с ним — обычная картина на дорогах Святой земли. Видно, что не новичок в боях — глаз скрывает черная повязка. Прекрасные доспехи, хорошие лошади. Ничего особенного.

Юной паре повезло. Контроль на переправе через Оронт прошли легко. Кто-то из госпитальеров даже припомнил гонца, посетившего замок летом, посочувствовал насчет ранения. Сакс уверил, что око зрячее, хоть и не терпит пока яркого солнца.

Он решил при посторонних повязку с глаза без крайней нужды, а перчатку с руки вообще никогда не снимать. А неизбежные вопросы пресекать, говоря, что дал такой обет пресвятой Богородице за исцеление от ран.

Знакомой дорогой мимо огромного замка быстро спустились к морю и к обеду въехали в Триполи.

Ноэми вся засветилась при виде поляны, где не так давно стреляли по мухоморам, где она целовала Эдварда. Какими беззаботными были они! Кто мог тогда предвидеть, что скоро судьба обрушит на них столько боли и несчастий?!

И прекрасные темные глаза ее над кольчужной личиной наполнились слезами, бедная девушка окаменела в седле, когда подъехали к пожарищу на месте дома Иегуды. Из проема ворот мерзко воняло мокрыми после дождя головнями. Эдвард остановился перед сорванными с петель створками, склонил голову, перекрестился.

В мрачном молчании добрались до пристани. Удачно договорились на каботажной барке, везущей продовольствие в армию.

Узнали не очень свежие новости. Король Ричард увяз под Аскалоном, большие потери, шансов взять Иерусалим в эту кампанию нет.

Завели лошадей в трюм, привязали там на растяжках, киприот- шкипер, вдохновленный солидной платой, отчалил не медля. Всю лунную ночь слабый, но устойчивый ветер гнал судно на юг. Наутро путешественники уже стучали в ворота дома родичей Ноэми, и заспанный Шимон недоверчиво рассматривал здорового Эдварда.

 

Глава двадцать шестая. Исповедь

Позавтракав, устроили втроем военный совет. Шимон сразу сообщил, что Алан жив, хотя в каком он состоянии, неизвестно. Фон Штолльберг, наконец, оправился от раны, его видели в городе. Шпионил, как оказалось, за собственными гостями хозяин дома, его вынудили монахи, угрожая погромом. Шимон надавил на доносчика, пообещал рассказать об этой его благоуханной деятельности в местной синагоге, и тот обязался информировать по возможности и другую заинтересованную сторону.

Эдвард предложил самый простой способ попасть в прецепторию: открыто явиться туда с требованием освободить Алана. Авось соблазнится мстительный комтур возможностью схватить самонадеянного, а на месте сакс уж решит по обстановке, как и что.

Ноэми и Шимон возразили против намерения Эдварда в одиночку сунуть голову в пасть льву. Рыцарь согласился, что и двоих впустить в крепость монахи, пожалуй, не побоятся, а, значит, и Шимон может отправиться с ним.

Ноэми же в праве участвовать в спасательной экспедиции Эдвард отказал наотрез, заявив решительно:

— Так я беспокоюсь за одного Алана, а с тобой не пришлось бы спасать сразу двоих!

Девушка обиделась и заупрямилась, лишь объединив усилия с Шимоном, саксу удалось хоть по видимости убедить ее в нецелесообразности непосредственного участия в визите к храмовникам.

— Ты снаружи нужнее. Лошадей в лесу посторожишь…

Позвали хозяина, велели передать монахам, будто он подслушал, что Эдвард собирается требовать освобождения шотландца.

Сакс отдал Шимону снаряжение и оружие, присланные Тиграном. Войти в образ христианского сквайра иудею оказалось непросто, но в кольчуге, шлеме и без пейсов он смотрелся удовлетворительно. Шпиону строго приказали скрыть в донесении, что оруженосец у рыцаря — липовый.

Шимон съездил на рынок, купил трех лошадей: одного отличного коня для Алана, и двух так себе: добраться до места.

Последним пунктом подготовки вызвали с навы шкипера и наказали: завтра вечером причалить в уединенной бухточке недалеко от прецептории и там двое суток ожидать хозяев.

После обеда Эдвард решил исполнить давно лелеемую мечту — сходить, наконец, в церковь, приобщиться благодати Божьей. Ноэми прилегла отдохнуть, а сакс с новым оруженосцем выехали со двора.

"Сквайр" остался с лошадьми у дверей базилики бенедиктинцев, а Эдвард вошел в храм. Обнажив голову, он нервно озирался в гулком, пустом в этот час зале, ему казалось, что ярко размалеванные статуи святых неодобрительно на него косятся.

Прошуршали легкие, почти бестелесные, шаги, подошел молодой священник с изможденным лицом фанатика:

— Сын мой, Господь радуется, видя защитников креста в своем храме! Чем я могу помочь тебе, сэр рыцарь?

Сакс преклонил колено, лязгнув железом о каменный пол, понурил голову:

— Исповедуйте меня, святой отец, ибо грешен я!

— Кто без греха пред Господом? Пойдем, сын мой, Всевышний милостив, простит он кающегося…

В боковом приделе священник шагнул в кабинку, склонил ухо к частой деревянной решетке:

— Внимаю тебе, сын мой… В чем вина твоя пред Всевышним? Какие заповеди нарушил? Убийство ли на твоей совести?

— Только в бою с язычниками, святой отец…

— Гордыня, любострастие, гнев… Чем отяготил ты душу свою?

— Смирение нашил я на плащ свой вместе с крестом. Любострастием грешен пока единственно в помыслах. А гневаюсь?.. На тех, кто не блюдет заповеди Божьи, кто грабит и убивает христиан!

— То гнев праведный, он угоден Господу, сарацины должны быть изгнаны…

— Не о них речь, отец… Единоверец наш, рыцарь Тевтонского ордена, подло сразил христианина, и вознамерился убить еще нескольких, я помешал ему, и он меня возненавидел, в бою с мамелюками ударил в спину и тяжко ранил, в отместку напал на дорогих мне людей и их тоже лишил жизни, похитил друга моего и оруженосца, воина-крестоносца, и держит в заточении. Ныне же я снова здоров и хочу помериться силой с убийцей!

— Известны бесчинства тех, кто давал обет чистоты помыслов и дел, быть оплотом веры. Сам Господь скорбит, взирая с небес на нечестивых орденских псов! Воистину притчей во языцех стали они, греша без удержу, грабя, насилуя и убивая, и даже губят души свои колдовством… Что ж не воззвал ты к светскому правосудию?

Эдвард потупил взор:

— Обращался я, святой отец, к нашему королю, но ему до таких погибших дела нет. Один из убитых — армянин…

— Схизматик?! Хуже язычников они, еретики, отринуты вселенским собором и папой и прокляты есть! А остальные?

— Иудеи… Но очень хорошие лю…

— Не могут быть хорошими люди, отрицающие божественность Христа, поганое племя, распявшее его! Зрю я, клевещешь ты на орденского брата. Дела его суди Господь! Но не грешит католик, сражая иноверцев, еретиков. И не смей помыслить о нечестивой мести, иначе изблюет тебя церковь из лона своего, и проклят будешь вовеки! Кайся, несчастный, проси Царя небесного простить прегрешения твои, забудь преступные намерения, смири гордыню! Всевышний ведает, кого коснуться карающей десницею своей, и тебя он ранив, наказал за связь с проклятыми иноверцами. Кайся, недостойный рыцарь, и скажи, чем еще гневил Бога?

— Меня лечил от ран мудрый врачеватель, и исцелил, и наделил силой, какой нет у других, которой не могут противостоять враги, одел железом, вооружил, но… Как мне узнать, от Бога ли эта мощь?..

— Кто он, твой лекарь? Или опять хог-гоший человек? — ехидно сграссировал священник.

— Христианин, армянин, я думаю…

— Чем думаешь?! Еще один схизматик, еретик — и вновь хорош для тебя?

— Святой отец, я слышал, короля Ричарда избавил от лихорадки лекарь- мусульманин, присланный нечестивым Саладином. Да сам Христос не погнушался принять воду у самарянки…

— Ну-у!.. Куда конь с копытом — туда и рак с клешней! То Иисус, а ты червь смертный, пресмыкающийся во прахе!

— Отец! Я искренне молился, просил Господа наставить меня на путь истинный. Не хочу грешить, благословите меня на добрые дела!

— Хорошее дело?! Нечего себе! Убить католика за иноверцев? Куда уж лучше! Не будет моего благословения на это. Ты считаешь, Бог даровал тебе силу? Так иди, рази врагов Его, иначе, сила сия от лукавого. Не сдержавшие обета воина креста — прокляты! А обидчика своего возлюби, и Господь благословит тебя!

— Тевтонец многажды покушался на меня!

— Неудивительно! Сам виноват в его ненависти, ты породил ее, якшаясь с нечестивыми…

— А мой сквайр? Он-то католик, и он в узилище…

— Небось, такой же добрый католик, как и ты… Церковь не вмешивается в мирские дела. Иди к… Где, ты говорил, он заточен?

— В прецептории тамплиеров. Мой же враг — тевтонский комтур!

— Цвет христианского рыцарства, чьи обеты — пример служения Всевышнему — твои враги? Мерзкие еретики-схизматики, безбожные жиды — твои друзья? Не могу отпустить тебе грехи, пока не раскаешься в них! Ну, готов ты отречься от заблуждений?

— Святой отец! Взываю к милосердию Божьему! Вы же сами упрекали орденских рыцарей в стяжательстве, в насилии, в убийствах!

— Что, "святой отец"? Да разве грехи это в сравнении с ересью или неверием. Хочешь ли ты отречься, спрашиваю?

— Мой друг… Не могу я бросить его!

— Отправляйся в прецепторию, может быть, сумеешь убедить святых братьев, и они освободят его. Но в остальном… Я не отпущу тебе грехи! Умрешь же нераскаянным — и гореть тебе в адском пламени! Изыди с глаз моих, грешник, и помни, жернова Господни мелют медленно, но верно! Не опоздай с покаянием, несчастный… Я буду молить Царя небесного, чтобы он вразумил тебя…

Эдвард вышел на улицу в отчаянии, мрачнее тучи сел, не отвечая на вопросы Шимона, в седло. Саксом владело холодное ожесточение против всех и вся. Никто его не понимал, никто не мог разделить чувств. Идти воевать с язычниками? Как просто! Но он обещал лекарю вернуться… Ох, Тигран, Тигран! Повесил на него такое! Неужели не было иного способа освободить Алана?! В голове гвоздем засела мысль: вызволить гэла, посоветоваться с ним, и, как он скажет, так и поступить.

Весь вечер сакс просидел, насупившись. Ноэми заговорила о чем-то, он не отвечал, и она замолчала, обидевшись, наконец. Дал указания Шимону на завтрашнее утро отрывисто, сквозь сжатые зубы, тот даже укоризненно покачал головой. В полночь Эдвард лег, отключил машину, но забылся в тревожном сне лишь под утро.

 

Глава двадцать седьмая. Прецептория

К утру Эдвард немного остыл и встретил Шимона, пришедшего будить его, не как вчера, почти враждебно, а вполне доброжелательно. За ночь он о многом передумал, и в том, что вины Шимона и Ноэми в его ссоре с попами нет, и что зря он обижает друзей, сам себе все-таки признался.

Он встал с постели и показался Шимону во всей железной наготе. Металлическая стать сакса не оставила иудея равнодушным, заставила пару раз помянуть праотца Авраама и всю кротость царя Давида. Но Ноэми заранее предупредила кузена насчет нового облика юноши, и буря чувств Шимона быстро улеглась. Он и вообще-то не очень любил волноваться по пустякам.

Быстро позавтракав, выехали втроем вдоль берега на юг. Эдвард опасался встречи с орденским патрулем, велел Ноэми при малейшей угрозе скакать к наве и ждать его там, сам решив без боя сдаться храмовникам, чтобы они доставили его с Шимоном в крепость, но обошлось без приключений.

До полудня миновали злополучную поляну, где летом столкнулись с фон Штолльбергом, а еще через час сквозь листву замаячили серые мрачные стены прецептории.

Здешняя цитадель ордена уступала по величине, например, Маргату, тем более Крак-де-Шевалье, но и задачи их разнились. Пограничные Краки служили крепостями военными, могли выдержать длительную осаду, приняв к себе под защиту тысячи окрестных жителей. Прецептория же являлась опорным пунктом, складом, гостиницей и, в немалой мере, тюрьмой ордена. Сюда не доставали руки светской власти, гарнизон из отборных рыцарей и послушников выполнял приказы только своих начальников, и преимуществом крепости, как ни странно, являлось почти полное отсутствие стратегического значения. Взять ее штурмом, а, стоя на горе над морем, была она практически неприступна, можно было только с большими потерями, а выгоды никакой от этой победы не получалось, это же не город, где можно взять добычу. Прецептория нужна была лишь тамплиерам и тевтонцам, чтобы контролировать окрестные дороги и взимать грабительские пошлины с проезжающих.

На полмили вокруг нее деревья были вырублены, не давая возможности скрытого приближения. Четырех лошадей оставили под присмотром Ноэми на укромной полянке подальше от дороги, велев ей ждать и не высовываться, а на двух купленных накануне ледащих одрах Эдвард и Шимон приблизились ко рву зловещего замка.

Их заметили еще на опушке вырубки, на башне протяжно запел рожок. Лучники-часовые взяли друзей на прицел. Потом сверху кто-то осведомился, что надо чужакам.

Эдвард повернул щит, чтобы был виден герб, и прокричал:

— Правосудия! Я, сэр Эдвард Винг, рыцарь короля английского Ричарда, обвиняю тевтонского комтура барона фон Штолльберга, пребывающего у вас, в разбойном нападении, убийствах, похищении и требую меня выслушать. Я достоверно знаю, что мой обидчик в крепости. Впустите меня немедленно!

— Ждите! — донеслось со стены, и все стихло.

В ожидании прошло больше часа. Нетерпеливый Шимон предлагал еще покричать, но на Эдварда с началом операции снизошло прямо-таки ледяное спокойствие, и он сказал:

— Имей терпение, парень, дай им время подготовить теплую встречу! Наконец, ржаво завизжали петли ворот, рывками поползла вверх подъемная решетка. Из-под арки махнули рукой:

— Заезжайте, во имя Господа!

Во дворе всадники спешились, послушники увели лошадей, иронически комментируя их хилые стати.

Распахнулась окованная дверь донжона, оттуда потянуло горелым и кислым. Гостей пригласили войти, они решительно шагнули внутрь. Тут же сзади пристроились два воина в броне. По длинному многоколенному коридору промаршировали мимо открытой двери кухни, где гремели кастрюли, вступили в большой зал с галереей, и, сделав еще пару шагов, остановились. Эскорт замер у входа.

— Почетный караул! — усмехнулся сакс.

Центр зала был свободен, но по сторонам его теснились послушники. У противоположной от входа стены с десяток тяжелых кресел был занят рыцарями в орденских плащах. На возвышении в середине их ряда восседали две белые фигуры: один, седой высохший старик с красным крестом на плече — командор, прецептор тамплиеров, другой, с черным — подлый враг, тевтонский комтур фон Штолльберг.

Эдвард впился взглядом в человека, причинившего ему столько зла. А тот, казалось, не интересовался происходящим, лениво рассматривая поверх тонзур послушников гербы на щитах, развешанных на перилах галереи.

Старый прецептор негромко откашлялся, покрутил головой. Мигом стих говор. Дисциплина у тамплиеров держалась на высоте. Чуть подавшись вперед, старец заговорил:

— Что за нужда нежданно привела сюда доблестного английского союзника? Мне доложили: он под нашими стенами кого-то обличал. Кого же? И в чем? Будьте любезны, сэр, повторить ваши слова!

Эдвард медленно поднял руку и указал на барона:

— Вот человек, которого я обвиняю, восседает рядом с вами, сэр святой отец. Повторяю: он убийца, грабитель, похититель! Я в силах доказать мои обвинения. Выслушайте же меня!

Дряхлый рыцарь величественно кивнул, пожевал беззубым ртом.

— Мое первое знакомство с комтуром не назовешь приятным, — начал сакс рассказ, — он беззаконно убил христианина, обрек на смерть еще нескольких. Я взял их под защиту, и он напал на меня. Обезоруженный, но пощаженный, немец дал клятву мести! И отомстил — подло ограбил и сжег мирный дом моих друзей, и самих их, несчастных, вырезали его люди. А ведь там были дети, старики, женщины — ни в чем не повинные!

— В битве у Арзуфа комтур предательски атаковал меня, тяжело раненного в бою с сарацинами, искалечил, едва не добил. Наконец, он похитил моего оруженосца, и еще раз покушался на меня, лежачего раненого, на дороге в Триполи. Пусть он попробует опровергнуть мои слова!

— Пусть! — легко согласился прецептор. — Итак, брат комтур, у вас есть что ответить этому юнцу?

Барон заинтересовался словами Эдварда, бросил на него беглый цепкий взгляд, лишь когда сакс упомянул последнее покушение, ведь единственный уцелевший участник засады освещал эту историю совсем по-другому.

Тем не менее, внешне он совсем не волновался:

— Вы знаете меня не первый год, соратники-тамплиеры… Не снискал ли я в Святой земле славу в битвах во имя Господа?! Был ли мой меч снисходителен к врагам?! Щадил ли я когда-нибудь язычника, будь он зрелым мужем или юной девой, стар, млад или немощен?! Иисус рек, что нет прощения не верящим в Духа Святого ни в этой жизни, ни в будущей, и словом сим все неверные будут истреблены!!!

— В бреднях англичанина нет ни грана правды, брат командор, и вы, братья. Все сказанное им насквозь лживо! Я действительно враждебно настроен к нему с тех пор, как он помешал мне арестовать схизматика- армянина, известного колдуна-чернокнижника, лекаря самого нечестивого Саладина. Они быстро стакнулись, старый еретик и молодой предатель Христова дела. Ну, подумайте, мог ли я ожидать удара в спину от соратника? Пока армянский колдун отводил мне глаза, сквайр этого рыцаря атаковал меня со спины и оглушил. Они все же не посмели убить комтура Тевтонского ордена, побоялись даже обезоружить, меч мой остался не опозоренным. Но не мог же я рубить союзников-крестоносцев! Ради освобождения гроба Господнего, — немец закатил белые глаза, — я отложил отмщение до конца войны, ведь папа запретил поединки сейчас, в походе за веру. Но британскому щенку неймется! Видимо, понимая, что возмездие не за горами, он громоздит лживые обвинения с расчетом дискредитировать меня, может быть, надеясь лишить чести, чтобы избежать поединка, безусловно, последнего в его позорной жизни. Да не найдут его наветы сочувствия в ваших ангельски-чистых душах, братия!

Немец секунду передохнул, продолжил елейно-ханжеским тоном:

— Ну, слышал я о аутодафе[29] в Триполи, ну, погромили его друзей-жидов. Не велика потеря, но, однако, кто видел меня там в тот день? Законное возмущение народа кровососами… Женщины, дети… Пархатые, и только! Плевать я на них хотел! — на миг поднял глаза и, заметив исказившееся от боли лицо Эдварда, мерзко усмехнулся.

— Я его атаковал под Арзуфом? Так он сказал? Какая чепуха! Де Шаррон утверждал то же самое, но расследование не доказало ничего. А хоть бы и ошибся случайно? В бою чего не бывает! Мы рыцари, друзья, нам не надо рассказывать, что такое настоящая битва!

— В этом лживом британце — все неправда! Даже герб с белым крылом украден у кадета нашего ордена фон Биглера, наглец лишь убрал со щита рыбий хвост.

— А вот о своем сквайре, рыжем колдуне, — фон Штолльберг вскочил, — пусть он сам нам расскажет! Что делал его друг в священной еврейской роще[30] на горе? Что за шкатулка была с ним? О чем и кому он молился перед ней? На кого готовил заговоренный меч, вонзенный в нее? А внутри шкатулки? Что за цветной бисер на загадочной пластинке с медным рисунком? Черная магия?! Каббала?! Другая волшба?! Вавилон рядом, и халдейские чародеи все еще чтят своих богов-дьяволов!

— Брат прецептор, вы не разрешили пытать рыжего чернокнижника, пока не найдены еще доказательства. Так вот же они! Сообщники сами явились нам в руки. И что это за покушение возле Триполи? Уцелевший воин рассказывал о сарацинском набеге… Снова глаза отвели и уничтожили отряд? Колдуны!!! Нет, это я требую правосудия!

Старик командор тоже встал и ткнул сухим перстом в гостей:

— Взять их! Разоружить, и в подвал!

— Не… — Шимон покрутил головой. — В подвал я не пойду! Я, таки, крыс боюсь!

Сакс выхватил из ножен меч, бормоча:

— А-а! Захотелось жаркого из непойманной оленины… Ну-ну!

Тамплиеры со всех сторон рванулись к ним, а в спины друзей уперлись острия мечей стражи.

Мгновенно развернувшись влево, Эдвард краем щита отвел клинок, уставленный под нижний край панциря. Затем правой рукой толкнул владельца меча вдоль стены, одновременно подставив ногу. Потеряв равновесие, тот шлемом угодил в грудь напарнику, угрожавшего Шимону, и оба стража отлетели шагов на пять и растянулись на полу, оставив дверь без охраны. Сакс закончил полный оборот и снова стал лицом к залу. Шимон шагнул за его спину, прикрыв тыл.

Рыцари и послушники с топотом обступили друзей, держась, впрочем, вне досягаемости мечей. Никто пока не желал испытать на себе, как пришельцы владеют оружием. Но замешательство не могло продлиться долго, здесь собрались опытные воины, осторожность, но не страх, руководила их действиями.

— Пустите меня, братья! — проскрежетал ржавый голос. Барон выбрался вперед с обнаженным двуручным мечом. Отодвинул назад послушников. — Дайте место, размахнуться негде… Они мои!

Ухватился за рукоять меча обеими руками, раскрутил его над головой. Зашелестел рассекаемый воздух. Орденские воины посторонились. Барон еще расширил круг вращения, откинул корпус назад и двинулся на Эдварда маленькими, в пол ступни, шагами, не спуская ни на миг с противника злых белесых глаз.

Так сражалась своим излюбленным оружием, большим мечом биденхандером, швейцарская пехота, самый страшный род войск того времени, справлявшаяся и с лучшей рыцарской конницей.

Сакс левой рукой сдвинул повязку с глаза, улучшая перспективу и обзор, прошептал код наращивания мощности машины.

Фон Штолльберг неуклонно приближался, тесня противника к двери. Смертельный удар при таком ведении поединка наносился с резким выпадом вперед, противник внезапно оказывался досягаем для длинного клинка, а отразить без сильного встречного замаха столь тяжелый меч невозможно. Единственное спасение — маневр, все время отступать, ища возможность контратаки. Здесь, в тесноте, в кольце врагов, это исключалось.

Шаги барона уменьшились до четверти ступни, до одной десятой. Скорость вращения еще возросла, Эдвард прижался спиной к Шимону. Немец рванулся вперед, противно взвизгнула сталь, и все кругом ахнули.

Меч в руках фон Штолльберга устремился на следующий круг вращения, укоротившись ровно наполовину. Сбоку в строю послушников кто-то взвыл и схватился за порезанное отлетевшим обломком лицо. Барон остановился и удивленно уставился на то, что осталось от клинка. Он не верил глазам. Его славный меч просто аккуратно перерубили пополам.

Эдвард размахнулся наискось. Враг беззащитным стоял перед ним. Один удар, и все будет кончено, не спасут ни обломок меча, ни кольчуга. Машина включена на максимум, сейчас он располовинит ненавистного немца, как обещал Тиграну, как клялся Ноэми!

Но тевтонец перехватил свой обрубленный меч за лезвие, воздел крестовину над головой, как распятие, и завопил:

— Проклят!!! Колдун!!! Изыди, нечистый! Волшебство! Pater noster qui est… Ну, руби, проклятый, нечисть… Крестом господним оборонюсь!

Рука сакса дрогнула. Он вспомнил слова священника:

— Гореть в геенне?! Страшно! Как он сказал? "Отлучу, если убьешь христианина…" Что же делать? — он отвел меч.

— А- а! Боишься, дьяволово отродье, не любишь слова Божьего?! Credo in unum…

Клинок сакса ударом плашмя запечатал барону рот. Тот выронил изуродованный меч и схватился за разбитую окровавившуюся физиономию. Кто-то сзади дернул немца за плащ и втянул в толпу.

— Ну, святая братия! Кто следующий на молитву?! — грозно выставил меч сакс. Подумал, в отчаянии от собственной нерешительности. — Убивать не стану, но хоть проучу, как следует! Надо им преподать урок христианского смирения.

Но с галереи по периметру зала свистнула стрела, клюнула в панцирь над сердцем, отскочила.

— Шимон, открой дверь, отходим! — и мысленно, — Тигран говорил, стрела в глаз смертельна…

Сзади лязгнула сталь. Кто-то в коридоре опередил иудея. Шепотом помянув нечистую силу, сакс отстранил Шимона, и ударил ногой в дубовую доску. Она прогнулась от таранного пинка, в щели меж разошедшихся створок блеснул кованый засов. Взмахнув мечом, Эдвард перерубил его, распахнул дверь и, вполсилы стукнув какого-то настырного брата кулаком по носу, выхватил иудея из зала и пустил вперед себя по коридору со словами:

— Не торопись, Шимон! Нам не удирать, а Алана выручать надо!

Боком, по-крабьи, выставив меч в сторону наседающих из зала монахов, двинулся вслед за другом, крикнул ему:

— Ищи вход в подвал!

Шимон свернул за угол, распахнул дверь слева, вышиб ногой из рук повара в замызганном фартуке кастрюлю с кипящим супом. Ошпаренный кулинар заверещал как забиваемая свинья. Шимон через плечо бросил саксу:

— Здесь нам, таки, делать нечего!

— Ну, естественно! — хихикнул тот, разглядев в кухне, в громадном пылающем очаге поросенка на вертеле.

Они отступили по коридору в последний изгиб перед выходом. Справа была еще одна дверь. Враги наседали. Эдвард перерубил еще меч, стукнул переднего тамплиера по шлему кулаком, насадив железный колпак хозяину на уши, тот кулем свалился под ноги толпе.

Шимон позвал от двери:

— Не открывается, сэр…

— Постой, дай-ка я! — Эдвард шагнул к нему, но в этот момент плита пола повернулась под ними, и они с грохотом рухнули в открывшийся люк.

 

Глава двадцать восьмая. По-английски, не прощаясь…

Пролетев несколько ярдов, шлепнулись на трухлявый пол. Светлый квадрат наверху через секунду погас. Стало совсем темно.

— Шимон, ты как, цел?! — сакс пошарил вокруг руками, спохватившись, включил ночное зрение. В зеленом призрачном свете увидел иудея, лежащего ничком. Потряс за плечо, — Шимон, очнись!

Тот зашевелился:

— Ох, оглушило, голова кружится, сейчас пройдет… Я на вас упал, сэр. Вы-то как?

— Нормально. Я за стенки немного цеплялся, пока мы летели, да и пол тут вроде бы не каменный. Где это мы?

— Это мы, увы, нашли вход в подвал.

— Да, уж! — сакс покрутил головой. — Надо осмотреться!

Они находились на дне почти квадратного, ярда три на два с половиной, колодца.

Эдвард звонко постучал стальным кулаком по гранитной стене:

— Это ловушка для обороны донжона, каменный мешок! Если враги в коридор ворвутся, их сюда спускают внезапно. Это-то понятно, а вот как отсюда достают?

Шимон возразил:

— Э-э, держу пари — скоро скажут! Надо же глянуть на добычу?

Он оказался прав. Не прошло и минуты, наверху заскрежетали ржавые петли. Из двери ярдов на семь выше пола полыхнул багровый свет факела.

— Эй, колдуны! Как вы там, живы? Ноги не поломали? — выглянуло мохнатое лицо.

Шимон в ответ тонко заскулил:

— Ой, нога, нога…

— Вот! Будете знать, как тамплиеров трогать! Я сейчас вожжу спущу, мечи, кинжалы там, что еще есть острого, привяжете к ней. Потом и вас на блочке поднимем.

— Бог подаст! — спокойно ответил сакс.

— А, не хотите?! Ну, не надо! Мы тут обед в номера не подаем, проголодаетесь, день, два… Отдади-ите оружие! Куда денетесь? Не вы первые…

— А вот наколдуем себе еды!

— Увидим… И не смейте стены и пол ковырять, услышу, что копаете, полью сверху кипятком! — дверь с лязгом закрылась.

— Петли-то скрипят как, словно голос у комтура… — Эдвард удивился. — Я было перепутал, решил, он сам пожаловал…

— Нет, они, таки, сейчас личико врачуют. А, может, правда, что-ни-то наколдуете по-быстрому, сэр? — съехидничал Шимон.

Эдвард серьезно ответил:

— Наколдуем, дай Бог только ночи дождаться… Точно, сегодня нас не тронут, Штолльбергу не до этого, он бодягу ищет…

— Сэр, а что ж вы не срубили гада, это ж он всех наших погубил, и вас искалечил, а вы… Неужели пожалели?

— Не пожалел… Не смею я христианина убить, пока на мне машина! Священник грозил проклясть, если осмелюсь. Дескать, коли сила от Господа — воюй с нехристями, доказывай, что нечистый тут не причем… Ну, и!.. — сакс развел руками.

— Да он же на вас напал! Что, лоб подставлять? Крепко вас заморочили! Эх, вы!

— Вот именно — эх, я!.. По всем законам, защищая свою жизнь, имел полное право его прикончить, да вот не сообразил вовремя… Ищи его теперь!

Устроились на соломенной трухе. Ждать предстояло долго. Шимон вслепую елозил, елозил, пытаясь лечь поудобней, потом сказал:

— То-то я, таки, чувствую, неуместно мне. А здесь какие-то кости! Сэр, вы в темноте различаете, гляньте, чьи это такие?

Эдвард посмотрел на внушительный мосол в руках Шимона, мрачно пошутил:

— Не бойся, это не человечьи, они от свиньи!

Иудей шваркнул находку в угол, брезгливо вытер пальцы о стену, ехидно ответил:

— Нет, я, таки, сам себе думаю: это уже святые мощи сюда выкинули.

— Не тронь мою веру, — вскочил на ноги сакс, — не то я тебя!

— Ну и ты тоже мою не тронь! — не испугался тот.

Сакс секунду постоял, потом задумчиво похлопал его по плечу и сел рядом.

Медленно ползли минуты. Наконец, Шимон сонным голосом спросил:

— А как мы узнаем, что ночь наступила? Не проспать бы…

— Ну, как? Есть захотим по-настоящему, значит, ужинать пора. А спать потянет, видать, ночь на дворе… Хотя ты уже спишь… А если серьезно, то часовые, меняясь вечером, обязаны узников сдать-принять. Вот и поймем. А пока давай договоримся, как действовать будем.

С полчаса посовещавшись, разработали хитроумный план.

Ржавый лязг, хоть и долгожданный, раздался внезапно. Факел высветил под потолком две головы.

— Вон они лежат, видишь? — сказал давешний голос.

Другой ответил:

— Плохо видно… А-а, под стенкой! Спят, что ли, гады?

— Ну, все, пойду. Ты смотри, поосторожней с ними, говорят, колдуны они. Слыхал, что братья-послушники баяли?

— Колдуны, не колдуны — отсюда никто не убегал. Щас, я их от нечистой силы святой водицей окроплю! После пива тянет…

Сверху зажурчало, закапало. Друзья вскочили. Эдвард крикнул в бешенстве:

— Ты что это, скот, делаешь, а?!

Сверху издевательски захихикали. Сакс пошарил на полу, нашел давешнюю спорную по происхождению кость, в глазу вспыхнула красная сетка, прицелился…

Под потолком звонко щелкнуло, раздался болезненный вскрик, затем шипение сквозь зубы:

— Ой! У-у-у, у-у-у, прямо в лоб, у-у-у, гад! — плачущим голосом, — погоди, я тебе завтра…

Второй поинтересовался:

— Дай глянуть! О-о, на глазах шишка растет! Приложи что-нибудь холодное… Пойдем, к стенке лбом прислонишься.

Заскрипела, закрываясь, дверь.

Шимон осуждающе сказал:

— Да, дефицит у тебя христианского смирения. А если он теперь не заснет от шишки?

— Заснет! Слышал, он пиво поминал, посидит подольше, раскиснет и задрыхнет.

И правда, через час-полтора даже через дверь к ним пробились раскаты богатырского храпа.

Эдвард встал:

— Ну, пора! Ты подожди кричать до команды, может, на двери и нет засова. Давай меч!

Шимон вытянул оружие из ножен:

— На! По-моему, таки, есть! Чем-ни-то он там лязгал.

— Посмотрим! Я пошел…

Эдвард взял по мечу в каждую руку и лег ничком на пол. Вытянул руки с мечами, упер острия в стену. Стальными башмаками, немного расставив ноги, коснулся гранита противоположной. Резко напружинился, изогнулся чуть горбатым мостиком- распоркой в два с половиной ярда, ноги уперты в одну стену, мечи в другую, и переставляя по очереди ступни и клинки, медленно двинулся вверх.

Шимону, ничего не различавшему в темноте, оставалось только прислушиваться к удаляющемуся вверх слабому лязгу. Несколько минут он напряженно ждал. Наконец, услышал далекий шепот:

— Отойди к стене, я твой меч сброшу…

Присмотревшись, различил на потолке как бы тень громадного паука.

Видимо, наверху сквозь щели двери пробивался слабый свет.

Рядом шлепнулся в труху меч. Шимон присел, нащупал рукоять, теплую от руки друга.

Снова донесся шепот:

— На засове… Давай, ори!

Иудей выпрямился, сжав оружие, встал спиной к стене, набрал полную грудь воздуху и закричал:

— Вэйз мир, спасите! Улетел! Чародей улетел, меня одного, таки, бросил. Спасите! — замолчал, прислушиваясь.

— Храпит, пивной бочонок, — донеслось сверху. — Ори еще, громче!

Шимон взял октавой выше, с фистулой в конце. Когда замолк, услышал:

— Зашевелился, ну-ка, еще разок…

Шимон взвизгнул еще дважды и замолчал, увидев, что дверь наверху отворяется. Свет факела озарил растопыренного над ней сакса. Высунулась голова, блеснул шлем:

— Что тут у вас? — зевок. — А-а, чего не спите? — голос был сипл и невнятен со сна и пива.

— Господин стражник! Колдун улетел, меня бросил… Я боюсь один в темноте оставаться, господин стражник!

— Ну, что ты несешь? Куда улетел, на чем? Шутки у вас…

Голова выдвинулась подальше, рука с факелом наклонилась, пытаясь осветить дно колодца:

— Ты где? Вот, я вижу… А второй?.. Ну-ка, отойди, за тобой что такое?.. Тоже нет… В солому, небось, зарылся, дурачите меня, сволочи, спать не даете… Куда он…., хм, денется…

Шимон сказал нежно:

— Не-ту, таки, улетел, совсем тю-тю.

— То есть как это тю-тю?! — голова вылезла еще дальше.

— А вот так! — рявкнул Эдвард в волосатое ухо, левой рукой схватил за бороду, дернул и скинул вместе с факелом вниз. Позвал:

— Шимон, прими сувенир и упакуй покрасивей! Завтра он тут всех порадует…

Видно было, как иудей отволок бессознательного от удара об пол стража в угол и выдернул у него из штанов пояс. Поднял с пола факел и пристроил, воткнув в щель в стене.

Эдвард махом перебросился в проем двери, оттуда окликнул друга:

— Они болтали о веревке. Пойду, поищу…

Через минуту скинул вниз конец ременной вожжи:

— Вяжи вокруг пояса, да не копайся!

— Минутку, — отозвался Шимон, — я, хоть пива и не пил, не могу не отблагодарить за гостеприимство.

Снял с зашевелившегося стража шлем, подержал перед собой ниже пояса, напялил на голову владельцу, заботливо поправил. Тот засучил ногами, пытаясь вытереть о кольчужное плечо лицо с торчащим изо рта углом собственной портянки.

Шимон захлестнул вожжу под мышками, взял факел, махнул рукой и через несколько секунд стоял наверху рядом с саксом.

— Двери кругом, похоже, тюрьма. Себе свети, я и так вижу! — Сакс пошел по коридору, вынул один засов, второй, — никого нет!

Открыл противоположную дверь, заглянул:

— О, здесь сидит какой-то! Ты кто?

Страшное волосатое существо в лохмотьях монашеской рясы, замычало, тыча заскорузлым пальцем себе в рот.

— Ясно! Язык вырвали… Болтал, видно, много… Извини, с собой не приглашаем! — захлопнул дверь, отворил следующую.

— Эд! А я слышу, возятся… Думаю — кто там? — Алан сидел в углу на соломе и счастливо улыбался сквозь грязную бороду. — Они хвастали, что поймали вас…

— Ага! — сказал Шимон. — Таки, поймали, как мужик медведя…

Сакс поднял друга на ноги, обнял. Загремела цепь, тянувшаяся от ручных кандалов к кольцу в стене. Эдвард средним пальцем правой руки зацепил его, рванул, посыпалась известка, со скрежетом вылез заершенный стержень почти с руку величиной. Гэл, глядя на это, недоверчиво покрутил головой.

Эдвард вывел его за дверь, заставил положить цепь на массивную скамью, отполированную штанами поколений охранников, в несколько ударов обрубил звенья мечом, оставив только кольца кандалов на костлявых стертых запястьях.

Шимон стоял с факелом и улыбался:

— Браслетки дома снимем…

— Ты как, идти-то сможешь? — сакс осмотрел друга. — Вон как тебя откормили, кожа да кости… Ты не ранен?

— У французов есть такая штука, диета, по ней полезней ходить голодным, нежели сытым. Дойду как-нибудь, если недалеко! Но бегать лучше не надо, голова у меня кружится.

— Раз шутишь, — сказал Шимон, — будет, таки, порядок. Сэр Эд, иди вперед, а я Алану помогу.

— А где палач? — поинтересовался Алан, — сегодня он за охранника поддежуривал. Ух, здоров бить!

— Теперь за нас поддежуривает, в яме…

— Жаль, я ему на прощанье не врезал! Ну, говорите, куда идти!

Эдвард шагнул вперед, обернулся:

— Вожжи не забудьте захватить, нам еще через стену лезть! Там вторая валяется, так вместе свяжите!

По узкой лестнице в конце коридора поднялись десятка на два ступеней и оказались перед окованной железом дверью, ведущей, видимо, на первый этаж. Эдвард тихонько нажал, она послушно бесшумно приоткрылась, прильнул ухом к щели. Обернулся к друзьям:

— Гасите огонь, тут светло. Слышите, голоса? Похоже, кордегардия. Это не тот коридор, откуда мы в мешок шлепнулись…

Шимон ногой придавил зашипевший факел.

— Стойте тут, я посмотрю, можно ли пройти без шума, — Эдвард приоткрыл дверь шире, проскользнул туда. Шимон подался к щели.

Несколько секунд прошло в ожидании, затем сакс шепнул ему:

— Нет, ничего не выйдет, не спят, совиные отродья! И дверь караулки настежь — мимо не проскочить… Придется пошуметь… Выходите, только пока тихо!

Шимон и Алан бесшумно выбрались в длинный сводчатый коридор. Налево в конце виднелась большая дверь, явно ведущая на улицу, судя по массивному засову, но перед ней из бокового проема на плиты пола ложились красные отблески огня, и слышались негромкие голоса, изредка звон оружия. Направо, в торце коридора, глухая стена, нет, впрочем, не совсем глухая, под потолком окошко, почти бойница, забрана частой решеткой из прутьев в палец толщиной, оттуда льется лунный свет.

Эдвард кивнул на нее, шепнул:

— Как, ребята, пролезем, если выломать?

Алан скептически сморщился:

— Зачем выламывать-то, это же на полдня возни, а после двухмесячного поста я и так между прутьев проскочу!

— Не сомневайся, Ал! — Шимон потянул его за рукав. — Я, таки, уже ни в чем не сомневаюсь. Он сказал, значит, сделает! Вообще-то, если голова проходит, остальное тоже пролезет. Я, вот, помню, в детстве у рэбэ из сада инжир воровал…

— Тихо! Нашел время про инжир! Ладно, начали… Ждите пока здесь. Длинными бесшумными шагами сакс скользнул к караулке. Заглянул в нее, голоса тут же смолкли. Прыгнул внутрь. Раздался лязг, грохот, ругань. Через секунду Эдвард выскочил в коридор с длинной тяжелой скамьей в руках, захлопнул за собой дверь, заклинил ее, уперев толстую доску в противоположную стену.

Кулаком поплотнее вколотил верхний край скамейки в дверь, чтобы не соскочил, и подбежал к друзьям:

— Та-ак, несколько минут у нас есть. Братья-послушники там в кости резались, вместо того, чтобы в молитвах бдеть, безбожники! Я лавочку из-под них выдернул и ходу… Шимон, бегом к двери на улицу, засов, если открыта, задвинь, чтобы снаружи не ворвались.

Из караулки неслись крики, дверь гудела под градом ударов.

Рыцарь подпрыгнул, ухватился за подоконник, подтянулся, уцепился за решетку. Уперся ногами в края проема, дернул, еще раз, сильнее, со скрежетом концы согнувшихся прутьев вылезли из камня, и сакс грохнулся спиной об пол с ржавым трофеем в руках.

Сразу же вскочил на ноги, отшвырнул решетку:

— Я пошел, — подтянулся к окну, просунул в проем ноги, перевернулся на живот, протянув руки к Алану, — хватайся, старина, — и, втянув к себе, уволок в отверстие.

Шимон, не дожидаясь команды, выкинул туда же вожжи, подтянулся, рыбкой скользнул в дыру, ощутил, что бедра застряли, скрежеща по камню кольчугой, извернулся на бок и мешком свалился наружу на руки саксу.

Ярко светила немного ущербная луна. Над прецепторией где-то уже звучали тревожные голоса, но здесь, в маленьком дворике, образованном тылом донжона и наружной стеной, пока было тихо. Сюда выходила всего одна дверь, из пристройки без окон, замыкающей периметр двора. В ней, похоже, размещался арсенал и ведущая на стену лестница. Это был двор-ловушка, куда врага допускают ворваться во время штурма, и он гибнет, расстрелянный из бойниц окружающих башен.

Последней преградой на пути к свободе возвышалась ярдов на десять внешняя стена крепости. С окованной железом дверью в арсенал даже Эдвард быстро не справился бы. Шимон нашел у донжона обломок рыцарского копья ярда в полтора, к нему посередине привязали вожжу. Сакс собрал ремень кольцами, раскрутил импровизированный снаряд, забросил между зубцов. Дернул, вожжа держалась крепко. Подтянулся, но нарастающий наверху топот заставил его спрыгнуть на землю.

В углу, где стена круто поворачивала, огибая донжон, тускло блеснул в лунном свете шлем. Прибежал часовой, один из тех, кто всю ночь бессонно ходят от башни к башне. Видно было, как он отставил короткое копье к зубцу, потянул из-за спины лук.

— Быстро в угол! — скомандовал сакс. Алан и Шимон отбежали к донжону, скрылись от лучника за изгибом его стены.

Рыцарь стоял, пристально наблюдая за врагом. Вот тот натянул тетиву, замер. Сакс резко пригнулся, стрела хлестнула над ним наискосок по кладке. Он пробежал за ней несколько шагов, нагнулся, отыскивая ее на булыжнике в зеленом свете правого глаза.

Выбирая позицию, зигзагом двинулся назад, уравновесил тонкое древко на среднем пальце правой руки, поймал успевшего снова прицелиться часового в перекрестие красных линий в глазу. Резко взмахнул рукой, и лучник дернулся со стоном. Вернувшаяся стрела пришила его левую кисть к луку. Несколько драгоценных секунд было выиграно, и юноша буквально взлетел по ремню на стену. Часовой тем временем сумел вырвать наконечник из раны и, размахивая мечом, наступал. Раненая кисть его, вся облитая кровью, блестела в свете луны темным лаком. Эдвард уклонился от яростного, но не очень умелого замаха, стукнул врага бронированным кулаком в челюсть, и обмякшее тело сонно улеглось под парапет.

Сакс наклонился над двориком:

— Ага, уже привязался, молодец! — стремительно перехватывая веревку, втащил наверх Алана.

Тут же схватил копье, оставленное часовым у зубца, бросился навстречу набегающему по стене его напарнику и с силой запустил ярдов с трех тупым концом древка ему в живот. Тот громко икнул, всплеснул руками и сел.

Алан успел отвязаться от вожжи, сбросил ее во двор, и Шимон уже карабкался вверх. Эдвард прислушался. Галдеж за пристройкой в главном дворе усилился, похоже, из кордегардии выбрались, наконец, караульные. Пора было уходить по-английски, не беспокоя хозяев, пока те не сообразили, где искать опасных гостей.

Вожжу сбросили наружу, слетели, почти не касаясь ремня, к подножию стены, покатились по осыпи к морю, лишь Эдвард на миг замешкался наверху, но шансов найти Штолльберга сейчас явно не было, и сакс шагнул к краю… Луна вовремя спряталась за облачко, и когда на гребне меж зубцов замелькали огни, друзья уже пробирались сквозь кусты, забирая по дуге в сторону, к полянке, где ожидала с лошадьми Ноэми. Эдвард нес обессилившего Алана, как ребенка, на руках.

 

Глава двадцать девятая. Совет друга

— Удачно! — Шимон, уже верхом, показал большой палец.

Ноэми тоже была готова тронуться в путь. Эдвард возился с Аланом, подсаживая гэла на коня. Наконец, и сам одним движением взлетел в седло.

— Тихо! — тут же предостерегающе поднял руку. — Держите морды коням! Кутайте в плащи! Нет, Шимон, мы еще не ушли. Слышите?

Ярдах в двухстах от поляны отчетливо в тишине ночи на дороге в Бейрут стучали копыта. Орден не желал легко упустить добычу.

— Переждем часок, перед рассветом махнем через дорогу и к наве. Найти нас в темноте они не смогут, тут таких полян сотни, а случайно наткнуться на патруль я не хочу.

Часа два скоротали, тихо беседуя, прислушиваясь, нет ли кого рядом. Еще дважды мимо промчались конные отряды.

Алан полулежа жевал кусок мяса с хлебом, запивал вином из фляги.

Потянулся, щелкая суставами:

— Эх! Хорошо на свободе! Я на цепи забыл, как трава пахнет. Плесенью начал покрываться… Слышите, как кости трещат? В тюремном леднике ревматизм схватить, как нечего делать!

— Я, таки, не соображу, — Шимон почесал в затылке, — ведь часовые наверху тревогу подняли! Как же монахи не поняли, где мы?

— Тише! — Эдвард отвлекся от беседы шепотом с Ноэми. — Сами орете не хуже часовых!

Алан склонился к Шимону, понизил голос:

— В главном дворе у донжона попы так вопили, что только себя и слышали. Разобрались, каким манером мы ушли, когда сломанную решетку в коридоре у караулки нашли, не раньше… Кстати! Эд, я раньше и не знал, что ты у нас так могуч!

— Я тоже… — грустно ответил сакс.

Снова вдалеке простучали подковы, но теперь медленнее, в обратную сторону и стихли у прецептории.

— Вернулась погоня-то! — Алан крутил головой, прислушиваясь.

— Не все еще! — ответил Эдвард.

Ноэми тихим, но все равно звонким голосом возразила:

— Мне кажется, один отряд поскакал прямо в Бейрут и скоро не вернется. Будут стараться там нас перехватить…

— Точно! — рыцарь встал на ноги. — В седла!

Подставил руку под сапожок Ноэми, обернулся к гэлу — его уже подсаживал Шимон.

— Тихо, ребята, только шагом, и слушать, что впереди! Нам по дороге с милю надо проехать, потом свернем к морю по речке.

Через час беглецы заводили по доскам лошадей на наву. С первыми лучами солнца судно вышло в море.

Медленно сдвигались назад синие прибрежные горы. Растаяло вдали зловещее темное пятно прецептории. нава наискосок резала волны, хлопал парус под порывами ветра, скрипел рангоут. Ноэми прилегла в каюте. Шимон храпел на носу, завернувшись в запасной кливер. Алан плотно поел, выпил немного вина и теперь наслаждался свежим морским воздухом, отходил после темницы. Он лежал под бортом на попоне, опершись на седло, настроение у него было самое благодушное.

Он рассказывал:

— А в подробностях? Особо-то меня, считай, и не мордовали… Сначала барон раненый валялся, я ему неплохо ткнул в ногу. А потом приказал к себе привести и пообещал запытать нас с тобой, Эд, друг перед другом. Я ему говорю, дескать, как же так? Мы же все воины Христа? Я, дескать, тебя-то не убил, пожалел… Куда там… Еще хуже озверел!.. Он по-моему малость рехнулся на своей праведности, и неудивительно, двадцать лет под таким солнцем — макушку в железной кастрюльке и напекло! Вещает таким тоном, будто сам Господь у него за плечом стоит и в ухо диктует! Все, мол, недостойны жить на этом свете, кроме него самого, естественно: Тигран — схизматик, мы — предатели святого дела, король Дик посягнул на могущество ордена, а уж про Ноэми и говорить нечего… Как же я боялся, что тебя беспомощным возьмут! Ну, а так — ничего! Отощал, правда, малость, да палач этот, каждый день, пока не отлупит, спать не ложился! Ладно, кости целы, а мясо нарастет… Хорошо-то как на свежем воздухе! — гэл проводил взглядом косо парящую против ветра чайку.

— Эх, сэр, я теперь понял, что значит родиться второй раз! — Он повернулся к Эдварду, стоявшему в задумчивости у борта, поставив ногу на планшир. — Эд, ты испытывал когда-нибудь такое чувство?

— Испытывал, совсем недавно, когда после паралича с постели встал, — он печально покивал головой.

— Да, Тигран, конечно, волшебник, что и говорить! Ну, как он там?

— Он-то — хорошо!

— А кто — плохо? Послушай, сэр, ты мне что-то не нравишься! Такое впечатление, что это ты два месяца настроение в тюрьме повышал! В чем дело-то? С Ноэми поцапался? Или еще побаливает где?

— Ничего у меня не болит! Посоветоваться с тобой надо, Ал! Не с кем больше… — он присел на корточки рядом с другом.

— Ну уж и не с кем? А Ноэми?

— Насчет нее и хочу поговорить… С самого начала если… Тигран меня вылечил, спасибо ему, да и тебе тоже, сработала коробочка, вызвала его, быстро приехал в Бейрут…

Сакс подробно изложил Алану события за время, пока тот сидел в тюрьме. Расстрел засады, лаборатория в горах, могучая машина, в которую одел старик тело друга… Удивительных фактов было слишком много, разум шотландца отказывался переварить их сразу.

В конце концов он перебил Эдварда:

— Постой, постой, выходит, и правда, старичок-то — колдун? Надо же, как в сказках! А я-то, дурак, как вырос, перестал в них верить…

— Да нет, он сказал: волшебства не бывает, это все наука.

— Х-м, наука… По-моему, что то, что другое — никакой разницы! Всяких ученых, алхимиков и колдунов на том свете черти в одной бане парить будут!

— Вот видишь, Ал, и ты туда же — не веришь! Зря сомневаешься! Во-первых, все, что я тебе рассказал, Шимон и Ноэми подтвердить могут. И, во-вторых, вот, посмотри! — сакс оглянулся, не глядит ли кто на них, и распустил шнурок на поясе.

Алан потыкал пальцем его стальное бедро и уверовал, как Фома:

— Да-а, здорово! Говоришь, и меч не берет? Силу твою я уж видел сегодня ночью. И стрелой без лука куда надо попасть — тоже уметь надо! Эх, мне бы такую штуку… Мы бы с тобой вдвоем таких дел наворотили…

— Тебе, говоришь? — Эдварда затрясло от злости. — На! Забирай! Вдвоем? Нет уж, давай один, без меня. Попроси Тиграна, он старик добрый, переставит машину тебе, а я так полежу пару лет, зато человеком останусь!

— Ну, что ты, что ты! — Алан загородился ладонью, — зачем кипятиться? Объясни, в чем дело-то? Ты же сказал, что года через два ее снимут с тебя.

— В чем дело? — сакс погас так же быстро, как и вспыхнул. — А дело в том, что поп мне грехи отпустить не захотел. Усомнился, что чудо сие от Бога, и запретил убивать кого-либо, кроме нехристей. Дескать, коли нарушишь, проклят будешь во веки веков!

— Аминь! — автоматически закончил гэл. — Тьфу! Прости, Эд, вырвалось!

— И еще он сказал, что все беды мои — за грехи, за дружбу с Тиграном, за любовь к Ноэми. Дескать, пока с еретиками и иноверцами хороводишься, не видать тебе никакого отпущения!

Он сел на палубу рядом с гэлом, закрыл лицо ладонями. Алан ошарашенно молчал.

Наконец, нерешительно спросил:

— И что ж ты теперь делать будешь?

— У тебя совета просить хотел… — Эдвард опустил руки, на ресницах его блестели слезы. — Тигран наказал вернуться к нему… Но еще говорил, дескать, все решай сам, будто его и нет. Вот я теперь и не знаю, как быть!

— Дернул тебя нечистый связаться с жидовкой! Говорил я: добра не жди! Без Божьего благословения удачи ни в одном деле не видать! Ноэми, конечно, девушка хорошая, да что там говорить, просто прекрасная, но нет такой бабы на свете, из-за которой в аду гореть стоит… Да и Тигран… Колдун, он и есть колдун!

— Плохо мне без нее будет… — прошептал сакс. Тоска сжимала его сердце.

— Без нее — плохо, а с ней еще хуже! А если, и правда, проклянут? Куда ты с ней пойдешь? Ни один человек, добрый христианин, конечно, на порог не пустит, куска хлеба не даст. Самаряне давно повымерли! Или в жиды запишешься, обрезаться к рэбэ пойдешь? Я так скажу, если б мне выбирать, смерть или отлучение, я бы, не думая, смерть выбрал, и спасибо еще сказал, коли согласились с выбором-то!

Нетрудно понять Алана тому, кто знает, что значил для человека его времени интердикт. Хуже этого наказания тогда и представить себе не могли. Незадолго до первого крестового похода могущественный и гордый император Священной римской империи Генрих IV в Каноссе босой на снегу стоял в одной рубашке трое суток, вымаливая прощение и снятие отлучения у папы Григория VII. Не помогло! Всю оставшуюся жизнь Генрих метался, гонимый церковью, в конце концов был отравлен, и даже кости его не обрели покоя… Император! Что же сказать о простых людях…

— Вот что не пойму я, — Эдвард стукнул кулаком по планширу, задумчиво потрогал пальцем внушительную вмятину, образовавшуюся в доске, — мало ли тех же храмовников живет с турчанками? С тех пор, как мы в Палестине, нам все уши прожужжали о том, как они развратничают! Как же им-то грехи прощают?

— Ну, как? Повинятся в плотском грехе, побожатся исправиться, и отпустят им прегрешения, а дальше: блуди — не хочу до следующей исповеди! Ты-то, небось, каяться отказался?

— В чем же каяться? В том, что хорошего человека выручил и не отказался у него лечиться… В том, что чудесную девушку люблю? Она не виновата, что родилась не христианкой… В том, что ненавижу подлеца, и не могу заставить себя простить, а по заповедям Христовым обязан? Что не бросил тебя в беде, пошел против ордена? Разве это грехи?.. — он махнул рукой.

— Не мог смирить себя, сказать, грешен мол? — прищурился Алан. — Не отсох бы язык… А потом поступил бы по-своему!

— Не мог! Уж больно унизительно оплевывать то, что считаешь достойным. Да и что это за исповедь, с враньем-то?!

— Э-э! Я смотрю, сэр рыцарь, ты себя умнее Господа Бога ставишь, а? Он, небось, знает, где грех, а где брех, а слушает и с враньем, — съехидничал гэл. — Иди к другому попу, глядишь, помягче попадется, простит! Изложишь поскладнее…

Эдвард только рукой махнул:

— Не промолчу я, что мне грехи отпустить не хотели, и врать Господу на исповеди и душу свою губить не стану!

Помолчали, глядя в разные стороны. Сакс спросил угрюмо:

— Так все-таки, что мне делать-то?

Алан так же мрачно ответил:

— Расстаться с Ноэми, хотя бы на время — раз! — он загнул один палец. — Ехать воевать с сарацинами — два! Если отличишься, а это тебе сейчас, я думаю, раз плюнуть, кто посмеет лягнуть героя боев с язычниками, даже если у него в любовницах… Молчу, молчу об этом… Значит, прославиться — три! Вернуться к Тиграну через два года и снять машину — четыре! — гэл поднял вверх кулак. — И дальше видно будет — пять! — прижал последний палец.

— Я люблю Ноэми! Не хочу от нее уезжать! Не желаю больше воевать! Рубить людей только за то, что они веруют по-другому… И Тиграну я обещал…

— Рыцарства лишат за дезертирство! Как тогда отомстишь немцу?! Домой вернешься опозоренным? Ты же обет давал, как все крестоносцы! Нет, воевать придется…

— А вдруг убьют? Священник грозил: погибну без отпущения — прямиком попаду в геенну огненную! — поежился Эдвард.

Алан захихикал, довольный:

— Глуп как пуп твой поп, если не сказать хуже! Кто, по-твоему, главнее, он или папа Целестин? А папа рек: "Кто падет в бою за веру, получит прощение всех грехов и попадет в рай"! Ну?! — двинул локтем сакса в железный бок, ушибся и зашипел, потирая больное место.

— Тигран говорил…

— Ему легко говорить, он кого хочешь очарует! Может, и мы с немцем сцепились не своей волей, а околдованные им? Что глаза прячешь?! Но ты-то не Тигран! Выбирай, кому верить, ему или папе… Что?.. Ладно, пойду скажу шкиперу — пусть правит на Аскалон!

Эдвард безнадежно посмотрел вслед гэлу и прошептал:

— Да, прекрасный план, нечего сказать! Но, видно, так тому и быть… Не суждено судьбой счастья, так хоть славы откусить!

Он поднял голову и увидел рядом Ноэми.

— Шимон сказал — ты пощадил Штолльберга! Убийцу?! — с горечью спросила она.

Сакс ничего не успел ответить, да и что мог он сказать ей… Над их головами пронесся гафель, оглушительно хлопнул парус — нава легла на новый галс.

— Почему мы повернули на юг? А как же к Тиграну?

— Мне нужно сначала в армию… Нужно, понимаешь?!

Ноэми отвернулась к морю, желая скрыть слезы на глазах. И ни слова упрека…

 

Глава тридцатая. Расставание

Вечером бросили якорь на рейде Акры и на шлюпке сходили в порт: надо было узнать, как дела на театре военных действий. В цитадели болтали, что армия прочно застряла под Аскалоном. Дескать, король Дик уложил там почти половину войска, и не столько в бою, сколько от болезней, из упрямства не желая отступить из этой буквально смертоносной местности. Жара, насекомые, плохие питание и вода косили армию гораздо эффективнее сарацин.

Болтали, что и сам он опять болен, неспособен к стратегически- правильным решениям, и что кампания, несомненно, сложилась неудачно по его вине. На короля возлагали ответственность за потери и в двух неудачных маршах на Иерусалим, одном — от Яффы, другом — от Аскалона. Доблесть Ричарда явно проигрывала войну мудрой осторожности Саладина.

Правда, цитируя все это, стоило сделать скидку на то, что распространяли слухи французы, массами прибывавшие в Акру из-под Аскалона, как они утверждали, на отдых. Прохлаждалось здесь их в несколько раз больше, чем сражалось там.

Переждав ночь в затишье за мысом на рейде Акры, на заре вновь вышли в море.

Эдвард мрачнее тучи мерил шагами палубу, терзаемый неизбежностью предстоящего разговора с Ноэми. Решение расстаться, твердое, но от этого не менее мучительное, нелегко далось саксу. Ночь он не спал, тщетно пытаясь придумать вариант будущего, в котором в жизни рыцаря-крестоносца могла бы осуществиться счастливая любовь к еврейке, но лишь яснее осознал, что счастье невозможно.

Еще в четвертом веке Эльвирский собор иерархов святой церкви категорически запретил браки христиан с иудеями и язычниками. Вот если бы Ноэми согласилась креститься! Но какие чувства, кроме отвращения, могла вызвать у нее вера убийц ее родных? И все же Эдвард не мог заставить себя перестать безнадежно и жалко мечтать, на дальнем краю, почти за границей сознания тлел, жег его мозг уголек запретной мысли: вдруг время изменит что-то к лучшему: война закончится, Ноэми вернется к нему, здоровому, свободному от постылой машины, они вместе куда-нибудь… Но куда?! Где и как они будут жить? Рыцарь без поместий интересен властителям лишь как воин, полностью зависим от их настроений и прихотей. Конечно, все осудят его более чем странный выбор. Держать же Ноэми при себе любовницей, наложницей, в каком угодно качестве… Он не мог ее унизить таким предложением! Да и бедный сакс не король Кастилии Альфонсо, союзник Ричарда, пренебрегший недавно крестовым походом реконкисты из-за греховной страсти к такой же иудейке. Стал бы кто терпеть от Эдварда вольности с верой Христовой. И не убежать, не спрятаться! Проклятье церкви везде отыщет! Бог сверху видит все!. Да и от самого себя не уедешь! А гореть в неугасимом пламени… Что может быть страшнее?! Он не находил выхода из этого тупика, разлука навсегда казалась неизбежной.

Единственным светом в беспроглядно-черном будущем был Тигран. Но и тут… Не ночным ли болотным блуждающим огоньком завлекал он? Лекарь, конечно, не откажется поспособствовать несчастным влюбленным в их беде, но сакс подозревал, что плата за помощь может оказаться непомерно высока. Нет, деньги, естественно, не причем, но вера Эдварда в Бога, мироощущение, все идеалы юноши в присутствии Тиграна как-то неуловимо линяли, обесценивались, и сакс опасался в конце концов под воздействием странных идей старика, колдовским влиянием речей, греховного — Эдвард это сознавал — обаяния оказаться в состоянии, которое было бы для него пострашнее самого ада — в полном безверии.

Ветер почти утих, редкие слабые порывы медленно толкали наву к цели. За день не доползли и до Яффы. Шкипер, углядев приметы близкого шторма, решил не рисковать и вошел на ночь в устье реки за Раконом.

Поговорить с Ноэми наедине на тесном судне не получилось за весь день, и возможность сойти на пустынный здесь берег была очень кстати.

Стемнело. наву подтянули канатами вплотную к деревьям. Поужинав на палубе, команда, кроме вахтенного, завалилась спать. Алан и Шимон тихо беседовали у борта, глядя на море в узкий просвет меж речных берегов. Шкипер ждал прилива, часа через полтора, чтобы войти в речку глубже, понадежней укрыться от шторма.

Эдвард подошел к поднявшейся из каюты Ноэми:

— Пройдемся по травке?

Она обрадовано кивнула. Он перемахнул через борт в темную воду под деревьями, там было почти по плечи, поманил девушку к себе.

Она, ни секунды не раздумывая, легко спорхнула к нему на руки, доверчиво прильнула к груди, он вынес Ноэми на сушу и поставил на траву. Изящно склонившись, она отжала край тонкого покрывала.

Ущербная луна тускло высвечивала тесную скважину устья. Под ветвями темнота стала совсем непроглядной. Эдвард уже привычно включил ночное зрение, сдвинул повязку на лоб, в зеленом сиянии все вокруг отчетливо выявилось. Особенно ярко светились почему-то люди. У борта Алан с Шимоном травяным заревом подсвечивали снизу снасти такелажа. На носу у бушприта изумрудный шкипер что-то втолковывал неуклюже-широкому бутылочного стекла вахтенному.

Юноше сделалось легко и хорошо. Волшебный свет превратил и саму ночь из обычной в невероятную, сказочную, в такую все возможно, все сбывается.

Ноэми мягко коснулась его руки. Эдвард посмотрел на любимую, и в памяти возникло слово из легенд: "Ундина!"

В переливах зеленого струящегося света, вся как весенняя листва пронизанная наискосок солнцем, Ноэми подалась к нему гибким телом, он видел четкие линии ее фигуры, нежно сиявшей под легкой тканью одежды.

— Пойдем, поищем где-нибудь полянку, посидим немного, — предложил сакс, неотрывно глядя в лицо любимой.

Она улыбнулась так, как можно только наедине с собой, или в темноте, когда никто не видит, счастливой улыбкой собственницы, обладательницы заветного сокровища — разделенной любви. Лишь немногим мужчинам удается увидеть такую улыбку на устах подруги в рассветный час близости.

— Я ничего не вижу, милый! — лукаво дрогнули чувственные губы.

Эдвард догадался — она не подозревает, что вся сейчас, как на ладони. Конечно, он говорил ей о своей способности видеть в темноте, но, по словам Тиграна, знать факт и понимать его, далеки друг от друга, как две стороны лезвия меча, они всегда рядом, всегда порознь, но лишь сойдясь в острие, вскрывают истину.

— Держись за руку! — коснулся он талии Ноэми.

Они медленно пошли берегом.

Шкипер им вслед сложил руки рупором:

— Сэр! Идет прилив! Через час ищите нас ярдов на пятьсот выше по реке!

— Хорошо! Мы поняли! — обернувшись, крикнул Эдвард и увлек Ноэми за собой в прогал между деревьями.

Местность потихоньку повышалась, чем дальше от реки, тем больше редели кусты. Наконец, они расступились, открыв крохотную полянку. На ее опушке ствол поваленного дерева, обросший плюшевым мхом, представлял идеальную скамейку.

Эдвард и Ноэми, не сговариваясь, опустились на нее, по-прежнему держась за руки. Лицо девушки, обращенное к нему, светилось счастьем. Он глядел на милые черты, не в силах приступить к тяжкому разговору, ради которого, собственно, и привел ее сюда.

Где-то громыхнуло, далекая зарница смутно высветила ломаные контуры деревьев. Шторм, предсказанный шкипером, надвигался. В ветвях протяжно зашумел ветер.

Но под кронами пока еще дремала тишина. Луна серебрила траву, беспощадно исчерканную черными тенями.

Ноэми медленно притянула голову Эдварда к себе и прильнула своими губами к его. Почти против воли, не владея более собой, он обнял ее, почувствовал руками ее тепло и ответил на поцелуй, забыв обо всем на свете.

— Нехорошо, я вроде как подглядываю… — мелькнула последняя мысль, и он выключил зеленую подсветку.

Сразу исчезло светлое волшебство ночи, или нет, не исчезло, но внезапно сменилось жутковатым соблазном колдовства. Тени стали непроглядней, серебряный свет луны холодней и призрачней. Тело Ноэми нежно обжигало руки сакса, ее трогательно-неумелые ласки мучительно сладко пронизывали его сердце.

Он целовал хрупкие плечи, склонился к трепетно напрягшейся навстречу ему груди. Ноэми полностью подчинилась его порыву, замерла, лишь иногда сдержанным движением облегчала рукам, губам Эдварда доступ к сокровенному.

Вверху луна скрылась в черной туче, совсем стемнело, они ничего не замечали…

Она, обнаженная, обвила его руками, прижалась всем телом, и он, не помня себя, рванул шнуровку камзола. Ноэми страстно целовала лицо любимого, прильнув нежной грудью к его, стальной. Он встал, держа ее на руках, она изогнулась дугой, потянулась к земле и выскользнула из объятий, повлекла за руку вниз, вниз… Он опустился на колено, прижался щекой к ее бедру и застыл на несколько секунд в безмерности, в безвременьи счастья… Затем сорвал с себя одежду…

Прямо над поляной небо яростно взорвалось ослепительной молнией. Бесстыдный, заливший все свет вырвал из тьмы, впечатал в их совместное в этот миг сознание картину странную, гротескную, невозможную: мужскую, уж несомненно, мужскую, фигуру, блестящую выпуклой холодной сталью, неожиданно прорывающейся жаждущей, вожделеющей плотью. Фигуру и живую, и мертвую — вперемешку, а у ног этого нелепого распаленного монстра, железного мосластого сатира — девичье нежное прекрасное тело.

Совсем рядом ударил гром, но он не заглушил в ушах Эдварда стонущего, мучительного — Нет! — прозвучавшего в короткий миг тишины и темноты, между молнией и громом. Он ощутил, как Ноэми рванулась прочь…

Забыв о ночном зрении в грохочущей мгле, сакс слепо повел руками, пытаясь отыскать девушку, вновь соединиться с ней — и не нашел…

Еще одна нестерпимо яркая молния… Ноэми стояла в двух шагах, нет, уже в трех! Она отступала, пятилась, закрыв, чтобы не кричать, рот рукой, с ужасом, показалось ему, глядя на него.

Эдвард рухнул лицом в мягкую траву, вонзил пальцы в землю… Сколько он так лежал? Секунду, минуту?.. Ладонь Ноэми коснулась его волос.

Голос ее прерывался:

— Бедный… Бедный…

Сакс мрачно обрадовался, что темнота скрывает его пылающее лицо. Осторожно вывернулся из-под ее пальцев, молча пошарил на траве свою одежду, не нашел, включил ночное зрение.

Увидел ее… Ноэми застыла с простертой к нему рукой, нефритовая коленопреклоненная статуэтка отчаяния… Она мучительно жмурилась, пытаясь остановить слезы, но они текли, смешивались с первыми каплями дождя…

Эдвард ощутил, как что-то рвется в груди, стиснул зубы, отвернулся, страдая от жалости к ней, к себе, от невозможности изменить что-либо в этой жизни…

Досада ожесточила его сердце. Нет, не сострадания ждал он от нее сегодня… Собрал одежду Ноэми, втиснул мягкий ворох ей в руки:

— Одевайся! Сейчас хлынет! — сам удивился, как удручающе невозмутимо звучит его голос, когда внутри все дрожит.

Ее пальцы мяли тонкую ткань. Не могла в темноте справиться с платьем? Или мысли ее блуждали где-то далеко?

Он помог ей одеться, увлек под деревья. В кронах ровно шумел дождь. Ноэми словно очнулась, быстро скользила за ним, не отрывая кончиков пальцев от его руки.

Навы на старом месте, естественно, не оказалось. Эдвард выругал себя за то, что забыл напутствие шкипера, вверх по берегу они пробирались под струями уже настоящего ливня и вымокли насквозь… Зеленое сияние тела Ноэми померкло сквозь холодный сырой шелк одежды, потускнело и все кругом. Волшебство ночи умерло.

На судне они молча разошлись по каютам.

Наутро, когда нава ныряла в мутных после ночного шторма волнах, Ноэми внешне спокойно выслушала Эдварда, наконец, сказавшего, что им необходимо на время расстаться, и угрюмо кивнула.

Аскалон, весь в дымящихся развалинах, выполз из-за горизонта на левом краю моря вскоре после полудня.

У пристаней в неуютном временном порту скучились пизанские и генуэзские суда с припасами. На тесных причалах звучала многоязычная речь, толпились воины. Прямо с кораблей торговали вином, по дешевке скупали трофеи, а некоторые посудины служили просто плавучими публичными домами. Любые способы хороши для увеличения капиталов. Итальянские купцы откормили свои крохотные государства на многие века вперед на крови и золоте крестовых походов.

Алан с матросами выгружал лошадей, а Эдвард и Ноэми прощались в каюте. Шимон у трапа почти упирался головой в потолок.

Сакс, не в силах оторваться, глядел в прекрасные темные глаза девушки. Все было сказано раньше.

Ноэми решила немедля отплыть в Искандерун, в Антиохию, оттуда вернуться на Ван к Тиграну, рассказать ему обо всем, посоветоваться, а потом отправиться на родину в Гранаду, продать там всю свою движимость и недвижимость, обратить ее в наличные — надеялась купить за золото спокойное будущее с Эдвардом…

Шимон деликатно покашлял и полез на палубу. Эдвард сильнее сжал тонкие пальцы Ноэми.

Она грустно улыбнулась, погладила сакса по щеке:

— Прости, милый! Так все нелепо вышло… Ты для меня любой хорош, я испугалась от неожиданности. Как же тебе тяжело в этой железной шкуре!

— Потерпи! — она припала к груди Эдварда. — К концу назначенного тебе срока я опять вернусь к Тиграну! А сейчас я просто мешаю, что ж висеть камнем на шее?.. Ах, что тебе эта война?! — ее голос задрожал.

Дрогнуло и сердце юноши, но он видел слезы в глазах Ноэми… Совсем как минувшей ночью… Он поцеловал ее и отвернулся. Мог ли он объяснить, что движет им?

Ловя с кнехта ногой стремя, он услышал, как шкипер скомандовал отваливать.

 

Глава тридцать первая. Патруль

Подковы грохотали по размочаленным доскам причала. Алан спросил, выпихивая древком копья из-под копыт пьяного ратника:

— Ну, что, сэр, куда двинемся? Сразу к де Во, или сперва к Шаррону заглянем? Я спрашивал — они оба здесь.

— Давай к Шаррону! Здешнюю картину обрисует, да и посоветоваться надо, где воевать поинтересней.

Старый рыцарь обрадовался друзьям:

— Благородный сэр! Вернулся! Быстро оклемался… Я, честно, решил, что ты уж и не жилец, когда на плаще приволокли. Мне сквайра отдал, а сам… Кровь изо рта, из-под наруча, весь в грязи… Глаз — ерунда! — он обнял юношу за плечи. — У меня твой миланский панцирь, оружейник выправил спинку, верну сейчас…

— Не надо, — засмеялся Эдвард, — я же в новых доспехах!

— О?! Вот спасибо! Он хоть и битый, а много лучше моей старой кольчуги. Стрелы со звоном отскакивают, хорошо… Да! Жаловался я королю на твоего недруга, на немца. Раненые от телег видели, как он тебя сшиб, и герб приметили. Тевтонский магистр божился расследовать это дело, но комтур куда-то исчез…

— У тамплиеров в прецептории под Бейрутом отсиживался, — вмешался в разговор Алан. — Меня в плен захватил и два месяца в каменном мешке держал, покуда мой сэр не выручил.

— Что ты говоришь! Расскажите-ка все поподробнее! — потребовал Шаррон. — Садитесь, ребята, сейчас денщик винца нацедит. На сегодня с сарацинами закончили… С дороги притомились, небось?

— Нет, не очень. Мы морем прибыли, сэр… Когда я очнулся на наве после ранения… — начал Эдвард повесть своих злоключений и побед, опуская, впрочем, некоторые подробности, которые старый рыцарь вряд ли с ходу переварил бы. Алан помогал по мере сил разукрашивать изложение хода событий цветистыми эпитетами.

Когда рассказ друзей приблизился к концу, свет заката уже не кровавил ткань шатра, и кувшин на столе отдал все вино кубкам. Де Шаррон, зачарованно слушавший о приключениях в прецептории, встрепенулся:

— И все?!

— Все… — кивнул сакс. — Мы на наве и приплыли…

— Решетку?! Голыми руками?!.. Уму непостижимо! Ребята, признавайтесь, вы малость преувеличили!

Эдвард и Алан перемигнулись и засмеялись. Преувеличили? Они, как могли, преуменьшали…

— Решетка? Ну, что решетка? Болталась она у них, камень, видать, выкрошился. Да и, вообще, везло нам, здорово везло!

— Вот разве что выкрошился, и везло… — капитан с сомнением покрутил головой. — А попы-то бессовестные, небось, жаловаться пойдут! Так все переврут, что… А?

Эдвард пожал плечами.

Де Шаррон подумал и успокоил:

— Впрочем, уверен, король вас не выдаст. С немцами он окончательно расплевался. Эрцгерцог Леопольд, должно быть, уже к Австрии своей подъезжает. Слухи ходят, обещал он свести счеты с государем, тот, правду сказать, крепко его прижимал, пока совсем не выжил отсюда. Ну, все, ночуйте у меня, а завтра в штаб! Хочу опять вас у де Во выпросить. Судя по рассказу, здоров ты, сэр, полностью… А глаз? Что — глаз! Ерунда… Второй не потеряй, смотри мне!

— Сэр, да и первый-то цел! На солнце слезится и побаливает, я и прикрываю…

— Покажи!

Сакс сдвинул на лоб повязку. Шаррон долго недоверчиво всматривался в зрачок, недоуменно скривил губы:

— Готов был поклясться, что тебе его вышибли. Видел же, вытек. Смотри-ка ты, ошибся! Ну, тем лучше…

Утром душещипательную историю пришлось вкратце повторить для де Во. Барон, постаревший от забот за лето, сунул в зубы седеющий ус:

— Знаешь, сэр Эдвард, чует мое сердце: все мы еще под твоим началом ходить будем. Нет, это я не о том, что ты чуть ли не один тамплиерскую крепость взял. На войне всякое случается… Но почему опять без разрешения, черт знает куда, полез?! Я вам точно говорю, мессиры, у этого парня замашки настоящего полководца! Слушаться не любит, сам себе голова…

Милорд Томас погрозил саксу пальцем:

— Вот только нам стратеги не нужны, нам подчиненных не хватает. Я тебе обещаю, Эдвард Винг, честное рыцарское даю, если еще раз без спроса вляпаешься, все! Из армии выгоню!

— Милорд! — прижал руки к груди Эдвард. — У тамплиеров в темнице мой оруженосец сидел, мой друг… Узнали бы они, что я жаловался, казнили бы его, просто, чтобы концы в воду спрятать!

— Да хоть два друга и три оруженосца! Обратился бы ко мне, придумали бы, как его выручить. А если бы тебя убили, или, хуже того, ранили? Сидели бы вы там вдвоем, никто и не знал об этом, а монахи радовались бы. Ты об этом подумал?

Сакс сокрушенно-лицемерно вздохнул:

— Нет, милорд, не до того было!

— Забирай его, капитан, — де Во подтолкнул Эдварда к Шаррону, — и если я еще что-нибудь такое о нем услышу, пусть пеняет на себя. Дай ему легких конников сорок под начало…

— А орден сейчас выяснять отношения не станет… — де Во махнул рукой. — У них новый великий магистр: маршал д'Амори на пенсию в монастырь во Францию отбыл, теперь гроссмейстером Робер де Сабле. Воин он неплохой, искренне стремится Гроб Господень отвоевать, хоть и ханжа малость. Я ему на военном совете расскажу, чем его святая братия на досуге развлекается, вместо того, чтобы молиться. Этот своевольства не потерпит…

— Идите! А ты, благородный сэр, будь любезен, задержись немного, — обратился милорд Томас к де Шаррону.

— Самое смешное, что мы и сидели в подвале, правда, не вдвоем, а втроем, — съехидничал гэл на улице в ожидании мессира. — Ну, и много им радости от нашего сидения вышло?

Старый рыцарь скоро вышел, посмеиваясь:

— Знаете, что порекомендовал барон? Помалкивать о ваших подвигах! И дело не в ордене, просто король Ричард самолюбив, как кот, не терпит конкурентов своим доблестям. Он последнее время тужится превзойти в отваге Роланда: то обедать сел прямо в поле перед строем Саладина, то носится на коне впереди войск, на поединок сарацин выкликает…

— Ну, и как? — с интересом спросил сакс, — желающих много?

— Совсем нету, с тех пор, как одного эмира располовинил вместе с панцирем. Снес голову заодно с рукой и плечом! Кабы всегда так… да вот беда, в другой раз сам его величество копьем в бок получил, третий уж месяц рана не заживает, — Шаррон усмехнулся. — Кажется, он недалеко ушел от нашего Эдварда, к сорока близко, а все как мальчишка…

Рыцарь строго посмотрел на друзей:

— Уразумели? Не болтать! Гильом де Бар, вон, короля Дика на турнире сдуру, три года тому, сшиб, теперь сам не рад, вечно на нем зло срывают.

Под начало к Эдварду поступили тридцать шесть конных ратников Жана д'Авэна, погибшего под Арзуфом, после всех потерь меньше половины первоначального состава его конной сотни. Бывший с битвы на болоте у них за старшего пожилой оруженосец павшего рыцаря Эсташ ле Жэ стал заместителем нового командира. Пешие стрелки д'Авэна остались в подчинении де Шаррона.

Задачами вновь сформированного эскадрона являлись разведка, сопровождение обозов с фуражом, патрулирование местности. Друзья быстро убедились, что попали не на самую легкую службу в армии.

Минуло время больших битв, когда Саладин пытался одолеть сразу все войско крестоносцев. Не стоило тратить силы и жизни воинов пророка на цель, к достижению которой стремилась сама природа. Болезни урезали численность христиан так, что стоило немного подождать, и скоро драться стало бы просто не с кем. Непрерывные распри уже оторвали от ратных трудов и австрийцев, и большинство французов, а из оставшихся почти никто не верил в успешное завершение похода. Надеялись разве что на приемлемый мирный договор с сарацинами, чтобы получить возможность вернуться в Европу вербовать новую рать. Дрались, опасаясь потерять последние оставшиеся на побережье владения, необходимые, как плацдарм, на будущее.

Как всегда в истории, мудрая стратегия постепенно одерживала победу над блестящей, но не перспективной тактикой.

Одновременно с вялой осадой вяло двигались и переговоры об условиях мира. Не раз для бесед с Ричардом приезжал брат Саладина Сафадин. Обе стороны делали широкие жесты, демонстрируя уважение к противнику. Сафадин привез Моше-бен-Маймуна, успешно врачевавшего рану короля, тот в благодарность посвятил в рыцари нескольких эмиров, близких султану, и даже, по слухам, предлагал гостю руку своей сестры принцессы Жанны. Но договориться никак не получалось. Король непременно желал закончить победоносно, если не всю войну, то хотя бы осаду Аскалона. Султан, зная, что ему недолго осталось жить, мечтал поскорее прекратить боевые действия, но не мог позволить себе потерять лицо, и требовал полного вывода христианских войск и возмещения ущерба.

Война, в сущности, раздробилась на множество отдельных стычек. Саладин спустил волчью свору с поводка, позволив эмирам действовать каждому на свой страх и риск. Их отряды, слишком маленькие в отдельности, чтобы представлять опасность для всего войска, кружили в полупустыне между Мертвым морем и Аскалоном, не упуская случая, чтобы ужалить: нападали на аванпосты, крали часовых, угоняли лошадей. Случалось, щипали и более крупные христианские отряды, посланные на разведку и рекогносцировку.

Единственным действенным средством против этой тактики была система патрулей. Тяжеловооруженные европейцы могли успешно противостоять вдвое и втрое большему числу сарацин. Бронированная конница крестоносцев отрядами до ста человек прочесывала пустынные земли к югу и востоку от основного лагеря. Встречали слабейшего противника — уничтожали; если враг имел перевес сил, гонцы неслись за подмогой, а та старалась подойти скрытно и окружить его. Практиковались засады, иногда два-три всадника выступали в качестве приманки, заводили сарацин под удар. Патрули взаимодействовали, согласовывали время и район действий, чтобы, в случае необходимости, иметь возможность помочь друг другу.

Одним из командиров, с которыми пришлось контактировать Эдварду по службе, оказался Дэн, точнее, теперь сэр Дэниэл. Он дождался, наконец, давно выслуженных им золотых шпор! Пару раз саксу довелось повоевать вместе с его отрядом, разделив с норманном похвалу барона за успешный бой и разнос за неудачный. Скверный характер Дэна от повышения в звании не улучшился, не убыло и преданности де Во.

Лица Эдварда и Алана покрылись медным загаром пустыни, друзья научились беречь коней и воду, ориентироваться по солнцу и звездам, терпеть адскую пекло днем и ледяной холод ночью.

Эдвард мотался по пескам в тонкой кольчуге и легком шлеме. Сталь машины под одеждой берегла его куда надежнее любого панциря, дарила прохладу в жару, грела в мороз. Могучий, но медлительный брабансон возил за ним доспехи, а сакс ездил на трофейном арабчаке и только перед серьезным делом пересаживался в седло боевого коня, надевая броню.

Походная жизнь, каждый день которой приносил новые заботы, требовала полной отдачи. Не оставалось времени на раздумья, на сожаления о прошлом, и постепенно образ Ноэми почти перестал тревожить сакса. Нет, он не забыл ее, не разлюбил, но тоска потихоньку ушла, сменилась светлой грустью. Честно сказать, Эдвард всерьез и не надеялся, что судьба снова сведет его с прекрасной дочерью Израиля. Два года до обещанной встречи — большой срок. Кто знает, хватит ли чувства у Ноэми так надолго? События памятной грозовой ночи заставляли его сомневаться в этом…

Как и решили они с Аланом, сакс дожидался конца назначенного Тиграном срока, чтобы избавиться от могучей, но постылой машины, и уж затем решать, как жить дальше. Религиозные сомнения его задремали, убаюканные заверениями церкви в несомненной праведности святой войны с язычниками. Правда, тревожила совесть, что не вернулся к Тиграну, как обещал, но… Здесь он был свободен, делал, что считал нужным, а там?… Вновь оказаться под властью чар? Нет, этого он не желал, а иного пути для себя так и не смог отыскать. Сам себе иногда поражался: как же так — возненавидев войну, он воевал, убивал?! Неуязвимый снаружи, он не сознавал, что внутри себя каждодневно насилует свою беззащитную душу!

И черным ядом разъедала сознание сакса безнаказанность Штолльберга, жгла досада, что не отомстил, когда мог, а теперь боялся погибнуть, не исполнив клятвы.

Протест де Во магистру Тевтонского ордена Генриху Вальпоту не возымел действия. Тот обещал расследовать жалобу на новые бесчинства комтура, но на обещании дело пока и застопорилось. По слухам, фон Штолльберг засел то ли в Маргате, то ли в Сафаде, а в этих крепостях англичане власти не имели. По-прежнему над головой Эдварда висел проклятый двуручный Дамоклов меч, оставалось лишь надеяться, что немец побоится сводить счеты до окончания похода.

Честно сказать, сакс был бы сейчас очень не против такой попытки тевтонца. Самооборона законна, претензий ни от властей, ни от церкви не вызовет, глядишь, и прикончил бы ненавистного "соратника", и от геенны бы отвертелся…

В последних числах октября Аскалон пал. Но войска короля Ричарда не ушли от крепости, вернее, от ее развалин: разрушенное при осаде предстояло восстановить заново, дабы поставить христианский гарнизон. Этим тяжким трудом завершалась зимняя кампания года, да и весь третий крестовый поход близился к концу…

Шли строительные работы, а для Эдварда ничего не менялось: неделя патрулирования в сторону Иерусалима или Газы, смена и неделя отдыха в Аскалоне.

Январским днем Эдвард, как обычно, трясся на рыси впереди патруля. Удачливость в бою молодого рыцаря, рассказы подчиненных о его храбрости и справедливости привлекли в эскадрон многих воинов, оставшихся без командиров, и отряд постепенно вырос до шестидесяти сабель. А вот с заместителем, сорокапятилетним Эсташем ле Жэ, почти старцем в сравнении с ним, сакс так и не сблизился, не нашел общего языка — слишком разными оказались интересы, играла роль и обычная взаимная неприязнь норманна и сакса, да и нового командира сквайр, видимо, мысленно сравнивал с покойным, таким же немолодым, как и сам он, Жаном д'Авэном, и всегда не в пользу юноши. Хорошо хоть, в бою Эсташ был надежен вне всяких сомнений.

Патруль неделю провел в рейде по пустынной местности к югу от Аскалона между двумя морями: Средиземным и Мертвым. Здесь почти ничего не росло, только редкие кустарники попадались в сухих руслах- вади. Рассказывали, что где-то здесь в древности Господь поразил огнем за разврат большие города Содом и Гоморру. Действительно, милях в пятидесяти южнее эскадрон как-то наткнулся на почти полностью занесенные песком древние развалины, с камнями, потрескавшимися от пожара, с черными пятнами копоти и потеками асфальта, как от страшного греческого огня. Возле Мертвого моря попадались и странных форм соляные фигуры, заставлявшие вспомнить об остолбеневшей жене Лота.

Свежий отряд сэра Дэниэла должен был сменить эскадрон Эдварда сегодня вечером или завтра утром. Точкой рандеву была выбрана излучина сухого русла-вади, там в оазисе при колодце росла трава и даже несколько деревьев.

В рейде случилась всего одна небольшая стычка. Разведчики вовремя засекли впереди по пути следования отряда маленькую группу конников и предупредили командира. Беспечно двигавшихся без охранения, не ожидавших нападения кафиров так далеко от Аскалона сарацин взяли из засады. В плен попал юный, не старше Эдварда, эмир, следовавший в армию в Газу. Телохранители-черкесы попробовали было сопротивляться, но когда сакс одному из них насадил шишак на уши ударом меча плашмя, смирились и сложили оружие. Такая добыча могла принести богатый выкуп. Молодой рыцарь невзирая на ворчание скупого Алана трофеи делил меж своих людей, сам довольствуясь славой. Деньги Тиграна он тратил с умом, не мотал, так что ни в чем пока не нуждался.

Сейчас связанных пленников конвоировали верхом в середине походного строя.

Смеркалось. Неяркое солнце заваливалось за бугры унылых холмов. День выдался совсем не южный, от дыхания людей и лошадей клубами валил пар. Пожалуй, этой зимой еще не было так холодно. Эскадрон двигался шагом. Эдвард не слышал за спиной ничего, кроме глухого гула копыт. Доспехи и оружие, хорошо пригнанные, не звенели. Он мог гордиться дисциплиной в отряде, опытный ле Жэ твердой рукой поддерживал порядок. Выделившийся из общего ритма перестук заставил сакса обернуться. Нагонял переводчик, молодой воин из местных, потомок кого-то из ветеранов первого крестового, осевшего в Палестине.

Смуглый юноша придержал коня рядом с начальником:

— Сэр! Эмир только что проболтался, что где-то рядом сарацины. Они прошли мимо его бивака еще утром. Отряд до сотни сабель, двигаются на Крак, к Мертвому морю!

— Странно, Люк! Что это он предупреждает нас? — засомневался Эдвард.

— Да со своими чаушами сговаривался, если наткнемся на этот отряд, деру дать, не видел, что я со спины подъехал.

Сакс задумался. Маршрут на Крак от Синая по старой караванной тропе проходил совсем рядом. Конечно, разгромить конную сотню магометан — соблазн изрядный. Но реально такое возможно лишь при внезапном нападении, опытный же эмир не допустит подобной ошибки.

— Попроси-ка Алана ко мне! — обернулся он к юноше. Гэл, как обычно, замыкал колонну на марше, следил, чтобы никто не отстал, и наблюдал за тылом. Часто останавливался, выезжал на вершины холмов, оглядывал пройденный путь — нет ли преследования. Хорошая школа — богатая практика угона скота враждебных кланов на родине в Гайленде пригодились и здесь.

Через несколько минут горец появился рядом с командиром, толмач держался чуть поодаль.

Гэл сразу взял быка за рога:

— Люк рассказал по дороге… Думаешь, одолеем?! А если турок врет? Если ловушка? Представь себе, что их не сотня, а две или больше! И что тогда?!

— Логики нет, Алан! Если бы эмир заманивал, сказал бы, чтобы наверняка, что их полсотни. Прикинь лучше, где они могут сейчас находиться, если утром прошли Эль Ауджу.

— Заночуют… Ну-у… за три-четыре лье до Димоны.

— А если не заночуют?

— Эх, сэр Эдвард!.. Не заночуют они, если только будет смысл не спать. К примеру, на чей-нибудь след выйдут… Слушай, ты что думаешь, они Дэна засекли? — гэл в азарте пощекотал коня шпорами, и пришлось тут же его осаживать.

— Спокойно, не пляши… Все зависит от того, кто чей путь пересечет: они след Дэна или Дэн их. Он-то точно со своей полусотней за ними сразу не погонится, я его осторожность знаю, сначала с нами захочет связаться, да что там, уже бы связался. А раз от него ничего до сих пор нет, значит, это мамелюки след обнаружили и за ним пристроились. Днем-то они в драку с доспешной конницей на марше вряд ли полезут, даже при том, что их вдвое больше, а вот ночью…

— В общем, бери-ка ты, Ал, пять человек и вперед веером, пока солнце не село. Нам до колодца еще часа три пути, пусть во все глаза смотрят. На гребнях верхом не показываться, выбирайтесь туда ползком и только головы и высовывайте!

Гэл засвистел в два пальца, вызывая команду разведчиков, и быстро их проинструктировал. Две минуты спустя они галопом запылили вперед отряда к маячившему на фоне вечернего неба передовому дозору, на секунду задержались рядом с ним и снова наддали ходу.

Через полчаса, уже почти в полной тьме, от Алана примчался связной и доложил, что вышли на след мусульманского патруля, и навоз еще теплый. Эдвард приказал остановиться, но не спешиваться. Скоро вернулся и сам Алан и весело рассказал:

— Все, как ты вычислил! Видны большие копыта, наверняка, брабансоны, а сверху они перекрыты кругленькими, аккуратненькими, арабчаки, ни с кем не спутаешь! Ну, что делать будем, стратег?

— Поеду впереди, сам понимаешь, в темноте вижу я один, а вы гуськом за мной. Ты, как всегда, замыкающим, Люк — на связи. Разведчики все вернулись?

— Один при следах остался.

— Пусть в колонну сразу за мной пристраиваются. Разговоры прекратить! Да! Пленных свяжите и уложите здесь на песок, пусть Эсташ оставит при них двоих, выбери, кто поопытнее, из пожилых. Если завтра к полудню от нас вестей не дождутся, пусть конвоируют в Аскалон.

В зеленоватом свете правого глаза впереди отчетливо различался глубоко разрыхливший песок след недавно прошедших больших кавалькад. Как незрелые яблоки светились, действительно, еще совсем теплые навозные котяхи. Сзади изумрудным драконом извивался по ночной пустыне эскадрон. Лошади двигались шагом, утыкаясь мордами в репицу впереди идущим. На вершинах холмов сакс останавливался, слыша за спиной постепенно затухающее к хвосту колонны разноголосое — "Тпру! Куда прешь?", — высунув голову над гребнем, осторожно обозревал окрестности. Наконец, местность стала понижаться к нужному вади, след свернул туда же.

Эдвард сосредоточил колонну в небольшой котловине меж двух увалов, приказал спешиться и выставить дозорных.

Дождался подошедшего с хвостом отряда Алана и приказал ему:

— Я на разведку съезжу. Ты пока за главного побудь!

Гэл запротестовал:

— Давай вдвоем, а?! Что мне тут делать? Будто Эсташ не справится!

— Темнота ведь! И будешь тыкаться вслепую…

— Я все нормально вижу! Просто не так далеко, как ты. А если поручение какое? Надо будет передать приказ, что ж ты, наблюдение за противником оставишь? Скакать быстро все равно нельзя…

— Какое — скакать?! Да до колодца всего-то не больше лье осталось! Пешком пойдем, без шума. Ладно, скажи старику и зови Люка, оставим сторожить лошадей поближе к колодцу.

Через несколько минут, осторожно проехав еще пол лье по вади, спешились, отвели лошадей в сторону за кусты и наказали толмачу ждать и не шуметь.

Двинулись дальше вдоль высохшего русла, петлявшего среди наносов. Плотный, слежавшийся с илом песок позволял идти быстро. Алан молча сопел командиру в лопатку, опасаясь потерять его в темноте. За полчаса удалились от лошадей мили на полторы.

Вдруг Алан больно ткнулся носом в стальное плечо внезапно остановившегося сакса. Тот схватил его за руку:

— Видишь?! Вон, за изгибом…

Приглядевшись, гэл различил слабый красноватый отблеск на небе над гребнем удаленного холма.

— Там колодец. Костры жгут. Как считаешь, наши там или, может, уже гололобые?

— Тут и думать нечего! — прошептал Эдвард. — Конечно, это Дэн! У нехристей еще и времени не было подготовить атаку. Но вот куда они сами-то делись?

Ответ на этот вопрос выяснился через несколько шагов. Следы раздвоились и более широкий свернул налево между холмами.

— Ясно теперь, где они засели? Видно, хотят перед рассветом ударить. Осторожно, Ал, наверняка разведчики кругом!

Скользнули в овраг, вырытый весенними ливнями, прижимаясь к осыпающимся стенкам, двинулись повторяющим его изгибы сарацинским следом. Овражек мельчал, откосы становились положе. Последние ярдов двести пришлось красться согнувшись и на четвереньках.

Наконец, сакс осторожно высунулся над гребнем водораздела:

— Вон он сидит! — ткнулся губами в ухо другу. — Часовой!

Приглядевшись, Алан различил на фоне туч чалму устроившегося на следующем увале воина. Потянул за рукав рыцаря:

— Должно быть, там они, в котловине! А наши за милю отсюда. Как же сарацины атаковать собираются?

— То, что в соседнем овраге люди и лошади, и много, мне яснее ясного, — не отрывая взгляда от часового, ответил Эдвард, — знаешь, какое зеленое зарево над холмом?

— Давай утащим его! — азартно шепнул гэл. — Язык — дело полезное! Расскажет, что они собираются делать, мы и…

— Не пойдет! Насторожатся, коли он пропадет, могут и ударить сразу по лагерю Дэна, или разведчиков разошлют во все стороны, а то и просто уйдут… Сейчас-то у них все глаза только на бивак у колодца. Ну, все! Посмотрели, и будет! Ползи назад…

Вернувшись снова к вади, пробрались дальше в сторону оазиса и скоро обнаружили еще одного дозорного, следившего с гребня над руслом за лагерем христиан.

— Вот отсюда, прямо из вади, и атакуют! Если не ударили сходу, значит, выйдут из оврага перед зарей, когда сон крепок, а перед этим постараются снять часовых. Сам знаешь, Ал, как к концу смены глаза слипаются… Давай к нашим!

Двинулись по руслу в обратный путь. Гэл, шагая в ярде сзади, предложил в спину Эдварду:

— Думаю, мы спокойно проскочим мимо их оврага к Дэну, перехватить нас не успеют, а соединенными силами…

— Соединенными силами… — усмехнулся Эдвард, — Вот от соединенных-то и уйдут они в пустыню… Как ты будешь их там ловить, в темноте-то? Нет, Ал, наша задача не избежать поражения, а победить!

Добравшись до переводчика, вскочили в седла и потрусили к эскадрону, понемногу, удаляясь от врага, прибавляя ходу.

Патруль, заслышав топот копыт, ощетинился было копьями навстречу неведомой опасности, но услышав знакомый акцент гэла, успокоился. По команде сакса все стянулись в кружок.

Эдвард отчетливо видел в зеленом свечении обращенные к нему напряженно ждущие лица.

Сказал:

— Я вам сейчас все объясню, там разговаривать сначала будет нельзя, а потом станет просто некогда. Строимся в колонну… Надо обойти их и подобраться к колодцу с другой стороны…

Рыцарь подробно растолковал замысел, чтобы в критический момент ни у кого не возникло неясностей, облачился в доспехи и пересел на брабансона.

И опять зеленой змеей запетлял за командиром по ночным холмам эскадрон. Небо вконец заволокло, звезды погасли. Эдвард определял направление движения по ориентирам, измеряя расстояния по сетке дальномера в глазу. Часа через два, описав по пустыне правильную дугу в пару лье, отряд вышел к тому же вади, но с другой от оазиса стороны, и двинулся к биваку сэра Дэниэла.

Ночь перевалила на вторую половину, и тьма перед рассветом сгустилась, стала какой-то особенно непроглядной. Арабы верили, что в этот час вылетают на охоту злые дэвы.

Последние пол лье коней по руслу вели в поводу. Наконец, небо над очередным гребнем правее вади подкрасило знакомое зеленое зарево. Отряд остановился. Теперь оставалось только ждать.

Алан отправился с Люком вперед наблюдать за противоположной стороной котловины, оттуда ожидалась атака сарацин. Еще с час ничего не менялось, но вот вернулся толмач:

— Сэр! Сквайр велел передать: они садятся на коней!

— Отлично, Люк, отлично! Теперь у нас на все, про все минут десять. Эсташ! Всем в седла! Только тихо!

Эскадрон бесшумно сосредоточился в последней перед котловиной оазиса излучине. Саксу на спинку панциря старик Эсташ привязал смоляной факел и теперь под обрывом раздувал трут.

Сверху с увала кубарем слетел Алан:

— Двоих я снял! — несколько раз ткнул кинжалом в песок, очищая от крови. — Там разведчик сидел, наблюдал за Дэном, второй к нему приполз, я их только тогда и заметил. Слышу: — "Алла, алла"- и оба на четвереньках к колодцу. Часовых резать, не иначе. Ну, я за ними! Сначала заднего, он замычал, а второй не разобрался и рванул сдуру ко мне. Думаю, здесь их не осталось, иначе бы посыльный дальше пополз. Все-таки, как они боятся приказ нарушить… Сказано — молчать, и молчат! Умирают — и то молча!

— Зато ты поговорить мастер, — усмехнулся Эдвард, — шучу, Ал, молодец ты! Передайте назад, напомните: скакать не на костры, а за факелом у меня на спине, не ошибитесь. Идем "свиньей", я, Алан и Эсташ впереди, следующий ряд — четверо, остальные — по пять. Стройтесь быстрее! Как, Ал, скоро они ударят?

— Сейчас! Где мой мерин?

— Эсташ! С трутом ко мне!

Эдвард выехал из-за поворота. Котловина оазиса открылась перед ним в зеленом мерцании. Ярдах в трехстах справа тускло тлели костры отряда Дэна, один горел ярче, около него шевелились тени, дежурная смена бодрствовала исправно. Ближе к саксу ярдах в ста от бивака ходил часовой, почти наверняка спасенный сегодня Аланом. Под деревьями светились, переступали с ноги на ногу стреноженные лошади. В противоположной горловине русла, ярдах в четырехстах от Эдварда появилась зеленая фигура конника в чалме поверх шишака, потом еще одна, еще. Им нужно было проскакать до костров около пятисот ярдов, на две сотни ярдов больше, чем ему.

У сакса в голове вертелась дурацкая мысль:

— Как может быть, что я их прекрасно вижу, а они меня — нет?! — и он никак не мог от нее избавиться.

Вдруг тишину прорезал вопль, исполненный такой муки, что сразу стало ясно: чья-то грешная душа против воли расстается с земной жизнью. Второму часовому сэра Дэниэла не суждено было пережить эту ночь. Фигуры у костра охраны заметались, замахали в направлении крика, кто-то бросился туда. Взметнулось пламя следующего костра, видимо, на угли подбросили хвороста, вспыхнул еще один. Кто-то выбежал к краю лагеря и вглядывался во тьму. Но что можно увидеть в чернильном мраке после яркого света?

Сакс различил, как качнулась вперед стена первого ряда сарацин и начала плавно ускоряться в сторону костров, за ней двинулись одна за другой и следующие шеренги. Послышался слитный гул множества выстукивающих чаще и чаще копыт. Дальше рыцарь не стал смотреть, времени не оставалось, обернулся к Эсташу:

— Зажигай! Быстрее!!!

Старик перегнулся с седла, приложил тлеющий трут к смазанной греческой смесью верхушке факела, дунул. За спиной зашипело и едко завоняло горящей серой. Эдвард опустил копье и сжал коленями бока брабансона. Тяжело бухнули в сухой речной ил громадные копыта. Сакс наклонил голову ниже, ловя в прорезь горшка огни костров. Затрепетали, зашелестели от встречного ветра страусовые перья на шлеме, подаренные Ноэми еще в счастливом Триполи. Заслоненный от глаз врагов спиной рыцаря, ярче разгорался факел. Слева и справа стремя в стремя пристроились Алан и Эсташ. Скорость бронированной "свиньи" нарастала.

Воины пророка в катящейся на бивак христиан воющей и визжащей волне, конечно, понимали, что кое-кто из них сегодня ночью может уйти в райские кущи к прекрасным гуриям, но что неумолимая смерть многих и многих ждет не впереди, а надвигается сбоку, сзади, не ведал никто. Да и что можно услышать, летя вперед в лаве? Топот копыт? Яростный вой товарищей? Что можно увидеть, когда глаза устремлены только вперед, на разрозненные, колеблющиеся вразнобой копья строящейся впопыхах редкой цепи противника?

"Свинья" врезалась во фланг мусульманской лаве, когда той до лагеря оставалось всего ярдов сто, и сарацин чуть озарили разгоревшиеся костры. Атакующие слишком поздно увидели грозную опасность, налетающую из мрака, да и заметили ее сначала лишь крайние. Их всполошенные крики остальные не успели выделить из общего громового "алла". Кто-то метнулся, чтобы увернуться от страшных рыцарских копий Эдварда, Алана и Эсташа, но только смял свои же ряды. Точность расчета времени обеспечила полный успех замыслу сакса, врагов разметало, как широкое копыто брабансона расплескивает грязь из лужи. Ударь он двумя-тремя секундами позже, и сарацины успели бы прорвать тонкую цепь копейщиков отряда Дэна, на столько же раньше — мусульманская сотня врубилась бы в бок проскочившей "свинье" Эдварда.

Бой завершился в минуту. Вышибив из седел двоих, сломав копье на третьем, рыцарь выхватил меч и, рубя направо и налево, прорезал строй мамелюков насквозь. Сарацины будто сошли с ума от неожиданности, не защищались хладнокровно, не пытались организовать хоть подобие обороны, а сами лезли под удар. Эдварда дважды пытались укусить сквозь броню истерически визжащие люди.

И вдруг все схлынуло разом. Стихла рукопашная, пропали враги. Он обернулся в седле и посмотрел назад. На границе освещенного круга навалены были грядой тела людей и лошадей, конвульсии еще сотрясали сраженных, а, может, просто шевелились тени в пляшущих отблесках костров. Вдалеке у вади мелькали зеленые кони, уносящие уцелевших сарацин. Кто-то быстро карабкался на четвереньках по крутому склону над лагерем. Никто не преследовал беглецов. Воины Эдварда шагом съезжались со всех сторон к линии копейщиков. Сакс понял: темнота, никто, кроме него, и не видит бегства сарацин, и тоже повернул брабансона к кострам.

Сэр Дэниэл встретил сакса несколько ошарашенный ходом странного ночного боя. Его воины приняли на копья всего нескольких сарацин, проскочивших мимо "свиньи", и пока никто из отряда Дэна, включая командира, толком не разобрался, что, собственно, произошло. Узнав христианское вооружение, копейщики отвели оружие, и сакс въехал в лагерь. По одному, по два, подтянулись и остальные.

Эдвард тяжело соскочил с коня перед мрачным любимцем де Во. Дэн стоял, опершись на меч, в полном вооружении. Когда он успел его надеть? Или так и спал в кольчуге? Эдвард снял шлем, подоспевший Алан забрал его, принял под уздцы брабансона. Дэн явно был не в духе, болезненно самолюбивый, он очень не любил оставаться в дураках, а как-то так получалось, что сакс вечно встревал между ним и воинской удачей. То в проверке на дороге, то при покушении на короля, и вот снова. Казалось, норманн с большей охотой потерпел бы поражение от мамелюков, чем принял непрошеную помощь.

Осведомившись кисло, не ожидает ли достойный сэр Эдвард еще какой-либо опасности в ближайшее время, сэр Дэниэл сдержанным жестом пригласил рыцаря в палатку, и там между командирами патрулей случился неприятный разговор.

Выслушав рассказ о событиях ночи, норманн сварливым тоном поинтересовался:

— И, конечно, ты, сэр, не нашел никакой возможности предупредить меня о сарацинах? А если бы вас обнаружили раньше срока? А если бы ты промахнулся в темноте своей "свиньей"? Что тогда? Не лучше ли действовать согласованно, может статься, не так эффектно, но зато куда более эффективно?!

Эдвард невольно покраснел. Правота опытного командира на первый взгляд была очевидна. Он попытался оправдаться:

— Сэр, я боялся спугнуть неверных. Пронюхай они, что мы здесь, ушли бы.

— Значит, мой отряд ты использовал, как приманку, да еще без моего ведома? Так, да? — Дэн встал. — Ты многому научился за короткое время, сэр сакс, надо же: с успехом повторил маневр под Арзуфом, да еще ночью, в темноте… Но позволь сказать: ты еще не король, чтобы играть равными тебе, как фигурами в индийской игре на клетчатой доске! Я доложу о твоем самоуправстве, и сомневаюсь, что кто-либо пожелает теперь взаимодействовать в бою с сэром Эдвардом! Мы оба — рыцари, и ты не смеешь унижать меня!

Слово "сакс" прозвучало из его уст, как и всегда у норманнов, как "деревенщина". Эдвард побагровел еще больше. Доля правды в упреках Дэна содержалась, и изрядная, но ведь он не знал о чудесном зрении юноши.

Эдвард попытался объяснить:

— Я отлично вижу в темноте… Риска ошибиться почти не было, да и что за бой без риска, а промахнись я, ты, сэр, задержал бы их на линии копейщиков, и мы добили бы их вместе.

— Пусть так! — непреклонно ответил рыцарь. — Все равно, ты обязан был согласовать свои действия со мной. Времени было достаточно! Видишь, я бодрствовал! Тебя это не удивляет? Мы заметили признаки готовящегося нападения, ждали его и не стали бы легкой добычей для сарацин. Не мни себе, что спас мой отряд!

— Твой лагерь, сэр Дэн, был под постоянным наблюдением. Разведчики на холмах обсели его, как мухи навоз, со всех сторон. Удача в том, что они все внимание сосредоточили на вас и не смотрели кругом. Гонца неизбежно засекли бы и не пошли в ловушку!

— И нечистый с ними, пусть бы катились к своему аллаху! По-моему, сэр, ты просто очень жаждешь славы. Ну, и прославишься, но, как карьерист, ловко использующий других к личной выгоде.

— Это не так, сэр! — прижал руки к железной груди сакс.

— Ну, а, по-моему, именно так! Сейчас давай завершим разговор, толку в нем нет, а я добрый христианин, — поднялся с седла Дэн. — Но после войны мы с тобой подискутируем на эту тему, на мечах, к примеру…

— Сочту за честь, сэр! — встал и Эдвард.

— Да, у меня какой-то дар наживать себе "друзей"- думал он, отдавая распоряжения по отряду на остаток ночи.

Алан, которому, он попозже передал содержание беседы с Дэном, не удивился:

— Го… гонору в нем всегда хватало! А предупреждать ты его не обязан, рангом вы равны, и помощи ты не просил. Плюнь и разотри!

 

Глава тридцать вторая. Второе лето в Палестине

Но растереть не вышло. За этот бой, в котором, как подсчитали утром, сарацины потеряли человек сорок, Эдвард с подачи Дэна получил жуткую выволочку от де Во. Барон обозвал сакса мальчишкой, не выслушал объяснений и пообещал передать командование эскадроном Эсташу ле Жэ, хорошо еще, спасибо заступившемуся де Шаррону, быстро остыл и отпустил юношу зализывать душевные раны.

Выходило, что гордиться победой не стоило. Чуть подсластил пилюлю барона король. Хотя Эдвард из самолюбия никому в лагере не рассказывал о несправедливо оцененном начальством ночном бое, эскадрон считал командира героем. Кто довел до государевых ушей рассказ о схватке, неизвестно, но Ричард вызвал сакса через пару недель к себе, с интересом расспросил и похвалил. Юноша не слишком этим обольщался, король сам прославился ненужной лихостью, склонность его к риску много раз ставила армию под удар, и сакс понимал, что комплимент из монарших уст весьма сомнителен.

К весне выработали, наконец, с Саладином условия мира, весьма унизительные для самолюбия крестоносцев. У христиан осталась узкая полоса берега от Аскалона до Триполи, несколько крепостей на севере, Сафат на востоке, и все. Впору было сразу начинать готовить новый поход. Об этом судачили все в войске, многие стали собираться домой, чтобы успеть хоть немного побыть с родными. Армия редела. По соглашению с султаном начался отвод подразделений в порты для эвакуации. Каждый день галеры с войсками отплывали на север, через Триполи на Кипр. Отправили в Аквитанию двумя кораблями знатных дам. Орденские рыцари укрепляли свои замки, отсылали золото в Европу, в тамошние командории.

Отбыли в Марсель барон де Во, вскоре за ним и де Шаррон со своими отрядами — удравший из Святой земли Филипп Август опять угрожал Аквитанским владениям британской короны. Эдвард сдал эскадрон Эсташу и перешел вместе с Аланом в рыцарскую свиту государя. Сакс решил не покидать Палестину, рассчитывая после окончания войны уехать к Тиграну.

Но Ричард внезапно слег, опять открылась и воспалилась прошлогодняя рана от мусульманского копья. Измученный лихорадкой король с трудом оправился от болезни лишь к концу лета.

Гарнизонная служба в ставшей столицей христиан вместо потерянного Иерусалима Акре, где войск теперь убавлялось и убавлялось, надоела друзьям хуже горькой редьки. Эдвард, если не был в карауле, целыми днями просиживал у окна в комнате, снятой у купца-генуэзца, уставившись в стену противоположного дома, и даже не провожал взглядом прохожих, пробирающихся по теневой стороне улицы. Сам не желая себе признаться в этом, он тосковал по Ноэми.

И Алан приуныл, соскучился по родной Шотландии, ему снились снежные вершины Белкиддера, чудился горький запах торфа, тлеющего в сушилках для солода. Он стойко терпел жестокую ностальгию, не жаловался, понимая, что Эдварду лучше здесь дожидаться освобождения от машины, но веселья у гэла поубавилось. Дело дошло до того, что он отказался пить вино, говоря, что за глоток родного виски отдаст всю эту приторную кислятину. Но, по правде сказать, виновато в меланхолии друзей было бездействие.

Эдвард решил дождаться у Тиграна выздоровления, снять машину, найти и убить ненавистного барона и вернуться навсегда в Англию. Чем дольше длилась разлука с Ноэми, тем меньше он верил, что доведется свидеться, но жизнь как-то надо было устраивать, и он поселил в душе маленькую надежду, что, может быть, на родине обретет тихую пристань. В воспоминания о золоте йоркширской осени порой без спросу лезло золото волос Бренды, разбудившей когда-то в нем первое юношеское чувство. Нет, он не разлюбил прекрасную еврейку, просто пытался вырвать стрелу из сердечной раны…

Внезапно сонный период, продлившийся почти полгода, оборвался, и снова пришлось браться за мечи.

Воспользовавшись тем, что король Ричард остался почти без войск, Саладин вероломно вновь открыл в августе боевые действия. Поредевшие христианские части начали отходить по всей линии обороны от Триполи до Газы. Пограничные крепости еще держались, но сил, чтобы остановить двухсоттысячные мусульманские орды, уже не было. Восстановленный Аскалон попал в глухую осаду с суши, и гарнизон эвакуировали на кораблях. Последним сражением третьего крестового стала битва за Яффу.

Султан, желая получить максимум выгоды от громадного перевеса в силе, стянул туда до ста тысяч мамелюков. В Аскалон, где Ричард, немного оправившийся от лихорадки к концу лета, грузил на галеры последние подразделения, прибыли гонцы с вестью, что Яффа, в сущности, уже взята штурмом, лишь цитадель пока не сдается.

На следующее утро король, отдав накануне приказ войскам следовать за ним по мере погрузки на суда, высадился в порту Яффы с десантом в составе личной охраны, рыцарей свиты, сотни стрелков Меркадэ и сотни валлийцев-копейщиков, всего — меньше трехсот человек. И так боялись неверные имени грозного Мелек-Рика, что, увидев на заре, как с двух галер прыгают на мелководье и бегут к берегу закованные в железо фигуры под знакомым стягом с драконом, мусульмане в панике начали оттягиваться к цитадели, где основные их силы продолжали штурм. Ричард встал во главе клина из десятка лучших рыцарей, приказал лучникам и копейщикам держать тыл, двинулся к центру города и через три часа отчаянной рубки, уложив несколько сотен мамелюков, отбив несколько жестоких контратак черной нубийской пехоты, деблокировал цитадель. Над прецепторией тамплиеров в Яффе взвился флаг короля Ричарда.

Рядом с королем сражались Гильом де Бар, эрл Лейчестер, графы Гастон Беарнский, Лиможский, дофин Овернский, мессир Меркадэ и, несмотря на духовное звание, епископ Солсбери. Ни один из рыцарей, благодаря современным глухим доспехам, не был даже ранен.

Эдвард и Алан участвовали в этом десанте. Опомнившиеся мамелюки попытались вернуть утраченное, и друзья до вечера рубились под стенами цитадели, но к полудню в порт вошли корабли графа Генриха Шампанского, потом подоспели из Акры пизанские лучники, и фортуна окончательно отвернулась от сынов пророка. Еще два дня шел бой, был момент, когда Саладин стал всерьез опасаться за Иерусалим, и выставил заслоны на дороге в Святой град, но христиане истощили последние силы и, победив в сражении, дальше не пошли.

Второго сентября герои Акры, Аскалона и Яффы подписали с Саладином позорный для христиан мир, урезав и без того малое, что принадлежало им. У крестоносцев в Палестине остались: узкая в несколько миль лента берега от Яффы до Тира включительно, несколько крепостей на севере и в центре Ливана и право посещения пилигримами Иерусалима сроком на три года. Только что отстроенные укрепления Аскалона пришлось согласиться срыть. Большее разочарование от результатов титанических усилий двух лет и представить сложно. Третий крестовый поход закончился. Мудрая стратегия одержала победу над рыцарской доблестью.

Девятого октября король Ричард спешно отплыл из Палестины, оставив Генриха Шампанского в должности почти карточного короля Иерусалима, а Ги де Лузиньяну вручив корону Кипра. Робер де Сабле, новый гроссмейстер тамплиеров послал четверых орденских братьев сопровождать монарха в Европу.

Молодой рыцарь и его сквайр остались предоставлены сами себе. Сакс собирался, отдохнув с неделю, выехать к Тиграну, но эти намерения внезапно пришлось изменить.

 

Глава тридцать третья. Необходимость отъезда

Дня через два после того, как король отбыл, в дверь квартиры друзей в Акре постучался послушник-тамплиер. Хозяйским сторожем он был допущен внутрь, предстал перед саксом, попросил прощения за беспокойство и от имени здешнего командора пригласил молодого рыцаря в ближайший же удобный ему день посетить орденский дом.

Явившийся вечером с прогулки в порт гэл отнесся к предложенному визиту в пасть льва неожиданно спокойно. Хотя его знакомство с орденом приятным назвать было трудно — два месяца подземелья не отдых на водах — он все же успокоил волнение сакса:

— Может, что прояснилось с жалобой великому магистру! Вдруг да решили отдать немца под суд?

— Под суд! Скажешь тоже… — махнул рукой Эдвард. — За отправку на тот свет каких-то жидов и армяшек?..

— Но ведь он и на тебя покушался…

— Что, между прочим, осталось недоказанным! А вот за то, что мы с тобой год назад прецепторию чуть не вдребезги разнесли, нам, таки, как сказал бы Шимон, могут нашлепать по попе.

— По попе мы и сами можем…

— Что ж нам, и здесь орденский дом громить? — ухмыльнулся Эдвард, — все-таки, богоугодное заведение…

— Вот давай сходим и выясним, а то, если не пойдем, любопытство насмерть заест. Меня-то уж — во всяком случае!

Решили завтра же и пойти.

Командор Акры принял их в просторной келье с большим столом, заваленным пергаментными свитками. На стенах кабинета разместилась большая коллекция холодного оружия, как европейского, так и восточного. В углу стоял манекен в новейшем комплекте рыцарских доспехов, вроде тех, что Иегуда год назад подарил Эдварду.

Хозяин, высокий смуглый провансалец с кустистыми бровями и орлиным носом, пригласил гостей присесть на лавку, покрытую ковром, отослал послушника-провожатого и сразу перешел к делу:

— Благородный сэр! — поклонился Эдварду. — Сквайр! — кивнул гэлу.

— Я, командор ордена Храма Господня Пердикка де Кастр, вызвал вас сюда в связи с расследованием, порученным мне гроссмейстером, его преосвященством Робером де Сабле.

— У меня здесь имеются два заявления относительно вас, сэр, — тамплиер показал на стол, — одно от барона де Во, милорда Томаса Малтона де Гилсленда о нанесении увечья его рыцарю, и о похищении оруженосца этого рыцаря — это ведь вы, джентльмены? — комтуром Тевтонского ордена бароном Рейнвольфом фон Штолльбергом.

Эдвард и Алан переглянулись и одновременно кивнули.

Де Кастр выразил удовлетворение холодной улыбкой.

— Также мы здесь имеем встречное заявление от барона Рейнвольфа фон Штолльберга, комтура Тевтонского ордена, о воспрепятствовании ему в несении патрульно-дорожной службы, о нападении на него же с целью освобождения из-под стражи подозрительных еретиков-схизматиков, и о использовании колдовства и черной магии для одержания над ним же победы, приведшему к беспорядкам и мятежу в прецептории ордена нашего под Бейрутом в октябре прошлого года, с ранениями и увечьями служителей ордена.

Командор поднял глаза на друзей:

— Что можете вы сказать, господа, по существу вопроса?

Друзья опять переглянулись. Действительно, ну, что тут скажешь? По существу — все верно…

— Милорд! — начал осторожно сакс. — Фон Штолльберг первым напал на меня! Я взял под защиту знаменитого врача, спасшего жизни множества людей, в том числе и воинов Христа; комтур намеревался ограбить и убить старика. Будучи побежден в схватке, барон затаил злобу, покушался на мою жизнь, искалечил, — он показал на черную повязку на лице, — похитил этого сквайра, держал его два месяца в кандалах, а когда я пришел требовать правосудия, попытался и меня схватить и заточить. Лишь благодаря милосердию Божьему нам удалось вырваться на свободу. Мы по мере сил старались не вредить людям, непосредственно не причастным к нашей вражде… Но, милорд командор, на нас подняли оружие, угрожали нашим жизням! Мы вынуждены были защищаться, как умели.

— Да, вот именно, как умели. — Де Кастр пристально уставился на Эдварда. — Сумели, например, вылезти из колодца глубиной чуть не в три туаза[31], сумели голыми руками выломать решетку в бойнице. Такую же, знаете ли, лошадь не смогла выдернуть на пробу. Еще? Сумели стрелой без лука поразить стражника с пол ста шагов. Достаточно? Да! Чем это вы перерубили комтуру двуручный меч? Я видел обломки, срез гладкий… Срез, понимаете? Не излом…

Сакс потянул из ножен меч.

Де Кастр подскочил в кресле:

— Это вы в каком смысле? Ну-ка, прекратите!

Рука рыцаря замерла на полдороге:

— Я только показать…

Провансалец глубоко вздохнул, самолюбиво закусил губу:

— Ну, если только показать, давайте посмотрим!

Он долго разглядывал меч, пробовал лезвие пальцем, дышал на него, тер рукавом, затем с сожалением протянул клинок рукоятью вперед владельцу:

— Эх, хорошее оружие — моя слабость! Всю жизнь собираю… А нельзя как-нибудь попробовать что-нибудь такое перерубить, ну, прямо где-нибудь тут, — у командора даже голос помягчел.

— Отчего ж нет, можно, если вам своего железа не жаль, — усмехнулся Эдвард.

Хозяин кельи подошел к стене, снял кривой мамелюкский ятаган с массивной еламанью[32], пристроил его на краю стола лезвием вверх:

— Ну-ка, ну-ка! Эту можно испортить, Дамаск, и не дорогой, так себе, "шам", я легко еще найду такую.

Эдвард с оттяжкой рубанул по клинку. Жалобно взвизгнув, от нее отлетел кусок в пол фута. Командор поднес обрубок к глазам:

— Да, это, несомненно, срез! Меч, конечно, замечательный, куда там дамасской стали. И откуда такой?

— Русский булат, сэр! — влез в разговор Алан.

— Ах, русский? Как интересно… А мне попробовать не разрешите, сэр?

Сообразив, что попался, сакс, помедлив, подал ему меч.

Тот примерился:

— Какой чудесный баланс! Подержите, пожалуйста, "шам", — рубанул, потрогал получившуюся зазубрину на остатке дамасского клинка, ударил еще раз — сильнее, вернул меч саксу, и, рассматривая подопытный ятаган, вернулся за стол.

Бросил его поверх документов:

— Меч — мечом, но какая же нужна силища, чтобы так, с одного удара… Я ведь не постник какой-нибудь заморенный, двадцать лет мечом машу, но больше зазубрины у меня не получилось. Так, может, было колдовство? А?

— Не было! — упрямо сказал Эдвард.

— Ну, ладно… — де Кастр откинулся на спинку кресла, сцепил перед собой руки и, завращав большими пальцами, уставил глаза в потолок кельи. — Я пошлю в Маргат за комтуром, через недельку он приедет, и мы вам устроим очную ставку.

— Вам же, сэр Эдвард, скажу: о вас очень высокого мнения барон де Во, весьма уважаемый нашим гроссмейстером и мной, недостойным служителем Господа, вельможа, и я пока не вижу оснований вас задерживать. Пока… Но ведь милорд барон покинул Палестину, не правда ли? Как жаль, что мудрые люди уезжают как раз тогда, когда нужны… А остаются одни лишь… И некому теперь помочь опровергнуть (а вот подтвердить, вероятно, найдется кому) какие-то слухи о волшебной силе, полученной от некоего армянского еретика, в обмен на бессмертную, кажется, душу…

Командор резко подался вперед, вцепился пронзительными глазами в лицо Эдварда:

— Ах, как жаль, господа, что вам пора… Я вас вызову снова, немедленно по прибытии комтура. Ах, как досадно, что мы сегодня расстаемся… В вашем обществе так интересно… Русский булат, хм! Век живи, век учись! Я-то, невежда, считал, что у славян нет своего булата, хорошие мечи к ним завозят из Германии… Благородный сэр! — он поклонился саксу. — Сквайр! — он коротко кивнул гэлу.

— Действительно, сказано коротко и ясно: пора сматывать удочки! Такое расследование нам совершенно ни к чему… Интересный человек — командор! Видно, что тевтонцев любит не меньше нашего… — сказал Алан по выходе от тамплиеров.

Решили, не дожидаясь прибытия комтура, отплыть в Искандерун, а оттуда сушей ехать через Эдессу на озеро Ван. Алан стал паковать вещи, а Эдвард отправился на пристань нанимать судно.

Он почти до вечера проторчал в порту, но все корабли шли с войсками на Кипр, а оттуда в Европу, и он сговорился плыть только до Тартуса, решив, что наймет там каботажника до Антиохии, купил два места на галере, отходящей завтра с рассветом в Лимасоль. Капитан за щедрую мзду пообещал высадить пассажиров по пути там, где они пожелают.

Эдвард простился до завтра с морским волком, и направился домой, помогать укладываться, как вдруг кто-то окликнул его по имени. Сакс обернулся — невысокий юноша, на пару лет моложе его, краснощекий, с пухлым полудетским лицом, бесцветными бровями и ресницами и маленькими голубенькими глазками, подходил к нему, приветственно размахивая рукой. Рыцарь вспомнил аббатство святого Витольда, где они вместе учились грамоте, вспомнил и прозвище, заработанное маленьким норманном за неумеренный аппетит.

— Здравствуй, Пигги, — обратился к нему сакс, но увидев, как обиженно моргнули голубые глазки, поправился, — здравствуй, Джон!

— Привет, Эд, я так рад тебя видеть! Ну, как живешь?

— Сэр Эд! — надменно поправил рыцарь.

Тот смешно по-птичьи склонил голову и, разглядев на сапогах сакса позолоченные шпоры, смущенно затараторил:

— Да, сэр, поздравляю, сэр! Мы там дома не знали, что вы уже рыцарь. Я вот только сейчас приехал, а здесь-то все кончилось. Мой командир заболел в дороге, пролежал больше трех месяцев в Лимасоли. Теперь хочет ехать в Сафад, там вместе с госпитальерами, может, удастся схлестнуться с неверными. Вам-то, сэр, повезло, вы все успели, и повоевать, и шпоры получить, — он осекся, остановив взгляд на черной повязке сакса.

Тот передразнил восторги юнца:

— И шпоры получить, и в глаз получить… Как там дома-то?

— Дома? Дома-то хорошо… Ой, сэр, леди ваша матушка болеет, жаба у нее грудная! Я видел ее перед отъездом в аббатстве, просила, если встречу, благословение вам передать, сказала, дождаться уж и не чает. А у леди Бренды жениха на турнире убили…

— Что ж ты молчал о всем этом? — сакс горестно сжал губы.

Пигги неловко пожал плечами:

— Вот ведь, сказал же… Простите, сэр, меня мой сэр Жоффрей зовет. Всего хорошего, может, еще увидимся, сэр?

Он смотрел наивно, как месячный щенок на хозяина, для полноты образа не хватало лишь отвисшего уха. Эдвард вспомнил себя таким же двумя годами раньше, ему стало стыдно за зазнайство и он протянул Пигги руку, улыбнулся:

— Уверен, что при следующей встрече смогу назвать тебя "сэр Пигги", э-э, то есть, извини, "сэр Джон"! Счастливо тебе, спасибо за вести из дому!

Тот надулся, затем просиял и побежал к высокому незнакомому рыцарю ярдах в ста, а Эдвард, опустив голову, побрел к выходу из порта. На квартиру он вернулся с созревшим решением.

 

Глава тридцать четвертая. Покушение

Эдвард очень любил мать.

Совсем не старая, ей не исполнилось еще и сорока, выйдя замуж за сэра Альреда в семнадцать, в восемнадцать тяжело родила Эдварда, и больше детей у нее не было. Муж, двадцатью годами старше, недовольный ее болезнью, совсем отдалился от неудачной, как он считал, жены и развлекался на стороне, как умел, пока совсем не состарился. Всю нежность одинокого сердца молодая женщина отдала сыну, воспитала добрым, честным, всегда защищала от придирок сурового отца, недовольного мягким, бабским, по его мнению, характером сына. Теперь-то, повзрослев, Эдвард понял, что всем хорошим, светлым в нем он обязан ей, и переживал, что очень ее огорчил, тем, что бежал дождливой ночью из родного замка в аббатство, где остановились проездом крестоносцы, и упросил сэра Мэрдока Мак-Рашена взять его в Палестину. Эдвард не мог отделаться от мысли, что скорее всего горе от разлуки с любимым сыном и надорвало окончательно ее, и так не слишком здоровое, сердце.

Сакс решил немедля ехать в Англию, забрать мать и отвезти к Тиграну, чтобы волшебник-врач вылечил дорогого человека.

Алан с восторгом согласился хоть на время покинуть опостылевшую Святую Землю, только спросил:

— А успеем вернуться вовремя? Когда тебе к Тиграну-то?

— Он сказал: как пальцы на ногах шевелиться начнут сами, без машины, значит, нервы восстановились, и добро пожаловать к нему. Да и оставшихся батарей мне хватит всего года на полтора. Постараемся не опоздать.

Алан с сияющей физиономией помчался продавать коней, справедливо рассудив, что в Шеффилд[34] со своими ножами не ездят. В Европе рыцарские тяжеловозы были дешевле, на разнице в цене он неплохо выигрывал, не говоря о стоимости перевозки и корма в дорогу. Эдвард едва успел сказать вслед новоявленному барышнику, чтобы не лез с лошадиной коммерцией к храмовникам: не дай Бог, узнает де Кастр, и поймет, что подследственные собираются отчалить. Кто его знает, может, долг службы возобладает, и их задержат.

Еще затемно друзья приехали с пожитками на пристань в тележке купца — хозяина квартиры. Эдвард остался стоять на причале в полумраке, чуть разжиженном светом факела с носа галеры, сказав другу, что нанюхаться дерьма от гребцов — пленников-сарацин и своих каторжников успеет и в плавании, а гэл поднялся на судно, чтобы доплатить капитану за проезд сразу до Кипра.

Вдоль причала тянулась длинная черная смоленая стена борта галеры, из обшитых толстой кожей клюзов торчали перья почти втянутых внутрь тяжелых весел. Темнота Эдварду не мешала, в зеленом свете правого глаза он смотрел на воду, хлюпавшую об осклизлые сваи в ярде ниже настила, и не видел ее. Он думал о Ноэми. Ему казалось, что, покидая Палестину, он рвет последние нити, связывающие его с девушкой. Кто знает, где она сейчас? У Тиграна? В Гранаде? Где-то в пути? Такая всеобъемлющая тоска вдруг поглотила сакса, так защемило сердце, что он не услышал, не различил тихого шороха за спиной.

Внезапно что-то тяжелое и жесткое сокрушительно ударило в спину, в сталь машины, и Эдвард головой вниз без брызг вошел в осеннюю стылую воду.

С галеры на всплеск склонился вахтенный матрос с факелом, но на причале кроме повозки и какого-то валяющегося бревна ничего не увидел. Когда через пять минут Алан, всласть наторговавшись с прижимистым шкипером из-за последнего спорного безанта, спустился по крутому трапу на причал, там все было тихо. Ублаготворивший национальную скупость, где там какому-то пизанцу с ним тягаться, довольный гэл огляделся в рассветных мглистых сумерках, но друга не обнаружил.

Алан, решив, что сакс, должно быть, укрывшись от ветра, беседует с возницей, обошел тележку, и вдруг споткнулся обо что-то мягкое. Наклонился, нащупал в темноте спину, голову, волосы, мокрые и липкие, и, не выпрямляясь, мгновенно дернул из ножен клеймор, и, оказалось, как раз вовремя.

От передка к нему метнулись двое с мечами. Прижавшись спиной к колесу, чтобы обезопасить тыл, Алан начал сдвигаться вбок, стремясь прорваться к галере за помощью, и еле успел увернуться от еще одного убийцы, обогнувшего повозку кругом. Гэл понял, что дело плохо. Беспокоило непонятное отсутствие Эдварда. Надо было завершать бой любым способом, любой ценой, и искать друга. Алан, изловчившись, рубанул по предплечью одного из нападавших, самонадеянно слишком высунувшегося вперед, тот взвыл и отскочил, затем длинным выпадом, нацеленным в лицо, отогнал на шаг второго врага, к сожалению, не достав его, и бросил на голову третьему свой плащ. Пока тот выкручивался из сукна, гэл шлепнулся животом на землю, ящерицей проскользнул между колесами и, вскочив, рванулся к трапу.

У края причала, когда до сходней оставалось с ярд, Алана настигли и опять атаковали, не позволив взбежать на галеру. Правда, нападавших осталось всего двое, но чувствовалось, что это профессионалы. Мечи, звеня, высекали в полумраке длинные желтые искры. Гэл закричал, призывая на помощь, на галере замелькали огни, послышались голоса. Чтобы поставить противника тылом к ожидаемому подкреплению с судна, Алан раздвинул их в стороны двумя яростными ударами, проскочил между ними, по дороге смачно влепив бронированный кулак в чью-то скулу, и сразу снова развернулся к убийцам. Те, пытались уже только прорваться и скрыться, понимая, что через минуту будет поздно, их схватят, и отчаянно размахивали оружием.

Вдруг глазам гэла предстало незабываемое зрелище: позади противника из-за края причала высунулась мокрая рука, как показалось Алану, минимум ярда в два длины и ухватила крючковатыми пальцами одного из нападавших за лодыжку. Резко затрещали ломающиеся кости, и, отчаянно завопив, бандит рухнул. Последний относительно невредимый злоумышленник рванул со всех ног вдоль пристани и благополучно скрылся.

На бревна вылез между веревочными кранцами мокрый Эдвард и встал над воющим, держащимся за сломанную ногу убийцей во весь рост. Вода лила с одежды и из доспехов сакса ручьями. По трапу гуськом ссыпались моряки и пассажиры с галеры.

Гэл взял у одного из них факел и вновь обошел повозку. Возница лежал лицом вниз в луже крови, но, когда Алан потрогал его, зашевелился и хрипло застонал. То, что гэл увидел рядом с ним, чуть не заставило привычного ко всякому воина расстаться с недавним поздним ужином: доски настила еще тихо скребла, царапала пальцами в латной перчатке, будто хотела зарыться, спрятаться, отрубленная чуть выше локтя правая рука. Рядом валялся меч.

Бывшего их владельца, ослабевшего от потери крови, нашли немного в стороне привалившимся к пакгаузу. Друзья узнали широкое, как окорок, а сейчас и бледное как смерть лицо. Это был Фенрир, норманн из охраны милорда Томаса, когда-то пытавшийся свернуть гэлу шею, и поклявшийся отомстить ему за случайную гибель брата. Говорить сейчас он явно был неспособен.

Раненых увезли, портовая стража опросила участников и очевидцев инцидента, отказалась от претензий к Эдварду и Алану, приняла на согрев души и отбыла. Моряки отнесли вещи в тесную каморку-каюту, и скоро сакс перекрестился на тающую вдали гору Кармел с серым монастырем на фоне серого рассветного октябрьского неба.

— Как же ты вылез-то? — спросил стоящий рядом у борта гэл.

— По свае… Долго лез, скользкая. Плавать-то у меня не выходит, тяжел очень, а глубина большая, я уж забыл, как дышат… Спасибо машине, вытянула! Как думаешь, это — немец?

— Нет, непохоже, должно быть сами додумались, а, впрочем, не поручусь. Мог нанять их следить, а как поняли, что мы вот-вот уедем, покусились.

Молча глядя на берег, Эдвард прощался с Палестиной. Гэл заметил слезы на щеках друга.

 

Глава тридцать пятая. Сицилия

На Крите путешественники перешли на торговый генуэзский неф, зафрахтованный до Марселя, но осенняя погода не баловала, те самые встречные ветры, что в это же время гоняли короля Ричарда по всему Средиземному морю и занесли его в конце концов в Далмацию, в плен к эрцгерцогу Леопольду, долго трепали и судно Эдварда и Алана.

Спустя месяц после отплытия с Кипра друзья пока добрались лишь до Сицилии. Штормы не пустили неф в Мессинский пролив, и вынудили шкипера пристать в Катании для пополнения припасов. Не имело смысла, не дождавшись сносной погоды, выходить в море из прекрасного порта, защищенного от волн естественным лавовым молом (позже, в семнадцатом веке, мол был уничтожен очередным извержением Этны). И третий вечер подряд друзья приходили на судно только ночевать, а днем гуляли в окрестностях города, наслаждаясь отсутствием опостылевшей качки. Вдали угрюмо дымила пологая снежная Этна, от нее иногда доносились раскатистый грохот и гул, невольно заставляя Эдварда вспоминать смертоносную Тигранову винтовку.

На острове пока правил норманн Танкред, ему, узурпатору, незаконно признанному Ричардом Львиное Сердце королем Сицилии в ущерб правам германского императора Генриха VI, оставалось жить недолго, а после его кончины молодой, но уже прозванный Ужасным, Генрих, завоевав остров, отомстил за обиду всем, кого посчитал виновными. Сам Ричард еще дешево отделался полуторалетним заключением в крепости. Жену Танкреда Сивиллу и ее дочь Ужасный насильно постриг в монастырь, а сына умершего Танкреда Вильгельма III ослепил и оскопил в тюрьме.

Потомки викингов, какую-то сотню лет назад ставшие баронами на отвоеванном у сарацин острове, не вполне еще забыли основное ремесло дедов и часто грешили пиратством. Правда, Танкред, заключивший договор о мирном судоходстве с арабами, чтобы иметь возможность вывозить в Африку дешевое зерно с Сицилии, без которого Ливия и Тунис голодали, а он терял доходы, жестоко карал пойманных грабителей, снижавших прибыли, но всех сразу не выловишь, и если не оставлять в живых свидетелей… В общем, морских разбойников на острове хватало.

Эдвард и Алан невольными туристами осмотрели римские развалины, пошатались по городскому рынку, попробовали местных оливок и прекрасного крепкого вина, и теперь просто не знали, куда еще себя деть в скучной Катании, дома которой, не старые, построенные заново из базальта после страшного извержение Этны и землетрясения двадцать с чем-то лет назад, все одинаково-черные, блестящие от дождя, наводили тоску на непривычного человека.

Но последние два дня стоянки прошли интересней. В компанию к друзьям набился английский лучник лет тридцати по имени Хью, застрявший здесь без денег, и в благодарность за кормежку и вино поведавший соотечественникам свою любопытную историю.

Около года тому назад он, как и его слушатели теперь, плыл на торговом судне из Палестины, возвращаясь домой после ранения у Аскалона и лихорадки, почти доконавших стрелка в Святой земле. Корабль Хью, пройдя Мессинским проливом, был отнесен штормом к северным берегам Сицилии, и там взят на абордаж, захвачен и сожжен пиратами. Всю команду и почти всех пассажиров разбойники хладнокровно вырезали, пощадив лишь двух-трех женщин помоложе, но и они прожили недолго — пока не наскучили убийцам. Англичанин уцелел только потому, что предводитель пиратов обратил внимание на профессиональное мастерство лучника при обороне судна и приказал взять его живым. В неприступном замке норманнского барона, стоявшем на вершине скалы недалеко от Кастельбуоно, Хью провел более полугода, обучая пиратов стрельбе, пока не представился случай сбежать, так как понимал, что конец учебного курса владения луком совпадет с концом его жизни. Барон предлагал Хью вступить в шайку, но богобоязненному британцу претила звериная жестокость пирата.

Заинтересованные, друзья внимательно слушали рассказчика, да и какое времяпрепровождение они могли предложить себе взамен.

Англичанин подробно описал расположение замка, его внутреннее устройство и охрану. Побег удался ему именно благодаря наблюдательности и хладнокровию. Прислушиваясь к разговорам пиратов, он складывал в уме мозаику из разрозненных сведений, и нарисовал в конце концов в голове отчетливую карту острова, выяснил, куда и как надо идти, чтобы не настигла погоня. Слабость охраны замка изнутри парадоксально объяснялась неприступностью снаружи. Вверх по скале к подъемному мосту вел только узкий серпантин. Всего один часовой бодрствовал на стене у ворот, ведь больше врагу подобраться неоткуда, а значит, у беспечных пиратов отсутствовала и взаимная проверка постов.

Вызнав ночной распорядок смены караульных, Хью напал с украденным ножом на разводящего, ведущего свежего часового, убил обоих, и в их доспехах смог подойти к дозорному, ожидающему смену. Уложив и его, лучник спустился со стены, перелез по сваям моста через ров и кинулся бежать. В запасе у Хью оказалось несколько часов до утра, пока не хватились часовых, и он использовал время с толком: перейдя несколько ручьев, чтобы сбить собак-ищеек со следа, за ночь ушел далеко в горы, покинув владения пирата. В несколько дней лучник добрался до Катании, и здесь с лета искал оказию до дома, но без денег на попутные суда устроиться не мог. К властям Сицилии англичанин не обращался, здраво рассудив, что своему пирату поверят скорее, чем честному человеку, но чужому.

Хью понравился и саксу и гэлу, рассказ о его приключениях звучал правдоподобно, а поведение выглядело просто геройским, а так как родом он был из-под Гримсби, что рядом с Донкастером, Эдвард счел возможным предложить земляку добираться домой вместе.

Лучник восторженно согласился. Решили, что рыцарь оплатит проезд, а Хью взялся помогать Алану по хозяйству. Вечером на судно явились втроем, Эдвард договорился со шкипером, и Хью отвели место в трюме, на соломе рядом с лошадьми.

На следующий день все вместе сходили на рынок, немного приодели оборвавшегося за время его одиссеи парня. Оружие у него имелось, трофейное, снятое с убитых часовых, но Хью переживал, что не имеет главного для англичанина — лука. Утром в каютке Эдварда он увидел турецкий, сделанный в Палестине по заказу рыцаря, глаза стрелка загорелись, но, к своему величайшему изумлению, он не осилил натянуть тетиву на кибить. Когда же сакс с легкостью зацепил ее за рога, замешательство лучника сменилось почтением к человеку, далеко превосходящему его мощью.

Пошли искать оружие по силам Хью. К счастью, в лавке еврея- старьевщика нашелся добрый английский тисовый лук, а к нему колчан стрел и мешочек с наконечниками. Тут же лежали и зеленые йоменские штаны: как объяснил на неизвестном, но, в общем-то, понятном, языке пейсатый хозяин, какой-то непутевый стрелок на обратном пути из Палестины пропил военное снаряжение. Штаны пришлись впору, Алан успешно поторговался, припомнив некоторые выражения Шимона, и скоро Хью попробовал лук за городом, остался доволен, и мечтал только о перьях, чтобы пополнить запас стрел. Но на гусей был не сезон, и оперение пришлось отложить на потом.

Наутро с приливом судно вышло в притихшее море. На трехмачтовом купце места было много, а народу еще больше. Достаточно сказать, что на койке в каютке Эдварда он спал по очереди с гэлом, в две смены, и считал, что неплохо устроился.

Удачно миновали опасный Мессинский пролив, вышли в Тирренское море, и шкипер, на всякий случай суеверно поплевав себе в ладонь, перекрестился, но это не очень помогло. Снова ударил шторм, вставший было из моря Стромболи с тянущимся наискось влево шлейфом дыма, попятился за горизонт. Неф дрейфовал с плавучим якорем на запад, ходить галсами против ветра тогда еще не умели. Корабль проволокло между островами Салино и Липари, и в пелене дождя за кормой снова выросли серые горы Сицилии. Буря отогнала парусник вдоль берега почти к Палермо и стихла вместе с дождем. Затем потянул теплый сухой сирокко, небо очистилось, и шкипер начал наверстывать потерянное время, направив судно опять к Липарам.

Хью с соломой в волосах вылез на палубу подышать после морской болезни, и сказал друзьям:

— Все, как год назад! Так же снесло к берегу, потом — раз — галера налетела, и на абордаж.

— Ну, как — все! — усмехнулся Алан. — Нас-то с Эдом тогда здесь не было!

В миле тянулся изрезанный берег, позади осталось устье реки Торто. От мыса Чефалу шкипер рассчитывал повернуть в открытое море на Неаполь. Заходящее солнце светило с кормы, пробивало парус оранжевыми лучами. Сирокко сдувал пену с коротких прибрежных волн, ходко гнал корабль по вечернему морю. Мыс постепенно уходил назад и вправо, все шире открывая горизонт.

С носа судна раздался сладкий тенор матроса-неаполитанца:

— Синьор капита-ан! Корабли справа по курсу!

Шкипер склонился над фальшбортом высокой кормы, стараясь разглядеть под шкаториной своего паруса чужие суда, показавшиеся из-за мыса, скатился по крутому трапу на шканцы правого борта к стоявшим там трем британцам.

Зоркий Алан вытянул руку вдоль поручней:

— Вон они! Совсем близко друг к другу…

Шкипер приложил смоленую ладонь к глазам:

— Порка мадонна! У них неладно, тедеско!.. — он всех не итальянцев и не французов считал немцами.

Эдвард привычно включил накат в правом глазу. Корабли, качавшиеся на волнах в полумиле к берегу, выросли раз в двадцать, но видно все равно было плохо, мешали пенные барашки, то и дело вскакивая в поле зрения. Там что-то происходило. Суда переваливались рядом, большее, гребное, скулой к борту меньшего парусника, навы. Между ними в путанице снастей мелькало и поблескивало, какая-то тяжелая масса рухнула в море, полетели брызги.

— Может, столкнулись, теперь спасают людей, а? — предположил сакс нерешительно. Он не разбирался в морских непривычных делах.

— Нет, сэр! — раздался из-за спин голос Хью. — Это абордаж! Я же говорил — все как в прошлый раз!

Все обернулись к лучнику.

Он всмотрелся пристальнее в корабли и уверенно сказал:

— Это мой хозяин-барон, пират чертов. Галеру его я за полгода со стены замка раз сто разглядывал, когда она с моря шла. Она это! Сейчас он их потопит, чтоб мне никогда не пить эля дома в Гримсби!

В голове Эдварда что-то сдвинулось. Барон-пират, о котором говорил Хью, и его ненавистный враг-немец слились в сознании в одном образе смерти для невинных людей. Рыцарь порывисто обернулся к шкиперу:

— Синьор капитан! Прикажите подойти ближе к ним!

Шкипер посмотрел на сакса, как на умалишенного:

— Зачем?! Зачем нам рисковать жизнью, прекрасный синьор тедеско? Нас-то не трогают! Пока они там разбираются, мы минуем их траверс, и тогда по ветру этим норманнским ладрони[33] нас нипочем не достать. Мое судно не военное! Я коммерсант, мне нельзя рисковать пассажирами и грузом!

Алан сзади пробормотал:

— Пока что синьор коммерсант сильно рискует схлопотать по шее. Там, между прочим, тоже пассажиры гибнут…

— Вы решительно отказываетесь помочь несчастным, синьор капитан? — в голосе Эдварда зазвенел металл.

— О, синьор доблестный рыцарь, я не трус, клянусь мадонной! Но скажите, какая мне польза от этой авантюры? — итальянец театрально прижал руки к груди.

Сакс понял, что промедление обречет несчастных на смерть:

— Даю гарантию, что мы легко одолеем пиратов, а все, что найдем у них и само судно — ваши, синьор! По рукам?

Шкипер хитро прищурился:

— Ваша гарантия? Смешно слушать! В чем же она, синьор?

Эдвард огляделся. Под бортом у шпигата лежал железный лом-гандшпуг в дюйм с четвертью толщиной. Им заклинивали лючины в шторм. Сакс поднял стальную палку, завязал ее бантиком, сунул в руки шкиперу, тот пораженно уставился на ржавый крендель.

Алан сзади зловеще пробубнил:

— Слушать смешно? А смотреть не страшно?! Даю гарантию: если синьор капитан через секунду не даст команду к повороту, синьор рыцарь завяжет синьора капитана морским узлом, как эту железяку.

Тот испуганно бросил неприятный сувенир на палубу, будто тот обжег ему руки:

— Ну, если вы обещаете все захваченное передать мне…

Эдвард развернул его за плечо:

— Уже обещал! Поднимайте пассажиров по тревоге. Пусть малость разомнутся, а то дрыхнут с Палестины!

Заскрипел, поворачиваясь, тяжелый рей, волны плеснули в правую скулу. Таким ходом до сражающихся было минут пять. На пирате, наконец, разглядели против солнца новое действующее лицо драмы на море. Видно стало, как что-то тащат с палубы малого судна, лихорадочно рубят запутавшиеся снасти и канаты кошек, сцепивших корабли, отпихивают наву баграми. Суда разделились, когда до них осталось не больше двух кабельтовых, потихоньку стали отходить друг от друга. Вот в первый раз еще не очень слаженно опустились весла на галере, донесся редкий звон гонга, задающего ритм гребле, потом чаще, чаще. Пират двигался по дуге, наращивая ход. Ясно стало, что он хочет сначала выяснить, с кем имеет дело, а уж потом решать, атаковать или бежать.

На шканцах генуэзца тем временем собралась небольшая, человек в пятьдесят, толпа пассажиров, по большей части ветеранов третьего крестового, но пришли и два-три купца со слугами, видимо, тоже привычные к стычкам. Путешествия не терпели трусов в те времена, робкие сидели по домам.

Шкипер, отдав необходимую дань осторожности, дальше держался молодцом. Стоя на юте с веселым лицом, он трещал по-итальянски и отчаянно жестикулировал. Матросы, разобрав шкоты-меццаны, ожидали сигнала к повороту. Боцман приволок из баталерской груду ржавых мечей и абордажных секир-интрипелей и раздавал их команде.

Кроме Эдварда, на нефе плыл еще один рыцарь, француз. Выяснив, что молодой сэр пьет неквалифицированно, он еще у Кипра потерял к английскому соратнику интерес. И сейчас, стоя на палубе, он отравлял морской воздух таким перегаром, что стало ясно, для него сразиться с врагом — не проблема, проблема — различить врага хотя бы в упор опухшими с похмелья глазами. Конкурентом на пост командующего он явно не был. На предложение сакса взаимно проконсультироваться он выдал опоздавшую на полтора года стратагему, — такую, что все присутствующие разинули рты:

— Я считаю, мессиры! — он попытался разлепить веки, но безуспешно. — Я считаю, что надо штурмовать цитадель с тыла. Акра долго не продержится! Ик!

Его оруженосец и собутыльник, чуть более употребительный, чем шеф, махнул рукой, нахлобучил ему на голову шлем прорезью назад, тем самым полностью изолировав от внешних раздражителей, и подвел полководца к грот-мачте:

— Держите копье, мессир! — тот обхватил дерево мачты руками и так и остался стоять.

Эдвард понял, что командовать ему, и распорядился:

— Все без брони — под борт! Не ждите, пока полетят деревянные птички с железными носами. Да и знать ни к чему пиратам, сколько нас тут, — повернулся в Хью. — Сейчас глянем, каковы твои ученички в деле!

Лучник смущенно пожал плечами:

— Особых талантов не воспитал… — он уже натянул тетиву на лук и смазывал наконечники стрел, стоя за бортом на одном колене.

— И много их там? — спросил сакс.

Хью ткнул блестящим от сала пальцем над бортом:

— Полтора десятка весел с каждой стороны, по два гребца на весло, да стрелков человек двадцать. Но на абордаж пойдут все.

— Значит, десятков восемь… — задумчиво констатировал Эдвард.

Алан не спускал глаз с моря. Что-то ему там не нравилось, он даже высунулся за борт, держась за вантину. Эдвард с удивлением понял, что смотрит гэл не на пирата, а на брошенную им жертву. Алан обернулся, хотел о чем-то сказать, но не успел. С галеры, описывающей в полукабельтове циркуляцию, свистнули первые стрелы, задрожали оперением в дереве обшивки. Кто-то застонал, задетый. Сквайр подхватил щит с белым крылом на гербе, прикрывая командира, пристегнул к выбленке.

Галера резко затабанила бортом, развернулась и пошла параллельным курсом ярдах в полутораста, все так же обстреливая неф.

Эдвард повернулся к Хью:

— Собери-ка лучников!

Через минуту десятка полтора англичан, анжуйцев и пизанцев выстроились вдоль борта.

Алан сплюнул в море:

— Тьфу! Инвалидная команда…

Действительно, на корабле возвращались на родину в основном воины, отставшие по ранению от своих отрядов.

Эдвард одним движением надел тетиву на свой чудовищный лук:

— Ну-ка, пусть поберегутся! — выстрелил, сбив с вороньего гнезда галеры наблюдателя.

Рядом зазвенели тетивы. Но меткость сильно страдала из-за качки. Хью тщательно прицелился и вогнал стрелу в щит с гербом на корме галеры, с такого расстояния казавшийся просто ярким красным пятном. Всмотрелся и сокрушенно покачал головой:

— Нет, не пробил! Далеко, даже сало не помогает…

— То есть как не помогает? — засмеялся Эдвард, макнул стрелу в горшочек Хью и выстрелил.

Пират на корме галеры опрокинулся, пронзенный насквозь вместе со своим красным щитом. Хью только головой покрутил, не веря своим глазам. Загалдели рядом лучники.

— Надеюсь, это был твой барон… — сказал сакс.

— Не-ет… — протянул Хью, — его оруженосец, ну, тоже, конечно, сволочь… А сам-то он вон, за "вороном". Там не достать!

— Почему — не достать? Достанем… — сакс задумчиво макнул наконечник в сало и прострелил чью-то голову, мелькавшую над верхней палубой- мостиком. — Что, опять не он?!

— Не понравилось… Смотрите, как присели, — желчно усмехнулся Алан.

Пираты, видимо, решили, что несут в перестрелке неоправданно тяжелые потери. Весла ближнего борта галеры замерли в волнах, нос покатился в сторону генуэзца, остановился, нацелившись на неф, и теперь представлял собой гораздо меньшую мишень.

— Затабанили! — резко выдохнул Хью, — Сейчас таранят, и на абордаж! Видите, "ворона" поднимают?!

Пираты сгрудились за перекидным мостиком и подтягивали его на блоке к мачте. Стрелять стало не в кого, все укрылись.

Резко вспенили воду весла одного борта галеры, выравнивая ее, затем с двух сторон поднялись в воздух. Прозвучала протяжная команда, лопасти глубоко зарылись в волны, и галера рванулась к генуэзцу. Гонг учащал ритм.

С кормы парусника заорал шкипер. Матросы вскочили из-под борта и выбрали слабину шкотов.

— Синьор рыцарь! — нервно обратился капитан к саксу. — У них окованный таран! Постарайтесь сбить рулевых, не то, боюсь, некуда будет грузить обещанную добычу. Не дайте им нас ударить, во имя мадонны!

Галера стремительно приближалась. Острый изогнутый клюв "ворона" четко рисовался в вечернем небе. Сакс тщательно выбрал стрелу с плоским, как ивовый лист, наконечником, натянул лук и ждал, выбирая момент. Наконец, дождавшись, когда оба судна поднялись на волне, отпустил тетиву.

Стрела перерезала петлю шкерта, крепившего к мачте блок подъемного устройства, и мостик обрушился, клюв лязгнул по оковке собственного тарана, застрял, перекосившись, и абордажная команда открылась как на ладони в каких-то пятидесяти ярдах от генуэзца. Засыпанные тотчас стрелами, пираты несколько секунд пытались выстоять на носу, но, потеряв двоих-троих, побежали к корме вдоль мостика. Галера чуть накренилась, рыскнула, на мгновение показав уголок юта, и этого хватило саксу, чтобы послать стрелу в грудь рулевому. Таран медленно покатился в сторону от цели, пираты бросились к осиротевшему румпелю, но опоздали.

Шкипер купца рявкнул команду и навалился на руль, матросы натянули шкоты и фалы, брасопя рей. Неф резко отвернул, парус его оглушительно хлопнул и обстенился, скорость упала, и таран прошел не далее ярда от носа, не задев обшивки. "Ворон" с грохотом зацепился за борт генуэзца и разлетелся, как лучинки обломились несколько передних весел пирата. Галера в несколько секунд проскочила рядом с парусником. Корму ее снова обстреляли.

Из чрева пиратской посудины неслись вопли искалеченных вальками гребцов, часть весел неповрежденного борта втянулась в клюзы, с поврежденного в море полетели обломки, наконец, высунулись лопасти, зазвенел гонг, и, повернув против ветра, галера поползла в черную тень мыса.

Шкипер крикнул, что не может идти таким галсом, такое возможно, дескать, исключительно для гребного судна, и от преследования с сожалением пришлось отказаться.

— Эх, синьор тедеско! Где же ваша обещанная добыча? Только краску ободрали с борта. Не везет бедному моряку, порка мадонна! Однако, лихо мы их, жаль, добить не вышло! — у шкипера, кажется, было неплохое настроение, несмотря на отсутствие барыша.

— Синьор капитан! Давайте подойдем к этим несчастным, там, конечно, нужна помощь, — показал рукой на жертву пиратов Алан. Затем, повернувшись к Эдварду, произнес:

— Я не успел сказать, Эд! Ты мне, конечно, не поверишь, и, может быть, даже будешь смеяться, но, по-моему, это наша нава, ну, Иегуды! Сакс, побледнев, метнулся к борту. В вечернем свете беспомощно дрейфовавшее судно вырисовывалось совершенно отчетливо в двух кабельтовых. Эдвард прибавил увеличение в глазу — на палубе навы кто-то двигался. У юноши немного отлегло от сердца: авось, непоправимого не произошло, пиратов спугнули вовремя, и обошлось без потерь.

Хью проворчал:

— А ну как там призовая команда?

— Вряд ли! — не поддержал шкипер. — Галера попыталась бы их снять… А впрочем, Бог их знает, разбойников, или черт, какая у них совесть? Могли и бросить своих… Ладно, сейчас подойдем, посмотрим. Король Танкред щедро платит за головы пиратов, глядишь, удача и улыбнется бедному итальянцу.

— Не в этот раз! — сказал Алан. — Пусть сегодня не скалится твоя удача!

Через четверть часа генуэзец в последних лучах заката пришвартовался к поврежденному судну. Гэл не ошибся — это действительно была нава покойного Иегуды. На палубе копошились двое моряков- левантинцев, один из них — старый знакомый, шкипер, с замотанной красной от крови тряпкой головой.

Друзья спрыгнули на палубу навы. Старик не поверил своим глазам, увидев их, отмахнулся рукой, как от призраков:

— Сэр Эдвард?! Это вы? Ну, что бы вам хоть на десять минут пораньше явиться?! Ну, хоть на пять! Госпожу схватили… — моряк болезненно сморщился, держась за разбитую голову. — Когда пираты напали, с самого начала стало ясно, что долго нам не продержаться, она и полезла в драку. А что наших десять человек экипажа, да она с Шимоном против их сотни? Сказала, что лучше погибнет, да вон как повернулось! Навалились гурьбой, шлем сбили, увидели длинные волосы. Главный их заорал, чтобы бабу взяли живьем… Эх, сэр, что ж теперь поделаешь?!

— Шимон жив?

— На корме, на мате, ляжку ему прокололи мечом, стоять не может. Я его перевязал, лежит, плачет… Трое убиты, еще один утонул, остальные ранены кто куда, из них двое не жильцы… Паруса поднять, и то некому.

Шимон, и, правда, плакал злыми слезами. Но не от боли, а от тоски, что не уберег Ноэми, и даже умереть не вышло за нее.

Алан склонился над ним:

— Здорово, друг, не реви! Будем выручать Ноэми… Лежи, выздоравливай!

Обернулся к бледному и несчастному молодому рыцарю:

— Эд! Не время переживать, сэр! Переходим на наву! Скажу итальянцу, пусть плывет в Неаполь, коли будем живы, там встретимся, а сейчас перегружать седла и всякое другое некогда. Хью! Живо к нашим, к британцам, передай: кто пойдет добровольцем, не пожалеет! Сколько? Троих за глаза хватит! Рубак нам много ни к чему, а вот моряков… Шкипер! Сколько нужно матросов? Думаю, макаронник уступит пару до Неаполя? Отсыплем ему, сколько скажет, в разумных, конечно, пределах… Пойду, золото и оружие заберу.

 

Глава тридцать шестая. Десант

Уже почти в полной темноте на наву спрыгнули вместе с Аланом и Хью три англичанина, опытные воины, отломавшие с королем Ричардом весь третий поход, и два матроса, одолженные генуэзцем до Неаполя.

Гэл ворчал, занося в каюту сундучок с батареями:

— Эх, сэр, за матросов загнул по пять дукатов. Я ему: — Имей совесть! В порту за дукат я десяток найму! — а он мне: — Так то в порту! — понял, что мы спешим, ростовщик! Точно, от его Генуи до Ломбардии рукой подать, так ему точно стоит ломбард открыть, у него дело пойдет.

Эдвард сказал с отчаянием:

— Не зуди, прошу тебя, дай подумать!

— О чем тут думать?! — гэлу не было преград ни в море, ни на суше. — Капитан! Сколько времени уйдет на ремонт?

— За час теперь должны управиться, с итальянцами-то. — Шкипер немного повеселел, хотя по-прежнему держался за голову. — Снасти порубленные сплеснят, обтянут малость, и пойдем!

— Ну вот, нас шестерых высадишь поближе к замку… Хью, дорогу туда не забыл?

— Такое не забудешь!

— Там и думать начнем! В крайнем случае, разнесешь кулаком ворота, и тогда пусть молятся Богу или черту, кто там у них в почете.

Хью с восторгом покрутил пальцем у виска:

— Ну, сквайр, даешь!.. Да их в замке не меньше сотни!

Алан неприятно засмеялся:

— Слыхал, как король Дик в Яффе вдесятером чуть не тысячу турок положил? А, ты уже уплыл тогда из Палестины… А мы там дрались… Ладно, справимся как-нибудь.

Раздался голос итальянского шкипера, пожелавшего успешной экспедиции чокнутым тедески, матросы с нефа отдали швартовы и купец растаял в темноте. нава потихоньку дрейфовала без парусов с плавучим якорем. Все, включая легкораненых, занялись порубленными снастями, через час шкипер, все время беспокойно вглядывавшийся в темноту из опасений, что пираты вернутся, скомандовал тянуть фалы и нава подняла паруса. Алан тут же попросил погасить все огни и пошел на нос к Хью, чтобы оттуда давать указания рулевому.

Пока длились приготовления к походу, Эдвард сидел рядом с Шимоном. Попытался расспросить о Ноэми, но видя, что отвечающий через силу иудей побледнел от боли, и лицо его покрылось мелкими каплями пота, сакс вспомнил про аптечку, что дал с собой год назад Тигран, и вколол Шимону в плечо иглу, торчавшую из какого-то рыбьего пузыря, и выдавил его содержимое. Раненому сразу полегчало, он расслабился и забылся. Эдвард вздохнул и пошел к шкиперу, предложил и ему шарик от головной боли.

Хью не советовал править к берегу в зоне прямой видимости из замка, сказал, что со стен в звездную ночь море как на ладони до горизонта. Нава приблизилась к острову мили на две восточнее, и бросила якорь в тени прибрежных скал. В спущенную на воду шлюпку уселись все шестеро британцев в легком вооружении, мягкой обуви и темной одежде поверх кольчуг. С ними отправился и боцман с навы. В абордажном бою ему лишь оцарапали руку, и он обещал управиться с кормовым веслом. Восход луны ожидался вскоре после полуночи, и Эдвард с Аланом стремились использовать недолгие часы полной темноты, не хотели лишаться преимуществ, которые давало ночное зрение сакса. Лодка торопливо скользнула вдоль мыса и, преодолев несильный за ним прибой, пристала в укромной бухточке, по словам Хью, отсюда до замка оставалось чуть меньше мили. Легкую посудину вытащили на берег, и, оставив боцмана ее сторожить, экспедиция быстрым шагом двинулась к цели.

Скоро в береговых скалах открылся проход, ведущий в небольшой залив, видимо, устье речки. Там, в глубине бухты, на берегу мелькали огни, и сквозь шорох волн доносились далекие голоса. У естественного каменного мола, грубо приспособленного к роли пристани, притулилась знакомая галера.

Хью шепнул, что захватить ее нечего и думать, команда сходит на берег, но вахтенные остаются, если они поднимут шум, в замке обязательно услышат. Мрачная его громада стояла в глубине сужающегося ущелья ярдах в трехстах от моря на высокой обрывистой скале. Виднелась и тропинка, которую от пристани до подъемного моста сейчас обозначили световым пунктиром медленно двигающиеся люди с факелами. Присмотревшись, сакс различил несколько носилок.

— Это тех, что мы уложили, тащат. А Ноэми не видно! — жарко дыша, прошептал Алан в ухо саксу.

В другое загудел Хью:

— Женщин всегда первыми на берег сводят. Она наверняка уже в замке. И не переживайте за вашу леди, сэр, если она и вправду красавица, барон, пока первым от нее не откусит, других не подпустит. А сам он под каблуком у жены. Врет ей, что пленниц только для дружины берет, а когда супруга в Мессину за тряпками или, там, в Палермо ко двору отбудет, пользуется, за ним остальные свое получают, а баронесса в замок — несчастной удавка, и концы в воду! Ревнивая баба и не догадывается, как без нее муж развлекается, рассказать-то ей некому — барона все боятся.

— Как его зовут? — спросил рыцарь.

— Барона-то? Адемар де Ролло. Его люди говорили, что он ведет род от викингов Оттона Бородатого, что выцыганили у Шарля Простака Нормандию. А сюда его прадед пришел с Роже де Отвилем.

— Н-да! Родословная… Сплошь разбойники!

Огни факелов один за другим исчезали наверху в воротах замка, потом раздался душераздирающий скрип и лязг.

Хью шепнул:

— Мост подняли… Вон, у галеры еще факел горит.

Через минуту и этот последний на берегу огонек исчез. Светилась лишь пара бойниц в башне над стеной.

Лучник опять заговорил:

— Теперь полночи гулять будут… После боя всегда так: пока не упьются — не уснут! Правда, это после победы, на радостях…

Алан хмыкнул:

— Хм! С тоски тоже пить можно! Ну что делать, придется ждать, пока хмель не одолеет этих горе- вояк. Хью, покажи и расскажи пока, где и что здесь, в замке.

Лучник охотно начал:

— В башне над воротами, где бойницы светятся — кордегардия, там при мне вдвоем разводящий и сменный караульный отдыхали. А теперь даже и не знаю… Может, они усилили охрану после моего побега? На стене часовой ходил, от угла до воротной башни, туда-сюда, туда-сюда, шагов пятьдесят в одну сторону. В донжоне, в большом зале пираты пьют и жрут. Хозяйские покои тоже там, этажом выше. Во дворе конюшни, склады. А пленники, то есть пленницы — в подвале. Казарма — в каземате под задней стеной, но там ночуют, только если трезвые. А нажрутся, так вповалку в главном зале и дрыхнут. Вон, не знаю, мерещится мне, или вправду на стене блеснуло…

— Вправду! — подтвердил сакс. — Я его давно приметил. Ходит, как ты и говорил, от угла до угла. А второй…

Он не успел закончить. С верхней площадки донжона между зубцов высунулась зеленая голова, и в ночном воздухе прозвучала протяжная перекличка часовых.

— И что же они кричат? — поинтересовался гэл.

— "Господь милостив" по-итальянски…

— Воют, ну, прямо как муэдзины поганые, я их в Акре слышал, очень похоже. Ну, теперь-то ясно, где второй, неясно вот, как его сковырнуть с этого каменного пальца…

— Достанем! — сказал Эдвард.

Хью нерешительно сказал:

— Это что же получается? Два поста? Теперь их в караулке должно быть человека три, а то и все пять…

— Похоже на то, — подтвердил гэл, — но это не так важно. Главное, часовых без шума снять!

От замка через бухту донесся звон мандолин и мелодия неаполитанской песни.

— Баронесса точно дома! Ей поют… Она родом из Сорренто, любит эти песенки. А мне они, что патока в пиве… — заметил Хью.

Эдвард приказал:

— Давайте, пока луна не вылезла, подберемся поближе. Тихо, по одному, вдоль обрыва за мной…

Через четверть часа, перейдя вброд речку, впадавшую в бухту чуть выше замка, экспедиция оказалась под обрывом скалы, на которой он стоял. По серпантину под взглядами часовых по уверениям Хью ходу наверх не было. Сакс внимательно изучил выветренную поверхность камня, наконец, сказал:

— Ал, собери у всех кинжалы, веревку давай сюда!

Хью покачал головой:

— Не пойдет! Камень крошится, а если забивать — услышат…

Вместо возражений Эдвард сунул широкий клинок даги в трещину над головой, нажал: со слабым скрипом сталь полезла в камень. Сакс подергал за рукоять, подтянулся на ней, зацепился пальцами на ярд выше за выступ скалы.

Обернувшись к остальным, прошептал:

— Чуть в сторону отойдите, вдруг сорвусь, пришибу ведь! Как веревку сброшу, первым ко мне — Хью, следующим — Ал. И не карабкайтесь, ногами по обрыву не сучите, чтобы шуму не было. Обвяжитесь, я сам наверх втяну. Ясно?

Почти бесшумно канул в темноту, только потек тонкой струйкой песок по камню. Все прислушались, но шум прибоя, доносившийся с берега, глушил шорохи.

— Ну и хозяин у нас! — прошептал Хью на ухо Алану. — Прямо тролль какой-то…

— Вот именно, что человек! — убежденно ответил гэл.

Через пять минут сверху змеей сползла веревка. Алан захлестнул лучника под мышками, хлопнул по плечу:

— Ногами по стенке не скреби. Руками отталкивайся, или там, мягкие места подставляй.

Дважды дернул за веревку, и Хью вознесся.

— Вы, ребята, — повернулся к остальным воинам гэл, — ползите к началу серпантина и вверх по тропе, насколько рельеф позволит. Как стена из-за угла покажется, дальше ни шагу, маскируйтесь и ждите, не высовывайтесь. Услышите, что началось, галопом наверх к воротам. Постараемся опустить мост вам навстречу.

— Как думаешь, сквайр, долго ждать придется? — поинтересовался кто-то.

— Не знаю! Час, два, три… Во всяком случае поменьше, чем нужно, чтобы высидеть цыплят из вареных яиц. О, вот и моя веревка, хоть я и не висельник! Все, я поехал…

Эдвард в мертвой для взгляда часового зоне стоял под стеной, широко расставив ноги и раскинув крестом руки. Левой он выбирал веревку, проходящую через кулак выставленной стрелой над обрывом правой. Рядом спиной прилип к кладке Хью. Вдруг сакс застыл без движения. Наверху приблизились шаркающие шаги и лязг оружия, прошли прямо над головами, удалились в другую сторону. Эдвард снова потянул веревку. Над краем обрыва показалась голова гэла. Сакс тихо шикнул. Алан кивнул понимающе.

Тьма стояла непроглядная, просто египетская. Алан и Хью с трудом различали контуры друг друга. Смутно мерцало море, да в прогалы туч иногда выглядывали любопытные звездочки.

Эдвард изучал стену правым, хитрым глазом. Сложенная из базальтовых блоков, она давала возможность, цепляясь, подняться на нее. Но шум, который, несомненно, возникнет, с такого близкого расстояния не услышать нельзя, а чтобы поднять тревогу, хватит и секунды. Рыцарь напряженно думал, но решение не вытанцовывалось.

Наверху тем временем сменился караул. Новый часовой шастал туда-сюда по стене куда быстрее предшественника, почти бегал. Перекликался с коллегой на донжоне визгливо, фальцетом.

Гэл, стоявший спиной к стене рядом с друзьями, не вытерпел:

— Ну, что он носится, как в окорок раненный? Вши заели, что ли? — шепотом проворчал он. — Хоть бы секунду постоял на месте!

Рыцаря внезапно осенило:

— Точно, надо отвлечь его! Пусть задержится на том конце стены хоть пару минут, и я успею забраться наверх. Хью, там, дальше к углу воротной башни спрятаться негде?

Лучник пожал плечами, будто в темноте можно различить жесты, но сакс его видел и не стал дожидаться слов:

— Хью, дружище, по стеночке, по стеночке, иди туда и залезь куда-нибудь, найди дырку или под мост нырни, лишь бы сверху не увидели. А потом — шумни! Камешек урони, что ли, пусть он смотрит, ищет. Не найдет, подумает: заяц там, или крыса шуршит… Ну, кто тут у них водится в горах?

— Козлы! — сказал эрудированный Алан. — Мне в Катании говорили, они уже весь остров съели[35].

— Сам ты… съел! — в сердцах прошептал сакс. Толкнул легонько Хью к башне.

Через пару минут там о скалу звонко щелкнул камешек. Тут же шаги дозорного сменились дробной рысью, на стене мелькнул свет факела и скрылся за ее изгибом. С донжона послышался голос второго часового, окликнувшего товарища. Эдвард, цепляясь кончиками пальцев за крохотные выступы, как ящерица-геккон полез на стену, повис под зубцом на руках. Наконец, послышался успокоительный ответ бдительного нижнего стража, не нашедшего, очевидно, достойного повода для тревоги. Коллеги обменялись еще парой фраз, и голова на донжоне скрылась за зубцами. В следующую секунду сакс взметнулся на стену. Из-за поворота приближались суетливые шаги. Он бесшумно скользнул навстречу, и его кинжал пробил гортань пирата. Тихо опустив ставшее податливым тело в густой мрак под зубец, Эдвард двинулся дальше, но в последних конвульсиях умирающий чем-то часто и нежно зазвенел о каменную стену.

Сакс рванулся прекратить этот, казавшийся ему оглушительным, трезвон, но с площадки донжона опять высунулась зеленая голова, требовательно спросила его о чем-то, и он застыл, пытаясь сообразить, что же делать. Он уже мысленно готовился начать открытый бой в таких совсем еще невыгодных условиях, но в этот миг снизу из-под стены Алан ответил верхнему часовому: каким-то образом он умудрился повторить произнесенную покойником полминуты назад последнюю в его жизни успокоительную фразу. Слова и интонации гэл воспроизвел потрясающе точно, хоть и ничего не понимал по-итальянски. Как ни странно, это сработало. Пробурчав что-то неодобрительное, подозрительная голова убралась. Сакс успел облиться холодным потом — впервые машина не сразу справилась с выделениями его тела.

Опять, теперь совсем близко, забренчали струны, запел высокий сильный тенор. Эдвард, пользуясь шумовым прикрытием, любезно организованным самими пиратами, быстро подошел к донжону. Прямо перед ним, чуть ниже гребня стены, сквозь решетку довольно широкого окна открылась панорама освещенного многими факелами зала, где за длинным столом тесно сидели пираты. На возвышении во главе стола тучный, похожий на мастиффа, барон и его супруга, видимо, как раз выясняли отношения: он искательно тянулся к ней с кубком, а она отворачивалась с пренебрежительной миной на красивом и злом лице.

Но все эти подробности вылетели из головы сакса моментально, как только он различил Ноэми, одиноко стоявшую у стены. К ней были повернуты многие пьяные лица, а она, в своем изящном кожаном гамбизончике, немного вытертым кое-где доспехами, словно и не видела этого зала, будто вовсе и не здесь находилась в смертельной опасности, без надежды на помощь. Столько гордости, сдержанного презрения, вызова жестокой судьбе выражало ее точеное лицо, что Эдвард сразу понял: она готова к смерти, она решилась умереть, чтобы избежать участи худшей для нее, чем сама смерть, и еще он понял: надо торопиться ее выручать, такое лицо не долго станут терпеть подле себя низкие и подлые людишки. Как ломали когда-то они свою совесть, приучая ее к злодейству, так постараются они сломать и эту чистоту, стащить в свою помойку, измазать дерьмом, чтобы не томила она их человеческую суть неизбывным укором за изнасилование собственной бессмертной души, не озаряла сверху их мерзкую и грязную лужу жизни.

Заставив себя оторваться от зловещей картины в окне, сакс пауком пополз со стены вверх по чуть наклонному округлому боку донжона. Доносившаяся из зала музыка полностью глушила слабые звуки его подъема. Через минуту он висел снаружи на зубце и напряженно вслушивался. Уловив сквозь аккорды мандолины близкие шаги за парапетом, Эдвард четко кашлянул. Тут же рядом с ним, как чертик из коробки, между зубцами вынырнула знакомая зеленая голова и посмотрела вниз. Это движение оказалось последним в жизни пирата: стальные пальцы правой руки сакса раздавили ему кадык и переломили шейные позвонки. Оставив труп там, где он рухнул на площадку донжона, рыцарь с высоты оглядел замок. Все было спокойно.

Но, спускаясь во двор и заглянув вновь сквозь окно в зал, сакс понял, что тишине осталось жить считанные секунды: Ноэми уже не стояла в одиночестве у стены. Два бандита удерживали ее, заломив руки за спину, а третий как раз рванул одежду на ее груди. Преодолев мгновенное искушение выдрать решетку и прыгнуть в зал, сакс вернул себе хладнокровие соображением, что шесть мечей — не один, и соскользнул на булыжник двора. Дернул дверь в донжон, как он и ожидал, она оказалась заперта изнутри.

Не теряя драгоценных секунд, он тенью метнулся в воротную арку, ухватил за нижнюю поперечину подъемную решетку, бешено рванул вверх и подпер каким-то поленом. Образовался лаз фута в два высотой, Эдвард ужом скользнул в него к воротам, кулаком выбил вытесанный из целого бревна громадный запирающий брус из кованых проушин и могучим пинком распахнул створку. Уже слыша голоса пиратов в воротной башне, бегущих вниз по лестнице из кордегардии, прыгнул к лебедке подъемного моста и вышиб стопор. Вместо плавного спуска мост с грохотом рухнул на опоры, раскололся и криво провис надо рвом. В проеме ворот мелькнули мимо Эдварда Алан и Хью и встретили караульных, выскочивших из двери под арку, точными ударами, сразу сразившими двоих. Сакс выхватил меч и присоединился к друзьям. В три секунды полегли и остальные три стража.

В арке чуть посветлело, над горизонтом высунулся край багрового диска луны. Прогудели под ногами подбежавших снизу по серпантину англичан доски моста, и вся маленькая армия ринулась во двор замка в атаку.

Из распахнувшейся двери донжона выбегали первые пираты. Вооруженные чем попало, пьяные и полу ослепшие после яркого света, они оказались легкой жатвой для мечей британцев. Десяток или чуть более разбойников были уничтожены на ступенях главной башни, и карательный отряд врубился в коридор донжона. Он был забит до отказа рвущимися к выходу врагами. Команда Эдварда продержалась в дверях несколько секунд, навалив в проеме вал из тел, но вынуждена была снова отступить во двор. Работая мечами без остановки, они с минуту отправляли на тот свет одного за другим выскакивающих из коридора пиратов, пока, наконец, напор их не уменьшился, и британцы снова смогли двинуться вперед. Яростно орудуя мечом, оскальзываясь на крови, оступаясь на мягком, сакс рвался к двери в зал. С боков его прикрывали клинки Алана и Хью, позади три ветерана рубили руки, угрожающие ударом в спину.

Вдруг впереди что-то ухнуло, и перед самыми ногами Эдварда разверзся провал шириной ярда в три, и в нем с воплями исчезли передние шеренги защитников замка.

— Вот это да! — восхищенно произнес Алан. — Это они спьяну своих в подвал скинули, как вас в прецептории. Жалко, Шимон не видит! Вот спасибо-то!

Сакс не стал дожидаться, пока враги опомнятся. Он прыгнул через дыру, сшиб нескольких пиратов, сам упал, выронив меч, заработал, как молотами, железными кулаками, слыша хруст костей и треск черепов, скрежет стали о сталь на груди и спине. Поднялся на ноги, сломал чью-то руку с кинжалом, упрямо тянувшуюся к горлу, захватил, сколько смог, врагов в охапку и одним махом скинул вопящую кучу в подвал. Развернулся, подхватил с пола меч и, крикнул, не оборачиваясь:

— Прыгайте за мной!

— Зачем? — прозвучал неожиданно близко голос гэла. — Они закрыли ловушку. Все у них нынче не вовремя…

В несколько секунд коридор был очищен от последних пиратов, и победоносная британская армия вступила в трапезную. Освещенные багровым светом нескольких факелов и очага, по мрачному, с черными базальтовыми стенами и мощными закопченными балками под потолком, залу, метались десятка два безоружных разбойников. Тщетно пытался натравить их на врага краснолицый барон, кричал, надсаживаясь, со своего помоста. У него в руках тоже был лишь кинжал. Рядом с ним злобно сверкала глазами на худом лице его жена.

Британцы принялись сгонять врагов, как колли овец, в угол, подкалывая их мечами. Хью встал у выхода в коридор, чтобы обезопасить тыл, Алан перекрыл дверь во внутренние покои, подпер ее лавкой.

Эдвард отыскал глазами Ноэми — она стояла, вжавшись в угол, прикрывая грудь изорванной одеждой. Он бросился к ней, огибая стол, походя смахнул голову пытающемуся преградить дорогу пирату с ножом. Радостная улыбка осветила измученное личико Ноэми в разводах слез.

— Эдвард! — сделала шаг к нему, протянула руку, гамбизон сполз с плеча. — Милый!

Баронесса выхватила из рук мужа кинжал, метнулась пантерой наперерез, схватила девушку за волосы и, с неженской силой отогнув ее голову назад, приставила клинок к ямке между ключиц Ноэми.

— Все прочь! Прочь, или я отрежу голову вашей шлюхе! — визгливо прокричала она. Лицо ее исказила ярость, придав правильным чертам выражение маски Медеи в греческой трагедии.

Эдвард остановился, как вкопанный, в двух шагах от ведьмы, схватившей Ноэми.

— Ни шагу дальше, или, клянусь, ваша девка умрет! Кто вы?! Почему напали на замок?! Отвечайте! — рука мегеры с кинжалом напряглась, на нежной коже Ноэми выступила капля крови.

— Мы напали?! Твой муж, черт бы его драл, напал на наши суда! Мы пришли освободить эту леди, ваша же кровь — на зачинщике убийств. Вас поразили собственные мечи! Ал, клинок к горлу пиратской мрази!

Гэл махом перелетел через лавки и схватил барона за воротник камзола, закрутил его на щетинистом затылке.

— Ты получишь своего благоверного по частям, мадам! — сунув острие клеймора барону в ухо, прокричал он.

— Не смейте! — прохрипела баронесса. — Не трогайте его! Я не боюсь ваших мечей! Она нужна вам живой?! Если убьете мужа, и ей не будет пощады!

Стало ясно, что она не отступит от своего. Конечно, главным было спасти Ноэми. Сакс откашлялся:

— Хорошо, мадам! Мы вернем вам мужа. Отпустите девушку!

Баронесса саркастически засмеялась:

— Не считайте меня дурой, сэр! Так я вам и поверила…

— Даю слово рыцаря! Клянусь страданиями Христа, мы не причиним вам более вреда! Ал, отпусти ее борова, жизнь Ноэми дороже!

Секунду супруга пирата испытующе вглядывалась в лицо сакса, затем отвела кинжал и толкнула Ноэми в объятия Эдварда:

— Что ж, поверю вам, сэр! У вас, красавчик, лицо как раз для благородных поступков. Забирайте свою пархатую драгоценность и убирайтесь вон из замка!

Сдерживая ярость, рыцарь вместе с Ноэми повернулся к дверям, но тут раздался гневный голос Алана, снова поднявшего меч на барона.

— А как вам нравится моя физиономия, мадам? Подходит она для рождественских душещипательных историй? Ах-ах, бедные сиротки-пираты! Нет, сэр, молчи! — он поднял ладонь, заметив, что сакс открыл рот. — Молчи, во имя святого Дункана! Дай сказать! Мадам, я не клялся вам ни в чем и ничем. Зря вы не придержали свой острый язычок… Что?

Баронесса с посеревшим от ужаса лицом, пошатываясь, двинулась к нему. Гэл отпихнул барона, шагнул вперед и широким взмахом меча выбил у нее кинжал. Она обхватила мужа руками, неотрывно глядя на поистине страшного в гневе Алана.

— Ладно, пиратская семейка, слово командира — и мое слово тоже! Не тряситесь, мадам, и успокойте своего повелителя, а то, по-моему, из него уже потекло. Вреда мы не причиним, раз обещали, но кое-что, несомненно, пойдет вам только на пользу. Во-первых, ваша светлость в курсе, что сей достойный муж первым насиловал пленниц в ваше отсутствие, а потом, когда шайка получала свою долю удовольствий, убивал их, чтобы вы не пронюхали о его "верности"? Говорят, вы ревнивы, мадам!

Она глазами дикой кошки обожгла обличителя, обернулась к понурившемуся мужу и влепила ему смачную оплеуху:

— Я с тобой потом по душам поговорю, повелитель!

Алан продолжил:

— Эта душеспасительная беседа не пойдет ему во вред? Значит, мы блюдем условия договора… Думаю, евангельская нищета тоже полезная штука для грабителей и убийц. Не на что вооружаться, не на что нанять сообщников… Молчи, Эд! Сколько можно оставаться каким-то Исусиком? Надо вырвать жало у змеи! Как, друзья, согласны со мной? — обратился гэл к британцам. — Да? Ну, тогда заприте где-нибудь это свиное стадо, и займемся воспитанием добрых чувств.

Экспедиционный корпус под командой Хью быстро разместил со всеми удобствами в подвальной тюрьме горстку уцелевших пиратов.

Ноэми тем временем рассказала саксу о том, что масленые взгляды барона на нее на этот раз не укрылись от бдительного ока ревнивой жены, и та отдала пиратам приказ изнасиловать пленницу тут же, в зале. И уже гэл остановил командира, поднявшего железный кулак на достойную чету, напомнив ему о клятве.

В зале остались хозяйская пара и победители. По просьбе Алана Хью отыскал жаровню и нагреб в нее из камина горящих углей. Ноэми, поняв зловещий смысл приготовлений, побледнела и хотела выйти, но хитрый скотт, исподтишка подмигнув и плутовски улыбнувшись, знаком остановил ее.

Пирата оторвали от жены, заломив руки, связали и бросили на колени перед жаровней. Супругу его, шипящую, как клубок змей на голове Медузы Горгоны, аккуратно прикрутили к тяжелому дубовому креслу, так сказать, в первом ряду партера.

Затем гэл резанул кинжалом воротник бархатного баронского камзола и выдрал его вместе с рубашкой, оголив жирную, давненько не мытую спину:

— Фи, мадам, у вас совсем не изысканный вкус! — засмеялся гэл. — Как можно жить с таким козлом? Эй, козел, правду говорят, что вы, козлы, сожрали всю Сицилию? — Он пнул барона в зад носком сапога. Отошел к столу, выбросил закуску из какой-то плошки, вернулся, положил в нее немного дымящихся углей из жаровни.

Кивнул лучникам:

— Держите его! Крепче, чтобы не шелохнулся! — склонился к перепуганному хозяину замка, сунул ему в нос дымящуюся посудину. — Признавайся, нехороший, где твои награбленные сокровища? Молчишь?! Сейчас огоньку на спину подсыплю! Слышал, небось, у французов есть такое блюдо — барбекю? Твои соратники сказали, что ты и от них сундуки прячешь! Какой скупердяй… Некрасиво! Где тайник?! Скажешь?!

Он поднял плошку, но не стал сыпать из нее жар, а бесшумно плюнул на блестящую от пота спину.

Барон неистово задергался, вырываясь из рук англичан, и завопил:

— Скажу! Все скажу!!! — заглушая крик своей половины:

— Молчи, дурак!

Гэл мигнул, и ей заткнули рот подолом собственного платья. Снова склонился к горько рыдающему барону:

— Ну! — глянул ему на спину. — У-у, какой волдырь! Неудивительно, что у твоей женушки сердце кровью облилось. Продолжим?

— Нет! Не надо! — просипел несчастный пират. — Я все отдам! Грабители!

На что Алан ответил:

— Ну, уж, чья бы корова мычала!..

Через полчаса все ценное из тайников пиратской семьи было упаковано в такие тяжелые тюки, что просто удивительно, как экспроприаторы надеялись их поднять.

— Теперь последний урок вам на пользу. Эд, выведи Ноэми! Не беспокойся, я же обещал: никакого вреда. — Подождал, пока закрылась дверь за молодой парой, с грозным лицом обернулся к воссоединенной чете грабителей. — Вы зачем приказали своим головорезам изнасиловать беззащитную девушку? Я считаю, что вам обоим будет полезно испытать на своей шкуре это наслаждение. Ребята! — он обратился к десантникам. — Я-то от своего сэра набрался высоких принципов, но вас прошу: доставьте даме максимум удовольствия. Хью, не посрами Гримсби!

Погрозил кулаком несчастному супругу:

— Тебе, несомненно, понравится, козел, то, что сделают с твоей козой, а она потом отблагодарит тебя: идея-то насиловать пленниц изначально твоя, — дождался, пока с онемевшей от злобы женщины сорвали одежду, оглядел ее ладную, гибкую как плетка, смуглую фигуру, одобрительно цыкнул зубом, сказал: — Десять минут вам на все! — и вышел к Эдварду и Ноэми, обнимавшимся в коридоре. За его спиной лязгнул засов.

Девушка с каким-то страхом посмотрела на гэла:

— Ал, а у барона на спине, таки, и, правда вскочил волдырь! Как же это?

— Да это — что! — ответил безмятежно скотт. — Вот, я слыхал, одному такому должны были голову отрубить, да в последний момент передумали и помиловали. А палач пошутил, не сказал, что казни не будет, и прутиком легонечко по шее… Голова-то и отвалилась! Вот! А ты — волдырь… Мнительный он больно, барон ваш!

Эдвард спросил:

— Слушай, а кабы он не раскололся сразу, насыпал бы углей?

Гэл уклончиво пожал плечами. За дверью по-звериному взвыла баронесса.

— Что они там делают, Ал? — спросила Ноэми.

Друзья отвели глаза в сторону. Она бросилась к двери и забарабанила в нее кулачками:

— Перестаньте! Прекратите!!!

Смущенно ухмыляясь, из зала выглянул расхристанный лучник.

Алан сердито махнул рукой:

— Хватит, парни, хорошего — понемножку!..

Пинками выгнав за ворота барона с хлюпающей носом полуодетой половиной, их челядь и пиратов из подвала, мстители вылили в зале на пол пару бочек оливкового масла и швырнули факел в груду поломанной мебели. Сгибаясь под тяжестью мешков с золотом, экспедиция сошла по серпантину к галере, и вовремя: разогнали вахту, уже готовившуюся отчалить, нашли на камбузе пол бочки проверенного пиротехнического средства, и к зареву пылающего на скале замка присоединилось разгорающееся на разбойничьем судне пламя. Равнодушно оставив за спиной проклятья побежденных, усталые британцы направились к поджидающей их лодке.

Когда подгребли к наве, Эдвард вспомнил, как гэл чревовещал часовому из-под стены, и спросил:

— Эй, Ал, а откуда ты знаешь пиратский язык?

— Да неоткуда! — лицо сквайра хитро сморщилось в свете луны. — Вот ты, например, можешь ухнуть совой? Ну, и я ухнул по ихнему! А хорошо получилось, правда?

 

Глава тридцать седьмая. Конец плавания

Наутро так и не сомкнувший глаз Эдвард поднялся на палубу и увидел на горизонте дым Стромболи. Берега негостеприимной Сицилии растаяли за ночь за кормой. Теплый сирокко раздувал паруса, срывал пену с зеленых волн, нава быстро бежала к Неаполю.

Сидевшие у борта англичане, увидев рыцаря, почтительно встали.

Хью коснулся рукой шапки:

— Доброе утро, сэр!

— Точно доброе, ребята?! — улыбнулся Эдвард.

Подошел Алан:

— Они тебя с рассвета караулят. Терпежу нет, так добычу раздуванить охота! Ну, что, не будем томить людей?

Сакс нехотя кивнул и отвернулся от оживившихся соратников.

Он на удивление отличался от абсолютного большинства рыцарей того времени, увековечивших себя в анналах истории именно своей жадностью. В священные крестовые походы воинственные пилигримы отправлялись не столько для защиты веры, сколько для обогащения. Все современные им серьезные исторические источники отмечают дикую алчность крестоносцев, всех, от военачальников до простых солдат. Зверства воинов Христа в Сирии и Египте, Константинополе и Дамаске, Пруссии и Литве, Пскове и Тулузе — везде были одинаковы. Ради золота, поместий реками лилась кровь, горели в смрадных кострах живые люди, уничтожались в угоду Господу целые племена и народы. Дошедшие до нас свидетельства очевидцев описывают, как разграблялись христианские города Венгрии, Польши, Византии, как рубили в куски младенцев и заставляли обезумевших матерей есть их мясо, как насиловали юношей и девушек, а затем, повесив за руки или ноги, отрабатывали на их телах приемы фехтования на мечах.

Сегодня католическая церковь не любит вспоминать эти факты. Но многие христолюбивые мясники того времени причислены ей к сонму святых именно за убийства, за разбой, за мучения людей. Господь, прощая любые грехи, стоило только покаяться (именно покаяться, а не раскаяться, ведь истинное осознание своего зверства не дало бы жить далее человеку, виновному в таких преступлениях), деформировал совесть, делал ее резиновой, позволял оправдать все, что угодно. Божье милосердие на этом свете всегда равно милосердию людскому…

Для добрых и умных людей, опередивших в истинном сострадании к ближним свой жестокий век, мерилом поступков которых неизменно являлась совесть, но не хватало сил отстаивать правду, неизбывной трагедией становилась иногда сама жизнь.

Эдвард, сам пока того не ведая, уже принадлежал к их числу.

Деньги и власть, блага, идущие от них, не привлекали его. Красивые мечты добродетельного мальчика, воспитанного ласковой матерью, разом вдребезги разбила суровая действительность. Он испытал горе утрат, ощутил боль физических и душевных ран, стал наполовину изгоем. Дружба с Аланом, любовь Ноэми, мудрость Тиграна спасли его душу от ожесточения. Он учился видеть людскую боль, сочувствовать бедам, понемногу овладевал трудным умением распознавать добро и зло, в какие бы одежды, знатности, доблести, или святости оно, зло, не рядилось. Эдвард постепенно, медленно, с ошибками, через страдания, но неуклонно, выходил на дорогу, предсказанную ему Тиграном, дорогу борьбы с судьбой.

Да, ошибок хватало! Недаром этой бессонной ночью сакса грызла совесть. Он думал о штурме и был доволен собой, но о том, что произошло потом… В душе шевелились сомнения. Нет, он не сожалел, что вчера в бою убил многих и еще больше искалечил. Это диктовалось необходимостью, нельзя было освободить Ноэми мирным путем, но пытать ради денег, насиловать?! Чем лучше он Ричарда, приказавшего перебить в Акре тысячи заложников? Тогда он спорил с де Во! А сам теперь?..

Он приложил концы пальцев к пылающему лбу. Вчера, в сумятице боя, сразу после него, все мысли юноши были о Ноэми, остальное мало его занимало. Но теперь… Он представил себе расширившиеся от ужаса зрачки баронессы, когда он выходил из зала, оставляя ее с лучниками, в ушах прозвучал хрип корчащегося от боли жирного барона, пусть причина его страданий была и мнимой.

Нет, ну чем он сейчас лучше фон Штолльберга?! И тот ради своих целей не гнушался пытками, не брезговал насилием. В чем разница между ними? Оба они — рыцари! Он застонал от омерзения к себе…

— Что с тобой, милый?!

Сакс обернулся. Рядом с растерянной улыбкой стояла Ноэми. Всю ночь она провела у постели Шимона, лишь на рассвете смежила веки.

— Все в порядке! — заставил себя улыбнуться ей он.

К ним присоединился Алан:

— Ну, все! Вроде бы разделил по совести: половину добычи тебе, половину оставшегося мне — сквайру, остальное — на четыре равные части — им, — он ткнул большим пальцем через плечо назад. — Довольны! Такие деньги!.. Каждому хватит на родине и дом, и землицы прикупить, и на эль на всю оставшуюся жизнь. И мы…

— Мне ничего не надо! — сквозь зубы процедил рыцарь.

— Опять, как всегда… Но почему?! — Алан посмотрел на друга, перевел глаза на девушку, опять на него. — Не пойму тебя, Эд! Призовые деньги ты заслужил, как командир. Да и правду сказать, большая часть успеха — твоя заслуга, а золота не бывает слишком много…

— Я не за ним туда шел! Оно в крови…

— Ну-ка, сэр, пройдем на корму. И ты, Ноэми, с нами! Поговорим по душам… — гэл вразвалку зашагал вдоль борта.

Молодая пара, переглянувшись, двинулась за ним. Когда край паруса скрыл их от глаз англичан, Алан остановился и повернулся к Эдварду и Ноэми:

— Эд, тебе вчера голову в схватке не ушибли? Отказываться от денег! Где это видано?! Что на тебя нашло?

Сакс угрюмо опустил голову. Он знал, что друг его не поймет.

Выручила Ноэми:

— Ал, не сердись. Эд не хочет быть, как вчерашние пираты. Мучить, жечь из-за золота…

Алан не на шутку обиделся:

— А я, значит, с детства мечтал стать пиратом? Я жег и мучил? Так, да? — не дождавшись ответа от смущенных собеседников, с усилием взял себя в руки, и с напряженным спокойствием в голосе продолжил. — Золото, конечно, прекрасно, но и я, и, смею надеяться, сэр, остальные ребята, этой ночью думали не о нем. Ну, скажем, не столько о нем! Что, разве лучше было бы оставить деньги разбойникам? Сколько они сгубили христианских душ за это золото? И не стоило их наказать?! Да кабы не данное тобой слово, Эд, клянусь, ни один не ушел бы живым! Или прощать обидчикам, как велит Христос? В море еще много кораблей, на них плывут невинные люди, пусть их грабят, убивают… Да?!

— Нет! Я не об этом! — Эдвард покачал головой. — Нельзя мучить, тем более — из-за денег!

— А я никого и не мучил! Сами же видели! А что плевком ему спину обжег, так это не я, а его собственный страх. Знала ведь кошка, чье мясо съела! Слушай, Эд, так, может, ты теперь жалеешь, что рубил сарацин во имя Христа?

Сакс пожал плечами:

— Мне иногда кажется, что вообще нельзя убивать людей. Только за то, что они веруют по-другому…

— Эх, Эд, да ребята вызвались пойти с нами только потому, что знали, кто ты такой! О нашем патруле в армии легенды ходили. А откажись они, управились бы мы втроем? Сомнительно… Завязли бы у ворот, пираты успели бы вооружиться… Сам знаешь, стрела в голову и для тебя смертельна. Как тогда Ноэми? И так-то еле успели…

— Спасибо, Ал, — девушка прямо посмотрела в глаза гэлу, — что спасли меня, но приказал изнасиловать баронессу ты зря!

Алан немного смутился:

— Да ведь это она велела отдать тебя пиратам!

Эдвард, понимая, что слова Ноэми относятся и к нему, сказал горько:

— А ты приказал отдать ее лучникам… А я — промолчал! Чем же мы с тобой, Ал, лучше пиратов?!

— Лучше, сэр, лучше! — неприятно засмеялся гэл. — Она и не думала о том, что чувствует женщина в таком положении, теперь, испытав это на своей шкуре, может быть, поостережется отдавать подобные приказы. Да и всем им урок на пользу! Без денег, без замка и корабля они не скоро соберутся на грабеж.

— Ты так считаешь? — нерешительно, но с явным облегчением спросил рыцарь.

— Да, сэр, я так, с твоего позволения, считаю!

— А я вот думаю, что они просто-напросто ожесточатся. Убить, если нет другого пути, но не унижать… Боюсь, они отыграются на других, слабых. Зло всегда родит зло, — грустно сказала Ноэми.

— В следующий раз непременно всех милосердно прикончу, леди! — мрачно закончил разговор Алан.

Зашли к Шимону. Ему полегчало, он поспал и чуть повеселел.

Алан откинул одеяло, сделал перевязку и сказал:

— Месячишко похромаешь и забудешь. Рана не страшнее, чем при вашем обрезании, так что тебе не привыкать, и не понимаю, отчего столько волнений.

Эдвард невольно улыбнулся и предложил:

— Решим, что дальше делать будем? Ты как, Шимончик, разговаривать в силах?

Иудей кивнул курчавой головой на подушке.

Ноэми начала:

— Ну, мы-то, как и собирались, плыли в Гранаду. А ты, Эд, куда путь-дорогу держишь? Тебя Тигран давно к себе ждет, но ты, по-моему, от него все удаляешься.

Эдвард рассказал о матери и своих планах отвезти ее на лечение.

Ноэми задумалась, потом предложила:

— Что, если так: сейчас плывем в Марсель, оттуда вы вдвоем через Лимож и Пуатье двинетесь в Сен-Мало и в Англию, заберете маму Эдварда и назад тем же путем. Я, тем временем, на наве до Альмерии, и в Гранаду, продам все имущество и с деньгами назад. Встретимся снова в Марселе. Кто вернется первым, пусть ждет других. Думаю, до следующего лета мы все управимся. Как вам мой план?

— Да план-то неплох, вот только гвардеец твой ранен! — сказал Алан. — Кто тебя защитит, ежели еще что приключится?

Шимон запротестовал:

— Пока до Марселя доплывем, я уж встану, ну, и наймем несколько человек в охрану. Отставных вояк там хватает — из Палестины съезжаются.

— Да, — сказал сакс, — пожалуй, времени выздороветь хватит. Нам ведь, — не забыл, Ал? — еще в Неаполь надо завернуть, багаж у генуэзца забрать… Ну, как Ноэми рассудила, так и решим.

На рассвете следующего дня шкипер чуть подправил курс по конусу Везувия, и к полудню нава вошла в порт Неаполя. Знакомый неф стоял у пристани, рядом оставалось немного места, чтобы причалить, не пришлось далеко ходить за вещами.

Английские волонтеры решили не возвращаться к генуэзцу и плыть на наве до Марселя, и дальше в Англию с Эдвардом. Они были счастливы, столько денег не то, что иметь, видеть сразу им еще не приходилось. Во главе с Хью они направились в портовый кабак обмывать большую удачу.

Глядя с палубы им вслед, Алан посетовал:

— Эх, забыл предупредить, чтобы языком поменьше трепали о наших чудесах на Сицилии… Догнать, что ли?

— Да ладно беспокоиться, Ал! — остановил его Эдвард. — Кто им поверит-то? Да и итальянского они не знают!

Гэл с сомнением проворчал, что береженого и Бог бережет, но махнул рукой.

Вдрызг пьяные лучники вернулись к полуночи. Небольшая толпа местных прихлебателей, тараторя наперегонки, проводила их до судна и разошлась, лишь когда богатенькие сыны Альбиона завалились спать прямо на палубе. Алан, видя такое дело, уговорил шкипера отвалить от соблазнов уже рано утром.

Проснувшись на рассвете от холодного дождя и качки, гуляки огласили Средиземное море стонами и жалобами на головную боль и целый день бегали с зелеными лицами к подветренному борту — приносили жертвы Нептуну из вчерашнего меню.

Хью сказал со страдальческим лицом, что они прогуляли каждый по десятку цехинов, хорошо, что больше с собой не взяли.

Дальнейшее трехнедельное плавание до Марселя прошло спокойно, но не очень интересно. Шимон, как и обещал, к концу рейса встал на ноги, прихрамывал, морщился, но не жаловался.

Эдвард и Ноэми… Как томились, как тосковали они в разлуке… Встретились, и вот вновь встала между ними невидимая преграда… Призрачная стена раздвоила чувства, давняя отчужденность не исчезла… Они сами не ведали, что мешает понять друг друга, сблизиться. Нет, не вера! Она лишь причина их общего несчастья. Да, их любовь горька, но горем же и скреплена навечно.

Им многое объяснил один разговор.

Они стояли вдвоем у борта и наблюдали за синеющей вдалеке полоской острова Эльбы. Ноэми рассказывала о своей жизни в разлуке, о Тигране, а сакс вдруг вспомнил тевтонскую засаду у Бейрута и посетовал, что не было у него стариковой винтовки у Сицилии, когда пираты пытались взять их на абордаж.

— Эх, захватили бы галеру… — мечтательно сказал он, — не пришлось бы и замок штурмовать.

— Неужели тебе не приелось все это! — Ноэми грустно посмотрела на него.

Сакс, захваченный представшими перед ним в мыслях картинами неземного могущества с винтовкой в руках, глупо захлопал длинными ресницами, не в силах сразу переключиться:

— Не понял…

— Да неужели тебе мало! Куда еще силы-то? Эдвард, милый, ты и с тем, что есть, не очень-то счастлив…

Она замолчала, отвернувшись к морю, и рыцарь, подумав, решил, что в чем-то она права, но…

Погладил ее по руке: — Ну, согласись, все же моя сила пригодилась.

Она резко повернулась к нему, стукнула кулачком по загудевшей металлом груди сакса, сморщилась от боли и подула на ушибленные пальцы:

— М-м… Да, да, согласна! Но, знаешь, чего я больше всего страшусь? Что твоя сила и тебя победит, сделает злым и жестоким! Ты перестанешь чувствовать боль людей! А ведь я тебя и полюбила за доброту, за то, что себя ради другого человека не жалел!

Огорошенный этим взрывом чувств, Эдвард неловко спросил:

— А что, тебе кажется, я изменился?.. Стал хуже, да?

— Да! Нет! Не знаю!.. Но зачем, зачем, зачем ты позволил Алану, там, в замке…

— Ну, он же все объяснил…

Ноэми поникла головой:

— Да, объяснил, но нельзя вершить зло и оставаться добрым. Одно дело — убить, защищаясь или защищая… А мучить, пусть даже убийцу, пусть даже палача? Нет!!!

— Да сгоряча это, не стоило им тебя трогать! Теперь-то я понимаю, что согрешил… Но Ал прав, зло все-таки надо наказывать!

— Грех ваш Иисус простит, а вот совесть… Человек — это… ну, сумма всех его дел. Поступки все добавляются, добавляются, и тебе с этим жить, ведь никакой Господь не властен над прошлым. Если подлость сделал — все! Сколько ни гладь по голове обиженного тобой, сколько ни молись, ни кайся, твое дерьмо навсегда при тебе останется, души-то вовек не отмыть!

Она помолчала, затем добавила:

— Ты, конечно, воюешь по-рыцарски. Но за что?! Кто скажет: прав ты или твой противник в сражении за веру?.. И война — это жестокость! Всякий раз, убивая, пусть и в честном бою, ты прибавляешь в себе к общему счету толику этой жестокости. Боюсь, когда-нибудь ее в тебе накопится больше твоей же доброты, и тогда темная сила возьмет верх! И как можно карать зло, если сам толком не знаешь, где оно?!

Эдвард стоял рядом с ней, и в нем росла детская обида.

Выходит, зря он бился за веру, зря лил кровь. И что все это значит? Как это Бог не в силах по-настоящему прощать грехи? Раскаявшегося и в Царствие Небесное допускают! Сакс все больше злился: что она на себя берет?! Злился, быть может, еще и потому, что совесть его шептала: — Права Ноэми, не сварить такого макового зелья, чтобы навсегда заснула память, а человек при этом остался человеком.

И, не выдержав этой пытки, внутреннего спора совести и навязанных с детства догм, он мерзко-ехидно спросил:

— Так, может, и фон Штолльберга не стоит казнить? Давай простим его, убийцу твоих родных, пусть живет! Эх, видно и тебя Тигран колдовством заморочил…

Ноэми сверкнула на него черными яростными глазами:

— Эх, ты! Ничего-то не понял… Тигран воззвал к доброте твоего сердца, а тебе ума не хватило услышать… Вот сейчас спорол чушь, так и живи теперь дальше с ней на совести!

Повернулась и ушла в каюту, а Эдвард дал себе слово проявить мужской характер, не спускать глупой девчонке обиду, но лишь с полчаса выдержал в одиночестве, и спустился к ней, попросил прощения.

Ноэми не стала корить его, грустно молча обняла, но что-то неощутимое осталось между ними, препятствуя их обоюдному счастью, как иногда тянет, мешает носить красивую одежду какой-нибудь косой неудачный шов.

Грустная у них получалась любовь. Если бы они могли разом перешагнуть разделяющие их барьеры и барьерчики, сблизиться окончательно раз и навсегда, чтобы не осталось недосказанного, недопонятого, непрочувствованного вместе, но… Сакс помнил грозовую ночь на берегу у Аскалона, унижение, испытанное тогда, и не хотел повторения, а Ноэми… Ноэми была обычной девушкой, и эта любовь была первой у нее.

И зыбкое равновесие между близостью и отчуждением тянулось, как длится и длится падение во сне, когда ни разбиться, ни остановить замирание сердца, пока не очнешься весь в поту.

И думается, они рано ли, поздно, проснулись бы и вместе посмеялись в конце концов над этим кошмарчиком, но на это просто не хватило времени — нава пришла в Марсель, и пришлось снова надолго прощаться.

Город и порт были битком набиты войсками. Де Во, ожидая неизвестно куда запропастившегося короля Ричарда, собирал здесь тем временем силы против Филиппа Августа французского. Тот, раньше конкурентов вернувшись из Палестины, воспользовался случаем и успел уже прибрать к рукам кое-что из бесхозных континентальных владений английской короны.

Эдвард сразу по прибытии навестил старого друга Шаррона, и тот ему обрисовал вкратце здешнюю политическую обстановку:

— Все, опять началось! Крестовый поход закончен, теперь станут сводить старые, а заодно и новые счеты. Принц Джон засел в Англии, не желает защищать здешние земли. Такое впечатление, что он решил выкроить под шумок себе суверенное королевство в Британии. Говорят, милостив к тамошним баронам: любые вольности, делайте, что хотите! Рассчитывает, видно, что поддержат против брата. А король Дик куда-то как провалился… Сюда пришла галера из тех, что с ним отплыли с Кипра, говорят, с октября после шторма у Корсики его корабля никто и не видел!

— Ну, что, в армию вернешься? — спросил капитан, наливая мальвазию в кубок гостя.

— Нет, ваша милость, не могу сейчас! Понимаете, обет дал за исцеление: не поднимать меч против христиан. Еще два года… Исполню, тогда, пожалуй, подумаю…

— Жаль! Барон, конечно, тоже огорчен будет. Он высоко ценит тебя, Эд, даже как-то сказал, что после короля Дика ты — лучший воин в Палестине. Ну, естественно, сразу оговорился, что, дескать, тебе пока ума не хватает, но знаешь его характер: кого-то похвалить ему не легче, чем подарить мешок золота. А Дэн его верный аж перекривился весь, как услышал, что милорд тебя жалует, будто хотел вина выпить и нечаянно уксуса хватанул. Злобится он на тебя… И что вы с ним не поделили?

Сакс в двух словах объяснил истоки неприязни норманна.

Шаррон кивнул в задумчивости:

— Ясно… Думаю, это серьезно… Злопамятный, я его хорошо знаю! Долго у меня на глазах в доверенных у барона ходил. Где какое тайное дело надо провернуть, или подтолкнуть кого-то к нужному решению, там, глядишь, и Дэн. Милорд и шпоры золотые, давно им выслуженные, мне кажется, придерживал, чтобы его в нужном качестве при себе сохранить. И сейчас в Англию послал обстановку выяснить и постараться принцу Джону там подножку подставить, поддержки знати лишить. Он, Дэн, мастер на такие штуки!

Эдварду разговор помог понять, за какие грехи сэр Дэниэл к нему так не расположен. Да ведь он умудрился трижды поставить профессионала высокого класса в дурацкое положение. Такое, конечно, не прощают…

— Чувствую, мессир, — со вздохом сказал он, — вторым, кто скрестит со мной мечи после снятия обета, будет Дэн. А может и не дотерпеть, полезет без очереди.

— Да, очередь! — сообразил Шаррон. — А где твой кровник, фон-барон? Неужто ты из Палестины уехал, оставив его в живых?

— Да, — кивнул сакс, — но и я скоро туда вернусь. Вот только домой съезжу… Мать тяжело болеет, хочу с собой в Святую землю увезти…

Капитан понимающе закивал:

— Ну, да, там же у тебя дружок знаменитый врач, даже, говорят, колдун-чернокнижник, да я в это не верю…

— И кто эту чепуху на хвосте носит? — насторожился Эдвард.

— Кто-то из тамплиеров нашептал на ухо милорду. Их, святош орденских, здесь изрядно развелось. Замки строят: под Тулузой, в Ниме, еще где-то. Золота у них хватает. Впечатление такое, будто не верят попы, что мы долго в Палестине удержимся и вьют себе здесь гнезда.

Сакс попрощался:

— Думаю, к лету опять сюда…

Старик обнял его и сказал:

— Авось, сынок, и увидимся тогда, коли меня воевать не ушлют

 

Глава тридцать восьмая. Состязание под королевским дубом

Алан, пошатавшись пару дней вместе с Хью по рынкам, купил всем лошадей. Великолепный золотистый шайр очень понравился Эдварду и через пару часов окончательно подчинился тяжелой руке хозяина. Лучники решили не покидать удачливого командира до самого дома и тоже снарядились в дорогу до Атлантики.

Шимон полностью поправился, и нава, простояв у пристани пять дней, пополнив команду опытными моряками, приняв на борт трех мечников- швейцарцев, опытных и в стрельбе из арбалета — в охрану, покинула порт и пошла на юго-запад, к берегам Каталонии. Дождавшись, пока парус судна превратился в далекое белое пятнышко на синем холодном фоне зимнего моря, сакс направил коня в узкие припортовые улочки. Сзади застучали подковы еще пяти верховых и двух вьючных лошадей.

Ледяной мистраль крутил пыль на дороге, идущей вокруг залива Бер и дальше на Арль. Настроение у Эдварда тоже было зимним. Болела голова, нудный свист ветра наводил тоску. Рыцарь постарался взять себя в руки, махнул Алану, чтобы пристроился рядом, и стал вместе с ним обсуждать дальнейший маршрут.

До Сен-Мало было около ста лье. Происшествий, достойных описания, в пути не случилось. Кресты на одежде, охранявшие возвращающихся домой пилигримов, заставляли встречных рыцарей, а их было предостаточно и с отрядами, уважительно склонять копья, салютуя героям Палестины. Разбойники же, злодеяния которых неоднократно живописали им на постоялых дворах, так и не обнаружили себя, не рискуя, видимо, схваткой с шестью опытными воинами.

За две недели, как и рассчитывали, путешественники пересекли Анжуйские владения, затем, наняв за приличную случаю сумму корабль, за сутки переправились через Ла-Манш, и пристали в Портсмуте. Эдвард вернулся на родину после двухлетнего отсутствия.

Когда с холмов Саут-Даунс перед ним открылся мягкий зимний пейзаж южной Англии с пятнами вечнозеленых растений на усыпанной палыми листьями земле, с клочьями тумана в лощинах, он вспомнил зной Святой земли, и у него защемило сердце. За спиной завистливо вздохнул Алан. До его любимой Шотландии было еще далеко, и кто бы сказал, когда ему суждено ее увидеть.

Маленький отряд еще уменьшился — один из лучников свернул в сторону Саутгемптона и дальше на Шерборн, откуда был родом. Из Лондона двое других собирались в Ипсуич. Хью должен был сопроводить Эдварда и Алана до Грейлстоуна и затем отправиться в свой Гримсби.

Алан в Аквитании завел было с ним разговор, предлагая всем четверым остаться служить Эдварду, но Хью отвечал уклончиво, ни да, ни нет, пока не проболтался, что, насмотревшись в Сицилии на странного рыцаря, легко ползающего в полном вооружении по отвесной стене, способного поднять в одиночку многопудовую решетку ворот и обрубающего стальные мечи, как капустные кочерыжки, вояки побаиваются нечистой силы. По их словам, еще в Палестине ходили слухи о крестоносце, продавшем душу схизматику-колдуну в обмен на неуязвимость и силу. Сам Хью, дескать, в эту ерунду не верит, но… денег теперь хватает… пора и осесть, остепениться…

Два дня заняла дорога до Лондона. На постоялом дворе в предместье постарались выяснить здесь, в сердце Британии, обстановку в стране.

В городе судачили о притязаниях принца Джона на корону. Настоящего короля не слышно было ни слуху, ни духу, и коварный регент использовал время для вербовки сторонников. Он заигрывал и с норманнскими баронами, и с недавними врагами, саксами, и даже с презираемым им народом. Богатые купцы в столице добились льгот в обмен на займы, и ходили перед дворянами, нагло задрав носы. Некоторые шерифы графств перестали тревожить и многочисленных разбойников в лесах, видимо, по указанию свыше. Эти сомнительные средства, добавляя дешевой популярности недостойному брату короля-рыцаря, ослабляли, и без того не очень прочную из-за отсутствия законного монарха центральную власть.

Регент обосновался в Йорке, и туда к нему потихоньку сползались наемники. Рассказывали, что верные королю Дику вассалы подвергаются ныне большой опасности. В нескольких замках послабее хозяев, враждебных регенту, уже постигли разные несчастья. У кого угнали скот, у кого сожгли весь урожай, а некоторые и сами пострадали от налетов. Были и убитые, а в лесах на неугодных принцу путников случалось, нападали разбойники, и, вроде бы, в доспехах. А откуда у лесных братьев доспехи?..

Алан и Хью запасли продуктов в дорогу, на северной окраине города за Сити йоркширцы попрощались с соратниками, повернувшими на Колчестер, и углубились в лес, тянувшийся до Бедфорда. Улицы встречных деревень опустели, жители в зимнюю непогоду сидели либо дома у очага, либо в кабаке за кружкой живительной влаги. А такое заведение было обязательным в каждом селении. Это очень устраивало путешественников — гордые замки норманнов, новых хозяев страны, встававшие иногда из-за деревьев где-нибудь на холме, не привлекали британцев, так сказать, не высшего сорта, саксов и скотта, не ожидавших искреннего гостеприимства от оккупантов. В обителях благочестивые иноки приняли бы с почетом воинов креста, но с некоторых пор Эдвард опасался соискать благодати Божией из рук его слуг. Дескать, от греха подальше, а то, как бы не отлучили ненароком.

Ночевали поэтому в корчмах вместе с простыми разносчиками, подмастерьями, бродячими лекарями и музыкантами. Для соскучившихся по родине в долгой разлуке друзей грубая речь простонародья, их нестройные песни звучали слаще ангельского хора. А когда Алан встретил на ночлеге шотландцев, недавно покинувших горный край и направлявшихся по делам в Лондон, и целый час с ними беседовал на своем языке, Эдвард заметил слезы, выступившие на глазах сурового гэла.

За четыре дня неспешного пути добрались до Шеффилда и остановились на ночевку в таверне "Нож и колбаса". До дома теперь было рукой подать, следующую ночь Эдвард твердо решил провести под отчим кровом. Настроение у рыцаря, везущего домой золотые шпоры — свидетельство, что не посрамил на поле брани честь рода, было праздничным, да и в мошне у него звенело, и когда кто-то из местных поднял кружку с элем за здравие воинов креста, Эдвард ответил, что угощает всех присутствующих во славу доброй Англии и короля Дика.

Под одобрительные крики любителей выпить запенился эль, слуга выкатил бочонок с вином, зашкворчали в очаге лучшие, как сказал хозяин, в городе колбасы, и гулянье затянулось заполночь.

Выпроводив, наконец, за дверь последних наиболее стойких пьянчуг из местных, хозяин запер дверь на засов, и Алан подошел к нему, чтобы поторговаться на десерт и заплатить за приятный вечер. Кругом уже вовсю храпели постояльцы, и никто не заметил, как жадно уставился на тяжелый кошель в руках гэла здоровенный молодой монах, вылакавший сегодня, пожалуй, больше всех на дармовщину. Пара золотых цехинов сверхудовлетворили трактирщика, но привлекли к друзьям излишнее внимание тех, чей интерес часто чреват для путников досрочным окончанием и земного пути.

Утром друзья поднялись затемно. Хозяин хлопотал у очага, готовя завтрак, и на пожелание доброго утра ответил, что дескать, кому утром утро, а кому и еще ночью не рано, и кивнул на дверь:

— Вторые петухи не пропели, как оглашенный монах вскочил. Ну, какое-такое дело может быть у Божьего человека в такую беспросветную рань? И меня разбудил, а я бессонницей маюсь, лекарь говорит, жир душит, так больше и не заснул. Сейчас работника пошлю лошадей покормить, а пока оседлают, и завтрак поспеет.

Когда Эдвард с друзьями занялись яичницей с беконом, трактирщик уселся напротив за стол, поставил на него локти, положил на кулаки три или четыре своих подбородка и вполголоса сказал:

— Не мое дело, сэр, проезжающим советы давать, но не по сердцу мне, если с такими приятными гостями что-нибудь случится после ночлега у меня. Наденьте броню, сэр, вам ведь ехать Шервудским лесом…

— А что там за Корморан завелся? — с интересом спросил сакс, прожевав кусок.

— Хуже Корморана, сэр! Великаны глуповаты, а тот, кто в лесу сидит — умен! Вот уж сколько лет ноттингемский шериф за ним гоняется, стражников положил — не сосчитать, а все без толку…

— Робин Гуд, что ли? Я о нем еще в детстве сказки слушал…

— Да, сэр, Робин Гуд, или, по-иному, Робин Локсли, как он родился на этой речке. Но это не сказка! Никто без его ведома через лес проехать не может. Небогатые люди едут — как и нет никого в чащобе… Но если завелись денежки, лучше и не суйся! Рыцарь ты там, или аббат, или купец — обязательно ограбят. Будешь сопротивляться, так и убьют! Парочку рыцарей — и то прикончили!

— Тут недавно еврей-ростовщик проезжал. Смотреть не на что — сплошные лохмотья, мы думали — нищий. Так его остановили! А к вечеру вернулся из леса привязанным к своему ослу задом наперед! Плакал и твердил, что отняли у него чуть не тысячу цехинов, выдрали тетивой от лука за то, что не признавался, где деньги, а они у него в деревянном седле в тайнике были. По-моему, он рехнулся с горя. Я вот что скажу: — толстяк совсем понизил голос, — у него, у Локсли, везде глаза и уши. Он ведь добычей с кем надо делится и в обиду своих людей не дает, они за это молятся на него. Так вот! Не к добру монах умелся в такую рань!

— Спасибо, друг, — задумчиво сказал Эдвард, — броню мы обязательно наденем…

— Тоже мне, разбойник, — вмешался Алан, — он пожалеет, если нас тронет! Да и что здесь за злодеи? Вот у нас в Шотландии… Взять хоть Колина Мак-Ангуса… Никто не мог пройти…

— Да, — кротко сказал Хью, — мы в курсе, Ал, что у вас в Шотландии и дерьмо вкуснее, чем где-либо.

Эдвард и трактирщик расхохотались, а Алан надулся и перестал разговаривать с лучником.

Кони, отдохнув за ночь, мелкой рысью тропили свежий снежок, выпавший ночью. Бледные перед рассветом звезды чуть вырисовывали ломаную линию вершин леса вдалеке. Запорошенные колеи, чистые, еще нетронутые башмаками, копытами и колесами, тянулись меж пологих холмов. Медленно светало.

Внезапно Алан остановил всех. Звеня кольчугой, слез с седла и склонился над дорогой. Дернув коня за узду, прошел несколько шагов вперед.

Хью спросил нетерпеливо:

— Что там, Ал?!

— Ты у нас, умник, и так все знаешь. Зачем же меня спрашивать?! — огрызнулся еще не отошедший от обиды гэл. Затем сменил гнев на милость. — Следы! Понимаете, здесь снегопад кончился, и они стали видны. Сандалии, и шагает-то как широко! А вот дырки от посоха. Я еще вчера подумал, и зачем бы попу такая дубинища?

— И куда же он несется? — вслух подумал Эдвард.

— В Ротерхем, его не миновать по этой дороге.

Но за милю до города следы свернули на полузанесенную снегом тропку, уводящую в холмы, и скрылись за деревьями.

Путники проводили их взглядами, решили, что монах торопился в какую-нибудь деревню на похороны или крестины, и выкинули его из головы.

В Ротерхеме в рассветном сумраке на площади строился конный отряд человек в пятнадцать. При появлении Эдварда и его спутников от шеренги всадников подъехал их командир — высокий воин на черном коне.

— Прошу прощения, достойный сэр, дозволено ли мне будет осведомиться о маршруте вашего следования? — он приложил два пальца к наушу шлема.

— Да, уважаемый сэр, пожалуйста, мы едем в Донкастер, — так же вежливо ответил Эдвард, с интересом глядя на резкие черты выдубленного ветром лица.

— Я, сэр, здешний бейлиф, а это мой отряд… Здесь небезопасно — в лесу пошаливают. Присоединяйтесь к нам, сэр!

— Что же, это очень кстати, я согласен, сэр! Вижу, ваши люди уже в седлах…

— Да, но, к сожалению, мы сможем тронуться через час-полтора, не раньше. Здесь недалеко в деревне мои воины захватили двоих молодчиков из шайки Локсли. При этом один стражник был ранен. Сейчас пошлю туда подмогу, все вернутся сюда и мы сразу отконвоируем преступников в Донкастер. Шериф там, и, думаю, их не замедлят вздернуть.

Рыцарь подумал секунду:

— Как ни жаль, но задерживаться мы не можем! Нам сегодня предстоит проехать еще десять миль за Донкастер. Вынужден отказаться, но спасибо за предложение.

— Вы сильно рискуете, сэр, въезжая в Шервудский лес лишь втроем, — пожилой бейлиф неодобрительно покачал головой. — Но, дело, конечно, ваше, — он отъехал в сторону, освободив дорогу.

Погода стояла тихая, безветренная, как часто бывает после снегопада. Солнце светило сквозь легкую дымку, и снег, мягким покрывалом лежавший на вечнозеленых падубах и можжевельнике, на голых ветвях, на палой листве, пока не таял. Кое-где под деревьями густо зеленел мох. Копыта коней стучали приглушенно и таинственно. Эдвард почему-то ощутил себя словно в пустой церкви с ее торжественной тишиной, с яркими пятнами на полу от цветных витражей. Притихли и Алан с Хью.

— Где-то здесь, мне говорили, есть дуб, самый старый в Англии. Под ним будто еще король Артур что-то там делал, то ли отдыхал, то ли судил кого-то, — вспомнил Эдвард слышанное в детстве.

Хью хмыкнул:

— Эх, сэр, в каждой местности есть свое дерево, о котором рассказывают легенды! Это повелось, мне бабка-покойница говорила, еще от друидов. А посчитать эти деревья, так получится, что король Артур из-под одного к другому только и бегал, ни на что другое ему и времени не осталось бы…

— Теперь я понял, — сказал гэл, — в кого ты такой вредный — в бабку! Жуткий человек, ни во что не верит…

— Нет, отчего же, верю: в Бога, в дьявола, в привидения, в баньши, в маленький народец, в гномов, в троллей… — начал загибать пальцы лучник.

Но Алан прервал перечисление доморощенного пантеона:

— Значит, ты — … э-э… как его… суеверный скептик! — когда-то его самого так отквалифицировал Тигран.

Извилистая дорога вывела друзей из чащи, и выпрямилась, пересекая большую поляну чуть ли не в милю длиной. Путники невольно задержались на опушке, не решаясь сразу нарушить девственную белизну впереди.

Эдвард поднял руку:

— Похоже, вон и знаменитый дуб. Не знаю, как вы, а я таких громадин в жизни еще не встречал.

Дуб, действительно, казался патриархом царства Флоры. Косматым великаном он высился в центре поляны, и в безветрии зимнего дня чудилось, будто само время замерзло, коснувшись его угрюмых узловатых ветвей. Эдвард подумал, что исполин, наверняка, старше раза в два самого Христа. Веками под его сенью сновали пикты и римляне, бритты и саксы, вряд ли дуб осознавал разницу между ними, как нет для нас разницы между двумя назойливо жужжащими мухами. Столь долгая жизнь — уже почти вечность!.. Да, люди способны срубить дерево, но прожить столько, как этот дуб?.. Вынести столько бурь и не согнуться, не сломаться… Интересно, а в раю, его чудесные деревья бессмертны? Может быть, душа старика, когда он засохнет, воплотится в вечный росток там, за порогом?

Эдвард сам не знал, откуда налетели эти странные еретические мысли. Не иначе, одолевала магия дерева, вокруг могучего ствола которого когда-то, столетия тому назад, шествовали друиды с кадуцеями обвитыми омелой, и их колдовские странные обряды навсегда поселили волшебство в этой морщинистой коре, и оно навеяло доброму христианину непонятную языческую хмарь.

Сакс покачал головой, дивясь самому себе, и пощекотал коня стременами, притихшие спутники пустили лошадей вслед.

Дуб понемногу приближался, рос, заслоняя обзор. Стали различимы выцветшие ленточки, четки, амулеты на шнурках, какие-то шкурки и лоскуты, свисавшие с нижних ветвей. Старая религия не умерла, раз люди верили в ее силу. Конь Эдварда забеспокоился, как в сказке, не желая приближаться к заколдованному месту.

Хью сказал из-за спины:

— Бабка сказывала, что новый жрец должен был… — он осекся, нервно сглотнул, — должен был убить прежнего, чтобы занять его место.

— Кони чуют зло, — убежденно произнес гэл. — У нас в горах тоже есть такие места, где умер нераскаянный грешник…

Внезапно глаза Эдварда, поглощенного созерцанием древесного чуда, независимо от хозяина зафиксировали какое-то движение у его ствола, и сразу рассеялось волшебство, исчезло наваждение.

Рыцарь привстал на стременах:

— Ал, Хью! Нас ждут здесь… Это засада! Вперед, за мной!

Разметывая комья снега вперемешку с палыми листьями, кони рванулись вперед. Какие-то люди в зеленой одежде, выскочившие из-за дерева, едва успели отпрыгнуть в разные стороны, спасаясь от копий рыцаря и сквайра. Кто-то на четвереньках прыснул из-под копыт Эдвардова шайра и скрылся за дубом.

Друзья резко развернулись, выстроившись тылом к дереву с Эдвардом в середине. Алан и Хью схватились за луки и лихорадочно шарили глазами кругом, пытаясь обнаружить врагов. Но те исчезли, будто привиделись.

Терпения Хью хватило ненадолго, он с ворчанием хлопнул коня ладонью по холке, намереваясь объехать дерево в поисках противника, но раздался издевательский хохот, и длинная черная стрела глубоко впилась в щит лучника. От неожиданности он отпрянул, едва не потеряв стремя, и вызвал новый взрыв смеха.

— Где они?! — спросил Хью, нервно крутя головой.

Никто не показывался.

— На ветках засели, — авторитетно заявил гэл. — Как вороны в гнездах… Только бы лошадей не перебили!

— Перестреляют, коли увидят, что пытаемся уйти, а так для себя надеются сберечь, — ответил рыцарь.

Нижние толстые ветви тянулись от ствола дуба в стороны ярдов на двадцать с лишним и представляли собой, хоть и с полуоблетевшей листвой, надежное укрытие для неведомых стрелков.

Еще стрела щелкнула гэла по шлему. Сверху снова донеслось обидное хихиканье.

Сакс заметил, откуда вылетела черная посланница смерти, привычно включил накат в правом глазу, и спустя несколько секунд различил в бурой тени осторожное шевеление чего-то ярко-зеленого. Он поднял было лук, но через мгновение раздумал, вернул его на луку седла и вытянул из ножен меч.

Успокаивающе кивнув спутникам, он опустил на лицо тяжелый шлем. Тут же две стрелы одна за другой отскочили от стали совсем рядом со смотровой щелью. Сакс ударил шайра шпорами, тот обиженно визгливо заржал и двумя скачками очутился под ветвью, где засели лучники. Описав сверкающую дугу, клинок Эдварда срубил сук толщиной почти с бедро взрослого человека. С треском он обрушился на землю, и в жухлой листве завозились, тщетно силясь встать на ноги, два человека в зеленых куртках йоменов[36].

Рыцарь навис над ними с поднятым мечом:

— Ни с места! Или я и вас срублю!

Подоспевшие Алан и Хью с двух сторон прижали разбойников конями к стволу дуба. Те пятились, испуганно озираясь, клочья пены с удил летели им в лица. Еще одна стрела с треском сломалась о доспехи сакса.

Он гневно возвысил голос:

— Прекратить! — выше поднял меч. — Еще выстрел, и им конец!

Невдалеке раздался голос, силой не уступающий его:

— Не стреляйте, ребята! Попробуем сговориться с благородными господами добром!

Из-за могучего ствола совсем рядом с крупом лошади Хью появился еще один воин в зеленом одеянии. Высокий, широкоплечий, идеально сложенный, с луком за спиной и легким мечом у пояса, он не походил ни на мужика, пригнутого к земле тяжелой работой, ни на благородного джентльмена, надменно кичащегося знатностью рода. По умному суровому лицу ему можно было дать лет тридцать пять.

Упругой походкой он приблизился к упавшей ветви, провел рукой по гладкому срезу, взглянул на обрубок наверху и сказал:

— Тяжелую утрату понесет Англия, коли нам придется сразить воина, способного на такой удар. Должно быть, радостно вздохнули сарацины, сэр, когда вы поднялись на корабль, покидая Палестину! Давайте разойдемся по-хорошему, ваша милость!

Эдвард сквозь прорезь шлема рассматривал его спокойное лицо, пытаясь угадать, можно ли доверять словам разбойника.

— Я Робин Гуд, сэр, никто не ездит через Шервудский лес, не уплатив мне пошлины. Как получу и с вас, сможете свободно ехать дальше.

— А велика ли мыта? — поинтересовался Эдвард, сдвигая шлем вверх. Он решил, что непосредственной опасности пока нет.

— Да не особенно, ваша милость! — хитро усмехнулся разбойник. — Отдадите все свое золото и серебро и в добрый путь!

— Что же останется нам?! — не поверил ушам сакс.

— Вам? Вам останется жизнь, это не так уж мало, а в придачу, из уважения к вашей доблести и силе, сэр, так и быть, мы не заберем коней и доспехи. Согласны?

— Вот еще! — начал было азартно гэл, но сакс остановил сквайра движением руки.

— А если мы не согласимся платить?

— Тогда мы аккуратно расстреляем вас с дерева, и начнем с коней, чтобы лишить вашу милость соблазна покинуть нас.

— Ну, а мы начнем с ваших людей, — показал рыцарь на захваченных лучников.

— Ах, да!.. — томно протянул Робин Гуд и пронзительно свистнул.

Один из пленников кольнул лошадь Хью в пах чем-то острым, животное вздыбилось, чуть не сбросив седока, а разбойники мгновенно проскользнули под его копытами и убежали за дерево.

— Ну, видите сами: придется платить, если жить хотите, — сказал предводитель грабителей.

Сакс двинул шайра на наглеца:

— А вот я сейчас посрубаю все ветки с вашего насеста, и посмотрим, кто кого…

Но храбрый разбойник не отступил перед сердитым всадником. Он снова оглушительно свистнул, и с ветвей как груши посыпались люди. Они разбегались в разные стороны и строились редкой цепью шагах в ста, окружая дерево, поднимали луки.

— Ну, зачем же, сэр, уродовать зеленые насаждения. Этот дуб — гордость Англии! Чем же он виноват, что кругом бушуют человеческие страсти? В последний раз предлагаю — заплатите! Скажете, — "нет"- и мои люди начнут стрелять в лошадей. Вам не уйти отсюда живыми, сэр! Нас три десятка, мы все неплохо владеем луком, а я могу со ста шагов выбить стрелами все заклепки на ваших латах.

— У меня нет заклепок на латах… — в раздумье пробормотал сакс.

— Но в шлеме имеется прорезь! А с этого расстояния я в нее всажу десять стрел из десяти, — перебил его Робин Гуд, и повернулся, намереваясь уйти за ствол.

Его остановил смех Алана. Гэл весело заливался, будто услышал забавную шутку:

— Ой, не могу! Умора! Насмешил… Со ста шагов… Да ни один из вас не уцелеет, даже если убежит на триста!

Разбойник остановился и нахмурился:

— Что за чушь несет этот наглый скотт? Он считает меня полным дураком? Кто это здесь способен стрелять на триста шагов без промаха?

— Мой командир! — показал на сакса гэл.

— Это вызов! — вполголоса сам себе сказал йомен. Затем снова возвысил голос, обращаясь к рыцарю:

— Я ни на секунду не поверил словам вашего рыжего шута, но не должен предводитель позволять трогать свой авторитет. В Англии лучший стрелок из лука — я! Это знают все! И что же мне теперь делать? Если отдам приказ прикончить вас, какой-нибудь злопыхатель скажет, что я просто устранил соперника, и, несомненно, сильнейшего, а я не желаю, чтобы обо мне так судачили!

Он на мгновение задумался, затем продолжил:

— Чтобы решить наш спор, я дам вам возможность, сэр, выпустить по мне стрелу с трехсот шагов, как хвастает ваш сквайр, а потом выстрелю со ста! Вы будете в латах, со щитом, и, ежели останетесь живы, получите право выстрела по мне, незащищенному, с тех же ста шагов. Справедлив ли, по вашему мнению, такой уговор?

Эдвард кивнул:

— Более чем, сэр, — он задумался, вспомнив слова Тиграна, что выстрел в глаз для него смертелен. Значит, придется убить этого необычного, и чем-то ему даже симпатичного человека. Для турецкого лука и пятьсот шагов — не дистанция в безветренную погоду, но вписать свое имя в историю, как палача Робина Гуда…

— Ну, что, сэр, — поторопил разбойник, — решайтесь! Или ваш сквайр просто набивал цену?!

— Я не отказываюсь от столь лестного для меня предложения, сэр грабитель. Великая честь, что знаменитый Робин Гуд удостоил бедного рыцаря вызова на состязание…

Он говорил очень вежливо, но предводителя лесных братьев не оставляло впечатление, что спокойный молодой воин лишь иронизирует, превознося грозного соперника. Против воли это удивляло и выводило из равновесия самоуверенного атамана.

Эдвард продолжал:

— Обращусь к вам, сэр, с просьбой, как к человеку чести, хоть и грабителю. Не окажете ли мне любезность разрешить, прежде чем я поверну оружие в вашу сторону, выстрелить для тренировки по неживой мишени с той же дистанции. Я давно не тренировался, и боюсь, без пристрелки не попаду с трех ярдов в стог сена.

Робин Гуд пожал плечами, задумался, затем сказал:

— Чувствую, вы лукавите, сэр, хоть и не возьму в толк, в чем хитрость, но должен предупредить — не поможет! Стреляйте, по чему хотите, если не можете обойтись без этого, но помните: вы на прицеле тридцати пар глаз!

Эдвард вполголоса дал инструкции Алану, наконец, гэл кивнул. Все три почти пленника спешились, и Хью отвел лошадей чуть в сторону, там его обступили люди Робина Гуда. Сакс взял свой тяжелый лук и двинулся в поле, считая шаги. За ним увязалось с десяток разбойников, такой сильный конвой показывал, что рыцаря считают серьезным противником.

Пока он удалялся на условленную дистанцию, Алан под деревом готовил для друга мишень. Он взял запасной ремень от удил ярда в два длиной с железным кольцом диаметром дюйма в полтора или чуть больше на одном конце и захлестнул ремень за сучок над головой так, что кольцо повисло на высоте его груди. Чуть тронул его, оно мерно закачалось.

Скептически наблюдавший за приготовлениями главарь шайки не выдержал и подошел к гэлу. Встав у дерева, он заглянул сквозь кольцо в поле, где в отдалении крохотные фигурки суетились вокруг Эдварда, утаптывая снег.

— Я могу остаться здесь?! — озорно подмигнул он Алану сквозь дырку.

— Нет, сэр. Благодарим покорно, больно надо расхлебывать с вашими людьми последствия безвременной кончины атамана? Да и не получится ничего, кольцо должно свободно качаться.

Знаменитый разбойник, считая ниже своего достоинства вступать в явно дурацкий спор, отошел ярдов на десять в сторону, и там интернациональным жестом выразил мнение о происходящем, покрутив указательным пальцем у виска.

Сакс между тем встал на рубеже стрельбы, придирчиво выбрал стрелу попрямей, включил накат и прицельную сетку в глазу и поднял лук. Рядом с красной решеткой побежала вереница значков, сообщая дистанцию, точку прицеливания и упреждение. Гэл под деревом, увидев, что друг целится, качнул кольцо посильнее и отбежал в сторону на несколько шагов, дабы не вызвать подозрение в какой-нибудь хитрости.

В прицельной рамке близко, словно в пяти ярдах, вправо-влево мерно летало на ремне кольцо. Новые значки в поле зрения дали знать Эдварду, как рассчитать выстрел. Сетка ярче вспыхивала в моменты совпадения упреждения по времени с периодом качания маятника. Поймав этот ритм, рыцарь отпустил тетиву.

С яростным свистом рассекая воздух, стрела промчалась три сотни ярдов, клюнула в центр отверстия железной мишени, прошла ее насквозь и глубоко впилась в бурую кору дуба, а кольцо задрожало на середине ее древка.

Все замерли, не осознав еще, что произошло. Через секунду, сакс, успевший, пока первая стрела неслась к цели, выхватить из-за спины вторую, выстрелил снова.

Пришедшая буквально вдогонку следующая стрела в трех дюймах над первой перерезала узкий ремень, и его обрывок, перевернувшись, повис на кольце.

Сакс опустил лук и неторопливо направился обратно к дубу. Сопровождавшая его компания разбойников ворчащей сворой двигалась следом.

Под кроной чудо-дерева царило бурное оживление. Разбойники теснились у мишени, задние отпихивали передних в стремлении разглядеть подробности. Слышались недоверчивые возбужденные голоса. Эскорт сакса тут же влился в толпу. Чуть поодаль, пряча улыбку в усах, стоял с лошадьми Хью. При приближении Эдварда он поднял руку, безмолвно поздравляя командира. Алан оставался возле стрел, никому не позволяя прикоснуться к ним.

Сквозь толпу сообщников, оттолкнув двоих-троих, навстречу рыцарю вышел Робин Гуд и уважительно снял зеленую шапку:

— Хочу просить у вас, сэр, прощения за самонадеянность, а также поблагодарить за то, что благородно не воспользовались моей неосведомленностью и отказались стрелять на предложенных мной условиях. Думаю, — он склонил голову, — согласись вы, и я бы уже держал ответ пред Господом за прегрешения.

— Признаю: несомненно, из нас двоих, сэр, вы — более сильный стрелок, — продолжил знаменитый разбойник. — Но, отдавая должное таланту, я, тем не менее, вынужден не дать вам с вашими людьми уйти живыми. Моя репутация, авторитет, как в отряде, так и в окрестных селениях, теперь, после этих невероятных выстрелов, под угрозой. Я считался лучшим лучником Англии и желаю и впредь им остаться. Заявив, что не хочу разговоров об убийстве соперника, я сморозил явную глупость. Пусть обо мне треплют языком, все что угодно, только бы не болтали, что кто-то лучше меня стреляет. Придется вас, уважаемый сэр, того… убрать! Разве я связал себя какими-то обещаниями?

Робин Гуд вернул на голову свою зеленую шапочку с пером цапли и, отступая назад к сообщникам, вынул из ножен меч.

Сакс, не сдвинувшись в места, грустно покачал головой:

— А я-то слышал о тебе, как о благородном человеке… Говорят, ты борешься с завоевателями, с норманнами…

— Видит Бог, я старался сохранить достоинство, и не моя вина, что на сей раз мне это не удалось. Для мужика любые господа — завоеватели! Я дерусь с норманнами потому, что они хозяева, у них власть и деньги… Все рыцари в мире хороши… одинаковое дерьмо!

— Мы будем иметь честь, сэр, атаковать вас все разом! Так у вас, аристократов, выражаются, что ли?

Сакс выдернул меч из ножен, с лязгом опустил шлем на нашейник, глухо прогудел из-под него:

— Многих ты сегодня не досчитаешься в шайке, сэр грабитель… — сквозь крестообразную прорезь посмотрел на Хью с лошадьми, прикидывая, можно ли до них добраться.

Робин Гуд безразлично пожал плечами. На его красивом лице застыло какое-то волчье выражение:

— Что ж из того?! Тем меньше останется свидетелей моей неудачи или, если хотите, позора… А пока вы, господа хорошие, дерете с мужика три шкуры, люди для меня всегда найдутся.

Он обернулся, взмахнул мечом, командуя атаку, но в этот миг всеми забытый у дуба гэл двумя прыжками проскочил сквозь кольцо окружения, дал попутно чувствительный пинок знаменитому разбойнику в обтянутую зелеными штанами часть тела, заставив его зарыться носом в землю, и встал с обнаженным клеймором спиной к спине с другом.

Вскочив на ноги после унизительного падения, Робин Гуд стер с лица грязный снег, сузил глаза от злости, и, некрасиво ругаясь, двинул разбойников вперед. Кольцо, ощетиненное всевозможными клинками, стало медленно смыкаться.

Эдвард через головы противников увидел, что Хью, уже сидя верхом, натягивает лук, и махнул рукой, приказывая отогнать коней подальше. Выстрелив, лучник поскакал прочь, а в кольце врагов кто-то отчаянно вскрикнул, получив стрелу в спину. Несколько разбойников угрожающе обернулись в сторону Хью.

— Черт с ним! — закричал Робин Гуд. — Все равно, из леса ему живым не уйти! Сначала кончим этих двоих!

Разбойники нерешительно топтались на месте. Никто не желал первым попасть под удары грозных мечей. Алан оскорбительно засмеялся. Благородный грабитель окончательно рассвирепел и побежал вокруг кольца, пиная и толкая подчиненных вперед.

Эдвард видел сквозь их цепь, что Хью по своим следам почти домчался с лошадьми до просеки, но внезапно круто развернулся и теперь скачет назад к месту схватки.

— Прорвать окружение решил, что ли? — подумал рыцарь, толкнул Алана локтем, предупреждая, чтобы тот был готов вскочить в седло, но откуда-то из чащи донесся громкий переливчатый свист, разбойники насторожились, завертели головами, а еще через миг из просеки вылетел конный отряд десятка в два всадников, на скаку развернулся в лаву, опустил копья, мчась бешеным карьером вслед Хью.

Кольцо вокруг друзей рассыпалось, как по мановению волшебной палочки феи. Разбойники наперегонки припустили к кустам на опушке леса шагах в полутораста. На половине этой спринтерской дистанции с достоинством улепетывавший последним Робин Гуд внезапно остановился, припал на колено, вскинул лук и, мгновенно прицелившись, выстрелил в обидчика. Стрела неслась прямо в прорезь шлема, но сакс перехватил ее на лету, сломал и пренебрежительно отбросил в сторону. Бессильно погрозив кулаком, главарь шайки нырнул в чащу в десятке ярдов перед мордами лошадей атакующих.

— Эх, сэр, говорил я вам: поедемте вместе! А если бы мы запоздали? — отечески укорил рыцаря немолодой бейлиф, чей отряд, встреченный сегодня утром в Ротерхеме, так вовремя нагнал путешественников.

 

Глава тридцать девятая. Родовой замок

Преследовать рассыпавшуюся в лесу шайку было явно невозможно, и стражники, выстроившись опять в колонну со связанными и перекинутыми через седла арестованными в середине, покинули поляну.

Трясясь на рыси рядом с рыцарем, бейлиф отрывистыми фразами пытался описать обстановку в графстве:

— Трудно, сэр! Скажу откровенно, как сакс саксу: господа норманны рубят сук, на котором сидят! Их законы соблюдать — йомену никакой мочи нет! Грабят народ подчистую, а кто рот раскроет — вешают! Раньше такого не водилось, старики вспоминают, что прежде таны простым людям были, ну, как отцы родные. Наказывали, не без этого… Ну, мужика распускать нельзя, а то забалуется.

Сакс, больше от толчков, машинально кивал головой.

— Ведь отчего к Локсли в шайку бегут? — продолжал страж правопорядка. — А куда деваться? Землю всю отняли, работать невыгодно, платят-то гроши… когда платят! Норманнские бароны да графы между собой передрались, им не до хозяйства. Нынче поместье — его, а завтра — соседа, так хоть сегодня успеть урвать побольше. Вот и выходит, кто и хочет вкалывать, не прокормится с работы. Эх, сэр, я и сам-то в стражники пошел, чтобы кусок хлеба иметь. Народ нищает с каждым днем… Вешаем, вешаем — никакого толка! Не убавляется разбойников… Рабы от хозяев тоже в лес бегут… На границе скотты, как крестовый ваш поход кончился, опять же нажимать стали. Миль до ста их шайки в Англию промахивают. Захватят какой-нибудь городишко, заложников возьмут… Выкуп не соберут жители, так и порешат бедняг. А господа в замках затворятся и сидят, не выковыряешь, а не то сами в Шотландию за добычей наладятся. Король наш, его величество Дик, уж который год незнамо, где болтается, а братец его, его высочество Джон все норовит во вред ему. Столько всего наобещал, да ничего доброго не сделал! Ну, я так соображаю: год, два, пять ли — начнется опять война в королевстве!

— А вы, сэр, мне сегодня невольно и помогли! — сменил скользкую тему бейлиф. — Это на мой отряд паршивцы засаду устроили, своих отбить чаяли, не иначе, да жадность, видать, одолела, хотели и вас успеть проглотить, да нарвались — мы-то поторопились, зная, что вы в лесу. Их счастье — успели удрать, дозорный проморгал, на заваруху зенки пялил, засвистел-то только в последний момент. Начальник ихний разбойничий его не помилует… Дисциплина в шайке, у-у, хлеще, чем в армии.

— В деревнях, городах у Локсли свои люди, бедняки-голодранцы за него, конечно, горой, он им, вроде, пособия дает. Да и купцы некоторые ему отступного платят, но и доход получают, награбленное-то сбывать надо. А честные люди его боятся, оружие-то мужикам запретили иметь, руки рубят, если найдут у простого сакса меч или кинжал, опасаются восстания, дескать, пусть шерифская стража пасет вас от грабителей, а денег на нас почти не дают, вот никак и не выходит народу от разбойников оборониться.

— Эх, дали бы шерсти нарастить, было бы с чего платить по справедливости от доходов в казну, да пользы для королевства им не надо, кошель бы себе набить. И власть никак не поделят, а сколько денег идет на свары! — заключил ветеран службы порядка на въезде в Донкастер. — Одно слово — рыцари! Прошу прощенья, сэр!

— Ну, нам сюда, сэр, — махнул он рукой на площадь, где возвышались два столба с перекладиной, с которой что-то свисало.

— Ежели интересуетесь, сэр, сейчас шериф Ноттингемский приговорит этих, сразу и вздернем!.. Пока не отбили… Надо только место освободить… Кто у меня сегодня штрафной? Падаль убрать немедля, Джок, и не дрызгайся, веревку перережь повыше, да за нее и оттаскивай… Руки-то потом не отмоешь, так воняет… Не забыть сказать олдермену, чтобы работников прислал зарыть это на скотомогильнике.

Эдвард остановил коня на перекрестке:

— Прощайте, сэр бейлиф, спасибо за выручку, а на мертвецов я в Палестине достаточно насмотрелся. Поехали, ребята, — тронул он поводьями шайра.

— Да-а, — с края площади оглянулся на бейлифа Алан, — послушать его, так раньше и куры неслись вдвое чаще, и коровы доились не иначе, как сливками.

Зимнее солнце клонилось к лесу, а до дома оставалось еще почти десять миль, и путники дали усталым лошадям шпоры.

Часа через два в угасающем свете заката Эдвард и его спутники различили впереди над макушками деревьев зубцы серых башен Грейлстоуна. Рыцарь невольно улыбнулся, когда, будя в нем впечатления детства, встречный ветер донес мощный аромат свинарника. Хрюкающие источники доходов тана давали о себе знать издалека.

Раньше Эдвард как-то и не замечал этих пасторальных особенностей Грейлстоуна. А сейчас… За два года войны сакс чего только не перенюхал! Гарь пожарищ, трупный смрад, кислая испарина лихорадки, невыносимая вонь антонова огня, вроде бы ко всему притерпелся и не выделял особо ничего. И вот, поди ж ты, родной, мирный, домашний свинячий дух заставил чаще забиться сердце!

Древний, ему исполнилось больше трехсот лет, замок сохранил сакского владельца до сей поры потому, что в печальный год завоевания Вильгельмом Нормандским Англии тогдашний тан перенес в Грейлстоуне тяжелую осаду войск претендента Тости, был ранен и не успел под Гастингс, не сгинул там, не скомпрометировал и впоследствии себя участием в заговорах против норманнов, и они этот сакский род, морщась, терпели и ныне, используя его авторитет среди исконных жителей Йоркшира.

Здесь не жаловали захватчиков, но и не поддавались на соблазны и посулы многочисленных диссидентских сакских партий, регулярно поставлявших необходимое количество голов для украшения стен Тауэра. Но сидеть меж двух стульев, оставаться милым и нашим и вашим вредно для нервов, и грозные таны Грейлстоуна, не имея возможности отмстить по справедливости оккупантам, сварливо отыгрывались на домашних. Закон стаи: если тебя укусила сильная собака, тяпни шавку слабее тебя.

Отец Эдварда, тан Альред, не портил мягкостью характера семейную традицию. Ветеран Палестины, рыцарь и блудный сын невольно поежился в чаянии неизбежной сердечной встречи.

Ворота замка были закрыты с наступлением темноты, в кургузой надвратной башенке тусклым желтым светом мерцала бойница. В дружине тана к моменту бегства Эдварда в крестоносцы оставалось всего с пяток воинов. Явись сейчас, через сто с лишним лет, проклятый Тости, нипочем бы не выдержать осаду. Правда, окрестные мужики-йомены обязаны были являться с луками и топорами на зов господина-тана, но проверять их готовность не стоило по двум причинам: чтобы не дразнить гусей-норманнов бряцаньем оружия, ну, и чтобы не разочаровываться в преданности вассалов. От сознания вопиющей захудалости Альред спасался отечественным продуктом — элем, а на свиные деньги докупал к праздникам заморское виноградное зелье.

Старик привратник долго не мог уяснить, кто приехал, а когда, наконец, понял, его скрипучий, как колодезный ворот, голос выразил такую радость, что у Эдварда потеплело на сердце.

— Вы вернулись, молодой сэр! Как будет счастлива наша леди!

На подгибающихся от дряхлости ногах страж скатился по лестнице во двор и бросился в дом, где по патриархальному обычаю хозяева как раз ужинали всей семьей вместе с работниками.

Через минуту загрохотали засовы на воротах. Сунув узду шайра в руки Алана, Эдвард бросился под арку, влетел во двор и почти столкнулся с матерью, выбежавшей из дома ему навстречу.

Она обняла сына, вздрогнула, обжегшись о заиндевелые доспехи, но не отпустила, притянула к себе его голову, вгляделась в полумраке в лицо, непривычно пересеченное черной лентой повязки.

Вместе с матерью Эдвард вошел в трапезный зал, гудевший от нежданного появления опального наследника. Все головы сразу повернулись к двери, глаза уставились на него. Рыцарь в свою очередь обвел взглядом давно, с младенчества, привычную картину.

Во главе Т образного стола восседал старик Альред. Сжимая в руке серебряный кубок, он, как и все, глядел на сына. Эдвард с первого взгляда понял, как сильно сдал за два года отец, волосы на голове и короткая борода, окаймлявшая всегда красное, будто обветренное, лицо, стали совсем серебряными. Радостное лицо Бренды выглядывало из-за плеча дяди. Эдвард почти забыл за время разлуки, как выглядит предмет его юношеского обожания. Здесь же у стены притулился старенький лысый замковый капеллан отец Бартоломью. Ниже господ за столом устроились воины маленькой дружины тана, среди них за два года совсем не прибавилось молодых бойцов, а с ними какой-то бродячий монах в выцветшей рясе и музыкант с волынкой и лютней. Ближе к середине стола разместились работники: слуги, конюхи, коновал, плотник, торговец-коробейник… В самом конце теснились, сидели и стояли рабы-свинари в медных и железных ошейниках, обернутые в лохмотья и лоскуты облезлых шкур. В громадном новомодном камине, переделанном из обычного, топившегося по-черному в дни молодости нынешнего тана очага, жарко горели дубовые дрова, каждое полено в рост человека.

Мать чуть подтолкнула вновь обретенного сына к отцу:

— Входи, мальчик, здесь все тебе рады!

Эдвард шагнул к старому тану. Альред встал, качнулся, оперся рукой с кубком о край стола.

— Здравствуй, сын! Что-то давненько тебя видно не было… И в каких же краях летал? — прежний, знакомый с детства отцовский гонор был на месте, но голос звучал чуть надтреснуто.

Рыцарь расправил плечи, выпрямился, сразу стал на полголовы выше отца. А когда уезжал, был вровень. С грустью понял, что и он основательно вырос, и старик ссыхается с возрастом.

Ответил спокойно:

— Я ездил далеко, в Святую землю…

Альред покачал головой:

— Я думаю, земля везде одинакова, а свята — одна родина…

Услышал шепот капеллана за спиной:

— Сын мой!

Обернулся, посмотрел на священника:

— Что, святой отец? Кощунствую?

Махнул кубком, тяжело сел, бросил мрачно:

— Зря ты, сынок, туда мотался!

Эдвард неожиданно легко согласился:

— Да, отец, ты прав, должно быть, зря!

Старик потянулся к кувшину с вином:

— Если понял это, значит, повзрослел. Как там, не уронил честь рода Вингов? Кто это тебя в глаз клюнул?

— Нет, сэр, честь в порядке, я старался… А глаз — ерунда, пройдет, отец.

— Ну, живи, раз уж вернулся. Вон! — тан кивнул на Бренду. — Кой-кому с тобой не терпится поздороваться.

Кузина, как и он, выросла за время разлуки. Он помнил хрупкую девочку, теперь его встретила женщина. И вряд ли уступит в красоте Ноэми, мелькнуло в голове молодого рыцаря, когда Бренда потянулась к двоюродному брату с поцелуем. Какое-то странное впечатление двойственности вызвало прикосновенье ее губ. Сначала на миг помстилось, что время пошло вспять, и перед ним вновь юная Бренда, когда-то подарившая ему первое в жизни чистое лобзанье любви. Но его лица коснулось жаркое дыханье с запахом сладкого вина, отрываясь от его уст, чувственно дрогнули полные губы, и Эдвард понял, что невинное прошлое ушло навсегда, и посмотрел на радостно улыбнувшуюся ему девушку уже не глазами обожавшего ее мальчика. Она, бесспорно, прекрасна как и прежде, юная сакская принцесса с золотыми волосами, чей милый образ он увез в памяти в жаркую Палестину, даже, пожалуй, еще похорошела, но… Выросла? Да, но не то… Повзрослела? Да, но и не это…

Сложно описать чувства, что ощутил в душе Эдвард в эту минуту… Бренды стало теперь, через два года, чуть-чуть слишком много: чуть полновата грудь, тесно ей в лифе белого, — о, она всегда любила белый цвет! — с длинными до полу широкими рукавами и шлейфом, девичьего платья, чуть тяжеловат рисунок прелестного лица, чуть больше, чем надо бы, выпуклы синие оленьи глаза, их можно, при желании, назвать уже и коровьими, чуть пухловата ручка прелестной формы… И так много в сумме набиралось этого чуть-чуть, что ему почудилось: из прежней милой девочки высовывается, не помещается в ней, другой, совсем не такой милый образ, а, точнее, образина, которую успел возненавидеть Эдвард, как противоположность Ноэми. Он насмотрелся за два года на знатных дам, всегда знающих, чего им хочется, и, конечно, понимающих, чего ждут от них. От кузины разило, если так можно выразиться об ощущении чисто интуитивном, этим знанием — знанием жизни, но не той, широкой, открытой, хоть и жестокой, из которой пришел Эдвард, а другой, альковно-душной, тесной.

Это мимолетное впечатление тут же поблекло, отодвинутое в сторону хлопотами по поводу приема блудного сына и брата обратно в лоно. Алан и Хью уже хлопали взаимно по плечам, знакомясь, воинов дружины, и через минуту жевали и запивали среди них. Эдварда усадили между отцом и кузиной, наложили в миску всякого столько, что не съесть и за неделю, тан сам кинжалом отхватил несколько самых лакомых по его мнению кусков для сына, велел подать лучшего вина, и Бренда с ласковой улыбкой не давала пустеть кубку кузена.

А мать села по другую руку мужа, оперлась подбородком на сплетенные пальцы, и все смотрела на своего взрослого мальчика. Он улыбался, встречаясь с ней взглядом, она слабо кивала в ответ. Эдвард помнил ее не такой, не странно тихой. Конечно, мать не помолодела за годы разлуки, видимо, и болезнь сказывалась, но грустить в такой знаменательный день?.. Что-то ее беспокоило, материнское сердце щемило: не все ладно с сыном!

За общим столом, тем временем, радовались встрече, кто как умел. Рабам, на радостях, добавили пива, а через полчаса выставили за дверь, и они, рыгая, отправились спать на конюшню и в свинарник. Притащили еще вина, бродячий музыкант надул волынку, все начали ему подпевать. Алан сказал, что у них играют по-другому, лучше, но, когда ему предложили продемонстрировать, стушевался, говоря, что у них в горах совсем другой лад настройки, и, вообще, мундштук вставляют в другую ногу.

Эдвард не пьянел, машина исправно убирала хмель из крови. Под звон кубков и стук кружек он размышлял, как сказать матери, что хочет ее увезти. Совсем не так, как в Палестине, решаясь ехать за ней, был он теперь уверен, что она захочет покинуть родину. Да и отпустит ли ее отец, рискуя больше никогда не увидеть?

А Альред, добавив пару-другую кубков к выпитому ранее, настроился благодушно, и все пытался соединить руки сына и племянницы, пьяно говоря при этом загадочные слова о славе рода и пользе для будущих наследников. Бренда опускала ресницы, смущенно хихикая, касалась кончиками пальцев замшевой перчатки Эдварда и, покраснев, отдергивала чуть липкую от варенья руку.

Наконец, старый тан встал, стукнул кулаком по столу, требуя тишины, и сказал нечленораздельный спич за процветание рода Вингов и во славу саксов, затем попытался, обняв, сблизить головы сына и приемной дочери. Бренда охотно подчинилась его руке, но Эдварда он даже на йоту не смог склонить. В пьяной фамильярности тан хлопнул сына по плечу и удивленно стал дуть на ушибленные пальцы. Не миновать бы ссоры, но, не дав выкристаллизоваться в пропитом мозгу мысли о подколодном сыне, с двух сторон к владетелю замка подскочили капеллан и старый сквайр Энвольд. Они заговорили старика, отвлекли от дум о мщении твердокаменному отпрыску, и, позволив опорожнить отвальный кубок, проводили, или, точнее, оттащили Альреда наверх, в спальню.

Эдвард вспомнил о гибели жениха кузины и понял, что много воды… и вина утекло здесь за два года. Тихо спросил Бренду:

— И часто он так? Ну, черта тешит?

Она пожала наливными плечами:

— Воздерживается… иногда… но если уж начал… Неделю может накачиваться! А потом ходит, за сердце держится и клянется всеми святыми больше не пить… до следующего раза.

Вернувшись минут через пять, капеллан позволил себе лишь неодобрительно покрутить лысой, как у грифа, головой, садясь за стол, а Энвольд, тоже несколько перебравший, доложил Эдварду оглушительным шепотом, подмигнув:

— Опочил!

Кивнув старику-сквайру, Эдвард отвернулся от Бренды и, протянув руку матери, нежно потянул ее ближе к себе, на освободившееся место, склонил к ней голову и стал вполголоса расспрашивать о здоровье, о житье-бытье в его отсутствие, попытался увлечь ее описанием чудес и реликвий мест, где бывал. Но разговор не клеился, леди Винг односложно отвечала на вопросы сына, и сама отчего-то не очень интересуясь подробностями рассказа.

Наконец, рассеянно кивнув через плечо на несколько раздраженное заявление Бренды, что, если всем не до нее, то она пошла спать, Эдвард заглянул матери в глаза, взял за руку и спросил:

— Мам! В чем дело-то? Ты будто и не рада… Она опустила глаза на стол, замолчала надолго, словно среди пятен от пролитого вина и растопленного жира искала слова, чтобы ответить сыну. Молчание затянулось, почти физически начало давить их обоих, но ощутив, что пальцы сына нетерпеливо дрогнули в ее ладони, женщина прерывисто вздохнула, как перед прыжком в ледяную воду, и тихо сказала:

— Я, конечно же, рада… Но как тебе объяснить, сынок?.. Мне все чудится, что ты, ну, не совсем ты! Не могу прогнать наваждение, что в тебе что-то подменили! Понимаю, тебе смешно слушать, сама пытаюсь одолеть это в себе. Милый, я должно быть, отвыкла, да и изменился ты очень, так возмужал… Подожди, пройдет это! Я по-прежнему очень тебя люблю, но… Непривычный ты какой-то! Повязка эта, перчатки с рук не снимаешь… Обжег ты их, что ли?

— Нет, мам, не обжег… — Эдвард опустил голову. — Тут долго рассказывать надо… Если в двух словах, ранили меня, тяжело ранили, почти убили! И остался бы я навсегда калекой… — он шепотом начал свой невероятный рассказ.

Мать неподвижно застыла, широко раскрыв глаза, молча слушала его, не перебивала вопросами, не охала, не сомневалась.

Когда Эдвард через полчаса замолчал, выложив все, она попросила севшим, как от слез, голосом:

— Покажи мне руку, сынок…

Он стянул под столешницей перчатку, мать долго глядела на мертвенную белизну, затем подняла на него скорбные глаза. Он втиснул пальцы назад в тесную замшу.

Не дожидаясь, пока Эдвард закончит возню с непослушной шнуровкой, мягкими, родными с пеленок руками мать притянула голову сына к себе, сдвинула ленту с глаза, несколько долгих мгновений всматривалась в черный, как мрак ночи, чужой, неживой зрачок.

Руки ее, как надломленные ветви, медленно опустились вниз, она, совсем как Ноэми когда-то, прошептала:

— Бедный ты мой, бедный…

Эдвард взял ее пальцы в свои:

— Не расстраивайся, я внутри не изменился, мам! Все будет хорошо, вот увидишь! Через годик машину снимут, и я сам смогу ходить. А тебя хочу забрать с собой, там тебе сердце подлечат…

Мать горько усмехнулась бледными губами:

— Железное всунут, как тебе? Нет, сынок, никуда я не поеду, здесь жила, здесь и умру!

Она порывисто поцеловала его в лоб, в щеки:

— Ты не казни себя, мой добрый! Молодец, что о старухе подумал…

Он покрутил головой:

— Ну, какая же ты старуха?!

Мать встала, прижала левую руку к груди, там, где сердце:

— Возраст, сынок, меряют не годами, а горем… Сколько лет мне добавили сегодня твои беды? — лицо ее вдруг побелело, как мел. — Нет-нет! Ты не виноват…

Эдвард испугался:

— Тебе плохо?!

— А-а! Сейчас отпустит, я уж привыкла. Пойду, прилягу… И ты, сынок, ложись, устал небось… Или твоя… машина не устает?

— Она-то нет, а я устаю. Мам, мы с тобой завтра поговорим, ты не переживай, все будет в порядке, я тебя уговорю ехать со мной лечиться! Мать улыбнулась, потрепала сына по волосам, совсем, как в детстве. Твердыми шагами пошла к выходу, на миг остановилась возле капеллана, сказала ему что-то. Отец Бартоломью кивнул в ответ. На прощанье она обернулась и, как делала в детстве, показывая, что у них двоих какой-нибудь общий секрет, незаметно помахала ему рукой перед тем, как шагнуть в проем двери за массивный гранитный косяк.

Пора было и Эдварду подумать о сне.

В замке, как и по всей Европе в те времена, включая и королевские резиденции, все было направлено на обеспечение безопасности его обитателей. Толстые стены, минимум дерева и ткани — пищи для пожара, узкие двери, крутые лестницы, какие легче защищать, мало света, так как бойницы глубоки и узки, зато не влетит смертоносная стрела. Все подчинялось принципу: лучше жить проще, но дольше. Комфорт по значению шел даже не шестнадцатым номером. О нем пока и не мечтали. Эдвард вспомнил с сожалением о далеких удобных излишествах Востока, таких, как отдельная комната, он прекрасно знал, что здесь их две, кроме общего зала: опочивальня тана и его жены и светелка Бренды в третьем этаже башни, которую она делила со своей служанкой, спавшей на полу у порога.

Сакс с досадой подумал:

— Прежде чем лезть с крестовыми походами учить весь мир, как жить, неплохо бы сначала самим научиться чему-нибудь путному!

Подошел старик-капеллан, несколько минут поговорил с ним о том, о сем, и, ласково благословив на ночь своего выросшего питомца, удалился.

Эдвард перегнулся через стол к своему сквайру:

— Алан, кончай пить, надо и нам спать ложиться. Давай, давай, завязывай, не лей им, не то, боюсь, сегодня ночью батюшкина дружина не будет представлять собой боеспособной единицы. Надо намекнуть ему, чтобы он своим орлам разрешал пить только по очереди, в две смены, не дай Бог, соседи пронюхают, как тут весело гуляют. Тут кругом разбойник на разбойнике, одни норманны. Им и королевская власть — тьфу, если захватят замок, назад не отдадут.

Гэл неохотно вылез из-за стола.

Эдвард тоже поднялся:

— Сходи, пожалуйста, на конюшню! Заметил, где она? Да, за угол свернуть… Принеси-ка наши попоны и сумки… Тут в башне под лестницей чулан есть, мы с тобой там ляжем. Хью, мне кажется, и здесь на соломе выспится, с дружиной. А, Хью? Пойду, гляну, в чулане раньше седла и другую сбрую складывали для сохранности от крыс, так, небось, они и сейчас там лежат… Место расчищу…

Друзья долго беседовали вполголоса, лежа рядом на попонах. За два года где только они так не ночевали? Гэл, оказывается, сам и не думал пьянеть, подливал только соседям.

Довольно захихикал, толкнул сакса локтем:

— Я в первый день знакомства никогда не напиваюсь, не хочу произвести плохое впечатление. Первое, оно, говорят, самое верное! Потом хоть залейся, а все равно будут помнить, что трезвенник. Зато не без пользы время провел: узнал, много ли настоящий сакс выпить может. Знаешь, сколько? Чуть меньше настоящего гэла… А интересная у тебя кузина! Сколько ей лет?

— Ровесники мы с ней, — неохотно буркнул Эдвард.

— Это ты от нее в Святую землю рванул? Да, хорошо, что она тебя не догнала… Чувствуется, что будущему мужу с ней скучно не будет, нет! Слушай, Эд, а, может, мне на ней того, жениться, ну, конечно, если я тебе дорогу не перебегу? А что?! Я уже в двадцать четыре — сквайр, поднатужусь, глядишь, и сэром стану. Денежки у меня есть, ферму купить хватит… Гэлы с саксами не ссорились…

Сакс грубо прервал полет матримониальной фантазии друга:

— Ферму… Зря ты на Бренду губы раскатываешь, Ал! Батюшка за нее дрожит, как за собственные… хм… глаза. Она по отцу, мужу моей тетки, сакского королевского рода, но не это главное. Поместье у нее, наследство от родителей, такое, что иному графству мало уступит! Отец мой, ее дядя, самый ей близкий родственник и опекун, раньше мечтал за нашего принца сакского Ательстана ее выдать, а сегодня отец Бартоломью мне рассказал: как тому на турнире по месту для короны булавой шарахнули, и он приказал всем патриотам долго жить, отец для Бренды с десяток женихов перебрал, да все что-то его не устроили. Этот — беден, этот — не ревнитель сакского дела, тот — еще что-нибудь не слава Богу… То мне за невинные поцелуи с этой принцессой пришлось из дому в Палестину бежать, а теперь, смотрю, не меня ли захотел в женихи приспособить, не знаю только, что завтра, на трезвую голову, скажет…

— Дорогу-то ты не перебежишь, Ал… После Ноэми на других глаза бы мои не глядели! И знаю, что ничего не выйдет у нас с ней, и еврейка она, и ссорились, было, и по пустякам, и по большому счету… А только других мне не надо! И не могу я понять, почему она в ад должна попасть? Да все знаю я: прокляты жиды, они Господа нашего Иисуса Христа распяли. Но она-то не распинала, она-то все заповеди Его соблюдает: не ворует, не обманывает, не убивает… Молятся евреи тому же Господу, тысячу лет с лишком после Христа — все молятся… Что ж он, не видит, что веруют они в него? Что, сказать им не может, мол, заблуждаетесь вы, ребята, не так лбом об пол стучите? Почему не узрят жиды, турки, язычники всякие свет Божьей истины, ведь мне-то, тебе, даже Штолльбергу, сволочи проклятой, она очевидна? Неужели Ноэми, доброй, нежной, умной, верующей в Господа Бога в конце-то концов, гореть в вечном пламени за чужие грехи? Выходит, и правильно говорил мне Тигран: — Вы жестокие, поэтому и Бог у вас жестокий!

— Да-а! Задал ты мне, сэр, вопрос… Мне тебе на это и ответить-то нечего, кроме одного слова… Вера! — гэл приподнялся на локте, дыша мальвазией в лицо друга. — Все дело в ней, в вере! Ну, сам поразмысли, если бы все было так ясно, не надо было бы верить. Что мне верить в эту дверь, когда вон она — висит! А тут, как в игре, когда угадать надо, сколько пальцев на "раз, два, три" выкинут. Ты веришь, что два, турок, что семь, а жид, и вовсе, что девять, а выиграет-то кто-то один! Так и здесь, у всех свои попы, у каждого своя Библия, или там Коран с Талмудом, и кто скажет, который выиграет?..

— Что ты несешь?! Значит, ты считаешь, что Господь нам персты кажет, мы гадаем, а кто ошибся — в геенну кувырком?

— Так-то так! Но я ставлю на нашего Христа! — хмыкнув, заверил гэл.

— Ничего себе, игра! Ну, нет, Ал, я отказываюсь в такого Бога верить, это у тебя выходит какой-то злобный придурок, а не Господь! Нет, Бог добрый, он простит и меня, и Ноэми, и всякого, кто соблюдает его заветы.

— Молчи, Эд, не гневи Его! — мрачно сказал Алан. — Что ты удивляешься, нам всегда попы рисовали какого Бога? Дескать, накажет он вас, маловеров, за грехи ваши, и отцов ваших покарает, и детей, и родичей, и знакомых тоже, и скот, да все сорок четыре колена! Он чужих не любит, пусть они три раза добрые люди! Молчи, я верю, что за эти слова плохо тебе будет, Эд. Молись лучше, чтобы простил он тебе их, ослу такому! И я помолюсь за тебя…

Несколько минут молчали. Не ясно, к кому мысленно обращался гэл, но Эдвард попробовал вознести молитву своему новому Богу, как он его представил, доброму и светлому Богу всеобщей любви.

Вдруг сакс позвал друга:

— Ал, знаешь, у меня шевельнулись ноги…

— Ну и что? У тебя и раньше иногда ноги двигались, — хмуро ответил гэл.

— Раньше-то с машиной, а сейчас она выключена. Значит, я выздоравливаю! Помогла молитва-то! Утром мать обрадую!

Ночью Эдварду опять приснился сон с умирающим на берегу. Кто-то сказал:

— Такой молодой, вот матери горе будет…

 

Глава сороковая. Смерть матери

Утром леди Винг не проснулась. Тан, ее муж, храпя после изрядных возлияний накануне, ничего не заметил до рассвета, когда нестерпимая утренняя жажда, знакомая всем любителям выпить, заставила его разлепить запухшие веки. Он попробовал позвать кого-нибудь, чтобы принесли напиться, но язык, колом стоящий в сухом рту, будто забыл произношение простых английских слов. Альред, как всегда в таких случаях, решил обратиться за помощью к жене, спавшей рядом на другой стороне высокой, почти в три фута от пола, и обширной, как рыцарское ристалище, кровати, чтобы она принесла воды. Ночь выдалась морозная, опочивальня, с вечера чуть согретая жаровней, теперь совсем выстыла, и когда, протянув руку, чтобы разбудить жену, пьяница коснулся ее ледяного бока сквозь ночную рубашку, то не сразу сообразил, что это такое. Первой его нелепой мыслью было, что жена встала, как часто делала, раньше, а здесь протек потолок, вода накапала на постель и к утру замерзла. Но, нащупав задрожавшей рукой очертания окоченевшего тела, старик вскочил, в два прыжка вылетел из спальни, сдернув нечаянно по пути полог балдахина, и, окутанный им, ворвался в большой зал, как пиратский корабль под всеми парусами в охваченный ужасом порт.

Хриплые вопли тана заставили домочадцев в минуту сбежаться. Даже у дружины в момент прошло похмелье.

Слыша топот и крики по всему замку и во дворе, Эдвард и Алан решили, что накаркали-таки врагов, и лихорадочно стали облачаться в доспехи. Алан закончил первым свое более простое вооружение и выскользнул на разведку, но спустя минуту вернулся, опустив голову, швырнул меч на попоны и сообщил другу скорбную весть о кончине матери.

Старый тан, окруженный челядью, рыдал в край полога в зале. Никогда при ее жизни особенно не любивший жену, он чувствовал теперь, что потерял, может быть, единственного человека, заботившегося о нем не за деньги, не из-под палки, а от души. Но к этому искреннему чувству утраты неосознанно примешивались и другие, более низменные эмоции. Альреда раздражало, что, внезапно умерев, супруга взвалила на него кучу новых забот: и хлопоты с похоронами, и все мелочи по дому, от которых раньше он был избавлен, с сегодняшнего дня достались ему. Нет, он, конечно испытывал горе, но не сколько оттого, что потерял близкого человека, но, сам себе не отдавая отчета, потому более, что лишился выгод и удобств, привычно доставляемых спутницей жизни.

И нечистая эта скорбь отягощала, мучила непривычную к терзаниям слабую его душу, и подсознательно он уже стремился побыстрее избавиться от этой докуки, заменить ее другим, более привычным, близким его натуре чувством — гневом.

И против воли сознавая в глубине сердца, что львиная доля вины за раннюю смерть жены лежит на его не очень чистой совести, он, как все эгоистичные люди, желал только одного — немедленно изгнать вместе с горем и эту вину, отыскать, на кого их свалить.

Уже между всхлипами сварливо прозвучало:

— Не досмотрели, дармоеды, не уберегли… — слуги начали обреченно-сумрачно переглядываться, но тут вошел Эдвард.

Отец, на секунду снова захваченный искренним отчаянием, шагнул к нему, они обнялись, но ощутив под руками доспехи, старик на мгновенье застыл, затем отступил на шаг и плаксивым, раскисшим голосом сказал, тыча в сына узловатым пальцем:

— Это ты, ты с твоей проклятой Палестиной, ее убил!

Козел отпущения нашелся, теперь острую боль потери можно было заглушить криком.

Эдвард долго выслушивал, покорно опустив глаза, упреки в равнодушии и жестокости к больной матери. Он знал, какие бы чувства не диктовали эти слова тану, в них есть правда. Солью на рану сердца Эдварда сыпались они. Но постепенно сквозь крики отца прощальный образ матери вставал в его сознании, она последней улыбкой как бы давала понять, что не была перед смертью сердита и обижена на своего не очень путевого взрослого сына.

Когда Альред стал уже задыхаться от крика, сын дождался паузы для набора воздуха в этом нескончаемом ливне обвинений, тронул отца за плечо и сказал:

— Ты прав, отец, я ее мало берег. Пойдем, простимся с ней!

Повернулся к двери, старик замолчал, но за ним не пошел. Да, при жизни жена боялась сурового мужа, а сейчас он почему-то страшился находиться рядом с ее холодным телом, словно еще не до конца отлетела ее душа, словно она могла вдруг сказать ему, кто на деле виновен в ее смерти. И то, что сын без колебаний направился туда, где сам он без содрогания не смог бы сейчас находиться, свидетельствовало, по его понятиям, о чистой совести юноши. Эта мысль лишила его дара речи, наглухо запечатала рот вздорному старику, и больше никто ни при каких обстоятельствах от него не слышал, что он винит Эдварда в кончине матери.

Она лежала там же, где застала ее смерть, на краю огромной высокой кровати с оборванным пологом. В углу всхлипывали служанки, у изголовья стоял капеллан с распятием в руках. Эдвард подошел ближе, преклонил колени, Алан из деликатности остался у двери. Сын с тоской смотрел на мать, понимая, что все кончено, ей ничего уже не нужно, благие намерения вылечить, спасти ее опоздали. Он попытался молиться, но вспомнил, как вечером придумал себе милосердного Бога, а тот ночью убил мать, и благочестивые слова замерзли у него на устах.

Высокое ложе перед глазами Эдварда бугрилось сквозь слезы словно снежными сугробами. Ставень открыли, и из узкого окна к изголовью протянулся холодный луч зимнего солнца. Служанки обвязали голову своей умершей леди тонким белым полотном, и сложили ее нежные хрупкие руки на груди. Эта кровать была ее брачным ложем, на этой кровати они с мужем зачали Эдварда, на ней мать родила его, на ней играла с младенцем, ночами сидела здесь рядом с ним, когда он горел в жару от простуды. Она стала и ее смертным одром. Лицо матери, уже далекое от земных горестей и забот, чуть отекшее, будто плавилось желтоватым воском в пятне ледяного бесстрастного света среди белых простыней; так иногда солнце мягко зажигает сквозь облачное марево еще не сорванную ветром мертвую листву одинокого дерева среди зимнего поля.

Чувствуя, что больше не в силах сейчас на нее смотреть, Эдвард встал, пытаясь проглотить колючий остистый комок в горле, и повернулся к двери. Отец Бартоломью неслышно оказался рядом.

На площадке капеллан жестом остановил юношу, проводил глазами спускающегося вниз по ступеням Алана, тихо сказал:

— Мужайся, сын мой! Твоя матушка сейчас на небесах, вчера поздно вечером она пришла в мою каморку, я исповедал ее, и отпустил грехи. Душа ее отлетела к Богу чистой, как агнец… — пристально поглядел в глаза сакса, — может быть, чтобы молить его за тебя! Многое и многое поведала мне в свой последний вечер моя духовная дочь, моя леди. Тайна исповеди священна… Но и тебе, сын мой, надо бы облегчить душу пред Господом… Позже, позже… Похороны назначим на Адриана и Юлиана[37], послезавтра. Батюшка твой не в себе от горя, распоряжаться придется мне, ты ведь не против? Тогда я пошлю гонцов к соседям-саксам, в Бартон-апан-трент, и в аббатство. Тамошние святые братья многим обязаны щедрости покойной леди Грейлстоуна. Пусть приедут, помолятся за нее… Эдварда, спускавшегося по ступеням лестницы, догнал звонкий голосок Бренды, чья светелка находилась этажом выше:

— Ах, как сладко я выспалась! Что это вы все бегаете?.. Готовите праздник в честь возвращения нашего Эда?

Хью решил пока задержаться в замке, вдруг пригодится командиру, и они в очередь с Аланом подменяли на постах стражников, отправившихся созывать соседей на тризну.

На похороны съехались, в основном, окрестные джентри и йомены, приехал кое-кто из знатных саксов. Все любили леди Винг: крестьяне — за то, что часто смягчала гневливого мужа, сердитого за недоимки, всегда была щедра на милостыню, мелкопоместные соседи — за то, что не задирала нос, не кичилась богатством и древностью рода, да и помогала, если обедневшему джентльмену или леди приходилось совсем туго. А соседи громких старинных сакских фамилий уважали ее, как ровню, как хлебосольную хозяйку, как жену влиятельного тана.

Прибыли и монахи, десяток преподобных отцов из обители святого Витольда притащился во главе с приором верхом на ослах. Эти явно рассчитывали, что за пропуск покойницы в царство небесное монастырю перепадет что-нибудь. По обычаю, в таких случаях часто жертвовали за спасенье души угодья, земли и права. Два дня не смолкало в замке гнусавое пение, и запах ладана мешался с вонью свинарника.

Неожиданно для Эдварда вместе с иноками заявился и старый соратник по Палестине и недруг, сэр Дэниэл, сдержанно поздоровался, скупо выразил сочувствие горю, объяснил, что остановился у святых отцов, будучи проездом в Йорк по делам, как раз, когда пришла скорбная весть о кончине матери бывшего однополчанина, и он счел своим долгом, и т. д., и т. п. Он соболезновал, а глаза оставались равнодушно-враждебными. Эдвард вспомнил слова Шаррона о злопамятности Дэна, но нельзя было, неудобно перед гостями не пригласить его остаться.

Бренда проплакала все время до похорон, ведь покойная леди с младенчества заменила девушке мать. Когда бы и где в эти горькие дни Эдвард ни встретил кузину, из глаз ее тотчас начинали бежать крупные капли, и она норовила пристроить голову на плече брата и всхлипывала сколь угодно долго, пока он ее смущенно не отстранял, говоря, что ему нужно идти. Впрочем, она не отдавала явного предпочтения Эдварду в качестве опоры фонтана слез: и старый тан, и отец Бартоломью, и толстый приор, и многие гости не избежали сей мокрой и скорбной участи. Алан клялся Эду, что видел даже, как Бренда хныкала в объятиях сэра Дэниэла.

Мать упокоилась на сельском кладбище, возле часовни. Снег стаял, бурая листва с грязью липла к ногам. Никто не убивался над гробом, не завывали плакальщицы, стихли и одинокие рыдания Бренды, но молитва капеллана над разверстой могилой сопровождалась вздохами десятков людей. Ко многим надгробиям рода Вингов прибавилось еще одно.

Монахи обманулись в надеждах, старый Альред рассчитался с ними, правда, золотом, но скуповато, а о земельных или иных ценных пожертвованиях речь так и вообще не зашла, и прозрачных намеков приора, что, мол, тот, кто подает Господу, воздает себе, тан упрямо не пожелал понять.

На следующее после поминального пира утро гости стали разъезжаться по домам. Уехал Хью, объяснив Алану, как его найти в Гримсби, случись надобность. Повлеклись в монастырь и разочарованные иноки. Когда приор взгромоздился на дареного таном мула и возглавил свое босоногое, верхом на ослах, войско, подошел сэр Дэниэл и известил святого отца, чтобы его не ждали в обители раньше вечера. Когда клерикальная кавалькада исчезла за поворотом дороги, рыцарь обратился к Эдварду с предложением откровенно побеседовать.

Они, а с ними и Алан, поднялись на крепостную стену подальше от суеты отъездов и, спрятавшись от ветра за надвратной башней, присели на парапет меж зубцами.

Дэн сразу взял быка за рога:

— Я в Англии с чрезвычайным поручением от милорда барона де Во, джентльмены. Не буду скрывать, положение в стране весьма сложное. Принц Джон превысил полномочия, врученные ему государем, когда его величество отбывал в Святую землю. Я второй месяц разъезжаю от замка к замку, от аббатства к аббатству и беседую с людьми. Картина не в пользу короля Ричарда. Принц купил тех, кто победней, польстил глупцам, обещал толику власти честолюбцам, выгодой привлек на свою сторону купцов… Он в Йорке, набирает войско. Сказать по правде, большая часть достигнутых им преимуществ немногого стоит. Буде вернется в Англию законный монарх, думаю, что окружающие принца соискатели щедрот разбегутся от незадачливого господина, как шакалы от падали при появлении льва.

— Но вот вопрос, джентльмены, — продолжал Дэн, — появится ли здесь король Ричард? До меня из надежного источника дошли сведения, что государь предательски захвачен эрцгерцогом Леопольдом и продан им его сюзерену германскому императору Генриху Ужасному. Не стоит напоминать, как Генрих еще с Палестины ненавидит Ричарда. Ручаюсь, он не выпустит добычу из когтей, а, значит, кому же нам хранить верность? Нет, не Ричард или Джон! Выбор сейчас звучит по-другому: Джон или Артур Бретонский, малолетний племянник государя, которому в завещании Ричарда отказана корона Англии.

Сэр Дэниэл помолчал, испытующе глядя на собеседников, словно решал, есть ли смысл говорить с ними о главном, и сказал:

— В свете мной изложенного, сэр Эдвард: не имеет ли смысл нам посчитать себя свободными от ленной присяги? Ведь опоздать изъявить покорность новому властителю скорее всего значит подвергнуть себя опале, лишиться владений, быть может, самой жизни! Я послал надежного человека с вестями о здешних делах в Аквитанию, к барону де Во, а я знаю милорда Томаса, он верно служил королю, но не станет уповать на призрак былого величия. Я имел смелость в письме посоветовать милорду поддержать принца-регента. Раз уж Ричард исчез, его брат Джон единственная здесь реальная сила.

Эдвард встал с парапета, где сидел рядом с норманнским рыцарем, и встал плечом к плечу с Аланом.

Низко поклонился удивленному Дэну:

— Благодарю, сэр Дэниэл! Ты снял тяжесть с моей души. Не скрою, и в Аквитании, и здесь до меня доходили слухи о гибели моего рыцарственного сюзерена. Принц Джон объявил, что его доблестный брат погиб, утонул на пути из Палестины, и приводит вельмож и народ к присяге. Назначен день для нее и в Лондоне. Присягнул бы и я новому законному монарху, коль уж прежний умер. Но твои сведения в корне меняют дело, мы не можем изменить данному однажды слову. Король и в плену — король! Самонадеян, кто думает иначе. Льва недолго удержат решетки и засовы. Он вырвется, вырвется рано или поздно! А много ли у узурпатора останется сторонников, стоит законному властителю ступить ногой на английскую землю? Да ты сам сказал недавно, сэр, что мятежники разбегутся, как свора шавок, услышавшая щелканье арапника псаря.

— И еще одно, сэр Дэн, — уверенно усмехнулся Эдвард, — на твоем месте, я не стал бы рассчитывать, что милорд барон внемлет совету и примкнет к тем, кто ловит нынче рыбу в мутной воде. Хорошего же он о тебе будет мнения, узнав, что ты предлагаешь! Дэн, тебе же самому станет стыдно! Плюнь на выгоду, пошли вслед гонцу, верни его, повинись перед милордом! Ты же рыцарь!

Эдвард протянул норманну руку, открыто глядя в глаза. Тот несколько секунд терпел этот взгляд, и, не приняв руки, вскочил, оттолкнул Алана, и отбежав несколько шагов, обернулся к друзьям:

— Дураки! Тупые дураки! Ричард никогда не вернется на трон, никогда! Об этом есть кому позаботиться! Филипп Август и принц Джон платят золотом за каждый день его плена. А если он и вырвется от Генриха, здесь его… — он заскрипел зубами, уставил палец на сакса. — Берегись, ханжа, не смей вставать у меня на дороге, больше я этого не потерплю! Придет время, и ты пожалеешь, что отказался поддержать наше дело!!!

Он рванулся к лестнице, друзья услышали, как он выкликает своего сквайра, а через пару минут, прямо под ними из ворот вынеслись Дэн с оруженосцем, и пока не скрылись за поворотом, все шпорили коней.

 

Глава сорок первая. Размолвка

Потянулись однообразные дни. Эдвард скучал, но возвращаться в Марсель и скучать там в ожидании приезда Ноэми не имело смысла. Кроме того, рыцарь опасался возобновления преследования его тамплиерами за колдовство. В Аквитании храмовники были почти так же сильны, как и в Святой земле, и не хотелось без нужды мозолить глаза воинственным монахам.

Молодой рыцарь несколько дней ловил на себе выжидающие взгляды отца Бартоломью, а потом не выдержал психологического давления и исповедался. Их разговор длился почти целый день. Священник был очень любопытен, его интересовали все подробности невероятной истории Эдварда. Потом он долго думал, и, наконец, высказался в том смысле, что, дескать, неисповедимы пути Господни, и если ему угодно явить чудо, то кто они такие, чтобы сомневаться в его истинности, а против происков нечистого имеется только одно эффективное средство — искренняя вера, и, если его духовный сын истово верует в Бога, то расточатся все врази Его! Аминь! И мудрый старик отпустил Эдварду грехи.

Эх, кабы все было так просто для раба Божьего Эдварда! Он ловил иногда себя на мысли, что как раз за искреннюю веру он и получает от Всевышнего синяки и шишки. Все рыцарственная натура юноши восставала против этого. Ну, ясно, Господь проверяет, кто — агнец, а кто — козлище, но можно же выбрать и менее жестокие способы выбраковки. Ведь он читает в сердцах людей! Какое уж тут милосердие Божье! Юноша ловил себя на мысли, что охотнее оказался бы в аду с Ноэми и Тиграном, с Аланом, чем в раю, например, с фон Штолльбергом. Еретическая идея блуждала у Эдварда в голове: если, как выразился когда-то гэл, Бог джентльмен, то у него критерии отбора праведников никак не должны совпадать с поповскими.

Старый тан, меж тем, после смерти жены ни дня не оставался трезвым. Когда Эдвард осторожно попытался намекнуть отцу, что негоже так по-свински пить, старик слезливо стал сетовать, дескать, никто его, бедного, не понимает, никто не разделяет боль потери, он остался один-одинешенек на белом свете, потому что у него скончалась любимая супруга, и вот он вынужден заливать вином горе. Его, видимо, следовало понимать так, что это только у него умерла жена, а вот сын, напротив, не лишился матери, и что другим горевать не дозволено, так как их потеря ничто по сравнению с его, Альреда, утратой. Эдварду стало противно, он более не затрагивал эту тему, а просто держался от пьяного отца подальше.

Да и все в поместье старались избегать общения со вздорным и сварливым стариком. И раньше-то не отличавшийся ангельским характером, теперь он стал и вовсе невыносим: орал на работников, за ничтожные, а то и выдуманные провинности нещадно сек рабов, а арендаторам, чьи семьи веками верно служили его предкам, в это тяжелое для всех время поднял плату, и упрямо стоял на своем, хотя их жены с воем валялись у него в ногах.

Недели через две после похорон жены Альред умудрился поссориться и со своим кротким капелланом, спьяну выгнал его из замка. Отец Бартоломью со слезами расставался с домом, который привык считать родным, где служил более двадцати лет, где надеялся упокоиться в мире. Эдвард хотел было высказать почтенному родителю, что о нем думает, но священник в смирении паче гордости запретил, единственно позволив проводить себя до аббатства святого Витольда, где рассчитывал обрести приют.

Кроткий старик всю дорогу до обители увещевал молодого спутника не грешить, не ссориться с отцом. А для себя пожелал лишь, чтобы Эдвард не забывал почаще навещать его. Юноша и сам не прочь был бы спокойно пожить в гостинице для паломников, но, встретив на монастырском подворье и не помышляющего об отъезде сэра Дэна, отказался от соблазнительной мысли. Менять отцовский хрен на дэнову редьку, конечно, не имело никакого смысла. Недовольного приездом отца Бартоломью жадного аббата рыцарь умаслил, вручив увесистый кошель с золотом, и выразил надежду, что старик ни в чем не будет нуждаться.

Через пару дней Алан попросил месяц отпуска — решил съездить на родину. Эдвард загорелся было махнуть в Шотландию вместе с другом, тем более, что приезжали герольды, объявляли о присяге королю Джону, обязывали всех собираться в Йорк, и на это время стоило исчезнуть, но передумал, так как его отговорила кузина.

Она осталась, пожалуй, единственной, с кем не поссорился Альред, не считая его постоянных собутыльников-дружинников. Старик и раньше-то в ней души не чаял, она всегда умела ему угодить, а после смерти леди Винг и вообще не оставляла тана надолго одного: чаще всего он сидел за столом на почетном месте, стража пила напротив, а Бренда, уютно пристроившись рядом с дядей, часами выслушивала его бессвязные пьяные речи, подливала вина, а когда старик отключался, вызывала слуг и заботливо укладывала его в постель.

Ее всегда все любили, она росла услужливой и вежливой девочкой. Эти положительные качества особенно выпирали, когда она хотела что-нибудь заполучить, неважно что, конфету или корону. Сварливым дядей она крутила, как хотела, он и не замечал этого, и, ворча и ругая вертихвостку, выполнял все ее желания. Деньги Бренду не особо волновали — доходов от ее поместий хватало на любые капризы, но она обожала интриги, интриги, и интриги ради интриг! Просто так, желая посмотреть, что получится, шутя влюбила в себя кузена, жаль, он не долго страдал по ней, как она ожидала, а уехал, уже видела себя сакской королевой, да жених, претендовавший на трон, погиб, и лопнула и эта сомнительная затея.

Глядя на кузину, казалось, находящую странное удовольствие в перманентном застолье со старым пьянчугой, сакс, памятуя детский опыт общения с настырной лисой Брендой, терялся в догадках, что у нее на уме на этот раз. Выяснилось все очень скоро.

Когда Эдвард сказал, что намерен махнуть с гэлом на север, она запротестовала, твердя, что старик Альред сдал, что бросить его одного просто жестоко, что милый кузен непременно нужен здесь, в замке, несла и прочую душещипательную чушь, и была так ласково непреклонна, так непринужденно вскипали и тут же сохли в ее оленьих (коровьих) глазах легкие слезы, что саксу, чуявшему, что она лукавит, не хватило духу настоять на своем.

Алан уехал один, а Эдвард очень скоро пожалел, что остался.

Оказалось, что Бренда выбрала его, Эдварда, в мужья. В свое время, рассказав дяде о юношеской влюбленности кузена, которого сама же и распалила кокетливыми заигрываниями, она фактически спровадила неуклюжего обожателя в далекую Палестину.

Вернулся оттуда не деревенский недоросль, а красавец-рыцарь, герой, и Бренда захотела позабавиться старой игрушкой. К сожалению, она настолько была уверена в силе своих чар, что не сочла нужным спросить Эдварда, живы ли прежние чувства. Ей казалось достаточным утрясти вопрос о свадьбе с таном, и, без излишней брезгливости, естественной для молодой девицы при общении с горьким пьяницей, она взялась его усиленно обрабатывать.

Какая-то неделя грубой лести, сюсюканья между кубками вина, поддакивания в нужные моменты, рассуждений о пользе объединения владений, и Альред в одно прекрасное утро позвал к себе сына.

Честно сказать, для Эдварда это сватовство вышло, как обухом по голове. Отец, сравнительно еще трезвый, сидел в зале вместе с племянницей, и Эдвард удивился, с чего это у Бренды такая счастливая и хитрая улыбка.

Тан не стал долго рассусоливать:

— Сынок, я дозволяю тебе взять в жены нашу Бренду! — и посмотрел на Эдварда с таким выражением на лице, которое нельзя было расшифровать иначе, чем:

— Ну, чего стоишь, иди, целуй на радостях! — но разглядев, что у жениха все ниже отвисает челюсть, раздраженно добавил: — Ладно, не благодари, я же знаю, что ты об этом всю жизнь мечтал.

Эдвард медленно покачал головой. К чести Бренды, она мгновенно верно оценила ситуацию, и с хныканьем выскочила из зала, оставив мужчин разбираться.

Старик недоуменно глядел на своего непонятного отпрыска:

— Она говорила… Нет, ты что, действительно?.. Ты же раньше, ты из-за нее…

Эдвард решительно сказал:

— Спасибо за лестное предложение, батюшка, но, покинув родной дом, я быстро осознал, как был неправ, не повинуясь вам, и вырвал эту, как ее… несчастную страсть из головы.

Тан расцвел нетрезвой улыбкой:

— Это хорошо, что ты такой покорный сын! Молодец! Ну, теперь давай, порадуй-ка отца еще раз, э-э… воткни ее назад!

— Кого?!

— Ну, страсть свою… Женись, и дело с концом!

— Не могу, батюшка, я теперь, как вы тогда повелели, ее люблю лишь как кузину, как сестру.

— То есть, как это не можешь, когда я тебе теперь приказываю другое! А насчет этих ваших высоких чувств: коли один раз втрескался, то и снова получится. Ты взгляни, дурак, поближе, там у нее есть за что подержа… х-м!.. полюбить! Вот!

— Не выйдет, я, чтоб крепче вашей воли любить… тьфу!.. держаться, обет в Святой земле дал — не смотреть на Бренду иначе, как на родную сестру.

— Какой-такой обет?! Ерунда! Сейчас капеллана позовем… Ах да! Ну, съезди в обитель, там тебя живо разрешат.

— А можно я сначала с ней самой поговорю?

— Да ради Бога, что мне жалко, что ли? Я ведь не тиран какой… Я своим детям только счастья желаю. Как хочешь, так и поступай… Но запомни! Я клянусь святым Эдвардом, твоим покровителем: ты на ней женишься, а иначе, ты мне не сын, и наследства лишу! А, может, ты норовишь с какой другой?..

— Нет, батюшка! — честно ответил Эдвард, подумав, что брак с Ноэми ему заказан, а другие, просто-напросто, не нужны.

— Ладно, иди пока, вечно с тобой какие-то сложности… Эй, Энвольд, где ты прячешься, — позвал тан сквайра, — тащи-ка эля, похмелимся, голова после вчерашнего как колокол в аббатстве гудит…

Эдвард вышел в раздумье. Угроз он, конечно, не боялся, проживет, в крайнем случае, и без наследства. Но и ссориться без нужды с отцом, какой он ни есть, не хотелось. Поразмыслив, сакс решил, что с "невестой" он дискутировать не станет, слез не оберешься, а съездит он завтра к отцу Бартоломью, поговорит с ним, глядишь, поможет, попросит приора заверить тана, что, мол, нельзя снять обет без возвращенья в Святую землю, а там появится Алан, они уедут, и вопрос сам собой отпадет…

Но поездка в монастырь не состоялась.

 

Глава сорок вторая. Бренда

Вечером кузина заглянула в чулан под лестницей, где с первой ночи в замке так и спал Эдвард. Уже расстилавший на ночь попоны на паре позаимствованных для мягкости ложа в дружине тана полуоблезших шкур каких-то допотопных зверей, сакс недовольно обернулся на скрип двери. Он хотел отбыть в обитель пораньше утром, а теперь, как пить дать, придется полночи выяснять отношения.

Но Бренда была вроде бы настроена вполне миролюбиво:

— Эд, прости, пожалуйста, что сегодня утром так по-дурацки получилось. Я говорила отцу, что сначала мне надо побеседовать с тобой, да разве он кого слушает! Я зашла попросить: если ты не очень обижен, поднимись на несколько минут ко мне в светелку, я все объясню.

— А это необходимо? — скептически спросил сакс.

— Да сам понимаешь, днем нам и словом перемолвиться не дадут: где ни присядешь, через тебя и скачут и перешагивают. Ко мне служанки каждые пять секунд заглядывают: как это делать, да как то… Такие дуры! На улице дождь вторую неделю, не погуляешь. Пойдем, побеседуем. Нет, если ты боишься, тогда, конечно…

— Да нет, — сказал задумчиво Эдвард, — бояться-то, положим, не боюсь, но, и особо, считаю, говорить нам не о чем.

— А зачем же ты сегодня сказал отцу, что сначала хочешь выяснить со мной насчет нашей свадьбы? — прикинулась удивленной Бренда.

— Насчет "выяснить", правда, говорил, а насчет "нашей свадьбы" и слова не было, — криво усмехнулся сакс, но сообразив, что объясниться сразу меньшее зло, чем молча коситься друг на друга, кивнул. — Ладно, иди, через пару минут поднимусь.

Когда, переодевшись в парадный костюм, сработанный в Марселе, который дома не пришлось пока надеть из-за траура по матери: голубую бархатную тунику, стянутую в талии золотым рыцарским поясом, синие брюки-трико, мягкие короткие сапоги с золотыми шпорами и серые замшевые перчатки, Эдвард тихо постучал в дверь комнаты кузины, и на ее — Входи! — нагнувшись под невысокую притолоку, шагнул внутрь, Бренда сидела перед серебряным зеркалом, только что сняв с золотых кудрей тонкую шелковую сетку, украшенную жемчугом, привезенную кузеном ей в подарок из Палестины, так что освободившиеся волосы огненным водопадом обрушились на плечи девушки, и, обернувшись к двери вместе со служанкой, помогавшей леди готовиться ко сну, одновременно же и открыли рты, поразившись мужественной красоте сакса и великолепию его роскошного одеяния.

Да, такого прекрасного рыцаря, ни госпоже, ни ее доморощенной камеристке встречать еще не приходилось. На голубом бархате туники-блио, расшитом тонкими узорами, лежала массивная золотая цепь из трофеев Сицилии, а на поясе отражал огни светильника и камина драгоценными камнями рукояти и ножен тонкий длинный стилет-мизерикордия. Сакс снял повязку с глаза, полагая, что в сумраке странности зрачка спишутся на причуды искусственного освещения. Русые пряди мягко спускались по сторонам лица юноши, схваченные на лбу узорной диадемой причудливой восточной филиграни.

Вмиг овладев собой, Бренда одним властным движением руки отправила чернавку за дверь, вторым пригласила милого кузена присесть в модное, но неудобное Х-образное кресло, а сама, извинившись, попросила минутку подождать и отвернулась к зеркалу.

Сакс с любопытством оглядел то, что несколько веков спустя назвали бы будуаром. Он не был в этой комнате с того памятного дня два года назад, когда пришел сказать, что уезжает биться с язычниками, и, вероятно, они не увидятся более, и попрощаться. Вспомнив себя тогдашнего: глупого, романтичного и без памяти влюбленного, Эдвард улыбнулся.

Здесь многое изменилось. Исчезли цветы и осенние листья, которыми юная Бренда любила украшать светелку. Их нежный запах сменили душные ароматы индийских благовоний, хотя и свинарник тоже не давал о себе забывать. Изгнав узенькую девичью кровать, место захватил полутораспальный резной монстр на львиных лапах под парчовым пологом. Угол комнаты украсил небольшой камин.

Рыцарь удивился, как это кузине удалось убедить упрямого тана изменить неизменному дубовому консерватизму, ведь старик отказывался устроить современное отопление даже в своей спальне, дескать, раз предки обходились без новомодных штучек, значит, и мы проживем, хотя покойная мать Эдварда, вечно зябнувшая ночами, не раз просила мужа о камине.

Стены были драпированы редкими восточными тканями, стоившими здесь, в Англии, бешеных денег. Сакс вдруг понял, что побудило отца к расходам. Старик любовно украшал опочивальню будущей сакской королевы, и хотя царственный жених сдуру погиб, не отнимать же было назад у его соломенной вдовы все эти щедрые дары.

Эдвард неожиданно заметил: кузина, делая вид, что занята вечерним туалетом, внимательно наблюдает за ним в зеркало. Он постарался сесть понепринужденнее, а затем широко улыбнулся тусклому отражению в полированном серебре и подмигнул ей. Она вздрогнула, отвела взгляд и и опять занялась бровями.

Рыцарю стало скучно, и он медленно произнес:

— Если тебе нечего сказать, то я, пожалуй, пойду, сестрица! — он сделал вид, что встает с кресла.

Бренда отбросила заячий хвостик, которым пудрила крахмалом нос, и живо обернулась к гостю:

— Ах, нет, Эд, не уходи, я просто не решаюсь начать. Утром вышло так неловко, так неловко! Мне, конечно же, нужно было сначала поговорить с тобой…

Эдвард бесстрастно перебил ее:

— Смею заверить, что с неизменным результатом.

— Милый мой, не сочти, что я навязываюсь, но почему ты так настроен против нашего брака?

Сакс несколько секунд молчал, подыскивая слова, не торопясь, начал:

— Основная причина — просто тебя не люблю, а точнее, люблю, как сестру, но не более того.

Бренда подалась к нему со своего резного табурета:

— Но я же помню время, когда ты пылал ко мне отнюдь не сестринской страстью! Что изменилось в нас с тех пор?

Рыцарь с горечью усмехнулся:

— В нас! Хорошо сказано! Будто мы одно целое… И что же нас, по-твоему, объединяет? Ты-то, похоже, совсем не изменилась, осталась такой же, как была, выросла, и все! А я? Я теперь далеко не тот мальчик, сердцем которого ты играла два года назад. Да, я любил тебя когда-то, но что ты сделала, чтобы быть моей?

Девушка смущенно опустила глаза:

— Но ты же знаешь, что отец никогда бы не позволил нам… Эта идея с возрождением старой династии слишком дорога была его сердцу, и пока Ательстан был жив…

— А тебе, значит, она не была дорога? Почему же ты отказалась уехать со мной и обвенчаться? Как-нибудь прожили бы… Ты предпочла уверять меня, дурака, что наше счастье невозможно, что путь один, расстаться… Ты и не пробовала уговорить старика, смягчить его. Хотела получить все: и этот сказочный выдуманный трон, и мою любовь для забавы.

— Конечно, ваше сакское королевство не более, чем мираж, оно не смогло бы возродиться, даже вывернись вы все наизнанку, — Эдвард с досадой махнул рукой… — Сидя здесь в глуши, вы не знаете жизни мира, не представляете всей силы норманнов. Хотя я их люблю не больше вашего, но понимаю, что стране нужно единство, а не потрясения. Да, завоеватели, придя к власти, запятнали себя множеством преступлений, обращались с нашим народом, как со скотом, заслужили всеобщую ненависть. Тогда и надо было с ними воевать! Но вы не смогли сплотиться, решить, кто из вас главнее, каждый дрался за себя и погибал в одиночку! Время было упущено… А теперь, через почти полтора века, когда Англия, наконец, становится общей родиной новых поколений, понемногу стали смягчаться нравы, покойный король Гарри добился мира, укротил своевольных баронов, и чуть набрал силы закон, вы опять готовы ввергнуть страну в смуту, залить ее кровью, разорить! И чего ради все это? Чтобы на место норманнского тирана сел свой, родной? Ну, и кому от этого станет легче? Хорошо еще, что бодливой корове Бог рог не дает, и ваш претендент вовремя покинул этот свет.

Эдвард жестом руки остановил порывавшуюся что-то возразить Бренду:

— Дай мне договорить! А моя любовь? Она льстила тебе… Конечно, приятно, когда подружки на посиделках шепчутся за спиной, что из-за тебя один свел счеты с жизнью, другой ушел в монастырь, третий погиб на турнире за прекрасную даму, еще кто-то сгинул в Палестине…

— Откуда ты узнал? — пролепетала пунцовая, как маков цвет, Бренда — А-а, мои девки проболтались… Ну, я им надаю!

— Что узнал? — не понял рыцарь. — А, это? Да ниоткуда! А что, точно угадал? Вот видишь, как я тебя понимаю… Да, я уехал из-за тебя, но вернулся не к тебе! Не строй иллюзий на этот счет.

Девушка спрятала лицо в ладонях, склонила голову. Эдварду показалось, что она плачет, он решил встать и уйти, но заметил меж пальцев блеск любопытного глаза и раздумал. Ему стало интересно, что еще придумает изобретательная кузина.

Несколько минут прошло в безмолвии. Эдвард недоумевал, отчего Бренда умолкла, больше не пытается оправдаться… Начал коптить и мерцать светильник у зеркала, и, ярко вспыхнув пару раз, погас. Тонкая струйка дыма, еле различимая в багровом от света углей в камине полумраке, потянулась от фитилька к потолку. Красная искра еще несколько мгновений мерцала в зеркале и тоже исчезла. Сакс в задумчивости засмотрелся на синие огоньки, перебегающие по тлеющим головням в камине.

Внезапно шуршание шелка привлекло его внимание. Бренда стояла во весь рост, ее пальцы нервно дергали шнуровку корсажа, наконец, платье медленно сползло с плеч, мягко улеглось, как ручной зверь, вокруг ног. Еще несколько секунд, и за платьем последовала рубашка. Нагая, как Ева в день сотворения, но отнюдь не столь безгрешная, озаренная багряным светом женщина переступила через одежды и опустилась на колени перед онемевшим саксом.

Зачарованный этим прекрасным и опасным зрелищем, Эдвард очнулся, лишь когда она прильнула тяжелой грудью к его коленям. Темное золото волос окутало его сапоги, прекрасное лицо, поднятое к нему, было залито слезами. Роскошное тело сладострастным изгибом спины к пышным формам нижней своей части указывало дорогу к неземным наслаждениям. Рыцаря обволок ее запах, аромат женщины, хищницы, острый, резкий, влекущий. Руки Бренды шевелились уже под одеждой сакса, и он, теряя волю, обессилено откинулся к спинке кресла.

— Зачем тебе дома панцирь под камзолом? — продолжая уверенно ласкать его, удивленно всхлипнула прекрасная обольстительница, звякнув пряжкой, упал на пол золотой рыцарский пояс с кинжалом. Затем, на ощупь изучив обстановку ниже, удовлетворенно добавила: — Впрочем, там где надо, все в порядке.

Эдвард ощутил, как его буквально пронзило ее прикосновение к обнаженному телу, непреодолимая сила тягучей сладкой судорогой прошла сквозь поясницу и завладела им. Нежные пальцы Бренды раздвинули складки ткани, она склонила голову, и его кожу обожгло жаркое частое дыхание. Она почувствовала, как, не в силах больше терпеть эту сладкую муку, он подался навстречу к ней, и решив, что все, победила, одну долгую секунду торжествующе помедлила, желая насладиться властью над ним, и это его спасло, или погубило, как угодно.

— А ведь теперь точно, все, женят! — за эту секунду в голову успела змеей вползти мысль, и мгновением позже в мозгу полыхнуло. — Да я же тогда больше никогда не увижу Ноэми!

И через миг он уже стоял во весь рост, не замечая цепляющихся отчаянным усилием за его бедра рук Бренды, шагнул через нее, запутался шпорой в золотых волосах, рванулся, выдернув прядь; она завизжала от боли; потерял равновесие, упал, на четвереньках, путаясь в слетевших ниже колен штанах, как таракан, вмиг добежал до двери, головой, руками толкнул ее, перемахнул порог, над головой пролетела его мизерикордия с поясом, ударилась о стену и зазвенела вниз по ступенькам. Сакс вскочил, неловко, придерживая болтающиеся детали туалета, шагнул к лестнице, дверь за ним гулко бабахнула, обрубив на полуслове нелестные суждения кузины о его мужских достоинствах.

Эдвард включил ночное зрение, нашел кинжал, поправил одежду, и, тихо смеясь над собой, мирно пошел спать в чулан на попоны.

 

Глава сорок третья. Дэн

Эта история, дискредитировав в глазах прекрасной дамы рыцарское достоинство Эдварда, послужила ему на пользу, по крайней мере, тем, что оскорбленная в лучших чувствах Бренда начисто излечилась от желания женить его на себе. Встретив ее следующим утром, сакс вознамерился извиниться, но не тут-то было. Бренда посмотрела на него, как на неприличное насекомое, выползшее из декольте на балу, и ядовито поинтересовалась, что он, собственно, о себе воображает. Затруднившись с ходу ответить на столь емкий вопрос, Эдвард задумался, а она, отстранив его с дороги, проследовала по своим делам, явно выказав желание впредь иметь с таким омерзительным кузеном поменьше общего.

Отец в первый же трезвый промежуток времени поинтересовался у сына, когда же он, тан, будет нянчить внуков. Эдвард посоветовал выяснить сроки у Бренды, и, дождавшись, пока старик ее докричался, вышел из зала, оставив их наедине. Через пять минут кузина вылетела из зала, пылая, как орифламма Франции, которую сакс видел в Палестине. Он заглянул в зал.

Отец сидел на своем месте и бормотал в кубок:

— Ишь, ты! Семь пятниц у нее на неделе! Надо же, теперь она не желает! Я сказал: пусть женятся, значит, все, будет по-моему!

После неудавшегося сватовства, он считай, что и перестал просыхать.

Эдварда между тем потихоньку начинали слушаться полтора года бездействовавшие нижние конечности. Он уже пробовал, стоя, выключать машину и делал один-два шага на дрожащих, слабых ногах. Теперь он понял, сколько весит это чудо техники. Таскать его на себе самостоятельно было труднее, чем тяжелые рыцарские доспехи.

Он с нетерпением ждал Алана, решив сразу же отправиться в Марсель. Но до возвращения сквайра оставалось не меньше полумесяца. Чтобы убить время, сакс попробовал охотиться, но не нашел интереса в этом деле, ранее, в юности, доставлявшем немало приятных минут. Но что, скажите на милость, за радость стрелять по живому зайчику, заранее зная, что наверняка не промахнешься?

Он зачастил в аббатство, к старому отцу Бартоломью, беседовал с ним подолгу, по его совету попросил у монахов допуск к нескольким имевшимся в обители драгоценным рукописным книгам-анналам и начал читать их понемногу, небольшими порциями.

Сэр Дэниэл все еще квартировал в обители, но встречал его сакс редко, тот кружил по округе, как волк зимой. Соседи-дворяне рассказывали, что его видели повсюду от Ноттингема и до Йорка. Общества Эдварда он явно избегал, да и тот тоже не горел желанием общения.

Но как-то одним прекрасным утром по дороге в аббатство Эдвард увидел ехавшего ему навстречу Дэна. Подчеркнуто вежливо отсалютовав друг другу, рыцари проследовали каждый своим путем, но назавтра встреча повторилась, и сакса заело любопытство — куда это так регулярно шляется коварный норманн, и в третий раз юноша, подождав, пока Дэн скроется за поворотом, развернул шайра ему вслед. Он решил выяснить, что влечет недруга в эту сторону.

Из этого намерения ничего не вышло, он не догнал Дэна, два часа рыскал по окрестным тропинкам, но не нашел никаких следов. В обитель ехать уже расхотелось, да и поздновато было, сакс повернул к дому, и первое, что увидел, въехав во двор Грейлстоуна — лошадь Дэна у коновязи, а второе, когда вошел в донжон — Бренду в углу коридора в объятиях норманна.

Он сделал вид, что ничего не заметил, но никого этим не обманул — вечером разразился жуткий скандал! Кто-то донес тану, что его воспитанница путается с норманном, а для старика гораздо более приемлем был бы флирт Бренды с хряком в свинарнике.

Альред так орал, что наверняка Дэн, часа два, как уехавший, отчетливо слышал там, в монастыре, за три лье, его вопли. Кончилось тем, что осквернительницу чистоты сакской расы заперли в ее комнате, где она и отсидела три дня, пока скрепя сердце не пообещала, что прекратит порочить себя общением с оккупантом. Ко всему Бренда вбила себе в голову, что это кузен настучал отцу о ее амурах с Дэном. Вырвавшись из заточения, она первым делом отыскала брата, и яростным свистящим шепотом, не слушая его уверений, что это не его рук дело, поклялась, что он горько пожалеет о том, что поломал ее трудное счастье.

На некоторое время все утихло в этой любовной драме. Эдвард еще раз или два встречал Дэна на пути в монастырь, но не пытался больше его выслеживать. Честно сказать, он был бы не против брака Бренды с любым носителем штанов по ее вкусу, единственно, хотел, для ее же счастья, конечно, другого кандидата в мужья кузине…

В округе все разговоры были о короле Дике. Неизвестность, которой воспользовался хитрый принц Джон, чтобы объявить о гибели монарха, и привести народ к новой присяге, кончилась. Теперь было доподлинно известно, что мстительный эрцгерцог Леопольд захватил государя в Далмации в плен и продал Ужасному Генриху, а тот держит ненавистного тем, что признал права Танкреда в Сицилии, англичанина в заточении в Трифельсе, бывшем замке Барбароссы, и, дескать, ему оттуда живым нипочем не вырваться.

А по иным слухам, мать Ричарда, Алиенора Аквитанская, договорившись с Ужасным, собирает уже деньги для огромного выкупа, и, получается, что недолго принцу Джону осталось быть самопальным монархом.

Барон де Во прибыл из Аквитании на север Англии, оттуда сообщали, что, высадившись на Тайне, он с карликом-епископом Лоншаном вербует войско против регента. Наконец, и верные Ричарду анжуйские бароны приплыли в Саутгемптон вместе с Алиенорой.

Принц Джон со своими клевретами засел в Йорке. Войска собирали и та и другая сторона, но никто не хотел начинать активных боевых действий, пока не станет ясна наверняка судьба Ричарда.

Многие английские бароны, надежные сторонники законного короля, в случае его смерти все же не стали бы воевать за далекого мальчика Артура Бретонского, прочимого Ричардом в наследники, предпочли бы в таком случае Джона, и того, кто смог избавить его от ненавистного брата, регент отблагодарил бы от всей души. И в Англии могли найтись охотники заработать королевскую признательность.

Начиналась весна. Солнце пригревало с каждым днем сильнее, подсыхали дороги, деревья украсила свежая зелень. Эдвард считал дни до приезда Алана, но не дождался друга, новую беду пришлось расхлебывать самому.

В один прекрасный весенний день Альред с похмелья вспомнил о внушенной ему Брендой себе на голову идее обвенчать ее с сыном. Тан призвал питомцев и грозно вопросил, намерены ли они выполнить его заветное желание и соединить пред Господом судьбы и поместья.

Эдварду поднадоело ходить в женихах, и он без околичностей ответил, что нет, не намерен. Бренда ответ на аналогичный вопрос дипломатично поставила в зависимость от воли кузена. В результате все шишки высыпались на непокорного родителю наследника. После долгого и нудного перечисления отрицательных качеств, которыми Эдвард, несомненно, не был обязан отцу, дескать, и в кого только уродился, тан предъявил гипотетическим продолжателям рода ультиматум: либо они завтра утром согласятся соединиться, либо сын ему — не сын, и приемная дочь — не дочь, и даже не племянница, и он пошлет бывшего отпрыска на все четыре стороны, а ее выдаст за первого же встреченного на большой дороге нищего.

Насчет Бренды угроза звучала несколько сомнительно, за нищего старик ее бы не отдал, пожадничал бы, но за какого-нибудь своего ровесника вполне мог, и девушка приуныла.

Эдвард, давно внутренне готовый к новому отлучению от родного дома, особо и не расстроился, а уложил вещи, чтобы назавтра отбыть в обитель святого Витольда и ждать Алана там. Решив предупредить дружинников, чтобы направили гэла, как появится, к нему в монастырь, после обеда юноша поднялся на крепостную стену.

Выйдя из караулки, он остановился на высоте подышать свежим воздухом. Дул весенний ветер, нес запах недальнего моря, в небе уже слышалась перекличка гусей. Эдвард пожалел, что вот-вот придется снова расставаться с родиной, в такие дни она ему была особенно дорога. Вдруг со двора донесся стук копыт, а через минуту из ворот показалась Бренда верхом. Сакс проводил взглядом трюхающий галоп ее кобылки до леса ярдах в пятистах, где от дороги отходила просека с тропой, и вдруг увидел, что Бренде наперерез выехал всадник. Эдвард не обеспокоился, в движениях встретившего кузину не было враждебности, да и она не выказала испуга, и встретившаяся пара спокойно двинулась далее рядом, но саксу цепкая посадка спутника девушки показалась знакомой, он включил в глазу накат, изображение резко прыгнуло, вырастая, но они уже сворачивали за деревья, и Эдвард не понял наверняка, кто это, но подумал, что это, пожалуй, опять Дэн.

 

Глава сорок четвертая. Убийство тана

Вечер прошел, как обычно. Опять восседал за столом тан Альред с кубком вина, и с ним рядом Бренда, успевшая вернуться со своей подозрительной прогулки. Старик поначалу демонстрировал воспитаннице обиду, не желал с ней разговаривать, но немного выпив, отошел, развеселился, вспомнил старые времена, короля Стефана, разбойников-баронов, войну с принцессой Мод[38], свидетелем которой он был юношей.

Эдварда заинтересовали истории отца, тот помнил много подробностей тех кровавых лет, но Бренда, устроившись по другую руку рассказчика, не давала пустеть его кубку. Спустя недолгое время у тана начал заплетаться язык, он вспомнил о запланированной свадьбе, опять грозил лишением наследства, и Эдвард счел за благо уйти к себе в каморку. Он уснул сразу, и спал без сновидений.

Разбудили его под утро женские причитания под дверью.

Эта ночь воистину оказалась ночью несчастий для Грейлстоуна. Перед рассветом проснулись поварихи, пошли готовить завтрак, и увидели, что стража на стенах замка и в караулке спит мертвым сном, ворота распахнуты настежь, а мост через ров опущен. Женщины побежали к Бренде, они уже привыкли получать от нее указания как от хозяйки, и обнаружили, что молодая леди пропала, исчезла вместе с камеристкой, а в комнате все раскидано, будто собирались впопыхах. Но самое страшное в их рассказе было впереди: когда перепуганные работницы бросились к тану Альреду, то нашли его в опочивальне бездыханным.

С головой, тяжелой после привычного сна с умирающим, сегодня такого глубокого, что он ничего не услышал в эту богатую загадочными событиями ночь, Эдвард не сразу понял все из того, что лепетали, захлебываясь слезами, перебивая друг друга, стряпухи, кухонные тетки и судомойки, но когда до него дошло, о чем речь, отодвинул их в сторону и взлетел через ступеньку на второй этаж.

Отец, действительно, без признаков жизни скорчился на полу рядом с кроватью, и когда Эдвард коснулся лба под седой челкой, то понял, что такой ледяной кожи у живых людей не бывает.

Держась за виски, приплелся старый Энвольд, его нашел в зале под столом и с трудом растолкал поваренок. Сквайр заявил, что ночью не слышал ничего подозрительного, а спит он крепко, когда выпьет, всегда, вот только череп сегодня прямо раскалывается.

Выходило, что Эдвард теперь старший в роду и владелец замка. Он постарался взять себя в руки, хотя было сильно не по себе, отправил Энвольда будить стражу, закрывать ворота и поднимать мост, а сам, дождавшись, пока за ветераном захлопнулась дверь, попытался разобраться, что и как произошло.

Подняв мертвое тело, рыцарь положил его на постель, открыв ставню, чтобы впустить утренний свет, и тщательно осмотрел. Ран и иных повреждений не нашел, но в углах синих губ Альреда засохла пена, а на простынях и на полу возле кровати сакс обнаружил следы рвоты с кровью. Постельное белье оказалось сбитым и скомканным, будто перед смертью отца мучили сильные судороги. Эдвард оперся на спинку кровати и надолго задумался.

Несколько минут спустя он поднялся в комнату Бренды и внимательно исследовал и ее. Нет, здесь ничто не свидетельствовало о паническом бегстве или похищении. Не было следов борьбы или насилия, ничто не разбито, не сломано. Правда, вещи валялись в беспорядке, многое пропало, например, не осталось ни одной драгоценности, дорогой одежды, брошены были только поношенные или дешевые платья, но это скорее объяснялось поспешными сборами, когда объем и выбор багажа ограничиваются обстоятельствами.

Здесь Эдварда и нашел Энвольд, приведший с собой старшего конюха. Тот, смущенно комкая в руках шапку, признался молодому тану, что они, на конюшне, вчера, стало быть, загуляли, и спали так, что ничего не слыхали. Опустив голову, он сказал, что, как и положено, в денниках дежурил человек, но и он, бездельник, уснул, хотя и выпил-то всего ничего, госпожа Бренда уговорила хлебнуть за ее здоровье.

Эдвард сурово спросил:

— А остальных тоже она уговаривала?

Конюх с достоинством пояснил, что нет, не уговаривала. Они и без уговоров приняли из прекрасных рук молодой хозяйки кувшин вина, но он не видит вины в этом вине, ведь когда и выпить, как не после тяжелой работы, когда хочется выпить.

Потом, сообразив, что говорит не о том, вспотев от ожидания взбучки, упавшим голосом сообщил, что с конюшни свели двух — госпожи Бренды и ее служанки — кобыл, на которых дамы обычно ездили гулять и на богомолье. Пропала также и одна вьючная лошадь. На дверце денника Эдвардова шайра видны следы подков, видно посторонний потревожил гордого жеребца, подпускавшего к себе не всякого, и конь, пытаясь лягнуть врага, расщепил доску.

Отослав без кары вздохнувшего с облегчением конюха, Эдвард спросил старого сквайра, что он обо всем этом думает.

— Похоже на то, — прошамкал рассудительно Энвольд, — что госпожа Бренда сбежала с каким-то мужчиной, опоив предварительно всех в замке, кто смог бы ей помешать, сонным зельем. С нее вполне станется подобная глупость, взбалмошность ее всем известна, а его господин и ее дядя избаловал воспитанницу вконец, все ей с рук сходило. Давно надо было выдать ее замуж, да все женихов перебирали, а разве можно здоровую женщину, не какую-нибудь молельщицу, столько лет в девках…

— Погоди! — прервал Эдвард поток слов, не очень разборчивых из-за почти полного отсутствия зубов. — Скажи лучше, ты считаешь, что она виновата и в смерти отца?

Старик задумался лишь на секунду:

— Нет, этого не может быть, дядю она любила, хоть и по-своему, и не должна была желать его смерти… Разве что нечаянно…

— А много ли он вчера выпил? — спросил Эдвард.

Энвольд пожал плечами:

— Да нет, не больше, чем всегда. На своих двоих спать удалился, хоть и шатался малость.

Рыцарь решительно сказал:

— Да и не похоже на сонное зелье, все совсем не так, как у других, кто пил вино. Ну, если бы много принял этой дряни, так я думаю, просто не проснулся бы, а он, видно, мучился перед смертью, кровью его рвало… Убили его, это ясно!

— Сэр, — спросил оруженосец, — а кто ж Бренду мог так взнуздать, что она все наше доброе забыла?

— Есть тут один такой… укротитель… — процедил сквозь зубы Эдвард, живо представив себе Дэна.

— Норманн, что ли, что шлялся из обители?

— Он, больше некому…

Старик стукнул кулаком себя по колену:

— Нету нам житья от этих волков! Что ж теперь делать? Надо погоню снаряжать…

— Куда? Куда ее посылать, твою погоню? Они тебе, что, оставили адрес, куда направились?

— Нет, конечно, — смутился Энвольд.

— Наша инвалидная команда, — грустно усмехнулся рыцарь, — конечно, много их наловит… Нет, я мыслю так, что они поедут к принцу Джону просить разрешение на брак! Деваться от этого некуда — обвенчайся они без спроса, без согласия опекуна, а после смерти отца опекун — я, и мое несогласие отменить только король и может, так вот, обвенчайся они тайком, и у Бренды конфискуют поместья, а Дэн на это не пойдет.

Эдвард подумал несколько секунд, затем продолжил:

— Давай так: посылай к святому Витольду, пусть братья приедут, посмотрят, что тут случилось, мало ли, свидетели понадобятся, и будем готовиться к погребению.

Энвольд уныло поджал губы:

— Да, не повезло тану… Так страшно помереть! Без покаяния, по уши в грехах, пьяный… Ох, гореть ему, гореть, сэр…

Рыцарь невольно поежился:

— Молчи, старик! Эх, где мой Алан, без него, как без рук…

После обеда явились святые отцы, а с ними и капеллан Бартоломью. Толстый приор, непрерывно, как ветряная мельница, вращая рукой в крестных знамениях и шелестя шепотом молитвы, осмотрел покойника и елейно спросил: — Сын мой, ответствуй: не богохульствовал ли накануне смерти твой батюшка?

Эдвард мрачно ответил:

— А то вы, святой отец, его не знали? Был ли вообще день, когда он не поминал, кого не надо? Ну, скажу я, что он чист? Так разве Бога обманешь?

Аббат закрестился еще истовей:

— Ох, грехи, грехи… Много надо молиться, чтобы Господь простил его прегрешения. Всем монастырем придется просить Бога сжалиться над недостойным рабом его Альредом. А ведь у нас и других забот хватает! Хлеб насущный добываем мы в поте лица, нельзя же допустить, чтобы наша обитель захирела в нищете…

— Понял! — с отвращением сказал сакс. — Молитесь, отцы, сколько надо, не дам я захиреть в нищете вашей обители. Скажете мне после похорон, чего это будет стоить.

— Будь благословен, сын мой! Твоей заботой авось спасется отец твой, Господь милостив!

Эдвард только махнул рукой.

О Дэне монахи сообщили, что он покинул аббатство накануне, известив приора, что, видимо, отбывает надолго.

Отца похоронили через день. Недобрые слухи о странной кончине взбудоражили округу, и на погребение явились немногие. Старый тан упокоился рядом с женой, которую так ненадолго пережил.

Каково мнение у людей о страшной смерти отца, сакс понял, когда во время поминок к нему обратился толстый как бочка сосед из недальнего имения, и, приперев брюхом к стене, дыша перегаром в лицо, стал объяснять, что делать, чтобы не завелось привидение: жечь в комнатах на ночь можжевельник, вешать снаружи на стены дома ветки омелы и всякое другое такое же. Эдвард даже плюнул, с трудом отцепившись от непрошеного консультанта по обороне от нечистой силы. Немногочисленные гости разъехались поздно вечером, кроме отца Бартоломью, которого сакс попросил побыть за хозяина в замке, пока он займется розысками кузины. Побеседовав со стариком, рыцарь лег спать, намереваясь завтра же отправиться в Йорк к регенту, чтобы все выяснить, но утром его разбудили встревоженные дружинники: под стенами замка стоял шериф Ноттингемский и требовал немедленно впустить его.

А как только Эдвард приказал открыть ворота, и шериф с отрядом въехал во двор замка, он, именем короля Джона, арестовал рыцаря Эдварда Винга по обвинению в убийстве собственного отца.

 

Глава сорок пятая. Следствие

Обвинение исходило, как ни странно, от пропавшей Бренды, и опровергнуть его, выяснилось, не так-то просто.

Сакс не стал сопротивляться аресту, надеясь, что недоразумение быстро разъяснится. Он не знал за собой вины, и совершил обычную для невиновных ошибку: сам первым рассказал, как все произошло, дав возможность следствию скорректировать свою версию, учесть ее ошибки и прикрыть сомнительные места.

Выслушав его показания, шериф, тем не менее, не счел возможным снять предъявленное обвинение, и сказал Эдварду, что вынужден доставить его в Шеффилд на очную ставку с кузиной, а там будет видно, как с ним быть. Рыцаря отвели в зал, поставили у дверей стражу, а в замке начался тщательный обыск. Через два часа чем-то довольный шериф велел седлать для арестованного лошадь.

На поместье и имущество наложили секвестр до решения суда, оставили замок на попечение Энвольда, а интересы короля приказали блюсти старому знакомому, бейлифу, выручившему сакса под королевским дубом от разбойников Робина Гуда.

Старик-капеллан выразил желание сопроводить духовного сына в узилище, сказав, что слишком хорошо изучил Эдварда за двадцать лет, и ни секунды не сомневается в его невиновности.

Рыцарю не позволили вооружиться, не разрешили и никому из слуг сопровождать молодого хозяина. Оседлали шайра, взяв с Эдварда слово не пытаться бежать, не стали его связывать. Мрачная процессия во главе с шерифом выехала из ворот замка и повернула к Донкастеру. Рядом с арестованным на маленькой пузатой лошаденке трясся отец Бартоломью.

К полуночи, когда добрались до Шеффилда, священник был буквально полумертв от усталости, но проводил Эдварда в шерифскую тюрьму, где заспанные стражники выгнали таких же сонных заключенных из маленькой одиночной камеры, переведя их в и так битком набитую общую, чтобы заточить рыцаря в соответствии со званием отдельно от простонародья. Скорбно пожелав Эдварду спокойной ночи, капеллан пошел устраиваться на ночлег на подворье епископа.

Ночь Эдвард провел без сна на ледяной каменной скамье, зябко кутаясь в плащ. Ему казалось, что он мерзнет, хотя машина грела в любой мороз. Утром от тяжелых дум его отвлек начавшийся галдеж при раздаче хлеба, послышались звуки ударов, доставшихся вместо завтрака особенно неудачливым узникам. Ему тоже дали сжевать черствую пайку и отвели в епископский дворец.

Преступление, в совершении которого обвинили молодого рыцаря, не было обычным "чистым" убийством мечом или иным оружием, отравление непременно связывалось с колдовством, нечистой силой и подлежало юрисдикции духовной власти. Церковь сама вела следствие по делам о ведовстве, ворожбе и тому подобных дьявольских деяниях, сама присуждала колдунов и ведьм к казни, а служба шерифа лишь послушно визировала и исполняла эти приговоры.

Введенный в мрачный зал, Эдвард стоял у дверей под стражей, пока не появился епископ в пышном облачении, окруженный многочисленным клиром, и занял кресло на возвышении под балдахином.

Вошла Бренда в трауре в сопровождении Дэна, за ними еще несколько человек. Эдвард узнал камеристку кузины, оруженосца норманна, остальные были незнакомы. Их разместили на скамьях сбоку, а сакса усадили на грубую лавку у противоположной стены. У входа выстроилась стража шерифа, и столпились зеваки.

К надменному прелату приблизился отец Бартоломью и, почтительно склонившись, тихо обратился к нему с какой-то просьбой. Недовольная мина на лице церковного сановника ясно показала его неодобрительное отношение к словам капеллана, но старик настаивал, наконец, его святость нехотя качнул митрой, старик поклонился ему еще раз, затем подошел к Эдварду и уселся рядом на скамье.

С улыбкой повернувшись к юноше, он прошептал:

— Еле уломал, никак не хотел, чтобы я участвовал в процессе! Пришлось напомнить, что по церковному уложению о колдовстве защитник обвиняемому положен всенепременно.

Эдварду, услышавшему страшную формулировку, сделалось очень не по себе. Конечно, он не виновен в смерти отца, но от этого не менее уязвим. Стоит суду узнать о его машине, и костер неминуем! Сопротивляться?! Он, конечно, может перебить, защищаясь, хоть половину британских рыцарей, но тогда — геенна за пролитие христианской крови!

Старый священник, из исповеди знавший все, понял страх подопечного и поспешил его ободрить:

— Постараемся, сын мой, обойтись без излишних подробностей!

Возле епископского кресла воздвигся олицетворением закона шериф в мрачных черных доспехах, и поведал, как по приказу прелата, церковного и светского владыки, ездил в Грейлстоун, и что там нашел. Он одобрительно отозвался о поведении сэра Эдварда, не оказавшего сопротивления при аресте, доложил, что опросил очевидцев и имеет их показания, и предложил выступить свидетелям обвинения.

Бренда встала, шагнула вперед и по требованию шерифа прерывающимся голосом поклялась во имя Господа говорить только правду.

Эдвард напряженно слушал странный рассказ кузины.

По ее словам, она решила покинуть дом дяди против его воли. Оправдывало ее, считала она, намерение немедленно отправиться к регенту Джону, броситься к ногам его высочества и пожаловаться на бессердечие опекуна, вот уже несколько лет отказывающегося выдать ее замуж, хотя от женихов отбоя нет. Альред поставил замужество в зависимость, заявила бывшая кандидатка в сакские королевы, от политической конъюнктуры, а ей нужна чистая любовь. Она не виновата, что старик прочил ей в мужья сакса, а она полюбила норманна. Бренда невольно оглянулась на Дэна. Тот удовлетворенно кивнул.

Решившись на побег, продолжила новообращенная сторонница интернациональных браков, она вынуждена была как-то обезопасить себя от противодействия и погони, и с этой легко объяснимой целью взяла у своего… у своего… — она замешкалась, подбирая слово… — избранника немного сонного зелья… Она округлила большие честные глаза и заверила, что оно вполне безвредно. Далее Бренда показала, что влила настойку в вино и пиво всем мужчинам в доме, дождалась, когда они уснули крепким сном, и занялась укладкой багажа. На сборы, по ее словам, ушло часа два, когда же она, перед уходом зашла к спящему, как она думала, дяде, чтобы, не помня зла, поцеловать его на прощанье, — тут голос ее задрожал, она зарыдала и пролепетала сквозь слезы, что дядя лежал мертвый в крови и рвоте. Девушка закончила страшный рассказ тем, как потрясенная выбежала из ворот, за которыми ее ожидал надежный спутник, и они ускакали прочь от места ужасного убийства, а через день, добравшись до Ноттингема, известили о преступлении шерифа. Голос ее прервался…

— Успокойся, дочь моя, — обратился епископ к рыдающей свидетельнице, — нам еще предстоит выяснить, что же послужило причиной столь ужасной гибели твоего дяди. Ты должна поведать, почему обвиняешь двоюродного брата в столь ужасном злодеянии, в убийстве собственного отца.

Но Бренда еще долго не была в состоянии совладать с собой. И Эдвард, наблюдая за ней, видел, что она абсолютно искренна. Невозможно было столь ловко притворяться, она, может быть, сумела бы провести ложью посторонних, но не кузена, знавшего ее с детства. Он не верил, что она настолько бессердечна, чтобы хладнокровно лишить жизни человека, вырастившего ее, во всем заменившего ей отца. Да и какая была ей необходимость в деянии, сулившем только неприятности?

Епископ, наконец, нетерпеливо сделал знак шерифу продолжить процесс. Тот окриком пресек затянувшиеся всхлипывания Бренды и приступил к дальнейшему допросу:

— Конечно, очень неприятно, когда юная леди начинает взрослую жизнь с неподчинения воле старших, повиноваться которым ее обязали законы и обычаи. Но правомерность твоих действий и действий твоего любовника при организации побега мы сейчас не рассматриваем. Ты хотела обратиться к принцу с просьбой о назначении нового опекуна, пусть его высочество и решает этот вопрос. Однако, уверены ли вы оба, что не сонное зелье послужило причиной смерти несчастного тана Альреда? Чем докажете, что это не так?

Бренда порывисто прижала руки к груди:

— Сэр шериф, милорд епископ, поверьте, я не желала ничего плохого, я очень любила дядю, несмотря на его жуткое упрямство. Но он бы никогда не позволил мне обратиться к государю. Мой друг, сэр Дэниэл, уверил меня, что средство абсолютно безопасно, и, выпив его, люди заснут, а пробудятся несколько часов спустя здоровыми без каких-либо последствий. Ты сам, благородный сэр шериф, рассказывал, что все в Грейлстоуне, кроме дяди, утром встали, как всегда!

Шериф повернулся к Дэну:

— Что скажешь ты, сэр рыцарь? Но сначала присягни говорить правду!

Дэн сделал шаг вперед:

— Именем Господа нашего клянусь! Хочу оправдать эту леди. Она дала мужчинам в замке выпить с вином абсолютно безвредное средство, хотя и вызывающее каменный сон у всякого, кто его примет. Привезенное мной из Палестины, на Востоке оно общеизвестно, да и здесь встречается. Я много лет состою на службе у барона де Во и не раз пользовался этим снадобьем для деликатных дел в интересах короны и всегда с одним результатом: сперва — крепкий сон, затем — пробуждение без вреда. Категорически исключаю, что смерть тана наступила от сонного зелья.

— А не могло случиться, что тан Альред, неумеренно употребив вино, в которое вы добавили настойку, умер просто от того, что получил слишком много зелья? — спросил шериф.

— Нет! Не может быть! — воскликнула Бренда. — Я сказала моему другу сэру Дэну, что дядя не пьет дешевого вина, как другие, и он при мне отлил немного снадобья в маленький флакон, наказав добавить дяде в его пряный пигмент. Могу заверить, что в кувшин тана попало не больше, чем пришлось на каждого из остальных мужчин в замке.

— Да, — сказал Дэн, — я дал леди Бренде отдельную порцию для тана Альреда, чтобы она не ошиблась, отмеряя его сама. Нет, причина смерти старика иная!

Он показал на какого-то монаха, сидевшего рядом на лавке:

— Вот брат-травник из обители святого Витольда. Пусть он подтвердит мои слова, что настойка опия не опасна!

Тот затряс плешивой головой, заикаясь и брызжа слюной, попытался что-то сказать.

Вмешался епископ:

— Да что там! Я и сам знаю это! Так скажите, отчего же он скончался! — прелат подался вперед в кресле, опираясь на посох.

— Думаю, от яда! Похоже, тан был отравлен, но не нами, нам его смерть была ни к чему, напротив, опасна. Убийца кто-то другой, — решительно ответил норманн. Бренда обреченно кивнула.

— Кем же он отравлен?! Отвечай ты… леди! — загремел прелат.

Бренда опустила ресницы. Эдвард заметил, как Дэн дотронулся до ее руки, понуждая к ответу.

Наконец, она чуть слышно произнесла:

— Им! — она открыла глаза, поняла, что ее слова вряд ли кто-то расслышал, и повторила громче. — Вот им! — подняла руку, указывая на Эдварда, и закричала. — Моим братом! Его сыном!!!

— Прошу, леди, объясни, на чем основана твоя уверенность, что убийство — дело его рук?

Бренда помолчала, но затем нетвердым голосом, словно против воли, сказала:

— Я сама это видела…

— Что видела? — спросил шериф.

— Как Эдвард подсыпал что-то дяде в вино… Они сидели рядом за столом, я уже добавила сонное средство в кувшины для стражи и работников, влила и в дядин пигмент, и беспокоилась, ожидая начала его действия. Поэтому я внимательно следила за дядей… Эдвард вышел, но быстро вернулся с какой-то сумкой, достал из нее и развернул, как мне показалось, пергаментный пакетик, и щепоть его содержимого на глазах отца всыпал в его кубок.

— И что же тан Альред? Не протестовал, не удивился? — недоверчиво спросил шериф. — Что он сказал?

— Ничего… — сказала Бренда. — Он тут же отхлебнул вина и одобрительно кивнул, — она недоуменно развела руками. — Я ничего не заподозрила в тот момент! А ночью, когда увидела дядю мертвым, когда разглядела кровавую рвоту… — она побледнела и умолкла.

— Ясно, леди! — сказал шериф. — Суд не рассматривает вопрос о ваших с этим рыцарем самовольных действиях. Его преосвященство не желает подменять светское правосудие. Это дело — прерогатива регента, вас к нему доставят, пусть его высочество и решит, как с вами поступить. Мы же, — он повернулся к Эдварду, — займемся обличением преступника, колдуна, убившего собственного отца!

Вмешался епископ:

— Сэр рыцарь, в силах ли ты опровергнуть это страшное обвинение? Что скажешь в свою защиту?

Эдвард встал. Происходящее казалось кошмарным сном, настолько неожиданным и беспощадным было обвинение. Он никак не мог собрать разбегающиеся мысли, хотелось одного — проснуться.

Он откашлялся в кулак, обвел взором зал и сипло произнес:

— Я невиновен, ваше преосвященство, меня обвиняют огульно!

Почтенный прелат мановением руки остановил шерифа, открывшего было рот, и повел допрос сам:

— Ты мне нравишься, сэр рыцарь! Не могу назвать тебя "сын мой", пока над тобой тяготеет ужасное подозрение. Хотелось бы развеять его, мне говорили, что ты отличился в битвах с язычниками. Негоже пачкать непорочную белизну святого креста на твоем плаще мерзкой грязью колдовства!

— Ваше преосвященство! Я не занимался и не занимаюсь волшбой, я верный сын нашей святой церкви…

Епископ довольно кивнул:

— Это радует! Ну, что ж, поведай мне: нет ли у тебя взаимной неприязни с обвинившими тебя?

Эдвард секунду помедлил, прежде чем ответить. Неужели Бренда так его возненавидела за то, что он отверг ее любовь, и оклеветала? Нет, не может быть! Она, конечно, взбалмошная и капризная девица, но сначала отравить дядю, а затем свалить преступление на двоюродного брата? На это она не способна!

Сакс твердо произнес:

— Нет! Мы с сестрой всегда любили друг друга. Не может она оговорить меня со зла! Какое-то ужасное недоразумение…

— А ее спутник? Ты, несомненно, знаком с ним!

— Да, ваше преосвященство, еще с Палестины. Он показал себя там с самой лучшей стороны. Храбрость сэра Дэниэла, его опытность в бою общеизвестны… Правда, между нами случались трения, но я никогда не придавал им чрезмерного значения. Думаю, он поступал так же! Не вижу причин ему оговаривать меня!

Сказав это, Эдвард тотчас вспомнил, как Дэн призывал его изменить королю, и усомнился, что, может быть, причина для ненависти все-таки есть, но не решился заявить об этом сейчас. Кто сможет подтвердить его слова? Дэн, несомненно, все опровергнет, и получится только хуже: суд решит, что Эдвард ищет способ скомпрометировать обвинение, но не поверит ему. Он решил промолчать.

И сразу выяснилось, что напрасно.

Дэн попросил слова:

— Я около двух лет знаю обвиняемого, как он правильно отметил, с Палестины. Но не могу согласиться, что между нами не было неприязни. Всякое случалось… Не раз он становился мне поперек дороги, мешая блюсти долг службы, как я его понимаю. Да, воинская доблесть сэра Эдварда вне сомнений, но к сожалению трудно то же сказать о его благочестии!

Епископ впился глазами в говорившего:

— Скажи, сын мой, что ты имеешь в виду?

Дэн хмуро пожал плечами:

— В Палестине ходили, ваше преосвященство, разные слухи…

— Говори, говори, сэр рыцарь!..

— Я не хотел им и верить, слишком омерзительны они, милорд, но… Сэр Эдвард как-то очень странно быстро выздоровел после ранения. Откуда пошло, не знаю, но болтали, правда, шепотом, что продал он душу колдуну-схизматику в обмен на здоровье и силу. Замечу для очистки совести: обвиняемый не раз демонстрировал необычайные, если не сказать больше, способности. Он видит словно белым днем в полной темноте, обладает чудовищной физической силой и ловкостью… Рассказывали, он творил такое, что и Корморану с Бленденбором не под силу. Тамплиеры уверяли, что он способен рукой бросить в цель стрелу сильнее и точнее, чем иные из лука! Если уж здесь нет волшебства, где тогда его и искать-то? Но я не священник, я простой рыцарь, милорд, — Дэн смиренно склонил голову, — не мне судить об этих страшных деяниях…

— Ты предан делу церкви, сын мой, и правильно поступил, не умолчав о известном тебе. "Согрешающего обличи пред всеми, чтобы и прочие страх имели…"[39], храни тебя святой Павел Кэлумнийский! — прелат благосклонно покивал, и снова повернулся к Эдварду.

— Ну, сэр недостойный рыцарь? — епископ ехидно усмехнулся. — Что это рассказывает твой соратник по святому делу, который, по твоим же словам, не должен бы иметь неприязни к тебе? Выкладывай, как на духу, где здесь правда?!

У Эдварда пересохло во рту. Он понимал: если расскажет все о себе, ему несдобровать. Разве сможет этот лицемерный, только что елейно улыбавшийся, а теперь оскалившийся, подобно голодному волку, епископ, узрев чудесную машину, понять его душу и поверить в ее чистоту? Да он сразу же приговорит его, как колдуна, к жестокой смерти! Но лгать служителю церкви… ему, с детства воспитанному в страхе Божьем? Попасть за это в ад?

Он молчал, не зная на что решиться, понимал, что отсутствием немедленного ответа усугубляет подозрения, но не находил выхода.

Его выручил отец Бартоломью:

— Да будет дозволено мне, святой отец, кое-что разъяснить. Этот рыцарь — мой духовный сын с самого рождения. Он рос под моим надзором, я нес ответственность за его благочестие, — священник говорил сдержанно, но с такой силой убеждения, что зал затих, боясь пропустить хоть слово. — Эдвард всегда был хорошим мальчиком, добрым и религиозным. Он просто не способен на гнусности, что здесь ему приписывают. В день возвращения, омраченный, к несчастью, кончиной его доброй богобоязненной матушки, сэр Эдвард исповедался, рассказал все о жизни вне Англии, поведал мне и Богу сомнения. Нет его вины в том, что с ним произошло, он по-прежнему предан Господу, старается не омрачать грехами свою земную жизнь.

— Да, сэр Эдвард, будучи ранен в бою за Гроб Господень, лечился у схизматика-знахаря, но и Иисус, Вседержитель наш, не погнушался принять воду от самарянки, когда Его мучила жажда. Да, выздоровев, рыцарь стал много сильнее, но к вящей славе Божией, чтобы вернее разить язычников! Против собратьев-христиан не обнажал он меча, исключая защиту жизни своей, а поступать так сам Бог велел. Да, воистину, святой отче, он могуч, как библейский Самсон, но мощь его от Творца, и нет в ней ничего от лукавого. Тверд он в вере, чтит мать нашу святую церковь, молится об избавлении от искушений врага рода человеческого, просит Всевышнего вразумлять его в жизни, и со спокойной совестью отпустил я ему невольные прегрешения. Не верю, что столь чистый сердцем рыцарь способен свершить сие гнусное дело, отравить собственного отца!

— Отрадно, — отозвался епископ на пламенную речь капеллана, — что ты, отче, так уверен в духовном сыне. Но не тебя, умудренного жизнью, учить, что дьявол предстает пред нами в тысяче разных личин, и нет ли средь них и таких, что на первый взгляд не отличить от ангельских? И не таких соблазнял враг рода человеческого. Повремени обелять сего нечестивого, ибо не все еще выгребные ямы отверзли здесь ныне, и не переменишь ли ты мнение о нем до вечера. "Господь осветит скрытое во мраке…" — рек апостол Павел.

Мрачный тон прелата ясно понять Эдварду и его преданному защитнику, что худшее, несомненно, впереди.

Епископ снова обратился к юноше:

— Так что ты сыпал отцу в вино, бессовестный сэр?

— Мускатный орех, милорд епископ, тертый мускатный орех! Батюшка пожаловался на смолистый привкус пряного пигмента, что пил в тот вечер; понимаю теперь, что вкус вина пострадал от подлитого опия; и я предложил добавить в него пряность, привезенную из Святой земли. Он послушался, разрешил бросить в кубок немного, щепоть с ногтя мизинца, и нашел, что букет несколько улучшился. В каморке, где я спал, среди вещей лежат несколько пакетов восточных пряностей, вы можете проверить мои слова, ваше преосвященство!

— Что ж, мы не преминули это сделать! Да, мы отыскали пряности, о которых ты рассказал, — вступил в разговор шериф. — Но среди пакетов с имбирем и корицей нашелся и этот, — он поднял руку со свертком, — с серым порошком, не имеющим никакого запаха, и собака, сожравшая мясо с его щепотью, сдохла через час в судорогах и кровавой рвоте! Описание смерти несчастного животного ничего тебе не напомнило? Да, коварный сэр, кажется, ты попался! Не желаешь ли сознаться в содеянном?

— Нет! — Эдвард прижал руки к груди. — Видит Бог, я не виновен! Мне подбросили яд, и это на совести того, кто состряпал все гнусное дело, на совести настоящего отравителя!

— Мы не верим тебе, сэр-отцеубийца! Ты сотворил сию "чашу бесовскую"[40]! — ударил посохом в пол прелат. — И при менее значительных уликах преступники шли прямиком на виселицу или костер!

— Представляю, сколько среди них было невинных душ! — невесело рассмеялся Эдвард.

— Не кощунствуй, колдун! Подумай о том, что скоро тебе гореть в адском пламени, отрекись от своего гнусного рогатого хозяина и отдайся на милосердие Божье! — разгневался епископ.

— Не в чем мне сознаваться, ваше преосвященство, я не виновен! Пред Богом клянусь, совесть моя чиста!

— Да как же в это поверить? Такая уличающая находка! Не виновен?! Скажешь тоже! — злорадно усмехнулся тот. — Впрочем, дам тебе шанс. Если здесь, сейчас, в этом зале, двое скажут, что верят в твою невиновность, что ж, тогда пусть тебя судит сам Бог!

— Ну! — епископ встал с кресла. — Найдется ли хоть один доброжелатель у проклятого отравителя?

Взгляд Эдварда затравленно заметался по залу. Что стоит ему раскидать стражу и скрыться? И подтвердить этим свою вину? И окончательно стать изгоем? А если придется убить кого-либо?! Нет, он погиб, все равно, сбежит или останется…

Он уронил голову на руки, решив не сопротивляться, и будь, что будет!

Рядом зазвучал надтреснутый голос отца Бартоломью:

— Святой отец, нет слов, улики против сэра Эдварда тяжки, но я рискну, рискну своей бессмертной душой, поверю в него, как верил всегда. Он не ответит мне злом на добро, не отправит ее в ад! Мальчик мой, посмотри мне в глаза! Ты виновен?!

Сакс преклонил колено перед хрупким стариком. Пусть он погибнет, но хоть один человек сохранит о нем добрую память! Нет, не один! А Алан, Ноэми, Тигран? Эх, если бы друзья были с ним сейчас!

Он прижался губами к руке отца Бартоломью:

— Нет, отец, я невиновен!

— Я верю тебе, сын мой! — старик поверх головы сакса посмотрел через зал, голос его окреп. — Бренда, дочка, ведь вы росли вместе, я учил добру вас обоих… Как можешь ты думать о нашем Эде плохо? Сколько раз в детстве он брал твои шалости и розги на себя? Он любил тебя, а ты прогнала его прочь! Неужто теперь хочешь погубить совсем?

Бренда, как во сне, сделала вперед шаг, второй. Дэн попытался удержать ее, но она отвела его руку, безразлично, как в лесу отстраняют мешающую пройти ветку.

Она подняла глаза на брата, долгую минуту пристально смотрела на него через зал, и Эдвард опять увидел ее такой, как два года назад, когда она сказала, что любит его.

Наконец, Бренда заговорила:

— Я верю ему, ваше преосвященство! Не мог он убить отца! Просто — не мог! Не тот человек!

Она пошатнулась и завалилась набок. Дэн рванулся, хотел ее поддержать, но она мимо его рук опустилась на пол. Отец Бартоломью, семеня, побежал через зал. Эдвард тоже сделал шаг к сестре и ощутил на локтях руки стражников шерифа.

Епископ топтался на возвышении, ожидая окончания этой суеты, наконец, нетерпеливо застучал посохом:

— Не чаял я, что отыщутся… Но изреченное мною да сбудется! Назначаю на завтра Божий суд!

Эдвард увидел. как закрыла лицо руками сидящая на полу кузина, и резко выпрямился над ней отец Бартоломью.

 

Глава сорок шестая. Вода и огонь

Епископ назначил испытание Эдварда Божьим судом на полдень завтрашнего дня.

Он будет считаться невиновным и полностью оправданным, если возложит ладонь на горящие угли, и продержит ее там, пока не прочитают "Отче наш" и "Верую", и Господь в милости и могуществе своих убережет грешную и бренную десницу раба своего Эдварда от ожогов и ран. Означенное состоится на базарной площади Шеффилда, на помосте, откуда глашатаи читают указы. Так гласил приговор.

Эдварда снова отвели в тюрьму. Ему удалось на несколько секунд приблизиться к сестре, он хотел поблагодарить ее, но она отвела глаза, словно опять усомнилась в нем, а Дэн мрачно уставился на недруга.

После обеда в камеру явился старый священник. Он сел напротив своего любимца, пристально посмотрел на него, пожевал сухими морщинистыми губами и спросил:

— Ну, Эд, мой мальчик, что делать будем?

— Не знаю, отец! Правда, я не знаю!

Эдвард охватил голову руками, долго молчал, затем, подвинувшись ближе к старику, начал распускать шнуровку:

— Я еще не показывал вам, отец! — сдернул с искусственной конечности замшу. — Вот, смотрите! — поднес мертвенно белоснежную кисть к носу отца Бартоломью.

Тот отодвинулся и невольно перекрестился, заворожено глядя на нее:

— Свят, свят, свят! Почему такое?!

— То, что я рассказал на исповеди, правда! Вы же мне поверили тогда!

Священник кивнул, на носу у него выступили мелкие бисеринки пота:

— Поверил, сын мой, да только верить-то — одно, а узреть воочию — иное! Да эдакую длань и на жаровню класть не надо, и так все ясно будет… Ох, грехи мои… Погоди-ка, помолюсь я, авось Господь и надоумит, как поступить…

Эдвард, с отвращением глядя на протез, сказал:

— А как ни делай, все плохо! Левую вместо правой возложить на жаровню? Так ведь и сгорит рука-то! Ну, кто я такой, чтобы Господь для меня чуда не пожалел? Не святой ведь, не праведник! Значит, виновен! Попробовать провести всех? Правая-то, чтоб ее, огня не боится! Ну, положим, оправдают… Да Бога-то не надуешь!

Старик поднял на него бесхитростные глаза:

— Подожди, дай поговорить с Ним, а?

Эдвард сосредоточенно ковырял ногтем известку в пазах между камнями стены, крошил пальцами. Белая рука посерела от пыли, он дунул на нее. Старик раздражал его невозмутимой уверенностью в Божьей поддержке, уверенностью, какой у него самого, увы, отнюдь не было…

Тот наконец повернулся к юноше:

— Ты, Эд, и вправду, считаешь, что твоя машина от Бога?

— Эх, раньше искренне думал, что да, — кивнул сакс. — А сейчас даже и не знаю… Я старался не грешить, как стал таким…

— Значит, решаем: от Бога! А раз так, не беда немного словчить. Мы же не знаем, что Господу угодно. Но если Он — старик поднял палец вверх — пожелает, чтобы все узрели машину, тебе ее не спрятать, можешь поверить!

— Но это же Божий суд! Как здесь жульничать!

Отец Бартоломью лукаво усмехнулся:

— Вот именно, что Божий! Значит, если Господь не дозволит схитрить, так хоть тресни, а не сможешь!

Протянул свою сухую коричневую руку к белой искусственной длани Эдварда, подтащил ее поближе к глазам:

— И что это она такая белая? Не могли покрасить, что ли?

— Краска не держится… — буркнул сакс. — А материал огня не боится, можно греть.

— То есть, как это не держится? — старик пальцем провел по гладкой поверхности. — Вот, я же вижу, запылилась!

— Можно, конечно, подкрасить ненадолго, — сказал Эдвард, — но если потереть, все слезет.

— А нам и не надо надолго! — хлопнул его по плечу отец Бартоломью. — И тереть не станем, побережем! Ну, скажу: Бог тебя хранит! Чем вот только покрасить? Календулой, что ли?

— Ага! — скептически сказал Эдвард, почти против воли включаясь в разработку хитрости. — Что я, китаец желтый? Видел я их, косоглазых, в Палестине… Персы — те пятки и ладошки хной красят… Но очень ярко получается… Да нет, все не то!

— Придумал! — сказал священник. — Схожу к Бренде, поговорю, пусть она даст мне румян и притираний…

— Нет! — покрутил головой Эдвард. — У нее все больше чистотел, чтобы веснушки сводить, и череда от прыщей, да и Дэн узнает. Вот если, как яйца на пасху…

— Точно! — оживился старик. — Луковая шелуха, знаешь, здорово въедается. Сразу не сойдет, а румян я куплю в лавочке. Мы ими колер пустим!

— Ну, я пошел! — он встал. — Попрошу, чтобы свечей разрешили побольше сюда взять, помолиться. Еду-то тебе в чем носят?

— В плошке, в глиняной! Ее на свечах не прогреешь…

— Я медный котелок найду, маленький, лишь бы рука влезла…

Эдвард хмыкнул:

— Кощунствуем мы, отче! На церковных-то свечах шелуху варить…

— А мы и помолимся, пока она кипит, чтобы отпустил Господь грехи наши…

Он вышел. Эдвард натянул перчатку, подумал, как хорошо, что он рыцарь. С простым йоменом в тюрьме так не церемонились бы. Первым делом хорошую одежду сдернули бы и машину нашли. Да и сидел бы он не один.

Настроение, несмотря на забрезжившую надежду вывернуться, оставалось дрянным. Казуистика капеллана — казуистикой, а сакса мучило, что он пытается надуть Господа. Подмывало признаться во всем и покончить с затянувшейся комедией. Ну, убьют, думал он, зато сразу в рай попадет! Он стал жарко молиться, чтобы Бог вразумил его, но перед мысленным взором внезапно возникла Ноэми, и религия сразу отошла на второй план вместе с идеями о конце жизни. Через несколько минут он спокойно спал, уткнувшись носом в серый камень стены, и улыбался во сне, и проснулся, только когда тюремщик шваркнул на стол скудный ужин.

К ночи вернулся отец Бартоломью, достал из-под рясы котелок, связку свечей, мешочек с шелухой. Шнуром, которым старик подпоясывался, котелок привязали к оконной решетке, зажгли под ним десяток свечей, столько же осталось про запас. Через полчаса вода в посудине закипела, и в нее бросили шелуху. Отец Бартоломью послюнил пальцы, экономно загасил половину свечных огарков, кипяток перестал бить белым ключом, булькал потихоньку, шелуха, развариваясь, бегала по кругу в желтеющей на глазах воде.

Сакс сунул указательный палец в варево. Острая боль обожгла искусственную кожу. Он по детской привычке сунул протезный палец в рот, и подумал, что вытерпеть окраску будет не просто. То, что материал выдерживал высокую температуру, не меняло факта, что будет очень больно. Ну да, он ведь чувствовал этой рукой все, что трогал или брал, значит, — он вспомнил лекции Тиграна — в ней и нервы есть, пусть и искусственные, значит, и боль она ощущает.

— И еще как ощущает! — прошипел он в ответ на удивленный взгляд священника, не понимавшего, как это мертвая, по его мнению, рука может болеть, и закусив губу, снова окунул в котелок уже всю кисть.

О следующем получасе лучше подробно не рассказывать. У доброго старика из глаз лились слезы, он сидел, отвернувшись в угол, чтобы не видеть мучительно искаженного лица любимца, бледного, с крупными каплями пота на лбу, стекавшими на заострившийся нос и капавшими оттуда в котелок. Но отец Бартоломью не мог не слышать хриплого стонущего дыхания Эдварда, и из-за этого невыносимого, ужасного звука он впервые в жизни не смог молиться, а как ему хотелось сказать милосердному Господу, чтобы тот хоть чуть-чуть уменьшил страдания юноши.

Наконец, Эдвард, сипло и невнятно от одеревеневших в закусе губ позвал старика:

— Вот!.. Посмотри!.. Хватит?..

Священник осторожно глянул. Рука не сварилась, не распухла, а покрылась светло-коричневым налетом, и теперь выглядела поживее. Эдвард послюнил указательный палец левой руки и потер запястье вареной.

Сморщился:

— Горячая…

Поглядел на свет, сказал спокойнее:

— Стирается… Ну, что, хватит? А то я больше не могу… — что-то сообразил, вытянул обе руки вперед, покрутил ими рядом и обреченно сказал: — Разные… Еще надо!

Старик отвернулся, заткнул пальцами уши. В голове стучал собственный шепот:

— Гос-споди! Гос-споди!

Он очнулся от прикосновения Эдварда к его плечу:

— Ну, что? Одинаковые?.. — юноша поднес руки к глазам старика.

Тому хватило сил лишь кивнуть в ответ.

Сакс фукнул под котелок, одним выдохом погасив все свечи, болезненно постанывая, прилег на скамью, привычно сунул левую руку под одежду на груди, щелкнул чем-то.

Через пару секунд сказал плачущим голосом:

— Ну что я за дурак! Полчаса варил луковый суп из собственной руки, чуть от боли не подох, а выключил питание, она сразу исчезла! Зачем было терпеть?.. Нажал бы кнопку, и все!

— Это искупление! — прошептал старик.

— Что? — переспросил Эдвард.

— Говорю, это искупление! Иисус на кресте тоже мог, наверное, страдания прекратить, да ему это в голову не пришло…

В полумраке чуть шевелились тени на стенах в такт слабому огоньку жирника на полке у двери.

Сакс вдруг спросил сварливо:

— Искупление? Интересно бы выяснить, за что? Посылает всякое тут, а ты искупай? Вот разве что за завтрашний обман… Авансом!

Он задумался, потом заговорил негромко:

— Помните, отец, вы мне в детстве притчу рассказывали, о том, как бродяга деву в лесу изнасиловал и глаза ей выколол, чтобы не опознала, а потом раскаялся и женился на ней, дабы вину искупить? Я тогда еще все умилялся…

— Ну, помню… — озадаченно ответил старик. — А к чему ты о них сейчас-то?

— Да вот, пришло в голову непрошено… Размышляю, искупил ли тот зверь свои грехи…

— Любой грех простится Господом, буде раскаяние истинно!

— А кабы жена узнала, что добрый муж ее, давший ей, калеке, семейное тепло, как раз и есть виновник ее горестей? Как тогда? Позволила бы она ему и дальше искупать свой грех в служении ей? Сомневаюсь…

— Благочестивая христианка обязана простить врага…

— Или проклята будет? К своим несчастьям-то? Нет! Раскаяние еще не искупление! Мне иногда мнится, что зло искупить вообще нельзя… Ни свое, ни чужое…

— На том свете всем воздастся, сын мой! — назидательно сказал священник.

— Вот и выйдет не искупление, а всего лишь возмездие… А кому от него польза?

Старик опустил глаза долу.

Эдвард не дождался ответа на свой вопрос и молча включил машину, рука совсем остыла. Снова зажгли свечи и начали художественную ретушь покрашенной конечности румянами и пылью. Закончили заполночь. Старик благословил сакса и ушел. Эдвард прилег, осторожно отставив руку в сторону. Выключив машину, он не мог даже случайно пошевелиться и стереть краску.

Утром узник скудно позавтракал хлебом и водой. Вскоре от епископа явились два монаха: увещевать грешника. Эдвард заявил, что каяться ему не в чем, но пригласил святых братьев помолиться вместе с ним о милосердии Божьем. Стоя на коленях меж двух пыльных бенедиктинских ряс и стараясь попасть в тон то правому — гнусавому голосу, то левому — скрипучему, сакс то и дело скашивал глаза на почтенных соседей, стараясь понять: не притягивают ли взоры иноков его благочестиво сложенные на груди руки. Но похоже, ничто не отвлекало молельщиков от общения с Господом, вареная кисть интересовала их лишь постольку, что Эдвард вскоре должен был возложить ее на угли жаровни.

Возвышенно прошел час, затем пришел отец Бартоломью и, подмигнув Эдварду, присоединился к молитве. Стоя на стальных коленях, рыцарь со злорадным удовлетворением отметил, что привычные к долгим молитвенным бдениям служители культа начали ерзать по камням пола, наконец, не выдержали, встали и вновь предложили очистить душу, сознаться в убийстве, не доводя дело до жаровни, на что сакс настоятельно посоветовал настырным братьям самим попробовать сознаться в чем-нибудь пакостном, чего отродясь не делали, а когда они оскорбились, попросил войти в его положение и понять, что чувствует он, когда ему, невиновному, приписывают столь ужасное преступление.

Бенедиктинцы вникли, покивали сочувственно свежевыбритыми к торжественной церемонии тонзурами, и удалились, оставив Эдварда со стариком.

Подождав, пока за коллегами захлопнулась тяжелая дверь, отец Бартоломью с тревогой спросил:

— Ну, как краска, держится?

— Пока вроде бы ничего, не линяю! — рыцарь покрутил крашеной рукой перед глазами старика. — Во всяком случае, эти ничего не заметили, но то здесь, в сумраке. Как будет там, на улице… А погода? Не дай Бог, дождь, как начнет смывать…

— Солнце вовсю светит, настоящая весна, — сказал капеллан.

В коридоре послышались приближающиеся шаги и лязг оружия.

— За тобой, мой мальчик! — старик повернулся к Эдварду, обнял его, с жаром перекрестил. — С Богом!

Вошли два стражника, встали по сторонам двери.

Меж них заглянул шериф:

— Собирайся, сэр рыцарь, пора. Жаль, что не пожелал избавить себя от мучений. Конец-то все равно один: плаха, да топор! Сам знаешь, благородные избавлены от болтания на веревке, удар, и ты на том свете! Может, одумаешься, не будешь руку-то зря жечь?

— Ладно, хватит объяснять, чем плаха лучше виселицы! Я, так, вообще, предпочитаю смерть от старости… — мрачно пошутил Эдвард. — Чего там тянуть, веди, сэр шериф!

Отец Бартоломью протянул саксу костяное распятие, тот прижал его к груди левой рукой и шагнул за дверь, стражники с лязгом пристроились сзади. В несколько шагов миновав коридор, Эдвард следом за шерифом поднялся по лестнице во двор.

Свежий воздух после тюремного смрада показался рыцарю особенно приятным, и он вздохнул полной грудью. У стены выстроился в шеренгу десяток воинов в одинаковых черных кольчугах и кожаных шлемах. По команде они промаршировали к середине двора, четко вздвоили ряды и Эдвард оказался в середине их строя. Впереди рядом с шерифом пропел рожок, заскрипели петли под аркой, одновременно лязгнуло оружие разом шагнувших воинов, и Эдвард невольно взял ногу. Слитный гул накатился между расходящимися створками ворот. По булыжнику тюремного двора конвой втянулся под арку, и как-то незаметно для себя Эдвард оказался на площади.

Он не ожидал, что соберется так много народа. Люди стояли плотно вокруг помоста, лишь проход к епископскому дворцу ограждала цепь воинов. На помосте кипела деловая суета, там стояли знакомые монахи, палач, похожий в глухом капюшоне на стручок красного перца, сыпал с совка древесный уголь в жаровню, а подручный раздувал пламя кузнечными мехами. Даже солнечный свет не убавил яркости ослепительно-белого огня.

— Совсем кузнеца ограбили, наверняка, и уголь, и мехи, да и совок у него позаимствовали… — невесело хмыкнул Эдвард, вступая на лестницу.

Шериф уже ждал его наверху вместе с трубачом. Поставив рыцаря посередине эшафота, главный страж закона высоко поднял руку. Рядом оглушительно-гнусаво запел рожок.

Эдварду хорошо было видно, как от дворца напротив двинулась к помосту пышная процессия во главе с епископом под балдахином. Струился дымок ладана, торжественно выступал роскошно одетый клир, монахи несли витые свечи, раки с мощами.

В нескольких ярдах от помоста князь церкви остановился, ему сразу подставили кресло, не глядя, сел. Пастырский посох возвышался над его головой, весело перемигиваясь драгоценными камнями с высокой митрой. Мучнисто-белая физиономия с бульдожьими брылями по сторонам жесткого рта выражала непреклонное сознание власти.

— Вот кого бы луковой-то шелухой подкрасить! — мелькнула кощунственная мысль, и рыцарь невольно улыбнулся.

Что-то вроде растерянности на миг смазало суровые черты епископа, и, недовольный проявлением собственной слабости, он пуще нахмурился и поднял пухлую руку с аметистовым перстнем.

Шериф откашлялся, поднес к глазам поданный монахом свиток:

— Сэр Эдвард Винг! Матерью нашей, святой апостольской католической церковью отдан ты на суд Создателя. Сейчас нет над тобой власти людской. С помоста ты сойдешь либо осужденным, либо полностью оправданным. Подойди к жаровне, возложи на горящие угли правую руку и держи ее там время, достаточное для вознесения к Всевышнему "Патерностер" и "Кредо". Коль Господь в неизреченной милости своей пожелает доказать твою невиновность в убийстве тана Альреда, сэра твоего отца, да защитит он бренную плоть твою от ран, ожогов или иных повреждений. Ежели длань твоя обуглится, покроется волдырями, или, паче чаяний, ты сам уберешь ее с жаровни — да будешь ты проклят, отринут от церкви, признан мерзким отцеубийцей и казнен без жалости. Дано в год одна тысяча сто девяносто четвертый от Рождества Христова, апреля месяца, третьего дня, епископом Шеффилдским Жилем де Браозом. Аминь.

Суровый страж читал, близоруко склонясь к свитку и запинаясь на трудных словах, а Эдвард почти не слышал его, жадно вглядываясь в весенний солнечный день. И правда, сегодня не было над ним мирской власти, он устал бояться людей. Но первый раз в жизни он не ощущал и Божьей воли над собой. Ну что еще мог сделать ему Господь? Убить, как убил мать, отца, Иегуду? Все смертны на этом свете… Отправить в геенну, зная, что он всегда старался жить по Его заповедям? Да он на войне насмотрелся на мучения вряд ли уступающие адским! За полчаса, что вчера варил руку, убедился, что любую боль можно вытерпеть, если очень захочешь… Он не желал более жить с оглядкой, прятать любовь, кромсать свое счастье! Буде Господь воистину милосерд, он разглядит веру в его сердце и простит своего своевольного, но честного сына. Ну, а коли Он просто старый изувер, находящий удовольствие в стонах пытуемых на этом свете, в страданиях ада — на том? Что ж, тогда он не хочет такому подчиняться, не желает иметь с Ним ничего общего!

Шериф отступил в сторону. Рыцарь шагнул к жаровне, подручный последний раз поспешно пыхнул мехами и отскочил к краю помоста, юные чистые глаза его горели жадным любопытством. Палач взял Эдварда за правую руку, мельком оглядел ее сквозь прорези красного капюшона, поднял вверх, показывая собравшимся, и тоже отошел.

Сквозь струящийся над жаровней воздух рыцарь различил в толпе верховых Бренду и Дэна в группе местной знати. Черты лица кузины искажал ужас.

Площадь замолкла, тысячью недвижных лиц обратившись к Эдварду. Даже неугомонные мальчишки, облепившие, как грачи, еще по-весеннему прозрачные деревья у дворца, прекратили глупые комментарии. Отец Бартоломью снизу мелко крестил своего питомца. Рядом с ним в глаза юноше бросилось толстая, с открытым ртом, физиономия трактирщика из "Ножа и колбасы". Рыцарь медленно опустил правую кисть на угли, ощутил опаляющую боль и левой, прижимающей распятие к груди, рукой выключил через ткань одежды машину.

Сразу рядом послышался скрипучий тенор монаха:

— Pater noster, qui est…

Эдвард стоял на слабых, но своих, не машины, ногах, не ощущая никакой боли. Его ничуть не мучила совесть: раз он не виноват, Господь разберется, а он свою порцию мук получил еще вчера.

— …in nomine Deis…

Палач подался вперед, недоверчиво оттянул пальцем к носу глазную прорезь капюшона, не унюхав ожидаемого запаха горелого мяса. Скрипучий святой брат смолк, и его сменил речитатив гнусавого. Надо отдать им должное, иноки не тянули время, читая молитвы, жалели юношу.

Последнее…Amen! невольно выкрикнутое чтецом, заставило площадь разноголосо ахнуть. Эдвард включил машину и чуть не взвыл от невыносимого жжения. С трудом удерживаясь на грани сознания от жуткой муки, не идущей ни в какое сравнение со вчерашней — теперь-то он оценил ее — можно сказать, ласковой болью, почти ослепнув от слез, шагнул к палачу, протягивая раскаленную руку. Тот дотронулся до серой от пепла кисти и отскочил, дуя на обожженные пальцы. Боль согнула Эдварда, непреодолимая слабость заставила опуститься на колено, и он опять выключил питание машины.

Над ним склонился шериф, рядом палач поправлял сползший на глаза капюшон, пытаясь разглядеть результат пытки. Держа рукой в перчатке из толстой лосиной кожи кисть юноши, шериф рассматривал ее, а тому было все равно, лишь бы не это невыносимое страдание.

Наконец, служитель закона отпустил руку, выпрямился и, крикнул епископу:

— Милорд! Рука цела, ожогов не видно! Вот только горячая, как бифштекс со сковородки!

Площадь заколыхалась, загомонила, лица, до этого обращенные к помосту, повернулись друг к другу, все обсуждали невероятное известие о чуде.

Привычно перекрывая ропот звучным мелодичным голосом, отработанным на многолюдных мессах, епископ ответил, привстав:

— Пусть спускается! Пока дойдет сюда, остынет! Тогда разглядим получше!

Эдвард понял, что все кончено. Детального исследования его наивная хитрость наверняка не выдержит.

Шериф тронул его за плечо:

— Вставай, сэр рыцарь…

Он тяжело помотал опущенной головой, не желая снова включать машину, пока рука не остынет. Шериф в нерешительности стоял над Эдвардом, может, решил, что обвиняемый сомлел от боли и избытка переживаний. А сакс лихорадочно думал, как ему поступить, когда обман раскроется. Надругательства над процедурой Божьего суда ему ни за что не простят, и тогда — смерть, ужасная, на костре, как и положено колдуну. Попытаться отбиться?! Что ж, шансы на это, даже с голыми руками, есть, и неплохие… Но убийство соотечественников, позор, изгнание… Ну ладно, ада, обещанного за пролитие христианской крови, он теперь не страшится, но совесть-то у него осталась! Что, крошить невинных людей? Для них он чернокнижник, убийца, отравитель… Рыцарь осторожно потрогал левой рукой правую, понял, что короткая отсрочка истекает, чудесный материал Тиграна почти остыл.

Он поднял голову, намереваясь включить машину, встать и достойно встретить злую судьбу, но увидел, что шериф отвернулся и, присев на краю помоста на корточки, разговаривает с каким-то всадником. То был давний приятель, бейлиф, оставленный за старшего в Грейлстоуне, за его спиной на крупе коня устроилась какая-то женщина. Круглое лицо, румяные щеки, льняная челка над окольчуженным плечом старого воина тоже показались саксу смутно знакомыми… Да, он точно встречал… Аромат свинарника развеял последние сомнения, он вспомнил ее, работницу из отцовского замка.

Движение в толпе привлекло его внимание, он различил растерянное лицо Бренды. Но теперь ее взор был прикован не к нему, она смотрела вслед Дэну, конь которого раздвигал грудью ряды зрителей уже на краю площади. Вот всадник выскочил на лондонскую дорогу и, бешено вонзив шпоры, через мгновение скрылся за домами.

Шериф выпрямился, взор его метнулся по лицам толпы, остановился на Бренде, тщетно поискал кого-то рядом с ней. В досаде страж закона ударил себя кулаком по ладони и бегом ссыпался с лестницы, явно позабыв об Эдварде. Тот, наконец, включил машину, рука отозвалась последним слабым жжением, встал, провожая взором устремившегося к епископу шерифа.

Подбежав к прелату, тот припал к его уху; Эдвард невольно усмехнулся, настолько это напоминало исповедь, только без решетки между ними; но, к удивлению рыцаря, шериф показывал рукой на площадь, а вовсе не на него.

Епископ качнул митрой, поджал губы, мановением руки остановил излияния шерифа, подумал несколько мгновений и резко встал:

— Именем Господа! — он ударил посохом о землю. — Слушайте все! В безграничной милости Всевышний пожелал спасти невиновного и явил нам чудо, подобное чуду книги Данииловой. Рука юноши-рыцаря, наветами врага обвиненного в смерти отца, осталась цела в палящем пламени. Господь утишил его жар, смирил огонь! Восславим же всемогущество Творца, все ему подвластно! Но, дабы исчезли сомнения у маловеров, дабы не пропало втуне чудесное знамение, Бог указал и на подлинного виновника смерти тана Альреда, на истинного убийцу. Это — подлый рыцарь сэр Дэниэл!

По площади словно прокатилась волна. Ошеломленные люди не верили своим ушам, переспрашивали друг друга, что сказал прелат. Несколько минут не утихал ропот.

На помосте скрипучий монах толкнул локтем гнусавого, кивнул на епископа, хихикнул:

— Интересный каламбур: и чудо Даниилово, и убийца Дэниэл…

Эдвард тоже не сразу осознал значение слов прелата. Из-за края помоста ему улыбнулся отец Бартоломью, затем, раздвигая толпу жестом благословления, двинулся к Бренде, горько поникшей в седле. Подошел, ласково похлопал по круглому колену, обтянутому шерстяной юбкой, она отвела руки от залитого слезами лица, потянулась к старику, как обиженный ребенок к няньке.

Снова загремел над площадью голос епископа:

— Отравитель подкупил холопку, и та подбросила в вещи сэра Эдварда пакет с ядом, не ведая, что в нем. Узнав, в чем обвинили молодого хозяина, она все поняла и призналась в содеянном. Жаль, но убийца увидел, что из замка доставлена важная свидетельница, уличившая его, понял, что будет разоблачен, и успел бежать…

— Надо задержать его сообщницу, леди Бренду, давшую дяде яд в вине! — рявкнул шериф.

Но отец Бартоломью погладил по руке Бренду, горько зарыдавшую, услышав грозные слова, и крикнул в ответ:

— Милорд епископ и ты, сэр шериф, девушка невиновна! Я уверен — мысль эта лишь сейчас пришла мне на ум, и объяснила все — отравитель отлил сонное зелье во флакон, в котором уже находился яд. Ее слова, что дядя не пьет дешевого вина, облегчили злодею исполнение гнусного замысла. Ваше преосвященство, молю вас, простите глупую девчонку! Господь явил нам сегодня чудо милосердия, оберег невинного, будем же и мы достойны его!

Прелат, секунду подумав, неохотно склонил голову в знак согласия и повернулся спиной к помосту.

Отец Бартоломью взял под уздцы лошадку Бренды и подвел сквозь редеющие ряды зрителей к Эдварду, шнурующему перчатку на нижней ступеньке лестницы:

— Поедемте домой, детки, может быть, нам удастся спокойно прожить хоть несколько дней.

Приблизился шериф:

— Милорд епископ сердит! Злодей не наказан, значит, моя вина!.. — смущение неуместно смотрелось на его жестком лице. — Сэр, Бог спас тебя, так не таи на меня зла! Я приложу все силы, чтобы взять убийцу, люди посланы ему вслед… Однако, слушайте новость: король Дик выкуплен из плена и скоро будет здесь…

Эдвард покачал головой:

— Боюсь, что изловить Дэна так просто не получится, сэр шериф! Принц Джон, несомненно, укроет его, и не даст в обиду.

Добавил тихим шепотом:

— В обмен на убийство и короля Ричарда… Эх, скорее бы, что ли, Алан возвращался!

Когда Эдвард, Бренда и капеллан с почетным эскортом стражников шерифа к ночи прибыли в Грейлстоун, их встретил у ворот только что подъехавший с другой стороны гэл.

Друзья обнялись, и Эдвард сразу сказал:

— Ал, завтра едем в Лондон, надо предупредить короля Дика…

 

Глава сорок седьмая. Лучший скакун короля

Назавтра тронуться в путь, конечно, не удалось. Слишком много вопросов нужно было утрясти впопыхах, надолго оставляя замок без хозяина.

Эдвард, укладываясь, думал, что свидание с родным домом получилось в этот раз удручающе печальным, и кто знает, когда снова удастся вернуться сюда. Да, путь предстоял дальний… Пора было ехать в Марсель к Ноэми и с ней к Тиграну. Паралич постепенно проходил, мускулы юноши, постоянно нагружаемые движением машины, день ото дня крепли, да и батарей оставалось не более чем на полгода. Рыцарь мечтал, что скоро вздохнет полной грудью, не стесненной более, пусть могучим и разумным, но все-таки бездушным железом,

Друзья посовещались с капелланом и предложили пожилому бейлифу, проводившему их из Шеффилда, пост сенешаля Грейлстоуна. Опытный воин охотно согласился обеспечить себе спокойную старость на почетной должности. Ему выдали из сицилийских трофеев изрядную сумму золотом, поручив нанять десяток молодых ратников для усиления одряхлевшего гарнизона замка. Старый Энвольд, спившийся на службе у покойного тана вместе с хозяином, сам устранился от дел, испросив лишь прокорма и крова.

Нового сенешаля обязали слушаться во всем отца Бартоломью. Капеллан обещал следить за порядком, управлять хозяйством и не покидать Грейлстоун до возвращения хозяина.

— Или до его смерти… — грустно думал Эдвард, глядя на морщинистое лицо старика. — Кто знает, удастся ли еще свидеться?

— Выдайте Бренду замуж за достойного дворянина, святой отец, — сказал рыцарь, — я договорюсь с королем Ричардом, любой ваш выбор будет одобрен. Надеюсь, его величество не откажет мне, тем более, если просьбу сопроводить золотым перезвоном. Если вам станет не по силам управлять Грейлстоуном, пусть ее будущий муж временно объединит имения Бренды и наше. Доходы пустите на укрепление обороны замка. Боюсь, стране не миновать междоусобиц, как при короле Стефане. Не дай Бог, Джон дорвется-таки до власти, худшего монарха трудно и представить. У Ричарда, между нами, тоже хватает недостатков, но его достойный братец их вовсе не имеет, вместо них сплошные пороки.

Бренда бессонной ночью в светелке оплакала неудавшуюся краткую семейную жизнь. К завтраку она, скорбя, не вышла, но Эдвард отметил, встретив на лестнице камеристку сестры, что на тарелке, вынесенной девушкой из покоев госпожи, лежат чистенько обглоданные косточки цыпленка.

Эдвард хотел подняться к кузине и серьезно поговорить с ней ближе к вечеру, но она осчастливила своим присутствием уже обед. Рыцарь заметил, как она постреливает зареванными глазенками в его сторону. Вздохнув, он решил, что горбатую могила исправит, в данном случае — замужество.

Алан доложил командиру, что съездил на родину без особых приключений: повидал родных, подкрепил их финансово, отпросился у вдовы сэра Мак-Рашена на службу к Эдварду, выяснил, что солодовый виски по-прежнему хорош, и пустился в обратный путь.

Сакс поведал другу подробности убийства отца, рассказал и о страшном Божьем суде.

Гэл посетовал, что отсутствовал в такой момент:

— Эх, вдвоем мы бы сразу открутили Дэну голову! Эдвард сообщил Алану и новость, что королева Алиенора выкупила Ричарда из плена и его ждут в Англию со дня на день.

— Честно сказать, — заявил рыцарь, — мне глубоко все равно, кто сидит на троне, как говорится: лишь бы человек хороший был. Но в том-то и дело, что Джон очень плох! На конкурсе предателей принц, несомненно, занял бы второе место — после Иуды Искариота. Надо же, восстать против родного брата, доверившего ему страну на время отсутствия, и в союзе с кем? С исконным врагом Англии, с Филиппом-то Августом! Ради захвата власти поощрять распри! Нет, допустить, чтобы воцарился Джон, никак нельзя! А Дэн, известный специалист по заказным убийствам, теперь у него на службе. Шансов на возвращение к де Во после фиаско в Шеффилде у Дэна нет, понимает, небось, что я всем расскажу, как он предлагал нам с тобой предательство, да и о том, что отравил отца, не умолчу. Не-ет, карьера сэра Дэниэла при короле Ричарде кончена, его единственная надежда теперь — король Джон, и для того, чтобы он сменил брата на престоле, Дэн готов на все!

— Надо предупредить Ричарда, пусть стережется убийц. А если он еще не прибыл в Лондон, сообщим тем, кто командует высадкой войск. Не знаю, кто там: Лейчестер, Лоншан? Де Во, говорят, пока на Тайне[41].

Эдвард ударил кулаком по столу:

— А потом, месяц-полтора до отъезда к Ноэми у нас есть, поищем сами Дэна! Я должен покарать его за смерть отца! Да и за нашу дуреху честь требует рассчитаться…

Вечером Эдвард поднялся в памятную недавним светелку. Кузина было обрадовалась, но рыцарь был непривычно суров.

— Ну, что, не надоело отводить хвост, сестрица? — спросил он отменно грубо.

Видя, что она обиженно надула накусанные губы, продолжил:

— Ты не можешь не понимать, что, пусть и косвенно, виновата в смерти отца, чтобы там ни приговорил суд. И я, теперь тан и твой законный опекун до решения короля, не намерен позволять тебе и далее своевольничать. Отец Бартоломью проследит без меня за твоим поведением. Один неверный шаг, и очутишься в монастыре: замаливать девичьи грехи и ожидать замужества по моему выбору. Но я не тиран, пожалуйста, встречайся с молодыми дворянами, езди с ними на прогулки, гуляй! Новый сенешаль предупрежден: рядом всегда будут два его человека, тебе больше не удастся порочить свое имя.

— Да, забыл спросить! — он поморщился. — Успела переспать с этим мерзавцем?

Видя, что она опустила голову, покраснела и залилась слезами, заключил:

— Так, все ясно… Впрочем, если попадется хороший человек, простит, а коли не очень, приданое покроет. Смотри, не вздумай снова связаться с Дэном, не посмотрю, что ты мне сестра, повешу сушиться на солнышке рядом с любовником-убийцей!

Бренда смотрела на него с ужасом. Она не могла представить себе такого… такого жестокого брата. Но доломать преступную цепь было необходимо. Оставлять врагов в собственном доме нельзя.

Он вспомнил, что она, в общем-то, спасла его на суде, и чуть смягчился:

— Скажи, Бренда… Я понимаю, что ты не желала этого, ну, с отцом, но… Если Дэн рискнет снова появиться?

Лицо кузины выразило сильнейшее отвращение:

— Сама его убью! Пусть только попробует показаться на глаза, Эд! Я-то, дура, поверила ему… Пел мне о любви, а сам… Ненавижу его! Ненавижу! И себя презираю…

— Эх, сестрица, сестрица… — вздохнул рыцарь. — Как всегда, чувства твои больше тебя самой! И что мне с тобой делать? Ладно, утром я уезжаю, и, думаю, очень надолго. Давай, хоть простимся по-хорошему, я желаю тебе только счастья…

Бренда прижалась к его груди и обильно оросила ее слезами. Влажный поцелуй был чуточку жарче и длиннее, чем положено родственникам. Он снова вздохнул. Но где было взять другую сестру?

Назавтра друзья тронулись в путь с зарей и сначала повернули к обители святого Витольда, намереваясь выяснить у приора, чем занимался там Дэн всю зиму. Старый капеллан поехал с ними известить аббата, что вернулся в Грейлстоун.

Настоятель, по его словам, потрясенный внезапно раскрывшейся истинной сутью прежде уважаемого постояльца, на первый взгляд ничего не скрывал, но умудрился не дать на вопросы друзей о Дэне ни одного определенного ответа:

— Да, жил. Да, ездил, на месте не сидел. Куда? Не знаем. Наше дело Божье! Надолго ли? По-разному, когда как. Кто к нему приезжал? Не примечали, тут у нас богомольцев хватает, каждый день новые люди…

— Старый лис! — брезгливо сказал отец Бартоломью, когда они выехали из монастыря и повернули к Донкастеру. — Спит и видит Джона на троне, и Ричарда боится. Да я тут покалякал кое с кем из братии, а, главное, с вратарем, он мне ровесник… Так вот, видели монахи, иногда приезжали к Дэну люди. Кто-то узнал их, вроде бы, из шайки они Робина Гуда… И пару раз спрашивали Дэна рыцари. Они-то шли к нему в гостевую келью, а сквайры оставались у ворот и болтали со стариком. Имен он по дряхлости не запомнил, но что они из Норт-Йоркшира, это точно. Там и надо его искать, в норманнских замках. Вряд ли он будет сидеть в лесу с разбойниками, видно, просто нанял шайку для разведки.

На перекрестке в Ботри друзья расцеловались с добрым стариком, он повернул на Донкастер и домой, а они, проводив его грустными взглядами, двинулись дальше на запад.

Миновали недоброй памяти Шеффилд и направили коней на юг в сторону Лондона, расспрашивая в селениях по дороге жителей и стремясь выяснить два вопроса: не появился ли Ричард Львиное Сердце, и не встречал ли кто Дэна. Но о короле пока курсировали одни слухи, а о предателе и тех не было.

— Нет, на юг Дэн не сунется! — заключил Эдвард, трогая поводьями коня после очередных расспросов. — Надо скорее в Лондон, сообщим о его замыслах, вернемся и покружим вокруг Йорка, глядишь, и выловим гада.

— А то, что принц Джон засел там, тебя не заботит? Еще кто кого выловит… — скептически заметил сквайр.

— А какая разница? Результат-то один будет! Пусть это волнует тех, кто меня поймает! Я теперь сдерживаться не буду, любого уложу, кто посягнет.

— А как же обет? — открыл рот Алан. — Ты же не можешь проливать христианскую кровь!

— Я тут о многом передумал без тебя, Ал. Полчаса свою руку поварить, а затем еще пять минут поджарить мозгам на пользу! Знаешь, как голову прочистило? Я понял — мерзавец, он и есть мерзавец! Неважно, кто он: христианин, иудей, или там, язычник. И хорошие люди везде есть! И подлецов бить надо, невзирая на веру!

Он на скаку повернулся в седле к другу:

— Уверен, Бог людей сортирует не по вере, а по совести. И больше я рубить кого-либо лишь потому, что он молится по-своему, не намерен. А вот убийцы и насильники пусть поберегутся, их я терпеть не стану! Я, наконец, понял Тиграна! Он твердил, что со злом должно сражаться беспощадно, иначе мир обречен! Мудрость старика казалась мне холодной, порой даже отталкивала, а он просто беспощаден к мерзости.

— Ну, ты даешь! — восхитился гэл. — А как же попы? Они тебе ад обещали…

— Не верю! Господь не может наказывать людей за добрые дела!

— Им же виднее! У них святые, пророки, которым являлся Господь, диктовал в скрижали, как жить надо! Ты что, и в это не веришь?! Это тебя Тигран околдовал, не иначе! — Алан пришпорил коня и пошел наметом вровень с командиром.

— Почему? Верю… Что Господь с ними говорил, верю! Не верю, что они его мудрость осилили, поняли! И не Тигран меня, а они всех кругом оболванили! — он на всем скаку осадил шайра железной рукой, так что из-под копыт полетела щебенка.

Дождался, пока проскочивший мимо гэл развернул коня и подъехал, и убежденно сказал:

— Пойми, Ал, каждый человек принимает Господа сердцем своим! И если оно злое, или неправедное, или равнодушное, он и постигнет Бога так, как оно позволит. И Господь у него предстанет таким же, как он сам: беспощадным, лживым, холодным! Нет, вера не превращает подлеца в праведника, он остается всего лишь верующим подлецом. Плохого человека религия делает хуже, ибо он верит в Бога, но не в истинного, а в выгодного. Он и Всевышнего пытается втянуть в свои пакости, марает имя его грязью, жестокостью, смертью. Эх, да что говорить, Иисус велел возлюбить ближних, а они во имя Его — ненавидят, словно так и надо!

— Ладно, — рыцарь усмехнулся, — что это мы торчим посреди дороги?!

Под грохот подков он вспомнил давний разговор с Тиграном. Тогда, только получив машину, сакс не способен был думать ни о чем ином, да и вообще многого не понял. Сейчас он осознал, что имел в виду старик, говоря о необходимости в исключительных случаях насилия…..Не беззубое всепрощенчество, слюняво как равных примиряющее лицемерно кающегося злодея и его страдающую жертву, не твердолобое ханжество, крестом и мечом, одной ли священной книгой или полным собранием одиозных сочинений загоняющее инакомыслящих в одно косное интеллектуальное стойло, а активное противодействие нечисти во всех ее многообразных ипостасях.

Критерий опознания подонков — отношение к людям! Те, кто несет им боль и горе; кто решает, чтобы все счастливо прожили жизнь по единому, убогому, им и его тупой шайкой одобренному и утвержденному идеалу; кто стесняет свободу людей в делах, касающихся только их самих, дабы легче ими манипулировать; кто, ссылаясь на ими же навязанные традиции, трясясь за свою власть, оставляет честных людей безоружной скотиной наедине с хищниками; у кого две морали: одна — для себя, вторая для остальных; кто считает, что существуют только два мнения: его и неправильное; кто прибегает к насилию ради личной цели — все они — нечисть, недостойная называться людьми. Все силы, все возможности по-настоящему благородный человек обязан использовать для пресечения преступлений этих нелюдей, и допустимы любые меры, адекватные ситуации.

Не скоро общество сможет позволить себе роскошь бескровно сохранять свою стабильность, обеспечивать безопасность своих граждан…..Эдвард вспомнил, как грустно Тигран покачал седой головой…..И если лишь смерть может остановить монстра, несущего людям горе, что ж, пусть вина за нее падет на него же! И ни к чему рассуждения, что любая жизнь самоценна. Насилие только тогда и оправдано, когда применяется к насильникам. Человек является человеком, пока его деятельность не во вред обществу, другим людям. Священна именно человеческая жизнь, а вовсе не существование человекоподобного организма, поставившего себя вне людских норм и законов.

Да, казнящий убийц, обезоруживающий грабителей, насилующий насильников применяет их методы в борьбе с ними же, и, значит, рискует сам скатиться вниз, стать подобным им. Истории известны примеры, как благородный мститель, придя к власти, через пару-тройку лет сам превращался в угнетателя не лучше предшественника, ненавидимый теми, кто в недавнем прошлом благословлял его. Пройти узкой тропой чести, не сорваться в пропасть корысти или тщеславия, не рваться к власти ради власти, слышать в хоре всеобщего славословия фальшивые и льстивые ноты дано далеко не всякому.

На вершину пирамиды власти почти не попадают, не добираются достойные ее люди. Слишком грязна, загажена дорога туда, слишком необходимо благоуханна деятельность ползущих вверх. Можно сколь угодно блеять о всеобщем благе, но факты таковы: нельзя облагодетельствовать одних, не обобрав других, и рука самой справедливой власти неласкова. Тяжек и страшно медлителен путь общества к счастью и свободе, тянуть его в будущее насильно, значит причинять излишние страдания тем, кто не может идти быстрее, и помощь тут возможна одна, облегчать людям жизнь, выпалывая конкретных угнетателей. Казнить палачей, садистов, воздавать их же мерой изуверам, долг не мести, ибо она причисляет мстителя к насильникам ввиду личной заинтересованности, а чести, высшая целесообразность для человечества. Мера же целесообразности — совесть, и преступивший ее сам подсуден тому же суду.

Неважно, как осуществляется кара Божья. Не дОлжно только быть слепому террору, несущему горе невинным. Избавление народа от кровавой тирании хоть на год, хоть на месяц раньше срока означает продление жизни для многих честных и талантливых, ускоряет движение по пути прогресса, приближает гуманное будущее. И неуместны уверения, что павшего деспота сменит следующий. История утверждает, что на смену Нерону или Калигуле рано или поздно приходит Марк Аврелий. А лучше не ждать, пока мелкий тиран вырастет в большого, пока довыступается, додемагогствует, дорвется до полновластия, такой должен определенно знать, что ему до него не дожить!..

— Во все века подобные мне стоят на страже, не давая зажиться уж самым страшным монстрам, способным совсем погубить человечество… Каким? — старик усмехнулся. — Имена ничего не скажут тебе — им же не дают дорваться до власти… и в будущем тоже… Ну, хорошо — например, Штолльберг…

…когда устраивались на ночлег на постоялом дворе Ноттингема, Алан спросил:

— И все равно я не понял, как же ты сможешь проливать кровь во имя своего Господа милосердного? Тут хочешь, не хочешь, придется снова ненавидеть!

— Только тех, кто сами ненавидят, грабят, насилуют, убивают. Какие они мне ближние? Они — дикие звери с дикой верой в дикого Господа! А зверей-людоедов положено уничтожать. Ясно?!

— Ясно-то ясно! — сказал мудрый Алан. — Да вот плохо, кругом почти все такие, сам, небось, видел, как весело народ бежит смотреть на казнь, на пытки! А как грабят и убивают мирных жителей солдаты. Их тоже карать? На всех тебя не хватит!

— На главных, тех, что отдают приказы казнить, пытать и грабить, на некоторое время хватит.

— Схватят и самого казнят! — гэл безнадежно махнул рукой.

— А я с умом! Всем все объяснять не буду. Это я тебе рассказал, другу. Понимаю, что без разбору косить, только хуже сделаешь, но уж выдающихся подонков, убийц, вроде Штолльберга или Дэна, я прикончу для начала, а там — посмотрим…

— …сказал слепой у барона де Во! — пробурчал Алан, укутываясь с головой теплым клетчатым пледом, сувениром с родины.

Утром Эдвард пробудился от сна, как и положено благородному сэру, на лавке. Простонародье копошилось в соломе на полу. Внимание сакса привлек какой-то шум во дворе. Прислушавшись, он узнал голос Алана, включил машину и поспешно натянул сапоги.

Дверь распахнулась, и в зал влетел гэл, прижимая ладонь к лицу:

— Ушел! — заорал он.

— Кто ушел? Дэн?! — вскочил Эдвард.

— Да нет! Монах! Шпион! Ну, помнишь, верзила такой, еще выпил больше всех за наш счет, а потом его следы привели прямо к Робину Гуду?

— Помню! Так где он?

— Да уже, думаю, далеко. Я проснулся, пошел, сам понимаешь, куда, лопушок сорвал, свеженький, весенний! Только устроился, смотрю, в дверь вплывает его препохабие. Я рот открыл, а он сразу меня признал и вон! Я за ним, но штаны-то того, не побежишь… Пока натянул, да выскочил из нужника… Во дворе нету… Я галопом к воротам, а руки заняты: брюки держу, чтобы не упали, только за угол завернул, мне в глаз кулаком — раз! Что твой шайр копытом! Нокаут! Пока очухался и из калитки выглянул, проклятого попа и след простыл. Улица пустая в обе стороны, и спросить некого. Хозяин вышел на шум, но, говорит, ничего не знает, никакого монаха не видел. А сейчас не зима, снега нет, по следам не пойдешь.

— Ну-ка, ну-ка, как он тебя угостил? — Эдвард отвел ладонь от лица друга и свистнул. — Да, изрядно! Меч, что ли, приложи.

— Я следующий раз, как этого преподобного боксера увижу, надену твой горшковый шлем, тогда посмотрим, кто кого!

— В сортир в нем, что ли, ходить станешь? Иди седлай, надо завтракать, да и отправляться! — засмеялся Эдвард.

— Пойду сначала свой лопух употреблю…

Через полчаса они пылили по дороге. Алан все оглядывался по сторонам, опасливо всматривался в окрестные кусты, сдерживал коня перед поворотами.

Эдвард не понял этой нервной суеты и спросил гэла:

— Он, что, тебе мозги ушиб? Что ты вертишься?

— А если опять засада, как в прошлый раз?

Рыцарь захохотал:

— Пуганая ворона куста боится? Нет, дружок, засады не будет, монаху никак не поспеть, мы же удаляемся от Шервудского леса. В этот раз молодцам Робина Гуда не стребовать с нас дорожной пошлины!

Алан немедленно успокоился.

Около полудня друзья рысили по пустынной здесь лесной дороге. Вдруг послышалось лошадиное ржание, из-за поворота ярдах в двухстах впереди выехали два всадника, и, заметив Эдварда и Алана, придержали коней, всматриваясь. Передний, рыцарь, снял с луки седла глухой шлем, украшенный страусовыми перьями, и водрузил на голову, скрыв лицо, затем двинул могучего битюга вперед. Эдвард демонстративно направил копье вверх, показывая, что атаковать не намерен, и остался на месте, поджидая гостей.

Когда же они приблизились, сакс различил на щите рыцаря, настоящего гиганта в дорогих вороненых доспехах, странный герб: обрывки золотой цепи на фоне крепостной башни. Радостное подозрение зародилось в мозгу Эдварда.

Алан, державшийся вплотную, тихонько пнул командира в икру носком сапога:

— Глянь на сквайра, Эд! Я его помню, это рыцарь Эстан де Више, он с королем Диком отплыл из Палестины!

Не отвечая, Эдвард соскочил с седла на дорогу, встал перед встречными. Тень исполина накрыла сакса.

Эдвард почтительно преклонил колено:

— Здравствуйте, ваше величество! Добро пожаловать в Англию, вас заждались здесь, государь!

Всадник несколько секунд помедлил, наконец, снял шлем, освободив копну золотых кудрей, и, не глядя, перекинул его назад, сквайру:

— Что толку мне, Эстан, прятать лицо, если меня узнают по твоей физиономии. Надо было выкрасить тебя под мавра… — король угрюмо усмехнулся. — Я слышу добрые слова, сэр рыцарь, но кто скажет, можно ли тебе доверять?

— Ваше величество, вы забыли меня? — удивился Эдвард.

— Нет, я же обещал помнить твое имя, сэр Эдвард Винг, но вдруг и ты сейчас окажешься врагом? Джон, мой хитрож… э-э… мудрый братец, успел совратить многих и многих, пока я отсутствовал.

— Но я присягал вам!

— А кто не присягал, мой мальчик? Это не помешало им потом присягнуть и Джону. Я помню: ты спас меня в Акре, и дрался рядом в Яффе, но почему бы и тебе не измениться за полтора-то года?

— Честь бы помешала, государь!

— Опять красивые слова! Помнится, наше знакомство началось с таких же! О, и правда, ты ничуть не поумнел, все тот же восторженный щенок, хоть и в золотых шпорах… Что ж! Поверю тебе настолько, что позволю попробовать убедить меня в неизменной преданности. Эстан, милочка, завтракать! Что у нас осталось от разносолов ее величества королевы-матери Алиеноры?

Ричард повернул коня на маленькую полянку:

— За мной, джентльмены, побеседуем за трапезой!

Обгладывая оленье ребрышко и запивая мальвазией из кубка, король внимательно слушал, сидя на кочке, что рассказывал стоящий перед ним Эдвард.

— Да, ничего не скажешь, история занимательная, такую, пожалуй, не придумаешь. Точно знаешь, что Дэн отравил твоего отца? Странно… Я неплохо к нему относился, он все время был рядом с милордом Томасом, а барон разбирается в людях… Да и я получаюсь умен, что дал золотые шпоры предателю! Садитесь, я насытился, можете и вы пожевать, что осталось…

— Спасибо, мы с Аланом не голодны, ваше величество! Дэн бы и не предал, кабы бы не ваш плен, государь. Усомнился, что вы вернетесь, и сдуру поставил на Джона! Так ненавидел меня, что не поверил, что я промолчу о его слабости, и попытался устранить любой ценой! Теперь-то он пойдет до конца, заднего ходу ему нет, слишком много насвинячил!

— Эстан, ты наелся? Ну, что ж! Будем считать, что сэр Эдвард предан мне, как и раньше. В седла, господа! Ты не удивлен, сэр, что я здесь один, без армии? — король первым выехал с поляны на дорогу. — Я не желаю кровопролития в стране. Пусть все, кто могут, как ты изящно выразился, дать задний ход, дадут его. Многие присягнули жулику-братцу, лишь думая, что я умер, а теперь боятся, ждут наказаний… Тем, кто вовремя одумается, они не грозят. Явись я с войсками — решат, что иду карать отступничество, увидят, что я один, и ничего не боюсь, — поверят мне!

— Следуй за мной, сэр, а своего рыжего отправь на полмили вперед, в дозор, — Ричард дал коню шпоры. — Мало ли что!

В Ноттингеме проскакали, не останавливаясь, вокруг крепости, король опять напялил на голову горшок, а сняв его за городской чертой, пояснил:

— Не желаю, чтобы раньше времени узнали, что я в Англии. Здесь-то и так почти все за меня, Джон не успел добраться сюда с присягой, а вот севернее, за Хамбером, сложнее. Завтра к вечеру надо быть под Йорком, пока братец не проснулся. Вот только куда же теперь приткнуться бедному монарху? Не скрою, эрл Лейчестер рекомендовал остановиться в аббатстве святого Витольда, дескать, де Во прислал весть, что у него там верный человек, и угадай кто, сэр? Правильно, твой Дэн! Хорош бы я был, если бы сунулся в осиное гнездо! Настоятель тоже?..

— Да, ваше величество! А мой замок? Разница невелика, там или в аббатстве, до Йорка одинаково близко…

Король мрачно рассмеялся:

— Решим… Да я не совсем дурак, в Шеффилде велю Эстану поговорить с людьми, проверить твои байки. И много народа было на площади? Небось, все захотят поделиться впечатлениями?

— В Шеффилде, государь, все уверены, что видели чудо…

— О, это интересно, что за чудо?

Рыцарь смутился, замямлил:

— Ну, когда я сунул руку в жаровню, она у меня была обмазана неким соком, который вкупе с молитвой и оберег меня от пламени.

— Неким соком, да? И вкупе? Да мне в Аквитании по приезде из плена тамплиеры все уши прожужжали о молодом колдуне-рыцаре, обидевшем тевтонского комтура. Скажи-ка, ты с нечистым не Вась-Вась ли, не к ночи будь помянут твой рогатый дружок? Тьфу!

— Даю слово, государь! — Эдвард для убедительности привстал на стременах и прижал руку к сердцу. — Я честный христианин, честный рыцарь! Мой капеллан, отец Бартоломью, подтвердит… луковый отвар, и он сам молился за меня!

— Честный ты лгун! Ладно, разберемся, сэр Мерлин Винг! Силен же ты врать своему королю! Хорошо хоть, что мне до некоего сока дела нет, а вот как ты мне жизнь спас, помню! Если ты действительно остался верен мне, честью клянусь, никто в Англии не посмеет спросить о твоих фокусах.

Эдвард расстроился, он и не представлял, как далеко зашли сплетни. Да, Штолльберг даром времени не терял. Интересно, а где он сейчас, барон-разбойник.

— Ваше величество, не соблаговолите ли сказать мне, где нынче обретается этот, якобы обиженный, комтур.

— Зачем он тебе? Ну, допустим, в Аквитании…

— Он грабитель и убийца! Хочу сразиться с ним во имя правды!

— Там видно будет! — насупился Ричард.

Извилистая дорога шла лесом. В кустах на поляне высветилась рыжая оленья спина. Король рукой в боевой перчатке показал на нее, затрубил губами, подражая рогу, запорскал, заулюлюкал.

Настроение его улучшилось, он сказал мечтательно:

— Соскучился по охоте за время плена. Немцы меня замучили распорядком. Орднунг! Шпацирен! Марширен! Фер-ган-гунг… — кайт! Или — шафт?.. Цайт! Тьфу, язык сломаешь… А воевать со своими?.. И так-то архиепископ Хью деньги на мой выкуп никак не соберет! Нужен мир!..

Впереди маячил Алан. Пыльное облачко из-под копыт его коня относило в сторону ветром. Прямая как полет стрелы дорога шла лугом. Ярдах в ста по обе стороны тянулись густые кусты опушки леса. Гэла скрыл поворот в полумиле впереди, и вдруг Эдвард ощутил, что шайр споткнулся и падает, едва успел выдернуть ноги из стремян и выбросился из седла в сторону, чтобы не попасть под коня. Кувырнувшись через голову, сакс вскочил и поразился, увидев, что и битюг короля лежит, придавив тому ногу. Король яростно рвался, пытаясь освободиться от тяжелой туши, еще бьющей копытами. Мимо с ржанием пронеслась лошадь приотставшего Эстана де Више, рыцарь завалился в седле назад, вонзившаяся ему в лицо черная ярдовая стрела торчала вертикально вверх.

Эдвард бросился к королю, рывком за хвост отвалил лошадиный круп в сторону, не обращая внимания на взгляд Ричарда, удивленного такой силой, отцепил от луки седла шлем, подал монарху, и пригнул его за бок лошади. И вовремя, в воздухе пропела стрела, вторая с чваканьем вонзилась в брюхо рядом с широкой подпругой.

Шайр ярдах в пяти еще приподнимал умную голову от дорожной пыли. Лиловый глаз смотрел недоуменно и жалобно. Эдварда замутило. Он метнулся к коню, поцеловал в бархатные ноздри, вонзил мизерикордию в податливое горло. Еще одна стрела ударила в уже мертвого шайра с другой стороны дороги.

Эдвард в секунду оценил ситуацию, понял, что их сейчас расстреляют с двух обочин, вскочил, впрягся в задние ноги шайра, как в оглобли, и волоком в три секунды дотащил до короля, прикрыв его со спины.

Его величество лежа возился у седла, натягивая тетиву на лук и доставая связку стрел, но умение анжуйца стрелять было сомнительно. Эдвард тоже отцепил от ремня свой турецкий лук. Но когда он привстал за лошадиным боком на одно колено, вражеская стрела щелкнула по кованому шлему у прорези. В кустах знали свое дело.

— Государь, — постучал суставом латной перчатки по спине панциря короля Эдвард, увидев, что и тот приподнимается с наложенной на тетиву стрелой, — не высовывайтесь! Здесь, наверняка, Локсли…

Видя, что Ричард не понял, пояснил:

— Робин Гуд! Лучший стрелок в Англии! Ему ничего не стоит послать стрелу в прорезь. Подождите…

Сакс наложил стрелу, включил накат в правом глазу, молниеносно выпрямился над лошадиным боком, успел уловить движение в кустах среди молодых листьев, поймал его в сетку прицела, и падая, отправил туда смертельного посланца. Вопль жуткой муки огласил лес. Стрелы забарабанили градом по лошадиным тушам.

Эдвард прислушался. Из-под шлема монарха доносилось глухое бормотание:

— Почему я, король, должен кувыркаться в пыли под стрелами моих же подданных?!

Сакс попытался объяснить:

— Государь, да они и не подозревают, что это вы! Простые разбойники, откуда им догадаться… — Но тут же подумал, что, может, и не прав. Локсли очень даже может все знать, ведь здесь поработал Дэн…

Но Ричард рыцаря, казалось, не слышал:

— Никогда я не унижался перед врагом! — он внезапно вскочил во весь немалый рост, стащил с головы шлем и, размахивая им, заорал во все горло. — Эй, вы, там, трусы! Перед вами ваш король! Да, король Ричард! Что прячетесь, как стая шакалов?! Выходите на открытый бой, если хватит смелости!

Эдвард, вскочив, едва успел отбить в сторону летевшую прямо в лицо короля очередную стрелу.

А Ричарду все было нипочем, он гремел:

— Тоже мне, англичане! Настоящий воин не станет стрелять из-за угла в своего короля!

Эдварда удивило, что стрелы и вправду перестали жужжать вокруг. В кустах оживленно загомонили, в голосах звучало сомнение.

Наконец, ветви ярдах в двухстах раздвинулись, из леса выбрался высокий худой человек в зеленой одежде, приблизился к ним на половину расстояния, и остановившись, поклонился. Эдвард узнал Робина Гуда.

Знаменитый разбойник с безопасной, по его мнению, дистанции обратился к королю:

— Ваше величество, умоляем простить нам эту шутку, мы не ведали, на кого дерзнули покуситься. У меня претензии, собственно, не к вам, а к тому прыщу, что машет руками возле вас, как ветряная мельница. Он возомнил себя лучшим стрелком в Англии, но кажется, его стрелы направляет в цель сам дьявол! Мы всего-то хотели выяснить: правда ли, что у нечистого рыжий хвост. Я, Роберт из Локсли, приношу вам, государь, искренние сожаления по поводу этого прискорбного инцидента и удаляюсь со своими людьми прочь, чтобы в уединении лесов вечно оплакивать невольные прегрешения.

Он откланялся и повернулся, чтобы уйти.

Взбешенный его развязным тоном Ричард рявкнул:

— Стой, разбойник! Подлый пес! Ты будешь держать ответ перед королевскими судьями за наглость!

Локсли небрежно бросил через плечо:

— Ладно вам, ваше величество!.. Вынужден вас покинуть, сир, в этом настроении вы один черт не сможете оценить меня по достоинству! — и скрылся в лесу.

У короля на лбу медленно опадала бугристая вена. Он пробормотал вполголоса:

— Ну и наглец! Разговаривает, как с равным…

Эдвард подумал, что в лесу у главаря разбойников власти немногим меньше, чем у монарха, но счел за благо промолчать.

В кустах стихли шорохи. Лесные братья исчезли невидимо, как и пришли.

Ричард стоял меж лошадиных туш, недовольно глядя на Эдварда:

— Выходит, это по твоей милости, сэр колдун, мы дальше пойдем пешком?

— Нет, государь, он солгал, чтобы обратить на меня ваш гнев. Я точно знаю, что он связан с Дэном, но может быть предатель, действительно, не предупредил Локсли, кого они атакуют. К сожалению, этим наверняка не кончится! Где Алан?! — спохватился сакс.

Они с королем повернулись в сторону, куда скрылся гэл.

— Вон он, твой рыжий, возвращается, когда все кончилось! — буркнул сумрачный Ричард, показывая на показавшегося из-за поворота всадника, но сакс покачал головой.

— Нет, это не Ал, их несколько, — он включил накат в глазу. — Четверо… И это рыцари! Сейчас нас атакуют, ваше величество! Видите, опускают копья… В лес, государь, там нас не найдут!

— Ричард Львиное Сердце еще ни от кого не бегал, щенок! Да и как я побегу в доспехах? — возмутился король, поднял с земли рыцарское копье, расставил ноги пошире и уперся ими в землю. Но ясно было, что если не первый, то второй всадник его сметет.

Эдвард поискал глазами вокруг, лихорадочно обдумывая, что предпринять. Ярдах в трехстах кружила на месте лошадь Эстана, пугливо глядя через плечо на мертвого хозяина, висевшего вниз головой с железным башмаком, застрявшим в стремени. Нет, она сразу не подпустит, а поймать — нужно время! Голову сакса сверлила мысль, где взять коня? Вдруг он вспомнил слова Тиграна: — "Ты будешь бегать быстрее лошади…".

Он резко повернулся к королю:

— Ваше величество, садитесь на меня!

— То есть, как это? — не понял тот.

— Верхом! — чуть наклонился и подставил ладонь, согнутую стременем, Эдвард.

Монарх в ответ с сожалением крутанул пальцем у своего виска.

С отчаянием сакс повторил призыв:

— Садитесь, государь! Пожалуйста! Видите, всадники тронулись! Через минуту они будут здесь!

Ричард не смотрел на рехнувшегося от всех сегодняшних треволнений сакса, решив умереть, как положено королю-рыцарю, но не сдаться врагам.

Эдвард взвыл сквозь зубы от беспомощности, не зная, как убедить упрямого монарха, наконец, не вытерпел, схватил поперек железного туловища, поднял, как тот не вырывался, себе на плечи, перехватил под бедро, крутанул вокруг своей шеи вразножку. Король оказался сидящим у сакса на плечах. Не обращая внимания на удары латным кулаком по шлему, Эдвард левой рукой зафиксировал ноги Ричарда мертвой хваткой, как в стременах, у себя на поясе, присел, правой поднял выроненное королем копье и подал царственному седоку:

— Ваше величество, хватит долбить по куполу! Вперед! В атаку!

Ошарашенный король машинально схватил оружие, и когда его новый скакун вихрем рванул по дороге навстречу врагу, покачнулся, теряя равновесие, но привычно наклонился вперед, выправился и заерзал на плечах, устраиваясь поудобнее, как в седле. Эдвард на бегу чуть ослабил обруч руки на королевских ногах, перехватил их по-новому, поудобнее для седока.

До атакующих оставалось ярдов триста, впрочем, расстояние сокращалось с двух сторон с каждой секундой. Эдвард бежал по пыльной дороге, король опустил копье, наконечник часто заплясал на фоне неба в такт шагам. Рыцари неслись навстречу по двое в ряд, пригнувшись за щитами, сначала, кажется, они немного замедлили ход коней, удивленные необычным противником, но тут же снова наддали.

Сверху вдруг забасил король:

— Ты мне не рыси, не рыси! Что ж ты мельтешишь? Иди галопом, а то я копье не наведу! — левой рукой он держался за навершие шлема сакса под павлиньими перьями, ноги его дергались в желании привычно дать шпоры.

Сакс удлинил шаги, плавно приземляясь сразу на две ноги, левая чуть впереди.

Король одобрил этот аллюр:

— Во-о! То, что надо! Ходу! Ходу!!!

Наконечник копья теперь медленно плавал вверх-вниз параллельно дороге. Эдвард удовлетворенно заржал от полноты чувств, и правой свободной рукой выхватил меч из ножен…

Страшным ударом тяжелого королевского копья вышибло из седла переднего рыцаря и швырнуло в следующего всадника. Его лошадь испугалась, споткнулась и кувырком полетела на дорогу. Левый фланг противника был выбит в момент.

Эдвард окованным плечом отвел стремительно надвигающийся справа наконечник и ударом понизу отсек передней лошади переднюю и заднюю левые ноги. Невероятно, но она еще несколько ярдов, кренясь, проскакала на двух правых, пока не рухнула, орошая кровью пыль. Последний уцелевший всадник успел отвернуть на обочину и теперь описывал дугу вокруг побоища. Эдвард увидел его герб: сокола, бьющего цаплю. Это был Дэн!

Не останавливаясь, норманн замкнул круг и ринулся по дороге в обратную сторону. Эдвард с королем на плечах пристроился ему в хвост и тоже наддал. Спина панически удирающего убийцы прыгала впереди все ближе и ближе. Слыша за собой непостижимо ужасную, леденящую кровь погоню, Дэн плашмя лупил лошадь мечом, понуждая бежать быстрее, но топот железных башмаков сзади нарастал.

Обернувшись и увидев жуткого преследователя всего в нескольких ярдах, норманн отмахнулся непослушной от страха, как в кошмарном сне, рукой, затем, что-то пролепетав, начал мелко и часто крестить врага, но, ослабев, покачнулся в седле и вынужден был ухватиться за гриву.

Эдвард уже отчетливо различал кольца кольчуги на спине Дэна, ярость заставляла сакса до боли стискивать зубы, в ухо ухал и улюлюкал вошедший в раж король, но когда рыцарь увидел беспомощный, какой-то бабий жест перепуганного убийцы, на него вдруг напал истерический смех, и тут впервые машина отказалась понимать приказы его мозга. Он, задыхаясь, пробежал еще несколько ярдов на заплетающихся, неуправляемых ногах, споткнулся, с трудом выправился, поймав за пятку кувырнувшегося ему через голову короля, и наконец, уселся в мягкую пыль, продолжая неудержимо хохотать. Грохот бешеного галопа коня Дэна стихал вдали.

Наконец, Эдвард взял себя в руки, обессилено стащил шлем, вытер залитое слезами лицо. Король стоял над ним и тоже смеялся.

Алана нашли без сознания в кустах. Пластины его шлема были вмяты ударом булавы или боевого чекана. Мерин смирно пасся рядом.

Когда Эдвард брызнул гэлу в лицо водой из его собственной фляги, тот открыл мутные глаза:

— Что с утра начал, — прошептал он другу в подставленное ухо, — то и весь день делать будешь! Примета верная!.. Не зря мне монах в глаз дал…

Сакс, вернувшись на место схватки, легко переловил лошадей. Боевые битюги рыцарей, сбитых королем, не пострадали, даже тот, что летел кувырком. Хозяин его, очнувшись после падения, убежал в кусты и не посмел вернуться за своей собственностью. Тело бедного Эстана перекинули через седло его же коня, Алан, морщась от головной боли, взял его в повод.

Король и Эдвард на трофеях рысили рядом по дороге, и рыцарь излагал изумленному Ричарду свою историю. Конечно, некоторые подробности, неудобослышимые для венценосного уха, были им опущены, но и того, что осталось, с лихвой хватило, чтобы уста монарха, как отверзлись в начале рассказа, так и не сомкнулись до конца.

Когда из-за деревьев показались дома Шеффилда, а Эдвард, повествуя, дошел до сего дня, король предложил:

— Дальше я уже знаю! Силища у тебя, конечно, невероятная. Иди ко мне в телохранители или в сквайры. Мы с тобой вдвоем любой бой выиграем! Не страшно, если и коней убьют, я уже привык на тебе ездить! Согласен?

— Нет! — помотал головой Эдвард. Заметив недовольный взгляд монарха, пояснил. — Батарей осталось на полгода, а там я и машину сниму, стану, как все, обычным человеком.

— А ты не снимай! — азартно предложил Ричард. — Что ты, не договоришься со своим чародеем? Заплатим…

— Денег у вас не хватит, ваше величество, да и не хочу я договариваться. Хочу простого человеческого счастья.

— Ну, да, на сеновале… — король обиженно замолк, но скоро оттаял и изрек:

— А о сегодняшнем бое мы, пожалуй, никому не расскажем! Негоже, все-таки, монарху на колдуне верхом кататься!

— Дэн может разболтать, или тот, что в лес убежал… — засомневался Эдвард.

— Дэна поймаем и казним к известной матери, а второй, думаю, как вяленая рыба, молчать будет, если дальше жить хочет.

Свернули к дому епископа, недобро памятному Эдварду. Спешившись, Ричард похлопал трофей по лоснящемуся крупу:

— Дрянь кляча-то! То ли дело — ты! У меня лучше скакуна и не было, клянусь шевелюрой пророка Елисея! — лукаво посмотрел на рыцаря. — Может, пойдешь под седло? Всегда лучший овес! И вот еще что мне объясни: зачем ты ржал подо мной?

Две недели спустя, когда принц Джон, покинутый почти всеми сторонниками, бежал во Францию, Ричард выехал из Грейлстоуна в Йорк, а оттуда в Лондон. К лету он собирался быть в Аквитании и снова разъяснить Филиппу Августу, кто хозяин на континенте.

Дэна изловить не удалось, похоже, он покинул туманный остров. Эдвард получил от короля новый герб: всадник в короне на крылатом кентавре. Бренде быстро подыскали жениха среди съехавшихся под знамена Ричарда. Он даже оказался саксом. Разрешение на свадьбу кузины обошлось Эдварду в двести цехинов. Государь не сразу взял деньги, но сакс настоял, отказываться было не время. Вся Англия, сначала буйно выражавшая восторг по поводу возвращения истинного монарха, теперь угрюмо собирала по грошу чудовищный калым, заломленный Генрихом VI за свободу Ричарда.

Эдвард и Алан сопровождали короля в Нормандию. Три месяца победоносных для Ричарда боев на севере Франции заставили Филиппа Августа вернуть все, что он успел присвоить за время плена соперника. Наконец, после разгрома французов при Жизоре был подписан мир. Хитрый принц Джон, сделав вид, что раскаялся, явился к брату просить прощения и получил его.

Но недолго длился покой в государстве. Эдварду и его сквайру, уже собиравшимся в Марсель на условленное с Ноэми свидание, пришлось отправиться в ту сторону в составе армии: графы Раймонд Тулузский и Эд Сен-Поль подняли восстание против английского сюзерена. Эдвард, пока их приводили к покорности, находился при особе короля и непосредственно в битвах не участвовал.

Лишь к концу лета, когда мятежников сломили, добрались до моря Эдвард и Алан. Ноэми давно ожидала их в Марселе.

 

Глава сорок восьмая

В порту сразу подсказали, где искать наву. За два месяца стоянки небольшой левантинский экипаж успел примелькаться по причалам и кабакам.

В небольшой уединенной бухточке неподалеку от гавани судно как раз кренговали на мелководье у галечного берега. К верхушкам мачт на блоках подтянули тяжелые камни, нава накренилась, и матросы копошились на обнажившейся стороне днища, сбивая ракушки и соскабливая длинные бороды водорослей.

Старик шкипер с цветастым платком на голове, с перемазанной в смоле седой бородой, услышав, кто его зовет, соскочил с беседки в теплую воду у берега, и подбежал к Эдварду, как был, босой, с киянкой и свайкой для конопачения в руках.

— Вот, сэр, пока вас ждали, решили не терять времени даром! Мало ли что, вдруг опять пираты, а так у нас лишняя пара узлов в кармане. Госпожа с Шимоном за городом, на вилле.

Моряк втиснул загорелые ноги в башмаки и повел друзей к хозяйке, выложив по дороге мили в полторы, как обстоят дела.

Вернувшись из Испании, они с Шимоном сняли для Ноэми за большие деньги маленькую виллу у богатого христианского купца, поставив непременным условием сделки сохранение в тайне имени и религии тех, кто будет в ней проживать. Девушка не желала обращаться в местное гетто, вряд ли Эдварду было бы удобно жить там по приезде. Ноэми для конспирации сменила яркий восточный наряд на скромное европейское платье среднего сословия, переоделся и всюду ее сопровождавший Шимон. Ну, а смуглых, почти черных от загара носатых лиц всегда хватало на древней земле Фокеи.

Вилла стояла на высоком обрыве недалеко от моря. Берберийские пираты, частенько навещавшие окрестности Марселя, пока ни разу не смогли поживиться в ней. Умный архитектор устроил так, что ее легко могли защитить два-три человека против полусотни. Вытесав извилистый коридор для подъезда к дому прямо в теле скалы, его перегородили последовательно несколькими прочными решетками. С огораживающей имение стены, по машикулям можно было направить в коридор горящее масло или нефть, полностью исключив возможность быстрого штурма. Других путей подъема не существовало, а лестниц длиной более пятидесяти ярдов, нужных для преодоления обрыва, пиратам взять было негде. Близость города с сильным военным гарнизоном исключала и правильную долгую осаду.

Хозяин, купец-арматор, хоть и католик, не чурался делать деньги совместно с хитрыми семитами, и хорошо знал покойного Бенони. Он даже прятал его, избитого до полусмерти во время погрома несколько лет назад, пока сына Иегуды не увезли на лечение к Тиграну.

Судовладелец сейчас проживал в городском доме, дачу предоставив в полное распоряжение уважаемой и богатой гостьи. Помимо полученной немалой мзды, он рассчитывал на выгодные дела с участием ее капиталов и потом, в Сирии и Палестине.

Три наемника-швейцарца, сопровождавшие Ноэми в Гранаду, и пара хозяйских сторожей посменно дежурили на плоской крыше, обозревая окрестности. Решетки и калитку днем держали открытыми, чем охотно пользовались местные нищие и бродячие торговцы, наперебой клянчившие милостыню и расхваливавшие товары в маленьком внешнем дворе.

Шимон, узрев сверху, кто приближается по берегу, встретил друзей в середине оборонительного туннеля, взял под уздцы коня Эдварда, проводил рыцаря во двор и обнял его и Алана.

На вопросительный взгляд сакса Шимон ответил:

— Да Боже мой, сэр, все, таки, в порядке! Просто Ноэми не хочет лишний раз выставляться напоказ. Зачем всем уже знать, кто здесь живет? Идите в ту дверь, там она!

Эдвард перчаткой оббил пыль с одежды и двинулся в дом, а Алан подозрительно озирал дворик, полный явно лишних личностей.

Шимон сокрушенно сказал:

— Так это же Марсель, Ал! Чтоб я так жил, как эти голодранцы нужны здесь! Но старый хозяин приучил их к этому: вдов, скучал, а тут свежие новости из порта: какой корабль пришел, кто где утонул… Воровать здесь нечего, мебель сходу при всех не украдешь, остальные ценности в городе, хозяин увез, ну и толпятся тут всякие целый день, хорошо еще свежей рыбы носят. Бычки тут прямо как у нас в Триполи! А запереть ворота и запретить шляться? Можно, конечно, и запереть, но, значит, скрываем что-то, значит, таки, есть что скрывать! Смотрим повнимательней от греха, а Ноэми днем в саду или на крыше, а во двор не выходит. Пойдем, Ал, лошадок поставим. Ну, как съездили?

В прохладной гостиной Эдвард и Ноэми надолго застыли в объятиях друг друга. Все решилось без объяснений, слова не понадобились, все красноречиво сказали их глаза. Девушка ласково увлекла друга за собой, и вышли они из ее покоев только к вечеру. Шимон и Алан, коротавшие время на веранде в беседе за бокалом бургундского, с улыбкой переглянулись, увидев счастливые лица влюбленных.

И чудо! — Эдварда, наконец, перестали занимать дурацкие вопросы совмещения мировых религий. Любви Ноэми не помешало железо на его теле, и рыцаря вдруг оставили в покое привычные с детства предрассудки. Видимо, не выдержали испытания огнем, перегорели в очистительном пламени страданий, как сухая виноградная лоза становится золой, удобряя землю. Сакс был готов теперь жить с подругой, где и как угодно, дал бы только Бог снять машину.

Но отплыть к Тиграну сразу не вышло, как ни хотелось. На немолодой наве ослаб набор, шкипер опасался надвигающихся осенних штормов, и поклялся: пока все не укрепит, из порта ни на шаг! На судне кипела работа: закончили кренгование и конопачение бортов, теперь обтягивали такелаж, заменяли гниловатые снасти новыми, но отчалить раньше, чем через неделю, рассчитывать не приходилось.

Эдвард и Ноэми не огорчились задержке, дни незаметно летели для них, полные счастья.

А когда судно, наконец, отремонтировали, и старый моряк дал команду грузить припасы и назначил выход в море через два дня, пришла весть от государя из Тулузы, доставленное юным сквайром Ричарда. Комтур Тевтонского ордена барон фон Штолльберг обратился к английскому королю с жалобой на преступления Эдварда, обвинив в нападении на него во время несения дорожно-патрульной службы, сношениях с иноверцами и еретиками и гнусном колдовстве. Король не пожелал внять злому навету на своего двукратного спасителя, но, вспомнив желание Эдварда рассчитаться с немцем, назначил решение спора в смертельном поединке, дабы решить, кто прав, Божьим судом, и теперь ждет прибытия своего верного рыцаря, означенного сэра Эдварда Винга, в Тулузу к определенному для боя сроку, через десять дней, считая с нынешнего. Сакс поручился быть вовремя, и гонец отбыл с его обещанием в обратный путь.

Хотя задержка с отплытием и не входила в планы рыцаря, но он не очень переживал. По крайней мере, не придется искать убийцу, как собирался, в Палестине, сам, как таракан, вылез под удар.

Эдвард поспешил обрадовать Ноэми, что через несколько дней виновник гибели ее семьи получит по заслугам, но она не разделила его ликования. Нет, о прощении убийцы не было и речи, но что-то неосознанное угнетало ее чуткую душу. Рыцарь приписал это волнение естественной тревоге за него и попытался развеять тучи, омрачившие чело возлюбленной, уверяя, что бояться нечего, проклятый немец ему не страшен, а от слишком любознательных глаз и длинных носов защитит король. Ноэми, хоть и смирилась с необходимостью новой, пусть и короткой разлуки, но с сомнением качала головой на эти бравые резоны.

От Марселя до Тулузы верхом, не особо утомляя коня, которому предстоит нести рыцаря в поединке, можно добраться дня за три. Да не плохо бы ему, коню, дать и дня два отдохнуть с дороги. Значит, выезжать следовало суток за пять.

Оставшиеся до разлуки четыре дня рыцарь и его прекрасная подруга провели вместе, не расставаясь ни на час. Заботы об оружии и снаряжении как всегда возложил на себя Алан, по дому бесшумно носился Шимон, стараясь бесчисленными приятными мелочами воссоздать былую атмосферу дома Иегуды. Видимо, это в какой-то мере удалось, даже всецело занятая Эдвардом Ноэми заметила его усердие, растрогалась и поцеловала кузена.

Днем в тенистом саду Эдвард и Ноэми подолгу беседовали, строили планы совместной жизни, обсуждали, в каком царстве будет проще устроиться, гадали, что посоветует Тигран, в общем — пытались различить, что скрывается за туманным горизонтом грядущего. Бессонные ночи, когда минуты страсти сменялись часами нежности, когда они жили друг в друге… эти чудесные ночи пролетали, как птицы в небе, чей быстрый прочерк можно проводить взором, но нельзя остановить. И забываясь в сером мареве рассвета, обняв утомленного любовью Эдварда, разметав густые пряди волос на стальной груди друга, Ноэми забывала точащую ее смутную боль предчувствий, верила, что все будет хорошо. А Эдвард рядом с ней и вообще неотлучно находился на седьмом небе от счастья.

Как Алан ни старался не надоедать командиру скучной прозой повседневной жизни, но вечером накануне отъезда пришлось отвлечь его от небесных радостей, турнир — дело серьезное, а смертельный бой — тем более, в нем мелочей не бывает.

Эдвард испробовал седло, подшитое Аланом новой кожей, наказал на вершок укоротить тыльник древка копья, чтобы наконечник не задирался вверх, чуть удлинил ремни стремян. Все было готово, чтобы завтра выехать. Успокоившись, наконец, гэл предложил отведать белого вина, как средства от несносной жары.

Друзья устроились с пузатым запотевшим кувшином на открытой веранде, смотрящей широкими проемами меж увитыми виноградом столбами во двор, уже очищенный сторожем на ночь от докучливых посетителей. Ноэми, не поверив рекламе Алана, пить не стала, а пошла искупаться после душного дня в мраморном бассейне в садике позади дома.

Эдвард напомнил:

— Ал, не забудь уложить шкатулку, но далеко не прячь. Скоро менять батарею на новую. Индикатор в глазу уже не моргает, а горит.

— А что такое индикатор? — спросил Алан.

— Трудно объяснить, дружище… Ну, такой маленький огонек загорается, чтобы я не забыл сменить батарею. Понял?

— Угу! Как свечка в церкви, чтобы Бог помнил о молитве…

— Ну и сравнения у тебя!

— Эд, все хотел спросить! Как получилось, что шкатулку не изъяли при обыске в Грейлстоуне? Не нашли?

— Почему не нашли? Нашли! Да только не поняли, что в ней такое. Железные трубочки с письменами… Мало ли какие диковины везут рыцари с Востока?

— А если бы украли их? Как бы ты обошелся?

— Плохо бы мне стало! Ходить я уже кое-как могу, ноги с каждым днем лучше, но вся моя мощь исчезла бы. В выключенной машине хуже, чем без нее, она же тяжелая, весит не меньше полной брони. Такой груз на себе и здоровому трудно таскать, а если еще и доспехи… А еще хорошо, что шкатулку не тронули, потому, что если батареи расковырять, они несведущего человека какими-то лучами и убить могут! И в воду их бросать нельзя, Тигран предупреждал, что они всю силу отдадут в нее сразу. Говорил, можно пруд вскипятить… В груди-то у меня дверца закрыта наглухо, вода не проникает, могу и нырнуть, если надо…

— Правильно, мальчики, идите, искупайтесь, вода — чудо, я как заново родилась… — в дверях стояла смеющаяся Ноэми, закутанная в длинный белый хитон.

— Вода в ухо попала, — пожаловалась и, забавно склонив голову набок, запрыгала на одной ноге. — Ой! — едва успела подхватить сползающую с плеча ткань.

Алан целомудренно отвернулся.

Эдвард встал:

— Ал, чтобы не забыть, положи шкатулку в мешок прямо сейчас. Хорош бы я был, явившись в Тулузу слабым как младенец!

— Ладно, — сказал гэл, наливая в кубок еще порцию. — Это недолго, все в холле, уложено, только взять вьюки, и по коням! Сейчас допью и схожу…

Эдвард обнял подругу за талию:

— Спокойной ночи, Ал!

— Ха! Не буду вам желать того же! — проводил их вредный сквайр.

Ночь перед разлукой всегда не такая, как другие, особенная. Почему-то мнится, что расставанье — навсегда. Не хватает времени все сказать, выразить все чувства. И знаешь, что будет новое свидание, но нелогично хочется, чтобы не кончалось именно это.

Эдвард сказал прижавшейся к нему Ноэми:

— Знаешь, моя радость, я, пожалуй, все же схожу сейчас, сменю батарею. Индикатор горит, как в сказке глаз дракона в пещере… Он раздражает меня, тревожит, не могу не думать о нем!

Девушка приподняла голову с его стального плеча:

— А погасить его никак нельзя?

— Можно, если выключу машину, но тогда я стану слабым, как месячный щенок.

— Ах ты, мой кутеночек! Как интересно! — она игриво скосила глаза. — И здесь тоже ослабеешь?

— Нет! — засмущался Эдвард. — Здесь мое, а не машины. Но шевелиться мне будет трудно, и я тяжелый.

Ноэми прильнула к его губам:

— М-м! Выключай ее, милый!..

Красный глаз дракона закрылся, перестал предупреждать о близящейся опасности. Грядущее окуталось непроглядной тьмой. Длилось только чудесное настоящее, но как немного его осталось!

Ужасным образом сбылись опасения вещего любящего сердца Ноэми, и поединок, результат которого, казалось, предопределен свыше, стал тяжким, смертельным испытанием для сакса.

На террасе Алан допил кубок, тщетно попробовал выжать из кувшина еще сколько-нибудь живительной влаги, вздохнул, встал и пошел в комнату Эдварда за шкатулкой с батареями.

А в кустах под террасой подняла к звездам лицо, красивое, но искаженное ненавистью, какая-то женщина.

 

Глава сорок девятая. Сицилийская вендетта

Утром гэл встал, как и всегда, рано, сходил на конюшню, подогнал ленивого конюха. Сам вычистил своего мерина, приготовил сбрую. Вернулся в дом, разбудил Шимона, тот занялся сервировкой завтрака. Алан намеренно не торопился сегодня с отъездом, и хотя по утреннему холодку скакать куда предпочтительнее, чем по жаре, не хотел напоследок тревожить влюбленных.

Наконец, когда солнце поднялось над стеной сада, и у калитки зазвучали голоса торговцев, доставивших из города свежие продукты, в гостиную вышел заспанный Эдвард.

— Долго ты сегодня! — приветствовал друга сквайр.

— Ага! — зевнул тот в ответ. — Нагоним, постараемся вечером подальше проехать… Сейчас перекусим, и в путь!

Пришла и Ноэми. Сели за стол.

Через минуту Эдвард встал:

— Нет, не могу, надо менять батарею! Будто слабость уже появилась… Понимаю, что это не так, машина отключается сразу, но… — обернулся от двери, — Ал, куда ты положил шкатулку?

— В мешок, что у стены, — невнятно набитым ртом ответил гэл.

— Нет, не нашел, иди, пожалуйста, покажи! — донеслось из холла.

Алан с грохотом отодвинул стул:

— Сказал же: у стены…

Вышел к другу, отстранил его от груды вещей, ворча:

— Ни в чем без меня не обойтись… Зачем все перевернул?

— Ничего я не трогал, открыл вон тот, и все!

— Да не тот, а этот… — ловкие пальцы гэла распустили шнурок горловины.

— Этот лежал не у стены…

— То есть как не у стены? — Алан сунул руку внутрь. — Странно, и вправду нет… — он выпрямился, застыл, о чем-то задумавшись.

Вдруг побледнев, рывком вытряхнул из мешка на пол содержимое, расшвырял ногой:

— Нет! Не может быть… — Перевернул следующий мешок, вскочил. — Он не мог далеко уйти! Кто-то из своих?..

В ответ на недоуменный взгляд друга рявкнул ему в лицо:

— Проснись, Эд! Шкатулку украли, клянусь святым Дунканом!

Выскочил во двор, заорал:

— Заприте калитку! Все сюда! Шимон! Приведи сторожей!

Возле кухонной двери толпились торговцы, толстый повар застыл, открыв губастый рот, с серебристой рыбиной в руке.

Алан подскочил к продавцам:

— Быстро все из корзин на землю! Кому говорю! А-а! — пронесся в дом, почти оттолкнув в дверях Ноэми. — Извини! — выскочил через секунду обратно с обнаженным клеймором в руке. — Вываливайте, не то рубану!

В доме слышался тревожный бас Шимона, поднимавшего стражу.

Алан носком сапога наподдал по груде даров моря:

— Нет! Здесь нет! — отбежал к середине двора, приставил руку к глазам козырьком и закричал часовому на краю крыши:

— Эй, кто там?! Ты, Пьер?! Никто не выходил утром?

— Да нет вроде, все наши здесь! Вот минут пять назад какая-то бабка из этих торгашей отчалила, да вон она ползет как вошь по дороге, к морю направляется…

Алан вернулся к испуганным продавцам:

— Что за старуха была с вами? Почему ушла?

Повар пожал плечами:

— Я выгнал! Что я, вчерашнюю зелень от свежей не отличу? Нашла, кого дурачить…

Рядом загомонили торговцы:

— Она не с нами пришла! Мы ее не знаем! Видели на рынке несколько раз… Она нездешняя, лицо все закрывает, будто нос провалился.

Выделился голос молодого рыбака:

— Да она и не старуха вовсе! Просто горбится, да в лохмотья одета, а так баба, что надо, я пробовал!

Алан стукнул себя кулаком по лбу, повернулся к друзьям, появившимся вместе со стражей из дверей:

— Понял! Пряталась здесь ночью, утром смешалась с толпой, а сейчас ушла! Я за ней, не дай Бог до города не догнать! Эдвард, ребята, седлайте и за мной!

Гэл выскочил в укрепленный коридор, стремглав понесся вниз. Через несколько мгновений крутых зигзагов меж тесных стен очутился на высоком берегу над морем и, как был с обнаженным мечом, со всех ног припустил за пестрым пятнышком, мелькавшим в нескольких сотнях ярдов. Расстояние до похитительницы потихоньку сокращалось, Алан чуть сбавил скорость, экономя силы для последнего рывка, понимая, что, заметив его, она наверняка попытается убежать.

Женщина пока быстро шла, изредка оглядываясь на виллу. Алана, крадучись скользившего меж обломков скал, она все еще не замечала. На сгибе локтя ее висела большая корзина, в ней свободно могла поместиться украденная шкатулка. От опытного взора горца не укрылась куча, и вправду, немного повядшей зелени рядом с тропинкой, видимо, брошенная для облегчения веса.

Вдруг, после очередного взгляда на виллу, воровка подобрала рваную юбку, и припустила, как на пожар. Алан, в свою очередь, обернувшись назад, увидел выезжающих из калитки всадников, и пожалел, что велел седлать. Он тоже прибавил скорость, не жалея сил и дыхания, несся, перепрыгивая через камни.

Гэлу до нее оставалось ярдов полтораста, когда она, наконец, заметила и его, заметалась, бросилась в сторону моря, уперлась в тупик меж камнями, вновь вернулась на тропинку и побежала к городу. Замешательство воровки позволило Алану еще приблизиться. Платок слетел с ее головы, она часто оглядывалась на бегу, и гэл, глядя на горбоносый профиль, с беспокойством думал, что где-то ее встречал.

Похитительница явно сдавала, бег ее замедлился, гэл нажал из последних сил, а издалека нарастал грохот подков. Казалось, все кончено для преступницы, но она внезапно углядела расщелину, ведущую к морю, и бросилась туда. Увернувшись от настигающего Алана, вихрем метнулась к обрыву и замерла на самом его краю, ярдах в пятнадцати над голубой водой тихой маленькой бухточки.

Алан протянул к ней левую, свободную от меча руку, но тут же почувствовал возле локтя жгучий, как укус змеи, укол кинжала.

Воровка рассмеялась ему в лицо сквозь частую одышку:

— Что, не нравится?!.. Это тебе не баб насиловать… английская ты свинья!..

Теперь и он узнал ее в одежде нищенки, баронессу с Сицилии.

Она снова заговорила:

— Сладок вкус мести! Замок сгорел, все разграбили свои же наемники, нечем было им платить… Барон повредился в уме после вашей пытки и умер, сердце разорвалось… Землю забрал сосед… предложил мне в наложницы… Нет! Твои дурни болтали в Неаполе, что плывут в Марсель… Я нашла, я подслушала ваш разговор, колдуны, увидим теперь, как вы обойдетесь без своего волшебства!

Алан мялся перед ней, не зная, как поступить. Баронесса еле удерживала равновесие на узком карнизе. Позади стих стук копыт, послышались быстрые шаги, за спиной гэла тесно встали Эдвард, Ноэми и Шимон.

Итальянка наклонилась, стараясь за гэлом разглядеть вновь прибывших:

— А-а! Главный колдун пожаловал! Видно, очень нужна шкатулка! И со своей чистюлей-жидовкой, со всем кагалом! "Ах, мальчики, вода — чудо!" — передразнила она глумливо. — Нет, не видать вам вашего сокровища! Лучше сдохну!

Эдвард, запинаясь, заговорил:

— Послушай, мы заплатим тебе, вернем все, что взяли! Даю слово!

Она яростно закричала:

— Можешь сходить под кустик со своим словом! Ры-ыцарь! Я уже раз поверила тебе, пощадила твою шлюху, когда она была у меня в руках, а ты ограбил меня, отдал на поругание! Вернете все, что взяли? И мужа тоже вернешь с того света?! И сгоревший замок?!

Ноэми в домашнем хитоне, так и не успевшая переодеться, отстранила сакса, шагнула вперед:

— Давай поговорим, как женщина с женщиной!

— Да, две женщины! Одна бродит в лохмотьях по базару, побирается именем Христовым, а другая не знает, что выбрать из яств, из нарядов! Одна, чтобы не сдохнуть с голоду, отдается за гроши под забором пьяной матросне, а другая… слышала я сегодня ночью твои стоны в спальне!

— Да ты же отдала меня пиратам! Ты сама виновата…

— Я виновата! Да! И Господь отнял у меня мужа и все, все, все вместе с ним! А ты виновата в том, что позволила меня изнасиловать! И теперь Бог отберет у тебя все то, что потеряла я!

Волосы сицилийки растрепались, глаза горели безумным огнем, голос срывался на визг. Стало ясно, что договориться добром не удастся. Эдвард опустил голову — он сознавал свою вину. Ноэми, пристально глядя в глаза разъяренной фурии, подошла ближе, встала рядом с гэлом.

Протянула руку к корзине:

— Отдай, я тебя прошу!

Баронесса прижала к себе драгоценную ношу:

— Нет! Ни за что!

Алан внезапно метнулся вперед, пытаясь ее выхватить, но женщина отвела руку в сторону, и гэл промахнулся. С трудом удержав равновесие, снова попытался завладеть корзиной.

Сицилийка отступила на шаг в сторону, расхохоталась и с размаху швырнула ношу в море. Шкатулка выпала из корзины, ударилась о край утеса, раскрылась, и из нее посыпались в воду батареи. Эдвард закрыл глаза.

Открыв их через секунду, он увидел: оттолкнув баронессу и оцепеневшего Алана, Ноэми шагнула на край обрыва, одним движением стянула через голову хитон, и сверкнув на утреннем солнце прекрасной наготой, бросилась в море.

Оставив истерически хохочущую мстительницу на обрыве, мужчины кинулись искать спуск со скалы. Шимон, успевший за лето немного изучить здешние места, привел их к тропке, вившейся по крутизне к бухточке, куда прыгнула Ноэми. Минута, и они, задыхаясь от бешеной гонки, встали на узкой галечной кромке берега.

По колени в пене прибоя, как Афродита в миг рождения, к ним медленно шла Ноэми, и вода вокруг нее розовела, а за ее спиной, в центре мелкой бухточки, понемногу начинала бурлить. Девушка пошатнулась, Эдвард и Шимон бросились к ней, подхватили, вынесли, положили на гальку. Из серой та сразу сделалась красной под ее головой.

— Должно быть, в воде стукнулась о камень… Ничего, ничего… — приговаривал гэл, подкладывая под затылок Ноэми сложенную куртку, отвел прядь волос с виска и застонал. — Ох, какая рана!..

Девушка протянула к любимому цилиндрик батареи:

— Вот… Теперь все будет в порядке… — и уронила руку.

Чудесные глаза закрылись, голова склонилась к плечу.

А наверху на обрыве бесновалась баронесса:

— Ага! Ага! Получили?!!

— Я убью ее! — сквозь зубы процедил Алан.

Еще раз взглянули на мир прекрасные очи Ноэми:

— Ал! Не надо… Обещай мне…

Ее рука мимолетно погладила жесткую ладонь гэла и навсегда успокоилась на замшевой перчатке Эдварда.

Шимон зашел по пояс в воду, пытаясь разглядеть что-либо в мутной взвеси, но море бурлило все сильнее, пар бил ключом, и скоро кипяток заставил иудея, пятясь, отступить на берег.

 

Глава пятидесятая. Боль

Тело Ноэми отнесли на виллу. Как положено по закону Моисееву, Шимон разорвал на себе одежды и, сидя рядом с покойной сестрой, молился. По обычаю в тот же день до захода солнца над ней прочитали погребальный Кадеш и опустили в могилу на местном еврейском кладбище.

Вечером к оцепеневшему от горя саксу подошел Алан, протянул другу спасенную ценой жизни Ноэми батарею:

— Вот, возьми! Завтра выезжаем в Тулузу, не то опоздаем. Шимон поедет с нами. Хоть проклятому немцу отомстим за все… в память Ноэми, — на осунувшемся, с красными глазами лице гэла тяжело ходили сведенные страданием скулы.

Рыцарь равнодушно повертел в пальцах драгоценный цилиндрик:

— Использованная… Я еще на берегу понял… Хорошо еще, Ноэми не догадалась…

Алан попятился, показывая на батарею:

— Выходит, она зря прыгнула в воду?

— Выходит, все зря! Украла эта сумасшедшая батареи, и ладно! Добрались бы к Тиграну и без них. Ну, что, не довезли бы меня? Да довезли бы!

— А поединок? — спросил гэл.

— Что поединок?! Что важнее, жизнь Ноэми или смерть этого выродка? Потом бы с ним разобрался! — в глазах Эдварда дрожали слезы. — Знаешь, Ал, ведь это мы с тобой ее погубили. Наша злоба, жестокость, равнодушие стоили ей жизни!

— Да, — опустил голову Алан, — зря я тогда на Сицилии так с этой полоумной…

— Я не об этом! Хоть ты и прав! — голос Эдварда был полон горечи. — Понимаешь, мы не хозяева в этой жизни. Кажется, что хотим, то и творим, но в том-то и дело, что, действительно, лишь кажется. Вот унизили мы баронессу, думали, проучим, глядишь, что-то поймет, а она вот как нам… отомстила. Удрал я из дома, познакомился с Тиграном — хорошо! Такой лекарь, все может, а хотел мать вылечить, да поздно, у нее сердце разлуки не выдержало. Или вот, Дэн! Поссорились мы, и знаю я, что не виноват в этой вражде, не желал ее, но все равно, отец-то из-за нее погиб. Получается, что ни делай, все плохо! Я старался жить по чести, но что это изменило?! Эх! За что Он ее?! Не понимаю… Неужели за мою глупость, жестокость?! Но почему ее, а не меня?.. Почему за наши грехи всегда страдают другие?!

Они вдвоем медленно зашагали по коридору к комнате Эдварда. Рыцарь выключил машину, понимая, что новых батарей не будет, и двигался с трудом. Открыв дверь, сакс доковылял до постели и со вздохом завалился на спину. Алан сел рядом.

Эдвард продолжил, уставившись в потолок:

— Получается, как ни бейся, конец всегда один. Нет, безусловно, многие добились, чего желали: славы, богатства или, там, власти. Но цена! Сколько горя они принесли людям? А сколько зла причинили своей душе? Какой же смысл во всем этом?

— Господь нас испытует в этой жизни, — назидательно сказал Алан, но смешался, вспомнив, что Ноэми мертва. — Прости, Эд, какие уж тут испытания!

— Эх, Ал, — продолжил Эдвард, будто не слыша его, — я тут понял: а ведь я больше никогда не встречусь с Ноэми. Никогда! Даже если сподоблюсь попасть в рай, ее-то там не будет, ведь она некрещеная! Чем же сможет вознаградить меня Господь? Да ничем! Нет у него такой власти! Или есть?

— Я думаю, есть, — попытался утешить друга гэл, видя, что тот буквально погибает от скорби, — все хорошие люди, с этой ли верой, с иной ли, обязательно будут вместе. Ты же сам говорил!.. Помнишь? Надо верить в милосердие Творца! А нынешние скорби покажутся оттуда такими мелкими, не стоящими волнений…

Эдвард яростно ударил левой рукой по постели:

— Нет! Моя любовь не мелка, коли я готов ради нее отказаться от рая! Если оттуда, с неба, наши чувства, наша жизнь, кажутся Ему ничтожными, если Он не разделяет моего горя, если я обязан, чтобы попасть туда, проникнуться презрением ко всему земному, а, значит, и к своей любви, тогда зачем мне такой рай?!

Алан с ужасом глядел на друга:

— Перестань! — он перекрестился. — А то действительно в геенну попадешь! Нельзя же так убиваться!

— Нельзя?! А как разрешается убиваться?.. Крокодила обязательно съесть? Ладно, иди, Ал, спать! Завтра едем! Что-то немец на этом свете зажился!

— Как же ты будешь сражаться, без машины-то?!

— Если Господь милосерд, самое время Ему выказать свою справедливость! Это теперь настоящий Божий суд, без дураков, без чудесной машины? Помнишь, я расхвастался, что всю нечисть людскую выкорчую, выполю, помнишь?! Да вот, должно быть, за такое дело можно браться только с чистой совестью! А разве я чист?! Говорила, говорила мне Ноэми… Зло накапливается! Вот и убило ее мое зло, а меня лишило сил! Таким и придется исполнять, что наобещал… Как там в рыцарском кодексе: делай, что должен, пусть будет, что будет… Одна надежда на Бога! Ведь я искренне верую, хоть и ропщу, так пусть поможет мне победить гада! А убьют, туда мне и дорога… Не заслужил, значит!

— Эх, погубишь ты свою душу, — огорченно покрутил головой Алан. — Не нам, смертным, решать, где справедливость на свете!

— Да, ты прав, Ал, не нам решать, нет у нас на это власти, нету сил, — рыцарь с трудом приподнялся на постели, опершись на левую руку, уставился бесконечно печальными глазами в зрачки друга. — Да, решать мы не можем, но можем судить о решениях, а это неизмеримо важнее, выше! Мы можем судить все в этом мире, а раз здесь ничего не делается без Божьего соизволения, мы, в конечном счете, судим и его волю, и пусть будет Он справедлив, иначе вместо всеобщей любви получит всеобщий страх! Иди, а?!

Гэл ушел. Простая честная душа его не могла вместить всего сказанного другом, он трепетал при мысли о гневе Господнем, но истинно братская любовь к Эдварду, жалость, боль утраты, страстное желание отомстить немцу — земные настоящие чувства быстро заглушили в нем тоненький ханжеский голосок, призывавший его, христианина, отвернуться от грешника и нечестивца.

Эдвард остался один на один с горем. Тяжкие, как камни, ложились один за другим часы в стену времени, навсегда отрезавшую его от любимой. Серый свет нового дня… без нее!.. вполз в открытое окно. Он увидел… В кресле лежал камзол, он снял его вечером накануне счастливой последней ночи. Вспомнил… Рукава, слишком длинные для нее, небрежно засучила Ноэми — ночью отправилась в нем к бассейну окунуться… Вернулась, смеясь, кружилась по комнате, наконец, сбросила камзол и вновь скользнула к нему в постель… Один рукав так и свисал с подлокотника, подвернутый… А ее уже не было… Невыносимая боль осознания невозвратности потери обожгла его сердце…

Наутро, наскоро перекусив, трое друзей отправились в путь. Эдварду пришлось помочь сесть на коня, машину он не включил, надеясь сберечь хоть толику энергии для боя, и держался верхом с трудом, до упора всадив ноги в стремена. Алан и Шимон по очереди скакали рядом, страховали сакса и не слишком гнали, чтобы не вылетел из седла на ухабе.

Насмотревшись на мучения рыцаря, Шимон потихоньку спросил Алана днем на первом привале:

— Послушай сюда, Ал, я, таки, не пойму, как он собирается драться с этим филистимлянином? Ему не одолеть сейчас даже кошерной курицы!

Гэл только пожал плечами. Но вечером на постоялом дворе в Арле подошел к Эдварду.

— Командир, считаю, нам надо вернуться в Марсель и плыть к Тиграну! А с немецким выродком разберешься в другой раз…

Рыцарь мрачно засмеялся:

— Когда ты успел стать миротворцем? Совсем недавно говорил иное… Не с тех ли пор, как я ослабел? Гоже ли рыцарю подходить к велениям долга с жалкой меркой самочувствия? Нет, нельзя щадить себя, а то опять мой грех кому-то аукнется…

 

Глава пятьдесят первая. Тулуза

В Тулузу въехали к вечеру третьего дня пути, Шимону поручили снять комнату в гостинице, а Эдвард в сопровождении гэла отправился доложить о прибытии. В покоях короля включил машину.

Ричард обрадовался:

— Ну, здравствуй, сэр кентавр, что-то ты бледноват! Неблагоразумно, неблагоразумно являться всего за день до такого, несомненно, трудного даже для тебя, боя.

— Ваше величество правы, и я рассчитывал прибыть раньше, но несчастный случай омрачил мою жизнь и задержал в Марселе.

— Что такое?! Надеюсь, ничего серьезного?

— Со мной все в порядке, государь. Божьей милостью я готов драться, — предупреждая любопытные вопросы, рвущиеся из Ричарда наружу, объяснил: — Погибла дама моего сердца, моя любовь! Несчастный случай, ударилась головой в прибое…

— О! Прими мое сочувствие, сэр Эдвард! Не буду задерживать тебя. Назови лишь поручителя согласно обычаю.

— Ваше величество, здесь ли мессир де Шаррон?

— Да, старик в отеле де Во. Пусть завтра явится для согласования условий, а я вызову командора тамплиеров из здешнего орденского замка. Ристалище, ты знаешь, в старом римском цирке. Ну, иди, мой лучший скакун… — вздохнул король.

Эдвард, сберегая энергию, послал в отель де Во Алана, знал, что Шаррон не обидится за несоблюдение формальностей. Старик явился после заката, встревожено оглядел молодого друга, и Эдвард понял, что гэл без спросу распустил язык.

Капитан, кряхтя, уселся на табурет, как привык сидеть в палатке на барабане, согнувшись вперед, расставив костлявые ноги и уперев в них локти:

— Что, плохи дела, мой мальчик? Жаль твою… э-э! Такая красавица… Как она мне влепила под Арзуфом!.. Да, жизнь…

Старик покашлял сокрушенно:

— Рыжий сказал, что у тебя сложности с поединком, а я, признаться, был уверен, что ты явишься, махнешь разок мечом и увезешь с собой голову немецкого наглеца.

— Он здесь, мессир?

— Да, пару раз встречал в городе… Говорят, собирает здесь молодежь для пополнения своего ордена, зовет покорять язычников-пруссов… Так вот, едет, задрав нос, будто он бастард не мелкого барончика, а по меньшей мере архангела Гавриила! Но, знаешь, что я заметил? Его шпоры вечно в навозе! Слишком горд, колбаса немецкая, чтобы смотреть под ноги! Не снизойдет до нас, смертных, с высоты величия! Он самый могучий! Сам Господь ведет своего рыцаря к победам! Осторожность не для него! Не до мелочей! Помните, как легко Алан его подловил и сбил с коня? Вот на ерунде такие и спотыкаются. Его слабость в самонадеянности…

— Нет, это у меня слабость во всем теле! Я расклеился, сэр! Драться я буду, и не боюсь его, но сил у меня… Разве что действительно придумать какую-нибудь хитрость?! Чего он опасается?

— Только твоего меча, Эдвард! Говорят, каждый день за командорством упражняется: и верхом, и пешком, и один, и с напарниками. А уж обеден отслужил… Церковь Сен-Сернен разбогатела за его счет!

— Боюсь, меня ему нечего страшиться, мессир. Но, делать нечего… Завтра у государя постарайтесь договориться на пеший бой, ибо я вряд ли усижу на лошади не то что от удара копьем, но и если просто дунет встречный ветер…

— Что, даже так?! Ну, ладно, буду настаивать на этих условиях, картель прислал он, значит, выбор оружия за тобой. До завтра!

— Всего доброго, ваша милость, мой испытанный друг!

Когда за капитаном закрылась дверь, Эдвард обратился к друзьям:

— Я, пожалуй, прилягу, парни, а вы подсаживайтесь поближе: вместе поразмыслим, может, найдем, как его одолеть. Что осталось у меня от былой силы?

— Броня! — сказал Алан.

— Таки, я сам себе думаю, ум! Мозги! — сказал Шимон.

— И еще чуть-чуть энергии в батарее. Сейчас-то я берегу ее про запас, через силу таскаю на себе выключенную машину, но там это не пройдет. Мне в доспехах не то что дойти, не доползти до середины ристалища, если не включу питание хотя бы на минимум мощности. А когда машина высосет из батареи последние капли, она просто сразу выключится, и дальше придется рассчитывать только на себя, а мне и пошевелиться в броне — проблема.

— Значит, надо сберечь силу для схватки! — предложил Алан. — Броня-то выдержит любой удар, это не миланский хваленый панцирь, а работа Тиграна! Замани Штолльберга, заставь поверить в твою слабость, дай порубить в охотку, а поймаешь удобный момент, включай машину и бей со всей силы! И с одного удара дух из колбасника вон! — гэл потряс крепко сжатым кулаком.

— Идея хороша, Ал, — одобрил рыцарь, — но осуществить ее мешают два препятствия: первое — повторяю, мне ни за что не дойти туда на своих двоих, второе — как включить машину под панцирем? Рука-то туда не пролезет! Через камзол нащупать кнопку можно, а через сталь… Безнадежно!

— Ну, первое-то возражение отметаем сразу, как несущественное. Кто сказал, что надо тащиться пешком?! Выедешь на коне, спешишься, а я уведу его с поля!

— Да по обычаю-то положено как?! Протрубят начало, появится Штолльберг, герольд от его имени прочитает картель, маршал объявят условия боя, и я должен выйти к противнику…

— Ну, и где же сказано, что ты должен ковылять пешком через всю арену?! Выедешь, как Ланселот, на боевом коне, так еще и унизишь немца! Он-то уж точно пешком на Зигфрида не потянет!

— О! — сказал Шимон, показав большой палец. — Пешком, а шпоры в навозе!

— Ладно! Это пойдет! — согласился сакс. — А машину как включить вовремя?!

— Э-э, сэр, — попросил иудей, — дайте мне, таки, глянуть на вашу кнопку.

— На, смотри! — расстегнул камзол Эдвард.

— Да, она не маленькая… Это хорошо! Вот я, сэр, у нас в лабазе всегда безмены ремонтировал, в них есть такая штука, рычаг первого рода, ее изобрел один умный грек, Архимед. Таки, он сказал, что рычагом можно сотворить все, что угодно, и кнопку включить, как нечего делать. Нужна только точка опоры, а у нас их хватает, грудь-то, у вас, сэр, слава праотцу Аврааму, железная!

— Да, — сказал скептический Алан, — я тоже слышал, что рычагом можно творить, что хочешь, оттого-то и не хожу в ваши лавочки — обвешиваете! Безмены он ремонтировал! В какую-такую сторону?

— Так ты у нас образованный, Шимон? — спросил рыцарь. — Откуда слышал об Архимеде? Мне-то Тигран рассказывал…

— В хедере при синагоге учился, пока рэбэ в саду с инжиром не накрыл… — вздохнул иудей.

— Все, решили! — резюмировал гэл. — Утром ты, Шимон, займись безменом первого рода, а я слетаю, осмотрю ристалище. Мы идем спать, Эд. До завтра, сэр!

Они вышли, а Эдвард, как и каждую ночь после гибели Ноэми, до утра скрипел зубами в одиночестве, пытаясь привыкнуть к невыносимой мысли, что ее уже нет… А когда он засыпал, опять все тот всегдашний же сон будил его навстречу горю…

Утром Шимон помог ему надеть доспехи, ниткой с узелками тщательно промерил расстояние от подзора панциря до заветной кнопки и отправился в ближайшую кузницу мастерить рычаг. К обеду он вернулся с причудливо извитой, чуть тоньше мизинца, железякой.

Пояснил с гордостью:

— Это из тележной чеки… Но сколько, таки, пришлось втолковывать этому необрезанному… Тьфу!.. В смысле — необразованному, кузнецу, что нужно выковать!.. И сколько он с меня содрал!.. Ал узнает, уже сразу упадет!

Продел Эдварду подмышку кусок тонкой проволоки, вывел концы ее вперед, прикрутил загогулину к стальной груди:

— Так, здесь мы тянем, а тут она жмет! Порядок! Приложим-ка панцирь… Как, не мешает?

Все сидело как нельзя лучше.

Приехали Алан и де Шаррон. Сели обедать.

Гэл отчитался:

— Плотный песок, чуть глины. Нога скользить не будет… А шпор не надо, не дай Бог, споткнешься!

Де Шаррон изложил, одновременно отдавая должное кушаньям, договоренный регламент боя:

— Бьетесь пешими, на мечах, можно иметь и другое оружие: чекан, булаву, шестопер, кинжал. Применять разрешается, если меч сломан или выбит. Сражаетесь до смерти или падения противника, если тот не пытается подняться. То есть, если шевелится, даже лежа на земле, можно рубить и дальше. Добивать сдавшегося или прекратившего сопротивление позволяется только с соизволения судей, но не обольщайся этим, мой мальчик, государь, хоть и любит тебя, но, проиграй ты бой, прикончить не воспрепятствует. Слишком уж серьезна причина поединка, а Божий суд знает лишь один приговор — смертный!

— Да, я понимаю, мессир!

— Судьи вынесут вердикт, не нарушил ли победитель правила. Пауза может быть использована упавшим бойцом, чтобы встать. Я оговорил это особо. В этом случае бой продолжится… — старик достал из кошелька сандаловую зубочистку.

— Спасибо, ваша милость, вы сделали все, что могли. Лучших условий добиться было бы невозможно, я понимаю… А судьи кто?

— Сам государь, барон де Во, гроссмейстер тамплиеров Робер де Сабле. Маршал-распорядитель — барон Фицуолтерн.

— Ясно… Шимончик, десерт капитану!

Приготовления к завтрашнему поединку закончились. Время тащилось медленно, нехотя наступил долгий тягучий вечер, а ночь, полная воспоминаний и сожалений, показалась Эдварду бесконечной.

 

Глава пятьдесят вторая. Последний бой

Но с первыми лучами солнца часы покатились стремительно и неудержимо, набирая ход, как снежная лавина в горах. Полдень, время начала поединка, приближался. Уже с утра, предусмотрительно пораньше позавтракав, добрые жители Тулузы начали собираться в старый римский цирк, издавна использовавшийся для подобных массовых мероприятий. Рыцарские поединки сменили здесь бои гладиаторов, боевые кони месили теперь песок арены вместо упряжных четверок квадриг. Состязания изменились, но неизменны остались кровь и смерть участников и нездоровый азарт зрителей.

Задолго до полудня все места, вплоть до полуразвалившихся верхних арок, оказались заняты. В первых рядах под полотняными маркизами с гербами восседали на древнем мраморе знатные местные сеньоры и рыцари Ричарда. Недавний мятеж, лишь формально завершившийся, обострил их взаимную неприязнь. Они держались на трибунах обособленными группами, обмениваясь через разделявшую их пока пустую королевскую ложу едкими замечаниями, но все же не перегибали палку, не оскорбляли слишком явно друг друга — все ждали начала поединка.

За Эдварда болели, вполне естественно, англичане и анжуйцы. Многие знали его по Палестине, где он успел, несмотря на молодость, стяжать достаточно громкую славу, и по недавним событиям реставрации Ричарда в Англии. Окружение монарха считало своим долгом разделять любые пристрастия повелителя, и искренняя или притворная, но симпатия к молодому рыцарю была при дворе почти всеобщей. Один де Во хмуро косился на карьеру Эдварда, не желая вникать в резоны короля, — не мог забыть позора своего любимца, сэра Дэниэла. Виновным в фиаско недостойного рыцаря, замазавшего грязью предательства и его имя, он, против логики, упрямо считал сакса. Немца поддерживала многочисленная орденская братия и, в пику Ричарду — упрямая местная знать.

Наверху теснилось простонародье, разнообразные одежды и лохмотья перемешались на истертых веками сидениях. Солнце плавило толпу отвесными лучами и сулило снующим по рядам разносчикам с бурдюками сухого вина неплохие барыши.

Воздух был насыщен электричеством, горизонт заволокло серой плотный пеленой. Напряжение царило в природе, томило людей, будто близился мистраль. Который день собиралась гроза, по ночам вдалеке погромыхивало, сверкали зарницы, но дождь все не проливался на истомленную зноем землю.

Прорычали королевские букцины, в крытой ложе на высокий трон уселся король Ричард в алой мантии, в золотой короне чуть набекрень на рыжих кудрях. По бокам и ниже устроились грузный де Во в роскошных, но, как всегда, небрежных одеждах, и аскетический, высушенный длительными постами и солнцем пустынь гроссмейстер де Сабле.

Снова прогремели трубы. Из портала западных ворот на арену выехал на громадном вороном коне комтур барон фон Штолльберг. За ним следовали два оруженосца и герольд ордена тамплиеров.

Развернув свиток, герольд от имени немца прочитал обвинение в колдовстве и ереси, а затем и картель на беспощадный бой рыцарю Эдварду Вингу. Оруженосец барона нацепил на острие копья командира его латную перчатку, проскакал по кругу и возложил ее на барьер перед поручителем обвинителя, здешним командором храмовников. Тот принял ее с поклоном и, приблизившись к королевской ложе, с поклоном же вручил ближнему к нему судье, де Во. Милорд Томас, по обыкновению хмурясь, передал ее Ричарду.

Король встал, поднял рукавицу вверх и крикнул:

— Разрешаю смертный бой во имя Господа, и пусть победит именем Его тот, кто прав перед Ним!

Вернулся на трон, а перчатку отдал де Сабле и повелел:

— Пусть мой герольд читает правила, и позор да покроет имя того, кто посмеет их нарушить!

Герольд короля громовым басом известил об условиях поединка.

Тем временем де Шаррон принял перчатку из рук гроссмейстера, это значило, что он принимает вызов за своего доверителя.

Снова запели трубы, фон Штолльберг спешился и тяжелым мерным шагом направился к середине ристалища. Оруженосцы с лошадьми исчезли за воротами. Немец маршировал, высоко вздергивая ноги, освещенный отвесными лучами солнца, отсверкивающими на полированных гранях вороненых доспехов, горело и переливалось надраенное широкое лезвие огромного двуручного меча, лежащее на плече тевтонца. Щита у него не было, но у правого бедра болтался на цепи массивный шипастый шар моргенштерна. Несмотря на грозную внешность, комтур в тяжелом вооружении, со шлемом в виде волчьей морды за плечами, казался маленьким на огромном поле и неуловимо напоминал какого-то черного бронированного жука, упрямо и тупо ползущего по песку.

Наконец, он достиг центра арены напротив ложи судей, и резко дернувшись в угловатом поклоне в сторону монарха, утвердился там, как безвкусный памятник на гробнице крестоносца где-нибудь на провинциальном немецком кладбище, широко расставив ноги и опершись руками перед грудью на навершие рукояти меча, вонзенного в землю.

На трибуне выпрямился во весь невеликий рост де Шаррон, и, держа двумя пальцами, как дохлую крысу за хвост, перчатку тевтонца, от имени Эдварда выкрикнул формулу согласия на поединок:

— Клянусь, что обвинения этого недостойного рыцаря не что иное, как навет, и берусь доказать свою правоту во имя Господа в честном, открытом бою, один на один, согласно правилам, до смерти его или моей! Еще раз воздух разорвали хриплые вопли букцин. Из восточных ворот на ристалище стремительно вынеслись два всадника, пересекли поле, задержались на несколько секунд у королевской ложи, заставив коней поклониться поднявшему брови королю, и, описав короткую дугу, встали как вкопанные ярдах в десяти от немца.

Тевтонец демонстративно отвернулся от нового герба Эдварда с крылатым кентавром и короной.

Алан вихрем слетел с коня, принял узду и помог спешиться командиру. Затем, еще раз склонившись в сторону королевской ложи, ястребом взвился в седло и под гром аплодисментов на трибунах увел в поводу боевого коня Эдварда назад, за ворота.

Загудел архидиаконский бас королевского герольда:

— Благородные рыцари! Согласно обычаю, приблизьтесь к королевской ложе, дабы судьи и маршал во избежание подмены бойцов смогли удостовериться в подлинности ваших личностей!

Эдвард, было, послушно двинулся на зов, но тут же пошатнулся и остановился, едва не потеряв равновесие. Делать нечего, пришлось опустить руку к поясу и дернуть за "безмен первого рода". Через секунду рыцарь гордо выпрямился и, сопровождаемый глухим ропотом зрителей, не оставивших без внимания его странную неуклюжесть, широко зашагал, легко опередил врага и первым встал у барьера в трех ярдах от короля. Откинул на спину зазвеневший шлем, бестрепетно взглянул на судей. Ричард ласково улыбнулся ему в ответ. Рядом с юношей лязгнули доспехи, и злобно засопел немец.

Судьи переглянулись и кивнули маршалу турнира Фицуолтерну.

Тот воскликнул:

— Внимайте воле государя, мессиры! Первый клич трубы — к началу схватки, повторный — к немедленному прекращению! Я бдительно слежу за вами! Один удар не по правилам, после сигнала, и виновного прокатят верхом на собственном копье вокруг арены с поясом и шпорами на шее! Имя его будет вычеркнуто из списков рыцарей и навсегда покрыто позором! Да будет так! На места, к бою, к бою!

Враги плечом к плечу зашагали обратно к центру ристалища, там разошлись и встали в десятке ярдов друг от друга, надвинули шлемы, укрепили на плечевых опорах. Сакс взял меч в левую руку, щит висел на правой, неподвижной. Волчья морда немца тупо уставилась на него.

Сакс с трудом заставил себя вновь выключить машину. Было страшно, как никогда в жизни. В давнем первом бою в Акре он, конечно, опасался врага, но не так, не животным, завывающим глубоко в кишках ужасом. Тогда, в Палестине, он был молод и здоров, хоть и неискушен в бранном деле, а потом как-то отвык бояться, расслабился в безопасности внутри неуязвимой Тиграновой машины. А теперь придется безропотно выдерживать натиск опытного, беспощадного убийцы, не имея сил отвечать на удары! Сколько же их надо перенести, чтобы немец потерял бдительность, вышел вперед, позволил достать себя более коротким мечом? Прочность доспехов не спасет от сотрясения мозга, не поможет сохранить равновесие. Сакса завораживал блеск громадного меча тевтонца, не давал отвести глаз от сверкающего на солнце лезвия страшного орудия смерти — опытный комтур специально направлял солнечный зайчик в прорезь шлема, слепил врага.

Вдруг блик исчез, сакс на миг обернулся, — тяжелая черная туча перевалила через верхний ярус цирка и скрыла солнце. С каждой секундой становилось темнее. Стены окружали арену со всех сторон и густая тень внизу, вокруг бойцов, сгущалась по мере того, как меркло над цирком голубое небо.

Внезапно, будто с перепугу, рявкнула труба, и немец сразу скользящим волчьим шагом ушел вбок. Эдвард потихоньку поворачивался, следя за врагом, движущимся по окружности с ним в центре, нет, не по окружности, по спирали, второй ряд следов лег ближе.

Страх не уходил, скручивал внутренности в горячий и скользкий узел, который так трудно удержать, не дать ему командовать. Должно быть такой страх и зовут утробным. Больше всего хотелось включить машину, а там, будь, что будет! Но немец свеж и полон сил и не торопится подойти ближе, а напасть самому — спугнешь, отступит, и придется гоняться за ним по арене, не побежишь же, как лошадь, на глазах у тысяч зрителей. А энергии в батарее не хватит, может статься, и на минуту боя.

Рыцарь неуклюже шагнул вперед, к врагу, и увидел, как комтур отпрянул, словно его ткнули шилом. Улыбка тронула губы Эдварда под шлемом. Колбасник сам боится! Сакс сейчас дорого дал бы, чтобы враг увидел его улыбку… Впрочем, кто ему мешает?

Он быстро отстегнул крепление шлема и откинул стальной горшок на спину:

— Эй, палач женщин и детей! Что ты пляшешь вокруг меня, словно паяц на веревке? Боишься сунуться ближе? У тебя навоз на шпорах! — во все горло заорал он. — Навоз на шпорах, бастард! — И снова упрятал голову в шлем. Страх ушел, узел в животе развязался и более не мешал ему.

Первым на трибунах захохотал и захлопал в ладоши де Шаррон, его поддержали подоспевшие от лошадей Алан и Шимон. Секунду они смеялись втроем, затем к ним присоединился басовитый хохот короля, а дальше обвалом грохнули все зрители.

Волчья морда тевтонца затравленно озиралась по сторонам, будто не веря своим торчащим железным ушам, смех усилился. Барон что-то хрипло и нечленораздельно проревел из-под личины и, воздев с плеча меч, бросился вперед.

Не добежав до сакса двух ярдов, он махнул мечом вниз и наискось. Эдвард успел повернуться и отклонить голову, лезвие с шелестом прошло мимо.

Фон Штолльберг описал клинком в воздухе огромную восьмерку и рубанул с другой стороны, сакс принял удар на окованное плечо, чуть наклонясь навстречу мечу. С лязгом оружие отпрыгнуло от доспехов. Эдвард ощутил себя так, будто его лягнул боевой конь копытом с тарелку величиной. Он понимал, что тевтонец достал его лишь концом меча, второпях промахнувшись центром тяжести клинка. Основной вес оружия поразил самого хозяина, как говорят фехтовальщики, отсушил ему руки рукоятью. Немец был ошеломлен и несколько секунд медлил в нерешительности.

Чтобы помочь ему решиться, рыцарь опять чуть качнулся вперед. И снова тевтонец не выдержал и атаковал с дальней дистанции. Подставив свой клинок, Эдвард изменил траекторию движения оружия врага, и оно, уйдя по касательной, глубоко вонзилось в песок арены. Рывком высвободив меч, комтур испуганно отпрянул от грозного и в неподвижности противника. Трибуны восторженно заревели.

Между тем начинался дождь. Первые крупные капли обрызгали темным серую пыль на арене, а затем хлынуло все сильнее и сильнее. Никто не покинул трибун. Не обращая внимания на струящуюся по лицам влагу, люди смотрели вниз, где две железные фигуры, скользя в грязи, силились поразить друг друга.

Эдвард уже перенес несколько тяжелых попаданий в панцирь. Доспехи Тиграна и машина выдержали бы и намного сильнейшие этих, но тело сакса было сделано не из стали, и голова гудела, болтаясь в шлеме, как высохшее ядро в орехе. Немец, как чувствовал, что ближний бой ему противопоказан, не обращая внимания на немеющие руки, рубил, как дровосек топором, издалека, доставая противника передней третью клинка.

Эдвард, как мог, отводил меч немца своим, пытался пропускать удары мимо, поворачиваясь и отклоняясь, принимал на щит, но без помощи машины часто опаздывал, ему изрядно перепадало и по броне, и он не знал, сколь долго сможет выдержать этот стальной шквал.

Но, наконец, тевтонец решил, что противник активно не сопротивляется не без причины, возможно, он слабее, чем думалось, и чуть приблизился. У Эдварда появился шанс достать врага с первого выпада. Он начал медленно, как бы неохотно, отступать с каждым очередным жестоким сотрясением, изображая стремление уйти из-под страшных ударов серединой лезвия, будто не удержав, выронил на песок щит.

Немец оживился, усилил натиск, и попался. Рыцарь нащупал рычажок Шимона, дернул, перехватил меч сразу ожившей правой рукой. Фон Штолльберг рубанул, двинулся вперед, уже привычно ожидая, что Эдвард отступит, и через миг цирк ахнул, увидев, как, пропустив молниеносный выпад по шлему, немец опрокинулся, и, с грохотом отлетев ярдов на пять, уселся в грязь, выронив меч.

В первом ряду Алан хлопнул Шимона по спине и крикнул:

— Давай, Эд!

— Таки, дал! — поддержал друга Шимон:

Зрители вскочили, предвкушая, что сейчас сакс добьет врага, но…

Он застыл в неподвижности. Удар вышел не смертельным. Эдвард сразу понял, что произошло, когда меч не раскроил голову фон Штолльберга вместе со шлемом, а только сшиб врага наземь — машина на половине размаха отключила иссякшую батарею. Все было кончено для юноши. Теперь ему оставалось лишь достойно умереть.

Оглушенный немец сидел на песке под дождем и, казалось, даже волчья морда шлема выражает горькую обиду. Вдруг до него дошло, что он беззащитен перед грозным врагом, он завертелся, ища глазами потерянный меч, заметил его и быстро-быстро, по-крабьи, боком, оглядываясь на Эдварда, на четвереньках подбежал к оружию, схватил его и еще секунду оставался в той же позе, уткнувшись зубастой личиной в землю. Головокружение еще мутило его сознание.

Но вскоре он взял себя в руки и, опираясь на меч, выпрямился. Выставил вперед клинок, пошире расставил ноги и с минуту не шевелился, окончательно приходя в себя. Дождь, еще усилившись, хлестал по его доспехам, смывал грязь с локтей и коленей. Каждая минута передышки возвращала фон Штолльбергу силы.

Эдвард остался там, где обрушил меч на немца. Он не двинулся с места, не пытался прикончить его. Это было удивительно, не укладывалось в уме комтура, заставляло подозревать подвох. Ему казалось, ненавистный сакс играет с ним, как кот с мышью. Штолльберг вздрагивал от раскатов грома, испуганно моргал от молний.

А юноша внутри стального кокона ждал, когда же до проклятого убийцы, наконец, дойдет, что теперь он может продолжить без помех привычное дело, что он, Эдвард, больше не в силах помешать ему.

Странное спокойствие снизошло на сакса, он почти равнодушно следил за тем, как тевтонец копошится на песке, приходит в себя, встает, и почти не видел его. Перед глазами рыцаря проходили чередой главнейшие минуты жизни. Он летел на Персике, уходя от погони Дэна, слышал грозный шелест меча короля Ричарда, поражающего ассасина, прижимал к себе рыдающую Ноэми в палатке Шаррона на болоте, тонул в грязи под копытом тевтонского коня, слышал грохот винтовки Тиграна, врезался в багровом свете костров в сарацинскую лаву, целовал в рассветном сумраке последнего утра любимые глаза. Снова плавилось сквозь слезы желтым воском лицо матери, стекала на гальку алая кровь из виска Ноэми, вдруг свело страшной болью руку на жаровне.

Белая вспышка молнии над овалом цирка прервала полет видений, высветила прямо перед ним фон Штолльберга.

Барон, наконец, преодолел нерешительность и осторожно, по шагу, сокращал расстояние до непонятного и страшного полным бездействием врага.

А Эдвард вспомнил о Боге, всего несколько минут осталось ему до встречи с Создателем. Куда попадет он после смерти? В рай, в ад?! Простит ли ему Господь вольные и невольные прегрешения? А он и не исповедался перед боем! Смерть Ноэми заслонила все на свете, он и не вспомнил о покаянии, не подумал очистить душу перед смертью! Шаррон сказал, что немец каждый день служил обедни… Может быть, поэтому удар Эдварда и не достиг цели? Неужели Господь неумолимо отнял у него силу в такой момент, за секунду до победы, как злой ростовщик лишает должника всего нажитого, мстительно не давая минуты отсрочки. Да, значит, час пробил! Так что же там, наверху, за существо, всемогущее, но мелочное и безжалостное?! Ужель доставляют ему удовольствие страдания слабейших по сравнению с Ним созданий?! Или Господь просто равнодушен к ним, к жалким ничтожным людишкам? Так, значит, нет милосердия Божьего?! Не исполнившие формальной его воли, отвергшие мертвящую догму, сойдут в огненную бездну со всеми своими живыми чувствами, чаяниями, надеждами. А сам Он может творить все, что угодно: терзать человека, испытывать его терпение, разорять, отнимать любимых, казнить, не давать счастливо жить, в конце концов?! И совершая все это, или позволяя свершаться, не суть важно, он требует соблюдения своих жестоких законов от них, слабых и, по существу, полностью невольных? Сам будучи вне морали? Да такого просто не должно быть!

И ощутив первый, еще слабый, осторожный удар по панцирю, увидев немца, мнительно отскочившего назад, Эдвард горько подумал:

— Не верю! Не верю, что это так! Либо Господь милосерд, и ему безразличны молитвы, невольные прегрешения и форма веры, и все добрые люди в мире хороши для него, либо бесполезно бороться за его благоволение, расположение, милость! Милость капризного, вероломного, равнодушного к страданиям слабых, но всемогущего… Добиться ее — означает лишиться человеческого достоинства, стать рабом… Да, рабом Божьим… Но кому нужны рабы? Рабовладельцу? — и погружаясь под градом ударов осмелевшего барона в ослепительную, рвущую череп, боль, успел еще раз осознать. — Не верю! Не хочу верить в такого жестокого Бога!

Озверев от только что пережитого страха и унижения, тевтонец с хаканьем крестил мечом беспомощного рыцаря справа налево и слева направо. Эдвард пока держался, отводил часть смертоносных взмахов в сторону, но быстро терял последние силы, отказывались держать слабые ноги, гнула к земле двойная тяжесть навсегда уснувшей машины и доспехов. Правая, чужая, рука, накрепко сжав рукоять меча после отключения питания, не слушалась, он левой неуклюже поворачивал мертвый кулак с клинком навстречу железному грохочущему водопаду ударов комтура.

Сознание помутилось на миг от оглушительного грохота, Эдвард зашатался: меч тевтонца опустился на стальной горшок сверху. Спасло, что шлем опирался на кованый воротник панциря и оплечья. Немец заметил успех попадания в голову и рубанул наискось. Звон, казалось, раскалил добела барабанную перепонку. Сакс рухнул на колени, единственным желанием стало сорвать железо с невыносимо гудящей головы и, пусть смерть, завершить схватку.

Фон Штолльберг отскочил, перехватил меч поудобнее, размахнулся, как при колке дров, и одновременно с очередной вспышкой молнии обрушил безусловно смертоносный удар на склоненную голову ненавистного врага.

Но случилось то, что многие сочли чудом, а в самом деле к оглушенному Эдварду на мгновение вернулась координация движений: навстречу неумолимо падающему клинку немца рыцарь успел выставить свой волшебный по твердости меч. Он опер его о край стального горшка собственного шлема и лезвия противников сошлись крест-накрест на жесткой опоре.

Что ж, этим могучим ударом тевтонец доказал, что способен свершить то, что до сих пор было по плечу лишь машине Эдварда, он перерубил… свой широкий меч.

Рыцарь, совсем уже без сознания от страшного сотрясения, мягко завалился набок, а немец, яростно прорычав из волчьей пасти что-то, отшвырнул обломок, оставшийся в руках, в сторону и стал распутывать петлю моргенштерна на поясе.

Следующие пять минут он метался вокруг слабо шевелившегося на мокром песке тела и без устали гвоздил шипастым шаром по чему придется. Усилия его приносили на удивление ничтожный результат, чудесные латы не мялись и не пробивались, напротив, один за другим ломались шипы моргенштерна. Но издалека, с трибун, сквозь пелену обложного дождя, каждый удар выглядел смертельным.

Алан подался вперед, словно хотел прыгнуть через барьер, бежать на помощь другу, но де Шаррон удержал его неодобрительным взглядом. На лице Шимона слезы смешивались с дождем.

Наконец, комтур устал. Он чувствовал себя так, словно сутки не отходил от наковальни в жаркой кузне, руки его гудели. Он поднял лицо вверх, тщась поймать открытым ртом капли дождя сквозь прорези волчьей пасти забрала. Странный, едва различимый после грохота шара о доспехи и раскатов грома в небе, звук привлек его внимание. Фон Штолльберг склонился к мокрому металлу шлема сакса. Нет, он не ослышался, из-под стали явственно доносились тихие всхлипывания. Эдвард плакал, беспомощный, неподвижный, одинокий, там, внутри, перед лицом смерти.

Жестокое сердце комтура возликовало, он понял, что победил. Навалившись коленом на грудь поверженного врага, он рванул застежку его шлема, другой рукой нащупывая рукоять мизерикордии.

— Сейчас пойдешь в ад, щенок, следом за старым колдуном! — услышал Эдвард злобное шипение тевтонца.

На трибуне коротко взвыла труба. Немец обиженно обернулся: не понял в первую секунду, почему у него отнимают затравленную добычу, но затем, вспомнив правила поединка, выпрямился и устало, нехотя, вразвалку поплелся под дождем к судейской ложе.

Остановившись в нескольких ярдах от нее, он ждал. Небо над цирком почти ежесекундно кроилось сизыми вспышками молний, освещавшими застывшие в напряженном молчании ряды зрителей.

Алан на трибуне шепнул Шимону:

— Все одно не жить немчуре! Сегодня же подкараулю!

Еврей не ответил, с ненавистью глядя на барона.

Король повернулся в де Сабле, тот поспешно кивнул. Государь обратил взгляд на де Во, тот, помедлив, тоже опустил массивную голову. Ричард долго молчал, глядя сквозь дождь на ристалище, где недвижно лежал его двукратный спаситель, но делать было нечего — победитель не нарушил правил, жизнь Эдварда несомненно принадлежала немцу. Монарх чуть склонил пасмурное чело, но Штолльберг все стоял перед ним, будто чего-то не понял.

— Тевтонец, ты получил свое, и уходи! — с досадой сказал Ричард и отвернулся.

Торжествующе пропела труба. Барон четко крутанулся кругом через левое плечо, вздел руку с мизерикордией вверх, будто крестом рукояти призвал Господа в свидетели своей победы, и двинулся к Эдварду. Но не успел сделать и двух шагов.

Ослепительная синяя лента молнии мгновенно соединила небо и центр ристалища, протянулась, пульсируя, от низко нависшей тучи к мечу в откинутой в сторону руке лежащего ничком рыцаря. Собравшиеся в цирке на несколько секунд ослепли, а когда желтые отпечатки огненного зигзага чуть померкли в их глазах, увидели…

Рядом с вишневым пятном на арене, расплавленным песком — туда по клинку ушла молния — в клубах пара зашевелился, заворочался поверженный рыцарь. Сел, поднялся на колени, выпрямился во весь рост. Голубые яркие искры перепрыгивали через сочленения доспехов, курился из-под них слабый бурый дымок. Меч в его руке посинел почти дочерна, капли дождя шипели на нем.

На трибуне Алан схватил Шимона за руку и до боли сжал ее. Де Шаррон подался вперед, всматриваясь дальнозоркими стариковскими глазами в ожившую фигуру друга.

Эдвард шагнул к оцепеневшему от неожиданности немцу. Мучительная боль пронзила тело сакса, оно горело, горело, как когда-то рука на жаровне… Он охнул так громко, что услышали на трибунах. Зрители зашевелились, заволновались.

Но рыцарь не слышал их криков, лишь одна мысль теперь владела его сознанием — красный глаз дракона, огонек индикатора разрядки батареи, внезапно погас. Он вновь мог двигаться, владел своим, пусть истерзанным и обожженным, телом. Молния, пройдя по мечу, зарядила машину, вернула ей утраченную было мощь, и пусть сила явилась к нему пополам с нестерпимой мукой, он благодарен Господу за подарок и кается, что роптал. Страшная весть о гибели Тиграна — вот кара за сомнения, но Бог дает ему и возможность отомстить!

Эдвард сжал зубы, чтобы не закричать от боли, мысленно прошептал:

— Благодарю тебя, Господи, за эту горькую милость… — и снова шагнул, еще и еще.

Фон Штолльберг, дрожа, отступал, пятился к королевской ложе. Одна мысль владела суеверным немцем — бежать! Спрятаться от ненавистного врага, восставшего Божьим попустительством! Зачем он солгал, что убил армянина, зачем помянул его всуе? Вот вызванный им самим нечестивый чародей и воскресил своего пащенка…

Ноги не слушались барона, он сгорбился, застыв на месте в смертной истоме. Ослабевшей рукой протянул крест мизерикордии навстречу мстителю и хрипло пролаял сквозь волчью пасть:

— Колдун! Колдун!!! Сгинь!!!

Эдвард неумолимо приближался. Штолльберг закрыл глаза. Он так много молился, каялся… Он несомненно попадет в рай… Или нет?! Он попытался срочно примирить свою жестокую, извращенную в человеческой сущности душу с Создателем, но в предсмертном прозрении вдруг осознал всю мерзость своей грешной лицемерной жизни и понял, что не успеет, не успеет искупить! Куда там… Второй жизни не хватит! Шаги возмездия гремели все ближе… Похоронным набатом грянули в его памяти слова окаянного армянского мага: "Твоя смерть сейчас смотрит на тебя!" Немец понял, что старик знал, провидел его конец еще тогда… В отчаянии, ощущая, как расслабляется низ живота, и теплое течет по ногам внутри доспехов, он молитвенно сложил руки с кинжалом и всхлипнул:

— O! Mein himmel Gott…

Далее все кончилось для него на этом свете. Взмахом меча, невидимым из-за невозможной быстроты, Эдвард рассек тело убийцы пополам в поясе вместе с доспехами. С лязгом рухнуло на песок туловище тевтонца, но разрубленный барон тут же перевернулся, приподнялся на локтях и уставился на свою нижнюю половину, чудом устоявшую на железных ногах.

Дикий вопль огласил арену, заставив всех нервно вздрогнуть:

— Du!!! Ferfluchter…

Отголоски последнего слова грешной, принадлежащей злу души долго метались под верхней полуразвалившейся аркадой цирка. Зрители в ужасе крестились. Подогнулись и упали ноги немца, ткнулся волчьей личиной в песок верхний обрубок.

Эдвард нетвердо шагнул к королевской ложе, смутно различая сквозь пелену страдания потрясенное лицо Ричарда, и застыл в двух шагах от барьера, опустив окровавленный меч. Невыносимая боль ожогов перешла границу человеческого терпения.

Ричард поднялся с кресла, но не успел сказать ни слова. С трибуны к барьеру через ряды зрителей пробился тучный епископ Бове, давний недоброжелатель короля и всех его друзей. Перевесивши брюхо через мраморный парапет, что-то запыхтел в ухо де Сабле.

Гроссмейстер выслушал его, встал, поклонился королю, удивленно на него уставившемуся, и елейно сказал:

— Ваше величество, конечно, согласится, что победивший рыцарь воспользовался в бою не силами, данными человеку Господом, а, похоже, иными — темными силами зла!

— Нет! Не соглашусь! Не много ли на себя берешь, поп, что смеешь сомневаться в приговоре Божьего суда?! А ты что молчишь, Томас?!

Барон деланно-равнодушно повел тяжелым плечом:

— Мне и самому этот красавчик давно любопытен своим невероятным везением… Да и разговоры о нем идут… тоже…

Король негодующе сжал кулак. На трибунах со всех сторон мелькали черные рясы стягивающихся к королевской ложе многочисленных служителей Божьих.

Наверху, на щербатых зубцах аркады чей-то голос пронзительно и громко пропел:

— Колду-ун! Чернокни-ижник! Некромант!!!

Эдвард, не в силах более стоять, сломанной куклой рухнул на песок. Перемахнув ограждение, к нему бросились Алан и Шимон.

Король на секунду вырвался из растущей в ложе толпы в рясах и сутанах, шагнул к барьеру, глазами нашел де Шаррона, жестом поманил к себе, отстранил галдящих святош, склонился к капитану:

— Мессир, скажи его рыжему сквайру, пусть немедленно увозит Винга отсюда! И подальше! И чтобы года два глаз не казал… Не то, боюсь, несдобровать ему!