Напряжение на льдине с наступлением нового, 1938 года нарастало с каждым днем. Это происходило в первую очередь из-за борения стихий по мере приближения к фронтальной зоне на контакте вод Северного Ледовитого и Атлантического океанов. Теперь в степени правдивости прогнозов разных специалистов участники эксперимента могли убедиться зрительно, в пределах того, что позволял мрак полярной ночи. То немногое, что было доступно взгляду, определенно не внушало оптимизма, если не считать даже завываний пурги и скрежета льда, новостей из эфира.

На долю Шмидта подобные ситуации выпадали по крайней мере дважды — на «Сибирякове» в 1932 году и на «Челюскине» в 1933–1934 годах. Тогда его решения вызывали восхищение как у простых советских людей, так и у советского руководства во главе со Сталиным, усиленно эксплуатировавшего арктическую тему в пропаганде. Однако теперь помимо ответственности за людей, оказавшихся в ледовых жерновах Гренландского моря в разгар полярной ночи, на Шмидте кандалами повисла еще и судьба зимовавшего на Севморпути флота, включая ледоколы. Теперь ему предстояло выбираться из такой ситуации, по сравнению с которой льдина в Чукотском море в компании с сотней вольных и невольных полярников выглядела невинным приключением. В прошлом остались огни и воды и даже медные трубы. В ближайшем будущем со всей очевидностью обозначились неумолимые волчьи зубы Великого Диктатора со своей чекистской сворой, способной, казалось, сожрать полстраны… И это на вершине мировой славы, которую принесла Шмидту полюсная эпопея!

Шмидт теперь уже не определял развития событий. Они сами несли его с собой, словно в половодье. Лишившись ударной силы в виде ледокольного флота, рассчитывать на авиацию, дежурившую на Земле Франца-Иосифа, для посадок на ледяные обломки в полярной ночи Гренландского моря можно было только с отчаяния… Впервые Отто Юльевичу предстояло выступать не на привычных первых ролях, а в качестве уже осужденного с отсрочкой наказания. При всей образности литературных сравнений реальная обстановка в первые месяцы нового, 1938 года для руководителя советских полярников была самой угрожающей, что отмечали многие его сотрудники. Так, Б. Л. Дзердзеевский в своих воспоминаниях позднее писал: «Мы случайно сошлись с Отто Юльевичем в коридоре Главсевморпути. Он отозвал меня в сторону и тихо, как всегда, спокойно сказал: «Только что получена радиограмма. Льдину разломало на несколько мелких кусков…» И тут я впервые прочел в его глазах большую тревогу…» (1959, с. 220).

Как ни опасно было положение зазимовавшего флота, в первую очередь следовало думать о снятии папанинской четверки. Ситуация с нею в наступившем 1938 году с каждым днем все больше внушала тревогу. К новому году дрейфующая станция на пути к югу пересекла 80° с. ш., а норвежцы с острова Ян-Майен и «Мурманца» на 74°23′ с. ш. наблюдали открытое море при температуре воздуха выше нуля. Складывалась непривычная для наших полярников ситуация, определявшаяся близостью Исландского барического минимума, или «кухни погоды», в Северной Атлантике, влияние которой на Советскую Арктику им предстояло определить. Обычные люди называют самые отдаленные и неприспособленных для жизни места медвежьими углами. Однако в местах, где заканчивала дрейф папанинская льдина, не жили даже медведи, и самым отчаянным авиаторам здесь было нечего делать…

А вскоре станция оказалась в пределах Гренландского шельфа: произошло падение глубин с 235 метров 27 декабря до 162 метров к 7 января. Сам дрейф к югу нарастал такими темпами, что из Москвы в начале января запросили подтверждения: «Верно ли, что 22 мили прошли за двое суток? Ваша быстрота вызывает недоумение» (Кренкель, 1940, с. 258). Ситуация на льдине, однако, чаще вызывала не недоумение, а настоящую тревогу…

Проводя наблюдения 14 января Федоров обнаружил колебания уровней теодолита — отдаленное волнение уже начало раскачивать льдину, и это был весьма серьезный признак отдаленной угрозы. Вблизи станции появились первые значительные разводья, в одном из которых опробовали байдарку — жаль, что это утлое суденышко не могло доставить отважную четверку к людям! Начальник первой дрейфующей станции оценивал положение оптимистично, судя по радиограмме от 18 января: «У нас все благополучно, все здоровы. Ледовые условия позволяют нам дрейфовать. Считаю целесообразным начать операцию в марте. Привет от всех».

В ответ Москва радировала ближайшие мероприятия: «План снятия. Первое. Бот «Мурманец» в качестве патрулирующего идет к кромке, где будет курсировать небольшом радиусе на широте нахождения вашей станции, имея задание держать с вами связь, давать ледовую, метеорологическую информацию, вооружен пеленгатором, имеет собачью упряжку». Далее сообщалось о выходе «Таймыра» с самолетами на борту в ближайшие дни из Мурманска на Шпицберген и о готовности «Ермака» в марте. Поскольку радиограмма была подписана Остальцевым (а из Москвы можно было ожидать чего угодно), на льдине задумались: а где же Шмидт, чем он занят? Оставалось ждать…

Еще 11 января в Гренландское море вышел крохотный деревянный зверобойный бот «Мурманец», водоизмещением всего 150 тонн, с капитаном И. Н. Ульяновым из поморов. Это судно (скорее, суденышко) должно было отслеживать положение ледовой кромки, не делая попыток пробиться к льдине с участниками дрейфа, лишь информируя командование о ледовой обстановке в условиях полярной ночи. Однако разведчики перестарались и спустя месяц угодили в ледовый плен. «Мурманца» в итоге вынесло через Датский пролив на просторы Атлантики, но свое дело он сделал, поскольку информация с этого ледового патруля позволила позднее уверенно действовать главным силам под флагом военной гидрографии.

Январь завершался продолжительной пургой и борьбой полярных стихий. Не случайно в своем дневнике Кренкель 21 января отметил и водяное небо, и необычно сильное торошение. Ситуация складывалась серьезная, о своей судьбе папанинцы могли только гадать, но радист-норвежец с Ян-Майена, переживавший за отважную четверку, в конце января поинтересовался у Кренкеля: «Знаете ли вы, что в феврале вас будут снимать?» (1940, с. 284).

1 февраля Федоров сделал в своем дневнике характерную запись: «Черт знает, куда нас несет. Вероятно, сильно поджало к берегу Гренландии… — одновременно отметив удары, с которыми трескалась льдина. — Если порвет, то от нас отойдет южная половина аэродрома и гидрологическая лебедка» (1982, с. 261–262). Какие люди — судьба лебедки их тревожит, не своя: «Гвозди бы делать из этих людей, не было б в мире прочнее гвоздей». О последних изменениях Папанин радировал Шмидту: «Лед в районе станции продолжает разламываться, обломки полей не более семидесяти метров… Разводья до пятидесяти метров. Льдины взаимно перемещаются. До горизонта лед девять баллов, в пределах видимости посадка самолета невозможна».

По Федорову, «2 февраля наступила ясная и тихая погода. Мы обозревали окрестности. Насколько хватало глаз, всюду виднелся мелкобитый лед. На нашем обломке льдины обнаружились новые трещины, еще более сократившие ее размер. Одна из трещин отрезала от нас дальнюю мачту антенны, вместе с палатками, которые мы накануне поставили» (Там же, с. 265). По Кренкелю, «…наш обломок был размером 30 на 50 метров» (1940, с. 290) и «несся» к югу курьерскими темпами, покрывая за сутки до 20 миль.

Только в первые дни февраля Шмидт наконец известил Папанина: «Правительство разрешило мне лично возглавить экспедицию по снятию со льдины, чему я очень рад. Выход «Таймыра» в зависимости от перспектив погоды в середине или второй половине февраля» Шмидт смог объявить об этом после посещения Сталина, которое, судя по журналу посещений, произошло 1 февраля. Это очень важная информация — по двум причинам. Первая — нигде в литературе Шмидт не фигурирует в качестве начальника спасательной экспедиции. Вторая — в ближайшие дни отплытие «Таймыра» было ускорено, а сам Шмидт срочно отправился в Ленинград, чтобы подогнать выход «Ермака». Но, видимо, согласие Сталина было обставлено такими оговорками, что в советских изданиях никто не рискнул ссылаться на Шмидта как начальника спасательной экспедиции.

Теперь папанинцы настолько поверили в близкое завершение дрейфа, что известили об этом по радио родственников. К тому времени их жилье после ледовых катаклизмов приобрело непрезентабельный вид. Кренкель описал его так: «5 февраля. Сидим в старой, еще недавно такой уютной палатке. Шумит ветер. Здесь грязно. На полу перкаль поверх хлюпающих шкур. Кричит патефон. Пьем чай. На радиостоле примус. По-прежнему горят лампы. Койки голые, на нижних лужи воды. Сидим в калошах и торбасах. Висят обрывки проводов. На полу кое-как стоит чайник. Кухня полна водой на 80 сантиметров. Водой полон коридор. Валяются на полу разные книжки. Толстый пакет клипер-бота лежит на полу… 10 февраля… Пурга около 18 часов стихла, и мы в первый раз увидали на западе берега Гренландии» (Там же, с. 267–269).

Тем временем на Большой земле готовились вступить в дело главные силы: ледокольные пароходы «Таймыр» (капитан Барсуков, начальник экспедиции Остальцев из ГУ СМП) и «Мурман» (капитан Котцов, начальник воздушной экспедиции Спирин — также из ГУ СМП). Других судов, способных одолеть льды Гренландского моря, на тот момент просто не было — они (за исключением «Ермака» — вот когда пригодился рискованный прорыв Воронина на запад на исходе навигации 1937 года!) остались зимовать на трассе Севморпути. В связи с этим официальный летописец советского периода освоения Арктики М. И. Белов использовал непростую формулировку: «Операция производилась силами Северного военно-морского флота под руководством Главсевморпути» (1969, с. 321), то есть дублирующими силами в разном ведомственном подчинении, что фактически отстраняло Отто Юльевича от руководства ими. Зато для сталинского руководства тем самым оставался простор… объяснения причин в случае неудачи. Риск для Отто Юльевича в создавшейся ситуации становился запредельным, и можно было только догадываться о выпавших на его долю моральных нагрузках. В такой обстановке для начальника Главсевморпути проходил последний аврал на том самом поприще, где его деятельность проявилась во всем блеске достижений…

Из Мурманска «Таймыр» вышел в море 3 февраля, «Мурман» — 7-го. За ними в ночь с 9 на 10 февраля из Ленинграда в Гренландское море последовал «Ермак» с капитаном Ворониным и Шмидтом на борту. Привлечением нескольких судов перестраховка в спасательной операции не ограничилась: поскольку в трюмах и на палубах находился десяток летательных аппаратов различных конструкций, включая автожир — прообраз современного вертолета. Страна, потерявшая в 1937–1938 годах в борьбе с «троцкистско-бухаринской» заразой 681 692 человека, приговоренных к «высшей мере», не жалела сил и средств для спасения четырех полярников… Тогда же погиб дирижабль, потерпевший аварию с большим количеством жертв в районе Кандалакши. Общее настроение напряженного ожидания в обществе выразил начинающий поэт Константин Симонов:

И только самые посвященные знали, как Великий Диктатор увязывал сроки спасения папанинцев с датами очередного политического процесса над Бухариным и его «подельниками», отводя тем самым и полярникам особую роль, о которой они даже не догадывались…

На льдине утром 12 февраля спавших зимовщиков поднял на ноги крик Кренкеля: «Огонь на горизонте!» Кто-то стал уверять, что это только звезда, но Федоров в трубу теодолита определил, что работает сильный прожектор «Таймыра», находившийся в 40 милях от дрейфующего лагеря. Правда, моряки, как они считают, разглядели световые сигналы папанинцев еще в ночь с 7 на 8 февраля. Однако дальнейшему продвижению к льдине мешал тяжелый лед. «Таймыр» и «Мурман» находились неподалеку друг от друга, пилоты Г. П. Власов с «Таймыра» и И. И. Черевичный с «Мурмана» начали с воздуха поиск льдины с людьми. Власов обнаружил ее 16 февраля, выполнив посадку в нескольких километрах от станции. Теперь оставалось найти с воздуха подходящие разводья для обоих ледокольных судов, которые 19 феврали подошли ближе чем на милю к многострадальному лагерю первой дрейфующей. Остальное, как говорится, стало делом техники. В 19 часов в эфир ушло последнее радио с позывными UPOL с характерным «почерком» Кренкеля, к которому привыкли в эфире: первая дрейфующая станция «Северный полюс» (открывшая счет всем последующим вплоть до СП-35 в 2008 году) завершила работу, и множество людей во всем мире облегченно вздохнули. А среди них и сам Шмидт на борту «Ермака», опоздавший к кульминации небывалого дрейфа. После встречи судов участники дрейфа под бурный восторг экипажа перешли на борт «Ермака», где произошел обмен новостями с обоих сторон. Но описание встречи со Шмидтом не оставили ни участники дрейфа СП-1, ни многочисленные корреспонденты, традиционно освещавшие такого рода события, что само по себе показательно. Зато сохранилось фото Папанина со Шмидтом, видимо, послужившее темой эпиграммы неизвестному полярнику:

Показательно и другое — впервые по завершении значительной арктической операции имени Шмидта не оказалось среди награжденных, указ о которых был опубликован 22 марта 1938 года. Не отмечено имени Шмидта и среди участников приема папанинцев в Кремле, где Великий Диктатор поднял известный тост «За Папанина и папанинцев, за Стаханова и стахановцев!..». На этой встрече он придумал поистине иезуитский прием, поручив опальному Шмидту роль тамады, заставив, тем самым, славословить будущему воспреемнику на руководящем посту.

Похоже, чувство меры на этот раз отказало Великому Диктатору, ибо он перешел грань, отделяющее великое от смешного. Это поняли многие полярники, мгновенно перехватив инициативу. Откликаясь на'грядущую смену своего руководства, они начали усиленно цитировать классика, противопоставляя одного другому: «И академик, и герой, и мореплаватель…», с одной стороны, а с другой — «…и плотник». «Наверху» вовремя оценили пикантность сложившейся ситуации, и полного отчета о встрече папанинцев опубликовано не было. В официальном приветствии по случаю завершения спасательной операции были отмечены только сами папанинцы и экипажи судов, участвовавших в зимнем походе в Гренландское море, — также без упоминания Отто Юльевича. Ему через несколько дней предстояло держать ответ о деятельности Главсевморпути в Совнаркоме, решение которого было известно заранее. Определенно «наверху» помнили о суждении другого классика русской литературы — от иронии до крамолы только шаг…

Однако в высоких широтах Арктики было не до тонкостей сталинского политеса или общественной реакции на него. Здесь речь шла о выживании кораблей и людей, причем у каждого из 26 зимующих судов складывалась своя судьба. Самая трагичная оказалась у сухогруза «Рабочий» в море Лаптевых. Она описана на страницах книги Рузова: «20 января началась подвижка льда в районе парохода «Рабочий» и гидросудна «Камчадал». От сжатия льдов в левом борту «Рабочего» образовалась вмятина. Сжатие льдов продолжалось и в последующие дни. 23 января наблюдалась сильная подвижка льда, в результате которой на «Рабочий» обрушилась подступившая к нему вплотную гряда торосов высотой в 4 метра. Корпус судна не выдержал колоссального давления, лопнули шпангоуты, и обшивка борта у трюма № 4 оказалась разорванной.

Лед и вода устремились в трюм. Заделать пробоину, несмотря на своевременно подготовленные материалы, было невозможно. Работала донка, выкачивая воду. Команды «Рабочего» и «Камчадала» дружно очищали пароход от палубного груза, дружно сбрасывая его на лед. Люди работали без паники, самоотверженно, при 32-градусном морозе и леденящем ветре. В 20 метрах от парохода был сложен штабель из 150 ящиков со спичками. При навале льдов ящики стали коробиться. В результате трения спички воспламенились, запылал огромный костер, осветивший место катастрофы. Новый натиск льда, и судно заметно осело кормой. В 7 часов 10 минут судно сильно накренило. На борту остался лишь один капитан Сергиевский. Своей распорядительностью он поддерживал полный порядок. Бледный и измученный капитан в 7 часов 30 минут покинул корабль. Сжатие льдов ослабевало, и льды начинали постепенно расходиться. Корма парохода стала медленно погружаться в воду. В 9 часов она коснулась грунта, но другая половина судна еще высилась над ледяным полем, которое подпирало нос корабля. «Рабочий» встал «на попа» и на мгновение задержался.

Затем раздался треск мачт, и корабль исчез под водой. «Рабочий» лег на дно и из его разбитого чрева с силой выброшено на поверхность еще несколько десятков ящиков и бочек» (1959, с. 229–230).

Оставалось распорядиться спасенным грузом, что вылилось в самостоятельную операцию. Эти 200 тонн надо было доставить на борт «Ленина» за 20–25 километров по всторошенному льду, причем зимовщики располагали всего двумя собачьими упряжками, каждая из которых могла перебросить лишь несколько сот кило груза за рейс. Поэтому людям самим пришлось действовать в качестве тягловой силы. Ориентирами во тьме полярной ночи служили судовые прожектора, причем грузы от «Камчадала» (ближайшего судна к погибшему «Рабочему») доставлялись лишь до полпути, где его принимали люди из экипажей «Ленина» и «Ильменя», доставлявшие его непосредственно на ледокол. Полученный опыт заставлял приноравливаться к приливам (когда трещины по пути раскрывались) и к отливам (когда они смыкались). Надежным проводником в таких «грузовых операциях» снова проявил себя охотовед Г. Л. Рутилевский, который проходил от 40 до 50 километров ежедневно. Были случаи легкого обморожения, но лишь после похода 10 февраля двое из 62 участников на время слегли в постель.

А на Большой земле командно-административная система вовсю демонстрировала свои способности в оценках происходящего, порой весьма далекие от реальных. Правительственное (но не партийное, как следовало бы ожидать) решение по итогам навигации 1937 года от 28 марта 1938 года отмечало: «Совнарком СССР признает работу Главсевморпути за 1937 год неудовлетворительной… Причинами столь тяжелых ошибок Главсевморпути в навигацию 1937 года, а также причиной ряда других существенных недостатков в работе Главсевморпути являются: плохая организованность в работе Главсевморпути, наличие самоуспокоенности и зазнайства, а также совершенно неудовлетворительная постановка дела подбора работников Главсевморпути, что создало благоприятную обстановку для преступной антисоветской деятельности вредителей в ряде органов ГУ СМП». Неоднократное повторение аббревиатуры Главсевморпути также не было случайностью — только руководитель этой организации, и никто другой, повинен в случившемся. Совнарком и тем более партия ни при чем! Воистину у побед — тысячи отцов, у поражений — только один виновник…

Несомненно, такое решение отражало точку зрения Великого Диктатора, но возникает вопрос — верил ли он сам, при всей присущей ему подозрительности, в происки внутренних врагов? Или для него это был лишь повод указать слишком строптивому подчиненному, которого он сам назначил в народные герои, подобающее ему место? Для историка такой вопрос возникает сам собой после свидетельства Шевелева (1999), который приводит в своих мемуарах фразу вождя, сказанную при обсуждении перспектив эвакуации зимовщиков с дрейфующих судов: «В любой другой стране за такое разгильдяйство, халатность и неорганизованность, которые привели к зимовке этих пароходов, людей отдали бы под суд, а у нас их называют троцкистами, шпионами и т. д.» (с. 69). Возможный ответ — просто другой такой страны, созданной волей Великого Диктатора, на свете не было, и, таким образом, наше предположение повисает в воздухе… Или это была обычная провокация для проверки реакции подчиненных, к которой Великий Диктатор прибегал не однажды?

Ответа нет…

На этом фоне как-то в буднях страны, не спавшей ночами в ожидании звука подъезжающего «черного ворона» и последующего стука в дверь, затерялись сами научные результаты работы на первой дрейфующей. Так сведения разведки теряются для рядового солдата на фоне грандиозного сражения, в котором ему пришлось участвовать. А для ученого-полярника это прежде всего характеристика массоэнергообмена вод Северного Ледовитого с Мировым океаном — то, без чего человечество не могло обойтись спустя десятилетия, когда планета Земля предстала перед удивленным человечеством в качестве некоей природной системы, все компоненты которой взаимодействуют друг с другом на основе четких количественных показателей.

В создавшейся ситуации для Шмидта обвинение на «высочайшем уровне» могло оказаться своеобразным нокдауном без шансов на будущее… Однако для миллионов советских людей Шмидт был слишком знаменитой фигурой, увенчанной совсем недавно званием Героя Советского Союза. Устранение его с советского Олимпа могло вызвать в советском обществе ненужные сомнения, хотя (по рассказам старых полярников) на рубеже 1937–1938 годов Вышинский любой разговор со Шмидтом предварял стандартной фразой: «Дорогой Отто Юльевич! Вы нам очень дорого обходитесь…» Видимо, прав М. М. Ермолаев, говоря о торжестве командно-административной системы: было время, когда она принимала Шмидта за своего, но со временем он перестал умещаться в отведенном ему пространстве на советском прокрустовом ложе. Да и спецслужбы еще не имели опыта отстрела Героев Советского Союза… Более того, накануне первых выборов в Верховный Совет население страны известили о назначении Шмидта… заместителем председателя Центральной избирательной комиссии. Дескать, будет жить любимец страны, ничего с ним не сделается…

Вся деятельность Отто Юльевича в 1937–1938 годах проходила на фоне грандиозных потрясений в стране. Шел очередной сталинский эксперимент — на этот раз в части истребления партийных кадров. Улетая в Арктику весной 1937 года, Шмидт считал, что перекладывает выполнение февральского пленума ВКП(б) на своего комиссара Бергавинова, а вождь мирового пролетариата обыграл его, проведя процесс Тухачевского сразу после высадки на Северном полюсе, затем повторил ту же нехитрую комбинацию при возвращении папанинцев, увязав ее по времени с приговором по процессу Бухарина и его «подельников»… А между двумя процессами арестовал Бергавинова по обвинению в покушении на собственную персону, лишив главу ГУ СМП партийного прикрытия…

Несмотря на очевидные неудачи в Арктике, далеко не все обстояло там безнадежно, была и солидная перспектива. Еще до ликвидации первой дрейфующей Шмидт занимался подготовкой второй дрейфующей станции в районе полюса относительной недоступности, формируя ее персонал (начальник А. И. Минеев, радист В. В. Ходов, гидролог Г. Е. Ратманов, геофизик М. Е. Острекин). Отто Юльевич планировал заброску всего необходимого на Чукотку. Только самые дотошные люди из его окружения знали, что тем самым он готовился проверить идею A.B. Колчака — того самого Верховного правителя России эпохи Гражданской войны, одно упоминание о котором в качестве корифея арктической науки могло стоить поездки на Колыму без особых шансов на возвращение.

Внушало сдержанный оптимизм и выполнение судостроительной программы по планам ГУ СМП, составленной не просто при непосредственном участии Шмидта, а под его руководством. И это — несмотря на многочисленные «посадки» судостроителей, а точнее, вопреки им. 14 августа 1937 года на ленинградских верфях был спущен на воду первый из серии новых ледоколов, получивший, естественно, имя «Сталин», а вслед за ним и его «систершип» — «Каганович», успевший к началу войны перейти в Арктику. Имя Шмидта должен был носить один из кораблей этой серии, но после высочайшей опалы он был назван в честь Анастаса Микояна — а жаль! Своей дальнейшей судьбой — одним хотя бы прорывом из охваченного войной Черного моря зимой 1941–1942 годов на просторы Мирового океана, а затем в Арктику — это судно больше соответствовало характеру Шмидта, чем мирного наркома пищепрома, вошедшего в историю способностью продержаться наплаву «от Ильича до Ильича без инфаркта и паралича». Судостроители успели также справиться с поставкой арктическому флоту сухогрузов типа «Дежнев» — одним из них был «Мурман», уже известный читателю. Успешно развивалось такое сугубо арктическое научно-прикладное направление, как ледовая авиационная разведка, с помощью которой велось картографирование ледовой обстановки.

Определенно заложенное Отто Юльевичем в Арктике продолжало действовать и без него…

Время Шмидта истекало, в ближайший год ему предстояла сдача кабинета на улице Разина, 5 новому хозяину. Тот более отвечал запросам хозяина всей страны…

Справившись с эвакуацией папанинцев, можно было после окончания полярной ночи приниматься за зимующие суда. Предварительно их с помощью летчиков освободили от избытка «народонаселения», применяя тем самым опыт, полученный после гибели «Челюскина». Работу авиаторов в Тикси обеспечивал опытнейший синоптик Б. А. Дзердзеевский, отличившийся в полюсной операции. В первый же день тремя самолетами Р-6 из каравана «Ленина» в Тикси было доставлено 22 человека, в основном женщины. С судов на западе моря Лаптевых экипажи Асямова, Шпакова и Дмитриева за месяц вывезли 80 человек, причем на пределе дальности своих машин. Затем в дело вступили двухмоторные машины В. П. Задкова, В. П. Купчина и Е. Н. Николаева.

Участник этих полетов штурман А. П. Штепенко так описал первые впечатления от увиденного: «Застывшие без признаков жизни, стояли во льдах океанские пароходы и ледокол. Палубы их занесло снегом, по железным бортам громоздились льдины. Мачты и снасти покрывались льдом.

На случай потопления судна среди торосов у каждого корабля грудами сложены ящики с продовольствием и снаряжением. В небольшой палатке корабельный кок готовит легкий завтрак для экипажей и улетающих с нами моряков.

На аэродроме во всем чувствуется порядок. Составлены списки людей и очередность их вылета. Учтены грузы и личный багаж. Пока мы пьем горячий кофе, идет загрузка багажа…

Загудели моторы, заскользили по снегу лыжи. Медленно набирает скорость самолет… Торосы заслонили собой горизонт. Вот они прямо перед нами, острые, безобразные… Самолет резко отрывается… Купчин… улыбаясь читает радиограмму: «Отлично взлетели. Прилетайте завтра за щепками от лыж. Сейчас команда собирает их в торосах» (1950, с. 132–133).

Вывоз лишних людей с судов на западе моря Лаптевых завершился уже в апреле — на пределе возможного, когда на глазах у пилотов происходило разрушение аэродрома в результате подвижек льда. Но освобождение судов каравана затянулось до августа. При этом экипаж «Красина» во время зимовки организовал добычу не слишком качественного угля на береговых месторождениях в 78 километрах от ледокола. В добыче топлива участвовала большая часть экипажа (на ледоколе оставалось лишь 25 человек) вместе с пассажирами, а также работники «Нордвикстроя». Это предприятие выделило для перевозки добытого топлива трактор, а местные органы — еще и оленьи упряжки. Добытых почти 3 тысяч тонн топлива хватило на зимовку, а также для обеспечения остальных судов каравана для возвращения в Тикси. В связи с этим Шевелев особо отметил, что ледокол «…сам выходил из ледового плена без нашей помощи» (1999, с. 93).

В «караване трех кораблей» на севере моря Лаптевых под общим руководством Р. Л. Самойловича дела развивались сходным образом. Капитан «Садко» Хромцов, описывая реальные трудности, не забыл отметить встречу Нового года, когда было «…всем выдано по полстакана вина. После полуночи вечер самодеятельности проходит очень весело». Насколько Большая земля была в курсе происходящего на дрейфующих судах, свидетельствует запрос Архангельского политотдела Главсевморпути: «Срочно сообщите, какую работу проводите с местным населением» (Буйницкий, 1945, с. 55).

Как и людей из каравана «Ленина», зимовщиков с дрейфующего «каравана трех кораблей» вывозила авиация. Первая встреча авиаторов с зимовщиками произвела сильное впечатление на тех и других. Будущие пассажиры словно увидали себя со стороны и словно застеснялись своего вида, но еще удивительнее были рассказы людей с Большой земли: «… Мы в ужас пришли — стоит толпа оборванцев: ватники прожжены, на одной руке — рукавица, на другой — перчатка, подпоясаны бечевками — так примерно рисуют зэков. А они (то есть авиаторы. — В. К.) вышли как марсиане: красавцы, в кожаных тужурках, желтых брюках, унты оленьи, мехом подбиты беличьим — просто красавцы. Мы на них смотрели, они на нас, им даже жутко: страшные мы, грязные… — вспоминал позднее В. П. Кожухов. — Осталось жуткое воспоминание от того, что от них услышал. Оказывается, на Большой земле неблагополучно: все директора, мало-мальски занимающие высокие посты, оказались вредителями, все они арестованы. Вредители, оказывается, всюду. И привели такие примеры. Когда к нам летели, садились на аэродроме в Казани, подали тягач, он тянул самолет, оборвался трос — сломался винт — это специально подстроили. И еще. Когда садились в Иркутске или Якутске, самолет пытались заправить не бензином, а водой» (Ермолаев, 1999, с. 223).

На людей, отвыкших за своими полярными делами от реалий Большой земли, подобная чушь производила впечатление, но далеко не на всех… Другим при возвращении бросались в глаза некоторые странности. Например, для встречи зимовщиков заказывается банкетный зал на полтораста человек — а из местных деятелей является десяток-другой, и никто не может людям, отвыкшим от Большой земли, объяснить почему… В Москве вновь прибывших не встретил даже самый незначительный чиновник из ГУ СМП, зато начальника Гидрографического управления ГУСМП П. В. Орловского по прибытии в Ленинград арестовали прямо на вокзале, а Н. И. Евгенова — неделю спустя. И только впоследствии освобожденные зимовщики узнавали, что еще во время зимовки органами НКВД были взяты их коллеги Е. С. Гернет, П. К. Хмызников и многие другие. Лишь теперь руководители зимовки уяснили смысл непонятного приказа Шмидта об отстранении П. В. Орловского от обязанностей начальника гидрографии ГУ СМП, полученный на «Садко» еще в октябре или сентябре 1937 года. Приказа, который не был доведен до сведения подчиненных…

А потом последовали и другие аресты. Всего, по опубликованным сведениям из Гидрографического управления Главсевморпути, «…за 1938 год органами НКВД были арестованы 13 человек, «изъято из аппарата» 62 и уволено 149 «сомнительных и чуждых элементов» (Попов, 1990, с. 128). Однако этот мартиролог и перечень сломанных человеческих судеб по Главсевморпути в действительности гораздо длиннее: заместители Шмидта крупные хозяйственники А. Н. Баевский, И. Л. Бобров (оба участники челюскинской эпопеи), Б. В. Лавров (строитель Игарки и первопроходец Лены с моря), моряки Э. Ф. Крастин, Н. М. Янсон, Ф. И. Дриго и другие, ученые-геологи Р. Л. Самойлович (директор Арктического института), H.H. Урванцев (первый определивший запасы руд Норильска и создатель карты Северной Земли), М. М. Ермолаев (создатель первой геологической карты Новой Земли), авиаторы В. Л. Галышев (участник спасения челюскинцев) и Н. Жигалев, а также многие-многие другие жертвы сталинских репрессий…

Пытаясь оценить причины бед, поразивших нашу Арктику в те годы, приходится учитывать их уровень. К сожалению, гестаповская провокация (первоначально направленная против руководства РККА) удалась больше, чем рассчитывали в Берлине. Сочетание подозрительности Великого Диктатора с неприятием малейшей угрозы своей личной власти, движимое его могучей волей, проникло во все административные, хозяйственные и партийные подразделения, парализуя малейшие проявления самостоятельности на местах. Дальше — больше… На эти спазмы «государственной мудрости» наложились проблемы руководства более низкого уровня, как это было у Шмидта: вместо оперативной работы — написание отчета в ЦК после возвращения с полюса, ритуальные пропагандистские поездки по стране, элементарная необходимость санаторного лечения, наконец, смерть жены… Результат — зимовка флота в Арктике, вопреки постановлению СНК от 28 марта, свалившего очевидный провал, помимо прочего, на «благоприятную обстановку для преступной антисоветской деятельности вредителей в ряде органов ГУ СМП». Последнее из нашего времени представляется лишь пропагандистской благоглупостью для людей, лишенных воли задумываться…

Удивительно, как в Арктике люди противостояли выпавшим на их долю испытаниям. Маленький коллектив (всего-то три человека!) полярной станции на острове Котельный первоначально должен был метеосводками и радиосвязью обеспечивать эвакуацию зимовщиков из «каравана трех кораблей». Однако вскоре старший в этом коллективе В. П. Соколов понял, что ему предстоит гораздо большее. Он описал работу своей «полярки» на страницах «Советской Арктики»: «Из-за отсутствия на станции авиабензина она первоначально должна была нести работу лишь вспомогательного характера. Все же, чтобы гарантировать себя от случайностей, мы принялись за выпечку хлеба. Наша маленькая прогоревшая духовка непрерывным потоком пропускала через себя хлеб, и за день нам удавалось испечь до 35 кг. В это время станция была похожа на хлебозавод. К середине марта мы приготовили до 700 кг печеного хлеба.

15 марта 1938 года станцию посетил первый самолет. Это был разведочный самолет Н-177 экспедиции Героя Советского Союза т. Алексеева. Экипаж самолета мы встретили с большой радостью. С 20 марта началось обслуживание экспедиции т. Алексеева сводками о погоде. Сводки шли каждые три часа, перед вылетом самолета — через час, а во время нахождения самолета в воздухе — через каждые полчаса. 3 апреля рано утром три воздушных корабля, участвовавшие в полюсной экспедиции, снялись из Тикси и пошли на караван «Садко». Взяв на караване пассажиров, самолеты пошли в обратный путь. Но в это время и Тикси, и Шалауров закрылись низкой облачностью. Уже будучи в воздухе, самолеты сообщили, что идут на Котельный, просили разложить посадочный знак, приготовить костер и бочки для подогрева масла.

Первым на аэродром станции опустился самолет Н-170 Героя Советского Союза т. Головина, затем Н-171 летчика-орденоносца т. Орлова и, наконец, Н-172 Героя Советского Союза т. Алексеева. 43 человека гостей наполнили станцию веселым гулом. Размещаться всем пришлось на полу, так как нар у нас еще не было. Запасенный нами хлеб весьма пригодился. Через два дня самолеты вылетели в Тикси.

Предполагая, что в следующие перелеты наша станция может быть использована как промежуточная база, мы занялись устройством нар. Досок у нас не было, поэтому мы готовили плахи из плавника. Гвозди добывали из старых ящиков.

В следующие перелеты мы были свидетелями исключительного мастерства и спокойной отваги наших полярных летчиков. Так, 18 апреля тт. Алексеев и Головин, имея по сорок с лишним пассажиров каждый, совершили блестящую посадку на лагуну станции в сильнейшую пургу, когда в нескольких шагах не было видно человека. 24 апреля т. Орлов в тяжелых метеорологических условиях доставил пассажиров в Тикси и, несмотря на ухудшавшуюся обстановку, немедленно вылетел обратно на Котельный, идя временами бреющим полетом. 26 апреля Алексеев и Головин, имея вновь по сорок с лишним пассажиров, сумели благополучно совершить посадку на Котельном в условиях густого тумана.

Вторую и третью партии пассажиров мы встретили во всеоружии. Использовав все наши помещения, мы сумели дать кров 150 человекам одновременно (когда на человека приходилось 2,5 квадратных метра жилой площади. — В. К.). 110 человек жили на станции шесть суток. 28 апреля самолеты окончательно покинули станцию, взяв курс на Тикси. Долго по радио звучали приветствия. Мы вновь остались одни. На следующий день мы получили телеграмму: «Котельный, Соколову, Бабичу, Бему. Личный состав авиаотряда выражает глубокую признательность за казавшийся невозможным прием и размещение при крайне ограниченных возможностях полуторасотенной массы людей. Мы видим в вас подлинных борцов за освоение Советского Севера, скромно без шумихи делающих великое дело» (1939, № 1, с. 56–57). Можно только представить, как «подлинные борцы за освоение Советского Севера» потом приходили в себя после свалившихся на них с неба нежданных гостей, но то, что они сделали свое дело достойно, не подлежит сомнению. На таких людях долгое время держалась Советская Арктика.

Наряду с другими событиями в Москве в конце апреля 1938 года состоялось заседание Академии наук по итогам работы дрейфующей станции «Северный полюс». Открывая его, президент Комаров охарактеризовал деятельность предшественников на полюсе (в первую очередь американцев Кука и Пири) в следующих выражениях: «Стали достигать, но достигать туристическими методами. Был и сплыл! Был и сплыл! Доехал, собак не хватило, того не хватило, этого не хватило… Мимолетное посещение околополюсных местностей, конечно, ничего особенного дать не может. Нужно работать как следует вести длительные наблюдения. Но в 1937 году все это вышло благодаря нашим совершенно новым установкам, новому способу браться за дело и тому, что сталинская эпоха выковала людей нового типа» (Архив АН, ф. 406, on. 1, д. 611, л. 23).

Разумеется, все пережитое вызвало чрезвычайную краткость выступлениия Отто Юльевича, инициатора полюсной эпопеи. В своей речи он остановился в основном на трудностях, преодоленных участниками дрейфа, поскольку «…уже одно это характеризует людей, которых страна послала на это важное и славное дело» (л. 5). В отличие от президента, он не стал упоминать имени Великого Диктатора. Отто Юльевич также отметил роль «технарей» Папанина и Кренкеля: «Во-первых, они сами делали известную работу часть работ — по метеорологии, например, и другие. Во-вторых, характер работы так тесно переплетался, так они друг другу помогали, обсуждали результаты, уточняли планы в зависимости от обстановки, что это труд коллективный, и с полнейшим основанием Комитет по высшей школе нашей страны присудил всем четырем высокое научное звание докторов географических наук» (л. 7).

Разумеется, стенограмма выступления Папанина не в состоянии передать колорит его речи и реакцию присутствующих. В частности, он неоднократно ссылался на Великого Сталина как «…инициатора завоевания и изучения Северного полюса… Ему, нашему вождю, учителю и другу, мы обязаны всем тем, что достигнуто нами на дрейфующей льдине» (л. 10). Помимо самого общего рассказа о событиях дрейфа, Митрич с высокой трибуны не преминул заклеймить презренных троцкисткобухаринских бандитов. Доклады Федорова и Ширшова, содержательные, интересные, вполне деловые, носили предварительный характер, причем оба отмечали необходимость обработать полученные результаты в ближайшем будущем.

Последующее обсуждение результатов дрейфа характерно сдержанным отношением к присутствовавшему здесь же реальному инициатору этого отчаянного предприятия. Например, не упоминая имени Шмидта, Комаров предложил учредить специальную Папанинскую премию за исследования в Арктике. Хотя это предложение и не получило развития, затерявшись среди вороха академических бумаг, по-своему оно показательно. Отметив высокую результативность самого полюсного проекта и его огромное значение для будущих исследований, остальные выступавшие в значительной мере последовали примеру президента. Все это были весьма показательные признаки опалы на высшем уровне…

В свою очередь, позднейшими мемуаристами и исследователями было высказано немало претензий Шмидту в части его неспособности уберечь полярников от карающего меча НКВД. Чтобы понять действия героя книги в создавшейся ситуации, обратимся к документам. Не позднее конца июня 1938 года (то есть еще до завершения вывода из льдов зазимовавших судов, но после эвакуации большей части зимовщиков на Большую землю, что позволяло приступить к расправе над ними) в адрес нового начальника Политуправления ГУ СМП Белахова (сменившего И. О. Серкина, оказавшегося на этом посту после ареста Бергавинова) от и.о. начальника Ленинградского политотдела Д. Бубнова поступило «ПОЛИТДОНЕСЕНИЕ. О выполнении пункта «В» постановления СНК СССР о работе ГУ СМП по ленинградским организациям», разумеется, с грифом «Секретно». Судя по приведенным ниже извлечениям, пресловутый пункт «В» постановления Совнаркома от 28 марта 1938 года относится к мерам по искоренению «троцкисткобухаринской заразы», сорвавшей навигацию 1937 года. Вот характерная выдержка из политдонесения:

«Ленинградские организации системы ГУ СМП были крепко засорены чуждыми и враждебными нам людьми, вредителями, шпионами и просто авантюристами и бездельниками.

Особенно по таким важнейшим в системе организациям, как Гидрографическое управление и Всесоюзный Арктический институт, где засорение шло через бывших руководителей этих учреждений — Орловского и Самойловича. Гидрографическое управление по своему составу, скорей, напоминало белогвардейско-колчаковское учреждение. Там на всех решающих участках, начиная с руководства, сидели бывшие дворяне, офицеры-колчаковцы, агентура и шпионы Японии, Германии, Польши и др. А ведь Гидрографическое управление призвано сделать очень многое в деле освоения Северного морского пути. И поэтому не приходится удивляться, что сделано ничтожно мало (!!! — В. К.), что создавалась видимость работы или давался брак в работах, которые должны послужить основным руководством для судов, плавающих по трассе СМП. Нисколько не лучше, если не хуже, обстояло дело во Всесоюзном Арктическом институте» (1995, с. 1026).

Далее в документе описываются мероприятия, проведенные Ленинградским политотделом ГУ СМП. Их результаты в большинстве случаев совпадают с другими известными источниками: «Фактическая сторона дела на сегодня выглядит таким образом. Начнем с Гидрографического управления. Это гнездо белогвардейщины мы хорошо потрепали и порядочно оздоровили. За период с 1 октября 1937 года по 1 июня 1938 года было уволено 44 человека сомнительных, не внушающих доверия и проявивших себя с отрицательной стороны, а также прямых вредителей и шпионов. Большинство уволенных арестованы органами НКВД. Кроме того, арестованы 13 человек таких, которые еще не были уволены из управления, в том числе такие, как Евгенов (заместитель начальника управления по научной части), Хмызников (бывший начальник сектора). К слову сказать, до самого последнего дня пользующегося доверием в Москве, несмотря на сигналы, Евгенова даже представляли к награде орденом» (Там же, с. 1027). Из этого текста следует, что ленинградские парторганы проявили инициативу в информировании московских о подозрительном либерализме со стороны руководителя ГУ СМП в отношении подозрительных лиц — это во-первых. Во-вторых, органы НКВД с одинаковой вероятностью могли отправить на Лубянку (в Москве) или в Большой дом на Литейном (в Ленинграде) как уволенных с работы, так и продолжавших выполнять служебные обязанности. Но это далеко не все…

Вернемся к цитированному документу: «По Арктическому институту добились значительного оздоровления: там органами НКВД изъято 30 человек и уволено с января месяца 1938 года 11 человек. Самым важнейшим условием дальнейшего оздоровления института является снятие Самойловича и назначение П. П. Ширшова» (Там же). Далее следуют сведения подобного рода по другим подразделениям Ленинградского территориального управления ГУ СМП, включая персонал самого теруправления, политотдела, издательства Главсевморпути, Института народов Севера, Института полярного земледелия и т. д. Рядовая информация рядового недалекого партийного деятеля, не подозревающего, что участь, какую он готовит сегодня для других (включая товарищей по партии), завтра может оказаться его собственной.

Интереснее для читателя такая жалоба недалекого пособника органов: «В заключение об обстановке и условиях, в которых проводится эта важнейшая работа по выполнению постановления СНК. Серьезное недоумение и тревогу вызывает поведение и позиция в этих вопросах начальника ГУСМП тов. Шмидта. Ведь он, как руководитель-большевик, должен задавать тон, показывать пример непримиримости и образец настойчивости в проведении мероприятий по оздоровлению системы, по выявлению и изгнанию из нее всего засоряющего, срывающего работу; по выполнению, наконец, прямого правительственного требования. В действительности мы видим обратное, и со всей ответственностью я заявляю, что если бы мы так подходили к очищению организации от чуждых и враждебных нам людей, если бы нам в этом не помогали органы НКВД, то не было бы сделано и десятой доли того, что есть. Тов. Шмидт подходит к этим людям с какой-то особой своей меркой, резко отличающейся от партийной. Казалось бы, что если дело уже о том или ином проходимце или чужаке доходит до руководства, то нужно бы быть спокойным, и дело будет доведено до конца. В действительности же получается как раз наоборот. Все, кого начинаем изгонять из системы, особенно матерых чужаков и врагов, обязательно пытаются отбивать наступление именем Шмидта. Обязательно обращаются к нему за защитой и, как это ни странно, ее находят. Продолжают работать в системе до тех пор, пока НКВД не придет и не арестует. Это касается не только работников номенклатуры ГУСМП, но и рядовых, которых Шмидт сколько-нибудь знает. Так, возбуждались ходатайства даже перед органами в отношении гидробиолога Ретовского, арестованного впоследствии как шпиона, Ножкина, бывшего полковника, который был даже замом в Гидрографическом управлении, а затем работал кладовщиком и которого увольняли, но под давлением опять вынуждены были восстановить, и только НКВД положил конец этому безобразию» (Там же, с. 1028).

Разница в гражданской и просто жизненной позиции начальника ГУ СМП академика Шмидта и автора цитированного документа заключалась в отношении к презумпции невиновности. То, что для первого оставалось несомненным жизненным ориентиром, для другого заменялось указаниями руководства. Кроме того, текст Бубнова обращает на себя внимание указанием на некие ходатайства к органам, видимо, исходившие нередко и от рядовых сотрудников самих организаций. Такой вывод подтверждается, например, статьей Г. Сысоева, И. Ширяева и В. Назарова «О Всесоюзном Арктическом институте», опубликованной в майском номере «Советской Арктики». Суть статьи заключалась в выводе: «Всесоюзный Арктический институт как научно-исследовательский центр Главсевморпути, несмотря на ряд достижений в своей работе, с поставленными перед ним задачами не справляется. Основной причиной отставания института является «деятельность» руководства в лице его директора Самойловича, засорившего аппарат института явно сомнительными в деловом и политическом отношении людьми, отгородившего себя от общественности института стеной неприступности и непререкаемости своего авторитета» (с. 31).

При этом основные усилия авторов направлялись на дискредитацию достижений в области геологии, поскольку сам Самойлович по специальности был горным инженером: «Геологический отдел по своей структуре представляет «смесь» людей различных специальностей, работающих без системы. В отделе нет научных кабинетов по отдельным отраслям геологии… Первый год третьей пятилетки показал, что план нереален, вместо 20 экспедиций по плану было послано только 2… Научная тематика отдела в большинстве своем представляет работы описательного и определительского характера, мало способствующие геологическому изучению Арктики и, по сути дела, не представляющие собой тем научно-исследовательского характера» (с. 26–27). Подобные выводы лишь привели к прекращению исследований на некоторых территориях (например, на Новой Земле)… Их пришлось срочно возобновлять уже после войны 1941–1945 годов.

Сходные оценки авторы статьи-доноса сделали и для морских исследований: «Гидрологический отдел — основной задачей которого является изучение морей Советского сектора Арктики, по которому проходит трасса Северного морского пути, — занимает подчиненное положение… При такой системе работы результаты получаются разрозненные, и они мало что дают для познания морей» (с. 29–30).

Уничтожение геологического направления в работе ВАИ показательно на примере двух ведущих полярных геологов тех лет. Один из них, Ермолаев, свой первый арест считал ошибкой органов, запутавшихся в общей лавине арестов, — искали какого-то Ермолаева 1872 года рождения, а доставили к следователю родившегося на 33 года позже! Поэтому первый вопрос следователя арестанту был:

— Как вы сюда попали?

Можно понять службиста, оказавшегося в непростом положении: с одной стороны, налицо ошибка, а с другой — своему руководству надо было давать объяснение… Не случайно впервые на допрос Ермолаев был вызван только через полтора месяца после ареста, и первоначальное обвинение касалось не его деятельности в Арктике или работе в ВАИ, а участия в деятельности Антропософского общества еще в 20-х годах. Только с декабря 1938 года арестанту стали задавать вопросы о работе в ВАИ. «В июле 1939 года… — пишет Ермолаев в своей книге «Воспоминания», — по «местному телеграфу» мне поступило срочное сообщение о том, что у меня есть «одноделец» — некто Урванцев» (2001, с. 239). Урванцев в качестве и.о. директора ВАИ (поскольку Самойлович оказался на зимовке в Арктике, а затем в отпуске) сдавал дела новому директору П. П. Ширшову, что подтверждается актом от 5 августа 1938 года. А спустя неделю в протоколе заседания парткома ВАИ отмечено: «11 августа 1938 года дело об H.H. Урванцеве (бывшем и.о. директора ВАИ) было направлено в следственные органы». Ровно месяц спустя Николай Николаевич был арестован, и неудивительно, что в своей книге А. М. Ермолаев и В. Д. Дибнер (2005) сделали логичный вывод: «Эта цепь событий подтверждает еще раз, что сам институт фактически был инициатором арестов» (с. 257). В такой ситуации Шмидт, сдававший дела Папанину, просто не мог изменить ситуацию по ГУ СМП к лучшему. А чтобы «сдать» Самойловича «органам», достаточно было бы представить им стенограмму январского совещания партхозактива 1936 года…

Еще более полугода у отважных чекистов ушло, чтобы, по Ермолаеву, «…соединить нас с Урванцевым, доказать нашу совместную деятельность». Это оказалось для следователя «… неожиданно сложно: дела подобного рода создавались обычно по территориальному признаку — московское, ленинградское, арктическое. Но Арктика… велика. Мы с Николаем Николаевичем работали в совершенно различных местах, на расстоянии тысяч километров… Никогда и нигде мы не были связаны ни территорией, ни темой.

Как же «шили» нам дело? Устраивали очные ставки. Пытались доказать, что мы действовали совместно после вербовки нас неким совместным центром, меня в Германии, его — в Японии, ни я, ни он, конечно, там никогда не были… Ко мне и, наверное, к Урванцеву тоже подсаживали провокаторов…

В общем, «красивого дела», которое на этот раз было нужно, не получалось. Наш следователь злился, нервничал, — видно, сроки поджимали. Пришлось ему ограничиться обычным стандартом: мы оба «признались» в антисоветской деятельности, в общении с подозрительными людьми, которые классифицировались как вербовщики, но имена которых мы не знали или забыли. Я думаю, не нужно объяснять, почему мы признавались или подписывались… Все было предрешено. Чудовищная программа разработана заранее неким «ведущим конструктором». Да не подпиши мы — они подписали бы за нас сами. Такое тоже бывало… И «публичный суд» состоялся! И коллеги наши сидели в зале… Но, увы… Нас даже ни о чем не спросили. Произошло все противоестественно мгновенно. Зачитали предъявленное обвинение, сообщили о полном признании обвиняемых. Суд заявил, что ему все ясно, и удалился на совещание. Буквально через десять минут они вернулись и зачитали приговор…»(2001, с. 241). По делу № 00 806 H.H. Урванцев получил 15 лет тюремного заключения, его «подельнику» досталось — 12… Тем не менее упорство подследственных не было напрасным — спустя три месяца Военная коллегия Верховного суда СССР 22 февраля 1940 года прекратило означенное дело «за отсутствием состава преступления».

Поскольку 11 июня 1940 года последовало решение Верховного суда: «Приговор Военного Трибунала Ленинградского военного округа от 11/11/1939 года и определение Военной коллегии Верховного суда СССР от 22/2/ 1940 года по делу Урванцева Николая Николаевича и Ермолаева Михаила Михайловича — отменить и дело о них передать на новое рассмотрение со стадии предварительного следствия, сохранив в отношении их лишение свободы в качестве меры пресечения» (цит. по: Ермолаев, Дибнер, 2005, с. 281). Повторный арест Ермолаева состоялся 25 августа 1940 года, и, видимо, его «подельника» H.H. Урванцева — примерно в то же время. В следственных документах при повторном рассмотрении указана и причина, позволившая чекистам вернуться к своим жертвам: «Ермолаев М. М. по его осуждении содержался в одной камере с H.H. Урванцевым, что в результате привело к сговору между ними об отказе от ранее данных показаний об их контрреволюционной деятельности» (Там же, с. 288). Теперь уже по решению Особого совещания от 30 декабря 1940 года по статье 58 пунктам 7 («Подрыв государственной промышленности, транспорта, торговли, денежного обращения и кредитной системы»), 10 («Антисоветская пропаганда и агитация») и 11 («Участие в контрреволюционной деятельности») оба полярных геолога получили по 8 лет ИТА. К тому времени Шмидт уже более полутора лет как покинул созданную его усилиями организацию и не мог вмешаться в судьбу бывших сотрудников. Очевидно, в контексте приведенных документов наметившаяся в исторической литературе обвинительная тенденция в адрес Шмидта — в пособничестве органам НКВД (Ермолаев, 2001, Ермолаев, Дибнер, 2005) — должна смениться более взвешенной. Прежде всего, надо учесть возможности героя настоящей книги отстоять своих подчиненных перед лавиной обрушившихся на них репрессий. Не пытаясь оправдать мнимые и реальные просчеты героя книги, нельзя, однако, пройти мимо главного, — «органы» уже «изъяли» из его организации самых близких и достойных (включая челюскинцев Баевского и Боброва), явно «пасут» его самого, а он в этой ситуации пытается (не будем преувеличивать результативности его усилий) противостоять напору «органов». Это и вызвало недоумение «товарища» Бубнова. Такая позиция требует уважения…

Тем не менее возникает вопрос — почему Шмидт бросился на защиту Самойловича, к которому два года назад на совещании партхозактива в январе 1936 года высказал немало претензий? Более того, присоединившись к обвинительной стороне, Отто Юльевич смог бы ссылаться на высказанную им же точку зрения, но почему-то не сделал… Думаю, что для этого надо было быть Шмидтом, для которого проблема заключалась даже не в конкретной личности директора ВАИ, а в судьбе геологического направления в целом. Удалось бы отстоять Самойловича, и судьба геологического направления в Арктике и отдельных геологов (описанная выше) была бы иной. Увы, не удалось, не все было возможно для Отто Юльевича…

Возникает вопрос — был ли Отто Юльевич в отношениях с властью конформистом? Ответ чрезвычайно важен для научного сословия, с его повышенной ответственностью перед обществом. С учетом всех обстоятельств следует ответить: да, был, как член партии, подчинявшийся ее решениям. Иначе и быть не могло. Но такой ответ будет явным упрощением, не учитывающим реалий времени. Документы, приведенные выше, показывают: он сделал все, чтобы отстоять своих подчиненных от расправы НКВД. Не смог или не успел — это уже другой вопрос, требующий специального исследования. Те, кто однажды решат заняться этой темой, думаю, придут к выводу о том, что его беда окажется выше его вины, если таковая будет обнаружена. Определенно он не мог не считаться с мнением Великого Диктатора, как и противостоять ему по всем позициям, чего требуют порой от Шмидта некоторые наши современники… Но сделал максимум возможного, чтобы не поступиться собственной позицией под самым жестоким прессингом. Он вынужденно признавал наличие «контры» в собственном аппарате, пойдя лишь на минимальные уступки… Не признавать этого — значит не понимать эпохи 30-х годов прошедшего века.

Спорное время рождает спорные оценки самых выдающихся личностей прошедших эпох. Это относится и к герою настоящей книги. Один из его подчиненных, знавший Отто Юльевича на закате жизни, дал ему характеристику, с которой можно согласиться весьма условно: «Наверное, в О. Ю. Шмидте действительно всего хватало понемножку — и от крупного ученого, и от конъюнктурщика, и от хитрого политика, и от донельзя наивного человека. Но это же можно сказать о слишком многих» (Подьяпольский, 2003, с.16). А многие первыми за одну навигацию проходили Северным морским путем, дрейфовали зимой в Чукотском море, высаживались на Северном полюсе? Там, где не работают ни конъюнктура, ни политика, ни просто хитрость, больше присущие Большой земле… Без масштаба этих событий не оценить масштаба личности участников — отнюдь не многих…

Что касается геологов Главсевморпути, то облава на этих специалистов со стороны НКВД шла по всей стране. Достаточно напомнить судьбу корифеев из Горного института в Ленинграде и многих других представителей этой специальности. Кого именно из чекистов посетила удивительная мысль, что разведчики недр спят и видят во сне возвращение былых хозяев, чтобы преподнести им результаты своего труда, — за пределами нашей книги. Для политического каннибализма 30-х годов прошлого века, когда коммунисты истребляли коммунистов, возможно и другое объяснение — спецслужбы того времени оказались в роли холуев Великого Диктатора. Они не были способны предвидеть результаты своей деятельности. Они также платили по общему счету наравне со всей страной, но это уже проблемы самих органов, с которой предстоит разбираться специалистам.

Отметим еще одно важное обстоятельство. Судя по «делу Р. Л. Самойловича», жертвы НКВД, включая тех, кто в своей работе имел претензии к Шмидту, после всех усилий следователей не стремились «утопить» шефа, как это видно по материалам из архивов «Мемориала». Судя по стенограмме допроса от 29 августа 1938 года, арестант, наконец, после всех усилий следствия (его методы известны) «…решил честно рассказать о своей шпионской, антисоветской деятельности», для начала признав себя германским, а позднее еще и французским агентом. Разумеется, подобные «признания», не подтвержденные из других источников, были очевидной липой, что и явилось основанием для реабилитации Самойловича после XX съезда КПСС. Тем не менее подобные признания по-своему показательны: «Я действовал вместе со Шмидтом… Наша линия подбора антисоветских кадров привела к образованию во всех звеньях Главсевморпути, в частности в ВАИ, в гидрографическом управлении, активно действовавших антисоветских гнезд» (л. 23).

Подобная практика читателю (как и следствию) уже известна из майской статьи в «Советской Арктике» и доноса Бубнова. Новым является только причастность к этой злодейской деятельности Отто Юльевича. Очевидно, доказать последнее и стремились следователи НКВД, натолкнувшись, однако, на скрытое сопротивление подследственного, что нетрудно проследить по содержанию документа.

Например, он объяснил успех Шмидта в перегоне миноносцев по трассе Севморпути в 1936 году стремлением получить «…с одной стороны, личные выгоды (каким образом? — В. К.), а с другой — провалить то, что связано с освоением трассы» (л. 28). Включить в протокол подобную чушь мог только совсем тупой представитель спецслужб или не озабоченный их правдоподобностью. Аналогичный вывод следует из других показаний подследственного: «1. Мы организовали эти работы так, что они проводились не там, где это диктовалось необходимостью, что в некоторых случаях могло привести к катастрофе… 2. По предложению О. Ю. Шмидта мы вредительски организовали изучение гидрологического режима… Для прикрытия Шмидт выдвинул теорию о «полезном параллелизме» (силами ВАИ и Гидрографической службы. — В. К.). 3. Шмидт организовал при себе Междуведомственное ледовое бюро, которое, однако, было создано для отвода глаз. Бюро, разумеется, было превращено в говорильню…» и т. д.

Из приведенного можно сделать единственный вывод: при несомненном стремлении «органов» получить материал на Шмидта Самойлович подавал его таким образом, что при сколько-нибудь объективном подходе липовый характер полученной от него информации становился очевидным.

Вместе с тем в показаниях Самойловича присутствуют детали, видимо, характерные для личности Шмидта, но никак не изобличающие его в качестве государственного преступника. Так, Рудольф Лазаревич отметил стремление шефа результаты очередной экспедиции должным образом «преподнести… правительственным и партийным кругам» (л. 16). Или замечание Шмидта об одном из невозвращенцев («человек вредить не хотел, а просто не выдержал советских условий жизни»). Объясняя стремление шефа задержаться на посту директора ВАИ в свете перспектив ГУ СМП, он приводит его фразу: «…не исключаю возможности провала, и кто знает, как пойдут дела в Главсевморпути» (л. 20) и т. д. Практически все на уровне обычных человеческих и рабочих сомнений, свойственных как руководителю любого ранга, так и рядовому обывателю в сколько-либо сложной жизненной обстановке.

Из подвалов Лубянки вернемся в высокие широты. Оставшиеся во льдах три корабля продолжали свой дрейф с ограниченными экипажами общей численностью всего 33 человека. Хотя практически готов был новый ледокол «Иосиф Сталин», построенный в Ленинграде, но в связи с арестом директора предприятия и главного инженера (очередные враги!) в навигации 1938 года его роль оказалась минимальной. Пришлось снова «отдуваться» старичку «Ермаку»… Его прежнего капитана Воронина после похода в Гренландское море срочно перевели на новый ледокол «Иосиф Сталин», а капитаном «Ермака» стал опытнейший морской волк М. Я. Сорокин, человек с очень непростой биографией. В несчастном Цусимском бою он оказался одним из трех уцелевших на своем корабле (Шевелев, 1999), а при подавлении Кронштадтского мятежа 1921 года отказался стрелять по его участникам, чудом избежав расстрела. Поскольку большинство руководящих моряков Главсевморпути было репрессировано, командовать операцией по освобождению зазимовавших судов поручили двум авиаторам — Шевелеву и Алексееву — вместе с чекистом А. И. Минеевым.

Первый бросок «Ермак» предпринял на Землю Франца-Иосифа, справившись с выводом трех судов за последнюю неделю мая — лиха беда начало! Столь же стремительно с помощью ледовой воздушной разведки «Ермак» действовал и в Карском море, закончив свои операции практически в июле, — 15 судов из 26 зимовавших обрели свободу (3 — на Земле Франца-Иосифа, 6 — на Диксоне и еще 6 — в проливе Вилькицкого). Если учесть, что «Красин» на местном угле обрел былую силу и вытащил изо льда весь караван «Ленина», то освобождение зазимовавших судов в навигацию 1938 года проходило вполне успешно.

Однако судьба «каравана из трех судов» в районе Новосибирских островов, неумолимым дрейфом увлекаемого в Центральный Арктический бассейн, до последнего момента оставалась под сомнением. Зимующие экипажи с нетерпением ожидали своего освобождения. Судя по дневнику В. Х. Буйницкого, студента Гидрографического института, оставшегося после вывоза основной массы зимовщиков самолетами для продолжения научных наблюдений, 20 августа в караване стало известно, что «Ермак» находится примерно в 250 милях от зимующих судов.

«22 августа… «Ермак» быстро продвигается на север. Теперь нас отделяет от него расстояние порядка 120–130 миль…

25 августа. Плохи дела с «Седовым». Тщательный осмотр рулевого управления подтвердил наши опасения. Руль оказался свернутым на правый борт, рудерпис погнут. Своим ходом «Г. Седов» идти не сможет…

28 августа… Вскоре после полуночи туман рассеялся, и в 2 часа вахтенный увидал на горизонте дымок «Ермака».

Мгновенно все повскакали с постелей и высыпали на палубу. Когда каждый убедился, что вахтенному не мерещится и что на горизонте дымит действительно «Ермак», всех обуял совершенно неописуемый восторг. Сон как рукой сняло, хотя последние двое суток никто не смыкал глаз. Все засуетились, спеша закончить последние приготовления к выходу корабля из дрейфа.

Быстро собрав приборы, я отправился в магнитный павильон, чтобы сделать последнюю серию наблюдений… Вернувшись на корабль, помог Юрию закончить гидрологические наблюдения и измерение глубины.

Как и всегда, второпях не везло, оборвался трос.

Наблюдения удалось закончить только к 8 часам. Глубина равна 3805 метров.

Тем временем «Ермак» преодолел полосу тяжелых льдов… и в 9 часов подошел к каравану» (1945, с. 70–71). На фоне описанного характерна одержимость молодого ученого (формально студента), готового «вкалывать» до последнего, его почерк настоящего исследователя…

Глазами людей с «Ермака» встреча на дальних параллелях выглядела так: «…B густом тумане мы шли на север, на корабле началась тревога: ледовая разведка не получилась из-за тумана… Алексеев и Сорокин, потолковав между собой, попросили меня созвать совет — что делать дальше? В лоб поставили вопрос: до каких пор идти? Ведь уже подошли к таким местам, где при перемене ветра могут так сомкнуться льды, что мы и сами попадем в ловушку генерального дрейфа, причем года на два, пока нас не вынесет в пролив между Гренландией и Шпицбергеном. Обсуждали мы это довольно долго. Надо сказать, что команда уже волновалась. Я объявил решение: пока есть больше половины угля, идти вперед, а когда «съедим» половину, придется возвращаться.

И вот, как иногда бывает, туман вдруг раздернулся, как занавес в театре, перед нами — голубые поля тяжелого льда, а на горизонте — три вертикальные черточки мачт кораблей, к которым мы шли. Сразу переменилось настроение. Все решили пробиться во что бы то ни стало… И наконец, пробились. Сколько радости было! И у нас, и у тех, кто оставался на зимовке… Решено было взять «Седов» на буксир: его нос водрузился прямо на корму «Ермака», прихватили стальными тросами. Так и потащили его. Но «Седов» сам стал служить рулем у «Ермака» и затягивать его в сторону, так что ледокол не мог держать прямой курс. В результате получилось так, что корму «Ермака» забросило так, что после страшного удара ледокол встряхнуло и лопнул его гребной вал. Его конец вместе с гребным винтом ушел на океанское дно на глубину больше четырех километров… Мы в конце концов действительно выбрались и вывели все три парохода — «Седов», «Садко» и «Малыгин» — на более разреженный лед, и я вздохнул свободней — кажется, пронесло! Я ушел в каюту спать — перед этим не спал суток двое. Вдруг услышал стук в дверь. Вошел старший механик Кузьма Петрович Малинин с убитым видом. Что случилось?.. Сообщил, что «Ермак» остался на одной машине, другую потеряли…

Остановили ледокол. В кают-компании поставили длинный стол, во главе, как положено, место для капитана Михаила Яковлевича Сорокина…

Пришел Сорокин, сели за стол, начался обед. Сорокин, поглаживая усы, начал сообщение: «Теперь у нас уже не ледокол «Ермак»… Кто-то из молодежи спросил: «А что же? «… «У нас сейчас не ледокол, а баржа с паровым отоплением по имени «Ермила». Что делать? Дай бог, самим ноги унести, нечего и думать, чтобы кого-нибудь буксировать»… (тем самым в деталях повторялась ситуация, пережитая Шмидтом на «Сибирякове» в Чукотском море осенью 1932 года. — В. К.)

Кузьма Петрович что-то помудрил с центральной машиной, поднял ее до пяти тысяч лошадиных сил, и мы кое-как потопали на юг. Встал вопрос — что делать с «Седовым»? Ведь его люди уже одну зиму провели во льдах, и теперь в хорошем настроении шли домой. И вдруг такое дело. Я даже поддался общему настроению и дал телеграмму в Москву с просьбой разрешить экипаж «Седова» взять на «Ермак», а корабль пустить в самостоятельный дрейф, а потом найти его. Москва не разрешила. С корабля действительно нельзя спускать флаг…

Тогда я объявил набор добровольцев — кто хочет остаться на «Седове». Приказом на такое дело назначать людей плохо. Вызвался остаться капитан «Седова» Константин Сергеевич Бадигин, второй — молодой практикант Буйницкий, который вел научные работы. Кажется, остались еще радист Полянский и второй механик. Кое-кто перешел с «Ермака», сами ребята вызвались (целых 40 человек, а отобрали шестерых. — В. К.). В общем, собрали команду… Наши кладовщики, у которых зимой снега не выпросишь, открыли двери складов — бери что хочешь. Такое было настроение, потому что ребята шли на подвиг.

Дали им уголь, нужные комплекты оборудования, и я обещал, что через полгода прилетим за ними. (Это был случай, когда я не смог выполнить обещание…) Хотя расставаться было горько, но нужно было уходить на юг. Это был единственный пароход, который мы не смогли тогда вывести» (Шевелев, 1999, с. 97–99).

Разочарование седовцев было велико: «Наступил тягостный момент расставания. В сумерочном свете полуночи маленькой тесной группой стояли мы на осклизлой палубе корабля. Крупные липкие хлопья мокрого снега, тая, грязными струйками стекали по одежде и усталым взволнованным лицам. На мачте «Г. Седова» взвился сигнал «Счастливого плавания». В ответ на «Ермаке» и «Садко» подняли «Счастливо оставаться». Заревели гудки — раздвигая льды, «Ермак» и «Садко» тронулись на юг. Издалека доносились прощальные гудки «Малыгина». И хотя каждый из нас остался в дрейфе по своей воле, стало как-то страшно тоскливо и тяжело» (Буйницкий, 1945, с. 72).

Правда, была еще одна попытка выручить «Седова». «13 сентября начался поход л/к «И. Сталин» в тяжелом льду в район дрейфа л/п «Г. Седов». Другой целью похода нового ледокола было испытание его корпуса и машин. Испытание прошло успешно. До 80° с. ш. ледокол сравнительно легко преодолевал встречавшиеся льды. Но севернее начались поля 10-балльного торосистого льда двухметровой толщины. За «И. Сталиным» шел «Ф. Литке». 22 сентября они достигли 83° с. ш. и 142°30′ в. д. До «Г. Седова» оставалось всего 50 миль. Но все это пространство было покрыто тяжелым 10-балльным непреодолимым даже для нового ледокола льдом. Поэтому с 83° с. ш. «И. Сталин» и «Ф. Литке» повернули назад к западному побережью Таймыра» (Белов, 1969, с. 208–209). Судьба «Седова» определилась, и это событие стало последним аккордом в ликвидации последствий предшествующей несчастной арктической навигации, прошедшей при участии Отто Юльевича. «Тогда считать мы стали раны, товарищей считать…»

При всех потерях объем перевозок в навигацию 1938 года по трассе достиг 270 тысяч тонн, примерно на 30 тысяч тонн больше, чем в предшествующей навигации. Но, что важнее, моряки (особенно ледокольщики) обрели уверенность в своих силах, тем более что в ближайшем будущем предстояло пополнение ледокольного флота. Правда, итоги навигации 1938 года показали, что «…сквозные рейсы не стали необходимостью ни для Дальнего Востока, ни для Европейской части СССР, хотя в предыдущие годы была блестяще продемонстрирована их полная осуществимость. В этом отношении предстояла большая и сложная организационная работа» (Белов, 1969, с. 211). Получалось, что сквозные рейсы (выгодные с пропагандистской точки зрения) не были экономически востребованы — пока по уровню промышленного развития Дальний Восток мог развиваться и без Севморпути. Но не Красноярский край или Якутия. Образно говоря, в угоду партийным органам руководство Севморпути какое-то время ставило телегу впереди лошади, на что обратил внимание еще накануне навигации 1937 года Б. В. Лавров, поплатившийся за свое предвидение.

Вернемся в арктический кошмар 1937–1938 годов. Причины провала навигации 1937 года наиболее полно описал М. И. Шевелев: «Когда начинаешь разбирать любое аварийное происшествие, всегда находишь целый клубок переплетающихся между собой проблем. Причин всегда несколько, и они сходятся в одной точке, хотя каждая в отдельности не вызвала бы аварии. Были серьезные ошибки в прогнозе ледовой обстановки… Крайне тяжелая обстановка в 1937 году оказалась в центральной части, в море Лаптевых и достаточно легкая в районе Чукотки. Но это не сразу стало понятно, и план не был тут же пересмотрен в соответствии с реальным положением…

С проведением навигации опоздали. Опоздали с выходом и ледоколы «Красин» и «Ермак», очень задержал Наркомвод с выделением судов, причем многие из них оказались малопригодными в условиях Севера. Опоздали грузы в портах. В результате всего этого суда выходили в плавание с большим опозданием и попадали в Арктику в не самое лучшее время…

Руководство Главсевморпути оказалось занято другими делами. Шмидт только что вернулся после экспедиции на Северный полюс, болел, у него обострился туберкулезный процесс. А тут еще трагическая экспедиция Леваневского. Она отвлекла внимание Шмидта, авиация вынуждена была оторваться от всех дел… В результате к концу навигации сложилось такое положение, которое приводило руководство к выводу, что не обязательно во что бы то ни стало выполнять планы, а надо ясно просчитывать возможность, чтобы решить, что можно сделать, а что нельзя. Нужно было сосредоточить все усилия на самом необходимом и отказаться от некоторых частностей плана. Но никто из оставшихся людей не рискнул взять на себя ответственность. В общем, они все были неплохие люди — Николай Михайлович Янсон, бывший нарком водного транспорта, в то время — первый заместитель Шмидта, фактический руководитель в то время. Начальником морского управления был Крастин, начальником операций в западном секторе — Ковель, на востоке — Дриго. Все они раньше работали в Наркомводе, свое морское дело знали хорошо, но не имели достаточного опыта для работы в Арктике. И все позднее были репрессированы… Не оказалось организующего и координирующего руководства»(1999, с. 77–78). К последнему утверждению компетентного и авторитетного источника автору остается только присоединиться.

Шевелев сказал самое главное, поскольку в постановлении Совнаркома от 28 марта 1938 года сверх описанного им были ссылки на «благоприятную обстановку для преступной антисоветской деятельности вредителей в ряде органов ГУ СМП», в связи с чем предписывалось: «Очистить аппарат Главсевморпути от забравшихся в него сомнительных элементов». И очистили…

При завершении навигации 1937 года бросается в глаза еще одно обстоятельство — на трассе отсутствовал сам Шмидт, который после пребывания на полюсе нуждался в лечении (застарелая легочная болень, не самая подходящая для полярного исследователя), а главным образом — для отчетов в ЦК и Академии наук. Это помимо личных дел, из которых отметим смерть супруги Отто Юльевича. Шмидт отнюдь не был моряком, но он так мог организовать работу, что взаимодействие самих моряков с наукой и летчиками было наиболее результативным. Едва ли его можно обвинить в том, что это взаимодействие не было отработано до уровня кабинетного решения — определенно до этого было еще далеко. Так или иначе, в ту несчастную навигацию на трассе не оказалось организатора уровня Шмидта, который, максимально используя специалистов, еще мог бы взять решение на себя. Такое объяснение совпадает с точкой зрения Ермолаева, обратившего внимание на то, что в «…стране побеждала тогда командно-административная система» (1999, с. 224), сковавшая инициативу тех, от кого зависел исход навигации 1937 года. Это наглядно демонстрирует беспомощная переписка капитанов зазимовавших судов с Москвой.

Правда, Ермолаев упускает одно обстоятельство — Шмидт стал героем Арктики на начальном этапе своей полярной карьеры, когда ему был предоставлен карт-бланш. А после эпопеи «Челюскина» он перестал быть свободным человеком — и стал частью системы, что явилось началом конца Шмидта-полярника. Система оказалась сильнее… Разумеется, в сложившейся обстановке Папанин (фигура сколь колоритная, столь и характерная для командно-административной системы того времени, сама по себе несравнимая по масштабу со Шмидтом) для партии (или Сталина, что одно и то же) больше подходил на пост главы ГУ СМП. Видимо, окончательное решение о замене Шмидта Папаниным на посту начальника ГУ СМП было принято на встрече со Сталиным 15 сентября 1938 года в присутствии обоих.

Обстоятельства замены Шмидта Папаниным в нашей исторической литературе освещены крайне скупо, но практически единодушно признаются одним из самых значительных последствий несчастной навигации 1937 года. Вместе с ним из системы Главсевморпути ушли (хотя и не одновременно) уцелевшие в «ежовщину» М. И. Шевелев, Г. А. Ушаков и ряд других талантливых руководителей. Имя Шмидта исчезло со страниц изданий ГУ СМП, а в лексике Папанина, особенности которой полярникам хорошо известны, появилось новое определение — «шмидтовец» (видимо, по опасной аналогии — троцкист или бухаринец). Очередное падение не было чем-то новым для Шмидта — подобное (хотя и не столь масштабное) он неоднократно испытал в 20-х годах.

А пока одновременно с передачей дел от Шмидта к Папанину проходила реорганизация Главсевморпути, с освобождением от второстепенных направлений деятельности (то, что иногда называют разукрупнением) с тем, чтобы сосредоточиться на главном — проведении арктических навигаций. В целом последствия несчастной навигации 1937 года были ликвидированы довольно скоро, прежде всего благодаря здоровой основе, заложенной при Шмидте. Тем не менее некоторые суда вернулись к нормальной эксплуатации небыстро, что в первую очередь относится к «Седову».

При всех обвинениях в адрес Шмидта, справедливых и несправедливых, надо иметь в виду, что созданная им организация оправилась после потрясений 1937 года удивительно быстро и при всех последующих сменах руководства она успешно выполняла свои задачи в Арктике еще на протяжении почти четверти века. Она благополучно закончила свое существование, когда, отработав порученные ей при создании функции, передала их в различные ведомства — морские, научные, производственные. Определенно в Отто Юльевиче соединялся талант ученого и дар администратора — работать на будущее, на перспективу.

Академик Шмидт занимался совсем иными делами, когда в Арктике прошел еще один эксперимент, спонтанно возникший все в том же несчастном 1937 году — завершился наконец дрейф ледокольного парохода «Седов» с капитаном Константином Сергеевичем Бадигиным, начавшим дрейф в качестве второго помощника на «Садко».

Завершение дрейфа «Седова» проходило в сложных условиях, доставивших его участникам немало испытаний и волнений. Первое серьезное ЧП произошло через двое суток после сообщения о невозможности подхода «Иосифа Сталина». При подвижке льда пароход так накренился, что через отливное отверстие холодильника при неисправном невозвратном клапане в машинное отделение стала поступать забортная вода. Через час крен достиг 30 градусов, и, только забив отверстие деревянной пробкой снаружи, удалось прекратить поступление воды, а затем откачать ее.

Годовщина дрейфа была отмечена званым обедом в кают-компании с шикарным меню из продуктов, полученных при прощании с «Ермака», включая сыры, колбасу брауншвейгскую, закуски из свежей свинины и т. д. Преобладали, однако, консервы (шпроты, килька, муксун в масле, осетрина в томате и т. д.). Десерт включал кофе, какао, чай с лимоном, шоколад и многое другое. Не были забыты и вина как с материка (кахетинское, мадера, русская горькая), так и собственного производства — «ликеры» ААП (названные по инициалам производителя) и «84-я параллель». Полярной особенностью стола было блюдо с проросшим горохом в качестве противоцинготного средства — сведений о популярности этого «яства» не сохранилось.

На правах нового хозяина ГУ СМП (формально ставшего таковым только в марте 1939 года) по радио выступил Папанин:

«— Дорогие браточки-седовцы! Как вы живете среди льдов, как вы себя чувствуете? Работайте же, дорогие, трудитесь для науки — ведь вы продолжаете то, что мы начали. А Родина, правительство, партия, товарищ Сталин вас не оставят…» (Буйницкий, 1945, с. 86).

Действительно, сутки спустя пришли поздравительные телеграммы за подписью Сталина и Молотова — как и во времена «Челюскина» партия настойчиво превращала полярную драму в пропагандистское шоу. Решительно изменился стиль общения руководства с Варварки с участниками дрейфа. В середине февраля поступило очередное послание от Папанина: «С большим вниманием со всей страной слежу за вашим героическим дрейфом. Вы, советские люди, дадите мировой науке больше, чем дал Нансен во время дрейфа на «Фраме». Горжусь, что работа нашей четверки закрепляется и расширяется работой седовцев, которые прославят свою родину новой замечательной победой… Как полярник, как ваш друг, хочу поставить перед вами задачу — довести дрейф силами вашего коллектива с непоколебимостью и твердостью подлинных большевиков. Дорогие браточки, знайте, что за вашим дрейфом следит весь советский народ, наше правительство, лично товарищи Сталин и Молотов…» (с. 118). Суть послания — оставайтесь на судне до конца дрейфа.

Похоже, полюсные лавры Отто Юльевича кому-то не давали покоя. Когда «Седов» оказался так далеко на севере, у капитана Бадигина возникла идея, описанная Буйницким — другим человеком, оказавшимся в нужное время на нужном месте (кстати, отчисленным из Гидрографического института за неявку на занятия в связи с самовольным участием в дрейфе без согласования с дирекцией): «21 апреля. Широта 86 градусов 08 минут, долгота 85 градусов 11 минут… Вечером капитан сообщил мне о своем решении направить на север санную экспедицию в составе трех человек — начальника, радиста и матроса. Задачи экспедиции: отойти к северу от корабля на 90–120 миль и в течение месяца вести там наблюдения за дрейфом льда. Возглавить эту экспедицию Константин Сергеевич предложил мне. Несмотря на всю спортивную и некоторую научную заманчивость такого похода, я высказался против его организации… Полагаю, что экспедиция не состоится» (1945, с. 129–130).

Намерения Бадигина ничего не добавляли к характеристике природного процесса, характер которого уже привлек внимание Визе по результатам наблюдений зимы 1937–1938 годов: «Восточный дрейф ледокольных пароходов был вызван преобладавшими юго-западными ветрами, которые, в свою очередь, были обусловлены циклонами, проходившими по необычайно северным траекториям… характерными для потепления Арктики» (1948, с. 352). Отметим, что именно сопоставление результатов наблюдений «Фрама» и «Седова» однозначно доказали потепление Арктики, что само по себе имело первостепенное значение.

10 декабря 1939 года на широте 83°13′ Буйницкий записал: «Узнали сегодня об организации правительственной экспедиции на ледоколе «И. Сталин» для вывода из льдов «Г. Седова». Начальником экспедиции назначен И. Д. Папанин» (с. 191). В середине декабря В. Ю. Визе сообщил, что, по его расчетам, «Седов» пересечет 82-ю параллель 20 декабря, что и подтвердилось. Теперь уже было не до празднования нового 1940 года, который на исходе первых суток преподнес великолепный подарок — «по всей восточной половине горизонта наблюдалось интенсивное водяное небо» (с. 199).

«3 января. Широта 80°56′, долгота 3°11′ В 11 часов Буторин и Ефремов увидали луч прожектора с ледокола «И. Сталин»… 13 января… Около 9 часов несколько улучшилась видимость и как-то сразу совсем близко, весь в огнях открылся «И. Сталин». В 9 часов 07 минут ледокол подошел к борту «Г. Седова» и принял швартовые концы» (с. 202) — это был финал дрейфа, продолжавшегося 812 дней, ознаменовавшийся присвоением звания Героев Советского Союза всем 15 членам экипажа «Седова» наравне с капитаном «Сталина» Белоусовым. Папанин стал за эту операцию дважды Героем — решением «сверху» явно в пику Шмидту по ситуации февраля — марта 1938 года в Гренландском море.

Финал драмы, начавшейся поздней осенью 1937 года на востоке Советской Арктики, оказался в меру пошлым — в духе советской командно-административной системы. Это не относилось, разумеется, к самим седовцам. Моряки «Седова» не только сохранили судно, оказавшееся в неодолимых льдах не по их вине, но и получили ценную научную информацию, превратив первоначальное поражение в победу. Наши полярники еще раз наглядно продемонстрировали перед всем миром непроходящее и необъяснимое качество россиянина — находить выход из самых немыслимых и отчаянных ситуаций, созданных руководством. Тем и сильна Россия на страх врагам и себе на удивление.

С расстояния десятилетий роль Шмидта в Арктике, несомненно, выглядит выдающеймся. Его вклад остается и в нашей современной Российской Арктике. Тем более что после распада СССР значение Арктики для России значительно возросло. Поэтому в заключение раздела книги об арктической деятельности выдающегося полярника советской поры Отто Юльевича Шмидта приводится справедливая оценка видного полярного историка М. И. Белова:

«Большим энтузиастом освоения Арктики был О. Ю. Шмидт. Его авторитет ученого и личное обаяние способствовали тому, что в аппарате Главсевморпути и на местах собрались лучшие силы. Считалось честью работать с О. Ю. Шмидтом. Инициативный и решительный первый начальник Главсевморпути являл собой пример стойкого руководителя и коммуниста. Все крупные экспедиции в Арктику начиная с 1929 года, когда О. Ю. Шмидт впервые познакомился с Севером, возглавлялись им. Он всегда находился в гуще событий. Несмотря на занятость текущими делами по руководству Главсевморпути, он находил время для научной творческой работы — всегда оставался прежде всего ученым… Уход О. Ю. Шмидта из Главсевморпути в 1939 году в связи с избранием его вице-президентом Академии наук СССР (!!! — В. К.) был большой потерей для этой организации, ибо, как ее начальник, он удачно выражал все ее существо — масштабность, необычайно смелый организаторский замысел и научный подход к решению хозяйственных и транспортных проблем. Крупный ученый и не менее крупный организатор — именно таким видели полярники О. Ю. Шмидта на посту арктического главка. Традиции, заложенные О. Ю. Шмидтом при создании Главсевморпути, пережили его. Ими руководствовались и руководствуются все работники, посвятившие себя трудному, но почетному делу освоения Арктики» (1969, с. 104–105).

Вместе со Шмидтом созданную им организацию почти одновременно или вскоре после ухода основателя покинули другие его видные сотрудники — начальник полярной авиации Шевелев, синоптик Дзердзеевский, первопроходец острова Врангеля и Северной Земли Ушаков, а также шмидтовцы. В Главсевморпути наступали новые времена, и имя Шмидта из многих изданий тех лет надолго исчезло. Чего-либо подобного несчастной навигации 1937 года за все время существования ГУ СМП не повторилось. На общем фоне заслуг самого Шмидта и возглавлявшегося им коллектива полярников это событие представляется досадным эпизодом, если бы не многочисленные жертвы среди полярников, связанные с явлением, названным позднее «культличности».