Последняя русановская разведка исчезла, растворилась в ледяных просторах высоких широт за гранью неизвестного, а события в Российской Арктике развивались так, как наметил человек, судьба которого на два десятилетия для остального мира оставалась тайной за семью печатями. Своей неукротимой энергией он создал предпосылки для возникновения своеобразной полярной эстафеты, действовавшей в нашей стране на протяжении десятков лет. Обратимся к фактам.
Поскольку результаты работ полевого сезона 1912 года на Шпицбергене были восприняты как в Петербурге, так и в Архангельске положительно, на свет появилось промышленное общество «Грумант», в котором большую роль играли капиталы архангельского препринимателя Агафелова. Уже в навигацию 1913 года из Архангельска на Шпицберген отплыл пароход «Мария» с горняками (около сорока человек) во главе с Самойловичем и штейгером Никитиным. «Уральские рабочие, впервые попавшие на море и в эту пустынную арктическую область, вначале чувствовали себя несколько подавленными, но когда были расставлены палатки и наладилась бытовая сторона жизни, они с каждым днем чувствовали себя все лучше и потом в конце нашего пребывания стали настоящими патриотами Арктики. Сама работа, — отмечал Самойлович, — была очень интересная; уголь выходил на поверхность, штольня, заложенная мной на берегу ручья, быстро двигалась вперед. Пища, хотя и состояла из консервов, была сытная и работа спорилась прекрасно» (1982, с. 169).
Более детальная разведка показала, что запасы угля превышают здесь четыре миллиарда тонн, и, таким образом, сомнений в его промышленном значении не возникало. Через некоторое время рабочие освоились с жизнью в палатках, привыкли готовить пищу на примусах и спать в спальных мешках. За неделю был выстроен бревенчатый дом с большой русской печью, по словам норвежцев, самый теплый на всем Шпицбергене. Ежедневная выпечка свежего хлеба окончательно подняла настроение «работяг».
К концу августа было выдано на гора 2500 тонн угля, но лиха беда начало… Доставка угля в Петербург сопровождалась таможенными затруднениями, поскольку «стражи закона» никак не могли уразуметь, каким образом русский уголь поступает в Россию из-за рубежа, да еще с островов, не имевших в ту пору государственной принадлежности! В конце концов этот казус в головах чиновников получил свое вполне благополучное объяснение и Шпицберген вернулся в сферу российских интересов.
Возвращению Самойловича в Россию предшествовало посещение Стокгольма для консультаций с видным знатоком геологии Шпицбергена профессором Натхорстом и ознакомлением с геологическими коллекциями в музеях шведской столицы и университета Упсалы. Эта работа была продолжена им и в Петербурге, где он имел встречу в Геологическом музее Академии наук с академиком Чернышевым, возглавлявшим тогда Геологический комитет, с которым в свое время не нашел общего языка Русанов. «Я никогда до того не встречался с Феодосием Николаевичем, — писал позже Самойлович, — и с некоторым трепетом думал о знакомстве с ним (возможно, после рассказов Русанова. — В. К.). Я застал его во время беседы с одним из сотрудников и, робко подойдя к нему, сообщил неуверенным голосом, что я приехал со Шпицбергена и хотел бы показать ему сборы. Чернышев схватил меня за руку, потащил куда-то в противоположную сторону музея и начал оживленно расспрашивать меня о работах нашей экспедиции. Я сразу почувствовал симпатию к этому человеку небольшого роста, с большой копной седых всклокоченных волос над огромным лбом и торчащей вперед седоватой бородкой. Феодосий Николаевич тот час же отвел мне один из столов в музее, у которого я должен был начать обработку своих коллекций» (1982, с. 167). Волей-неволей Геологическому комитету пришлось иметь дело если не с самим Русановым, то с продолжателями его дела.
Во время Первой мировой войны «Особое топливное совещание» поставило перед правительством вопрос о добыче шпицбергенского угля для снабжения паровозов Мурманской железной дороги, имевшей стратегическое значение.
После Версальского мира добыча угля на рудниках Грумант-сити с причалом в Колсбэе первое время составляла всего три-четыре тысячи тонн, а с продажей большей части акций при участии Самойловича советскому тресту «Севе-ролес» в 1925 году поднялась до девяти тысяч. Наконец в 1931 году акции компании были полностью выкуплены советскими организациями, и угли Шпицбергена таким образом в конце концов были сохранены за нашей страной. Но не сам архипелаг, который в 1920 году страны Антанты решили передать Норвегии, с оговоркой в отношении особых прав России после завершения Гражданской войны. Спустя четыре года, в обмен на признание своего режима в России наши коммунисты признали норвежский суверенитет над Шпицбергеном и только тогда королевский флаг взвился над ледниками полярного архипелага.
В самой же России, несмотря на исчезновение Русанова, его идеи по гидрографическому обеспечению Северного морского пути уже завоевали умы, хотя «ледовитоокеанский вариант» в обход Новой Земли с севера по-прежнему отпугивал моряков, особенно после дрейфа «Святой Анны». Перспектива быть унесенным к полюсу в процессе выполнения обычного товарного рейса не вызывала восторга ни у деловых людей, вкладывавших деньги в новое предприятие, ни у самих судоводителей. Вместе с тем предложение Русанова о строительстве полярных станций, снабженных радио для обеспечения мореплавания к устьям Оби и Енисея, было принято — жизнь заставила. Последствия такого решения сказались тут же. Если за первое десятилетие XX века здесь в летнюю навигацию проходило лишь одно судно, то за последующие десять лет, несмотря на все военные потрясения, количество судов на этой трассе возросло в четыре раза, причем эти изменения пришлись на период строительства полярных станций: в 1913 году — в Югорском Шаре, в 1914-м — на Вайгаче в Карских Воротах и на западном берегу Ямала на мысе Морасале, а в 1915 году — на острове Диксон при входе в Енисейский залив. Во времена колониальных захватов или освоения Дикого Запада опорные пункты на новых территориях создавались в виде крепостей и укрепленных фортов, что порой сохранилось в их сегодняшних названиях, уже не отвечающих современному облику. В Российской Арктике такие опорные пункты мирного освоения обычно выглядели скоплением нескольких домиков и складских помещений на негостеприимном пустынном берегу и только тонкие высокие силуэты флюгеров и метеобудок говорили об их назначении. При подходе с моря полярные станции в то время нередко опознавались по высоким решетчатым радиомачтам, позволявшим держать связь с Большой Землей — в первую очередь с Архангельском, где до сих пор сохраняется такая радиомачта в пригороде Исакогорка как памятник раннего этапа современного освоения Арктики. Хотя отмеченный этап деятельности полярных станций не получил должного освещения в литературе из-за военных событий, именно здесь был накоплен ценный опыт длительного пребывания людей в ограниченном коллективе, совсем иной, чем в экспедициях, весьма пригодившийся при подготовке экипажей космических кораблей много десятилетий спустя.
Благодаря работе этих станций продолжительность плавания на западном отрезке Северного морского пути уже в самые первые годы их существования (1913–1915) сократилась с 33 до 11 дней. По меркам того времени прогресс был выдающимся, однако в рамках русановского предвидения: «Когда явится возможность пользоваться услугами радиотелеграфных станций, извещающих о распределении льдов, тогда исчезнет необходимость в бесполезной потере времени на выжидательные стоянки у этих льдов» (1945, с. 95). Как отмечено ранее, строительство полярной станции на Диксоне, поддержанное Академией наук, было связано с выводом зазимовавших у северного побережья Таймыра судов «Таймыр» и «Вайгач» Гидрографической экспедиции Северного Ледовитого океана под руководством Вилькицко-го. В будущем этой станции предстояло превратиться в обсерваторию, а самому Диксону в столицу Западного сектора со штабом морских операций и всем тем, что ему сопутствует, включая аэродром и порт на ближайшем побережье материка. Не случайно деятельность подобных научных объектов сам Русанов связывал с развитием прогноза погодной и ледовой обстановки: «Представляется… полная возможность заранее и очень задолго предсказать приближение и затем наступление годов» с различной ледовой обстановкой, что могло значительно облегчить работу судоводителей. Прогноз Мултановского на лето 1915 года для Карского моря был только первой ласточкой на пути создания прогнозов изменения всей природной среды, но, что важно, он был сделан в самом начале развития направления, по Русанову. Но поиск и освоение двух новых путей — по Маточкину Шару и Ледовитому океану требовали постройки новых полярных станций.
В ряду других событий на протяжении лихолетья, пока Россия содрогалась в муках Первой мировой и Гражданской войн, временами замещаясь на карте мира сборищем непонятных агломераций, сменявших одна другую, исчезновение «Геркулеса» с экипажем и экспедицией на борту первое время на фоне гибели миллионов не воспринималось истощенным и доведенным до потери инстинкта самосохранения российским послевоенным обществом как нечто чрезвычайное. Боль потери пришла уже в мирных условиях, когда с завершением Гражданской войны жизнь стала возвращаться к обычной повседневной работе. Разбросанные событиями Гражданской войны полярники разных специальностей (те, что уцелели или не ушли на чужбину) стали возвращаться с фронтов, где они нередко противостояли друг другу, и «тогда считать мы стали раны, товарищей считать». Иные тут же включались в работу в Арктике, порой просто для того, чтобы не умереть с голоду, другие в состоянии глубокого политического и военного похмелья раздумывали о будущем, пробуя занять свое место в нем. Самое удивительное заключалось в том, что даже братоубийственная бойня не остановила развития событий в Российской Арктике по русановскому прогнозу, что подтверждается множеством примеров.
Уже в апреле 1920 года новый советский Комитет Северного морского пути обратился в правительство с предложениями о постройке станций в Маточкином Шаре и на мысе Желания, тем более что деятельность новоземельских станций в Малых Кармакулах и в Крестовой губе из-за событий Гражданской войны практически прекратилась. Летом 1921 года ледокольное судно «Таймыр» при участии заинтересованных специалистов выполнило необходимые рекогносцировки, хотя по разным причинам к строительству приступили лишь в навигацию 1923 года. Строили эту полярную станцию силами Главного гидрографического управления под руководством Н. Н. Матусевича, для чего был организован Отдельный северный гидрографический отряд при участии таких видных специалистов, как Н. И. Евгенов и П. К. Хмызников. В качестве научных консультантов на берегах Новой Земли в это время работали из Главной Геофизической обсерватории — Н. И. Калитин, от Гидрологического института — В. Ю. Визе, из Академии наук — А. И. Толмачев, от Геологического комитета — Б. К. Лихарев, целое созвездие ученых, оставивших в науке значительный след. Станция была построена в период с 21 августа по 6 октября на северном берегу Маточкина Шара на полпути между Белужьей губой и мысом Выходным, где проходил один из первых русановских маршрутов летом 1907 года. На ее территории разместились жилой дом с пятнадцатью комнатами-каютами, баня, два склада, павильон для магнитных наблюдений, метеоплощадка, радиорубка. Первым ее начальником (причем с чисто хозяйственными обязанностями) был Н. П. Кнюпфер. За метеорологические наблюдения (один из основных видов работ) отвечала И. JI. Ру-синова — первая женщина-зимовщица, получившая свой первый полярный опыт здесь же на Новой Земле в 1921–1922 годах в Малых Кармакулах. Магнитные наблюдения проводил А. Н. Захарьевский. Среди зимовщиков были также геолог А. Шенкман и ботаник А. И. Толмачев. Таким образом, первые зимовщики оказались весьма интеллигентной публикой. На будущий год строительство продолжалось, станция была преобразована в обсерваторию, а штат ее расширен.
Среди других немногочисленных научных объектов в Российской Арктике вскоре обсерватория заняла особое место, поскольку здесь проходили отработка новых видов наблюдений и применение новой техники. Например, радист Э. Т. Кренкель первым испытал здесь короткие радиоволны для связи на дальних расстояниях, а пилот Б. Г. Чухновский выполнил первые ледовые разведки для судов Карских экспедиций — это были важнейшие заявки на будущее, весьма перспективные и получившие развитие не только у нас, но и за рубежом. Обсерватория в Маточкином Шаре в будущем сыграла свою роль даже в освоении Центрального Арктического бассейна, поскольку через нее весной 1936 года самолеты М. В. Водопьянова и В. М. Ма-хоткина проложили воздушный путь на Землю Франца-Иосифа, которым год спустя воспользовалась воздушная экспедиция О. Ю. Шмидта уже вплоть до Северного полюса. Новая техника потребовала новых направлений исследовательской деятельности — в интересах авиации с 1930 года в обсерватории стали проводить аэрологические наблюдения, гидролог в штате станции появился еще раньше, в 1926 году. Важное место в работе обсерватории заняло изучение местных ветров стока или новоземельской боры, особенно после гибели в начале осени 1932 года тяжелой летающей лодки «Дорнье-Валь» под командованием JI. М. Порцеля, проводившей ледовую разведку для судов Карской экспедиции. После заправки с временного склада в Белушьей губе самолет должен был лететь на Землю Франца-Иосифа, но при попытке сесть на воду у мыса Поперечный машина попала в сильные потоки воздуха, буквально сбросившие ее в воды пролива. Эта трагедия показала необходимость тесного взаимодействия между авиаторами и наземной метеослужбой.
В первые годы среди зимовщиков наблюдалась повышенная смертность (четыре случая за восемь лет, включая гибель в пургу во время стока аэролога М. В. Лебедева) от самых разных причин, включая болезни. В процессе работы станции выяснилось, что результаты наблюдений не отражают реальной метеообстановки из-за влияния окрестных гор при прохождении циклонов с Атлантики над Новой Землей. Чтобы исправить этот недостаток, в середине 30-х годов были построены станции в обоих устьях пролива на побережьях Карского и Баренцева морей. Тем не менее обсерватория сыграла свою роль как для отработки методики наблюдений, так и при подготовке кадров полярников, позднее выросших в крупных ученых (геофизики
А. П. Никольский, М. Е. Острекин и П. К. Сенько, метеорологи и гидрологи М. А. Кузнецов, И. Л. Русинова, И. Т. Черниговский) и других видных специалистов — пионеров в своей области (радист Э. Т. Кренкель, ледовый разведчик пилот Б. Г. Чухновский) и т. д. Полученные результаты наблюдений широко использовали в научных разработках выдающиеся представители прогнозного направления, такие как В. Ю. Визе, Б. Л. Дзердзеевский (недаром позднее он стал синоптиком в экспедиции Шмидта в 1937 году), Г. Я. Вангенгейм и многие другие. Точность прогнозов в эти годы повысилась настолько, что Комитет Севморпути (отвечавший за плавания арендованных иностранных судов) мог опираться на них в отношениях с Внешторгом, фрахтовавшим эти корабли. В самой обсерватории в течение навигаций 1926 и 1927 годов работало Бюро ледовой службы, что благоприятно сказалось на проводке судов в Карском море. В результате деятельности научной обсерватории «Маточкин Шар» моряки получили возможность выбора наиболее благоприятных маршрутов плавания в зависимости от ледовой обстановки в Карском море.
По мере накопления опыта плавания во льдах Карского моря внимание мореплавателей стала привлекать и северная оконечность Новой Земли, вокруг которой, по Русанову, проходил Ледовитоокеанский путь на восток Арктики, не обеспеченный необходимой ледовой и погодной информацией. Частично этот недостаток в навигацию 1930 года компенсировался наблюдениями уже трех воздушных ледовых разведчиков. В конце августа суда с Диксона в сопровождении ледокольного парохода «Малыгин» были направлены к мысу Желания, откуда, не встретив льда, благополучно прибыли в порты назначения. На их примере моряки убедились, что обход мыса Желания возможен, и в случае закупорки льдом проливов на юге Новой Земли этим путем можно пользоваться. Тем самым наличие пункта наблюдений в виде полярной станции на мысе Желания становилось просто необходимым, тем более что еще в 1925 году Самойлович практически выполнил рекогносцировку в этой части Новой Земли, выдав следующее заключение: «Можно с определенностью сказать, что на крайнем севере Новой Земли бухта Поспелова является наиболее удобной для постройки радиотелеграфной станции. Здесь можно выбрать место для постройки домов, имеется пресная вода и достаточное количество плавника на топливо» (1929, с. 82). Все необходимое для строительства было доставлено на место 23 августа 1931 года на ледокольном пароходе «Сибиряков», и к 6 октября строительные работы были завершены. Строителей вывез ледокольный пароход «Малыгин», а на станции остались восемь человек во главе с опытным полярником М. Ф. Ма-ловым — это была его восьмая зимовка. Хотя в литературе эта первая зимовка на крайнем севере Новой Земли не описана, судя по всему, она прошла без чрезвычайных происшествий и вскоре, благодаря своему положению, полярная станция на мысе Желания стала одной из важнейших на западе Российской Арктики, хотя здешние природные условия показались известному полярному океанографу Н. Н. Зубову, осенью 1932 года посетившему станцию, чрезвычайно суровыми: «Эта станция, расположенная на границе морей Баренцева и Карского, имеет громадное научное и практическое значение, в частности для обеспечения наших морских карских экспедиций, но нужно отдать справедливость: для зимовки эта станция одна из самых тяжелых. Унылое безрадостное место, невыносимые ветры, то с запада, то с востока» (1933, с. 22). Прошло, однако, еще восемь лет, прежде чем пути кораблей в обход Новой Земли с севера по русановскому маршруту на основании данных ледовой разведки вошли в обычную практику Главсевморпути. Читатель сам составит свое мнение, насколько Русанов в своих практических выводах и рекомендациях опережал свое время.
Изменения флота в северных водах, в первую очередь базировавшегося на Архангельск, также происходили в соответствии с его рекомендациями. В первую очередь это коснулось специальных грузовых судов ледового класса, для которых первый опыт в нашей стране был получен со строительством «Таймыра» и «Вайгача» на петербургских верфях для гидрографической экспедиции в Северный Ледовитый океан. Однако с началом Первой мировой войны Архангельск, где подобные суда были особенно необходимы, оказался отрезанным от верфей Балтики и Черного моря. Уже в 1915 году в Англии и Канаде была приобретена серия из семи ледокольных пароходов новой постройки, названных в честь былинных героев или именитых полярников. Позднее большинство из них погибло «при исполнении служебных обязанностей» («Садко» на неизвестной каменной банке в Карском море в 1942 году, «Соловей Будимирович», переименованный в «Малыгин», в шторм у берегов Камчатки в 1940 году, «Семен Челюскин» при взрыве боеприпасов в
1917 году, «Александр Сибиряков» в неравном бою с «карманным линкором» «Адмирал Шеер» в 1942 году, «Семен Дежнев» пропал без вести при переходе из Англии в Архангельск в 1918 году). Двум другим выпала более долгая жизнь в ледовитых морях, причем «Георгий Седов» прославился повторением дрейфа «Фрама» в Центральном Арктическом бассейне в 1937–1940 годах и в конце концов был исключен из списков действующего флота лишь в 1967 году, чтобы быть разобранным на металл. Судьбы кораблей подобны человеческим, и уже поэтому долгая морская жизнь ледокольного парохода «Владимир Русанов», по Маяковскому, с его «дымной жизнью труб, канатов и крюков» требует более детального описания.
«Применение ледоколов будет последним и самым решительным шагом, навсегда и прочно обеспечивающим пользование этим великим путем» (1945, с. 98), — утверждал Русанов. Первая мировая война также ускорила решение этой проблемы, когда на Белое море одновременно с ледокольными пароходами стали поступать с британских верфей новенькие, с иголочки ледоколы «Александр Невский» (при советской власти «Ленин»), «Князь Пожарский», «Козьма Минин» и другие, всего шесть единиц, которые сделали навигацию на Архангельск военных лет практически круглогодичной, и дискуссия о пригодности ледоколов для северных морей, казалось, себя исчерпала. Последним на Белое море прибыл в 1918 году «Святогор» (в советское время переименованный в «Красина»). Однако исторический пародокс в использовании ледоколов, несмотря на их успехи в Белом море в военные годы, продолжался и далее. В Карских экспедициях 20-х годов из линейных ледоколов работал только «Ленин» вплоть до 1929 года, когда на помощь ему пришел с Балтики «Красин», получивший мировую известность после спасения участников экспедиции Нобиле на дирижабле «Италия». Возможности ледоколов в Арктике в полной мере раскрылись уже во времена Шмидта и Главсевморпу-ти, — важно, что предвидение Русанова и в этой проблеме проявилось в полной мере.
«Особенности морского пути требуют специальной сложной организации» (1945, с. 91), — считал Русанов. Флот, связь, полярные станции, наука — все это требовало объединения в одной административно-хозяйственной системе, в связи с чем актуальным оказалось предвидение исследователя. Первые попытки в этом направлении подстегнули события Гражданской войны, почти одновременно как у белых, так и у красных. Первоначально инициатива исходила от начальника Главного гидрографического управления Е. Л. Бялокоза, который в документе, направленном в Совнарком уже в феврале 1918 года, утверждал, что «политическая конъюнктура в Российской Советской республике требует немедленного и усиленного развития промыслов в Ледовитом океане и широкого пользования морскими путями к устьям больших сибирских рек», предлагая проводить эти мероприятия в широком масштабе силами государственной организации. В июле того же года эти планы получили поддержку Ленина и Совнаркома, в связи с чем экспедиция Вилькицкого в Архангельске стала готовиться к походу на Обь и Енисей, для чего были выделены необходимые денежные средства. Однако в первых числах августа в этом порту власть перешла в руки белых, и экспедиция, сменив флаг, приступила к своей деятельности, но уже в иных интересах. Сам Вилькицкий считал, что эта экспедиция отправлена с целью «установить телеграфную связь с сибирским правительством через посредство радиостанций и для оборудования морского пути из Сибири в Европу» (Белов, 1959, с. 58–59), что абсолютно совпадает с предложениями Русанова.
Захватившие Сибирь белые также отлично понимали значение морских коммуникаций, тем более что во главе их стоял Колчак, сам моряк с большим полярным опытом, занимавшийся проблемами Северного морского пути после возвращения из японского плена. Неудивительно, что «25 апреля 1919 года при колчаковском правительстве был создан Комитет Северного морского пути» (Белов, 1959, с. 59). Насколько большое внимание белые уделяли Севморпути, показывает перегон из Архангельска на Енисей пяти гидрографических судов, а также направление геолога Н. Н. Ур-ванцева на поиски каменного угля летом 1919 года для обеспечения морских операций, что он и выполнил, открыв Кайерканское месторождение вблизи современного Норильска, работающее и поныне. После поражения Колчака «постановлением Сибревкома 20 апреля 1920 года была создана специальная организация — Комитет северного морского пути» (Сибирцев, 1936, с. 55). Очевидно, с сегодняшних позиций подобные повторения событий, исторические противоречия и прочие несоответствия доказывают только то, что красные, получив великолепный трофей, просуществовавший при советской власти еще целых 12 лет, не захотели признать колчаковские истоки Комсеверпути по идеологическим сооображениям, несмотря на очевидную историческую преемственность этих организаций. Тем не менее и красные, и белые мыслили, когда дело касалось техники, экономики и организации производства, нередко общими категориями, исходящими от Русанова — это также достаточно очевидно. Так или иначе, ценность предложений Русанова для дальнейшего развития Северного морского пути и прилегающей материковой Арктики на рубеже 20-х и 30-х годов прошлого века поставила его в один ряд с самыми заслуженными полярными исследователями XX века. Тем не менее вклад белых в освоение Северного морского пути оказался ограниченным прежде всего в силу кратковременности самого Белого движения на Севере и в Арктике. Несмотря на общие подходы что у красных, что у белых, при работе в Арктике именно у красных (поскольку они оказались победителями) русановские идеи получили свое дальнейшее развитие, что особенно наглядно видно на примере Северной научно-промысловой экспедиции, у истоков которой оказался один из сотрудников Русанова — Самойлович, первые шаги которого в Арктике описаны выше.
Накануне взятия Архангельска красными в феврале 1920 года Особая комиссия Северного фронта признала необходимым создать некий межведомственный орган для руководства хозяйственной деятельностью на территориях, примыкающих к Северному Ледовитому океану. Реввоенсовет 6-й Красной армии обратился к Ленину за поддержкой этого решения, а тот дал соответствующие указания в президиум Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ). В постановлении президиума ВСНХ от 4 марта 1920 года было решено «в целях научно-практических исследований и попутного использования естественных производительных сил, по преимуществу звериных, рыбных промыслов и оленеводства на Крайнем Севере, учредить… Северную научнопромысловую экспедицию». Таким образом, первоначально экспедиция в условиях общего хозяйственного кризиса была нацелена для решения продовольственных проблем, возникших на Севере в связи с завершением Гражданской войны. Видный историк Арктики М. И. Белов считает, что одной из причин успеха этой организации (помимо ряда других, по его мнению, связанных с установлением советских порядков) была «подготовленность почвы, на которой Сев-экспедиция сразу смогла развернуть довольно широкий фронт научных работ» (1959, с. 125), имея в виду исследования предшественников, включая русановские. Несомненно, уровень работ этой экспедиции обеспечивался также поддержкой Академии наук, поскольку ученый совет экспедиции возглавлял (хотя и номинально) сам президент академии академик А. П. Карпинский, а его членами (отнюдь не номинальными) стали академики А. Е. Ферсман, Н. М. Кни-пович, Ю. М. Шокальский и другие. Начальником экспедиции оказался, с учетом его полярного опыта, Самойлович. В распоряжение экспедиции было выделено несколько небольших судов, что обеспечило ее на первое время необходимым транспортом, тем более что уже летом 1921 года в ее составе работало 23 полевых отряда, охвативших северные территории от Кольского полуострова до предгорий Урала, включая Новую Землю.
С самого начала деятельность экспедиции носила комплексный характер и включала как ресурсные направления (полезные ископаемые, оценки запасов рыбы в морях, реках и озерах, оленеводство), так и этнографические исследования, изучение экономической специфики Севера и т. д. Среди достижений экспедиции следует отметить разведку рыбных запасов Баренцева моря, открытие месторождений апатитов и никеля на Кольском полуострове, углей Воркуты и т. д., что достаточно показательно само по себе. В своем руководстве Северной научно-промысловой экспедицией Самойлович самым настоятельным образом проводил в жизнь известное положение Русанова о том, что «одна из задач науки состоит в том, чтобы давать общие руководящие начала, и дело практики — уметь ими воспользоваться» (1945, с. 242).
Сам Самойлович сосредоточился на экспедиционных исследованиях Новой Земли. В 1921 году он изучал баренцевоморское побережье Новой Земли вплоть до губы Северной Сульменева, в 1923 году в основном бассейн реки Безымянной, где установил южные пределы оледенения на архипелаге, а в 1924 году повторил маршрут Русанова 1911 года (и Пахтусова 1832–1833 годов). Следует отметить, что по сравнению с достижениями предшественника не было получено чего-то принципиально нового и не случайно — уровень достижений Русанова оказался настолько высоким, что для выхода на очередной научный рубеж требовалась масса новых данных, которые невозможно было получить за короткий срок. Тем не менее по заключению М. И. Белова, специально изучавшего этот вопрос, «результаты расширившейся к 1925 году деятельности Севэкспедиции оказались настолько значительными, что вызвали изменения в ее организационной структуре. 20 февраля 1925 года Президиум ВСНХ… принял постановление преобразовать Северную научно-промысловую экспедицию в Научно-исследовательский институт по изучению Севера, целью которого было планомерное и всестороннее изучение Севера СССР и сопредельных стран» (1959, с. 136). Отметим, что создание столь специализированного научно-исследовательского учреждения в нашей стране произошло почти одновременно с образованием Полярного института им. Скотта в Кембридже (Великобритания), по сравнению с которым наш институт занимался гораздо более актуальными практическими проблемами, включая обширные полевые исследования. В его составе числилось шесть отделов: промыслово-биологический, геолого-минералогический, почвенно-ботанический, общегеографический, этнографический и экономический, что позволяло поднять наши исследования в Арктике на еще более высокий уровень.
На посту директора этого института Самойлович успел провести еще две экспедиции на Новую Землю. Первая из них, предпринятая в 1925 году на боте «Грумант», обошла вокруг архипелага, обнаружив на восточном побережье Северного острова новые неизвестные ранее заливы и подтвердив проникновение атлантических вод в Карское море и, соответственно, возможность благоприятных ледовых условий в районе мыса Желания. Последний вывод вскоре совпал с результатами воздушной ледовой разведки, использованными для похода каравана судов во главе с «Малыгиным» по океанскому варианту Русанова, о чем говорилось ранее. Экспедиция 1927 года по своим результатам оказалась более скромной (она охватила только западное побережье Новой Земли), тем более что ее результаты, подтверждая в целом наблюдения Русанова, вместе с тем свидетельствовали об усложнении картины происходящего природного процесса. Так, одновременно с подтверждением наличия надвига более древних пород палеозоя на сравнительно молодые в районе Архангельской губы, по Русанову, было обнаружено заполнение ледниками залива Иностранцева, что находилось в противоречии с выводами Русанова о сокращении оледенения Новой Земли. Казалось, институт и дальше будет спокойно заниматься академическими проблемами применительно к практике освоения Севера, однако разразившиеся вскоре события заставили Самойловича мобилизовать весь накопленный опыт в самые кратчайшие сроки на совершенно непредвиденном направлении, где он показал себя достойным продолжателем дела своего выдающегося предшественника — на весь мир разнеслась весть о катастрофе с дирижаблем «Италия» (командир Умберто Нобиле) у северного побережья Шпицбергена при возвращении с Северного полюса. Появилась великолепная возможность продемонстрировать наши возможности перед всем миром, собственным правительством и, разумеется, перед Политбюро ВКП(б). Самойлович ее не упустил…
В этой части Арктики не было наших полярных станций, а с норвежских можно было получить лишь ограниченную информацию. Однако уже была своя полярная наука, были пилоты с опытом посадок на морские льды, были кадры арктических моряков и, главное, были ледоколы. Самойлович предложил использовать все это в попытке спасти итальянцев — и спас, использовав то, чего не предусмотрел Русанов — авиацию, которая у нас шла своим российским путем, совершая посадки на морские льды и осваивая пространства высоких широт, начиная с Новой Земли. Хотя многие в мире рассматривали спасение экипажа дирижабля как демонстрацию достижений коммунистического режима (в чем, несомненно, были правы), в глазах простых людей на первом месте этой сложной операции в водах Шпицбергена стояла гуманная миссия этих странных русских, вытащивших почти с того света своих политических противников. Отвлекаясь от политических проблем, Самойлович своей спасательной экспедицией завоевал симпатии многих людей за рубежом, прославил в глазах мира пославшую его страну, а себя продемонстрировал несомненным полярным авторитетом.
События на Шпицбергене подтолкнули новых хозяев страны на решение уже сложившихся полярных проблем — реализацию заявок, о которых еще царская Россия объявила в ноте 1916 года, включив в свои владения как сушу, уже разведанную, так и архипелаги, которые могли быть открыты в арктическом секторе между меридианами Берингова пролива и полуострова Рыбачий. Эта нота была подтверждена аналогичным советским документом 1926 года, что в первую очередь относилось к Земле Франца-Иосифа, о судьбе которой много лет назад так беспокоился Русанов: «Ввиду того, что наша ближайшая соседка Земля Франца —
Иосифа фактически и юридически ничья, этот хотя и отдаленный, но тем не менее доступный для навигации архипелаг заслуживает особого внимания со стороны России. Но не упустим ли мы Землю Франца-Иосифа, как уже упустили Шпицберген, и не почувствуем ли мы потом запоздалого сожаления о такой утрате?» (1945, с. 193). К этой теме Русанов возвращался неоднократно, мечтая о том времени, когда поморы «научатся строить крепкие ледовые суда, тогда им действительно понадобится и Карское море, и Новая Земля, и Земля Франца-Иосифа и Шпицберген. Тогда придет пора, во-первых, объявить Карское море, усиленно теперь эксплуатируемое норвежцами, закрытым для иностранных промышленников, нашим внутренним морем; взять всю Новую Землю в наши руки; в-третьих, включить Землю Франца-Иосифа в район наших промыслов» (1945, с. 283) и т. д. В 1929 году было решено срочно заняться Землей Франца-Иосифа, но (похоже, с подачи Самойловича) начать здесь не с промыслов, а с науки — с организации здесь советской полярной станции, с годами выросшей в обсерваторию. Эта полярная научно-дипломатическая операция возвестила о появлении в высоких широтах еще одного преемника русановских дел в лице О. Ю. Шмидта, честолюбивого и способного администратора, талантливого ученого-математика и опытного альпиниста, продемонстрировавшего свои способности на Памире в экспедиции 1928 года. По его же собственному признанию, он согласился возглавить поход на пока ничейный архипелаг в качестве правительственного комиссара, когда «выяснилось, что экспедиция на Землю Франца-Иосифа потребует не больше двух месяцев (при удаче), а с подготовкой похода на Памир… выходили затруднения» (1956, с. 44). Однако как старый член партии, известный «в верхах» по работе в ЦСУ и своей разработкой финансовой системы Советской России в годы Гражданской войны, он был утвержден в должности правительственного комиссара, несмотря на отсутствие какого-либо полярного опыта, а ученые и опытные полярники Визе и Самойлович были назначены в качестве его заместителей — для последнего с учетом его роли в экспедиции 1928 года это было очевидным понижением, хотя он и оставался директором Института по изучению Севера. Поход на Землю Франца-Иосифа, как и постройка нашей станции в бухте Тихой (остров Гукера), в конечном итоге решили государственную принадлежность архипелага и неоднократно описаны в нашей литературе, обычно без упоминания роли предвидения Русанова в этих событиях — дело историка воздать ему должное, что забыли сделать Белов, Пинхенсон и даже Пасецкий. Факт остается фактом — Русанова давно уже не было в живых, а его идеи из области полярной дипломатии не просто существовали, но осуществлялись на практике.
Самое время рассказать о результатах воплощения в жизнь замыслов Русанова на примере Карских экспедиций на западном отрезке Северного морского пути, где его идеи в развитие полярного мореплавания проявились наиболее отчетливо. Количество судов, перевозивших грузы для Сибири (и, соответственно, вывозивших в основном лес, некоторые руды, пушнину), здесь возрастало год от года: 1900–1909 годы-8, 1909-1919-й-37, 1920–1929 годы — 67, причем по мере увеличения движения судов увеличился и навигационный период (когда суда могли находиться в Карском море) с 35 дней в начале 20-х годов до 73 на рубеже 20-30-х годов. Рост грузовых операций потребовал создания новых портов — Усть-Енисейского и Игарки на Енисее и Нового Порта в Обской губе, где грузы с морских судов перегружались на баржи с буксирными пароходами. Все чаще для проводки караванов привлекались ледоколы.
Карские экспедиции для своего дальнейшего развития потребовали обобщения всех накопленных научных сведений, что и сделал Н. И. Евгенов в первой «Лоции Карского моря и Новой Земли», увидевшей свет в 1930 году, включая прогнозы ледовой обстановки — наиболее сложный элемент обеспечения ледовых операций, на основе наблюдений полярных станций и воздушной ледовой разведки. Возможности последней, по Русанову, определялись пределами визуального обзора из корзин судовых аэростатов. Кроме Нагурского, нашего первого арктического пилота, никто не мог предвидеть появления достаточно мощных винтокрылых машин с большим радиусом действия уже в самом ближайшем будущем.
Разумеется, вклад Русанова в освоение и изучение Российской Арктики продолжал работать на страну и дальше, о чем разговор пойдет отдельно — во всяком случае, по времени он не ограничился лишь 20-ми годами прошлого века. Его достоинства научного стратега не раскрылись из-за преждевременной гибели. Собрав огромный материал, гораздо более значительный, чем у своих предшественников, он просто не успел его обработать и сформулировать идеи на будущее во всем их объеме, хотя уже сделанного им хватило на десятилетия для целой дивизии исследователей разных направлений: геологов, гляциологов, картографов и географов как эпохи уничтожения «белых пятен» на карте России, так и тех, что перешли к изучению природного процесса в высоких широтах планеты. Ограничимся только указанными научными дисциплинами.
Русанов за пять полевых сезонов на архипелаге своими исследованиями подвел теоретическую базу будущим исследователям Новой Земли, которые могли уверенно приступать к геологическому картированию, с которого начинается современный поиск в геологии. Одновременно встал вопрос о соотношении геологических структур, слагающих архипелаг в трехмерном пространстве.
Дальнейшие работы в этом направлении были выполнены геологами Всесоюзного Арктического института и других организаций, которые подготовили к XVII Международному геологическому конгрессу в Ленинграде в 1937 году под руководством наиболее компетентного специалиста в своей области профессора Михаила Михайловича Ермолаева геологическую карту Новой Земли в масштабе 1:2,5 000 000 на весь архипелаг целиком. Однако еще десятью годами раньше видные специалисты-геологи Сергей Владимирович Обручев и Мария Васильевна Кленова при высадках с экспедиционного судна «Персей» установили на юге архипелага наличие так называемого антиклинория — совокупности складок, образующих выпуклый изгиб с погружением в толще слагающих пород в направлении к Маточкину Шару. Подобное образование было вскоре выявлено и на крайнем севере Новой Земли к югу от мыса Желания, с погружением оси также по направлению к Маточкину Шару. Между этими тектоническими элементами южнее Маточкина Шара находилась, очевидно, зона синклинория с относительно молодыми породами, характерными для верхов палеозоя с возрастом перми (всего 230–280 миллионов лет тому назад), о чем знал еще академик Чернышев. Таким образом, плоская картина, нарисованная Русановым и детализированная в значительной мере Ермолаевым, усилиями последнего и его коллег стала обретать пространственный трехмерный характер. К сожалению, последующее детальное геологическое изучение архипелага на десятилетие было прервано как бесперспективное с точки зрения полезных ископаемых промышленного значения и, как показало будущее, достаточно неоправданно. Позднее здесь были обнаружены медные, марганцевые и полиметаллические месторождения, при благоприятной конъюнктуре способные обрести промышленное значение.
Однако даже на этом этапе Новая Земля сыграла для наших экспедиций роль своеобразного учебного полигона, на котором проходила отработку методика поиска и проведения полевых работ в экстремальных условиях Арктики, не претерпевшая принципиальных изменений по сравнению с русановскими временами. Все тот же геологический молоток и лопата, в скальных грунтах — кайло, лупа, чтобы изучать с увеличением строение минералов и горных пород, определитель фауны, бесконечные маршруты с ночевками в палатках, питание сухими продуктами и консервами и прочие приметы романтики со всеми мыслимыми и немыслимыми перегрузками и бесконечным ожиданием транспорта в виде катера, а то и надувных лодок, огромные потери времени на непогоду и невозможность неделями высушить даже портянки, не говоря уже о спальных мешках. Но одновременно и ликвидация «белых пятен», когда уникальный материал позволяет полевому исследователю выдвигать гипотезы и теории, повергающие оппонентов в научный нокдаун (а порой и в нокаут), напряженнейшая работа мысли в стремлении разгадать загадки и кроссворды, на которые так щедра Арктика. И еще свобода выбора — играть или не играть в подобную игру, все то, с чем связана профессия геолога 30-х годов. Отправным моментом в этом суровом научном и жизненном поиске оставались на протяжении нескольких десятилетий работы Русанова, его выводы и оценки. Они наращивались, уточнялись, на протяжении длительного времени не подвергаясь в основе коренному пересмотру вплоть до послевоенного времени, когда на помощь геологу пришли аэрофотосъемка и новые физические методы, позволяющие, например, в ряде случаев определять абсолютный возраст пород, а то и «прощупать» земную твердь сейсмическими методами или замерить электропроводимость слагающей толщи. Это помимо появления новых видов транспорта (моторные лодки, вертолет), относительно надежной радиоаппаратуры и новых видов полевого снаряжения, облегчившего быт полевиков. Одновременно менялась детальность исследования — основным документом при этом становилась геологическая карта масштаба 1:1 000 000, на которой до сих пор можно ощутить влияние русановских идей.
Не менее плодотворными оказались идеи Русанова для гляциологов, исследователей ледников Новой Земли, тем более что поведение этих природных объектов свидетельствовало о происходящих природных изменениях — проблема крайне актуальная для нашего времени. Во времена Русанова человек своей деятельностью еще не натворил чего-то такого, что могло бы сказаться на изменениях климата и ледников, и поэтому его самые первые наблюдения сохраняют свое значение и поныне. Метеонаблюдения в Арктике, как правило, не превышают ста лет, тогда как изучение оледенения позволяет судить об изменениях климата на протяжении тысячелетий. Для оценки грядущих изменений природной среды важно понять соотношение естественной природной составляющей и эффекта разрушительной деятельности человека. С этой точки зрения информация с ледников не имеет альтернативы, поскольку с ее помощью можно обнаружить момент, когда деятельность человека начала сказываться в развитии природного процесса, — но у истоков этой проблемы мы опять видим Русанова, отметившего начало процесса отступания ледников на Новой Земле. Едва ли в своих маршрутах исследователь мог предвидеть такие неожиданные повороты в развитии мировой науки, но, несомненно, его наблюдения остаются востребованными и поныне. Такое долголетие идей и результатов наблюдений суждено далеко не всем ученым и является высшей наградой для исследователя.
Он был первым, кто описал такие особенности оледенения, которые должны отражаться на картах. К сожалению, при издании первых послевоенных карт его наблюдения не были учтены достойным образом, отчего отображение местности во внутренних частях Новой Земли на иных картах было выполнено порой самым фантастическим образом, но сам Русанов в этом не виноват — продолжатели не всегда были на уровне основоположника, хотя располагали более новыми данными. Скорее, это лишь доказывает его способность к решению самых сложных проблем, в которых путались специалисты и позднее, но это была уже их беда… Действительно, старыми маршрутными методами удалось положить на карту не более десятой части территории архипелага, среди которых съемки Русанова заняли достойное место. При этом качество русановских съемок оказалось настолько высоким, что его карты можно использовать для сравнения с современными и тем самым оценивать происходящие изменения природной среды.
Вклад Русанова в изучение географии Новой Земли велик уже просто потому, что он единственный в ряду ново-земельских первопроходцев, кто охватил своими наблюдениями архипелаг целиком, получив сравнительный материал, который уже на уровне сопоставлений заставлял искать ответы на возникающие вопросы. Он первым оценил роль оледенения в ландшафтах Новой Земли во всем присущим им разнообразии и специфике, правильно осознав главенствующую роль ледников в их соотношении с рельефом. Собственно, это единственный более или менее надежный критерий для арктических архипелагов, непривычный для людей, чей взгляд на природу сформировался на южных территориях с богатой растительной и животной жизнью. Точно так же ему принадлежат первые описания арктических пустынь в районе мыса Желания и подтипа северной тундры (в маршрутах 1911 года) с их относительно богатой растительностью, реагирующей изменением цветовой гаммы на смену сезонов. Наконец, описание морских берегов, представляющих самостоятельный элемент природы с присущими им особенностями. Не случайно его описания потом широко использовались в обобщающих работах П. А. Шум-ского, Г. В. Горбацкого, Н. И. Евгенова и многих других. Можно еще много приводить примеров, как дела и мысли Владимира Александровича Русанова продолжали жить и продолжают жить сейчас, остаются с нами — значит, его жизнь и работа в Арктике не были напрасными.
У моряков есть замечательная, испытанная в веках традиция — присваивать имя достойного человека новому судну. С одной стороны, это способствует сохранению памяти об ушедших в наших сердцах, а с другой — обязывает экипаж оставаться на уровне личности, чье имя написано на борту. Достойно удивления, как многие корабли во многом повторяют биографию такого героя, словно вместе с именем обретая и его душу, которая продолжает жить, когда бренное тело уже обратилось в прах. Действительно, судьба полярного разведчика Владимира Русанова во многом воплотилась в «биографии» ледокольного парохода «Владимир Русанов». Построенное в 1909 году судно первоначально называлось «Бонавенчур», что можно перевести как «Добрая удача», и, возможно, поэтому оно избежало трагической участи своих собратьев, перечисленных выше, да и самого Русанова тоже. Первое время судно использовалось для зимних рейсов на Белом море, не принимая непосредственного участия в военных действиях, хотя и было включено в военную флотилию Северного Ледовитого океана (предтечи современного Северного флота). Свой первый рейс в арктических водах это судно сделало в 1917 году для снабжения полярной станции в Моррасале. В событиях Гражданской войны «Владимир Русанов» не сыграл какой-либо значительной роли и с установлением советской власти в Архангельске два месяца числился в морских силах Северного флота, но летом 1920 года был передан в Мортран и зачислен в первый отряд Сибирской хлебной экспедиции, вывозивший хлеб Сибири в голодающую европейскую часть страны. На будущий год судно было включено в состав Карской экспедиции, начальником которой был Отто Свердруп, сыгравший, как описано выше, свою роль в судьбе Русанова. Плавание, во время которого погибли транспортные суда «Обь» и «Енисей», проходило в сложных ледовых условиях, для «Владимира Русанова» завершилось благополучно. В 1922 году «Владимир Русанов» совершил свой первый заграничный рейс под советским флагом в Лондон и Ярмут (Великобритания), вновь участвовал в Карской экспедиции, которую до 1924 года возглавлял Вилькицкий, так и не пожелавшей принять советское гражданство. На рейдовых стоянках он ни разу не сходил на берег, видимо, ожидая, что чекисты могут припомнить ему смену флага на судах его экспедиции после белого переворота в Архангельске в августе 1918 года. Всего «Владимир Русанов» принимал участие в трех Карских экспедициях (1921, 1923, 1931 годов, помимо рейса 1920 года), а зимой ходил в европейские порты и привлекался на зверобойный промысел в Белом море, порой совершая рейсы на Новую Землю или Шпицберген — рядовая будничная работа год за годом, если не считать ноябрьского похода на исходе навигации 1925 года на Новую Землю для снабжения островитян всем необходимым, который проходил практически в зимних условиях. Работы для морского труженика прибавилось с организацией Главного управления Северного морского пути. Отметим только наиболее интересные походы и плавания за время его службы в этой организации.
Летом 1932 года экспедиция на «Владимире Русанове» (капитан Б. И. Ерохин, начальник экспедиции Самойлович — еще одно пересечение судеб кораблей и людей, связанных с героем этой книги) отправляется на строительство полярной станции на мысе Челюскин по программе Второго международного полярного года на самой северной точке азиатского материка. Помимо строительства станции в этом походе планировалось также выполнить смену зимовщиков острова Домашний под начальством Г. А. Ушакова, которые в два предшествующих года впервые положили на карту архипелаг Северной Земли целиком. Обе поставленные задачи были экипажем судна и экспедицией решены, да еще с очевидным перевыполнением, поскольку в процессе плавания были открыты острова Известий ЦИК, Арктического института и Краснофлотские. Отметим, что «Владимир Русанов» был также первым судном, прошедшим проливом Шокальского в этом архипелаге — разведчик и в мирных условиях остается разведчиком. На обратном пути, посетив Русскую Гавань на Новой Земле, участники экспедиции и рабочие, освободившиеся после строительства на мысе Челюскин, помогли завершить постройку очередной полярной станции в Русской Гавани на Новой Земле, которой предстояло работать по программе Второго международного полярного года под руководством М. М. Ермолаева.
В 1933 году «Владимир Русанов» выполнил рейс к бухте Прончищевой на восточном побережье Таймыра для строительства там промысловой базы, которую возглавил один из первопроходцев Северной Земли С. П. Журавлев. При этом «Владимир Русанов» оказался первым судном, вошедшим в эту бухту, проверив ее глубины, что называется, собственным корпусом. При возвращении он помогал в организации зимовки судам Первой Ленской экспедиции (один из пароходов которой пришлось стаскивать с мели), а также участвовал в спасении экипажа шхуны «Белуха», затонувшей у острова Белый. В 1934 году «Владимир Русанов» побывал в бухте Нордвик, куда доставил людей и оборудование для большой геолого-разведочной экспедиции, связанной с поисками нефти. По пути судно посетило уже знакомые прежде места — мыс Челюскин и бухту Прончищевой, а также остров Преображения, где оказало существенную помощь в строительстве очередной полярной станции.
Особое место в «биографии» ледокольного парохода «Владимир Русанов» занимает рейс в навигацию 1935 года на Индигирку — он оказался первым судном, вошедшим в устье этой реки с моря. При этом и доставка необходимых грузов, и их выгрузка проходили в чрезвычайно сложных условиях. «Из 20 суток пребывания судна на Индигирке, — написал Н. И. Хромцов (заменивший после смерти Ерохина на капитанском мостике), — только 6 суток стояла погода, допускавшая выгрузку. Катерам, буксировавшим баржи и кунгасы, из-за шторма или тумана приходилось или по нескольку дней задерживаться у берега, или отстаиваться на баре, если их в пути застигал шторм, с риском потерять людей и груз» (Николаева, Хромцова, 1980, с. 52). Только усиленной работой всего экипажа это задание было выполнено.
«Владимир Русанов» оказался причастен к еще одной знаменитой полярной эпопее — к высадке первой дрейфующей станции «Северный полюс» под начальством И. Д. Папани-на, поскольку обеспечивал доставкой грузов строительство базы «подскока» на острове Рудольфа в архипелаге Земля Франца-Иосифа для самолетов воздушной экспедиции Глав-севморпути во главе с О. Ю. Шмидтом. «Летом 1936 года, — пишет виднейший историк Советской Арктики В. Ю. Визе, — на острове Рудольфа была устроена самолетная база. Под руководством И. Д. Папанина здесь были выстроены два жилых дома, радиостанция, радиомаяк, баня, гараж, два технических склада и один продовольственный, помимо взлетно-посадочной полосы на ледниковом куполе, с которой год спустя тяжелые самолеты уходили к полюсу для высадки на арктические льды первой дрейфующей научной станции СП-1, На базу было завезено большое количество горючего для самолетов и запасные части, два трактора и два вездехода, а также значительная часть продовольственных грузов и снаряжения для дрейфующей станции, устройство которой было намечено правительством на весну 1937 года» (1948, с. 374). Все это было доставлено сюда, добавим мы, на борту «Владимира Русанова», который, таким образом, способствовал осуществлению идей исследователя в их развитии. В злосчастную зиму 1937/38 года, когда в Арктике зазимовало 27 судов, та же участь постигла и «Владимира Русанова» вместе с двумя другими пароходами, которые поздней осенью пытались доставить на Землю Франца-Иосифа необходимые грузы для авиаторов, проводивших поиски Леваневского и подстраховку дрейфующей станции Папанина. Этот караван был освобожден из ледового плена ледоколом «Ермак» только весной следующего года.
Продолжительная ледовая служба не прошла даром для корабля — практически все описанные годы его эксплуатировали на износ, ни разу не произведя капитального ремонта. Тем не менее даже в навигацию 1939 года он совершил только на Новую Землю четыре рейса, а в сентябре — еще один на Землю Франца-Иосифа. Износ судна был настолько велик, что после включения с началом Великой Отечественной войны в состав Беломорской флотилии спустя полгода его вернули в систему ГУ СМП, очевидно, по принципу «на тебе, Боже, что нам негоже». Определенно, заслуженное судно ничем не подвело имя Русанова, лишь подтвердив известные слова Маяковского о тех, кто после смерти воплощается «в пароходы, строчки и другие громкие дела».
Есть еще один способ сохранить достойное имя, закрепив его на карте в виде топонима, и в этом отношении Русанов не исключение. На Новой Земле его имя носят полуостров, пролив и бывшее становище, долина между губой Крестовой и Незнаемым заливом, по которой проходил маршрут 1909 года, залив на Карской стороне Северного острова. Нередко имя исследователя можно встретить и на карте других полярных архипелагов: на Северной Земле в честь Русанова назван ледник (остров Октябрьской Революции), на Земле Франца-Иосифа его имя присвоено мысу на острове Нансена, еще один мыс носит его имя на острове Колосовых вблизи таймырского побережья, неподалеку от тех мест, где были обнаружены следы его последней экспедиции в далеком 1934 году. На острове Западный Шпицберген имя Русанова в окрестностях бухты Колсбэй присвоено одному из входных мысов и ручью, в долине которого он вместе с Самойловичем проводил разведки угля. Наконец, улицы с именем Русанова есть на родине отважного полярного исследователя в городе Орле, а также в Москве, Архангельске и далеком Баренцбурге на Шпицбергене. В Хатанг-ском заливе на морские карты нанесена банка Русанова — но это по имени ледокольного парохода, испытавшего на ней прочность своего корпуса.
В заключение возвратимся к проблеме исторической преемственности в освоении Российской Арктики, выразившейся в своеобразной полярной эстафете: Русанов — Самойлович — Шмидт… Разумеется, идеи Русанова продолжались и в деятельности Института по изучению Севера (который со временем преобразовывался во Всесоюзный Арктический институт, затем Арктический научно-исследовательский институт, пока окончательно не стал Арктическим и Антарктическим НИИ), и в работе Главного управления Северного морского пути, что, собственно, лишь подтверждает книга его трудов «Статьи, лекции, письма», изданная в 1945 году, хотя и с отчетливых «антишмидтовских» позиций, что проявилось в сопроводительных комментариях и других разделах, где имя Шмидта не упомянуто ни разу. Отсутствие Самойловича в ней тоже понятно — осужден в 1938 году как «враг народа» с последующей реабилитацией. Теперь все это выглядит неким историческим анахронизмом, мышиной возней не самых умных управленцев и работников идеологического фронта, желавших приобщиться к славе первооткрывателей, — так было и так еще долго будет.
Однако остается интересный вопрос — насколько сам Шмидт находился под влиянием разработок Русанова, приступая к созданию своей самой мощной в истории страны специализированной полярной организации? Казалось бы, ответ на этот вопрос можно получить в трудах, которые оставил нам «и академик, и герой, и мореплаватель…», — но ни намека на что-либо подобное. Думаю, причин для этого по крайней мере две: во-первых, он вполне определенно оставался в русле отдела идеологии ЦК, отрицавшего в то время какую-либо преемственность с эпохой «проклятого царизма»; и во-вторых, Шмидту просто было не до исторических изысканий или поисков преемственности, тем более в напряженнейшей ежедневной оперативной работе, когда приходилось импровизировать, принимая порой рискованные решения. Его собственный вклад в изучение и освоение тогда Советской, а теперь снова Российской Арктики оказался настолько велик, что стремлением замолчать предшественников он только принизил бы собственные заслуги. Думаю, что сам он это великолепно понимал, ведь в его распоряжении были и полярные станции, и радиосвязь, и ледоколы с ледокольными судами, не говоря уже о полярной науке, — то, чем не располагал сам Русанов. Но все это с высот своего времени и своих возможностей Шмидт увязал еще с широким использованием авиации, сосредоточив этот мощный ударный кулак в руках одной организации — Глав-севморпути. Это действительно был его, шмидтовский вклад на базе уже выполненного еще до него Русановым, Колчаком, Вилькицким, Нагурским, Самойловичем и многими-многими другими, о судьбе которых он не мог не знать и вклад которых до поры до времени по требованию партии приходилось замалчивать — пусть там, наверху, говорят о большевистском походе покорения Арктики в своей пропаганде… Сам Шмидт также оказался в положении разведчика будущего, еще более вооруженного технически (той же авиацией, которой не было у Русанова), но и связанного партийной идеологией, от которой был свободен Русанов. Тем самым риск для Шмидта исходил уже не столько от арктической природы, сколько от решений «сверху», что и подтвердила его отставка по итогам навигации 1937 года. Пожалуй, в этом и заключалось главное различие двух полярных корифеев периода освоения Арктики в первой половине XX века. Что касается ответа на вопрос об их исторической преемственности, то, думаю, он очевиден — без Русанова не было бы Самойловича, каким мы его знаем, без Самойловича, вероятно, Шмидт не стал бы тем самым Шмидтом, который вошел в историю таким, каким вошел. Каждому из них — свое, поскольку «мы, дети страшных лет России, забыть не в силах ничего…» — значит, все они остаются с нами, вместе с Владимиром Русановым.