На подступах к теме

Это был совсем необычный Свердловск. Да и Свердловск ли?.. И планировка города, и эти дома-гроздья, вздымающие к поднебесью квартиры из каких-то для нас непостижимых полиматериалов, которые позволяли живительному солнцу властвовать в жилище только в нужное обитателям время, и элегантные стремительные электрокары, и бесшумно движущиеся пластиковые тротуары, и множество искусственных водопадов и фонтанов — все было ошеломительным. Ощущение праздничности не покидало нас. И еще не покидала мысль: «Так вот он какой, двадцать первый век!»

Впрочем, осмотреть город внимательно мы не успели. Только мельком, со щемящей сердце радостью заметили знакомые глазу древние здания на берегу пруда, знакомые памятники, знакомый холмистый рельеф. Биоэлектронные гиды торопили нас в Уральский музей Академии истории.

В громадном зале, который то распахивался почти необозримым простором, то замыкался в пространстве, грани которого можно было пощупать руками, звучала и трепетала световая музыка. Со всех сторон нас окружали знакомые вещи, ставшие экспонатами этого музея, — скульптуры, полотна свердловских и тагильских живописцев, листы стали визовской выделки, изделия из пластмассы и резины, шарикоподшипники и радиолы. Рядом с могучим шагающим экскаватором приютился стенд, на котором лежали затупленная лопата, кирка и брезентовые рукавицы.

Одна из стен — точнее бы сказать сфер — зала, сделанная из чего-то голубовато-стального, нежданно стала походить на волшебный кристалл с серебристо светящимся центром. Музыка изменилась, крутящиеся синие спирали сменились переливами аквамарина и лазури, а затем стихли и в цвете, и в звуке. На стене-экране возникло изображение женщины — диктора музея.

— Дорогие друзья, — сказала она, — сегодня визостудия истории приглашает вас посмотреть картины уральской жизни двадцатого века…

— Нет, — сказал один из наших режиссеров, — так не пойдет.

— Почему?

— Все это отдает дешевкой избитых романов на темы грядущего. И, хотя много вещей, все это я не вижу. Не вижу. Понимаете? Литературщина.

Такие разговоры возникали у нас не раз. Три литератора — Юрий Хазанович, Владимир Шустов и я — в шестидесятом году пытались работать с режиссерами Владимиром Борисовым, Ярополком Лапшиным и Олегом Николаевским над большим цветным фильмом «Поэма об Урале». Было много споров, было много, как всегда в кино, вариантов.

Нам хотелось не просто рассказать об Урале. Нам хотелось на нас, на наше поколение и его жизнь взглянуть глазами потомков.

Эта мысль родилась так.

Однажды в плотине старинного Висимо-Уткинского завода нашли необычный клад. Толстой железной цепью к одной из балок плотины был прикован чугунный цилиндр, в нем был другой, медный, а внутри лежал бумажный свиток. Это было послание наших предков своим потомкам.

Сквозь строки этого послания увидели мы тесный и мокрый забой, тоскливо гудящую дымную домницу, душную и жаркую кричню. И повсюду — по пояс голые, изможденные люди, надрывающиеся на тяжкой работе. Поселок утопал в грязи, с завода наползал на него тяжелый ядовитый дым. На холме загорались огни господского дома, из раскрытых окон доносились звуки музыки и веселья, а внизу было темно, грязно и глухо. Ухали молоты на старом заводе, лаяли собаки, да возле кабака раздавалась тоскливая пьяная песня. И часто в эти звуки вплетался отчаянно-печальный перезвон кандалов…

Так дошел до нас скорбный голос предков. Подневольные, закованные в жестокие цепи рабства, эти люди поднимали богатства родного края, двигали вперед технику, отдавая свои силы и способности во имя того, чтобы «облегчить труд по нас грядущим», как говорил Иван Ползунов, изобретатель первого в мире теплового двигателя.

Но много ли могли сделать люди со связанными крыльями!

Да и сам Урал был невольником, богатырем, закованным в цепи.

Великое половодье семнадцатого года сорвало эти цепи, сокрушило и смыло извечные преграды на пути народа к счастью.

На обновленной земле расцвела новая жизнь.

Как взглянут на нее из своего светлого далека, как оценят ее, что подумают наши потомки?

Как будто тот же Урал — и не тот. Те же необъятные леса и быстрые реки, та же целомудренная тишина на заснеженных вершинах гор. Но всмотрись: прорезая тайгу, широко шагают к горизонту стальные мачты высоковольтной линии; тучные нивы раскинулись вокруг колхозных сел; за лесной чащей сверкают под солнцем крыши гигантских заводских корпусов; в живой зеленой оправе тайги поднимаются наши солнечные города.

Это пришло не сразу и далось нелегко.

Это стоило многих жизней. Пламя тысяч сердец горит в вечных светильниках — памятниках героям гражданской войны.

Враг стрелял в нас из кулацких обрезов.

Он сжигал нас живыми.

Он вползал к нам тифозной вошью.

Мы до конца познали голод, холод, разруху. Но мы не знали, что такое «невозможно» и «нельзя». Мы торопились.

Первопроходчики нового мира, мы должны были сделать то, чего не могли наши отцы и деды. За короткие годы пятилеток нам предстояло вывести темную, отсталую Россию на широкую дорогу могущества и прогресса. Мы покорили время, мы научились обгонять его.

Это далось нелегко.

Кирка и лопата были нашими основными инструментами.

В жару и лютую стужу возводились корпуса заводов. Рядом с поднимающимися стенами пылали жаровни, на них мы подогревали и стынущий цементный раствор, и задубевшие от холода руки. Над каменной коробкой здания еще не было крыши, а станки уже работали.

Иногда, возвращаясь с работы, мы не находили своего жилья. Шалый ветер срывал наши палатки, разбрасывал скудный скарб, гасил спасительный огонь «буржуйки» (так называли мы железные печки-времянки).

Но мы не сетовали на свою жизнь: мы думали о будущем.

Мы строили и настоящие дома, но жили в них тогда не мы. В них жили иностранные специалисты. Мы вынуждены были приглашать их: у нас не хватало квалифицированных кадров. Они помогали нам, но не верили в наши планы, называя нас фантазерами. Что ж, поверить, действительно, было трудно: мы делали почти невозможное.

Вот стоит громадный красавец завод. Потомкам нашим, возможно, покажется невероятным, что мы, с нашей тогдашней техникой, воздвигли его всего за одиннадцать месяцев.

Мы не могли без таких громад заводов.

В конце девятнадцатого века В. И. Ленин высмеивал уральских горнопромышленников, которые, стараясь возвеличить заслуги отсталого демидовского Урала, кичились серпами и косами, которыми жала Россия, нательными крестами да сковородками. Но уже тогда убогая и бессильная Русь в дерзких мечтах нашего вождя вставала обильной и могучей.

Прозорливо предвидя пути преображения страны, Владимир Ильич высказал мысль о создании на востоке новой угольно-металлургической базы.

Эту идею воплотили в жизнь мы. Волей партии, нашей волей и трудом Урал превратился в мощную опору строительства социализма».

Так писали мы в своей заявке на фильм. От имени поколения. Но сценарию, когда мы взялись за него, понадобились уже не общие слова: режиссерам надо выстраивать так называемый зрительный ряд — образный, овеществленный. Вот мы и мучились, спорили, громоздили различные варианты в поисках «подступов к потомкам».

Щуря свои монгольские глаза, Юрий Хазанович начинал диктовать:

— Попробуем так… Печатай, потом выбросим, если не получится. Так: «Диктор нажимает один из клавишей, и само-движущееся устройство, формой своей напоминающее…»

— Юра, сейчас инженер в тебе оседлал писателя.

— Так эти монстры, режиссеры, хотят нарядности.

— Придумай проще и поэтичней.

— Ну хорошо. А если начать так… Никакого города, никакого музея. Из космоса возвращается корабль. Все ближе Земля. И вот мы видим Уральский хребет…

— Ага, — иронически говорит Шустов, — рельефная карта, на ней изображение Урала, «этого гигантского шва, который спаял Европу и Азию».

— Как ты догадался?

— Сами же писали…

— Но — волшебство слова! — мы словно бы с космической высоты уже видели, как условная эта карта переходит в земной, совершенно реальный пейзаж.

В рассветной дымке, просквоженной косыми солнечными струями, раскинулся под нами лесистый горный край. Впрочем, не везде лесистый и не везде горный. Там, далеко на севере, туманно стелется простор хмурого, серого моря. Проплывают по нему редкие ноздреватые льдины, размеренно бьются о скалистый берег студеные валы. Это Ледовитый океан. Здесь начинается Урал — Камень, как говорили в старину.

Отсюда вздыбленными волнами со снежными гребнями взметываются горы Урала Полярного. Их и в кино-то мало кто видел. Раскатились крутобокие и плывут, плывут под белесым северным небом.

На Урале мне в Заполярье бывать не приходилось, радость знакомства с ним подарил лишь Тюменский край. Вдоль Камня я выше Ивделя и Полуночного не забирался. Но помню, как за Североуральском штурмовали мы в общем-то не очень уж высокую гору Кумбу. За лесистым взгорьем, за альпийским буйнотравьем началось столь дикое нагромождение каменных глыб, что карабкаться по ним приходилось и вниз головой. Мы то ползли, обдирая руки и одежду, то прыгали подобно горным козлам, то, цепляясь за шершавую пленку лишайников и мхов, готовые рухнуть в расселины, осторожно пробирались под нависшими над головами гранитными карнизами. Но когда, усталые, потные, оборванные, добрались мы до вершины, то легла перед нами панорама как раз вот таких великанов, о каких помянул я выше, — маячили окрест в десятках километров заснеженные вершины Северного Урала. То были сами приволье и дикость, первозданность и недоступность.

Такого командировочные, которые обычно и разносят по белу свету впечатления о нашем крае, конечно, как правило, не видят. Им более ведомы пейзажи Среднего Урала, где хребет Гиперборейский упадает, снижается, подчас почти насовсем смытый теплыми морями древности. И горы здесь вроде бы не горы, а холмы, хотя такие из них, как Волчиха и даже Пшеничная, дают хорошую нагрузку и бывалым туристам, а Уктусские горы, с легкой руки заезжих репортеров именуемые ныне Уктусами, украшают кадры многих кинолент. Воды рек здесь спокойны, вяловаты, и даже Чусовая, и за пределами Урала известная своей резвостью, не шибко плещет и несет, вытекая из обширных болотин; хотя на реках Среднего Урала перекаты есть вполне сильные, и помню, как на одном из них Исеть у деревни, так и названной Перебор, разнесла и разметала наш, правда, утлый плот. Ландшафт на Среднем Урале какой-то умиротворенный, и, хоть горная страна, ее никогда не спутаешь ни с Кавказом, ни с Алтаем, ни тем паче с Тянь-Шанем. Очень древняя, очень разрушенная страна.

Правда, на юг, за Уфалеями, вновь начинают дыбиться могучие вершины и опять раскатываются мощные каменные валы. Здесь царство гор, шиханов и озер, неповторимый край. На Таганай, «подставку Луны», я впервые забрался еще мальчишкой, и с тех пор навсегда, вместе с ощущением высоты и раздолья, осталась в глазах эта картина: нестройными грядами, темные вблизи и светлые вдали, уходят в дымку горы, и по бархатно-зеленому ковру тайги — щедро разбросанные серебряные монеты озер.

Озера уходят в степь. Горы тоже уходят в степь, прячась под нее. Эту мысль о подземном продолжении Уральского хребта, вычитанную когда-то у Ферсмана, я вначале воспринимал почти как сказочную. Но однажды— было это в конце сороковых годов — сказка обернулась для меня былью.

С группой геологов Уральского филиала Академии наук ехали мы из Свердловска в Казахстан на всепролазном грузаче-фургоне ГАЗ-63. Остались позади отроги Урала, проплыла в стороне Магнитка, плоская, выжженная солнцем тянулась степь. Как-то утром приплыли мы к маленькому, полукустарному золотому прииску. Здесь нас ждали: группу геологов возглавлял А. А. Иванов, член-корреспондент Академии наук, «главный золотарь страны», как в шутку звали его, ибо был он очень крупным специалистом по золоту. Едва сошли мы с машины, невысокого роста, юркий, хотя и пожилой, казах бросился к Аркадию Александровичу обниматься: оказывается, много лет назад ходил он в партиях Иванова рабочим. Теперь трудился на прииске техником.

— Ты, поди, важный стал: начальник, чиновник! — пошутил Аркадий Александрович.

Техник шутку принял, прищурился хитренько:

— Нащальник не нащальник, щиновник не щинов-ник, а утром-вещером щай пьем-с сахаром.

Иванов намеревался осмотреть шахту, порыться в образцах пород, но ему приготовили еще и сюрприз: накануне наткнулись на богатое гнездо самородков и решили его до приезда Аркадия Александровича не трогать. В громадной бадье спустили нас в дудку, тесным штреком прошли мы к забою. Даже оглядевшись, я не сразу разобрался в увиденном. Плотную, намертво спрессованную стенку из гнейсовых сланцев прорезали жилы кварца, а в них темнели и бугрились какие-то неровные, некрасивые пятна.

— Вот они, миленькие, — сказал техник.

— Классика! — восхитился Иванов.

В свете фонарей пятна тускло отливали металличеческим, и я понял, что это и есть вкрапления самородного золота. И сразу явной, зримой стала мысль замечательного камнепыта о том, что Урал не кончается там, где начинаются полынные степи, хотя ни на карте, ни на поверхности гор Урала не видно, — его могучий рудный пояс продолжается, уходя в глубину, чтобы выйти из нее в далеких горах Азии…

— Надо брать быка за рога, — вернул меня к действительности, оторвав от воспоминаний, голос Юрия Яковлевича. — Пейзажи пейзажами, но это — лишь внешние приметы. Плясать мы должны от Твардовского.

Эпиграфом к фильму решено было взять слова из поэмы «За далью — даль»:

— Откуда же отсчитывать в фильме «древнюю нашу славу»? От чуди, с таинственных медных рудников? Или от Геродота, со славы Гиперборейских гор? С похода Ермака? С Демидовых?..

Да, откуда она идет, где начинается слава Каменного Пояса?

Один старый, еще дремуче-монашеских времен, писатель сказал: «Вопросите дней первых, бывших прежде вас…»

Историческая слава Урала начинается с тех далеких и смутных дней, когда предки наши врозь и купно двинулись на восток с великой Русской равнины. Шли русичи, охочие люди, тропами промысловиков, купцов и исследователей. Чтобы не вдаваться в очень уж темные дали, не ворошить память о походах Анфала Никитина и князя Федора Пестрого, который присоединил Пермь Великую к Русскому государству, вспомним хотя бы выходцев из Новгорода купцов Строгановых — по веку жестоких, жадных, но умных и предприимчивых людей, положивших начало промышленному освоению Предуралья и Урала. На деньги из немалой мошны их была снаряжена и дружина Ермака, храбро пронесшая оружие русской колонизации и открывшая дорогу цивилизации за древний Камень, в азиатскую таежную глухомань.

Но и после Ермака еще долго лежали нетронутыми недра Урала — его главное, его самое главное богатство. Лишь леса платили щедрую дань человеку, главным образом мягким золотом — пушниной. То место, где ныне у речки Серебрянки высится обелиск с надписью «Европа — Азия», Ермак Тимофеевич со своей дружиной перевалил, грянув на реку Тагил, в 1582 году. Но лишь через сто лет возникло в этом районе первое русское селение — деревня Фатеево, и только в 1697 году верхотурский воевода (а Верхотурью в том году было уже 99 лет) Дмитрий Протасьев доносил царю Петру, что «камень магнит сыскал… от деревни русских людей Терешки Фадеева и от реки Тагилу версты две в горе». То была гора Высокая. А через пять лет манси Яков Савин недалеко от речки Вы и наткнулся на медную руду: о том Демидову он объявил в 1714 году.

Ну, вот оно, начало Российского бастиона!

… На небольшой, уютной солнечной пасеке разговаривал я с одним старым-старым, древним, как Урал, дедом, и в разговоре зашла речь об истоках заводского дела в нашем краю.

— Дак ведь где они, истоки-то? — сказал дед раздумчиво, доскребывая свою редкую, как у ханта, бороденку. — Поди, с Демидовых все зачиналось? — Он посмотрел на меня пытливо. — А вернее сказать, с царя Петра. Еще Татищев был Василий, выученик его. А если в корень смотреть, — повысил он тощий от старости голосок, — зачиналось все с простых рудознатцев и обязательно с плотин. Плотины — вот что жизнь заводскому делу дает…

Плотины и с ними заводы начали возникать на Урале еще в тридцатых годах XVII столетия. Но мировую славу ему принес XVIII век. Вставали один за другим Каменский, Уктусский, Невьянский, Шуралинский, Быньговский, Верхнетагильский заводы. Всего же XVIII век дал Уралу около 180 металлургических предприятий.

Первую нижнетагильскую плотину для медного завода поставил на речке Вые в 1720 году плотинный мастер Леонтий Злобин, позднее ставивший плотину и в Екатеринбурге. Какой он был? Темный или светлый ликом? Волосы кудрявые или прямые? Крестился, поди, двоеперстием, — из раскольников, тогда их на Урале было ох как много. Задумчивый… Они все задумчивые, эти несогласные с установленным порядком люди, которым требуется все переделывать, перестраивать, менять… А его плотины и по сию пору стоят, как стоят на Урале многие другие удивительные гидротехнические сооружения тех темных времен.

А за следующее десятилетие после постанова первой тагильской плотины вокруг магнитной горы Высокой выросло уже пять промышленных предприятий, — таких темпов в те времена Европа не знала. И встали на Нижнетагильском железоделательном заводе четыре домны — самые крупные в мире.

Легко сказать — четыре домны…

Потом и кровью писалась история уральской промышленности. Конечно, следует читать и романы Евгения Федорова о сильных и удачливых Демидовых, но для меня поразительнее и нагляднее были полуразвалины демидовской тюрьмы в Нижнем Тагиле. Там пытали, морили голодом, там умирали работные люди, трудом которых набивалась мошна заводовладельцев и крепла и славилась мощь России.

В нехоженых чащобах, в гнилых болотах, по «мокрым рекам» прокладывались дороги на дальний дремучий Каменный Пояс. На стройки и «огненные» работы сгоняли крестьян и мастеровых из центральной России, Олонецкого края, из Верхотурья и Тобольска. Десятки тысяч — для нас, увы, безымянных — первопроходцев шли на Камень робить и умирать во имя горькой славы отечества. На прахе предков наших, замученных тяжкой подневольной работой, плетьми, батогами и голодом, поднимались знатные заводы, рудники и крепости.

Удивительно, что из писателей-свердловчан коснулся этого времени, столь важного для становления края, пока лишь один Леонид Федоров. Хотел и готовился писать роман о демидовщине Павел Бажов, да не успел…

Стремительному подъему уральского горнозаводского дела способствовали особая, в путах крепостничества, система хозяйствования, лихая предприимчивость промышленников, хищническое выбирание земных и лесных богатств Урала, нещадная эксплуатация работного люда. Передовая по тем временам технология производственных процессов внедрялась изобретательностью инженерных талантов из народа, таких, как Леонтий Злобин, Егор Кузнецов, Ефим и Мирон Черепановы, Степан Козопасов, Иван Макаров, — идя своим самобытным, первопроходческим путем, они во многом опережали европейскую технику.

«Но то же самое крепостное право, которое помогло Уралу подняться так высоко в эпоху зачаточного развития европейского капитализма, послужило причиной упадка Урала в эпоху расцвета капитализма» (В. И. Ленин). Если в восемнадцатом веке выпуск уральской промышленной продукции только рос, то в девятнадцатом он стал снижаться. В семидесятых годах прошлого века Урал давал около 70 процентов всего чугуна России; к началу первой мировой войны его доля упала уже до 22 процентов. Так было во всем.

А число рабочих стремительно увеличивалось: уже к началу нашего века оно перевалило на Урале за триста тысяч. Росло их классовое сознание, росли боевой опыт, сплоченность и организованность. Они уже готовы были идти за большевиками. Как и вся Россия, Урал созревал для революции…

Бастион индустрии

Читатель в наши дни проницателен, и он, конечно, догадается, что воспоминания о давнем сценарии несостоявшегося кинофильма понадобились автору вовсе не ради самих воспоминаний, — просто, используя этот прием, я хотел ввести читателя в тему. Но в то же время мне было интересно вспомнить, как работала наша коллективная мысль, то устремляясь в будущее, то возвращаясь в далекое прошлое, но всегда нацеливаясь на настоящее.

— В конце концов ведь мы хотим поведать «о времени и о себе», о нашем времени, о том, что было в нем главным, — сказал Юрий Яковлевич.

Мы были согласны с ним и долго и усердно называли и записывали наиболее, по нашему мнению, яркие приметы эпохи, факты, события, имена. Складывающаяся картина напоминала очень пеструю и весьма обширную мозаику, и, думая о режиссерах, мы невольно поеживались: «Разбрасываетесь», — скажут они нам. Словно начинающие литераторы, мы хотели втащить в свой сценарий как можно больше самых различных фактов, расцветив их экзотикой края. Так, очень эффектными казались нам такие, к примеру, кадры: мощный нож бульдозера на строительстве дороги Ивдель — Обь и присевший в испуге на задние лапы, а потом улепетывающий медведь, хозяин здешних мест. Очень хотелось, чтобы на фоне дымных могучих печей сняли на Магнитогорском заводском пруду стайку диких уток. Рассказывая о знаменитом мансийском охотнике Бахтиарове, мы думали показать старинный медвежий праздник…

Конечно, подобные детальки и небезынтересны, но второстепенны. Главным, безусловно, должен был стать рассказ о промышленности. Один из вариантов сценария так у нас и назывался: «Бастион индустрии». Ибо Урал — превосходный пример торжества марксистско-ленинского учения о социалистической индустриализации.

И тут нельзя было не оглянуться назад.

Индустриализация производства — обязательный, неизбежный этап развития человеческого общества. Но как и ради чего он протекает, определяется производственными отношениями в стране.

Известно, что капиталистическая индустриализация, ведущая к господству капитала над наемным трудом, происходит стихийно, неравномерно и начинается обычно с развития легкой промышленности. Основную роль при этом играет приток средств извне — от ограбления колоний, военных контрибуций, от концессий и кабальных займов.

Нашей стране впервые в истории человечества предстояло, опираясь на ленинское учение, вести индустриализацию социалистическую. А она от капиталистической отличается коренным образом.

Социалистическая индустриализация проводится планомерно и в интересах трудящихся. Она предполагает создание крупной машинной промышленности, в первую очередь — тяжелой индустрии как материальнопроизводственной базы социализма. Средства на нее были резко ограничены, они складывались из внутрихозяйственных накоплений и доходов от внешней торговли. Необходимы были строжайший режим экономии, жесткие ограничения в потреблении, необходимы были жертвы.

Надо помнить, с чего мы начинали. Даже люди старшего поколения, не говоря уже о молодых, глядя на сегодняшнюю мощь индустрии, нередко забывают, что начинали-то мы почти с нуля.

Да, на Урале издавна была развита промышленность. Да, Екатеринбург еще в середине прошлого века признавался уральским центром машиностроения; он производил железо, паровые машины, водяные турбины, гидравлические насосы, станки, прокатные станы, различное заводское оборудование. Старый строй оставил городу в наследство железоделательный Верх-Исетский завод, литейно-механический завод Ятеса, льнопрядильную ткацкую фабрику, железнодорожные мастерские, аффинажный завод, гранильные и мукомольные предприятия, маленькую электростанцию «Луч».

Но производство, не говоря уж о его мизерности в сравнении с предстоящими задачами, было устаревшим, допотопным, а главное — порушенным войной. Одни только колчаковцы принесли промышленности Урала убытки в 540 миллиардов рублей. Белогвардейцы разрушили почти семьдесят процентов заводов, затопили многие шахты и рудники. В 1920 году выплавка чугуна на Урале составляла менее девяти процентов от уровня 1913 года!

Вот с чего пришлось нам начинать…

Курс на социалистическую индустриализацию провозгласил XIV съезд партии, собравшийся накануне 1926 года. Через два года XV съезд дал Директивы по составлению первого пятилетнего плана развития народного хозяйства СССР. Этот план был утвержден в 1929 году Пятым Всесоюзным съездом Советов.

Так было поднято знамя невиданного похода за социалистическую индустриализацию. Первопроходчики нового общества начинали победный марш пятилеток. Под злобное завывание и улюлюканье врагов рабочего класса и социализма, под их насмешки и угрозы. Первая в истории держава рабочих и крестьян бросила вызов капиталистическому миру. Мы вышли на бой — мирный, трудовой бой, за независимость, самостоятельность и силу. Сдаться или победить — так вопрос не стоял. Нам нужна была только победа.

Огромную и надолго загаданную роль партия отводила Уралу. Эту роль и возможности Урала определил еще Владимир Ильич Ленин. Его мысли об экономическом фундаменте социализма, о создании мощной угольно-металлургической базы на востоке страны легли в основу планов партии касательно Урала и юга Сибири.

Трудно, очень трудно и в то же время радостно, с большими надеждами и энтузиазмом начиналась наша первая пятилетка.

«Штопали дыры» на древнем Верх-Исетском заводе, вели его частичную реконструкцию, переводя предприятие с производства кровельного железа на динамное и затем — на трансформаторную сталь: в планах пятилетки была заложена ленинская мысль о необходимости электрификации страны и переводе ее хозяйства на современнейшие производственно-экономические рельсы. Строили новую, по понятиям тех лет, достаточно крупную электростанцию на Конном полуострове Верх-Исетского пруда. Почти одновременно заложили два гиганта — Магнитогорский металлургический и Свердловский машиностроительный.

Свердловский назывался УЗТМ — Уральский завод тяжелого машиностроения. Он должен был производить… заводы, рудники, нефтепромыслы — давать им оборудование.

Было трудно. Но вот как вспоминал об этом один из старейшин рабочей гвардии УЗТМ, Герой Труда А. Антонов: «Никто из нас не роптал на то, что квартир не было и приходилось жить в дощатых бараках. Мы работали в цехах, не имеющих крыш, а порой и стен. Мы натягивали брезент и трудились под его прикрытием, мерзли в буран и стужу и отогревались у костров. По собственному желанию после трудового дня по четыре часа вместе со своими семьями работали на субботниках. И все это потому, что одна мысль владела нами, одно желание было у нас: быстрее ввести гигантский машиностроительный в строй действующих предприятий страны».

Так было повсюду.

— Но, товарищи, как нам воспроизвести все это в зримых, конкретных образах? Ведь пишем мы сценарий не обычного художественного фильма, а фильма документального. Актеров не пригласишь…

— Пусть с экрана рассказывают ветераны труда.

— Рассказ — для того, чтобы слушать. А как увидеть?

— Надо рыться в старых кинохрониках.

— Да почти ничего не осталось…

Так мы спорили и мучились, и, действительно, это было нелегко — не то что показать с экрана, а даже просто представить себе ту необозримо громадную строительную площадку, которая называлась Уралом, в годы первых пятилеток.

Дальше на страницах этой книги промелькнет несколько эпизодов, в которых показано, что иностранные специалисты, приглашенные в те годы работать на Урал, не могли, а порой и не хотели понять происходившее. Но разве только они! Изощреннейшие политики и умнейшие ученые, а вместе с ними еще полмира, с непониманием и удивлением — то злобным, то восхищенным — наблюдали, как творил невероятное голодный, разутый, полуграмотный народ, как, напрягаясь, богатырски поднималась новая, невиданная, советская Русь.

Строились индустриальные гиганты, реконструировались старые предприятия, различные производства связывались в единый могучий промышленный комплекс — то был величайший созидательный подвиг. Однако это лишь одна, так сказать фасадная сторона дела. В новом обществе шли и глубинные процессы — люди заново учились жить, они окунались в знания, из рабочих и крестьян ковались кадры финансистов, инженеров, командиров производства, ученых.

— Необъятного не объять, — кстати процитировал Юрий Хазанович не то Козьму Пруткова, не то кого-то из древних греков. — Расскажем поподробнее о каком-нибудь одном человеке. Возьмем биографию, вобравшую в себя жизнь поколения…

Он начал рассказывать о том, как на строительство Уралмаша пришел один из будущих крупнейших в стране инженеров.

И вместе с ним мы увидели эту картинку.

Завода, по сути, еще не было. В поредевшем под топорами лесу стояла наспех сколоченная избушка чуть побольше газетного киоска и была вывеска: «Отдел найма».

— Что умеешь? — спросил немолодой кадровик, вглядываясь в смуглое лицо подошедшего худощавого парня.

— Землю пахал… Слесарем немного работал, потом — учеником чертежника.

— О, это дело, — оживился кадровик. — Фамилия?

— Химич Георгий.

— Пойдешь в конструкторский отдел…

Навыков чертежника-копировщика было, конечно, мало. Неизбежной стала учеба в институте, после которого молодой инженер возглавил конструкторское бюро. Страна остро нуждалась в мощном прокатном оборудовании. Были известны лишь иностранные, тогда во многом устаревшие методы расчета прокатных агрегатов. Встала проблема — копировать их или искать свои пути.

Георгий Лукич Химич стал искать — как искала вся страна. Ведь он принадлежал к поколению первопроходчиков, чей славный и трудный удел — непроторенные тропы. Ныне блюминги и прокатные станы с маркой УЗТМ, спроектированные коллективом во главе с членом-корреспондентом Академии наук СССР Г. Л. Химичем, знают во всем мире.

Так было во всем — касалось ли это визовской трансформаторной стали, крупнейших электростанций или химического оборудования, производства меди или алюминия. Так было во всем, что касалось наших пятилеток. Первопроходчики нового мира шли по путям своим, неизведанным, трудным.

Чтобы самим получше, понагляднее уяснить, что же такое произошло на Урале в годы первых пятилеток, мы взяли контурную карту и, как школьники, стали наносить на нее предприятия, возникшие за двенадцать с половиной лет — с 1928-го по 1940-й. Конечно, брали мы только самые крупные: Магнитогорский металлургический комбинат, Уральский завод тяжелого машиностроения в Свердловске, Новотагильский металлургический, вагоностроительный, Уральский алюминиевый, Челябинский тракторный, СУГРЭС, Эльмаш… На карте становилось тесно от значков.

Но ведь за каждым значком стояли напряженнейший труд многих тысяч людей, колоссальные капиталовложения, гигантские потоки грузов, вставали не только заводские сооружения, но и школы, вузы, больницы, жилье — новые поселки и города… Нам хотелось, чтобы эта картина ожила в кино.

Перебирая старые материалы, можно захлебнуться в потоке победных цифр. Я приведу минимум: в 1940 году продукция крупной промышленности по сравнению с 1913 годом выросла по стране в 8, 5 раза, по Свердловской области — в 11 раз.

Нам не дали завершить третью пятилетку: началась война. Но уже высился могучий бастион индустрии — Урал. Ему предстояло стать боевым арсеналом страны.

Здесь не было затемнения

Репродукция с этой картины обошла, наверное, весь свет. Изображен на ней могутный старик богатырь, размашисто отковывающий меч. Это полотно написал самодеятельный художник с Уралвагонзавода Н. Н. Воскобойников в 1942 году. Свою картину он назвал «Седой Урал кует победу».

В те дни «Правда» писала:

«Из поколения в поколение будет передаваться слава как о тех, кто в годину грозных испытаний защищал Советскую Родину с оружием в руках, так и о тех, кто ковал это оружие, кто строил танки и самолеты, кто варил сталь для снарядов, кто своими трудовыми подвигами был достоин воинской доблести бойцов. Наши дети и внуки с благоговением будут вспоминать о героях труда наших дней, как о героях Великой освободительной Отечественной войны».

Вся страна поднялась на бой с фашистскими захватчиками. Фронт и тыл слились в единый боевой лагерь. Могущественным и надежным арсеналом этого лагеря стал Урал.

Небо Урала не знало затемнения. Оно багрово светилось все дни и ночи. Урал трудился яростно. Он дал клятву снабдить фронт всем необходимым. Он ковал оружие, ковал победу.

В «Истории Великой Отечественной войны» трудовые подвиги уральцев описаны в одном ряду с выигранными сражениями. Об успехах тружеников тыла чеканные сводки Совинформбюро сообщали так же, как о фронтовых победах. Прямая телефонная связь с Председателем Государственного Комитета Обороны тянулась и в армейские штабы, и в кабинеты директоров предприятий.

Зарубежные стратеги того времени подсчитали, что армии в 300 дивизий нужно в год: 30 миллионов тонн стали и железа, 200 миллиардов тонн угля, 25 миллионов тонн нефти, 10 миллионов тонн цемента. Нужны: марганец, хром, никель, вольфрам, цезий, стронций — почти все элементы Менделеевской таблицы становились стратегическим сырьем. Развертывание промышленного потенциала было важнейшим условием победы.

Недаром сразу же после начала войны была создана государственная комиссия по мобилизации ресурсов Урала. «В решающей схватке подымите самые недра против врага! — писал член комиссии академик А. Е. Ферсман. — Пусть горы металлов, цемента, взрывчатых веществ вырастут в тот девятый вал, мощной силой которого будет повержена фашистская лавина!»

Партия делала все, чтобы этот грозный вал поднялся быстро и сокрушающе. «Все для фронта, все для победы!» — этим лозунгом партии жил тыл.

Сейчас, в оглядке на те дни, поражаешься, с какой в общем организованностью, в невообразимо высоких темпах шел перевод промышленности на военные рельсы. Армия откатывалась на восток, оставляя врагу жизненно важные районы. Нужно было в жесточайше короткие сроки эвакуировать и заново пустить тысячи предприятий, отыскать дополнительные месторождения полезных ископаемых, наладить их эксплуатацию, перестроить производственные процессы на заводах Урала и Сибири, воздвигнуть новые заводы, домны, мартены. Выпуск продукции предстояло удвоить, утроить, удесятерить!

И полыхали тревожные зарева в небе Урала, — не покладая рук ковали здесь оружие победы.

Уральский филиал Академии наук СССР стал боевым штабом советских ученых. Академики пошли в цеха. Они разрабатывали новые, уникальные технологические процессы изготовления спецметаллов, термообработки деталей оружия, электросварки, изготовления боеприпасов и медикаментов. Металловеды, физики и химики, геологи и математики вышли на передний край священной битвы, хотя и оставались в тылу. Мирных профессий не стало.

Говорят, хорошая броня — это прежде всего ферросплавы. Такие сплавы находили, отливали и отковывали металлурги. Но самым поразительным был сплав любви к Родине и ненависти к врагу — он давал результаты невиданные. Без сна и отдыха, на тощем военном пайке люди творили в труде чудеса.

Юрий Хазанович с первых дней войны был на фронте, Владимир Шустов в военном училище готовился отправиться туда же. Лишь один я из авторов сценария ушел в армию только весной 1942 года, а до того работал в визовской многотиражке, и потому товарищи считали меня «специалистом по тылу».

Я помню студеный декабрь 1941 года в Свердловске. Хрусткими, льдистыми ночами возвращались мы с работы. В самом центре города, на территории завода имени Воеводина, где сейчас раскинулся чудесный Исторический сквер, рдели в мглистом морозном тумане костры. Здесь возводили два новых заводских корпуса. Их площадь составляла десять тысяч квадратных метров. Решением Госкомитета Обороны срок был установлен почти фантастический — 15 дней. Строители пришли на площадку второго декабря. Четырнадцатого объект был сдан.

О плохом качестве не могло быть и речи: брак в тылу означал бы гибель бойцов на фронте. Но неумолимо подхлестывали сроки. Скорость! — Она была нужнее воздуха.

Скоростные методы рождались всюду.

Одним из первых сталеваров-скоростников был Нурулла Базетов на Верх-Исетком заводе. Ему прислал письмо снайпер Разимат Усманов. Он писал:

«Ты мой брат: я узбек, ты — татарин. Оба мы от одной матери. Родина — наша мать. Я уничтожаю врага, ты даешь сталь… Стали здесь ой как много надо… Будем с тобой вести счет: я веду счет уничтоженных фашистов, ты веди счет сверхплановой стали».

Мне приходилось часто бывать на мартене Базетова. Маленький, сухой, жилистый, Нурулла всегда вел печь горячо.

— Ходи бегом! — коротко покрикивал он подручным, а те, изможденные, с красными глазами, и так не знали ни секунды покоя, но бригадир дрожал от возбуждения: — Фашистам в глотку!.. Ходи бегом!

Он, как и все, понимал: их сталь — это залпы по ненавистному врагу, это смерть подлым захватчикам.

Скоростные плавки металла стали повсеместным методом в огневой работе мартеновцев — в Магнитке, Челябинске, Перми, Тагиле, Кушве, Серове.

Война ломала представления о возможном и невозможном.

Никогда в Магнитогорске не плавили и не катали броневую сталь. И казалось: на существующем оборудовании этого не сделать. Значит, надо — хоть кровь из носа! — реконструировать оборудование. Но сроки!.. Уже 29 июня 1941 года броневая сталь пошла.

Никогда на Уралмашзаводе не производили танков. Но на третий день после начала войны в цехах появилась правительственная комиссия во главе с заместителем Председателя Совнаркома В. А. Малышевым, а уже в августе были собраны первые корпуса тяжелых танков КВ, затем — Т-34.

Уже в сражении под Москвой грянули по врагу танки Челябинского тракторного. Перестроив производство, только челябинцы за дни войны выдали десятки тысяч тяжелых танков, самоходок, танковых моторов.

Из таинственных для фашистов Танкоградов шла лавина грозных машин. Урал стал главным танковым арсеналом Красной Армии. И задиристый Гудериан заговорил о «все растущей тревоге перед лицом постоянно увеличивавшейся… боевой мощи советских танковых сил».

Слово «невозможно» перестало существовать для тружеников тыла.

Тысячи уральцев уходили на фронт — бойцы лучших отборных частей. На их место становились женщины и дети. Никогда мир не видел горновых-женщин. Но вот к горну домны стала комсомолка Фаина Шарунова, медеплавильщицей заступила на вахту Александра Степанова, приняла прокатный стан старший вальцовщик Фелицата Константинова.

Двести, триста процентов нормы — разве не считалось это рекордами? До поры до времени. До злой поры, до военного времени… Страну облетело имя уральского фрезеровщика Дмитрия Босого, — тысяча четыреста процентов! Так родилось небывалое движение тысячников. По две, три, четыре тысячи процентов нормы вырабатывали токари Михаил Попов, Александр Дианов, Иван Мезенин, Лев Батурин, Александр Нефедов и сотни других. В мае 1943 года в Свердловской области было уже 700 тысячников.

Рабочие и инженеры переходили на казарменное положение, неделями не выходя из цехов. Бывало, падали у станков. И подымались вновь.

Сейчас уже трудно перечислить мартены, которые в те дни ремонтировались по-горячему, без остановки для охлаждения. Еще пламенели своды, а люди, обливаясь водой, лезли в печь. Дымилась и загорала одежда, лопалась кожа на лицах — ничто не могло их остановить.

— Все это называлось работать по-фронтовому.

— Вправду тогда говорилось: идти на работу, как в бой, — рассказывал мне прораб нижнетагильского треста Металлургстрой Иван Андреевич Макаров, — истинно как в бой.

Воздвигали домну. Молодежным бригадам Данилушкина и Четверикова старший прораб Максим Глуходед дал задание вырыть котлован для 27-й секции водотуннеля. В мирное время на такой котлован полагалась неделя. Летом. А тут в декабре 1944 года — два дня. Ничего не попишешь, «фронтовое задание». И еще уложить трубы аварийного водосброса и установить железобетонные смотровые колодцы. На все — два дня.

А мороз — под сорок. А земля промерзла, кажется, насквозь.

Судорожно бились перфораторы. Гремел аммонал, скрежетали лопаты. Комсомольцы намалевали на фанере: «Самим не спать и другим не давать!»

К утру второго дня мерзлый слой сняли. И тогда хлынула подземная вода.

Лед коробил обувь и штаны. Ноги стыли. Работали, сменяясь через полчаса… К вечеру в готовый котлован пришли плотники.

Бригады монтажников не уходили со стройки по нескольку суток. А в день, когда домна выдала первый чугун, строители писали:

«Отчизна-мать!.. Прими от нас раскаленный металл, который огненной рекой потечет по черной германской земле, сметая фашистские гнезда, испепеляя бандитские притоны, выжигая свастику с лица земли».

Грозно и тяжко напрягаясь в труде, уральцы в те годы воздвигали новые заводы, шахты, рудники, коксохимические батареи, домны и мартены. Можно назвать хотя бы такие крупнейшие объекты, как Уральский завод тяжелого химического машиностроения, Богословский алюминиевый и Ирбитский мотоциклетный заводы, Полуночный марганцевый и Североуральские бокситовые рудники, Высокогорский агломерационный комбинат, металлургический и трубопрокатный заводы в Челябинске, автомобильный в Миассе.

Багряно шаяли в уральском небе негасимые отсветы печей, не смолкал грохот отбойных молотков и экскаваторов. Нескончаемо шла руда, шел металл, чтобы отлиться в орудийные стволы и танки, в снаряды и автоматы, в пули и «катюши». Шли эскадрильи самолетов и колонны самоходок. Эшелон за эшелоном мчались на запад. Скорость прохождения состава с «гостинцами» для фронта уральские железнодорожники доводили до 600, 700 и 1000 километров в сутки!..

Боевой арсенал Отчизны работал, все наращивая темпы. В годы Великой Отечественной войны Урал давал сорок процентов всей военной продукции страны. Оценивая его роль, «Правда» уже в январе 1943 года писала:

«Урал взял на свои могучие плечи главную тяжесть снабжения Вооруженных Сил Родины. И уральцы выдержали! К старой неувядающей славе своей прибавили они новую, бессмертную».

Что же еще добавлять к этим словам?..

Дорога без привалов

Мы победили, но и потери были неисчислимо огромны: миллионы загубленных и искалеченных людей, тысячи испепеленных сел и городов, разрушенных заводов и фабрик…

И вновь Уралу суждено было сыграть особую роль.

В своих старых, 1947 года, записях я нашел следующую о Каменске-Уральском:

«Город растет быстро, как в сказке. Перед войной был здесь намечен план дальнейшего строительства города, рассчитанный на 15–20 лет. Заказы фронта положили план под сукно. В прошлом году его вытащили, посмотрели и только руками развели: даже в трудную военную годину, когда было совсем не до этого плана, он оказался выполненным больше чем наполовину. За годы войны жилая площадь в городе выросла в три раза. Предприятия промкооперации увеличили выпуск продукции в пять с лишним раз».

Так было, конечно, не только в Каменске-Уральском. Сказывалось наращивание производства в дни войны.

А на запад от Волги лежали руины.

Индустриальный Урал стал одной из основных баз восстановления промышленности запада страны. Он не имел права на передышку, могутный и расторопный батюшка Урал. И потому не иссякал, потому все увеличивался поток грузов с Каменного Пояса — мирных грузов, необходимых для восстановления народного хозяйства, для созидания.

Роль уральцев в техническом оснащении хозяйства страны была огромна. Вот две только цифры. Три четверти советских домен в послевоенные пятилетки было укомплектовано уралмашевским оборудованием. Около восьмидесяти процентов нефти и газа в стране добыли с помощью буровых установок, изготовленных в Свердловске.

Но уже в эти пятилетки четко выявилась громадной важности внутренняя задача уральской промышленности — задача интенсификации производства. Скажем, в 1955 году свердловчане по сравнению с 1940 годом увеличили выпуск продукции почти в 70 раз, а производительность труда за это время выросла немного более чем в три раза. Разрыв? Еще какой! Сказывалось постарение техники и технологии.

Среди нас, авторов сценария, Юрий Хазанович знал Уралмаш лучше всех. В прошлом инженер-машиностроитель, он об этом предприятии немало писал, знаком был там со многими и, когда сидели над сценарием, конечно, не мог умолчать о том, что происходило на заводе.

— Словно заново рождается Уралмаш, — говорил он нам.

— Этот БЦСМК, блок цехов сварочных машиностроительных конструкций, сразу вдвое усилит завод. И главное — новейшая технология!..

Тогда мы еще не очень ясно представляли, что БЦСМК — лишь одно из первых звеньев цепи реконструкции многих уральских предприятий.

Блок новых цехов на Уралмаше дал возможность увеличить выпуск продукции более чем в два раза; проектная мощность завода выросла в девять раз. Подобная реконструкция произошла на другом свердловском гиганте — словно бы вырос второй Уралхиммаш. Преобразились и электроаппаратный, турбомоторный, пластмассовый, шинный заводы.

Прирост объема промышленного производства за счет изыскания внутренних резервов, обновления технологии и повышения производительности труда стал важнейшей задачей наших пятилеток. Интенсификация производства — генеральная магистраль нашей экономики. Строить новые заводы — да, но главное — все интенсивнее, полнее и экономичнее использовать то, что имеем.

Это особенно ярко и значительно проявилось в последнюю, девятую пятилетку. Недаром такой деловой резонанс получило постановление Центрального Комитета КПСС «Об опыте работы Свердловской партийной организации по увеличению выпуска продукции за счет реконструкции действующих предприятий с минимальными капитальными вложениями».

Громадный прирост промышленной продукции, который дала нам победная девятая пятилетка, почти полностью получен за счет повышения производительности труда. Работа по реконструкции и модернизации Красноуральского медеплавильного комбината, тагильских предприятий, Верх-Исетского и других заводов, автоматизация и механизация производства, замена устаревшего оборудования новым открывают особо благоприятные перспективы для планов десятой пятилетки.

Урал по-молодому расправляет богатырские плечи. Десятая пятилетка сулит новые победы.

Первопроходчики нового мира не знают передышек. Дорога у них — без привалов.

Он идет прихрамывая вечерней улицей Первоуральска — города металлургов, трубников, химиков. Его многие узнают и здороваются приветливо и почтительно: человек известный, ветеран. На груди его, когда наденет он парадный пиджак, среди множества наград можно увидеть орден Отечественной войны I степени и орден Трудового Красного Знамени. Война и труд. Знаки ветерана 4-й гвардейской танковой армии, 10-го добровольческого Уральского танкового корпуса и знак почетного металлурга. Опять война и труд. А еще есть у него знак ветерана комсомола Свердловской области.

Он идет неспешно, тяжело прихрамывая. Морщины прорезают высокий крупный лоб.

Ветерану всего пятьдесят лет.

Видно, правду говорят в народе: «Не спрашивай у человека, сколько прожил, — спрашивай, что пережил».

1

Родился Николай Сухих в мае 1925 года в небольшом тогда поселке Бисерть. Отец его, Андрей Степанович, провел в окопах первую мировую войну, потом, в гражданскую, был красным бойцом, воевал с Колчаком и его батю, Колина деда, Степана Сухих, белые сожгли в бане живьем. После гражданской Андрей Степанович выучился на врача, боевая служба осталась позади, но маленький Коля вечерами часто слышал рассказы о военном лихолетье, о боях за Советскую власть, и ему очень хотелось быть таким же, как отец и дед.

Николаю исполнилось восемь, когда семья переехала в Первоуральск, в поселок динасового завода. В сорок первом он закончил семь классов, и тут началась война. Отец ушел на фронт, оставив дома пятерых детей мал мала меньше. Впрочем, Николаю-то было уже шестнадцать, и уже два года он состоял в комсомоле. В сентябре вместо родной своей школы он пошел в школу ФЗО и через три месяца был выпущен из нее со свидетельством подручного вальцовщика. С этим свидетельством он и пришел в первый цех новотрубного завода.

Сейчас Николай Андреевич вспоминает, с какой радостью приняли его в цех. Еще бы! Пустели рабочие места, людей не хватало. К станкам и станам, на краны и к топкам печей становились худенькие, слабые подростки в 13–16 лет. Но и они сутками не уходили из цеха, работали по 18–20 часов.

Шел тысяча девятьсот сорок второй, страшный. Тяжкая смрадная лапа фашизма придавила весь запад страны. В блокаде немел Ленинград, уже к Волге и Кавказу рвались гитлеровские орды. Где-то там, на западе, воевал Колин отец.

А он, шестнадцатилетний вальцовщик Сухих, воевал здесь. Торопясь и вздрагивая, плыл по рольгангам и тяжко грохотал поток раскаленных гильз и труб, маятно и грозно передвигались над головой громадные мостовые краны. Среди непрерывно снующего горячего металла, в жаре и громыханье, Коля чувствовал себя как в бою. Но все время помнил и верил, что ждет его бой настоящий, смертный — глаза в глаза с фашистами.

К ним у него был и личный счет: пришла казенная бумажка-похоронка — извещение о геройской гибели отца под Ленинградом.

Коле исполнилось семнадцать, и он подал заявление в летное училище. Но стать летчиком ему не довелось. Труженики Урала решили на свои кровные создать танковый корпус и в боевых машинах отправить на рать лучших своих сынов. Кипами ложились листки заявлений на горкомовские столы. Легло и заявление комсомольца Сухих.

Брали не всех: кому-то надо было оставаться в арсенале. Николая взяли. Вместе с ним в танкисты ушли 184 первоуральца. Вернулись с войны тринадцать.

С новотрубного в корпус было принято тридцать пять, с фронта пришли лишь два Николая — Бажуков и Сухих.

2

Николая Бажукова он и сейчас называет братом.

Не только потому, что родились они в один и тот же майский день, не только потому, что дружили и дружат, а потому, что дружба у них особая — кровная: вместе служили и вместе проливали кровь в танковой разведке.

… Весной сорок четвертого один из батальонов уральских танкистов был направлен в 89-ю отдельную танковую бригаду на Прибалтийский фронт. Позади была жестокая битва на Орловско-Курской дуге, позади было много боев, проверялась стойкость уральской брони и уральского характера, и жалко было уходить от боевых товарищей. Ребята утешали:

— Ничего, и там немцам покажете, чего стоят уральцы!

И они показывали.

Лето сорок четвертого катилось по земле, как танк, — стремительно, бессонно и победно. Календарь заменила карта: считали не столько дни, сколько освобожденные города и веси: Великие Луки, Городок, Полоцк, Бешенковичи…

Я обратил внимание, что, когда Николай Андреевич рассказывает о былых боях, он вспоминает не только; лихость танковых атак, хитроумность засад и кинжальную стремительность обходов — в памяти его обязательно встают люди.

В Бешенковичах, небольшом городке на Западной Двине, окопались большие силы фашистского войска. Бой был короткий, но упорный и жестокий. Командиру орудия Сухих и его заряжающему Мише из Перми пришлось поработать много. Городок взяли через несколько часов, вырвались на берег реки — надо было немедленно занять плацдарм на другом. Отобрали добровольцев из разведчиков-пехотинцев.

— Эти двадцать пять героев, — рассказывает Сухих, — пошли, можно сказать, на смерть. Я не знаю их имен, но не забуду парней никогда. Ночью сопротивление немцев сломили, плацдарм расширили, и утром эти ребята вышли из боя. Только не двадцать пять, а одиннадцать — побитые, израненные, в крови… Насмерть стояли. И выстояли!..

А танкисты рвались вперед. За Бешенковичами им сообщили, что по параллельной дороге движется крупное вражеское соединение. Танкисты обошли его и ударили с тыла. Был бой, и было много трофеев. Но главное, что обрадовало безмерно, — в этом бою они освободили большую группу советских подростков.

— Девчонки и мальчишки по четырнадцать-шестнадцать лет, голодные, в рванье, босые или в парусиновых ботинках на деревянной подошве, они просто с ума сошли от радости. Ревели в голос, просили оружие бить фашистов. Их немцы гоняли с собой, чтобы рыть окопы. Это наших-то пацанов!

Что он думал, глядя на них? Вспоминал грохочущую полутьму ночного цеха в далеком родном Первоуральске и вот таких же малых у станков и станов и себя? Или своих меньших — Вовку, Мишу, Раю, оставшихся дома?..

Танкисты рвались вперед. Лепель, Молодечно, Вилейка… Городок этот прилепился на реке Вилии — той самой, на которой стоит и древний Вильнюс, столица Литвы. Они взяли и Вильнюс…

Один бой на литовской земле Николай вспоминает особенно часто. Три машины их танковой разведки с саперами на броне вышли «пощупать» железную дорогу. Откуда ни возьмись, одна-одинешенька в поле девчонка.

— Вы русские? — спросила она на чистом русском языке.

— Мы русские, а ты вот кто?

— Мне нужно главного командира.

— Зачем он тебе?

— Я связная, — сказала она и, не дожидаясь «главного командира», поведала, что на ближней станции стоит бронепоезд, а в городке много фрицев с машинами и пушками.

Разведчиков уже догоняли танки первого батальона. Было принято решение сделать у полотна дороги засаду.

Машины замаскировали в кустарнике. И тут показался бронепоезд. Танкисты решили дать ему бой, отрезав при этом отход. Два сапера, прихватив мину и гранаты, скрытно побежали к полотну дороги.

Началась огневая дуэль между бронепоездом и танками. Саперы тем временем заложили в тылу поезда под рельсы мину, но взорвать ее не успели: бронепоезд начал отходить. Уйдет?.. Ведь уйдет! И тут танкисты увидели, как сержант-сапер, властно отогнав напарника, с расстояния в пять-шесть метров бросил в мину гранату.

Самого его разнесло в клочья. Бронепоезд остановился. Пушки танкистов ударили по нему. Загорелся паровоз, вагон… скоро пылал весь броневой состав. Выскакивающих из него фашистов вбивали в землю пулеметы.

— Я не забуду этого сержанта… Опять вот — имени не знаю, а забыть — не могу. И девчоночку эту… Когда мы хватились, ее и след простыл. Кто такая? Связная? Партизан мы там не встречали. Пришла из городка? Это же двадцать пять или тридцать километров, через фашистские заслоны, а ей лет одиннадцать или двенадцать, не больше. Мы лет десять назад даже к писателю Смирнову Сергею Сергеевичу обращались, да разве найдешь ее теперь, эту замечательную девчоночку?!.

Потом был Шяуляй. А за Шяуляем — последний бой Николая Сухих.

До Риги оставалось километров сто двадцать пять. Они не спали трое суток и уснули мертвецки. Была ночь. Но пришел командир батальона и разбудил три экипажа разведки. И обоих Николаев, конечно, разбудил. Надо было разведать путь и переправу через речку впереди.

Бажуков шел на первой машине. Сухих — на третьей. Местность была холмистой, двигаться следовало осторожно. Последний перед речкой холм решили обогнуть по лощине возле леса. В полукилометре справа показался домик. Танк Бажукова двинулся к нему. Все было спокойно. За первым танком пошли остальные.

Вдруг первый дернулся и вспыхнул. Ударили пушки. Справа в лесу заработали минометы. Засада!

Командир разведки, находившийся в третьей машине, выпрыгнул, чтобы лучше уяснить обстановку. Командование оставшимися танками на время принял Николай Сухих. Первый горел, второй повернул влево, в рожь, третий двинулся к лесу. Надо было принять бой. Надо было держаться до прихода основных сил.

Николай Бажуков, когда его машину саданул вражеский снаряд, был как раз на связи с комбатом и успел передать:

— Танк горит. Встретили противника, силы неизвестны. Будем вести бой двумя коробками, — и выбрался из танка, раненный в живот и в ногу.

Он выбрался и пополз к домику, а за домиком наткнулся на землянку, в которой прятались жители, ему сделали перевязку, и он пополз обратно, туда, где вели бой его друзья.

А им приходилось трудно. Они отстреливались, но снаряды кончались.

Николай Сухих услышал стук по башне. Он открыл люк и помог влезть командиру разведки, своему командиру. Тот был ранен: сквозная в плече и разрывная выше колена.

Фашисты были совсем близко, метрах в ста. Приходилось все время маневрировать.

Миша, заряжающий, закричал:

— Все, Коля, амба, снаряды кончились!

Николай стал перевязывать командира. Он успел наложить пакет на плечо и начал обкручивать бинтом, как вдруг сильно пыхнуло пламя и его бросило с сиденья.

Очнулся — ничего не видно, дышать нечем, плотный горький дым дерет горло. Надо вылезать. А голова гудит и раскалывается, правые нога и рука совсем не чувствуются, будто их нет. Надо вылезать!.. Левой рукой он нащупал первое сиденье, подтянулся, потом ухватился за второе, подтянулся еще… вот и край люка. Люк открыт: через него выбрался командир.

Теряя сознание, Николай уцепился за край, вытащил тело по пояс и больше не мог шевельнуться. В глазах темно, огонь лижет лицо и руки.

Рядом полз поммеханика с первой машины, учитель, увидел — заорал:

— Колька, горишь!!

Он и сам знал, что горит, но крик этот подстегнул, как бы вернул сознание. Николай рванулся и упал с башни. Возникла боль, и он немного пришел в себя.

Подполз еще один парень с первой машины, и они с учителем через передний люк вытащили механика-водителя, он очень сильно обгорел. А его помощника и Мишу-заряжающего вытаскивать не стали: были мертвые.

Немцы приближались. Николай левой рукой отстегнул две «лимонки» и швырнул их в сторону немцев. Те притихли, а танкисты ползком потянулись ко второму танку. Тот еще сопротивлялся. Ребята в танке заметили своих и, прикрывая, стеганули по фрицам из пулеметов. Фашисты залегли, и Николай с товарищами сумел доползти до шоссе; там они залегли в кювете. Их собралось здесь пятеро — израненные, обожженные, очумелые.

Только тут Николай увидел, что правая стопа у него отбита. Она болталась на коже и клочьях мышц. Остерегаясь шевельнуть правую перебитую руку, левой он вытащил из ножен финку и стал примериваться, как лучше отхватить стопу, чтобы не болталась.

— Не дури — сказали ребята, — может, еще приделают.

Рассвело. Чадно горели две коробки. Родненькие, изуродованные, конченые. Последний танк еще отбивался. Снаряды вышли и в нем, ребята воевали пулеметами. А хода у машины уже не было: снарядами выбило второй опорный каток справа и гусеницу.

Они в кювете приготовились встретить атаку фашистов. Николай в левую, пламенеющую от ожогов руку взял пистолет.

Вдруг на шоссе показались две бронемашины. Они шли из нашего тыла. И все же еще нельзя было сказать, что за машины, чьи — наши или немецкие.

— Ну, ребята, — сказал учитель, — если помирать, так с музыкой, — и поудобнее приладил автомат.

Но это были свои бронемашины с автоматчиками. А за ними уже двигались танки.

Тут уж бой закончился быстро. И разведчики узнали, что они в этой стычке на своих двух машинах подбили шесть немецких танков. Остальные ушли, бросив пехоту.

Раненых теперь перевязали капитально. Николай Бажуков, тяжело открывая глаза, поглядывал на друга:

— Что, Кольша? Живые мы!..

На бронемашине их повезли в медсанбат. В дороге Сухих потерял сознание. Очнулся — проехали уже много— на него смотрел и часто затягивался Бажуков.

— Умер твой механик, Коля, — сказал он, — сильно все же обгорел.

— Сверни папироску, — попросил Сухих.

Он курнул разок и снова впал в беспамятство.

На этот раз пришел в себя уже на операционном столе. Хирург сказал, что ногу придется «того», а руку пока оставят. И опять он был в небытии, словно бы и не был вовсе, и очнулся уже далеко от медсанбата, по дороге в тыл.

Он попросил сестру найти его документы, и боевую медаль, и именное оружие, браунинг, от комбрига с надписью: «Н. Сухих за отвагу». Сестра, почему-то с некоторым испугом глядя на него, сказала, что сейчас, что обязательно найдет, и принялась рыться в документах, потом начала ощупывать его, будто надеялась найти что-то в бинтах или белье. В документах она обнаружила только обгорелый комсомольский билет, а больше не нашла ничего…

… Его демобилизовали в конце января 1945 года как инвалида. Ему было девятнадцать лет.

3

Познакомиться с Николаем Андреевичем мне довелось через семь лет после его демобилизации. Я работал над очерками о партийной организации четвертого цеха новотрубного завода, дни с утра до вечера проводил в цехе, и, естественно, мне рассказали о бывшем фронтовике, старшем вальцовщике калибровочного стана Сухих. Агитатор. Учится в десятом классе вечерней школы. Недавно принят в партию. И — любопытный случай — совсем по нечаянности в цехе узнали, что парень на протезе.

Но как же тогда, спросил я, приняли его на работу в горячий цех, допустили к стану?

Об этом мне рассказывал уже сам Николай Андреевич.

Вернувшись с войны, он был поначалу в растерянности. Бродил по улицам с палочкой, припадая на правую ногу, и тоскливо размышлял о том, куда теперь деться. Дымил и рокотал родной завод, трудились там его товарищи по профессии, а ему дорога в цех была закрыта. Ломило голову от горького: «Навоевался… Отработался».

Летом Николай определился в жилищно-коммунальный отдел завода домоуправляющим. Сидел в конторке, выписывал всяческие справки и справочки, сочинял бумаги, потребные начальству, хлопотал об уборке территории и снова и снова корпел над обшарпанным письменным столом, орудуя печатью домоуправления. В работе малость забывался, но по вечерам, когда уходили суета и дневные заботы, на душе опять становилось горько и неспокойно.

— Все маешься? — невесело улыбалась жена, приходя с работы.

— Маюсь, Нина, — признавался он.

Начиналась первая послевоенная пятилетка, большие зачинались дела, а он, молодой и умелый прокатчик, должен был отсиживаться на какой-то стариковской работе. Это казалось предательством, словно в войну прятаться в затишке. Душа горела и бунтовала.

Летом сорок шестого он не выдержал и пришел к начальству:

— Увольняйте, Иван Иванович.

— Это почему?

— Пойду на прежнее место. На завод.

— Кто же тебя к стану возьмет?

— Вы меня увольте — там разберемся.

Препирательство тянулось долго. В конце концов от должности домоуправляющего его освободили.

И тут он начал хитрить. В свой прежний, первый цех не пошел — пошел в четвертый. Стараясь идти ровно, не очень припадая на протез, двинулся к цеховой конторке. Начальник стана знал его, разговор начался хорошо, но вдруг начальник спросил:

— А хромаешь чего?

— Хромаю? — Николай постарался принять вид самый беспечный. — Пустяки, пулевое ранение. — И для пущей убедительности задрал штанину и показал левую ногу: она действительно была пробита пулей.

— Смотри, мешать будет. Сам знаешь: работка потная.

— Что ж я — враг себе? — пожал плечами Николай.

На работу его взяли. Вначале подручным вальцовщика на калибровочный стан.

Он ликовал и тревожился: вдруг заметят, узнают, что вместо ноги — протез?.. По ровному, выложенному чугунному полу цеха ходил чуть враскачку, как моряк по палубе. Учился бегать. На худом скуластом лице проступал липкий пот, врезались в лоб морщины, сердце прыгало. Может, от радости: бег получался.

Очень скоро его перевели вальцовщиком на автомат-стан.

Кто хоть немного представляет эту работу — поймет, как доставалось человеку на «полутора ногах»… Тут с прошивного стана идут гильзы — заготовки труб. Обдавая вальцовщика жаром, гильза устремляется в клеть автомат-стана и попадает на оправку — конус, надетый на длинный стальной стержень. Протиснувшись сквозь клеть, гильза сразу же втягивается обратно, а вальцовщик должен скинуть оправку и, когда труба вновь устремится вперед, надеть уже новую оправку большего диаметра. Труба еще грохочет, скатываясь дальше, к обкатной машине, а к автомат-стану идет уже новая гильза, и вальцовщик надевает на стержень оправку первого диаметра. Так — бесконечно.

В непрерывном сновании раскаленного металла, в изнуряющей жаре и в грохоте крутись и поворачивайся на все триста шестьдесят, умей схватывать доли секунды и, если хочешь смахнуть с лица обильный пот, крутись и поворачивайся еще быстрее. Ты ведь не какой-нибудь служащий ЖКО — ты вальцовщик!..

А товарищи вокруг так и не знали, что он на протезе. До того самого «любопытного случая», о котором мне сказали.

На стане шла перевалка. В деловой суетне по чьей-то оплошности стальной стержень весом в несколько десятков килограммов рухнул и с маху ударил по ноге Николая. Мастер, видевший это, так и ахнул: все, раздробило ногу! А «пострадавший» как ни в чем не бывало пошагал себе на зов кого-то из товарищей. Мастер кинулся вслед:

— Сухих! А ну постой. Зашибло ведь ногу-то?

— Какую ногу?

— Да ты в своем уме?!

Вот тут пришлось во всем признаться… Был, конечно, неприятный разговор. И не один. Но все-таки на работе оставили.

С тех пор о нем узнали в городе многие. И стали говорить: «первоуральский Маресьев».

4

Это все война, война, ее рубцы. Что ж сделаешь, неда-ром так и говорят: военное поколение. Тяжесть невиданных испытаний легла на его плечи. И бой, и труд — только они вели к победе. Только мужество, только сила.

Мужчина, достойно прошедший испытания войной, он и в мирные дни хотел быть на передовой линии. И был. И нес свою вахту достойно.

Сначала вальцовщик на автомат-стане, потом старший вальцовщик калибровочного и редукционного станов, он все время был среди запевал борьбы за высшую производительность труда, за комплексную экономию, за досрочное выполнение планов. Отдыха себе Николай Андреевич не давал. Работа отнимала много сил, но он нашел еще силы и учиться. Закончил вечернюю десятилетку — поступил в вечерний металлургический техникум.

Время уплотнилось, казалось, до предела. И все-таки он не отказывался и от общественных поручений. Агитатор, председатель цехового товарищеского суда, член горкома партии. Потом первоуральцы избрали его своим депутатом в областной Совет депутатов трудящихся. В тридцать два года Николай Сухих защитил диплом техника-металлурга и стал работать в своем цехе начальником смены, а затем его взяли в заводоуправление — старшим инженером трубопрокатного производства…

Сейчас Николай Андреевич не работает: здоровье заставило уйти с завода. Не заживают старые раны. Сам он об этом говорит:

— Терпеть можно. Врачи вылечить не могут, но поддержку обещают.

Терпеть он умеет. Конечно, по-прежнему зовут к себе завод и цех, но теперь уже без надежды. Свидания с ними — только на партсобраниях да праздничных демонстрациях. Впрочем, не только: Николай Андреевич с 1968 года — бессменный председатель городского Совета ветеранов комсомола, с молодежью — и заводской, и школьной — он встречается постоянно, и эти свидания взаимно интересны и взаимно радостны.

Но все-таки не его уже домочадцы ждут с работы, а он их. Ему на смену в цех ушла Нина Михайловна, жена; уже второй десяток лет работает сдатчиком труб. На заводе и Юрий, сын. Закончив ремесленное училище, он ушел служить на флот, плавал на знаменитой подводной атомной лодке «Ленинский комсомол». Служил он хорошо, недаром газета «На страже Заполярья» писала о нем в очерке «Династия Сухих», — отцу приятно было это читать. Сейчас Юрий трудится электриком на стане непрерывной прокатки труб, женился, и у него сын Андрей. Назвали так в честь прадеда — отца Николая Андреевича. Династия Сухих продолжается.

… Прихрамывая, шагает ветеран вечерней улицей родного города. Идет, наверное, куда-то выступать — его часто ждут в школах, в молодежных общежитиях, в горкоме комсомола. Многие узнают его и здороваются приветливо и уважительно…

Каменный век. Бронзовый. Железный. «Века», растянувшиеся на тысячелетия. И как ни называй наше бурное столетие — атомным, компьютерным или космическим, — оно по-прежнему вписано в железный век человеческой цивилизации, и производитель черных металлов остается для нас одной из важнейших фигур.

Урал, несмотря на многоликость и богатство самых разных руд, издавна прославлен как Урал железный. Чугунный и стальной. Черной металлургией своей он славен и поныне. Древнее мастерство сталеплавильщиков, получившее новую научно-техническую основу, живет и посейчас.

О сталеварах, людях огневой работы, мне доводилось писать немало. От газетных зарисовок до повести «Лицом к огню». Разбирая старые материалы, я выбрал три очерка, некогда напечатанных в «Уральском рабочем» и в «Известиях». Разница во времени между первым и третьим — двадцать лет. Разные пятилетки, время разное, люди разные, но одна профессия и один характер работы — огневой, тяжелый, сталеварский. В беглых скорописных этих очерках, подумалось мне, все же есть кой-какие приметы уральцев и их труда, и потому я решился включить их в книгу.

Григорий ИВАНОВ, год 1947-й

Это было в начале года.

Войдя в цех, Петр Ильич Неганов, секретарь цеховой парторганизации, стянул застывшими руками шапку с головы, ударил ее об ногу, отряхивая снег, и подошел к первой печи. Мартен дохнул в лицо жаром.

— Холодно? — кивнул головой на выход сталевар и рукавом брезентовой куртки отер со лба пот.

— Жарко! — усмехнулся Петр Ильич.

— Эй, пошевеливайся! — крикнул кому-то — не то подручному, не то крановщику — сталевар не спеша прошел к пульту, глянул на приборы и, лишь выйдя из пультовой, ответил:

— Как полагается. — Нахлобучив козырек с прицепленными к нему синими очками, он двинулся к заслонке.

К Петру Ильичу подошел председатель цехкома Белобородов.

— Привет, Неганов… Что, за Ивановым наблюдаешь?

— Греюсь. Чего за ним наблюдать? Сталевар правильный.

— работник хороший, — подтвердил Белобородов, — закалки нашей, визовской. Вот только, знаешь, рыбалку он любит е излишком. Иногда, наблюдаю, душа у него прям-таки на рыбалке, а у печи — с холодком.

— Брось. Какой же сталевар печь на удочку променяет?

— А бывает…

Иванов, хоть и гулко шумел мартен, слышал разговор, и неприятно стало сталевару, обидно.

«С холодком, значит, работаю. А ты в душу мою заглянул? Сердце мое рукой тронул?»

— Чего расселись! — зло крикнул он своим подручным, Устинову и Комарову.

Те, люди уже в годах, старательные и работящие, только-только присели покурить и были очень удивлены этим окриком бригадира, человека обычно спокойного, уравновешенного.

Семнадцать лет назад Григорий Иванов пришел двадцатилетним парнем в этот визовский цех из деревни Палкино. Трудному делу сталеплавильщика обучился он быстро: уже через четыре года получил бригаду.

На плохом счету никогда не был. Но чтобы «греметь», как выражались на заводе, не «гремел». Телосложения скромного, невысокий, он не столько рассчитывал на физическую силу, сколько на природную свою сметливость. «Умно работает», — говорили про него.

И радовался Григорий Дмитриевич, что овладел сложным мастерством, приятно было, что вот он, простой палкинский парень, своими руками варит сталь.

Любил Иванов свое дело, любил печь, знал ее и по-хозяйски, старательно холил.

Почему же говорят о тебе, Григорий Дмитриевич, будто с холодком ты работаешь?

Дума об этом запала в душу сталевара. Мучился ею не один день.

Трудно это — душу свою наизнанку вывернуть и ощупать всю, а нужно бывает порой. Григорий Дмитриевич сделал это и увидел, что хоть работал он честно и, может быть, не хуже многих, с любовью трудился, но вот жару настоящего, чтобы сердце горячим огнем горело, не было. Думалось: война отошла, теперь можно поработать с простой приятностью, и на том пришло успокоение. А глянуть кругом, глаза открыв пошире, — какого высокого накала кипит кругом труд! Будто снова на штурм какой идут люди. А ты, сталевар Иванов, разве в обозе служишь? Разве не твой металл идет на восстановление порушенного войной хозяйства, на бесчисленные по всей стране новостройки?..

Так думал Григорий Дмитриевич.

Он перебрал в мыслях людей, окружавших его. Как бы заново осмотрел свой цех… Мартеновские печи походят друг на друга, и работа сталевара везде одинакова. Однако люди трудятся по-разному. Не сразу угадаешь, что у них на сердце, но по результатам работы видно, насколько отдает себя человек делу. Вот сталевар Вараксин, скажем, меньше ста процентов плана никогда не даст. Марк Ушаков нынче дал сто шесть. Сысков — сто восемь… Ну а у тебя, Григорий Дмитриевич? Сто четыре. Не хуже всех, конечно. Но ведь можно было бы и лучше? Можно. И тогда, наверное, не сказал бы Белобородов обидных этих слов…

Беспокойство овладело Ивановым. Он словно заново примерялся к шагу жизни, сравнивал свое дыхание с дыханием цеха, завода, страны.

«Надо новое обязательство брать», — решил Григорий Дмитриевич. Посоветовался с мастером своим, знатным визовским сталеплавильщиком Базетовым. Обсудили вместе, что и как можно выжать из печи.

На собрании речь его была короткой. Сказал:

— Беру обязательство: во втором году пятилетки план выполнить ко Дню Конституции, к пятому декабря, значит…

Высказался — будто свалил заботу, а беспокойное чувство, что овладело им, не погасло. Неугомонное, ворочалось в сердце, накаляло, жгло его. И уже взятое обязательство стало ему казаться недостаточным. «Поднажать — так и раньше, пожалуй, можно сработать», — думал теперь Григорий Дмитриевич.

Стоя у пульта мартеновской печи, он держал на рычагах обе руки. Экономил секунды. Теперь он стал больше и быстрее ходить по площадке — от пульта к печной заслонке, оттуда к манометру, снова к печи.

— Висит на заслонке, — говорили о нем в цехе.

Вся бригада чувствовала учащение темпа в труде.

— Ходи веселей, — коротко бросал подручным сталевар, и они быстро работали лопатами, по-молодому носились с анализами стали в лабораторию, горячились у мульд с шихтой, хором браня неповортливость машиниста крана.

Не успевала застыть в изложницах сталь, а Иванов уже торопился гнать новые мульды с шихтой в пасть мартена.

Шли недели и месяцы. Обязательство свое Григорий Дмитриевич перекрывал. И, радуясь этому, все напористей приступал к покорной ему громаде печи, выжимая из нее дополнительные тонны стали.

В начале июня, когда до выполнения полугодового плана Иванову оставалось дать самую малость металла, печь поставили на ремонт.

«Эх, не ко времени, — досадливо хмурился Григорий Дмитриевич, — да ничего не сделаешь, надо». И, опережая ремонтную бригаду, он с подручными полез в каленое жерло мартена. Работая, подгонял ремонтников:

— Шибче шевелись, веселей бури, братцы!

Ремонт окончили раньше срока. Через несколько дней в цехе стало известно: Иванов выполнил полугодовой план и взял обязательство годовую программу закончить к 30-летию Советской власти.

За первое полугодие Григорий Дмитриевич сработал лучше всех на мартеновских печах, план выполнил на 107, 6 процента. Но опять жгло его сердце беспокойство: «Лупейко на третьей печи майское задание на восемнадцать процентов перекрыл. А разве один Лупейко так может? И чем хуже его я?»

Как-то на днях, в конце ночной смены, проходили у первой печи Петр Ильич Неганов с Василием Алексеевичем Белобородовым. Остановились, засмотревшись на сталевара. Маленький, невысокого роста человек уверенно и ловко хозяйничал у мартена. Светлые капли пота блестели на его лице, чуть приоткрытые губы покрылись сухим беловатым налетом, а в широко поставленных прищуренных глазах отсвечивало, играя, яркое пламя.

— Горячо работает, — сказал Петр Ильич.

— С огоньком, — кивнул Белобородов. — Обещает программу к седьмому ноября.

— И даст. Загорелось в душе — выполнит…

Ревело и билось в печи бешеное пламя. Чуть покрасневшими, воспаленными глазами Григорий Дмитриевич смотрел в огонь. Неугасимое жгучее пламя билось и полыхало, слитое с металлом, который он плавит для родимой страны.

(«Уральский рабочий», 5 июля 1947 г.)

Федор ПЕТУХОВ, год 1959-й

У огня человек неразговорчив. Человек занят у огня. Но разве возбраняется ему думать?..

Ослепительно-белой струей вылилась в разливочный ковш сталь. Медленно багровели толстенные штыри электродов над сводом печи. Кончили заправку, и, торопливо затянувшись папиросным дымом, Федор махнул рукой машинисту завалочного крана:

— Начали!

Первая мульда шихты… третья… седьмая… В сумеречном свете остывающей электропечи громоздился отживший, отслуживший свое металл — безнадежно состарившиеся, заржавленные части машин, обломки рельс, какие-то колеса и болты. Федор не очень разбирался в машинах, но вовсе и не обязательно было в них разбираться, — просто вспомнилось, с какой жадной расчетливостью его отец, батрак и коммунар, подбирал и складывал в замшелом сарае вот такие же ржавые, кем-то кинутые драгоценные железки. Не с тех ли детских лет неосознанно прикипела к металлу душа паренька? Очень может быть, потому что уж после седьмого класса, приехав в Свердловск, Федор сразу решил для себя, что дорога у него — только на металлургическое производство.

На Верх-Исетский металлургический, в сталеплавильный цех, он пришел, закончив ремесленное училище, в лихом сорок втором году. И уж вот тут-то, хотя работали тогда по двенадцать часов кряду, не уходя из цеха, отдремываясь по укромным уголкам, хотя болело от надсады голодное, тощее тело, — огневое ремесло сталевара стало для Федора навечным, неотделимым, как сердце…

Кто-то легонько потянул его за рукав — Федор проворно оглянулся. Перед ним, заглядывая в печь, стоял Виктор Титыч Башмаков, партгрупорг и сменный мастер электропечей. «Бессменный сменный», — ласково зовут его в цехе. Тут, у электропечей, он провел уже четверть века, выпестовав десятки сталеплавильщиков. Иные так и кличут Башмакова: «дядя Витя» — совсем по-родственному.

Оглядев нутро печи, сменный поднял к Федору худощавое свое лицо, сказал:

— Плотно садишь, хорошо, — и чуть потянул в сторону от ходко надвигающейся на печь мульды с шихтой. — После смены митинг решили созвать, съезд закончился, потолковать требуется.

Федор ничего не ответил, только глубоко вздохнул горьковато-сладкий воздух, на мгновение замер так, с расправленной грудью, повернулся к машинисту и махнул рукой: «Вали прямо!» Потом неожиданно подмигнул Виктору Титычу, снял рукавицы и полез в карман суконных штанов.

— Вот! — развернул он перед ним изрядного размера лист «синьки». — Все угодья в полной красе.

Виктор Титыч глянул на лист, и рука сразу потянулась к нему. То была карта рыболовецких угодий на севере Челябинской области, куда они деловито-веселой ватажкой рыбаков, наняв автобус, частенько наведывались. Но дотянуться до карты он не успел: Федор ловко сложил лист, вновь упрятал его в карман и, бросив смачное: «Порядок!», пошел к пульту.

Башмакова провести нелегко, и он, конечно, сразу сообразил, что «Порядок!» относился вовсе не к карте да и, пожалуй, не к митингу. Это вырвалось у Федора от полноты чувства более широкого, большого. Митинг, если не затянутый, — дело, конечно, славное, да только не в митинге суть, а в том, что за ним кроется. А за этим митингом — большие дела. И дерзания. И мечты. Это ж надо понять — какие чувства зажег в людях только что закончившийся партийный съезд. Вон как горячо и напористо работали сталеплавильщики — да разве они одни! Вся смена удостоена звания «имени XXII съезда». И бригаде Федора Петухова — Виктор Титыч сам сегодня видел на столе секретаря цехового партбюро диплом в большой красивой папке — присвоено такое же почетное звание. Как же тут не сообразить, отчего у Федора сорвалось это простецкое, душевное и радостное словечко!

Виктор Титыч посмотрел вслед бригадиру, повертел в пальцах потухшую папиросу и, так и не раскурив ее, опять упрятал в кулак. Он вдруг ощутил в себе то подсознательно-властное настроение подъема, какое иногда накатывается на человека по утрам, когда человек знает, что его ждут какие-то большие радости. Почувствовав, что губы могут расплыться в непроизвольной улыбке, Виктор Титыч поджал их и даже чуть нахмурился. Однако Федор Петухов в это время, почти зажатый между печью и завалочным краном, так ловко, по-мальчишески вертко, несмотря на свои тридцать восемь лет, вывернулся из-под мульды, что губы мастера не удержались и расплылись в улыбке. Башмаков все-таки погрозил сталевару пальцем, но тот сделал вид, что ничего не заметил.

«Работник!» — с нежной отеческой гордостью подумал о Федоре Виктор Титыч и вспомнил, как в военную годину пришел на эту печь худенький, узкоплечий парнишка. Через два года назначили Федора сталеваром, а после войны звался он уже не Федей, а Федором Дмитриевичем: слава о скоростных тяжеловесных плавках Петухова загремела по всему Уралу. Но хоть и посейчас ходит он в чести да почете, хоть и играет золотыми гранями на его парадном пиджаке звезда Героя Социалистического Труда, — все так же до яростного пота вкалывает Федя у своей «печурки», все так же сутулит свои неширокие, совсем не «героические» плечи, все так же в обращении с людьми прост и до застенчивости скромен.

И все же это совсем не тот, совсем другой человек. Не просто он вырос, повзрослел. Появилось в нем что-то такое… государственное. Посади его сейчас в Верховный Совет республики — на месте будет. Советником при министре — тоже подойдет. И, неугомонная душа, все рвется в работе вперед, все размышляет о чем-то, прикидывает, как лучше, сам беспокоится и людей тормошит.

Виктору Титычу вспомнилось, как совсем недавно, засидевшись в красном уголке после заседания партбюро, они с Федором вели разговор о соревновании в цехе.

— Где-то мы его незаметно подсушили, соревнование наше, — задумчиво потирая скуластую щеку, сказал Федор. — Люди ведь близко к сердцу принимают соревнование, а мы порой нос суем не в дела, а в бумажки. Форма заедает. Вот возьми бригаду Соболева на первом мартене. Я считаю, замечательная бригада. Однако звание коммунистической ей не присваивают. Почему? Не все учатся. А кто не учится? Есть у Соболева подручный, почти старик, вот-вот на пенсию выйдет. Он и не учится. Кажись, что особого? Нет, форма не соблюдена. А работает он прекрасно, человек хороший, коммунистического понимания. Так это, выходит, не так важно. В другой раз наоборот получается: спешим. В бригаде Мухлынина, помнишь, все по форме было правильно: и перевыполнение, и учеба, и что хочешь. И вдруг, как с ясного неба гром, — три дня прогула у одного из хлопцев, пьянка. Лишили бригаду звания. Так сказать, исправили ошибку. А парня из бригады погнали. Опять же — зачем? Мы будем чистенькими, а его воспитывать дядя будет?

— Ну и что же ты предлагаешь?

— А разве не ясно? Что критикую — то исправлять надо. Вот это и предлагаю. И еще вот думаю, всей бригадой думаем: надо искать, надо найти что-то новое, свежее. Пойми, вот съезд пройдет — такие дела перед нами встанут, такая гора дел, аж, и верно, дух захватывает. Вот я оглядываюсь лет на двадцать назад. Мы на своих печках за это время продукции стали давать в два с половиной раза больше. Так? Техника, автоматика. Сам знаешь. Теперь вперед смотри. Новый цех мы строить не будем, в этом свое дело сделаем. А как? Надо, понимаешь, поскорее увеличивать вес садок. Печи выдержат, разливочные ковши нужно переделывать, увеличивать мощность. На этом, как считаешь, процентов десять — пятнадцать выиграем?

— Если не двадцать…

«Да еще столько же ты своей хваткой возьмешь», — с ласковой усмешкой подумал сейчас Виктор Титыч, глядя на Федора, распоряжающегося у печи. И вновь почуял в себе накатывающуюся волну радости…

Могуче заревели и обволоклись клубами едкого коричневого дыма электроды. Страшной силы ток устремился в толстые, похожие на слоновьи ноги графитные штыри, чтобы разогреть их почти до четырех тысяч градусов.

Виктор Титыч наконец раскурил папиросу и побрел к соседней печи, где шел очередной ремонт…

Время бежало скачками. Их было много, этих скачков, потому что Федор считал время минутами. И все же часовые интервалы казались короткими и слишком быстролетными. Или очень уж торопилась длинная стрелка на циферблате?

Первая проба, — Федор понял это, когда еще Саша Муратов только сливал сталь из чашки пробника, — оказалась явно неподходящей. Третий подручный Арефьев, зажав клещами кусок раскаленного металла, торопливой рысцой направился в экспресс-лабораторию, а Федор уже взялся за лопату. Подручные немедленно сделали то же самое. Присадочные материалы аккуратными, казалось, даже чистенькими кучами лежали на рабочей площадке. Первая лопата бокситов ухнула в слепящую кипень металла, и сразу снопы ярких шлаковых звездочек и клубы дыма и пламени вырвались из завалочного окна. Федор только махнул правой рукой — рукавица шмякнулась о чугунную плиту пола. Пальцы крепче ухватили черенок лопаты — в бой!

Федор любил эти минуты. Дрожало и билось в утробе печи многотонное металлическое варево, бушевала бешеная электрическая гроза, и от сталевара и его подручных зависело, какой быть плавке. Здесь варят сталь такую, что уже от двух-трех тысячных процента содержания фосфора и серы плавка может «попасть в анализ» или нет.

Движения Федора стали резкими, сильными и быстрыми. К нему пришло счастливое возбуждение бойца, идущего в решающую и — он знает! — победную схватку. Он не замечал грязного пота, стекающего по лицу.

В то же время Федор привычно, почти непроизвольно следил, как орудуют у печи его помощники — Яков Тушнолобов, Саша Муратов, Николай Арефьев. И, может быть, у него не было возможности охватить разом всю картину работы родного коллектива, понять величественную красоту этих умных, согласованных и строго рассчитанных движений, но сердцем, больше того — всем телом своим, он ощущал себя и своих ребят как нечто единое и неразрывное. От того прибавили силы, и ритм движений учащался, и длинная стрелка на циферблате прыгала уже медленнее и осторожней…

Смена приближалась к концу. Бросив лопату в ящик, Федор вытащил папиросу. Облокотившись на перила мостика над канавным пролетом, он курил, поглядывая вниз.

Зацепив крючьями матово-красные слитки, мостовой кран вытаскивал их из канавы. Вот он — недавний лом, отслуживший свое и рожденный наново. Милая сердцу сталевара работяга-печь, славные ребята — подручные и сам он, Федор Петухов, потрудившись дружно, дали вчерашним бесполезным кускам металла доброе назначение в жизни. Его еще побьют и помнут, этот металл, пожарят да пообкатают, и пойдет он гулять по родимой стране России и надежно работать станет.

Вот ведь как получается. Один из самых древних, коренных на Руси заводов, — в этом месяце ему исполнится 235 лет, — Верх-Исетский завод ныне оснащает специальными сталями одну из самых современных отраслей индустрии — электротехническую.

В жизни многое так. Был металл никуда негодный, лом, хлам — прошел переплавку — нужен нарасхват, первый сорт. Был народ темный, полуграмотный, забитый — прошел через горнило великих революционных испытаний — теперь на него равняются другие народы мира. А нам еще дальше беспредельно расти. Есть что развивать, есть и что искоренять.

Федор вспомнил комнату партбюро. Там, на стене, висят красиво оформленные таблички: проведение лекций в цехе, занятия всевозможных кружков, формы политической учебы, а рядом — кричащим пятном — табличка: «Количество прогулов». Да, есть и такое, ему как члену бюро, отвечающему за вопросы быта, это хорошо известно. Но табличка эта, настораживая, вместе с тем и радует: из года в год уступы диаграммы на ней круто падают вниз. В прежние годы — цифры двузначные, ныне — маленькие однозначные цифирьки. Скоро они исчезнут вовсе. И не придется краснеть бригаде Мухлынина, и не будет больше партбюро разбирать жалобное заявление жены экономиста Б., и алая стрела перевыполнения плана на графике полезет вверх еще стремительнее…

— Всерьез на рыбалку задумал? — услышал Федор голос Башмакова над своим плечом.

— Какая рыбалка!.. Ты о карте? Тешусь пока только картой.

— Завтра же пересменка.

— Завтра дежурство. Как-никак я дружинник. А послезавтра — совещание в райкоме. Рыбалка подождет.

Помолчали.

— На митинге выступать будешь?

— Не знаю…

Деловито и мощно гудели электроды. От печи веяло жаром.

Два сталеплавильщика, два друга задумчиво молчали. У огня человек неразговорчив…

(«Известия», 6 ноября 1959 г.)

Юрий СМИРНОВ, год 1967-й

В дальний этот маршрут меня толкнула «Строительная газета». Друзья из редакции рассказали о комсомольско-молодежном стройуправлении Анатолия Мандриченко. Это управление Главтюменьнефтегазстроя в феврале 1967 года выбросило свой первый десант в Приобскую тайгу неподалеку от знаменитого Пунгинского месторождения, чтобы начать строительство поселка для газовиков-эксплуатационников. Этот таежный поселок с вполне городским жильем, с благоустроенными комфортабельными квартирами был воздвигнут. Нарекли его Светлым.

Мандриченко и его ребята пали на мое сердце. О них я думал в Москве. О них думал и в новосибирском Академгородке, куда прилетел, чтобы «с вышки ученых» взглянуть на проблемы освоения Западной Сибири. Беседуя с научными сотрудниками института экономики и организации промышленного производства, слушая темпераментного Абела Аганбегяна, директора института, академика, знакомясь с результатами работы вычислительного центра, я думал о них — таежных первопроходцах, созидателях, светлостроевцах.

Поселок воздвигнут. Светлый живет. А они, строители его, что? Где они, чем заняты нынче?

… Я перелистываю блокноты со старыми дневниковыми записями.

Год 1970-й, июль-август

Год 1972-й, март-апрель

Этот очерк, который я хочу предложить читателю, написан в 1967 году, к 50-летию Великой Октябрьской революции.

Прошло восемь лет. Срок вроде совсем небольшой. Но не для нашего времени. Чуть не каждый месяц в эти годы дарил тагильчанам радостные события. Новые цехи, новые промышленные установки, гигантская шестая домна, новый блюминг… Новые кварталы жилых массивов и новые проекты… дополнительные линии городского транспорта и здания культурно-просветительных учреждений… Орден Трудового Красного Знамени городу за успехи, достигнутые трудящимися в выполнении заданий восьмой пятилетки.

А мы вступаем уже в десятую. Так стоит ли печатать старый очерк? Да, — решил я. Ведь и вся эта книга — о «старом», уже минувшем, о тех пятилетках, что остались позади. Она о «старом», но она и о том, чем живем мы сегодня. Вступая в десятую пятилетку, мы не забываем ни восьмой, ни первой — они с нами.

1975 г.

1

Еще только подъезжая к Нижнему Тагилу, еще издали завидя контуры его заводов и разноцветные дымы в тагильском небе, ощущаешь, к какой горячей, напряженной махине ты приближаешься. Но из окна вагона не понять всего своеобразия этого могучего индустриального узла. Лишь рассмотрев его поближе, увидев, как врезаются в городскую черту рудники, карьеры и отвалы, как вписываются в городской пейзаж горы и затейливые извилины прудовых берегов, — лишь охватив взором все это, поймешь своеобычность уральского промышленного богатыря. И невольно вспомянется старинное, но и поныне исполненное точного смысла словосочетание «горный город», в котором первое слово означало не столько принадлежность к возвышенностям земной коры, сколько связь с добычей и обработкой подземных богатств.

Он издревле трудовой, потомственно рабочий, этот город. Прошло уже двести семьдесят лет, как верхотурский воевода Дмитрий Протасьев доносил царю Петру, что «камень магнит сыскал… от деревни русских людей Терешки Фадеева и от реки Тагилу версты в две в горе», а в Голландии, куда посланы были образцы руды, установили, что «лучше того железа добротой и мягкостью быть невозможно». И скоро пройдет двести пятьдесят лет с тех пор, как в 1720 году мастер Леонтий Злобин соорудил первую из тагильских плотин и заложены были железоделательный и медеплавильный заводы.

С тех-то далеких пор покатилась по земле слава о мастеровых из Нижнего Тагила. Но со славой доброй, рабочей шла и худая: о зверствах жадюг заводчиков и их управителей, о надсадном поте и крови работных людей, о проклятой демидовской каторге. Старые записи проговариваются о злой темени дальних лет. На 20 тысяч жителей Нижнего Тагила в 1837 году крепостных было 19 560, неграмотных — 18 575.

Однако с вершин, которыми мы овладели, на убогость заводского промысла тех лет смотреть нам должно не с высокомерием, а с великим уважением к тем необразованным мастеровитым трудягам, которые по своему времени дело вели вовсе не убого: и по размаху производства, и по уровню техники нижнетагильские заводы были первыми в Европе. Диву даешься, когда думаешь, как эти полуграмотные головастые мужики утирали нос знатным европейским инженерам. Диву и горечи.

«Холоп Ефимка, сын Артамонов, — сообщает архивный документ, — розгами бит за то, что в день Ильи Пророка 1800 года ездил на диковинном самокате по улицам Екатеринбурга и пугал всех встречных лошадей…» Самокат тот был первым в мире велосипедом, изобрел его 24-летний тагильский слесарь Ефим Михеевич Артамонов.

А катальные машины — по-нашему, прокатные станы — Егора Григорьевича Кузнецова? А паровики и железная дорога Ефима Алексеевича и Мирона Ефимовича Черепановых? А тот самоходный «земляной механизм», который копал и отбрасывал породу на горе Высокой более ста десяти лет назад, — прототип будущего экскаватора? Сколько их, блистательных находок пытливого ума и золотых рук заводских мужиков!

Я брожу по вечерним улицам города, там, где потише, где еще жмутся ветхие деревянные домишки, и думаю о тех сумеречных лампадных днях, когда тянули здесь лямку мои пращуры, демидовские крепостные. Заскорузлыми своими руками помогал Черепановым Яким Коряков, там же, на Меднорудянском, слесарил сын его Архип, мой прадед, то же делал и дед Никифор. Бородатые, не шибко охочие на слово, кержаки. Далекие, а понятные, родные.

Жмутся, припадают к земле почерневшие от времени домишки, достаивают последние дни: сквозь их деревянное стадо архитекторы уже просматривают перспективы новых магистралей, и совсем рядом красуются стеклом и бетоном хоромы клуба «Юбилейный», в которых горняки планируют провести торжественный в честь великого 50-летия вечер.

2

Каков был взлет тагильских заводов, таков оказался и упадок. Феодальные пережитки вступили в противоречие с развивавшимися капиталистическими отношениями. Производство хирело. А било это прежде всего по рабочим.

Время, история звали нового хозяина.

К этому пролетарии Нижнего Тагила готовились. Недаром именно в Тагиле в 1904 году состоялась первая нелегальная Уральская областная конференция РСДРП. Недаром приезжал сюда пламенный товарищ Андрей — Я. М. Свердлов. Недаром исправно и боевито действовала здесь подпольная типография…

Рабоче-крестьянская громада России вышвырнула царизм на свалку. В Тагиле славный семнадцатый прошел в яростных схватках с меньшевиками, и победили большевики. Депутация рабочих отправилась к Ленину, и в январе 1918-го был подписан декрет о национализации тагильских заводов. Но обрушилась гражданская война, и тысячи тагильчан взялись за оружие.

На здании библиотеки Дома работников просвещения светится золото мемориальных слов: «Здесь в 1918 году формировались кавалерийские части Красной Армии, в которых сражались тагильские рабочие». Остановись, гражданин, склони голову. Ясноглазые безусые парни и суровые, прокопченные у заводского огня бородачи уходили отсюда на смертный бой за свою рабочую власть, за твое счастье, за светлую жизнь потомков.

Девять месяцев хозяйничали на заводах колчаковцы. Когда в июле 1919 года в Тагил победно вошел 22-й Кизеловский полк Красной Армии, здесь работали только два предприятия: электростанция и железнодорожное депо.

В августе того года Екатеринбургский военно-революционный комитет постановил преобразовать Нижнетагильский завод в город Нижний Тагил. Через несколько дней состоялось заседание городского Совета. Это был первый в истории Тагила орган городского управления.

Тяжко, с великим напряжением восстанавливали порушенное хозяйство. К 1928 году в городе при населении, по числу близком к дореволюционному — около 40 тысяч, считая и младенцев, еще бродило более четырех тысяч безработных. Но уже ухали взрывы на горе Высокой, задымили старенькие домны и мартены, пошел прокат. И с радостью горожане отмечали начавшееся благоустройство: зажгли первые 30 уличных фонарей, настлали 300 метров деревянных тротуаров, открыли первый детский сад и даже соорудили первый многоквартирный дом. Не улыбайся, молодой товарищ, это были настоящие победы.

Однако, что ни говори, тут речь еще о старом Тагиле.

Новый родился волею партии, волей ее XVI съезда, который состоялся, как известно, в тридцатом году. Решение съезда о создании на востоке Второй угольнометаллургической базы Советского Союза всколыхнуло всю страну. Пришла она в невиданное шевеление: мужичью, лапотную Русь партия звала на беспримерный созидательный подвиг.

Тогда-то за деревянным зданьицем вокзала, где испокон веков тянулись лишь болота да перелески, были заложены два гиганта индустрии — Новотагильский металлургический и Уралвагонзавод. Через восемь лет население города выросло до 145 тысяч. Тридцать шестой год — страна увидела вагоны с маркой УВЗ. Сороковой — НТМЗ выдал первый чугун, первый кокс, первую сталь; в городе открылся первый вуз.

Я нарочно перемешиваю данные по заводам и по городу, чтобы подчеркнуть их нерасторжимую взаимосвязь. И не случайно выделяю сороковой год: перед самой войной. Как тут не подумать о дальнеприцельной политике нашей партии, которая с бесстрашием и упорством поднимала народ на индустриализацию…

Не только кровью своей и оружием защищали Отечество сыны Тагила, хотя и на ратных полях сделали они немало. Победа ковалась и в бессонных цехах заводов, на рудниках и строительно-монтажных площадках. По всей стране, наряду с именами прославленных воинов, гремели имена Дмитрия Босого, Ивана Завертайло, Степана Еременко.

Движение скоростников — фронту! Были собраны деньги на три танковые колонны: «Тагильский рабочий», «Тагильский металлург», «Тагильский горняк»— фронту! В несколько раз выросший за годы войны объем производства — фронту!

Недаром в войну, когда фашистов гуртом называли немцами, поэт сложил такие строки:

Народ их сразу подхватил: то были очень верные слова.

3

Идет восьмая пятилетка. Время наше насыщено событиями предельно, ритм жизни учащен как никогда. Не потому ли в газетных наших очерках так часто пестрят цифры — эти самые емкие и конкретные показатели успехов и побед? Без них не обойдешься, коли нынешние годы порой эквивалентны прошедшим десятилетиям и векам.

Вот пожалуйста. Каждые два года горняки-высокогорцы дают сейчас руды столько же, сколько рудник дал за два первых столетия добычи. Чугуна и стали Нижний Тагил выплавляет ныне намного больше, чем вся дореволюционная Россия.

Какие сравнения тут убедительнее цифровых?

Сегодняшний Тагил — редкостный по могуществу индустриальный комплекс. Знаменитое его кольцо, по которому идет продукция недр, из руды превращаясь в сталь, машины, рельсы и вагоны, развозящие ту же продукцию, — это кольцо становится все совершеннее и шире. В послевоенное время что ни год — новый объект вступает в строй: то мощный прокатный стан, то кислородная станция, новые коксовые батареи, новая домна, мебельный комбинат, завод отопительного оборудования, конверторный цех.

Старый, некогда один из крупнейших в Европе, завод просто несравним с сегодняшним Нижнетагильским металлургическим комбинатом. Тут не помогут и цифры. Дело ведь не только в количестве продукции. Дело в совершенно новом уровне производства, в величайшем прогрессе техники, в новом характере труда.

Это можно понять, лишь увидев. Тот, кто знает старое прокатное производство, кто наблюдал, как потные, грязные, изможденные рабочие, словно грешники в аду, ворочают вручную тяжеленные раскаленные сутунки, тот не может не восхититься артистической легкостью, с которой оператор, сидя у пульта, управляет грохочущей громадой современного прокатного стана.

Но скоро изменится и труд оператора, ибо по нашим понятиям он тоже нелегок. Придет автоматика. Загляните в машинный зал новой тагильской домны. Не то сказка, не то колдовство. Механизмы, кажется, живут самостийно — жужжат, щелкают, ворочаются, загружая утробу печи плавильными материалами и контролируя режим технологического процесса. А человек в зале всего один — лишь следит за исправным ходом автоматов.

Новый хозяин заводов в корне изменил не только лицо горнорудной и металлургической промышленности Нижнего Тагила — он изменил лицо всей промышленности. Ныне город — не только горняк и металлург. Он и химик, и машиностроитель, и текстильщик, и бетонщик, и мебельщик — всех профессий не перечислишь.

Разрастаются новые рабочие династии. Это здесь традиционно — династии. Из века в век по наследству передавалось у тагильчан мастерство, от отца к сыну.

Мы разговорились на эту тему с одним знающим и думающим тагильским журналистом. Он рассказывал о династиях доменщиков Бушиных, горняков Душечкиных и Сергеевых, сообщил, что внук героя двух революций и гражданской войны, старого большевика чернорабочего Ильи Григорьевича Баранова работает начальником конверторного цеха, и вдруг словно спохватился:

— Да что это мы начинаем с дореволюционных пор? Другое интереснее: на той же Вагонке ныне работает уже третье поколение! Представляете?

Я представил, и в душе ворохнулось некое горьковиноватое чувство. В каком же все-таки мы, литераторы, долгу у рабочего Тагила! Лишь Алексей Петрович Бондин уплатил по сыновнему счету. А его духовные наследники?.. Но верится: будут у Тагила свои мастера и по писательскому цеху, как уже есть по живописи, ваянию, графике. Залог тому — живительный, подобный весеннему напор растущей культуры.

Вроде как бы и незаметно, исподволь Тагил за последние годы превратился в значительный культурный центр. Его музеи и театры, вузы и техникумы, библиотеки и школы становятся силой все более ощутимой. Я перелистываю книгу «Нижний Тагил», просматриваю свои блокноты: десятки фамилий, сотни цифр — тут не хватит и всех страниц «Уральского рабочего». Но вот что, броское и важное, приходит на память: фанерные плакатные щиты. Несколько лет назад они полонили город. Как в свое время седоусый рабочий указывал на тебя, требовательно спрашивая с такого щита: «Что ты сделал для фронта?» — так теперь столь же требовательно задавал вопрос молодой человек: «А ты учишься?»

Это спрашивала сама наша жизнь.

Вечерние школы, вечерние отделения вузов и техникумов, различные курсы и народные университеты — все они работают весьма интенсивно. Все больше рабочих получают среднее и высшее образование. И снова четкая и прочная взаимосвязь: уровень производства — уровень общей культуры. И снова — как не оценить великую заботу Советской власти о народном образовании!..

Хмурит темные брови, задумывается, обрывая речь, и опять говорит мне о том, что его волнует, первый секретарь горкома партии Геннадий Васильевич Колбин, коренной тагильчанин, влюбленный в город и его людей. Люди-то и заботят его больше всего. Все ли возможное делается в городе, чтобы жили они с каждым днем лучше? Где найти резервы, чтобы вести строительство еще размашистее?

Геннадий Васильевич говорит о предстоящем расширении металлургического комбината, о сооружении новых промышленных объектов, о необходимости комплексного использования руд — и снова возвращается к людям. Подготовка кадров — надо создавать новые учебные заведения; отдых трудящихся — необходимо форсировать строительство клубов, пансионатов, цирка; улучшение торговли, медицинского обслуживания, транспорта…

Нескончаемы заботы секретаря горкома, и, слушая его, я не могу не подивиться разнообразию и глубине его знаний, умению охватить единым взглядом колоссальное хозяйство города, проследить пути его развития…

4

Нижний Тагил и сейчас, не говоря о его индустриальной мощи, по своим размерам, по числу жителей крупнее многих наших славных городов — Таллина, Вильнюса, Владивостока, Хабаровска, Тулы, Курска, Оренбурга и других. Однако прав-то у него поменьше: город лишь областного подчинения. Это, конечно, создает свои трудности. Но не о них сейчас речь.

В этом году Совет Министров РСФСР утвердил новый генеральный план развития Нижнего Тагила. Чтобы познакомиться с ним не бумажно, а своеглазно, я попросил заведующего строительным отделом горкома партии Владимира Ивановича Солтыса показать мне все в натуре, на местности. Ревнитель тагильского расцвета, он согласился на это, по-моему, охотно.

От прежних дореволюционных пор городу достался жилой фонд в семь с половиной тысяч деревянных домиков. За последние 10–12 лет этих домишек плюс бараков снесли общим счетом около полумиллиона квадратных метров. Однако средняя жилая площадь на человека, хотя население выросло до 400 тысяч, увеличилась с 4,5 до 7 квадратных метров: выстроили благоустроенные квартиры площадью более двух миллионов метров. Теперь по плану жилой фонд к 1980 году должен вырасти еще в два раза.

Неудивительно, что Владимир Иванович в своем рассказе запросто оперировал цифрами со множеством нулей на конце. Вышагивая по широкому полю, что раскинулось между Гальянкой и деревней Горбуново, он рисовал недалекое будущее нового района.

— Здесь мы построим полтора миллиона квадратных метров на сто пятьдесят тысяч человек. — Это для него звучало, как музыка. — Берег пруда будем застраивать в последнюю очередь, чтобы туда — самые лучшие, самые красивые здания. Замечательный вид будет с той стороны пруда.

На ту сторону, на Корабельный мыс, запланировано перенести центр города; рядом распахнет зеленую прохладу парковая зона.

— Каждый город должен иметь свое, неповторимое лицо, и тут у Нижнего Тагила масса преимуществ. — Застенчивый человек, он горячность свою пытается погасить смущенной улыбкой. — Надо не отгораживаться от уральской природы, а приближаться к ней, не скрывать ее, а выпячивать. Взгляните, как превосходно ложится архитектурный ансамбль на эти горки и лес впереди.

Мы были на окраине поселка Уралвагонзавода, в конце Ленинградского проспекта.

Молодой — десять лет назад окончил УПИ — архитектор, автор многих тагильских зданий, Владимир Иванович сердцем припаялся к городу. Особенно любит он в Тагиле его будущее — то прекрасное, светлое, к чему можно приложить свою мечту, разум и руки. Он учится в аспирантуре, по воскресным дням бродит окрест с этюдником, истинно творческая душа, интеллигент-трудяга, партийный работник…

До вечера мы ездили с ним. В серых вязких сумерках глухо шумела громада города. Зажигались огни. На низких дымных облаках шаяли отсветы незатухающих тагильских печей. Заводы дышали могуче и мерно. Он жил своей большой трудовой жизнью, этот прекрасный горный рабочий город…

(«Уральский рабочий», 8 октября 1967 г.)

1. Старики

Несколько лет назад, в конце шестидесятых, писатель Борис Степанович Рябинин высказывал, на мой взгляд, очень интересную мысль о создании Уральского музея горнозаводского дела. Основой экспозиции, по его мысли, должен стать Нижнетагильский завод имени В. В. Куйбышева — то старое железоделательное предприятие, которое было заложено демидовскими работными людьми еще в 1720-м и пущено в 1725 году, двести пятьдесят лет назад. В цехах писатель предлагал восстановить, какое возможно, прежнее оборудование, кое-что привезти с других древних заводов, выставить орудия производства, а вокруг оставить, превратив в музейные, домики старой постройки.

Это был бы, конечно, совсем необычный, уникальный музей, и как благодарны были бы нам за него наши потомки! Да и поколениям ныне живущих такой музей мог бы рассказать ой как много важного, поучительного…

Но если в наших силах сохранить материальные следы многотрудной деятельности предков, то сами-то они, работяги, вынесшие на своей шкуре всю тягость демидовской каторги, ушли и уходят безвозвратно. Вот почему мне хочется рассказать о встречах со стариками, представителями рабочего люда дореволюционной поры, гражданами двух эпох. Чтобы застать их, посмотреть на них и послушать, я специально приехал на завод еще в 1948 году.

Записи мои уже пожелтели от времени.

… Черный, запыленный, сбитый плотно, но нескладно, старый металлургический завод притулился на берегу зеленовато-грязного Тагила. Давно обомшели потемневшие стены древних корпусов. Впрочем, их оставалось уже немного: целиком сохранились главным образом склады — бывшие демидовские «магазины» да конюшни. А цехи были или перестроены, или выстроены вновь. И все же на всем заводском комплексе лежала печать древности, и территория оставалась прежней, и цехам на ней было тесно — они лепились, жались друг к другу.

Уже вовсю работал его внучек-великан — Ново-Тагильский металлургический, совсем еще молоденький: он выдал первую продукцию лишь в 1940 году. Но и дед-старикан тяжко, с одышкой, однако честно, старательно трудился, стараясь не очень отставать от стремительной поступи века.

Только — стараясь. На деле не получалось. Новое, переплетаясь со старым, вытесняло его и здесь, но победить окончательно не могло. К примеру, раньше и шихту подвозили и загружали в домну только с помощью лошадей. Теперь все это подвозили паровозы, ссыпали в бункера, а оттуда по воздушным рельсовым дорожкам— бимсам — руду и шихту развозили… лошади. Все-таки лошади! Правда, на верх домны груз подымали уже мощным машинным подъемником. А наверху — опять лошадка…

Инженеру, занимающемуся историей техники, было бы, наверное, очень интересно наблюдать этот процесс переплетения различных методов и средств труда. Меня же интересовали люди.

На заводе в то время еще сохранилось немало представителей старой гвардии тагильских металлургов. Не только поименно, но и в лицо и по биографиям их все знали — и на заводе, и в городе. Их фотографии висели в городском музее на самых почетных местах. Живые свидетели истории, ставшей уже седой, сами седые и старые, они в то же время были и активными участниками строительства новой жизни.

Сначала, после первого знакомства с ветеранами, мне было даже как-то немного удивительно, что это во всех отношениях современные люди, и, когда они вспоминали демидовскую старину, в них просыпалось вроде бы изумление перед диким, нелепым прошлым. Но, вспомнив, окунувшись мысленно в это прошлое, они с не менее искренним удивлением смотрели на нынешний завод как на какое-то радостное чудо.

— И смех, и грех про наше былое молодым рассказывать, — с усмешечкой говорил доменщик Семен Семенович Дружинин, которому шел восьмой десяток лет. — Я, к примеру, с чего начинал? Светильщиком на домне был приставлен. Это, значит, такая специальность была. Под домной у нас болталась одна пятнадцатилинейная керосиновая лампа — вот и все освещение. Так что делали? Щепали из дров лучину, и той лучиной пацаны горновым подсвечивали. Светильщиками назывались… Тяжко было на домне-то. А теперь… Много завод изменился. Прелесть посмотреть. Теперь, просто сказать, с прежним несравнимо. Отошло время палку через колено гнуть да хребет ломать. Теперь все больше — кнопочку нажал, и пошло. Механизация! А про лучину вспоминать — смех один…

Я сидел у него дома в большой и чистой горнице с гераньками на подоконниках. Семен Семенович, седой и сухонький, то присаживался к столу, покрытому гарусной скатертью, то прытко вставал, чтобы достать и показать мне фотографию или какой-нибудь документ.

— Механизация! — с удовольствием повторил он, но в интонации я уловил и что-то, похожее на сожаление: видно, все же горько было старику, что эта самая механизация не побаловала его смолоду. — Дак ведь, надо сказать, у всякого времени свои радости. Сейчас механизация — радость. А, помню я, в двадцать третьем году, после войн и разрухи, осенью задули мы в первый раз нашу домнушку. Сколько лет холодная, порушенная стояла, а тут — первая плавка. Вот оно радости-то было! И без механизации. Главное: своими руками свой, народный завод пускали, советский. И тут же другая радость была: всем, значит, участникам плавки выдали по пуду сеянки да по два фунта сахара. Богатство. А?..

В то время его уже подпирал сын Александр, тоже ставший доменщиком. Когда в 1929 году Пятый съезд Советов утвердил первый пятилетний план и взбудоражил страну небывалый лозунг: «Пятилетку — в четыре года!» — социалистическое соревнование развернулось и среди тагильчан. Семен Семенович работал мастером второй домны, а Александр Семенович — первой. И сын вызвал на соревнование отца.

— Не знаю, считал он мои годы ай нет, а вызвал, — с довольной усмешкой вспоминал старик. — Ничего, хорошо соревновались. Только, знаешь, одолел он меня.

Верно, коллектив младшего Дружинина оказался впереди: 118 процентов нормы. Старший отстал на пять процентов.

Ему приятно было вспоминать об этом. Приятно, что он в соревновании с молодыми не ударил в грязь лицом, приятно, что сын оказался таким умелым и прытким, приятно, что род дружининский в славе.

— Почетом нас не обошли. Мы с сыном — люди принятые. В горкоме ли, у директора — всюду руку пожмут, про здоровье спросят и заботу оказывают. Дров прислать или что, на курорт отправить — отказа не бывает.

Семен Семенович, когда мы познакомились, уже получал, конечно, пенсию, и не простую — персональную, но трудиться на заводе продолжал: «Дома хуже кости ломит». Естественно, работу ему дали полегче — сторожем, именовали вахтером. На завод приходил он задолго до своей смены и, конечно, обязательно заглядывал в цех. У печей командовал сын. Отец со своими советами не лез — так, постоит, посмотрит на родные печи, подышит жарким горьковатым воздухом и идет на свою стариковскую вахту — работать, вспоминать.

Любовно показывал он мне свой орден Трудового Красного Знамени, именные часы от незабываемого Орджоникидзе, многочисленные Почетные грамоты, даже от американских рабочих, — все это бережно хранилось у старика, все волновало его и радовало безмерно. Он больше не вспоминал о тягостных кабальных днях дореволюционной поры и несколько раз повторял одну и ту же горделивую, видимо, выношенную в сердце фразу:

— Принятые мы люди, одним словом, принятые…

Другой из старой гвардии, несколько иного склада, был мастер прокатного цеха Терентий Зотеевич Лапин. Он провел у прокатных клетей более полувека, начинал в 1897 году. Обращало на себя внимание его лицо — словно литое из меди, загорелое, твердое, неподвижное. И широкие усы сковывали губы — улыбки не дождешься. Взгляд был внимательный, настороженный: старик плохо слышал. Грохот валков и сутунки «забил» уши. Говорил он не торопясь, выбирая слова нужные, наиболее точные.

— Дикая у нас была работа, крутая. А бестолковая. Машины вода крутила. От бога зависели. Нынче дождя не просим. Электричество. Даем за смену железа целый состав! А тогда для такого неделю надо было пот лить. Все изменилось. Если бы вырыть из могилы старого прокатчика, глазам бы своим человек не поверил.

О прошлом Терентий Зотеевич рассказывал очень скупо, о современности — с большой охотой. Говорил о своих дочерях-инженерах, об учениках-вальцовщиках.

— Молодежь теперь отменно против прежней отличается. Очень развитая.

Они все, все эти старики, говорили о молодежи охотно и с удовлетворением.

— Очень хорошо пацаны дело правят, — говорил Семен Семенович Дружинин. — Нашей они закалки. Из одного с нами теста. А вот закваска у них другая — подобротнее.

А Василий Михеевич Бушин, работавший на заводе с 1908 года и прошедший путь от монтера до начальника электроремонтного цеха, в одной из наших бесед обронил как-то невзначай:

— На молодежь-то вся наша надежда…

И понятно было, почему так пристально присматриваются эти старики к молодым ребятам, почему не только присматриваются, но и вмешиваются в их дела — по-хозяйски, по-дедовски.

У этих людей жизнь была разделена на две половины: до Октябрьской революции и — после. И тут, и там труд. Но в первой половине тьма унижения, несправедливость, а во второй — свет, радость хозяйствования и творчества, заслуженный почет. Они не по учебникам, не по книгам знали, что дала рабочему Советская власть, и потому хотели всемерного укрепления ее во всем: от порядков на производстве до семейного уклада, от улучшения работы мартенов до пуговиц на шинели ученика ремесленного училища. Гордясь, и по праву, своей честно прожитой жизнью, трудом, безраздельно отданным заводу, они хотели, чтобы также честно, но красивей и полнокровней прожили свою жизнь их внуки. Они хотели, чтобы хлопцы еще больше, еще сердечней ценили то, что дано им Советской властью, что завоевано вот этими натруженными стариковскими руками. Той, старой, проклятой жизни ребята не видели. А людям, познавшим ночь, легче оценить радости дня, и старики рассказывали молодым о прошлом.

На заводе, примерно за год до наших встреч, был создан совет старейших рабочих. В него вошли: Семен Семенович Дружинин, Терентий Зотеевич Лапин, Василий Михеевич Бушин, литейщик Петр Николаевич Грачев (о нем я специально расскажу ниже), обер-мастер домен Семен Иванович Терентьев, Владимир Никитович Криворучкин и другие — всего пятнадцать человек. Председателем избрали В. М. Бушина.

Я присутствовал на одном из «выездных» заседаний совета старейшин, как именовали его на заводе.

Только что отстроили и «запустили» заводской Дом молодежи. Массивное светлое здание высилось рядом с заводом, у подножия горы Высокой. Это было общежитие для молодых рабочих.

Старейшины решили познакомиться с ним. Сопровождал их заместитель директора завода по быту, сам бывший рабочий, отдавший заводу четыре десятка лет жизни, Александр Степанович Долженков. Он водил товарищей по зданию и пояснял:

— Здесь, как видите, парикмахерская. Там вон — магазин. Тут, обратите внимание, столовая. Есть буфет… Впрочем, сначала спустимся вниз. Пройдем, так сказать, путь рабочего, который приходит сюда, домой, с завода… Вот мы попадем в раздевалку. Здесь, вы видите, рабочая спецодежда. Каждый, как приходит, снимает ее и оставляет на закрепленном за ним месте. Рядом — камера хранения чемоданов и другого прочего. Идем дальше… Вот душевая, а тут прачечная.

— А горячая-то вода бывает? — хитренько сощурился Бушин.

Долженков даже обиделся:

— А ты как, Василий Михеевич, думаешь? Иди пощупай.

— Пощупаем, обязательно пощупаем.

Они все осматривали с пристрастием, с придирками, но все оказывалось сделанным добротно.

— Н-да, — вздохнул 72-летний Григорий Терентьевич Бурдаков, — а мы-то… Эх! Вот я вам расскажу…

— Ты погоди, Терентьевич, не нам рассказывай. Вот к молодым придем — им поведай.

Долженков повел их на второй этаж, на третий. На каждом этаже были комната отдыха и красный уголок, всюду красовались ковровые дорожки. Старики заходили в жилые комнаты: шелковые занавески, коврики, цветы.

Я должен напомнить, что все это происходило в 1948 году. Сейчас, конечно, есть заводские рабочие общежития намного лучше, комфортабельнее, приятнее.

А тогда — лишь три года назад закончилась страшная война, никто еще не забыл барачную скученность и одежное рванье, холод и голод. И не только старикам, а всем нам, и молодым рабочим в том числе, общежитие это, торжественно названное Домом молодежи, казалось чуть ли не сказочными хоромами.

А Долженков подливал приятного:

— Через несколько дней выдадим всем пижамы. Уже заготовлены.

— Александр Степанович, ты нам скажи, сколько же комнат жилых в этом доме?

— Шестьдесят.

— А жителей на них?

— Двести двадцать.

— Это выходит… три-четыре человека на комнату, так, что ли?

— А ты, Александр Степанович, гардеробчиков-то им добавь. Один на комнату — мало.

Долженков еле успевал отвечать: такие беспокойные и придирчивые попались в тот вечер посетителя. Да что поделаешь, — «люди принятые», хозяева!..

В одном из красных уголков уже собралась молодежь — ждали дорогих гостей. Старики рассаживались за столом, накрытым скатертью. Поднялся Василий Михеевич Бушин.

— Наши молодые годы, — начал он, обращаясь сразу и к товарищам своим, и к молодым ребятам, что, притихнув, прижавшись плечом к плечу, сидели плотными рядами перед ним, — наши молодые годы проходили в казематах, на гнилых нарах, в духоте и в грязи. Горькая была у нас молодость. Однако мы из тех, что полюбили завод душой, жизнь ему отдали, опыт. К вам мы пришли с открытым сердцем. Нам ведь немного надо: окажите уважение — и старик перед вами душу выложит. — Он передохнул, скосил глаза на седые головы рядом. — А в наши времена? Как нас учили? Скрывали от нас опыт, потому что каждый за свою шкуру дрожал, за себя очень беспокоился. Тяжело было нам выбираться. А у вас ко всем дверям ключи в руках. И дорога настоль прямая, что стыдно с нее сбиться…

Он говорил о том, как важно учиться, овладевать знаниями, быть умными хозяевами техники, о том, что, собственно, и ждали от него и что он хотел высказать.

Встал Владимир Никитович Криворучкин, спросил:

— Из вас кто-нибудь за пятачок работал? — Ребята переглянулись. — А мы работали! Знаем… В каком вас доме жить поселили! У меня вот, скажу, неизгладимое осталось впечатление. Ценить это надо…

Ему было трудно говорить. А Григорий Терентьевич Бурдаков, взявший слово вслед за Криворучкиным, прослезился и долго не мог остановить слез. И хлопцы сидели не шевелясь, притаив дыхание. Они знали: не слабый человек Григорий Терентьевич, суровый, а плачет. Это было сильнее речей. Наконец старик сдержался, начал говорить:

— Вспоминаю вот, — начал он и прижмурился, смахивая последнюю слезу. — Били нас всяко. Хозяин бил, полицейский бил, голод, холод — все било по рабочему. А мы выстояли, взяли свое, победили…

Он долго рассказывал о прежней горемычной жизни, а закончил так:

— Советскую власть и советскую жизнь мы в ваши молодые руки передаем. Комсомольцам, которые при Ленине были, им сейчас уже за пятьдесят. Теперь вам вперед идти. Вот вы и пойдите. Впереди пойдите!

В комнате стало жарко — от речей, от горячего дыхания, от скопления людей. Потом выступала молодежь. Старики слушали. Им приятно было, что ребята обещали «не уронить чести уважаемых отцов и дедов». Горячие были речи, хорошие…

На этом, собственно, и закончилось «выездное» заседание старейших рабочих завода. Стали расходиться. Зашумели шахматными досками. Кто-то рванул баян. Раздался смех. Все пошло своим чередом.

Но, выходя из красного уголка, старики слышали, как какой-то паренек говорил своему дружку:

— Мне, Витька, знаешь, совестно чего-то стало. Задели, понимаешь, деды…

Переговариваясь по-тихому, они двинулись в комнату отдыха. А Бушин легонечко толкнул Долженкова в бок:

— Слыхал?.. То-то и оно!

2. В одной бригаде

Войдя в комнату начальника цеха, он аккуратно притворил за собой дверь, потом шагнул к столу — высокий, ссутуленный, грузный. Тронув седой ус, спросил тихо и вежливо:

— А что, отменяются разве советские законы?

— То есть как… где это?

— А вот так, в цехе у нас.

— Ты о чем это, Петр Николаевич?

— А есть такой советский закон, в песню даже переложен: «Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет».

— Ну?

— Ну вот. Я и говорю… Простите, конечно, старика, только обидно мне…

Он волновался и оттого говорил как будто нескладно. Начальник цеха понял лишь одно: старый литейщик недоволен тем, что расценку работ в нарядах нормировщик стал ему понижать.

— Проверю, — сказала начальник цеха. — Восстановим. Не обидим. Все у вас, товарищ Грачев?

Петр Николаевич глянул на него, чему-то удивляясь, но не выдавая своего недовольства, ответил с вежливым поклоном:

— Спасибо… Пойду я?

Он ушел. А обида на душе осталась. Не понял его начальник цеха. Не о том была речь. Деньги, конечно, — деньги. Только не в них дело. Совсем не в них! Не расспросил ты, начальник цеха, старика, не допытался, отчего ночами он спать плохо стал, старуху бессонницей измаял — душу горечь мутит.

А корни у той горечи не сегодня проросли.

… В 1943 году в литейную бригаду Петра Николаевича пришли два молодых формовщика — Федор и Василий. Только-только, с полгода назад, они окончили ремесленное училище. Обоим — по шестнадцати, оба бойкие на язык и охочие до дела. Особенно Федор. Глаза у парня цепкие и ум, видать, хваткий. Любопытный, всюду норовит нос свой сунуть.

Пареньки старались. Работа в бригаде шла исправно. Правда, молодые формовщики казались Грачеву слишком уж быстрыми на дела, слишком беспокойными. Старик любил размеренный порядок — чтобы все текло мерно, солидно, наверняка. А хлопцы были хлопотливыми, нетерпеливыми, им казалось, что работа идет недостаточно быстро, что все можно делать как-то по-иному. Как — этого они не знали точно. Но все время чего-то искали, словно мало им было того, что дано. «Жаденькие», — определил Петр Николаевич.

Однажды Федор подошел к Грачеву:

— Надумали мы одно дело хорошее. Людей на заводе не хватает, война. Давайте обрубщика из бригады высвободим. Мы без него справимся.

Петр Николаевич согласился. Осталось в бригаде четыре человека. Сам Грачев плавил и разливал металл, а хлопцы под руководством Егора Петровича Бурашникова готовили формы. Петр Николаевич в дела формовщиков особенно не вмешивался. Литейщик должен заботиться о металле, а как там формы готовят — ему не шибко важно: лишь бы хорошие были.

И вдруг — еще новость: ребята заявили, что они с формовкой могут вполне справиться вдвоем. Цеховое начальство подумало и перевело Бурашникова в чугунолитейное отделение. Мастер он опытный, принесет пользу и там, а Федор и Василий пусть работают самостоятельно.

Тогда впервые сердце Петра Николаевича тронуло смутное беспокойство: «Негожими, что ли, мы, старики, становимся?» Но чувств своих он не выдавал и к ребятам по-прежнему относился по-отечески, умел быть добрым, умел и пожурить и, бывало, прикрикнуть.

Федор и впрямь был «жадненьким». Мало того, что овладел мастерством формовщика, — он и к литейному делу стал приноравливаться. Петру Николаевичу было приятно, что парень любознателен, и старик, не тая, помаленьку открывал ему накопленный десятками лет опыт.

Весь свой век Петр Николаевич провел у горячих тагильских печей. А век у него был долгий: родился Грачев в 1879 году. Всего повидал. Демидовскую выучку прошел, военную разруху вынес, советское хозяйство поднимал. Он с 14 лет, с девяностых годов прошлого века, работал на медеплавильном заводе. После революции стал сталеваром. Когда начали строить Магнитогорск, Грачев снова взялся за цветное литье: нужно стало. Так и людям пояснял:

— Меня обратно в литейщики не кто-нибудь — партия поставила, — и рассказывал, как призвали его к этой вот печке-старушке, чтобы «американцам нос утереть».

— Магнитогорск, значит, строили. Великан завод. Надо было к магнитогорским домнам отлить холодильники и фурмы. Такие, чтобы красной меди в них было девяносто девять и пять десятых процента. Не меньше.

Медь, видишь ли, она чем чище, тем теплопроводней. Ну, только трудно это — с таким процентом литье изготовить. Кто-то, уж не знаю кто, обратился за советом к иностранцам. А те ответили, что, дескать, джентельмены, зря не майтесь: такую музыку отлить могут только люди с очень высокой специальностью, и потому советуем обратиться с заказом в Америку или, может, в Германию. Нам, понятно, такой ответ не понравился. А про себя скажу — рассердился я, просто зло меня взяло. И я напомнил товарищам, что смолоду медь плавливал и, если такое дело, снова готов. Вот тогда меня и пригласили в этот цех.

Рассказывать Петр Николаевич любил. Говорил он не торопясь, плавно, слова подбирал быстро, и слушать его было приятно.

— Пришел я, значит, в цех. Печку переложил. Стал лить — не получается. Больше олова добавил, до одного процента довел — снова не получается. Растет металл, словно тесто. Брак. Скандал!

А очень хотелось доказать этим самым джентельменам… Ну, про все рассказывать долго. Скажу только: все-таки стал я фурмы отливать. Получилось. Но меди — девяносто девять процентов. Чуть недостает. Однако и это победа. Даже какой-то профессор приезжал. Три дня у моей печи провел.

Но только у меня душа все равно болит: полпроцента олова сбросить надо. Меня хвалят, а я не радуюсь: не довел до конца. Мне же партия доверила. Как можно подвести? Я к начальнику цеха:

— Давайте попробуем, я без олова лить стану.

А он:

— Нет, что ты! Запорешь!

Ну, ни в какую… А я про себя: «Дай попробую. Ну, брак. Ну, не повесят же меня…» И попробовал. Тайно, значит, тайком отлил. И получилось хорошо. Я бегом в лабораторию, чтобы анализ сделали. Сделали. Девяносто девять и семь десятых! А они говорят: в Америку. Эх!.. Я этой Америке самолично нос утер. После инженер один говорил, что этим мы государству нашему сэкономили семьдесят шесть тысяч золотых рублей. Я в партийный комитет тогда пришел и сказал:

— Задание ваше, товарищи, выполнил. Это принимайте как подарок моей партии.

Из Нижнего Тагила в Уральский обком партии пошел рапорт: «Заказ Магнитогорска выполнен раньше срока. Три дня назад вынута из тисов последняя медная фурма для доменных печей социалистического гиганта. Рабочие и инженерно-технические работники показали образцы большевистской настойчивости и упорства в овладении передовой техникой. Вопреки утверждениям американских специалистов, предлагавших сдать заказ за границу, они блестяще добились безукоризненного выполнения наиболее сложной части заказа».

— Вот так мы Магнитогорск строили, — подводил итог рассказу Грачев. — Бывал я после там в командировке. Хвалили мою продукцию. Золотая, говорят, отливка. И в газете про то писали. Приятно.

Петр Николаевич очень гордился своей работой:

— Не пустой я для страны человек. Нужный…

Однажды — было это уже после войны — Грачев получил очередной отпуск. Заменить его у печи вызвался Федор.

— А справишься, Федя?

Справился. Делом доказал парень, что овладел второй профессией и, выходит, опередил своего учителя.

И вскоре Федора назначили бригадиром.

Вот тогда и явился Петр Николаевич к начальнику цеха. Только не удалось старику очистить сердце от горькой накипи. Начал прямо, а кончил криво: постеснялся, да и боялся, что не поймут как надо. Осталась в душе обида.

Старику казалось, что им пренебрегли. Будто меньше он стал нужен. А сам чувствовал: нужен еще, нужен! Дело, пожалуй, и не в бригадирстве было. Федя молодой, да бойкий, — с бригадирством, может, и справится. Да ведь время-то было ответственное: началась первая мирная пятилетка. Новые заказы пошли, начиналась перестройка производства. В самый бы раз со стариком посоветоваться, а теперь, поди, сами без него, решать все будут.

Обидчиво стариковское сердце. Петр Николаевич не спал ночами, ворочался, все думал беспокойную думу: «Как оно теперь пойдет?»

Молодому бригадиру тоже не спалось. Лежа на койке в общежитии, Федор переговаривался с дружком своим Василием.

— Слышал, Вася, новое задание. Марганцовистую бронзу осваивать будем.

— Ну и что? Освоим.

— Факт. Только…

— Ты завтра как — опять в библиотеку?

— Комсомольское собрание завтра. И в библиотеку тоже… надо. Ты спи давай.

— Я и так сплю. Это ты не спишь…

Новые задания Федор любил: они приносили трудности, а за трудностями — радость победы и новые знания. Освоенное в конце концов приедалось, разум требовал свежей пищи. Однажды Федор притащил в цех чугунок, обычный чугунок, в каком варят щи или картошку.

— Думаешь, как такой отлить?

— А давай попробуем.

Поразмыслили, изготовили форму, отлили. В другой раз притащили ступку. Она делается уже по-иному. Еще капелька знаний, чуток опыта в свой актив.

Вот и казались они Петру Николаевичу беспокойными.

Но от этого беспокойства, хлопотливости, смекалки — в работе польза. Еще при Бурашникове однажды было: изготовляли фурмы, и почти половина из них пошла в брак.

— Может, состав песка изменить, — не то спросил, не то просто сказал Федор.

— Как это изменить? Испокон веку… Нет, не надо менять.

Федор все-таки взялся за литературу, рылся в справочниках и начал подбирать другой состав. Брака не уменьшилось. Он продолжал искать. И нашел. Составил новый рецепт. Брак сразу упал. Петр Николаевич только головой покачал:

— Упряменький…

А без настойчивости как добьешься нужного? Осваивали кремнистосвинцовистую бронзу. Дело оказалось нелегким. От большой газонасыщаемости металл рос в опоках, литье шло в брак. Оставался, казалось, один выход — плавить в тиглях. Главный механик так и распорядился. А Федор — на дыбы:

— В тиглях что? По сто килограммов в день будем плавить. А у нас обязательство: в пятилетку за две сработать!

Петр Николаевич смотрел, как петушится молодой бригадир, и поддержал его:

— В печи надо лить, добьемся.

Добились. Вместо трех тонн в месяц, которые дали бы, плавя в тиглях, Петр Николаевич выдавал 8–9 тонн металла.

А теперь пришла новая задача — марганцовистая бронза.

… С утра Петр Николаевич калил печь. Заглянет в глазок заслонки — стелется по кирпичам, струится жаркое огненное марево. В соседнем чугунолитейном отделении грохочут краны, ворочая громадные тяжелые опоки. А здесь, в отделении цветного литья, тихо. Чуть гудит пламя в печи. Шлепается глухо песок, падая в опоки, плотно охватывает модель черной сырой массой.

В жижу расплавленной меди летит марганцовая лигатура, затем — свинец, и, наконец, Грачев бросает в сплав куски цинка. Булькает, закипая, металлическое месиво.

— Федя, начинать будем.

Плюхнулась, полилась в ковш тяжелая струя. Из ковша — в формы. Застывают, твердеют широкие капли на черном песке. Металл налит вровень с краем формы. Проходят секунды, и он начинает расти — набухает, вспучивается над песком, и из бугорка выползают тонкие серебряные червячки — нити свинца.

— Опять, — сокрушенно вздыхает Петр Николаевич и стирает бисеринки пота с раскрасневшегося бритого лица.

Федор сжимает зубы и отворачивается. Опять! Еще раз неудача. Он скидывает опоку и берется за скребок, зная уже, что снова получился брак: вся деталь будет выщерблена, в рваных ямках, словно ее изъела столетняя ржавчина. «Шадривая», — говорит Грачев.

Ну что ж, надо начинать все сначала.

— Может, Николаич, перемешивать сплав надо, а? Посильнее…

— Может, надо, — уныло кивает старик.

Стали перемешивать. Результат не улучшился. На поверхности детали сухой мелкой пылью стал выделяться цинк.

Федор ходил мрачный, насупленный. Рылся в книгах, листал учебники — ничего не находил. Свял Василий.

И вдруг — по довольному лицу старика, по усмешке, запрятанной в его светлых голубых глазах, Федор догадался, что победа наконец одержана, — марганцовистая бронза была покорена. Пробуя различные варианты, Грачев нашел необходимое: свинец надо было бросать в сплав после цинка.

Казалось бы: чего проще! Но — только казалось. Нужны были и опыт старика, и его сметливость, и упорство, чтобы найти именно этот, единственно верный технологический вариант.

Новая бронза была освоена. Но Федор упрямо считал, что избавиться от брака, не зная точно его причину, — это еще не значит победить брак. Он продолжал искать эту причину, атакуя книги. И в одном из учебников, когда-то читанном, но забытом, все-таки нашел ответ: составляющие этот сплав металлы нужно вводить в печь по степени их тугоплавкости. Температура плавления свинца ниже, чем у цинка. А они бросали свинец до цинка.

Он рассказал об этом Грачеву.

— Ну понятно, теперь-то мы прежнего не допустим, — покивал Петр Николаевич. — Все-таки — наука! Мой опыт да твоя наука — они, брат, с пути нам свернуть не дадут.

— А все же молодец ты, Николаич, — растроганно сказал Федор. — Золотые у тебя руки!

Старик серьезно оглядел свои еще крепкие руки, широкие, мускулистые, обвитые голубыми венами, ничего не ответил, но, отойдя в сторону, пробормотал не совсем в лад, а все же к месту, довольный:

— Молодым, конечно, у нас дорога, а старикам — почет.

Ночной разговор

Уже давно затих традиционный вечерний перезвон чайных ложечек в стаканах, угомонились все жильцы, и Екатерина Елистратовна, хлопотливая и приветливая хозяйка тагилстроевской гостиницы, пожелала людям спокойной ночи. Можно было передохнуть.

Я стоял у окна. Соседние дома, притушив огни, темной стеной загораживали город. Лишь по-всегдашнему приглушенно-трепетному полыханию ночного неба угадывалось могучее дыхание индустриального гиганта. Поглядывая на расплывчатые бегущие отблески пламени на облаках, я устало и невнятно ощущал в себе ту горделивую радость, что всегда входит в мое существо в этом городе.

Всякий раз, приезжая на НТМК, как привыкли мы называть Нижнетагильский металлургический комбинат, не перестаю я немо восторгаться величием и могуществом грандиозного создания человеческих рук. Здесь все громадно: и великолепный инженерный замысел, и его воплощение в монументальных формах, и астрономически весомые результаты труда металлургов. И все здесь в кипении жизни, в развитии, в росте.

Вот и ныне все мы, затихшие сейчас в комнатах этой гостиницы, съехались сюда по случаю рождения нового детища комбината: предстоял пуск кислородноконверторного цеха. Стояло лето 1963 года.

Событие это привлекло внимание многих — и у нас в стране, и за рубежом. Дело не только и не столько в том, что сооружение кислородно-конверторного цеха положило начало второй очереди комбината. Его пуск, по существу, знаменовал рождение новой отрасли отечественной металлургии…

— Нет, батенька, — неожиданно прозвучал густой бас в соседней комнате. Духота июньской ночи распахнула все двери и окна. Бас — по нему я узнал седого толстяка, выпившего вечером семь стаканов чая, — звучал негромко, но слышал его я отчетливо. — Нет, батенька, это, может, только для вас пуск конвертора — финиш, а я его рассматриваю как некий старт, начало нового разгона.

Толстяку, надо полагать, не спалось. Толстяк решил доспорить с кем-то.

— Какой же тут разгон? — сразу, с готовностью продолжить разговор ответил незнакомый мне приятный тенорок. — Вот подпишем свой акт — и конец: до свидания, Тагил.

— Низкая у вас колоколенка, дорогой. Заберитесь повыше — увидите, какие пути развития металлургии открывают эти ваши акты, вкупе взятые.

Тенорок похмыкал, потом сказал:

— Конечно, с этой точки зрения, действительно… А скажите, — вы извините меня, я ведь все же далеко не металлург, — скажите, откуда он на нас свалился, этот кислородно-конверторный способ производства стали? Почему раньше ничего о нем слышно не было?

Теперь похмыкал бас:

— Свалился — это как сказать. Уж коли на то пошло, то в принципе этот способ постариннее мартеновского. Сам-то конвертор вы видели? Это, если видели, особая, вращающаяся на горизонтальной оси реторта, построенная из огнестойких материалов. Размеры, конечно, солидные: высотой почти в трехэтажный дом.

В конвертор загружают жидкий чугун, необходимые добавки и продувают воздухом или, как в данном случае у нас, кислородом. Вредные примеси, которые содержатся в чугуне, окисляются и уходят в шлак. Чугун превращается в сталь. Детали и тонкости, как вы понимаете, я опускаю. Важна суть, не так ли?

— Конечно, конечно, — торопливо согласился собеседник.

— Ну-с, так вот, конверторы появились раньше мартенов. Когда француз Пьер Мартен, — а это было в тыща восемьсот шестьдесят пятом году, — оформил патент на получение литой стали в регенеративных пламенных печах, уже на многих заводах работали сталеплавильные реторты, сиречь конверторы, Генри Бессемера, известного в те поры английского изобретателя. Ну, правда, вскоре печи Мартена стали их вытеснять: новый-то способ оказался выгоднее: можно было наряду с чугуном применять лом, а сталь получалась лучше.

— Любопытно, — подбодрил рассказчика тенорок. — Что ж, тогда и махнули рукой на Бессемера?

— Ну почему же махнули? Нет, батенька, не махнули. Улучшать стали способ. Бессемерование какой имело существенный недостаток? В ход шли только те чугуны, которые почти не содержали серу и фосфор. Годах в семидесятых англичанин Томас нашел способ использовать и высокофосфористые чугуны. И, что интересно, примерно в это же время подобные работы велись и у нас на Урале. Бессемеровскую сталь получали на Кушвинском, Нижнеисетском, Сысертском и других заводах. А на Нижнесалдинском инженер Константин Павлович Поленов, построив бессемеровскую фабрику… Заметили? Фабрику. Точное название. Пользовались бы сегодняшней терминологией — назвали бы конверторным цехом. Так вот, построил он фабрику и ввел технологию, которая давала возможность использовать чуть ли не любые чугуны. Его способ так и получил среди металлургов название русского бессемерования.

— Что ж тогда заглохло это дело?

— Заглохнуть-то оно не заглохло. Однако при всех стараниях бессемеровцев сталь, выплавленная в мартенах, оказывалась лучше конверторной. И хотя за рубежом — там почти повсюду: в Европе, в Америке, в Японии — конверторный способ применялся широко, мы от него отказывались: превосходно обходились мартенами и электропечами.

— А сейчас?

— Сейчас дело изменилось. Пятидесятые годы скачок произвели. Начали в конверторах продувать чугун технически чистым кислородом. И сталь по качеству перестала уступать мартеновской. И лом теперь использовать можно. Как ни кинь, всюду выгода. Строительство конвертора дешевле, эксплуатация дешевле, а стали он дает намного больше. Ведь если на мартене плавка длится часы, то на конверторе — минуты.

— Да-да, — подхватил тенорок, — насчет выгодности я, конечно, слышал. Только вот не знал, что корни этого способа уходят в такую дальнюю старину.

Под толстяком натужно заскрипела кроватная сетка.

— Дело не в корнях, — опять загудел негромко его бас. — Важно, что сейчас это — вершинный метод черной металлургии. Потому-то я и говорю, что отсюда, с тагильского конвертора, мы берем старт для нового большого рывка. Здесь наши первые большегрузные конверторы, можно сказать, опытные, экспериментальные, а скоро мы построим десятки таких же и еще крупнее. В ближайшее же время.

— Да-да, — опять сказал тенорок, только теперь уже совсем успокоенно, сонно…

Наутро, заслышав жужжание электробритвы в моей комнате, толстяк просунул голову в полуоткрытую дверь:

— Как насчет чайку? Спалось как? Не потревожили мы вас ночными разговорами?

— Что вы! — сказал я. — Спал как убитый.

— Ну и хорошо. Так как же насчет чайку? У меня заварен.

— Спасибо, я там, на стройке. — Там, я знал, торговали чудесными блинами и холодным бутылочным молоком…

Стройка — это сразу бросалось в глаза — переживала предпусковые дни. Еще не устроены, не прибраны были строительная площадка и подступы к ней, еще строители далеко не во всем уступили хозяйские права эксплуатационникам, не все объекты были сданы, но уже всюду торжествовала победа. Она жила и в геометрически-четких контурах свежеокрашенных, чуть ли не сверкающих зданий, и в технических актах о сдачеприемке, и в деловитой суете корреспондентов и кооператоров, она светилась на лицах людей.

Есть такое, придуманное одним из заезжих литераторов, выражение: «нежный Тагил». Оно мне не нравится: не в этом суть Тагила. А тут я вдруг ощутил его правомочность. Это ощущение принесли люди, их лица. Честное слово, они были прямо-таки нежными — десятки и сотни лиц в людской круговерти вокруг штаба строительства. Это были лица «людей пускового периода».

Бывало, форсирует дивизия реку. Штаб еще на том берегу, еще не перенесены линии связи, и многие бойцы еще в воде, а основные подразделения уже здесь, уже закрепились на новых рубежах, и ясно, что река позади, и ясно, что наша взяла… Некоторые подразделения строителей еще работали на площадке конверторного в полную силу. Другие подчищали недоделанное. Третьи, свершив свое, уже покидали эту стройку и переходили на другие объекты.

Финиш — старт. Каждый рубеж, взятый армией мирного созидания, это, конечно, плацдарм для нового наступления, и прав, сто раз был прав милый толстяк в ночном разговоре. Но как солдату перед рывком вперед хочется оглянуться на то, что осталось за его спиной, так и мне захотелось взглянуть на то, что пройдено строителями вчера, позавчера, взглянуть на те рубежи, с которых все начиналось.

Производитель работ

Строители управления Металлургстрой переходили на другой участок. Собственно, уже перешли: на площадке конверторного оставались считанные работники, помогавшие другим кое-что наладить да покрасить.

Прораб участка Металлургстроя Иван Андреевич Макаров с утра сидел в конторке, перебирая немудрящее свое бумажное хозяйство, потом решил еще разок пройтись по объектам. Нужды особой в этом не было. Он и с закрытыми глазами мог бы отчетливо представить и обрисовать положение каждого из объектов куда точнее, чем, скажем, свою домашнюю обстановку. Да и работы ему на этих объектах никакой уже не было.

Просто так вот захотелось пройтись, оглядеть все еще разок, попрощаться. Не чужое, небось, все своими руками прощупано, выверено, сделано.

Сунув в ящик старые, уже никому вроде не нужные графики работ, Иван Андреевич озабоченно потер седую щетину на исхудалом лице, неодобрительно глянул сквозь очки на группу «козлятников», пристроившихся за соседним столиком «забить по-быстрому» партию в домино, и решительно направился к выходу.

Палящее солнце сразу прокалило потертый рабочий пиджак, горячим обручем навалилось на оголенную, побуревшую на всех ветрах шею. Почти и не глянув окрест, Иван Андреевич не спеша, но привычно ходко направился к главному своему детищу — миксеру.

Вот говорят: кислородно-конверторный цех. И приводят цифры: объем производственных помещений — 720 тысяч кубических метров; из котлованов вынуто полтора миллиона кубометров земли; уложено 83 тысячи кубометров бетона и железобетона, 14 тысяч тонн сборного железобетона; смонтировано более пятнадцати тысяч тонн металлоконструкций.

Иной воскликнет:

— Как, все это — в один цех?!

Ну и что же? Ведь какой цех! Его и цехом-то здесь никто не называет. Все говорят: комплекс. Так оно точнее. Потому что взять хотя бы одно из сооружений — кислородную станцию — сама по себе она уже мощный и сложный современный завод.

Только крупных объектов на стройке — сорок четыре.

Вот взметнулся на высоту двадцатиэтажного дома главный корпус. В нем-то и размещены восьмиметровые груши конверторов. Рядом — шихтарник и тут же, чуть в сторонке, здание миксерной. Это и есть его, Ивана Андреевича, объект. Про Макарова так и говорят: прораб с миксера, хотя на его участке миксер — объект вовсе не единственный, так же, как сам конвертор далеко не единственный объект на площадке конверторного.

Но все же миксер для Макарова — главное, и, наверное, потому прежде всего к нему и направился прораб. Высокий, в сорок метров, серый прямоугольный корпус был непривычно безлюден. Лишь в дальнем углу двое рабочих, затерявшихся в громаде здания, перекладывали кусочек пола: в последний момент проектировщики прислали небольшое изменение к чертежам.

Почти не прикасаясь к покрытым свежей алюминиевой краской поручням, не останавливаясь на площадках между лестничными пролетами, Иван Андреевич поднимался вверх. С высоты нутро здания со всеми такими знакомыми деталями как бы распахивалось перед прорабом. Он все поднимался, и вот уже рядом, вот уже под ним сам миксер, громадный металлический сосуд, заполненный жидким чугуном. Отсюда чугун будут подавать в конвертор.

Иван Андреевич сошел с лестницы. Массивное цилиндрическое тело миксера как бы надвинулось на него, обдало жаром. Уже девятьсот тонн расплавленного металла приняла его утроба.

У пульта управления сосредоточенно колдовал возле приборов автоматики миксеровой. Вот уже и появились здесь эксплуатационники! Длинноногая лохматенькая и очень серьезная девушка, взобравшись на приставную лестницу, ловко крепила репродуктор внутрицеховой связи.

Иван Андреевич отошел в сторонку, закурил «звездочку» и, облокотившись на перильца площадки, задумчиво посмотрел вниз. Мягко погромыхивая, над головой прокатился 180-тонный мостовой кран. Крановщик и внимания не обратил на одиноко стоящего у края площадки пожилого сухощавого человека с папироской в зубах.

Кран этот, вспомнил Макаров, монтировали в ядреные январские морозы ребята из Востокметаллургмонтажа. Сколько их, самых разных, прошло перед его глазами! Промышленное строительство — сложнейшее взаимодействие различных строительных организаций. Вот и здесь, на миксере, кроме Металлургстроя, трудились люди Уралстальконструкции, Союзтеплостроя, Востокметаллургмонтажа, Уралэлектромонтажа, Строй-термоизоляции. Разные задачи, прорабы разные, каждому нужен фронт работ, каждого поджимают сроки и начальство, а дело-то все-таки одно, и, значит, необходим один, общий язык.

Общим языком был совмещенный график работ. По этому графику все зависели друг от друга. Чтобы выполнить этот график, надо было выполнять прежде всего свой.

Вот этот «свой» был гордостью Ивана Андреевича. Он составлял его побригадно — для каждой бригады в отдельности на месяц, два, три. До глубокой ночи просиживал над каждым, вычерчивал, помечая красным цветом то, что предстояло сделать на том или ином объекте в определенный срок, а потом синим цветом отмечал выполнение. Графики вывешивались на видном месте. И не только бригадиры, а все рабочие знали, что и где им предстоит делать завтра, послезавтра, на той неделе.

Конечно, лично Ивану Андреевичу от этого не становилось легче: заранее зная каждый свою задачу, бригадиры с еще большей напористостью наседали на прораба, требуя от него точного, в соответствии с графиком, снабжения всеми материалами, чертежами, машинами и инструментом. Что ж, зато выигрывало дело, к которому был приставлен он, прораб Макаров.

Прораб — это слово во всех словарях помечено как «новое». Оно появилось сравнительно недавно, когда зашумело, загудело по всей стране великое многотрудное строительство. Прораб — производитель работ — значит: непосредственный руководитель и организатор этих самых работ на определенном участке. В нем должны сочетаться и технические знания, и навыки, и умение подойти к людям, и пробивная сила снабженца, и вдумчивость инженера, и быстрые ноги, и зоркий глаз, и умение долго, расчетливо прикидывать что-то, а в другой раз принять решение мгновенно и, может быть, рискованно. Что ж, все это у Ивана Андреевича есть. И есть добрые, надежные помощники — сменные мастера техник Миль Попов и инженер Нелли Колясникова, толковые бригадиры, старательные рабочие…

Подручный миксерового, проходя мимо, не без удивления отметил, что как-то странно, словно «из нутра», улыбается этот человек, облокотившийся на перила, с потухшей папироской в зубах.

А Иван Андреевич, и верно позабыв о папиросе, смотрел на могучий фундамент, на котором надежно и покойно утвердилась громада миксера, и вспоминал. Почти полторы тысячи кубометров бетона вбухали сюда. Это дело рук бригады Николая Иванова. Золотые руки! А как дружно помогали им арматурщицы Валентины Стукаловой! До чего проворны и неутомимы были эти девчата!

Иванов со своей бригадой уже орудовал на плите под второй миксер — это было в середине ноября, — а плотники Кисматулова и арматурщицы Стукаловой перешли на чугуновозную эстакаду. Там нужно было восемь опорных колонн подготовить для бетонных работ.

Вот тут-то и приключилось нежданное.

То молча, лишь поеживаясь на морозном ветре, то перешучиваясь (согревает!), вязали доблестные девчата арматуру. Работа ходко продвигалась вперед. Радовало, что бригада идет с опережением графика. Заходили парни от Иванова:

— Жмите, девушки, а то настигнем!

— Попробуйте!

Работа подходила уже к концу, вязались последние каркасы. Тогда-то вот и выяснилось, что множество стержней надо заменять. Сказался просчет инженеров.

Обескураженные, столпились девчата вокруг прораба.

— Как же теперь, Иван Андреевич?

Макаров стоял подавленный не меньше других. Он-то знал, что выход один: переделывать все заново. Но так горько и обидно было сказать об этом бригаде, разом снять ее гордую трудовую приподнятость…

— Что же делать, а, товарищ прораб?

Он сердито тронул очки, поднял глаза: все равно говорить надо, не откладывать же срочное дело. Но его опередила сама Стукалова:

— Что же вы на прораба наседаете, девчата! И без того ясно: переделывать надо.

И они стали переделывать.

Прошла одна смена, вторая — никто не ушел с эстакады. Упорно, теперь уже мрачновато, делала бригада свое дело. Прошла третья смена — работа продолжалась. Наконец под утро решили передохнуть. Тут же, прямо на лесах, тесно прижавшись друг к другу, улеглись на морозе отважные, упорные девчата. Через полтора часа, подремав кое-как, снова поднялись и уже до конца четвертой смены, пока не закончили вязку арматуры, не передыхали.

И девятнадцатого ноября, на день раньше срока, бетонщики бригады Иванова сдали все восемь колонн эстакады забетонированными.

Вот они какие помощники у тебя, товарищ прораб!

А недавно, жарким июньским днем, по этой эстакаде пошли к зданию миксера тяжелые чугуновозы, чтобы наполнить горячим металлом вон тот, пышущий сейчас жаром массивный цилиндр. Потом чугун из миксера зальют в конвертор, хлынет в него стремительная и могучая струя кислорода, и конвертор выдаст сталь…

Иван Андреевич даже взволновался от этой мысли, захотелось покурить, он полез в карман за «звездочкой» и только тут заметил, что в зубах у него давно потухшая папироса. Он почему-то смутился этого, крадче оглянулся по сторонам и заспешил к лестнице.

Солнце снова полыхало над головой, и приятно было остановиться возле градирен: мелкая водяная пыль у их стенок освежала. И снова всколыхнулось чудное волнение: ведь градирни, эти хитроумные теплообменные аппараты большой мощности, тоже дело рук его ребят. Они устроены так, что горячая вода, идущая от металлургических агрегатов, резко охлаждается в них, а затем мощными насосами вновь гонится к печам. Здесь, в холодке, хорошо было передохнуть минуту-другую.

На градирнях, как вспомнил Иван Андреевич, особенно отличились бригады Михаила Маркина и Николая Асерского. Тысячи и тысячи болтов, угольников, шиферных плит — все перебрали, установили, закрепили старательные, работящие руки. Веселые ребята, с выдумкой и задором, они перекрывали нормы раза в полтора, а то и больше, а после смены дружной гурьбой направлялись еще на прокладку газопровода, — такое было у них комсомольское обязательство.

На градирнях и закончили металлургостроевцы свою работу. Это был их последний, семнадцатый объект, на площадке конверторного. В свое время возле штаба комплекса установили для общего обозрения доску, на которой отмечалось количество сданных строителями объектов. А неподалеку красочный плакат вопрошал требовательно, почти грозно: «Что ты сделал для досрочного пуска конверторного?» И каждый раз, подписав очередной акт о сдаче, Иван Андреевич поглядывал на доску с нескрываемым удовлетворением: растет цифра! Росла она, конечно, и за счет других, другие тоже не плоховали, но то, что на доске обозначался и твой труд, было приятно.

Акт о сдаче градирен Иван Андреевич подписывал с особым удовольствием: во-первых, что ни говори, последний объект, конец — делу венец; во-вторых, эти сложные гидротехнические сооружения комиссия приняла сразу, без всяких доделок, с оценкой «хорошо». Случай у строителей — это все признавали — редкий.

Не такой уж большой объект, но сделан на славу, а не это ли самое важное? В большом общем деле у каждого есть своя доля труда и ответственности. И когда про твое говорят: «Хорошо» — это неплохо!..

Вот так он шагал по стройке, не спеша никуда, останавливался у своих объектов, вспоминал что-то по мелочам, и, складываясь, как стекляшки в мозаике, мелочи эти рисовали в сознании картину чего-то большого, значительного, и это была сама его жизнь.

Пути-дорожки

На биографию любого человека эпоха накладывает свой отпечаток. Более того — эпоха формирует человека. Но когда, в какой день берет она это существо в могучую длань и начинает диктовать ему свои веления?

Как правило, человек того не замечает.

Не был исключением из сего правила и малолетний гражданин деревни Беляево Ординского района Пермской области Ванюшка Макаров. Когда грянула Великая Октябрьская революция, означенному гражданину едва минуло шесть лет — возраст для философско-политических умозаключений совсем не подходящий. Правда, он ежедневно слышал такие слова, как «белые» и «красные», «большевики», «партизаны», «комбед», но не так уж много говорили они незрелому детскому умишку. Куда ближе и понятнее были «конь», «корова», «вилы», «топор» — все то, что извечно бытовало в крестьянском обиходе.

Не ощутил он какого-то особого дыхания эпохи ни в недолгие годы учения в школе, ни в тяжкой полевой работе на отцовском наделе, ни тем паче в забавах и гулянках деревенских парней и девах, когда, посчитать, перевалило ему за шестнадцать.

Прикосновение эпохи — властное и зовущее — он, пожалуй, впервые почувствовал, хотя тогда и не осознал этого, в семнадцать лет.

Широким фронтом по деревням и селам шла коллективизация. В Беляево организовали МТС. На первых порах она разместилась в старых кулацких домах и сараях. Временно. Бывший партизан и красногвардеец Бормотов, назначенный в МТС завхозом, хлопотал, чтобы получше укрыть от дождей «фордзоны», и ругался на непогодь, на местное начальство и на кулаков, которые, видишь ли, не догадались в свое время поставить для тракторов добротные навесы. Был Бормотов высок, громогласен и знаменит усами: кончики их он, заправлял за уши.

Он-то и заговорил с Ванюхой от имени эпохи.

— Вот что, Иванко, — сказал Бормотов однажды, зайдя во двор к Макаровым. — Давай-ка будем мы с тобой строить нашу советскую мэтээс.

— Это как же… строить советскую мэтээс? — осведомился Ванюха.

— Обыкновенно как. Прислали нам чертежи, только ни черта я в этих картинках не смыслю. А ты немножко кумекаешь в плотницком деле, столярничаешь к тому же — тебе и строить. Не одному, конечно, наймем артель.

— Не будет толку, — сказал Ванюха. — Какой я строитель!

— Будет толк! — закричал Бормотов, но тут же перешел на ласку: — Ты парень ощутительный, ты нашу нужду поймешь. Заседала недавно в Москве шестнадцатая наша партконференция. Она об мэтээс, скажу я тебе, специальные слова записала. Это, записала, важнеющий фактор в коллективизации и рычаг смычки города с деревней. А как же так наш важнеющий фактор без нужных помещений может существовать? Вопрос! И кто этот вопрос может разрешить? Мы с тобой, вот кто. Этого, если хочешь знать, революция требует, и никто нам с тобой не простит, если мы новую советскую мэтээс в родной своей деревне не построим. Так что выбору тебе все равно нет. — И старый партизан победно заложил усы за уши.

И приятно было Ванюхе, что не кого-нибудь, а именно его приглашает Бормотов в строители МТС, лестно, что от него, Ванюхи, зависит «важнеющий фактор», и в то же время побаивался он не справиться.

Вечером Бормотов пришел к Макаровым с директором и притащил чертежи типового проекта. Старший Макаров, Андрей Ефимович, был в свое время сноровистым плотником, строил местный сыроваренный завод, и по всем статьям выходило, что уж он-то в чертежах разберется. Андрей Ефимович кряхтел и хмыкал над синьками, долго водил задубелым пальцем по тонким линиям чертежа, прикидывал что-то на обрывке газеты, потом сказал:

— Никогда-сь мы по этим самым чертежам не строили. Если так, на словах, растолкуете, что вам надо, — пойму, а чертежи эти разгадывать не обучен.

Тогда решено было послать Ванюху на краткосрочные строительные курсы, и, напутствуемый усачом Бормотовым, он уехал в Свердловск. Вернулся — строительство пошло полным ходом.

Начали прибывать новые тракторы. Их ставили на полигонную обкатку.

— Зря горючее переводим, — сокрушался Иван, — и какая сила пропадает. Они тут без толку ворочаются, а лес на стройку на лошадях тягаем.

Начальство согласилось с ним: вместо холостой обкатки послали тракторы в лес. Иван сдал экзамен, чтобы получить права тракториста, и теперь сам садился за руль и сквозь чащобу и болота волочил связки бревен к стройке; однажды утопил он трактор в трясине, кое-как вытянули на вторые сутки.

Оттого, что он, совсем молодой парень, вроде бы руководил строительством, дело это стало ему вдвойне дорогим, он горячился и болел за каждую досочку, ругался с товарищами, азартно хватался то за пилу, то за топор, а по вечерам, когда стройка утихала, неслышно бродил у новых корпусов и тихо улыбался. Эта МТС стала для него «важнеющим фактором» собственной жизни.

Когда через год строительство закончили, все вокруг показалось сразу неуютным и пустым. Ивану предложили остаться работать в МТС, но ему не хотелось, душа жаждала нового большого и размашистого дела, а тут пришло письмо от дяди из Билимбая, там строился труболитейный завод, и, уложив котомку, Иван отправился ловить свою жар-птицу.

Билимбай представился ему развороченным ульем. Гудел и непонятно, бестолково шевелился разношерстный пришлый народ. Все были какие-то неустроенные и возбужденные.

Иван нанялся плотником.

Все лето их бригада ставила тепляк на цех, потом занималась опалубкой.

Десятник был из «старых», прижимистый и злой мужик. На рабочих он орал так, будто цех строили лично для него, а в то же время, Иван видел это, на цех ему было наплевать хоть сорок раз.

Появились первые ударники, и всех стали агитировать следовать их примеру. Кулачье, прихлебатели и всякая иная контра шипели и грозили, что худо будет тем, кто запишется в ударники. В то время важным был не только сам ударный труд, а уже тот факт, что записался в ударники. Иван записался. Он не совсем еще разобрался в обстановке, но слышал, что ударники идут за партийными, за большевиками, а большевикам он верил.

— И ты, сопляк, туда же, в идейные, — зло усмехался десятник. — Как бы железо не застряло в глотке.

Дело в том, что в столовой записавшимся в ударники стали выдавать в виде особой привилегии железные никелированные ложки.

Иван в ответ бормотал что-то не очень суразное: отбрить десятника у него еще не хватало умения и смелости.

Но вскоре в завязавшуюся драку вступил бригадир. Толковейший работник, немногословный суровый старик, он объявил, что вся его бригада будет ударной, а кто не хочет этого — может катиться в сторону. Кое-кто откатился, но бригада не распалась и, приходя в столовую после работы, дружно орудовала поблескивающими никелем ложками над мисками со скудным варевом.

Позднее в магазине и столовой ударников стали «отоваривать» по специальным нормам в соответствии с выработкой, и, что ни говори, «идейным» это было на руку.

Бригадир усмехался в усы:

— А что, ребята, доживем — еще автомобили наилучшим ударникам предоставлять будут. Ей-ей. Просто бедновато пока живем, а вот таких заводов понаставим по России-матушке — будут у нас и автомобили.

В тот день он что-то разговорился, старый молчун, и, греясь на весеннем солнышке, философствовал и поучал Ивана: чем-то приглянулся ему этот старательный и тоже немногословный парень.

— Ты, можно сказать, только выходишь в свой путь, а какой он будет — от тебя зависит. Ремесло ты вроде оседлал — и топором можешь, и трактором, говорил, владеешь малость, любую тропку-дорожку выбирай. Только знай, что в жизни у человека должна быть главная дорога, сердцем проложенная. Какая дорога — таков и человек.

Он умолк, не досказав чего-то, и в недосказанности этой таилось нечто большое и важное, что найти предстояло, наверное, самому Ивану…

К Первомаю сняли с готового цеха тепляк, бригадир поздравил своих ребят с окончанием работы, выпили водки и, захмелевшие, праздничные и добрые, долго любовались красавцем цехом и вспоминали, что и как они тут делали.

И снова стало на душе Ивана пусто и неуютно, хотелось чего-то большого, а чего — он и сам толком не понимал. Вернувшись в родную деревню, он вскоре завербовался на сплавные работы и уехал на северные притоки Камы.

Могутно и стремительно развертывалось по стране строительство. Всем был нужен лес — извечный, дарованный природой материал для человеческого созидания. Его рубили миллионами кубометров и гнали, гнали, гнали по рекам.

Сплавная работа — лихая и опасная. А самая отчаянная — на разборке заторов.

Плывет по реке россыпь бревен, «моль». Покачиваются бревна на волнах, бестолково кружатся на водоворотах, ударяют друг о друга и плывут, все плывут по течению. Но вот зацепится одно за какую-нибудь корягу, будь она неладна, к нему лепится другое, третье, пятое — глядишь, сплотились, перегородили реку. Рвется ставшая бешеной вода, слепо лезут бревна друг на друга, громоздятся, кажется, ничем не прошибешь. Затор!

Иван работал в бригаде заторщиков.

По шатким оскальзывающимся бревнам, с баграми в руках, они пробирались к «чутким» местам, «выбрав» которые, можно было дать свободный ход всей массе древесины. Тут глаз должен держать на прицеле каждое бревнышко в отдельности и весь затор в целом. Тут все мышцы, до последнего волоконца, в напряжении. Надо и равновесие сохранять, и метко вонзить багор в единственно нужное бревно, и сильно потянуть его, и быть готовым, что или сам рухнешь вниз, или на тебя обрушится беспощадная, все сминающая громада. Смекалка, знания, интуиция, отвага, ловкость — все в одном клубке.

Работа нравилась Ивану и не нравилась. Что дело опасное, это ничего, зато деньги хорошие платят. И приятно свою сметливость и удаль показать, почувствовать себя сильным и умелым, потрудиться в полную отдачу, до дрожи в коленях. Только очень уж суматошная какая-то работа. То не знаешь покоя и отдыха, то нелепо бездельничаешь, слоняясь по берегу или сидя у артельного костра. Разве это занятие для солидного человека? И вообще, сколько можно мыкаться по свету? Мотаешься туда-сюда, вроде пристанища нету. Одно слово — сезонник. Видно, путь твой идет пока по тем тропкам-дорожкам, что вьются возле столбового тракта, петляют сторонкой, лишь иногда выбегая на главную дорогу. Конечно, работа — везде работа, всякий труд нужен, только пора определяться к такому, чтобы на всю жизнь…

Отработав на сплаве, он опять вернулся в деревню. Теперь его уже звали Иваном Андреевичем и шапку ломали как перед заправским мужиком, поступь у него сделалась широкая и уверенная. Но Иван Андреевич, приметили все, чем-то был недоволен, на расспросы отвечал неохотно и скупо. Зато с молодой своей женой Анной Алексеевной вел он длинные душевные разговоры.

В беседах этих зрело-вызревало то решение, которое должно было определить и смысл, и назначение жизни уже не крестьянина, еще не рабочего Ивана Андреевича Макарова.

Главная дорога

Все это — работа на строительстве МТС, потом в Билимбае и на сплаве — как бы прелюдия, вступление в биографию Ивана Андреевича. Главное началось позднее.

На просьбу дать жизнеописание он с полным резоном мог бы отослать любопытного к истории Ново-Тагильского металлургического завода. Однажды у нас с Иваном Андреевичем почти так и получилось. Из заветного семейного архива достал он длиннющую газетную вырезку — хронологический перечень важнейших строительных работ по сооружению этого предприятия-гиганта. Я читал перечень строку за строкой, а Макаров с притаенной горделивой усмешечкой кивал и комментировал:

— Строил… Тоже строил… Воздвигал… А как же!

Так дошли мы до последней строки, назвали все значительные объекты Ново-Тагильского металлургического, и всюду, оказалось, был труд Макарова…

Он приехал сюда со своей Анной Алексеевной в декабре 1932 года. Приземистые домишки равнодушно смотрели на прохожих мутными подмороженными окнами. Тоненько и звонко поскрипывал под ногами снег. Фанерные баулы с добром казались легкими.

В конторе седьмого района было людно, пахло махоркой и овчинами. Человек уже бывалый, Иван Андреевич быстро оформил нужные документы.

Стройка только начиналась. Сооружался завод шамотных огнеупоров, первенец будущего металлургического комплекса.

На жительство Макаровых определили в барак, именуемый общежитием. Сплошь уставленный нарами, он вмещал двести человек. Двести имен, двести тел, двести разных характеров и судеб в одной громадной комнате.

Приглушенно гудел, кашлял, ворочался барак. Кто-то спорил о нормах и честил десятника. Шлепали карты о дощатый стол. У широких горячих плит, под развешанной для сушки одежиной, судачили и ругались бабы над горшками с варевом. Было тесно и душно. Не было у этого скопища людей ничего, что позднее стало таким обычным, прочно обязательным, — радио, кино, театра, клуба, библиотеки. Лишь в дальнем углу вздыхала о чем-то неясно-хорошем горемычная двухрядка, да за столом рядом с картежниками бригадир бетонщиков объяснял любопытствующим разницу между двумя основными фазами коммунизма.

На неприглядность эту можно было смотреть по-разному. Одним виделись лишь неустроенность и бедность. Другие, как вот этот рабочий-бригадир, глядели на все по-иному: сквозь неурядицы и хаос виделся им завтрашний светлый день.

Вся Россия в ту пору, казалось, стронулась с места, и все в ней пришло в шевеление. С Волги, с Ветлуги и Камы, из орловских и курских деревень двинулся народ на стройки, что закладывались по всей стране, а особенно — на каменной ее уральской хребтовине. Мужичья, лапотная Русь, вздыбленная революцией, вышла на беспримерный созидательный подвиг — строить свою индустрию.

Сколько бесстрашия и железного упорства понадобилось партии коммунистов, чтобы подвиг этот совершился!..

Из всех руководителей строительства шамотного только один был инженером, да и то старой, дореволюционной закваски. Были еще иностранные специалисты-инструкторы. С презрительным удивлением наблюдали они, как настырно и хватко работают эти полураздетые и голодные «рашен». Они не упускали случая поиздеваться. Один американский спец настойчиво требовал от плотников, чтобы доски опалубки для бетонирования обязательно… гладко стругались.

— Ви не умейт работайт по-американски, — цедил он сквозь зубы.

Но большевики подыскали узду и для этих спецов: вскорости их заработки поставили в зависимость не только от качества, но и от количественной выработки строительных бригад.

А когда на стройке появились два нашенских, советских специалиста (только что закончили ленинградский техникум), рабочая братва совсем приободрилась: «Теперь мы сами с усами».

Строительная площадка ширилась. В тридцать третьем заложили первую домну. Ивана Андреевича перевели в сменные десятники и посулили «квартиру»— комнатку на две семьи в новом бараке. Барака еще не было; на том месте, где предстояло ему вырасти, торчали лишь колышки в снегу. Потом появился фундамент. После работы Макаров, его будущий сожитель и их жены, наскоро похлебав пустых щей, спешили к «своему» дому; недаром же все они были строители. Так велико оказалось нетерпение перебраться в свой уголок, что новоселье справили в комнате без полов, без штукатурки, без стекол в оконных рамах — по сути, в одних лишь стенах, прикрытых крышей.

Анна Алексеевна, веселая и добрая душа, улыбчиво посматривала на мужа. Вновь поселился в нем тот молодой горячий азарт, который пережил он когда-то в дни строительства МТС. Только теперь этот азарт был ровного накала, постоянный, и даже азартом-то его было трудно назвать. Заканчивая работу на одном объекте, Иван Андреевич уже думал о следующем и прикидывал по-хозяйски, как и что можно будет там сделать получше и побыстрее, и эти думы о завтрашнем подхлестывали сегодня и делали труд праздничным, радостным.

— Перспектива! — подмигивал Иван Андреевич жене; теперь он научился словам и помудренее.

Жизнь летела как бы на одном дыхании. Сейчас, оглядываясь назад, — каждодневная хлопотливая работа, первые цехи завода, могучие печи и станы, бессонное подвижничество военных лет, рельсобалка, пятая домна, реконструкция блюминга в послевоенные годы, наконец, конверторный, — оглядываясь на все это, Иван Андреевич с изумлением чувствовал, как все, что казалось мимолетно-будничным, таким обычным, превратилось в нечто грандиозное.

Так путник шагает себе и шагает в гору, все некогда передохнуть и оглянуться, а оглянется — захватывает дух: такая высота, такие неохватные горизонты откроются вдруг перед ним…

Когда началось сооружение кислородно-конверторного цеха, рабочие, копая траншею, наткнулись на слои песка. Из песка коварно сочилась вода. Откуда бы им взяться — песку и воде?

Тут оказался Иван Андреевич.

— А что особенного? — сказал он и поведал молодым ребятам, как тридцать лет назад на этом самом месте он… удил рыбу. Ведь не было еще никакого НТМК, рос здесь лес и текла речка.

Молодежь только головами качала.

Ну пришлось тогда — попросили ребята — коснуться своей биографии. Рассказал им, как морозным декабрем 1932 года приехал он из своей деревни в этот ныне славный город. Недоверчиво усмехалась молодежь, когда Иван Андреевич расписывал, как жили они, сразу двести человек, в одной барачной комнате, как после работы строили себе квартиры, как, воздвигая первую домну, дорогу-лежневку мостили хворостом. Под стать были и транспорт и инструмент.

— Грабарка — это двуколка такая, — пояснял Иван Андреевич, — главный был у нас транспорт. Считалось, мощный. Вроде бы как нынешний самосвал. А обычный транспорт — тачки. Заплечная «коза» для кирпичей, лопата да топор — это, значит, была наша передовая техника. И что вы скажете? Построили ведь все, что надо было для начала!

— Чудеса! — сказала какая-то девушка в комбинезоне.

— Да, трудненькое было у вас прорабство, товарищ Макаров, — не то с сочувствием, не то с подковыркой вставил востроглазый парень в берете.

— А у меня, друг, никакого тогда прорабства не было. Работал я плотником, землекопом, бетонщиком. Это уж потом в начальство выбился: сменным десятником стал, — улыбнулся Иван Андреевич.

Вокруг них победно рокотали моторы могучих и столь привычных глазу сегодняшнего строителя машин. Исправно ворочались десятки самоходных и башенных кранов. В землю вгрызалось множество экскаваторов, упрямо урчали тракторы и бульдозеры, всюду сновали грузовики. Наверное, и впрямь нелегко молодым было представить, как это только тридцать лет назад существовало такое: вместо крана — «коза», вместо грузовика — тачка!

— Чудеса! — повторила девушка удивленно.

— А действительно, чудеса, — откликнулся Иван Андреевич. — Вам-то это не очень понятно, а ведь шагаем мы просто как в сказке, семимильными шагами. Высоту за высотой берем и… не удивляемся. А? — Должно быть, он сам поразился этому. — Удивляться надо, мои дорогие, удивляться.

— А чего тут удивляться? — пожал плечами востроглазый.

Неожиданно и для себя, и для ребят Иван Андреевич сразу же согласился с ним:

— Тоже верно. Нечего тут удивляться. Как говорится, закон нашей жизни.

Личный план

Еще до приезда на стройку я слышал о Макарове, что он «без пяти минут миллионер». Потом в штабе комплекса, в парткоме, в техническом отделе треста Тагил-строй, в управлении Металлургстроя — в разных местах и разные люди — поведали мне о Макаровском миллионе.

Мысль о нем родилась у коммуниста-прораба после того, как был утвержден семилетний план развития хозяйства страны. Работы, трудной и радостной, намечался непочатый край. «Будет, будет что строить, — размышлял Иван Андреевич, — мы с коллективом, ах каких дел наворочаем! Но лично я что могу сделать? Ну, прорабствовать там или еще что — это моя должность, обязанность. А сверх того?»

Так или примерно так рассуждал Макаров и наконец объявил о своем личном обязательстве: за годы семилетки внести в фонд строительства коммунизма миллион рублей экономии, полученной от его, Макарова, рационализаторских предложений.

Не шутка — миллион (по-нынешнему сто тысяч) рублей!.. Как он, человек без технического образования, мог решиться на эту огромную сумму, на что рассчитывал? Ну, конечно, на опыт, на природную свою смекалку. А главное — очень уж большим, поистине «миллионным» было у него желание подсобить родному народу в столь великом и светлом деле.

В нем всегда жило чувство советского хозяина. И, естественно, прежде всего это требовательное и широкое чувство проявлялось на работе. Оно не сводилось только к тому, чтобы заметить и устранить какие-то явные неполадки. Постоянно и, пожалуй, привычно думал он о том, нельзя ли это, другое, третье сделать получше. Может быть, и нельзя, а подумать стоит. И он думал. Из этого чувства хозяина и родился в нем рационализатор.

Предложения у Макарова возникали быстрые и чаще всего неожиданно простые. Впрочем, простота ведь представляется таковой лишь после того, как дело исполнено или хотя бы придумано. Куда как простая штука колесо, а вот поди-ка…

Инженеры, знающие и опытные, думали над проектами, прикидывали так и этак, рассчитывали, колдуя над справочниками и чертежами, — и вот их проект, пройдя десятки инстанций, дошел до производителя работ Ивана Андреевича Макарова. А у него — упорная, никогда его не покидающая мысль, которую он направляет на все, что предстоит сделать, — как быстрее, как выгоднее, как лучше?

Конечно, не все решения приходят сразу. Часто долгими вечерами с карандашом в руках мудрил Иван Андреевич дома. И утром приходил на работу молчаливый, задумчивый, вроде смурной.

В эти минуты его состояние умела разгадывать Тамара Владимировна Брувель, начальник производственно-технического отдела Металлургстроя.

— Что, Иван Андреевич, опять придумали что-нибудь?

— Да как вам сказать… Мысли, конечно, есть, двигаются. Только надо их еще до финиша дотянуть.

— Были бы мысли — дотянуть всегда можно.

— Верно, верно.

Разговор, кажись, и не весьма значительный, и смотрит Иван Андреевич куда-то в сторону, и взгляд его кажется даже равнодушным, но Тамара Владимировна знала: это привычка многих немолодых рабочих и крестьян — как бы прикинуться равнодушными, а на самом деле вслушиваться внимательнейше и думать и волноваться: заинтересует ли человека мое дело?

И приходили решения, и оказывалось, что эту рассчитанную инженерами работу можно сделать быстрее, выгоднее, лучше. А потом в БРИЗе появлялись записи о рационализаторских предложениях И. А. Макарова: «Изменение организации и технологии работ по сооружению насосной…», «Изменение в проекте работ по выемке грунта…», «Изменение расположения электро-кабельной трассы…» Записи, на взгляд, однообразные и скучноватые, но сколько смекалки, энергии и заботы об общем деле крылось за ними! И — время и деньги, сэкономленные рационализатором для родного государства.

За время строительства кислородно-конверторного комплекса половина (половина!) общей экономии от внедрения всех рационализаторских предложений по управлению Металлургстроя принадлежала И. А. Макарову. Шел пятый год семилетки, а его личный семилетний план — экономия в сто тысяч рублей — был выполнен уже на восемьдесят процентов.

Все это я узнал не от Ивана Андреевича — от других людей.

А сам он рассказал о другом.

Однажды, уже после нескольких встреч, основательно познакомившись, сидели мы у него в домашнем тесноватом садике. Толковали «об жизни», о неприятностях летней жары, о садоводстве и о том, что делать рабочему человеку, когда он выйдет на пенсию. О пенсии речь зашла потому, что через два с половиной года Иван Андреевич, согласно закону, по возрасту и стажу работы получал на нее право. Речь вел Макаров.

— Есть у меня приятель один, пенсионер. Хороший человек, очень тосковал первое время по работе. А потом, знаете, ничего, освоился. Что, думаете, делает? Выйдет во двор и с такими, как сам, «козла» забивает. Целыми, представьте, днями. Домино, видишь ли, ему радостью стало великой. Просто зараза! Сидят да и стучат, стучат, стучат. Вот уж этого совсем не понимаю: стучать-то зачем?! Особый смак, видишь ли… Нет, я уж лучше своей «плантацией» займусь, — повел он рукой на садик. — А еще вам скажу… Минутку. Танюша! Ну-ка принеси нам ту модель, с подкрановыми рельсами…

Танюша — его младший отпрыск, девятилетний белокурый постреленок с живыми смышлеными глазами — через минуту доставила то, что требовалось.

— Она у меня строительные термины понимает, — усмехнулся Иван Андреевич. — Да и все в семье тоже. А как же!

Оглаживая крепкими узловатыми пальцами принесенную модель приспособления, он начал рассказывать о своей изобретательской работе. Нет, не о рационализации — об изобретениях. Он хотел шагать дальше, и мысли его были заняты сразу несколькими темами. Тут были и особый, поистине новаторский способ отрегулировки рельсовых путей под башенными кранами, и новый вид автотранспортера, и новые типы строительных лесов.

— Изобретательство — это будет мне вместо домино, — хитренько подмигнул Иван Андреевич и от удовольствия даже прикрякнул. — Конечно, потолковее домино. И время буду проводить, и дело наводить.

Я подумал тогда, что впереди, наверное, еще не один «миллион», который даст государству этот неутомимый в своем поиске человек.

Я ошибался тогда: жить ему оставалось совсем недолго.

Отцы и дети

От градирен Иван Андреевич прошел к штабу комплекса. Подходя к нему, он потихоньку скосил глаза вправо. Там, в галерее лучших, передовых работников строительства конверторного, красовался его большой портрет. Вот уже и уходит он со стройки, а портрет — тут он. Что ж, наверное, так и положено. Недаром ведь среди немногих присвоили ему здесь наипочетнейшее звание: «Строитель коммунизма». И аттестат специальный выдали…

Не столько по делу, сколько по привычке, ноги занесли его в кабинет заместителя парторга стройки Ивана Георгиевича Поварова.

У Поварова были люди. В основном молодежь. Иван Георгиевич, успевая отвечать на все их вопросы и требования, в свою очередь «осаждал» по телефону различные стройуправления — решая десятки текущих повседневных дел. Однако Макарова парторг сразу же приметил, глазами спросил, по спешному ли он делу, и, поняв, что нет, успокоенно кивнул и глазами же указал на стул.

Иван Андреевич присел в сторонке, и тут взгляд его упал на «стройгенплан», висящий на стене. На широком и длинном бумажном листе проектировщики густым и затейливым переплетением линий, россыпью квадратов и квадратиков, кружочков и крестиков изобразили план всего металлургического комплекса. Подправив на носу очки, Иван Андреевич принялся отыскивать знакомые квадратики зданий цехов.

Удивительное дело, — план словно бы ожил, как это бывает в мультипликационном кино, квадратики и кружочки приобрели очертания домен, мартенов, прокатных станов, даже строительные краны и бульдозеры стали мерещиться Макарову и какие-то шумы и голоса. Вдруг в нечетком этом хаосе мелькнула почти забытая фигура американского спеца, и в памяти возник его лающий голос: «Ви не умейт работайт…» Иван Андреевич снял очки, усмехнулся и незаметно глянул на молодежь, окружившую парторга. Показать бы им того спеца, а спецу — их, провести бы его по конверторному!

Струганые доски… Что ж, чего не знали — тому учились, сейчас сами поучить можем. Иван Андреевич вспомнил коротенькую газетную заметку о приезде в Советский Союз американских специалистов-строителей. Сам мистер… вот фамилию забыл, какой-то их строительный хозяин, заявил официально, что очень даже много поучительного увидел он у нас в строительном деле. То-то, мистер!

Конечно, трудности и нас не обходят. Ничего, мы их ломать умеем, давно научились. Трудность одолеешь — радости больше.

В январе, когда ртуть в термометре скатилась почти под сорок и бетон в бункерах покрывался ледяной броней, построили специальный тепляк и в нем начали сваривать грушу конвертора. Варить решили полуавтоматами. Некоторые возражали:

— Не выйдет. Американцы даже меньших размеров конверторы и то вручную варят.

— Так то ж американцы, — отшучивались инженеры с Южуралмаша, где изготовляли по частям конвертор. — Они русской хватки не ведают, понятия не имеют, на что мы способны.

Риск, конечно, был немалый. Но зато какой гордостью и веселым молодецким задором дышала меловая надпись на металле, сделанная чьей-то рукой 30 января: «А ведь заварили!» Чем-то напоминала она русские надписи на рейхстаге…

От мыслей этих на сердце Ивана Андреевича сделалось необычайно светло и гордо. Он повернулся было к парторгу, хотелось слово молвить, но заметил, что людей вокруг Поварова стало еще больше. Тогда Иван Андреевич встал и потихоньку, не говоря ни слова, пошел к двери.

Иван Георгиевич оторвался от телефона:

— Сейчас я освобожусь, товарищ Макаров.

— Да нет, у меня не горит, потом зайду.

Поваров глянул на Макарова чуть искоса, внимательно, ничего не сказал, только кивнул…

Иван Андреевич шагал по строительной площадке обычной своей неторопливо-сноровистой походкой и чуть сутулился по-обычному, и все в нем, казалось, было прежнее.

Но не проходило то гордое и светлое, что возникло на сердце, и к этому радостному ощущению вдруг, заметил он, стало примешиваться нечто такое… не то что тревожное, но волнующее. Это «нечто» напоминало чувство, которое испытывал он, ступая на узкие помости, переброшенные на большой высоте: и знаешь, что не оступишься, и все же где-то под левым соском немного щемит.

Навстречу попалась группа молодых монтажников из Уралметаллургавтоматики.

— Геннадий мой не знаете где? — озабоченно спросил он о сыне.

— У себя на кислородном. Нужен, что ли?

— Нет, просто интересуюсь.

— Тогда — до свидания.

— Счастливого вам пути, ребята!

Они уже отошли, он оглянулся им вслед.

Вот такие, как эти, молодые, задорные, образованные, принесли с собой совсем новую технику — автоматизированную. Это сейчас пока стройка, здесь еще много людей. А пустят конвертор — и все увидят, что это царство автоматики.

Но то — металлургическое производство. В строительном деле пока что такого нет. Пока… Наступит время — автоматы непременно придут и в строительную технику.

Недаром ведь всюду в Тагиле — на улицах, площадях, в трамваях — были расклеены различные листовки-обращения с призывом к молодежи учиться. На Нижнетагильском комбинате стало лозунгом: каждому трудящемуся — минимум восьмилетнее образование.

Таким стало веление времени.

«Геннадий — тот автоматикой владеет — это хорошо, — с удовлетворением подумал Иван Андреевич, словно уже одно владение автоматикой обеспечивало его сыну успех в жизни. — И хорошо, что Виктор, хоть и сам уже отцом стал, тоже учение не бросает, в вечернюю школу ходит, восьмилетку кончает», — подумал он и о старшем сыне и тут же про себя решил, что надо будет порасспрашивать их, как идут учебные-то дела. С младшими проще — и в школе спросят, и мать проследит, а тут нужно отцовское око.

Да что, собственно, об отцовском оке думать, — выросли уже не просто помощники, а товарищи по делу, единомышленники. В одном строю шагаем…

Он и не заметил, как, пройдя по знакомым дорожкам через территорию металлургического завода, вышел к восточной проходной.

Иван Андреевич отошел уже на изрядное расстояние, как вдруг раздался мощный, потрясший все вокруг рев. Будто где-то рядом взмыли к небу десятки реактивных самолетов.

«Кислородную задули, — отметил Макаров. — Теперь совсем уж скоро хлынет кислород в конвертор».

Рев нарастал, он полонил, казалось, весь мир и стих лишь минуты через две.

«Не то как прощание, не то как приветствие», — подумал Иван Андреевич об этом торжественном звуке, и снова то волнующе-тревожное шевельнулось в душе. Но теперь он уже знал, отчего оно.

Он уходил с конверторного. Дело сделано. Он уходил вслед за своими рабочими бригадами последним, как уходит с корабля капитан. Назавтра его ждал новый объект.

Не раз доводилось мне — на встречах с читателями, в беседах с библиотекарями и работниками книжной торговли — слышать, что хорошо бы де почитать об уральских писателях что-нибудь такое, содержащее рассказ о их жизни и творчестве: это привлекло бы внимание к нашим литераторам и позволило бы лучше понять их книги.

В разное время и по разным поводам мне приходилось писать подобные вещи. В этой части книги они и собраны. Это не литературоведческие статьи, хотя в них и содержится разговор о литераторах и их произведениях. Это заметки о писателях, которых я лично знал, размышления о их жизни и творчестве, штрихи к их портретам, свидетельства очевидца и товарища по труду.

ТВОРЕЦ САМОЦВЕТНОЙ ШКАТУЛКИ

Когда думаешь о писателе, которого лично знал, всегда вспоминаются прежде всего не его книги, а живые человеческие черты… Видимо, лицо у Бажова было фотогенично: портреты достаточно достоверно передают его внешний облик. А облик этот очень гармонично сочетался с душевным складом. Простое доброе лицо Павла Петровича, уютно обрамленное седой окладистой бородой, всегда несло выражение мысли, постоянных раздумий. Раздумье звучало и в его тихой, глуховатой неторопливой речи.

Познакомиться с Бажовым мне довелось, когда слава его, нежданно пришедшая почти в шестьдесят лет, уже широко растекалась по земле. Вся страна читала «Малахитовую шкатулку», а на Урале автора знали и в лицо.

Когда неспешным, размеренным шажком проходил он по улицам родного Свердловска, ему приходилось поминутно отвечать на радостные, благожелательные приветствия. Дом его знал почти каждый свердловчанин.

Поздняя слава всегда несет в себе привкус горечи. Для творческого человека слава, как правило, приходит вдруг. Был, кажется, обыкновенный прозаик, или живописец, или поэт — и вдруг он уже «необыкновенный». Он и блистательный, и мудрый, и всепокоряющий, и, если уж критиковать, то только в самых изысканно-мягких выражениях. Но это ведь мы, его сегодняшние почитатели и хвалители, таким его узнали «вдруг», познакомившись с творением его ума и сердца. А для него самого это творение, думы о нем и боль за него и все то, что позволило его создать, жили уже давно. «Я и раньше был таким, только вот раньше ничего особенного во мне вы не видели», — поди, горестно размышляет он, уже склоняющийся к закату своей жизни.

Впрочем, сентиментальное рассуждение это, конечно, весьма субъективно, что же касается Павла Петровича, то он к славе, как и ко всему, относился на собственный бажовский лад. Она ему, понятно, мешала, как всегда в конце концов мешает слава человеку, особенно творческому. Но он принимал ее безропотно, как нечто «непоправимое».

Скромность — не подчеркиваемая, но тем не менее бросающаяся в глаза, — была одной из самых существенных, коренных черт его характера.

Помнится, как-то в редакции газеты «Уральский рабочий» я хотел помочь Бажову, человеку уже старому, снять пальто. Пряча усмешку в усы, Павел Петрович мягко сказал:

— Мне еще отец говаривал: «Покуда ты сам одежу снимаешь-надеваешь — ты человек. Другие за это возьмутся — ты не человек».

У него получалось как-то само собой: даже «проходные» бытовые фразы строились образно и были исполнены глубокой значительности.

Шло это от художнически-народного строя его мышления.

Народность была во всей натуре Бажова. И связано это не только с тем, что вышел Павел Петрович из рабочих уральских слоев, но и со всей его сознательной многотрудной деятельностью. Учитель, неустанный собиратель и исследователь фольклора до революции, затем партийный работник, газетчик, взявшийся в годы гражданской войны за винтовку, партизан, советский работник, снова газетчик, потом книжный редактор — он всегда был с народом, «изнутри» был с народом и творил для народа, для простых людей.

Слова Бажова: «Великая честь для художника учиться у народа и работать для народа» — не просто фраза, — в этом он видел смысл своей жизни.

Наряду с художническим, образным восприятием мира было в Павле Петровиче что-то от ученого — не только разносторонние, энциклопедические знания, но явная исследовательская жилка, умение проникнуть в глубину явления, самостоятельно дойти до сокровенной сути.

Своеглазное видение мира особенно сказывалось в его взглядах на историю горнозаводского Урала, которую знал он превосходно и толковал глубоко марксистски.

В толковании этом Павел Петрович был не только знатоком, но подчас и судьей, справедливым, но далеко не бесстрастным. Обычно в критических суждениях сдержанный и очень тактичный, он становился по-настоящему сердитым, когда речь заходила о каких-либо искажениях исторической правды.

Есть в сказе «Шелковая горка» одно примечательное место, в котором эта вот сердитость звучит вполне явственно. «Всякий, кому понадобится рассказывать о заводской старине, непременно с нашего завода начинает. Случалось мне, читывал. Не одна книжка про это написана. Одно плохо — говорят больше о хозяевах, о Демидовых то есть. Сперва побасенку расскажут, как Никита Демидов царю пистолет починил и за это будто бы в подарок казенный завод получил, а потом и начнут расписывать про демидовскую жизнь. На деле-то не так было. Все-таки не сами Демидовы руду искали, не сами плавили да до дела доводили. Много зорких глаз, умелых рук, большой смекалки да выдумки приложено, чтобы демидовское железо по всему государству на славу вышло и за границу поехало. Знаменитые мастера были, да в запись не попали…»

Здесь, как не трудно догадаться, речь идет, в частности, о популярном романе Евгения Федорова «Каменный Пояс». Об этом произведении Павел Петрович не мог говорить без негодования. Его возмущало этакое легкое «беллетристическое» отношение к громадной важности периоду в истории родной страны, в истории Урала.

Бажов упрекал автора романа в том, что в попытке изобразить становление Каменного Пояса как одного из своеобразных индустриальных центров России автор увлекся лишь «занимательными эпизодиками» из жизни династии Демидовых, по сути дела оставив за бортом истинного героя.

— Нельзя так обращаться с историей, — говорил Павел Петрович, и трубка его попыхивала часто и сердито.

Он мечтал сам взяться за разработку этой темы и сомневался лишь в том, достанет ли на то времени: жизнь подчищала его последние годы.

Бажову близки были не только вопросы истории Урала во всем их разнообразии и значительности — интересы его были куда шире, а если уж хотел он в чем-нибудь разобраться, то разбирался до тонкостей. Жажда познания не оставляла его никогда, до последних дней жизни.

Она была столь же неутолима, как жажда общения с людьми.

Бажова знали десятки тысяч людей, но и он знал тысячи. Ни высокое положение, ни особенности подвижнического писательского труда не сделали порог его дома выше. И люди блистательных рангов, и люди совсем без рангов находили в этом доме и участливое слово, и добрый совет, и, наконец, просто русское хлебосольное угощение, к чему неизменно прикладывала свои хлопотливые, заботливые руки верный друг Павла Петровича, его жена Валентина Александровна.

То, что мы называем общественной деятельностью, — бескорыстная многохлопотная работа на общество, кроме работы профессиональной, составляла жизнь Бажова.

Он любил людей, старался знать их нужды и неутомимо заботился о них не потому, что был депутатом Верховного Совета страны, а потому он стал депутатом, что нужды и заботы людей были его сердечным делом.

Во всем сын народа, П. П. Бажов поэтические создания своего пера взрастил на почве народной эстетики и нравственности. Произведения его воплощают в себе дух народного творчества — в идеях, в содержании и форме. Однако если некогда слышанное Павлом Петровичем от старых сказителей-горняков можно сравнить с алмазами, то сказы «Малахитовой шкатулки» сравниваются с бриллиантами, то есть алмазами, ограненными рукой мастера-профессионала. Пропитанные романтикой и духом народной фантастики, бажовские сказы в то же время совершенно реалистичны и правдивы. Этот сплав жизни и фантазии в сочетании со своеобычным, удивительно сочным и метким языком создает то неповторимое обаяние, которое покоряет уже не одно поколение читателей «Малахитовой шкатулки».

Со страниц бажовских книг встают простые и удивительно симпатичные, привлекательные люди, труженики-умельцы, знающие радость труда, умные, подчас хитренькие, талантливые, яркие. Люди прошлого, они близки нам не только своей мечтой, своими идеалами, но и повадками, нравом, характерами.

В последние годы жизни Павел Петрович настойчиво искал подступ к той горной тропе, которая вела в современность. Одной идейной переклички прошлого с настоящим, нитей, связывающих старое с новым, писателю было уже мало. Его манили, его подпирали герои сегодняшнего трудового дня.

У меня хранится «Малахитовая шкатулка», на которой Павел Петрович своим четким почерком написал: «Пусть эта книга, связанная с предысторией рабочего класса на Урале, послужит… напоминанием о другой важнейшей задаче молодого поколения литераторов — о показе людей труда современного Урала».

Эта важнейшая, по словам Бажова, задача волновала писателя. Задача была нелегкой — писать легенду, творимую на глазах. Она была нелегкой и потому, что основы собственного житейского опыта заложены были не сегодня, и потому, что отображение новой жизни требовало новых литературных форм. И все же старый сказочник за эту задачу взялся. Может быть, это был литературный подвиг. Бажов пошел на него. Тому свидетельство — написанные на современном материале сказы «Аметистовое дело», «Живой огонек», «Не та цапля».

Тут я позволю себе привести в свое время опубликованные в «Литературной газете» воспоминания Евгения Яковлевича Багреева, который был ответственным редактором газеты «Уральский рабочий». Вот они.

«Интересно рождение сказа «Не та цапля». Дело было летом 1950 года. Утром на квартиру Бажова позвонили из редакции газеты:

— Павел Петрович, просим вас написать сказ о техническом прогрессе.

— Вопрос, конечно, важный, но ведь, вы знаете, что это не по моей части. Я о прошлом пишу…

— Павел Петрович, сегодня в «Правде» напечатана передовая о борьбе за технический прогресс. Почитайте ее, и тогда ясно будет, за какие материалы ухватиться.

— Хорошо, почитаю…

Проходит некоторое время, и Павел Петрович появляется в редакции:

— Написал сказ. Посмотрите, может быть, подойдет для газеты.

И, немного помедлив, с добродушной улыбкой, как бы поверяя строгую тайну, добавляет:

— Прихожу в обком партии. Секретарь обкома говорит мне: «Едем на Уралмаш, посмотри шагающий экскаватор». Поехали. Рассматриваю части этой махины, длинную стрелу. А у нас, в Полевском, прежде была заводская марка — изображение цапли. Вот откуда и пошли мысли о сказе «Не та цапля»…

Помнится, как в период работы над своими последними произведениями приходил Павел Петрович к нам в «Уральский рабочий», — стало традицией, что первой публикацией его сказы шли в газете. Передыхая на лестничных площадках, он взбирался на четвертый этаж и по длинному узкому коридору неспешно брел в дальний его конец, к редакторскому кабинету, задумчивый, тихий, больной, осиянный добротой и мудростью.

Разговор в кабинете тек тоже неспешно, раздумчиво. Павел Петрович умел быть в курсе самых последних политических, технических, научных новостей и говорил о них с тонким пониманием дела, обнажая при этом неожиданные связи между различными событиями и фактами. Это походило на то, как старый горщик, взяв в руки кристалл, внимательно осматривает его со всех сторон и тут же рассказывает о нем, примечая все прелести камня и все изъяны и намечая еще не видимые другому глазу грани.

Неизбежно речь заходила о литературном деле: Бажов возглавлял писательскую организацию Свердловска. При этом он был не патриархом от литературы (несмотря на патриаршую бороду), а рачительным, терпеливым и во многом искусным воспитателем. По мимолетным, но метким, всегда выделяющим главное в человеке характеристикам можно было ощутить, как вдумчиво и по-своему требовательно относится он к молодым собратьям по перу.

Иногда в предпраздничные дни, накануне больших событий редактор звонил ему, чтобы узнать, не порадует ли Павел Петрович читателей газеты новым сказом. Звонил обычно ночью — знал: именно в то время, когда замирает большой работящий город, Павел Петрович, стоя у высокой конторки, выстукивает свое заветное на машинке (писать ему было трудно: глаза уже видели очень плохо). И приглушенный расстоянием и ночью голос в телефонной трубке отвечал обычно:

— Да вот что-то выстукалось… Не знаю, как получилось. Завершающие фразы никак не собью…

Он ушел от нас в декабре 1950 года, не успев исполнить многих больших задумок. Но осталась после него щедро наполненная самоцветными сказами «Малахитовая шкатулка», лучшая из книг писателя, по праву занесенная народом в сокровищницу русской словесности,

1964 г.

ЗОЛОТОЕ ЯДРЫШКО

Это — не о произведениях Ликстанова. Это о нем самом короткие заметки, подсказанные памятью и его письмами.

Прошедший нелегкую, многотрудную жизнь, отведавший тягот и радостей морской службы, тридцать лет отдавший работе в газете, Иосиф Исаакович Ликстанов был прежде всего тружеником вообще, а уже потом тружеником-писателем. Он много повидал и с одинаковой свободностью мог войти в матросский кубрик и в литературный салон, в мастерскую камнереза и лабораторию ученого.

Умея вжиться в любую обстановку, обладая художническим даром внутреннего перевоплощения, он и в произведениях своих умел создать неповторимую, своеобразную атмосферу жизни. Каждая из его книг имеет свой аромат. Овеянные светлой романтикой «Приключения юнги» пахнут вкусным флотским борщом и соленым раздольем моря. В боевитой, задорной повести о Малышке носится сладковатый запах машинного масла и смоляной дух свежесрубленного дерева. «Зелен-камень» пахнет и тайгой, и плесенью заброшенной Клятой шахты, и затхлостью халузевского дома. В «Первом имени» чудятся мне дымные запахи могучего Тагила. А со страниц «Безымянной славы» веет дорогим сердцу каждого газетчика ароматом типографской краски.

Конечно, это мои личные ощущения. Другой воспримет по-другому. Но важно, что каждая из книг Ликста-нова по-своему отчетливо колоритна и памятна, и в каждой, несмотря на единый писательский почерк, — сгусток особых, присущих только данной книге черт, выписанных с глубоким знанием той или иной профессии.

Ликстанов очень много знал. Во времена так называемых энциклопедистов было сравнительно нетрудно иметь энциклопедические знания. В наше время — крайне трудно. И однако Иосиф Исаакович именно такими знаниями обладал. Жажда познавать — одна из сильнейших писательских страстей — была у Ликстанова неодолимой.

А ведь в детстве и юности учиться толком ему не пришлось.

В архиве отдела творческих кадров Союза писателей СССР читал я его автобиографию:

«Родился я в 1900 году, в начале следующего года умер мой отец, Исаак Ликстанов, портной. Мать моя осталась с девятью ребятами на руках без средств к существованию… Стиркой белья, дачей обедов и тому подобными малодоходными занятиями она добывала хлеб. Скудным и неверным он был. Неудивительно, что мы, дети, часто слышали из уст матери: «Скорее становитесь на ноги, скорее начинайте зарабатывать».

Учение молодого Ликстанова в коммерческом училище родного города Сумы прервал 1917 год: юноша окунулся в работу молодежных организаций и, как он пишет, «почти незаметно для самого себя стал работником сумской газеты «Коммунар» и красноармейской газеты «Красная звезда», да так и проработал журналистом до 1948 года».

Десять лет он отдал военно-морской печати, сначала в Севастополе, затем в Ленинграде, Кронштадте — оморячился совсем. А в 1930 году переехал на Урал: его давно манили дальние края. Уже через два года он напишет своему ленинградскому другу: «Мои мечты о Д. Востоке, о Великом океане, о Сахалине померкли. Надолго ли? Свердловск затягивает своим ростом, своими перспективами… своим промышленным разворотом».

С головой уходит Иосиф Исаакович в горячую бучу пятилеток. «Социалистическая реконструкция уральской промышленности, строительство Урало-Кузнецкого комбината, — рассказывает он в автобиографии, — дело героическое и невероятно трудное захватило меня на годы и годы».

Он много ездит по заводам и рудникам, пишет о строителях, металлургах, горняках, металлистах, под очерками, корреспонденциями и фельетонами «Уральского рабочего» все чаще появляются подписи: И. Ликс-танов и И. Кожан, его постоянный псевдоним.

А как же море, далекое, родное море молодости? Неужто забылось, заслонилось увиденным новым?.. Еще в Ленинграде «с легкой руки В. Вишневского» Иосиф Исаакович печатал в военно-морских журналах литературные очерки. И бродили в голове задумки насчет повести.

Уже перед самой войной, в 1940 году, он за эту повесть сел основательно. Ночами отодвигал от себя наседавшие крепко дневные заботы, отодвигался с ними и Урал, и — волшебство слова! — снова «Вокруг все было необычайно: серое небо низко висело над взлохмаченным морем, не переставая дул ветер, волны закипали белой пеной, и чем дальше уходили гранитные стенки гавани, тем выше становились волны…»

То был взволнованный и удивительно чистый, светлый рассказ о маленьком юнге со старого блокшива Вите Лескове и его нечаянном друге Мите Гончаренко, об их приключениях на море во время учебно-боевых маневров под флагом самого наркома о храбрых, умелых и добрых людях советского военного флота. Рассказ о детстве. О том, что детство — прекрасно.

То было рождение Писателя. Только об этом никто не знал — ни читатели, ни даже издатели. Рукопись застряла в Свердлгизе, потом началась война, и автору стало не до повести.

В войну-то я и увиделся с ним впервые. Получив возможность побывать в Свердловске, я прибежал в редакцию «Уральского рабочего», чтобы повидать одного дорогого мне человека. Разговаривая с ним в большой редакционной комнате, я ощутил на себе чей-то упорный, внимательный взгляд. Невысокий, крепко сбитый мужчина с густой шапкой вьющихся волос, сидя за одним из письменных столов, рассматривал меня с упрямым любопытством. Мне сделалось малость не по себе: он увидел и понял во мне все — и почему встопорщилась на мне новенькая офицерская шинель, и отчего не скрипят мои совсем не офицерские, кирзовые сапоги, и почему кривовато сидят мои очки. Он не сказал ни слова, кроме какой-то обычной приветственной фразы, но нутром я почувствовал накал его пытливой, хотящей во все проникнуть мысли.

Позднее этот ликстановский взгляд я наблюдал уже со стороны много раз. Увидев человека еще незнакомого, Ликстанов как бы стушевывался, сжимался, стараясь сделаться незаметным, и напряженно и пристально всматривался в незнакомца, оценивая его.

После войны я пришел работать в ту же газету, в мы сблизились.

Повесть «Красные флажки» Свердлгиз выпустил в 1943 году. Сразу же она была переиздана в Москве Детгизом под названием «Приключения юнги». Ликстанов заканчивал работу над «Зелен-камнем», уже читал отрывки из новой вещи. Теперь эту своеобразную, насквозь уральскую приключенческую повесть знают многие. Но интересно, как в то время писал о ней и о себе сам автор все тому же ленинградскому Другу:

«… Заканчиваю повесть «Зелен-камень», большую, на 18 листов примерно. Хочешь знать, что это за повесть? Очень смешно. Представь себе попытку дать советскую романтику времен Отечественной войны да еще, так сказать, в реалистическом плане. Если добавить, что все построено на детективном сюжете, то контуры чудовища обрисуются довольно явственно. В повести характеры написаны черным и белым, страсти обнажены, уральцы, как полагается, решительны, драгоценные камни сверкают, единственный чекист оказывается пресимпатичным парнем, герой побеждает, проявив себя подлинным «горным рыцарем»… Короче говоря, во мне сказочник все-таки обнаружился, а так хотелось быть Чеховым или Горьким, писать суровую правду. Но не выходит…»

В полушутливо-едких этих строчках, как бы посмеиваясь над собой и собственным детищем, Иосиф Исаакович, видать, серьезно задумывался о своем пути в литературе. Он еще задумывался, но был уже законченным романтиком (сказочником, пишет он). Он был романтиком во всех своих книгах и даже в самой «взрослой» — в «Безымянной славе».

И сюжеты он придумывал всегда романтические. На это у него была удивительная способность — придумывать сюжеты. Казалось, он мог вырабатывать их беспредельно. Случалось, рассказывая, он предлагал кому-то использовать сюжет или писать с ним в соавторстве. Это была уже королевская щедрость.

Вспоминается один эпизод, который сейчас, через много лет после нелепо ранней смерти писателя, окрашен для меня цветом нежной сиреневой грусти.

Это было в начале пятидесятых годов, весной, в Москве, в дни работы Всесоюзного совещания детских писателей. Ранним утром мы, несколько человек, ехали в трамвае. Свежая после ночного отдыха, вся в солнце, Москва была прекрасна. И, глядя на нее, на вздымающиеся корпуса новостроек, Иосиф Исаакович сказал негромко и очень от сердца:

— А интересно, какой она будет в двухтысячном году. Очень интересно, черт побери! Вот дожить бы, а? Обязательно надо дожить! — И стукнув по колену своим небольшим крепким кулаком, зажегся: — А какие сюжеты, ребята, будут! Марсианские сюжеты. Млечно-путейские! — Усмехнулся уже спокойно: — Ничего, сюжетов нам и сейчас хватает. Хотите подарю? Вот, например… Хотите?

И тут же принялся рассказывать какую-то увлекательнейшую придумку. Запас таковых всегда был в его писательской «кладовой». Кроме того, ему не чужды были, видимо, и экспромты.

В его привычку, становившуюся методом, входила одновременная работа над двумя-тремя вещами. Это не значит, что он одновременно писал их, нет — работал над ними: обдумывал, выстраивал, шлифовал в уме.

Так, полностью уже написанный и во многом переписанный «Зелен-камень» он в 1946 году отложил, засунул в тот ящик письменного стола, где лежали наброски «Безымянной славы», и принялся за новую повесть. В письме своему детгизовскому редактору Надежде Александровне Максимовой сообщал:

… «Зелен-камень», наполовину отделанный и переделанный, лег под спуд. Уже несколько месяцев я работаю над повестью из жизни заводских подростков. Пока называю ее «Малышок» — по прозвищу главного героя, но, вероятно, название изменится.

… Вот пишу эту повесть, не зная, нужна ли она, пригодится ли, найдет ли печатный станок, одно знаю, что она порой мне нравится, что есть несколько неплохих страниц».

А не писать «Малышка» он не мог. Это была потребность души, откликающейся на потребность времени. Подвиг маленьких, маловозрастных тружеников войны, который они и не осознавали вовсе как подвиг, глубоко волновал Иосифа Исааковича. К тому же он видел, кем и чем становились, взрослея, те ребята, о которых писал.

Из того же письма к Н. А. Максимовой:

«Сейчас времена на Урале начались прелюбопытные, пятилетка всюду идет круто, все гремит, на заводах и промыслах много молодежи, много Малышков, ставших заправскими рабочими, стахановцами, командирами большой техники. Что ни завод, что ни промысел — то большое полотно для множества повестей». И задумки, мысли о какой-то другой, иной вещи: — «Вот нужно найти что-то такое, чтобы через это был виден весь Урал. Думаю об этом много, а все до конца недодумывается…»

Работу над «Малышком» он закончил удивительно быстро, и в 1947 году она вышла в свет. А в 1948 году повесть об уральском пареньке Косте Малышеве, по прозвищу Малышок, получила Государственную премию и затем в бесчисленных переизданиях обошла полсвета.

Работая над этой вещью — как, впрочем, и над другими, — Иосиф Исаакович любил рассказывать некоторые эпизоды и главы. Рассказывая задуманное другим, он, видимо, проверял себя: верно ли, все ли на месте, все ли ладно. Это было его методой и проявлением строгой требовательности к себе.

Однажды Ликстанов читал небольшой группе журналистов главу из «Малышка». Прочел — и сразу же:

— Ну как? Очень плохо, да? — В вопросах этих звучала тревожная озабоченность.

В ответ раздались одобрительные возгласы.

Он встал, прошелся, коренастый, насупившийся, мотнул головой с седеющей шапкой волос:

— Нет, ребята, тут еще надо подумать. Почеркать надо.

И «почеркал»: в книге эта глава оказалась почти целиком переписанной.

Он был добр к другим, к себе — нет. Он требовал от себя максимума. Постоянная требовательность к себе сказывалась и в дотошной тщательности изучения материала.

Взять, скажем, его «Безымянную славу» — книгу, которую он писал и переписывал дольше и больше других, считая ее для себя главной. Казалось бы, кто лучше Ликстанова знает материал, на котором построено это произведение, — жизнь газеты и газетчиков в годы становления советской прессы? Все это Ликстанов пережил сам. Однако работники свердловских библиотек и газетного архива могли бы рассказать, сколько утомительных, упрямых часов проводил он над книгами и подшивками газет, дополнительно изучая материал, сверяя свидетельства собственной памяти с документами эпохи.

Или, если опять вспомнить «Зелен-камень» (повесть эта вышла уже после «Малышка», в 1949 году), — немало там, и без этого было не обойтись, об уральских самоцветах. О каждом из них — хоть, может быть, упоминается он в повести лишь мельком — было читано и перечитано Ликстановым уйма, смотрено и пересмотрено — не сочтешь, спрошено и переспрошено — не войдет в толстую книгу.

Но при этом жил в нем не просто исследователь, а художник, которому в любом предмете дано видеть больше, чем просто исследователю, — дано видеть жизнь и труд его создателя. Рассматривая какую-нибудь «безделушку», сработанную мастером, Иосиф Исаакович подчас задумчиво ронял:

— Вот как тоненько резцом прошелся. Филигранная работа. А сам наверняка в лаптях ходил. И руки огромные, черные. А дочурка его, какая-нибудь Анюта, босиком по пыли шлепает. А мать у калитки уже с вицей ждет… Да, хорошая штучка.

Это видение людских судеб и характеров, умение проникнуть в них, строить на них сюжеты и есть то, что называется художническим воображением…

Он трудно сходился с людьми, неохотно раскрывал себя. Это не значит, что он был нелюдим. Напротив. Умница и острослов, он мог быть душой любой компании, в беседу вступал легко и непринужденно, — многому, видимо, научила работа в газете. Но сблизиться с человеком, приоткрыть ему свое сокровенное — это для него было трудно.

Иногда мне казалось, что все время он живет как бы в двух измерениях: в одном — разговаривает, шутит, посмеивается, в другом — придирчиво наблюдает за движением собственной мысли, а она, трудяга, не зная устали и передышки, ворочает людскими судьбами, напластовывая события на события, строит сюжеты и разрушает их, выискивая лучший из возможных вариантов. Случалось, он становился угрюмым над вид и задумчивым — значит, целиком переходил в это второе, рабочее измерение. А может, вспоминал сына — «хорошего парня, громадину, умницу и честную душу», — который осенью 1941 года добровольцем ушел на фронт и погиб в боях за Ленинград…

Он никогда не был плоскостным — только хорошим или плохим. Он всегда был Человеком. По-человечески переживал боль свою и человечества, радовался своим маленьким радостям (сегодня засадили на участке за городом шесть соток картошки, будет сытая зима, смогу писать — 1946 год) и радовался большим нашим радостям. Большие его волновали всегда.

Вот еще одна цитата из писем 1947 года. Уже сдана в Детгиз рукопись «Малышка». Ликстанов пишет:

«У нас тоже горячо. Сейчас делаю для «Уральского рабочего» большой очерк о заводе химического машиностроения. Провел на этом заводе пять дней. Там делают такие детали, что не детали устанавливают на станках, а станки на обрабатываемых деталях. Это нечто колоссальное. Кое-что отсеялось для книги.

А рядом есть завод насосов. Там всего двести человек, а они затопили Советский Союз своими насосами. Там работают молодые люди, которые пришли на завод пареньками с «рогатками» в кармане и озорничали по-детски. Сейчас эти двести человек дают в год государству два с половиной миллиона рублей прибыли — разве это не прекрасно!»

Ликстанов тогда обдумывал, мучаясь, новую книгу. Вначале он искал ту «вышку», с которой можно было бы «обозреть» весь Урал целиком, и внимание свое сосредоточивал то на Уралмаше, то на Нижнем Тагиле, который он любил, знал и о котором в свое время написал несколько отличных умных очерков.

Сначала он хотел писать книгу, видимо, очерковую.

Из письма к Н. А. Максимовой:

«Малышок» уже в тумане, уже «очужел» мне, думается о нем с трудом и неохотой. Все мысли о новой книге, которая заманчива и страшна мне. Все что-нибудь придумывается. Например, такое: за 30 лет Октября Урал стал машиностроительным. Хотелось бы это показать на примере технического вооружения нового промышленного района. Вот нашли новую залежь железных руд или чего-нибудь в этом роде, и, не выезжая за пределы области, директор собирает новенькие машины. Ему дают только что сделанные станки глубокого бурения, пневматический инструмент, экскаваторы, доменное оборудование, прокатные станы, электромоторы и прочее. Все это можно показать на конкретных заводах, на конкретных именах. Урал имеет все необходимое для того, чтобы сделать все, но и все необходимое — чем можно делать, добывать…»

Однако конкретность, не облеченная вымыслом, — это для художника порой действительно страшно. Это не его «амплуа». Тем паче для романтика.

Все же он еще надеется взяться за очерковую книгу и пишет Максимовой:

«Немедленно вслед за «З. -к.» («Зелен-камень». — О. К.) берусь делать книгу об Урале и начинаю копить эскизы детской повести «Первое имя». Вы не хмурьтесь, Надежда Александровна, одно другому не помешает, а повесть задумалась умненько, из рабочего быта, на материале Горы Высокой — нашей основной железорудной базы».

Все-таки «книгу об Урале» он отложил и написал ту, которую мы и знаем под наименованием «Первое имя»…

Он все время жил Уралом. И у него доставало сил души жить прошедшей, — может быть, уже туманной, но для него прекрасной, — молодостью. Это сказывалось прежде и больше всего в его работе над романом «Безымянная слава». Над ним он трудился долго, в общем-то не менее десяти лет, трудился любовно, с особым волнением, трудился до самой смерти.

Молодой журналист Степан Киреев и разноликий журналистский люд, сгруппировавшийся вокруг редакции приморской газеты «Маяк», были, пожалуй, любимыми героями писателя. Их жизнь, их труд и нравы, трудные проблемы становления советской печати — все это было очень близко Иосифу Исааковичу, лежало на сердце.

И еще горел в Ликстанове старый моряцкий дух. Дух этот сказывался в его точности во всем, в его умении ограничивать себя в желаниях, в его внешнем виде.

Помню, однажды, приехав на какой-то писательский «трёп» (так весело и нежно именовал Ликстанов наши профессиональные встречи — съезды, пленумы, совещания), мы в Москве осели в старенькой гостинице «Балчуг» как раз в том номере, в котором некогда останавливался А. П. Чехов. По поводу этого совпадения было сказано, конечно, несколько слов, в основном острых — естественно, в наш собственный адрес. Вдруг вижу: Иосиф Исаакович наряжается в некий парадный костюм: черная пиджачная пара, ослепительно белая накрахмаленная рубашка и туго — дышать нечем — повязанный галстук. Стал он какой-то чужой и до покраснения взволнованный.

Что такое?

Ему, видите ли, надо пойти в Детгиз встретиться с редактором. А редактор — женщина. И может ли он в этом случае явиться в «затрапезном», обычном виде?!

— У нас на флоте… — начал он мне объяснять: понял, что я понял, коротко махнул рукой и подмигнул смешливо и умно.

Флот в нем все-таки жил.

Иногда он объявлял «адмиральский час». Это такой обычай на флоте: обед — и можно немножко расслабиться. Под этой его командой нам приходилось бывать.

Иосиф Исаакович не был здоровым человеком. Еще 45-летним он в одном из писем сообщал о «букете» своих болезней: эмфизема легких (он много курил), дистрофия сердца, склероз аорты, почки «и еще что-то».

Здоровье, видимо, его припирало, хотя он на него не жаловался. В последние годы жизни, уже уйдя из газеты, Иосиф Исаакович взял за правило ежевечерне совершать длительные пешне прогулки. «Как японцы», — говорил. Ходил он по Ленинскому проспекту километров на 7–8 в сторону политехнического института и Шарташа. Шагал не спеша, мерно, сосредоточенно. Изредка, на обратном пути, заглянув ко мне в дом, приглашал коротко и деловито: «Идемте к нам».

Громадная, метров на сорок квадратных, комната, в которой обитали Ликстановы, казалась вовсе не столь большой: так в ней было всегда уютно. От ковров и тахты, от мягкого света люстры, от шкафа с книгами и маленького письменного стола? Возможно. Но, главное, от душевной и очень интеллигентной простоты хозяев, от милого радушия Лидии Александровны, жены писателя.

Иосиф Исаакович объявлял «адмиральский час»— значит, можно пропустить по рюмке водки, можно поболтать обо всем на свете и вперехлест сыпать шутки и анекдоты. Но, пожалуй, любая беседа в конце концов приходила к одному и тому же финалу — к серьезному разговору о литературе. Тем паче, все мы знали: пройдет несколько часов — и за этот вот скромный стол, притулившийся меж окнами, усядется крепыш Ликст, как его звали друзья, и на длинные узкие листы бумаги фраза за фразой плотными, резко наклонными строчками начнет укладывать страницы повести или романа — начнется таинство литературного труда.

Где-то меж «завихряистых» бесед, между анекдотами и просто шутками, на которые Иосиф Исаакович был горазд, он, между прочим, «просто так» давал нам уроки человечности, ибо справедливо полагал, что человечность — это первый дар истинного писателя.

Удивительно скромный и неутомимый труженик, Ликстанов всегда с большим уважением относился к работе других. Помню, как меня, «взлаявшего щенка», он хорошо ткнул в необходимость думать о мучительном труде писателя, когда я резковато покритиковал работу одного ленинградского писателя. Роман его, по моему разумению, был рыхл и сер, растянут и скучен. Иосиф Исаакович улыбнулся умно:

— Что плохо, то плохо. Одначе нельзя хаять все. В книге много верных и глубоких психологических характеристик. Есть и тонкое знание профессии людей, о которых писатель рассказывает. Видать, что автор потрудился. А кроме того — я знаю его. Хороший человек. Это, брат, со счета не скинешь. — Насчет «не скинешь» относилось все-таки, как я понял, к «потрудился».

Вот так — романтик, враг всего рыхлого, серого, скучного в литературе, он дал мне урок уважительного отношения к труду любого из писателей. Этот урок я запомнил накрепко и, будучи уже в «возрасте», не забываю, в практике своей помню.

Вообще к людям, и к людям творческого труда в частности, — особенно хоть мало-мальски талантливым, — он всегда присматривался сочувственно, внимательно, готовый прийти на помощь. Однажды в разговоре не очень лестно отозвались об одном из начинающих свердловских литераторов, в последующем — известном писателе.

— Дурное в нем — наносное, — сказал Иосиф Исаакович. — Повесть-то у него интересная. Есть в человеке божья искра. Дурное слетит, как шелуха. Лишь бы ядрышко было крепкое.

«Ядрышко» — это, по Ликстанову, талант плюс труд. То, чем рождается искусство.

Сам Ликстанов представлял собой то золотое ядрышко в почти чистом виде. Свою яркую художническую одаренность он неустанно подстегивал трудом. Он не знал, он не умел знать отдыха.

В день, когда его сразила смерть, Ликстанов собирался в отпуск. Был сентябрь 1955 года. Всеми признанный писатель, автор четырех многократно и во многих странах переизданных книг, лауреат Государственной премии, он очень хотел побывать на Черном море. Решил наконец передохнуть. Накануне, буквально накануне вечером поставил точку на последней странице уже четырежды переписанной им рукописи любимой «Безымянной славы», своей пятой книги. Провожая нас в уже занявшееся утро, улыбался с крыльца и бодрился:

— Целый месяц буду роскошно бездельничать!..

Часа через три он, торопясь, как всегда перед отъездом, пошагал к одному литератору — сказать, что думает о его рукописи; вернулся домой, лег на тахту — отдохнуть. В последний раз…

Так ушел он в свой последний, бессрочный отпуск, а нам оставил в дар свою светлую, щедрую душу. Она — в его книгах.

1961–1975 гг.

НЕУТОЛИМАЯ ЖАЖДА

СЫН ЭПОХИ

ЗРЕЛОСТЬ

Разговор этот я услышал в самолете. Наш «ТУ» уже забрался в заоблачную высь, курильщики задымили папиросами, зашелестели страницы газет и журналов. Мой сосед справа, пухлый седовласый мужчина, достал из объемистого кожаного портфеля книгу и доверительно сообщил:

— Люблю почитать в самолете. В гостинице начал — не читалось. А книга, кажется, интересная.

Сосед слева, перегнувшись, взглянул на обложку:

— Хазанович? Наш автор-то, уральский.

— Уральский? — с недоверием переспросил пухлый мужчина. — По-моему, москвич. Что-то такое я слышал по радио. Да вот и гриф московского издательства.

— Совсем недавно, — обернулась девушка, сидевшая впереди, — я видела фильм — автор сценария Хазанович.

— Ну, тогда определенно москвич, — удовлетворенно констатировал сосед справа, сдвинув очки со лба на переносье и углубился в книгу.

Я не вмешивался в разговор. В конце концов главное вовсе не в том, где прописан мой товарищ — в Свердловске или в Москве. Куда важнее, что читают его всюду и что вот эта милая девушка, не в пример некоторым, запомнила фамилии не только актеров, но и сценариста, автора понравившегося ей фильма.

Про себя я еще с улыбкой отметил совпадение: за день или за два до моего отъезда Хазанович читал мне свой рассказ «Маша», который начинается тоже с разговора в самолете, таком же вот красавце «ТУ». Глуховатым баритоном, чуть прихмуривая темные крутые брови, Юрий Яковлевич внешне спокойно, размеренно читал страницу за страницей, и только быстрый настороженный взгляд, который время от времени он бросал на слушателя, выдавал естественное волнение творца.

Для любого пишущего волнующи и важны впечатления первого слушателя, его похвалы и критические замечания. Любой литератор не может не задуматься над ними и часто затем вносит в рукопись какие-то поправки. Но редко можно встретить писателя, который к своему тексту относился бы так же требовательно, как Хазанович. Это не значит, что замечания он принимал легко. Отнюдь! Он никогда не стеснялся возразить и мог даже едко высмеять незадачливого критика. (Что греха таить, писателям подчас приходится выслушивать нечто скоропалительное, поверхностное и вовсе не полезное.)

Но был у Хазановича острый, весьма придирчивый взгляд «на себя», на собственные творения, и, если этот взгляд обнаруживал что-то, с точки зрения автора, неудачное, недописанное или выписанное «не так», — было уже ясно, что произведению не сдобровать: оно переписывалось вновь и вновь.

Мне могут справедливо возразить: так поступает каждый серьезный писатель. Да, пока рукопись остается рукописью. Но Хазанович вершил свой жесткий суд над собственным произведением и тогда, когда оно было уже опубликовано, когда кровные строки его становились достоянием десятков тысяч других людей — читателей. Эта верность горьковскому завету была для него естественной потребностью, чертой его писательской натуры.

Как тут не вспомнить давний случай с одним уральским камнерезом? Потратив годы ювелирного труда, он создал уникальное произведение и, как водилось, продал его. Однажды он увидел свое творение в лавке антиквара, и вдруг его озарила новая мысль, он понял, что из этого камня его руки выжали не все. Он попросил у владельца разрешения еще поработать над своим детищем. Тот поднял мастера на смех. Тогда, заняв у друзей денег, камнерез купил поделку и снова долго и мучительно колдовал над ней. Внове камень стал еще более прекрасным.

Не ведаю, нажил ли мастер что-то на хлеб-соль, но уверен, что пережил он славную творческую радость и подобную радость доставил тем, кто позднее любовался его творением. А людям свой поступок он объяснил так:

— Раз могу сделать лучше — не могу оставить по-старому. А что могу сделать, вижу, потому — моя это задумка, не чужая…

Не будь у Юрия Яковлевича Хазановича столь жесткой пристрастности к себе, может быть, больше бы издал он книг за тридцать с лишним лет своей литературной работы, но, оглядываясь на созданное им, видишь, что сделано все же очень немало, а главное — добротно.

Добротность — неизменное качество произведений этого писателя, будь то очерк, рассказ или повесть. В этом я вижу не только проявление собственного достоинства автора и его уважения к «потребителю», то есть к читателю. Добротность есть черта народности. Ею всегда отмечены творения народных мастеров, будь то вязь вологодского кружева, тагильская поковка или украинская вышивка.

Может быть, именно с этим качеством было связано в писательской манере Хазановича стремление к обстоятельности, тяга к детальным описаниям тех примет, которые при внимательном рассмотрении помогают понять наиболее существенные черты героя. В каждом художнике сидит исследователь, и художественная литература в конце концов есть не что иное, как исследование сущности человека через действие. Исследовательский талант был присущ Хазановичу-художнику в полной мере, и это придает его произведениям особую силу и выразительность.

Дотошно выискивать «объясняющие» человека детали Хазанович был мастер. Порой даже казалось, что писатель как бы любуется своими находками, чуток смакует их, но право же, это вовсе не плохо. В сочетании с четким строгим языком, плавной и точной фразировкой это давало полнокровное реалистическое изображение, ясное и яркое. «Чтоб было зримо» — одно из требований такого изображения.

Мне приходилось писать вместе с Юрием Яковлевичем для газеты и для кино, и каждый раз это было для меня интересно и поучительно.

Один — за столом с пишущей машинкой, другой прохаживается возле.

— Итак, следующая фраза…

— Что, если мы скажем так?..

Обсуждается один вариант, другой, наконец возникает предложение: «Он устал и сел в кресло». (Я не цитирую, текста я не помню, да тут цитаты вовсе и не обязательны.)

— Хорошо, — кивает Хазанович, — правильно. Только уточним: «Он тяжело, совсем по-стариковски, опустился в старомодное, с витыми ручками кресло, и оно глухо скрипнуло». Да? Вес-то у этого дядюшки — как у Поддубного.

Тут у Юрия Яковлевича могло вырваться сакраментальное: «Кстати, о Поддубном» — и тогда следовала одна из любопытнейших историй, которых помнил он бесчисленное множество.

Он очень много знал.

Я часто повторяю эту фразу, рассказывая о своих товарищах по перу. Что сделаешь, разнообразные знания — одно из необходимых условий писательской работы, хотя сами по себе знания, конечно, не делают из человека писателя. Знаемое используется литератором в его произведениях процентов на пять, не более, остальное лежит втуне. И доброе желание поделиться неиспользованным хотя бы устно овладевает некоторыми литераторами — тогда мы можем услышать множество поучительных и веселых, грустных и забавных рассказов, которые никогда нигде не будут напечатаны. Услышим, если человек умеет рассказывать. Хазанович — умел. Он делал это с тщанием и блеском.

В большинстве этих историй Юрий Яковлевич сам был участником или свидетелем событий, и получилось так не столько потому, что жизнь его была очень уж богата интересными событиями, а потому, что эти события он жадным и зорким взором повсюду выискивал.

Родился Юрий Хазанович на Днепре, в городе Кременчуге, 27 марта 1913 года в семье банковского служащего. Детство его совпало с тревожной и смутной порой гражданской войны. Рокотали артиллерийские канонады, шаяли в небе зарева пожаров, мельтешили в мальчишеской голове имена Деникина, Махно, Петлюры, Зеленого и бог еще знает каких атаманов и головорезов. Лучшими игрушками у кременчугской ребятни слыли тогда жестяные гранаты и боевые винтовочные патроны.

В школе он учился уже в Харькове. Закончив семилетку, поступил в железнодорожный техникум, работал кочегаром и помощником машиниста. Заботливый и мудрый машинист Петр Степанович Штей был одним из тех учителей, которые не забываются всю жизнь. Не забываются и их уроки. В повести «Свое имя» есть главка «Великий потоп». Все, что там происходит с Митей Черепановым, произошло в свое время с самим Хазановичем, с той лишь разницей, что дело было зимой, и Юрию пришлось похуже, чем герою повести.

Науку Петра Штея он постиг, работал уже помощником машиниста паровоза, и добрые люди сказали, что теперь-то парню, пожалуй, засветил зеленый огонек на пути к высшему образованию. И пошел помощник машиниста учиться на инженера. Он поступил в Харьковский механо-машиностроительный институт.

Это были годы становления высшей советской школы. Показательно, например, что пришлось слушать лекции таких разных людей, как молодой блестящий профессор Л. Д. Ландау и профессор Троицкий, который чтение курса специальных станков преспокойно сочетал с исполнением обязанностей церковного старосты. Это были годы острой классовой борьбы, и не случайно молодой и задиристый студент Хазанович стал ответственным секретарем институтской многотиражной газеты.

Не случайно потому, что это вполне соответствовало его убеждениям и характеру. Не случайно потому, что литература уже прочно поселилась в его сердце, а сам он — в литературе. Стихи, которые парень писал в юности, уступили место прозе. В журнале «Червоний шлях» за 1935 год был опубликован его первый рассказ «Барьеры».

Шли годы, Хазанович в 1938 году с отличием закончил институт и стал работать на Харьковском турбогенераторном заводе. Сменный мастер, инженер-технолог, старший инженер отдела главного механика — все было увлекательно и здорово: ведь их завод был единственным турбогенераторным в стране, и на плечи коллектива легли нелегкие задачи по оснащению промышленности и транспорта энергетическим оборудованием.

Работы было много — в цехах, в отделе, в заводской многотиражке. Но оставались еще энергия и кроме дня, ночь, чтобы писать. Начиная с 1935 года Юрий Хазанович регулярно печатал свои рассказы в журналах «Червоний шлях», «Радянська литература», «Молодой бiльшовик», «Молодняк», «Лiтературный журнал». Эти рассказы («Архитектор», «Когда побеждает старость», «Ошибка Петра Макаровича» другие) повествовали в основном о жизни студенческой молодежи; правда, среди них уже появились посвященные заводской тематике.

Рассказы молодого автора обратили на себя внимание читателя и критики. В 1940 году инженер Юрий Яковлевич Хазанович был принят в члены Союза писателей.

Он не спешил профессионализироваться в литературе: заводская работа представляла прекрасную жизненную школу, столь необходимую писателю.

От завода его оторвала война. 23 июня 1941 года воентехник первого ранга Хазанович в составе гаубичного полка выехал на Западный фронт, под Витебск.

Надо ли подробно говорить о солдатских буднях лета сорок первого? Горечь первых поражений, яростную дикость бомбовых ударов и ошеломляющую силу танковых атак — все пришлось перенести молодому офицеру. Смерти он миновал, госпиталя — нет. Тяжело контуженным, с разрывом ткани легкого, Хазановича эвакуировали на Урал, и несколько месяцев врачи бились за его жизнь.

В январе 1942 года в Свердловском отделении Союза писателей появился худой и бледный черноволосый человек небольшого роста в офицерской шинели.

— Хазанович, — представился он и предъявил свои документы: инженер, писатель, инвалид первой группы.

Так он стал уральцем. Навсегда. Не только потому, что остался жить на Урале. Но и потому, что полюбил этот могучий и раздольный край глубоко и прочно. И узнал его получше многих аборигенов. Урал накрепко вошел в его творчество.

Вскоре, в 1943 году, вышла первая на русском языке книга Юрия Хазановича — сборник рассказов «После боя», затем — «34 недели на Майданеке» («Заключенный № 1°920») — одна из первых в советской литературе документальных книг, поведавшая правду об ужасах фашистского плена и мужестве советских бойцов, оказавшихся под игом фашистов.

Я не собираюсь перечислять все произведения Хазановича, но не сказать хотя бы коротко о некоторых из них не могу.

… Только-только отгремела война. Страна лишь начинала залечивать страшные кровоточащие раны. Но уже звучала в буднях, нарастая, величественная и светлая симфония мирного труда. Я понимаю, это тривиальная фраза. Но если вслушаться в мир — фраза очень верная. Надо было тогда, в еще ноющие ранами годы, уловить главное — завтрашнее. И в начале 1947 года в альманахе «Уральский современник», а затем в журнале «Сибирские огни» появилась повесть Ю. Хазановича «Мне дальше».

Она о строителях. О тех, кто поднимал и поднимает в вековой таежной глухомани новые города. О тех, кто в немалой мере олицетворяет советскую эпоху. Может быть, поэтому конфликт, изображенный писателем, — конфликт между теми, кто окрылен высокими общественными целями, и теми, кто ползает в тине собственного благополучия, — выглядит особенно остро и обобщенно.

Очень жаль, что, несмотря на одобрительные отзывы читателей и прессы, несмотря на уговоры товарищей, Юрий Яковлевич так и не издал повесть отдельной книгой. У него своеобразная, я бы сказал, безжалостная к себе манера работы. Напишет крупную вещь, напечатает в журнале и — в ящик стола. Почти как у древних. Пройдет несколько лет, как это было, например, с «Широкой колеей», ставшей в конце концов повестью «Свое имя», — Хазанович достанет рукопись из стола и начнет черкать ее, перечеркивать, выбрасывать куски и главы, переписывать их и писать новые… Так рождалась у него книга.

Правда, частично свою повесть «Мне дальше» Юрий Яковлевич использовал в кино. Ее основные сюжетные линии легли в основу фильма «Одна строка», сценарий которого писатель создал в соавторстве с режиссером Иваном Правовым. Однако фильм сослужил свою службу, а повесть должна бы жить своей жизнью. Сегодня она, мне думается, зазвучит — издай ее отдельной книгой — не менее современно и впечатляюще, чем звучала почти тридцать лет назад. Потому что главное в ней — неуемность души советского человека-созидателя.

Герои произведений Юрия Хазановича всегда люди поиска и высокой цели. Жизнь для них — не гладкая дорожка, скорее — бурелом. Я не помню у Хазановича ни одной «приземленной» вещи, — все исполнено стремления к большому, чистому, благородному.

Может быть, именно поэтому Юрий Яковлевич стал одним из любимых авторов издательства «Детская литература». Большинство его книг было прямо или косвенно адресовано молодому поколению. О нем писатель думал непрестанно, заботой о его воспитании были пронизаны, по существу, все произведения Хазановича последних перед смертью лет.

Высокая целеустремленность, пусть с ошибками и срывами, неизбежными для подростка, ведет главного героя повести «Свое имя» Митю Черепанова, сына паровозного машиниста, погибшего на фронте. Повесть — о военных годах, но не о войне; действуют в ней железнодорожники, но вещь эта все же не о железнодорожниках. Содержание ее, ее звучание глубже и значительней. Это повесть о становлении советского рабочего человека.

С убедительным проникновением в психологию юной души писатель рассказал о нелегкой дороге в большую жизнь, на «широкую колею». События, описываемые в повести, происходят в уже далекую от нас пору, но ее проблематика непреходяща. Отношение к труду, к традициям старшего поколения, вопрос о праве на свое, своим трудом утвержденное имя — все это волнует и нашу сегодняшнюю молодежь, и нас, отцов и дедов.

В сложном сюжетном переплетении, в столкновениях разных характеров и взглядов, в суровых испытаниях рисует автор судьбы героев. Порой, когда перечитываешь «Свое имя», берет этакая добрая зависть: вон ведь как «ловко» повернул события автор, нашел самую выразительную и, может быть, единственную верную деталь для обрисовки состояния героя!.. А как это повертывалось, как искалось, я помню. Бывало, при встрече или в телефонном разговоре Юрий Яковлевич скажет:

— Придумал я один эпизод…

Или:

— Придумал я одну фразу…

И тут же перескажет или прочтет.

«Придумывались» эти фразы, искались, вынашивались им днями, подчас неделями, иногда месяцами. Пишет неспешно своим убористым, чуть в раскат почерком страницу за страницей уже выношенное, потом сидит задумавшись — и вдруг прорвется то, что гвоздиком давно засело в мозгу, и вспыхнет эта фраза или эпизод. Глядишь, он заново черкает свою рукопись, выбрасывает что-то, вставляет новое.

Неписатель тем и отличается от писателя, что пишет себе и пишет без оглядки. А писатель пишет и зачеркивает, пишет и зачеркивает — мучается, трудится. «Придумать» — найти «изюминку», отыскать наиболее точное, нужное слово, изобразить сцену, без которой нельзя обойтись, и выбросить ту, без которой обойтись можно, уловить тонкий нюанс в переживании героя — из этих, порой мельчайших, находок и складывается радость творческих «мук слова».

Эту радость Юрию Яковлевичу приносила не только художественная проза, но и публицистика: ей он отдавался так же самозабвенно. А порой тут и грани не проведешь — когда речь идет об очерках.

Очерков у него написано было много. Печатались они и в газетах, и в журналах, а часть их составила его книги «Особая грань», «Счастливые люди», «Поиски, тревоги, мечты», издавались и отдельными книжечками — «Байкаловские огоньки», «Это счастье».

Хазанович любил людей, его тянуло к ним, особенно к тем, кто на стремнине жизни. В очерках своих он сам был весь в «поисках, тревогах, мечтах», то задумчив, то гневен, то ласков, то возвышен. Рисуя портреты современников, он распахивал их духовный мир — мир людей, строящих новое общество.

И в кино Юрий Хазанович пришел как очеркист. Это уже потом появились его художественные фильмы «Во власти золота» и «Одна строка». Кстати, «Во власти золота» был одним из самых первых уральских художественных фильмов, он пользовался большим успехом, а в Америке, писали газеты, когда шла эта картина, публика буквально осаждала кинотеатры; в нашей стране он идет и по сию пору, а не так давно его опять показывали по телевидению… Но вначале были киноочерки. Впрочем, были они и «потом». Я помню, например, очерки «В таежном краю», «Уралмаш», «Певец Урала», «Тайга покоренная», «Свердловск», полнометражный цветной фильм «Однажды летом» — своеобразная киноэкскурсия по Уралу. Совсем незадолго до смерти Юрия Яковлевича вышел на экраны фильм «Сказы Уральских гор», в котором он выступал как соавтор сценария.

Тяга к очерковому, документальному жанру возникла у Хазановича давно — надо полагать, еще со времен его сотрудничества в институтской и заводской многотиражках. По мере накопления мастерства она выливалась во все более совершенные и сложные формы. Так появились маленькие документальные повести «Заключенный № 10920», «Рождение машины», «Байкаловские огоньки» и большая работа в этом жанре, которой суждено было стать последней книгой Юрия Хазановича.

Я имею в виду документальную повесть «Дело».

Вот написал слово «документальную» — и дрогнула рука: обычно этим термином мы обозначаем произведения, построенные на точных фактах, строго выверенные по документам, с подлинными, в действительности существовавшими или существующими героями, но произведения суховатые, с налетом официальности, скорее публицистические, нежели художественные. Здесь же речь идет о художническом творении пера, хотя всем требованиям документального жанра повесть отвечает полностью. Правильнее было бы о «Деле» сказать так: художественное произведение, основанное на подлинных фактах.

Вещь эта рассказывает о нашем славном революционном прошлом. В центре повествования — известный уральский большевик Николай Давыдов. Вместе с ним мы видим Якова Свердлова, Леонида Вайнера, Серафиму Дерябину, Анатолия Парамонова, Марию Бычкову, Петра Ермакова и других деятелей революции. Все они, их жизнь, их боевые действия, борьба изображены с документальной точностью. Но историческая достоверность вовсе не враг художественному домыслу. Коли есть факт, добавить, домыслить к нему какую-то деталь, которая не противоречила бы сути факта, а, наоборот, помогла раскрыть эту суть и представить ее наиболее ярко и выпукло, — это право художника. Больше того, если он умеет это сделать, если есть талант, — это его обязанность. На то он и художник! Повесть Юрия Яковлевича как раз и хороша, в частности, совершенным в меру сочетанием документально установленного с художественным домыслом.

Работалось «Дело» так же, как почти все другие произведения у Юрия Яковлевича — с авторскими придирками, доработками и переделками. Писатель взялся сначала за очерк о Николае Давыдове для сборника «Ленинская гвардия Урала». Тут он увидел, однако, что обойтись только очерком на столь богатом жизненном материале — значит, обокрасть не только героя повествования, но и читателя. И тогда в журнале «Уральский следопыт» появилась повесть «Дело». Готовя ее к отдельному изданию, Хазанович во многом заново переписал вещь, обогатив ее новыми главами из жизни Н. М. Давыдова. Когда издательство «Детская литература» предложило выпустить эту книгу в Москве для юношества, автор опять сел за рукопись и переработал ее, написав целую часть о школьных годах героя. Теперь это стала повесть о том, как с малых лет учились революции, как шли в революцию, как творили революцию бойцы пламенной ленинской гвардии.

Первая часть повести уводит нас в далекий и грозный 1905 год. Пятнадцатилетний Коля Давыдов, сын приказчика мануфактурной лавочки, еще учится в городском училище в Нижнем Новгороде. Отец его мечтает о собственном «деле», о днях, когда он заведет свою лавку и станет в ней хозяином, а сыновья будут ему помогать. Но у старшего сына — совсем иная дорога. Шаг за шагом прослеживает писатель, как Николай сближается с революционными рабочими, как обогащаются и зреют его политические взгляды, как вырабатываются у юноши навыки подпольщика. Несмотря на эту постепенность, Хазанович не просто «описывает» жизнь молодого Давыдова — он отбирает самые яркие, поворотные события.

С переезда на Урал, в Екатеринбург, начинается вторая часть произведения. Здесь Николай, поступив учеником слесаря на завод, целиком отдается подпольной работе. Здесь в 1906 году заводские большевики принимают его в члены РСДРП. Когда тремя годами позже его арестовывают, отец горестно сетует:

— Заместо дела «Давыдов и сыновья» — жандармское «дело».

Где можно, автор совсем не прибегает к домыслу. Скупо и выверенно пишет он о тюремном «университете» под руководством Якова Свердлова и совсем отказывается от каких бы то ни было описаний, когда речь заходит о трехлетней ссылке Давыдова на край света, в североархангельскую Кемь. Здесь он просто цитирует — одно за другим — удивительно яркие, выразительные письма самого Николая Михайловича родным.

Но где нужно, автор дает свободу перу художника. Прочтите маленький отрывок из третьей части повести. Узнав от Леонида Вайнера, что царь свергнут, Давыдов прибежал на родной Верх-Исетский завод; за ним в цех немедленно двинулся урядник Князев.

«Чернущие вислые усы его обрамляли гневно сжатый рот. Шашка в облезлых ножнах била по ноге.

Около первой мартеновской печи, где работал Василий Ливадных, тесно сгрудились несколько десятков рабочих. Они слушали Давыдова.

Пробив локтями узкий ход, урядник протиснулся на середину. Давыдов замолчал.

— Что за сборище? — Князев надвинулся на Давыдова. — Я спрашиваю, что тут за сборище.

— Не сборище. Просто люди разговаривают.

— Агитацию разводишь, Давыдов? Митинги затеваешь? Разойдись!

Николай окинул толстую фигуру урядника независимым, насмешливым взглядом.

— А ты чего разорался, Князев? — Он сказал это не так уж громко, но голос его словно пронзил все шумы цеха. — По какому такому праву шумишь на рабочий народ? Нет у тебя такого права. Кончилась твоя власть. Царю твоему крышка! Поперли царя твоего!

Урядник выпятил глаза, беззвучно зашлепал губами.

— Прекратить! — взревел он.

Давыдов шагнул к нему.

— Ты как разговариваешь с рабочими людьми? А ну, скидывай шапку! Скидывай, тебе говорят. Не то сами снимем…

Князев затравленно оглянулся. Кругом были темные от копоти, потные лица, неприветливые, замкнутые, враждебные. Он медленно, тяжело поднял дрожащую руку и стал снимать черную шапку.

Давыдов с интересом смотрел на товарищей. Кажется, они забыли про него и ошеломленно уставились на урядника. Кажется, все, что произошло в эту минуту, больше, чем слова, убедило их: прежней власти конец».

Было ли это в действительности? Не знаю. Если было — здорово описано; если не было — все равно веришь и видишь Давыдова живым, именно таким, каким он был.

Когда Николай Михайлович вернулся с гражданской войны, его назначили директором Верх-Исетского металлургического завода — первым красным, рабочим, советским директором. Он собрал своих старых товарищей и пришел на завод.

«А что застал?

Двор, заваленный кучами битого кирпича, мусора, ржавого железа. Безмолвный полумрак пустых, выстуженных цехов, изувеченные машины, разрушенные печи, в которых подвывал ветер. И тишину. Нежилую, леденящую сердце тишину. Даже не верилось, что все здесь когда-то жило, двигалось, шумело. Где только не слыхали про верхисетское железо! На славе был завод. Вернется ли она когда-нибудь? Найдет ли дорогу?

— Доброе наследство оставили беляки, — угрюмо сказал прокатчик Михаил Похалуев.

— Хоть бы стукнуло где, — прислушиваясь, проговорил Давыдов. — Тише, чем тогда, при забастовке. Помните?

Над мартеновским цехом с криком взлетело, закружилось воронье.

— Кладбище… — вздохнул Давыдов».

Все нужно начинать заново.

И вот тут, в самом конце повести, снова всплывает тема «дела». Между отцом и сыном возникает разговор о заводском деле, о народном деле, о деле революции. И только тут до конца понимаешь, как емко звучит название повести, отысканное автором…

Удачи не приходят сами собой. За ними всегда— видимый или невидимый — труд, большой и напряженный.

Мало кто знал, что эту вещь, свое «Дело», Юрий Яковлевич «доводил до ума» после тяжелой, опасной болезни. Врачи запретили ему работать, но — «обещал», «просили», «не могу не сделать», — он был очень обязательный человек. И опять изнурительный, нервный труд до поздней ночи… и грозный, разящий удар: инфаркт!

Мне пришлось некоторое время пребывать с Юрием Яковлевичем в одной больнице, и я навещал палату, где он лежал — исхудавший, слабый телом, поддерживаемый уколами и неутомимо-добрым духом жены своей Тамары Павловны. «Посторонних» к нему не пускали, но раза два в неделю обязательно приходил старый большевик Анатолий Иванович Парамонов, испытанный подпольщик и революционер, первый председатель Екатеринбургского Совета, один из героев повести «Дело».

Хазанович любил Парамонова. Он вообще любил старых — знающих и мудрых — людей. Можно было бы, наверное, многое рассказать о теплых дружеских взаимоотношениях Юрия Хазановича с Павлом Петровичем Бажовым, с Иосифом Исааковичем Ликстановым, — жаль, что ни у кого из них не осталось записей об этом. И Анатолия Ивановича он очень любил. Взаимно любили они друг друга.

Поговорив, мы объявляли перекур. Перекур был такой: Юрий Яковлевич тяжко вздыхал и завидовал (грешный человек, он любил покурить, но в его положении это было невозможно), а мы с Анатолием Ивановичем удалялись в ванную комнату, где Парамонов высмаливал подряд штуки три «Казбека». Негромко похмыкивая в прокуренные усы, он задумчиво оглаживал роскошную свою седую бороду.

— Хм… Как считаешь — выскочит? — И, не дожидаясь ответа, покачивал головой. — Выскочит. Должен такой человек выскочить…

Более года он не выходил — сначала из больницы, а потом из дома. Более года не появлялся в Союзе писателей, и, когда собиралась там литературная братия, всегда ощущалось, что вот не хватает этого человека — Хазановича, не хватает его шуток, не хватает его мудрости, не хватает просто его присутствия.

Потом он появился — невысокого роста, осунувшийся, со своими азиатскими глазами и скулами, — и снова каламбуры, меткие словечки, неспешный деловитый разговор…

Но это было уже ненадолго: утром восьмого июня 1969 года он умер. Умер, полный боли о недоделанном, незавершенном, полный ярких творческих замыслов.

Осталась, например, незаконченной большая повесть о заводской молодежи — «За все в ответе».

Писать ее он начал давно, задолго до «Дела». Вначале повесть называлась «Справедливость». Юрий Яковлевич много черкал ее, переделывал, переписывал, углубляя характеры, развивая конфликты, совершенствуя форму. Мне часто доводилось слушать авторское чтение отдельных кусков и глав этой вещи в уютном сплошь уставленном книжными полками кабинете Хазановича. Юрий Яковлевич молча подсовывал блокнот, чтобы слушающий мог делать для себя пометы, коли таковые по ходу чтения возникали, придвигал к себе рукопись и начинал негромким, глуховатым своим баритоном читать.

Через месяц ту же главу можно было услышать уже в ином варианте: написанное, скажем, от первого лица переделывалось в авторский рассказ с добавлением множества деталей и оттенков, придававших повествованию особую живописность и глубину. Значительное влияние на развитие и уточнение замысла оказала поездка Юрия Яковлевича на один из иркутских машиностроительных заводов. Сам инженер, прекрасно разбиравшийся в машиностроении, он в вечном стремлении расширять свои знания и плотнее влезать в сегодняшние заботы заводской молодежи, не уставал бывать на предприятиях. Посещение иркутского завода заполнило его записные книжки самыми различными заметками — от подробных технических описаний до записей сюжетных поворотов и психологических эссе.

Мы познакомились с черновыми набросками, когда готовили повесть к посмертному изданию. В 1973 году она вышла в свет. И почитатели творчества Ю. Я. Хазановича смогут по этой публикации многое понять в методах работы автора…

Его очень любили его знавшие. Как это бывает в нашей среде, товарищи и по сию пору называют его нежно и дружески по имени. Это наш литературный быт. В литературе у него другое и очень «свое» имя, за которым стоят зрелость таланта и мастерство и которому не суждено было раскрыть всего, что сулил его талант.

1967–1975 гг.

ВЛЮБЛЕННЫЙ В ЖИЗНЬ

В нем всегда, сколько я знаю его, — а это длится уже четверть века, — были многообразие гражданских и литературных интересов, неуемность в познавании жизни. Но вот, готовясь написать эти заметки, я снова сел за его книги, многое перечитал заново — и поразился больше, чем прежде.

Это понятно. Бывает: возьмешь один камешек, отделанный искусной рукой, полюбуешься. Через год — второй камешек, ограненный тем же мастером… потом третий. И так — один за другим, с перерывами — много. Но вдруг доведется увидеть сразу всю мозаику, выложенную из множества этих камней!..

Я не возьмусь рассказывать о всех книгах Виктора Александровича Старикова, из которых сложилась для меня своеобразная литературная мозаика. Просто хочется понять, что породило эти произведения и что в них наиболее важно.

Поначалу я попытался — для себя — привычно разложить все написанное В. А. Стариковым по каким-то определенным полкам, систематизировать тематически: любовь, война, природа, рабочий класс, интеллигенты… И понял: делать это не нужно да и невозможно. Во-первых, все тесно переплелось. Во-вторых, и это главное, я увидел нечто объединяющее все его книги — служение определенным идеалам, гражданственность, гуманизм — ту идейно-мировоззренческую основу, на которой держится мозаическая картина жизни, создаваемая им.

Откуда и как это пришло?

… Его мама, — и в свои шестьдесят пять лет он именно так называет ее, — женщина с очень русским именем Аграфена Павловна, с юных лет работала на чаеразвесочной фабрике, что в Москве, в Сокольниках. Отец, Александр Андреевич, из чернорабочих, одолевший трудную для царских времен профессию шофера, после революции работал в Московском комитете партии большевиков и в ВЧК. Он очень гордился, что однажды ему довелось везти Владимира Ильича Ленина. Вскоре после смерти Ильича Александр Андреевич вступил в партию коммунистов.

Вот у этих рабочих людей 9 февраля 1910 года в Москве, в Сокольнической слободке, родился первенец Виктор.

Революцию он помнит прежде всего по орудийным залпам: белогвардейские пушки били по Кремлю. Потом помнит голод: от американского продовольственного общества «Ара» толку было мало. Дистрофия, дрожащие от истощения ноги… и вдруг — победа организма! — он чуть ли не впервые, словно прозрев, заметил вершины деревьев, четко вписанные в сияющее голубизной земное небо.

Идя в школу, ученики зимой тащили с собой по два полешка. Иначе бы замерзли чернила в чернилках. Впрочем, бывало, они замерзали… Отец и мать целый день на работе, бытовые заботы ложились на старшего сына. А старшему-то было всего ничего.

И все же он находил время для книг, жадно проглатывал и классическую, и бульварную литературу, и напечатанные на оберточной бумаге брошюры по геологии, биологии, по естественным наукам вообще. Жизнь налаживалась — нашлось, чем кормить кроликов, нашлись в семье деньжата для аквариумов. Подолгу мог любознательный парнишка с замиранием сердца наблюдать, как трепещут, вбирая воздух земли, нежные ноздри у длинноухих сереньких кроликов, как в таинственной зеленоватой глыбе воды, заключенной в прозрачные стенки аквариума, идет какая-то своя, почти неведомая земле жизнь.

Может быть, выявлялся в нем будущий ученый-естествоиспытатель? Может быть… Однако наука и литература — если не родные, то двоюродные сестры. Виктор, выяснилось, рожден был для литературы.

Впрочем, выяснилось это не сразу.

В 1925 году, когда отец вступил в партию, Виктор стал комсомольцем. Вскоре он пошел работать грузчиком. До сих пор Виктор Александрович помнит, знает, как надо грузить речной песок, как — сахар, как — кирпич. Потом он, быстрый на ноги и сообразительный, работал курьером в журнале «Радиослушатель». Вот тут-то, в семнадцать лет, пробудился у парня тот глубокий и забористый душевный зуд, который заставляет браться за перо. Виктор взялся. А редактором журнала был Николай Погодин, и редактор этот оценил короткие заметки и корреспонденции журнального курьера.

Через два года Виктор стал штатным работником отдела информации газеты «Московский комсомолец». Вскоре ему поручили вести важнейшую тему — индустриализацию: начинались годы героических советских пятилеток. В девятнадцать лет он брал интервью у таких государственных деятелей нашей страны, как Орджоникидзе, Куйбышев, Ворошилов, Серебровский. В девятнадцать лет! Но ведь молода была и советская Отчизна. Помните: «Моя страна — подросток»?

Видимо, не надо перечислять журналистские маршруты юного Виктора Старикова по городам и весям страны, называть все печатные и радиоорганы, в которых он работал. Скажу только, что в те годы ему пришлось по газетным делам встречаться с Владимиром Маяковским, с Аркадием Гайдаром и с другими, кто творил большую советскую литературу.

Но одну из главных вех в его жизни — приезд на Урал — нельзя не отметить. Он прибыл в Свердловск в 1933 году в качестве корреспондента газеты «За индустриализацию!» Тут — новые встречи с Серго Орджоникидзе, который на всю жизнь стал его светлой любовью, специальные задания неугомонного, всеберущего на себя наркома советской индустрии. «Глаза журналиста — глаза партии», — сказал ему однажды Серго, давая очередное задание, и это запало в душу навсегда.

В 1937 году Виктор Александрович стал уральским корреспондентом «Известий». Высокая вышка — широкий огляд.

Я знаю, как из газеты люди уходят в ту область познания и отражения мира, которая называется художественной литературой. Они уходят, но газета в них остается — славным заветом быть бойцом партии во всем и навсегда. Среди таких газетчиков, нашедших призвание в литературе, оказался и Виктор Стариков: в конце 1939 года появилась его первая повесть «Доктор»; ее охотно напечатал в «Новом мире» тогдашний редактор этого журнала Л. М. Леонов…

После заведования литературной частью Свердловского драматического театра Стариков вернулся в родную газету «Известия». И тут грянула Великая Отечественная война.

Она у нашего поколения — на всю жизнь. И в творчестве Виктора Александровича — тоже. Она стала частью его души — болью, радостью… частью души.

Он служил военным корреспондентом своей газеты на Северо-Западном фронте. Однажды, много позже, он сказал мне:

— Я не стрелял по немцам, хотя они по мне стреляли много. У меня в руках был карандаш.

(Но в заветной папке хранятся у него орден Отечественной войны I степени и медаль «За боевые заслуги».)

По просьбе Виктора Александровича редакция «Известий» и командование фронта направили его к партизанам — в обширный край на Псковщине, где патриоты силой духа и оружия сохраняли советскую власть, находясь в непрерывных схватках с фашистами. Стариков провел там около двух месяцев, жил жизнью партизан, ходил с ними на боевые операции.

И сколько радости было у лесных бойцов бригады под кодовым названием «В. И. О.», когда однажды махонький, но верткий У-2 вместе с мешками, заполненными почтой и продуктами, сбросил на глухой лесной аэродром номера «Известий» с очерками военного корреспондента В. Старикова о них, народных мстителях, их грозных праведных делах!

Потом в Москве вышли его документальные книги «У партизан» и «На партизанской земле».

Надо удивляться, как он все это успевал — совершать с партизанами боевые рейды, писать в редакцию и одновременно делать книги. Что такое бессонные ночи, да еще в тылу врага, он познал тогда полностью.

Потом «Известия» двинули его опять на Урал, в Свердловск: надо было показать равную фронтовой по накалу и трудности работу в тылу. А тут, в дышащем фабричной копотью и жаром арсенале страны, началось формирование Уральского добровольческого танкового корпуса.

Что сделал Стариков? Он позвонил в Москву, пробился по телефону к начальнику Главного политуправления Красной Армии, секретарю Центрального Комитета партии А. С. Щербакову и добился разрешения снова пойти на фронт — в составе этого корпуса, с уральцами, ставшими ему родными.

И опять боевые дни и ночи, трудные, вышибающие у слабых душу рейды на броне танков с лихими автоматчиками, корреспонденции в корпусную, затем в армейскую газеты, в которых он служил, рассказы и повести (в частности, «Красный камень» в «Новом мире» в 1943 году). Как-то, уже в боях за Львов, он встретился со знакомым по Уралу писателем Н. «Я говорю, — рассказывал позднее Виктор Александрович, — пока, друг, мне надо на передовую. А он говорит: зачем это? Все можно узнать по донесениям. Я ему ничего не сказал, кроме: «Пока, спешу», — и двинул с попутными на передовую».

Быть ближе к событиям, к их истокам — это его правило, его потребность. До сих пор.

Были бои, были корреспонденции и очерки, были новые книги, рожденные в пекле войны.

После он служил в Вене, в газете советских войск, заведовал отделом литературы и искусства и сейчас вспоминает, как его отдел печатал первой публикацией произведения А. Твардовского, П. Комарова, В. Пановой…

В 1949 году майор Стариков, демобилизовавшись, вернулся в Свердловск, к семье, к мирной работе.

Немало его книг вышло с тех пор. «Звезда победы», «Рябиновая ветка», «Байкальские рассказы», «Золотые просеки», «Мы летим в Анзас», «Вертолет берет одного», «Возвращение Юрия Митрофановича», «Впереди дальняя дорога»… Дорога стала как бы символом его жизни, он был неустанен в поездках. То на уральских шахтах, то среди горняков Сибири, то у строителей железной дороги в тайге, то среди байкальских рыбаков, то у металлургов, то у лесников — всюду можно было встретить Виктора Старикова, всюду он поспевал. И за перечисление его книг я взялся не ради перечисления, а только для того, чтобы напомнить, что все эти годы — от демобилизации из армии до последних лет — он писал о том, чему имя — Сегодня. Сегодняшний день, сегодняшние заботы, сегодняшняя жизнь советских людей.

И вдруг — как щемящий душу вскрик о былом — книга «Память моя — солдаты», вышедшая в 1971 году. О войне.

Но почему «вдруг»? Для людей, прошедших войну, она — навсегда.

Как и откуда появилась эта книга, объясняет сам автор.

«Жизнь журналиста, занятого текущими делами и подчиненного ежедневно круто набегающим событиям, приучила редко оглядываться назад. Двадцать четыре года пролежали мои пожелтевшие записные книжки военных лет. Я даже не подозревал, забыл, что в них хранятся десятки фамилий и портретов солдат и офицеров Уральского добровольческого танкового корпуса, с которыми я прошел фронтовыми дорогами от первых боев на Орловско-Курской дуге до завершающих — на улицах Берлина и Праги».

Итак, это документальные записки военного журналиста, бывшего корреспондента корпусной газеты «Доброволец»?

За последние годы вышло немало превосходных документальных книг о войне. Это интереснейшие, содержательные мемуары наших полководцев, это и документально-художественные книги таких мастеров, как К. Симонов, В. Полторацкий, В. Субботин и другие. И вот — еще одна. Чем вызвано ее появление, что хотел поведать нам автор? Виктор Стариков свою задачу открывает с полной ясностью:

«Я пишу не историю Уральского добровольческого танкового корпуса. Это задача военных исследователей. Мне хочется восстановить картину войны, участие в ней народа, как это запечатлелось в моей памяти. Ведь только малая часть того, что я видел, нашла место в моих газетных корреспонденциях тех лет. Да и редко мы, военные газетчики, выступали тогда в газетах с собственными материалами. Мы помогали солдатам и офицерам писать заметки, в которых они рассказывали о собственных боевых делах, о подвигах своих товарищей. Только теперь я пользуюсь возможностью рассказать то, чему был свидетелем, что волновало меня в те дни».

Теперь мы можем уже точнее определить жанр книги. Это не записки военного журналиста, это — его воспоминания, основанные на документальных записях далеких грозных дней. Сплав сегодняшней памяти и эмоций со строгой достоверностью происходившего тогда. И еще: это не о себе, хотя автор с понятной необходимостью присутствует на каждой странице книги. Это — о солдатах. «Память моя — солдаты».

«Ребята садятся в танки… Им — в бой!..

Ребята садятся в танки… С каждым уходит целый мир».

Это ключевые строки. Главное в книге то, что автор умом и сердцем стремится понять и описать те «миры», те жизни, судьбы и характеры людей, которые шли в бой на грозных и проворных бронированных увальнях, что назывались «тридцатьчетверками». Не столько бои его интересуют, сколько люди в боях. Уральцы, мирные мастеровые, грудью вставшие на защиту Отечества в годину смертельной битвы с фашизмом.

Поскольку в боях, особенно в наступлении, корреспондент «Добровольца» капитан, а затем майор В. А. Стариков находился в основном в первых эшелонах, отрываясь от редакции порой на двести-триста километров, он почти все время был с людьми на передовой. Одних он знал мало, мимолетно и потому описывает их скупо — лишь черточки внешности да несколько услышанных фраз. С другими доводилось встречаться не раз, и тут репортер и художник чувствует себя уже свободнее: читатель узнает и биографию героя, и его думы, и характер. В итоге же получается то, о чем автор и мечтал, — «картина войны, участие в ней народа, как это запечатлелось в моей памяти». И мы, читатели, не можем не быть благодарны памяти художника — тревожной, щемящей душу, всепроникающей памяти…

Говорят: ему шестьдесят пять не дашь. Бывает — и не дашь. А бывает — выглядит на все семьдесят: проступают следы трудной жизни, неустанного писательского труда. Но чаще все-таки выглядит моложе своих лет. Высокий. Шатен. В очках. Без них — с беспомощным, несколько растерянным прищуром. Улыбка чуть застенчивая. Смеется редко. Очень умеет слушать других. Только похмыкивает, внимательно, поощрительно, с пониманием и сочувствием.

Всегда сосредоточенный, приучавший себя все точно оценивать, он любит и умеет говорить людям правду в глаза, тактично, но порой и резко. Впрочем, резкость он бережет для крайних случаев. А чаще и больше он умеет быть просто тактичным. Это — тоже дар. Эта та интеллигентность, которая не зависит от образования (прошу не путать с образованностью), а дается человеку как талант.

Он опытен в общественных делах. Не раз бывал ответственным секретарем Свердловской писательской организации, был партсекретарем, редактором литературного альманаха, избирался народным заседателем в суде, побывал на десятках других выборных должностей. И сейчас он много времени и сил отдает ответственной работе в московской и республиканской организациях Союза писателей.

Я смотрю на него, своего старого товарища, и начинаю понимать, чем же все-таки он жив и чем силен. Воспитание в рабочей коммунистической семье, активная партийная работа, труд в нашей печати принесли ему многие из лучших его качеств: высокую идейность, деловитость, скромность. И страстность.

Помню, как я удивился, впервые прочитав «Золотые просеки», первую часть этой книги — «Лесную тетрадь». Мне показалось: это не Стариков. Очень сдержанный, в чем-то суровый, писавший о войне и тяжких трудовых буднях заводского Урала, он вдруг предстал передо мной новым Пришвиным, нежно влюбленным в природу и глубоко понимающим ее, влюбленным в малые песчинки на дороге, в младенческий лепет птенца.

Я начал понимать его, прочитав позднее повесть «Мы летим в Анзас». Там приведены слова великого жизнелюбца Ромэна Роллана:

«Почитай каждый встающий день. Люби его, уважай, не губи его зря, а главное, не мешай ему расцвести. Люби его, если он даже сер и печален, как нынче».

Я сравнил. В «Золотых просеках»:

«В каждой малой частице отражается жизнь, и любая обыкновенная встреча расширяет представление о жизни. Каждый день в лесном уральском краю приносит что-то новое, неожиданное».

И — еще сильнее:

«Иду лесной глухой дорогой. На голой земле, среди старой жухлой травы, стоит на высокой ножке первый подснежник. Он так хорош, что его жалко срывать. И я оставляю его: живи, брат!

На следующий день иду той же дорогой и еще издали вижу его: стоит красавец, гордо подняв желтую мохнатую шапочку.

Стой, дорогой! Я рад, что ты живешь».

Так надо любить жизнь. Любить былинку.

Былинку, бабочку, сосну, заводскую трубу — все это мы воспринимаем через главное: отношение человека к окружающему миру.

Виктор Стариков любит мир, окружающий его, любит родную землю и ее людей.

Человеческим, сложным, объемным отношением к миру пронизан его цикл «Байкальских рассказов». Совсем как в жизни, переплелись в этих рассказах любовь и ненависть, радость и беды, красота природы и опасность стихии, любование ею и преодоление ее.

Сказать, к примеру, что рассказ «Волны шумят» — это рассказ о любви, было бы и верно, и неверно. Да, конечно, о любви, но вместе с тем и о лихой рыбацкой работе, о коварном и грозном озере-море, о нравах сибиряков, о сложных людских судьбах. «На маяке» — как будто об одном горестном случае, происшедшем в семье смотрителя далекого маяка на мысе Крестовом. Но за случаем этим, давшим повод написать рассказ, — и сочные картины быта, и сильные характеры влюбленных в свое дело людей, и снова Байкал, изменчивый, ласковый и грозный. Или рассказ «Радист с «Альбатроса», по коему поименован был один из сборников В. Старикова. Опять случай, опять острый, драматический сюжет, но, напряженно следя за развитием фабулы, увлекаешься в конце концов не ею, а людьми, выписанными автором так остро и щедро, что воочию видишь их, этих разных, очень разных тружеников сибирского моря…

Литературные герои, видимо, мудреют вместе с автором. Мудреют их чувства, мудреет любовь.

В первой повести В. Старикова «Доктор» (1939) выписан образ Юрия Николаевича Татаринцева — врача, приехавшего в захолустное село в начале двадцатых годов и проработавшего там пятнадцать долгих, трудных и по-своему счастливых лет. Этой повестью Виктор Александрович начинал свой разговор о гражданственности, о гордости человека, который вместе с народом, вздыбленным революцией, строит новую, социалистическую жизнь. И — о любви, тогда, в этой повести, еще с оттенком жертвенности: Татаринцев не мог понять и принять свое право на любовь. В повести «Мы летим в Анзас» (1961) герой ее уже бьется за это право и — читатель верит — добьется. Сила и, главное, чистота чувства приходят через трудную борьбу со своим, собственным характером и с внешними обстоятельствами, но приходят.

В «Возвращении Юрия Митрофановича» (1963) любовь по-настоящему светла и мудра, она сильнее обстоятельств, она прощает эти горькие обстоятельства. Тут надо оговориться, что повесть эта — не столько о любви, сколько о гражданской судьбе большого, умного человека, у которого пятнадцать лет неожиданно и незаслуженно прошли вдали от любимой семьи и любимой работы. Это — повесть-размышление человека очень чуткого к биению эпохи, к болям и радостям нашего общества, повесть о бойцах и предателях.

Гражданственность писателя в художническом осмыслении советского гуманизма сказалась и в романе «Впереди дальняя дорога» (1969). События здесь развертываются в заводском уральском городе Крутогорске, в рабочей семье Витязевых. И повествование-то ведется от лица одного из Витязевых, Григория, только что демобилизованного из армии рабочего парня.

Жизнь принесла ему нелегкое испытание — любовь к женщине с тяжелым уголовным прошлым. Косые взгляды знакомых, насмешки, прямое осуждение со стороны окружающих, нелегкий характер Тони, срывы в ее поведении — все выносит Григорий ради любви.

И не просто выносит, не просто терпит — он борется за любимую, за ее и свое счастье. Борется, чтобы победить.

Одной этой драматической коллизии в «чистом» виде уже достало бы на роман. Однако В. Старикову как писателю присуще «чувство фона»: с щедростью художника, переполненного наблюдениями и мыслями, хорошо знающего сложность обыденной жизни, он создает для главного романического действия фон, богатый второстепенными, второплановыми персонажами, исполненный обаяния достоверности.

Умение широко и достоверно воссоздать обстановку, в которой действуют его герои, передать сложность социально-трудовых взаимоотношений людей отличает произведения В. Старикова. Для него не существует «просто лирики», «просто любви», «просто героизма» — есть жизнь, в которой и любовь, и героизм проявляются в сплетении различных сторон действительности.

Хорошо зная своеобычный рабочий быт заводского Урала, Виктор Стариков немало страниц своих книг посвятил труду. И в этом романе он славит труд и по-своему романтизирует его, романтизирует без дешевой лаковой окраски. Очень характерен эпизод, рассказывающий о работе так называемых петельщиков в прокатно-проволочном производстве. С любовью описывает автор, как виртуозно трудятся эти мастера, с любовью и… горечью. С горечью потому, что тяжелейшая эта профессия, если разобраться, вовсе не «красива», она — варварство, изматывающее рабочих, пережиток досоциалистических форм труда.

Григорий пришел в цех. К нему обращается Павлик:

— На экскурсию к нам или всерьез думаешь о заводе?

— Захотелось полюбоваться петельщиками.

— Сам ими каждый день любуюсь. Доживают свое. Собираемся ликвидировать эту профессию.

— Такую красивую профессию уничтожаете?

Павлик сразу завелся:

— Красивая? Тебе — красивая! Ты стоишь в стороне и любуешься! Не могут они, понимаешь? На пределе работают! А есть возможность увеличить производительность… Но все упирается в них. Не могут они быстрее! Значит, что? Равняться на их силу?.. Красивая профессия… Варварство! Уничтожать надо такие красоты… Унизительный труд в век социализма… Автоматика нужна как жизнь! Как воздух!»

Гражданским гневом полнятся строки, когда писатель рассказывает о поэте, который «нанялся за инженерную ставку описать героический труд» на вреднейшем химическом производстве вместо того, чтобы поднять голос за полную автоматизацию процесса, за обезвреживание его. Писателю мало воспеть труд и его красоту: на действительность он смотрит с позиций борца за лучшее будущее, и само понятие красоты приобретает острый социальный смысл…

Я упоминал книгу «Золотые просеки». Она состоит из трех «тетрадей». Третья — «северная» называется «Зеленая пустыня». Горестное название. Но за этой горестностью и озабоченностью судьбами Земли есть возвышающее душу торжество: советский человек «оборудует» планету для потомков.

Вот — «зеленая пустыня»:

«… Летим над пологой зеленой равниной, с рыжеватенькими подпалинами сухостойных полян. Цвет тайги — разные оттенки зеленого и бурого. Порой малахитом просияет обширное болото. На него страшно смотреть даже сверху — гиблая топь… Ни одного холмика и ни одного самого крохотного кусочка земли. Всюду блестит вода».

«За поселком Пыновка, почти у Ивделя, мы залюбовались ровным обширным травянистым лугом. Удивительных форм, округлые, ровные, словно подстриженные садовником, зеленели кусты ивняка.

— Красиво? — иронически спросил Лев Алексеевич Журавский.

— Страшное место… Трясина! Глубина болота восемь метров. Видите, торчит стрела экскаватора? Затонул! Так и не смогли вытянуть».

Сравните это место с только что приведенной цитатой из романа «Впереди дальняя дорога». Тот же суровый реалистический взгляд на вещи. И вместе с тем — восхищение людьми подвига, людьми, которые упорно, мужественно, славно преобразуют зеленую пустыню в «работе, равной отвагою войне» (выражение Бориса Ручьева).

Описывая труд тех, кто покорял трассу Ивдель — Обь, Виктор Стариков невольно раскрывает и свое человеческое и литературное «нутро»:

«Всем строителям железных дорог, командирам и рядовым, присуще особое отношение к земле. Они идут по ней пешком, изучая каждый метр ее, каждый бугорок и впадину, леса и рощи, болота и реки, поля и луга. Им ведомы разнообразнейшие запахи земли во все времена года, они знают огненность и томительность зноя и цепкую леденящую силу мороза».

В книгах Виктора Старикова нет «высоких» слов — есть высокие чувства и мысли. Влюбленный в жизнь, он стремился и стремится к правде, чувствуя свою ответственность перед читателем, перед обществом, вместе с которым идет по жизни и делу которого верен. Он помнит уроки Серго Орджоникидзе. Глаза писателя — глаза партии и народа. Писатель — уши и совесть общества. Не всем удается быть такими, но так или иначе коммунист Виктор Стариков гражданственно озабочен этим.

Любой писатель, изображая жизнь, берет на себя право судить ее, судить людей и их поступки. Эффективность этого суда зависит от мировоззрения автора, от силы его таланта и убежденности.

Это сравнение с судьей, само по себе не новое, пришло мне на ум после повести Виктора Старикова «Типичный случай», вышедший в свет в 1974 году. Работал он над ней, во всяком случае думал, давно; подозреваю, что еще с начала 60-х годов, когда был народным заседателем в суде Ленинского района города Свердловска.

Все в повести начинается с того, что трое подростков-десятиклассников с одним взрослым парнем, прежде судившимся, на пустынной ночной улице избивают подвыпившего мясника Бусыгина, причем последний получает еще и ножевое ранение. В ходе предварительного следствия выясняется, что ребята били человека неспроста: они по предложению Сережи Горшкова решили проучить подонка за его бесконечные пьяные выходки, досаждавшие многим, и нож, на который напоролся Бусыгин, принадлежит ему самому, им он хотел подколоть ребят. Но следователь не смог выяснить главное — побудительной причины нападения на Бусыгина. Лишь в ходе судебного следствия удалось установить, что этот мерзкий тип пытался изнасиловать девочку, в которую был влюблен Сережа; ребята молчали об этом, храня ее честь и достоинство. «… Следователь ошибся, полагая, что перед ним типичный случай уличного хулиганства, — размышляет судья. — Ан нет, в нашем деле типичного не бывает…»

«Типичного не бывает» — все требует тщательного, очень конкретного, индивидуального исследования. Это кредо судьи Галышева.

Собственно, и повесть-то о нем. Случай с подростками послужил автору лишь поводом и стал сюжетной основой раздумчивого рассказа о народном судье.

Владимир Васильевич Галышев избрал профессию не случайно. Еще парнишкой, пройдя войну и сложные ее переплеты, он «решил, что… самое главное судить справедливо», и потому учиться пошел на юриста. Работы у него по горло, благородной, но не всегда благодарной; автор показывает, в каком круговороте дел проходят будни судьи и сколь разнообразны «дела» — от мелкой семейной ссоры до убийств. Но ни на минуту не черствеет Галышев душой и, свято соблюдая законность, не дает дремать беспокойному стражу человечности — совести. «Всегда ли ты судишь справедливо?» — этот тревожный вопрос стоит перед ним постоянно, он слышит его от своих избирателей, от родной дочери и чаще всего задает себе сам. И потому живет в нем чувство ответственности.

«Они ждут от меня справедливости. Подсудимый стоит не передо мной, он стоит перед своим Государством. И по тому, как оно отнесется к его поступку, он будет судить о Государстве и обо всех, кто представляет его».

Наказание несет не только карательную функцию — оно воспитывает. В руках судьи острое оружие в борьбе за человеческое в человеке, за коренные принципы социалистического общества. Недаром так взволнованно говорит об этом фронтовой друг Галышева.

«Колотовкин трехпалой рукой поднял рюмку:

— За трудную вашу должность, комбат! Не вышли вы из войны. Продолжаете бой за людей».

С разными «делами» встречается судья Галышев, разные люди с разными судьбами проходят перед ним, и непрестанно приходится ему размышлять о таких нелегких и «грязных» проблемах, как борьба с мещанством, с легким, потребительским отношением к жизни, с пьянством, с корыстью и равнодушием. Вместе со своим героем размышляет автор. И мы, читатели, втянутые в круг их дум, тоже размышляем, судим…

… Уже несколько лет Виктор Александрович живет на родине — в Москве. Но писателем он остается «уральским», потому что об Урале в основном его книги, там живут его герои и его душа. Вот сейчас, уже не первый год, трудится он над большой повестью о Мамине-Сибиряке, писателе тоже «уральском», хотя жил и печатался Дмитрий Наркисович по большей части не на Урале.

Углубление В. А. Старикова в жизнь Мамина-Сибиряка было для меня, как и для многих других, несколько неожиданным.

— А я им уже более сорока лет интересуюсь, — сказал мне Виктор Александрович. — Началось это еще в тридцатых годах с поездки в Висимо-Шайтанский завод, с путешествий по Чусовой. Позднее были встречи с Борисом Дмитриевичем Удинцевым, племянником писателя, известным маминоведом. Многое дали архивные розыски в ЦГАЛИ, в Пушкинском доме, работа в Ленинской библиотеке и музее Мамина-Сибиряка в Свердловске. Вот, например, переписка отца писателя со своими товарищами…

И увлеченно, с подробностями, Виктор Александрович принялся рассказывать о документах, которые он использует в работе над повестью.

Это будет объемистый труд. Выдающийся писатель-реалист, видный и своеобразный представитель русского социального романа, убежденный демократ, Дмитрий Наркисович Мамин еще во многом не раскрыт литературоведами и биографами. Мало исследована его журналистская деятельность, плохо прочитаны вовсе не редкие при жизни писателя критические высказывания его современников, недостаточно полно рассмотрены личные, семейные взаимоотношения.

Мне довелось читать начальные главы произведения В. Старикова. Это очень интересно. Правда, говорить о неопубликованном у нас не принято. Может быть, действительно, подождать? К тому времени, когда эти мои заметки увидят свет, первая часть повести о Мамине-Сибиряке — рассказ о жизни Дмитрия Наркисовича до появления его «Золотухи» в «Отечественных записках» — должна быть напечатана на страницах журнала «Урал»…

Очень уж быстро движется время. Кажется, совсем недавно я писал статью, вызванную 60-летием В. А. Старикова. И уже прибавилось пять лет. Но важнее то, что годы эти проходят не впустую: новые свершения, новые книги. Жизнь продолжается, и впереди, как сказал сам писатель, дальняя дорога…

1975 г.

ПАВКА-КОММУНИСТ

Так называется повесть Павла Дмитриевича Соломеина о Павлике Морозове. То была его последняя работа: книжка вышла в ноябре или декабре 1962 года — 11 декабря Павел Дмитриевич умер.

Был жгучий мороз. Гроб долго несли на руках на далекое первоуральское кладбище. Процессия была густой и длинной. Могилу в проледеневшей каменистой земле вырубили глубоко. Гроб, по старинному уральскому обычаю, опустили на толстые смолевые плахи и плахами же прикрыли. Глухо падали стылые комья земли. Леденели венки. Кто-то из заводских мужиков вздохнул сдавленно:

— Вот и похоронили Павку-коммуниста…

«Павке» было пятьдесят пять, но друзья часто называли его так — как и героя его повести. И это не было случайным совпадением. Продлись жизнь того паренька из лесной деревеньки Герасимовки, не оборви ее в 1932 году зверюги в человеческом обличье, Павел Трофимович Морозов жил бы, наверное, схоже со старшим тезкой, и вместе в одной партии творили бы они свое коммунистическое дело.

В Павлике Морозове с особой резкостью и силой отразилась эпоха второй революции в деревне, свирепый пламень классовой борьбы, полыхавший в годы коллективизации. Два мира — молодой, светлый советский мир и черный мир кулачья-капиталистов — сшиблись в смертной схватке. И в кипень яростного боя отважно вступил простой деревенский мальчишка.

Он был ярым, воинствующим правдолюбом. А правда для него была одна — святая правда ленинских идей.

Он познал ее в школе, в книгах и газетах, в жизни. Она пронизала все его существо, и ей он отдал свое сердце, свою жизнь.

Алексей Максимович Горький писал в 1933 году:

«Родные по крови, враги по классу убили Павла Морозова, но память о нем не должна исчезнуть, — этот маленький герой заслуживает монумента, и я уверен, что монумент будет поставлен».

Одним из самых первых, кто позаботился о монументе герою, был Павел Соломеин.

Впервые его книга о Павлике Морозове вышла в 1933 году. Второй ее вариант под названием «Павка-коммунист», переиздаваясь, живет и поныне.

Право на это Павлу Дмитриевичу Соломеину дала его жизнь, и я хочу о ней рассказать. Ибо в ней — и эпоха, и личность незаурядного гражданина своего времени, и его литературный труд.

Родился Павел Соломеин в семье потомственного кузнеца 12 июля 1907 года в селе Сосновском Покровского района, что раскинул свои земли на юге Свердловской области. Восьмилетним мальчонкой он остался без родителей, мыкался сиротой и до 1924 года вел бесшабашную, голодную, изнурительную жизнь беспризорника. Однако чистота души и зачатки воспитания в трудовой семье не дали прилипнуть к парнишке коростам неправедности, а когда было Павлу уже под семнадцать, советская судьба раскрыла перед ним двери Маминского детдома.

Детдомовская обстановка, коллективизм были ему бальзамом. Павел стал организатором одного из первых в Покровском районе пионерских отрядов и одним из первых покровских комсомольцев. Двадцати лет он вступил в Коммунистическую партию. Поучившись в родном селе столярному делу, в 1928 году направил Павел свои стопы в областной город. В Свердловске работал он рассыльным писчебумажного склада, потом был в этом складе учеником продавца и упаковщиком книг.

Работа как работа, но была она не очень по душе. А по душе дело дала ему партия: в 1930 году Павла в числе 25-тысячников направили в деревню.

Перед отъездом он зашел к своему знакомцу Павлу Петровичу Бажову. С этим светлоглазым бородачом, который в редакции «Крестьянской газеты» заведовал отделом крестьянских писем, молодой Соломеин был связан давно: еще из Покровского района слал в газету свои заметки и корреспонденции. Бажов в то время пристально следил за происходящим на селе, в «Крестьянской газете» кроме многочисленных заметок и корреспонденций он печатал свою повесть «Потерянная полоса», очерки «В новой деревне», которые позднее составили книгу «Пять ступеней коллективизации».

Павел Петрович к молодому селькору относился с симпатией и вниманием, видя в нем «искру божью». Напутствуя его перед отъездом в деревню, он посоветовал вести подробные дневниковые записи.

В селе Белоносово Покровского района Павла Дмитриевича избрали секретарем партийного комитета и членом правления коммуны «Красный день». Работы было много — хлопотной, нервной и жаркой. И все же Павел умудрялся выкраивать время для дневников, для литературного труда и учебы.

Тогда-то он впервые обратился к «настоящему» писателю — Льву Абрамовичу Кассилю; очень уж понравилась ему только что вышедшая биографическая повесть Кассиля «Кондуит». Вот какие, уже более поздние, остались об этом свидетельства.

Из письма П. Соломеина Л. Кассилю в 1945 году:

«Лев Абрамович! Этим письмом я отмечаю наш своеобразный юбилей. 15 лет тому назад мальчишка-двадцатипятитысячник получил первое письмо от молодого, но уже маститого писателя».

И ответ Л. Кассиля:

«Ну, здравствуйте, здравствуйте, старый друг Павел Соломеин! Вот хорошо, что снова отыскался след Ваш. Мы теперь очень научились ценить старые сохранившиеся связи… после стольких утраченных.

Да, я о Вас неоднократно справлялся в Свердловске, но все получалось так, что свидеться нам не выходило. Ну вот, опять списались. А у меня с Вами связано воспоминание об очень важной поре моей жизни. Вы, могу теперь признаться, были первым читателем, приславшим мне настоящее большое письмо. И Вам я первому ответил обстоятельно и пространно. И сколько бы сотен писем впоследствии я ни получал, воспоминание о том Вашем письме, первом, большом и настоящем из полученных тогда мною, не глохло…»

Павел тут же отвечал:

«От души благодарю Вас за теплое, искреннее письмо. А Вашим признанием я даже горжусь. Ведь это значит, что я первый оказался внимательным читателем Вашего «Кондуита» и по заслугам оценил его и даже, кажется, не особенно вежливо поругал за что-то. А ведь, по совести говоря, трудновато мне было тогда подняться до того, чтобы критиковать признанного писателя, слишком безграмотен я был для этого. Когда мы переписывались, я часто удивлялся Вашей терпеливости: как у Вас хватало времени и терпения писать незнакомому парнишке длинные письма, учить его, как пишутся слова «сборник», «приемлю» и т. д. Я-то учился на Ваших письмах…

… А Ваш, кажется, «Рассказ о необыкновенном» я использовал в своих докладах о текущем моменте, и колхозники после большого трудового дня, сжимая кулаки, ночью шли скирдовать хлеб вручную. Годовой план хлебозаготовок выполнили в начале сентября и стали сдавать хлеб сверх плана. Потом по их обращению, опубликованному в «Уральском рабочем», развернулось движение сдачи хлеба сверх плана по нашей области, а затем и по всей стране. «Обращение» писал я. Это было самое талантливое мое произведение. Оно помогло собрать миллионы пудов сверх плана. Как видите, я не стал писателем, но все годы войны все-таки был партийным литератором и, не хвастаясь, скажу, что кое-что сделал для фронта».

Переписка эта с перерывами длилась тридцать два года — до смерти П. Д. Соломеина. Последней в ней была телеграмма 1 января 1963 года: «Новогодний привет автору — тезке Павки-коммуниста. Лев Кассиль», — он еще не знал, что «адресат выбыл» навечно.

Начав переписку, Павел надеялся получить от Кассиля помощь — поучиться у него. И писатель с щедростью пошел на это. Он, подробно отвечая на вопросы Соломеина, советует молодому партийному работнику и начинающему литератору, как организовать рабочий день, разбирает стиль его писем и газетных очерков, высказывается о литературе, о различных художественных произведениях, делится своими задумками, советует, как составлять план книги, в какой последовательности писать вещь: в то время Павел уже готовился писать повесть о коллективизации в деревне.

В одном из писем 1932 года Лев Кассиль отмечал:

«Общее впечатление, что Вы сильно выросли за то время, как я Вас знаю «письменно». Исчезает суетливая неловкость выражений, китайское самоуничижение, мещанские стилевые обороты. Вы стали выражаться проще, крепче. Мысль стала выпуклее, язык ровнее».

И не Кассиль ли подтолкнул Соломенна предложить в печать рукопись повести, когда, поздравляя Павла с 25-летием, писал ему в том же году:

«Не все Юлии Цезари, не все в 20 лет должны восклицать: «Еще ничего не сделано для бессмертия!» Нет! Наши боли и радости, наши взлеты и провалы, трудности, улыбки и хмури — все это бессмертно, потому что мы — люди замечательнейшего из времен.

Правнуки, поучайтесь!»

Повесть называлась «Пути-дороги». Соломеин показал ее Павлу Петровичу. Отрывки из повести, названные «В разные стороны», были в 1932 году опубликованы в сборнике «Колхозные огни» под редакцией П. Бажова.

Павла в это время уже перевели в Свердловск и назначили заведующим пионерским отделом (потом заместителем редактора) областной детской газеты «Всходы коммуны».

Через неделю после убийства Павлика и Федюшки Морозовых, 10 сентября 1932 года, в деревню Герасимовку выехала для расследования преступления бригада ЦК и Уралобкома ВЛКСМ. В ее составе был и Павел Соломеин. Он жил в Герасимовке до суда над извергами — до 25 ноября.

Павел был коммунистом, бойцом своей партии всегда и во всем. Эти полтора месяца он не только изучал обстоятельства убийства братьев Морозовых. В качестве уполномоченного Тавдинского райкома партии он занимался хлебозаготовками, во всех деревнях Герасимовского сельсовета организовывал красные обозы имени Морозовых и принял самое активное, непосредственное участие в создании колхоза имени Павлика Морозова. Поначалу в колхоз вошло четырнадцать хозяйств единоличников. В Герасимовском музее, где хранится фотография П. Д. Соломеина, о нем говорится как о первом председателе колхоза.

Вернувшись в Свердловск, Павел получил от Уралобкома ВЛКСМ задание написать книгу. Был установлен срок… в десять дней! Он написал за двадцать, и на него наложили взыскание: нарушил срок. Впрочем, и редактору газеты объявили выговор: он на это время не освободил Павла от редакционной работы.

Книга была издана в 1933 году, называлась «В кулацком гнезде», и сразу же была переведена на несколько языков народов СССР, отрывки из нее печатались в парижском пионерском журнале.

В августе 1933 года Павел послал книгу А. М. Горькому. Ответ Алексея Максимовича, полученный в сентябре, был сокрушителен (он опубликован в 30-м томе Собрания сочинений писателя).

Можно было утешать себя тем, что Горький не отвечал тому, кого считал в литературе безнадежным. Можно было ссылаться на кощунственно жесткие сроки. Но разве ими перед читателем оправдаешься? Читатель об этом не знает и знать не хочет.

Друзья утешали Павла — он отмахивался. Горечь души своей он другим показывать не любил. Да и некогда было горевать.

Вскоре редакция «Всходов коммуны» вновь послала его в Герасимовку, там он по заданию Тавдинского райкома партии выступал общественным обвинителем на судебном процессе в деревне Владимировне: кулачье избивало пионеров. В январе 1934 года Павел опять жил в Герасимовке у Татьяны Семеновны Морозовой, матери Павлика и Феди. Опять занимался хлебозаготовками, раскулачиванием, снова выступал обвинителем на судебном процессе, потом с двумя осодмильцами вылавливал кулацких сынков из вооруженной банды, готовившей покушение на него, уполномоченного райкома партии Соломеина. Об этом Павел написал позднее в рассказе «Как я играл на гармошке», который был опубликован в «Тавдинской правде» посмертно.

Ненадолго уходил он из газеты на комсомольскую работу, потом вернулся и трудился в «Уральском рабочем», «Пионерской правде» и в комсомольской газете «На смену!» Мы с ним познакомились в тридцать восьмом или тридцать девятом году, но мельком: я был начинающим литсотрудником «Всходов коммуны», а он ходил в «настоящих» журналистах и в газете «На смену!» не то заведовал крестьянским отделом, не то временно исполнял должность ответственного секретаря.

Помню его тогдашним: в гимнастерке-юнгштурмовке, невысокого роста, крепенький, круглоголовый, с быстрым взглядом карих глаз, с короткой открытой улыбкой, всегда в окружении людей. Мы иногда встречались у бильярдного стола, но он, сколько помню, не играл, только довольно едко «подначивал» играющих.

А по-настоящему мы познакомились и сблизились уже после войны. Окончив областную годичную партшколу, Павел работал редактором городской первоуральской газеты «Под знаменем Ленина», потом перешел к нам в «Уральский рабочий» собкором по Первоуральскому кусту и Ревде.

В редакции он появлялся не очень часто, но всегда дельно, с какими-то предложениями и соображениями. Большая скромность и застенчивость сочетались в нем с нравом бойца. Он умел терпеливо ждать и молчать, но когда дело касалось важных, принципиальных вопросов — был горяч и мог «рубануть» резким словом.

Порой он приезжал на какой-либо попутной машине прямо с завода или колхозного поля, в запыленных, грязных сапсгах, в брезентовом плаще и этим вроде бы гордился и посмеивался:

— Вам тут что в кабинетах! А мы булочки своими руками делаем.

Или начинал «по-крестьянски» прибедняться:

— Мы ведь не шибко ученые, щи лаптем хлебаем…

Это, видимо, была защитная одежка человека застенчивого и ранимого. В серьезных разговорах он был умен, рассудчив и показывал превосходное знание политики, экономики, технологии производства и народного быта.

Не имея законченных, наверное, и четырех классов, Павел упорно занимался самообразованием. Это можно было понять и по его переписке с Л. Кассилем, это видно было по тому, как много и вдумчиво он читал. А недавно, отвечая на мои вопросы об отце, его дочь Надежда, ныне тоже журналист, рассказала в письме:

«Теперь я вижу, как много он учился, можно сказать, всю жизнь… Имеются у меня папины тетради: в 45 лет — дроби и уравнения, упражнения по русскому языку, правила грамматики! Когда я училась в университете, мне не пришлось пользоваться учебными библиотеками, т. к. все книги по русскому языку, литературе, истории журналистики и советской печати, атеизму, философии, истории искусств я обнаружила в домашней библиотеке. Причем все они были отцом прочитаны, судя по карандашным отметкам на полях. Этот красный карандаш можно обнаружить, открыв любой том Собрания сочинений Ленина. То есть весь университетский курс был пройден им самостоятельно…»

Все больше мешало Павлу нездоровье. В 1953 году он вернулся в газету «Под знаменем Ленина», одно время работал контролером в первом трубопрокатном цехе новотрубного завода, опять в газете и наконец в пятьдесят неполных лет был вынужден по болезни уйти на пенсию.

Движения его стали настороженно-медленными, приходилось умерять их порывистость, и тот, кто знаком с сердечными заболеваниями, поймет это. Сердце Павла Дмитриевича давало самые серьезные сбои. Я до сих пор удивляюсь тому мужеству, с которым он так умело притворялся бодрым. Собственно, это было не притворство, — он умел держать себя в руках, а душевная бодрость, оптимизм всегда были в его натуре.

Еще в его натуре были удивительная доброта и отзывчивость. Самые разные люди непрестанно обращались к нему за советом и помощью и всегда находили их. Привести с улицы безвестного, бездомного бродяжку или хулиганствующего парня, накормить и согреть, устроить на работу, «выбить» ему жилье и потом присматривать за ним — это для Павла было делом обыкновенным. Очень любил он детей. Своих — писал им веселые стихи, дарил книги, дружил с ними; чужих — читал им Маяковского, Блока, Есенина, Михалкова, рассказывал о трудном детстве отцов и дедов, о Павлике Морозове.

В Свердловск теперь он приезжал редко, иногда я наведывался к нему в Первоуральск. Медленно бродя по улицам, мы разговаривали о разных разностях. Порой, забывшись, я ускорял шаг, и Павел останавливался с робкой, смущенной улыбкой: надо было отдышаться и умерить болезненно дергающийся «мотор». Однажды в сквере он поймал пчелу и тут же приложил ее к оголенной груди, чтобы ужалила:

— Отличное средство при ревмокардите и грудной жабе. Я вот прошлое лето жил на родине, в Покровском, каждый день пчелок использовал. Помогает…

Он, как всегда, бодрился и улыбался, но болезнь его все-таки прижимала. Все чаще в мыслях и разговорах он возвращался к своей книге о Павлике Морозове.

Вслед за его первенцем появилось о юном герое уже немало произведений: повести В. Губарева и А. Яковлева, поэтические творения Е. Хоринской и С. Щипачева, пьеса Л. Румянцева и другие вещи. Однако его книга все же была на отличку — и потому, что самая первая, по горячим, еще дымящимся кровью следам событий, и потому, что написана была человеком, который своими глазами видел все, касающееся тех событий, сам принимал непосредственное участие в их расследовании. Его книга была максимально приближенной к событиям и максимально достоверной.

— Горький, он меня обругал, конечно, правильно, — не раз повторял Павел Дмитриевич. — Но ведь в ту пору написать лучше я не мог: ни умения не было, ни времени.

— Но не значит ли это, Павел, что сейчас-то тебе нужно переписать книгу заново? Это твое право и твой долг!

— Не знаю. Может быть…

Потом он как-то сказал:

— Видишь, в чем дело… Павлик Морозов это ведь очень типичный случай и далеко не единственный. Только мне привелось участвовать в расследовании примерно десяти убийств пионеров кулачьем. Только мне. А всего по Уралу, по стране — сколько их было, подобных жертв! Не счесть. Обо всех не расскажешь, но забывать об этом мы не имеем права.

Однажды он показал мне письма Льва Кассиля, касающиеся книги «В кулацком гнезде». Первое было от 22 января 1934 года. Лев Абрамович подробно, тщательно анализировал повесть, постранично указывал огрехи, писал о недостатках и достоинствах.

«А что хорошо в книжке? Она довольно хорошо построена. Действие располагается правильно и разворачивается живо. Вы местами хорошо тормозите развязку, делая вовремя остановку, умело перебивая повествование и оперируя переносом действия».

В другом письме позднее он настаивал:

«… 2-е издание Павлика выпускайте, слегка почистив и подправив. Непременно двигайте 2-е издание».

«Слегка» почистить и подправить — этого, Павел считал, мало. Уже в 1958 году он поделился с писателем своими мыслями и сомнениями относительно возможной переделки книги. Кассиль отвечал:

«… то, что когда-то Алексей Максимович задел Вас на каком-то крутом повороте своего критического слова, пусть Вас не смущает.

Уж как крепко в свое время доставалось Безыменскому, Молчанову, Кудрейко от Маяковского, а они, слава богу, живут, здравствуют и успешно работают в литературе, чего и Вам желаю. Быль молодцу не укор. А особенно, если добрый молодец нашел в себе силы сделать полезные выводы из давних промахов».

Наконец Павел Дмитриевич решился. Было это, видимо, году в шестидесятом.

Работалось трудно. Очень трудно. Он уже задыхался, жил на кислороде. Часто работать приходилось лежа в постели.

И все-таки у него достало сил на этот свой последний подвиг — книгу он закончил. Назвал: «Павка-коммунист».

… В десятой первоуральской школе работает литературный музей, где собраны материалы о писателях-уральцах; есть и специальный раздел, посвященный П. Д. Соломеину. Сюда приходит множество писем. Педагоги гуманитарных вузов и школ, бесчисленные юные читатели из разных городов Советского Союза и из-за рубежа просят рассказать об авторе «Павки-коммуниста». Музей, что может, делает. Хочу надеяться, что эти мои заметки помогут музею в его благородном и нужном деле.

1975 г.