Говорят, что горе забывается скорее, чем радость. Таково счастливое свойство памяти. И за рыданием все равно придет улыбка. Весна побеждает зиму. Жизнь должна цвести.
Все это так. Все это правильно. Только шрам рваной раны не сгладишь. Друга убитого не вернешь. И если на земле твоей колосятся милые сердцу нивы, дымят родные заводы — как забудешь ты, что земля эта кровью полита, и слезами, — оттого и колосятся хлеба в раздолье полей, оттого и заводы шумят, и жизнь цветет.
Вспомни…
Вспомни, как на пыльных проселках протягивали к тебе руки женщины, объятые горем. Как дымные зарева кутали небо. Гимнастерка расползалась от едкого пота. Друг твой падал и оставался лежать, а ты, спотыкаясь, шел дальше, и западный ветер дул тебе в спину, горький, дымный ветер с запада.
Так ведь было, товарищ Гурьев?
Так.
Ротный писарь-аккуратист вывел четко, по всем правилам: Гурьев Александр Иванович. Рядовой. Беспартийный. 1922. Дер. Лисенки Горьковской области. Рабочий. Подмигнул благосклонно: дескать, не робей, милый. Парень ты вроде славный, солдатом будешь хорошим.
Вот ты и солдат. Трехлинейка на ремне. Шинель на плечах — пехотинская серая матушка.
Враг— на западе, путь — на восток. В сердце горечь. Кругом пожарища. Плач кругом, разруха, смерть.
Под Воронежем писарь против фамилии «Гурьев» в ротном списке зачеркнул слово «беспартийный» и надписал: «ВЛКСМ».
А дорога все еще шла на восток. От Перемышля до Волги — это была хорошая школа. «Университет» начался позднее — в наступлении.
Падал снег. Сквозь мутную пелену виднелись в сугробах избы. Вышли на пригород. Немецкий пулемет ударил по цепи. Ухнули сзади свои орудия. Дымом окутались немецкие позиции, и мутное пламя заметалось над хатами. Перебежками и ползком ты бросил свое отделение на рубеж атаки. Мины прижали к земле. Самая тяжкая тяжесть вдавила тебя в снег, а снег таял от твоего горячего пота. Прильнув к холодной, неласковой защитнице-земле, всем телом вжимаясь в нее, ты чувствовал, как налились свинцом и каменели ноги. Но, заглушая смертный грохот, еле слышным голосом ротный приказал идти в атаку, но лейтенант поднимал уже взвод, и, отталкивая от себя землю, проклиная слабость тела, ты насильно толкнул себя вперед, встал согнувшись, выпрямился и, шагнув, закричал: «За мно-о-й!».
Однако лишь тогда, когда ты перемахнул через вражеские траншеи и увидел себя уже в деревне, когда заметил, как нежно белеет снег под серым, едко пахнущим пороховым налетом, увидел немцев, убегающих к лесу, а навстречу тебе, протягивая руки, метнулась невесть откуда взявшаяся простоволосая, со впалыми щеками русская женщина, — лишь тогда осознал ты, какая сила помогла тебе перешагнуть смерть, и понял, что святы два эти слова: советский солдат. Когда через несколько дней тебе вручали твой первый орден, сияющий золотом орден Отечественной войны I степени, ты в ответ сказал только три слова:
— Служу Советскому Союзу!
Под вечер проходили через Ворошиловград. Были скорбны черные глазницы домов, осиротевших год назад. Тоскливо погромыхивая на ветру, корчилось рваное железо крыш. Посиневший от холода мальчонка кричал «мама!» и плакал, а мама лежала рядом с немецкой пулей в голове. Улица вела на запад.
Все тот же горький, дымный ветер веял над землей. Только теперь он дул тебе в лицо. Родина была за спиной. За тобой была Родина. Вот что было важно. От этого ты чувствовал себя сильным, и воинское мастерство — воля, умноженная на умение и отвагу, — стало твоим кровным делом.
Села… Города… Заводы… Реки… Много рек. Много сел и городов. Разве все упомнишь? Конечно, победителю надо знать, что он отвоевывает, но это можно знать и без географии. И ты знал: честь, свободу, счастье, жизнь.
Впрочем, есть места, названия которых врубаются в память.
Деревня называлась Пакш. Это было под Будапештом. Вы заняли ее ночью. Вся в траншеях, оплетенная колючей проволокой, деревня сопротивлялась упорно. В ней были немцы.
На рассвете, не дав передохнуть после боя, батальонный созвал командиров и коммунистов. Ты к тому времени стал уже членом ВКП(б). Батальонный привел вас к кузнице. И вот что увидели вы там.
В кузнице лежали трупы русских солдат. Вы взглянули на них и поняли, как умирали эти люди. Фашисты калили железо в горне и выжигали у пленных глаза. Затем они клали человека головой на наковальню и били по голове кувалдой, пока голова не сплющивалась. В сарае, что стоял рядом, был колодец. В колодце, почти до краев его, лежали обугленные человеческие кости.
Деревня называлась Пакш.
Говорят, что память имеет счастливое свойство… Не надо! Не нужно оно нам. Пусть память хранит все. Так будет лучше для человечества.
Бойцы скрипели зубами. Позади были изнурительный марш, ночной бой, еще не успели позавтракать, а по ротам шел ропот:
— Долго мы тут стоять будем?
Ненависть жгла сердца…
Орден Славы — свой третий орден — ты получил за Будапештом. Слава о советском человеке уже полонила мир. Отчизна-победительница, раздольная твоя страна, далекая и близкая, прислала тебе орден. И с какой радостью и гордостью, получая его, ты ответил:
— Служу Советскому Союзу!
Потом — опять бои. Уже вошедшие в привычку, ставшие ремеслом.
Взбалмошный треск ракет и выстрелов в ночь на День Победы, и — тишина мира…
И вот явился ты на Свердловский завод транспортного машиностроения — старший сержант запаса Александр Гурьев. Заведующий отделом кадров с минуту любовался твоим молодецким видом. Высокий, статный. Широкие крепкие плечи. Добродушное округлое лицо. А темные брови над карими глазами, упрямо сдвинувшись, срослись в одну линию. И у губ — две жесткие, солдатской жизнью вырезанные складки.
Ты поступил работать слесарем на сборку тендерных рам.
Полусумрак цеха напомнил о блиндаже. Ярко вспыхивали и шипели, рассыпая огненные брызги, электросварочные аппараты. Гулко бил молот. Приятно было крутануть его в руке — литой двухпудовый кусок металла, под ударами которого послушно гнулось толстое железо. Высоко под крышей громыхал, таская тяжеленные детали, кран, ворочал рамы, собранные тобой с товарищами.
А товарищи подобрались отличные — упорные, веселые и работящие.
— Взялись так все взялись — как в армии, — говаривал им ты.
И они, хотя в армии никто из них не служил, за работу брались по-солдатски дружно и сноровисто.
Был в бригаде автогенщик. Хороший парень, но зачем бригаде автогенщик, если каждый без ущерба для дела может управиться с автогенным аппаратом? А для этого парня работы на заводе и без того хватит. Все согласились с этим. Хлопот, конечно, прибавилось. Но ведь радости приходят в хлопотах, в делах. Разве не гордишься ты тем, что под твоими руками оживает металл, разве не радуешься, что и твоим трудом встает в строй еще один паровоз? Еще и еще для далекого Ворошиловграда.
Ты вспоминаешь ту зиму и тот Ворошиловград, скорбные глазницы пустых домов, скрежещущее рваное железо на крышах, запустение, разруху… Сколько же надо труда, чтобы вновь все отстроить! Но как оставить разрушенным то, что стало дважды кровно родным?! И разве пахарь корчует лес не для того, чтобы засеять землю? Начатое тобой, тобой и завершится. Спасенная земля ждет возрождения.
Когда пятилетний план восстановления и развития хозяйства страны, рожденный в неусыпном бдении Кремля, стал известным, ты понял, что вот это как раз то, о чем ты думал. Это был и твой план.
Партия помогла тебе заглянуть в будущее, и ты ясно увидел цель — высокую и прекрасную.
Когда у человека есть большая цель и он знает, что надо делать, он стремится сделать нужное быстрее. Если, отстраивая свой дом, человек видит, что за день вместо одной половины крыши можно покрыть обе, разве он не сделает этого? Ты стал делать в два и в три раза больше производственного задания.
— Взялись так взялись — как в армии, — говаривал ты товарищам, и они не отставали от тебя.
Обуянные жаждой созидать, вы не хотели знать передышек в труде. Так по ратным дорогам шагали к победе солдаты, проходя мимо хаты в стужу, мимо родника в зной. Было не до привалов. Активное, боевое мастерство — воля, умноженная на умение и решимость, — искало новых и новых точек приложения силы.
Однажды сварщик Р. стал жаловаться товарищам, что плохо зарабатывает. Ты слушал, играя желваками, и не вытерпел:
— Работать будешь — заработок будет. О заработке много думать станешь — работа по тебе соскучится. А ей скучать по нам неслед. Это нам по ней томиться надо. Понятно? Знаешь лозунг такой: быстрее залечить раны?.. Я эти раны видел. Они у меня вот где — душу жгут. Понятно?
Партийная организация утвердила тебя агитатором. По утрам ты читал товарищам газеты и, когда начинались вопросы, откладывал газетный лист в сторону и рубил по-своему, по солдатски.
— Вот мы раму сделали — хозяйству прибыль. А если за то же время две сделать? А в соседнем цехе — углепогрузочные машины так же бы. А? Вот о чем нам думать надо.
Как ты злился, когда среди деталей, приготовленных для сборки, оказывался брак! Но больше всего раздражали задержки в их доставке. Ты шел к мастеру, шел к начальнику цеха, к парторгу:
— Не видите разве, товарищи? На себе детали подтаскиваем. Мне, конечно, не трудно. Силенка есть. Только это не дело. Если бы мы на войне из окопов за патронами в тыл бегали, где бы она была, победа наша?
Так ты сам сравнил сегодняшний свой день со вчерашней солдатской страдой.
Ярко горели огни электросварки. Громыхал кран. Гулко бил по металлу твой молот. Послушно гнулось толстое железо. Удар — шаг вперед, еще удар — еще шаг. В атаке равнение на передних. Идущему впереди — слава!
К первому марта этого года ты закончил свою пятилетку. Еще два месяца — полгода следующей.
Ветер бьет в лицо, привольный мирный ветер. Села… Города… Заводы… Не твоим ли трудом поднимаются они из пепелищ?
Ты сегодня — снова солдат. Солдат пятилетки. Твой вчерашний ратный и сегодняшний мирный труд — единое священное дело. Спасенная тобой земля тобою и возродится. Вчерашний подвиг зовет к новым — на фронте коммунистического труда. Слава твоя зовет тебя.
Послушай: над страной не она ли шумит — пулями иссеченная, ветрами исхлестанная, слезами омытая солдатская добрая слава? В нежном шелесте колосьев на Дону, в мощном гуле Запорожстали, в рокоте Днепрогэса, в перезвоне пил и топоров на колхозных стройках Смоленщины, в торжественных гудках паровозов Ворошиловграда — ты слышишь, товарищ Гурьев, старший сержант запаса? — шумит, шумит над страной, наливается спелым колосом честная твоя, заслуженная слава советского солдата! Вольный ветер несет ее над миром, алыми полотнищами разбросал над Будапештом, дальше понес…
Так живет, будоража мир, слава русского советского солдата, воли его нерушимой, труда его сегодняшнего — доблестная гордая слава.
… Этот беглый очерк о вернувшемся с войны солдате был опубликован в газете «Уральский рабочий» 9 мая 1948 года, в третью годовщину нашей Победы над фашизмом. И с газетной фотографии смотрел на читателя бравый, грудь в орденах, 26-летний слесарь Александр Гурьев.
Шел сорок восьмой. Всего несколько месяцев назад отменили карточную систему. Лишь совсем недавно хилые военные рубли сменили на новые. Еще многие из нас донашивали солдатские кирзачи и гимнастерки. Еще мыкались по толкучкам обезумевшие от войны и водки инвалиды на культях. Еще было голодновато, и все горожане по-прежнему садили картошку, и, когда с лопатами и тяпками ехали за город, глазам открывалась не панорама новостроек, как теперь, а нагромождение приземистых и грязных, с подтеками и трещинами на стенах, осевших в землю бараков. Это у нас, на Урале. А там, на западе страны, где прошли орды оккупантов, было, понятно, во сто крат хуже. Там царила еще разруха, и на пепелищах жизнь надо было строить заново.
Вот тогда я и рассказал в газетном очерке об одном из сынов Отечества. В нем, в Александре Гурьеве, думалось мне, отразилась судьба миллионов. Молодой парень жил жизнью Родины. Пришла война — он воевал достойно. Наступили мир и созидание — он отдал себя ударному труду. Шла первая послевоенная пятилетка…
И вот я снова встретился с ним почти через двадцать семь лет.
Впрочем, не сразу, не сразу произошла встреча. Вначале я написал в Свердловск на этот завод своему другу: все ли еще работает у вас такой-то? Работает, ответил друг… Приехав на завод, я прежде всего пошел к секретарю парткома: все-таки Гурьев — коммунист с тридцатилетним стажем. Потом разговаривал в отделе кадров, потом с начальником цеха, с его заместителем, со сменным мастером, с рабочими.
Мнение их — в общем-то людей совсем разных — было единым.
… Александра Ивановича я узнал сразу. Все такой же высокий, крупнотелый, чуть-чуть погрузнел. То же простое русацкое лицо, только уже не назовешь его свежим, и, конечно, морщинки. Что поделаешь, уже не двадцать шесть — за пятьдесят. Нас, таких, молодежь стариками считает.
Как же складывалась ваша жизнь, дорогой Александр Иванович?
Он по-прежнему не очень-то разговорчив. Молчание ценит больше слов. И по-прежнему любит «нукать».
— Все хорошо у вас?
— Ну.
— Слышал, давление высокое, гипертония?
— Ну.
До 1957-го он работал слесарем-сборщиком. Бригадирствовал. Потом назначили сменным мастером, а с 1966-го он старший мастер, начальник участка сборки в механосборочном цехе.
Известно, что в машиностроительном производстве сборка — дело не только весьма ответственное, но и хлопотное весьма. Часто заедает неритмичность, а сами сборщики в этом неповинны: авралы создают те, кто готовит детали. Обстоятельство это, естественно, нервирует, рабочим оно не по нраву.
— Тут главное — найти с ребятами общий язык, — говорил мне Владимир Константинович Винокуров, начальник цеха. — Успех дела, скажу я вам, зависит от Гурьева как от личности, — он приналег на последнее слово, — от его характера и опыта, от умения ладить с людьми.
Характер у Александра Ивановича вовсе не гладенький. «Ладит» с людьми он по-своему. Человек нервный, достаточно суровый и резкий, он уважает требовательность и спросить умеет жестко, разгильдяев и пьяниц не терпит.
Но самая лучшая в цехе трудовая дисциплина на участке Гурьева, надо полагать, не только оттого, что Александр Иванович так требователен. Тут дело во всем комплексе его качеств, в прямоте и цельности его натуры, в незапятнанности собственной репутации. Таких, как он, нельзя не уважать, нельзя не слушать. Строг, но не крикун, спрашивает не ради показухи, а ради дела. Рабочие это очень хорошо понимают. И, кроме того, они, знают доброту своего строгого «старика» и его уважительность к рабочему человеку. Знают: если обругает, то справедливо, и обязательно поможет.
К опыту Александра Ивановича в цехе относятся доверительно. Он не гнушается не только объяснить, что надо, и показать руками, но и запросто стать на рабочее место и взяться за сборку. Тогда — залюбуешься.
— Экономия зарплаты по участку выйдет, — усмехается Александр Иванович.
Из своей застекленной со всех сторон конторки поглядывает он на склонившихся у стендов сборщиков и не только видит, но и словно бы чует, у кого как идет работа. Полминуты — он уже рядом с рабочим, смотрит внимательно и понимающе, от взгляда его не ускользнет ничто.
Когда выдвигали людей в группу народного контроля, чуть ли не первым назвали Гурьева:
— Иваныч все усмотрит, спуску не даст никому.
Я спросил у него:
— И как, Александр Иванович, работается в народном контроле?
— Ну, — привычно сказал он и, понимая, что это еще не ответ, объяснил: — Я бумажки и жалобы всякие не люблю. Увидел недостаток — надо сразу исправить. Вот, к примеру, забарахлили у нас умывальники в цехе, умыться рабочие толком не могут. Что же — к начальнику цеха, что ли, идти? Сам знаю, как с металлическими изделиями обращаться… Одним словом, порядок теперь.
— Исправили?
— Ну.
В те дни, что я был на заводе, Александра Ивановича только-только выбрали председателем цеховой комиссии по работе с подростками. Почему его?
— Умеет он это. Многих парнишек на путь истинный наставил. Педагогическая в нем струнка, что ли?
Называли фамилии его воспитанников — Бабинцева, Кафидова, Устюжанина.
— Какие там воспитанники! — сказал сам Гурьев. — Просто нельзя без внимания к человеку. Взять вот Андрюшу. Привела его к нам мать, хорошая женщина, раньше у нас работала. Парнишке шестнадцать лет, избалованный, несдержанный. Насмотрелся на отца. Тот спился — с ними не живет. Не пропадать же пареньку. Взяли мы его учеником слесаря. А к труду человек не приучен, порядка не знает. Заметил я, грубит он контролерше ОТК. Взял книгу анализа брака, есть у нас такая, отмечаем нарушения технологии, посадил Андрюшу рядом с собой в конторке, побеседовали. Потом еще поговорили. Смотрю, умерил парень свой горячий пыл… Дальше. Не прибирает за собой рабочее место. Ладно. Как смена к концу — беру его пропуск. Парень, глядишь, уже чистенький, умылся, переоделся, топать готов, а пропуск у меня. Тык-мык, а я ему на хлам, на барахолку показываю: так, говорю, милый человек, дело не пойдет. Наглядный урок… Или — заметил я однажды в магазине — он после работы с одним дружком из нашего же цеха у винного отдела толчется, руку за бутылкой тянет. Вечером было, а на утро я дружка этого — в другую смену. А Андрюшу предупредил строго: «Будешь водкой баловаться — выгоню». Они мое слово знают, подействовало… Вот, говорю, без внимания к человеку — как же это?..
— Ну и как он сейчас?
— А работает, слесарем. Хорошо работает.
В комиссию подобрались люди опытные, умудренные жизнью и заботой о людях: шлифовщица Казакова, член райкома партии; мастер Аксенов, фронтовик; мастер Сычев, инженер… «Плануя» работу комиссии, Александр Иванович рассуждал:
— Прежде всего — на кого будем опираться. Наставников надо подобрать. Люди подходящие есть, хорошие люди. Нам остается только организовать и взять под контроль. Пусть примут взаимные обязательства — наставники и эти… как их… подопечные. Взаимный интерес пареньку хорошо и наставнику хорошо. Всегда на душе бывает хорошо, если доброе дело сотворишь… Ну и, конечно, повнимательнее надо приглядеться к молодым ребятам. Мало только требовать с них. Надо увлечь их трудом, заинтересовать, работу дать получше, чтобы притягивала, не отпускала…
Как же он сейчас заворачивает немаловажным этим и нелегким делом? Уверен: хорошо, — такой это человек, основательный, надежный.
… Домой к Александру Ивановичу я заглянул в субботу в надежде застать всю семью. Надежды моей не оправдал лишь Сергей, гражданин из страны семиклассников. Остальные были дома: сам хозяин, супруга его Анна Тимофеевна и дочь Тамара.
Во всем в квартире отражались вкусы и привычки этих двух женщин — в умело подобранной современной мебели, в уютной тишине, в мягком блеске полированных поверхностей пианино. Тамара, преподавательница музыки, вышла в «гостиную» на минутку, чтобы поздороваться, улыбнуться и уйти по своим делам. Анна Тимофеевна неслышно вершила на кухне извечное для женщин — готовила обед — и только раз на минутку появилась, красивая русской красотой, моложавая, но не-молодящаяся, чтобы тихо спросить что-то по хозяйству у мужа.
Я вспомнил, как почти восторженно рассказывал Владимир Константинович Винокуров: на цеховой вечер Гурьев пришел с женой и дочерью, и семейство их обворожило всех собравшихся: были веселыми, пели песни, Тамара села за фортепьяно, Александр Иванович был благодушен, показывал фокусы, и от явления семьи Гурьевых у всех на сердце стало светло…
Появился Сергей. Пока мы с ним, уютно устроившись на диване, играли в шашки, он успел рассказать кое-что о своих увлечениях. Отвлекаясь от детской психологии и фразеологии семиклассника, передам его жизненное кредо: товарищество, забота о людях и любовь к «самоездящим» машинам, под которыми подразумеваются велосипед, мотоцикл, автомобиль.
Я знал, что Сережа мальчонкой два года занимался в балетной школе, выступал в театре имени Луначарского в балете «Щелкунчик», и потому мне, грешным делом, подумалось, что он изменит ремеслу предков. Предки его: дед, Иван Васильевич, был газосварщиком, бабушка, Мария Яковлевна, — слесарем, отец у Сережи тоже слесарь, мастер-слесарь, братья отца, дядя Федя — телефонист, дядя Витя в одном цехе с отцом работает наладчиком. Потом я понял, что Сергей ни отечеству, ни родне не изменяет: просто он пойдет по другому, более высокому уровню. Жизнь-то движется не по плоскости, она вверх закручивается.
Александру Ивановичу, чувствовалось, было покойно в уютной тишине квартиры. И негромко стал он рассказывать о своем увлечении — о рыбалке.
Летом он ездит на милую сердцу свердловчанина Гать и в Палкино, удочкой добывает чебаков, лещей и подлещиков. Помногу добывает: Анна Тимофеевна солит и вялит добычу на зиму. Ну а зимой, естественно, на Белоярское водохранилище. Александр Иванович так хорошо, так пылко и образно рассказывал об этом, что ясно представилось мне: лежит заснеженная гладь, а на ней пестрят увлеченно копошащиеся полупингвины-полулюди — отдыхающие мужчины-свердловчане. И среди них — большой, ловкий, ухватистый Александр Иванович…
… А о войне мы с ним не говорили. Ни слова не сказали. Он — сын своего Отечества и в каждое отмеренное историей время живет так, как живет Отечество.
1975 г.