Всё будет, а меня не будет, — Через неделю, через год… Меня не берегите, люди, Как вас никто не бережёт.

Как вы, и я не выше тлена. Я не давать тепла не мог, Как то сожжённое полено. Угля сожжённого комок.

И счёты мы сведём едва ли. Я добывал из жизни свет, Но эту жизнь мне вы давали, А ничего дороже нет.

И пусть меня вы задушили За счастье быть живым всегда, Но вы и сами ведь не жили, Не знали счастья никогда.

Вода в колеях среди тощей травы, За тучею туча плывёт дождевая. В зелёном предместье предместья Москвы С утра моросит. И с утра задувает. А рядом дорога. И грохот колёс. Большие заводы. Гудки электрички. Я здесь задержался.           Живу.             Но не врос.

Ни дача, ни город, —           тоска без привычки. Быть может, во мне не хватает огня, Я, может, уже недостаточно молод… Но осень не манит в дороги меня — В ней нынче одни только сырость и холод.

И ноги ступают по тусклой траве. Все краски пропали. Погода такая. Но изредка солнце скользнёт по листве — И жёлтым и красным листва засверкает. Как знамя она запылает в огне Подспудного боя.         И станет мне ясно, Что жизнь продолжается где-то вовне, Всё так же огромна, остра и опасна.

Да! Осени я забываю язык. Но всё ж временами           сквозь груз настроенья, Сливаюсь,       как прежде сливаться привык, С её напряженным и грустным гореньем. И может быть, будет ещё один год. Год жизни —       борьбы с умираньем и скверной.

Пусть будет тоска. Но усталость пройдёт. Пусть всё будет больно, но всё — достоверно. Порывы свирепы. Не бойся. Держись. Здесь всё на учёте: и силы, и годы. Ведь осень всегда беспощадна, как жизнь, — Контрольный налёт первозданной природы. И в кронах горят желтизна и багрец. Как отсвет трагедий,            доступных не очень… Для дерева — веха.          Для листьев — конец. А чем для меня ты окажешься, осень?

Над нашей любовью не шелестов звуки — Тюремных ключей бесконечные стуки. И взлёты открытий, и горечь падений, Надежда и ненависть трёх поколений.

Нам близко и дорого каждое имя. Они теперь мёртвы, а были — живыми. И гибли от нашего — этого — ада. Дожить нам за них — обязательно надо.

За наше грядущее им соучастье Они завещали нам редкое счастье: Уют и простор чтобы вечно дружили, Чтоб люди за воздухом к нам приходили.

Смирюсь. Обижусь. Разрублю, Не в силах жить в аду… И разлюбить — не разлюблю, А в колею войду. И всё затопчет колея — Надежды и мечты, И будешь ты не там, где я, И я — не там, где ты. И станет просто вдруг сойтись И разойтись пустяк… Но если жизнь имеет смысл, Вовек не будет так.

Та женщина явилась предо мной — Вся деловитость, вся — как нынче надо. А ты сказал:        — Её бы видеть в зной В саду, в горах, с корзиной винограда… Там глушь? К лицу ей только будет глушь, Где всё понятно, всё — давно известно, Всё — просто жизнь: дом, дети, сад и муж — Её призванье, облик, дом и место. А чем она живёт, живя другим? К чему ей фильмы, где тоска по страсти, И важный муж с занятьем немужским? Жизнь!.. Что за жизнь… Ни красоты, ни счастья…

…Ты говорил… И речь была стройна, А я молчал — хоть спорщик я завзятый. Та женщина — мне нравилась она — Была нежна… Пускай тяжеловатой Казалась поступь… Спорить я не стал. Хоть с детских дней в другое верю прочно, Хоть всё, о чём я детских дней мечтал, Несовместимо с лирикой восточной. Не запирать, а выводить я рад… Да. Но теперь — бог весть с какой причины, Закрыв глаза, я видел этот сад, Её, на голове её корзину…               И всё забыл… Средь плотной тишины Шла вверх она, шла ровно, не горбатясь, И стали ноги сильные стройны, И вдруг исчезла вся тяжеловатость. Вся к месту здесь. Всё та же и не та, Она прошла по склону вверх куда-то, И понял я, какая красота, Здесь в ней таится, в чуждый облик вжата. И понял я, что в чём-то ты был прав. Прав если не совсем, то хоть отчасти. И грустен стал, печально осознав, Что я отнюдь не обладатель счастья.

Та женщина явилась предо мной — Вся деловитость, вся — как нынче надо. Но всё равно — в горах, босая, в зной Она несёт корзину винограда.

Сдаёшься. Только молишь взглядом. И не задушить, и не душить. И задавать вопрос не надо — А как ты дальше будешь жить?

Наверно так, как и доселе. И так же в следующий раз В глазах бледнее будет зелень И глубже впадины у глаз.

И я — всё сдержанней и злее — Не признавать ни слов, ни слёз… Но будет каждый раз милее Всё это… Всё, что не сбылось.

Шла вновь назад в свою судьбу плохую. Решительно. Свирепо. Чуть дыша… Борясь с тоской и жалобно тоскуя, Всем, что в ней было, мне принадлежа. Шла с праздника судьбы в свой дом убогий. Шла противозаконно в дом не мой. Хотя моими были даже ноги, Которые несли её домой.

На дорогах любых — и вблизи, и вдали — Славься, дружба шофёров российской земли!

Пусть от дома далёко попал ты в беду, В яму,     в глину,       в овраг,            на дорогу не ту. Пусть мотор непонятно себя поведёт Или попросту выйдет с горючим просчёт. А вокруг только степь, и вся ночь впереди. Всё равно! Ты не думай про это, а жди! Жди, пока не увидишь навстречу огни, И тогда свои фары включи              и мигни!.. Где б ты ни был — пусть холод, пусть снег,                     пусть гроза, Свет мигнёт — и в ответ заскрипят тормоза. И к тебе подойдёт незнакомый шофёр И начнёт не спеша деловой разговор. Вы друзья, хоть и в первый встречаетесь раз. Далеки от обоих огни автобаз. Оба с ночью и сном вы ведёте борьбу, Оба сами избрали вы эту судьбу — Эту дальность дорог, где маячит причал, Эту тряскую жизнь из концов и начал. Первый встречный.          Совсем незнакомый. Любой — Будет час,       будет два он возиться с тобой… И мелькнёт в твоей жизни чужой человек, Станет близким на миг            и исчезнет навек.

И опять на дорогах машины одни: В полдень облака пыли, а ночью — огни. И опять мы летим. В свете дня и во мгле. По своей,      по родной,          населённой земле.

Рейхстаг не брал я в штыковом бою. Но я всю жизнь под пулями стою. На высоте… Вокруг свинцовый дождь, И ты сюда ко мне не приползёшь.

Последний пост. Нельзя уйти с поста Нельзя, чтоб пала эта высота. Пока она стоит, пока я тут, — В трёх измереньях всё ещё живут,

Всё длится… А падёт она едва, Поверят все, что их всего лишь два. И станут ниже скошенной травы, И не поднимут больше головы.

И ты пойми, поверь в судьбу мою. Я для тебя под пулями стою. Ползи сюда. Ко мне. И здесь живи. …А там, в низинах, больше нет любви.

Пусть много смог ты, много превозмог И даже мудрецом меж нами признан. Но жизнь — есть жизнь. Для жизни ты не бог, А только проявленье этой жизни. Не жертвуй светом, добывая свет! Ведь ты не знаешь, что творишь на деле. Цель средства не оправдывает… Нет! У жизни могут быть иные цели. Иль вовсе нет их. Есть пальба и гром. Мир и война. Гниенье и горенье. Извечная борьба добра со злом, Где нет конца и нет искорененья. Убить. Тут надо ненависть призвать. Преодолеть черту. Найти отвагу. Во имя блага проще убивать!.. Но как нам знать, какая смерть во благо? У жизни свой, присущий, вечный ход. И не присуща скорость ей иная. Коль чересчур толкнуть её вперёд, Она рванёт назад, давя, ломая. Но человеку душен плен границ, Его всё время нетерпенье гложет, И перед жизнью он склониться ниц — Признать её незыблемость — не может. Он всё отдать, всё уничтожить рад. Он мучает других и голодает… Всё гонится за призраком добра, Не ведая, что сам он зло рождает. А мы за ним. Вселенная, держись! Нам головы не жаль — нам всё по силам. Но всё проходит. Снова жизнь как жизнь. И зло как зло. И в общем, всё как было.

Но тех, кто не жалел себя и нас, Пытаясь вырваться из плена буден, В час отрезвленья, в страшный, горький час Вы всё равно не проклинайте, люди…

…В окне широком свет и белый снег. На ручках кресла зайчики играют… А в кресле неподвижный человек. Молчит. Он знает сам, что умирает. Над ним любовь и ненависть горит. Его любой врагом иль другом числит. А он уже почти не говорит. Слова ушли. Остались только мысли. Смерть — демократ. Подводит всем черту. В ней беспристрастье есть, как в этом снеге. Ну что ж: он на одну лишь правоту Из всех возможных в жизни привилегий Претендовал… А больше ни на что. Он привилегий и сейчас не просит. Парк за окном стоит, как лес густой, И белую порошу ветер носит. На правоту… что значит правота? И есть ли у неё черты земные? Шумят-гудят за домом провода, И мирно спит, уйдя в себя, Россия. Ну что ж! Ну что ж! Он сделал всё, что мог, Устои жизни яростно взрывая… И всё же не подводится итог. — Его, наверно, в жизни — не бывает.

Роса густа, а роща зелена, И воздух чист, лишь терпко пахнет хвоя… Но между ними и тобой — стена. И ты уже навек за той стеною.

Как будто трудно руку протянуть, Всё ощутить, проснуться, как от встряски… Но это зря — распалась жизни суть, А если так, то чем помогут краски?

Зачем в листве искать разводья жил И на заре бродить в сыром тумане… Распалось всё, чем ты дышал и жил, А эта малость стоит ли вниманья?

И равнодушьем обступает тьма. Стой! Встрепенись! Забудь о всех потерях, Ведь эта малость — это жизнь сама, Её начало и последний берег.

Тут можно стать, весенний воздух пить И, как впервые, с лесом повстречаться… А остального может и не быть, Всё остальное может здесь начаться.

Так не тверди: не в силах, не могу! Войди во всё, пойми, что это чудо, И задержись на этом берегу!.. И может, ты назад пойдёшь отсюда.

Старинная песня. Ей тысяча лет: Он любит её, А она его — нет.

Столетья сменяются, Вьюги метут, Различными думами Люди живут.

Но так же упрямо Во все времена Его почему-то Не любит она.

А он — и страдает, И очень влюблён… Но только, позвольте, Да кто ж это — он?

Кто? — Может быть, рыцарь, А может, поэт, Но факт, что она — Его счастье и свет.

Что в ней он нашёл Озаренье своё, Что страшно остаться Ему без неё.

Но сделать не может Он здесь ничего… Кто ж это она, Что не любит его?

Она? — Совершенство. К тому же она Его на земле Понимает одна.

Она всех других И нежней, и умней. А он лучше всех Это чувствует в ней…

Но всё-таки, всё-таки Тысячу лет Он любит её, А она его — нет.

И всё же ей по сердцу Больше другой — Не столь одержимый, Но всё ж неплохой.

Хоть этот намного Скучнее того (Коль древняя песня Не лжёт про него).

Но песня всё так же Звучит и сейчас, А я ведь о песне Веду свой рассказ.

Признаться, я толком И сам не пойму. Ей по сердцу больше другой. Почему?

Так глупо Зачем выбирает она? А может, не скука Ей вовсе страшна?

А просто как люди Ей хочется жить… И холодно ей Озареньем служить.

Быть может… Не знаю. Ведь я же не бог. Но в песне об этом Ни слова. Молчок.

А может, и рыцарь Вздыхать устаёт. И сам наконец От неё отстаёт.

И тоже становится Этим другим — Не столь одержимым, Но всё ж неплохим..

И слышит в награду Покорное «да»… Не знаю. Про то Не поют никогда.

Не знаю, как в песне, А в жизни земной И то и другое Случалось со мной.

Так что ж мне обидно, Что тысячу лет Он любит её, А она его — нет?

Я — обманутый в светлой надежде, Я — лишённый судьбы и души, — Только раз я восстал в Будапеште Против наглости, гнёта и лжи.

Только раз я простое значенье Громких фраз ощутил наяву. Но потом потерпел пораженье И померк. И с тех пор — не живу.

Грубой силой — под стоны и ропот — Я убит на глазах у людей. И усталая совесть Европы Примирилась со смертью моей.

Только глупость, тоска и железо… Память — стёрта. Нет больше надежд. Я и сам никуда уж не лезу… Но не предал я свой Будапешт.

Там однажды над страшною силой Я поднялся — ей был несродни. Там и пал я… Хоть жил я в России. — Где поныне влачу свои дни.

Пусть рвутся связи, меркнет свет, Но подрастают в семьях дети… Есть в мире Бог иль Бога нет, А им придётся жить на свете.

Есть в мире Бог иль нет Его, Но час пробьёт. И станет нужно С людьми почувствовать родство, Заполнить дни враждой и дружбой.

Но древний смысл того родства В них будет брезжить слишком глухо — Ведь мы бессвязные слова Им оставляем вместо духа.

Слова трусливой суеты, Нас утешавшие когда-то, Недостоверность пустоты, Где зыбки все координаты…

…Им всё равно придётся жить: Ведь не уйти обратно в детство, Ведь жизнь нельзя остановить, Чтоб в ней спокойно оглядеться.

И будет участь их тяжка, Времён прервётся связь живая, И одиночества тоска Обступит их, не отставая.

Мы не придём на помощь к ним В борьбе с бессмыслицей и грязью. И будет трудно им одним Найти потерянные связи.

Так будь самим собой, поэт, Твой дар и подвиг — воплощенье. Ведь даже горечь — это свет, И связь вещей, и их значенье.

Держись призванья своего! Ты загнан сам, но ты в ответе: Есть в мире Бог иль нет Его — Но подрастают в семьях дети.

Я пью за свою Россию, С простыми людьми я пью. Они ничего не знают Про страшную жизнь мою. Про то, что рождён на гибель Каждый мой лучший стих… Они ничего не знают, А эти стихи — для них.

Писал один поэт О небогатой доле: «На свете счастья нет, Но есть покой и воля».

Хотел он далеко Бежать. Не смог, не скрылся. А я б теперь легко С той долей примирился.

И был бы мной воспет По самой доброй воле Тот мир, где счастья нет, Но есть покой и воля.

Что в громе наших лет Звучало б так отчасти: «На свете счастья нет, Но есть на свете счастье».

Не знал я горя и печали, Когда не раз, не два, не пять Твердил о том,        чего не знали, Но были рады осознать.

И обрастал я тесным кругом Друзей… Был полон свежих сил. Желанным гостем, лучшим другом Почти для всех тогда я был.

И жил с простым и ясным чувством Всегда был к месту каждый жест Знать назначение искусства — Не нарушать обмен веществ…

…А нынче глохнут ощущенья, Меж мной и словом сотни стен — Знать, я иному назначенью Служу, —      нарушив тот обмен. Служу!    И люди воровато Меня обходят за версту. И тесный круг, что был когда-то, Вдруг превратился в пустоту.

Но словно суть моя — иная, Теперь я     каждый раз опять Твержу о том, что сами знают… Но что боятся осознать.

…Столетье промчалось. И снова, Как в тот незапамятный год — Коня на скаку остановит, В горящую избу войдёт. Ей жить бы хотелось иначе, Носить драгоценный наряд… Но кони — всё скачут и скачут. А избы горят и горят.

Наверно, я не так на свете жил, Не то хотел и не туда спешил. А надо было просто жить и жить И никуда особо не спешить. Ведь от любой несбывшейся мечты Зияет в сердце полость пустоты.

Я так любил. Я так тебя берёг. И так ничем тебе помочь не мог. Затем, что просто не хватало сил. Затем, что я не так на свете жил. Я жил не так. А так бы я живи, — Ты б ничего не знала о любви.

Ты сама проявила похвальное рвенье, Только ты просчиталась на самую малость. Ты хотела мне жизнь ослепить на мгновенье, А мгновение жизнью твоей оказалось. Твой расчёт оказался придуманным вздором. Ты ошиблась в себе, а прозренье — расплата. Не смогла ты холодным блеснуть метеором, Слишком женщиной — нежной и теплой —                    была ты. Ты не знала про это, но знаешь сегодня, Заплативши за знанье жестокую цену. Уходила ты так, будто впрямь ты свободна, А вся жизнь у тебя оказалась изменой. Я прощаюсь сегодня с несчастьем и счастьем, Со свиданьями тайными в слякоть сплошную. И с твоим увяданьем. И с горькою властью Выпрямлять твоё тело одним поцелуем…

…………………………………………………………………

Тяжело, потому, что прошедшие годы Уж другой не заполнишь, тебя не забудешь И что больше той странной, той ждущей чего-то, Глупой девочкой — ни для кого ты не будешь.

Не ценят знанья тонкие натуры. Искусство любит импульсов печать.

Мы ж, Рафаэль, с тобой — литература! И нам с тобой здесь лучше промолчать.

Они в себе себя ценить умеют. Их мир — оттенки собственных страстей. Мы ж, Рафаэль, с тобой куда беднее — Не можем жить без Бога и людей. Их догмат — страсть. А твой — улыбка счастья. Твои спокойно сомкнуты уста. Но в этом слиты все земные страсти, Как в белом цвете слиты все цвета.

В жизни, в искусстве, в борьбе, где тебя победили, Самое страшное — это инерция стиля. Это — привычка, а кажется, что ощущенье. Это стихи ты закончил, а нет облегченья. Это — ты весь изменился, а мыслишь как раньше. Это — ты к правде стремишься, а лжёшь,                    как обманщик.

Это — душа твоя стонет, а ты — не внимаешь. Это — ты верен себе и себе изменяешь. Это — не крылья уже, а одни только перья, Это — уже ты не веришь — боишься неверья.

Стиль — это мужество. В правде себе признаваться. Всё потерять, но иллюзиям не предаваться — Кем бы ни стать — ощущать себя только собою, Даже пускай твоя жизнь оказалась пустою, Даже пускай в тебе сердца теперь уже мало… Правда конца — это тоже возможность начала. Кто осознал пораженье, — того не разбили…

Самое страшное — это инерция стиля.

Ни трудом и ни доблестью Не дорос я до всех. Я работал в той области, Где успех — не успех. Где тоскуют неделями, Коль теряется нить, Где труды от безделия Нелегко отличить… Но куда же я сунулся? Оглядеться пора! Я в годах, а как в юности — Ни кола, ни двора, Ни защиты от подлости, — Лишь одно, как на грех:

Стаж работы в той области, Где успех — не успех…

Где вы, где вы?        В какие походы Вы ушли из моих городов?.. Комиссары двадцатого года, Я вас помню с тридцатых годов. Вы вели меня в будни глухие, Вы искали мне выход в аду, Хоть вы были совсем не такие, Как бывали в двадцатом году. Озарённей, печальнее, шире, Непригодней для жизни земной… Больше дела вам не было в мире, Как в тумане скакать предо мной. Словно все вы от части отстали, В партизаны ушли навсегда… Нет, такими вы не были — стали, Продираясь ко мне сквозь года. И легко побеждая, вы всё же Оставались всегда ни при чём. Лишь в Мадриде встречали похожих, Потому что он был обречён. О, как вы отрешённо скакали, Зная правду, но веру храня. И меня за собой увлекали, Отрывали от жизни меня… И летел я, коня погоняя, Прочь куда-то в пыли и в дыму. Почему — я теперь уже знаю, А куда — до сих пор не пойму. Я не думал о вашей печали, Я скорбел, что живу, как во сне, Но однажды одни вы умчались И с тех пор не являлись ко мне. И пошли мои взрослые годы… В них не меньше любви и огня… Но скажите, в какие походы Вы идёте теперь — без меня?

Он был рождён имперской стать столицей. В нём этим смыслом всё озарено. И он с иною ролью примириться Не может.       И не сможет всё равно.

Он отдал дань надеждам и страданьям. Но прежний смысл в нём всё же не ослаб. Имперской власти не хватает зданьям, Имперской властью грезит Главный штаб.

Им целый век в иной эпохе прожит. А он грустит, хоть эта грусть — смешна. Но камень изменить лица не может, — Какие б ни настали времена.

В нём смысл один — неистребимый, главный, Как в нас всегда одна и та же кровь. И Ленинграду снится скиптр державный, — Как женщине покинутой —              любовь.

Пусть с каждым днём тебе труднее, И сам ты плох, и всё — не так, Никто тебя не пожалеет, Когда прочтёт о том в стихах. Как жить на свете ни мешали б, Как дни бы ни были трудны, Чужие жалобы скучны: Поэзия — не книга жалоб.

…………………………………………

Но все застынут пред тобою, Когда ты их — свой дух скрепя — Ожгёшь необходимой болью, Что возвращает всем — себя.

Мужчины мучили детей. Умно. Намеренно. Умело. Творили будничное дело, Трудились — мучили детей.

   И это каждый раз опять, —    Кляня, ругаясь без причины…    И детям было не понять,    Чего хотят от них мужчины.

За что — обидные слова, Побои, голод, псов рычанье? И дети думали сперва, Что это за непослушанье.

   Они представить не могли    Того, что было всем открыто:    По древней логике земли,    От взрослых дети ждут защиты.

А дни всё шли, как смерть страшны, И дети стали образцовы, Но их всё били.        Так же.            Снова. И не снимали с них вины.

Они хватались за людей. Они молили. И любили. Но у мужчин идеи были, Мужчины мучили детей.

   Я жив. Дышу. Люблю людей,    Но мне бывает всё постыло,    Как только вспомню: это — было.    Мужчины мучили детей.

Он собирался многое свершить, Когда б не знал про мелочное бремя. А жизнь ушла        на то, чтоб жизнь прожить. По мелочам.        Цените, люди, время.

Мы рвёмся к небу, ползаем в пыли, Но пусть всегда, везде горит над всеми:   Вы временные жители земли!   И потому — цените, люди, время!

У меня любимую украли, Втолковали хитро ей своё. И вериги долга и морали Радостно надели на неё.

А она такая ж, как и прежде, И её теперь мне очень жаль. Тяжело ей — нежной — в той одежде, И зачем ей — чистой — та мораль.

Брожу целый день по проспектам прямым И знаю — тут помнят меня молодым. Весёлым. Живущим всегда нелегко, Но верящим в то, что шагать — далеко. Что если пока и не вышел я в путь, Мне просто мешают как надо шагнуть. Но только дождусь я заветного дня,

Шагну — и никто не догонит меня. Я ждал. Если молод — надейся и жди. А город — он тоже был весь впереди. Он рос, попирая засохший ковыль. В нём ветер крутил августовскую пыль. Он не был от пыли ничем защищён… Но верил, надеялся, строился он.

И я не страданьем здесь жил и дышал. Напор созиданья меня заражал. И был он сильнее неправды и зла… А может быть, всё это юность была. И если кручина являлась во сне, Причина была не во мне, а вовне.

Так было… А после я жил, как хотел, И много исполнил задуманных дел. И многое понял. И много пронёс. И плакал без слёз. И смеялся до слёз. И строки руками таскал из огня… (За что теперь многие любят меня.) Был счастлив намёком, без злобы страдал. И даже не знал, что с годами устал.

Но вдруг оказалось, что хочется в тень, Что стало дышать мне и чувствовать лень. Вот нынче в какую попал я беду! Никто не мешает — я сам не иду. И снова кручина. Я вновь как во сне. Но только причина — теперь не вовне…

…И вот я, как в юность, рванулся сюда. В мой город… А он — не такой, как тогда. Он в зрелую пору недавно вступил, Он стал властелином в притихшей степи. И пыль отступила пред ростом его. И больше не надо напора того, Который спасал меня часто тогда. Того, за которым я ехал сюда.

Здесь был неуют, а теперь тут — уют. Здесь трезвые парочки гнёздышки вьют. И ищут спокойно, что могут найти. И строят свой город с восьми до пяти. А кончат — и словно бы нет их в живых — Душой отдыхают в квартирах своих. И всё у них дома — и сердце, и мысль. А если выходят — так только пройтись.

Работа и отдых! На что ж я сержусь? Не знаю — я сам не пойму своих чувств. Я только брожу по проспектам прямым, По городу, бывшему раньше моим, И с каждым кварталом острей сознаю, Что ВРЕМЯ закончило юность мою.

И лучше о прежнем не думать тепле — По-новому счастья искать на земле.

Тут не шёпот гадалок: Мол, конец уже близок, — Мартиролог — каталог «Современных записок».

Не с изгнаньем свыкались, Не страдали спесиво — Просто так, — задыхались Вдалеке от России.

Гнёт вопросов усталых: «Ах, когда ж это будет?» Мартиролог — каталог Задохнувшихся судеб.

Среди пошлости сытой И презренья к несчастью — Мартиролог открытий, Верных только отчасти.

Вера в разум средь ночи, Где не лица, а рожи, — Мартиролог пророчеств. Подтвердившихся. Позже.

Не кормились — писали, Не о муках — о деле. Не спасались — спасали, Как могли и умели.

Не себя возносили И не горький свой опыт — Были болью России О закате Европы.

Не себя возносили, Хоть открыли немало, — Были знаньем России!.. А Россия — не знала.

А Россия мечтала И вокруг не глядела, А Россия считала: Это плёвое дело.

Шла в штыки, бедовала — Как играла в игрушки. …И опять открывала, Что на свете был Пушкин.

Сквозь тучи       в рассвет синеватый Пошел самолёт напролом, И город, где жил я когда-то, Огнями возник под крылом. Он вдруг поднимался неслышно, Кружило его и несло… А рядом со мной          неподвижно В пространстве лежало крыло. Всё было доступным, понятным, Известным давно и простым. И всё-таки было занятно, Что мы среди неба висим. Что здесь, в этой точке высотной, Нас держит пространство одно… Казалось вещественным, плотным И было надёжным оно. А город навстречу бросался, Вздымался, стоял под углом И снова лежал… И казался Пунктирным большим чертежом. Он был необъятным простором, Скопленьем холодных светил, Мой город… Тот самый, в котором Три года я временно жил. Да, временно… Всё это было Лишь временно в жизни моей. Да, временно… Дни торопил я, Чтоб время прошло поскорей.

И всё это даже не странно. Но кто объяснит, почему Из жизни своей постоянной Мечтал я вернуться к нему. Зачем, позабыв про усталость, Тот город я видел во сне… Знать, время прошло… Но осталось, Как всё остаётся во мне.

Тут, с юным покончив бесстрашьем, Мне бросив: «Счастливо живи!» — Девчонка по воле мамаши Сбежала в начале любви… Весёлой была и спокойной, Игры, любопытства полна… И всей моей жизни нестройность Легко устраняла она. Теперь у неё всё что нужно: Семья, и работа, и быт.

И может, сейчас, перед службой, Здесь где-то внизу она спит. И пусть я совсем не обязан Прощать ей побег из мечты, Я — помню! С ней жизнью я связан, А жизнь оставляет следы!

…………………………………………

Качается скопище света, То встанет, то прянет назад. Но даже не зная про это, Друзья мои в городе спят. Им письма писать забывал я В заботах текущего дня. И — больше: везде, где бывал я, Бывали друзья у меня. По страсти, надеждам, потерям, По вехам на трудном пути… И там, где я не был, — я верю, — Я тоже бы мог их найти. Но нет в моём сердце измены. — В нём живы все дружбы и дни, Они для души равноценны, Хоть в разное время они.

Далёкие лампочки светят. (Не раз я бродил среди них.) Там завтра друзья меня встретят, И всё восстановится вмиг. И сядем семьёю одною, Где каждый по-прежнему мил. И будет меж ними и мною Та жизнь, где я с ними дружил. В блужданьях, открытьях, прозреньях Я всё же не стал им чужим. Ведь каждый из нас современник Всего, что бывает с другим.

…………………………….………………

Я думаю, словно о чуде, Об этом… И тут я не прав: Мы все современники, люди, — Хоть мы — переменный состав. Нам выпало жить на планете Случайно во время одно. Из бездны эпох и столетий Нам выбрано было оно. Мы в нём враждовали, дружили, Любили, боролись с тоской. И все бы мы были чужие Во всякой эпохе другой. Есть время одно — это люди, Живущие рядом сейчас. Давай к нему бережней будем — Другого не будет у нас!

…………………………….………….

Всё резче рассвет синеватый. Коснулся земли самолёт, И город, где жил я когда-то, Живым предо мной предстаёт. Рассвет холодит мои плечи, И светят огни сквозь туман… И друг выбегает навстречу И рвёт из руки чемодан. И словно бы прошлое           право Своё обретает опять. И утром — спецовка. И — в лаву — За смену свою отвечать! Тут много хорошего было, Тут не было бросовых дней, Но дни как дурак торопил я, Чтоб время прошло поскорей…

Что ж! Время, подумавши малость, Прошло…       Хоть грусти, а хоть пой. Верней, оно здесь и осталось… Его не увозят с собой.

Кто на кладбище ходит, как ходят в музеи, А меня любопытство не гложет — успею. Что ж я нынче брожу, как по каменной книге, Между плитами Братского кладбища в Риге?

Белых стен и цементных могил панорама. Матерь-Латвия встала, одетая в мрамор. Перед нею рядами могильные плиты, А под этими плитами — те, кто убиты. — Под знамёнами разными, в разные годы, Но всегда — за неё. И всегда — за свободу.

И лежит под плитой русской службы полковник, Что в шестнадцатом пал без терзаний духовных. Здесь, под Ригой, где пляжи, где крыши косые, До сих пор он уверен, что это — Россия.

А вокруг всё другое — покой и Европа, Принимает парад генерал лимитрофа. А пред ним на безмолвном и вечном параде Спят солдаты, отчизны погибшие ради. Независимость — вот основная забота. День свободы — свободы от нашего взлёта, От сиротского лиха, от горькой стихии, От латышских стрелков, чьи могилы в России, Что погибли вот так же, за ту же свободу, От различных врагов и в различные годы.

Ах, глубинные токи, линейные меры, Невозвратные сроки и жёсткие веры! Здесь лежат, представляя различные станы, Рядом — павший за немцев и два партизана.

Чтим вторых. Кто-то первого чтит как героя. Чтит за то, что он встал на защиту покоя. Чтит за то, что он мстил, — слепо мстил и сурово В сорок первом за акции сорокового. Всё он — спутал. Но время всё спутало тоже. Были разные правды, как плиты, похожи. Не такие, как он, не смогли разобраться. Он погиб. Он уместен на кладбище Братском.

Тут не смерть. Только жизнь, хоть и кладбище это… Столько лет длится спор, и конца ему нету, Возражают отчаянно павшие павшим По вопросам, давно остроту потерявшим. К возраженьям добавить спешат возраженья. Не умеют, как мы, обойтись без решенья.

Тишина. Спят в рядах разных армий солдаты, Спорят плиты — где выбиты званья и даты. Спорят мнение с мнением в каменной книге. Сгусток времени — Братское кладбище в Риге.

Век двадцатый. Всех правд острия ножевые. Точки зренья, как точки в бою огневые.

Не на каторге. Не на плахе. Просто цех, и станки стучат. Просто девушки шьют рубахи Для абстрактных чужих ребят.

Механически. Всё на память; Взлёт руки — а потом опять. Руки, руки!..       Ловить губами Вас в полёте.       И целовать!

Кожа тонкая… Шеи гнутся… Косы спрятаны — так у всех. Столько нежности! Задохнуться! Только некому — женский цех…

Знаю: вам этих слов — не надо. Знаю: жалость — не тот мотив. Вы — не девушки. Вы — бригада! — Распрославленный коллектив!

Но хочу, чтоб случилось чудо: Пусть придут моряки сюда И вас всех разберут отсюда, С этой фабрики Комтруда!

Видать, была любовью Ты всё ж в моей судьбе. Душой, губами, кровью Тянулся я к тебе. И жизнь внезапно цену Иную обрела. И всё твоя измена Под корень подсекла.

Что ж… Пусть… Живу теперь я Неплохо. Ничего. Не верю в счастье. Верю, Что можно без него. И жизнь на сон похожа, И с каждым днём я злей. И ты, наверно, тоже Живёшь не веселей. Безверье и усталость В душе, в судьбе, в крови… Приходит рано старость К живущим без любви.

Снова Киев.       И девушки           нежной, певучей осанки. Все — такие, как вы.          Но не встретить на улицах вас, Довоенные девочки,          детство моё, —                 киевлянки! Мои взрослые сверстницы,              где вы и как вы сейчас? Я не к вашим ногам          припадал молодыми губами, Всё не вам объяснял,           что пытался себе объяснить. Я оставил вас в детстве,            одних,               словно мёртвую память, — Обронил, словно можно            частицу себя обронить. Мы встречались порой.            Говорили.                 Мне некогда было: Я проделывал путь,          пробивая дорогу плечом. Боль эпохи моей          подняла меня,               сердце пронзила, Отделила от вас,          словно были вы здесь ни при чём. Словно это не вы         и не горькие ваши романы. Ваши браки, разводы,           смятенья               и схватки с тоской. Той любви, что хотели,            мечтали о ней постоянно, — Той любви вдруг не стало,             а вы не умели с другой. Знал я это,      но знал не про вас.                Я разыгрывал роли. От безвкусицы южной зверел,               вам не верил порой… Чушь.     Ведь боль остаётся              в любой аффектации — болью. А судьба остаётся          в любом проявленье — судьбой… Что же делать?        Живём.            И дела наши вовсе неплохи. Если что и не так — надо жить.                Мы выносим свой крест. За гарантию счастья           не спросишь с минувшей эпохи. За любовь не получишь            с давно отшумевших торжеств. И не вы эти девушки            нежной, певучей осанки, Что спешат,       как спешили,            сияя доверием,                   вы. Я ищу вас везде.          Я такой же, как вы, киевлянки, — Та же южная кровь,          лишь обдутая ветром Москвы. Я такой же, как вы.           Так откуда в душе ощущенье Самой подлой вины,          словно стал я банкротом сейчас. Словно мог я вас всех полюбить,                увести от крушенья, Все мечты вам спасти —            и по глупости только не спас.

Мой ритм заглох. Живу как перед казнью. Бессмысленно гляжу на белый свет, Про всё забыв… И строчка в строчке вязнет. Не светятся слова — в них связи нет.

Где ж эта связь? Иль впрямь лишь сам собою Я занят был, бунтуя и кляня… А связей — нет. И, значит, впрямь пустое Всё, чем я жил,        за что убьют меня.

А смерть грозит. Грозит кровопролитье. Оно придёт — пиши иль не пиши. Какой тут ритм! Кому нужны открытья Подспудных связей жизни и души?

Все связи — рвутся. Всем — грозит стихия. Российский бунт несёт не свет, а тьму… Пусть даже Бог опять спасёт Россию, Коль этот труд не надоел Ему.

Пусть даже вновь потом откроют право… Нет ритма. Вижу кровь, а не зарю. И не живу.      Как кролик на удава, Глаз не сводя, в грядущее смотрю.

Последний автобус подъехал К посёлку. И выдохся он. И ливнем дурачеств и смеха Ворвались девчонки в салон.

Ах, танцы!.. Вы кончились к ночи. Пусть!.. Завтра начнётесь опять! И было им весело очень В полночный автобус вбегать.

Глаза их светились, а губы Гореть продолжали в огне. Ах, танцы!.. Поэзия клубов! — Вовек не давались вы мне.

Они хохотали счастливо, Шумели, дуря напролом. Неужто родил этот ливень Оркестра фабричного гром?

А может, не он, а блистанье, А битва, где всё — наугад. Всё — в шутку, и всё — ожиданье, Всё — трепет: когда пригласят?

…Срок выйдет, и это случится. На миг остановится вихрь. Всё смолкнет. И всё совершится. Но жизнь завершится в тот миг.

Всё будет: заботы, усталость, Успехи, заботы опять. Но трепет замрёт. Не осталось У сердца причин трепетать.

Останется в гости хожденье, И песни, и танцы подчас. Но это уже развлеченье, А речь не об этом у нас.

Скучать? А какая причина? Ведь счастье! Беречь научись. И — глупо. Скучают мужчины, На женщинах держится жизнь.

Всё правда… Но снова и снова Грущу я, смешной человек, Что нет в них чего-то такого, Чему и не сбыться вовек.

Что всё освещает печалью, Надеждой и светом маня, С чем вместе — мы вечно в начале — Всю жизнь до последнего дня.

Обидно… Но я к ним не сунусь Корить их. Не их это грех. Пусть пляшут, пусть длится их юность, Пусть дольше звучит этот смех!

А ты… Ах, что было, то сплыло. Исчезло, и в этом ли суть? Я знаю — в тебе это было, Всё было — да толку-то чуть.

Где чувства твои непростые? Что вышло? Одна маета! Пусть пляшут! Они — не пустые. В них жизнь, а она — не пуста.

А завтра на смену опять им… Ну что ж!.. Отстоят… Ерунда… И наскоро выгладят платья, И вновь, как на службу, сюда.

Чтоб сердце предчувствием билось, Чтоб плыть по волне за волной. Чтоб дело их жизни творилось: Не ими — так жизнью самой.

Шалеем от радостных слёз мы. А я не шалею — каюсь. Земля — это тоже космос. И жизнь на ней — тоже хаос.

Тот хаос — он был и будет. Всегда — на земле и в небе. Ведь он не вовне — он в людях. Хоть он им всегда враждебен.

Хоть он им всегда мешает, Любить и дышать мешает… Они его защищают, Когда себя защищают. И сами следят пристрастно, Чтоб был он во всём на свете… …Идти сквозь него опасней, Чем в космос взлетать в ракете. Пускай там тарелки, блюдца, Но здесь — пострашней несчастья: Из космоса — можно вернуться, А здесь — куда возвращаться?

…Но всё же, с ним не смыкаясь И ясным чувством согреты, Идут через этот хаос Художники и поэты. Печально идут и бодро. Прямо идут — и блуждают. Они человеческий образ Над ним в себе утверждают.

А жизнь их встречает круто, А хаос их давит — массой. …И нет на земле институтов, Чтоб им вычерчивать трассы. Кустарность!.. Обидно даже: Такие открытья… вехи… А быть человеком так же Кустарно — как в пятом веке.

Их часто встречают недобро, Но после всегда благодарны За свой сохранённый образ, За тот героизм — кустарный. Средь шума гремящих буден, Где нет минуты покоя, Он всё-таки нужен людям, Как нужно им быть собою. Как важно им быть собою, А не пожимать плечами…

…Москва встречает героя, А я его — не встречаю. Хоть вновь для меня невольно Остановилось время, Хоть вновь мне горько и больно Чувствовать не со всеми. Но так я чувствую всё же, Скучаю в праздники эти… Хоть, в общем, не каждый может Над миром взлететь в ракете.

Нелёгкая эта работа, И нервы нужны тут стальные… Всё правда… Но я полёты, Признаться, люблю другие. Где всё уж не так фабрично: Расчёты, трассы, задачи… Где люди летят от личной Любви — и нельзя иначе. Где попросту дышат ею, Где даже не нужен отдых… Мне эта любовь важнее, Чем ею внушённый подвиг.

Мне жаль вас, майор Гагарин, Исполнивший долг майора. Мне жаль… Вы хороший парень, Но вы испортитесь скоро [1] . От этого лишнего шума, От этой сыгранной встречи Вы сами начнёте думать, Что вы совершили нечто, — Такое, что люди просят У неба давно и страстно. Такое, что всем приносит На унцию больше счастья.

А людям не нужно шума. И всё на земле иначе. И каждому вредно думать, Что больше он есть, чем он значит. Всё в радости: сон ли, явь ли, — Такие взяты высоты. Мне ж ясно — опять поставлен Рекорд высоты полёта.

Рекорд!      …Их эпоха нижет На нитку, хоть судит строго: Летали намного ниже, А будут и выше намного…

А впрочем, глядите: дружно Бурлит человечья плазма. Как будто всем космос нужен, Когда у планеты — астма.

Гремите ж вовсю, орудья! Радость сия — велика есть: В Космос выносят люди Их победивший        Хаос.

Это чувство как проказа, Не любовь. Любви тут мало. Всё в ней было: сердце, разум… Всё в ней было, всё пропало.

Свет затмился. Правит ею Человек иной породы. Ей теперь всего нужнее Всё забыть — ему в угоду.

Стать бедней, бледней, бесстрастней. Впрочем — «счастье многолико»… Что ж не светит взор, а гаснет? Не парит душа, а никнет?

Ты в момент её запомнишь Правдой боли, силой страсти. Ты в глазах прочтёшь: «На помощь!» Жажду взлёта. Тягу к счастью.

И рванёшься к ней… И сразу В ней воскреснет всё, что было. Ненадолго. Здесь — проказа: Руки виснут: «Полюбила».

Не взлететь ей. Чуждый кто-то Стал навек её душою. Всё, что в ней зовёт к полёту, Ей самой давно чужое.

И поплатишься сурово Ты потом, коль почему-то В ней воскреснет это снова, Станет близким на минуту.

…………………………….……………

Этот бред любовью назван. Что ж вы, люди! Кто так судит? Как о счастье — о проказе, О болезни — как о чуде?

Не любовь — любви тут мало. Тут слепая, злая сила. — Кровь прожгла и жизнью стала, Страсть от счастья — отделила.

Сдаёшься. Только молишь взглядом И задушить, и не душить. И задавать вопрос не надо — А как ты дальше будешь жить?

Наверно, так, как и доселе. И так же в следующий раз В глазах бледнее будет зелень И глубже впадины у глаз.

И я — всё сдержанней и злее — Не признавать ни слов, ни слёз… Но будет каждый раз милее Всё это. — Всё, что не сбылось.

Сидишь ты, внимая, не споря… А Вагнер ещё не раскрыт. Он звуков стеклянное море Над нами сомкнул — и гремит.

Гремит! И весь мир заколдован, Весь тянется к блеску слюды… И вовсе не надо другого, Солёного моря воды!

Тепла его, ласки, лазури, И неба, и даже земли… Есть только стеклянная буря И берег стеклянный — вдали.

Там высь — в этом призрачном гуле, Там можно кружить —            но не быть. Там духи стоят в карауле, Чтоб нам на стекло не ступить.

Нас Вагнер к себе не пускает, Ему веселей одному… Царит чистота нелюдская Над жизнью — что вся ни к чему.

Позор и любви, и науке! О, буйство холодных страстей… Гремят беспристрастные звуки — Как танки идут на людей.

Он власть захватил — и карает. Гудит беспощадная медь. Он — демон! Он все презирает, Чем люди должны овладеть.

Он рыщет. Он хочет поспешно Наш дух затопить, как водой, Нездешней (а может, нигдешней?) Стеклянной своей красотой…

Так будьте покорней и тише, Мы все — наважденье и зло… Мы дышим…       А каждый, кто дышит, Мутит, оскверняет стекло…

Тебе ж этот Вагнер не страшен. И правда — ну чем он богат? Гирлянды звучащих стекляшек Придумал, навешал — и рад.

Он верит, что ходит по краю, — Мужчина! Властитель! Герой!.. Чудак!    Ничего он не знает, Что женщине нужно земной.

Не знает ни страсти, ни Бога, Ни боли, ни даже обид… С того и шумит он так много, Пугает    и кровь леденит.

Мы всюду,       бре́дя взглядом женским, Ища строку иль строя дом, Живём над пламенем вселенским, На тонкой корочке живём.

Гордимся прочностью железной, А между тем в любой из дней, Как детский мячик, в чёрной бездне Летит Земля. И мы на ней. Но все масштабы эти помня, Своих забыть — нам не дано. И берег — твёрд.     Земля — огромна. А жизнь — серьёзна. Всё равно.

Заслуг не бывает. Не верьте. Жизнь глупо вперёд заслужить. А впрочем, дослужим до смерти — И можно заслугами жить. А нынче бы — лучше иначе. Обманчиво право на лень. Ведь, может, и жить — это значит Заслуживать каждый свой день.

Взгляд счастливый и смущённый. В нём испуг, и радость в нём: Ты — мой ангел         с обожжённым От неловкости крылом.

Тихий ангел… Людный город Смотрит нагло вслед тебе. Вслед неловкости, с которой Ты скользишь в густой толпе.

Он в асфальт тебя вминает, — Нет в нём жалости ничуть, Он как будто понимает Впрямь, —       куда ты держишь путь.

Он лишь тем и озабочен — Убедиться в том вполне. Ты идёшь и очень хочешь, Чтоб казалось — не ко мне.

А навстречу — взгляды, взгляды, Каждый взгляд — скажи, скажи. Трудно, ангел… Лгать нам надо Для спасения души.

Чтоб хоть час побыть нам вместе (Равен жизни каждый час), Ладно, ангел… Нет бесчестья В этой лжи. Пусть судят нас.

Ты идёшь — вся жизнь на грани, Всё закрыто: радость, боль. Но опять придёшь и станешь Здесь, при мне, сама собой.

Расцветёшь, как эта осень, Золотая благодать. И покажется, что вовсе Нам с тобой не надо лгать.

Что скрывать, от всех спасаясь? Радость? Счастье? Боль в груди? Тихий ангел, храбрый заяц. Жду тебя. Иди. Иди.

Ты летишь, и мне летится. Правлю, прямо курс держа. Только ты летишь, как птица, Я — как толстый дирижабль.

Не угнаться за тобою, Не избыть твоих границ. Вот ты движешься с толпою Лёгких птиц, бездомных птиц.

Мне б сейчас к тебе спуститься: Вот вам сердце, вот и дом. Только я — увы! — не птица, Тут не сесть мне нипочём.

И гудят моторы резко. Я скрываюсь в облаках… А внизу, свернув на Невский, Ты летишь на каблуках.

Слепая осень. Город грязь топтал. — Давило небо низкое, и даже Подчас казалось: воздух чёрным стал И все вдыхают смесь воды и сажи.

Давило так, как будто, взяв разбег К бессмысленной, жестокой, стыдной цели, Всё это нам наслал наш хитрый век, Чтоб мы о жизни слишком не жалели.

А вечером мороз сковал легко Густую грязь… И вдруг просторно стало. И небо снова где-то высоко В своей дали прозрачно заблистало.

И отделился мир от мутных вод, Пришёл в себя. Отбросил грязь и скверну. И я иду. Давлю ногами лёд. А лёд трещит. Как в детстве. Достоверно.

Я вас любил, как я умел один. А вы любили роковых мужчин.

Они всегда смотрели сверху вниз, Они внушать умели: «Подчинись!»

Они считали: по заслугам честь, И вам казалось: в этом что-то есть.

Да, что-то есть, что ясно не вполне… Ведь вам казалось — пали вы в цене,

Вас удивлял мой восхищённый взгляд, Вы знали: так на женщин не глядят.

Взгляд снизу вверх… На вас!.. Да это бред! Вы ж были для меня легки, как свет.

И это понимали вы подчас. Но вам казалось, я похож на вас,

Поскольку от любви не защищён, А это значит — мужества лишён.

И шли в объятья подлинных мужчин, И снова оставался я один.

Век мужества! Дела пошли всерьёз. И трудно я своё сквозь жизнь пронёс.

И вот я жив… Но словно нет в живых Мужчин бывалых ваших роковых.

Их рок поблёк, сегодня рок иной. Всё чаще вы, грустя, гордитесь мной.

А впрочем, что же — суета, дела… Виню вас? Нет. Но просто жизнь прошла.

Себя виню… Понятно мне давно, Что снизу вверх на вас смотреть грешно.

О, этот взгляд! Он вам и дал пропасть. Я верю, как в маяк, в мужскую власть.

Но лишь найдёт, и вновь — пусть это грех, Смотрю на вас, как прежде, — снизу вверх.

И униженья сердцу в этом нет… Я знаю — вы и впрямь легки, как свет.

Я знаю, это так — я вновь богат… Но снова память гасит этот взгляд.

И потухает взгляд, хоть, может, он Теперь вам вовсе не был бы смешон.

Освободите женщину от мук. И от забот, что сушат, — их немало. И от страстей, что превращают вдруг В рабыню ту, что всех сама пленяла.

А потому — от выбора судьбы (Не вышло так? — Что ж!.. Можно жить иначе…), От тяжести бессмысленной борьбы И щедрости хмельной самоотдачи,

От обаянья смелости, с какой Она себя, рискуя счастьем, тратит… Какая смелость может быть у той, Что всё равно за смелость не заплатит?

Откуда трепет в ней возьмётся вдруг? Какою силой в бездну нас потянет? Освободите женщину от мук. И от судьбы. И женщины — не станет.

Вошли и сели за столом, Им грош цена, но мы не пьём. Веселье наше вмиг скосило. Юнцы, молодчики, шпана, Тут знают все: им грош цена. Но все молчат: за ними — сила.

Какая сила, в чём она? Я ж говорю: им грош цена. Да, видно, жизнь подобна бреду. Пусть презираем мы таких, Но всё ж мы думаем о них, А это тоже — их победа.

Они уселись и сидят. Хоть знают, как на них глядят Вокруг и всюду все другие. Их очень много стало вдруг. Они средь муз и средь наук, Везде, где бьётся мысль России.

Они бездарны, как беда. Зато уверенны всегда, Несут бездарность, словно знамя. У нас в идеях разнобой, Они ж всегда верны одной — Простой и ясной: править нами.

Языки романской группы, Юность древняя Земли! Ставить памятник вам глупо — Вы со сцены не сошли. И пускай в быту правительств И учёных знатоков Нынче в моде деловитость Всяких новых языков, — Будут люди обращаться К вам и дальше — вновь и вновь. Вы и самых чуждых наций Втайне гордость и любовь.

Есть в вас с самого начала То, что нужно всем другим — То, пред чем склонились галлы, Разгромив уставший Рим, — Нечто самое такое, Без чего вокруг темно. Что навек с мечтой людскою В звуке слова сплетено. Отзвук вечной литургии, Гармоничность без прикрас. Здесь, в Молдавии, впервые Поражает это нас.

И смущён ты чем-то вроде, И чудно тебе сперва Слышать в сельском обиходе Вдруг учёные слова. Но, войдя во всё охотно, Понимаешь суть основ, — Этот первый,        обиходный, Древний смысл высоких слов.

Неужели всё так грустно И навек уйдут с Земли Ясность мысли, ясность чувства, Всё, что вы в себе несли, —

Звучность памяти и чести, Благородство не на час?.. Лучше сгинуть с вами вместе, Чем на свете жить без вас!

Пусть звучит всё это глупо, — Не хочу, чтоб вы прошли, Языки романской группы, Мудрость нежная Земли.

В Кишинёве снег в апреле, Неожиданный для всех… Вы чего, Господь, хотели, Насылая этот снег?

Он от Вас весь день слетает, Сыплет с серых облаков, Неприятно охлаждает Тёплый город Кишинёв.

И пускай он тут же тает, Он сгущает серость дня… Чем, конечно, угнетает Всех на свете        и — меня.

Очень странно видеть это — Снег без счастья, без игры, — После солнца, после лета, После света и жары.

Холодов терпеть не может Этот город летних снов. Как в ущелье, расположен Он на склонах двух холмов.

А сегодня снег в ущелье И туман на лицах всех… Вы нам что сказать хотели, Напуская этот снег?

Что пора забыть про ересь? Вспомнить вновь, как Вы нужны? Всё смешалось. Давит серость, Скука давит в дни весны.

Всё во мне с тем снегом спорит. Скука? Серость? — Чепуха! Я ведь помню — этот город — Город светлого греха.

Здесь — два месяца уж будет — Без венца (о чём скорблю) Я живу — простите, люди, — С той, которую люблю.

С той весёлой и капризной, Смех вносящей на порог, Без которой счастья в жизни Я не знал и знать не мог.

С той, что может быть серьёзной, Но не прочь и чушь молоть. С той, к кому Вы сами поздно Привели меня, Господь.

В Кишинёве снег в апреле Сыплет мрачно, давит всех. Что напомнить Вы хотели, Напуская этот снег?

Возбуждая эти мысли? Что у страсти дух в плену? Что права я все превысил? Лямку честно не тяну?

Зря. И так ознобом бродит Это всё в крови моей, От себя меня уводит И от Вас, и от людей…

От всего, чем жил сурово, Что вдруг стало ни к чему. И от слова. Даже слову Я не верю своему…

В Кишинёве снег в апреле Ни за что терзает всех. Ах, зачем Вам, в самом деле, Нынче нужен этот снег?

Разве честно мстить за страсти? Не от Вас ли Дух и Плоть? Не от Вас ли это счастье, Что открылось мне, Господь?

Так за что вконец измучен Я лишением души? Что Вам — вправду было б лучше, Чтоб и впредь я жил во лжи?

Иль случайный приступ злости — Снег, что с неба к нам слетел?.. Часто кажется, что просто Удалились Вы от дел,

И, внезапной власти рады, С упоением ребят Небо Ваши бюрократы — Ваши ангелы — мутят.

Стал я нервным и мнительным, Сам себя я не чту. Недостаток      действительно Неприятный в быту.

Чувства глуше ли, звонче ли — Трудно меру найти. Это молодость кончилась И не хочет уйти.

Это тяжесть движения, Хоть покой истомил. Это в каждом решении — Напряжение сил.

Это страсть защищается, Хоть идут холода. Это жизнь продолжается — И ещё — молода.

Все — загнаны. Все — орудья. Всем — души не по плечу. Но всё ж я тянусь к вам, люди, И чувствовать вас хочу.

Вам жизнь и в бесчестье ценность: Всё ж можно своё отцвесть… А я? Но куда я денусь… От вас… Уж какие есть.

Мне скажут, что жизнь без смысла — Не жизнь…       Чушь! Слова одни… Не жизнь — так продленье жизни, Нелёгкое в наши дни.

Нелёгкое в дни такие, Где чуть — и загнулся враз. Так пусть вы не те: другие Не явятся в мир без вас.

Так ссорьтесь, так пойте песни. (О чём? Жизнь — как в смутном сне.) Я зрячий. Но мир исчезнет, Коль станет подобен мне.

И вот я тянусь к вам, люди… И чувствовать вас хочу… Все — загнаны. Все — орудья. Всем — души не по плечу.

Перевал. Осталось жить немного. За вершиной к смерти круче склон. И впервые жаль, что нету Бога: Пустота. Нет смысла. Клонит в сон.

Только всё ж я двигаться обязан — Долг велит, гнетёт и в полусне. И плетусь, как раб, тем долгом связан, Словно жизнь моя нужна не мне.

Разве рабством связан я с другими? Разве мне не жаль, что в пропасть — дни? Господи! Откройся! Помоги мне! Жизнь, себя, свободу мне верни…

Время мстить. Но стоит он на месте. Ткнёшь копьём — попадёшь в решето. Всё распалось — ни мести, ни чести. …Только длится — неведомо что.

Что-то длится, что сердцем он знает. Что-то будет потом.          А сейчас — Решето — уже сетка стальная, Стены клетки, где весь напоказ.

Время драться. Но бой — невозможен. Смысла нет. Пустота. Ничего. Это — правда. Но будь осторожен: Что-то длится… Что стоит всего.

В драгоценностях смысла я вижу немного. Но одна драгоценность нужна мне — дорога. Да, хоть мало мне нужно, нужна мне зачем-то Этих серых дорог бесконечная лента, Этот ветер в лицо, это право скитаться, Это чувство свободы от всех гравитаций, Чем нас жизнь ограничила, ставя пределы, — Чем мы с детства прикованы к месту и делу.

Это мало? Нет, много! Скажу даже: очень. Ведь в душе, может, каждый подобного хочет, Чтобы жить: нынче дома, а завтра — далече, Чтоб недели и вёрсты летели навстречу. И чтоб судьбы сплетались с твоею судьбою, А потом навсегда становились тобою, Без тебя доживать, оставаясь на месте, О тебе дожидаясь случайных известий.

Это мало? Нет, много. Не мудрствуй лукаво. На великую роскошь присвоил ты право. И привык. И, тоскуя, не можешь иначе. Если совесть вернёт тебя к жизни сидячей, Сердце снова дороги, как хлеба, попросит. И не вынесешь снова… А люди — выносят. За себя и тебя… Что ты можешь? — немного: Дать на миг ощутить, как нужна им дорога.

Это нужно им? Нужно. Наверное, нужно. Суть не в том. Самому мне без этого душно. И уже до конца никуда я не денусь От сознанья, что мне, словно хлеб,                 драгоценность, Заплатить за которую — жизни не хватит, Но которую люди, как прежде, оплатят. Бытом будней, трудом… И отчаяньем — тоже… На земле драгоценности нету дороже.

Церковь Спаса на Крови! Над каналом дождь, как встарь. Ради Правды и Любви Здесь убит был русский царь.

Был разорван на куски Не за грех иль подвиг свой, — От безвыходной тоски И за морок вековой.

От неправды давних дел, Веры в то, что выпал срок. А ведь он и сам хотел Морок вытравить… Не смог.

И убит был. Для любви. Не оставил ничего. Эта церковь на крови — Память звания его.

Широка, слепа, тупа, Смотрит, благостно скорбя. Словно дворников толпа Топчет в ярости тебя.

В скорби — радость торжества: То народ не снёс обид. Шутка ль! Ради баловства Самый добрый царь убит.

Ради призрачной мечты! Самозванство! Стыд и срам!.. Подтвержденье правоты Всех неправых — этот храм.

И летит в столетья весть, В крест отлитая, в металл, Про «дворянов» злую месть, Месть за то, что волю дал.

Церковь Спаса на Крови! Довод ночи против дня… Сколько раз так — для любви! — Убивали и меня.

И терпел, скрепив свой дух: Это — личная беда! И не ведал, что вокруг Накоплялась темнота.

Надоел мне этот бред! Кровь зазря — не для любви. Если кровь — то спасу нет, Ставь хоть церковь на крови.

Но предстанет вновь — заря, Морок, сонь… Мне двадцать лет. И не кто-то — я — царя Жду и верю: вспыхнет свет.

Жду и верю: расцветёт Всё вокруг. И в чём-то — лгу. Но не верить — знать, что гнёт Будет длиться… — Не могу.

Не могу, так пусть — «авось!». Русь моя! Наш вечный рок — Доставанье с неба звёзд, Вера в то, что выпал срок.

Не с того ль твоя судьба: Смертный выстрел — для любви, С Богом — дворников толпа, Церковь Спаса — на крови?

Чу! Карета вдалеке… Стук копыт. Слышней… Слышней… Всё!   В надежде — и в тоске Сам пошёл навстречу ей.

В снегу деревня. Холм в снегу. Дворы разбросаны по склону… Вот что за окнами балкона, Проснувшись,       видеть я могу.

Как будто это на холсте! Но это всё на самом деле. Хоть здесь Москва, и я — в постели, В своей квартире, как в мечте.

Давно мне грезился покой. Но всё же видеть это — странно, Хоть в окнах комнаты другой Одни коробки, плиты, краны,

Индустриальность, кутерьма. Чертёж от края и до края… А здесь глубинка; тишь сплошная, Как в давней сказке. — Русь… Зима.

Вся жизнь моя была хмельна Борьбой с устойчивостью древней, И нате ж — рад, что здесь деревня, Что мне в окно она видна.

И рад, что снег на крышах бел, Что всё просторно, цельно, живо… Как будто расчертить красиво Всю землю — я не сам хотел.

К чему раскаянье ума? Чертёж — разумная идея. Я знаю: строить с ним — быстрее, А всем, как мне, нужны дома.

Но вот смотрю на холм в снегу, Забыв о пользе, как о прозе. И с тем, что здесь пройдёт бульдозер, Стыдясь — смириться не могу.

Тот свет иль этот? Рай иль ад? Нет, бледный призрак процветанья. Квартиры, сложенные в зданья. Широких окон тесный ряд.

То ль чистый план, то ль чистый бред. Тут правит странный темперамент. Стоят вразброс под номерами Дома, — дворов и улиц нет.

Здесь комбинат, чей профиль — быт, Где на заправке дух и тело. И мнится: мы на свет для дела Явились — жизнь свою отбыть.

К чему тут шум дворов больших? О прошлом память? — с ней расстанься! Дверь из квартиры — дверь в пространство, В огромный мир дворов чужих.

И ты затерян — вот беда. Но кто ты есть, чтоб к небу рваться? Здесь правит равенство без братства. На страже зависть и вражда.

А впрочем — чушь… Слова и дым. Сам знаю: счастье — зданья эти. Одно вот страшно мне: что дети Мир видят с первых дней — таким.

Хоть вы космонавты — любимчики вы. А мне из-за вас не сносить головы. Мне кости сломает потом иль сейчас Фабричный конвейер по выпуску вас.

Все карты нам спутал смеющийся чёрт. Стал спорт — как наука. Наука — как спорт. И мир превратился в сплошной стадион. С того из-за вас и безумствует он.

Устал этот мир поклоняться ему. Стандартная храбрость приятна ему. И думать не надо, и всё же — держись: Почти впечатленье и вроде бы — жизнь.

Дурак и при технике тот же дурак. Придумать — он может, подумать — никак. И главным конструктором сделался он, И мир превратился в сплошной стадион.

Великое дело, высокая власть. Сливаются в подвиге разум и страсть. Взлетай над планетой! Кружи и верши. Но разум — без мудрости, страсть — без души.

Да, трудно проделать ваш доблестный путь — Взлетев на орбиту, с орбиты — лизнуть.

И трудно шесть суток над миром летать, С трудом приземлиться и кукольным стать. Но просто работать во славу конца — Бессмысленной славой тревожить сердца.

Нет, я не хочу быть героем, как вы. Я лучше, как я, не сношу головы.

Мы испытали всё на свете. Но есть у нас теперь квартиры — Как в светлый сон, мы входим в них. А в Праге, в танках, наши дети… Но нам плевать на ужас мира — Пьём в «Гастрономах» на троих.

Мы так давно привыкли к аду, Что нет у нас ни капли грусти — Нам даже льстит, что мы страшны. К тому, что стало нам не надо, Других мы силой не подпустим, — Мы отродясь — оскорблены.

Судьба считает наши вины, И всем понятно: что-то будет — Любой бы каялся сейчас… Но мы — дорвавшиеся свиньи, Изголодавшиеся люди, И нам не внятен Божий глас.

Я позабыл, как держат ручку пальцы, Как ищут слово, суть открыть хотят… Я в партизаны странные подался — Стрекочет мой язык, как автомат.

Пальба по злу… Причин на это много. Всё на кону. Бог… ремесло… судьба… Но за пальбой я сам забыл —               и Бога, И ремесло, и — отчего пальба.

И всё забыв, — сознаться в этом трушу. Веду огонь — как верю в торжество. А тот огонь мою сжигает душу, И всем смешно, что я веду его.

Я всё равно не верю, что попался… Я только вспоминаю тяжело, — Как ищут суть, как держат ручку пальцы И как нас учит смыслу — ремесло.

Что со мною сталось? Сердце спит весь день. То ли это старость, То ли просто лень.

То ли так, томленье: Гаснет прежний пыл, А бороться с ленью Нет причин и сил.

То ли сплю, и это Только снится мне, И покорно в Лету Я плыву во сне.

От созидательных идей, Упрямо требующих крови, От разрушительных страстей, Лежащих тайно в их основе,

От звёзд, бунтующих нам кровь, Мысль облучающих незримо, — Чтоб жажде вытоптать любовь Стать от любви неотличимой,

От правд, затмивших правду дней, От лжи, что станет им итогом, Одно спасенье — стать умней, Сознаться в слабости своей И больше зря не спорить с Богом.

Крепли музы, прозревая, Что особой нет беды, Если рядом убивают Ради Веры и Мечты.

Взлёт в надеждах и в законах: «Совесть — матерь всех оков…» И романтик       в эшелонах Вёз на север мужиков.

Вёз, подтянутый и строгий, Презирая гнёт земли… А чуть позже той дорогой Самого его везли.

Но запутавшись в причинах, Вдохновляясь и юля, Провожать в тайгу невинных Притерпелась вся земля.

Чьё-то горе, чья-то вера — Смена лиц как смутный сон: Те — дворяне, те — эсеры. Те — попы… А это — он.

И знакомые пейзажи, Уплывая в смутный дым, Вслед ему глядели так же, Как недавно вслед другим.

Равнодушно… То ль с испуга, То ль, как прежде, веря в свет… До сих пор мы так друг друга Всё везём. И смотрим вслед.

Может, правда, с ношей крестной, Веря в святость наших сил, Эту землю Царь Небесный, Исходив, благословил.

Но тогда, ревнуя к Славе, За усмешкой скрыв оскал, Тем путём на тройке дьявол По следам Его скакал.

Гордость,      мысль,         красота —               все об этом давно отгрустили. Все креститься привыкли,             всем истина стала ясна… Я последний язычник           среди христиан Византии. Я один не привык…          Свою чашу я выпью до дна. Я для вас ретроград —            то ль душитель рабов и народа, То ли в шкуры одетый            дикарь с придунайских равнин… Чушь!     Рабов не душил я —              от них защищал я свободу. И не с ними —        со мной           гордость Рима и мудрость Афин. Но подчищены книги…             И вряд ли уже вам удастся Уяснить, как мы гибли,             притворства и лжи не терпя, Чем гордились отцы,           как стыдились, что есть ещё рабство. Как мой прадед сенатор            скрывал христиан у себя… А они пожалеют меня?            Подтолкнут ещё малость: Что жалеть,       если смерть —             не конец, а начало судьбы. Власть всеобщей любви            напрочь вывела всякую жалость, А рабы нынче — все.           Только власти достигли рабы. В рабстве — равенство их:             все — рабы, и никто не в обиде. Всем    подчищенных истин             доступна равно                    простота Миром правит Любовь, —             и живут для Любви —                       ненавидя. Коль Христос есть Любовь,               каждый час распиная                         Христа. Нет, отнюдь не из тех я,            кто гнал их к арене и плахе, Кто ревел на трибунах,             у низменной страсти в плену. Все такие давно         поступили в попы и монахи. И меня же с амвонов            поносят за эту вину. Но в ответ я молчу.          Всё равно мы над бездной повисли. Всё равно мне конец,           всё равно я пощады не жду. Хоть, последний язычник,             смущаюсь я гордою мыслью, Что я ближе монахов           к их вечной любви и Христу. Только я — не они, —           сам себя не предам никогда я, И пускай я погибну,          но я не завидую им: То, что вижу я, — вижу.            И то, что я знаю, — я знаю. Я последний язычник.           Такой, как Афины и Рим. Вижу ночь пред собой.             А для всех — ещё раннее утро. Но века — это миг.           Я провижу дороги судьбы: Всё они превзойдут.           Всё в них будет: и жалость, и мудрость… Но тогда,     как меня,          их потопчут другие рабы. За чужие грехи        и чужое отсутствие меры, Всё опять низводя до себя,              дух свободы кляня: Против старой Любви,           ради новой немыслимой Веры, Ради нового рабства…            Тогда вы поймёте меня. Как хотелось мне жить,            хоть о жизни давно отгрустили, Как я смысла искал,          как я верил в людей до поры… Я последний язычник           среди христиан Византии. Я отнюдь не последний,            кто видит,                  как гибнут миры.

К себе, к себе — каким я был и стал. К себе — пускай поблёк я, пусть устал. Сквозь вызванную болью злость к толпе, Сквозь даже представленье о себе.

К себе, к себе — чтоб знать, чего хочу. С чего молчу и отчего кричу. Чтоб с правдой слиться смысла своего. Чтоб устыдиться — если есть чего.

К себе, к себе, чтоб слушать шум листвы. К себе — чтоб вновь в душе воскресли вы: Всё — тот, кто свят, и чья судьба — грешить. К себе — чтоб знать, как всем непросто жить.

К себе, к себе — чтоб к вам живым прийти, Чтоб никого потом не подвести. Чтоб где-то на изломе бытия Не оказалось вдруг, что я — не я.

Люди могут дышать Даже в рабстве… Что злиться? Я хочу не мешать — Не могу примириться.

Их покорство — гнетёт. Задыхаюсь порою. Но другой пусть зовёт Их к подъёму и к бою.

Мне в провалах судьбы Одинаково жутко От покорства толпы И гордыни рассудка.

Ах, рассудок!.. Напасть! В нём — при точном расчёте — Есть капризная власть Возгордившейся плоти, —

Той, что, спятив от прав, В эти мутные годы, Цепи Духа поправ, Прорвалась на свободу,

Ничего не любя, Вдохновенна до дрожи, Что там Дух! — И себя Растоптать она может.

И ничем не сыта, Одурев от похабства, Как вакханка кнута, Жаждет власти иль рабства.

Вразуми нас, Господь! Мы — в ловушке природы. Не стеснить эту плоть, Не стесняя свободы.

А свобода — одна. И не делится вроде. А свобода — нужна! — Чтобы Дух был свободен.

Без него ж — ничего Не достичь… В каждом гнёте Тех же сил торжество, Власть взбесившейся плоти.

Выбор — веку под стать. Никуда тут не скрыться: Драться — зло насаждать. Сдаться — в зле раствориться.

Просто выбора нет. Словно жаждешь в пустыне. Словно Дух — это бред Воспалённой гордыни.

Лучше просто дышать, Понимать и не злиться. Я хочу — не мешать. Я — не в силах мириться.

Нам выпал трудный век —             ни складу в нём, ни ладу. Его огни слепят —          не видно ничего. Мы ненавидим тех,           кого жалеть бы надо, Но кто вовек жалеть           не стал бы никого. И всё-таки как знать —             наш суд не слишком скор ли? Мы злы, а так легко          от злости согрешить. Мы ненавидим тех,           чьи пальцы жмут нам горло, Хоть знаем: им теперь            иначе не прожить. Да, их унять — нельзя,            их убеждать — напрасно. Но в нашу правду стыд            незнамо как проник. Мы ненавидим тех,           кто стал рабом соблазна, Забыв, что тот соблазн             пришёл не через них. Он через нас пришёл,           наш дух в силки попался. Такая в сердце сушь,           что как нам жить сейчас? Мы ненавидим тех,           чьи жмут нам горло пальцы… А ненависть в ответ          без пальцев душит нас.

Когда запрягут в колесницу Тебя, как скота и раба, И в свисте кнута растворится Не райская с детства судьба,

И всё, что терзало, тревожа, Исчезнет, а как — не понять, И голову ты и не сможешь И вряд ли захочешь поднять,

Когда все мечты и загадки, Порывы к себе и к звезде Вдруг станут ничем — перед сладкой Надеждой: поспать в борозде,

Когда твой погонщик, пугаясь, Что к сроку не кончит урок, Пинать тебя станет ногами За то, что ты валишься с ног, —

Тогда — перед тем как пристрелят Тебя, — мол, своё отходил! — Ты вспомни, какие ты трели На воле, резвясь, выводил.

Как следуя голосу моды, Ты был вдохновенье само — Скучал как дурак от свободы И рвался — сквозь пули — в ярмо.

Бунт скуки! Весёлые ночи! Где знать вам, что, в трубы трубя, Не Дух это мечется — хочет Бездушье уйти от себя,

Ища не любви, так заботы, Занятья — страстей не тая… А Духу хватило б работы На топких путях бытия.

С движеньем веков не поспоришь, И всё ж — сквозь асфальт, сквозь века Всё время он чувствует, сторож, Как топь глубока и близка.

Как ею сближаются дали, Как — пусть хоть вокруг благодать, — Но люди когда-то пахали На людях — и могут опять.

И нас от сдирания шкуры На бойне — хранят, отделив, Лишь хрупкие стенки культуры, Приевшейся песни мотив.

…И вот, когда смыслу переча, Встаёт своеволья волна, И слышатся дерзкие речи О том, что свобода тесна,

Что слишком нам равенство тяжко, Что Дух в мельтешенье зачах… Тоска о заветной упряжке Мне слышится в этих речах.

И снова всплывает, как воля, Мир прочный, где всё — навсегда: Вес плуга… Спокойствие поля… Эпический посвист кнута.

Осенним днём лежим под солнцем летним. Но всё вокруг твердит: «Терять учись!» Мы окунёмся в море — и уедем. Не так же ль окунулись мы и в жизнь? В любовь, тоску, в мечты, в переживанья, В простую веру, что земля — твоя… Хоть полный срок земного пребыванья Нам краткий отпуск из небытия. Как будто нам тут сил набраться нужно И надышаться воздухом Земли, — Чтоб с тем вернуться к месту вечной службы, В постылый мрак, откуда мы пришли. И значит, всё, что любим, чем согреты, Что нас терзало, смыслом озарив, — Всё это вместе — только проблеск света, Между двумя тоннелями разрыв. И всё — как сон: надежда, вера, совесть, Жар честолюбья, вдохновенность, цель… …Идёт разрывом бесконечный поезд И тащит нас и наш вагон в тоннель. А из тоннеля сзади нам на смену Ещё вагон ползёт — на ту же боль. В наш тот же мир…          Ах, пусть в нём всё мгновенно, Но только с ним я был самим собой.

Всё — только с ним… И мы болтать не вправе, Что это миг… Нет, век живёт душа! Не с тем Господь нас в этот мир направил, Чтоб мы прошли, ничем не дорожа. И пусть тут грязь, пускай соблазна много, Здесь и Любви бывает торжество. И только здесь дано постичь нам Бога И заслужить прощение Его. Всё только здесь… А будет ли награда За это всё когда-нибудь потом, — Об этом даже думать нам не надо, Не надо торговаться… Суть не в том.

Осенним днём лежим под солнцем летним, А дома осень — снег с дождём сейчас. Мы окунёмся в море — и уедем. И наша жизнь опять обступит нас — Как снег и дождь…          Но не хочу впервые Я снова в жизнь — за всё держать ответ. Кто видел мир в минуты роковые, Не столь блажен, как полагал поэт…

Блаженство здесь, — на странном солнцепёке, Где мы лежим, где этот Рок — забыт. Совсем не блеск нам открывался в Роке — Лишь мокрый снег… Да жидкий страх…                    Да стыд.

Он скучен, Рок… И я давно им донят. Он — этот снег. В его плену я рос. Он целый день пустую чушь долдонит И относиться к ней велит всерьёз.

А отвернуться?.. Нет!.. Не стоит риска. Поможет мало, а в асфальт — вомнут. Нет, в этой тьме блаженства нет и близко… Как, может, нет и роковых минут.

Не бьёмся с Роком — коротаем сроки. Поскольку лучше так, чем гнить во рву, Скот гонят на убой… Но по дороге Он может пить… дышать… щипать траву…

…Мы — тот же скот…            Хоть нам не сжиться с этим, Хоть мы сейчас, забыв и снег, и дом, Осенним днём лежим под солнцем летним, Как бы от Рока скрыты этим днём.

Страх — не взлёт для стихов. Не источник высокой печали. Я мешок потрохов! — Так себя я теперь ощущаю.

В царстве лжи и греха Я б восстал, я сказал бы: «Поспорим!» Но мои потроха Протестуют… А я им — покорен.

Тяжко день ото дня Я влачусь. Задыхаясь. Тоскуя. Вдруг пропорют меня — Ведь собрать потрохов не смогу я.

И умру на все дни. Навсегда. До скончания света Словно я — лишь они, И во мне ничего больше нету.

Если страх — нет греха, Есть одни только голод и плаха. Божий мир потроха Заслоняют — при помощи страха.

Ни поэм, ни стихов. Что ни скажешь — всё кажется: всуе. Я мешок потрохов. Я привык. Но тоскую. Тоскую.

Иль впрямь я разлюбил свою страну? — Смерть без неё, и с ней мне жизни нету. Сбежать? Нелепо. Не поможет это Тому, кто разлюбил свою страну.

Зачем тогда бежать?           Свою вину Замаливать? —         И так, и эдак тошно. Что ж, куст зачах бы, отвратясь от почвы, И чахну я. Но лямку я тяну.

Куда мне разлюбить свою страну! Тут дело хуже: я в неё не верю. Волною мутной накрывает берег. И почва — дно. А я прирос ко дну.

И это дно уходит в глубину. Закрыто небо мутною водою. Стараться выплыть? Но куда? Не стоит. И я тону. В небытии тону.

Что ж, и впрямь, как в туман, Мне уйти — в край, где синь, а не просинь. Где течёт Иордан, — Хоть пока он не снится мне вовсе?

Унести свою мысль, Всю безвыходность нашей печали, В край, где можно спастись Иль хоть сгинуть, себя защищая.

Сгинуть, выстояв бой, В жажде жизни о пулю споткнуться. А не так, как с Тобой, — От Тебя же в Тебе задохнуться.

Что ж, раздвинуть тиски И уйти?.. А потом постоянно Видеть плёсы Оки В снах тревожных у струй Иордана.

Помнить прежнюю боль, Прежний стыд, и бессилье, и братство… Мне расстаться с Тобой — Как с собой, как с судьбою расстаться.

Это так всё равно, — Хоть Твой флот у Синая — не малость. Хоть я знаю давно, Что сама Ты с собою рассталась.

Хоть я мыслям чужим, Вторя страстно, кричу что есть силы: — Византия — не Рим. Так же точно и Ты — не Россия.

Ты спасёшься? — Бог весть! Я не знаю. Всё смертью чревато. …Только что в Тебе есть, Если, зная, как Ты виновата,

Я боюсь в том краю — Если всё ж мы пойдём на такое — Помнить даже в бою Глупый стыд — не погибнуть с Тобою.

Свет похож на тьму, В мыслях — пелена. Тридцать лет тому Началась война.

Диктор — словно рад… Душно, думать лень. Тридцать лет назад Был просторный день.

Стала лишней ложь, Был я братству рад… А ещё был дождь — Тридцать лет назад.

Дождь, азарт игры, Веры и мечты… Сколько с той поры Утекло воды?

Сколько средь полей У различных рек Полегло парней, Молодых навек?

Разве их сочтёшь? Раны — жизнь души. Открывалась ложь В свете новой лжи…

Хоть как раз тогда Честной прозе дня Начала беда Обучать меня.

Я давно другой, Проступила суть. Мой ничьей тоской Не оплачен путь.

Но всё та же ложь Омрачает день. Стал на тьму похож Свет — и думать лень.

Что осталось?.. Быт, Суета, дела… То ли совесть спит, То ли жизнь прошла.

То ль свой суд вершат Плешь да седина… Тридцать лет назад Началась война.

Неужели птицы пели, Без пальто гуляли мы? Ранний март в конце апреля Давит призраком зимы.

Холод неба, зябкость улиц, Ночь без бодрости и сна… Что-то слишком затянулась Нынче ранняя весна.

Как тот призрак с места сдвинуть, Заблистать в лучах реке? Мир в пути застрял — и стынет От тепла невдалеке.

Это всё — каприз природы, Шутки солнечных лучей… Но в родстве с такой погодой Для меня весь ход вещей.

Всё, с чего гнетёт усталость, Всё, что мне внушало злость, Тоже кончилось, осталось И торчит, как в горле кость.

В светлых мыслях — жизнь иная, Сам же — в этой дни влачу: Что-то вижу, что-то знаю, Чем-то брежу — и молчу.

Словно виден свет вершины, А вокруг всё та же мгла. Словно впрямь — застрял и стыну На ветру,     вблизи тепла.

Уже июнь. Темней вокруг кусты. И воздух — сух. И стала осень ближе. Прости меня, Господь… Но красоты Твоей земли уже почти не вижу.

Всё думаю, куда ведут пути, Кляну свой век и вдаль смотрю несмело, Как будто я рождён был мир спасти И до всего другого нет мне дела.

Как будто не Тобой мне жизнь дана, Не Ты все эти краски шлёшь навстречу… Я не заметил, как прошла весна, Я так зимы и лета не замечу.

…Причастности ль, проклятья ль тут печать — Не знаю… Но способность к вдохновенью Как раз и есть уменье замечать Исполненные сущности мгновенья.

Чтоб — даже пусть вокруг тоска и зло — Мгновенье то в живой строке дрожало И возвращало суть, и к ней влекло, И забывать себя душе мешало.

Жизнь всё же длится — пусть в ней смысл исчез. Всё ж надо помнить, что подарок это: И ясный день, и дождь, и снег, и лес, И всё, чего вне этой жизни нету.

Ведь это — так…         Хоть впрямь терпеть нельзя, Что нашу жизнь чужие люди тратят, Хоть впрямь за горло схвачены друзья, И самого не нынче завтра схватят.

Хоть гложет мысль, что ты на крест идёшь, Чтоб доказать… А ничего не будет: Твой светлый крест зальёт, как море, ложь, И в чём тут было дело, — мир забудет.

Но это — так… Живи, любя, дыша: Нет откровенья в схватках с низкой ложью. Но без души — не любят… А душа Всевластьем лжи пренебрегать не может.

Всё рвётся к правде, как из духоты. Всё мнится ей, что крылья — в грязной жиже… …Мне стыдно жить, не видя красоты Твоей земли, Господь… А вот — не вижу.

Люди пашут каждый раз опять. Одинаково — из года в год. Почему-то нужен нам полёт, Почему-то скучно нам пахать.

Я и сам поэт… Писал, пишу, Может, вправду что ещё рожу… А чтоб жрать — не сею, не пашу, Скучные стихи перевожу.

И стыдясь — за стол сажусь опять, Унижаю сердце без конца. А ведь всё — чтоб, уцелев, летать, Быть собой и волновать сердца.

А ведь всё — чтоб длился мой полёт. Чтоб и вверх взлетать, и падать вниз… Одинаково из года в год Люди пашут землю… В этом — жизнь.

Не охотник я до общих мест, Но на этом вправду мир стоит: Если это людям надоест, Всё исчезнет… Даже этот стыд.

Мысль, надежда, жажда знать, искать, Свет, тепло, и книги, и кино… Между тем как людям вновь пахать Интересно станет всё равно.

А потом окрепнут… И опять, Позабыв про боль былых утрат, Кто-то станет сытости не рад, Не пахать захочет, а летать.

Что ж… Душа должна любить полёт. Пусть опять летит!.. Но всё равно: Землю пашут так же — каждый год, И других основ нам — не дано.

Мне — то ли плакаться всегда, То ль всё принять за бред… Кричать: «Беда!»?.. Но ведь беда — Ничто в годину бед.

Любой спешит к беде — с бедой, К тому, что впереди. И ты над собственной — не стой! — Быстрее проходи.

Быстрей — в дела! Быстрей — в мечты! Быстрей!.. Найти спеши Приют в той спешке от беды, От памяти души.

От всех, кому ты протянуть Не смог руки, когда Спасал, как жизнь, свой спешный путь Неведомо куда.