До всего, чем бывал взволнован, Как пред смертью, мне дела нет. Оправданья тут никакого: Возраст зрелости — сорок лет. Обо всем сужу, как обычно, Но в себя заглянуть боюсь, Словно стал ко всему безразличным, А, как прежде, во всё суюсь. Словно впрямь, заглянувши в бездну, Вдруг я сник, навек удручён, Словно впрямь, — раз и я исчезну, Смысла нет на земле ни в чём. Это — я. Хоть и это дико. Так я жить не умел ни дня. Видно, возраст, подкравшись тихо, В эти мысли столкнул меня. И в душе удивленья нету, Словно в этом — его права, Словно с каждым бывает это В сорок лет или в сорок два. Нет, попозже приходит старость, Да и сил у меня — вполне. Знать, совсем не её усталость Прелесть дней заслонила мне. Знать, не возраст — извечный, тихий, Усмиряющий страсти снег, А всё то же: твой лик безликий, Твоя глотка, двадцатый век! А всё то же — теперь до гроба. Только глотка. Она одна. Думал: небо, а это — нёбо, Пасти черная глубина. И в душе ни боли, ни гнева, Хоть себя и стыдишься сам. Память знает: за нёбом — небо, Да ведь больше веришь глазам. И молчит, не противясь даже, Память, — словно и вправду лжёт… Ну и ладно! Но давит тяжесть: Видно, память, и смолкнув, жжёт. Ни к чему оно, жженье это, Только снова во всё суюсь. И сужу. — Хоть мне дела нету. Хоть в себя заглянуть боюсь.