Гордость,         мысль,              красота —                   все об этом давно отгрустили. Все креститься привыкли,                       всем истина стала ясна… Я последний язычник                   среди христиан Византии. Я один не привык…                  Свою чашу я выпью до дна. Я для вас ретроград. —                     То ль душитель рабов и народа, То ли в шкуры одетый                     дикарь с придунайских равнин… Чушь!     Рабов не душил я —                      от них защищал я свободу. И не с ними —             со мной                    гордость Рима и мудрость Афин. Но подчищены книги…                    И вряд ли уже вам удастся Уяснить, как мы гибли,                      притворства и лжи не терпя, Чем гордились отцы,                   как стыдились, что есть еще рабство, Как мой прадед-сенатор                      скрывал христиан у себя… А они пожалеют меня?                    — Подтолкнут еще малость! Что жалеть,            если смерть —                        не конец, а начало судьбы. Власть всеобщей любви                      напрочь вывела всякую жалость, А рабы нынче — все.                   Только власти достигли рабы. В рабстве — равенство их,                         все — рабы, и никто не в обиде. Всем      подчищенных истин                      доступна равно                                    простота. Миром правит Любовь —                     и Любовью живут, —                                      ненавидя. Коль Христос есть Любовь,                        каждый час распиная Христа. Нет, отнюдь не из тех я,                         кто гнал их к арене и плахе, Кто ревел на трибунах,                      у низменной страсти в плену. Все такие давно                  поступили в попы и монахи. И меня же с амвонов                      поносят за эту вину. Но в ответ я молчу.                  Всё равно мы над бездной повисли. Всё равно мне конец,                   всё равно я пощады не жду. Хоть, последний язычник,                       смущаюсь я гордою мыслью, Что я ближе монахов                    к их вечной любви и Христу. Только я — не они, —                    сам себя не предам никогда я, И пускай я погибну,                    но я не завидую им: То, что вижу я — вижу.                      И то, что я знаю — я знаю. Я последний язычник.                    Такой, как Афины и Рим. Вижу ночь пред собой.                     А для всех — еще раннее утро. Но века — это миг.                  Я провижу дороги судьбы: Всё они превзойдут.                   Всё в них будет: и жалость, и мудрость… Но тогда,         как меня,                 их растопчут другие рабы. За чужие грехи               и чужое отсутствие меры, Всё опять низводя до себя,                          дух свободы кляня: Против старой Любви,                     ради новой немыслимой Веры, Ради нового рабства…                    Тогда вы поймете меня. Как хотелось мне жить,                       хоть о жизни давно отгрустили, Как я смысла искал,                    как я верил в людей до поры… Я последний язычник                    среди христиан Византии. Я отнюдь не последний,                      кто видит,                                как гибнут миры.