Наконец Ксения поймала председателя улусного исполкома.
— Как? Вы до сих пор не получили мякину? Безобразие! Я же при вас сказал Арашиеву, что разрешаю... А ну-ка, давайте его сюда... Ты что же это, Обуши, крутишь? Без бумажек жить не можешь? И где ты этому научился? На курсах, что ли? Вот тебе резолюция! Успокойся!
— Теперь напишите вы.— Ксения протянула заявление Арашиеву.
Тот часто-часто замигал.
— Хватит одной резолюции председателя.
Председатель сверкнул на него глазами.
— Давай, давай, пиши!
— Вот так раз!—воскликнул Эрле, прочитав заявление с двумя резолюциями.— Нет! Вы только обратите внимание! Ну, председатель, понятно — решает вопрос принципиально, у него тысяча дел, ему простительно написать одно слово — «отпустить»... Ну, а Арашиев? Полюбуйтесь! Он не возражает! А сколько отпустить? Один амбар или полтора? Нет, меня не проведешь! Оставьте бумажку у меня. Завтра или послезавтра я сам к нему схожу...
— Вольдемар Вольдемарович!— взмолилась Ксения.— Я на эту противную мякину уже восемь суток потратила.
— Ничего, ничего, крепитесь!.. Все хорошие дела делаются медленно,— невозмутимо ответил Эрле.
Вопрос о мякине был улажен к середине мая.
— Возьмите.—Эрле протянул Ксении документы.—Теперь все в полном порядке. За ваше долготерпение я даю вам подводу для доставки мякины в аймаки и даже своего экспедитора. Есть у меня на участке волшебный парень. Ему подработать хочется, вы ему по ведомости месячный оклад рабочего проведете, а он вам за две недели все развезет.
«Волшебный парень» не замедлил явиться.
— Ах! Оказывается, это вы!—удивилась Ксения.
Перед ней стоял ее случайный попутчик из Юзгинзаха. После возвращения она его видела лишь раз в столовой, сильно навеселе, и он, как ей показалось, сделал вид, что не узнает ее.
— Меня к вам товарищ Эрле прислал. Говорит, у вас работенка есть срочная.
— Да, да! И давно вы работаете у Эрле?
— Да сразу же, как приехал, так и поступил... И все время я то на участке, то в разъездах...—‘Михаил Иванович замялся.— Я и в Булг-Айсте, можно сказать, не бываю, потому, извините, вам должок до сих пор не принес... — Он порылся в карманах и протянул Ксении десять рублей.—Вот, пожалуйста... Так я с завтрашнего дня и начну развозку мякины...
С рабочими везде обстояло благополучно. Оставалось только найти руководителей.
В двадцатых числах мая председатель вызвал Эрле и сказал, что ответственность за сохранность посевов станции лежит на нем, а потому он должен обеспечить руководство противосаранчовыми работами на булг-айстинском участке.
— А вашей жене скажите,—прибавил председатель,—что я ее мобилизую на десять-двенадцать суток для руководства такой же работой в Харгункиновском аймаке. За инструктажем по этому вопросу пусть обратится к Юрковой.
Елена Васильевна в тот же день получила указание Эрле—-подготовиться к борьбе с саранчой.
— Перед исполкомом за это отвечаю я, а передо мною—вы. Елена Васильевна нахмурилась, но не стала перечить.
Гораздо сложнее обстояло дело с Капитолиной.
— Что-о? Я-a? На саранчу? С какой стати. Ни за что! Ни за что! Наверное, тебя эта девчонка науськала! Она мне отомстить хочет за то, что я ей саранчу в Харгункинах не показала!
— Поедешь,— ответил Эрле.— Обязательно поедешь. И девчонка здесь ни при чем, не говори глупости. Меня сам Очиров из-за этого вызывал. Общественное поручение.
— А я не поеду! Оказала не поеду и не поеду!— И Капитолина побежала к Ксении.
— Слушайте, товарищ Юркова! Я на вашу саранчу не поеду, понимаете, не поеду! Вычеркните меня из списка. Я человек больной и не могу работать на солнце.
— Шарголская саранча больше ваша, чем моя,— хладнокровно ответила Ксения.—И списка у меня никакого нет. Мне просто передали в исполкоме, что вы мобилизованы, как неработающая и более подходящая для харгункиновского участка. Да чего вы боитесь? Помните, мы вместе были на этом участке? Он совсем недалеко от аймака. Вам даже не нужно будет ночевать в степи. Каждый вечер вы сможете возвращаться в школу. А в самую жару будете сидеть под телегой, потому что, когда очень жарко, саранча не ест. Право, я на вашем месте не стала бы спорить. Ведь это всего-навсего десять суток.
— Я вам уже сказала, что не поеду. Не агитируйте. Я человек нервный, я не могу работать в степи, да еще в бандитской!
— А как же будут работать другие? Впрочем, дело ваше, я ничего не знаю. Идите в исполком, там и говорите.
Капитолина бросилась к председателю.
— Довольно странно, товарищ Очиров. Неужели вы не можете сделать уважение товарищу Эрле? Почему его жена должна ехать на опасную и грязную работу? Кроме того, я больна...
— Я уже сделал однажды уважение вашему мужу и не привлек вас к ответственности за бегство с работы... Но что вы так поступили, я не забыл, нет, не забыл,— сказал он тихо, но внушительно.— И вы поедете. Или вам очень плохо будет, очень плохо, предупреждаю вас. А если действительно заболеете—принесете мне справку от врача.
Капитолина была вне себя. Она рыдала всю ночь и добилась того, что Эрле пригласил врача.
— Я не нахожу у вас ничего, кроме легкого нервного возбуждения,—сказал врач, осмотрев Капитолину добросовестнейшим образом.—И даже...—он несколько смущенно взглянул на Эрле, который присутствовал при этой процедуре,— вашей жене будет только полезно пребывание на свежем воздухе... Право же, полезно. Это так благотворно влияет на нервную систему!
Глаза Капитолины метали искры, но доктор не обратил на это ни малейшего внимания и, сказав Эрле несколько слов о погоде, заторопился домой.
Капитолина снова разбушевалась, и Эрле не знал, куда ему деваться.
Через два дня Капитолину вызвали в исполком и спросили, почему она не является на инструктаж к Юрковой.
— Я не собираюсь ехать на саранчу, вот и не являюсь.
— Ты понимаешь, что ты делаешь, или не понимаешь? Ты меня срамишь не только на весь улус, а на всю область!— возмущался Эрле.—• Всякий может подумать, что это я на тебя так воздействую, ведь я беспартийный, понимаешь ли ты? Вот что: или ты поедешь на саранчу, или я с тобой разведусь! Это теперь очень просто делается. Стоит мне подать заявление в загс и — готово! Пойдешь в свои Харгункины уже не на десять дней, а навечно!
— Хорошо, я поеду на саранчу, но почему бы мне не поехать на булг-айстинский участок, почему ты не пошлешь в Харгункины Сорокину?
— Друг мой, у Елены Васильевны есть много обязанностей по станции. Отлучаться из Булг-Айсты она не может.
— Какие там обязанности! Я тоже могу их выполнять!
— Ты не агроном и не зоотехник, а только дурная учительница...
— Ах вот как! Это у тебя одни отговорки. Сразу видно, что ты хочешь остаться вдвоем с Сорокиной!
(Когда до Елены Васильевны дошли слухи об этих разговорах, она затосковала еще больше: неужели Эрле пойдет на это? ведь если он прикажет, она, пожалуй, не посмеет противиться...
Эрле не знал, куда деваться от скандалов, которые уже перестали быть тайной для окружающих, и он решился-таки отправить Сорокину в Харгункины. Но об этом надо было поговорить в исполкоме. Товарищ Очиров, всегда ранее шедший ему навстречу, теперь накричал на него.
Словом, до самого конца мая из-за одного слова «саранча» и в исполкоме, и на станции поднимался такой шум, что Ксения чуть не плакала: Капитолина смотрела на нее волком. Елена Васильевна и даже смиреннейший Василий Захарович не один раз сказали, что если бы не Ксения, всё жили бы нормально, а Эрле заявил, что он не только мякину отдал на саранчу, а и все свое душевное спокойствие.
А саранча еще безмятежно дремала в кубышках. Что же будет после? Ксении казалось, что единственное светлое пятно на Шарголе — Клавдия Сергеевна.
«Ксения Александровна.
Поздравляю вас с добычей мякины и прошу ни о чем, касающемся Сонринга, не беспокоиться. Я уже поговорила с председателем — он дает нам подводу, ведра и бочку. Лопаты у нас есть.
Сумки для приманок я сошью сама из детской клеенки, которую
поручила Нигмиру купить в Булг-Айсте сегодня же. О деньгах не
беспокойтесь, потом рассчитаемся. Мякину мы свалим в углу школьного коридора, занятия ведь кончаются, и она никому не будет мешать.
В конце месяца я буду посылать на зараженные участки дежурных, чтобы, не прозевать срок появления саранчи, а как только она родится, пошлю к вам нарочного.
Нимгир не расстается с саранчой — все возит ее по хотонам, и я ему сказала, что придется и для него сшить специальную сумку: его экспонаты и зубные щетки с мылом уже не помещаются в карманах.
Я сама себе удивляюсь — борьба с саранчой меня прямо-таки увлекла! Итак, жду мякину, химикаты и подробную инструкцию о приготовлении приманки. Хотя я и знаю, что вы будете торопиться в Салькын-Халун, прошу вас заехать ко мне и проверить, все ли я правильно делаю. Хотелось бы поговорить с вами по душам, как мы говорили в первый день нашего знакомства, но знаю, что лишнего времени у вас нет.
Думала, что записка моя будет коротенькая, а получилось целое письмо. Шлю привет. Ваша соратница Клавдия».
«Чудесная девушка! Вот настоящий товарищ!—думала растроганная Ксения.— Она не только не попрекает, а старается помочь, а эти все... Ах, скорее бы в степь! Подальше от стонов и воркотни!»
Когда Нимгир ехал в Булг-Айсту, он заметил в стороне от дороги, у развалин зимовника, телегу, .нагруженную мешками. Человека подле нее не было.
Нимгир считал себя обязанным знать, кто, куда и зачем едет через его участок, и свернул с дороги.
Из-за обломка стены вышел Михаил Иванович. По лицу его пробежало что-то похожее на смущение... Он отряхнул землю, приставшую к его костюму, а подавая Нимгиру руку, вытер ее о пиджак. Под ногтями у него, как заметил Нимгир, была земля.
Выяснив, что Михаил Иванович везет в Сонринг мякину и собирается там ночевать, Нимгир поскакал в Булг-Айсту. На обратном пути он нашел на дороге бутылку из-под водки. Это была совсем целая и чистая бутылка. Бросить ее мог только урус. Калмык никогда не бросит вещь, которая может пригодиться в его несложном хозяйстве. Бросить бутылку мог только тот урус, который поехал в Сонринг с мякиной.
Когда Нимгир пришел к Клавдии, в комнате довольно сильно пахло водкой. Михаил Иванович, багрово-красный, с блестящими глазами, сидел за столом и пил чай. После чая они сидели еще часа два, и Михаил Иванович рассказывал Клавдии Сергеевне, как его обидела жена и как он приехал в Булг-Айсту к своему
старому дяде. Клавдия Сергеевна слушала внимательно и участливо покачивала головой.
Обидно, знаете ли, мне было очень,— говорил Михаил Иванович,— я ведь не какой-нибудь никудышный человек, а с некоторым образованием, так сказать. И грамотен я хорошо, и по слесарной части кумекаю, и плотничать могу, и в сельском хозяйстве понятие имею, и с порядочными людьми всегда дело имел и даже с самим товарищем Кировым был в приятельских отношениях.
Нимгир, слушавший Михаила Ивановича не особенно внимательно, насторожился.
— Как? Ты видал Кирова? Когда?
Не только видал, но и работал с ним вместе,— и Михаил Иванович с увлечением рассказал историю с пятью миллионами.
Нимгир слушал его, затаив дыхание, но когда Михаил Иванович дошел до поисков утонувшего чемодана, опустил брови.
Какой год это был?—спросил он, когда Михаил Иванович закончил рассказ.
— Двадцатый, двадцатый год, в марте месяце. Ты, наверное, еще совсем мальчишкой был, когда мы кровь за советскую власть проливали...
— Да... Я маленький был,— сказал Нимгир,—Но голова у меня тогда тоже немножко работал...
Когда Михаил Ивановичу устроили в классе постель, Нимгир, проводив его, еще раз зашел к Клавдии Сергеевне.
— Я хотел тебе два слова спрашивать. Этот человек сегодня правду говорил про чемодан?
— Правду,—Клавдия Сергеевна улыбнулась,—Когда я на курсах была, нам про это рассказывали. Только подробности я не помню. Шесть лет назад ведь это случилось. Может быть, Михаил Иванович что-нибудь и напутал, да к тому же и выпил немного, а раз так, мог что-нибудь и прибавить. А что?
Она стояла перед Нимгиром с распущенными волосами и с гребенкой в руках, и Нимгиру казалось, что от нее идет такой ослепительный свет, что он опустил глаза. И от волос Клавдии Сергеевны шел такой тонкий запах... Нимгир никогда не думал, что волосы могут пахнуть, как трава...
— Пускай это все был,— сказал он наконец, глядя в сторону.— Только это... как он говорил, в вода боялся ходить Киров, я никак не хочу думать... На самолете сердце не дрожал, а на земля дрожал. Киров, когда его друг на земля упал, назад в своем самолете пришел, на степь садился, друга выручал... Разве может такой человек говорить, что у него сердце дрожал, а потому пускай другой мужчина в вода лезет? Может быть, этот Мхал-Ванч ему помогал... А чтоб один он на дно слезал, а другой рядом стоял и только сердцем дрожал, это быть не может... И зачем Мхал-Ванч так много про себя всякий жалостный слово сказал?— Нимгир пошел и на пороге обернулся.
Клавдия Сергеевна так и стояла с распущенными волосами и с гребенкой в руке: слова Нимгира заставили ее задуматься.
Нимгиру казалось, что от нее струится ослепительный свет, и опять он опустил глаза.
— Спокойно спи, багша,— сказал он и закрыл дверь.
«Какой-то странный стал за последнее время Нимгир,— вскользь подумала Клавдия Сергеевна.— Почти никогда не смотрит в глаза».
Наскоро причесавшись, она хотела потушить лампу, но взгляд ее упал на письмо Ксении, которое привез Нимгир. Она прочла! его еще раз.
«Клавдия Сергеевна!
Все, что вы сделали, делаете и собираетесь сделать, не хорошо, а замечательно! Хотя я и буду торопиться, обязательно остановлюсь у вас на целый час, чтобы подкормить лошадь, и все проверю.
Первая партия мякины отправлена вам сегодня. Нимгир сообщил, что встретил подводу по дороге в Булг-Айсту.
Времени у меня почти нет, потому не могу писать много, но все же напишу вам то, о чем ни за что не скажу при. свидании. Я смертельно боюсь, или, вернее, стыжусь нежностей, хотя и понимаю, что иногда они нужны... Видите, как я храбра на расстоянии и выдаю вам себя с головой... Дело в том, что, прочитав ваше письмо, я почувствовала, что вы для меня дорогая.
Ваша Ксения».