Около полудня Ксения прибыла в Сонринговский аймачный центр. Это два глиняных дома — исполком и школа; в стороне — штабеля кизяка, а вокруг все та же голая степь.

Дорджи напоил коня мутной желтой водой и отправился обратно, а Ксения, намеревавшаяся тотчас ехать дальше, побежала в исполком. На двери его красовался огромный замок. Приходилось ждать и здесь. Она медленно пошла к школе, оттуда с шумом вырвалась ватага ребят, окружила Ксению и начала бесцеремонно разглядывать.

— А ты кто?— спросил один из мальчиков.

—Я? — Ксения задумалась, как бы им объяснить, но маленькая девочка с плутовскими раскосыми глазенками подсказала:

— Твоя будет камисся?

— Да, я — комиссия.

— Камисся, камисся!—девчонка осмелела и с восторженной нежностью дотронулась до Ксениного жакета.— Ой! Как хорошо!

Остальным ребятам тоже захотелось потрогать мягкий, блестящий плюш.

Глядя на десятки облепивших ее ручонок, на бледные и худенькие, но улыбающиеся лица, Ксения переполнилась нежностью к ним и внезапно обняла всех стоявших впереди. Ребята разом оживились и зажужжали.

Так их и застала учительница Клавдия Сергеевна, вышедшая узнать, почему ребята не расходятся по кибиткам.

— Почтарь будет не раньше вечера,— сказала она Ксении.

Ксения огорчилась.

— Пожалуй, я и за неделю не доеду до места!

— А я рада, что вам придется ждать. Мы так редко видим русских людей!

Ласково уговорив ребят расходиться по домам, Клавдия Сергеевна увлекла гостью в свое жилище.

— Ой! Не к Снегурочке ли я попала?—воскликнула Ксения, очутившись в залитой солнцем комнате.— У вас здесь все белое!

— Я же Белова, и мне стыдно было бы жить в серой комнате,— в тон ей ответила учительница.— Располагайтесь, пожалуйста, поудобнее и не бойтесь нарушить мой порядок. Я на минутку вас оставлю, чтобы поскорее освободиться от хозяйственных дел. И, взяв кувшин, Клавдия Сергеевна исчезла.

Ксения огляделась. На двери и окнах колыхались длинные марлевые занавески, посреди комнаты—стол под свежей скатертью, с лампой «молния»... У стены — узенькая, в белых чехлах без единой морщинки кровать, а рядом простой ящик, изящно затянутый все тою же марлей; на нем зеркало, какая-то фотография и в вазочке три бумажные розы. Между окнами — подобие дивана — сундук с самодельными валиками и недурно вышитыми подушками. Над ними открытка — два голубка несут конверт с печатью в форме сердца, а по небу рассыпаны голубые и розовые незабудки...

— Рассматриваете мою картинку?—спросила Клавдия Сергеевна, вернувшаяся с водой.— И, кажется, она вам не нравится. Я угадала?

— Да,— просто ответила Ксения.— И еще вон те цветы не нравятся. Я люблю искусство, но не люблю ничего искусственного.

— Но если нет живых?.. Вокруг нас один песок. Правда, они уже порядком выцвели, но все же, если на них посмотреть издали, можно вообразить, что это настоящие...

— А вот я как раз и не вообразила. Вы не обиделись на мою откровенность?

Клавдия Сергеевна улыбнулась:

— Наоборот, оценила.

— А голубки у вас тоже для воображения?

— Эту открытку мне подарили ребята на восьмое марта. По их мнению, она совершенство. Я повесила ее здесь — пусть видят, что я ценю их подарок. Они ко мне частенько заходят.

Клавдия Сергеевна была так мила и непосредственна, что чувство некоторой неловкости, охватившее Ксению при встрече с нею, исчезло, и вскоре девушки, сидя за столом, беседовали как давно знакомые.

Клавдия Сергеевна говорила о калмычатах. По ее мнению, они самые несчастные дети на свете! У них нет настоящих игрушек, они и сытыми не всегда бывают. А в каких условиях они зимуют! Клавдия Сергеевна призналась, что в дурную погоду она не пускает малышей домой, оставляя их ночевать в классе. И как они любят такие вечера!

— Мы сидим в кругу и рассказываем всякие истории, пьем чай по очереди из трех моих чашек и даже поем песни. А иногда к нам приходит Нимгир — наш участковый милиционер. Он такой забавник и так умеет разговаривать с ребятами, что любому педагогу стоит у него поучиться. Если бы правительство организовало при аймачных школах интернаты, всем было бы хорошо — и нам, и детям, и родителям. Но пока даже таких школ, как эта, в области очень мало, и учителей не хватает.

Клавдия Сергеевна подошла к окну и некоторое время напряженно смотрела в степь.

— Бывает ли вам скучно?— спросила Ксения.

—Что вы! У меня всегда есть дела, но... тоскливо бывает и даже очень. Подумайте: в течение трех лет я здесь самая сильная и самая старшая! А на самом деле разве я такова? Как часто за эти годы мне хотелось, чтобы рядом был кто-нибудь постарше, поумнее и посильнее меня! Когда ребята уходят, я погружаюсь в тишину... Особенно тоскливо бывает по вечерам, когда в степи ветер, а он здесь почти всегда. Пожалуй, нигде на свете нет такого ветра, как в калмыцкой степи! Когда он воет и свистит, еще можно терпеть, но иногда он плачет совсем человеческим голосом! Тогда я кладу на голову подушку... Но все это уже позади. Как только настанут летние каникулы, я, наверное, уеду.

— А вам не жалко будет расставаться с питомцами?

— Конечно, жалко. Но придется... если я не раздумаю...

И, чуть порозовев, Клавдия Сергеевна снова подошла к окну.

— Вы кого-нибудь ждете?

— Да. Еще вчера должен был проехать один человек, и я беспокоюсь, не случилось ли с ним что... В степи нынче опасно.

— А я вчера встретилась с одним командированным, ехавшим с юга. Он ничего не говорил о бандитах.

— Кто же мог ехать в Булг-Айсту и не заехать к нам? На своих лошадях?

— Да. Агроном Эрле.

— Эрле?!— Клавдия Сергеевна резко повернулась к Ксении и хотела еще что-то спросить, но в этот момент в комнату вошел молодой, подтянутый и удивительно красивый калмык в милицейской форме.

— Познакомьтесь, это тот самый Нимгир Лиджиев,— сказала Клавдия Сергеевна Ксении.— Нимгир, знаешь ли ты, где в прошлом году садилась саранча?

— Три места такой у нас есть,— ответил тот, подумав.— Один место сейчас совсем чистый, а у Старого Кургана и на Харгункиновской границе царцаха долго сидел, наверное, больной был, очень много помирал и сейчас там лежит сухой, как сухарь.

— Вот это мне и нужно!—обрадовалась Ксения:—А вы можете меня туда проводить?

— Только не завтра... А вы... сейчас куда едешь?

— Салькын-Халун. На обратном пути, через недельку, покажете?

Нимгир кивнул.

— Как вы в Салькын-Халун поедешь? Я сейчас из Булг-Айсты приехал. Начальник милиции вызывал. Банда опять в наш улус пришел. Сонринг и Харгункины — осадный положенье. Салькын-Халун — военный положенье. Начальник сказал — наблюдай порядок, хорошо охраняй аймак.

— Как же может один человек охранять аймак от целой банды?— изумилась Ксения.

— А это административный разговор,— отозвалась Клавдия Сергеевна.— Охранять у нас нечего. Никаких ценностей в аймаке нет.

Нимгир сверкнул глазами:

— А ты кто будешь? Ты есть самый главный наш ценность.

— Ну вот! Не угодно ли вам? Не меньше ста раз я ему объясняла, что не нуждаюсь в охране, а он взял моду — в любую погоду дежурить на школьном крыльце!— возмущенно сказала Клавдия Сергеевна.— Какой в этом смысл? Сами посудите, на что бандитам учительница? А если они встретят на крыльце Нимгира, ему несдобровать уже за одно то, что он милиционер. И если они задумают убить учительницу, разве он может помочь? Какая же польза в том, что вместо одного убьют двоих?

— Сначала меня пускай убивают,— упрямо сказал Нимгир.— Пока меня убивать будут, ты убегать можешь, прятаться.

Клавдия Сергеевна возмутилась:

— Никогда бы я так не поступила!

— Сто раз говорил?—не слушая ее, продолжал Нимгир.— Еще двести говори, все равно Нимгир никуда не пойдет!.. Булг-Айстинский агроном был?— спросил он, помолчав.

Клавдия Сергеевна встрепенулась:

— Нет. Ты его видел?

— Сам не видал. В Булг-Айсте Харгункиновский участковый тоже был. Он сказал, агроном позавчера приехал туда совсем-совсем мокрый... Там ночевал... В школе. Утром вчера поехал на Булг-Айсту.

— Да?—Клавдия Сергеевна задумалась.— Ну, поехал так поехал,— сказала она, встряхнувшись, и взяла чайник—Я пойду подогрею тебе чай, Нимгир.

Он посмотрел ей вслед, приподняв красивые, чуть изогнутые брови и, стукнув пальцами по столу, повернулся к Ксении.

— А вы откуда пришел?

— Из Ленинграда.

— Очень большой город? Там речка Нева будет?

Ксения кивнула. Нимгир снова задумался.

— Вот и чай,—Клавдия Сергеевна налила стакан и пододвинула к Нимгиру тарелку с хлебом. Веки у нее были красноватые и глаза чуть влажные. Нимгир внимательно посмотрел на нее, и молча принялся за чай. Молчала и Клавдия Сергеевна, глядя куда-то в сторону.

«Родятся же такие красавцы!— думала Ксения, разглядывая Нимгира.— Ни дать ни взять — царевич Камаразальман. Одни глазищи чего стоят! Миндалевидные, большие темные, с длинными густыми ресницами. И смотрят насквозь! И лоб умный, а рот как энергично сжат... К вороту гимнастерки белая полоска пришита... Скажи пожалуйста, какая культура в пустыне! И весь чистый, смотреть приятно. Эх, Яшки Злотникова нет, жалко! Посмотрел бы он, как ест калмык,— ему не чета!—не чавкает, локти на стол не ставит...»

Нимгир кончил пить чай и тихо спросил Клавдию Сергеевну:

— Ты здоровый?

— Что-то голова немного болит.

— Отдыхать надо...— Нимгир встал.

— Нимгир, я прошу тебя, спи сегодня в дежурке... Ну хоть один раз.

Он махнул рукой и вышел.

Посоветовав Клавдии Сергеевне скорее лечь, Ксения тоже вышла и присела на верхнюю ступеньку школьного крыльца. Степь была совсем голубой. По темному, почти черному небу, прорывая тонкое облако, поднималась огромная оранжевая луна. Нимгир принес винтовку и тулуп, сложил их на крыльцо и сел рядом с Ксенией.

—Не знаю, зачем так?—сказал он.— Очень трудно мне с русским человеком разговаривать... Никакой вы не получается. Как тебе вы скажу, если ты один тут? А надо говорить вы! Наверное, Клавдия Сергеевна ругать будет, зачем я русскому девочке вы плохо говорил! Извиняй...те, пожалуйста!

— Что вы, Нимгир! Какие пустяки! Да называйте меня на ты, если это вам легче.

— Нет, так не пойдет, если я—ты, а вы — ты... — Он окончательно запутался, и Ксения засмеялась.

— Ну тогда, Нимгир, я буду звать вас на ты... Как? Ты, Нимгир, все-таки будешь здесь дежурить?— спросила она, подчеркивая «ты».

— Конечно. Как можно девушку одного оставлять? Сам не знает, что говорит!

— А банды нападают на учителей?

— За три года такой дело не бывал. Но кто знает, что ему в голова ударит... Сам думаю так: ему никакой интерес в Сонринге нет. Булг-айстинский дорога рядом. Облава может быть, зачем он сюда пойдет? Но начальник очень строго говорил: «Каждый ночь, пока осадный положенье, дежурить надо». Я и сам знаю. Осадный — не осадный, всегда я здесь. Надо, чтобы Клавдия спокойно спал.

— Хорошая она?

— На весь область такой один будет. Весь аймак его уважает. Ребятишек любит, когда больной — лечит, платья зашивает, свой обед часто дает. Меня тоже три года учит—русский грамота, арифметика, география, человеком быть тоже учит.

— Как же она учит человеком быть?

— А ты не знаешь? Я, когда сюда пришел, разве что знал? Вода, например! Я пил вода, немножко руки, лицо мыл... Как свинья жил. Мыло не нужен был. Зубной щетка не знал. Теперь зубы чищу, голову причесываю, без мыла жить никак не хочу! Каждый день весь кругом умываюсь два раза—утром и вечером. Очень люблю я теперь вода. Кто научил меня его любить?—Клавдия! Раньше у меня один бешмет был. Я его никогда не снимал. Рубаника нижний никогда не стирал. Сейчас у меня три гимнастерки и четыре рубашки есть. Тоже Клавдия меня это научил. И кушать он меня учил — громко не чмокать. Сапоги грязный в дежурка не таскать... Каждый день что-нибудь новый я от него узнавал. Каждый день новость, каждый день новость, а за три года сколько раз я новость узнал? Больше тысячи!

— Но ты и сам, я вижу, Нимгир, молодец! Другому человеку сто раз скажи, он все равно не станет зубы чистить.

—Какой я молодец?! Я хочу быть молодец, а еще не молодец! Вот Клавдия Сергеевна—да... — Нимгир обхватил колени и, откинувшись назад, просветленно улыбнулся: — Такой красивый русский человек, как Клавдия Сергеевна, я пока не видал.

— Да, она красивая.

— Верно? Ты тоже красивым его видишь?— обрадованно спросил Нимгир.— Хороший, правильный у тебя глаза. Когда я один, сам себе тихонько скажу — «Клавдия Сергеевна», вокруг меня сразу светло, потому что он наш сонринговский солнечно...

Точно испугавшись, что сказал лишнее, Нимгир поспешно взял винтовку, спустился с крыльца и медленно пошел на обход.

«А ведь, это, пожалуй, не совсем ученическая любовь,— думала Ксения.— Кажется, Клавдия не подозревает о ней и, вероятно, ищет счастья где-то в стороне, принимая какую-нибудь бумажную розу за живой цветок».

— Все в порядке!— Нимгир положил винтовку на место и снова сел.— Почему спать не пошел?

— Не хочется, Нимгир.

— Ть! завтра пораньше ехать должен, до ночи в Салькын-Халун успеть. В Харгункинах не так хорошо, банда там не боится на дорогу выходить. Все может там случаться... Этот Озун, атаман бандитский, терпеть не может советских. А умный он. Читать-писать умеет. Русский язык тоже хорошо знает. Двадцать пять лет на каторга сидел, еще при царе Миколашка. Душу шайтану дал. Шайтан ему братишка.

-А ты откуда знаешь?

-Народ кругом говорит. Сам я его никогда не встречал. Он и песню про себя поет такую.

— А ты знаешь эту песню? Спой, пожалуйста.

Спеть эту песню Нимгир категорически отказался:

— Осадный положенье. Спой никак нельзя.

Ксению разобрало любопытство, и она долго приставала:

_ Нимгир, Нимгирчик, ну пожалуйста! Ты тихонечко, ну хоть шепотом расскажи мне эту песню...

_ На что тебе?—изумился Нимгир.— Ну хорошо. Один минута жди, вспоминать буду.

Некоторое время он смотрел в степь.

— Слушай. «Это степь большой, очень большой... Трава-полынь кругом, и много соли на земле лежит... И только ветер кругом ходит-бегает. А я еду на коне! Конь у меня очень хороший, горячий конь! Ни один человек моего коня не догоняет! Я пятьдесят лет живу на свете и буду жить еще три раза столько! Потому что сам шайтан — мой братишка. Он меня от пули сберегает, огонь-вода меня тоже брать не может, и никакой большевик меня догонять и убивать не может. Сам шайтан — мой братишка». Вот тебе песня Озуна,— сказал Нимгир.— И все-таки хоть грамотный—темный человек Озун! В шайтана верит, отсталый будет. Раньше я тоже такой был,— Нимгир засмеялся.— Один раз, когда я совсем молодой был, в наш хотон самолеты прилетели. Я думал— шайтаны. И весь народ в хотоне так думал.

— А зачем к вам прилетели самолеты?

— Не к нам. Мимо летели, и авария случился.

— Когда это было, расскажи, Нимгир.

— Вот ты какой, кюкин! Песня тебе расскажи и все тебе расскажи! Много знать будешь, голова лопнет.

— Не лопнет, расскажи, Нимгир,— протянула Ксения.

— В двадцатом году этот был... Гражданский война кругом. В нашей степи много разный народ ходил: Врангель ходил, Толстов генерал ходил, сам Деникин ходил, разный банда туда-сюда тоже ходил. Я тогда у Хамуров был, знаешь Хамуры? Это место высокий — там, где салькын-халуновский аймак, Шаргол-речка там тоже есть. Наш хотон маленький был, всего шесть кибиток. Папашка мой в восемнадцатом году под Давстой убит, с деникинцами дрался. Мамашка тоже тогда умер, а я один с дедушкой Далантай остался. Мне восемнадцать, дедушке восемьдесят

три года, голова у него трясется, рука-нога дрожит, из глаз все время вода идет... Прохладно было тогда. Снег недавно ушел, но уже этот маленький птичка, который не летит, не падает — наверху висит, песню поет, забыл, как его по-русски...

— Жаворонок,— сказала Ксения.

— Ну да, джяворонок. Так этот птичка уже прилетел тогда. Один раз лежал я на степи, на солнце согревался, этот самый джяворонок слушал... Вдруг слышу—наверху новый шум! Такой шум я еще никогда не слыхал. Трррр... трррр... Я глаза открывал и сразу садился. Наверху два больших черных царцаха, саранча по-русски... Удивился — откуда он взялся? Первый дело, думаю, царцаха летает, когда жарко... Второй дело, думаю, такой большой и черный царцаха никогда я не видал. И зачем два? Царцаха всегда много тысяч штук вместе летит... Наверное, думаю, это шайтан. Народ тоже этот шум слыхал, из кибиток вышел, наверх смотрел и крепко ругался. «Шайтан,—кричит,— шайтан!» Ребятишки плакал, громко кричал. А царцаха этот совсем уже близко, и вдруг один делает з-з-з-ы!— и сел на бугор, совсем рядом. Верста два от нашего хотона не будет. Другой царцаха дальше пошел, потом вернулся, над бугром кружит-кружит и рядом с другим своим садился. Ну, думал я тогда, конец жизни пришел. Если шайтан такой, как царцаха, он вокруг себя все будет кушать и наш хотон тоже будет кушать. Вот какой дурак я был тогда! Потом ночь настал. Народ не спал, тихонько говорил: утром сразу надо кибитка собирать, на другой урочище кочевать. Я тоже не спал, все думал, думал, думал... Если этот шайтан днем летал, ночью он спать будет... Если, думаю, он спит, теперь посмотреть на него близко можно. Как только небо чуть светлый стал, я никому не говорил, тихонько на бугор пошел, на земля ложился и, как ящерица, ползал. И все увидал! Никакой это не шайтан, а самый настоящий машина; на царцаха, правда, он очень похож: крылья у него прямой, усы тоже есть, как у царцаха; брюхо тоже есть. Только у царцаха ноги, а у машина колеса маленький. А под крылом у него, смотрел я, урусы спят. Тогда я назад в хотон скоро бегал, всем громко кричал — бояться не надо! Никакой шайтан нет! Есть там урусы — четыре или пять штук. Уже мужчины говорят: пойдем, Нимгир, мы тоже смотреть его будем. Когда мы туда пришли, урусы просыпались, нас увидали, навстречу к нам бегали, а мы сразу назад в хотон! Не знаем, зачем сюда урус пришел! Я тоже бегу назад, а сам думаю — зачем, Нимгир, ты опять боялся? Зачем обратно бегаешь? Давай, Нимгир, назад посмотри, что будет? И посмотрел! Пять урусов стоит, один урус на меня бегает, руками машет, кричит что-то. Вижу, винтовка у него нет. Подождал его. А он подходит и говорит вдруг: «Менде». Если урус «менде» знает, это хорошо. Я его в хотон к дедушке Далантай привел. Дедушка мой русский разговор очень хорошо понимал, раньше с урусами работал. Все, что урус говорил, дедушка сразу объяснял. Этот урус с товарищами из Астрахани на Кавказ летел. Один самолет портился, пришлось на степь садиться, ремонт делать, а кушать ничего нет. Просит урус — дай, пожалуйста, кушать, я тебе деньга платить буду. А народ тихонько стоит за кибиткой, все слушает. Как услыхал, урус кушать просит, начал ему таскать и хурси 8 и молоко, и масло, читан тоже. У кого что есть, все урусу таскает! А деньга никак не хотел брать у него. Товарищи этого уруса пришли, чай пили, потом обратно пошли, ремонт делали, а вечером опять к нам пришли. Козла мы резали, его хорошо угощали. Вот тогда у нас важный разговор был. Весь хотон кругом урусов тихонько сидел, очень крепко слушал. Дедушка Далантай опять объяснял. Есть урусы-большевики, есть урусы-белогвардейцы, вот как тот урус говорил. Между ними сейчас страшный война идет. Если белогвардейцы большевиков прогонять будут, то все, как раньше, очень плохо будет — и албан калмыки платить будут, и нойоны, и зайсанги назад на степь придут, все худуги возьмут, и народ им опять работать будет. Если большевики белых прогонять будут, советская власть будет, каждый калмык на себя работать будет, все ребятишки учиться пойдут, никакой деньга за ученье платить не будут, очень хорошо жить тогда будет... Потом урусы спать в кибитке ложились.

— Как звали этих урусов?

— Одного узнал, который первый в хотон со мной приходил. Он со мной особый разговор держал. Дедушка Далантай каждый слово его мне объяснил. «Учиться ты должен,— урус мне сказал.— Обещай учиться»,— так он сказал. Я сказал — хорошо. «Когда ученый будешь, говорит, приезжай ко мне в гости». Имя мой спрашивал тоже, в маленький книжка записал. Я тогда дедушке Далантай сказал: «Спрашивай его, пожалуйста, где его искать нужно. Как звать его, тоже спрашивай, пожалуйста». Засмеялся этот урус, по спине меня хлопал и сказал: «Какой-нибудь старый большевик найдешь, спрашивай, он тебе обязательно скажет, где я буду...» Шутил он, я так думаю...

— Ну а имя? Имя-то как его?—нетерпеливо спросила Ксения. — Имя, имя! Куда торопишься? Имя его такой же, как у Клавдии папашка — Сергей, а фамилия ему Киров. Если у меня сын

будет, я его так буду называть — Сергей, Сережа...—добавив Нимгир.

— Киров, Киров... Где-то я слышала это имя... Нет, он не шутил с тобой, Нимгир. Его не только большевики, и я знаю — это же бывший председатель Реввоенсовета в Астрахани, а сейчас он кажется, в Баку работает. Напиши ему. Он, наверное, рад будет.

— Что ты! Разве я уже ученый? Я еще русский язык хорошо не знаю. Сам слышишь: глагол у меня хромой, единственный и множественный тоже путаю, а существительный предмет у меня почти всегда мужчина. Очень трудно мне все помнить. Зачем я ему писать буду? Он большой человек, а я кто? Когда маленький человек к большому на глаза лезет, большой человек нехорошо подумать может. Например, хочет Нимгир от него подарок или деньга получать... Нет! Не надо. Сергей Киров слова хороший мне говорил, я их в голову прятал и учиться пошел. И хватит Нимгиру! Если каждый Кирову письмо посылает, ему кушать некогда будет. Вот что я тебе говорю. «Расскажи, расскажи» — Кюкин — Расскажи! Я тебя теперь так называть буду... — Нимгир потянулся и зевнул.— Я тебя просить хотел...— прибавил он тихо,— ты, пожалуйста, Клавдии Сергеевне не скажи, что я его крепко хвалю, он очень не любит, если его хвалят... Не скажешь?

— Будь покоен, Нимгир, не скажу. До свиданья.

Ксения прокралась в комнату, боясь разбудить хозяйку. Клавдия Сергеевна не спала.

— Как ваша мигрень?—спросила Ксения.

— Теперь легче,— Клавдия Сергеевна попросила ее найти на туалете пакетик с пирамидоном.

Наклонясь над столиком, Ксения чиркнула спичку. Из-под бумажных роз с фотокарточки на нее весело и дружелюбно посмотрел агроном Эрле...

«Ага! Вот, оказывается, где причина нашей мигрени»,— подумала Ксения.