На другой день, двадцать девятого листопада, пани Скавроньская завела разговор о нашей свадьбе. Разрешит ли начальство жениться такому молоденькому? Не предложит ли дожидаться производства хотя бы в подпоручики? Где будет жить Ядвига? Пани Скавроньской хотелось, чтобы мы были поближе. Она даже призналась, что для общего счастья необходим мой перевод в Варшавский гарнизон. А что, если и вправду Войско Польское отправят в Бельгию усмирять мятежников?.. В Ленчице было бы удобно устроить нашу летнюю резиденцию, а именьице в Берестечке продать и вырученные деньги употребить на улучшение ленчицкого участка… О приданом тоже нужно позаботиться, нельзя же начинать жизнь, не имея самого необходимого!

Разговор кончился тем, что если в Польше все будет благополучно и начальство разрешит мне жениться, свадьба может состояться не раньше осени.

Слушая эти рассуждения, мы с Ядвигой только кивали. Все было справедливо, однако на душе у меня сделалось грустно.

С утра было пасмурно. Несмотря на это, Ядвига выразила желание поехать на могилу Владислава.

— Пан Михал не против?

— Да что ты! Но я против того, чтобы моя невеста называла меня паном Михалом. Со вчерашнего вечера она обязана привыкнуть к тому, что я просто Михал!

Пани Скавроньской тоже хотелось поехать на Повонзки, но мы ее отговорили. Она была там совсем недавно, и погода сегодня плохая.

На кладбище было сухо. Опавшая листва похрустывала под ногами. Рука об руку, молча мы подошли к могиле.

— Помнишь, как мы встретились? — сказала Ядвига. — Это Владислав помог нам найти друг друга.

На кладбище стояла необыкновенная тишина.

— Жизнь замирает, — шепнула Ядвига.

— Вероятно, поэтому особенно, остро хочется жить, — отозвался я. — Но ты, кажется, сегодня грустишь?..

— Тяжело было утром слушать мамусю. Вчера вечером все казалось так просто, а получается, что сотни препятствий стоят на пути. Невольно вспомнишь панну Стрыеньскую…

— Бог с тобой, дорогая. Зачем думать об этом! У панны Фредерики особое положение. Валериан Лукасиньский был основателем тайного общества, а на твоего Михала, слава пану богу, никто из великих людей не обращает внимания. Все будет хорошо!

— Если бы так! И все же, хочу сказать здесь — я буду тебе верна, как… панна Фредерика своему Валериану!

Я поцеловал ее руку.

— Что я могу ответить? Жизнью покажу тебе преданность… и… я счастлив, что приношу к твоим ногам первые чувства…

Мы посидели на кладбище и отправились домой. По дороге Ядвига напомнила о Высоцком.

— Я не забыл! Напротив! Хочу, чтобы мою радость ничто не омрачало. Схожу сегодня к нему… Но постой, ведь вечером театр… Может быть, не ходить к Высоцкому?

— Нет, иди. И не торопись. Если задержишься, я доберусь до театра одна и буду там тебя ждать.

— И не будешь сердиться?

— Ничуть! Это тебе нужно, значит и мне. Если хочешь, пригласи твоего друга к нам в ложу…

— Вот уж нет. Как ни люблю я Высоцкого, сегодняшний вечер мы проведем только вдвоем. И даже не знаю, бывает ли Высоцкий в театрах.

Я отправился в школу в пятом часу вечера. Дневальный, дежуривший у входа, сообщил, что Высоцкий будет в шесть. Возвращаться на Вейскую не стоило. Но что было делать целый час? Я решил навестить сатира.

Погода совсем испортилась. Сверху сыпало не то дождем, не то снегом, над Вислой поднимался туман, и сатир, конечно, меня не ожидал. Около него было тихо и грустно. На деревьях висели одиночные бурые листья, а по лицу моего друга текли крупные слезы.

— Ты плачешь? — сказал я, приблизившись. — Или соскучился? Вот видишь, вместо букета я принес тебе свою радость!

Я рассказал ему все, и сатир улыбнулся сквозь слезы. Туман, поднимавшийся с Вислы, окутал весь парк, и мы сидели, как на острове.

Пора было отправляться в школу. Махнув сатиру на прощанье, я пошел не спеша. Туман был такой, что и за

два шага ничего не было видно. Я чуть не упал, споткнувшись о сук. Нет! То был не сук! То валялось ружье… Удивительно! Чтобы в Лазенковском парке валялись ружья! Кто мог его здесь бросить? Пьяный? Пожалуй, нужно отдать ружье в школу. Я поднял его

Дневального у выхода не было. Я поднялся во второй этаж. В классах шли занятия. Торчать в коридоре не хотелось. Я вышел из школы и начал прохаживаться.

«Когда же наконец придет Высоцкий? Я опоздаю к началу спектакля… И куда деть ружье? Черт меня дернул его подобрать! Валялось бы себе в парке… Мне-то что за дело!»

Было уже половина седьмого, когда мое терпение лопнуло. Как раз в этот миг из-за угла показался Высоцкий. Он очень торопился. Я бросился навстречу.

— A-а… Пан Наленч… — сказал Высоцкий, запыхавшись. — Ты зачем?

— Я… к вам…

— И с ружьем?.. Молодец! Ну, скорее наверх!

«При чем здесь ружье!» — подумал я, но последовал за Высоцким.

Высоцкий почти бежал по лестнице. Стремительно распахнул двери класса, ворвался туда, я за ним.

— Поляки! До брони! — воскликнул Высоцкий задыхаясь. — Час мщения пробил. Сегодня, сейчас мы должны освободить Польшу или погибнуть!

Подпрапорщики вскочили, а я остолбенел.

— Все в столовый зал! — приказал Высоцкий. — Там получите боевые патроны и — живо на плац, строиться!

Гурьбой подпрапорщики повалили из класса, а я все еще стоял… Вчерашние сценки, что я наблюдал и считал случайными, выплывали теперь, тесно сплетаясь друг с другом.

«Так вот что все это значит! Какой же я глупый!» Высоцкий подошел ко мне.

— А ты что стоишь? Или не понимаешь? Революция! Ты о ней когда-то мечтал!

— А Константин? — я конвульсивно сжимал ружье. — Вы же мне поручали!.. Не доверяете больше? Почему?

Высоцкий взял меня за плечи.

— Тогда было другое время… Пойдем-ка разоружать Волынский полк, а когда придет подкрепление…

— Вы не ответили! Не доверяете мне Константина?!

— Иди за патронами, слышишь?! Об этом после, если останемся живы. Да что с тобой, черт возьми! Ошалел ты, что ли? Доверяю! Доверяю! Как не доверить, когда ты в такую минуту пришел в полной готовности!

Тут Высоцкий взглянул в сторону, где стояла кучка русских подпрапорщиков, и быстро пошел к ним.

— Вы свободны, панове!

— Но почему?! — спросил кто-то из них.

— Вы же не будете сражаться за счастье чужой отчизны.

Они молчали. И только один метнулся к окну, в мгновение ока распахнул его и выпрыгнул.

С усмешкой Высоцкий покачал головой:

— Все равно уже не успеет… — и опять вернулся ко мне. — Ну, иди за патронами.

Высоцкий спускался с лестницы, когда я, получив патроны, догнал его. Навстречу, шагая через две ступени, поднимался подпрапорщик Тильский. Он громко отрапортовал:

— Есть пламя на Сольце!

— Почему полчаса просрочки? — сердито спросил Высоцкий.

Тильский взволнованно доложил, что старая пивоварня на Сольце никак не загоралась. Он подпаливал ее трижды. Была бы горючая смесь — другое дело, а то одна солома.

— Но сейчас, пан подпоручик, пивоварня разгорелась так, что ее пламя увидят в Париже и Брюсселе.

Сумерки сгущались. Туман, ползший с Вислы, уже окутал всю рощу, прибрежные строения и отграниченные от города широким водяным рвом казармы уланского полка. Мы шли туда разоружить его.

На половине пути Высоцкий остановился и приказал дать три холостых залпа.

— Это сигнал дальним частям, — объяснил он.

У моста через ров, возле будки, шагал часовой — бравый, пожилой солдат. За рвом, во мгле, мерцали огоньки солдатских домиков.

Взгляд часового скользнул в ров. В воде мелькали красноватые блики. Солдат удивленно поднял голову. Совсем рядом, на Сольце, вздымалось пламя. Отблески его окрашивали казармы в дымчато-розовый цвет.

Он, вероятно, подумал, не поднять ли тревогу, но рас-

судил, что горит в предместье, где есть другие военные части. Обойдутся и без волынских уланов. И снова зашагал от моста до будки и обратно.

Так я представлял себе это начало…

Но вот из мглы донеслись четкие шаги роты, и перед часовым показались подпрапорщики — мы!

Часовой вытянулся и взял на караул. Зарево освещало его лицо — по-детски доверчивое и по-отечески нежное в одно и то же время. Ведь солдаты за глаза называли нас хлопчиками.

— Бачность! — раздалась команда Высоцкого.

Часовой, конечно, не понял, для чего мы пожаловали в такой неурочный час. Он считал нас своими и продолжал приветствовать. Зарево играло в начищенных штыках, и наша колонна казалась гигантским красным ежом.

Часовой не мог допустить мысли, что хлопчики явились отнять у него жизнь — единственное, чем располагает солдат, и, наверное, этим и заворожил всех нас. Команда Высоцкого «Паль!» растаяла в воздухе, мы вместе с часовым не шелохнулись.

Вода во рву казалась сплошь красной — так разыгралось пламя на Сольце. Бешенство перекосило лицо Высоцкого:

— Так вы спасаете отчизну! Щенки! Паль! — закричал он.

Щелкнуло несколько выстрелов. Я не спускал глаз с часового. Ноги его подкосились, он упал на спину, раскинул руки, как будто хотел заключить в объятья зарево, охватившее уже полнеба, а лицо его осталось таким же доверчивым и нежным…

— Зря, Панове, погубили солдата! — громко сказал юноша, стоявший рядом.

— Зря? — Выхватывая пистолет, Высоцкий побежал к нам.

Он не успел прицелиться. Юноша бросил ружье в ров и ударился в бегство. Выстрел Высоцкого его не догнал… Мы услышали истерический крик из тумана:

— Я не могу убивать невинных!

— Молокосос! Белоручка! — прошипел Высоцкий и, сплюнув, бросился через ров за подпрапорщиками. — Из-за таких революция может погибнуть.

Последние слова Высоцкого отрезвили меня. Я побежал вслед.

Зажечь казармы мы не успели. Услышав выстрелы, волынцы всполошились: выбегали из домиков, выводили взволнованно ржущих коней. Высоцкий приказал стрелять по солдатам, а сам тревожно оглядывался. Подкрепления не было.

Волынцы садились в седла. Нам осталось одно — отступать. Беспорядочно мы побежали к мосту Яна Собесского.

На мосту было тихо и пусто. В свете восходящей луны памятник Яну Собесскому казался живым; на фоне покрытых изморозью ив всадник, мчась через мост, натянул удила и вместе с конем смотрел в сторону Лазенковского парка, словно привлеченный таинственными тенями, показавшимися оттуда. Мы не успели построиться, как тени метнулись к нам.

— Тиран убит! — глухо доложил Набеляк.

Взгляд его был пронзительным, зубы стучали: он дрожал с головы до ног! Рассказывал захлебываясь, заикаясь, но все поняли, поняли самое главное — цесаревич убит. Он выбежал во двор бельведера, взывая о помощи, и там его закололи штыками. В бельведере суматоха.

— Так поздно загорелось на Сольце! — говорил Набеляк. — Я понял, что пора действовать, только когда услышал три залпа…

— Почему вас так мало? — спросил Высоцкий.

— Вчера под присягу явились все тридцать два, а в роще осталось тринадцать… Остальные разбежались, побросав ружья… И я без ружья. Бросил в бельведере, когда уносил ноги…

Высоцкий встревожился:

— Неужели в городе не видно пламени с Сольца? Ни обещанной пехоты, ни пушек с бомбардирами… — Блуждающими глазами он оглядывал подпрапорщиков и вдруг остановился на мне — Ты, Наленч, еще здесь?.. Отдай ружье Набеляку!

Я отшатнулся, сжимая ружье. «Все Набеляку! И Константин, и ружье!»

— Отдай ружье Набеляку! — повторил Высоцкий. — А сам что есть духу беги в казармы ординарцев! Поторопи часть! Все может погибнуть!

Камень свалился с моего сердца… Я отдал ружье и бросился в сторону Сольца. Высоцкий вернул меня:

— Они должны прийти по Уяздовской… Беги там, чтобы не разминуться. Мы будем ждать на мосту.

На первом же перекрестке путь мне преградили волынские уланы. Они мчались в бельведер галопом. Бегом я вернулся на мост. Подпрапорщиков там уже не было, а с Сольца к Яну Собесскому спешила еще одна российская часть. Я скрылся за деревья и с тревогой озирался: куда же могла деться наша рота?!

Когда мост освободился, я снова побежал к Уяздовской и проскочил перекресток в последнюю минуту: трубя, к нему хлынула лавина российских кирасиров… Я бежал очертя голову и на площади Круглой Церкви уперся в левый фланг польской пехоты… Она стояла на стыке Уяздовской и Мокотовой улиц. Первым попался на глаза поручик Арцышевский.

— Почему стоите? Вас ожидают у Яна Собесского! — сказал я, еле переводя дух.

— Сам не могу понять!

— Цесаревич убит!

— Что?! — Арцышевский вытаращил глаза. — Повтори! Что ты сказал?! — Он порывисто обнял меня. — Милый ты мой! Наконец! Да здравствует Польша! Отлились российскому волку польские слезы!.. И потащил меня к командиру.

Тот стоял перед генералом пехоты — князем Станиславом Потоцким. Потоцкий приказывал отправляться по Мокотовой улице.

— Нам приказано по Уяздовской! — с недоумением ответил командир.

— Вы полагаете, пан полковник, что генералу дивизии неизвестно, куда направлять свои части?

— Я не хотел это сказать, экселленция!.. Значит, вышло недоразумение?

— Недоразумения разберем потом. Следуйте по Мокотовой!

— Слушаюсь! — командир зашагал к колонне.

Я подбежал к нему и передал поручение Высоцкого.

— Генерал Потоцкий приказывает изменить направление. Или, по-вашему, он знает меньше других?

— Цесаревич убит, пан полковник!

Полковник внимательно посмотрел на меня и покачал головой.

— Не советую, пан подпрапорщик, громко говорить об этом. Я ничего не знаю и знать не хочу, пока мне не сообщит начальство! — И он подал команду следовать по Мокотовой.

Я вернулся к Арцышевскому:

— Как же так?!

— Да плюнь ты! Не все ли равно, куда идти, если бельведерский Нерон подох?! Потоцкий к тому же — старый косцюшковский воин! Уж он-то должен знать, куда нам идти!

Я стоял в замешательстве. Куда же деваться? Может быть, и в самом деле Потоцкому больше известно? Ведь не успел я отбежать от Высоцкого на сотню шагов, как он со своей ротой исчез… Значит, отпала необходимость в подкреплении у моста Яна Собесского?

— А ты иди с нами, — посоветовал Арцышевский.

Луна парит высоко над Мокотовым полем, где все кажется голубым — и российские части, и некоторые наши колонны. Впереди кирасиров на голубом коне, низко надвинув треуголку, стоит… цесаревич! Он?! Жив?! Что же Набеляк?! Солгал?! Ошибся?!

Цесаревич поехал навстречу нашей части.

— Благодарю за верность! — зычно крикнул он.

За верность?! Значит, нас вели к нему на поклон?! Нет, я не мог этого выдержать! Выхватил у какого-то солдата ружье, выбежал, нацелился на Константина и… спустил курок!

Осечка! Я спустил курок еще дважды! Ружье молчало! Но дико закричал цесаревич:

— Схватить негодяя Наленча!

Бросив проклятое ружье, я побежал сквозь колонну. Стараясь скрыть меня, солдаты расступались и тотчас смыкались… Как во сне мелькнуло в стороне лицо Вацека.

Наконец я нырнул в какой-то проулок и побежал по нему сломя голову. Куда я бежал, не знаю!

Из города доносился глухой, зловещий шум и отдаленные выстрелы. Теперь уже с двух сторон варшавское небо было охвачено заревом.

Наконец я опомнился. Огляделся. Оказывается, я стоял около аппликационной школы… В окнах был свет…

Что же делать? Надо во что бы то ни стало найти Высоцкого. Ведь он не знает, что цесаревич жив. Но где его искать? И куда я гожусь безоружный… Мне пришло на ум зайти в школу и попросить какое-нибудь оружие. Там были знакомые люди…

Парадная дверь оказалась на запоре. Я пошел через двор, поднялся во второй этаж. Что происходило в зале, я не сразу понял. Ученики толпой стояли перед начальником — полковником Юзефом Совиньским, а он загораживал дверь обеими руками и умолял:

— Голубчики! Мальчики! Или вы думаете, я не люблю отчизну? Неужели от меня скрыли бы, что готовится революция?!

Ученики со сдвинутыми бровями наступали на полковника.

И вдруг Совиньский повалился на колени:

— Мальчики! Клянусь любовью к отчизне! Клянусь честью польского офицера! Если революция, выйдем всей школой. Завтра! Умоляю переждать ночь. Еще только ночь! Не могу допустить, чтобы вас перебили! Обязан вас сохранить… для отчизны! — и он зарыдал.

— Пан полковник! — сказал какой-то ученик, выходя из толпы. — Встаньте! Еще не хватало, чтобы вы перед нами стояли на коленях! Мы никуда не пойдем до утра, честное слово! Не правда ли, Панове?

— Не пойдем, не пойдем! — закричали юноши, окружая Совиньского.

Они подняли его, подали костыли и воду.

Расплескивая воду, Совиньский взял стакан. Губы его дрожали.

— Спасибо, голубчики… Теперь верю — вы меня уважаете…

Потрясенный, я вышел на улицу. В городе было необыкновенно тихо, только зарево сделалось больше. Сейчас пламя ползло языками по небу, и казалось, что кто-то гигантский простирает над Варшавой огненные ладони! Далеко-далеко прозвучало два выстрела.

Что там совершалось? Почему большие и благородные люди, вроде полковника Совиньского, ничего не знают? Как мог Высоцкий его обойти? Не слишком ли много он ошибается? Что же теперь будет?

Что будет? Да ничего! Все останется по-прежнему, раз Константин жив. Нет, не совсем… Не будет Высоцкого, Набеляка и первым долгом меня. «Схватить негодяя Наленча!»

— так приказал Константин. Может быть, уже сейчас меня ищут во всех концах города. И схватят, если не сегодня, то завтра, спрячут в катакомбы, будут пытать, а потом расстреляют или повесят.

Я покрылся холодной испариной. Нет! Во всяком случае, живой я Константину не дамся. Бежать? А революция? Нет, я должен быть рядом с Высоцким! Если умирать, то вместе!

Опять вдали послышались выстрелы. И я бросился в ту сторону.