Три дня мне было позволено отлеживаться в сакле, приносили еду и питье и оставляли меня в полном покое, а на четвертый пожилой черкес привел старика и сказал, что отныне он — мой хозяин, и я должен идти в его дом.

Старик улыбался, дружелюбно хлопал меня и, увидев, что я хромаю, принес мне нечто, подобное костылям. С их помощью я потихоньку добрался до сакли старика. Он жил

со своей старухой беднехонько. В сакле были только камышовые циновки, из животных одна коза и облезлая кошка, а рядом за оградой из сухого терновника — небольшой кукурузный участок.

Новый хозяин так заботился о моей ноге, словно она принадлежала ему. Я решил поэтому, что попал к удивительно доброму человеку. Старуха кое-как занималась своим несложным хозяйством, а старик главным образом играл на дудке, сделанной из ружейного дула. Песни его были так унылы, что у меня надрывалось сердце.

В первый же вечер пришел к старику сосед Мустафа. Он отменно говорил по-российски и поведал, что раньше служил в российском войске, а потом убежал к- черкесам.

— Русский солдат разве человек? Двадцать пять лет по мордасам получай и жениться не можно. А после двадцать пять лет кто тебя жениться возьмет? Опять же черкес намаз делает, я татарин — тоже намаз. Зачем на черкеса пойдем, если одному богу молимся, а? Вот так я думал и убежал. Уж пятнадцать лет живем хорошо: сакля есть, сад-огород есть, корова есть, баран и жена тоже есть и ребятишка три штук.

— А как называется этот аул?

— Саади-Хабль.

Я что-то не очень поверил. Мне казалось — аулы по Хаблю совсем в другой стороне. В предшествующий год я был там с Зассом.

— А далеко ли отсюда Геленджик?

Мустафа прищурился и погрозил пальцем:

— Бегать захотел? Зачем тебе Геленджик? Живешь Саади-Хабль и живи. Ходить твоя нигде не надо. Огород поливай, дрова руби, вот твой дело. Старик спрашивает — письмо про выкуп будешь писать?

— Некому писать.

Мустафа перевел старику ответ, и он покачал головой, а я мысленно послал Мустафу ко всем чертям. Я вовсе не собирался поливать черкесскую кукурузу. С каждым днем моя рана затягивалась, и я мечтал как бы удрать. Этот Мустафа приходил к старику каждый день и приставал ко мне с рассказами о своей хорошей жизни. Однажды я спросил — неужели дома нечего делать, и Мустафа отвечал, что у него два русских пленника, а потому он может гулять. Тут же он прибавил:

— А ты малядой. Жениться нужно. Принимай ислам, не будешь ясырь, жену хорошую найдем.

— Ислам не нужен, жена не нужна тоже.

Как-то за полдень я лежал во дворе под чинарой и размышлял о своей капризной судьбе. Вдруг старик высунулся в окошко и позвал меня. Захожу в саклю, а там, конечно, Мустафа и еще какой-то черкес.

— Показывай нога! — скомандовал Мустафа.

Что они лопотали, я не понял. Долго щупали мои икры, потом Мустафа спросил, болит нога или нет.

— Нет.

Я хотел было отправиться под чинару составлять план моей жизни, но оказалось, старик позаботился об этом сам.

— Собирайся в дорогу, — сказал Мустафа. — Старик говорит, ты ему не нужен. Теперь твой хозяин Шерет. Дает старику за тебя двух баранов.

Два барана моя цена! Вот чем объяснялось внимание старика к моей ране! Поистине, я и сам недалеко ушел от барана, приписав моему хозяину благородство.

А старик улыбался во весь рот и намеревался похлопать меня. Я отшатнулся.

Шерет взял толстую веревку и начал связывать мои руки.

— Ты не серчай, — сказал Мустафа. — Когда он тебя приведет в свой аул, эту веревку развяжет.

Старик подержал Шерету стремя, проводил его до края аула. Мустафа тоже провожал и крикнул мне «прощай». Я даже не обернулся.

Шерет ехал верхом на запад, изредка поглядывая на меня. Пока лошадь шла шагом, было нетрудно, но как только она оказывалась на ровном месте, ей непременно втемяшивалось бежать рысцой. Тогда и мне приходилось бежать.

Один пан бог знает, о чем я только не передумал в пути. Сначала голова кружилась от бешенства, так я возненавидел старика и Мустафу. Потом начал рассуждать сам с собой и немного успокоился.

И чего, собственно, ты злишься! — говорил я себе. — Ничего хорошего у старика ты не видел. — Но он меня продал, как вещь! Это меня оскорбило! — отвечал я тут же. Полно! Так ли уж дурен этот старик? Если разобраться, на этом свете никто ничего даром не делает. Вся жизнь насквозь пронизана торговлей в том или ином виде. Человек делает добрые дела не ради них самих, а ради выгоды. Выгода эта различна: одному нужен баран, другому деньги, третьему царство небесное… А старику и в самом деле есть нечего. Он честно делился со мной тем, что имел, ради того, чтобы я поскорей поправился, а теперь получит за это двух баранов. И на что ему такой несъедобный баран, как я! Если на свете и есть подлинное бескорыстие, то только в родительских чувствах. Как я заблуждался, когда сказал Тадеушу, что совсем неважно, каким путем идти к человечности — расчетом или дорогой сердечных влечений!

Мой новый хозяин оказался зажиточным. Он имел двух коров, около двух десятков баранов и столько же коз. Сакля убрана красивыми коврами и оружием. За отдельным частоколом кунацкая, окруженная садом, где зреют персики, черный виноград и другие плоды. Огород Шерета был раз в десять больше стариковского, и кроме кукурузы там росли просо, лук, морковь, горох и даже пшеница.

Как только мы пришли к месту, Шерет развязал мне руки, но зато заковал ноги. Спасибо императору Николаю, мне уже не нужно было привыкать к этому наряду! У Шерета была жена и трое малых детей. Жена его, как вообще у черкесов, днем не смела показываться нам на глаза. Я тоже редко видел ее. С первого же дня Шерет заставил меня рубить дрова и носить воду, а кормил меня не лучше, чем тот старик. Если бы я не крал на его огороде кукурузу и другую зелень, не знаю, как бы таскал ноги.

Аул был небольшой, сакли отстояли друг от друга далеко и терялись среди вековых деревьев. Над кронами тут и там возвышались каменные уступы и пики, где по утрам колыхались облака.

Свободный человек, конечно, нашел бы здесь множество поводов для восторга. Но я не обращал внимания на красоту природы и в мирной тишине аула чувствовал себя злым и несчастным. Я уже нашел оправдание пережитому в России — оно было естественно: я платился за то, что стоял грудью за родину и делал это убежденно. А теперь, почему я должен был страдать? Я — подневольный солдат враждебной черкесам страны! Есть ли на свете справедливость? Есть ли на свете уголок, где человек может быть вполне свободным? Как я был глуп, мечтая еще не так давно о бегстве к черкесам! Они помогли бы мне добраться до Порты, продав туда в рабство, это вот да! И в лучшем

случае они примут меня в свою среду, если я приму ислам и женюсь на какой-нибудь черкешенке.

Я скучал о российском войске, а когда думал о Плятере, Горегляде, становилось тошно… Не говорю уже о Виге и Бестужеве — вспоминая их, я кусал себе руки.

Вода была недалеко, — под крутым обрывом протекала неизвестная мне река. Туда я отправлялся за водой раз десять на дню. Однажды на спуске, повстречал девчонку с кувшином. Я уступил ей дорогу, но она остановилась, поставила кувшин на землю и поздоровалась с удивившей меня радостью.

Я ответил.

Несмотря на страшную худобу, это была премиленькая девочка с длинными темными косами.

— Дядя, — сказала она, — вы давно были в Прочном Окопе?

— Недавно, — отвечал я, еще более удивленный. — А зачем тебе Прочный Окоп? И откуда ты так хорошо выучилась по-российски?

— Я русская. Я хочу знать, видели вы мою маму?

— Да я, милая, вижу тебя впервые. Как я могу знать твою маму? Ты меня с кем-нибудь путаешь…

— Нет, я вас знаю. Вы ночевали у нас в избе.

— В Прочном Окопе?

Сколько раз мне приходилось там ночевать, но всегда на биваке… Я напряженно искал в памяти что-нибудь похожее.

— С вами был еще один солдатик, тихий такой, с большими глазами…

— Постой! Ты угостила его морковкой?

— Да… — и девочка снова взглянула наверх.

— Так ты Маринка?.. Вот уж ни за что не узнал бы тебя. Как ты выросла! И давно здесь?

— Уже три года. А вы придете еще за водой? Мне нужно скорее идти, а то хватятся.

— Конечно, приду… Сейчас же! Я рад с тобой поговорить…

Маринка подхватила кувшин и, слегка прихрамывая, пошла наверх, а я сошел к реке.

Когда я спустился за водой вторично, она была уже там.

— Маму твою я не видел, — сказал я, — но вот сейчас я вспомнил — зимой мы встречали в Екатеринодаре нашего унтера. Он был в плену. Тогда я видел твою бабуш-

ку. Она расспрашивала пленных, не слыхали ли они о тебе. Значит, твоя мама не возвращалась?

— Да она убежала недавно, обещала меня выкупить. А вдруг она про меня забыла?

— Как же мама может забыть свою дочку…

Маринка пожала плечами.

Шерет в этот день был очень доволен моей работой. Я отлично полил его огород, чтобы наговориться с Маринкой.

Она рассказала свою грустную историю. Три года назад во время покоса была с матерью в степи. Вдруг появились черкесы, схватили обеих, завязали им рты и ноги, положили на коней и были таковы. Мать жила с Маринкой, а прошлой весной встретилась в лесу с беглым солдатом, которому надоело жить у черкесов. Они убежали на Кубань.

— Но почему же они не взяли тебя?

— Когда черкесы везли, веревка сильно натерла мне ногу. Рана долго не могла зажить. И сейчас еще болит. Как бы я с ними побежала?

Мы встречались у реки не менее двух раз в день в условное время. Маринка была очень полезна мне, она знала все новости аула. За три года она выучилась говорить по-черкесски, не то что я, который знал десятка три слов Однажды она сказала:

— Дядя, давайте убежим? Я больше не могу терпеть.

— Куда же убежим, если оба не знаем дороги, а я в кандалах!

— Я украду для вас напильник… А дорога… Прочный Окоп в той стороне… — она показала на восток. — Я давно ушла бы, но одна боюсь.

— Что Прочный Окоп там, мне известно. Но вокруг горы, и тропинок мы не знаем. А за горами большая равнина, где постоянно бродят черкесы. Бежать нужно в другую сторону — к морю. Оно гораздо ближе. Наверное, черкесы туда ездят. Но сначала нужно хорошо разведать дорогу. А напильник укради.

Дня через два после этого разговора рано утром я ушел в лес за дровами, а вернувшись к полудню, застал у кунацкой с десяток верховых. Значит, к моему хозяину приехали гости. Как раз вышел и Шерет и приказал напоить и накормить лошадей. Я взял двух под уздцы и повел к реке. Маринка примчалась туда с кувшином.

— Приехали с пушкой, — сказала она запыхавшись. — Вот глядите! Оттуда будут стрелять, если придут русские.

Она указала на уступ, возвышавшийся над густой зеленью чинар. Там вырисовывался силуэт орудия.

— А бомбы?

— Есть и бомбы. Все привезли утром. Там какие-то новые люди. Только не русские и не черкесы. Один рыжий. Был здесь в прошлом году.

Маринка присела на камень и, размотав грязную тряпку, которой была обмотана нога, принялась расковыривать свою болячку.

— Что ты делаешь, дурочка!

— Дядя, дорогой! Убежим! Я боюсь!.. Этот рыжий так противно смотрел и смеялся. — И Маринка с остервенением сорвала корку с болячки. Из болячки хлынула кровь.

Я ничего не мог понять. Но было нужно идти наверх, не то меня тоже могли хватиться. Пообещав Маринке сейчас же вернуться и толком поговорить, я повел лошадей, а когда спускался вторично, с реки доносился страшный визг. Визжала Маринка, отбиваясь от своего старика хозяина. Он ругался и тащил Маринку наверх. Она упиралась. Руки ее были перепачканы кровью.

Что я мог сделать? Я успел напоить лошадей, а старик доволок Марину только до половины обрыва. Спускаясь снова, я их уже не застал. Вокруг была тишина, и тревога за мою маленькую подругу охватила меня. Я ломал голову, как ей помочь, и чего она так испугалась…

Привязав коней, я хотел вести на водопой четвертую пару, но из кунацкой вышел какой-то черкес и, всплеснув руками, бросился ко мне.

— Пане боже! — закричал он. — Кого я вижу! Сам пан Наленч!

От изумления я остолбенел. Передо мной стоял улыбающийся во весь рот, живой и невредимый ксендз Залагодзский.

— Неужели то вы, пан? — пробормотал я. — А ведь я считал вас убитым.

— Слава пану Езусу — живу припеваючи, пан Наленч! Как я рад вас видеть! Но в каком вы страшном виде!

Вид у меня был не ахти. Я был брит, но одежда так изодрана, что и описать немыслимо. Залагодзский же напротив— в шелковом бешмете и красивой черкеске. Она сидела на нем уморительно смешно по причине отсутствия у ксендза талии. На голове у Залагодзского красовалась белоснежная чалма.

— Ваш вид тоже изумляет меня.

Ксендз махнул рукой:

— Ой, пан Наленч! У меня было столько приключений… Я, знаете ли. хотел сбежать к черкесам, но они опередили меня и взяли в плен. Посадили в яму, потому что мне не хотелось работать. А потом сказали: примешь ислам — выпустим. Что оставалось делать? Если сядешь среди ворон — каркай, как они, пан Наленч… Ислам так ислам, лишь бы ходить по земле. Пусть себе думают, что я правоверный мусульманин. Я становлюсь на намаз у всех на глазах и кричу: «Ля-Иллях и Иль-Алла!», а по ночам читаю «Ойче наш»… Я даже женат, пан Наленч, и надеюсь, пан Езус простит этот грех. Так захотели черкесы. Я человек слабосильный, мирный, не хочу лишних волнений… Уже два года я здесь и, представьте, не сожалею. Обходятся со мной хорошо. В окрестных аулах — я первый человек: немножко лечу их коров, коз и самих черкесов. Научился их языку. А с первого раза, знаете ли, сделал ошибку… Не сказал черкесам, что я поляк. Тогда бы меня не заставили принимать ислам и не сажали бы в яму. Я узнал значительно позже, что поляки пользуются у черкесов правом убежища. Вижу, что пан Наленч тоже считается русским, раз он в таком страшном рубище и прислуживает черкесам, как раб. Пойдемте, пан, в кунацкую, я помогу вам. Только прошу пана не говорить европейцам, что я ксендз, и называйте меня Саид-беем.

В кунацкой собралось много народу. На диване сидели два европейца — один средних лет, ярко-рыжий, в сером партикулярном костюме, другой военный, блондин с прямым пробором. Среди окружавших черкесов я заметил князя Джембулата Болотокова, которого видел однажды в зассовской крепости. Черкесы внимательно слушали человека, который говорил им что-то, указывая на рыжего европейца и взмахивая красным штандартом с какой-то эмблемой и золотыми кистями на древке.

— Переводчик английского посла, — шепнул Залагодзский. — Привез от английского короля в подарок знамя независимости и обещает помочь воевать с русскими. Доставили несколько пушек, порох, ружья и шашки.

Уверяю, пан Наленч, вы не прогадали, что попали в плен. Дела у черкесов теперь пойдут хорошо. Англия — самая могущественная держава в мире.

Переводчик кончил, и черкесы заговорили между coбой. Затем выступил Джембулат и обратился к рыжему на своем языке. Переводчик сказал по-французски:

— Что ты там говоришь — английский король и Порта! Оба далеко, русские рядом. Они продают нам соль и другие товары. Сами на нас не нападают. Темиргоевцы давно живут с ними дружно.

Приглашаю шапсугов прекратить набеги и помириться с русскими.

Рыжий европеец поморщился.

Тогда выступил Шерет.

— Пусть русские уберут свои укрепления, а если нет… У нас мало земли для посевов, но хватит, чтобы засеять русскими головами! А укрепления — камешки, которые выбрасывает море во время прибоя!

Я не хочу мириться с русскими! Надо их уничтожить!

Это гораздо больше понравилось рыжему..

— Вот и напишите письмо русскому генералу, — предложил он. — Пусть он уберет свои крепости. Плохо, что вы — черкесы — ссоритесь между собой. Вас много, а толку нет. Если бы вы соединились, победили бы русских.

Я приехал от английского короля, чтобы рассказать вам всю правду и помочь. Вам лучше всего дружить с Портой. У вас один бог. Английский же король с Портой живет очень хорошо.

Наступила пауза. Вдруг Шерет увидел меня, и глаза его отразили гнев и изумление. Но тут вмешался Залагодзский. Он сказал по-черкесски и по-французски:

— Под крышей Шерета оказался поляк, которого держат, как раба. Поляк этот — поручик освободительного корпуса и заслуживает почестей.

Оба европейца встали и учтиво мне поклонились. Это произвело огромное впечатление на черкесов, особенно на Шерета.

— Я не знал ничего, — сказал он переводчику, повернулся ко мне и, прижав руку к груди, воскликнул — Отныне ты брат мой и господин.

И вот Шерет подошел к несчастному ясырю, взял за руку и повел в свою саклю. Там он снял с него кандалы, пригласил раздеться и дал красивый бешмет, черкеску и все, что положено надевать джигиту.

Ясырь быстро переоделся и почувствовал, что эта одежда его очень украсила… К тому же он заработал ее тяжелым трудом в хозяйстве Шерета…

Вторично я зашел в кунацкую молодцом и приветствовал европейцев на французском языке.

Они представились:

— Посол английского короля Белль.

— Лейтенант английской службы геолог Иддо.

Я сел с ними рядом и впервые за это время поел как человек. Тут же примостился Залагодзский. Он был искренне рад и беспрестанно повторял:

— Я в восторге, пан Наленч! Я в большом восторге! Я был ему благодарен.

Вечером черкесы разъехались по своим аулам, а европейцы остались ночевать в кунацкой. Лейтенант Иддо обратился ко мне:

— Я послан сюда исследовать кавказские руды и другие ископаемые. Мне нужен грамотный помощник. Знаете ли вы топографическую съемку?

— Разумеется, знаю. Рад быть вам полезным.

— Отлично. В ближайшие дни мы приступим к работе.

Ничего лучше такого занятия нельзя было придумать! Распроститься с проклятой войной было моей мечтой. Еще большим моим желанием было покинуть чуждую землю, и я спросил лейтенанта Иддо,

долго ли мы будем здесь оставаться и смогу ли я вместе с ним по окончании работы уехать совсем.

— А куда вы хотите?

— Мое место там, где находится правительство отчизны.

— Ну, прямо в Париж вы попасть не сможете, — сказал Иддо. — Отсюда ходят только турецкие кочермы в Порту и то тайком. Вы можете поехать в Стамбул, а там повидаться с французским амбассадором.

Он, наверное, сумеет устроить поездку в Париж.

— А из Парижа, смею вас уверить, вы опять вернетесь на Кавказ, — сказал Белль, слушавший наш разговор.

— Но почему?

— Ваше правительство сейчас посылает на Кавказ эмиссаров. Конечно же, оно решит использовать человека, знакомого с местностью. Будь я вами, не стал бы терять дорогого времени, а просто поехал бы в Стамбул и вступил в польский легион. Сейчас он там формируется для отправки на помощь черкесам.

Должно быть, на моем лице отразилось разочарование, так как Белль сейчас же добавил:

— Дело, которому мы служим, касается не только черкесов, но и всех народов, угнетаемых Российской империей. Каждый честный поляк, насколько мне известно,

посвящает ему жизнь. Ведь от успеха этого дела зависит и дальнейшая судьба Польши.

— Уверен, что вы получите весьма выгодный пост, — заключил Иддо. — Не так-то много у нас людей, которые хорошо знают расположение российских укреплений на восточном берегу Черного моря и на Кубани.

Каждый подобный вам — настоящий клад.

Было уже поздно, и мы улеглись спать.