На городской площади Карабаша — небольшой памятник из дымчатого мрамора. Профиль молодого красивого паренька в танкистском шлеме. Упрямо сжатые губы, руки — на рычагах управления. Зимой и весной, летом и осенью у подножья памятника, на гусеницах танка — цветы. В праздники в строгом молчании стоят здесь в почетном карауле пионеры и комсомольцы. Не ушел Александр Сугоняев из города. Он вернулся сюда в своем бессмертии.

…Будто нехотя набегает на берег волна. Лизнет отточенные, отшлифованные валуны и откатится назад. Вновь набежит и опять отойдет. Хорошее озеро Серебры.

Шура стоял с товарищами на горе.

— Красотища какая, правда? — чуть щурился он. Теплый ветерок трепал его большой, волнистый чуб. Внизу, у воды, визжали девчата.

Шура ступил босой ногой на большую каменную плиту и улыбнулся.

— Уже нагрелась. — Сел. Снял рубашку, подставив солнцу и без того смуглую спину.

— Люблю лето. Тепло, красиво… — Потом прислушался к смеху девчат. Насупился. Вздохнули и мальчишки…

— Они еще ничего не знают. Может, не говорить? Может, ненадолго это? Недельку-другую и кончится, — сказал Саша Иванов.

— Шур, — вздохнул Ваня Чмелев, — теперь, значит, брат твой не вернется? На фронт сразу?

— На фронт. Офицер он. И я на фронт пойду. Не могут не взять. Комсомолец я.

…Дома в эти дни было тревожно. Молча уходил на работу, в шахту, отец. Приумолкла и мать, и даже сестры меньше ссорились между собой. Шура буквально на глазах повзрослел, вытянулся, похудел. Не очень разговорчивый (за что ребята называли его Буканей), он и вовсе замолчал.

Вечерами долго не мог заснуть, мыслями был далеко. Он был там, на передовой, в одном танке со старшим братом. Писем от Ивана давно не было. Прислал в конце июня одно коротенькое: «Уходим. Не волнуйся, мама. Вернусь». И все. Четвертый месяц идет война. Школа (хотя и учился уже в десятом классе) отодвинулась куда-то на задний план. Теперь не это казалось главным Шуре. Он не мог понять, да и не хотел понимать того, что ему и его товарищам сказали в военкомате, когда они принесли туда заявления. Всего одну строчку: «Хочу пойти на фронт», — написал каждый.

Они умоляюще смотрели на военкома, надеясь, что взгляд их больше, чем заявление, убедит его в том, как хочется им на фронт. Капитан В. А. Решетников сложил заявления в папку, устало покачал головой:

— Нет, ребята, малы еще. Учитесь. Но обещаю — будет нужно, обязательно вызовем. А сейчас объявляю вам готовность. Устраивает?

Понял Шура — настаивать бесполезно. Вот об этом и думал, глядя в потолок. В доме тихо. Посапывают сестренки. Не спят мать с отцом. Шепчутся о чем-то. Прислушался: об Иване говорят.

Наконец, пришло долгожданное письмо. Иван писал, что лежит в госпитале, в Свердловске. Уехала к нему мать. А у Шурки из рук все валилось. К учебникам уже не притрагивался. Не выдержал отец:

— Поезжай…

Не сразу попал Шура в госпиталь. Долго пришлось уговаривать врача, чтоб пустили к брату, а когда, наконец, разрешили, он не шел, а бежал по коридору. Вот и нужный номер палаты. Не открыл, а рванул дверь и… замер на пороге. Брата увидел сразу. Тот лежал у окна. Одна рука поверх одеяла. Не рука, а тугой сверток бинтов. Перевязана и голова, а глаза, глаза такие же, как у Шурки, — большие, коричневые, — ласково улыбались ему.

Шурка медленно подошел к кровати, сел на краешек табуретки и, не сдержавшись, прижался к плечу брата.

Три дня был Шура в госпитале. Иван рассказывал о зверствах фашистов, о первых тяжелых боях, о том бое, в котором был ранен. Иван, командир танка, и его друг Юрий, механик-водитель, чудом остались живы. Механик сильно обгорел. Он лежал на соседней кровати, голова полностью забинтована. Шура не видел его лица, только слышал его голос, подавал ему пить.

— Знаешь, Ваня, вернусь домой и сразу — в военкомат. В танкисты буду проситься. Не могу больше за книжками сидеть, да и тебя заменить надо, за раны отомстить…

Шуру опять принял капитан Решетников. Он был еще более уставшим. Красные от бессонницы глаза.

— Снова пришел?

— Да. Нельзя мне ждать больше, товарищ капитан. Не имею права. Слово я дал, слово, понимаете?

— Понимаю, Сугоняев. Все понимаю. Да ведь лет-то тебе сколько? Скоро восемнадцать?

— Скоро… Не отпустите — сам уйду.

— Ты подожди горячиться. «Сам уйду». Думаешь, мне хочется здесь сидеть? Я вот тоже рапорт за рапортом посылаю — не отпускают отсюда.

— Вы здесь нужны, товарищ капитан. А я — там.

— Ишь ты какой. Здесь нужны, — улыбнулся военком. — Ну, куда хочешь?

— В танковое. Брат — танкист. Ранен… Экипаж погиб.

…В глубину леса уходила железнодорожная колея. Вот в последний раз мелькнули Серебры. Шура стоял у раскрытого окна.

— Ну что, расстанемся скоро с шевелюрой? Мне своих рыжих не жаль, а вот твои… — Сашка Иванов подстроился за спиной Шуры и шутя захватил в горсть его волосы. Он и Ванюшка Чмелев так и не отстали от своего друга.

— Что волосы. Отрастут. В бой бы скорее, — тихо отозвался Сугоняев.

…Ночь. В казармах спят курсанты. И как ни крепок сон, команда «подъем» моментально срывает всех с мест. Секунды на одевание, секунды на построение. И замирает строй.

— По машинам! — эту команду Сугоняев всегда ждал с волнением. И вот уже несутся танки по проселочной дороге. Подбрасывает на пригорках. Идет «бой». Еще не настоящий, учебный, но все равно бой. И вдруг танк резко останавливается.

— В чем дело, Сугоняев? — раздается в шлемофоне голос инструктора. — Перед вами большой ров. Форсировать его!

— Есть! — почти прошептал Сугоняев и потянул рычаг управления. Танк, тяжело наклонившись вперед, медленно сполз с насыпи и вдруг перевернулся на бок. Мотор заглох. А Шурка от досады на себя плакать готов был. Не слушалась его машина, хотя теорию он знал на отлично. Вечером написал домой.

«Родные мои! Фронтовики рассказывают, как приходится действовать в бою, особенно механику-водителю. Они говорят, что у нас здесь на танкодроме рай, а впереди — серьезные упражнения, стрельбы, а вдруг я не выдержу…»

Конечно, писать о том, что, как черепаха, свалился в ров, не стал, но запомнил этот день. Теперь на ученьях был до бесконечности строг и требователен к себе.

С нетерпением ждал писем из дома, а особенно ответ на то, где были строчки: «А вдруг я не выдержу». Почту принесли под вечер.

— Сугоняев, от девушки письмо, — дежурный помахал конвертом. Ребята прыснули.

— От девушки? Тогда это не ему. Это другому Сугоняеву, — пошутил балагур и весельчак Иван Чмелев. — Он у нас сам, как девушка, от каждого грубого слова краснеет.

Шура вскрыл письмо. Катя, сестра, сообщала о домашних делах, просила, чтоб чаще писал домой — мать и отец тоскуют. Писала, что нет весточек от Ивана, который сразу после госпиталя ушел на фронт. Шура быстро пробежал глазами по строчкам и, задержавшись на последней, улыбнулся. «Как это не выдержишь? Не имеешь права. Держись, Шурка!» И пошло в ответ домой коротенькое:

«Даю тебе, сестра, честное комсомольское слово — малодушия больше не будет».

День за днем торопливо бежали недели учебы. Ребята чувствовали, что скоро в бой. И вскоре в составе танковой колонны «Свердловский колхозник» ушли на передовую.

* * *

Коротки боевые привалы, но Шура успевал и машину осмотреть, и домой написать, положив на колени полевую сумку.

«…Жив, здоров. Были моменты, что смерть смотрела в лицо, и я старался изо всех сил бороться и отодвигать свою незаконную смерть».

«…Дорогие мои! В боях и маршах идем вперед. Позади Севск, Бахмач, Чернигов. Я потерял уже три танка, потерял счет дням и опять остался «безлошадным». Мне горько писать об этом, но бой есть бой. И все же отрадно, что мы гоним проклятых гитлеровцев, а не стоим на месте».

Ребята по-доброму шутили над Сугоняевым:

— Заворожен ты, что ли, Шурка, или слово какое знаешь? Всегда выходишь целым и невредимым.

А он отшучивался:

— У меня против них, гадов, средство есть одно, на наших уральских травах настоенное.

Шел третий год войны. Прорвана оборона Гомеля, освобожден Минск, Брест. Еще далеко до Берлина, а танкисты уже вывели на своих танках: «Вперед, на Берлин! Ни шагу назад!».

«Привет из Польши. 1944 год.

…Начали наступление и прорвали оборону севернее Гомеля. Прошли Бобруйск, Минск, Барановичи, Брест. Стоим в Польше. Люди встречали нас дружественно. Некоторые умеют говорить по-русски. Особенно старые интересуются о всех наших делах и вообще о нашем государстве. От Ивана за это время не получал ни одного письма. С приветом ваш сын Сугоняев».

Шура снял шлем, положил его на гусеницу и ласково погладил броню.

— Что, достается тебе? Ничего. Вот закончится война, отремонтируют тебя как следует, покрасят и будешь ты…

— Живым примером. А на броне — вот тут — прибьют табличку: «На этом танке сражался за Родину Герой Советского Союза Александр Сугоняев», — обхватив за плечи друга, навалился на Шуру сзади Иван.

— Сугоняев, Чмелев, к комбату! — услышали друзья.

Командир роты, капитан В. И. Букин был уже там. Командир батальона склонился над картой:

— Вам поручается ответственное задание. Нужно провести разведку боем.

— Ясно, товарищ майор, — козырнули танкисты.

— Подождите, не спешите. Учтите, что это не просто бой… Особенно вы, Сугоняев.

Командир батальона незаметно улыбнулся. Он любил этого спокойного, но в то же время отчаянного парня. За два года боев о Сугоняеве заговорили в роте и батальоне как о мастере стремительных танковых атак. Бои под Брестом, в Минске были особенно жестокими. Танк Сугоняева всегда вырывался вперед, обнаружив огневую точку противника, уничтожал ее.

Командир батальона ниже склонился к карте.

— Вот за этим лесом их зона наблюдения. Дорог там нет, место почти открытое. Нам нужно выявить все огневые точки. Расшевелите-ка немцев, чтоб каждая пушка заговорила.

…Над лесом сгущаются сумерки. Становится все темнее. Обогнув несколько пехотных колонн, танки идут по ухабистой дороге. Кончаются наши позиции. Сугоняев останавливает машину, глушит мотор.

— Товарищ капитан, знаете, что я придумал? Постоим чуть-чуть. Фашисты сейчас успокоятся, дремать начнут. Мы и выйдем на них развернутым строем, да еще глушители снимем. Они в темноте-то и не поймут, сколько нас, откуда.

Букин молчит. Потом передает по радио на КП:

— Товарищ майор, достигли опасной зоны. Есть такое мнение…

Шура, не отрываясь, смотрит в лицо командира роты. Он любил его. Капитан не давал им покоя ни днем ни ночью. Еще в училище гонял их так, что с онемевшими руками и ногами вылезали из танков. А как учил их искусству маскировки, стрельбы с разных позиций. Сколько знал поучительных примеров! В ученье он был строг, но зато в минуты отдыха — веселый и славный, танкисты не отходили от него. И петь был мастер, и рисовать. И теперь Шура с напряжением смотрел в лицо капитана, стараясь понять, принят ли совет его.

— Есть, выполняем! — услышал, наконец, он.

— Хорошо предложил Сугоняев. Только приказано еще маскировку сделать — веток на башни.

И вот танки встают в одну линию. И в сумерках они становятся похожими на большие кусты.

— Снять глушители, — приказывает капитан.

— По машинам!

Страшный рев разрывает вечернюю тишину. Он заполняет все. И не поймешь, с какой он стороны. Фашистская артиллерия начинает беспорядочный огонь. Сугоняев не знал, что в это время на командном пункте комбат говорил своему заместителю:

— Молодцы! А Сугоняев? Вот чертов сын. Ловко придумал. К награде его!

В том бою танк Сугоняева подбили. Был убит Иван Чмелев, тяжело ранен капитан Букин.

* * *

В сражениях и маршах не замечал Шура, как идет время. Много друзей потерял, одноклассников, с которыми уходил добровольцем. Из дома горькую весть получил: брат сгорел в танке. Стал еще молчаливее. В коротких передышках сообщал родным:

«Жив, здоров, нахожусь, как вы знаете, на передовой линии. Письма от вас получаю часто, но самому много не приходится писать…»

По скромности своей не писал Шура о том, что награжден орденом Отечественной войны I степени, что спас командира, что зовут его в роте мастером стремительных атак. Все был недоволен собой, все ему казалось, что где-то делает промах. Где? Почему снаряды попадают в борт? Значит, он не так маневрирует?

Достав из полевой сумки блокнотик, Шура нарисовал танк, пушку. Потом начал «бросать» машину из одного конца листа в другой.

Стрелок-наводчик Борис Леонов улыбнулся:

— Никак в художественную школу после войны собираешься? Рисунок-то — класс. В детсаде ребятишки чуть-чуть похуже рисуют…

— Нет, — Шура не обиделся на шутку товарища, — закончу десятилетку и на инженера пойду учиться. А это я смотрю, как он мне в борт попадает.

В маленький уральский городок шло короткое солдатское письмо:

«Январь. 1945.

…Скоро Германия. Привет всем родным и знакомым. Долго не писал, извините, некогда было. Чувствуют теперь враги, что настал их конец. Больше пока писать нечего…»

Получен приказ — овладеть городом и крепостью Альтдамм. И опять танк Сугоняева в самых жарких местах. И вдруг он остановился, разорвало одну гусеницу. Новый выстрел — и лопнула вторая. Шура потянул рычаг управления. Танк вздрагивал, но не трогался с места. Ударило в броню. Дымом застлало глаза.

— Покинуть танк! — услышал Шура.

Он оглянулся. Командир, бессильно опустив руку, сползал вниз. Со лба текла струйка крови. Упал на прицел и Борис. И тут Шура почувствовал, что ранен. Острый, горячий осколок впился в бедро.

Шура осторожно опустил на дно тело командира и, заняв его место, стал медленно поворачивать уцелевший смотровой прибор. Наши танки уходили вперед. Немцы, видимо, решили захватить их экипаж в плен.

Шура начал дергать рычаги. Очнулся Борис.

— Шура, а ведь они за нами охотятся. Хотят живьем нас…

— Не возьмут! Мы еще повоюем. Давай, врежь им!

Борис ударил из пулемета. Фашисты, не считаясь с потерями, повторяли свои атаки.

Расстреляли все патроны. Шура открыл люк, прикрываясь крышкой, размахнулся, бросил гранату, вторую. Воспользовавшись замешательством врага, танкисты перевалились из машины на землю. Оба уже слабели.

— Держись, держись, Борька, — поддержал Шура друга. — Смотри, наши подходят… Наши!

Сзади действительно показались родные «тридцатьчетверки». А немцы вновь начали наступать. Осталась одна граната.

— Вот та-а-к. Бросай!

Взрыв лишь ненадолго остановил фашистов. Сник Борис и больше не поднимался. И тогда Сугоняев, прихрамывая, с трудом вышел из-за танка, прислонился к его броне и нажал спуск автомата. Он видел, как упал один, другой, третий… Вот остро кольнуло в живот, руку, грудь. Качнулась земля, небо… Собрав последние силы, взмахнул автоматом и опустил его на голову подбежавшего фашиста.

Шура уже не видел, как новенькая «тридцатьчетверка» ворвалась на пригорок, как в панике бежали гитлеровцы. Наши войска овладели городом.

Несколько суток боролись врачи за жизнь Сугоняева, но слишком мною крови потерял Шура, слишком тяжелыми были раны. Он умер 9 марта 1945 года.

На дно почтового ящика Сугоняевых легло еще одно письмо.

«Уважаемая Анна Сергеевна! Ваш сын — старшина Сугоняев Александр Константинович — в боях за Советскую Родину погиб смертью храбрых. За героический подвиг, совершенный Вашим сыном… Указом от 27 февраля 1945 года Президиум Верховного Совета СССР присвоил ему высшую степень отличия — звание Героя Советского Союза… Подвиг… никогда не забудется нашим народом…»

…На площади, на берегу городского пруда, стоит скромный памятник. На мраморном обелиске — силуэт молодого красивого парня в танкистском шлеме. Взгляд устремлен вперед, сурово сжаты губы. Руки на рычаге управления…

По праздникам встает к памятнику Героя Советского Союза А. К. Сугоняева почетный караул. Несут его ученики пионерской дружины средней школы № 2, носящей имя Александра Сугоняева. Не ушел Александр из города. Он вернулся сюда в своем бессмертии.