Наши поиски продолжились, и не прошло и часа, как из центра Браслава, где мы отыскали городскую почту, мы вновь поспешили на Садовую. Ведь теперь мы точно знали, что дочь Лидии Контецкой – Елизавета Анджеевна Дворцова проживает в доме 58, корпус А, квартира 25. Вот и знакомый подъезд, перекошенная давно не крашеная скамейка, невысокая сосна напротив, расслабленно лежащий в траве ободранный и явно ничейный кот… Остановившись у входа, мы торопливо привели себя в порядок. Пригладили волосы, вытерли выступившую на лбах испарину, обмахнули бумажной салфеткой запылившиеся туфли.

– Идём? – испытующе взглянула на меня Сандрин.

– Может, вначале одна сходишь? – смалодушничал я. Что пугать старушку столь массовым посещением? Ты разведай там обстановку, а я пока здесь посижу, сумки покараулю.

– Нечего прятаться за женскую спину! – недовольно притопнула каблучком француженка. К тому же подумай, там меня наверняка угостят кофе с утренними булочками, а ты так и останешься голодным!

– Как же, разбежалась, – вполголоса буркнул я в ответ, – утренние булочки!!! А позавчерашнюю черняшку не хочешь отведать? Здесь тебе не предместья Булонского леса, а окраина белорусского Браслава!

Но, понимая в душе, что она безусловно права, я схватил наш невеликий багаж и двинулся вслед за ней. Поднявшись на второй этаж, мы остановились перед сосновой дверью, украшенной отлитой из латуни цифрой 25.

– Почему здесь все двери разные? – озадаченно спросила Сандрин, протягивая палец к звонку. У нас в муниципальных домах все двери делаются одной фирмой и по единому стандарту. А здесь отчего-то полный разнобой!

– Так ведь наша дверь, кроме чисто утилитарной цели, показывает социальный статус жильцов данной квартиры! – заметил я. Чем лучше выглядит дверь, тем состоятельнее владелец квартиры, тем больший вес у него в обществе. Это была своеобразная фронда усилиям коммунистической власти всех подстричь по одну гребёнку.

– Социальный протест с помощью обычных дверей? – ещё больше удивилась француженка. Очень оригинально!

Она хотела добавить что-то ещё, но в этот момент дверь скрипнула и из-за неё появилась явно приготовившаяся покинуть своё жилище женщина. Она была далеко не молода, но держалась на удивление прямо и определённым достоинством.

– Вы случайно не госпожа Дворцова? – отчего-то с сильным акцентом произнесла Сандрин.

– Да, я Дворцова, – растерянно приподняла та очки, – а вы кто же будете?

– Ой, какое счастье! – порывисто схватила француженка её левую ладонь. Вы мне не поверите, но я ваша дальняя родственница. Праправнучка Олега Алексеевича Ивицкого! Если вы хоть когда-нибудь слышали это имя, то сможете представить себе какая дальняя. Наш род сейчас проживает на юге Франции, но наши корни из России!

– Мама действительно говорила, что во Франции у нас есть какие-то родственники! – задумчиво произнесла женщина, поднося пальцы правой руки к виску. Она даже пыталась установить с ними связь. Написала несколько писем в Красный крест города Варшавы, но что-то не получилось. Ответа от них так и не было…

В воздух повисла неловкая пауза. Хозяйка квартиры явно куда-то торопилась и незваные пришельцы вроде нас, совершенно не вписывались в её планы. Я плавно перенёс вес тела на другую ногу и тут же увидел кусочек висящего на стене прихожей зеркала. Перевёл взгляд на него, и передо мной вдруг оказались глаза обоих женщин. Ведь пожилая женщина смотрела на меня в упор, а лицо Сандрин как раз отразилось в зеркале. Их несомненное сходство до того меня поразило, что я не удержался и громко воскликнул: – Да у вас обеих глаза просто одинаковые! Посмотрите-ка обе в зеркало! Тут и паспорта не надо предъявлять, чтобы установить несомненное родство.

Обе одновременно посмотрели на своё отражение и невольно рассмеялись.

– Это ваш муж? – уже более доброжелательно кивнула Елизавета Анджеевна в мою сторону. Да вы заходите, не стесняйтесь. Вещи можно положить вот сюда! – не дожидаясь ответа от явно смешавшейся девушки, указала она на маленький столик в углу прихожей.

Она провела нас в гостиную и усадила на большой коричневый диван, застеленный ажурным покрывалом. Я мельком осмотрелся по сторонам. Мебель в комнате была хоть и старомодна, и потрёпана временем, но всё ещё довольно добротна и ухожена. Было видно, что раньше люди здесь жили довольно зажиточно. Чего нельзя было сказать о современном положении дел. И громче всего об этом буквально кричали слишком поцарапанные и истоптанные туфли хозяйки квартиры.

Заметив мой взгляд, поспешно спрятала ноги глубже под стул, на котором устроилась сама и любезно обратилась к Сандрин: – Как же зовут вас, милочка?

– Сандрин Андрогор! – чинно кивнула моя спутница. А это мой сопровождающий во время поездок, коллега из Москвы. Его зовут Александр. Мы вместе работаем над одним…, э-э…, русско-французским историческим проектом!

– И что же привело вас ко мне? – нетерпеливо заёрзала на сиденье Дворцова. Неужели и наша семья каким-то образом поучаствовала в этой истории?

– Да, представьте себе! – принялась оживлёно жестикулировать Сандрин. История эта настолько давняя, что истоки её теряются в начале девятнадцатого века. И как выяснилось совсем недавно, – кивнула она в мою сторону, – в ней был задействован один из наших общих предков, которого звали Антон Ивицкий. Случилось так, что, взявшись за реферат о начале культурной и политической экспансии Франции на Восток, я неожиданно для самой себя выяснила, что к тем событиям непосредственно причастны мои собственные родственники. И знаете что, они ведь тоже проживали на территории современной Беларуси, в районе городка Слуцка.

– Не может быть, – заинтересованно подалась вперёд Елизавета Анджеевна, – как интересно…

Пока они разговаривали, я откинулся на спинку дивана и от нечего делать принялся рассматривать лепнину, которой был украшен потолок.

– Что такого особенного рассчитывает отыскать здесь Сандрин? – размышлял я, рассеяно водя взглядом по рядам частично разрушенных гипсовых завитушек. Да разве мыслимое дело, чтобы на этой территории частные лица могли сохранить что-то с военных времён! Да после всех тех ужасов, которые творили здесь с выходцами из Польши наши чекисты, а потом и гестаповцы, разве могло уцелеть хоть что-то?

И надо же было случиться так, что благостный ход моих мыслей было нарушен самым неподобающим образом. Мой давно не кормленый желудок вдруг болезненно сжался, а затем выдал такую заунывную и протяжную руладу, что мои уши моментально загорелись от стыда.

– Вы что-то сказали? – участливо повернулась ко мне хозяйка квартиры.

– Нет, нет, – торопливо переменил я позу, – это что-то в моём организме запищало…

– Мы сегодня не успели позавтракать, – пришла мне на помощь Сандрин, – а желудок у мужчин всегда болезненно реагирует на подобные неприятности!

– О, да, – улыбка на секунду озарила лицо Дворцовой, – мой муж тоже ужасно переживал, если не успевал перекусить перед уходом на работу. И поспать любил и поесть, – задумчиво произнесла она, – вечно страдал от этого… Да, может быть я угощу вас чаем? Как раз вчера пекла пирог со смородиной к приходу племянницы. Смородина, правда, мороженая, из магазина, но если не возражаете, то можете попробовать мою стряпню.

Мы, естественно, не возражали и через минуту переместились из гостиной на кухню. И пока грелся чайник и доставался обещанный пирог, я успел краем глаза заметить, что холодильник в этом доме практически пуст. Заметив моё внимание к его содержимому, Елизавета Анджеевна сожалеющее развела руками.

– Рада бы вас накормить более сытно, но, увы, возможностей для этого нет совершенно. Можете себе представить, – повернулась она к Сандрин, – наше правительство определило мне пенсию по старости в сумму эквивалентную двадцати долларам!

В день, или в неделю? – поинтересовалась та, деловито помогая расставлять на столе чашки и блюдца.

– Что вы, в неделю, – отрицательно замотала старушка головой, – в месяц!

– Не может этого быть! – не поверила ей Сандрин. Этих денег мне, например не хватает и на один день. А я всё же считаю, что очень экономно живу. Но, наверняка, власти не требуют с вас платы за жильё и выдают талоны на бесплатное питание.

– Эх, если бы так, – грустно сморщилась хозяйка квартиры. Нет, милая девушка, такое милосердие нашим властям в голову даже не приходит!

– Так это же просто людоедство какое-то! – возмущённо взглянула на меня француженка.

– Ты что на меня так смотришь, – едва не поперхнулся я куском пирога, – я что ли белорусских старушек голодом морю? И, кстати сказать, в нашей России положение тоже не многим лучше. Хоть в абсолютном выражении денег нашим пенсионерам дают чуть побольше, но и обязательные платежи выдирают куда как в большем размере. Мой сосед сколько раз жаловался. Мол, при Ельцине у него хотя бы половина пенсии на жизнь оставалась. А пришёл Путин, так от так называемой пенсии не стало оставаться вообще ни копейки!

– Почему эти бывшие коммунисты так безжалостно себя ведут, – мелко затрясла головой Сандрин, – мне это совсем не понятно?

– Как раз всё понятно, – заботливо пододвинул я к ней кусок кушанья. Ведь что значит не давать пожилому человеку нормально питаться и покупать нужные лекарства? Ответ один – такая якобы социальная политика поможет ему поскорее отправиться на «тот свет». Человека нет, следовательно, государство мигом снимает себя все обязательства по его содержанию и лечению. Возьмём для примера Россию. Каждый год население нашей страны сокращается на миллион. Допустим, каждому из них в качестве пенсии власти выплачивали бы одну тысячу долларов в год. Нетрудно подсчитать, что самая малая экономия от такой скоропостижно общегосударственной смерти только за один год составит сумму в миллиард баксов! Представляешь сколько на этот миллиард можно построить особняков для российских чиновников в Майами и на курортах Коста-Браво? Кучу! Целый город!

– Так как же вы здесь существуете? – участливо повернулась Сандрин к старушке.

– Пристроились с подругами носовые платки шить! – понизив голос, отвечала та, явно стесняясь своей невесёлой участи. Раскраиваем ткань, подрубаем края, вышивку на уголках делаем, номограммы именные, всё чин по чину. Заработок хотя и небольшой, но всё же ощутимый. Пока глаза глядят – буду трудиться. Да и веселее вместе время проводить. А то, как сын со снохой уехали, так невмоготу одной сидеть в четырёх стенах.

Пока пожилая дама жаловались моей спутнице на жизнь, я быстренько смолотил два куска действительно вкусного пирога и почувствовал себя значительно лучше. Украдкой взглянув на часы, я решил, что нам следует закругляться. Ведь ещё предстояло как-то вернуться в Полоцк, причём до семи вечера, чтобы успеть на обратный поезд. Улучив момент, я выставил руку перед Сандрин и выразительно постучал ногтем по циферблату. Намек был вполне прозрачен, и она лёгким движением подбородка дала мне понять, что понимает его. Но прерывать свою собеседницу не стала, поскольку та в своих воспоминаниях переместилась в своё далёкое детство.

– Себя я помню с той поры, как приехал отец, говорила она, – задумчиво глядя в опустевшую чашку. Мне тогда было лет семь. Как раз пошла в первый класс. И тут отец приехал… неожиданно. Бледный, заросший, страшно вонючий. Я ведь на тот момент его практически не знала, видела только по фотографиям. За какую-то провинность или неосторожное слово его в 48-м бросили в лагерь, и он там сидел до тех пор, пока не умер Сталин. После этого мы недолго прожили в Барановичах. Папа подал прошение о возможности выехать обратно в Польшу, но хлопоты его прервала болезнь. А в 55-м он умер. И вновь настало время переездов. Мама была ещё молодой женщиной и решила начать жизнь как бы заново. Списалась с подругой из Браслава и приехала сюда. Она была женщиной видной, и образованной, так что не долго оставалась в одиночестве. Познакомилась с директором городской автоколонны и вскоре вышла за него замуж. Если хотите, я вам сейчас покажу. У нас с давних пор хранится альбом, в котором собраны те немногие фотографии, что уцелели после всех наших бесконечных переездов.

Елизавета Анджеевна поднялась из-за стола и, чуть прихрамывая, вышла в коридор. Сандрин, мгновенно заметив мои красноречивые жесты, призывающие её поскорее завершать визит, успокаивающе выставила в мою сторону обе ладони.

– Спокойствие, мой друг! – чуть слышно прошептала она. Будет совершенно невежливо для нас умять весь пирог и тут же откланяться. К тому же следует выслушать эту замечательную женщину до конца. А времени у нас ещё много, – возразила она, видя, что я вновь замолотил ногтем по своим часам.

– Здесь тебе не Европа, – зашипел я в ответ, – междугородние автобусы ходят по белорусским дорогам не каждый час, а только каждый день! Если опоздаем к его отходу, вновь придётся искать попутную машину…

В коридоре послышались шаги и я умолк.

– Вот, взгляните, – осторожно опустила Дворцова на обеденный стол увесистый прямоугольный предмет, аккуратно обмотанный куском пожелтевшей бязи. Храню его как зеницу ока. Что ещё остаётся на старости лет? Только вспоминать былое и годы!

Она развернула ткань и перед нашими взорами предстала тёмно-зелёная обложка действительно очень старого альбома. Но на его кожаной тиснёной обложке ещё вполне можно было различить вставшего на задние лапы геральдического льва и витиеватый растительный узор по периметру. Впрочем, всё это меня не особо заинтересовало. Вот только четыре королевские лилии, украшавшие углы альбома, заставили несколько насторожиться.

– Лилии, – подумалось мне, – это ведь что-то чисто французское. Герб каких-то их королей. Вспомнить бы только каких…

– Это мой муж, – тем временем принялась рассказывать Елизавета Анджеевна, оглаживая пальцами каждую фотографию, – Аристарх Дворцов! При этом она раскрыла альбом не как обычно, т. е. на первой страница, а почему-то на последней. Я его звала Арик, и он как раз приходился племянником моему отчиму. Вот так судьба распорядилась. Вот мы все вместе на море, в Геленджике. А тут в Суздале гуляем по главной улице…

– Это Владимир, – поправил её я. Золотые ворота стоят во Владимире, а вовсе не в Суздале.

– Правда? – непритворно удивилась Дворцова. А мне всегда казалось, что это Суздаль.

– Просто данный город стоит неподалёку от Владимира, и вы их просто перепутали, – поспешил я исправить свою бестактность, – поскольку Сандрин взглянула на меня крайне неодобрительно.

Хозяйка рассказывала о чём-то ещё, но теперь я решил не вмешиваться в разговор и потянулся за остывшим чайником, чтобы утолить жажду, мучавшую меня после несколько переслащённого пирога. Попивая чуть тёплый чай, я рассеянно взглянул на Сандрин и вдруг заметил, что она вся подобралась, словно кошка перед броском.

– А это что такое? – протянула она руку к альбому.

– Это ещё мамины бумаги, – отложила посеревший от времени бумажный конверт в сторону хозяйка квартиры. Там её старые фотографии на документы, и даже какой-то старый карандашный рисунок.

– Старый, значит ещё довоенный? – уточнила Сандрин, и её глаза при этих словах хищно сузились. Можно ли мне на него взглянуть? Всякая старина меня очень интересует.

Секунда и нашим взорам предстало несколько разноразмерных фотографий, некоторые из которых уже выцвели до почти неразличимого состояния. Среди них оказался и небольшой портретик, выполненный чёрными чернилами очень умелой рукой. На нём был изображён в профиль довольно упитанный мужчина с пышными бакенбардами, голову которого словно подпирал жесткий воротничок форменного мундира. Под портретом была короткая надпись. «Дорогой Лидусе от брата Константина. Станешь мамой, обязательно подари мою физию своему сыночку». Несколько ниже портрета из-под самодельной бумажной окантовки рисунка частично проглядывали и цифры, которые можно было прочитать как «V – 1939».

– Вот вам и блестящее подтверждение моих предположений, – заявила Сандрин, осторожно подтягивая рисунок к себе. Ведь сын Константина Олеговича – Вольдемар, который родился в 1935-м, и есть он мой дедушка! И судя по дате, он нарисовал этот шутливый портретик как раз перед тем, как немцы напали на Францию. Видите, он изображён в военном мундире? И, наверное, именно приближающаяся война заставила его оставить ей такое необычное послание.

– Но почему он просит вашу маму передать своё изображение именно её сыну. Почему, например, не дочери? Она-то чем хуже? И зачем же столь симпатичный рисунок завернули по краям в бумагу, да ещё так аляповато? – поинтересовался я.

– Даже не знаю, что ответить, – пожала плечами Дворцова. Сколько себя помню, он вечно был завёрнут в бумажную окантовку. И мама в детстве не разрешала мне его трогать, даже в руки не давала.

– Давайте снимем её, – решительно предложила Сандрин, – может быть, там есть ещё какие-то надписи?

– А-а-й, – буквально на секунду замешкалась Дворцова, и этой мизерной заминки для француженки вполне хватило, причём даже с избытком.

В её пальцах молнией сверкнула пилочка для ногтей, которой она ловко поддела бумажку как раз на линии сгиба. Лёгкий щелчок и ветхая рамочка, будто нарочно прикрывающая значительную часть портрета начала распадаться. Еще пара уверенных движений и кусочек картона, может быть впервые за несколько десятилетий, освободился от своей примитивной оболочки.

– Там действительно что-то изображено! – вырвалось у меня. Дайте мне его скорее!

Едва картонка оказалась в моих руках, как я расположил её так, чтобы всем было видно. После этого мы втроём с неподдельным интересом уставились на неё. Сразу стало видно, что на гораздо более светлой поверхности по всему периметру портрета в две строки шла какая-то мелкая надпись, сильно напоминающая стихотворные строфы.

– Неужели тут ещё и стихотворное посвящение имеется? – потянулась за очками Елизавета Анджеевна. Впрочем, оно и не удивительно. Первая треть двадцатого века это было время великих поэтов. Светлов, Есенин, Саша Чёрный… И разумеется, вся русскоязычная интеллигенция старалась в меру своих способностей им подражать.

Хозяйка квартиры приблизила очки к тексту и, чуть слышно пришлёпывая губами, прочитала про себя несколько строк.

– Странно, – удивлённо взглянула она на француженку, – но здесь вовсе и не посвящение. Какая-то несуразица написана…

Я нагнулся чуть вперёд и начал читать надпись вслух, стараясь интонацией голоса чуть сгладить угловатость не слишком удачных рифм.

На первый взгляд стихотворение было путаным и крайне малопонятным, поэтому я спокойно передал его нетерпеливо ёрзающей на своём стуле Сандрин. И именно её нервные, какие-то излишне суетливые движения пальцами словно подсказали мне, что здесь не так всё просто. Выхватив из сумочки новомодный, мобильный телефон, девушка нацелила его камеру на листок и сделала не менее пяти снимков в разных ракурсах.

– Как средство связи, – обворожительно улыбнулась она после этого Дворцовой, – эта штука здесь совершенно бесполезна, но с её помощью можно сделать довольно приличные фотографии!

Захлопнув крышку глянцево-сверкающей Моторолы, она подчёркнуто небрежно отодвинула изображение своего прапрадедушки в сторону и мигом перевела разговор на другую тему. Настала моя очередь действовать. Размышлять на тему соответствия обнаруженного стишка предмету нашего поиска не приходилось. Прозрачный намёк на какую-то могилу вызвали у меня ассоциации с захоронением вовсе не кладбищенского толка. К тому же я сообразил, что название Дрисвидза явно составное.

– Река Дрисвята вблизи Видзы! – вскоре дошло до меня. Я понял, что надо поскорее скопировать текст с рисунка, а уж затем разбираться в его полезности. Но как назло под рукой не было, ни ручки, ни бумаги. Порывшись в карманах, я отыскал только небрежно сложенные железнодорожные билеты. Но раздумывать особо не приходилось, для столь важного дела могли пригодиться и они.

Сославшись на то, что кухонный полумрак мешает лучше рассмотреть рисунок, я встал из-за стола и приблизился к окну. Там на подоконнике стоял стакан, из которого крайне удачно высовывались два простых карандаша. Выбрав тот из них, который показался более заточенным, я принялся спешно копировать текст, даже не особо вдаваясь в его смысл. Всем этим я рассчитывал заняться позже, благо времени во время предстоящей вечером поездки, у нас было с избытком.

Закончив писать, отнёс портрет обратно, и некоторое время рассматривал демонстрируемые хозяйкой прочие фотографии. Примерно через двадцать минут Сандрин, своим женским чутьём определила, что наш визит больше не принесёт никаких неожиданностей, и принялась откланиваться. Поднялся и я. Поблагодарил за угощение, пожелал здравия и чинно вынес наши пожитки за дверь. Вскоре на лестничной площадке появилась и сияющая Сандрин. Мы вышли на улицу, и она своим телефоном сделала снимок только что покинутого подъезда.

– Вот и следующая путеводная нить! – потрясла она перед моим носом своей сверкающей игрушкой. Вот и продолжение истории! Осталось только понять смысл того, что там написано.

Поскольку заняться анализом памятного стихотворения можно было только в спокойной и самое главное, уединённой обстановке, мы словно сговорившись, какое-то время не касались данной темы. И лишь добравшись до вокзала, позволили себе на минутку вернуться к нашим тайнам.

– Постарайся взять билеты в отдельное купе, – попросила Сандрин, – едва я направился в сторону билетных касс, – чтобы нам не помешали.

Посторонний человек, услышав подобную фразу, наверняка подумал бы о намёках на некие любовные утехи парочки влюблённых. Но мне-то намёк был более чем понятен. Речь шла именно о том, чтобы никто не помешал нам посвятить время изучению вновь обретённых сведений.

Наученный горьким опытом, провизией на обратную дорогу в Санкт-Петербург я запасся основательно. На оставшиеся белорусские деньги взял в привокзальном буфете несколько пирожков, чай в пакетиках, сырки, круг краковской колбаски и прочую дорожную снедь. Я не без оснований полагал, что спать нам этой ночью придётся не слишком долго. Прежде всего, следовало срочно выведать у Сандрин, что такого она нашла в непритязательных стишках, написанных, как следовало из подписи под портретом, в общем-то недавнем 1939-м году. Именно эта дата и сбивала меня с толку больше всего. Было бы понятно, если бы дата была проставлена где-нибудь в 19-м веке, но в 20-м!

И едва мы заняли свои места в купе № 9, как я демонстративно извлёк из кармана исписанный собственными каракулями билет и принялся его рассматривать. Такой манёвр незамеченным не остался. Сандрин тоже достала телефон и, деловито понажимав на кнопки, тоже уставилась в экран. Но мне вскоре стало понятно, что прочитать что-либо она не в состоянии. И без того не слишком большие буквы с портрета на крохотном экране телефона становились вообще трудноразличимыми закорючками.

– Может, всё же объединим наши усилия? – положил я копию текста на столик. Что толку думать в одиночку? Знаешь русскую пословицу? Одна голова хорошо, а две лучше!

– Ладно, – раздраженно захлопнула телефон Сандрин, – давай размышлять совместно. Знаешь, что меня прежде всего зацепило?

– Сгораю от любопытства.

– Довольно откровенный намёк на нечто золотое, причём такое, что спрятано в некоем тайном месте.

– И где же этот намёк? – пододвинул я ей исписанный билет.

– Да вот же, – постучала она пальцем по бумажке, – в предпоследнем куплете. Послушай: – «Не мешкай боле, вот она! Могила рыцаря д’Ора». Рыцаря д’Ора! – с нажимом повторила она. То есть рыцаря, которого зовут «Золото»! А слово «могила» говорит о том, что это именно выкопанная в земле яма, а не естественная пещера или, допустим, древесное дупло.

– И это всё? – удивился я. Да это просто ерунда! Для красного словца чего только не напишешь. К тому же яснее ясного, что твой прадедушка был ещё тот стихоплёт. Может быть, он и брал пример со знаменитых поэтов своего времени, но делал это не слишком умело.

– Но согласись, – замахала Сандрин перед моим носом пальчиком, – там и других намёков предостаточно. Взять первые же строки. О чём он пишет, когда говорит о семи недвижных телах на берегу реки? Совершенно понятно, что речь идёт о тех семи бочонках, которые были вынуждены оставить французские гренадеры! Да, и кстати, поясни мне пожалуйста значение слова «внемлить». Что означает этот призыв – «внемли слов моих».

– Внемлить, – напряг я все свои мозговые извилины, – слово довольно старое и почти вышедшее из употребления. Оно, на мой взгляд, означает, понимать чьи-либо слова к действию, изъявить готовность следовать им.

– Ага, – обрадовалась Сандрин, – вот оно как! Значит, в своём небольшом стихотворном сочинении дедушка Константин прямо рекомендует следовать его словам неукоснительно. Иными словами он призывает уж если не саму Лидию, то её сына точно, ехать в указанное им место! Ехать для того чтобы всё же отыскать спрятанное золото!

– Я так понимаю, что перед 2-й мировой он был твёрдо уверен в том, что какая-то часть того золота всё ещё лежит в некоем тайнике! – обрадовано воскликнул я. Но как же понимать вот эти строки. На север Невель, дом родной…, он же в то время во Франции проживал, а не в каком-то там Невеле!

– Но ранее-то он жил на территории России! – с жаром возразила Сандрин.

– Ты считаешь, что именно поэтому он мог назвать этот город родным домом? – усомнился я. Впрочем, тебе виднее, ты же изучала родословную своих родственников.

– А ведь и действительно, – обхватила щёки ладонями француженка. Никак Константин Олегович не мог написать о том, что именно Невель его родной дом. Ведь семья его отца жила в Колпино, вплоть до эмиграции, вернее сказать, бегства. Но…, тот же Владимир Ивицкий, или его сын Алексей вполне могли называть Невель своим домом! Ведь не зря же дело о нападении в имении Костюшки вел полицейский чин именно из того города!

– Действительно, – озадаченно шлёпнул я себя по лбу, – как же я мог позабыть этот момент! Так может и стихи эти вовсе не Константина. Да, да, именно так и получается! Вот оттого они так коряво звучат для современного уха. Ведь их наверняка написали задолго до его рождения. Может быть, их некогда сочинил его дед, или даже прадед. Он же их только помнил, заучив по какому-то не дошедшему до нас источнику. Но когда над всем их родом возникла реальная опасность, ввиду приближения мировой войны, он поделился этим знанием с сестрой.

– Наверняка ещё и с младшим братом поделился! – с тоской в голосе добавила Сандрин.

– Точно, точно, – поддержал я её, – он запросто мог это сделать!

– Давай тогда подведём некоторые итоги нашей поездки, – предложила она, вожделенно поглядывая на кулёк с едой. Первое, – подняла она вверх большой палец левой руки, – мы можем быть уверены в том, что вплоть до Второй мировой значительная часть клада гренадера всё ещё не была востребована. Второе, – выставила она и указательный палец, – вероятность того, что они всё ещё находятся вблизи города Невеля, составляет примерно 66 процентов из ста!

– Что так?

– Это же естественно, – выложила Сандрин из пакета три пирожка. Весьма вероятно, что о нашем кладе знали всего трое. Сам Константин, – подвинула она ко мне один из них. Его сестра Лидия, – второй комочек теста последовал вслед за первым. И младший брат Мартэн, – третий пирожок был накрыт её ладонью, но с места не сдвинулся. Первые два человека никак не могли извлечь золото. Сам Константин погиб на войне, а Лидия, как мы недавно узнали, не занималась поисками. Трудности послевоенной жизни, всевозможные переезды, преждевременная смерть мужа…, нет, ей было не до того. К тому же она могла позабыть о той карточке или попросту не принять всю эту историю всерьёз. А вот с Мартэном Олеговичем дело обстоит несколько сложнее.

– Что, есть какие-то сведения о том, что он занимался этим делом?

– В том-то и дело, что нет. Повторюсь, что его имя как-то совершенно исчезает из нашей семейной историографии. Но поскольку происходит это именно во время войны, – задумалась Сандрин, – то можно даже предположить, что дедушка Мартэн каким-то образом сотрудничал с немцами. Может быть, даже воевал на их стороне!

– А не мог он поступить на службу немцам и попроситься в СССР, чтобы, так сказать, под шумок заняться поисками золота?

– Теоретически мог, хотя осуществить такой план было очень непросто, – задумчиво проронила девушка. Но ты прав. Я как-то читала, что существовал особый, укомплектованный в основном французами корпус, который намеревался взять Москву в 41-м году. Но, честно говоря, слишком мало об этом знаю. Вот именно поэтому, – указала она на лежащий в стороне от прочих пирожок, – я и говорю о том, что вероятность того, что клад всё ещё не найден, составляет только 66 процентов, то есть примерно две трети.

– Ну-у, что ж, – философски заметил я, – Остап Бендер взялся за поиски сокровищ мадам Петуховой куда как с меньшими шансами на успех и всё же практически отыскал их!

– Кто такой господин Бендер? – выказала полное незнание классики советской литературы Сандрин.

– Главный персонаж очень смешной и остроумной книги, – пояснил я, – написанной ещё при Сталине. По сюжету авантюрист и бездомный бродяга по фамилии Бендер тоже занимался поисками фамильных сокровищ одной богатой женщины. Причём те были спрятаны в сиденье одного из двенадцати стульев…

– А стулья случайно развезли по разным городам? – мигом подхватила Сандрин. Я что-то такое слышала, просто не знала, что это именно русская история. Может быть, ты принесёшь мне чая, – проникновенно заглянула она в мои глаза, – а я пока переоденусь?

Естественно, что именно я отправился за чаем, рассуждая про себя о том, каким образом столь юным девчонкам удается так ловко крутить зрелыми мужиками. После довольно позднего ужина, мы не стали дальше разбираться с эпистолярным наследием Константина Ивицкого, а завалились спать. Всё же согласитесь – длительные поездки выматывают куда как больше, нежели привычное хождение на работу. К тому же, мы сразу решили, что с определением точного места захоронения каждый будет разбираться индивидуально, чтобы не было взаимного влияния, и не повторялись возможные ошибки. Когда же идеи насчёт конкретного района созреют и оформятся, можно будет легко обменяться мнениями и незамедлительно выехать в новый район поисков.

– Но, наверное, будет непросто найти сам тайник? – вдруг поинтересовалась француженка, приподняв голову с подушки. Лично у меня на этот счёт нет и малейшего опыта. А вдруг он так же зарыт глубоко в землю?

– Уж, что-что, а отыскать большую массу металла нам не составит особого труда! – самонадеянно похвалился я, мигом вспомнив о нашем грандиозном поисковом приборе. Уж если мы отыскали одну монетку на Дрисвяте, то найти несколько десятков тысяч их будет совсем несложно!

Сандрин посмотрела на меня, как на спасителя отечества и от её взгляда моё самомнение и значимость раздулись, словно на дрожжах. С этим чувством я и проснулся, когда проводница принялась расталкивать немногочисленных обитателей купейного вагона. По-военному быстро скатав постель, я в качестве жеста доброй воли не только скопировал текст стихотворного произведения для своей спутницы, но и напоил её ещё полусонную свежезаваренным чаем.

Мы очень мило расстались с Сандрин прямо на вокзале, клятвенно пообещав друг с другом связаться в течение ближайших трёх дней. Собственно на трёх днях настоял именно я. Ведь я пока всецело зависел от своих работодателей, и свои дальнейшие действия следовало как-то обговорить с начальством. Заодно мне было просто необходимо встретиться с Михаилом и обсудить создавшуюся ситуацию. И, кроме того, мне ещё предстояло добраться до Москвы, туда, где я мог воплотить свои обширные планы в жизнь.

* * *

Поскольку делать в дороге было совершенно нечего, я выучил послание Константина наизусть. Это давало мне известные преимущества, поскольку бумажку можно легко потерять, а память остаётся с человеком практически всегда. Едва же переступив порог своей квартиры, первым делом набрал номер Михаила.

– А, это ты, – приветствовал он меня, – где пропадал? Я тебе вчера весь день звонил, и всё без толку.

– Мотался в Петербург, – похвастался я, – а затем и в город Браслав.

– Браслав, – недоумённо повторил Воркунов, – это ещё где? В Польше что ли?

– Нет, в Белоруссии! – поправил я его, менторским тоном, позабыв, что сам узнал о таком городе всего два дня назад.

– И что ты там делал?

– Не поверишь, но именно в этом богом забытом городке мне удалось отыскать доказательство того, что клад гренадера находился в целости и сохранности вплоть до начала Второй мировой войны!

– Так может быть он цел и до сих пор? – радостно завопил Михаил с такой силой, что я торопливо отвёл трубку от уха.

– Может и цел, – охладил я его пыл, когда он несколько успокоился, – но так это или нет, нам как раз и предстоит выяснить.

– Когда же?

– Предлагаю встретиться завтра у меня и обсудить этот вопрос поподробнее. До семи я точно буду на работе, а позже этого часа жду тебя в гости с пивом!