Начальник Московского охранного отделения С.В.Зубатов не смотрел на сотрудничество как на простую куплю и продажу, а видел в нем дело идейное и старался это внушить офицерам. Учил он также относиться к сотрудникам бережно.

"Вы, господа, – говорил он, – должны смотреть на сотрудника как на любимую женщину, с которой вы находитесь в нелегальной связи. Берегите её, как зеницу ока. Один неосторожный ваш шаг, и вы её опозорите. Помните это, относитесь к этим людям так, как я вам советую, и они поймут вас, доверятся вам и будут работать с вами честно и самоотверженно. Штучников гоните прочь, это не работники, это продажные шкуры. С ними нельзя работать. Никогда и никому не называйте имени вашего сотрудника, даже вашему начальству. Сами забудьте его настоящую фамилию и помните только по псевдониму.

Помните, что в работе сотрудника, как бы он ни был вам предан, и как бы честно ни работал, наступит момент психологического перелома. Не прозевайте этого момента. Это момент, когда вы должны расстаться с вашим сотрудником. Он больше не может работать. Ему тяжело. Отпускайте его. Расставайтесь с ним. Выведите его осторожно из революционного круга, устройте его на легальное место, исхлопочите ему пенсию, сделайте все, что в силах человеческих, чтобы отблагодарить его и распрощаться с ним по-хорошему.

Помните, что перестав работать в революционной среде, сделавшись мирным членом общества, он будет полезен и дальше для государства, хотя и не сотрудником, будет полезен уже в новом положении. Вы лишаетесь сотрудника, но вы приобретаете в обществе друга для правительства, полезного человека для государства".

Благодаря таким взглядам Зубатова, работа по розыску приобретала интересный характер. Проводя эти взгляды в жизнь, Зубатов сумел поставить внутреннюю агентуру на редкую высоту. Осведомлённость отделения была изумительной. Заниматься революционной работой в Москве считалось безнадёжным делом.

Красиво и убедительно говорил Зубатов, готовя из офицеров будущих руководителей политического розыска, но воспринять сразу эту государственную точку зрения на внутреннюю агентуру им было трудно. Они принимали, как бесспорные, все советы относительно сотрудника, и все-таки последние в глазах офицеров были предателями по отношению к своим товарищам.

Правой рукой Зубатова был Евстратий Павлович Медников, человек в то время лет пятидесяти. Он заведовал агентами наружного наблюдения, или филёрами, которые, наблюдая на улице за данными им лицами, выясняли наружно, что те делали, с кем встречались и какие места посещали. Наружное наблюдение развивало данные внутренней агентуры.

Медников был простой, малограмотный человек, старообрядец, служивший раньше полицейским надзирателем. Природный ум, смётка, хитрость, трудоспособность и настойчивость выдвинули его. Он понял филерство как подряд на работу, прошёл его горбом и скоро сделался нарядчиком, инструктором и контролёром. Он создал в этом деле свою школу – Медниковскую, или, как говорили тогда, «Евстраткину школу». Свой для филёров, которые в большинстве были из солдат уже и тогда, он знал и понимал их хорошо, умел разговаривать, ладить и управляться с ними.

Двенадцать часов ночи, огромная низкая комната с большим дубовым столом посредине полна филёров. Молодые, пожилые и старые, с обветренными лицами, они стоят кругом по стенам в обычной позе – расставив ноги и заложив руки назад.

Каждый по очереди докладывает Медникову данные наблюдения и подаёт затем записку, где сказанное отмечено по часам и минутам, с пометкой израсходованных по службе денег.

– А что же Волк? – спрашивает Медников одного из филёров.

– Волк, Евстратий Павлович, – отвечает тот, – очень осторожен. Выход проверяет, заходя куда-либо, также проверку делает и опять-таки на поворотах, и за углами тоже иногда. Тёртый…

– Заклёпка, – докладывает другой, – как заяц бегает, никакой конспирации… Совсем глупый…

Медников внимательно выслушивает доклады про всех этих Заклёпок, Волков, Умных, Быстрых и Галок – так по кличкам назывались все проходившие по наблюдению. Он делает заключения, то одобрительно кивает, то высказывает недовольство.

Но вот он подошёл к филёру, любящему, по-видимому, выпить. Вид у того сконфуженный; молчит, точно чувствует, что провинился.

– Ну что же, докладывай! – говорит иронически Медников. Путаясь и заикаясь, начинает филёр объяснять, как он наблюдал с другим филёром Аксёновым за Куликом, как тот зашёл «на Козихинский переулок, дом 3, да так и не вышел оттуда, не дождались его».

– Так-таки и не вышел, – продолжает иронизировать Медников.

– Не вышел, Евстратий Павлович.

– А долго ты ждал его?

– Долго, Евстратий Павлович.

– А до каких пор?

– До одиннадцати, Евстратий Павлович.

Тут Медников уже не выдерживает больше. Он уже знает от старшего, что филёры ушли с поста в пивную около семи часов, не дождавшись выхода наблюдаемого, почему он и не был проведён дальше. А у Кулика должно было состояться вечером интересное свидание с приезжим, которого надо было установить. Теперь этот неизвестный приезжий упущен.

Побагровев, Медников сгребает рукой физиономию филёра и начинает спокойно давать зуботычины. Тот только мычит и, высвободившись, наконец, всхлипывает:

– Евстратий Павлович, простите, виноват!

– Виноват, мерзавец, так и говори, что виноват, говори прямо, а не ври! Молод ты, чтоб мне врать! Понял?

Это расправа по-свойски. Что происходило в филёрской, знали только филёры да Медников. Там и награды, и наказания, и прибавки жалованья, и штрафы…

Просмотрев расход. Медников произносил обычно: «Ладно, хорошо». Найдя же в счёте преувеличения, говорил спокойно: «Скидай полтинник, больно дорого платишь извозчику, скидай!» И филёр «скидал», зная, что во-первых, Евстратий Павлович прав, а во-вторых, все равно споры бесполезны.

Кроме своих филёров, при Московском охранном отделении был ещё летучий филёрский отряд, которым тоже ведал Медников. Этот отряд разъезжал по России, разрабатывая агентурные сведения Зубатова или департамента.

То была старая медниковская школа. Лучше его филёров не было, хотя выпивали они здорово и для всякого постороннего взгляда казались недисциплинированными и неприятными. Они признавали только Медникова. Мёдниковский филёр мог пролежать в баке над ванной (что понадобилось однажды) целый вечер, мог долгими часами выжидать на жутком морозе наблюдаемого с тем, чтобы провести его затем домой и установить, где он живёт; он мог без багажа вскочить в поезд за наблюдаемым и уехать внезапно, часто без денег, за тысячи вёрст; он попадал за границу, не зная языков, и умел вывёртываться.

Его филёр стоял извозчиком так, что самый опытный и профессиональный революционер не мог бы признать в нем агента. Умел он изображать из себя и торговца спичками, и вообще лоточника. При надобности мог прикинуться и дурачком, и поговорить с наблюдаемым, якобы проваливая себя и своё начальство. Когда же служба требовала, он с полной самоотверженностью продолжал наблюдение даже за боевиком, зная, что рискует получить на окраине города пулю или удар ножом, что и случалось.

Единственно, чего не было у медниковского филёра, это сознания собственного профессионального достоинства. Он был отличный специалист-ремесленник, но не был проникнут тем, что в его профессии нет ничего зазорного. Этого Медников им привить не смог. В этом отношении провинциальные жандармские унтер-офицеры, ходившие в штатском и исполнявшие обязанности филёров, стояли много выше, понимая своё дело как государственную службу. Позже и штатские филёры, подчинённые жандармским офицерам, воспитывались именно в этом духе, что облагораживало их службу и много помогало делу.

Во всех раскрытиях Московского отделения роль наружного наблюдения была очень велика.

Имелся в отделении свой хороший фотограф и расшифровщик секретных писем, а также и свой учёный еврей, который знал все по еврейству, что являлось при работе в черте оседлости большим подспорьем. Была, наконец, и ещё одна фигура, прогремевшая позже в революционном мире, чиновник для поручений E.П. Меньшиков, когда-то, как говорили, участник одной из революционных организаций, попавший затем в отделение и сделавший в нем, а после и в Департаменте полиции, большую чиновничью карьеру.

Угрюмый, молчаливый, корректный, всегда холодно-вежливый, солидный блондин в золотых очках и с маленькой бородкой, Меньшиков был редкий работник. Он держался особняком. Он часто бывал в командировках, будучи же дома «сидел на перлюстрации», т. е. писал в Департамент полиции ответы на его бумаги по выяснениям различных перлюстрированных писем. Писал также и вообще доклады департаменту по данным внутренней агентуры.

Меньшиков знал революционную среду, и его сводки о революционных деятелях являлись исчерпывающими. За ним числилось одно большое дело. Говорили, что в те годы департамент овладел раз явками и всеми данными, с которыми некий заграничный представитель одной из революционных организаций должен был объехать ряд городов и дать группам соответствующие указания. Меньшикову были даны добытые сведения и, вооружившись ими, он в качестве делегата объехал по явкам все нужные пункты, повидался с представителями местных групп и провёл начальническую ревизию. Иными словами, успешно разыграл революционного Хлестакова.

Позже, взятый в Петербург, в департамент, прослуживший много лет на государственной службе, принёсший несомненно большую пользу правительству, он был уволен директором департамента Трусевичем. Тогда Меньшиков, находясь за границей, начал опубликовывать те секреты, которые знал.

Приём в розыскные учреждения лиц, состоявших ранее в революционных организациях, являлся, конечно, недопустимым. Слишком развращающе действовала подпольная революционная среда на своих членов беспринципностью, бездельем, болтовнёй, чтобы из неё мог выйти порядочный чиновник. Он являлся или скверным работником или предателем интересов государства во имя партийности и революции.

Были, конечно, исключения, но они являлись именно исключениями.

Но раз правительство это допускало, то исправление ошибки таким хирургическим способом, к которому прибегал Трусевич, приносило лишь новый вред тому же правительству.