После ареста Михайлова руководство террором полностью взял на себя Желябов. Он разработал новый план покушения на царя.

На углу Невского проспекта и Малой Садовой у сырной лавки должна быть заложена мина. Если взрыв не совпадёт с моментом проезда царской кареты, то в запасе будут четыре бомбометателя. Если же и у них сорвётся, то из толпы должен броситься Желябов и поразить царя кинжалом. Если с Желябовым что-то случится, его заменит М.Тригони.

Но Тригони-то как раз попался первым. Его выследили, и когда к нему пришёл Желябов, их взяли обоих. Как только террористов ввели в канцелярию градоначальника, товарищ прокурора воскликнул: «Желябов, да это вы!» Он его знал по Одессе, когда тот привлекался по делу 193-х.

Казалось бы, покушение не состоится. Но после Желябова осталась его гражданская жена Софья Перовская. Её биографы – Тихомиров, невестой которого она была когда-то, и Степняк-Кравчинский – отдавая должное воле и характеру Перовской, не могли не отметить в ней скрытность, озлобленность, упрямство и грубость, бессердечие и жестокость.

На конспиративной квартире, где жили Фигнер с Исаевым, собрался исполнительный комитет: Перовская, Фроленко, Лебедева и другие.

По воскресеньям царь ездил в Михайловский манеж на развод. Оттуда он возвращался по Екатерининскому каналу. На повороте к каналу, как приметила Перовская, кучер придерживает лошадей, и они идут почти шагом.

Три с половиной месяца ежедневно наблюдался царский маршрут.

Итак, исполнительный комитет собрался, назавтра было воскресенье, Михайлов с Желябовым арестованы.

Подкоп на Малой Садовой был сделан, но мина ещё не заложена. Исаев заверил, что за этим дело не станет.

Решено было заложить мину и снабдить бомбами метальщиков. План Желябова действовал.

Всю ночь на квартире Фигнер техники Кибальчич, Исаев, Суханов и Грачевский готовили бомбы.

В восемь утра Перовская унесла две – вполне готовых – на другую конспиративную квартиру, где жили Геся Гельф-ман и Н.Саблин. Чуть позже пришли метальщики – Рысаков, Гриневицкий, Тимофей Михайлов и Емельянов – все молодые люди.

Появился Кибальчич с двумя остальными бомбами.

Перовская начертила план и каждому метальщику указала место.

Будет, нет ли взрыв на Малой Садовой – все равно метальщики должны быть наготове.

Рысаков будет стоять у Екатерининского сквера, Емельянов – на углу Невского и Малой Садовой.

На противоположной стороне этой улицы у Манежной площади будут более опытные Гриневицкий и Тимофей Михайлов.

Все отправились по местам. Пошла и Перовская. В сырной лавке на Садовой тоже были готовы. Фигнер писала:

"В 10-м часу ко мне пришёл тот, который был избран сомкнуть в магазине электрический ток (Ю.Богданович). Я с удивлением увидела, что из принесённого свёртка он вынимает колбасу и бутылку красного вина и ставит на стол, приготовляясь закусывать. В том возбуждении, в каком я находилась после нашего решения и бессонной ночи, проведённой в приготовлениях, мне казалось, что ни есть, ни пить невозможно. «Что это?.. – почти с ужасом спросила я, видя материалистические намерения человека, обречённого почти на верную смерть под развалинами от взрыва. „Я должен быть в полном обладании сил“, – спокойно ответил товарищ и, невозмутимый, принялся за еду…»

Император, как обычно по воскресеньям, отправился в манеж, но не поехал по Невскому и Малой Садовой. Перовская это сразу уловила и дала сигнал метальщикам, которые переменили места. Как их не определила охрана, контролировавшая проезд по каналу, – непонятно. Вероятно, совсем обленились.

Император смотром остался доволен и в хорошем настроении проехал в Михайловский дворец к великой княгине Екатерине Михайловне, где позавтракал. Через полчаса его карета проехала Инженерную улицу и повернула на набережную Екатерининского канала. Два казака скакали впереди, остальные с боков.

Набережная была пустынна: несколько агентов полиции, три сторожа Михайловского дворца, подметавших тротуар. 14-летний мальчик-мясник отдал царю честь, как и два Преображенских гвардейца. Им навстречу прошёл военный фельдшер, а за ним молодой человек маленького роста в шапке из выдры. В руках он что-то нёс, завёрнутое в салфетку. Это был Рысаков. У Тимофея Михайлова не хватило духу поднять руку на царя, и он ушёл. Таким образом, Рысаков оказался первым на пути Александра. Шагах в тридцати от-него стоял прислонившись к решётке Гриневицкий, а подальше Емельянов.

Карета и Рысаков поравнялись. Рысаков взмахнул рукой и бросил бомбу под ноги лошадям. Казак, сидевший на козлах, конвойный и мальчик упали, раненые. Император вышел из кареты: «Схвачен ли преступник?» Казаки уже держали Рысакова, вынув из его карманов револьвер и кинжал.

Полицмейстер Дворжицкий умолял государя скорее ехать. Но Александр медлил. А к нему тем временем приближался Гриневицкий. Вот уже в трёх шагах. Гриневицкий поднял бомбу и швырнул её между ними.

Взрыв был оглушителен. Вверх взметнулись клочья одежды, снег. Когда дым рассеялся, на земле оказалось множество раненых. Император, без фуражки, полусидел, прислонившись к решётке канала, опершись руками о панель набережной. Лицо его было в крови, ноги раздроблены… От шинели остались одни окровавленные куски. Рядом лежал истекающий кровью Гриневицкий.

Емельянов ничем не мог ему помочь, ему пришлось вместе с другими укладывать императора в сани.

Скоро в Зимний дворец приехал цесаревич Александр Александрович, другие члены царской фамилии, министры, сенаторы и пр. В кабинет умирающего императора вошёл протоирей придворного собора… В половине четвёртого пополудни Александр II, не приходя в сознание, скончался.

А в четыре на конспиративной квартире собрался исполнительный комитет, и теоретик партии Тихомиров написал прокламацию о 1 марта.

А. Тырнов, тоже участвовавший в подготовке покушения – он отслеживал маршрут царя, – рассказывал:

"3 марта мы шли с Перовской по Невскому проспекту. Мальчишки-газетчики шныряли и выкрикивали какое-то новое правительственное сообщение о событиях дня: «Новая телеграмма о злодейском покушении!» Толпа раскупала длинные листки. Мы тоже купили себе телеграмму. В ней сообщалось, что недавно арестованный Андрей Желябов заявил, что он организатор дела 1 марта. До сих пор можно ещё было надеяться, что Желябов не будет привлечён к суду по этому делу. Хотя правительство и знало, что он играет крупную роль в делах партии, но для обвинения по делу 1 марта у него не могло ещё быть улик против Желябова. Из телеграммы было ясно, что участь Желябова решена.

Даже в этот момент, полный страшной для неё неожиданности, Перовская не изменила себе. Она только задумчиво опустила голову, замедлила шаг и замолчала. Она шла, не выпуская из нерешительно опущенной руки телеграммы, с которой она как будто не хотела расстаться. Я тоже молчал, боялся заговорить, зная, что она любит Желябова.

На моё замечание: «Зачем он это сделал», – она ответила: «Верно, так нужно было».

Действительно, судебный процесс, где обвиняемым был бы один юный Рысаков, выглядел для партии бледно. И вот Желябов пытается нарисовать перед взором властей некую сверхтаинственную организацию с массой разветвлений в провинции, с боевыми дружинами. Он сочиняет, что на цареубийство вызвалось 47 человек. Себя Желябов называет лишь агентом, близким к исполнительному комитету, который правительству никогда не настигнуть.

Меткую характеристику ему дал прокурор. «Когда я составлял себе, на основании дела, общее мнение, общее впечатление о Желябове, – говорил Н.Муравьёв, – он представлялся мне человеком, весьма много заботящимся о внешней стороне, о внешности своего положения… Я вполне убедился, что мы имеем перед собой тип революционного честолюбца…»

Перовской, страстно любящей Желябова, не могла не прийти мысль о его освобождении. Она искала возможность проникнуть в окружной суд, где будет заседание, заставляла своих подчинённых искать свободную квартиру возле III Отделения, чтобы при вывозе Желябова из ворот отбить его. Ничего не получилось.

Начались аресты. Народовольцев арестовывали неожиданно, даже на улицах Это уже давали сведения Окладский и Рысаков. Да, Николай Рысаков, бросивший на Екатерининском канале первую бомбу.

Ему было всего 19 лет. Наивный провинциал из Олонецкой губернии, впервые о революционных идеях он услышал от учителя уездной школы, сосланного нигилиста. Рысакову удалось поступить в горный институт, где, как нуждающийся, он постоянно получал денежную помощь. Видимо, черт свёл его с Желябовым, наслушавшись которого, Рысаков бросил ученье, вступил в народовольцы и готовился стать агитатором среди рабочих. Желябов платил ему ежемесячно 30 рублей. В свой медвежий угол, к родителям, он отписывал, что прилежно учится и, дай Бог, будет горным инженером.

«Утверждаю только, – писал в своих показаниях Рысаков – что не будь Желябова, я бы далёк был от мысли принять участие не только в террористических актах, но и в последнем покушении, лишённом для меня той окраски, которою окрашены прочие действия партии. Отношения к другим лицам партии в данном вопросе вовсе безынтересны: ни Перовская, ни Котик, никто из них не мог овладеть настолько моими мыслями, чувствами и стремлениями, как Желябов…»

Рысакову трудно было свыкнуться с мыслью, что он – цареубийца. Все шло как-то непроизвольно, само собой, вроде игры в казаки-разбойники. И вдруг – кровь, трупы людей, тюремная камера. Рысаков просто не понимал, как все произошло.

А. Л.Тырнов рассказывает об очной ставке в Департаменте Полиции:

«У стола сидел Рысаков и при моем появлении повернулся ко мне лицом. Когда его ещё вели по двору, мне удалось уловить его настроение. Он шёл какими-то равнодушными, точно не своими шагами, переводя глаза с предмета на предмет, с мучительным безразличием человека, для которого все счёты с жизнью кончены… Но когда мне пришлось остановиться в каких-нибудь двух шагах от него и когда глаза наши встретились, тут только я увидел весь ужас его состояния. Лицо его было покрыто сине-багровыми пятнами, в глазах отражалась страшная тоска по жизни, которая от него убегала. Мне показалось, что он уже чувствует верёвку на шее».

Рысаков выдал конспиративную квартиру, откуда он уходил на покушение. Там стали отстреливаться. Дверь выломали: на полу лежал застрелившийся хозяин – это был Саблин. Кроме него, в квартире оказалась Геся Гельфман.

Все сегодня слышали о Перовской, но почти никто не знает, что рядом с ней на эшафоте должна была стоять и молодая некрасивая еврейка, так смешно говорящая по-русски.

Революционное движение неустанно пополнялось за счёт выходцев из еврейских местечек Украины и Белоруссии.

Сонный полесский городок Мозырь дал русскому терроризму Гесю Гельфман. В семье мелкого торговца было пятеро дочерей, Геся – одна из них. Дни текли монотонно: работа по дому, одни и те же лица. Бердичев, куда Геся попала в пятнадцать лет, произвёл на неё грандиозное впечатление. Живя у родственников, она научилась говорить и читать по-русски, чего раньше не умела. У приехавшей киевской портнихи Геся брала уроки шитья и так прожила четыре месяца. Отец в письмах настойчиво звал её в Мозырь. Она приехала, и оказалось, что ей уже подыскали мужа, скоро и свадьба.

За неделю до свадьбы Геся решилась бежать из дому. Но куда? В Бердичев? Отец найдёт её там. И она вспомнила о своей знакомой киевской портнихе. Значит, в Киев. Больше некуда. Четыре дня добиралась туда, ещё день искала портниху. Та устроила её в швейную мастерскую, помогла снять комнату.

Геся быстро завязывает дружеские отношения с киевской молодёжью: курсистками, студентами. Она готовится поступать на акушерские курсы.

Прочитав роман Чернышевского «Что делать?», Геся загорается созданием швейной артели. Новая мастерская работает успешно.

В Киев приезжают курсистки, учившиеся в Швейцарии. Они быстро организовывают пропагандистский кружок, вовлекая в него Гельфман. Её комната становится местом хранения нелегальной литературы, перевалочным пунктом.

Окончив акушерские курсы, Геся Гельфман, как это было модно в их среде, «пошла в народ», устроившись на полевые работы. Там её и арестовали. 1есю с подругами выдал один новообращённый рабочий.

Судили всего 50 человек народников. Среди них Софья Бардина, Пётр Алексеев… Процесс шёл в Петербурге. Там и пришлось Гельфман отсиживать назначенные ей два года работного дома. Потом её выслали под полицейский надзор в Старую Руссу.

Пробыла она там недолго, самовольно вернулась в Петербург. Народовольцы готовили покушение на генерал-губернатора Гурко. Исполнителем должен был стать Гри-невицкий. Они с Гесей выясняли обстановку, прослеживали маршрут Гурко, изучали его распорядок дня.

Исполком «Народной воли» снял квартиру на Гороховой, Геся поселилась за хозяйку. Там же, под видом мужа, пристроился Владимир Иохельсон. Он занимался химикатами для бомб, Геся развозила нелегальную литературу, встречала приезжих.

Когда в Москве сорвалось покушение на царский поезд, петербургские народовольцы, отложив казнь Гурко, решили сосредоточиться на подготовке к убийству императора Александра П.

На Гороховой поселилась приехавшая из Москвы Перовская.

В личной жизни Геси произошли изменения. Она стала женой нелегала, разыскиваемого полицией, Николая Колоткевича. Вскоре его арестовали.

Покушение состоялось. Александра II убили.

В квартиру, где Геся была с нелегалом Саблиным, полиция пришла через день. Саблин застрелился.

Начали обыск.

– Вы знаете, в квартире бомбы, – сказала Геся.

Она сама брала их и подавала полицейским. Суд на неё обращал мало внимания. Его и общество больше занимали Перовская с Желябовым.

На вопрос, чем Геся занималась в Петербурге, она ответила:

– Революционной деятельностью!

Суд приговорил её, как и Перовскую, Желябова, Михайлова, Кибальчича, к повешению.

Гельфман подаёт заявление о том, что она беременна. Приговор был отложен. Потом его заменили бессрочной каторгой.

У неё родилась девочка, отданная в воспитательный дом. Какова её судьба – неизвестно.

Сама Геся вскоре умерла от случившегося при родах заражения крови.

Мы ещё не сказали Кибальчиче. Он был грустным, меланхоличным человеком. Пропагандой не занимался, если и любил что – так это технику. Происходил он из семьи священника Черниговской губернии, учился немного в инженерном институте, потом в медико-хирургической академии, где и сблизился с социалистами.

В «Народной воле» он занимался исключительно приготовлением динамита и бомб, практически не общаясь с товарищами.

Обратимся ко второму метальщику, скончавшемуся через восемь часов после покушения, – Игнату (Игнатию) Гриневицкому.

Его отец владел небольшим имением на Гродненщине. В семье говорили по-польски. Гриневецкий потом смеялся: «Русские считают меня поляком, а поляки – русским».

Он окончил гимназию в Белостоке и поступил в Петербургский технологический институт. Революционные идеи, носившиеся в воздухе, шляхетский гонор привели его в объятия «Народной воли». Сначала Котику давали мелкие поручения, потом Михайлов нацелил его на пропаганду среди рабочих. Гриневицкий оставил институт, весь отдался подпольной работе.

Идя на убийство, он оставил товарищам что-то вроде политического завещания:

«… Александр II должен умереть. Дни его сочтены. Мне или другому, кому придётся нанести последний удар, который гулко раздастся по всей России и эхом откликнется в отдалённейших уголках её, – это покажет недалёкое будущее. Он умрёт, а вместе с ним умрём и мы, его враги. Это необходимо для дела свободы… Мне не придётся участвовать в последней борьбе. Судьба обрекла меня на раннюю гибель, и я не увижу победы, не буду жить ни одного дня, ни часа в светлое время торжества, но считаю, что своею смертью сделаю все, что должен был сделать…»

Перовскую арестовали 10 марта. Околоточный, взяв хозяйку булочной лавки дома, где жила Перовская, ездил по петербургским улицам. Наконец они её увидели у того же Екатерининского канала. Околоточный подбежал, схватил Перовскую за руки. У террористки мог быть револьвер. Перовская предлагала ему 30 рублей, чтобы он отпустил её.

В марте 1881 года закончился первый этап русского социально-революционного движения. Казалось бы, терроризм победил. Что могло быть, по его понятиям, важнее убийства самодержца? Но победа оказалась призрачной. Народ осудил покушение на государя, а либеральная интеллигенция испуганно затаилась. Мечты о социальном перевороте развеялись как дым. «Народной воле» не оставалось ничего другого, как становиться исключительно на путь террора и путём угроз вымогать у правительства различные уступки. В этом плане показательно письмо исполнительного комитета императору Александру III. Требования, предъявляемые самодержавию, заметно снижаются. Уже просматривается тенденция добиться от правительства некоторого перемирия.

Главные группы «Народной воли» понесли большой урон. Казни, заключение, ссылка и эмиграция обескровили ряды народовольцев. Громких дел нет никаких, а провалы все чаще. Один из народовольцев потом вспоминал:

«В то время в революционных кругах совершались рядом два противоположных процесса. Центр быстро погибал. Прежние руководители исчезли. Другие не успевали развернуться и погибали на корню. На самое ответственное место попадали случайные люди, азартные игроки и даже провокаторы, как Дегаев. И все рушилось. В то же самое время по разным провинциальным захолустьям, в Новочеркасске и Екатеринодаре, в Таганроге и Оренбурге, и в Минске, и в Уфе расцветали местные кружки, как дикие полевые цветы. Они были такие наивные, бесстрашные, на все готовые, но не знали, что делать и куда идти, и все ожидали приказа сверху. Верха уже не было…»

В основном это были кружки учащейся молодёжи, горячей на различные идеи и предположения.

"Типичными чертами такого студенческого образа, – вспоминал известный художник А. Бенуа, – была широкополая мятая шляпа, длинные неопрятные волосы, всклокоченная нечёсаная борода, иногда красная рубаха под сюртуком и непременно плед, положенный поверх изношенного пальто, а то и прямо на сюртук. Нередко лицо студента было украшено очками, и часто эти очки были тёмными. Именно такие фигуры с тёмными очками казались мамочке особенно жуткими, она в них видела несомненных крамольников и была уверена, что по карманам у них разложены бомбы.

Под пару студентам были курсистки – явление для того времени новое и носившее довольно вызывающий характер. Для типичной курсистки полагалась маленькая шапочка, кое-как напяленная, неряшливо под неё запрятанные, непременно остриженные волосы, папироска во рту, иногда тоже плед, сравнительно короткая юбка, а главное, специфически вызывающий вид, который должен был выражать торжество принципа женской эмансипации. В нашем семейном быту не было ни таких студентов, ни типичных курсисток, но мы их видали на улице в большом количестве. К тому же под студентов и курсисток «гримировалась» и вообще вся «передовая» молодёжь, а быть не передовым считалось позорным… Это была мода дня!"

Одни отрицали прежнюю централизацию и ратовали за федералистический подход, выборный исполнительный комитет. Другие видели выход в большем сближении с народом, вовлекая того в фабричный и аграрный террор. Возник даже кружок террористов-конституционалистов.

Кое-кто из энтузиастов ездил по России, пытался соединить эти разрозненные группки, но воскресить «Народную волю» было уже невозможно.

Завершающим штрихом её угасания явился арест Натана Богораза и Захара Когана в 1887 году, аресты по их связям в Москве и Туле и ликвидация подпольной тульской типографии, выпустившей последний «Листок Народной воли».