#26.

В ночь с субботы на воскресенье он не спал и ворочался в предвкушении встречи с Алиной.

Он по-детски переживал, как бы что-нибудь не пошло наперекосяк. Его предыдущие отношения случались ради секса и на восемьдесят процентов из него состояли, а тут ожидалось нечто иное, новое. Он не мог сводить Алину в ресторан, кино, на набережную, и должен был полагаться только на собственные силы, небогатую фантазию и личное обаяние.

Побрился, причесался, умылся под бодрящим холодным душем – после групповой фотографии о горячей воде не было ни слуху, ни духу. Выстирал одежду и готовился предстать перед Алиной при полном параде. К сожалению, утюга так и не нашел, но и без него пиджак смотрелся лучшей альтернативой спецодежде.

Погляделся в зеркало, чего никогда не делал – когда бреешься, не считается. Все-таки прав Виталик, смазливость имеется, хотя за последние месяцы проявились морщины на лбу и тоска в глазах.

Попросил бригадира прикупить свечей, но тот отказался, мол, свечи на фабрике не положены и нарушают пожарную безопасность. Да и зачем нужны свечи, если электричество есть? Это же производство, а у них собственный фабричный генератор имеется.

В воскресенье проснулся в пять утра, хотя встретиться условились в девять. Уговаривал себя подремать, но пребывал в сильном возбуждении и не мог думать ни о чем, кроме предстоящего свидания, поэтому к медпункту подошел за полчаса до назначенного часа. Алина была на работе.

– Ой, слишком рано! – встревожилась она. – Посиди здесь, я мигом, со Светкой договорюсь, чтобы прикрыла…

Алина усадила его на табурет в помещении, похожем на кладовую для лекарств, и убежала, оставив нюхать жуткую смесь медицинских запахов. Когда ему надоело, и он собирался выйти из унизительного заточения, чтобы выразить недовольство, Алина вернулась.

– Пойдем, пока никто не хватился, – сказала она и потянула непонимающего Коренева наружу. На улице она попросила не буйствовать, не приставать, и внимания не привлекать, а иначе им запретят видеться.

– Какие-то странные у вас порядки, как я погляжу, – проворчал он, но пообещал ничего подозрительного не делать.

Алина потянула его на прогулку.

– У нас есть одно место тихое и красивое, я покажу, тебе понравится.

Он удивился, но промолчал. За время, проведенное на фабрике, примечательных мест ему не встречать не доводилось – сплошная серость и безнадега. Едва отправились в путь, как навстречу попался Подсыпкин. Алина при виде его смутилась и спряталась за Кореневым, хотя ей это не помогло – ее выдавали светящиеся рыжие волосы. Впрочем, Подсыпкин внимания на нее не обратил, обрадовавшись Кореневу, словно старому другу.

– А я за вас хлопочу! Добился, чтобы вам работу дали квалифицированную. Начальник цеха так и сказал мне: дескать, пусть работает, где хочет, только ко мне не приставай. А я буду приставать – перестанешь тревожить, ОНИ начинают наглеть, садиться на шею и свешивать ножки, – хвастался Подсыпкин. – Если желаешь чего-то добиться, нужно напоминать о себе. Кстати, было бы неплохо, если бы вы объявили голодовку в знак протеста.

– Не хочу, – ответил Коренев. – Я и так недоедаю, мне все время жрать охота, а в вашей столовой питаться – само по себе подвиг и самопожертвование.

– Жаль, перспективная была идея. Мы бы вам соответствующую моральную поддержку оказали, – расстроился Подсыпкин. – Есть вариант поинтересней. Например, самосожжение. После него на вашу проблему точно обратят внимание. Такого у нас давно не бывало, года три, если память не изменяет.

Самосжигаться Коренев не захотел. Он, конечно, мечтал покинуть фабрику, но сделать это планировал живым, а не в виде пепла в урне.

– Жаль, вы меня прямо-таки огорчаете, – расстроился Подсыпкин. – Подавали большие надежды, а теперь не хотите и пальцем пошевелить ради собственного спасения.

– Шевелить – это одно, а сгореть – совсем другое, – возразил Коренев. Вспомнил об Алине и добавил: – А по поводу фабрики у меня имеются мысли.

– Громкое и самоуверенное заявление с вашей стороны! – заявил Подсыпкин, задетый за живое. – Не у каждого есть мысли. И непонятно, зачем эти мысли вам нужны. Каждый должен заниматься собственным делом – лопатой смолу таскать, чертежи чертить, письма в газеты писать. Думать тоже должен не случайный человек, а специально обученный. Вот, например, зачем вам думать?

– Не знаю, с детства привык, – растерялся Коренев. – Ну, чтобы рождать новые мысли?

Что за бред? Какие мысли-шмысли? Кореневу надоело слушать разглагольствования Подсыпкина и хотелось вернуться к прогулке с Алиной. Она стояла в стороне и подслушивала беседу с широко открытыми глазами.

– Новые мысли? – обрадовался Подсыпкин, словно Коренев попался в удачно расставленные им силки. – Вам старых мало? Думают все, кому не лень, жизни не стало, все думают, а работать некому. Кроме того, с чего вы решили, что ваши мысли правильные? Может, вы неправильно думаете и глубоко ошибаетесь? Думать надо ответственно, а безответственно думать каждый может. Я бы, на вашем месте, предоставил это нелегкое дело профессионалам. Например, мне.

Кореневу стало невмоготу, он перестал слушать Подсыпкина, который развел ромашку со своим «думать-не думать».

– Вы знаете, мы спешим, – сказал он, чтобы избежать продолжения бессмысленной дискуссии. – Можем обсудить варианты моего самосжигания позже при желании.

– О! Алина! – Подсыпкин заметил спутницу Коренева. – А вы какими судьбами? Тоже гуляете?

– Я… – она побледнела и вышла из укрытия.

– Она оказывает мне помощь, – пришел на выручку Коренев. – Соринка в глаз попала.

Подсыпкин посмотрел с них недоверием, хмыкнул и отправился восвояси. Отошел на пару шагов и начал было:

– Кстати, а как ваш…

– Спасибо, не жалуется, – не дала закончить Алина. – Передает пламенный привет.

– Ладно. Ухожу, не прощаюсь. Я к вам на днях загляну на чай.

При этом осталось непонятным, к кому именно он обещал зайти. После его ухода продолжили путешествие и вышли за знакомые пределы изоляторного цеха в места, где Коренев ни разу не бывал даже в те дни, когда бродил по фабрике.

Алина взяла его под локоть, но всю дорогу скромничала и ничего не говорила. Цеха пустовали, но при виде редких прохожих ее рука вздрагивала и сжимались тонкие пальцы на его предплечье.

– Что-то случилось? – спросил, озадаченный ее молчаливостью.

– Нет. Почему ты так решил?

– Какая-то скованная и молчаливая, словно у тебя неприятности.

– Это только кажется. Просто наслаждаюсь тишиной.

Он не поверил объяснению, но промолчал.

Вереница бесконечных серых построек разошлась, и его взору предстал небольшой водоем, огражденный по периметру кованым заборчиком с грубыми кручеными металлическими побегами. Над водой поднимались клубы пара. Зрелище удивило Коренева, привыкшего к скучному однообразию фабрики.

– Сюда сливается горячая вода какого-то цеха, подробностей не знаю, мне техника не нравится, – пояснила Алина. – Говорят, тут рыба водится. К нам один мужчина приходил с вывихом руки. Утверждал, что карпа выловил, но я ему не верю. Он у нас выдумщик известный, ему никто не верит.

Коренев перевесился через ограждение. Поток тепла поднимался с поверхности воды. Алина глядела на клубы пара, словно зачарованная.

– Я же говорила, тут красиво и уютно, – сказала она.

– Правда, – подтвердил он. Это невзрачное место казалось ему сродни курорту.

– Расскажи о себе, – попросила Алина.

– Я все интересное сообщил, – он ненавидел рассказывать о себе. Будто на первом собрании анонимных алкоголиков.

– Тогда давай неинтересное, – не унималась она.

– Детство скучное, обычное, – начал он. – Бегали с пацанами во дворе, заклеивали жвачками дверные скважины раздражающим взрослым, воровали металлолом, сдавали, на вырученные деньги покупали игрушки и сладости. Однажды кто-то узнал, что провода на столбе недействующие, и предложил их срезать, а я в тот день простудился и заболел. Кабели оказались под напряжением и один из пацанов погиб от удара током, а ведь это мог быть я. Дрожь берет.

– Какой ужас! – сказала Алина. Она прижалась к нему, и он почувствовал ее тепло.

– Школа – самое скучное, что может случиться с человеком, поэтому я ничего не запомнил, кроме уроков литературы. Много читал, все интересные книги из библиотеки перетаскал. Решил стать писателем. Есть поговорка: на филологическом факультете готовят профессиональных читателей, профессиональные писатели получаются сами. И я пошел не на филологический, а на журфак.

Алина слушала с интересом.

– В общаге отрывался на полную катушку. Однажды проснулся на железнодорожном вокзале и даже не помнил, как там оказался. Похмелье было жуткое.

– Вам, мужикам, лишь бы напиться! – сказала Алина с укором.

– Ну почему же? Я не пью. По молодости, по глупости случалось, – оправдывался он. Не хватало, чтобы она приняла его за пропойцу. – После выпуска устроился в одну редакцию, надоело, перешел в другую, в другом городе. Потом в третьем.

– Ого, – удивилась Алина. – Что же тебя потянуло на путешествия?

– Не знаю, оно само. Вдруг понимаешь: надо все бросать и переезжать на новое место, а оставаться на старом мочи нет. Прямо физическое отвращение какое-то, словно что-то отвратительное произошло. Хотя на самом деле, вроде бы ничего нехорошего и не случилось…

– Например, убийство Нины Григорьевны?

– Ты запомнила ее имя? – удивился он.

– Мою бабушку так же звали. Она обожала готовить и печь, мы с братом от нее голодными не уходили.

– У бабушек это врожденное, – пошутил Коренев.

– Кому же помешала безобидная старушка? Убить с такой жестокостью…

– Безобидная-то безобидная, – проворчал он, – но временами доставала навязчивыми идеями с женитьбой. Все мне внучку сватала.

– Она красивая?

– Нина Григорьевна?

– Внучка.

– Тамара… Ну, ничего, симпатичная. Мой друг Виталик от нее без ума. Говорит, женился бы, если бы уже не был женат.

– А ты? – спросила Алина.

– А я приехал на фабрику, чтобы найти тебя, – сказал он с показной непринужденностью. Не сообщать же, что решил всю жизнь провести убежденным холостяком и бегает от Ленки, чтобы не получить в ухо.

Наступила очередь Алины смущаться.

– Не надо такие глупости говорить, пусть и приятные, – попросила она. – Ты же не для того на самом деле приехал.

– Не знаю. Может быть, именно за этим, а иначе никакого смысла в поездке нет.

Алина прижалась к нему, но он чувствовал, что она напряжена и встревожена.

– Ты будто о чем-то переживаешь, – сказал он. – Можешь поделиться со мной.

– Не обращай внимания, мелкие неурядицы по работе, – ответила она и улыбнулась, но он продолжал чувствовать, как тревожные мысли снедают ее.

 

#27.

С понедельника началась новая работа, которая оказалась на редкость скучная, хотя поначалу Коренев перерисовывал чертежи с интересом.

Ему не доводилось рисовать тушью, поэтому он опешил, когда в первый рабочий день бригадир вывалил на стол охапку разношерстых инструментов, покрытых царапинами и остатками туши.

– Это что?

– Рейсфедеры, конечно.

Коренев хмыкнул и обозвал себя полным болваном. Его познания в черчении заканчивались на умении заточить простой карандаш школьной точилкой. Обычная отрисовка окружности циркулем казалась ему непосильной задачей – через полуоборот соскакивало острие или изгибалась ножка.

Он взял ближайший к нему рейсфедер, похожий на нож для пиццы, и покрутил в руках, разглядывая загадочный циферблат.

– Ты чего на него вылупился? Думаешь, если пялиться, он сам чертить начнет? – сказал бригадир, видя полный непонимания взгляд Коренева.

– Ничего такого я не думаю. Я с тушью не работал.

– У тебя ж высшее!

– На журфаке мы без черчения обошлись.

– Не умеешь, чего берешься? – пробурчал бригадир. – Понабирают неучей, учи их…

Коренев не выбирал, за него решили.

Открутил крышку чернильницы, заглянул вглубь, оценил беспросветный мрак, ограниченный окружностью горлышка. Оттуда потянуло холодом и безнадегой. Собрался духом и опустил кончик рейсфедера в бездонный колодец флакона.

– Ты чего творишь? – закричал бригадир. – Хочешь мне весь стол в тушь уделать?

Он подскочил, выхватил инструмент и штуковиной, похожей на пипетку, набрал черной жидкости.

– Учись, деревня.

Захотелось вернуться на физический труд – нет ненужных премудростей, и никакой бригадир не орет о твоем неправильном стиле удержания лопаты.

Спустя неделю освоился с инструментами, и тушь перестала подтекать, особенно после того, как он нашел завалившуюся за стол специальную металлическую линейку.

Больше всего он переживал о необходимости рисовать начисто. Когда он что-то красил по дому, краска попадала на одежду, мебель и пол. То же самое он ожидал и от туши, подозревая, что чертежи будут покрыты грязными пятнами. На первых трех листах так и оказалось, но ситуация удивительным образом пошла на поправку, и вскоре он перестал ставить кляксы.

После первых неудачных опытов калька начала походить на рабочие чертежи, а не студенческие поделки. Он приловчился держать рейсфедер под правильным углом и тащить его равномерно для получения четкой линии одинаковой толщины. Эти премудрости плохо описывались словами, их можно было прочувствовать на собственном опыте.

В целом это походило на работу барахлящей техники, с которой умеет обращаться только владелец, за годы выучивший полезные приемы и тонкости. На эту кнопку нужно нажимать ласково, а тот рычажок необходимо поддеть и только потом потянуть до легкого щелчка, которого ты с непривычки в первые разы даже не способен расслышать. Такие вещи не поддаются пониманию и приходят через моторику, движения пальцев и микроскопические напряжения мышц.

Оказалось, что работа – механическая и не требует участия мозга. Поначалу каждая чистая ровная линия воспринималась подвигом, достойным медали и похвальной грамоты, но через неделю или две ощущение рассеялось и превратилось в будничное однообразие.

Бригадир брал очередной лист шуршащей кальки, удовлетворенно хмыкал и уже не сопровождал просмотр едкими комментариями по поводу рук, произрастающих из ненадлежащих мест.

– Растешь, студент! – похвалил он, разглядывая сложный чертеж, на который ушло два дня.

Коренев сначала возгордился, но через время заскучал от однообразия. Для перерисовывания чужих картинок, кроме ловкости рук, ничего не требовалось. Терпение, старательность и полное отсутствие перспектив – вот и весь набор.

Он решил расти над собой и вместо механического перечерчивания вникать в суть оригинала.

И на первом же листе нашел ошибку.

– Тут не сходится… – сказал рассеянно.

– Не может быть, мы годами работаем по этому чертежу. Видишь, какой истрепанный.

– И тем не менее, здесь закралась ошибка, – продолжал настаивать Коренев.

– Вы на своем журфаке турбины изучали? Ты неделю назад чертить не умел.

– Не в этом дело. Глядите, у нас есть девять пластинок по шесть миллиметров.

– Вижу. Ну и?

– А общий размер стоит сорок два, – торжествующе заявил Коренев, гордый своей наблюдательностью.

Бригадир продолжал сохранять спокойствие.

– Все правильно.

– Ну как же?!

Радость открытия ускользала на глазах. Он схватил калькулятор и пощелкал клавишами, нажал на «равно» и вытаращился на результат. Сорок два.

– Как такое может быть? Наверное, сломался.

Бригадир хмыкнул.

– Ничего не сломалось. Можно подумать, ты в тринадцатиричной системе исчисления не работал.

– Как-то не доводилось. Я привык, как в школе: девятью шесть – пятьдесят четыре, – расстроился Коренев и поумерил исследовательский зуд.

Бригадир при тесном общении оказался человеком своеобразным, с вредным характером. Он надевал знаменитые зеленые очки и сквозь них смотрел на обесцвеченный мир. Рабочий день начинал с кружки крепкого чая и в первый день даже вскипятил чайник для Коренева. Впоследствии выяснилось, что тот порыв гостеприимства был единственным.

В дополнение к книгам по механике Коренев набрал горку пособий по черчению рейсфедерами. Книги оказались древними и рассыпались в руках. Если верить обложке, им насчитывалось под сотню лет, то есть они были отпечатаны еще до строительства фабрики. Он подивился, как ему решились выдать антикварные экземпляры. Он боялся прикасаться к желтым листкам, чтобы не повредить, но из вороха книг самая старая оказалась самой полезной и содержала наибольшее число практических сведений об искусстве черчения.

– Научишься, изограф подарю! – пообещал бригадир, чем озадачил Коренева.

В пособиях об изографе не говорилось ни слова. Видимо, эта штука была изобретена позже рейсфедера, и во времена написания пособий ничего похожего в природе не существовало. Спрашивать не стал. Он не хотел в очередной раз показаться неучем, да и бригадир не любил объяснять то, что считал очевидным.

Несмотря на новую работу, пару часов в день приходилось заниматься обслуживанием механизмов, но Коренев не возражал – так он имел возможность проверить теорию на практике.

Ночное происшествие с допросом забылось. Его мысли занимали рейсфедеры и Алина. Он жил в ожидании следующих выходных, чтобы снова ее увидеть.

Воспоминания об Алине сводили с ума. Он представлял ее или в обнаженном виде, или в медицинской форме, или в короткой юбке – в его воображении в любом наряде она была страсть как хороша. Ее неопытность и искренность заводили почище любых эротических фильмов. Он хотел ее куда сильнее, чем Таму или Ленку.

Иногда заходил Подсыпкин и проводил агитационную работу. На фабрике отсутствовало радио и телевидение, но Коренев к потомственному революционеру относился, как к радиоточке: пусть бубнит, все занимательней, чем тосковать в тишине.

– А ваше дело движется, – хвастался Подсыпкин. – Мы подали апелляцию для повторного рассмотрения. Есть небольшая лазейка. Вы не являетесь полноценным работником фабрики и в применении к вам должно действовать иное законодательство.

Коренев не стал расспрашивать, что за зверь это «иное законодательство» и какой срок могут по нему дать. Ему не хотелось заново проходить через унизительную процедуру суда, да и смысла в том не виделось – две трети наказания он отработал и к Новому году его обязаны были выпустить.

– Вы не понимаете, – возражал Подсыпкин. – Это вопрос принципа, чести и достоинства. Справедливость обязана восторжествовать, пусть и с опозданием, но неотвратимо. В назидание последующим поколениям руководителей. Собственные принципы – это самое важное, иначе мы превратимся в беспринципных животных, ведомых жестоким пастухом.

Ну вот, началось! Коренев с досадой дочертил очередной узел. Подсыпкин отличался любовью к философским умствованиям на тему «Как нам обустроить общество». Честному и воинственно настроенному бунтарю в этих теоретических построениях противостояли ОНИ – жадные и беспринципные.

– Да, надо бить по ИХ загребущим рукам, пока ОНИ не залезли по локти в наши с вами карманы. ОНИ ведь не чувствуют отпора и теснят, прижимают к стене, сокращают наши возможности и завинчивают гайки до упора. ОНИ зажрались. С жиру бесятся, им все мало …

Коренев давным-давно подметил за Подсыпкиным нездоровую любовь к слову «зажрались» – революционер употреблял его к месту и не к месту, причем каждый раз противно облизывал пересохшие губы широким языком.

После описаний случаев жадности и притеснений с ИХ стороны начиналась вторая часть агитации – приглашение вступить в ряды соратников Подсыпкина, составляющих грозную силу – альтернативный профсоюз.

– У нас нехватка людей с незапятнанной репутацией. У вас же репутация – незапятнанная?

Коренев пожимал плечами. Если не считать воровства кусачек и попытку бегства, а также того, что из-за него погибло полтора десятка людей, можно с натяжкой принять его за человека с незапятнанной репутацией.

– Хочется верить в вашу честность. Мы ждем вас с распростертыми объятиями в любое время. Бланки заявления на вступление у меня с собой, – добавлял Подсыпкин, демонстрировал бумажки и предлагал их заполнить, но Коренев каждый раз отказывался от предложения, дескать, ему надо время подумать, прежде чем совершать такой ответственный шаг.

– Вы правы, возражать не стану. Такие вещи требуют осознанного решения, – вздыхал Подсыпкин, когда очередные получасовые возвещевания заканчивались ничем.

Иногда при беседах присутствовал бригадир, но в них не участвовал. На потомственного бунтаря в третьем поколении он смотрел с брезгливостью. Подсыпкин, в свою очередь, с пламенными речами обращался исключительно к Кореневу и игнорировал бригадира.

– Мы добьемся повышения вашей зарплаты, – сообщил однажды Подсыпкин и тем самым удивил Коренева.

– Так у меня и нет никакой зарплаты! Только талоны на питание, – Коренев перестал чертить и уставился на бригадира. – Да и то, не каждый день.

– Значит, количество талонов увеличим в два раза, а лучше – в три, – не растерялся Подсыпкин. – Их выделяют много, а в столовой питаются единицы, куда девается вся масса талонов?!

– Тоже мне, вселенский заговор. В вашей столовой из съедобного одни персики.

– Это другой вопрос, безусловно нуждающийся в решении. Кстати, персики – наша заслуга, – Подсыпкин не удержался и похвастался. – Под давлением альтернативного профсоюза нам начали поставлять фрукты. Рабочим нужны витамины и легкие углеводы.

– Поздравляю, – с сарказмом ответил Коренев, утомленный однообразной болтовней с обещанием светлого будущего. – Мне работать надо.

– Вас понял, не буду мешать, ухожу, – засуетился Подсыпкин. – Напоследок, хотел бы вас пригласить на митинг. Мы не знаем, где и когда он пройдет, но могу уверить, мероприятие состоится при любой погоде. Мы пытаемся согласовать его с руководством, но нам оказывают, ссылаясь на разные воображаемые причины. Якобы мы своим митингом Директору аппетит испортим. Конечно, официально они так не пишут, но по секрету говорят.

– Я за вас рад, – сказал Коренев и выпроводил Подсыпкина, который сегодня оказался назойливее, чем обычно.

Митинги, талоны, профсоюзы – от всего этого Коренев был далек. Его мысли занимала Алина и ее юное тело, облаченное в белую форму медсестры. Как в его подростковых фантазиях, которые решили сбыться в неожиданном месте в неподходящее время.

 

#28.

Со времени последнего свидания, закончившегося романтической прогулкой от ставка к медпункту с робким поцелуем на прощание, похолодало и стало не до мероприятий на свежем воздухе, поэтому следующую встречу назначили у Коренева в вагончике.

Готовясь к свиданию, принялся наводить порядок для создания романтичной атмосферы – вымыл грязную вагонку от вековой пыли, протер полы, перестелил лежак. Его усилия не остались незамеченными.

– Ты чего творишь? – спросил бригадир.

– Привожу в порядок рабочее место. Все по инструкции.

Бригадир ничего не ответил, но остаток вечера косился на Коренева, до блеска полирующего дверцы шкафа.

Дошла очередь и до портфеля, сиротливо валявшегося на полу у лежака. Склонился над ним и хотел засунуть под кровать, чтобы не мусолил глаза, но решил протереть и его. Перевернул вверх дном для удобства, и на лежак выскользнула забытая рукопись.

Он в последнее время исключительно чертил и разучился писать. Перелистал страницы с брезгливостью, проглядел по диагонали многострадальный текст – короткий, предельно сжатый, вплоть до ампутации жизненно важных частей. Он ненавидел многословие – когда нужно продираться через словесный частокол Достоевского или Джеймса Джойса. Его раздражал тяжеловесный и витиеватый стиль классиков девятнадцатого века, особенно Льва Николаевича. Коренев мечтал писать ясно, емко, коротко и по существу, чтобы читателю не приходилось совершать излишней работы и разгребать многоэтажные словесные нагромождения сложноподчиненных предложений.

Он сокращал в рукописи все возможное, рубил ненужные части речи, добивался афористичности каждой фразы, но это не помогало. Виталик как-то сказал, что у него невроз на этой почве и с ним надо бороться. В смысле, с неврозом, а не с Виталиком.

Одно непонятно: почему Дедуля, мельком взглянув на первую страницу, сразу же сказал о многословии? Коренева осенило. Этот гад, то бишь Виталик, подговорил старичка, а потом выдумал глупую легенду о гениальном полоумном редакторе на пенсии, который на самом деле просто дурак и чей-нибудь троюродный дедушка. Может быть, и Ваню вовлек в розыгрыш, вдвоем-то издеваться веселее. А он, доверчивый лопух, уши развесил и поперся за тридевять земель за дармовым откровением.

К черту! Долой опостылевшие листки – пожелтевшие, помятые, вымоченные, просушенные и покоробленные, никому не нужные. Такое бездарное фуфло даже Алине не дашь почитать, она предпочитает детективы, а он их ненавидит.

С досадой засунул пачку в портфель и затолкал под кровать. Детективы хороши, когда их читаешь на диване вприкуску к остывающему чаю, а когда сам оказываешься в непосредственной близости к всамделишному трупу, интерес молниеносно улетучивается.

Кто убил Нину Григорьевну? Убивал ли кто? Может, на самом деле он с рождения живет на фабрике? Он закрыл глаза, напряг память и ярко, в мельчайших подробностях вспомнил окровавленное лицо. Значит, правда. Его скупое воображение не может быть таким реалистичным.

Отогнал неприятные мысли и сбегал в буфет, где на оставшиеся деньги и сэкономленные талоны приобрел нечто, похожее на торт, и бутылку чего-то, именуемого шампанским и выдаваемого из-под полы.

– Бутылку спрячь, пока нас с тобой поганой метлой не выперли! —приказала буфетчица.

Пообещал соблюдать конспирацию. Если бы был уверен, что за алкоголизм его выставят с фабрики, ходил бы по цеху, распивал спиртное из горла и орал похабные песни при полном отсутствии слуха. В действительности, ему бы просто накинули срок.

Накрыл стол и приготовился ждать. В этот раз Алина была на ночном дежурстве. К девяти часам вечера, когда измучился от ожидания, в окно вагончика постучали.

– Проходи! – обрадовался он, увидев знакомые рыжие волосы.

Алина проскользнула внутрь и заперла за собой дверь, словно спасалась бегством от неизвестных преследователей.

– Можно выключить свет? – попросила она, сняла верхнюю одежду и развесила на крючках.

Он удивился, но просьбу выполнил. Взамен лампочки Ильича предложил разжечь свечу, которую также выменял в буфете. Алина согласилась, но шторки на окнах на всякий случай закрыла.

Оранжевое пламя свечи придало обстановке романтики, но его разбирало любопытство, от кого же Алина прячется. Неужели, опасается пересуд из-за общения с вором-рецидивистом? Ему некстати вспомнился ночной допрос.

Она присела на лежак. Он придвинул стол с заготовленным ужином и свечами. Не успел раскрыть рта, как в дверь кто-то поскребся.

– Кто это? – испугалась Алина и больно вцепилась ногтями Кореневу в предплечье.

– Не волнуйся, свои, – он мягко разжал ее пальцы и впустил Мурзика. Тот вошел в вагончик и преспокойно разлегся на столе среди бумаг. – Холодно нынче, коты мерзнут.

Она вздохнула с видимым облегчением. Коты ее не пугали.

– Прошу к столу, – объявил Коренев и вручил Алине одноразовые вилки и ложки из того же столовского буфета. – Чем богаты, тем и рады! Существует крайне небольшой шанс, что это съедобно. Я даже шампанского припас.

– А разве спиртное не запрещено?

– Запрещено, конечно, но если очень хочется, то можно.

Он втайне надеялся, что вместо шампанского ему не подсунули самогон или воду из-под крана. Когда пошла пена, успокоился и разлил шипучку по бокалам, в роли которых выступили одноразовые стаканчики из того же буфета. Выпили, закусили. Шампанское оказалось посредственным, торт – отвратительным, но так как последний раз ел подобное на большой земле, ужин показался сносным.

Алина в красках описала сегодняшнее дежурство, когда один из рабочих пытался ее провести, нагрев градусник у батареи отопления, поделилась тонкостями ухода за своей собакой и из вежливости похвалила торт куда сильнее, чем он того заслуживал.

– Тебе нравится твоя работа? Настоящая, которая за пределами фабрики, – спросила она, отодвинув тарелку. – Испытываешь удовлетворение от того, чем занимаешься?

– Наверное, это единственное, что я умею делать, – признался Коренев. – Не каждому по душе то, чем он зарабатывает на жизнь.

– Тебе не доводилось публиковать неприятные вещи, от которых самому не по себе? – допытывалась Алина. В ее глазах сверкали огоньки-отражения от свечи.

– Бывает по-разному. Сначала хотелось делать все на совесть, куда-то рвался, где-то спорил, пытался высказать личное мнение, а потом перегорел. Нельзя постоянно бороться, как Подсыпкин. Охота и просто пожить без мыслей о плохом. Несправедливость существовала всегда, и нужно быть потрясающе наивным, чтобы верить в изменения к лучшему. И вот ты идешь на компромисс с совестью и строчишь по указке, но слова подбираешь помягче. Дальше привыкаешь, вживаешься в каждую статью в соответствии с поставленной задачей, не обращаешь внимания на мораль и собственные убеждения. Научаешься ненавидеть того, на кого указали, страстно поливаешь грязью незнакомых людей, восхваляешь воров и убийц. Поначалу себя за это коришь, противишься, а после привыкаешь и сам начинаешь верить в собственные выдумки.

– Разве это возможно?

– Легко, пугающе легко. Когда пишешь, что какой-то условный Петров, гнида и подонок, вор и аморальный тип, каких свет не видывал, ненавидишь его всеми фибрами души, будто он лично тебе в эту душу нагадил. А в следующем выпуске тот же самый Петров оплачивает хвалебный отзыв, и ты восхваляешь его с тем же рвением, с которым хулил неделю назад.

– А как на это реагируют читатели? То-то они удивляются, ведь вчера в газете одно писали, а сегодня – противоположное.

– Не угадала. Самое страшное, они ничего не замечают. Они тоже ненавидят Петрова, затем его любят, позабыв о прошлой ненависти. Для них как будто все переписывается заново.

– Ты на фабрику сбежал от прежней жизни? – спросила Алина. – Но тебе тут не место. Вот если бы ты мог отсюда выбраться! – добавила она.

– Сам знаю, – ответил Коренев. – Но если бы я не попал на фабрику, не встретил бы тебя.

– Тут нет будущего, лишь прошлое, – Алина ковыряла торт пластиковой вилкой.

– Ерунда, – возразил он, хотя и сам не понимал, о чем говорит. – У нас есть будущее. Я тебя отсюда вытяну, будем снимать квартиру, другую, не там, где Нина Григорьевна жила.

Если Ленка узнает, будет выволочка с членовредительством.

– Фабрика никого не выпускает, – прошептала Алина. В уголке ее глаза блеснула слезинка.

– Глупости, ты же можешь выходить за проходную! Я найду способ!

– Выйти могу, но фабрика внутри тебя! Ты сам ее построил и в нее спрятался и, никто, кроме тебя, не сможет тебе помешать уйти. У тебя не хватает сил сознаться.

Он запутался и перестал понимать Алину. Она говорила странные вещи. Ее слова составлялись в предложения в соответствии с грамматическими правилами, но какой они заключали в себе смысл, оставалось загадкой.

– Я запутался, – признался он. – Ты хочешь сказать, если кто-то чего-то по-настоящему захочет, непременно добьется? Или что-то вроде того?

Алина покачала головой и уронила ее Кореневу на плечо.

– Увы, не так просто…

– Объясни, чтобы я понял. Я не силен в разгадывании загадок, потому и детективов не пишу. Логические умозаключения – это не мое, я гуманитарий. Знаешь шутку: раньше говорили «дурак», теперь говорят «гуманитарий».

Алина грустно улыбнулась бородатому анекдоту, но больше разговоров на тему побега с фабрики не поднимала.

Они смотрели друг на друга. Он ощущал легкое воздействие «шампанского». Он не был пьян, но зажатость и скованность испарились, и его тянуло сделать что-то хорошее, решительное. Есть такая алкогольная сверхспособность – отчаянная смелость, когда все безразлично и готов на любой подвиг – хоть в омут с головой, хоть в воду с обрыва.

Алина закрыла глаза и приготовилась к следующему шагу. Коренев поспешил воспользоваться моментом и поцеловал ее. Она осторожно ответила на поцелуй, словно боялась обжечься.

– Неправильно, – прошептала она. – Я не должна… Нам не нужно…

– А для чего сюда пришла? Торт поесть? – пошутил он и провел рукой по ее бедру. Получилось глупо и грубо, но он хотел ее всю и без лишних слов. Любые слова были лишними. – Нам же обоим хочется?

– Не пришлось бы пожалеть…

– Не придется, я тебя ни за что не оставлю. Обещаю.

Вместо ответа она поцеловала его и погладила ладонью по щеке. Хотя он и чувствовал тревогу Алины, напора не сбавил и сдирал с нее одежду, путаясь в застежках. Она не сопротивлялась, а напротив помогала, стягивая с него штаны.

– Никогда не думал, что буду заниматься этим в такой обстановке.

– Я тоже, – Алина откинулась назад, и рыжие волосы веером рассыпались по подушке. – Иди сюда, пока не замерзла.

Она притянула его к себе с отчаянием человека, которому на завтра назначили смертную казнь, и поцеловала. Он погасил свечу, последняя вспышка высветила обнаженный изгиб талии Алины, переходящий в бедро. Совсем как у Тамарки. Он прижался губами к мягкой и теплой женской груди.

В самый ответственный момент, когда она с закрытыми глазами стонала, обхватив его за плечи, на спину ему прыгнул зверь с холодными лапами и болезненно впился когтями в поясницу.

– Мурзик! – взвыл Коренев. – Скотина! Уши на хвост натяну!

Кот испугался угроз, спрыгнул на пол и в темноте ускакал прочь, головой на бегу открыв дверцу вагончика. Коренев наугад бросил в него ботинком, но промахнулся и угодил в окно.

Раздался звон, и Алина скукожилась, не понимая, что произошло.

– Ой, мамочки! – вскрикнула она и закрылась одеялом.

– Мурзик, скотина мелкая, на спину прыгнул с когтями, – пояснил Коренев. Он почесывал поясницу и пытался дотянуться до самого больного места между лопатками, где жутко пекло.

Зажег свечу и подошел к зарешеченному окну, чтобы оценить масштабы бедствия. Внутреннее стекло треснуло с угла, и небольшой осколок вывалился на пол.

– Жить можно, – поставил диагноз и повернулся к Алине, чьи перепуганные глаза выглядывали из-под тонкого одеяла. – Чего перепугалась?

– Никто не идет? – она продолжала волноваться.

Он прислушался, но ничего не расслышал.

– Тихо совсем. Расскажи, кого так боишься?

Но Алина продолжала вслушиваться, пока не стало ясно со всей очевидностью, что посторонние к ним в вагончик ломиться не собираются, и только тогда выдохнула с облегчением и впустила Коренева под одеяло.

 

#29.

Рея напоминала фурию. В ее глазах горело пламя, а кулаки непроизвольно сжимались, словно она собиралась схватить его и голыми руками порвать на мелкие куски. В такой ярости он ее ни разу не видел.

Она молчала. Он тоже боялся раскрыть рот, и оставалось только догадываться, что было причиной ее плохого настроения.

Наконец, поединок по обмену гневными взглядами закончился. Рея размяла шею, приглушила огоньки в глазах и нарочито елейным голосом произнесла в бесконечность, словно за мгновение до этого не пылала от гнева:

– Обожаю сновидения. В них можно взглянуть на жизнь с другой, непривычной стороны. Будто смена реальности. Тут без труда выстраиваются связи между разрозненными событиями. В обыденности легко потеряться среди деревьев мелких неурядиц, а во сне можно отдалиться и увидеть лес целиком. Кажущиеся незначительными происшествия укладываются в мозаику, подсознательные страхи находят искусное воплощение, темная сторона души выдает подавленные воспоминания и делается возможным невообразимое…

Он сидел на известном стуле посреди грязной лужи, держал на коленях портфель, словно с прошлого раза ничего не изменилось, и дрожал от холода.

– Андрей Максимович. Какой отвратительный и безобразный образ жизни вы ведете. Вы оплот разврата и бастион похоти, как показывают последние события. Ваше поведение расстраивает и наводит на нехорошие мысли. Кажется, фабрика не идет вам на пользу. Вы все больше деградируете и разлагаетесь.

– Я живу и получаю от жизни удовольствие, – с вызовом отвечал он и прижимал к груди портфель. Противная холодная кожа была единственным, что роднило его с реальным миром.

– Завидую вам, – сказала Рея, – вы живете, а я, к сожалению, лишена подобного счастья. Вы представляете, каково это – существовать исключительно в чужих снах?

– Нет, – признался он. – Мне и в своих снах не очень-то по душе.

– Вы ничего не теряете. Большею частью беспросветная темнота и смертная скука.

Они были не одни. Знакомая четырех-пятилетняя девочка бегала рядом. Перепрыгивала по клеткам в классики и возвращалась к началу. Судя по лицу, она хохотала, но звук отсутствовал, словно у телевизора забыли включить громкость.

Девочка расходилась и в пылу игрового настроения едва не сбила с ног Рею.

– Машенька, тише, – попросила Рея. – Не упади и не задевай других людей. В особенности, вон того мужчину на скамейке.

– А что с дядей? Ему нехорошо? Он заболел?

– Наверное.

– У него что-то болит?

– Не знаю.

– Он отдыхает?

– Да. Скорее всего, именно этим он и занимается.

– А почему от него так плохо пахнет?

– Не помылся.

– У него воды не было?

– По-видимому, у него мозгов не было.

– А когда мы уедем? Долго еще ждать? – канючила девочка.

– Поезд задерживается. Ты меня не слушаешь, хватит прыгать.

– Мам, – Машенька не прекращала играть в «классики». – Мне больше нечем заняться.

Их голоса отдавались эхом в его голове. Каждое приземление девочки на нарисованную мелом клетку сопровождалось оглушительным грохотом, вызывающим сильную головную боль.

– Хватит! – прокричал он, откинул портфель и закрыл руками уши. – Замолчите! Заткнитесь! Пожалуйста! – взмолился он и сполз со стула в грязную лужу. – По-жа-луй-ста…

Он застонал, а потом и вовсе зарыдал, словно маленький мальчик, которому объявили, что Деда Мороза не существует и подарков в этом году не будет. Голова раскалывалась, будто ее взяли в раскаленные тиски.

– Встаньте. Не позорьтесь. Не дело для мужчины рыдать громче маленькой девочки, – потребовала Рея и добавила по секрету: – Меня в детстве обижало подобное сравнение, иные мужчины плачут сильней и противней любой девчонки.

Он подчинился, вытер лицо рукавом и вернулся на стул. Его трясло, он не мог унять дрожь в руках. Портфель остался лежать в луже, но было наплевать.

– Другое дело. Так на вас даже не противно смотреть.

Рея с умилением поглядела на переставшую прыгать Машеньку, которая с мелом в руках сидела на корточках и с высунутым языком вырисовывала розового котенка с желтым шариком.

– Хорошая девочка, хоть и шебутная, но у нее имеется художественный талант. Она станет известной художницей, У нее фотографическая память, она помнит единожды увиденное в мельчайших подробностях. Говорят, это называется савантизмом. Когда природа отбирает часть разума и взамен дарует нечеловеческий талант.

– Почему тебя зовут Рея? – спросил он, будто не слышал сказанного. – Причем тут дочь Урана и Геи?

– Древнейшие боги? – удивилась она. – Ни при чем, конечно! Глупости! Пошлая греческая мифология, жестокая и бессмысленная. Хотя мама как-то говорила мне, что мой прадед имел греческие корни и от него мне якобы достался нос, но мне кажется, к делу это не относится.

– Тогда почему именно Рея?

– Ты меня сам так нарек, потому что не знал моего настоящего имени, – она пожала плечами. – Твое бессознательное выбрало его.

– Чушь! Никогда такого имени не слыхал! – возразил он.

– Ты его придумал. Ответы у тебя, нужно лишь догадаться. Я присяду, стоять утомительно.

Рея уселась на трон, расправила платье и положила руки на подлокотники.

Тогда он решил проснуться. Зажмурил уставшие глаза до зайчиков. Открыл. Ничего не изменилось. Он продолжал сидеть на том же стуле посреди лужи. Рея с любопытством смотрела на его старания.

– Очень интересно, – сказала она. – Попробуй еще, вдруг получится.

Больше пробовать не стал. Он мог закрывать и открывать глаза до новых веников, но это никак не сказывалось на его состоянии. Он находился в надежной ловушке сна, когда пробуждение снится, а на деле лишь сменяются сновидения.

– Итак, прошло несколько месяцев, а мы не сдвинулись с места. Время потрачено впустую, – продолжала Рея, убедившись, что он не пытается сбежать. – С этой элементарной задачей любой двоечник справится в пять минут, но ты отлыниваешь и развлекаешься с симпатичными рыжеволосыми медсестричками. А кто о Нине Григорьевне подумает?

– Знаменский пусть думает, – ответил он. – Я в детективах не силен. Ненавижу их.

– Давно ли?

– Со студенческих времен. Со второго курса где-то.

– Любопытно. Откуда, простите, такая нелюбовь к данному литературному жанру?

– Не знаю, не мое это, не по душе, – насупился он. – Низкий стиль, в нем не живые персонажи, а картонки, занимающиеся логическими построениями. У них даже речь звучит искусственно и надуманно. Люди так не говорят.

– Ой ли, – подмигнула она. – Не верю ни единому слову. Причина ненависти кроется в другом.

Он хмыкнул, мол, как хочешь, так и думай. Рея прищурилась:

– Не задумывался, кто же все-таки мог убить невинную бабушку?

– Было дело. Но ничего в голову не лезет, кроме глупой мысли про Родиона Раскольникова.

– Шутки шутишь? – спросила Рея без тени улыбки.

– Ну, вроде того. Нет у меня никаких идей. Кроме одной, но она тебе не понравится.

– Можешь озвучить, не обижусь. Кажется, ты о ней что-то упоминал во время ночного допроса, если не ошибаюсь.

– Ты. Думаю, что Нину Григорьевну убила ты.

– Опять двадцать пять, – ответила Рея. – Смело, но глупо. Я самое безобидное существо на земле. Как в твоей голове зародилась эта глупая и отвратительная мысль? Можешь представить, что я – слабая и беззащитная девушка – безжалостно кого-то убиваю и проделываю эти безумные вещи с ножом?

– Верится с трудом, – признал он. – Но ты знаешь убийцу.

– Верно. Спорить не буду.

– Вот и скажи, кто убийца, если знаешь и тебе нечего скрывать.

– Я в твоей памяти, балда, – ответила она, поражаясь его тупости. – Если сам не сообразишь, подсказать никак не смогу. Но рассказывать обо мне следствию было плохой идеей. Как ты догадываешься, они ничего не нашли, кроме корзинки с надкусанными пирожками с вишневым повидлом. Квартира опечатана, следов моего пребывания там нет. К тебе придут и станут по следующему кругу задавать те же самые вопросы, но на этот раз никто тебе не поверит. А если будешь упорствовать, назовут тебя психом и начнут лечить.

– Ясно, – он нахмурился.

– Зайдем с другого конца, – продолжала она более дружелюбным тоном. – Зачем кому-то убивать беззащитную старушку?

– Ни одной догадки. Денег у нее не водилось, насколько мне известно. Может быть, что-то припрятала на похороны. Наследство получила бы мать Тамарки, а у них и без этого есть квартира, да и любили они Нину Григорьевну. Жить соседям не мешала, излишнюю гражданскую активность не проявляла, дорогу никому не переходила. Получается, нет ни у кого мотива.

– А говорил, детективы ненавидишь… Могу заверить, подобное убийство не было единственным, и каждый раз мотива установить не удавалось. Вот и вопрос: как называется человек, убивающий других для удовольствия, без иной корыстной цели?

– Маньяк? – он произнес первое пришедшее на ум слово.

– Бинго! Вы заполнили карточку! Осталось получить приз и назвать имя этого, безусловно, нехорошего человека.

– Я его знаю?!!

– Бесспорно, он из твоего близкого окружения. Самого близкого.

Ваня? Виталик? Оленька? Ленка? Тамарка? После произошедшего он не удивился бы ничему, но Ленка точно ни при чем, а с Виталиком он в тот момент в парилке заживо варился. По статистике, маньяков больше среди мужчин. Но и женщины в их рядах известны, хотя они не действуют в одиночку – в основном, работают в паре с сожителем и потакают его садистским наклонностям.

– Подумай на досуге, – посоветовала Рея. – У тебя времени с избытком для размышлений, расходуй его с пользой.

Он утомился. Он уже не хотел покидать фабрику и куда-либо возвращаться.

– Есть у меня просьба, – сказала Рея. – Личная и настоятельная. Ты обязан оставить девочку в покое. Она тебя боится, ты разрушаешь ей жизнь.

Он в недоумении поглядел на Машеньку, продолжавшую упоенно рисовать мелом на полу. Она ничего не замечала и даже не догадывалась, что мужчина на стуле разрушает ей жизнь.

– Балда! Я об Алине! Иногда кажется, ты не от мира сего. Дуралей и тупица, настоящий гуманитарий.

– С Алиной не расстанусь, – заявил он. – Ни при каких условиях.

– Ты должен!

– Никому ничего я не должен.

– Так будет лучше для вас обоих. Сломаешь ей жизнь и лишишь будущего. Отступись.

– А иначе что? – язвительно спросил он и посмотрел Рее в глаза. – Если я не брошу Алину, что произойдет? Небеса рухнут? Полиция нравов нагрянет?

– Сам знаешь. Ты не ошибся, мы со смертью связаны. Я разбираюсь в убийствах, в особенности жестоких и кровавых, – сказала Рея. – Если не оставишь Алину, обещаю, сильно пожалеешь. Это не угроза, а предупреждение. А пока подумай, кто тебя отправил на фабрику.

Рея оскалилась, довольная собой. Разговор закончился, и она с любовью наблюдала, как Машенька сидит на корточках и рисует мелом забавных разноцветных зверушек.

 

#30.

Коренев проснулся в отвратительном настроении. Сон и бодрствование обменялись местами – он отдыхал днем и уставал ночью. По вечерам уговаривал себя поспать, хотя радости от этого не испытывал, но и бороться с физиологией не собирался, чтобы не впасть в безумие.

Он ясно помнил сон – четче и определенней, чем жизнь на фабрике – муторную, однообразную, лишенную времени и логики. Лицо улыбающейся Реи возникало в воображении и сопровождало любую мысль об Алине. Когда он видел медсестру – это вовсе не обязательно была именно она, – каждый раз его словно пронзало электрическим разрядом.

Кто она такая, думал он о Рее, чтобы запрещать ему встречаться с Алиной? Стерва и истеричка. Впрочем, в ее словах присутствовала определенная логика. Человек, совершивший убийство с увечьями, проявлял явные склонности маньяка. Если бы убийство подкреплялось сообразной целью, никто бы не додумался вырезать язык и измываться над телом. Какое отношение имеет к этому Рея? Она утверждает (она ли? или ее воображаемая проекция?) что убийца принадлежит его ближайшему кругу общения. Есть ли хоть одно логическое основание ей верить?

Пошел на поводу у Реи и прошелся по списку знакомых. Никто и близко не тянул на маньяка. Хотя сколько мрачных и ужасающих личностей пряталось под масками ничем не примечательных граждан – учителей, водителей, врачей. Почему бы таинственному злодею не оказаться Знаменским? Тоже подозрительный субъект, если разобраться. А если копнуть глубже, никому доверять нельзя, даже себе, как говорит Подсыпкин.

Нет, так и свихнуться можно, решил он. Нужно бежать. Ему отрезали каналы общения с внешним миром, но остатки надежды живы. Если разговоры о Директоре правдивы, он может помочь. По рассказам рабочих, он был человеком добрым и справедливым.

– А что вы знаете о руководстве? – спросил бригадира.

Тот отвлекся от бумажек, которые с усердием заполнял последние полчаса:

– Да черт его знает. Они там, мы тут. Они важные дела решают, им некогда. Я тоже занят.

Он вернулся к столу и продолжил корпеть над очередными бланками с отчетностью. Коренев не интересовался содержимым этих таблиц, но судя по времени их заполнения, ничего хорошего в них не было – обычная рутина ради рутины.

Итак, Директор. Поможет ли он или рассказы о его доброте и всемогуществе лишь сказки? Чем дольше Коренев пребывал на производстве, тем меньше доверял собственному здравому смыслу.

– А вы чем до фабрики занимались? – спросил он, чтобы отвлечься.

На этот раз бригадир призадумался. Даже Кореневу его собственная прошлая жизнь представлялась смутным воспоминанием, настолько далеким и неясным, что он и сам полагал ее игрой воображения.

Задача вспомнить прошлое для бригадира оказалась непосильной. Он нахмурил брови и мучительно сосредоточился.

– Давно было, не упомню, – признал он поражение в битве с памятью.

Коренев помнил, хотя и смутно, словно выдирал подробности из сна, поэтому решил записать воспоминания, пока они не стерлись. Он выделил одну страницу под самые важные записи, чтобы не забыть, кто он был и кем стал.

– А я журналист, – сказал он.

– Кто это?

Коренев удивился вопросу и принял его за шутку, а после вспомнил хроническую убийственную серьезность бригадира и поверил, что тот действительно не помнит. Бригадир не читал газет и не слушал радио, поэтому ничего удивительного не было в том, что он забыл о журналистах.

– Я писал статьи, ходил к разным известным людям и брал у них интервью, то есть вел беседы и записывал на бумагу.

– Зачем? – не понял бригадир.

– Зачем? – переспросил Коренев. – Чтобы развлечь людей, рассказать им новости.

– Интересно, наверное.

– Вовсе нет, – признался Коренев. – Я писал то, что мне не нравилось или было неправдой. Попадались и такие вещи, за которые мне до сих пор стыдно.

– Зачем писать неправду?

Неужели и я тоже забуду, что можно врать, увиливать от вопросов и извращать полуправдой ситуацию до неузнаваемости?

– Меня этот вопрос заботил мало, – признался Коренев. – Ну и кроме того, людям нравится, когда им врут.

– Неужели?! – удивился бригадир. – Не понимаю.

– Представьте, что жизнь – отвратительна и становится хуже день ото дня. Можно даже не представлять, все так и есть, – терпеливо пояснял Коренев. – Еда дорожает, зарплата не растет, жена изменяет, дети – оболтусы, на работе завал, просвета не видно и надежды на улучшение нет. И с этой горой проблем человек возвращается домой, включает телевизор или берет газетку, чтобы почитать ее вприкуску к борщу, щам или кимчхи. И спрашивается, что ему хочется прочитать-посмотреть? Правду? Правду он и так видит каждый день, тошнит от нее хуже редьки. Ему охота прочитать, что жизнь налаживается, а завтра станет лучше, нужно лишь потерпеть, перебороть временные трудности. Посмотрите на других – им вдвое хуже, чем нам. У соседа кобыла сдохла – чем не повод для радости?

– Он не догадывается, что это вранье? – удивился бригадир.

– Догадывается, конечно, знает наверняка, но ему приятно об этом не думать. Так проще жить. Когда не помнишь о проблемах, их как будто бы и нет.

– Странно у вас на большой земле.

В серости фабричного вагончика это воспринималось странным, но ничего необычного в том не было, и местные газеты с хвалебными одами Директору это подтверждали. Стоит ли Кореневу бежать отсюда, если за пределами колючей проволоки живется не лучше. Такое же вранье, но в больших масштабах.

– Я писателем мечтал стать, – сказал он почему-то.

– Получилось?

– Если бы… – протянул Коренев. – Не получилось, талантом не вышел, и трудолюбие не помогло.

– А я ведь тоже стихи писал, – вдруг сообщил бригадир.

– Вы?! – удивился Коренев. По его представлениям бригадир входил в число людей лишенных всякой чувствительности и сентиментальности.

– Я! – сказал бригадир не без гордости. – Их даже опубликовали в поэтическом сборнике.

У Коренева глаза на лоб вылезли. Как такое возможно? Суровый бесчувственный мужик в зеленой каске обскакал его на литературной ниве?! Шах и мат. Остается только найти веревку потолще и сук покрепче.

– Какой сборник?

– Наш, «Фабричные зори». В библиотеке можно взять, зеленая такая книжка.

Фу-ух, выдохнул он. Уровень заводских стихотворных сборников он представлял. Большинство стихотворений имело одинаковое содержание в различных вариациях: «Славься, фабрика, славься! Прославляй наш каторжный труд!», а главным критерием отбора произведений к публикации служило наличие рифмы. Самым страшным была мысль, что эти люди могли в свои шедевры вкладывать настоящее чувство любви к фабрике. Как можно любить трубы, ржавчину, пыль и грязные механизмы, Коренев не понимал и отказывался принимать.

Он уважал бригадира за суровую молчаливость и сдержанность в эмоциях. Никто не олицетворял фабрику полнее, чем этот странный человек с каменным лицом.

– Если бы можно было выбирать, где бы вы хотели оказаться? – спросил Коренев. Он знал ответ: «Здесь, конечно». Для этого человека фабрика должна была казаться идеальным местом, кроме которого больше ничего не существует.

– Далеко. И чем дальше, тем лучше, – ответил бригадир в разрез ожиданиям Коренева. – Но не мы выбираем, где оказаться. Это решается за нас, и нужно привыкать жить в имеющихся условиях. Попал на фабрику, значит, приспосабливайся.

– Я не выбирал, – сказал Коренев. – И оставаться не намерен. Я свободный человек и вправе сам определять, где и чем мне заниматься.

– А никто не выбирал. От тебя зависело, в какой стране родиться? Нет. И тут то же самое. Терпи и привыкай, а если привыкнешь, то полюбишь.

– Фабрику или родину? – уточнил Коренев.

– И то, и другое.

Ерунда какая-то. Он чувствовал подвох, но не мог подобрать подходящие слова для выражения этого несогласия. С какой стати он должен любить все, что дают? Он привык действовать согласно собственным предпочтениям, а не следовать пути, который ему предопределили другие. Человек для того и наделен свободой воли, чтобы самому распоряжаться своей судьбой.

– Пойду, проверю, не текут ли уплотнения, – сказал он, накинул рабочий ватник и отправился в медпункт к Алине.

По пути он прошел мимо мужчины и женщины в белых касках. Он проскочил их на бегу, но пару реплик все-таки долетели и до него.

– Как ужасно! – восклицала женщина и поправляла соскальзывающую каску. – Жуть!

– Думаешь? Может быть, наладится? – возражал мужчина. – Не обязательно, чтобы закончилось трагически! Нужно быть оптимистом и надеяться на лучшее.

– Вряд ли, он не может контролировать себя, даже если захочет. Это, увы, неизлечимо.

Порыв налетевшего ветра заглушил их слова, но Коренев потерял к ним интерес и на всех парах поспешил к Алине. С улыбкой зашел в кабинет, но она при его виде встревожилась и отвела в кладовую, пока никто их не заметил. Он попытался ее поцеловать, но она увернулась и взяла его за руки.

– Андрюша, – рассудительным тоном сказала она помрачневшему Кореневу, которому не понравилась такая серьезность, не предвещавшая ничего хорошего. – Не нужно сюда приходить. Пожалуйста.

– Почему? – Коренев расстроился. После той ночи он приготовился к переходу на новый уровень общения, а тут его просят стыдливо скрываться.

– Незачем притягивать внимание. Я же говорила, отношения на фабрике не приветствуются. Если кто-то нас заметит и сообщит, будет плохо и тебе, и мне.

– Да пошли они! – заявил Коренев. – Что нам сделают? Уволят? Не велика потеря, уедем отсюда вместе, мир большой, незачем довольствоваться одним убогим пятачком из бесконечности. Я тебе столько покажу, сколько ты за всю жизнь не видела!

Алина держала его за руки, и Кореневу показалось, что она готова расплакаться.

– Ты чего? – он попытался ее успокоить. Она позволила себя обнять и даже положила голову ему на грудь. – Все будет хорошо, я обещаю. Честное слово. Я тебя с Виталиком познакомлю. Он нам поможет. Он хоть и ведет беспутный образ жизни, но очень добрый. Тебе понравится. И ты ему понравишься. Он немножко бабник, конечно, но безобидный, и дальше флирта дело не заходит…

Она поглядела на него с укором, словно он не хотел лечиться и продолжал играть с воображаемыми друзьями, смывая в унитаз прописанные таблетки. Погладила его по щеке и прижалась к груди. Кореневу показалось, что у него ребра хрустнули.

– Все равно, не следует сюда приходить, – прошептала она. – Я сама навещу тебя, когда появится возможность. Нужно прятать наши отношения. Так будет правильно. И не возражай! – добавила она.

Он находился в недоумении. Почему он должен скрывать то, о чем ему хочется трубить на каждом углу фабрики? Неужели Рея является не только к нему?

– Тебе снилась Рея? Она угрожала? – спросил в лоб и сообразил, что сморозил глупость.

– Кто это? – удивилась Алина и с тревогой посмотрела на Коренева. – Тебе кто-то угрожает? – с каждым новым вопросом ее глаза отрывались шире и наполнялись неподдельным испугом.

– Не обращай внимания, тебе послышалось, – поспешил успокоить он, пока его не приняли за сумасшедшего.

Он поцеловал грустную Алину, которая в этот момент закрыла глаза. Так они и продолжали обниматься посреди темного подсобного помещения, но он не мог полностью отдаться чувствам. Он ощущал тревогу и страх Алины, и ее настроение передавалось ему.

Он не мог закрыть глаза, потому что каждый раз перед ним представало недовольное лицо Реи, покачивавшей указательным пальцем. Ее губы шептали «Оставь ее! Будет хуже!»

 

#31.

– Проходите, не стесняйтесь, – предложил Директор. – Присаживайтесь, к чему стоять? В ногах правды нет, а отдыхать необходимо даже во сне.

Коренев нерешительно вошел и опустился в огромное мягкое кресло. Он был готов поклясться, что почувствовал шершавую обивку и ворс, щекочущий лодыжки. Лежать в кресле оказалось приятно, и даже захотелось заснуть еще раз, уже во сне.

Директор курил трубку. С чувством, с толком, с расстановкой, жмуря глаза от удовольствия и выпуская огромные дымные колечки – пять больших и одно маленькое, быстрое, которое пролетало через предыдущие и разбивалось о потолок.

– Мне врачи двадцать лет как курить запретили, но во сне-то, пожалуй, можно. Так ведь? – он по-приятельски подмигнул. – Если хотите, у меня и коньяк есть и кое-что посильнее, в зависимости от ваших пристрастий. Мои возможности безграничны. Подчиненные любят здесь презентации проводить, при должном воображении получается наглядно.

– Нет, спасибо, – поспешил ответить Коренев.

– Не бойтесь, расслабьтесь, чувствуется ваша скованность, но это с непривычки. Пообвыкнете, станет проще, – сказал Директор. – Хотя для первого раза держитесь недурно. К сожалению, не имел возможности пообщаться с вами лично, но вы должны меня понять – у меня каждая минута на счету, совещания, встречи, договора, а работников на фабрике – пятнадцать тысяч, с каждым не пообщаешься. Сплошная болтовня получится вместо работы.

– Понимаю, – кивнул Коренев, давший себе зарок ничему не удивляться.

– Работать трудно, а не работать – еще труднее, – продолжал Директор. – Но как я ни старался, все равно не успевал сделать намеченное. В сутках жалкие двадцать четыре часа, а это жутко неудобно, потому что их не хватает на запланированное. И меня осенило: я сплю по ночам около пяти часов без всякой пользы, время пропадает зря, а ведь можно потратить сновидения с пользой. Вот я и соорудил приемную во сне и провожу прием граждан по ночам, лежа в кровати.

– Звучит… странно, – сказал Коренев.

– Я тоже не сразу привык, а потом понял – идея ведь гениальная. Прямо перед вами у меня здесь был совет директоров, ну разве это не замечательно?

Коренев не знал, что ответить.

– Я представлял нашу встречу иначе.

– А-а, – махнул рукой Директор. – Когда чего-то долго ждешь, ожидания становятся настолько велики, что им невозможно соответствовать. Если принять, что все люди проходимцы, не заслуживающие доверия, перестаешь в них разочаровываться. Ни от кого ничего не ожидайте хорошего и будете счастливы.

– Мне нравятся люди, – сказал Коренев и уточнил: – Некоторые.

– Вы их плохо знаете. Невозможно досконально знать людей и продолжать их любить. Но довольно об этом. Андрей Максимович, объясните, почему вы противитесь неизбежному?

– Ничему я не противлюсь.

– Противитесь. Сами знаете.

– Я хочу на свободу, – ответил Коренев с вызовом. – Мне не нужен гонорар, просто отпустите.

– Свобода? – Директор улыбнулся, словно услышал нечто наивное. – Голубчик мой, это красивое слово, сочетание звуков, лишенное смысла. Оно призвано воспалять воображение, будоражить кровь, побуждать брать в руки штык, но за ним ничего не стоит. Люди умирают ради красивого слова, а оно не значит решительно ничего.

– Неправда, – заявил Коренев. – Нельзя умирать ради пустоты.

Директор расхохотался. Зазвенело стекло в единственном окне, затрясся стол. Одежда задрожала, а в груди загудело в резонанс с богатырским смехом директора.

– Люди на протяжении всей истории человечества занимаются одним бесплодным занятием – умирают ради пустоты. Они говорят, что отдают жизнь за родину, а что такое родина? Кусок земли, где ты родился? Миллионы людей, о которых ты даже не узнаешь? Правительство, озабоченное исключительно собственным сохранением? Чего из вышеперечисленного достаточно, чтобы бросить на алтарь войны свою жизнь и лишить детей отца, а жену – мужа?

В речах Директора был подвох, но возражать опытному софисту оказалось непростым занятием.

По большому счету, есть близкие и родственники, за которых не жалко отдать жизнь. Но зачем умирать ради людей, которых никогда не видел? Потому что это правильно? Потому что так написано в букваре? Но ведь люди и так умирают повсеместно от болезней и войн, а ты живешь. Неужели от твоей смерти кому-то станет легче?

– Идея, – нашелся Коренев. – Она выше человека.

Директор покачал головой, будто расстроился невежеством собеседника.

– Умирать ради идеи – величайшая глупость, – сказал он. – Еще большая, чем свобода.

– Почему же? Мы знаем прекрасные примеры из истории, когда люди отдавали жизнь за идею, и мы этими героями восхищаемся и поныне.

– Наличие восхищения не делает идею хоть сколь-нибудь правильной. Да, все начинают приходить в восторг и думать, ведь должно быть что-то ценное в словах этого человека, если для их защиты он решился на смерть. Не в силах донести свои соображения посредством разума, они пользуются людской слабостью и апеллируют к чувствам. Они гибнут во имя идеи и достигают цели: люди восхищаются, находятся последователи, идея расцветает и захватывает умы. И каждый думает, как вы – нельзя же умирать ради пустого места, значит что-то в этом обязано быть. Каждый правильный пророк должен погибнуть, чтобы дать начало новой религии. Но вот вопрос: становится ли идея правильной лишь потому, что кто-то умер во имя ее? Вы задумывались, что идея свободы может быть в корне ошибочна?

– Если на другом конце – рабство, свобода мне кажется очевидным выбором.

– К сожалению, не все гораздо сложнее. Скажи всем – вы свободны, и все станут счастливы? Вы так себе это видите?

– Не совсем, – смутился Коренев. Он представлял это не так примитивно. Ему казалось, свобода – неотъемлемое качество человека, присущее с рождения.

– Тогда объясните мне, опытному цинику, значение слова «свобода».

– Возможность самому принимать все решения, например.

– Все? Самому? – у Директора поднялась бровь. – Вы действительно хотите принимать ВСЕ решения в вашей жизни?

– Да, – Коренев засомневался. – Большую часть, по крайней мере.

– С чего вы решили, что их принимаете именно ВЫ? В детстве за вас решали родители. Женитесь – за вас начнет решать жена. Пойдете на выборы – за вас решат агитплакаты. Приобретаете стиральную машину – все решат финансовые возможности. Покупаете колбасу – за вас решит совет соседа, коллеги по работе или самой продавщицы, в конце концов. Ищите работу – не вы, а вас выбирает работодатель. За вас решают обстоятельства, вы обречены на иллюзию выбора из одного-двух готовых вариантов, а на самом деле почти никогда не решаете сами. Да и в вариантах этих, как правило, выбор между плохим и крайне плохим, и вы находитесь в постоянном поиске меньшего зла. Все!

Рот директора исторгал кощунственные вещи, лишающие жизнь смысла. Сквозь бессилие и охватившее уныние Коренев ощущал его правоту. Правда была отвратительна, как рисунок Машеньки, но реалистична и безнадежна и соблазняла пугающей простотой.

Хотелось отбросить эту мысль, вычеркнуть из памяти, заглушить детским «ла-ла-ла», но подсознание уже восприняло информацию.

– Итак, как мы выяснили, понятие свободы не такое бесспорное, как вам мерещилось, и не является достаточным основанием для принятия решений. Я повторю вопрос: почему вы противитесь неизбежному?

– А если человеку для счастья нужна хотя бы иллюзия свободы?

– Тривиально. Вообразите себя свободным, но притворитесь, что вам нравится на фабрике. А когда вас спросят, почему не хотите уходить, сможете с гордостью отвечать, что вам здесь по душе и вы всегда мечтали стать частью замечательного коллектива, заменившего вам семью.

– Я не желаю быть частью! – простонал Коренев. – Хочу быть сам по себе!

– Сколько раз вам повторять, вы не можете быть сами по себе, вы всегда часть чего-то. На работе вы часть коллектива, дома вы часть семьи, на этом шарике, называемом Землей, вы часть человечества, в конце концов! Вы же в одиночку никто!

– Но я буду пытаться стать кем-то!

– Если вы о своей рукописи, не обольщайтесь, – Директор ударил в больную точку. – Она посредственна, и ей суждено сгнить от сырости в забвении. Только на фабрике у вас есть шанс быть опубликованным. Да, понимаю, не тот масштаб, на который вы рассчитывали, но это предел, который вам светит, простите за откровенность. Вас будут читать и вами станут гордиться хотя бы потому, что вы часть фабрики.

– Я все равно не понимаю, как это работает, – Коренев ссутулился, опустил голову и рассматривал носки рабочих ботинок. Его мечтания были растоптаны одним небрежным высказыванием, и вновь он не мог ничего возразить по существу. Чем дальше, тем меньше он верил в свою рукопись. – Почему я должен быть счастлив на фабрике?

– Если вы обречены быть винтиком, неудачником, выпивохой, мельчайшим и недостойнейшим из людей, – пояснял Директор, – единственная ваша надежда на спасение – стать частью чего-то большого. Ничтожнейшая пешка обретает смысл жизни в бытии частью великого. Именно поэтому людям нравится гордиться историей, культурой, размерами страны, могучим языком, великими земляками. Это как бы делает их самих лучше, ставит с ними в ряд, тешит остатки самолюбия. Самое главное, для этого и делать ничего не нужно, лишь осознать себя частью чего-то стоящего.

– Я не могу сделать выбор, – сказал Коренев.

– Какой вы твердый орешек, – покачал головой Директор. – Я вас спасти пытаюсь, а вы с таким упорством сопротивляетесь. Вы подумайте, как следует, я вас не гоню. А я поработаю с бумагами, если не возражаете.

Директор замолчал и уткнулся в бумаги. Он брал из стопки папки на тряпичных завязках, извлекал документы и внимательно их читал, не забывая выпускать кольца из трубки. У Директора бегали глаза, перескакивая со строки на строку.

Изученные папки сбрасывал со стола, и они исчезали, не долетев до пола. Иногда он хмыкал и некоторые бумаги откладывал в сторону, и они зависали в воздухе по правую руку на уровне его головы.

На лице Директора не отображалось никаких эмоций. Коренев, несмотря на все попытки, не мог рассмотреть его лица в целом. Он видел отдельно нос, глаза, рот, но части не складывалось в какую-то определенную картину.

– Я сдаваться не намерен, – объявил Коренев. – Я все равно хочу на свободу.

– Неужели вы думаете, что сможете меня победить? – Директор отложил в сторону очередную папку.

– Первый шаг сделан, – Коренев блефовал. Ему хотелось поколебать самоуверенность Директора.

– Если вы подразумеваете ваши революционные разговоры с Подсыпкиным, крупно ошибаетесь. Он вас неприятно удивит.

Директор словно читал мысли.

– Вы их плохо прячете, они на виду, руку протяни и бери, – пояснил он. – Даже во сне нужно уметь скрывать мысли. Научитесь со временем.

Коренев покраснел, а Директор продолжил:

– Вы стесняетесь признаться, что вам здесь нравится больше, чем ТАМ. Вы сопротивляетесь по привычке и даже сами себе не можете объяснить необходимость возвращения. Работы нормальной у вас нет, семьи нет и не будет, перспективы отсутствуют, жилье съемное, родственников вы не видали лет десять, и они о вас забыли. Сделайте последний шаг, признайтесь себе, что вы никому, кроме нас, не нужны.

Он посмотрел на часы и сообщил:

– Наша встреча окончена, пора просыпаться. Меня ждут иностранные партнеры.

 

#32.

Сон выбил Коренева из колеи. Он бродил рассеянный и припоминал слова Директора, гадая, действительно ли удостоился аудиенции высшего руководящего состава или же это лишь игра воображения, вызванная общением с бригадиром.

Честно говоря, он практически смирился с вынужденным существованием на фабрике, успокоился и перестал размышлять над путями побега. Последнее время его мысли занимала Алина и фантазии на тему их совместной жизни, пусть даже и на фабрике.

Сон встряхнул и взбудоражил убаюканное сознание. Коренев не сомневался, что и по окончании присужденного срока его не собираются выпускать с фабрики – наказание он отбудет, но выдать пропуск ему не обещали. Анатолия Владимировича он ни разу не видал, словно тот испарился, возможно, ушел на пенсию, как и обещал. Если Кореневу так нужна свобода, почему он перестал за нее бороться? Сдался? Ну уж нет, не такой он лопух, чтобы сдаваться и верить во сны.

Он механически калькировал чертежи и раздумывал над тем, что реально может предпринять для освобождения. Руки сами вычерчивали линии любой сложности. Увлеченный измышлениями, задолго до обеда выполнил обычную двухдневную норму. Бригадир удивленно хмыкнул – за время их знакомства это была высшая похвала, полученная от него.

Обитание на фабрике положительно сказалось на физической форме Коренева – он стал ловчее и сильнее. Без труда орудовал молотком и гаечными ключами, не боясь зашибить пальцы. Сейчас он бы смог потягаться с Ильичом, но отбросил эту идею, как чреватую неприятностями. Если его загребут, вместо трех месяцев дадут несколько лет за нападение на охрану.

Бороться за свободу следовало законным способом, чтобы иметь возможность забрать с собой Алину. Попытку выбраться самостоятельно он проделал с известным результатом, следовательно, спасение должно было прийти снаружи. Надо связаться с кем-нибудь на большой земле. Звучит элементарно, но как это сделать?

Нормальный телефон на фабрике он видел дважды. Один раз – во сне на столе у Директора, а второй – у начальника изоляторного цеха.

Можно ли позвонить из сновидения? Зачем аппарат стоял у Директора? Чтобы звонить другому спящему? Ладно, все это глупые размышления. Коренев отмахнулся, переживая, что глубоко к сердцу принял сон.

Вопрос состоял в том, как получить доступ к телефону в кабинете начальника цеха. Интуиция подсказывала, что начальник имеет определенные указания насчет Коренева и помогать не станет. Следовательно, задача представлялась следующая – каким-то образом проникнуть в кабинет в отсутствие хозяина, то есть начальника цеха, и воспользоваться его телефоном.

Во время очередного обхода родился простой план. При осмотре насосов на вверенном участке Коренев заметил уродливый трубопровод, проходящий на высоте около трех метров. Точнее, его внимание привлекла не сама труба, а металлическая стойка, которая полностью прогнила и со дня на день угрожала сложиться пополам. Ей не хватало последнего решающего толчка.

В очередной четверг во время еженедельного совещания, когда у начальника цеха в кабинете собирались мастера и бригадиры для обсуждения планов работ на следующую неделю, Коренев решил действовать. Дождавшись полной тишины и спокойствия, он схватил кусок лежащего рядом рельса, изо всей силы ударил по стойке и отскочил в сторону, чтобы не стать жертвой собственной диверсии. К сожалению, одного удара не хватило – металл прогнулся, но выстоял, хотя и издал жалобный скрип.

Коренев огляделся, не привлек ли кого громкий стук, и повторил попытку, на этот раз выложившись по полной, до вывиха плеча. Кусок металла вылетел из рук и ударился о низ стойки.

– Есть!

Отбежал подальше, бросил рельс в кучу металлолома для сокрытия орудия преступления, и оглядел результаты диверсионной деятельности. Лишенная опоры труба провисла под собственным весом, треснула, и из образовавшейся трещины со свистом повалил пар.

События развивались по плану. Масштаб разрушений переплюнул ожидания. Коренев помчался в контору, поднялся на второй этаж и позволил себе бесцеремонно ворваться в кабинет начальника цеха в разгар совещания. Несколько пар глаз уставились на Коренева. Дескать, что за уважительная причина для наглого поведения?

– Там паропровод упал! – он не стал разочаровывать присутствующих. – Треснул и парит!

– Где? Когда? Куда смотрели? Поразгоню всех к чертовой бабушке! – началась суета, поднялся шум.

– Я же говорил, рухнет, а вы не слушали, мол, не нагнетай! – злорадствовал кто-то.

Начали звонить и отдавать приказы. Наконец, начальник цеха натянул каску и побежал на место, а вся остальная кавалькада с выпученными глазами на сосредоточенных лицах потянулась за ним, не отставая ни на шаг. В суматохе о Кореневе забыли – паропровод оказался важным, несмотря на то, что стоял на гнилых опорах.

Пока ему фантастически везло, план работал без сбоев и накладок. С выпрыгивающим из груди сердцем подошел к столу начальника и протянул руку.

Телефон. Старый, желтый, с диском. Положил ладонь на трубку и, не веря своему счастью, поднес к уху, чтобы услышать бесконечный гудок. Екнуло. Вот, оно, средство достижения свободы! Нужно лишь набрать номер. Черт! В голове пусто, что в казне. Увлекся задачей получения доступа к связи и подзабыл о необходимости продумать дальнейшие шаги.

Кому звонить? Ване? За время, проведенное в вагончике, напрочь забыл его номер. Ладно, зайдем с другого конца. Чей номер он помнит? Проклятые телефоны с записными книжками, чтоб им пусто было. В голове вакуум, мысли никакой, ни единой циферки. Он положил трубку на рожки.

Телефонный аппарат зазвонил громкой, оглушающей трелью. Коренев взмок. Сейчас кто-то услышит, прибежит и заметит его. Что делать?

Он дергался в растерянности. Спрятаться под стол? встать за шкаф? укрыть телефон ватником? В критическую минуту впал в ступор и стоял в нерешительности, глядя как от звонка дрожит телефонная трубка из пожелтевшего пластика. Нужно что-то делать, пока никто не прибежал на звук.

– Черт с тобой!

Перекрестился и взял трубку.

– Слушаю!

На том конце ответили:

– Алло! Алло! Кто говорит?

Голос показался знакомым.

– Виталик? Ты? – удивился Коренев.

– Да. С кем имею честь общаться? Не узнаю, звук отвратительный, будто с северного полюса.

Бывает же такая удача, на ловца и зверь бежит. Лишь бы связь не разорвалась в самый неподходящий момент.

– Это я, Коренев!

– Андрюха? – удивился Виталик. – Ты куда пропал? Я к тебе заезжал, тебя дома нету. Сказали, в отъезде по командировочным делам. Полгода прошло, что за командировка такая? В Якутию сослали?

– Я на задании, – не стал отпираться Коренев. – А как ты меня нашел? Через Ваню?

– Понятия не имею, где ты, – сказал Виталик. – В Австралии или Новой Зеландии? Судя по звуку, никак не ближе.

– Как ко мне дозвонился? Кто номер дал?

– Не путай меня! Это ты мне позвонил, а я душ принимал, еле добежал. В одном полотенце стою у телефона, с меня лужа натекла, мама не горюй. Танька придет, мне по шее даст, мы только позавчера паркет переложили.

– Не иначе чудо, – пробормотал Коренев, размышляя над тем, кто же мог устроить ему звонок.

– Чего бормочешь? – переспросил Виталик. – Громче говори, связь плохая.

– Дела, спрашиваю, как.

– Нормально, новый мебельный цех открыл, работаю по всему району, хочу на областной уровень выйти. Кстати, мне какие-то люди из органов звонили, тобой интересовались, просили подтвердить, что ты со мной в парилке был. Танька злющая, запретила с тобой общаться. Ты куда вляпался?

– Мелкие неурядицы, не обращай внимания.

– При мелких неурядицах обходится без следователей, – заметил Виталик.

– Соседку убили, – сказал Коренев. – Нину Григорьевну.

– А ты при чем?

– Я ее труп нашел. Если бы знал, как все обернется, не находил бы, пошел домой и лег спать.

Некоторое время оба сопели в трубку. Коренев не представлял, как перейти к той части, в которой он вопит «Виталик, забери меня отсюда! Я тут застрял навеки и отчаялся увидеть цивилизацию!» Невозможно описать дурацкую ситуацию, чтобы не выглядеть в ней полным идиотом.

– Как твоя рукопись? К публикации не приняли? – перебил напряженное сопение Виталик.

– Плохо. Подумываю завязать с этим делом.

– Не кипятись, чего отступать раньше времени. К Дедуле на поклон успел?

– Что значит «успел»?

– Убили его на даче. С особой жестокостью и увечьями, говорят. Мне друг-полковник по секрету рассказал. Вероятно, маньяк с садистскими наклонностями орудует. Говорит, не первый случай.

– Язык вырезали? – предположил Коренев.

– Ты откуда знаешь? – подозрительно спросил Виталик.

– Догадался, я же журналист. У меня тоже есть друзья в органах. И не надо меня подозревать, я не маньяк, мне бы такое и в голову не пришло. Это чистое совпадение.

Он произносил слова и чувствовал их неубедительность. Чем больше говорил, тем явственней ощущалось недоверие Виталика. Никогда не нужно оправдываться, особенно, если не виноват, потому что складывается обратное впечатление.

– Ничего я такого не думаю, – обиделся Виталик. – Я тебя полжизни знаю, мне и в голову такое не пришло бы.

– Я по голосу слышу.

– Тебе показалось, звук паршивый, будто из погреба звонишь. Ты Дедуле свою рукопись показывал? – Виталик сменил тему.

– Показывал. Он по ней только взглядом скользнул и завещал бороться с многословием.

– Странно, никогда за тобой не замечал. Ты пишешь коротко, рублеными фразами, порой хочется самому слов добавить, чтоб звучало мягче, а то по твоим предложениям будто по кочкам голой жопой скачешь, больно ухабисто получается.

– Вот и я о том же! Ну и сам Дедуля мне показался неадекватным человеком, вещи странные говорил, словно не в себе был. Ты давно с ним общался?

– Старость не щадит, – вздохнул Виталик. – От этого никто не застрахован. Впрочем, он никогда особой адекватностью не отличался.

Коренев на протяжении беседы размышлял, какую пользу можно извлечь из телефонного звонка. Попросить приехать? Вызвать полицию? Его так и подмывало вывалить на Виталика правду о принудительном заключении на фабрике. Смущало две вещи: во-первых, он боялся стать посмешищем в глазах Виталика, который не удержится и растреплет их совместным друзьям. А во вторых, эти бессмысленные смерти…

– В редакцию не заходил? – спросил он.

– Забегал. Ваня сказал, что ты на спецзадании в отъезде, но отказался сообщить конкретное место, сославшись на какую-то сверхсекретную подписку о неразглашении. Более того, пока я у него сидел, ему позвонили и сказали, что ты решил продлить командировку на пару месяцев. Там настолько хорошо?

– Неплохо, – соврал Коренев. – Правда, не успеваю с заказом по срокам.

– Платят много?

– Больше, чем в редакции.

Сказать ему или нет?

Кореневу пришла страшная мысль. Если попросить Виталика помочь, где гарантия, что через полчаса Таня не найдет его, лежащим без языка в луже воды у телефонного аппарата. Коренев не мог объяснить, но чувствовал – говорить правду опасно.

Кто-то преследовал его и убивал людей, оказавшихся рядом с ним. Рея упоминала, что разбирается в смертях, но при этом отрицала свою причастность. Но ведь кто угодно может соврать! Даже женщина из снов.

А если убийца из близкого окружения Коренева? Например, Ваня, главный редактор «Вечернего города». Во-первых, он знает Дедулю. Виталик, конечно, тоже знает, но в первое убийство он был с Кореневым в парилке. Во-вторых, Ваня знаком с Ниной Григорьевной, поскольку живет с ней в одном доме. В-третьих, именно он послал Коренева на фабрику и даже не пошевелит задом, чтобы узнать, куда исчез его лучший журналист.

С другой стороны, Ваня походил скорее не на маньяка, а на алкоголика. Да и мотива насолить Кореневу у него не было, хотя странная агрессивная реакция на портрет на выставке детского рисунка могла говорить о подавленном чувстве вины. Как он сразу не обратил внимания на это подозрительное происшествие?

– Эй, ты куда пропал? – встревоженный голос Виталика вывел Коренева из задумчивости. – Ты на связи?

– Здесь я. Как Ваня поживает?

– Нормально. Небо коптит, к свадьбе готовится, не просыхает. Оленька от радости скачет оленем.

Из коридора донесся слабый грохот – кто-то зацепил пустое ведро. Коренев вздрогнул и едва не уронил телефон на пол.

– Виталик, мне пора, у меня совещание, – полушепотом соврал он и положил трубку, ожидая, что дверь откроется и вошедший заметит постороннего в кабинете начальника цеха. Мысли скакали, словно лань.

От растерянности не нашел лучшего, как лечь на пол и затаиться в ожидании разоблачения. Прошла минута, вторая, третья, однако ничего не происходило. Ему надоело лежать на холодном шершавом полу из некрашеных досок и бояться.

Он встал и, соблюдая меры осторожности, подошел к двери. Приоткрыл и через щелочку одним глазом выглянул наружу.

– Фу-ух, – выдохнул с облегчением. По коридору бродил Мурзик и тыкался мордой в коробки и ведра. – Скотина мохнатая. Так и инфаркт можно схлопотать.

Коренев переступил через кота и, никем не замеченный, покинул здание. Его убеждение в причастности Вани к убийствам крепло с каждой секундой.

 

#33.

Через неделю на фабрике в рамках официальных мероприятий планировалось провести праздничное шествие с участием всего рабочего коллектива. В цеху появились новые лица – озадаченные люди с портфелями деловито расхаживали по пыльным дорожках и оценивали уровень загрязненности.

После проверки родился приказ по цеху, предписывающий собственными силами провести масштабный субботник и привести здания и сооружения в надлежащий вид, который можно предъявить гостям из столицы. Деятельность развилась бурная. Рабочие скребли, чистили, заметали, белили, красили, засыпали мусором ямы, клали асфальт поверх луж, забросив прямые обязанности. Один Коренев, чудом не затянутый в водоворот украшательства и очковтирательства, продолжал смазывать механизмы, поддерживая в них теплящуюся жизнь. Даже его скромные познания в механике позволяли прийти к неутешительному выводу, что техническое состояние фабричного оборудования далеко от идеального и вот-вот пойдет псу под хвост.

На фасад страшного здания, лет двадцать назад выполнявшего функции склада, натянули гигантский плакат, закрывший разваливающуюся стену фотографией этой же самой стены, но во времена ее молодости.

На параде ожидалось присутствие Директора, поэтому оживление в рядах трудящихся за день до события достигло апогея. Рабочие и руководство среднего звена бродили в возбуждении, наводили последний лоск и переживали, что в ответственный момент что-то может пойти не по плану.

Коренев тоже не остался равнодушным. Он с прошлой работы помнил, как выглядит показуха, и распознавал ее закрытыми глазами, но и ему передалось настроение всеобщего помешательства. Он надеялся на личную встречу с Директором, несмотря на охрану, которая в таких случаях не дает кому попало приблизиться к охраняемому должностному лицу.

В день празднеств выяснилось, что высшее руководство парад не посетит, так как пребывает с официальным визитом в заграничной командировке и сожалеет о невозможности принять участие в шествии. Но Директор посмотрит на довольные и радостные лица работников в записи, поэтому огорчаться не следует.

Новость вызвала глубокое разочарование. Оказалось, Коренев был не единственным желающим поделиться с высшим руководством собственными проблемами. Несмотря на испорченное настроение, никто не отменял парада, тем более, его в записи хотел посмотреть сам Директор.

Бригадир вручил Кореневу плакат с одним словом: «Горжусь!». Коренев не сразу догадался о смысле краткого лозунга. Вероятно, предметом гордости являлся факт работы на фабрике. Остальные шли с подобными короткими, но емкими транспарантами: «Сможем!», «Готовы!», «Не сдадим!». Самая длинная и понятная надпись сообщала: «Нам сто лет!»

– Может, я в вагончике посижу? – попросил Коренев, но его слушать не стали и поставили в середину ряда.

Он разглядел во главе колонны Алину и обрадовался, хотя из-за всеобщей суматохи и не мог подойти ближе. Она стояла в окружении других медработников и улыбалась, но Коренева не замечала, несмотря на его попытки привлечь внимание, бешено размахивая плакатом.

– Да не мотыляй ты так, кому-то по затылку попадешь, – сказал дедушка, нацепивший на грудь три ряда орденов. Показалось, что на одной из его медалек написано «За взятие Бастилии», но дедуля подхватил свой плакат и убежал в голову колонны.

Такого количества народа Коренев на фабрике не видывал. Сейчас, когда все собрались на празднике, самое идеальное время для побега. Зайти за угол, бросить плакат и убежать…

– Изоляторный цех! – объявил женский голос через громкоговоритель, и колонна, в которой стоял Коренев, двинулась мимо трибун. Шли слаженно, но медленно, чтобы растянуть парад по длительности и создать иллюзию большего количества участников, чем удалось собрать на самом деле.

Транспарант сносило в сторону сильным ветром, и Коренев с трудом удерживал древко. «До чего скатился! Стыд и позор!» бормотал внутренний голос.

Сосредоточился на рыжих волосах Алины, идущей в трех десятках метров впереди. Она то показывалась, то исчезала за нестройными рядами прочих участников шествия. Хотелось, чтобы она его наконец-то заметила, но она продолжала брести под руку с подругой.

Решил подобраться ближе и начал обходить впередиидущих, стараясь не привлекать внимание немногочисленных, но важных гостей. Во время очередного маневра внезапно зацепился взглядом за одну из фигурок, стоящую среди наблюдателей.

Владимир Анатольевич! Это, без сомнений, был он. В левой руке он держал поводок, заканчивающийся зевающей собакой, а правой вытирал платком со лба пот, катившийся из-под теплой шапки-ушанки.

Коренев забыл об Алине, параде и необходимости соблюдать подобие строя. Он не видел под собою земли и несся наперерез толпе, наступал на ноги и расталкивал других участников, которым не повезло оказаться на его пути. Плакат волочился следом и бил по коленям.

– Молодой человек! Осторожней! – раздавались крики, но Коренев не обращал на них внимания. Он топтался по чужим ботинкам, в ответ ругались и вскрикивали от боли, но это казалось ему сущей мелочью, когда появился реальный шанс выбраться на свободу.

– Владимир Анатольевич! – закричал он, опасаясь упустить из виду знакомую фигуру с собакой. – Я здесь! Посмотрите сюда!

Со всех сторон на него зашипели, и даже Алина с подругой оглянулись на шум. Стройность рядов нарушилась, возникла заминка. Благостная картинка дружного коллектива, в ногу идущего в будущее, разрушалась на глазах.

Владимир Анатольевич притворился, что ничего не заметил. Он поглядел на часы и пошагал прочь от места проведения парада, потянув на поводке недовольного пса. Единственный шанс на спасение ускользал, и Коренев припустил быстрее. Выбросил плакат, сдерживающий бег, и теперь ничто не мешало расчищать перед собой дорогу двумя руками.

Владимир Анатольевич с испугом оглянулся на шум, но при виде Коренева ускорился.

– Стоять! – закричал Коренев, выбежал из толпы и пересек свободное пространство между колонной и наблюдающими. – Вы не можете меня бросить! Я вас засужу!

Охрана напряглась и придвинулась к гостям из столицы. Люди из охраны бежали к нему. Он увернулся от протянутых рук и прорвался через ограждение за пределы праздничной зоны. К нему потеряли интерес и вернулись к мероприятию.

Он успел заметить плащ Владимира Анатольевича, исчезнувший за двухэтажным зданием конторы изоляторного цеха, и бросился следом.

Запыхавшись и выпуская клубы пара, забежал за угол. Услышал лай и хищно улыбнулся.

– Вот вы где! – сказал он. – Ну, теперь-то не отвертитесь.

Испуганный Владимир Анатольевич проигрывал в неравной схватке с псом – тот, не обращая внимания на натяжение поводка, стоял у единственного в цеху дерева и лаял на шокированного Мурзика, уцепившегося когтями в ствол.

– А, это вы, – Владимир Анатольевич изобразил удивление. – Я вас и не заметил, так сказать.

– У меня сложилось противоположное ощущение, – прохрипел запыхавшийся Коренев, подошел ближе и приготовился вцепиться в плащ при первых признаках побега.

– Прискорбно, но ваше впечатление обманчиво, – ответил Владимир Анатольевич и дернул за поводок. – Фу! Сидеть! Обычно они не лают и на котов не реагируют, а тут как с цепи сорвался, с ним такого не случалось. Ума не приложу, что на него нашло, так сказать – пояснил он.

– Зубы мне не заговаривайте! Бросили здесь и не почесались разузнать, куда я пропал! – разозлился Коренев, которому было наплевать, отчего золотистый ретривер вел себя, как голодная дворняга.

– Поверьте, я тоже удивился, не разыскав вас на месте. Я же просил не уходить!

– Не надо вешать лапшу на уши! – Коренев не верил ничему. – Вытаскивайте меня отсюда немедленно!

– Не могу, я пытался. Насколько мне известно, вас застали с поличным во время хищения, и вы обязаны отработать ущерб в трехмесячный срок, так сказать.

– Вы издеваетесь, что ли? Я здесь четвертый месяц торчу по вашей милости! Кусачки стоят копейки! как можно за эту мелочь сгноить человека в душегубке?

– Увы, серьезное дело, такие вещи на фабрике не проходят безнаказанно. Кроме того, система видеонаблюдения показала, что вы нанесли дополнительный ущерб, когда повредили опору паропровода. Оценка потерь от упущенной выгоды в связи с трехдневным простоем с учетом прямых расходов на ремонт автоматически продлила срок вашего пребывания на фабрике, так сказать.

– Надолго?

– На год и четыре месяца.

Коренев застонал.

– Я хочу обратиться к руководству!

– Исключено, – заявил Владимир Анатольевич. – Вы же сами слышали, Директор в отъезде и появится через три недели. Я бы рад помочь, но с порядком на фабрике строго.

– Каким порядком? – вспылил Коренев. – Каждый второй ворует безнаказанно!

– Во-первых, что позволено Юпитеру, не дозволяется быку, а во-вторых, компетентные органы без нас разберутся, – сурово отчитал Владимир Анатольевич и утешительно добавил: – А о вас я не забыл и по возвращении Директора постараюсь с ним переговорить. Вы, кстати, книгу пишете в соответствии с договором? Сроки прошли, пойдут штрафные начисления за неустойку.

– Нет, не пишу и даже не пытался, – прорычал Коренев, всерьез разозлившись.

– Жаль. У вас имеется богатый опыт, и вы можете излагать по личным впечатлениям. Взгляд изнутри, так сказать.

– Как писать, если по прошествии четырех месяцев я не имею ни малейшего понятия о продукции фабрики?! По-вашему, я должен работать в две смены – утром смазывать подшипники, а вечером – скрипеть гусиным пером при свете восковой свечи?

– Поэтично и верно по содержанию, так сказать, чувствуется рука мастера. Продукция фабрики представляет засекреченную информацию, которую вам никто сообщать не станет. А писать следует не о сухих цифрах технических отчетов, а о людях, об их взаимоотношениях. Передайте семейную атмосферу предприятия, где рабочий коллектив – словно одна большая семья, – предложил Владимир Анатольевич. Пес наконец-то успокоился и смирно сидел у его ног. Мурзик лениво сполз на землю и потрусил к столовой.

– Что-то я не заметил никакой семейной атмосферы.

– Это потому, что вы зациклены на собственных проблемах, а надо смотреть на людей, находящихся рядом, – пояснил Владимир Анатольевич. – Мне пора, я должен бежать, но про вас помню. Я в вашем благополучии заинтересован, как в себе самом. Я это, фактически, вы. Мы с вами одно целое, если вы понимаете, о чем я говорю. В конце концов, вы же фабрику и построили, так сказать.

Он пожал растерявшемуся Кореневу руку и ушел широкими шагами с присмиревшим псом на поводке. Коренев из беседы понял только, что продолжит влачить жалкое существование в вагончике на лежаке.

Телефон! Нужно было номер попросить! Растяпа.

 

#34.

Убежденность Коренева в виновности Вани достигла уровня уверенности в том, что солнце поднимается на востоке. В россказни Владимира Анатольевича он не поверил, зато общение с Директором больше не казалось обычным сновидением. Если сон – не сон, а чистая правда, путь из фабрики ему заказан.

Коренев остаток празднеств провел на лежаке в депрессии и раздумьях под звуки громкоговорителя, перечислявшего основные вехи в истории предприятия и пророчившего столетия непрерывного развития и улучшения. У него не оставалось сомнений в необходимости побега – не может человек безо всяких причин быть заперт в четырех стенах. Вопиющее безобразие, нарушение закона, за которое он натравит на руководство фабрики полицию! Пусть разберутся!

Он припомнил прошлую жизнь на большой земле и помрачнел. Не нужно заблуждаться, никто ему не поможет и ни с кем разбираться не станет. Руководство откупится, а его самого сделают виноватым и сдерут неустойку за нарушение сроков договора. Как ни крути, а права существуют исключительно на бумаге.

Бригадир занемог – торжественный парад на холодном воздухе не прошел даром. Он кашлял до рвоты и кутался в теплый ватник. В таком режиме его хватило до обеда. Затем не выдержал, оставил Кореневу огромную стопку чертежей и отправился лечить простуду алкогольными компрессами и спиртовыми растираниями водкой с перцем.

Коренев и сам ощущал легкое недомогание, но не обращал на него внимания, поглощенный идеей побега. Пачка чертежей пришлась кстати – калькирование занимало руки, пока шестеренки подбирали самое эффективное решение. Ответ должен быть простым, но гениальным.

Он увлекся, и счет чертежей пошел на десятки. Большое количество повторений автоматизировало движения, а увлеченность планом побега оставляла руки под контролем спинного мозга – они работали сами и даже бессознательно подправляли ошибки в тринадцатиричной системе счисления.

На третий день самостоятельной работы сделал перерыв и отправился в медпункт, где Алина заступала на ночное дежурство.

– Привет! – сказала она грустно. – Я тебя на параде видела! Ты так кричал, что пришлось приостановить съемку и повторить шествие.

Она говорила без упрека и возмущений, просто информировала, пребывая в меланхолическом настроении.

– Встретил старого знакомого, который меня завел на фабрику и бросил здесь, – пояснил он. – И попытался его догнать.

– Получилось? – она подняла на него огромные, полные жалости глаза.

– Почти, – махнул рукой. – Он ничем мне помочь не смог, за ним стоят серьезные люди.

Алина покачала головой, словно не верила.

– Ты сам себя сюда завел, – прошептала она, заполняя карточки. – Но боишься признать.

– Не мели ерунды, меня затащили обманом, посулили деньги, а я, дурак, повелся на круглую сумму! – сказал он с досадой. – Бесплатный сыр бывает исключительно в мышеловке, как я не сообразил.

Алина мелким почерком, не похожим на размашистые каракули врачей, заполняла карточки больных. Общение с Кореневым не мешало ей заниматься работой. Его это нервировало, он хотел полного внимания. Схватил ее за руки и сказал:

– Я отсюда сбегу! Перемахну через забор, отобьюсь от Ильича, совершу подкоп, но не останусь ни одной лишней минуты! – заявил он и призвал Алину поддержать его в благородном начинании.

Вопреки его ожиданиям, она не обрадовалась, а наоборот, огорчилась еще сильнее. Тогда он решил, что она опечалена его скорым отъездом и поспешил добавить:

– И хочу взять тебя с собой!

Она приоткрыла рот, чтобы возразить, но он приложил указательный палец к ее губам и сказал:

– Отказ не принимается! Я все продумал до мелочей и без тебя не уйду.

К его удивлению, Алина уронила голову в ладони и со всхлипываниями зарыдала, ее худые плечи дрожали в такт с локтями, упиравшимися в наполовину заполненные карточки. Он растерялся, потому что такой реакции не ожидал. Крики, споры, возражения, твердый отказ, но слезы?.. Это выходило за пределы его разумения. Он опустил руки на ее вздрагивающие плечи и пробормотал:

– Алиша, ты чего? Не реви, дурочка, все ж хорошо будет…

Так они и стояли. Коренев не пытался утешать, а лишь стоял позади Алины и прижимал к себе ее дрожащее тело. Наконец, она вдоволь нарыдалась и сказала:

– Я замужем. Мы с мужем живем в фабричном общежитии.

Его словно обухом по голове ударили. Такого подвоха он не ожидал, причем от единственного человека на фабрики, которому безоговорочно верил.

– Как же так?!!

Он с брезгливостью отступил на два шага, словно Алина из симпатичной медсестры в мгновение ока обратилась в холодную скользкую рыбу из океанских глубин. Он с самого начала решил, что она свободна, а она ни разу его не остановила.

– Ну… Это… – бормотал растерянно. – Давай вместе сбежим, я – с фабрики, ты – от мужа. Ты же его не любишь, наверное.

– Люблю, – заявила Алина и вытерла белым рукавом слезы. От туши остался грязный след на щеке. – Очень! Больше жизни!

– Тогда… – он запутался. Не доверяя ставшим ватными ногам, упал на стул. – А как же мы?

Алина поглядела на него и сказала:

– Ты хороший глубоко внутри, но никто не видит, все считают зверем. Мне стало тебя жалко, и я решила облегчить твои страдания, хоть и рисковала семьей и работой. Но нам ничего не светит, нас найдут, разлучат, меня уволят, а тебя вернут сюда, но станет хуже. Я не хочу портить судьбу ни тебе, ни себе…

Он выслушивал, не проронив ни звука, но единственно, что вынес из ее слов – с ним возились из сострадания. Не по причине смазливого лица, забавных шуток, романтического настроения, а из банальной унизительной жалости. Как бывает жалко голодного кота или бездомного пса.

Алина смотрела на него, словно того собирались казнить, а президент трижды отказал в помиловании. Коренева ее сочувственный взгляд и вовсе взбесил, он не мог понять, как это возможно? зачем людям говорить о нем такие гадости? Им доставляет удовольствие унижать его? принимать за него решения? заключать в четырех стенах? лишать смысла бытия? Любить из жалости?!

В его душе вскипало праведное негодование. Алина бормотала, постоянно всхлипывала и бесконечно повторяла, как заведенная:

– Прости, прости, прости…

Ему стало противно до невозможности. Он вышел из медпункта, оглушительно хлопнув дверью и оставив Алину рыдать над карточками больных при желтом свете настольной лампы.

Уличный морозный воздух отрезвляюще холодил. Отойдя на добрую сотню метров, подумал, что неплохо было бы вернуться и извиниться. Он повернулся и даже сделал шаг к медпункту, но в голову топором ударила мысль «Да пошла она, мать Тереза нашлась!», и он решительно направился к вагончику, чтобы рефлексировать остаток вечера о природе женской жалости. Долго отмывал руки куском пемзы, словно с кожей пытался отделаться от налипшей грязи обмана, а потом рухнул на лежак и задремал в одежде.

На следующее утро проснулся от заунывного крика. Кто-то голосил, и сердце сжималось от тревожного предчувствия.

– Алина! – крикнул Коренев, пронзенный мрачной догадкой. Отбросил тонкое одеяло и выскочил из вагончика, едва не сбив с ног бригадира, протянувшего руку к замку.

– Здравствуйте! Выздоровели?

Вместо ответа бригадир неопределенно покрутил пальцами – дескать, получше, но еще не совсем оклемался.

– Вы ничего подозрительного не слыхали?

Бригадир ничего не слышал. Коренев бросился к медпункту. Он побежал со всех ног, но потом опомнился и пошел быстрым шагом. Прошел мимо пары работников – мужчины и женщины. Они перешептывались, и кусок беседы долетел до Коренева.

– Такая милая девушка была, всегда помогала, когда ни зайдешь…

– Знаю, как ты к ней ходил, чтобы глазки построить!

– Наглая ложь! У меня давление высокое, скачет по сто раз на дню, вот я и…

– Известно, что у тебя скачет, – отрезала женщина.

– Да не заводись! Тебе девчонку не жалко?

– Ну… жалко, конечно, – ответила она неуверенно. – Молодая, сегодня у нее именины. И девочка осталась маленькая, четыре годика всего.

Коренева кинуло в холод, в жар, затем и вовсе закружилась голова. Он замедлил шаг и к медпункту подходил, еле волоча ноги.

Готовый к самому худшему, не удивился, увидев карету скорой помощи, милицейский бобик и сотню зевак, которых не мог разогнать отряд из четырех правоохранителей.

– Разойдитесь по рабочим местам! – раздавался призывный клич, но никто расходиться не желал, толпились и обсуждали подробности:

– Говорят, ее скальпелем зарезали.

– И язык вырвали, кровищи, точно у нас в деревне на скотобойне. Ты видал, как корову забивают? То-то же.

– И в глаз иглой от шприца ткнули! Так с торчащим шприцом и сидела, когда ее утром нашли.

– Придумки и наглая ложь! Не было такого!

– Тебе откуда знать?

– Сама видела!

– Не бреши!

– Брешут собаки в твоей деревне, когда кости на скотобойне выпрашивают.

– Что ж вы, бабы, такие вредные…

– Поумничай мне, без борща останешься.

Коренев не стал слушать треп и пересуды, развернулся, вышел из толпы зевак и побрел к вагончику.

Третье убийство не может быть случайностью. Кто-то с особой жестокостью уничтожает близких к нему людей, подбирается все ближе и намекает Кореневу, что он игрушка в чужих руках и нигде не может чувствовать себя в безопасности. Нина Григорьевна, Дедуля, Алина…

Он представил ее рыжие волосы, разметавшиеся на подушке, и сердце защемило с новой силой.

– Че бледный такой? На тебе лица нет, – сказал бригадир.

– Нездоровится.

– Опять животом маешься? Столовая не проходит бесследно, она еще аукнется язвой.

Коренев взялся за чертежи, но трясущимися руками не мог провести прямой линии, а уж циркулем и вовсе укололся до крови и решил отложить в сторону, пока не выколол глаз. Застонал от бессилья и невозможности покинуть беспросветный абсурд, в котором оказался.

– Совсем плохо, что ль? Ты ляг, отдохни. У меня активированный уголь где-то был, выпьешь, полегчает, – испереживался бригадир, видя дрожащие пальцы Коренева. – Приляг, потерпи, а в медпункт не ходи, им не до тебя, там медсестру убили.

Коренев застонал и скрутился в три погибели на лежаке.

 

#35.

Коренев впал в депрессию, забросил работу и сомнамбулой слонялся по цеху. Насосы, механизмы задыхались без должного ухода. Они требовали немедленной очистки и смазки, но на них было наплевать. Он не слушал ни возмущенных криков бригадира, ни жалоб со стороны технологического персонала. Он мечтал лишь упасть на лежак, заснуть и не проснуться.

Без Алины ничто не имело смысла. Да, она оказалась замужней стервой, но никто не совершенен. Возможно – даже вероятно, – она была несчастлива в браке и ненавидела мужа. По молодости и глупости, вышла замуж, а после жалела и нашла отдушину в Кореневе.

Какие-то люди в милицейской форме приходили в цех и проводили расследование. Вызывали поочередно работников и задавали однотипные вопросы. Так как Коренев не числился в официальных списках, о нем забыли и даже не удосужились спросить, где он находился в момент совершения преступления. Он был рад, что ему не пришлось признаваться в отношениях с Алиной.

Зато довелось увидеть ее мужа, который прибежал в цех, кричал в пустоту и угрожал найти эту скотину и расшибить ее о стену, чтобы мозги разлетелись по кирпичам.

Версия о причастности Вани к убийствам рассыпалась карточным домиком. Пусть Нина Григорьевна, Дедуля, но Алина? Убить ее Иван не мог, если только не проник тайком на фабрику, а потом так же скрытно с нее не сбежал.

Почему? За что? Как? Вопросы свивались в тугой клубок и душили отсутствием ответов. Рея угрожала – точнее, предупреждала – о возможных последствиях, но откуда она знала? Он отказывался верить в ее воображаемую природу – его убогой фантазии не хватило бы на такого яркого персонажа, она обязана была существовать в реальности.

Через неделю-две боль утихла, и Коренев медленно возвращался к жизни, словно выныривал на морскую поверхность со дна Марианской впадины. Сначала вернулся звук, потом – цвет, затем – вкус. Коренев всецело погрузился в работу – до обеда смазывал механизмы, во второй половине дня – чертил, а вечера проводил за учебниками, держа голову занятой, чтобы мысли об Алине не могли в нее проникнуть.

Увлекся и на время выпал из реальности, превратившись в робота, механически выполняющего заложенную программу. Бригадир приходил и уходил, выдавал задания, которые Коренев воспринимал краем сознания, делал пометки и прилежно исполнял. Он не перечил, не возражал и наслаждался жизнью без забот и смысла.

Но и до него дошли последние новости. Цех шушукался и обсуждал по секрету: якобы действующий начальник не устраивает руководство, и в обозримом будущем планируется ротация кадров. Слух так часто и повсеместно обсуждался, что спустя неделю не осталось ни одного человека, сомневающегося в скором увольнении начальника. Коренев тоже считал, что вопрос решенный, а вся загвоздка состояла лишь в том, кто именно придет на смену.

Так как больше ничего не происходило, тема наскучила, и слухи без свежей подпитки постепенно сошли на нет.

Громом среди ясного неба пришла новость. Принес ее бригадир с еженедельного совещания:

– С сегодняшнего дня новым начальником цеха назначен Подсыпкин, а предыдущего отправили на почетную пенсию.

Коренев удивился, но не смене руководства, а выбору Подсыпкина в качестве преемника. Пламенный борец оказался в шкуре политических противников. Такое не каждый день увидишь.

Коренев не знал, радоваться или огорчаться новостям, но по результатам измышлений заключил, что известие – скорее позитивное и многообещающее. Ведь именно Подсыпкин оказывал ему хоть какую-то помощь, и можно было надеяться, что и сейчас не откажет. Раньше Подсыпкин ссылался на отсутствие возможностей, но теперь карты собрались в его начальственных руках.

С трудом доработал до обеденного перерыва и побежал стремглав в контору, но новоиспеченного руководителя в кабинете не нашлось, и он понапрасну прождал под дверьми весь перерыв. Не оказалось его и на следующий день.

– Приходите утром, – посоветовала кладовщица. – После утреннего совещания он уезжает к руководству, а там и до конца дня застрять немудрено.

– Не получается, я по утрам на обходе! Мне работать нужно, а не под кабинетами стоять.

Хмурая кладовщица пожимала плечами, дескать, соболезнует, но помочь не может при всем желании, ее дело маленькое и за начальство она не в ответе – оно гуляет само по себе.

На следующее утро отпросился у бригадира, сославшись на несварение. Соврал, что идет в медпункт и помчался в контору с надеждой, что сегодня повезет. Третья попытка обязана была оказаться успешной.

Пришел вовремя – совещание закончилось, и люди с озадаченными лицами выходили на улицу. Пришлось их пропустить, но войти не успел, потому что последним на свет выполз сам Подсыпкин. Коренев обрадовался и едва не полез обниматься.

– Добрый день! Я хотел бы с вами поговорить!

Подсыпкин радость Коренева не разделил, оглядел с головы до пят и сказал надменно:

– Я занят. Подходите после обеденного перерыва.

– Уже приходил! Третий день хожу, как дурак, а вас на месте нет! – Коренев понял, что не входит в число желательных собеседников нового начальника цеха. – Я требую, чтобы меня немедленно приняли!!! Сейчас же, или за себя не ручаюсь! Когда злюсь, становлюсь буйным.

Подсыпкин догадался, что легко отделаться не получится.

– Пройдемте ко мне, обсудим в спокойной обстановке, – сказал он обреченно.

Поднялись на второй этаж. Тогда Подсыпкин не решался открыть дверь, а теперь оказался полновластным хозяином кабинета.

– Говорите, но учтите, что у меня чрезвычайная занятость. Прошу быть кратким, – сказал Подсыпкин с порога.

– Я по поводу своего освобождения. Вы обещали помочь, посодействовать. У вас есть возможности, влияние…

– А в наш профсоюз вы вступили, когда я умолял? – ядовито отозвался Подсыпкин.

– Н-нет, я здесь не работаю, зачем мне куда-то вступать? Наоборот, я хочу отсюда сбежать и забыть, как страшный сон.

– Видите. Вам наплевать на фабрику, а мне – нет. Объясните, с какой стати я обязан вам помогать?

– Ну… Как же… – растерялся Коренев. – Я думал, вы за справедливость и законность в целом, а не только для работников фабрики.

– Индюк тоже думал…

Подсыпкин не походил на пламенного революционера, который ходил по углам и рассказывал каждому встречному-поперечному о «зажравшемся» руководстве.

– Да, я за справедливость, – сказал он с пафосом. – Но я патриот фабрики и в первую очередь обязан заботиться о нуждах рабочих, а не всяких отщепенцев, вроде вас.

– Раньше вы говорили по-другому, – заметил Коренев.

– Тогда я не был отягощен грузом ответственности и мог позволить себе определенные вольности. Нынче каждая минута моего пребывания на занимаемой должности на вес золота, у меня куча обязанностей и обязательств. Я должен работать без отдыха, чтобы удовлетворить хотя бы часть потребностей цеха. Меня ждут.

– Что мне делать?!! – вспылил Коренев. – Меня обманом заманили на фабрику и оставили без средств к существованию. Мой побег был вынужденной мерой, и я за это поплатился. А теперь?

– Зачем кому-то заманивать вас? – спросил Подсыпкин с недоверием. – Вы разбираетесь в производстве?

– Нет. Я обычный журналист средней руки.

– Нелепо. Мне кажется, у вас параноидальные наклонности. Посетите медпункт, вам выпишут направление на психиатрическое обследование.

Коренев с радостью согласился бы на клинику для психов, лишь бы она находилась за пределами фабрики.

– Выпустите меня! – взмолился он. – Я на все согласен. Хотите, вступлю в ваш профсоюз и заплачу членские взносы за год вперед? На два? На три?

– Взятка?

– Личная благодарность, – поправил Коренев. – Я же не прошу сделать что-нибудь противозаконное, я лишь хочу вернуть прежнюю жизнь.

Видимо, слова Коренева тронули Подсыпкина. Он миролюбивым тоном растолковал, что у него огромное количество обязанностей, и в них не входит задача вызволения заблудившихся журналистов. Он бы с радостью оказал посильную помощь, но на деле ситуация не так проста и однозначна, как представлялось. Бюрократия, конечно, может видеться со стороны вселенским злом, ставящим палки в колеса прогресса, но в действительности она позволяет соблюдать порядок и не дает впасть в пучину хаоса и беззакония.

Коренев кивал, с каждой фразой яснее понимая, что в этом кабинете он помощи не добьется. Подсыпкин доверительным тоном уговаривал потерпеть, пока ситуация не выровняется.

– Я же начальник – без году неделя, – говорил он. – У меня нет авторитета, да и в курс текущих дел я не полностью вошел. Нужно разведать общую обстановку, притереться, пообвыкнуться, завести правильные знакомства. А уже после идти в бой во всеоружии! Я бы и рад был помочь, если бы только от меня зависело, но – увы! – фабрика представляет собой сложный механизм, который непросто заставить вращаться в нужную сторону. Вы можете вообразить уровень хищений по цеху за прошлый квартал?

Коренев не мог.

– Вот!!! А я вчера докладную записку получил и удивился, как у нас на фабрике хоть что-то еще осталось. Судя по всему, год назад развалиться должно было, – продолжал Подсыпкин наставительно. – Вы, голубчик, войдите в мое положение, приходите через пару месяцев и вместе подумаем, что с вами делать. Договорились?

Коренев не захотел никуда входить и закричал, утратив чувство времени и места. Злость отчаяния и безысходности вытеснила прочие эмоции.

– А кто моим положением озаботиться? Кому на мои проблемы не наплевать? Если я сдохну, на труп внимания не обратят! Буду голодать, совершу акт самосожжения! Все сделаю, но вы меня запомните! – пообещал Коренев. – Я вас выведу на чистую воду. Не успели кресло сменить, а уже зажрались!

– Как вы заговорили, когда дело вашей собственной шкуры коснулось, – произнес с издевкой Подсыпкин. – Голодать и сжигаться – много ума не надо. Так каждый может. Ты конструктивное предложение дай, чтобы увеличить производительность труда, а мы тебе в качестве поощрения выпишем путевку за пределы фабрики.

– Да пошли вы! – возмутился Коренев.

– Куда?

– Далеко. И желаю вам там сдохнуть от жадности и самолюбования.

– Попрошу не обзываться, – рассвирепел Подсыпкин. – Я вас за нарушение субординации могу премии лишить.

– У меня зарплата талонами, – съязвил Коренев и еле сдержался, чтобы язык не высунуть.

– Вон из кабинета! – лицо начальника цеха исказила гримаса ненависти. – Вы пожалеете! Ваша грубость вам еще встанет! Я к нему, как к человеку, а он…

Коренев развернулся и вышел, хлопнув дверью. В возбужденном состоянии вернулся в вагончик и сорвал злость на незапирающейся дверце шкафа, которая норовила отвориться в неподходящий момент и стукнуть по голове.

– Настолько плохо? – бригадир заметил расстроенное лицо Коренева.

– Отвратительно, – буркнул в ответ. Вспомнил, что отпрашивался в медпункт, и поспешил добавить: – В смысле, ерунда, жить буду. Обычное несварение, до свадьбы заживет

Бригадир бросил удивленный взгляд и вернулся к бумажкам.

Остаток вечера Коренев провел на лежаке, разглядывая вагонку на потолке. Внутри клокотала злоба и ненависть к Подсыпкину. Потомственный революционер на поверку оказался прихлебателем руководства – трех дней не прошло, а риторика изменилась на противоположную. Если так пойдет, Директор выполнит обещание, и тогда свободы не видать.

Со смертью Алины последний смысл существования на фабрике исчез, и душу заполнила гнетущая и сосущая пустота. Ему стало жалко себя, словно он остался один на белом свете, обреченный на долгое и тоскливое вымирание от одиночества. Ни Тамарка, ни Ваня, ни Ленка, ни родители – никто не поинтересовался его судьбой и не предпринял никаких шагов к его вызволению. Ни одна живая душа не будет скорбеть, если его не станет. Только Виталик огорчится, лишившись напарника по совместному отдыху в парилке. Может, прав Директор – не нужно сбегать. Некуда и незачем. С этой грустной мыслью и уснул под звуки ветра, бьющего листьями в окна вагончика.

Разбудил грохот двери. Она распахнулась, ударила ручкой о стенку вагона, и в свете уличного фонаря в проеме показались две фигуры. Перепуганный Коренев спросонья хлопал ресницами и пытался вспомнить, где находится.

– Вставай! – одна из фигур ткнула в бок. – Разлегся, как у себя дома! С вещами на выход!

– А по какому праву… – возмутился он, но получил очередной тычок – еще более болезненный – и счел разумным подчиниться грубой силе.

– Меньше разговоров, больше дела! Накинь куртку и иди к выходу, – последовали дальнейшие указания. – И без шуточек.

Он оделся и вышел на улицу. Там его встречали четверо, чьи незнакомые лица едва освещались огоньками сигарет. В темноте он видел только расплывчатые контуры фигур. В морозном воздухе дыхание превращалось в пар. Он поежился и посильнее завернулся в куртку.

– Вот он, голубчик! – загоготала толпа, узрев щурящегося Коренева.

– А так и не скажешь! Не похож! Не впечатляет! – протянул кто-то с сомнением. – С виду, вроде бы безобидный сморчок.

– Не умничай. Похож, не похож – без тебя разберутся. Тебе не для того деньги платят, чтобы ты свое никому не нужное мнение высказывал.

– Почему сразу грубить? Я просто сказал, хотел беседу поддержать, зачем обзываться?

– Хватит галдеть без толку! Не май-месяц, я мерзнуть не собираюсь.

– Докурить не дал, половина сигареты пропала.

– Дома покуришь. Сигареты столько стоят, что пора бросать это гиблое дело, пока легкие не выплюнул.

Он слушал и не понимал. Единственное логическое объяснение заключалось в том, что Подсыпкин решил воспользоваться властью и сдержать обещание, обеспечив ему «сладкую» жизнь.

– Ребята, это какая-то ошибка, меня оговорили, – сказал продрогший Коренев дрожащим голосом. – Обещаю, клянусь, я приду и извинюсь перед Подсыпкиным.

Он сам слышал, как жалко звучали слова, сопровождаемые облачками пара, но не мог остановиться. Неизвестность пугала и устрашала сильнее перспективы остаток жизни провести разнорабочим на фабрике.

– Не морочь голову! Хватит канючить, как баба, – перебили его. – Раньше думать надо было. Руки за спину!

Он повиновался, и металлический холод наручников сомкнулся на запястьях. Сердце провалилось в живот, шутки кончились, и началось что-то страшное и безрадостное, лишенное намека на свет в конце тоннеля.

– Иди следом, но без выходок. Шаг вправо, шаг влево – расстрел за попытку к бегству.

Толкнули в спину, едва не упал. Качало и мутило, голова кружилась, а перед глазами носились вспышки маленьких молний. В темноте не видел дороги, спотыкался, сбивал носки на ботинках.

Словно вели скотину на убой. В очередной раз получил дубинкой под лопатку.

– Прямее иди, будто алкаш плетешься.

Старался передвигаться ровно, но ноги заплетались и отказывались подчиняться и цеплялись за каждый камень. Он понятия не имел, куда направляются и в какой части фабрики находятся. Ему казалось, они идут часами, а дорога все не кончалась. Еще шажок – и он рухнет в холодную грязь и растворится в ней.

Сопровождающие брели молча, словно в траурной процессии. В тишине противно хлюпала вода в лужах. Простонал:

– Долго еще?

– Почти пришли.

Действительно, по прошествии нескольких минут перед ним распахнули дверь. Из дверного проема полился теплый свет лампы накаливания. Вошли и оказались в помещении с сине-зелеными стенами.

Посреди кабинета под самой люстрой стоял стол, над которым склонился мужчина в гражданском. Был он не худым, не толстым, не высоким, не низким и не обладал какими-то запоминающимися чертами.

– Привели подозреваемого, как просили, – отдал честь сопровождающий и выставил Коренева перед собой.

– Снимите наручники, – распорядился мужчина скучным бубнящим баритоном. – Пусть отдохнет в последний раз, пока есть возможность.

– Может быть, в них побудет, – сказал сопровождающий. – Все-таки опасный преступник.

Кто преступник? Я? Неужели оскорбление начальника цеха приравнивается к совершению преступления, требующего содержания под стражей? Да они умом тронулись!

Мужчина склонился над толстой папкой с бумагами, и старательно игнорировал кряхтящего Коренева. Сопровождающий возился с ключом, снимая неудобные наручники. Наконец, руки освободились из плена.

– Присаживайтесь, – мужчина указал на стул.

Сел, потирая ноющие запястья. На коже остались красные следы от наручников.

– Фамилия-имя-отчество?

Последовала стандартная анкета, которых за последнюю половину года заполнил больше, чем за предыдущую жизнь. Отвечал хрипло и односложно, в горле першило. Наконец дошли до нестандартного вопроса:

– Признаете ли свою вину?

– Ничего я не признаю.

– Жаль, – расстроился мужчина. – Было бы проще, если бы вы сознались и пошли на сделку со следствием. Как говорится, чистосердечное признание облегчает наказание.

– Не считаю себя в чем-либо виноватым. У вас не получится ничего на меня навесить.

– Посмотрим, поглядим, – мужчина большую часть времени уделял бумагам в папке. – Впрочем, на вас столько материала, что вам и признание не поможет. Вопрос только в ускорении процесса. И нам, и вам не интересно тратить драгоценное время на ерунду. У вас-то его полно, а мне транжирить неохота. У меня, знаете ли, болезнь на неоперабельной стадии, так что я могу и не дожить до суда, а хочется уйти на покой с завершенными делами. У меня одно ваше и осталось.

– Соболезную, – ответил безразличным тоном. Признавать себя виновным, чтобы сделать приятное другому человеку, он не собирался. – Но за решетку не спешу. Мне и на свободе нравится.

– О чем вы говорите, милейший? – удивился мужчина. – О свободе и думать забудь, тебе до конца жизни на небо в клеточку любоваться.

– Я не понимаю, на каком основании меня привели сюда в наручниках. Где постановления? В чем меня обвиняют? – Кореневу надоело выслушивать угрозы в свой адрес.

– Будут. Будут, не волнуйтесь. И разрешения, и ваше чистосердечное признание с дрожащей подписью, и куча других бумаг, – заверил мужчина. – В ближайшее время ожидается наше тесное общение, в ходе которого нам предстоит узнать много нового и интересного. Уведите!

Последние слова адресовались сопровождающему, продолжавшему стоять у дверей. На Коренева надели наручники и повели по длинным коридорам.

 

#36.

Его завели в темное помещение, напоминающее размерами кладовку, которую регулярно затапливают соседи сверху. С потолка свисали то ли сталактиты, то ли сталагмиты – он вечно путался.

Следом за ним затолкали двоих, выглядевших одинаково, словно близнецы – косматые бороды, запавшие щеки и колючие глаза озлобленных на мир людей. Восточная внешность выдавала в них гастарбайтеров.

Коренев не успел разглядеть напарников, как в помещение вошел надзиратель с большой круглой ряхой и заплывшими глазенками. Он одну руку положил на внушительный живот, а во второй держал дубинку. Ремень натянулся на брюхе, застегнутый на первую дырку, и поскрипывал при ходьбе, угрожая лопнуть в любой момент.

– Раздеться до трусов, – сказал надзиратель, медленно моргнул, словно находился в подпитии, и добавил презрительно: – Говно!

– На каком основании… – закричал Коренев и получил дубинкой по плечу. – Вы охренели… Ай!

Следующий неожиданный удар заставил его замолчать и подчиниться грубой силе.

– Разговаривать надо, когда попросят, – пояснил надзиратель. – А до тех пор, засуньте язык поглубже в жопу и делайте, что велено. Ферштеен, дурики?

Раздевались неторопливо. Во-первых, в помещении было сыро и свежо, и задолго до полного оголения у Коренева зуб на зуб не попадал, а во-вторых, ему не нравилось чувство абсолютной незащищенности. Он ощущал себя младенцем с нежной кожей, которому можно причинить боль простым прикосновением.

Коллеги по несчастью раздевались еще неспешнее Коренева. По одинаковому телосложению было ясно, что они действительно близнецы.

– Живее, сонные мухи! Возитесь, будто в говне! – прокричал охранник. – У меня суп стынет. Вы же не хотите, чтобы я ел холодную блевотину?

Он орал и брызгал слюной Кореневу в ухо. Коренев вздрогнул, когда воняющие гнильем и разложением брызги попали на щеку. Вытерся и мысленно повторил «Это происходит не мной, мне снится, я открою глаза, и кошмар закончится». Увы, ничего не заканчивалось.

После крика дело пошло бойчее, и вскоре все трое топтались босыми ногами на холодном кафельном полу. Вещи сложили на единственную в помещении скамейку.

Надзиратель приоткрыл дверь и крикнул в коридор:

– Курочки готовы, заводи патефон.

И действительно, вдалеке щелкнуло, захрипело, затрещало, засвистело и превратилось в хриплое танго, залихватски исполняемое на аккордеоне неизвестным виртуозом. После затяжного вступления сквозь ламповый треск прорезался мягкий женский голос, поющий о береге моря. Надзиратель улыбнулся пухлыми губами, распахнул дверь и провозгласил:

– Прошу, господа, на выход без вещей!

Коренев потоптался в нерешительности, но делать было нечего, и вышел первым, интуитивно прикрывая причинное место. Ему завели руки за спину и надели наручники, врезавшиеся до кости в запястье.

– А вам отдельное приглашение? – прикрикнул надзиратель и выволок за волосы одного из братьев, продолжавших стоять недвижимо.

Тот заупирался и завизжал, срывая голос:

– Нет, не пойти, не пойти, не пойти! Отпустить! Не хотеть!

Он стонал, выл, словно маленький ребенок, бросался на пол и наотрез отказывался идти. Надзиратель пнул его под ребра ботинком:

– Поднимись с пола, говно, пока я тебе дубинку не засунул!

Но тот его не слушал и продолжал с закрытыми глазами повторять свое «не хотеть», переходящее в хрип и стон. Коренева тошнило от брезгливости.

– Я человек! Я иметь права!

– Моя обязанность – иметь твои права, – афористично ответил надзиратель и с размаху врезал стонущему ботинком. На спине остались грязные следы протекторов.

– Ребят, помощь нужна! – позвал он. – Гость с востока не хочет идти на лечебные процедуры! Сопротивляется своему же счастью, скотина, на права ссылается.

Подбежали двое в форме и за руки-ноги поволокли упирающегося по коридору. Он бился головой о пол до крови, пытаясь самоубиться таким нелегким и мучительным способом или же просто потерять сознание.

– Вот говно! – возмутился надзиратель, – полы загадил, сука! А сегодня моя очередь чистить.

– Отпустите, мы ничего не делаль, – тихо попросил брат кричащего. – Мы не знай, что вы хотеть. Мы не делаль! Я клянутся!

– Вы вдвоем изнасиловали девушку, – надзиратель зевнул.

– Мы не мог так делать! Мы честный!

– Скажете, в газетах врут? Начальство каждый день интересуется, как дело идет, народ на взводе, требует предъявить выродков. Что я им должен отвечать, по-твоему? Что мы зашли в тупик и не можем двух таджиков отыскать?

– Я не таджик…

– Мне до одного места. У меня планы горят, раскрываемость падает, а вы, чмошники, никак не сознаетесь. Ну, вот жалко вам отечественной правоохранительной системе помочь?

– Мы честный, никто не трогать! Я клянутся! Я следователь говорил!

– До чего же тугие клиенты попались, – покачал головой надзиратель. – Нормальный человек давно бы сознался, а вы цирк устраиваете.

Двое в форме вернулись и потянули брата. Тот шел за ними, почти не сопротивлялся, но все равно схлопотал дубинкой за недостаточную расторопность.

Коренев, временно обделенный вниманием, дрожал в сторонке и с ужасом осознавал, что именно его «письмо от возмущенной читательницы» привело двух невинных людей в это страшное место. Я нож! Я инструмент! Я исполнял чужую волю! утешался он, но чувство вины продолжало давить.

– А ты чего таращишься, как баран на новые ворота? Шевели культяпками, человек высокой культуры… – обратил на него внимание надзиратель. – Топай по дорожке, пока не протянешь ножки. Хы! Стихи получились! Возьмете меня в поэты, союз писателей или чего там у вас?

Он засмеялся собственной шутке и внезапно, с резвостью, не совместимой с необъятной комплекцией, врезал ничего не подозревающему Кореневу дубинкой под колени. Ноги подкосились, и Коренев полетел вперед. Он не мог выставить руки, закованные в наручники, и с размаху вспахал носом плитку. Лицо онемело, а на полу образовалась багровая лужица. Ему показалось, будто у него треснул череп.

– Все равно моя очередь отмывать, – пояснил надзиратель. – Почему бы не повеселиться?

Схватил за волосы и ударил о пол так, что Коренев едва не потерял сознание. Глухой женский голос с граммофонной пластинки продолжал по третьему кругу воспевать аргентинское море под аккомпанемент аккордеона. В паузах между повторами слышался далекий отчаянный крик на незнакомом языке.

– Вставай, мы даже не приступили к лечебным процедурам, – ласково сказал надзиратель. – Нечего разлеживаться, дел невпроворот.

Истекающего кровью Коренева провели босиком по бесконечному коридору, подвели к решетке и надели на голову наволочку, воняющую подъездом в неблагополучном районе. Затем напялили еще одну, свет пропал, и Коренев остался в полной темноте. Его охватила клаустрофобия, он задыхался, но вместо помощи последовал очередной болезненный толчок в спину. Не удержал равновесия и упал, но вместо холодного пола приземлился на мокрый матрац. От неудачного движения стрельнуло в боку, и разболелась поясница.

– Спина болит, – простонал он. – Мне к невропатологу надо, нерв защемило.

– На нашем курорте мы тебя подлечим, на оставшуюся жизнь запомнишь. Будешь суп кушать через трубочку в тертом виде.

Раздались шаги, и чье-то колено с разбега уперлось в позвоночник. У Коренева выкатились глаза. Боль оказалась сильной, но терпимой, во всяком случае, он выносил страдания молча под звуки танго, вызывающего приступ тошноты. Он боялся, что в спине хрустнет и позвоночник сломается, и он останется инвалидом.

– Чего вам от меня нужно? – взмолился он.

– Нам от тебя ничего не надо, – ответил гнусавый голос. – Зарядку тебе делаем, спинку чешем, чтобы у следователя был сговорчивее.

– Я готов, – простонал Коренев. – Хочу беседовать с кем угодно, все скажу.

– Не по-человечески, ребята еще не развлеклись, а ты уже сознательность решил проявить, – возразил голос и поцокал. – У тебя целых десять пальцев на руках. Следователь увидит, подумает, что работаем плохо, некачественно, жалеем тебя в ущерб общему делу. А мы ой как не любим его огорчать.

– Не надо, – крикнул и сжал пальцы в кулаки и прижал их к груди, но это не помогло. Его перевернули на мокром матраце, придавили к полу. Кто-то схватил его за запястье и уверенными движениями разжал пальцы, налегая сильнее с каждым разом. Он крутился и стонал, пытался сопротивляться, но палачи работу знали.

– Я скажу все, что мне известно!

– Нужно, чтобы ты вспомнил то, о чем и не слышал! Это куда интересней. Не правда ли?

На указательный палец надавили, раздался противный мясной хруст, отдавшийся острой болью, пронзившей руку. Он взвыл волком, но крик утонул в звуках танго.

– С почином.

Он задыхался в наволочках и радовался, что не видит свой противоестественно вывернутый палец, а иначе бы стало гораздо хуже.

Перешли к ногам. Один из палачей уселся на колени и впечатал их в жесткий холодный матрац. Коренев дрожал от холода, боли и беззащитности.

– Курс лечения плоскостопии, – пояснил голос, и по пяткам врезали доской. Коренев закричал, перекрикивая залихватскую партию аккордеона.

– Кричи, сколько влезет, не поможет, – сказали ему и еще сильнее ударили по стопе. – Разрабатывай связки, они тебе понадобятся при общении со следствием.

Он орал сквозь слезы, как резаный. Крик помогал заглушать боль. На четвертом или шестом ударе перестал чувствовать стопу, а болезненные ощущения поднимались по ноге и доходили до колен.

– Хватит с него! Небольшой сеанс шокотерапии и пусть отдыхает.

С него стянули трусы.

– Не-ет! Нет! Отпустите!

– Не шуми! Тараканов разбудишь, – пошутил голос. – Тебе в детстве электрофорез делали? А мне делали, помогало верняк. Мы взяли на вооружение передовые достижения медицины. Напряжение, конечно, пришлось поменять для большей эффективности.

Боль пронзает пах, изо рта вырывается нечеловеческий крик и никакое танго не в силах его заглушить…

…Он сидит на стуле, прикованный наручниками.

– Признаете ли вы вину? – прорезается вопрос через туманную пелену.

Не хватает сил держать голову. Мысли кружатся, словно дети на аттракционе «Ромашка». Он боится лишний раз открыть рот, чтобы не вырвало.

– Какую вину?

– Мне почем знать? – отвечает следователь. – Философский вопрос. Если вдуматься и как следует поразмыслить, то конкретика становится несущественной. Каждый человек в чем-то виноват, один – больше, другой – меньше, но святых среди нас нет. Вы же не можете по воде ходить или горы двигать? То-то же, нет в вас ни капли веры. Если бы вы не были безбожником и антихристом, читали по воскресеньям Библию в синодальном переводе и молились Господу на ночь, то знали бы, что на каждом человеческом существе с рождения лежит первородный грех. Иисус страдал за наши прегрешения и был распят, чтобы перед каждым – даже такой сволочью, как ты – отверзлись врата в Царствие божие, а ты, скотина, не хочешь признать вину, покаяться и очиститься. Неужели тебя не интересует спасение грешной души?

– Я агностик, – бормочет Коренев. – Вы бредите.

– Возможно. Хотя миллионы людей вам возразят, – соглашается следователь. – Но признаться вам все равно придется, не могу же я вас отпустить без раскаяния? Я обязан вытащить вас из пучины греха и пороков.

– В чем я должен сознаться? – устало спрашивает Коренев и роняет голову на грудь. – Я не понимаю, что вам от меня нужно.

– Признайтесь во всем! – предлагает следователь. – Исповедуйтесь в грехах! Можете поведать нам, как в детстве кинули камень в собаку или раздавили палкой лягушку. Обещаю, выслушаю с интересом. Со временем, дойдем и до нужного вопроса.

– В чем именно меня обвиняют?

– Ну какой же вы тупой, – вздыхает следователь. – Я перед вами полчаса распинаюсь, провожу среди вас душеспасительные беседы, а вы пропускаете мимо ушей. У меня болезнь на неоперабельной стадии, я на морфии сижу, но вынужден мучиться с вами в этом душном помещении. Неужели вы не хотите облегчить мои страдания? Вам меня не жалко?

– Нет, – отвечает Коренев.

– Вы бесчувственная сволочь, как я и подозревал. Будете говорить?

– Мне нечего вас сказать.

– Вернуть на обработку! – кричит следователь и захлопывает папку.

Коренева хватают и тащат в камеру, где находятся двое близнецов. В одних трусах они висят у стены, пристегнутые за решетку на такой высоте, чтобы стоять можно было только на цыпочках. На спинах проступает кровь, а лица выражают изможденность и безнадежность.

– Иди сюда, придурок! Руки подними!

Он подходит, и его подвешивают за наручники.

– Отдыхай, – язвит надзиратель. – Набирайся сил, готовься к новым подвигам во славу отечества.

Первую минуту стоится легко, несмотря на отбитые пятки, но быстро приходит усталость, и извращенность пытки проявляется во всей красе. Хочется расслабиться, но наручники врезаются в запястья. Полностью повиснуть он не может и мается, перераспределяя вес и меняя опорную ногу. Икры сводит судорога, и тогда приходиться хуже всего.

Он мечтает потерять сознание и выпасть из реальности, пусть бы даже руки оторвались совсем. Но боль ровно такая, чтобы мучиться, но при этом не испытывать шока.

– Ребят, – бормочет, приложившись щекой к стене и решая отвлечься на беседу с азиатами. – Вы тут долго сидите?

К нему не оборачиваются, хотя по вздрогнувшим затылкам понятно, что услышали. Гордые, падлы, думает со злостью. Скрипит дверь, и спустя мгновение боль от удара палкой перерезает спину.

– Молчать, никакого общения. Увижу еще раз – вставлю дубинку по самую ручку.

Его трясет, он мерзнет и считает секунды вечности. Он не чувствует движения времени, словно потерялся в нем, как в бескрайнем таежном лесу, где на сотни километров в округе не видать ни единого знака цивилизации и можно идти бесконечно долго в любом выбранном направлении, но никуда не дойти и замерзнуть в сугробе.

…Вы готовы?

– К чему?

– Признать вину.

– Мне нечего признавать, я ничего не совершал.

– Голубчик, вы проявляете редкую настойчивость в отрицании очевидного, – следователь глядит добрыми отеческими глазами, умиленно склонив голову. – Все указывает на вашу полную виновность, а вы не желаете облегчить свои страдания. Да и мои тоже.

– Если есть улики, судите, мне безразлично, мы в правовом государстве живем. Мне не в чем признаваться, я требую, чтобы мне предъявили обвинение или впустили.

– Пафосу-то сколько! Улики, суды, правое государство… – деланно вздыхает следователь. – Во-первых, права у всех разные, а во-вторых… Поймите, тут дело принципа. Я лицо заинтересованное, и мне до дрожи в коленках охота понять, как вы это сделали и какой мотив вами движет. Ребята хотели вас убить и сослаться на несчастный случай, мол, шел, поскользнулся, упал и не очнулся, но я не могу допустить для вас бездарной и милосердной кончины. Будете говорить?

– В чем меня обвиняют? Скажите!

– Опять двадцать пять, я вам тысячу раз говорил одно и то же! Вы издеваетесь надо мной! – вскипает следователь. – Вернуть на обработку!

…холодная шершавая стена холодит разбитый нос и опухающий глаз. Он не стесняется ходить под себя, теплая струя бежит по ноге и образует лужу причудливой формы. Ему безразлично, но вода остынет и станет невмоготу. Хочется сдохнуть, и нет никого рядом, братья из Азии сознались в несуществующих преступлениях и исчезли…

– Признаетесь?

– Не могу, хоть убейте! Не могу! НЕ МОГУ! Я не понимаю!

– На обработку.

– Нет, пожалуйста, умоляю, я не хочу туда, не нужно отработки….

…раз, два, три, елочка гори, Новый год, Новый год, скоро Новый год, если дедушке морозу бороду не оторвет.

Крики, радость, шампанское, воняющий сигаретным дымом надзиратель вваливается в камеру и, с трудом ворочая языком, трубит, словно паровоз:

– Слышь, говно, отмечать будешь?

– Нет.

– Ты меня обидеть хочешь? Я тебе шампусик принес со своего стола, от сердца, можно сказать, оторвал. А ты, гнида, меня не уважаешь, грубишь. Но тебе повезло, я сегодня добрый. Одевайся, пойдешь с нами отмечать, если жить охота.

Форма прилетает в лицо, хлестнув по синякам. Коренев трясущимися руками натягивает серую одежду, похожую на лохмотья бездомного. После нескольких суток без трусов рад и такому. Хочется заснуть в тепле, но вместо этого его волокут на попойку в качестве шута.

– Не рыпайся, а то заработаешь пулю при попытке к бегству, – говорит надзиратель и застегивает наручники. – Не надо портить людям настроение под Новый год. Дома меня жена ждет с детишками, я им должен подарков принести. У тебя семья есть?

– Нет.

Вспомнил и Ленку, и Тамару, и в особенности Алину.

– Ну и дурак! Какой-то ты негаз… нераг… неразговорчивый, – мычит надзиратель. – И следователь на тебя жалуется. Живого места на человеке нет, говорит, а колоться не желает. Мы с мужиками тебя Уиллисом называем, твердый, блин, орешек. Зачем мучаешься, под психа косишь? Давно бы рассказал, да и спал бы себе спокойно… Вечным сном, – он противно хихикает и пинает Коренева в спину. – Че ползешь, как сонная муха? Не вижу энтуаз… энтузиазма… Не ссы, бить не будем.

Они вваливаются в прокуренную комнату, заполненную густым дымом. Хохочущие люди сидят вразвалку вокруг стола, бумаги с которого сметены на пол, а вместо папок и документов разложены закуски и расставлены бутылки.

Коренева тошнит, но он усилием воли сдерживает рвотные позывы. Ему не хватает глотка свежего воздуха.

– Присаживайся, – с деланной угодливостью подставляют стул и протирают тряпочкой. – Как настроение? Готов к праздничным гуляньям?

Он хмуро молчит, чтобы не давать дополнительный повод для глумления над собой. Подсовывают стакан, он недоверчиво нюхает – с этих людей станется забавы ради предложить мочи. Воняло спиртом.

– Чего нюхаешь? Это же не духи. Пей, пока не вырвало!

Сдерживая отвращение, задерживает дыхание и выпивает залпом под одобрительные возгласы окружающих:

– Во дает! Мы думали, силенок не хватит. Видишь, а ты говорил, эту паленую муть никто пить не сможет!

– Да ничего я не говорил, – оправдывается кто-то. – У Лысого конфиската навалом, выливать жалко, а самому потреблять страшно. Надо на подопытном кролике попробовать, вдруг выживет.

Хоть бы не ослепнуть. Он подозревает, что стал лабораторной крысой. Натощак спирт идет плохо и тошнота усиливается.

– Дай ему закусить, пока копыта не двинул. Глянь на него, сейчас отъедет.

Ему суют в руки зачерствелый кусок хлеба. Коренев берет, отправляет в рот и жует корку с отсутствующим взглядом.

– Как тебя зовут, Пушкин? – интересуются голоса из облака дыма.

– Не помню, – честно отвечает он.

– Матвей, перестарался ты с клиентом, ты ему память подлечить собирался, а вместо этого последние мозги вышиб.

– Слышь, стихоплет! Гляди! – обращаются к нему. Почему-то его норовили записать в поэты, хотя стихи он ненавидел всей душой. – Твое?

Перед ним на стол с размаху приземляется толстая пачка грязной истрепанной бумаги с желтыми разводами. Он от неожиданности трезвеет, а взгляд впервые за последнее время приобретает осмысленность.

– Фабрика-семнадцать, автор – Коренев А. М. – читает дрогнувшим голосом. – Откуда у вас это?

– С экспертизы вернулось! Можешь забирать в качестве новогоднего подарка, нам этот хлам ни к чему. Лейтенант читать пытался, не осилил, на двадцатой странице сдох. Говорит, бред сумасшедшего, дочитывать боится, чтобы самому с ума не сойти.

Протягивает руку и касается титульного листа.

– Бери не стесняйся. А если не хочешь, мы его на рыбу пустим, надо же пайки заворачивать.

Дружный хохот бьет по ушам, глаза заволакивает непроглядное облако дыма, а чей-то гадкий голосок шепчет, пока Коренев надсадно кашляет в руку:

– Это тебе от следователя подарочек для освежения памяти. С твоими вещами в трамвае нашли, когда ты от нас по району бегал. Проводница, дура, думала, ты там бомбу оставил, саперов вызвала, проявила гражданскую сознательность. Если бы паспорт в портфеле не забыл, выбросили бы к чертовой матери твои манатки.

Коренев переворачивает страницу и пробегает по начальным строкам, за два года врезавшимся в память:

«…Ленка торопливо одевалась, пока Подсыпкин лежал и наслаждался видом ее идеальных ягодиц. Если бы она не опаздывала на работу, завалил бы ее еще разок и снял одежду по второму кругу. Процесс обнажения возбуждал его едва ли не больше, чем само женское тело.…»

С размаху швыряет рукопись в воздух, стонет, скулит, обхватив голову руками. Мятые листы салютом разлетаются по комнате и вызывают шквал возмущений.

– Эй! Ты чего творишь? Псих!

– Отведи в камеру этого дебила!

– Переться неохота, я его в каморке запру, он и там замечательно пересидит.

Его хватают под руку и тянут, у него нет сил ни сопротивляться, ни идти. Ему безразлично, куда его волокут и чего от него хотят. Ему самому ничего не нужно.

Каморка оказывается рядом. Его заводят, бросают на пол в маленьком помещении, утепленном изнутри. Возле «буржуйки» в углу лежит поленница дров. Кроме металлической печи, имеется какая-то мебель – простенькая кровать, стол, заваленный разнообразным хламом, и два шкафа, у одного из которых дверца живет собственной жизнью и открывается в неподходящий момент.

Он лежит на полу и мутными глазами глядит в пустоту. Из-за стены доносятся крики и радостный гогот, кто-то ревет от радости и улюлюкает, а заикающийся голос рассказывает длинный бородатый анекдот и портит окончание, потому что не может выговорить с первого раза.

Взгляд фокусируется на блестящей вещице, лежащей на полу у окна. Коренева осеняет, он собирается с силами и подползает ближе, чтобы увидеть осколок стекла, переливающийся во мраке отблесками вечернего фонаря.

Берет его дрожащей рукой, жадно прячет в рукав и засыпает с довольной улыбкой на холодном полу, который теплее его камеры.

 

#37.

…пришел Подсыпкин и начал орать о необходимости предоставления каждому персонажу персональной надбавки за работу в тяжких условиях, потому что «от подобной бездарщины зубы болят, а картонно-дубовые роли выматывают всех, включая Ильича». К тому же, он недоволен тем распутством, в котором ему приходиться участвовать, в частности, на постельные сцены со своим участием он разрешения не давал. Подсыпкин требовал куда-то бежать и что-то предпринимать, а не то он за себя не ручается, а убогий сюжет вылетит в трубу вместе с автором. При этом каждая фраза неизменно заканчивалась заклинанием «именем альтернативного профсоюза персонажей».

Когда секретарша смогла унять не на шутку разошедшегося Подсыпкина и вытолкать его в коридор, откуда еще долго доносились возмущенные возгласы, перед Кореневым открылась высокая резная дверь. Он вошел и сел в кресло.

– Ну что, помог вам Подсыпкин? Вы на него возлагали особые надежды, кажется, – спросил Директор без предварительных приветствий и расшаркиваний. В этот раз он сменил трубку на сигарету. Сигареты он выкуривал в одну мощную затяжку и тушил «бычки» в фарфоровой пепельнице в виде вскрытой консервной банки.

– Не помог, да вы и сами об этом знаете, – сказал Коренев. Даже сквозь сон болели бока.

– А вы мне не верили, – с удовлетворением отметил Директор. – Мало вы еще в жизни разбираетесь, и рукопись ваша слаба. Вон, как Подсыпкин недоволен отведенной ролью! Он хоть и книжный персонаж, а не хочет участвовать в вашем балагане. Все утро жалуется, секретаря до головной боли довел своими стенаниями.

– Рукопись не слаба, – насупился Коренев и перешел в нападение. Ему надоело, что его нетленку пинают все кому не лень. – Вы ее читали?

– Читал и знаю, что вам самому не нравится.

– С чего вы взяли? Может, она гениальна и мое лучшее произведение, предмет особой гордости?

– Была бы хороша, вы бы к Дедуле на поклон не ездили, – сказал Директор. – Бедный старичок, он вас насквозь видел, ему взгляда хватило. Жаль, что взгляд оказался последним.

И об этом знает, мысли читает.

– Нет, мысли я не читаю, вы заблуждаетесь, а про поездку знаю из своих источников. На ваши мысли надеяться – дураком помрешь.

Директор пребывал в скверном расположении духа и не стеснялся в выражениях.

– Правда, что у вас много лиц? – спросил Коренев ни к селу, ни к городу.

– Семнадцать, кажется, – Директор не удивился вопросу. – Или восемнадцать? Я новости не читаю, они сами ведут учет и лучше меня знают. Надо где-то помечать, забываю и путаюсь. Татуировку сделать на руке, что ли? Как летчики рисуют звезды за сбитые в бою самолеты.

Коренев затруднялся сказать, шутил ли Директор.

– Зачем я тут? – спросил он и огляделся. После камеры это странное место воспринималось как приятная смена обстановки.

– От вас требуется самая малость. Вы должны стать частью фабрики.

– Не хочу. Я ничего не хочу, – угрюмо сказал Коренев. – Сдохнуть хочу, чтоб не мучиться.

– Откуда такой пессимизм? В вашем-то возрасте! – покачал головой Директор. – Это в юношестве каждая любовная неудача воспринимается как повод для сведения счетов с жизнью, а вам пора смотреть на жизнь с трезвым цинизмом. Сдалась вам эта Алина! У вас еще тысячи девушек будут. Поглядите правде в глаза, ничего выдающегося в ней нет – посредственная медсестричка, к тому же замужняя. За нос водила, врала и вам, и мужу. Всего этого разве не достаточно, чтобы выбросить ее из головы?

– Не знаю.

Кореневу не хотелось забывать Алину, лежащую в вагончике на лежаке с растрепанными волосами и отрешенной улыбкой.

– Да бросьте, – поморщился Директор с брезгливостью. – Избавьте от пошлых эротических подробностей. Я давно не испытываю возбуждения от подобной чепухи.

– Вы убили ее? – спросил Коренев напрямую.

– Если считать невмешательство соучастием, можно и так сказать, – ответил Директор и разжег новую сигару. – Непосредственно к убийству именно я не имею ни малейшего отношения, напротив, пытаюсь вас оградить от последствий.

– Выпустите меня! – потребовал Коренев. – Я не хочу, чтобы меня ограждали!

– Не могу я, ни при каких условиях, поймите же, – повторял Директор. – Настоятельно требую, чтобы вы вернулись на фабрику. Там, за пределами проходной, вас ждет неминуемая погибель.

– Вы угрожаете?

– В мыслях не было! Не говорите глупостей! – Директор с досадой ударил стаканом о столешницу. – Я пытаюсь вас спасти! Позвольте принять это решение за вас. Оно важное, но вы не владеете всей информацией, чтобы сделать правильный выбор.

– Так поведайте мне недостающую информацию, чтобы я сделал осознанный выбор.

– Увы, мой друг, не могу. Хотел бы, но у меня имеются обязательства перед определенными… сущностями, и я не намерен нарушать договоренности. Если я расскажу вам все, в то же мгновение это утратит смысл, а вы закончите жизнь в психушке. А в худшем случае – просто сдохните, но так или иначе на вас можно поставить крест.

– Вы знаете Рею?

Чем черт не шутит.

– Эту стерву? Знаю, конечно. Она вас провоцирует, чтобы вытащить из фабрики, и надо признать, далеко продвинулась на этом нелегком поприще, несмотря на предпринимаемые нами меры.

– То есть она мой друг…

– Очередная глупость! Если кто-то вам якобы помогает, это не значит, что у вас совпадают цели. Неужели кандидата в мэры интересуют бабушки, которых он одаривает килограммовыми пакетами гречневой крупы? Рея вовсе не альтруист. Она хочет вам отомстить, а настоящая месть может свершиться исключительно за стенами охраняющей вас фабрики.

– Зачем мне мстить?

– Так это работает: вы не помните и поэтому находитесь в безопасности. Я устал повторять – доверьтесь и примите фабрику, слейтесь с ней и будете спасены.

– Почему я должен вам доверять?

– В знак моего расположения я готов ответить на один интересующий вас вопрос, – предложил Директор. – Абсолютно на любой и абсолютно честно.

Всегда, когда нужно из огромного роя загадок выбрать самую главную, как назло на ум приходит какая-то несущественная чушь, за которую потом стыдно. Например, правда ли то, что говорят о Директоре рабочие? Как именно Директору удается менять лица? Сколько ему лет? Что означает семнадцатый номер в названии?

– Что выпускает фабрика?

Конечно, это был не вопрос жизни и смерти, и от ответа никак не зависела его судьба, но от возможности удовлетворить любопытство не удержался.

– Хм, – Директор озадаченно хмыкнул. – Это принципиально? Вас беспокоит такая незначительная мелочь?

– Нет, – признал Коренев. – Но интересно.

Директор взял очередную сигарету.

– Ответ на ваш вопрос: ничего. То есть ничего существенного.

– Как? Эта махина ничего не производит? – разочаровался Коренев. – Зачем тогда все это? Зачем цеха, рабочие, станки, конвейеры? Зачем тысячи людей горбатятся с лопатами? К чему это мельтешение, если можно остановиться и разойтись? Что-то не вяжется, я видел, как приезжает сырье и как отгружают ящики с готовой продукцией.

– Вы плохо представляете суть нашего предприятия, – терпеливо пояснял Директор. – Фабрика – живой организм, функционирующий так, как и полагается любому живому организму. И если это понять и принять, все становится на места. Что, по-вашему, производит ваш организм?

– Статьи, чертежи, детали, – уверенно сказал Коренев.

– Вы не поняли вопроса, я не спрашивал, что производите вы, я говорю о продукции вашего организма. Чувствуете разницу?

Коренев разницу почувствовал, но озвучивать не стал.

– Организм непосредственно производит кал, мочу, пот и углекислый газ, – продолжал пояснять Директор. – Ценность небольшого количества продукции, выпускаемого фабрикой, приблизительно такая же, но функционирование фабрики важнее выпускаемой ею продукции, как и жизнь живого организма важнее, простите за прямоту, какашек.

– А вы тоже часть фабрики?

– Да, разумеется, – подтвердил Директор. – Одна из главных.

– Мозг?

– Нет, это невозможно. Фабрика мыслит самостоятельно и более глобально, чем мы. Ведь любая отдельная клетка вашего тела не способна понять самые примитивные человеческие мысли, так и отдельный человек не в состоянии осознать глубину размышлений фабрики.

– Тогда кто же вы?

– Язык, – Директор развел руками. – Это же очевидно.

Кореневу было совсем не очевидно. Директор продолжал:

– Моя задача – говорить от имени и по поручению фабрики. И в данный момент она предлагает вам стать ее частью.

– Почкой, печенью? – пошутил Коренев, хотя на самом деле взмок.

– Вы в детстве читали про золотой билет и шоколадную фабрику Вилли Вонки? – спросил Директор.

– Моя любимая детская книга. Сразу после «Незнайки на луне».

– Считайте, вы выиграли шанс сменить меня и стать языком, – сказал Директор. – В любом организме должно происходить обновление клеток.

– Есть небольшое отличие: у Вилли Вонки фабрика производила шоколад и сладости, а наша – дерьмо, пусть и метафоричное, – насупился Коренев.

– Грубо и неверно. Мы даем возможность клеткам жить, а это куда важнее. Чтобы организм функционировал слаженно, каждая клетка должна забыть о себе и выполнять возложенную на нее задачу. Вот и Подсыпкин ваш после получения заветной власти стал частью общего тела – по-другому никак. Если он останется бунтарем, организм его выплюнет, посчитает раковой клеткой и избавится. Он, может быть сколь угодно хорошим человеком сам по себе, но если своей деятельностью он мешает функционировать организму, придется им пожертвовать. Малое частное горе ради великого всеобщего блага.

– А как же «гармония мира не стоит слезинки замученного ребенка»?

– За классиков прячетесь? – Директор ухмыльнулся. – Подсыпкин далеко не замученный ребенок и отнюдь не безобиден. Но и он станет частью системы и перестанет отличаться от остальных, а вам и подавно не стоит возмущаться, в вашем случае процесс пройдет легко и безболезненно.

– Почему это?

– Вы слабый и несформированный человек, из вас удобно лепить, у вас гибкая и безвольная натура.

Коренев обиделся, он не считал себя слабым и несформированным.

– Тогда расскажите о ваших убеждениях, – попросил Директор. – А еще лучше, поведайте, что вы сделали для побега с фабрики. Когда именно проявили решительность и настойчивость. Как вы отказали главному редактору и не поехали в командировку, в которую вам было совершенно необязательно ехать. Сколько раз вы отказались публиковать то, что вам противно?

Директор говорил правду. Коренев понуро опустил голову. Он безвольный и слабый человек. Выполняет просьбы и приказы, не имея сил и желания возразить и отстоять свою личную точку зрения.

– Вы идеальный кандидат для этой работы, вы умеете доносить чужое мнение лучше собственного. Я подразумеваю вашу деятельность в «Вечернем городе», – продолжал Директор. – Не расстраивайтесь, это ценное качество – уметь убеждать других в том, во что не веришь сам. На новой должности вам придется заниматься тем же, а когда вы по настоящему станете частью фабрики и получите ее защиту, даже сможете посещать большую землю, если я буду убежден в вашей безопасности.

– Зачем мне защита?

– Это именно то, о чем я не могу вам поведать, и в этом и состоит защита. Я пообещал хранить вашу жизнь пуще зеницы ока и на данный момент это моя приоритетная задача.

– Славно у вас получается, – с ухмылочкой сказал Коренев. – У нас на большой земле такой финт ушами зовется котом в мешке.

Директор развел руками.

– Называйте, как хотите, ничего сверху сказанного я вам сообщить не имею права. Да и вопрос не в том, согласны вы или нет – я вас в любом случае из фабрики не выпущу, – а в том, чтобы вы скорее смирились с неизбежным и приступили к вашим непосредственным обязанностям.

– А те люди, которые тут работают, они счастливы? – спросил Коренев.

– Конечно! – ответил Директор без тени сомнения. – Намного счастливее, чем можете представить. Человек, лишенный собственной воли, и исправно выполняющий чужую – более высокую и мудрую, счастлив и получает удовольствие от жизни – простой, понятной, определенной. Он не мучается выбором, он не борется с неизвестностью, он уверен в завтрашнем дне и знает, что его в обиду не дадут. Простота – залог счастья, а сложное ведет к неудовлетворенности, разочарованиям и бессмысленной борьбе.

– Ловко у вас получается, – признал Коренев. – И что мне нужно сделать, чтобы стать частью фабрики? Согласиться и поплыть по течению?

Директор улыбнулся, сверкнув зубами.

– Нет, простого согласия мало. Вы должны под расписку сообщить самую страшную вещь о себе. То, что вы прячете в подсознании, угнетаете годами и не доверили самому близкому другу. У каждого человека есть тайны и скелеты в шкафу.

– Зачем вам это?

– Поверьте, мне в том никакой нужды нет, мне и своих проблем хватает, – Директор открыл папочку, достал из нее чистые, помятые листы бумаги и положил перед Кореневым. – У вас не может быть тайн от фабрики, иначе как она доверит вам свои?

– Я сижу в заключении, – Коренев вспомнил, что лежит в комнате, похожей на камеру заключенного. – Меня пытают и требуют ровно того же.

– Я знаю, но предлагаю вам помощь: возвращайтесь к нам и все ваши секреты останутся на фабрике. А следователям знать о наших тайнах не следует. Вас сгноят в застенках и вы не выберетесь на свободу.

– НЕТ! – закричал Коренев и отшвырнул листок, – я не хочу прятаться на фабрике от непонятных угроз. И вы меня выпустите! По-хорошему или по-плохому, но я не останусь здесь ни секундой дольше! Я устал!

Он приготовился к борьбе не на жизнь, а на смерть. Он готов был вскочить, схватить за воротник это существо с сигаретой, воткнуть ручку в глаз, затолкать сигарету в глотку и бить об стену головой, пока не треснет череп и не покажутся завитушки мозгов. Он напрягся для рывка, каждая клеточка его организма приготовилась к борьбе – физической, ментальной, идеологической…

– Ваше дело, – легко согласился Директор, словно минуту назад не уверял, что ни при каких обстоятельствах не допустит освобождения Коренева. Он порядочно струхнул, но расслабленной позы не поменял. – Если вы так решительно настроены, я не буду вас удерживать, себе дороже. Расхлебывайте последствия самостоятельно, но потом не жалуйтесь, что я позволил вам уйти. Это исключительно ваше собственное решение. Безрассудное и ошибочное. Я обещаю, вы пожалеете, что отказались от моей помощи. Это не угроза, это констатация, – Директор отложил в сторону сигарету и рукой разогнал клубы дыма.

Коренев впервые смог разглядеть его лицо в мельчайших подробностях, будто с глаз спала пелена.

– Вы? – удивился он.

В кабинет влетел золотистый ретривер и трусцой подбежал к Директору, тот наклонился и потрепал пса по загривку, потом поглядел на Коренева:

– Нам придется расстаться. Заметьте, вы сами этого захотели, так сказать.

Его грустное лицо начало трансформироваться, растягиваться и вскоре превратилось в хмурое лицо самого Коренева, постаревшее и замученное.

Он сам придумал фабрику, стал в ней Директором и сбежал туда.

– А знаете, почему вы не любите детективы? – спрашивает Подсыпкин, прорвавшийся через приемную.

Коренев не знает и не хочет узнавать.

– Потому что ваша рукопись – и есть детектив, но у вас рука не поднялась указать читателю на убийцу, а без этого ерунда получается – любое книжное расследование завершается разоблачением преступника, но вы боитесь саморазоблачения. Ведь вы же помните, что нож и блюдо перед тем, как стать орудием убийства, оставались на вашей кухне после ухода Нины Григорьевны?

 

#38.

Дзинь!

Он снова едет на трамвае, мелко подрагивающем на стыках. За окном совершенная темнота и изредка в стекло бьют капли дождя. Свисающие с поручней ремни свободно раскачиваются, привлекая внимание своим движением.

Напротив сидит следователь и с жалостью глядит на Коренева, как смотрят сердобольные женщины на голодных уличных собак, виляющих хвостом при запахе еды.

Трамвай стучит, стекло дрожит в креплениях. Следователь первым нарушает молчание:

– Готовы признаться или будете дальше изображать жертву продажного правосудия?

Коренев опускает голову и смотрит на свои босые ноги на грязном полу.

– Да, готов, – отвечает глухо, и слова его тонут в шуме едущего трамвая.

Но следователя ничего не смущает – он все слышит и кивает. Перед ним материализуется конторка с чернильницей и торчащей в ней пером. Он макает перо в чернила и начинает вести записи на обратной стороне рукописи.

– Перед нами стоит важнейшая задача, мы обязаны восстановить ваши воспоминания, – говорит он. – Начнем с детства или юности?

– Не знаю. Как пожелаете, мне все равно, – бубнит Коренев.

– Я вам помогу, – жалиться следователь и перечисляет: – Детство у вас скучное, обычное для вашего поколения: две мертвые жабы, раздавленные булыжником; собака, в которую вы бросили кирпичом за громкий лай; побег от бабушки – было близко к доведению до инфаркта, нельзя так измываться над престарелыми родственниками…

Коренев помнил, как убежал, чтобы посмотреть на городскую елку – ему казалось, что в гигантских коробках-украшениях должны быть подарки. Наибольшей его мечтой было дотянуться до нижней ветки, с которой свисала небольшая коробочка, но ему бы хватило и этого – игрушками его не баловали. Он прыгал, взбирался на тонкую оградку и тянулся рукой к заветному параллелепипеду. Пальцы едва касались нижнего уголка, подарок раскачивался, но ухватиться не давал и выскальзывал из замерших рук. Но уже тогда по его малому весу заподозрил, что это лишь пустой коробок от детских ботинок в красивой обертке. А затем крик бабушки за спиной, потеря равновесия и разбитый нос…

Следователь продолжал зачитывать невидимый список его подростковых прегрешений:

– Во время водных забав случайно едва не утопили соседского паренька в городском пруду. Тоже почти у всех случалось, можно списать на шалость…

…Случайность была ни при чем, причиной стала бессмысленная и беспощадная детская ревность. Им обоим нравилась Маша Кузнецова – миловидная девочка с прямыми волосами и серьезным выражением лица, которая из них двоих предпочла Ваню Смолякова. Коренев подозревал, что это было связано с финансовым достатком Ваниного отца. Первая игровая приставка, подключавшаяся к цветному телевизору, появилась именно у него, и весь двор напрашивался к нему, чтобы минутку поиграть на диковинной технике. Ради Кузнецовой он готов был «случайно» утопить лучшего друга с шикарной приставкой. Если бы он сам уверенней держался на воде, могло и получиться…

– Вы и сами все знаете, зачем мучить? – говорит он под тяжестью надвигающихся воспоминаний, которые не так невинны, как предыдущие.

– Имеющихся у нас улик достаточно, чтобы вы провели за решеткой остаток жизни, но меня такой расклад не устраивает, – поясняет следователь. – Я не знания хочу, а признания. Чувствуете разницу?

Коренев чувствовал, но легче от этого не становилось.

– Лучший способ достичь нужного эффекта – извлекать воспоминания в хронологическом порядке. Перейдем к более интересному периоду. Средняя общеобразовательная школа. Помните, как друг целовал вам ботинки. Вы, конечно, действовали, как мразь, но с кем не бывает.

…Мишка – друг Коренева – страдал от неуравновешенного характера. Как-то он поссорился с соседкой по парте и толкнул, так что та кубарем полетела со стула на пол. Но девчонка в долгу не осталась и позвала подругу-старшеклассницу – знаменитую Ленку (угу, ту самую), которую боялась и уважала вся школа за боевой характер. После уроков школьники – от мала до велика – собрались на стадионе, чтобы посмотреть, как «девки пацана мочить будут».

Вымахавшая до телебашни Ленка заставила Мишку просить прощения перед соседкой по парте на коленях. Аппетит приходит во время еды, поэтому унижений им показалось мало. Они вытащили из толпы Коренева, по глупости пришедшего поглазеть на общешкольную расправу, и заставили Мишку целовать его туфли. Было до ужаса противно.

Обо всем прознала Мишкина мать и написала заявление в милицию. Следователь по делам несовершеннолетних сидел в кабинете завуча и вызывал школьников на допрос по одному. Перепуганный ответственностью Коренев на вопрос «Вы же с ним дружите?» поспешил откреститься. До сих стыдно вспоминать…

– Вот видите, – обрадовался следователь, покачиваясь в такт трамваю. – Вы уже тогда были мразью. Впрочем, если разобраться, кто из нас не без греха? Я со своими недостатками пытаюсь бороться посильными методами – бросил пить, курить, жену. А вы?

Коренев молчит. Следователь продолжает:

– Перейдем к юности, тут-то и начинается все веселье… Ага. Вот и оно! Второй курс…

…ночь, вокзал, зима, он на скамеечке под стеной лежит в пьяном виде и пускает пузыри. Ему паршиво, потому что Виталик опубликовал свой корявый рассказик, а он, Коренев, не добился ничего, хотя и пришел по приглашению на праздник, произносил тосты и желал дальнейших успехов в творческой жизни, мысленно добавляя после каждой фразы «Чтоб ты сдох». Виталик подмигивал, показывал всем сборник и даже угрожал поставить автограф и подарить его тому, кто его перепьет. Коренев в перерывах между тостами завистливо сверлил взглядом череп улыбающегося Виталика в надежде, что он треснет и вытекут мозги. К сожалению, черепные кости новоиспеченного автора не поддавались разрушению силой мысли.

Тогда Коренев увел со стола нож, которым хотел заколоть Виталика, когда тот пойдет курить, но вышел по нужде, потерялся и оказался на скамейке у пустого железнодорожного вокзала.

Тоска берет за грудки и хочется кого-то повесить или повеситься самому. Уязвленное самолюбие клокочет в груди, и он осознает, каким ничтожеством является, если случайный в литературе человек обошел его на повороте и тиснул два рассказа в сборник с приличным тиражом.

Какая-то женщина назойливо трясет за плечо и давит на совесть:

– Мужчина, пожалуйста, уйдите, вы пугаете ребенка. Или хотя бы подвиньтесь и дайте присесть.

– Мне плевать, – он уткнулся носом между досками скамейки. – Садись на пол и не доставай. Без тебя тошно.

Его действительно тошнит, и с противным хлюпающим звуком салат извергается из его недр на асфальт. Получается своеобразный уличный шедевр абстрактной живописи. Виталик и такой бы смог продать подходящему покупателю, есть у него талант – втюхивать.

– Я-то постою, но у меня маленький ребенок, а вы заняли собой всю скамейку!!! – возмущается женский голос. – Посмотрите, на что вы похожи! Пьяный, вонючий, а что с вами через завтра будет? По помойкам ползать начнете?

– Уймись, дура, – огрызается он и поворачивает голову.

Девочка лет четырех-пяти рисует белым мелом классики и прыгает по квадратам, пока молодая мамаша строгим осуждающим взглядом сверлит его затылок.

– Уйди по-хорошему! – просит он. – Тебе доступна целая вселенная, а ты пытаешься лишить меня пятачка в два квадратных метра.

– Как вы позволяете себе говорить подобным тоном, я старше вас! – заявляет мамаша. – Милицию позову! Безобразие!

Ему безразлично, он согласен на ОМОН, только бы перестали трясти и донимать глупыми обращениями к совести. Неужели так сложно оставить его в покое?

– Я знаю, – говорит женщина. – Ты обычная пьяная мразь без будущего, неудачник, бездарь, просравший жизнь, не успев ее начать, как следует…

Она обличает, обзывает и клянет его самыми отвратительными словами, среди которых даже затесалась парочка нецензурных. Он вспоминает о Виталике, который остался целым и невредимым и спит в обнимку с Танькой в общежитии на полуторке.

Зачем людям говорить неприятные вещи? Будто мало той гадости, которая нескончаемым потоком льется изо рта неизвестной женщины.

– Заткнись! – ревет он и стонет. – Или я за себя не ручаюсь!

Но она не хочет внять предупреждениям и продолжает вываливать ушата грязи. Он не выдерживает, впадает в ярость, вытаскивает из кармана куртки нож, припасенный для Виталика, и по самую ручку вонзает в грудь женщине. Она вскрикивает, но следующие удары в живот отбивают у нее желание говорить.

– Ты больше никогда не скажешь никакой пакости, – цедит он сквозь зубы и пытается вырезать ее черный поганый язык, созданный для разрушений. Ему неудобно, и он разрезает ее рот в обе стороны до щек. Ее безвольная голова лежит на асфальте и покорно сносит издевательства.

– Я же предупреждал, – говорит он плаксивым тоном, пытаясь соблюдать аккуратность и не выпачкаться в кровь. – Я же предупреждал, не нужно доводить до крайности…

Он приподнимается, вытирает нож о кофточку женщины и кладет в карман куртки. Его глаза пересекаются с испуганным взглядом девочки, которая стоит на клетках, с ужасом смотрит то на мать, то на него и пытается закричать. Ее страх велик, но крик не может вырваться и превращается в душащие всхлипы.

– Если ты будешь так же много болтать, я и за тобой приду, – обещает он и перекладывает нож из одного кармана в другой. – Прежде, чем сказать какую-то гадость, подумай хорошенько! Может, лучше промолчать. Многословие – губительный порок, – наставляет он. – Как тебя зовут?

Девочка открывает и закрывает рот, словно немая рыба, и наконец выдавливает:

– Не помню… З-забыла…

– Тогда можешь выбрать любое имя, – милостиво разрешает он. – Станешь, например, Машей. Когда я был маленький, мне нравилась Мария Кузнецова, у нее такие же длинные волосы, как у тебя. Хочешь быть Машенькой? Отличное имя.

Она неуверенно кивает.

Он подмигивает и вразвалку идет по аллее домой, не заботясь о скрытности и находясь в эйфории от мира, ставшего чище. Руки чешутся и зудят, будто кожа слазит в местах, где на нее попала кровь. Нужно вымыть с мылом, оттереть до кости, очиститься от чужой грязи.

Если его отыщут, он докажет, что с его стороны это была обычная самооборона. А с девочкой пусть сами мучаются – кто ж виноват, что у нее мать черноротая…

…Следователь макает перо в чернильницу и пишет.

– Во-от, – протягивает он довольно. – Вы заметили, как сильно мы продвинулись?

Коренев отрывает взгляд от кончиков ботинок и замечает за спиной у следователя Рею, прижимающую к себе девочку четырех-пяти лет, которая глядит на него серьезно, будто ожидает от него новой вспышки ярости. Девочка исчезает, а Рея улыбается. Он знает, что сам дал ей имя, но как ее зовут в действительности? Чертово подсознание.

– Ты ответишь за мою смерть, – шепчет она.

Он таращится на нее с ужасом. Из-за ее спины выходят остальные – Нина Григорьевна, Дедуля, Знаменский, тринадцать или четырнадцать азиатов без лиц. Они рассаживаются по местам и начинают повторять за Реей:

– Ты ответишь за нашу смерть, – слова не слышны, но читаются по губам и кажутся оглушающе громкими.

Их рты разрезаны и уродливо искажаются в хищных гримасах.

– А Алина? Врач, направленный для оценки твоей вменяемости. Наивная дурочка, пожалела тебя и поплатилась за жалость, – продолжает следователь, не замечая теней шепчущих призраков. – Неужели ты думал, я прощу убийство, совершенное на участке? Позор на всю страну!

Он делает паузу, отодвигает конторку, встает, подходит сбоку и свысока сверлит затылок Коренева взглядом, словно перед ним не живой человек, а отвратительный червь, корчащийся на асфальте после дождя.

Из-за спины следователя высовывается Алина. Ее рыжие волосы заплетены в две косички, как у старшеклассницы. Она со слезами смотрит на Коренева, но в отличие от всех остальных не говорит ничего, а бессловесно склоняется и целует его в лоб холодными губами. Он закрывает глаза.

– Врачи сказали, что ложная память заменяет тебе истинную, и ты не помнишь ни одно из совершенных тобой убийств, но я не верю, – говорит следователь со злостью. – Я не сдамся, пока ты не вспомнишь ВСЕ, я докажу, что они не правы и тебя можно считать вменяемым. Я добился, чтобы тебя оставили здесь! Следствие по твоему делу будет идти годами, пока ты не вспомнишь каждый уродливый эпизод своей жизни!

…Алина сидит тихо и молчит. Она не успела ничего понять и огромными удивленными глазами смотрела, как скальпель входит ей в грудь, потом склонила голову и замерла. Коренев протирает тряпкой пальцы, становится на колени и смотрит в ее открытые остекленевшие глаза. Она прекрасна даже в изуродованном виде.

Он водит одеревеневшей рукой по ее жестким рыжим волосам, вытирает той же тряпкой рот от крови и целует, едва касаясь губ с запахом медицинского спирта. Ему впервые в жизни хочется плакать при виде красных пятен, растекающихся на кофточке, но у него не получается. Он не мог поступить по-другому. Хотел бы, но не мог.

Как она посмела его так разочаровать? Почему она не захотела сбежать с ним? Им любого шалаша хватило бы для счастья. Он знает, им было бы хорошо вдвоем. Он не мог ее оставить, он же обещал…

– Насолил ты нашим ребятам, – добавил следователь. – Мало того, что ты убил Знаменского, так еще и умудрился выломать канализационную трубу в туалете, чтобы получить доступ к телефону начальника участка. У нас все на видеозаписях осталось. Митрохин в говне полдня проплавал, теперь даже это слово боится говорить, дабы лишний раз не вспоминать о неприятном. Он поначалу хотел тебе дубинку всунуть по ручку в буквальном смысле, но я объяснил ему, что так поступать негигиенично, есть куда более эффективные способы…

– Фабрика! – шепчет Коренев, когда трамвай снова превращается в мрачную допросную. – Мне нужно вернуться! Заберите меня, пожалуйста!

Он падает на колени и обращается к кому-то наверху, срывает криком голос, но оттуда не отвечают. По щекам льются слезы.

– Умом тронулся? – следователь недоумевает, в его глазах испуг. – Не заговаривай зубы и психа из себя не корчи, со мной подобные номера не прокатывают!

Коренев приходит в ярость, вытаскивает из рукава припрятанный осколок стекла и угрожает перерезать глотки всем, если его не отпустят на фабрику. Следователь видит приставленное к горлу острие и просит успокоиться:

– Не смеши, тебя по щелчку скрутят. Максимум одного кого-то успеешь порезать, но не всех, – его голос предательски дрожит. – И когда это случится, сильно пожалеешь, если жив останешься, конечно. Убери стекло! Сейчас же!

Коренев признает правоту следователя, стискивает зубы и режет вены.