Семья

Кошкин Александр Михайлович родился в 1960 году в селе Дубровка Николаевского района Ульяновской области в семье рабочих.

Отец, Михаил Иванович, после увольнения из действующей армии в 1948 году, работал шахтером в Кузбассе, рабочим в колхозе, нотариусом в райцентре. Мать, Феодосия Яковлевна, работала на пекарне.

С самого раннего детства формировалось сознание, что служение Отечеству и защита Отечества — это самая почётная обязанность. Дед Иван Сергеевич, прошедший три войны, по моим просьбам хоть и неохотно, но рассказывал мне эпизоды из тех военных событий, участником которых он являлся.

У меня остался в памяти рассказ деда о том, как впервые немцы применили хлор, — дед был как раз на том участке фронта. Полк вечером после тяжёлых потерь вывели на пополнение в тыл. Однако утром на следующий день часть вернули на передовую, и они увидели страшную картину: погибшие бойцы лежали на земле и у всех изо рта вытекала розовая пена.

За период с 1914 по 1917 год дед был награждён двумя Георгиевскими крестами. К большому сожалению, я в детстве видел их один раз, случайно обнаружив спрятанными в сарае. Тогда дед предупредил меня, чтобы я никому не рассказывал об увиденных орденах, и куда-то спрятал. После этого о судьбе Георгиевских крестов мне ничего не известно. Дед служил в отдельном сердобском пехотном полку, и я из рассказов деда запомнил фамилию командира полка — полковник Белоцерковский, — который в 1917 году, чтобы не попасть в руки большевиков, застрелился.

Далее дед воевал на фронтах Гражданской войны и пришёл домой только в 1922 году.

Великую Отечественную войну с 10 июля 1941 года прошагал также рядовым пехотным, демобилизовался в 1946 году.

Рассказы отца помню меньше, так как он, наверно, меньше был дома, а может, я меньше крутился возле него. Помню только несколько эпизодов, рассказанных им. Отец окончил ускоренные курсы младших офицеров и в начале 1943 года начал воевать в составе действующей армии. Он рассказывал о боях на Кавказе, в Крыму. Я запомнил историю о его тяжелом ранении в Румынии в 1944 году — пуля попала отцу в голову, у него не было части кости черепа.

Вот из всех этих рассказов, моих мечтаний и постоянных детских игр в войну сложилось чёткое мнение о том, что я должен стать военным.

 

Выбор профессии

До 14 лет я мечтал стать и танкистом, и артиллеристом, и ещё каким-нибудь военным. Летом 1974 года увидел, как прыгают парашютисты с самолета, решил поближе посмотреть, как это происходит. Так я первый раз увидел лётчиков, которые выполняли прыжки с парашютом, а потом увидел, как выполняются полёты.

Стал приходить на аэродром чаще, слушать, как пилоты рассказывают о полётах, о жизни лётчиков. С этого момента я стал больше читать об этой героической профессии и решил непременно стать лётчиком.

Так как я пошёл в школу с 5 лет, то 10 классов я заканчивал в 1976 году в 15 лет, и мне в военкомате сказали, что желательно подрасти до 17 лет и потом поступать в военное училище. Я понял, что мне нужно еще и физически себя подготовить для поступления в лётное училище, и поступил в педагогическое училище на отделение физического воспитания.

В 1977 году подавал документы в училище, но мне отказали, так как мне еще не было 17 лет. Впрочем, тут же посоветовали самому написать письма на имя начальников училищ, мол, возможно, кто-то из них разрешит поступать мне раньше, в 16 лет.

Я написал в 7 военно-летных училищ. Как сейчас помню, первые три письма из Оренбурга, Харькова и Ставрополя пришли с отказом. В письмах сухим казенным языком объясняли, что прием воспитанников возможен только при достижении ими установленного законом возраста.

Я решил, что, откуда придёт первый вызов, туда и поеду, хотя надежды уже не было. И вот, вскрываю очередной конверт и читаю, что мне разрешают на общих основаниях поступать в Ейское училище лётчиков.

Так в 1977 году я стал курсантом Ейского высшего военного авиационного училища летчиков, которое готовит летчиков для истребительно-бомбардировочной авиации.

У всех в жизни бывают срывы и неприятные истории, я тоже был не подарок иногда в своем поведении. Для меня подраться было раз плюнуть, что однажды и случилось в городе Батайске в 1978 году. Меня туда отправили лечить уши в лазарет. Однажды я пошёл в самоволку и подрался с патрулём, который хотел меня задержать. Я сбежал от патруля, но позже меня опознали, арестовали и посадили на гауптвахту.

Потом был совет училища, разбор позорного поведения, было принято решение меня отчислить. Отправили исправлять моё поведение, то есть служить солдатом в инженерный батальон.

Я понял, что мечта стать лётчиком почти рухнула, однако, прослужив месяца четыре, сам подошел к начальнику штаба батальона майору Мурадяну. Спросил у него, можно ли мне поступать в летное училище, на что он мне ответил, что можно, если у меня «будет нормальное поведение».

Таким образом, в 1979 году я на общих основаниях поступил в Борисоглебское ВВАУЛ им. В. П. Чкалова. Начал заново учиться, чтобы стать лётчиком.

В 1980 году мы узнали, что начались боевые действия в Афганистане, где успешно применяется авиация. Каждый курсант, как мне кажется, начал думать, как бы быстрее закончить училище и попробовать себя в бою.

 

Первый боевой опыт

В 1983 году я окончил училище. Нам повезло, хоть мы и попали в «дыру», в город Арцыз, но все равно очень удачно — там работали на самолетах Су-25, которые вовсю уже летали в Афганистане.

Первая партия лётчиков из нашего полка сразу начала готовиться для работы в Афганистане. Мы были следующими.

В начале 1985 года командиром полка пришел к нам Александр Владимирович Руцкой, который начал готовить полк к боевым действиям в соответствии с требованиями боевых уставов. Мы начали летать очень много, по 5 смен в неделю, что потом дало свои результаты уже в Афганистане. Там наш полк потерял только одного лётчика (пропал без вести), а за один год выполнил 24500 боевых вылетов.

К большому сожалению, из первой партии не вернулись домой четыре человека.

 

Работа в Афганистане

Каждый из 515 боевых вылетов, выполненных мною в Афганистане, конечно, не вспомнишь и не расскажешь — многие вылеты слились в единый вылет, очень похожий на один. Хотя в памяти остались эпизоды из боевых вылетов, которые сопровождались высоким психологическим напряжением, большим вовлечением сил и средств.

Вспоминаю боевой вылет в район Котаи-Ашру, западнее Кабула, где начиналась небольшая операция сухопутных войск, рассчитанная на 2–3 дня.

Однако в первый же день войска столкнулись с ожесточенным сопротивлением бандформирований, что потребовало увеличения применения штурмовой авиации. В первом вылете я находился во второй ударной группе, и мы подходили к цели через 5 минут после нанесения удара первой группой. Однако вся разработанная схема нанесения удара на земле изменилась через 4 минуты после начала работы первой ударной группы. При выполнении вывода из атаки был подбит ракетой самолёт ведущего первой группы подполковника А. Н. Фаброго. Нам пришлось в полете менять координаты нанесения удара, и мы начали работать по району расположения ПЗРК. Затем пришлось сопровождать горящий самолет Фаброго. Он тянул самолет на восток поближе к Кабулу, да и в том районе находилась в воздухе поисково-спасательная группа. Через три минуты после поражения ракетой Фабрый катапультировался, так как перегорело управление самолетом.

В этом боевом вылете в третьем заходе я увидел, что по заходящему на цель впереди меня самолету работает ЗГУ. Я очень хорошо прицелился и короткой очередью из десятка ракет С-8 уничтожил установку, видимо, вместе с боевым расчетом.

Через полтора часа запланировали в тот же район еще один вылет, впереди нас шла группа подавления средств ПВО, однако по необъяснимым причинам первая группа не смогла подавить средства ПВО.

Наше звено начало работать без подавления средств ПВО, и после выхода самолета майора Шулимова из пятой атаки его подбили. Я видел эту атаку очень хорошо, поскольку подошел тогда к нему сверху.

Расстояние до него было метров 15–20, я ему шутя сказал по рации: «Коля, поддай газу, а то горку впереди не перелетим». Он мне показал пустые руки и сказал: «Нечем поддать». В этот момент слева от меня, в левый двигатель его самолета влетела ракета.

Взрыв произошел на моих глазах — при взрыве от самолета Шулимова, кроме частей от двигателя, отлетела часть стабилизатора. Я крикнул в эфир: «Коля, в тебя ракета попала», — но он и сам это почувствовал. Его самолет сначала накренился вправо, потом начал выполнять резкий крен влево, и в этот момент, как в замедленной съемке, я увидел, как отходит фонарь, затем вышло кресло катапульты.

Боковым зрением увидел, как взрывается самолет Николая, ударившись о скалу, и раскрывается парашют, на котором висел Шулимов. Я внимательно наблюдал за ним, одновременно доложив на КП армии, что сбили Шулимова.

У меня самого тогда начали дрожать колени. Если кто думает, что в бою не страшно, не верьте, страшно, я не один раз на себе проверял.

Потом я построил маневр для атаки по тому месту, откуда пустили ракету по Шулимову, — там слабенький дымный шлейф рассеивался.

Когда Коля приземлился, я отметил где, чтобы передать ПСС координаты. Сам вышел на боевой курс, сделал короткую очередь из пушки, экономя снаряды, чтобы прикрыть Колю.

К большому сожалению, кроме меня, никто из пилотов не видел, где сел сбитый лётчик. Когда я передал координаты приземления Шулимова, это оказалась высота 3660 метров. Надо отдать должное вертолетчикам — через полчаса командир посадил машину на этой высоте, и они подобрали лётчика.

По рассказу Коли, он видел, как «духи» шли к нему, — еще минут 20–30, и они были бы у него в гостях.

Коля потом назвал своего родившегося сына Сашей в честь меня, объясняя это тем, что, если бы я его не нашел и не прикрывал, пока его не подобрали, сын бы не родился.

В этом вылете я садился в Баграме с остановленными двигателями, благо Су-25 позволяет планировать. Топливо закончилось за 15 секунд до полосы — дело в том, что я висел над районом атаки, пока не забрали летчика, прикрывая заодно и вертолет ПСС.

 

На войне надо обманывать

Другой вылет, я считаю, — один из многих, который достоин внимания, так как позволил уничтожить почти весь лагерь подготовки моджахедов. Моему звену была поставлена задача — нанести удар по лагерю подготовки недалеко от Пешавара, около 60 км за границей, в Пакистане. По данным разведки, мы точно знали, что в системе ПВО Пакистана дежурит истребительная авиация, и, если радары увидят, что наши самолеты подходят к границе, они нас уже будут ждать. Командир полка предложил мне дать на прикрытие наших МиГ-23 («Грифы»), если вдруг нас атакуют истребители ПВО Пакистана. Я подумал и отказался, потому что наши «Грифы» за 60 км на чужую территорию не пойдут, это международный скандал, а если будут просто барражировать, то привлекут внимание ПВО.

Попросил разрешения самому разработать удар и придумал такую схему: якобы большой транспортный борт зашел на посадку в Джелалабаде. Руководитель полетов там был в курсе, но согласился нам подыграть. Мы пошли звеном, очень близко пристроившись друг к другу, чтобы на экране выглядели как одна крупная воздушная цель. Прошлись над полосой в Джелалабаде на предельно малой высоте и левым разворотом, не набирая высоту, втроем полетели на Пакистан, а один набрал высоту и ушел в сторону Кабула и над озером Суруби встал на высоте 5500 в большую коробочку, дожидаться нас.

Так на высоте 25–40 метров мы и прилетели раненько утром в гости к моджахедам недалеко от Пешавара. Мы выполнили по три захода на цель.

Преклоняюсь перед нашими разведчиками — они дали очень точные координаты лагеря подготовки. Я первый раз видел такое большое скопление палаток с живой силой и техники. Мы все почти и уничтожили: я видел на третьем заходе, когда шел низко и стрелял из пушки, как остатки живой силы разбегались. Думаю, они здорово напугались. Потом мы также на предельно малой высоте стали уходить домой, и, когда над границей начали потихоньку набирать высоту, наше КП нас начало торопить вернуться быстрее, так как уже подходили истребители ПВО Пакистана. Но они опоздали, мы свою задачу выполнили и ушли невредимыми.

Один небольшой эпизод из декабря 1985 года, который тоже врезался в память, — дуэль с зенитной пушкой. В одной из наземных операций нашим десантникам не давали возможности высадиться в хорошо укрепленном районе Черных гор. Авианаводчик вывел наше звено на эту зенитку. Я увидел, откуда она стреляла, и попросил командира звена Цыбина разрешения на удар. Вышел на боевой курс с углом пикирования примерно 35 градусов и начал прицеливание. У меня еще не подошла высота для пуска ракет, а это примерно высота над целью 500–800 метров, а этот гад начал в меня стрелять раньше. Я первый раз увидел как летят малиновые шары точно в лоб, понятно, что это какие-то 3–4 секунды до начала стрельбы, но кажется, что очень долго. Я выдержал, я видел яркие вспышки в прицеле, и что-то очень быстро летело мимо меня, потом нажимаю «огонь» и вижу, как мои ракеты очень плотно попадают в ЗУ. В следующую секунду радостный крик в эфире авианаводчика: «Прямое попадание, сверли дырку на кителе!» После атаки мне тоже радостно, не то что до атаки и на пикировании — тогда было реально страшно.

 

Первые боевые ночные полеты

В июле 1986 года командованием 40-й армии было принято решение о проведении крупномасштабной операции по уничтожению вооруженных формирований в «зеленке» южнее Кандагара. Наша эскадрилья ежедневно выполняла по 30–40 боевых вылетов на бомбо-штурмовые удары по позициям боевиков.

Однако почему-то операция затянулась, войска начали нести большие потери, потом выяснили, что «духи» постоянно подтягивают новую живую силу и боеприпасы. Вспоминаю тот день, когда нам задачу ставил сам легендарный генерал армии Варенников. Он приказал штурмовикам к утру следующего дня заминировать 12 дорог, по которым «духи» подвозят боеприпасы и людей. На тот период в эскадрилье на минирование летали только два лётчика, я и Приходько, вот комэска Комаров и приказал мне готовиться на минирование.

Минирование с самолёта при применении КМГУ (контейнер малогабаритных грузов универсальный) выполняется в горизонтальном полёте с постоянной скоростью 550–700 км/ч и с высоты 200–400 м над целью. Т. е. это очень удобная позиция для зенитчиков по уничтожению воздушных целей, просто как учебное пособие.

Лётчику, чтобы положить на дорогу или тропу мины, необходимо лететь прямолинейно 6–12 секунд, потом развернуться и по соседней тропе сделать то же самое, и так 12 раз. Я начал понимать, что на каком-то из очередных заходов на минирование меня снимут, как охотник утку.

Начал думать, как выполнить приказ и остаться целым. Пришла в голову мысль: а что, если сделать это ночью, выполняя минирование под светящимися авиабомбами? Взял учебники по боевому применению, думал там вычитаю, но ничего подобного там не нашел, а мысль уже не выходит из головы. Посоветовался со своим другом, начальником штаба Рустемом Загретдиновым.

Он в принципе мою идею поддержал, пошел к комэска, рассказал ему, что, если сам мне подсветит САБми, я выполню задачу чётко и в срок. Объяснил, что «духи» будут ослеплены, и им видно будет только факелы от бомб, а самолёт не видно будет. Комаров вначале сильно сомневался, что так можно в горно-пустынной местности выполнить задачу — ведь это чревато столкновением самолёта с землёй или с каким-нибудь препятствием. Но потом он согласился с моими доводами, что это все-таки предгорье, перед рекой Аргандаб, там не такие высокие горы.

Я все рассчитал: когда Рустему нужно повесить САБы, и сколько времени они горят (примерно бомба светит 6–7 минут). То есть мне на два захода хватает первой серии светящихся бомб, так в одном вылете я минировал четыре дороги.

Интересно было видеть, когда я выходил на боевой курс — «духи» стреляют по факелам так яростно, что аж небо от трассеров светится, а меня не видят. Хотя по звуку понимают, что рядом самолет летает на малой высоте, но прицелиться так и не смогли. Конечно, и я попотел: нужно было не столкнуться с землей, найти дороги, которые минируются, и на всякий случай не попасть под огонь средств ПВО. Наобум «духи» даже пустили ракету, но она ушла на факел бомбы.

Вот с этого момента я постоянно вызывался выполнять ночное минирование, если ставилась такая задача. На основании этих боевых вылетов в наставление по боевому применению Су-25 была вписана страница для обучения лётчиков минированию ночью. Впрочем, я не помню, чтобы кто-то потом на практике повторял это достаточно рискованное занятие.

 

Сколько у меня боевых вылетов

Мне иногда задают вопрос — сколько у меня вылетов? Я не могу точно на него ответить. Вообще боевых вылетов 820, налёт часов 1930, но тут обывателю необходимо объяснить, что боевой вылет всегда сопровождается обязательным применением оружия и боевым воздействием противника, где велика вероятность поражения самолета и гибели летчика. Были случаи, что летчика сбивали в первом вылете или в первых вылетах — кому как повезет.

Из летчиков фронтовой авиации у меня самое большое количество боевых вылетов, это количество 820 записано в летной книжке, а реально их гораздо больше. Обыватель не знает, что записывать в летную книжку можно не более 4-х вылетов в день, если запишешь больше, это нарушение, причем карается сразу, при первой проверке инспектора, да и вообще этого никто сам не допустит.

Таких незаписанных вылетов у меня еще наберется не одна сотня. В Афганистане я, молодой летчик, очень хотел набрать инструкторский налет. Те летчики, кто со мной летал в Кандагаре, подтвердят, что все контрольные полеты на проверку на самолете Л-39 я забирал себе, чтобы записать в книжку, а потом в этот же день продолжал летать на БШУ, и эти вылеты я не записывал в летную книжку.

 

Первый штопор на войне

Мне и самому было интересно полетать в задней кабине за инструктора. Именно в Кандагаре я начал выполнять штопор — очень сложный элемент пилотажа, первый из которых мы выполнили с Колей Приходько.

Полет выполнялся под шторкой, была имитация полета в облаках. Потом с Колей выполнили все элементы сложного пилотажа, и я спросил товарища, когда он последний раз выполнял штопор. Он мне ответил, что делал это с инструктором на самолете Л-29 в 1976 году, то есть десять лет назад. Я говорю, что делал это в 1980-м, и предлагаю повторить.

Он соглашается. Теоретически мы знали, как его делать. Набрали высоту 5500, четко ввели в штопор, а вот когда начали выводить, немного промахнулись с усилиями на РУС и чуть не сорвали самолет в перевернутый штопор. Пришлось сделать еще один виток простого штопора, потом, хоть коряво, но вывели машину.

Я говорю Коле: «Давай еще попробуем, а то что-то не очень получилось с первого раза». Он согласился, и мы еще раз 5–6 повторили, пока не отработали фигуру на «отлично». Я стал практиковать штопор и с другими летчиками, всем нравилось.

А почему были самолеты Л-39? В ту пору еще не было спарки Су-25УБ, во всяком случае, в нашем полку, и впервые вылетали мы после нескольких контрольных полетов на Л-39.

 

Про награды и боевые вылеты

А уж когда я не записывал все боевые вылеты, так это в ноябре — декабре 1986 года, тогда от боевых действий был отстранен полк, прибывший в Баграм из Калинова. Воевать они начали очень неудачно, за две недели потеряли четыре самолета. Меня и еще пятерых летчиков из Кандагара вызвали на помощь в Баграм, и там я каждый день с утра начал выполнять шесть вылетов за инструктора на обучение. При этом я не прекращал летать на БШУ и днём и ночью. Но за эти два месяца я не записал ни одного боевого вылета, хотя летал почти каждый день. Зато инструкторский налет у меня увеличился немыслимо, и этим обстоятельством я потом хвастался перед однокашниками.

Таким образом, я не записывал много боевых вылетов, и это происходило на всех боевых конфликтах, где я участвовал.

Прекрасно один такой эпизод помнит генерал Михайлов: это было уже в Чечне, когда он запретил лично мне вылет, развернул меня уже перед взлетом на стоянку. Это был мой 7-й вылет в этот день, и, хотя я работал по позывному другого лётчика, генерал узнал меня по голосу.

Честно сказать, я достаточно безалаберно относился к записям количества боевых вылетов — думал, что их, солить, что ли. Но именно большое количество вылетов стало поводом для представления меня к высшей награде Родины.

Александр Владимирович Руцкой в начале 1987 года лично представил меня к званию Герой Советского Союза, но, к сожалению, документы внезапно исчезли в Москве.

В начале января 1995 года, когда мы базировались на аэродроме Буденновск, построили два полка, генерал Ратушин объявляет: «Кошкин, выйти из строя». Я встал перед строем, генерал говорит: «За мужество и героизм, проявленные при выполнении заданий, командованием принято решение представить к званию Герой Российской Федерации».

Потом, после выполнения специального задания, через четыре месяца, повторилась та же картина, и так до апреля 1996 года, представляли четыре раза.

А потом документы исчезали где-то в недрах ГУК — в наградном отделе задерживались, потом писалась резолюция от имени министра обороны, что достаточно и тех наград, которые Кошкин получил и что им лучше знать, кого представлять, а кого нет.

Года два-три назад на празднике в Кремле В. В. Путин, будучи президентом, разговаривал со мной, выслушал эту историю про мои награды, подозвал министра обороны (Иванова) и приказал разобраться, почему не присвоили мне Героя. За огромной занятостью он, конечно, потом не вспомнил, а ему не доложили и оставили без ответа.

Видимо, еще есть те люди, которые не хотят, чтобы документы на присвоение звания Герой России Кошкину легли на стол к президенту. Я даже осмелюсь предположить, что знаю этого человека. Из-за своего вредного характера (был в нетрезвом состоянии), будучи в санатории Адлер в 1984 году, за оскорбление летного состава, на глазах командующего, вначале хотел сбросить с балкона второго этажа, а потом ограничился ударом по морде одному полковнику — он оказался из наградного отдела.

За эту мою выходку меня уже тогда предупредили, что во всех кадровых вопросах и вообще, что проходят через ГУК, у меня будут большие проблемы. И они действительно появились — с тех пор никакие документы ни на должности, ни на награды через ГУК не пропустили.

При этом все знают, что в начале войны, в 1941–42 гг., штурмовикам, выполнившим 30 боевых вылетов, давали Героя. Тем, кто успешно выполнял 150 боевых вылетов, давали Героя дважды, но таких было мало. Штурмовиков сбивали быстрее, чем они успевали набрать данное количество боевых вылетов.

Насколько мне известно из истории Великой Отечественной, максимальное количество боевых вылетов у штурмовиков было 200–220. Эти летчики все дважды Герои, и большинство, увы, посмертно. Самое большое количество сбитых самолетов в ВВС — это штурмовики — мы в той войне потеряли 25 тыс. самолетов.

Статистика нашего времени говорит о том же: больше всего потерь у штурмовиков, какие бы конфликты ни происходили. Для того чтобы максимально подавить сухопутные силы противника, необходимо применение штурмовой авиации. В настоящее время самое большое количество боевых вылетов у российских летчиков из фронтовой авиации у Героя России Нерестюка, у него около 600.

 

Просто работа

Кандагар, начало 1986 года. «Афганцы» знают, что, несмотря на вечно солнечное небо Афганистана, в эту пору там может быть даже плохая погода (можно поймать минимум погоды).

Севернее от Кандагара рота ДШБ попадает в засаду, фактически в окружение. Погода как раз плохая, облачность 6–8 баллов с нижним краем 400–500 метров, цепляет горы. Десантура вызвала авиацию, первыми пошли «вертушки» Ми-24. Только влезли они в ущелье, тут же одну «вертушку» сбили, вызвали «Грачей».

Полетел я с Комаровым, пришли в район, земля между облаками мелькает, в этих условиях нужно ещё и цель найти, авианаводчик начал давать координаты, но просит работать осторожнее, рядом наши бойцы.

В то же время и медлить нельзя, наводчик говорит, что обстановка никудышная — много убитых и раненых, просит помочь, чем можем.

Начали работать, вроде дело пошло, в один из заходов наводит на цель, только снова предупреждает, что совсем рядом наши. Я на свой страх и риск выполнил очередь из пушки по заданным координатам, точно попал, авианаводчик кричит, что «точно в копеечку».

К вечеру мы выполнили по четыре боевых вылета, и войска вышли из окружения. Через несколько дней комбат из ДШБ познакомился с нами, и мы с ним поехали в госпиталь. Комбат подвел меня к раненому бойцу, который нас благодарил за спасение. Вот как он описывал сложившуюся ситуацию: его ранило, и он не мог двигаться. Видел, как 3 «духа» ползут к нему, и были они на расстоянии метров 20–30 от него. В этот момент сверху прошла очередь из снарядов по месту, где были «духи». Бойца, правда, тоже контузило, но «духи» погибли на месте, а его подобрали свои.

Мне также много довелось летать ночью на свободную охоту. Нам давали район, ограниченный координатами, который полностью контролировался «духами», и там можно было уничтожать все движущиеся автомобили, а так как действовал комендантский час, то после 10 часов вечера передвигались только «духи».

В начале 1986 года «духи» в открытую через границу из Пакистана ездили туда-сюда, оружие и живую силу возили свободно, пока я не начал их ночью расстреливать. Потом ещё другие летчики подключились, и так мы за месяц отучили «духов» внаглую кататься. Осторожнее стали, даже ночные посты выставляли, которые по звуку самолета зажигали костры. Причём интересный огонь: какой-то почти малиновый свет, ближе подлетаешь, он гаснет, и гаснут фары у машин.

Работали мы в основном только ракетами и из пушки, немного приходилось рисковать — в горах пикировать ночью, довольно низко снижаешься, а внизу не видно ни зги.

 

Чужой опыт

Примером для штурмовиков может быть немецкий летчик Рудель — конечно, он фашист, но учиться нужно и у врагов. Как он смог выполнить более 2000 боевых вылетов и остаться живым? Причем его сбивали более 30 раз, но он остался живой, а ущерб нанес такой, что некоторый полк не сделал за всю войну.

Я внимательно читал книгу о нем и выяснил, что к каждому вылету он подходил тщательно, изучая все мельчайшие детали. Один вылет чего стоит, когда он потопил казалось бы непотопляемый флагман Балтийского флота. Долгое время немцы не могли нанести ему ущерб, потому что на кораблях охранения, да и на самом флагмане стояла достаточно сильная система ПВО. Рудель рассчитал, как нужно подойти к кораблю, чтобы не быть сбитым зенитными орудиями. Он подлетел на большой высоте, затем перевёл самолет в пикирование под углом 90 градусов, прицелившись в центр корабля, и сбросил две бомбы, которые попали в центр корабля. После этого сдетонировали собственные боеприпасы, корабль разломился и затонул.

Рудель всегда прилетал оттуда, откуда его не ждали, он много летал на свободную охоту, что давало неплохие результаты.

Вот некоторые приемы ведения боя, выполняемые Руделем и нашими летчиками-штурмовиками, которые и я брал на вооружение. Пикирование на цель с большими углами атаки начал применять в конце 1986 года, что позволяло подойти к цели на большой высоте и исключить поражение зенитными орудиями и ПЗРК малой дальности. Но выполнять полет на большой высоте к цели противника, у которого имеются РЛС обнаружения и ракеты класса «земля — воздух» со средней и большой дальностью поражения, без активного применения всех имеющихся активных и пассивных средств подавления средств ПВО, я думаю, чревато большими потерями, что и произошло в 2008 году в Южной Осетии. Там, по рассказам лётчиков, наше авиационное командование не смогло задействовать все силы и средства, которые могли бы подавить РЛС ПВО Грузии, и лётчики штурмовой авиации летали на удары, подвергаясь воздействию всех видов оружия ПВО, отсюда и большие потери за такой короткий период.

 

Учеба

С 1989 года по 1992 год я учился в Военно-воздушной академии им. Ю. А. Гагарина, где готовили управлять войсками.

Осенью 1992 года успел подготовить 10 экипажей штурмовиков для ведения боевых действий на Северном Кавказе. В конце октября 1992 года работали с аэродрома Моздок в интересах МВД. В основном летали на ведение воздушной разведки и передачи необходимой информации для командования, а также часто ночью подсвечивали (сбрасывали светящиеся авиабомбы) над районом конфликта.

С начала 1993 года со своей эскадрильей мы пересели на аэродром Гудаута в Республике Абхазия, чтобы оказать помощь братскому народу от посягательств грузин, которыми руководил Шеварднадзе. Один раз, кстати, Шеварднадзе собирался посетить войска, но очень жаль, что не приехал в Очамчира хитрый лис, как чувствовал, мы его уже ждали, чтобы наказать.

Я лично в 1993 году выполнил около 50–60 боевых вылетов на уничтожение различных целей. Кроме того, что любой ценой нужно выполнить приказ, всегда считал и буду считать, что противнику нужно наносить максимальный ущерб, а сам должен всеми возможными способами исключить потери своего личного состава. Перед каждым вылетом обдумывать, просчитывать каждую секунду полета, как прилететь к цели с той стороны, где враг тебя не ждет. И сейчас я горжусь тем, что хоть чему-то научил своих подчиненных, не потерял ни одного летчика. Все мои ученики мягко сели на аэродром, а уж сколько они выполнили боевых вылетов, один Бог знает. Наверно, немало, если я сам выполнил 820 из тех, что официально записаны в моей летной книжке.

Нужно всегда учитывать, что у противника есть глаза и уши, которыми он видит и слышит, поэтому его нужно как-то отвлечь, если нет возможности ослепить и оглушить. Вот один из многих эпизодов, боевой вылет, который нам принес хороший результат. Разведка донесла, что движется колонна военной техники в районе Поти. Чтобы долететь незамеченными и застать врасплох противника, я придумал такую хитрость, может, не слишком этичную, зато достиг цели.

Смысл заключался в следующем: мы взлетели звеном, правым разворотом с небольшим набором уходим якобы на Адлер, не долетая Адлера, близко встав друг к другу, набираем высоту почти в створе полосы аэропорта Адлер, набрали 8500 метров и полетели в международной воздушной трассе на турецкий Трабзон. Пока все гражданские диспетчеры разбирались, откуда взялся в воздушной трассе неизвестный борт, мы уже прилетели на траверз Поти. Так же в плотном боевом порядке начали резкое снижение на предельно малую высоту с разворотом на восток к цели, заняли высоту метров 150–200. Через 4–5 минут я увидел колонну техники. Правда, танков там не оказалось, но два БТР, 7–9 автомобилей сопровождения были уничтожены, а ПВО Грузии нас проспали. Мы тем же путём, через море, только теперь на предельно малой высоте, вернулись в Гудауту.

Ещё один вылет, о котором раньше нельзя было рассказывать: командование поставило задачу нанести удар по расположению штаба корпуса в районе н. п. Келасури. По данным разведки, там было большое скопление живой силы, техники, ГСМ. На этом направлении у грузин была достаточно сильная ПВО, начиная от «Шилок» ЗСУ-23-4 и кончая ЗРК средней дальности, и, честно говоря, был большой риск быть сбитым.

Я попросил своего штурмана посчитать вероятность попадания бомб, и в какой точке необходимо начинать маневр, если будем бросать их с кабрирования с углом 45 градусов, при перегрузке 5 единиц на 3 секунде. После его доклада так и решил осуществить бомбометание таким способом, так как цели нам дали очень разбросанные по площадям. Вероятность прорыва ПВО достаточно высокая, так как до линии фронта лететь от нашего маяка всего 3–4 минуты, они нас засекут, но с какой-то задержкой по времени, которая нам даст возможность близко подлететь, а потом, когда начнем выполнять маневр, у ЗСУ-23-4 вероятность поражения становится призрачно маленькой.

Взлетели в утренних сумерках, звеном, встали в плотный боевой порядок, всем приказал стоять очень близко, не далее 15 метров друг от друга, с превышением 2–3 метра, правым разворотом с набором стали уходить на север на Россию. Не долетая Адлера, мы снизились на предельно малую высоту и развернулись на свой аэродром, но уже над сушей. Потом пролетели свой маяк на высоте 25–30 метров и снизились над водой метров до 15.

По свидетельству одного из моих ведомых, мы шли так низко, что у меня сзади над водой поднимался небольшой бурун. Так мы полетели на маяк Сухуми (он хорошо подавал сигналы). Как только прицельная марка легла на маяк, я начал выполнять маневр на кабрирование, и по моей команде все 4 самолета сбросили по шесть 500-кг бомб. Маневр закончили полупетлей и снижением на малую высоту.

Уже в перископ я увидел, что «Шилки» начали стрелять (от них летит веер трассирующих снарядов по кругу) нам вдогонку, но это все было как мертвому припарка. Мы все прилетели на родной аэродром, а результаты вылета нам доложили на следующий день. Всего около 200 единиц живой силы, сам штаб корпуса и склад ГСМ были уничтожены.

С июня по октябрь 1994 года я выполнил около 40 боевых вылетов на территории Таджикистана. Для меня это была знакомая местность, как в Афганистане. Цели находили быстро и с ходу, этому я учил и своих летчиков. Говорил им: «Постарайся найти цель с ходу и нанести удар с первого захода, тогда противник не успеет убежать».

Объяснение простое: между первым и вторым заходом проходит примерно одна минута, но куда и на какое расстояние в экстремальной ситуации убежит человек за одну минуту?

И ещё один очень важный момент, характерный для небольших групп бандформирований, — при внезапном нанесении удара велика вероятность, что, если в группе были зенитные средства поражения, они тоже будут уничтожены с первого захода, так как обычно следуют в общей колонне.

Я горжусь тем, что за то время, пока командовал своими подразделениями, в группах, которые водил к цели, я не потерял ни одного лётчика, даже ни один не получил боевого повреждения, кроме меня самого, был такой случай один раз за все мои 820 боевых вылетов, в Чечне. Слава богу, все они живы и здоровы, еще даже кто-то летает.

 

Чечня

С декабря 1994 года по апрель 1996 года участвовал в боевых действиях в Чеченской Республике, выполнил более 200 боевых вылетов. В конце февраля 1995 года меня подняли на уничтожение расчета гаубиц Д-30, 15 км восточнее Грозного, за речкой недалеко от Аргуна.

Прилетели в район цели минут через 20, ничего не видно, хотя открытая местность, минут 5 покружились, хотел уже доложить на КП, что цель не обнаружена, а в этот день с утра выпал снег, и я вдруг на снегу увидел черный след от техники, который вёл и заканчивался на заброшенной ферме (Т-образная). Я посчитал, что за полчаса машины по распутице далеко не могли уехать, а это место как раз около 3–5 км от нашей цели, да и других следов нет. Принял решение нанести удар по ферме. Ведомому приказал нанести удар по зданию с севера на юг, а сам нанес удар с запада на восток. После первого попадания пошел черный дым — так горит солярка или масло.

Принял решение нанести еще удар, сбросив 250-кг бомбы, как говорится «чуть-чуть разровнять цель», доложил на КП об окончании работы и слышу в эфире голос командующего армией. Он мне приказал слетать в район Гудермеса, оттуда только что обстреляли подразделения волгоградского корпуса из «Града». Велел найти и уничтожить эту установку.

Прилетели в район, указанный командующим, оказалось в районе железнодорожного вокзала, там все разбито, в общем, унылая картина, и в этом хаосе нужно найти машину. Принял решение, что нечего вдвоем на предельно малой высоте носиться. Приказал ведомому занять высоту 4500 метров, а сам на высоте от 25 до 50 метров начал рыскать над указанным районом.

Где-то на третьем вираже мне показалось, что в укрытии арочного типа мелькнул нос машины. Я выполнил ещё один вираж и вышел на это укрытие таким образом, чтобы машину видно было со стороны фонаря. Смотрю, точно морда машины торчит, только подумал начать выполнить маневр для атаки, у меня ещё пушка с полным боекомплектом оставалась, как почувствовал удар в самолет. Сразу загорелись лампы «падение давление масла левого двигателя», «сбрось обороты левого двигателя» и лампа «пожар».

Я быстро отключил левый двигатель, включил две системы пожаротушения, а сам думаю, как бы успеть долететь за Терек, если не погаснет пожар, то хоть в степи прыгнуть, а не на позиции боевиков. Да еще как на зло скорость была небольшая, всего-то 500 км/ч, что не позволило набрать большой высоты. Смотрю лампа «пожар» погасла, стало спокойнее на душе, думаю, лишь бы теперь ещё чем-нибудь не попали. Иду на небольшой высоте метров 400 и скорость 450 км/ч, очень удобно стрелять снизу, но потом успокаиваюсь, прохожу Терек, отклоняюсь на север.

Доложил точные координаты «Града» на КП, сам попросил дать возможность мне сесть на вынужденную посадку на запасной аэродром, мне разрешили.

Попросил ведомого подойти ко мне поближе, посмотреть, что у меня там с самолетом творится. Он подошел близко к самолету и сказал, что белый шлейф тянется за мной. Ладно, говорю, летим на этой высоте на запасной, слава богу уже на своей территории.

По прилете на аэродром выяснилось, что попал снаряд от КПВТ калибра 14,5 мм, сердечник разорвал трубки подачи масла, и оно попало на горячее сопло. Все загорелось, конечно, но я вовремя, видимо, залил пеной и огонь потушил, а за мной был, видимо, шлейф вытекающего масла.

Тут к самолету подъехал замкомандующего и сразу спрашивает меня, на какой высоте летал. Я ответил, что на высоте 500 метров, на что он мне заявил, что я нарушил указание летать на высоте не ниже 1500 метров, да и то в нижней точке пикирования.

Я вступил с ним в полемику, доказывая, что каким это образом можно с высоты 2000–2500 метров увидеть и, самое главное, определить марку автомобиля, тем более что он стоял в укрытии. В общем, договорились с ним до ругани, я ему сказал, берите ЗШ, летайте сами и ищите машины на высоте выше 2500 метров. Он мне в ответ сказал, что выгонит меня на хрен из армии.

На том и расстались — он на КП, я в курилку. Часа через два прибежал посыльный и попросил меня подъехать на объединенный КП — генералы вызывают. Я доложил о прибытии, на КП куча генералов, не счесть, наш замкомандующего огласил мне, что в результате нанесенного мной БШУ в старом коровнике уничтожены два орудия Д-30 с боевыми расчетами. А еще по моей наводке парой Су-24 уничтожен последний «Град» БМ-24 (у них было всего два «Града» с начала конфликта) в районе вокзала Гудермеса.

И в конце добавил, что за проявленные мужество и героизм меня наказывать не будет, а ведомого представляет к государственной награде (чуть позднее он получил орден Мужества). Ну и на том слава богу, но с тех пор отношения с нашим генералом были испорчены в пух и прах. А самолет мой к утру отремонтировали, и я на нем пошел воевать дальше.

Вообще, на войну частенько прикатывали московские гости, чтобы правильно поставить нам задачу, рассказать, как нужно воевать. Особенно они любили летчиков поучить, показать, как выполняется полет, какой рукой РУС держать, куда смотреть и что говорить.

Иногда летчики довольно близко работали от своих войск, и однажды кто-то с земли на нас пожаловался. Приехала очередная комиссия и давай учить нас — как нужно связываться с пехотой, как цель искать и как маневр строить. Короче, пока боеприпас сбросишь, враг уедет в соседнее государство, а у тебя топливо закончится.

Я проверяющему говорю: а зачем лететь туда, если так долго строить маневры, враги и сами убегут, предварительно потренировавшись на нас переносными ракетами или постреляв из зенитных пулеметов.

Он обиделся на меня, сказал, что из-за таких, как я, и гибнут неоправданно войска и что мы совсем не бережем технику. А тот факт, что от нас внизу пехота ждет поддержки, а не книжных маневров, его не интересовал.

До момента увольнения из армии у меня было много вылетов, но я так и не понял, почему мы в Чечне не использовали боеприпасы с самонаведением из РБК. Они дают большую вероятность поражения цели при минимальных затратах сил и средств, а также минимальную вероятность поражения средствами ПВО.

Дважды я все-таки настоял на их применении, мне давали их применять по колоннам автомобилей. Результат, я считаю, великолепный, притом что оба вылета я делал ночью, только в разные дни.

В первый раз разведка дала район движения колонн по дороге из Шатоя в сторону Грозного. Я прилетел и с большой высоты прицелился в голову колонны, сбросил две РБК, сразу полыхнуло семь машин. Остальные не загорелись, но были повреждены, цель достигнута.

По разговорам летчиков, моих воспитанников, больше ракеты с самонаведением никогда не давали. Это очень странно. Но еще более странно, что их не использовали и позже, например, в ходе пятидневной войны в Грузии.

Какой был бы прекрасный результат в Южной Осетии, если бы такими боеприпасами отработали по колоннам грузинской армии, идущей в Цхинвал, ведь всех бы положили. Еще очень жаль, что таких боеприпасов у нас не было в Афганистане, они появились позже, а большая была бы помощь, особенно ночью.

Был один случай, ныне здравствующий замглавкома ВВС генерал Виктор Бондарев помнит и, думаю, не откажется от этого эпизода. Он тогда висел над районом боевых действий и видел своими глазами, когда я прицеливался точно в ручном режиме.

Ситуация была такая: БТР чеченцев уходил в лесной массив в районе Ведено, до лесного массива ему оставалось метров 300–400. Я попросил авианаводчика разрешить отработать по нему и, когда он дал добро, вдруг вспомнил, что у меня, кроме двух 500-кг бомб, никакого оружия меньшей мощности нет.

Делать нечего — выполнил классический заход, как на полигоне. Зашёл с высоты 1500–1800 метров над целью с углом пикирования 30 градусов, под углом к направлению движения цели 10 градусов, выполнил сброс сразу двух бомб. Подумал, что если будет большой промах, то второй заход все равно не успею сделать, БТР в лес уйдет. После сброса выполняю боевой разворот, смотрю на БТР и вижу у второй бомбы прямое попадание, а первая чуть с перелетом. От БТР ничего не осталось, а обломки землей засыпало. Генерал мне в эфир, помню, закричал удивленно: «Кошкин, как ты умудрился бомбой в БТР попасть?» Я пошутил, что случайно, но на самом деле я, конечно, целился. У меня ранее такой случай был в Афганистане в 1985 году. Звено вел сам командир полка А. В. Руцкой, а я был ведущий второй пары. Уничтожить нужно было пещеру с «духами», и А. В. Руцкой повесил себе две большие управляемые ракеты, чтобы во вход в пещеру попасть, а у нас было обычное, но тоже тяжелое вооружение.

Прилетели в район Северный Пандшер, начали строить маневр для атаки. Но там была проблема — Руцкой не мог своими ракетами отработать издали, кривое ущелье, цель не видно. Он приказал своему ведомому, чтобы тот отработал по цели, а сам сказал, что ракеты пускать не будет.

Смотрим, ведомый заходит на цель, сразу и не поймешь туда или не туда, пускает две большие неуправляемые ракеты С-24, и, бляха-муха, они попадают в «молоко» — от цели километра полтора.

Руцкой ему всеми литературными и нелитературными выражениями высказал все, что про него думал, потом обратился ко мне и приказал обозначить цель.

Я и обозначил, но у меня только 500-кг бомбы были. Вот я их и загнал точно во вход в пещеру, попутно все завалил там на фиг. Выражений было не меньше в мой адрес — Руцкой крикнул: «Ты бы еще атомную бомбу для обозначения цели сбросил».

Правда, когда прилетели на базу, похвалил и, как положено командиру, похлопал по плечу, а это дорогого стоит. Редкое по удаче попадание тогда получилось — если ракетой не попадают, а бомбой точно накрывают цель.

Также с удовольствием вспоминаю, что я был инструктором на Су-25 у всех генералов нашей воздушной армии. Первым из них был генерал Тендитников, прекрасный летчик, только он, помню, был не очень доволен, что я летаю низко. Он сам был из истребителей, а для них, сами понимаете, формулу «высота — скорость — маневр — огонь» никто не отменял. Поэтому он все время просил подняться повыше, «а то ненароком крылом что-нибудь зацепим».

Второй вылетал на Су-25 командующий, генерал Михайлов. Он в Чечне несколько раз летал со мной на БШУ (в спарке) и удивлялся большим углам пикирования, в 50–60 градусов. Жаловался, что неприятно: «Слишком быстро вершины гор остаются где-то наверху, а мы между ними несемся к земле». Потом выпускал на Су-25 генерала Ефименко (ныне покойный). Он много летал на Су-17, и я решил ему показать маневренные возможности Су-25, доказать, что они лучше. Помню, с высоты 1200 метров начал выполнять переворот, но сделал ошибку, скорость не увеличил до 500 км/ч. Перевернул самолет на скорости 400 км/ч, увеличил обороты до максимала и начал увеличивать перегрузку слишком быстро, сразу до пяти единиц. Самолет начал трястись, я уменьшил перегрузку, быстро упала высота. Увеличиваю перегрузку — трясется самолет. Короче, на высоте 200–250 м вывел самолет из пикирования и говорю генералу, что, мол, не очень получилось, сейчас покажу как надо. На что он мне с юмором ответил: «Нет, ну тебя на фиг, Саня, я и так верю тебе, что самолет классный, но давай сегодня не будем повторять».

Я верю, что пройдут смутные времена, армию перестанут унижать и разгонять, верю, что настанет время, когда русские летчики опять будут лучшими в мире. Что наши пилоты не будут стесняться ходить в форме с голубыми погонами, и даже милиция будет их приветствовать при встрече. Что в кожаной летной куртке можно будет с гордостью ходить по любому городу нашей страны, и люди будут знать, что обладатель этой куртки из элитных частей.

Что на вопрос любому лётчику: «А не слабо в воздушный бой с американским или немецким лётчиком из НАТО?» — последует реалистичный и подкрепленный практикой ответ: «Да как два пальца об асфальт». Что будут летчики, как и раньше, элитой в Вооруженных силах страны, и что будет у нас один День авиации, а не, как сейчас, несколько — все уже запутались в этих праздниках, поэтому разброд, шатание и в самой авиации.

Считаю, что, выполняя приказы командования, я принёс какую-то пользу государству и внес свой вклад в укрепление целостности и обороноспособности нашей великой Родины.

Александр Кошкин, май 2011 года