Его Преосвященство присел на скамью, оправил полы серой сутаны и наконец-то пытливо глянул на топчущуюся, словно на горячих углях, парочку.

— Простите меня, молодые люди, — начал он тихо, но — как мимоходом отметила внимательная Руфия — раскаяния в голосе не было ни на агр, — я случайно услышал часть вашего разговора, — ушки принцессы стремительно покраснели: часть — это сколько? даже всё целиком может быть частью ещё более полновесного чего-то, — и не смог побороть любопытство, уж простите мне этот грех, — глаза святого отца в набрякших, окаймляющих поясках были ясны и прозрачны, можно даже сказать, что невиннее, нежели у ребёнка, — скажите, пожалуйста, если это не тайна, если от этого не зависит чья-либо жизнь или честь, — абсолютно серьёзно, ни намёка на улыбку, — о чём у вас была речь? — отвернулся, протянул сухонькую руку и коснулся тыльной стороной ладони лепестков удивительно красивой жёлто-оранжевой цезальпинии. Будто дал для поцелуя.

Принцесса стояла потупившись и отчего-то думала о том, что взрослые (чем старше, тем явственней) гораздо легче прощают свои прегрешения перед молодёжью, нежели какие-либо прегрешения той же молодёжи, да ещё и умудряются выторговать — именно этот глагол — в свою пользу некие условия. Она была смущена — в присутствии кардинала почти всегда так себя чувствовала. Сковано. Можно сказать, соблюдала приличия. Но своё внутреннее состояние она определяла чётко. Тем не менее, нужно было отвечать — Меньи, покрасневший и напряжённый, был ей сейчас не помощник. Что значит взрослые — люди с опытом, то есть очень многие ситуации уже пережившие на собственной шкуре и, естественно, предвидящие на шаг вперёд и готовые к разным действиям.

— О любви, — немного с вызовом ответила Руфия и подняла глаза. В конце концов, ей нечего стыдиться… Ну, кроме обмана учителя астрономии. Но ведь при определённом ракурсе её встречу с Меньи можно расценить, как… заболевание? Не простуда, верно, но… Она тряхнула головой, окончательно запутавшись.

— И что это по-твоему? — с интересом спросил Апий, его глаза неожиданно блеснули с некой хитринкой.

— Любовь — это Единый, — отчеканила Руфия.

Кардинал неожиданно расхохотался, отчего лицо его прояснилось, расцвело, будто солнце с лучами — морщинками смеха.

— А ты взрослеешь, юная принцесса, — протянул он с улыбкой, глядя вроде и на неё, а словно сквозь. — Всё верно, всё верно, — тихо пробормотал про себя, опуская голову, задумавшись о чём-то, и по привычке левой рукой опираясь о выставленное вперёд колено. Девушка знала, что Его Преосвященство мучают порой сильные боли в коленях, но он, вместо того, чтобы либо магически, либо лекарским образом излечить себя, стоически терпит, отмахивается от назойливых сердобольцев из своего окружения, отвечая, что Единый ради детей своих и большую боль терпел, не то что больные колени, то бишь, раз он даёт такое испытание, значит уверен в том, что человек с ним справится. — Спустился как-то Единый к умирающему в пустыне человеку и спрашивает: «Что ты жаждешь? Проси — чем-то одним могу тебя наделить. Но помни: в конце концов свой путь ты должен пройти сам». Человек помолчал, перебирая варианты от стакана воды до прекраснейшей из женщин, вздохнул и ответил: «Дай мне любви». Единый исполнил его желание, и тот встал и пошёл, — святой отец внимательно посмотрел на Меньи. — Знаете, отчего человек встал и пошёл?

— Потому что любовь придаёт силу? — неуверенно ответил Меньи.

— Это правда, — перевёл взгляд на Руфию.

— Возможно он вспомнил о своей девушке — женщине… — начала словно бы размышлять принцесса, следя за кардиналом, заметила еле уловимый кивок, обычно означавший одобрение. — Либо чувство, что вдохнул в него Единый, обновило любовь, затёртую трудной дорогой, изобилием песка, забивающим глаза, уши, нос, изматывающим солнцем. А тут наносное исчезло, открывая окно к любимой, ждущей его, к ребёнку, ещё не зачатому, но целые караваны любви к которому уже собраны и не растрачены, — она говорила всё уверенней и твёрже, а Его Преосвященство, откинувшись на спинку скамейки, полуприкрыв глаза, с видимым удовольствием слушал её.

— А также о родителях, — порывисто дополнил Меньи.

— Что? — недоумённо обернулась, сбитая с мысли, Руфия.

— Ну… — замялся тот. — Он мог вспомнить и о родителях, которые ждут его, своего сына, и его смерть или исчезновение могут стать неподъёмным грузом для пожилых людей.

— Да, — подтвердила принцесса, — он понимает, что не имеет права оставаться здесь, посреди пустыни, напоённый родительской любовью, ибо может так сложиться, что на его совести будет грех родительской смерти. — Руфия задумчиво посмотрела на святого отца. — Любовь — это очень много того, что вокруг, к чему ты относился с любовью, и что отвечает тебе взаимностью. Это и друзья, которым не будет тебя хватать, и вскормлённое ещё щенком животное, и сад, поливаемый твоей рукой, и книги, лежащие в определённом порядке, и люди, своим дыханием наполняющие жизнь… Да?

— Конечно, — согласно кивнул святой отец и неторопливо выпрямился, вновь вытягивая вперёд левое колено. — Человек просто ощутил всю любовь Единого, и осознание этого заставило его подняться и идти, дабы оправдать её. — Святой отец встал и двинулся к выходу. — Чуть опоздаю на службу…

Руфия и Меньи пристроились сзади — теперь им нужно было во чтобы то ни стало также посетить службу.

Когда до дверей оставалось локтей десять, она резко распахнулась и чуть ли не кубарем ввалился кто-то. Споткнулся, скатился по ступенькам, шмякнулся головой, оставляя неприятный бурый след.

— Меньи, ты здесь?! — воскликнул панически паренёк, приподнимая разбитую голову от камня, и Руфия узнала одного из младших товарищей её, назовём так, кавалера.

— Здесь, — бросились к нему РоГичи и Руфия, аккуратно обгоняя на неширокой, выложенной камнем дорожке кардинала. — Что случилось?

Вид мальчишки был ужасен: левый, повёрнутый к ним глаз являлся одним сплошным синяком, щёлочка второго тоже вряд ли давала хороший обзор. Он вдруг всхлипнул.

— Они всех убивают… Отца…

— Кто? — послышался встревоженный голос кардинала.

— Кто это? — насторожился парень. — Меньи, — он нащупал руку товарища. — Её Высочество не с тобой? — окружающие как-то сразу промолчали, а Руфия без особых эмоций, но нахмурившись, подумала о том, что она здесь, а возможно и не одна, знает наверное весь дворец. А мальчишка, не услышав ответ, торопливо затараторил, и то, что она слышала, загнало её в ступор своей… своей невозможностью.

Дворец пал. Солдаты в форме личной гвардии РоАйци наводнили коридоры, ищут короля и его дочерей. Тех, кто оказывает сопротивление, убивают. Тех, кто не оказывает, но известен, как лояльный Элию, как например, отец этого парнишки, тоже убивают. С женщинами проще…

От грубого пинка высокая крепкая дверь издаёт тяжкий стон и открывается рывком, внутрь заглядывает… судя по растрёпанной шевелюре и следам крови на щеке — харя. Удивлённый взгляд недолго бродит по экзотическим деревьям, замечает группку людей, останавливается на Руфии, и чёрная борода разламывается в радостном оскале.

Солдат заходит в сад. На локте простой конический шлем, зелёный плащ от невольного сквозняка струится, словно крылья, на плече — торба с чем-то позвякивающим.

— Ну, крошка, будешь добра к дяде, и никто не пострадает, — бормочет невнятно. Осоловелый взгляд с трудом удерживается на бледном лице принцессы. Она гневно поджимает губы, видя неприятную улыбку.

— Да он пьян! — удивлённо восклицает Меньи. — Пошёл вон, скотина! — зло восклицает, выхватывая свою железку, и принцесса с ужасом наблюдает, как юный рыцарь делает несколько шагов навстречу этому чудовищу в доспехах.

— Это ещё что за прыщ? — несказанно удивляется тот, не останавливаясь, швыряет шлем прямо в лицо не ожидавшему такого Меньи.

Парень роняет свой декоративный меч, который трещит на ступеньках под сапогом, хватается за разбитое лицо, кажется, что вот-вот захнычет, но солдат, не теряя времени, сбрасывает с плеча громко и увесисто звякнувшую котомку, хватает мальчишку за шиворот и между ног, натужно приподнимает и с хеканьем опускает на колено. Тонкий визг резко прерывается…

Руфия видит испачканное лицо со свёрнутым носом и застывшими, раскрытыми глазами, находящимися уже не здесь. Пальцы рефлекторно скребут по камню, подбородок мелко подрагивает, будто парень пытается что-то сказать… Она… она тоже наверное умерла…Ещё пару вздохов назад они рассуждали о любви…

Она видит, как неумолимая ухмыляющаяся смерть приближается к ней, а ей вроде уже и не страшно. Просто очень холодно. Отстранённо наблюдает, как товарищ Меньи самоотверженно хватает убийцу за ногу, а тот одним движением сапога дробит кисть, а вторым — в голову — окончательно убирает досадное препятствие со своего пути.

— Сын мой, остановись!

Дорогу к Руфии заступает Его Преосвященство, поднимает в останавливающем жесте руку.

— Папашка, отойди к дракону, ради Единого, — просит тот сумрачно, но останавливается.

Принцесса стоит точно за спиной кардинала, она чувствует запах благовоний, идущий от него, костяшками пальцев, собранных и побелевших в молитвенном замке на груди, ощущает бархат ткани сутаны Его Преосвященства.

Странно так, раньше она подобных мелочей не замечала, а сейчас органы чувств будто обострились, выхватывая несущественные раннее детали.

— Остановись, сын мой, — повторяет святой отец, но уже без повелительной, командной интонации. — Не отягощай душу свою ещё одним грехом. Единый всё видит, — он абсолютно спокоен и уверен настолько, насколько вообще можно выглядеть уверенным в данной ситуации.

Но чудовище вдруг ухмыляется и вновь открывает свой рот.

— Старикан, ты наверное не в курсе, но с этого дня в Агробаре новая вера в Единого, без всяких алчных священников — торгашей. Так что, — завершил он победно, — извини, Единый в твоих услугах больше не нуждается, — и чудовищная пощёчина сметает пожилого кардинала с пути. — Ну вот, — улыбается харя, — а ты боялась, — изображает укоризну. — А ты ничего, — говорит он, разглядывая застывшую девушку, его квадратная, залитая кожей и железом фигура будто нависает над худенькой девчонкой. — Самое страшное позади, — сообщает будто бы даже успокаивающе. — Аристократочек я ещё не пробовал, но обещаю: будешь покладистой — будет не больно. И может даже заступлюсь за тебя, когда нагрянут мои товарищи… — замолкает на удар сердца, словно задумавшись, — в свою пользу, конечно, — хохочет, обдавая неприятным алкогольно-пищевым перегаром.

Руфия чувствует, как внезапно кружится голова, в висках бьют литавры… Самое время хлопнуться в обморок.

* * *

— Ну ш-што, недомерок, выкормыш-ш дракона, как будеш-шь помирач-шь? — спросил худой высокий мужик с окровавленной, замотанной грязной тряпкой головой и разбитым ртом — потеря нескольких зубов плохо сказалась на его дикции, а скверный характер только усугубила.

Дело в том, что этому шепелявому было за что злиться на гнома, который был именно тем, кто был против обирания себя и, доказывая своё несогласие, произвёл необходимые изменения во внешности и произношении вредного человека путём ловко направленного удара обухом топора. Но надо было этого уродца просто тихо прирезать, и не было бы теперешних проблем, а так сработал гуманистический (некоторые называют — человеческий) фактор, и гном посчитал, что желающего помародёрствовать на нём, притворившимся бездыханным, следует просто проучить, но не убивать. К сожалению, получивший в зубы очень болезненный удар с последующим выплёвыванием драгоценных бело-розовых осколков, мужик благодарным себя не чувствовал и, мало того что истеричными воплями привлёк внимание почти прошедшей мимо толпы, так ещё и подзуживал окруживших любопытных, и без того жаждущих крови буянов, к нападению на инородца.

Как же иначе, — грустно подумал Ностромо, — в человеческом городе во время кровавых разборок все иные — желанная добыча любых придурков, какими б благородными эпитетами они себя не нарекали — освободители, просветители, защитники слабых — все они, выпускающие на волю внутреннего зверя — ублюдки драконьи, и место их на рудниках или на плахе.

Но тяжёлый боевой топор в руках низкорослого крепыша был очень весомым аргументом и заставлял призадуматься. Причём несколько человек уже успели убедиться, как ловко гном обращается со своим оружием: тихо скулящая огромная бабища лежала на боку — отбитая задница не давала возможности сесть, и парочка весьма крепких мужиков, то ли молотобойцев, то ли кузнецов — один обиженно баюкал руку, другой лежал не шевелясь, получив в голову.

— Неужели мы оставим безнаказанным этого бандита с большой дороги? — каркал шепелявый, а Ностромо чутко следил за движениями толпы.

Неумолчный ропот, псевдохрабрецы — единая масса, будто некие протуберанцы, выдавливала их из себя, впрочем, тут же поглощая обратно — в скоплении таких же трусов легко быть храбрецом, главное, не жалеть глотку, повышая собственное самомнение, ведь с сорванными связками сам себе кажешься смелым.

Страха уже не было, осталась только обида на такое нелепое завершение своего достаточно боевого пути. Глупость быть забитым толпой вызывала сожаление. Но, во всяком случае, это смерть не в постели… Жаль, что друзья: Ройчи, Листочек, Рохля, невозможный Худук так и не узнают о его судьбе. И как они там, возле дворца, человек и эльф, живы ли, небось, приходится повоевать, но он в них не сомневался. Вот гоблин и тролль, пожалуй, неплохо устроились, попивая пиво на постоялом дворе и донимая старика Гарча тёмными рожами. Дёрнуло же его пойти искать знакомых гномов в незнакомом городе! Вот и расплачивайся теперь собственной шкурой. Говорил же Худук: не надо идти в город…

Он вычленил целенаправленное движение из задних рядов. К шепелявому протолкался юркий и чем-то неуловимо опасный — то ли безразличным выражением лица, то ли видом абсолютной уверенности в собственной важности и неуязвимости, то ли скупыми движениями, характерными для убийц, мужчина в компании двух покрупнее, сразу видно, что рядовых, «мясных» бойцов. На руках у них были зелёные повязки, и гном покрепче сжал топорище — сейчас начнётся, ибо скорее всего прибыли представители организации беспорядков.

Юркий поманил к себе шепелявого, и тот довольно испуганно и подобострастно придвинулся к нему, склонив ухо к тонким, искривлённым в недоброй ухмылке, губам. Несколько ударов сердца прислушивался, выпучив глаза и параллельно сказанному шевеля разбитыми губами, потом понятливо кивнул, выпрямился и обратился к толпе:

— Братья, доколе долгоживуши-шие будут вмешиват-ча в нашу жизнь…

Шепелявый нёс какую-то ахинею, выслушиваемую, впрочем, толпой внимательно, ропот нарастал, количество гневных выкриков увеличилось. А Ностромо поймал на себе ухмыляющийся взгляд тёмных, будто после принятия дурмана, глаз юркого, твёрдо встретил его и подумал, что при возможности стоит этот мир избавить от подобного мерзавца — чувствовалось, что тот наслаждается бедственным положением жертвы и чуть ли не смакует будущую расправу. Гном прислушался.

— …этого нельзя допуш-штить! — он воздел левую свободную руку в сжатом кулаке, в правой опущенной он держал тяжёлый бастард, но сразу было видно, что привычней ему лопата; это было бы смешно, если бы не обстоятельства, направленные исключительно против гнома. — Братья, берите камни, палки, — гном настороженно пригнулся, — по старому агробарскому обычаю, — две первые мишени он уже выбрал, и сейчас его переполняла такая чистая ярость, что дружище Худук точно бы порадовался, а эта толпа дурней ещё пожалеет о своей типично людской глупости — недооценивать более низкого противника, кстати гоблин — яркий тому пример. — Забьём этого дракона… Дальше Ностромо слушать не стал, издал душераздирающий гномий боевой клич: «Гар-р-ра!» и прыгнул вперёд. Два молниеносных росчерка топором: шепелявому дракону сделал широкую посмертную улыбку (что делать: такова участь неправедных агитаторов), но на второй противники успели среагировать: юркий увернулся, и его стал прикрывать боец справа, всё-таки не успевший поднять для защиты тонкий корд. Болезненно скривившись, он схватился за плечо и ушёл в сторону. Ностромо продолжил серию ударов, буквально наступая на ступни юркого, походя зацепив бедро левого бойца, отбив один нож, а от второго уклонившись. Юркий и подвижный соперник, страшно оскалившись, отчего его лицо приобрело вид мифического священного животного людоедских племён южного материка, вырезанную морду которого гном, путешествия с Ройчи, имел несчастье видеть, отскакивал назад, в сторону, пытаясь вырвать себе несколько ударов сердца для взятия ситуации под контроль, успеть хотя бы дотянуться до остальных метательных ножей, а ещё лучше до отравленного дротика на внутренней стороне поясного ремня, но проклятый светлый не давал возможности опомниться. Люди, окружавшие их, шарахались в стороны, падали, наступали друг на друга, кричали, вопили, поднимая панику — в такой ситуации и рядовой ушиб кажется смертельным. Поднимались палки, прутья, холодное оружие, звучала ругань и удары, кто-то с кем-то сцепился, две женщины уже рвали друг другу волосы. Кто противник, кто враг? Толпа шатнулась, как единый организм, будто уклоняющийся от удара живой поединщик, кто-то придавленный, отчаянно кричит, кто-то имел неосторожность не удержаться на ногах и теперь его участь незавидна…

Вот она — уличная свобода во всей своей неприкрытой сладости: выходи и твори, что пожелаешь, но не обессудь, когда тебе, нормальному в принципе, добропорядочному семьянину и работнику, проломят голову. Нет в этом славы — ты не бьёшься с пришлым агрессором, не защищаешь свой дом от бандитов, а выперся на улицу пощекотать адреналином кровь и пощипать соседей…

И всё-таки Носторомо достал этого дракона. Очень точный и мясистый росчерк поперёк лица. Жаль, что не глубже — не хватило длины топорища, но упавший на колени противник — это уже достижение, даст, как говорят, Единый, его окончательно задавят, ему же похваляться излишней кровожадностью вроде как и нет необходимости. А впереди кажется показался просвет в людской массе — напирающие сзади любопытствующие уже поняли, что происходит что-то не то, и вместо занимательного развлечения можно и самому оказаться действующим лицом трагедии.

Ещё несколько отчаянно сиплых выкриков, круговые движения топоров, будто у заправского косильщика, не очень эффективные с точки зрения техники фехтования этим оружием, но достаточно впечатляющие, чтобы последние любители лёгкой наживы в ужасе разбежались по сторонам.

Вырвавшись на волю, гном сделал автоматически несколько шагов и буквально прилип к стене дома. Силы покинули его, и он сполз на землю, утомлённо и равнодушно глядя прямо, на беснующуюся, словно в шаманском танце, мутузящую друг друга толпу. К свалке ещё кто-то бежал азартный с дрекольем наперевес, но в основном же старались убраться, унести ноги, отбежать на четвереньках и даже уползти. Откуда-то сверху, со второго этажа пронзительно верещала (иное достойное слово сложно подобрать) какая-то женщина, то ли подбадривая дерущихся, то ли прогоняя, ибо — возможно — пришло время ей спать, а они галдят. В общем, слов было не разобрать, различались лишь слоги, изображающие плевок, а чуть позже совсем недалеко от гнома, никого не зацепив, грохнулось несколько цветочных горшков. Вот такой вот вклад в наведение порядка на улицах Агробара.

Ностромо даже не ощутил особой радости от того факта, что в который раз выкрутился практически из безнадёжной ситуации. Можно, конечно сказать, что повезло — почему нет, но главное всё-таки наверное то, что он, как и его товарищи по странной компании, пройдя многие километры Веринии и, поучаствовав в бесчисленном количестве конфликтов, перестал ощущать смерть, как некое страшное событие, которое следует всеми верными и неверными путями избегать. Они действительно не боялись этой мрачной дамы, и люди (и прочие разумные) это ощущали. Ну, плюс ещё и неплохое владение оружием, и правильное оценивание различных ситуации с просчитыванием возможных последствий. Вот и весь секрет удачливости.

Ну да, ну да, — съехидничал внутренний голос, особенно сейчас они очень хорошо всё просчитали, оказавшись в самом пекле разворачивающегося переворота и гражданской войны.

Чуть переведя в сторону уставший взгляд, Ностромо обнаружил… более десятка солдат, удобно устроившихся под навесом за столиками у оградки под красноречивой вывеской — рисунком: пенистая кружка пива. Оные кружки наличествовали у всех военных без исключения. У некоторых не в единичном количестве. Солдаты сидели без шлемов, с отстёгнутым оружием, стоящими рядом щитами и сваленной в кучу поклажей, но ясно было одно — всё под рукой, поэтому, как говорится, если ты идиот — самоубийца, то милости просим. Только несколько из них что-то живо обсуждали и, судя по лицам, довольно ржали (звук из-за расстояния и шума рядом не был слышен), остальные же на беспорядки если и обращали внимание, то достаточно равнодушно. Из чего гном сделал вывод, что эта компания пока не относится ни к какому лагерю. Беспокоил его только один момент: двое из той доспешной компании как-то уж внимательно поглядывали в его сторону. Да и он сам что-то выпускает из виду. Вроде и не получал по голове, а чувствует себя… будто Рохля не пообедавший.

От этой мысли забурчало в животе, а во рту язык набух, словно от нехватки влаги. М-да, что тут поделать, надо идти промочить горло, коль есть такая возможность. Он ведь не собирается ни к кому приставать!

С такой оптимистичной мыслью, Ностромо, кряхтя, поднялся и, насколько это возможно с усталыми конечностями и туго соображающей головой, уверенно двинулся в сторону пивнушки.