Перевод с французского

 

I

— Отворите, именем императора!

Этот грозный оклик раздался среди ночной тишины у входа в уединенную виллу, расположенную недалеко от фламинийской дороги, близ Рима. Но красивый загородный дом, утонувший в зелени миртов, оставался безмолвным.

— Именем императора! — крикнул вторично чей-то повелительный голос, и крепко запертые ворота задрожали под ударами оружия.

Снова нет ответа. Казалось, за мраморными стенами виллы не было никого, только легкий ветерок пробегал по ветвям кипарисов.

Наконец на песчаной дорожке сада послышались тяжелые шаги, и в одном из окон мелькнул яркий свет.

Владелец виллы, мимический актер Парис, вернувшись домой с вечернего пира, только что лег в постель. Весь Рим восхищался Парисом. Поэт Марциал воспел его в стихах. Несколько дней назад по городу даже стали носиться слухи, будто Парис стал причиной размолвки в императорской семье. Исполняя в театре женскую роль, он танцевал так обаятельно, что императрица Домиция сказала: «Этот юноша опасный человек: ему открыты все тайны женского кокетства».

Всеобщее поклонение римлян избаловало юношу. Постоянно окруженный соблазнами, он пристрастился к вину и любовным приключениям. Каждое утро заставало его в постели, измученного ночной оргией.

Когда солдаты императора постучались у ворот виллы, владелец спал тяжелым сном, разметавшись в томительном бреду на своем ложе.

Так и застал его невольник Марк, мальчик-подросток, с испугом вбежавший в спальню, чтобы разбудить своего молодого господина. Яркое пламя светильника, озарившее комнату, заставило Париса проснуться. Он вскочил с постели и бросился к окну. Сквозь ветви садовых кустарников Парис увидел медные шлемы императорских солдат, блестевшие при свете факелов, точно блуждающие огоньки.

— Неужели это за мной? — пробормотал молодой человек, спеша одеться и опрокинув впопыхах жаровню с угольями, которые не успели еще потухнуть. Рассыпавшись по полу, они попали под ноги Париса, что заставило его вскрикнуть от боли.

Испуганный Марк принялся плакать, но его господин, освежая водою лицо, сердито приказал замолчать и отворить ворота посланным Домициана.

Вскоре чья-то невидимая рука резким движением раздвинула складки занавеси, и в комнату вошел загорелый воин с черной бородой. Это был центурион имперского войска Силий. Вызывающий взгляд Париса заставил его презрительно усмехнуться. Слегка поклонившись, начальник отряда пригласил артиста следовать за ним.

— Куда? — спросил хозяин виллы, задетый небрежным тоном Силия.

— Куда? — с удивлением переспросил тот. — Но кто же об этом спрашивает? Впрочем, насколько мне известно, тебя требуют к императору.

— Ночью? В такой час, когда всякий гражданин имеет право гнать от дверей нарушителей своего спокойствия? — воскликнул Парис.

Эти безумные слова поразили центуриона.

— Зачем, спрашивается, заставили меня встать с постели, когда я утомлен и желаю отдыхать? — возвысил голос Парис.

Черты воина омрачились, слова гнева и раздражения были готовы сорваться с его губ, но он овладел собою и, откидывая дверную занавесь, только заметил со смехом:

— Клянусь Юпитером, ты меня забавляешь!

Центурион кивнул двоим солдатам, стоявшим за дверями.

— Берите его под руки, — хладнокровно кивнул он на актера и направился к выходу.

— Ты, верно, не знаешь, что я Парис! — с угрозой крикнул юноша.

Начальник стражи, выходивший из комнаты, надменно взглянул на него через плечо.

— Вот как! Ну и прекрасно! Ты — Парис, а я — Силий, центурион… Возьмите его! — повторил он солдатам с прежним хладнокровным высокомерием.

— Ты раскаешься в своей дерзости! — вскрикнул актер, все же сдерживая гнев из-за вооруженной стражи.

— Берегись, чтобы тебе самому не пришлось раскаяться, — ответил Силий, сдвигая брови. Он снова повернулся к дверям, между тем как старый невольник, дрожа от страха, делал знаки своему господину, умоляя его покориться.

Но едва только воины подошли к Парису, юноша бросился к туалетному столу, рванул ящик и, торопливо разрыв в нем гребенки, щеточки, склянки с притираниями и головные шпильки, вынул какой-то блестящий предмет, который с торжеством показал центуриону.

— Узнаешь ли ты этот перстень? — спросил актер взволнованным тоном. — Чье это изображение, чье имя? Не Домиций, а?

При первом взгляде на резной драгоценный камень, вделанный в кольцо, начальник отряда остолбенел. На его лице отразился испуг, но Силий поспешил скрыть свои чувства. Он кивнул подчиненным, чтобы они оставили арестованного, и невольно поднес руку к шлему в знак почтения.

— Это камея и вензель императрицы, — прошептал в замешательстве центурион, сознавая, что перед ним человек, несравненно более влиятельный, чем он предполагал.

Обращение начальника отряда резко изменилось. Хотя Силий не мог оставить повелительного тона, боясь уронить свое достоинство, однако он посмотрел на молодого актера менее строго и с ледяною вежливостью извинился перед ним за причиненное беспокойство. По словам центуриона, он не мог не исполнить приказа, хотя это было ему очень неприятно. Император, проснувшись ночью, неожиданно потребовал к себе Париса, но Силию неизвестны дальнейшие намерения Домициана, который строго наказывал любопытство приближенных.

— Я пойду с тобою, — спокойно заметил Парис.

По дороге в город молодой актер молчал. Кто мог знать, что случится с ним в эту ночь? Даже высокопоставленные лица иногда предавались казни без суда. Наметив жертву, Домициан сначала осыпал ее милостями, чтобы развеять подозрение, а потом негласно спроваживал ненавистного человека на тот свет. Странный каприз императора потребовать к себе Париса ночью предвещал мало хорошего. Правда, грозный повелитель до этого дня благоволил к молодому актеру, похваливал его, так что Парису нечего было опасаться; но тайный голос нашептывал юноше, что Домициан втайне ненавидит его. Парис понимал, что мог возбудить жажду мести в деспоте. Юным танцором заинтересовалась слишком высокопоставленная и потому опасная женщина. Она хотела опутать Париса своими сетями; он искусно уклонился от них, но они все-таки его задели. Огонь бешеной страсти, которую питала к нему эта блестящая звезда, если и не сжег Париса, то все же ослепил его. Он едва смел подумать о случившемся, нарочно избегая страшной мысли, как осужденный, выведенный в цирк на растерзание зверям, невольно пятится назад, завидев клетку льва.

Танцуя на сцене, Парис нередко ощущал на себе жгучий взгляд, направленный на него из нижнего ряда мест для зрителей. Он невольно оборачивался в ту сторону и видел величаво-благосклонную улыбку, слышал взволнованный голос, когда его вызывали на подмостки, замечал и яркий румянец, и бледность, быстро сменявшиеся на нежном лице. И рядом с этой роскошной женской головкой виднелись строгие черты мужчины, от которого не ускользало ничего. Когда Парис понял наконец значение этой улыбки, этой нервной дрожи в знакомом женском голосе, ему стало страшно. Любить эту женщину было равносильно смерти, но и отвергнуть такую любовь — тоже значило погибнуть. Опасная поклонница сделалась почти ненавистной Парису, несмотря на ее подарки, несмотря на чудную красоту. Молодого артиста пугало не только зловещее лицо мужчины, сидевшего рядом, с мрачным видом неумолимого палача. Пугала изумительная легкость, с которою влюбленная красавица переходила от страстного пыла к полнейшему спокойствию. Хотя он не ответил ничем, кроме холодной вежливости, но Рим, как известно, мало доверяет добродетели и гораздо охотнее потворствует пороку, в особенности когда этот порок увенчан царской диадемой. Парис был виновен уже тем, что зажег преступное желание в женщине, которая была поставлена выше всех остальных в великой Римской империи. Кто поверит, что этот легкомысленный юноша, участник всех пиров и оргий, мог устоять против знаков внимания со стороны супруги Домициана? И молодой актер заранее считал себя погибшим. Нервная дрожь заставила его плотнее закутываться в плащ, когда он пробирался по римским улицам в сопровождении центуриона. Силий заговаривал с ним не раз крайне вежливым тоном, но Парис, едва отвечал на вопросы.

Ночная прохлада освежила его, и он бодро шел вперед, испытывая только по временам мучительное замирание сердца. Тяжелые шаги солдат гулко отдавались на мостовой, между тем как по стенам домов, облитых красноватым светом факелов, мелькали гигантские тени стражников в шлемах и с длинными копьями. Юноша старался рассеять мрачные предчувствия, наблюдая за этими движущимися фантастическими силуэтами. На улицах и площадях попадались прохожие, жизнь в громадной столице не утихала даже ночью. Но чем больше отдалял от себя Парис тяжелые думы, тем настойчивее начинали они осаждать его голову; теперь он почти желал ускорить решение своей участи, потому что неизвестность становилась невыносимой.

В ярком зареве факелов он увидел захмелевшего человека, который стоял, прислонившись к стене, и, провожая глазами шествие, улыбался бессмысленной, сонной улыбкой. Эта встреча неожиданно рассмешила арестованного. На него нашел припадок нервной веселости, изумившей центуриона. Однако несколько минут спустя Парис снова сделался молчалив и апатичен.

— Что с тобою? — спросил начальник отряда. — Ты встревожен свиданием с императором?

— О нет! — равнодушно заметил Парис. — О чем мне беспокоиться? Пусть делают, что хотят. В худшем случае Домициан может только отправить меня на тот свет.

— Ну, там едва ли тебе понравится, — заметил Силий.

Чем ближе подходили они к императорскому дворцу, тем сильнее овладело Парисом тупое равнодушие.

Наконец выступила темная громада императорского дворца. Роскошная архитектура здания, широкий портик, золоченые ряды колонн напомнили бедному артисту о страшном могуществе и мрачном эгоизме царившего здесь властелина. Юноша ощутил невольную тревогу, которая еще усилилась, когда его повели вдоль пустынных, нескончаемых коридоров. Раскрашенные стены, освещенные отблеском факелов, глухо отражали мерные шаги солдат. Дворец был погружен в таинственное безмолвие. От дверных занавесей с пестрым рисунком, от золоченых мраморных лестниц, от причудливо расписанных потолков веяло подавляющей могильной тишиной. Казалось, будто бы даже неодушевленные предметы — статуи, урны, колонны — чувствовали на себе гнет жестокого деспотизма Домициана и стояли, погруженные в немое отчаяние. Наконец, Париса привели в обширный атриум, где он опустился на скамью и задремал от утомления, кутаясь в тогу.

 

II

В то время когда Парис задремал от изнеможения, Домициан, владыка Рима, сидел на своем роскошном ложе, страдая мучительной бессонницей. Уже не раз подносил он к губам сонное питье, стоявшее на столике под тяжелым пурпурным балдахином кровати, но целебный напиток не действовал, и раздосадованный император выплеснул лекарство на львиную шкуру, лежавшую у его ног на мозаичном полу. В спальне горел одинокий светильник, скудно освещая окружающее великолепие обстановки. Глаза Домициана были задумчиво устремлены на красноватое пламя, над которым вилась легкая струйка дыма, тянувшаяся к отворенному окну. Оконная занавесь по временам шевелилась от ветра, и тогда недоверчивый взгляд императора останавливался на ней; цезарю казалось, что там притаился убийца, подстерегающий свою жертву. Но в комнате все было тихо: невольники спали в своих каморках, и глубокая тишина, царившая вокруг, нарушалась только монотонными шагами часовых и отдаленным журчанием фонтана. Из всех обитателей громадного дворца бодрствовал только обладатель этого немалого мертвого великолепия, равнодушно смотревшего со стен и потолков на мучения грозного властелина. Из небольшого отворенного окна виднелись крыши домов, блестевшие при лунном свете, а вдали над ними выступал Капитолий. Император закутался в узорный плащ, надел обувь и подошел своей тяжелой походкой к окну. Несколько минут он молча смотрел на мерцавшие звезды, на заснувший гигантский город, окутанный воздушной фиолетовой дымкой, и глаза Домициана закрылись, его дыхание сделалось ровным, как будто он наслаждался ночною прохладой, видом звездного неба и панорамой Рима в серебристом тумане.

Но вдруг резкий поток воздуха коснулся его лица; император вздрогнул, нахмурился и, отвернувшись от окна, пошел к дверям: довольно тонкие ноги и тяжеловесный корпус мешали быстроте его движений.

— Антоний! — крикнул он, заглядывая в соседнюю комнату.

В спальню прошмыгнул карлик; он остановился у дверей, зевая, почесывая курчавую голову и сердито протирая заспанные глаза. Домициан снова сел на постель и подозвал к себе уродца.

— Сон не повинуется даже властителю Рима! — заметил император слегка смягченным тоном. — Он приходит или бежит от человека по своей собственной прихоти. Сегодня я спал не более трех часов; боги не милостивы к твоему государю, Антоний, тебе следует хоть немного развлечь меня.

— Чем может угодить тебе жалкий горбун, великий государь? — спросил карлик, сворачиваясь на львиной шкуре у ног цезаря. Домициан провел рукою по его курчавым волосам, потрепал морщинистые щеки своего любимца и опять погрузился в мрачную задумчивость. Немного спустя он с грустной улыбкой сказал карлику:

— Мы с тобой пара: ты калека, а я страдаю бессонницей, то и другое происходит от нездоровья.

— Да, господин, я ношу горб, а ты корону; то и другое — безобразие, — сказал, вздыхая, Антоний. Он положил голову на колени Домициана и прибавил плаксивым тоном: — Как бы я хотел еще уснуть, мое убожество не препятствует этому!

Но император не отпускал от себя усталого карлика.

— Если скучно, то вот твой грифель, а вон — видишь? — притаилась муха, — кивнул Антоний.

Домициан, который с увлечением охотился за мухами, засмеялся и, взъерошив обеими руками волосы карлика, шутливо ответил:

— А хочешь, я вырву, ради смеха, все твои волосы поодиночке?.. Но не бойся: сегодня мне не до мух, а тем более я не стал бы мучить своего верного слугу. На кого можно так положиться, как на тебя, Антоний?

— Ого! — недоверчиво отозвался карлик.

— Не веришь? — спросил Домициан. — Разве тебе не известно, что могущественный владыка окружен обманщиками? Да, мой милый, положение государей очень грустно: мы жертвы людского вероломства.

— Итак, я твой единственный друг? — спросил карлик, решаясь поразить своего господина.

— Единственный, которому я доверяю.

— Но у тебя есть Домиция, твоя жена.

При этих словах Домициан сделал резкое движение коленями; голова карлика соскользнула и ударилась о металлический борт кровати. Прижав ладони к ушибленной щеке, Антоний принялся громко стонать, жалобно посматривая на императора. Но, едва заметив пристальный, зловещий взгляд и крепко сжатые губы цезаря, Антоний замолчал. Он отнял руки от лица и низко опустил голову. Теперь ему стало ясно, отчего владыка Рима страдал бессонницей. Этот взгляд, это невольное движение служили доказательством, что городские сплетни дошли до слуха Домициана.

Страшное сомнение в верности Домиций лишало императора сна. Злорадный карлик нашел средство отомстить своему государю за ночное беспокойство. Когда Домициан с трудом поднялся на ноги и стал прохаживаться взад и вперед медленным, неровным шагом, Антоний растянулся на ковре.

— Кто позволил тебе говорить о Домиций? — спросил император, судорожно схватив рукою занавесь над своей постелью.

Карлик захихикал.

— Говорить о Домиций? Ну, государь, тебе было бы немало хлопот, если бы ты приказал молчать о ней всем посетителям римских кабачков. Согласись сам, что тайны очень легко становятся известны всем.

Домициан, стоявший у канделябра, почти со страхом взглянул на карлика, между тем как Антоний валялся по ковру, как обезьяна, строя отвратительные гримасы.

— Известны всем? — повторил император почти беззвучным, прерывающимся голосом. — Что ты хотел этим сказать?.. Я думал…

— Видишь ли, государь, — отвечал шут, прикидываясь растроганным, — мне больно говорить о таких вещах, но я никогда не боялся высказывать правду сильному, недаром ты назвал меня истинным другом… — Карлик запнулся и, покачиваясь на ковре, неожиданно добавил: — Разве ты не говорил этого?

Домициан кивнул головой.

— Ну, — продолжал Антоний, ехидно отчеканивая каждое слово, — в таком случае я готов оказать тебе хотя горькую, но тем не менее важную услугу. Говоря откровенно, упоминать одно имя и намекать на одно постыдное дело так же опасно, как быть виновным самому. Но я знаю, что ты готов ко всему, что я не сообщу тебе ничего нового. Тебе известно так же хорошо, как и мне, как целому городу, как…

У Антония сорвался голос от радостного волнения.

— Что? — с горечью крикнул император, мучимый страшным подозрением. — Что же мне известно? — прибавил он, опомнившись и понижая голос.

Карлик подполз к его ногам, начал их гладить ладонью и спросил с таинственным видом:

— Ты знаешь танцора Париса, которому римские матроны так охотно дарят свои взгляды и улыбки? Этот плясун так строен и красив, что даже одна высокопоставленная особа охотно любуется им…

Грудь Домициана судорожно поднималась, но он сдержал волнение и с притворным равнодушием попросил шута рассказать что-нибудь о молодом актере.

— Во-первых, это тот самый артист, которому Марциал посвятил эпиграмму, известную целому городу, — сказал Антоний.

Затем последовало описание красоты Париса, причем карлик со вздохом противопоставил ей собственное безобразие, мешающее ему нравиться государыне. Любимец императора похвалил ловкость танцора, представил его приятную манеру говорить, рассказы о многочисленных любовных успехах юноши и намекнул, что ни одно женское сердце не может устоять против его очарования, когда он исполняет женские роли. Жена одного римского сановника, по слухам, разорилась в угоду Парису, другая исчахла от страстной любви, а некоторые влюбленные лишили себя жизни.

— Говорят даже, — прибавил в заключение Антоний, — что одна очень, очень важная особа заинтересована им, но не будем толковать о том, мой добрый государь; неосторожное слово как-то нечаянно сорвалось у меня с языка!

Слушая карлика, Домициан нахмурил брови и подошел к окну; в эту минуту у дверей появился караульный, который доложил императору, что Парис ожидает в атриуме.

Антоний вскрикнул от неожиданности. Артерии на лбу Домициана раздулись, лицо побагровело, однако он сохранил наружное хладнокровие и спокойно потребовал к себе центуриона Силия, распорядившись, чтобы стража стояла наготове.

Император, не говоря ни слова, так долго смотрел в упор на стоявшего перед ним в смиренной позе начальника отряда, что тому стало наконец не по себе; увидав замешательство воина, Домициан произнес:

— Могу ли я на тебя положиться?

— Я солдат Римской империи! — с гордостью отвечал Силий.

— Прекрасно, — кивнул император.

Он прошелся по спальне и, остановившись напротив центуриона, сказал несколько дрожащим голосом:

— Спрячься здесь, в соседней комнате! Если я отпущу Париса со словами: «Я доволен тобою!» — то отведи его немедленно в клетку львов, назначенных для представления в цирке, понял?

Император запнулся, но, заметив полное бесстрастие в лице Силия, прибавил, стараясь сохранить царственное величие в осанке:

— До меня дошли слухи, что этот актер бунтует народ, подстрекая римлян к восстанию.

Центурион по-прежнему молчал. Это немного смутило Домициана, и он нерешительно добавил:

— Если я скажу ему: «Берегись в другой раз возбуждать гнев твоего государя», — отведешь артиста домой.

Оставшись наедине с Антонием, Домициан неподвижно прислонился к нише окна и, слегка наклонив голову, пожирал глазами занавесь на дверях, откуда с минуты на минуту мог появиться ненавистный соперник.

Шуту страстно хотелось расспросить императора о многом, но неподвижные черты повелителя и мрачный взгляд исподлобья внушали карлику невольный страх. Однако он с любопытством ожидал прихода Париса. В глазах Антония все это походило на представление на арене цирка, когда перед зрителями появляется беззащитный заяц, который не чувствует, что к нему неслышной поступью подкрадывается тигр.

Недоверчивый, суровый Домициан после Антония, служившего ему игрушкой, дорожил еще только одним существом в целом мире. Это была его жена Домиция. Цезарь действительно любил ее. Пленившись ее красотой на представлении в цирке, Домициан отнял молодую женщину у законного мужа, Элия Ламии, и таким образом она сделалась императрицей Рима. Император ревниво оберегал Домицию от соприкосновения с внешним миром, как драгоценное произведение искусства, которое опасно подвергать действию солнца и ветра. По его мнению, жена должна была любить этот затворнический образ жизни и довольствоваться обществом своего царственного супруга. Между тем под внешним равнодушием Домиций скрывалась необузданная, пылкая натура; она не могла примириться с неволей в золотой клетке. Одинокие упражнения императора в метании диска, в гимнастике и охоте за мухами вскоре сделались для нее невыносимыми, хотя молодая женщина сначала потворствовала всем прихотям Домициана и только понемногу начала обнаруживать свое пристрастие к удовольствиям. Цезарь пошел на уступки, позволив жене изредка посещать театр. Мучимый ревностью, Домициан решился следить за любимой женщиной, бывая вместе с нею в театре: скрытный по природе, император легко угадывал чужие хитрости, и его было невозможно провести. Он тотчас заметил, что Домиция вспыхивала румянцем при появлении молодого актера. С этой минуты цезарь начал жестоко страдать.

Заслышав в галерее приближающиеся шаги, император почувствовал замешательство. Он не знал, как начать разговор с Парисом. Как далеко могут идти расспросы, не унижая царского достоинства, как отнесется к ним Парис, что он подумает о странной прихоти императора потребовать его во дворец в глухую ночь? Не было ли глупостью позвать его сюда?

Но сделанного не поправишь, и теперь Домициану предстоит унизить себя перед жалким плясуном.

Когда шаги приближающихся людей стали слышны в соседней комнате, цезарю так сильно ударила в голову кровь, что у него потемнело в глазах; а когда из-за складок дверной занавеси выступила грациозная фигура Париса, несчастный Домициан подумал, что он сам, со своим расплывшимся корпусом и плешивой головой, играет здесь роль подсудимого перед лицом обворожительного Адониса. Луч благоволения Домиций коснулся этого юноши, возвысив его и сделав неприкосновенным в глазах императора.

Парис, несмотря на свою тревогу, старался держать себя непринужденно; он принял изящную позу, осмотрелся вокруг, и так как Домициан молчал, то актер заметил, что он явился на зов государя. Его слова были сдержанны, в них не было ни гнева, ни самоуничижения. Соперник Домициана тотчас понял, что творится в душе владыки Рима; он скромно опустил голову, зардевшись, в свою очередь, ярким румянцем.

Цезарю стало ясно, что Парис щадит его, и, оскорбленный таким снисхождением, он решился показать, какая неизмеримая бездна отделяет наемного плясуна от венценосца. Домициан опустился на свое ложе и сказал, презрительно улыбаясь:

— У меня бессонница, пляши!

— Что такое, великий государь? — спросил Парис, встрепенувшись.

— Позабавь меня, мне скучно. Пляши! — грубо ответил император, между тем как шут, наблюдавший с хихиканьем эту сцену, злорадно прищелкнул пальцами, что вызвало, однако, неодобрительный взгляд со стороны Домициана.

— Танцевать? В такое время? — изумился задетый артист.

Наступило молчание. Император в раздумье смотрел себе под ноги, но потом, как будто очнувшись, устремил сверкающий взгляд на соперника.

— Почему же нет? — ледяным тоном спросил он. — Мне часто хвалили твое искусство, но я не имел еще случая полюбоваться им вблизи. Как тебе известно, я близорук и не могу хорошенько следить за театральным представлением. Может быть, мы сделаемся друзьями, если ты мне угодишь. Танцуй же! Предоставляю тебе выбрать какой угодно танец: для меня это безразлично.

Парис поднял зардевшееся лицо, и его губы сжались с выражением горечи.

— Ты шутишь, повелитель, — прошептал он тихим, сдавленным голосом, — тебе хочется посмеяться надо мною!

Домициан непринужденно расположился на подушках своего пышного ложа, как бы готовясь к ожидаемому зрелищу.

— Шучу? — возразил он, тонко улыбнувшись и наслаждаясь унижением своей жертвы. — А если бы я даже шутил, что тебе до этого? Но я не шучу! Мне хочется изучить по твоим движениям искусство нравиться женщинам. Говорят, будто бы ты сделал рогоносцами всех римских мужей. Покажи свой талант, исполни в танцах женскую роль.

Последние слова, произнесенные с особенной небрежностью, поразили Париса, как удар ножа.

Судорожно держась за спинку стула, молодой человек стоял совершенно уничтоженный, и его побледневшие губы дрожали.

— Я не стану танцевать, — произнес он глухим голосом, решительно тряхнув головою.

Домициан в изумлении вскочил с кровати и долго смотрел на смертельно бледного артиста.

— Ты не хочешь повиноваться? — спросил сквозь зубы император. Теперь он говорил тихо, без гнева, уставившись глазами в пол. Парис, готовый ко всему, неподвижно стоял, опустив голову.

После продолжительной паузы император позвал раба, которому велел поправить пламя канделябра, а сам перешел с постели в кресло. Невольник удалился. Домициан впал в задумчивость, как будто совершенно забыв о присутствии танцора. Наконец он с расстановкой произнес:

— Ты слишком горд, Парис.

Актер, успевший прийти в себя, был удивлен милостивым тоном повелителя и с облегчением вздохнул.

— Великий государь, что будет с человеком, если отнять у него самоуважение? Ведь он тогда уподобится животному!

Домициан кивнул головой. Слова артиста внушали ему невольное почтение. Император понимал, что он имеет дело не с презренным плясуном и комедиантом, но с человеком, который сознает свое достоинство и не позволит запугать себя угрозами. Это соединение почтительности и твердости понравилось Домициану-монарху.

— Я не сержусь на твой отказ, — спокойно сказал Домициан, сохраняя в лице какое-то мечтательное выражение, — не могу не сознаться, что мне нравится в тебе стойкость. Ремесло плясуна презренно, но сам ты, по-видимому, человек благородный.

После этого цезарь встал и вышел в соседнюю комнату, где прятался центурион. В голове императора созрел новый план.

— Силий! — прошептал он.

Начальник стражи тихо приблизился к императору.

— Надеюсь, что ты не проболтаешься? — не без тревоги заметил тот.

Центурион приложил руку к сердцу и хотел поклясться в своем молчании, но Домициан перебил его.

— Ступай в левый флигель дворца и прикажи разбудить Домицию, — сказал он едва слышно, наклоняясь к уху удивленного Силия. — Никаких объяснений! Императрица должна немедленно прийти ко мне.

Начальник стражи торопливо ушел, а Домициан сделал несколько шагов вслед за ним.

Между тем, пользуясь отсутствием императора, карлик Антоний старался завязать беседу с Парисом. Неожиданно выведенный из своей задумчивости, молодой актер почти со страхом взглянул на шута, который приполз к нему и начал шептать о чем-то; но юноша не слушал карлика, отвечая на его слова только рассеянным взглядом.

Когда Домициан вернулся, Антоний отошел. Цезарь, заложив за спину руки, неторопливо ходил по комнате, изредка поглядывая на Париса.

— Скажи, правда ли, что ты опасен женщинам? — вдруг спросил император, стараясь придать беззаботный тон этим словам.

«Наконец-то!» — подумал Парис.

— Я полагаю, великий государь, — возразил он с особенным ударением, — что, напротив, женщины опасны для меня…

Домициан взглянул на него вскользь и провел рукой по своему голому черепу.

— Клянусь Юпитером, твой ответ удачен! — засмеялся император. — Но скажи мне, сколько любовных интриг завязывается у тебя каждый месяц?

Парис, понявший, под прикрытием юмора, чувства императора, задумался.

— Государь, — ответил он после некоторой паузы, и в его словах почувствовалось тщеславие, — если бы я ответил каждой женщине, то у меня не хватило бы ни времени, ни сил: ведь я не божество, а слабый смертный; но, кроме того, знай, что я не только презираю женщин, но вместе с тем и боюсь их.

— Однако они все сходят по тебе с ума! — перебил император. — Почему же ты их боишься?

— О великий государь, — ответил Парис, стараясь сохранить свою непринужденность, — благоразумие часто перевешивает любовь. Артисты не герои; оружием служат нам слово, музыка, кисть, резец, но мы не привыкли носить меча, и если захотим наслаждаться любовью, то избегаем опасности, тогда как для других, более воинственных людей опасность играет роль лучшей приправы к любовным похождениям. Но художники избегают излишних беспокойств. Неужели ты полагаешь, что я решился бы подвергнуться гневу всех тех мужей, жены которых выказывают мне внимание?

— Так тебе приходится иногда отклонять лестные предложения? — спросил Домициан, пронизывая взглядом юношу.

— Я не могу любить женщину, уже любимую другим мужчиной!

Домициан слегка покраснел.

— А что ты будешь делать, если тебя полюбит чужая жена и станет добиваться твоей взаимности? — тихо, почти робко спросил Домициан, опускаясь на стул.

— Гораздо легче уклониться от любви женщины, чем от ненависти мужчины, — в раздумье ответил танцор.

В первый раз в жизни Домициан растерялся. Впервые он видел человека, говорившего так откровенно, что ему хотелось верить.

— На твоем месте я постоянно руководствовался бы этим изречением, — серьезным, но ласковым тоном заметил император. — Мне самому было бы жаль, если бы ты сделался жертвою обманутого мужа. Избегай сластолюбивых римских матрон! Наемный убийца за два динария может зарезать тебя из-за угла. Улыбка женщины оплачивается иногда ценою жизни.

Парис хорошо понял скрытый смысл этих слов.

— Но и мужья, в свою очередь, — отвечал он, — должны способствовать охранению своей чести.

— Понимаю, — пробормотал Домициан. — Значит, в Риме есть неблагоразумные супруги, которые не хотят оказать тебе поддержки в благородных стремлениях?

— Гнев отвергнутой женщины также опасен… — прошептал актер, как будто про себя, полузакрывая вздрагивающие веки.

Недоверчивая душа Домициана смягчилась, он вздохнул свободнее; тяжелый камень скатился с его сердца: ему стало ясно, что Домиция не нарушала супружеского долга ради любви к Парису. Никто не осмеливался оспаривать у императора обладания любимой женщиной, она безраздельно принадлежала только своему царственному любовнику! Человек, подозреваемый Домицианом в вероломстве, был далек от преступных замыслов. Это сознание на минуту преобразило владыку Рима. Человечество показалось ему вдруг менее ненавистным; если бы он мог найти хотя одну неподкупную душу, то охотно приблизил бы такого подданного к своему трону, чтобы замкнуться в тесном общении с преданным существом, презирая всех остальных.

Под влиянием такого благоприятного момента император подошел к юноше и взял его за руку.

— Твои слова мне нравятся. Если бы ты мог заглянуть в мое сердце, то убедился бы, что я начинаю чувствовать к тебе доверие.

Молодой человек вздрогнул, инстинктивно отнимая руку. Император с неудовольствием отошел. Актер пролепетал несколько слов благодарности, раздумывая про себя, была ли его гибель делом решенным, или он мог на этот раз поверить благосклонности человека, изумлявшего всех загадочностью своего характера.

Между тем Домициан, разгневанный, что он так поспешно высказался и что его великодушный порыв был встречен недоверием, погрузился в молчание. Ядовитые сомнения снова закрались ему в душу.

Если Парис был невиновен, то Домиция могла питать к нему преступную любовь. Для Домициана было плохим утешением, что танцор отвергал пылкое чувство царицы, страсть которой, пожалуй, еще сильнее разжигалась препятствиями. О, в таком случае владыка Рима был жалким нищим в сравнении с пленительным юношей, добровольно отталкивающим от себя то, чего напрасно жаждал несчастный Домициан!

Императрица вошла в комнату легкой поступью, с веселой улыбкой на свежем лице. Молодая женщина приблизилась к мужу, ласково прошептав ему приветствие и протягивая руку, которую тот взял после минутного колебания. Домиция держала себя со свойственным ей спокойным достоинством.

Стыдливо опустив ресницы, она с притворным замешательством подставила императору для поцелуя свой белый лоб и удивленно вскинула глаза, когда Домициан отстранил ее рукою. Только тут императрица заметила присутствие постороннего, стоявшего в тени. Едва уловимое подергивание губ обнаружило ее волнение; она узнала Париса.

Она притворно зевнула, заметив, что теперь ей было бы приятнее спать, чем любоваться пляской.

Парис также не скрывал своего неудовольствия под пристальным взглядом врага, и, когда император в нерешительности замолчал, юноша осмелился попросить, чтобы его отпустили, потому что он смертельно устал.

Император, видя, как ускользает от него роковая тайна, обратился к Домиций.

— Попытай счастья, дорогая, — сказал он непринужденным тоном. — Из-за бессонницы я позвал этого юношу, чтобы он развлек меня, но Парис отказывается танцевать; попроси его ты, может быть, он скорее исполнит твое желание.

Молодой актер закусил губы, и, когда Домиция с величественным и благосклонным видом сделала несколько шагов в его сторону, он отступил назад, бросая на императора умоляющие и недовольные взгляды. Действительно, вид Домиций, которая с притворной робостью и вкрадчивой лаской просила Париса доставить ей удовольствие своим искусством, внушал артисту такое отвращение, что оно проступило на лице.

— Оставь его, милое дитя, — сказал Домициан жене. — Я вижу, бедному юноше нужен отдых.

Затем, обратившись к Парису, Домициан позволил ему удалиться.

Когда в спальню вошли слуги, которым предстояло проводить актера, цезарь еще раз обернулся к нему и, поглядывая на дверь комнаты, где скрывался центурион, пробормотал вполголоса:

— Остерегайся навлечь на себя гнев своего государя!

Парис вышел, почтительно поклонившись.

Домициан, сидя на постели, молча слушал болтовню.

Домиций, кивая головою, когда жена передавала ему городские новости или советовала развлечься игрой в шашки и стрельбой из лука. Наконец молодая женщина со смехом указала на храпевшего Антония.

— Не ущипнуть ли его за ухо? — спросила она, улыбаясь. — Или лучше капнуть ему на нос горячей смолой из светильника?

Но недовольный Домициан отвернулся и велел ей прекратить шалости.

Утренняя заря занималась уже над городом, и ее бледный серовато-желтый отблеск заиграл на мозаике мраморного пола в спальне императора. Тогда Домиция, прервав тягостное молчание, схватила руку императора, порывисто прижала ее к груди и, прошептав: «Прощай!» — поднялась с места.

Домициан испуганно поднял глаза.

— Что ты хочешь делать? — спросил муж.

Домиция, с трудом подавляя свой гнев, торопливо закутала обнаженные плечи черным покрывалом, склонила голову и прошептала притворно-печальным тоном:

— Если я наскучила моему супругу, то не хочу надоедать ему своим присутствием.

Печальное выражение в чертах все еще любимой женщины растрогало Домициана; он пробормотал несколько слов в извинение, но императрица меланхолически покачала головой, отвернулась в сторону и воскликнула:

— Боги, чем я заслужила его недоверие!

Император вздрогнул, но вместе с тем почувствовал облегчение. Домиция первая произнесла роковое слово. Нахмурив покрасневший лоб и стараясь не смотреть ей в глаза, Домициан прошептал:

— А разве у меня нет причины сомневаться в твоей искренности?

— Сомневаться во мне?! — воскликнула женщина.

Она подняла глаза к небу, как бы призывая его в свидетели своей невиновности, а потом перевела их на мужа. Этот взгляд обезоружил его.

— Да, — продолжал он уже несравненно мягче, — разве у меня нет причины не доверять?..

Домиция колебалась, не зная, следует ли ей заплакать, или засмеяться, чтобы произвести желанное действие на влюбленного. Наконец она решилась — для большего успеха — соединить одно с другим. С видом оскорбленного достоинства императрица выпрямилась, заломила руки и стояла несколько секунд, не говоря ни слова, точно душевное волнение отняло у нее голос.

— Я давно догадывалась об этом, — начала она едва слышно, как будто пересиливая себя, — я чувствовала в цирке, что мой супруг наблюдает за мною…

Здесь голос Домиций начал заметно дрожать.

— Однако я не говорила ничего, — продолжала она, — я не смела оправдываться, из опасения, чтобы мои слова не были перетолкованы в дурную сторону…

Истерические вздохи, прервавшие речь царицы, предвещали близкие слезы.

— Так вот благодарность за то, что я покинула своего мужа, Ламию, что из любви к императору я лишилась доброго имени, навлекла на себя вечный позор! Меня подозревают в преступной любви — и к кому же?.. О, я догадываюсь обо всем!.. В любви к плясуну на публичной арене! Клевета осмеливается соединять мое имя с именем презренного актера!

Домиция зашаталась и, закрыв руками лицо, судорожно рыдая, направилась к дверям.

— Актеры, особенно танцующие, обыкновенно нравятся женщинам, — сказал Домициан, не обращая внимания на слезы.

— Это неправда! — прервала императрица, все еще отворачиваясь от мужа.

— Вот как! — произнес тот сквозь зубы. — Но танцоры народ красивый. Этого ты, конечно, не станешь отрицать?

Домиция медленно повернулась и подошла к цезарю. Ее лицо было озарено улыбкой, хотя в душе клокотала буря ненависти.

— Что значит красота в сравнении с могуществом? — прошептала женщина.

С этими словами она погладила рукою обнаженный лоб императора.

— Ты права, потому что сильный может стереть эту красоту с лица земли! — прошептал он чуть слышно.

Испуг промелькнул в глазах Домиций, но она овладела собою.

— Красота! Красота! — презрительно прошептала императрица.

Она быстро наклонилась и будто в порыве глубокого чувства горячо поцеловала голову мужа — в самую плешь. Домициан понял, что ласка жены была насмешкой, но ничего не сказал.

— Ну что тебе за охота вечно толковать об этом несчастном плясуне? — залепетала она. — Не смей больше произносить его имени! Парисом можно любоваться на сцене; его позы, прыжки искусны: он талантливый танцор. Но разве можно полюбить плясуна?

Присев на край постели, Домиция ласкала мужа. Положив голову к ней на грудь, император позволил красавице проводить крошечной ручкой по своим морщинистым щекам. Едва только Домициан с шутливой серьезностью начинал говорить о своих немолодых летах, как императрица зажимала ему поцелуями рот, говоря, что он стыдит ее, как будто она какая-нибудь греческая цветочница или плясунья.

Наконец император задремал на груди Домиций. Тогда ее губы полураскрылись, как будто она изнемогала от страдания, и на прекрасных глазах, устремленных в окно, показались слезы.

Антоний, притворяясь спящим, исподтишка внимательно следил за каждым движением Домиций.

Неожиданно император очнулся. Повернув голову к свету, он сказал небрежно-высокомерным тоном:

— Однако ты прекрасно сыграла свою роль!

— Какую роль? — тревожно переспросила Домиция.

— Неужели ты думаешь, что я поверю женскому лукавству?

— Но, милый друг… — начала Домиция.

— Прошу тебя, замолчи! — презрительно скривился император. — Ты видишь, я не сержусь; ты меня позабавила. Наконец это все равно — искренни ли твои речи, или нет. Ты прекрасна, и лицемерие в моих глазах не отнимает у тебя красоты.

Смущенная и обиженная, императрица начала оправдываться, но Домициан сердито остановил ее.

— Не раздражай меня! — с гневом воскликнул он. — Помни: я всех вас вижу насквозь.

Он запнулся, вздохнул и добавил вкрадчивым шепотом:

— Сколько в тебе женственной прелести, Домиция! Какие роскошные плечи, какой стройный стан, какое очаровательное, невинное личико! Нет, с моей стороны, было бы несправедливо оскорбить тебя недоверием, не так ли? Такому прелестному созданию поверил бы даже бог клеветы и обмана…

Отвратительный смех прервал эти слова; уничтоженная царица не знала, что сказать.

Несколько часов спустя карлик Антоний пробрался в спальню Домиций, где долго сидел, притаившись за балдахином кровати, пока не пришла царица. Услыхав ее рыдания, карлик вышел из засады. Молодая женщина лежала ничком на подушках, как будто стараясь ничего не видеть вокруг себя. Ее стройное тело вздрагивало от истерического плача. Заметив это, — карлик нарочно опрокинул небольшую скамеечку. Царица с легким криком вскочила с постели, испуганно глядя на непрошеного посетителя.

Через некоторое время Антоний вышел из спальни.

Разговор с Домицией привел его в самое приятное настроение.

 

III

Красноватый отблеск утренней зари, показавшись из-за Эсквилинского холма, проник в закопченный шинок Субурры, освещая грубо сколоченный деревянный стол, залитый вином и соком жареного мяса.

Среди остатков вечернего пира покоились головы крепко спавших юношей, которые так и остались на своих местах. Они будто продолжали застольную беседу, стараясь превзойти друг друга громким храпом на разные лады. Едва только один из них затихал, другие усерднее прежнего продолжали прерванный концерт. Эти резкие звуки не могли разбудить молодой женщины, крепко заснувшей на полу с кубком в руке. Растрепанный венок спускался на ее румяное лицо.

Огонь светильника тускло озарял окружающие предметы: опорожненный сосуд для смеси вина с водою, опрокинутые стулья, устричные раковины, растоптанные розы. Голубоватое пламя колебалось от легкого утреннего ветерка, который проникал сквозь открытую кровлю здания. Прохладная струя воздуха шевелила черные кудри юношей.

Глубокая тишина царствовала еще в таверне, хозяин и слуги спали, но со двора доносился уже голос петуха. На карниз кровли вспорхнул воробей. Заглянув в комнату, он опустился на уставленный кушаньями стол и начал клевать виноград, поводя во все стороны подвижною головкой и тихо чирикая. Оставив корзину с фруктами, птичка принялась за раскрошенный хлеб. Ее щебетание привлекло на крышу других воробьев, но они не решались последовать примеру смельчака; тот же, расхрабрившись, вспорхнул на край недопитого кубка, который тотчас опрокинулся. Воробей испуганно чирикнул, замахал крыльями и поспешил улететь.

Деревянный сосуд, скатившись со стола, попал в голову женщины, заснувшей на полу. Она схватилась рукой за ушибленный висок и пробормотала впросонках, не поднимая отяжелевших век:

— Это что? Оставь свои шутки, Парис!

Девушка собиралась снова заснуть, но, почувствовав холодную струю пролитого вина, вздрогнула и открыла глаза. Ругательство сорвалось с ее хорошеньких губок; не довольствуясь этим, она толкнула ногой одного из юношей, сидевшего к ней ближе других. Тот поднял голову и, тяжело переводя дух, уставился бессмысленным взглядом в стоявшую перед ним корзинку с плодами, очевидно, не понимая, что с ним происходит.

На противоположной стене комнаты виднелось маленькое завешенное окно. Чья-то невидимая рука отдернула занавеску и за проволочной решеткой показалось сначала старообразное лицо карлика, а потом лицо красивой женщины. Она окинула внимательным взглядом внутренность комнаты и наклонилась к своему спутнику, который осторожно поднимал оконную раму.

— Ты уверен, что это он? — прошептала женщина, положив руку на плечо горбуна. — Мне трудно узнать его в полусвете.

— Да, да, это Парис, — отвечал с подавленным смехом карлик. — Полюбуйся на него, госпожа.

— Не говори так громко, бессовестный! — остановила его красавица. — Парис может услышать.

Однако усталый артист не обратил внимания на шепот. Он все еще бессознательно смотрел перед собою, сжимая руками виски, в которых стучала невыносимая боль. Зевнув, молодой человек наконец очнулся. Он обвел глазами комнату, и на лице появилась усмешка. Однако усталость брала свое. Парис снова опустил голову на сложенные руки.

Женщина, смотревшая из окна, вынула записку, сорвала с руки золотой браслет в виде змеи, вложила между его звеньями исписанный листок бумаги и бросила массивное запястье в сторону Париса. Браслет слегка задел актера и прицепился к складкам его одежды.

— Ты поступила неосторожно, — заметил карлик, — на запястье вырезан твой вензель!

Оконная рама опустилась, и посетители исчезли.

Между тем утренняя прохлада все же заставила Париса очнуться.

Юноша потянулся, взглянул на небо, обвел глазами захмелевших товарищей и покачал головой.

Беспорядок в комнате и женщина, спавшая на полу, напомнили Парису подробности вчерашней оргии. Он с отвращением посмотрел на храпевших кутил, знатных юношей Рима и на хмельную гетеру. Парис поспешил незаметно выйти. Он столкнулся у наружной двери с хозяином; трактирщик, встревоженный, приказывал одному из рабов вооружиться на всякий случай толстой дубиной и зорко следить за целостью хозяйского добра.

Оставив буйных товарищей, актер медленно шел по безлюдным улицам. После продолжительной ходьбы юноша достиг наконец форума; здесь, когда он хотел плотнее закутаться в плащ, ему попалось под руку золотое запястье, прицепившееся к складкам его одежды.

— Опять! — с неудовольствием прошептал Парис и, пробежав глазами записку, вложенную между звеньями браслета, изорвал ее на мелкие клочки. Запястье молодой человек решил бросить в Тибр — на внутренней стороне браслета был вырезан вензель императрицы: такой залог любви мог стоить жизни избраннику Домиций.

Эта находка еще сильнее расстроила Париса. Погрузившись в невеселые думы, он, впрочем, скоро забыл и о письме, и о подарке. Возле овощного рынка ему бросилась в глаза статуя на площадке возле театра Марцелла.

В Риме существовал обычай ставить монументы людям, отличившимся хотя бы даже и на самом скромном поприще. Статуи Париса также появились в нескольких местах города. Но это не особенно радовало юношу. Вглядываясь в собственные черты, несколько идеализированные художником в мраморном изваянии, напоминавшем бюст Меркурия, Парис не чувствовал себя польщенным. Напротив, он еще глубже сознавал ничтожество своей профессии. Иногда молодой человек едва мог заставить себя танцевать на подмостках. Дожидаясь за сценой своей очереди, одетый в женское платье, загримированный и неузнаваемый, он с завистью смотрел на актеров, разыгрывавших трагедии Софокла и остроумные комедии греческих драматургов. Каждый выход Париса вызывал бурю аплодисментов, а между тем баловень римской публики сознавал, как мало чести приносят эти громкие овации. Он видел презрительные взгляды товарищей. Вид монумента до того раздражал юношу, что он швырнул в него камнем. Булыжник звонко ударился в голову статуи, отбив кончик носа. Увидев это, Парис засмеялся и поспешил поскорее оставить форум. «Нет, театральная публика скоро увидит меня образцовым Эдипом, умирающим Аяксом!» — решил он и, почувствовав прилив энергии, бессознательно ускорил шаги, быстро приближаясь к тому месту, где Тибр, разделяясь на два рукава, образует островок. Здесь, против храма Юпитера с роскошной колоннадой, поблизости Цестийского моста, была устроена пристань для мелких иностранных судов. Из синеватой дымки утреннего тумана, лежавшего над рекою, уже начали выступать неясные очертания мачт и корабельных корпусов; бронзовая рука Меркурия, стоявшего на высокой колонне, блестела в багряных лучах восходящего солнца. Его пока еще слабый свет постепенно разгонял густую мглу фиолетового оттенка, скопившуюся под арками Цестийского моста, так что несколько минут спустя стали видны громадные каменные устои этого замечательного сооружения. Недалеко от Эмилианского моста сидел в челноке рыболов, чинивший сети, но, кроме него, не было вокруг живой души, исключая нескольких воробьев, ссорившихся на берегу из-за рыбьей головы.

Парис зевнул, посмотрел на дивную панораму спящего Рима. Потом его глаза обратились к желтоватым волнам Тибра, медленно и величаво катившимся к морю. В эту минуту на палубе барки, стоявшей у самой пристани, показалась неопрятная старуха с кувшином в руке. Еще не совсем очнувшись от сна, женщина лениво зачерпнула воды, постояла на месте, вглядываясь в окрестности, потянулась и хотела уйти обратно в каюту, как вдруг оттуда раздался громкий плач.

— Опять упрямится? — крикнула старуха злобным тоном.

Затем до Париса долетели свист ременной плетки и слабый стон, заглушаемый хохотом и бранью.

— Довольно! — закричала старуха, наклоняясь к трапу. — Смотри не искалечь, ведь этот товар стоит денег.

Из каюты выбежала молоденькая девушка. Из отверстия показалась сначала рыжая голова торговца невольниками, а потом и вся его коренастая фигура. Торговец бросился к девушке с протянутыми волосатыми руками. Девушка вскрикнула, закрыла глаза и кинулась в воду. Ошеломленный торговец заметался в отчаянии по корабельной палубе.

— Сто тысяч динариев… я разорен… Сто тысяч динариев заплачено за девчонку! Я нищий! Вытащите поскорее это чудовище! — закричал он, заметив стоявшего на берегу Париса.

Между тем волны принесли утонувшую к каменным ступеням пристани. Сначала на поверхности воды показались черные волосы, потом изможденное, бледное лицо с посиневшими губами.

Торговец метался на палубе своей барки.

— Вот она… скорее! Лодку… багор!.. Неблагодарная змея! Тебе хочется меня разорить? Погоди, попадешься ты мне, животное, собака!

Парис не мог дольше оставаться безучастным зрителем. Он быстро спустился вниз по лестнице, намереваясь броситься в воду. В ту же минуту к месту катастрофы подплыла маленькая рыбачья лодка. Рыбаку удалось вытащить девушку из реки багром. Парис помог ему причалить к берегу и положить девушку на каменный помост. Теперь полумертвая Лидия лежала у ног Париса с закрытыми глазами и выражением ужаса, заставшим на лице. Юноша наклонился к ней в порыве жалости, к которой примешивалось чувство любопытства. Зная, как нужно обращаться с утопленниками, он осторожно приподнял ее голову, чтобы рот и ноздри освободились от попавшей воды. Опущенные веки рабыни затрепетали, обнажая белки закатившихся глаз. Молодой человек не мог отвести восхищенного взгляда от ее красивого лица, он замер в восторженном созерцании, забыв обо всем остальном. Наконец рабыня очнулась. Она долго смотрела на Париса. Сначала ее лицо выражало испуг и в то же время равнодушие, и вдруг девушка прошептала:

— Купи меня, господин!

Молодой человек невольно вздрогнул. Эта простая просьба звучала для него как веление природы.

— Ты желаешь этого? — спросил он с волнением.

Девушка сложила руки, и ее глаза, обращенные к юноше вспыхнули.

— О господин!..

Она не могла прибавить ничего более, но в этом восклицании звучала безграничная преданность и глубокое чувство.

— Я исполню твою просьбу, — отвечал Парис, — и куплю тебя.

Однако слово «куплю» было произнесено им невнятно.

— Я буду заботиться о тебе, ты будешь жить под моей охраной, — поправился молодой человек.

Лицо Лидии просияло; ее губы шевелились, но она не могла говорить от радостного волнения и только блаженно улыбалась, стирая слезы, катившиеся по щекам.

Между тем торговец невольниками, переправившись с корабля на пристань, торопливо приближался.

— Нравится она тебе, господин? Я сейчас готов уступить Лидию за восемьдесят пять тысяч сестерций, — усмехнулся торговец.

— Это большая сумма. Слишком много денег за такую игрушку!

— Но ведь зато она действительно игрушка; товар стоит хорошей цены, почтеннейший, — возразил Фабий и, вежливо поклонившись Парису, прибавил: — Если ты согласишься, рабыня останется за тобою! Согласен дать за нее восемьдесят пять тысяч?

Голова Париса пошла кругом, и он не знал, что ответить. Юноша представлял себе Лидию, выведенную на рынок рабов, думал о громадной цифре в восемьдесят пять тысяч сестерций, нужной для выкупа девушки, и не мог найти никакого исхода. Между тем торговец, распахнув тогу, в которую он закутался до подбородка, смерил молодого актера презрительным взглядом.

Только тут юноша заметил, что торговец косит глазами. Этот физический недостаток вместе с приторной улыбкой придавал его лицу сходство с гримасой повешенного. Актер сделал вид, будто бы он рассчитывает свои наличные деньги, а между тем со страхом думал про себя: «Патриций Эмилий и сенатор Павел так восхищаются моим талантом, но выручат ли они меня из беды?» Парис сравнивал себя с человеком, которому приходится выбирать между смертью от мороза или от огня. То и другое было одинаково ужасно.

— Восемьдесят две тысячи сестерций, — пробормотал танцор, и его воображение рисовало ужасные картины, леденящие кровь.

— Да, когда ты думаешь рассчитаться со мною? — предупредительно спросил купец.

Юноша задумался, рассчитывая, во сколько времени он может собрать требуемую сумму.

— Через три дня я вручу тебе девяносто тысяч сестерций, — отвечал наконец актер, стараясь не думать о принятом на себя страшном обязательстве.

Торговец посоветовал отложить заключение сделки до этого срока, заметив, что обе стороны должны предварительно взвесить свои выгоды. Он обещал заботиться о Лидии, которая, по его словам, представляла теперь чужую собственность.

— Ну, что же, господин, ты остаешься при своем намерении?

Парис отвечал утвердительно и поставил условие, чтобы хозяева не притесняли больше Лидии, не били ее и не показывали уже другим покупателям. Торговец обещал; он хотел опять удалиться, лукаво подмигивая Парису, но молодой человек, заметив смущение гречанки, не захотел оскорблять ее девической стыдливости и также поспешил уйти, даже не простившись с невольницей, из боязни обнаружить перед плутом Фабием свои настоящие чувства.

Уходя с пристани, Парис еще раз обернулся к рабыне. Девушка смотрела ему вслед с грустной и недоумевающей миной, как будто смутно сознавая, что утрачивала своего единственного защитника. В этом взгляде беспомощного создания, оставленного на жертву жестоких людей, выражалась робкая мольба. Юноша готов был вернуться обратно, но ему стало совестно своей жалости к презренной рабыне.

«Что она такое, в самом деле? Не больше как товар! — говорил он себе, стараясь успокоиться. — Однако что мне за дело до этой невольницы?»

Приближаясь к равнине Тибра, актер наткнулся, к своему ужасу, на покинутых им товарищей, которые выходили гурьбой от брадобрея. Завидев танцора, они принялись кричать ему, хотя он делал вид, что не смотрит на них, и торопливо повернул в другую улицу. Но повесы бросились за ним.

Веселая компания пустилась по пятам Париса; осыпая его остротами. Юноша поневоле остановился, чтобы не привлекать на себя внимания прохожих; однако он так мрачно сдвинул при этом брови и нахмурил лицо, что догнавшие его кутилы тотчас присмирели.

— Где же ты пропадал? — спрашивал Лепид.

— У которой из своих возлюбленных провел ты остаток ночи? — подхватил Фульвий. — Верно, супруга какого-нибудь сенатора назначила тебе свидание в отдаленной аллее сада? — поддразнил третий.

Актер бросил в их сторону угрожающий взгляд. Во всей его фигуре была видна такая мрачная решимость, что его товарищи невольно попятились назад.

Наступила пауза. Парис опустил глаза, медленно повернулся и пошел своей дорогой, между тем как озадаченные и присмиревшие товарищи не решались больше преследовать его. Только отойдя на значительное расстояние, он услыхал, что они со смехом уходят прочь. Вспышка гнева несколько облегчила Париса, хотя и не могла рассеять его желчного настроения.

Встретившись с матерью в сенях своей виллы, он довольно холодно приветствовал Юлию, после чего бросился в постель в надежде заснуть. Матрона, имевшая привычку незаметно наблюдать за сыном, тотчас поняла по его сосредоточенному виду, что с ним произошло что-то необыкновенное.

Как только юноша задремал, Юлия пробралась за альков его кровати, откуда ей было удобно наблюдать за спящим. Раскрасневшееся лицо молодого человека подергивалось по временам нервной судорогой. Не прошло и нескольких минут, как его полуоткрытые губы задрожали, он сжал кулаки, стал бредить и, наконец, поднялся с изголовья. Сидя на постели, Парис с недоумением смотрел перед собою. Легкий шорох, раздавшийся возле него, заставил юношу обернуться.

— Это ты, матушка? — тихо, почти с досадой спросил Парис.

Юлия неохотно обнаруживала свое глубокое чувство к сыну, но теперь ей было невозможно уйти из комнаты незамеченной.

— Я хотела посмотреть, спокойно ли ты спишь, — заметила она, заставляя себя улыбнуться. — У тебя часто бывает такой тревожный сон. Ты нездоров?

Юноша отрицательно покачал головой и рассеянно спросил, не случилось ли в доме чего-нибудь особенного в его отсутствие. Мать сообщила о письме, присланном ему от Стефана, распорядителя придворных празднеств. Император захотел присутствовать вечером в театре Помпея, чтобы видеть, как танцует Парис в роли Елены.

— Проклятое, гадкое ремесло! — проговорил сквозь зубы раздосадованный юноша.

— Почему ты вдруг возненавидел танцы? — спросила Юлия. — Вспомни, как недавно они приводили тебя в восторг.

— В восторг? — с горьким смехом повторил актер. — Ты не можешь себе представить, как мне надоело потешать нелепыми прыжками римскую публику.

— А между тем рукоплескания народа доставляли тебе в прежнее время такое высокое наслаждение. Ты был кумиром, полубогом римлян.

— Кумир, полубог, народ, наслаждение! — с горечью повторял про себя Парис, которым снова овладела мрачная тоска.

— Но ведь ты, во всяком случае, не откажешься танцевать сегодня вечером? — озабоченно спросила мать.

— Клянусь недосягаемым Олимпом, мне хотелось бы исполнить перед бездушной толпой такую пляску, какой еще никогда не видели мои почтенные сограждане… — отрывисто бормотал актер, дико озираясь по сторонам. — Да, такую пляску, чтобы от нее провалился в преисподнюю весь театр и вместе с публикой!..

Удивленная мать пристально посмотрела на юношу, и тот не мог выдержать этого немого укора.

— От тебя зависит, сын мой, прибрести уважение общества, — сказала она дрогнувшим голосом. — Профессия сама по себе не может ни унизить, ни облагородить человека. Оставаясь танцором, ты мог бы нисколько не ронять своей чести перед согражданами и быть вполне достойным человеком.

Она не договорила и хотела уйти. Парис удержал ее за руку.

— Я знаю, как ты хотела докончить свою речь, — заметил он, смущенно улыбаясь. — По-твоему, меня унижает мой образ жизни, а не ремесло публичного плясуна, не так ли?.. Успокойся, матушка, я серьезно намерен исправиться.

Юлия недоверчиво покачала головой, сжимая дрожащие губы.

Взволнованная мать невольно любовалась чертами сына, дышавшими твердой решимостью.

Молодой человек отвернулся к стене, собираясь подкрепить себя сном перед началом представления в амфитеатре. Юлия несколько времени стояла у его изголовья, любовно улыбаясь. Она легко поддавалась радостным надеждам и хотела верить в исправление юноши, хотя он не раз давал слово исправиться, а потом нарушал свои торжественные клятвы.

Юноша проспал до вечера, когда префект охранительной стражи прислал ему сказать, что полиции наконец удалось схватить негодяя, обезобразившего в прошлую ночь статую Париса. Танцор немедленно написал шутливое письмо, прося помиловать арестованного. Этот человек, по его словам был, вероятно, в помрачении рассудка и собирался воевать с богами; но если бы его предупредили, что он метит камнем в статую простого смертного, то бесстрашный герой, наверное, отказался бы, по зрелом размышлении, от такой затеи.

При появлении своем на сцене Парис снова был встречен небывалыми овациями. Зрители приходили в неистовый восторг, без конца аплодируя его грациозным движениям: актер превзошел на этот раз самого себя, поразительно исполняя роль Елены.

 

IV

Кабинет Париса находился рядом с перистилем. Эта комната представляла уютный уголок, предназначенный для занятий и отдохновения. Роскошные сиденья, перед которыми были разостланы львиные шкуры, стояли вдоль стен; мраморные бюсты смотрели из-за зелени комнатных растений, но обладатель виллы не замечал окружающего комфорта. Сняв с себя верхнюю одежду, он сидел, опираясь локтями на колени и поддерживая руками курчавую голову. Длинные полосы солнечного света тянулись от одной колонны к другой, сплетаясь прихотливою сетью и сверкая всеми оттенками радуги в брызгах фонтана. Перед Парисом стоял нетронутый обед на красивых блюдах. Юноша временами вставал, чтобы пройтись по мозаичному полу, и рассеянно останавливался перед той или другой статуей, хотя его глаза не видели ни Венеры, ни Гебы, изваянных из мрамора; перед его умственным взором носился образ простой смертной. Когда он думал о Лидии в ее отсутствие, она казалась ему близкой, как может быть близка родная сестра; мысль об этом беззащитном существе не волновала его крови, но все-таки Парис не мог сосредоточить своего внимания на другом предмете. По временам он радостно улыбался, воображая себя обладателем юной гречанки, но затем лоб молодого человека омрачался, едва только он вспоминал громадную сумму, нужную для выкупа. Наконец Парису удалось переломить себя. Он подошел к полке и снял рукопись. Это была трагедия Софокла «Эдип». Любимец римской публики получил разрешение участвовать в ней завтра в театре Помпея. Повторяя наизусть свою роль и мысленно переносясь на сцену, юноша декламировал сначала шепотом, но потом увлекся и заговорил громко, останавливаясь перед зеркалом у бассейна. В этом зеркале он с удовольствием рассматривал свою старательно изученную мимику, пока не увидел у входных дверей Юлию, которая стояла там уже с четверть часа, наблюдая за сыном. Парис слегка покраснел, понизил голос, продолжая свой монолог, и повернулся к матери, только дойдя до конца.

— Ну, как же ты находишь мою дикцию на этот раз? — спросил он. Мать приблизилась и взяла его за руку. Ее серьезные черты сложились в легкую улыбку, когда она проговорила с добродушной иронией:

— Неужели ты в самом деле собираешься играть роль Эдипа?

— И ты еще спрашиваешь! Сам император пожелал этого, — ответил сын с оттенком неудовольствия.

Но так как мать обладала большим эстетическим чутьем, и Парис мог вполне положиться на ее вкус, то он несколько встревожился, когда Юлия задумчиво заметила ему:

— Тебе вредит прежде всего наружность: у тебя фигура слишком тонка, а мягкий голос не подходит к личности фиванского царя.

— Неужели внешность играет такую важную роль? — с досадой прервал актер.

— Если хочешь, чтобы я была вполне откровенна, то скажу прямо, что тебе недостает еще и других данных.

Парис посмотрел на мать вопросительно и с оттенком испуга. Он угадывал ее мысль.

— Великий и сильный характер, — продолжала Юлия решительным тоном, — может воспроизвести только тот, у кого есть задатки такой же непреклонной воли, какую мы видим в Эдипе. У тебя недостает душевной твердости.

— Но я могу пополнить то, чего у меня нет, войдя в свою роль при помощи фантазии, — защищался Парис.

Матрона пожала плечами.

— До известной степени это можно, — отвечала она почти сурово: — Но и воображение у тебя не отличается особой силой.

— О матушка! — воскликнул оскорбленный Парис.

— Великое родится только от величия, — заметила Юлия, как будто про себя, — карлик не может родить великана.

Эти слова заставили Париса повесить голову. Крепко сжав губы, он несколько минут молча смотрел в землю и наконец сказал подавленным тоном:

— Ты поступаешь со мною слишком жестоко!

— Прости меня! — мягко возразила Юлия, обнимая сына. — Я не имела в виду огорчить тебя, а только желала указать на недостатки, во избежание неудачи с первых шагов.

Юноша вздрогнул.

— Если бы ты знала, — с горечью начал он после минутной паузы, — как больно слышать такие речи! Они напоминают мне, что я не способен ни на что, кроме дешевого комизма ради потехи публики. Мне давно опротивело мое ремесло: я жажду служить настоящему искусству, изображать великих людей.

Юлия молчала. Тогда Парис принялся рассказывать, как он намерен выработать в себе талант трагика путем прилежания, и сказал в заключение, что ему в любом случае необходимо попробовать завтра свои силы перед публикой, от которой он ждет своего приговора.

— Все вы, актеры, таковы, — улыбаясь, отвечала мать, — разубедить вас в чем-нибудь совершенно невозможно!

После ее ухода молодой человек еще несколько времени в глубокой задумчивости стоял на прежнем месте; наконец, оглянувшись в зеркало, он вздрогнул, отбросил от себя свиток с ролью Эдипа и стал одеваться. Уныние не помешало ему живописно драпировать свою тогу и надеть новую красную ленту на черные локоны.

Отправляясь к банкиру Дуилию, богатейшему из своих покровителей, юноша разбирал свое чувство к Лидии. «Когда я вспоминаю об этой девушке, — говорил он себе, — мною овладевают какие-то волшебные чары! Мне никогда не случалось испытывать ничего подобного, а между тем… Стоило ли на самом деле брать на себя глупую роль ради ничтожной рабыни?»

У Лидии, как смог он почувствовать, не было ни остроумия, как у жены адвоката, которою увлекся Парис в прошлом году, ни насмешливости прелестной Антонии, покинутой им всего месяца два назад, ни увлекательной живости и блеска, как у вдовы сенатора, бывшей любовницы молодого танцора. Эта огневая женщина была способна на всевозможные шалости и любила бродить по ночам вдоль римских улиц, переодетая мужчиной, под руку с Парисом в женском платье. Кроме того, ему принадлежала еще молодая египтянка, женщина высокой учености, основательно объяснявшая возлюбленному течение небесных светил. Лидия не обладала никакими достоинствами в этом роде. Но молодой человек сознавался, что ему нравится в ней, может быть, именно отсутствие подобных качеств.

Но насколько прочно было его влечение к бедной невольнице, он не задавался этим вопросом. Довольно того, что при одном воспоминании о ней молодой человек переносился в атмосферу нравственной чистоты, где ему становилось так легко и отрадно. В присутствии Лидии юноша чувствовал себя готовым веровать в добродетель и оставить прежний образ жизни с его вредными излишествами, мишурным блеском и забвением высшего человеческого долга.

«Да, вот где настоящий источник моего исцеления! — сказал он наконец самому себе. — Отравленный нечистыми лобзаниями знатных римлянок, я почерпну новую жизненную силу в любящем невинном сердце. Измученный светской суетой, униженный своим жалким триумфом публичного плясуна, ложью и лицемерием окружающих, я найду отраду в близости чистого существа и отрезвлюсь от томительного угара».

Эти размышления ободрили Париса, встревоженного предсказаниями матери, и он вполне оправился, подходя к дому банкира Дуилия. Юноша приказал невольнику доложить о своем приходе. Хозяин немедленно вышел в атриум навстречу гостю. Гладко выбритый, вежливый Дуилий напоминал своим лицом с выдающейся нижней челюстью старого павиана. Нетвердая походка еще сильнее увеличивала это сходство, и постороннему наблюдателю невольно приходило на ум, что злополучный банкир ходил бы на четвереньках, если бы не стеснялся чужого присутствия. После обычных дружеских приветствий, поцелуев и рукопожатий хозяин повел посетителя посмотреть новую статую Меркурия, недавно купленную Дуилием за десять тысяч сестерций, как самодовольно объяснил хвастливый старик. Парис похвалил произведение искусства, втайне думая о цели своего прихода. После того был осмотрен новый птичник, потом великолепная комната для купания, роскошная кровать, и юноша любовался всем виденным, между тем как банкир пространно говорил о стоимости каждой вещи, с притворным равнодушием отклоняя похвалы молодого человека.

— Тебе известно, как я люблю литературу, — сказал Дуилий, — в последнее время я значительно обогатил свою библиотеку. Наверное, ты найдешь, что роскошные переплеты вполне соответствуют содержанию гениальных произведений.

Юноше пришлось восхищаться и библиотекой, но так как он не мог при этом скрыть своей рассеянности, то хозяину дома показалось, будто Парис не одобряет его выбора, сомневаясь в литературных познаниях банкира. Приметив замешательство богача, актер нарочно помучил его, но наконец принялся так искренно расхваливать сокровища, собранные в его библиотеке, что Дуилий остался как нельзя более доволен своим гостем. Пользуясь благоприятной минутой, тот упомянул наконец о цели своего прихода.

Узнав, что молодой человек обращается к его щедрости, Дуилий нахмурился. Правда, минуту спустя, его черты снова сложились в приятную улыбку, но он почему-то стал рассеян и притворился непонимающим.

— Так… так… — механически повторял он, слушая гостя, и потом, точно опомнившись от забытья, торопливо спросил: — О чем собственно ты говорил сию минуту, Парне? Ах, да, о невольнице! За них запрашивают иногда крупные цены… Извини, пожалуйста: мне нужно на одну минуту заглянуть к себе в комнату. Кажется, я забыл запереть на ключ большой шкаф… Прошу тебя, обожди немного… я сейчас вернусь. Видишь ли, в этом шкафу у меня хранятся различные драгоценности, а на честность рабов полагаться нельзя!..

Говоря таким образом, старик нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Парис был слишком проницателен, чтобы не понять уловок банкира, недаром ему стоило такого труда снизойти до роли просителя перед старым скрягой. Он немедленно простился с хозяином, который все еще прикидывался рассеянным, но тем не менее очень вежливо проводил посетителя до дверей. Огорченный своей неудачей, недовольный собою, молодой человек вышел на улицу и нерешительно остановился, не зная, куда идти. Откуда взять девяносто тысяч сестерций? Бедный актер вполголоса повторял этот вопрос, мучивший его с самого утра. Парис живо представил горе Лидии, проданной в неволю какому-нибудь развратнику. Он слышал ее отчаянный вопль: «Спаси меня!» — видел перед собой молящие взоры беззащитного создания. Узнав о невозможности принадлежать Парису, она будет безутешно рыдать, цепляясь за его одежду… Хуже того, можно заранее предвидеть, что этот неопытный ребенок не перенесет удара и наложит на себя руки.

Погруженный в свои невеселые думы, юноша долго стоял среди многолюдной улицы, не обращая внимания на толчки и любопытные взгляды прохожих. Наконец знакомый голос вывел его из задумчивости. Перед ним стоял товарищ веселых пирушек, богатый повеса Лепид. Поздоровавшись с Парисом, он увлек его за собою, радуясь случаю похвастаться перед встречными своей дружбой со знаменитым танцором. Взяв приятеля под руку, Лепид принялся громко рассказывать ему городские новости, причем беспрестанно жестикулировал, ударяя Париса по плечу, и нарочно останавливался, желая обратить на себя внимание прохожих.

В другое время актер постарался бы вежливо отделаться от навязчивости Лепида, но теперь он терпеливо слушал его болтовню. Не выручит ли его из беды богатый товарищ? Парис подавил свое неудовольствие, выжидая удобной минуты высказать свою просьбу. «Где идет дело о жизни и свободе человеческого существа, там позволительны все средства», — мысленно ободрял он себя. Но только актер заикнулся, что Лепиду представляется прекрасный случай доказать свою дружбу, одолжив взаймы некоторую сумму денег, как сердечный пыл богатого франта начал заметно охлаждаться. Он охотно помог бы Парису, но у него было так много расходов в последнее время: покупка новых дорогих носилок, другие затраты. Кроме того, врачи предписали ехать купаться, что также потребует немало денег, между тем здоровье Лепида сильно пошатнулось: он страшно исхудал и чувствует себя нехорошо. Его речь лилась потоком, так что Парис не имел возможности вставить слово. Наконец приятель поспешил торопливо проститься с актером, уверяя, будто увидел на перекрестке знакомого, с которым ему необходимо немедленно переговорить.

Он посетил еще троих друзей. Все они были известные римские богачи, но один сказал, что он принял за правило никогда не давать денег в долг и охотнее подарит нуждающемуся сотню сестерций, чем одолжит взаймы тысячу, другой выдавал ссуды только под верное обеспечение, третий хотя обещал помочь, но едва Парис вышел из дома, как его догнал невольник с извинениями от имени хозяина, который крайне сожалел, что принужден взять обратно данное слово.

Униженный и расстроенный, Парис вернулся вечером домой. Он стал тревожно ходить из комнаты в комнату.

«Так вот что значит дружба, вот что значит покровительство!» — шептал он.

— Она должна быть моею! — громко произнес он.

Несмотря на сгустившиеся сумерки, Парис набросил на плечи тогу, чтобы выйти. Он был лихорадочно возбужден. Однако, выйдя за ворота, он не решался повернуть в узкие городские улицы. Неприятный шум, долетавший со стороны города, был ему невыносим. Перед глазами мелькали еще среди уличной давки хитрые лица жрецов, плутовские физиономии торговцев, нарумяненные щеки гетер, самодовольные мины юных франтов, и огорченный юноша с отвращением отвернулся от Марсова поля, от красовавшихся издали терм Нерона и пошел по направлению к так называемому «Садовому Холму», где раскинулись зеленые рощи фруктовых деревьев.

Юноша медленно подвигался по фламинийской дороге, опустив голову на грудь. Он неторопливо шагал вперед, пока довольно резкий порыв ветра не вывел его из задумчивости. По обеим сторонам дороги белели памятники, выступая на темном фоне кипарисов; из-за их мрачных силуэтов тускло просвечивала вечерняя заря. Ночной ветер заставлял иногда вздрагивать вершины деревьев, и таинственный шорох ветвей, осенявших пышные мавзолеи, действительно мог подействовать удручающим образом и на менее впечатлительного человека, чем Парис. Юноша опустился на каменную скамейку близ одного из памятников и стал смотреть на пустынную местность, прорезанную вдали грандиозным изгибом водопровода, который казался отсюда окаменевшей погребальной процессией. До Париса долетал глухой ропот Тибра; ветер усиливался; кипарисы громче перешептывались между собой; в их листве раздавались как-будто печальные вздохи. В этих замирающих звуках чудились всплески волн подземной реки; они точно манили измученного человека отрешиться от всего земного и успокоить свой бренный прах в тиши уединенного кладбища. Парису пришло в голову; не лучше ли предоставить Лидию ее судьбе.

«Любовь! Что такое любовь?» — думалось ему. Он испытал ее и теперь считает пустою шуткой богов. Ни одна женщина не сумела привязать его к себе надолго, и кто из представителей жалкого человечества способен вообще внушить благородную привязанность? Бедняжка Лидия! Конечно, она так беззащитна и притом не обладает никакими дарованиями, которые могли бы упрочить за нею лучшее будущее. Если она не достанется Парису, то, пожалуй, примирится со своей долей, привыкнет к тому, кто ее приобретет. Если даже Лидия не переживет горя, много ли она потеряет, удалившись из этого мира в тихое царство теней? Ее можно сравнить с нераспустившейся розой, растоптанной на пиру ногами гостей. Жениться на ней Парису было неприлично, он мог только отпустить девушку на свободу.

Невеселые размышления были прерваны отголосками смеха. Танцор вздрогнул и стал прислушиваться. Вскоре до него донеслись жалобные, хриплые крики. Вблизи мавзолея Августа показался красноватый свет факелов, мелькавший между деревьями. Парис пошел по направлению к роще. Крик становился слышнее. При блеске огней между деревьями двигались человеческие тени. Актер, подстрекаемый одним любопытством, подошел еще ближе и увидел группу молодых людей, обступивших какое-то уродливое маленькое существо, которое отчаянно билось, пронзительно визжа. Невольники стояли вокруг, держа в руках факелы, издававшие ежеминутный треск; молодые повесы хохотали; карлик в ребяческом гневе цеплялся за стволы деревьев и ветви кустарников, отбиваясь ногами от нападающих, которые старались повалить его на разостланный плащ, и, вероятно, собираясь подкидывать, как эластичный мячик.

Неизвестно, чем кончилась бы жестокая потеха, но появление постороннего лица смутило праздную молодежь. Когда же подошедший незнакомец оказался знаменитым танцором Парисом, проказники присмирели. Молодой человек подошел сначала к лежавшему на траве калеке, потом окинул презрительным взглядом его мучителей и с упреком покачал головой. Пристыженные повесы повернулись к своим невольникам и, скрывая под принужденным смехом неприятное замешательство, удалились, как толпа провинившихся школьников.

Перепуганный карлик робко поднял голову, не решаясь верить своей безопасности. В эту минуту Парис увидел его лицо и чуть не вскрикнул от изумления: перед ним был Антоний, любимец императора. Карлик вскочил на ноги с проворством кошки. Зорко оглядевшись вокруг, он сжал кулаки, сердито грозя своим удалявшимся врагам и посылая им вслед проклятия.

— Вот что значит исполнять женские прихоти и потворствовать женским капризам! — пробормотал в заключение горбун и обратился к Парису с нахмуренным лицом: — Благодарю, что выручил.

— Эти мошенники хотели заставить меня прыгать, как кузнечика, и, наверно, вытрясли бы из меня душу, не так ли? — прибавил он, размахивая несоразмерно длинными руками.

Актер не мог видеть карлика из-за наступившей темноты. Зловещий голос безобразного существа нагонял на юношу неопределенный страх. Танцор хотел молча удалиться, но странный собеседник удержал его.

— Постой! Куда ты? Подожди немного, я охотно побеседую с тобою.

Парис холодно заметил, что теперь уже ночь, и советовал Антонию поскорее уйти из глухого места, чтобы не подвергнуться новой неприятности. Стараясь незаметно уйти от горбуна, молодой человек ускорил шаги, но тотчас ударился головой о древесный сук. Взяв немного в сторону, он увидел звездное небо между верхушками пиний. Яркие лучи месяца упали на курчавую голову уродца, одетого в красное суконное платье, и осветили его недобрую улыбку.

— Ну, не сердись на меня! — воскликнул он со смехом, догоняя Париса. — Я не хотел тебя обидеть! Благодарю за твое заступничество, но знай, что это из-за тебя попал я в эту беду.

— Что такое? — сердито вскричал актер, отталкивая от себя Антония, уцепившегося за его руку.

— Перестань сердиться; ты, конечно, догадываешься, кто послал меня? Да, да, ей хотелось в точности узнать, как тебе спалось в эту ночь, чем ты был занят, даже о чем думал. Она не пожалеет никаких денег, лишь бы проведать твои тайны. Ну, что же ты скажешь? Разве это не любовь, и может ли подобное чувство остаться без ответа?

Парису захотелось ударить негодяя, но минутная вспышка гнева сменилась безотчетным страхом.

«Эта женщина! Опять эта женщина! — подумал он, чувствуя, как у него стынет кровь. — Что ей от меня нужно?»

Вспоминая приторные любезности Домиций и ее заискивающие улыбки, ее неподвижное лицо, юноша чувствовал тошноту, как будто на него повеяло запахом тления от надгробного памятника.

— Дай мне посмотреть на тебя хорошенько! — продолжал между тем, нисколько не смущаясь, горбун, — когда ты выйдешь из тени на свет, мне, вероятно, удастся прочитать в безупречных линиях твоего лица красноречивый ответ на мои речи. Как обрадуется императрица, когда я принесу ей радостную весточку!

Парис бросился в кусты, желая скрыться от назойливого уродца. Между тем проворный Антоний не отставал от него, по-прежнему болтая о Домиций, говоря о том, как она неутешна, как ее перестали занимать и зрелища в цирке, и драгоценные уборы. По его словам, огорченная царица, желая обуздать свою страсть, принялась изучать философию Аристотеля, забросив поэзию, где слишком много говорится о любви.

Парис делал вид, что ничего не слышит, повторяя только по временам: «Ступай своей дорогой! Отстань от меня». Наконец карлик, выбившись из сил, отстал от быстро идущего юноши.

Уже в воротах своего дома Парис решил: а почему не воспользоваться расположением Домиций, чтобы, пользуясь ее щедростью, устроить свободу Лидии? Так думал Парис, медленно продвигаясь по широкой дорожке сада, усыпанной песком и обсаженной пиниями. И хотя он старался предварительно взвесить этот безумный план, но заманчивая мысль мало-помалу порабощала его волю. Юноша прошел через атриум в свою спальню, как лунатик, не отдавая отчета в своих действиях; потом сел у кровати и, медленно раздеваясь, поднял глаза к звездному небу, видневшемуся в отверстии крыши. Так сидел он несколько времени, пока голос Рифуса не вывел его из задумчивости. Парис хорошо сознавал, как сильно он рискует: искать сближения с Домицией было все равно, что положить голову в львиную пасть. Но именно эта опасность начинала привлекать его; молодой человек нередко жаждал новизны, потому что его расслабленные нервы требовали сильных ощущений. Юноше хотелось борьбы с препятствиями, которая могла бы возбудить в нем энергию, нарушив скучное однообразие жизни; кроме того, в настоящем случае было задето и самолюбие Париса, которому было бы неприятно оказаться несостоятельным в глазах работорговца. Ловкая Домиция могла искусно скрыть свою неверность от мужа. Императрица имела право покровительствовать юноше как артисту и, награждая его мелкими подарками, прибавить к ним один крупный.

 

V

Места для зрителей в Помпейском театре наполнялись с каждой минутой, в публике слышался сдержанный шепот ожидания; искусные руки театральных рабочих приводили в порядок занавесь; другие подвигали кулисы; распорядитель расставлял хор певцов, ожидавших только условного сигнала, чтобы начать свое величественное пение, показавшись из глубины сцены.

Сегодня Парису предстояло в первый раз вступить на подмостки не в качестве танцора, а в великолепной роли Эдипа. Немудрено, что не особенно большой театр Помпея с самого полудня наполнился любопытными; зрители доходили чуть не до драки из-за мест, и хозяину театра стоило величайшего труда водворить порядок и тишину. Герой спектакля прибыл сюда еще за час до начала представления и находился в своей уборной, вправо от сцены, где он то поправлял на себе костюм, то просматривал роль. Тревога Париса возрастала все сильнее. Сегодняшнее испытание должно было решить, может ли он исполнять серьезные трагические роли на сцене, или обречен оставаться на всю жизнь плясуном и шутом, потешающим праздную толпу. Молодого актера трясла лихорадка. Он делал и говорил несообразные вещи, что вывело наконец из терпения слугу, который пристегивал Парису котурн. Юноша был недоволен каждою мелочью; по его словам, ремни были затянуты то слишком туго, то слабо. Маски, нравившиеся ему несколько дней назад, теперь никуда не годились. У одной из них была чересчур плачевная мина, у другой — плохая борода, отверстие для рта то слишком широко, то узко. Той же строгой критике подверглись и великолепное царское одеяние для роли Эдипа, и скипетр.

Наконец в комнату вошел, под предлогом отыскать какие-то косметики, пожилой трагик по имени Мнестор. Он бросился на стул и насмешливо сказал Парису:

— Ну, любезный друг, если тебя сегодня освищут, то поверь мне, твой костюм будет здесь ни при чем.

Застегивая на плечах царскую мантию, молодой человек закусил губы и промолчал. Он был уверен, что в Мнесторе говорит зависть, так как этот актер играл обыкновенно роль Эдипа, уступив теперь Парису. Мало-помалу в уборную пришло еще несколько актеров и актрис. Некоторые из них не говорили ни слова, но другие поддразнивали юношу, смеясь над его затеей представлять Эдипа. Но Парису было некогда предаваться малодушию. Звонкие литавры загудели в здании театра, созывая действующих лиц на сцену. Молодой человек встрепенулся при сигнале; у него подкашивались ноги, по спине пробегал леденящий холод. Готовясь выйти на подмостки, он волновался, как боец, которому предстоит сразиться с диким зверем на кровавой арене цирка.

Встретив за кулисами Мнестора, танцор шепнул ему на ухо: «Исполни роль Эдипа вместо меня!»

Удивленный актер только пожал плечами.

— Римский народ ожидает тебя, — возразил он. — Публика стала бы требовать твоего появления, заставив меня с позором удалиться со сцены, если бы я ре; шился играть.

Молодому человеку оставалось покориться. Как он упорно добивался позволения участвовать в трагедии! Каких усилий стоило это Парису! О нем докладывали самому императору, и только благодаря приказу Домициана юноше дали роль Эдипа в Помпейском театре. Если он провалится, то неудача наделает много шума. Вся его карьера поставлена теперь на карту, потому что Парис едва ли решится танцевать перед публикой, после того как будет освистан в качестве трагика. Римляне — народ насмешливый!

После второго сигнала молодой человек занял место на сцене. Он стоял у ворот царского дворца, перед коленопреклоненными просителями. Волнение юного актера было так сильно, что он облокотился на свой скипетр из боязни упасть. Занавес отдернули. Парис увидел перед собою бесконечные ряды зрителей: целое море голов. Приходилось начинать монолог. Голос едва повиновался неопытному новичку и звучал так странно, точно чужой. Парису мерещилось, будто другие действующие лица движутся, как в тумане; их головы расплывались и вертелись перед его глазами; лица строили гримасы, стараясь сбить его с толку. Чем дальше подвигалась игра, тем страннее звучала в ушах молодого человека собственная речь; он испытывал даже нелепое желание нарочно говорить вздор, точной злой демон подстрекал его к диким затеям. Мало-помалу публика начала роптать и волноваться. Тогда мужество окончательно изменило танцору. Он едва держался на ногах и, с грехом пополам дотянув свой монолог до того места, где следует петь хору, быстро удалился за кулисы, чтобы не быть свидетелем поднимавшейся в театре бури. Парис однако решил постоять за себя. При виде насмешливых улыбок своих товарищей ему вздумалось обратить в триумф свое поражение с помощью искусно рассчитанного театрального эффекта.

— Я покажу вам, кому более всего рукоплещет народ! — крикнул он, задыхаясь.

Как только хор кончил пение, танцор торопливо отстегнул маску и царскую мантию, швырнул прочь котурн и выскочил на сцену. Состроив публике комическую гримасу, он подбросил маску на воздух и как будто в пьяном азарте сорвал с себя царское одеяние, пускаясь в то же время в отчаянную пляску, исполненную им с увлекательною, лихорадочною живостью. Сначала публика была поражена гримасами и превращениями почтенного фиванского царя, но потом приняла все представление за остроумно придуманный фарс и разразилась громом рукоплесканий, неприятно поразивших Мнестора и прочих актеров.

Парис же импровизировал мимическую пародию на Эдипа, чтобы побесить своих соперников. Народ смеялся. Хоть этот успех внушал танцору глубокое презрение и к самому себе, и к грубым вкусам публики, но все-таки юноша докончил танец и в заключение с комизмом представил слепого царя, идущего неверными шагами, отыскивая ощупью дорогу. Публика не переставала рукоплескать своему любимцу, и восторженные крики долго не умолкали. Во избежание лишних оваций со стороны своих почитателей молодой человек поспешил набросить плащ и исчез под покровом наступавших сумерек.

Вернувшись домой, он остался в саду, в полумраке искусственного грота, окруженного дикой растительностью. Парис не хотел видеть матери, желая остаться наедине со своими тяжелыми мыслями, с горьким сознанием постыдной неудачи… Глумление над Софоклом легло тяжким укором на совесть. Какова его жизнь? Чем он занят? Созданием карикатур на гениальных людей.

Юноша не услышал приближавшихся шагов. Наконец он заметил сквозь свет плюща белую фигуру у входа, которая, по-видимому, стояла здесь уже давно, неподвижная, как мраморное изваяние. Когда Парис поднял голову, фигура вздрогнула, порхнула в грот, и молодой человек почувствовал прикосновение нежных рук, обнимавших его, но вместе с тем робко удерживавших в отдалении.

— Ты плачешь? — спросил взволнованный голос женщины. — Что с тобой? Но говори потише: он близко и может нас подслушать.

И женщина потихоньку рассмеялась невинным, радостным смехом.

Это была Лидия. Волна горячей любви прихлынула к сердцу Париса, заживляя свежие раны; он вдруг почувствовал себя свободным от тяжелого внутреннего гнета и с облегчением вздохнул.

— Ну, скажи мне, наконец, о чем ты плакал? — умоляла Лидия. — Говори поскорее! Фабий сейчас застанет нас здесь; он послал меня вперед, чтобы…

— Оставим это, — ответил молодой человек.

— Нет, я должна знать всю правду! — настойчиво возразила девушка.

С тех пор, как Парис обещал выкупить ее, молодая гречанка сильно переменилась. Чувствуя себя под охраной покровителя, надеясь на скорое освобождение из рабства, она стала держать себя более уверенно, проявляя временами даже маленькие капризы. Видя, что Парис медлит высказаться, Лидия нетерпеливо требовала ответа, причем в ее голосе слышалась ласковая настойчивость. Но ее просьбы не привели ни к чему. Тогда девушка на минуту задумалась и вслед за тем стала рассказывать, что она сегодня также была в Помпейском театре, вместе со всеми восхищалась Парисом и аплодировала ему. Она порицала юношу за то, что он прервал представление Эдипа; ей так хотелось досмотреть трагедию до конца! Ах, что за великолепные костюмы, и потом этот чудный танец! Лидия была в восхищении, но ей непонятно, как может любимец римской публики горевать и плакать после такого успеха. Рядом с девушкой, в местах для зрителей, сидел колбасник, отколотивший себе ладони, а какая-то старушка отправилась домой раньше окончания спектакля, так как, по ее словам, она боялась задохнуться от смеха.

Парис с неудовольствием отвернулся. Но Лидия повернула к себе лицо юноши и, заметив слезы у него на глазах, нежно спросила, что с ним, и действительно ли он решился… — голос девушки изменился — купить ее.

Она с трудом вымолвила ужасное слово; девушке вдруг показалось почему-то неловко сидеть с Парисом вдвоем в голубоватом сумраке грота; сознание зависимости начинало инстинктивно тревожить и тяготить молодую гречанку. Лидия на минуту опечалилась и выглянула в сад, ожидая ответа. Потом она опять торопливо обернулась к нему.

— Почему ты сегодня так молчалив и задумчив?.. Мне хотелось бы плакать с тобою! Расскажи обо всем, и ты увидишь, как я сумею утешить тебя!

Парис отрицательно покачал головой.

— Если бы ты знал, как мне тяжело! — прошептала Лидия, прижимаясь к молодому человеку и разглаживая рукой складки его тоги.

— Ты все равно не поймешь моего горя, — ответил он, неожиданно целуя гречанку в полуоткрытые губы.

Сначала она побледнела, потом с удивлением взглянула на Париса, отступила назад и сказала с серьезностью, подняв кверху указательный палец:

— О, этого делать нельзя!

— Как! Почему же? — с улыбкой спросил Парис.

— Не знаю, почему, но нельзя! — отвечала Лидия решительным тоном.

— Но как же так? — возразил Парис, подходя к ней, — я полагал, что ты меня любишь…

Девушка задумчиво кивнула головой, потупилась и, прислонясь спиной к стене грота, сорвала цветок с ползучего растения, обвивавшего вход.

— Ну, что же ты не отвечаешь? — спросил Парису любуясь девушкой в ореоле лунных лучей.

Она молчала. Наконец, подняв глаза, Лидия прижалась к плечу Париса.

— Ты не то, что другие! Тебе это позволяется… — прошептала девушка.

— Что же позволяется, Лидия? — тоже тихо спросил юноша замирающим голосом.

Она еще крепче прижалась к нему:

— То, что ты сделал сейчас.

Она так сильно держала его за плечи, плотно прижимаясь щекой к его груди, что Парису никак не удавалось приподнять голову девушки. Эта игра продолжалась до прихода Фабия. Когда торговец невольниками подошел ко входу в грот, Парис попросил Лидию остаться там, а сам вышел к ее хозяину.

После только что пережитых минут Парису было неприятно перейти к беседе с Фабием.

— Если я не получу от тебя денег завтра вечером, — сказал Фабий, — то мне придется уступить девушку другому покупателю, я не намерен дожидаться. Подумай сам, ведь содержание Лидии обходится мне недешево. Разве ее не надо поить и кормить каждый день? Теперь мне даже нельзя по-настоящему продать девчонку дешевле восьмидесяти шести тысяч сестерций.

— Ты получишь от меня больше, — встревоженно ответил Парис.

— Но откуда же ты достанешь столько денег? — недоверчиво спросил Фабий.

— Это уж мое дело!

— Извини, и мое также!

— Довольно! — вскричал Парис. — Я не должен называть тебе, от кого я надеюсь получить нужную сумму. Все это должно остаться в тайне… Но завтра ты получишь деньги сполна.

— А-а! — возразил торговец. — Так вот что! Тут кроется тайна… Гм!.. Может быть, может быть!.. Признайся откровенно, господин, ты, наверное, рассчитываешь на одну из своих любовниц? Недурно придумано, — Фабий подмигнул и усмехнулся.

К счастью, молодой человек не слыхал этих слов. Прощальный взгляд, брошенный Лидией в его сторону, отнял у него голос. И опять в сердце Париса заныла печаль и заговорило раскаяние, заглушая все прочие чувства.

 

VI

В левом флигеле дворца, на половине императрицы, находилась роскошно убранная комната для купания, с мраморными стенами. Полированный мозаичный пол, отражая пурпурную ткань портьеры, казался ярко-красным. Держа наготове платок из мягкой шерстяной материи, черная невольница прислушивалась, ожидая приказаний госпожи, плававшей в мраморном бассейне.

— Готово, — раздался оттуда тихий голос.

Рабыня торопливо развернула платок и побежала в купальню, где послышался шумный всплеск воды. Через несколько минут ковровая ткань, отгораживавшая бассейн, была откинута, и комната наполнилась ароматическим голубоватым паром из горячей ванны, так что украшения стен блестели теперь как будто сквозь легкую дымку.

Домиция, закутанная в пурпурное шерстяное покрывало, приказала служанкам перенести себя к туалетному столу. Здесь посреди различных золотых украшений лежала римская газета. Пока одна из невольниц прочитывала новости дня, другая одевала супругу цезаря, что при капризном характере императрицы было нелегкой задачей. Впрочем, Домиция оставалась безмолвной, выражая свои приказания одним взглядом и жестами. Если рабыня обнаруживала неловкость или не могла немедленно отгадать немого требования повелительницы, та нетерпеливо хмурила темные брови и только в крайнем случае наказывала виновную легким ударом по руке.

Непринужденная поза молодой женщины была проникнута спокойным достоинством. Полулежа в мягком кресле, Домиция то лениво зевала с видом пресыщения, то следила глазами за полетом мух, кружившихся над туалетным столом, или, как будто собираясь задремать, окидывала равнодушным взглядом окружающее великолепие. А между тем холодная надменность императрицы, ее уверенные, рассчитанные движения имели свойство оскорблять подвластных ей людей гораздо глубже, чем сделали бы это вспышки гнева.

Наконец она вырвала дощечки из рук читающей невольницы, отыскала в них одну рубрику и велела продолжать чтение с указанного места. Служанка повиновалась. В избранном Домицией отделе газеты был помещен отчет об игре Париса в Помпейском театре. Царица приказала перечитать это известие вторично, не выдавая своих чувств. Щеки красавицы только слегка покрылись румянцем, когда рабыня читала описание танца, исполненного Парисом. В газете говорилось о триумфе любимца римлян, сумевшего на тот раз привести в восторг даже людей строгой нравственности, которые до сих пор относились с пренебрежением к его таланту.

Пока невольница прикалывала ей волосы серебряными шпильками, служанка вошла в комнату и, несмотря на поданный Домицией знак, не решалась заговорить. В эту минуту царица осматривала в зеркале свою прическу, потом слегка подрумянила себе щеки и подвела черной краской глаза. Замешательство рабыни ускользнуло от ее внимания; между тем молодая девушка оглядывалась с беспомощным видом по сторонам.

Наконец Домиция выглянула из-за ручного зеркала и, повысив голос, спросила:

— Ну, что же?

Взволнованная невольница отвечала, что в атриуме дожидается Парис. Яркий румянец вспыхнул на прекрасном лице императрицы и сменился мертвенною бледностью. Она встала с кресел, отдала несколько сбивчивых приказаний, потом опять села на прежнее место, но вдруг решила перейти на кушетку, стоявшую у окна.

Здесь красавица расположилась в ленивой позе, вытянув ноги и закинув за голову белую обнаженную руку, на которую падали длинные локоны. Домиция велела как можно красивее расположить складки своей одежды.

Полузакрыв глаза с напускной наивностью молоденькой девушки, императрица хотела изобразить на своем лице чарующую улыбку. Но она противоречила смущению, охватившему Домицию, и вышла натянутою.

Такая странная встреча неприятно поразила Париса; однако замешательство императрицы обезоружило юношу. Если супруга цезаря терялась в его присутствии, значит, он мог вполне рассчитывать на свое могущество. Домиция с трудом произнесла несколько слов в ответ на почтительное приветствие гостя. Молодой человек, в свою очередь, не без волнения приблизился к опасной женщине, но через минуту совершенно овладел собою. Желая дать возможность императрице прийти в себя, он с находчивостью актера непринужденно раскланялся и отошел в сторону, как будто любуясь статуей у противоположной стены. Однако оба они не могли тотчас же начать спокойный разговор, делая вид, что посещение Париса было чем-то самым обыкновенным. Домиция по-прежнему нервно ощипывала золотую бахрому кушетки, напрасно стараясь собраться с мыслями и подавить волновавшие ее чувства.

Парис нерешительно стоял перед молодою императрицей, пока служанка не догадалась подвинуть ему стул.

Домиция сделала рабыне знак выйти из уборной, приподняла голову и, с рассчитанной грацией, свесила руку почти до самого пола.

— Я давно ожидала, что ты придешь ко мне, — улыбнулась она. — Тебе известно мое расположение, так что было нелюбезно откладывать это посещение.

Парис залюбовался красивой манерой Домиций складывать губы при разговоре. Хотя он невольно сравнивал эту заученную мимику с простотой Лидии, но красота императрицы подействовала на него…

— Прости меня, — отвечал юноша с легким поклоном, — я должен сознаться, что твое поведение внушало мне недоверие.

Эти слова поразили Домицию, но она овладела собою, стараясь не показать, как глубоко задета она словами Париса. Она отвела в сторону отуманенные глаза, потом повернулась к гостю и кивнула, стараясь улыбнуться:

— Я благодарна за откровенность! Высокопоставленным людям редко приходится слышать правду, да еще высказанную таким дружеским, доброжелательным тоном. Мне приятно слышать, что мое обращение тебе не нравится… Но тем не менее я желаю, чтобы ты находил меня привлекательной, — прибавила императрица, причем ее губы складывались то в веселую, то в грустную усмешку. — Что же мне сделать для достижения этой цели, как исправиться от своих недостатков?

— Благороднейшая Домиция, — ответил Парис несколько заискивающим тоном, из опасения оскорбить своенравную женщину, — умоляю тебя, не испытывай на слабом смертном обаятельной силы твоих чар!

— О, значит, ты признаешь за мною эти чары? — весело спросила императрица. — Так вот почему я внушала тебе недоверие!

— Если бы твой супруг не был императором, клянусь всеми богами… — пробормотал юноша.

— Ну, что же тогда? — настаивала царица с грацией балованного ребенка…

— Я… я решился бы… овладеть тобою! — запинаясь, произнес молодой актер.

Императрица выразительно взглянула на него и подала ему руку, которую Парис не догадался поднести к губам; занятый своими мыслями, он не исполнил этого долга вежливости и торопливо сказал:

— Позволь мне объяснить причину моего прихода, государыня!

Но Домиция не говорила ни слова. Сперва она хотела загладить лаской и улыбкой его бестактность; но потом ей вздумалось прикинуться оскорбленной, чтобы задеть Париса за живое, и при этом пустить в ход весь арсенал опытной кокетки.

Быстро обдумав план дальнейших действий, императрица молча кивнула головой, крепко сжимая дрожащие от волнения губы.

— Я буду счастлива, — кивнула она, — если ты доставишь мне случай оказать тебе услугу.

Парису таки стоило больших усилий заговорить о Лидии. Увлечение рабыней казалось ему нелепостью среди роскоши цезарского дворца, в присутствии блестящей супруги Домициана. Несчастный актер потерял свою обычную смелость; он говорил, запинаясь и ежеминутно ожидая, что императрица прервет его смехом.

Но этого не случилось. Домиция сверх ожидания похвалила выбор Париса, захлопала в ладоши и, по-видимому, заинтересовалась отношениями влюбленных.

— У тебя доброе сердце, — сказала она юноше взволнованным тоном, — и я беру твою малютку под свое покровительство.

— Благороднейшая Домиция! — пробормотал танцор. — Ты пристыдила меня своим великодушием.

— Мужчины привыкли думать о нас гораздо хуже, чем мы того заслуживаем, — засмеялась царица. — Неужели ты воображал, что я способна приревновать тебя к рабыне? Зачем мне скрывать свои чувства? Ты, наверное, давно отгадал истину… Да… я люблю тебя, Парис, — прибавила Домиция, окинув артиста спокойным, величавым взглядом. — Я люблю тебя, но разве это помешает мне радоваться твоему счастью? Ты увлекся хорошенькой невольницей — в добрый час! Доставив тебе возможность обладать любимым существом, я найду путь к твоему сердцу.

— Но беда в том, что хозяин требует за девушку баснословно высокую плату: восемьдесят пять тысяч сестерций!

Домиция засмеялась.

— Что ж за беда! Ну, а если у меня не найдется требуемых денег?

— Завтра последний срок! — ответил Парис упавшим голосом.

— Так… — в раздумье произнесла Домиция. — Восемьдесят пять тысяч сестерций — не безделица; мой супруг не допускает расточительности… иногда я нуждаюсь даже в необходимом…

Парис грустно вздохнул.

— Но из любви к тебе я заплачу эти деньги, — прибавила царица.

Домиция напомнила ему, что им необходимо быть осторожными. Она посоветовала танцору отправиться на гастроли в Байю, куда обещала приехать и сама со своим двором для того, чтобы привлечь публику на представления. Хорошие сборы в этом городе могли поставить юношу вне подозрений, откуда у него взялись деньги на покупку рабыни. В противном случае доносчики Домициана проведали бы истину, что грозило гибелью не только Парису, но и самой императрице.

— Я возьму твою возлюбленную в мои служанки, — сказала Домиция. — Тогда мой ревнивый супруг убедится, что ты приходишь сюда не ради меня, предпочитая отвергнутой императрице молоденькую рабыню! — прибавила она с усмешкой.

После того как Парис ушел, Домиция, глубоко задумавшись, осталась в комнате, оттягивая по возможности обычный утренний визит на половину Домициана.

Императрица лежала на кушетке, закрыв глаза и обмахиваясь листом египетской пальмы. Юноша не смог противиться ее красоте. Сознавая свою силу, Домиция предвкушала победу и упивалась сознанием могущества. Парис пока не любил ее, но Домиция знала, что скоро настанет минута, когда кумир всех римских женщин упадет к ее ногам, готовый заплатить жизнью за миг блаженства. Гордая императрица не знала ревности. Она не могла смотреть на Лидию как на соперницу и даже хотела торопить сближение молодых людей, рассчитывая, что бедная греческая рабыня скоро наскучит пресыщенному юноше.

Время подвигалось к полудню. Домиция пошла к императору. Цезарь сидел в своем рабочем кабинете и забавлялся стрельбой. Против него стоял, прижавшись к стене, мальчик, держа кверху руку с растопыренными пальцами. Ребенок был смертельно бледен; его глаза каждый раз расширялись от ужаса, когда стрела, сорвавшись с тетивы, летела через комнату, наполняя воздух зловещим свистом и вонзаясь в стену между пальцами. Молодой невольник натягивал лук, укреплял стрелу и подавал оружие императору, который сидел на кресле, кутаясь в широкую одежду, прихлебывая из кубка вино и слушая доклады полицейского префекта, читавшего их громким, гнусавым голосом.

Вошедшая Домиция тотчас приказала невольнику вывести мальчика из кабинета. Домициан захохотал. Императрица стала рассказывать, что Парис до безумия влюбился в одну из ее служанок.

Доносчики как раз сообщили ему недавно о том же, так что Домициан поверил жене. Защита влюбленной парочки Домицией рассмешила его. Он потрепал императрицу по плечу, наставительно заметив, что низкое всегда стремится к низкому и что ей не следовало ожидать от публичного плясуна мудрости Сократа и добродетелей Катона.

Когда они остались вдвоем, Домиция порывисто подошла к императору, подняла глаза, полные слез, и потом склонилась на грудь цезаря, искусно притворяясь растроганной. Домициан крепко обнял жену, поверив искренности ее раскаяния, и запечатлел долгий поцелуй на нежном лбу красавицы.

 

VII

В северной части Рима, недалеко от городских укреплений, лежали сады Домиций. Сюда, в одну из уединенных вил, императрица велела поместить возлюбленную Париса.

Молоденькая гречанка дрожала от страха, когда четверо эфиопов понесли ее ночью, в закрытых носилках, по темным аллеям, с плотной шпалерой ползучих растений по сторонам. Она тревожно прислушивалась к мерным шагам невольников в ночной тишине. Осторожно откинув занавеску, Лидия решилась выглянуть из паланкина. Красноватый блеск факелов, освещая гигантские стволы деревьев, производил фантастическую игру теней, пугавшую воображение.

Наконец шествие остановилось у портала маленького мраморного дворца, обсаженного кипарисами и залитого фосфорическим сиянием месяца. Пожилая домоправительница помогла девушке выйти на крыльцо. Она приветливо улыбнулась и сказала, что ужин давно готов. Лидия пробормотала в ответ несколько невнятных слов; она рассчитывала увидеть здесь Париса, но тот не встретил ее ни у входа, ни в широкой прихожей. Достигнув атриума, гречанка с изумлением осмотрелась вокруг. Затем домоправительница показала ей спальню с раззолоченной кроватью и множеством предметов роскоши; оттуда обе женщины вступили в столовую и прошли целый ряд комнат, где скульптура, мозаика и золото придавали волшебную прелесть этому уединенному жилищу. Молодая девушка оробела.

— Это дом танцора Париса? — спросила она, окончательно растерявшись.

Ирась, домоправительница, улыбнулась и рассказала, чей это дворец.

Лидия боязливо осмотрелась по сторонам, и сияние позолоты, сверкавшей при свете лампы, представилось ей как бы внушительным отблеском царственного величия. Мысли путались в ее голове. Лидия неожиданно почувствовала себя такой одинокой среди окружающей пышности, точно морские волны выбросили ее на необитаемый остров. Мечты о счастье с Парисом разлетелись, как дым. Ошеломленная всем происшедшим, молодая рабыня не отдавала себе отчета, что с нею делается, автоматически покоряясь чужой воле. Ее переодели, подали ужин; она ничему больше не удивлялась и молчала, пугливо озираясь на незнакомые места и незнакомых людей. Наконец девушку оставили одну в столовой. Лидия едва притронулась к принесенной пище; тоска одиночества и страх сжимали ей горло. Лучи маленькой лампы, освещавшей комнату, уныло отражались в полированном мраморе стен и позолоте карнизов; тяжелый пурпурный занавес на дверях, казалось, отделял гречанку от живого мира или скрывал за собою что-то мрачное, таинственное… Она не смела оглянуться назад, не смела пройтись по блестящей, как зеркало, мозаике пола. Все это было похоже на лихорадочный бред, от которого хотелось поскорее очнуться. Балкон, выходивший в сад, был отворен, и легкий ветерок приносил оттуда ночную прохладу, колебля пламя светильника и спущенную портьеру. Между вершинами пиний сквозило звездное небо. Девушка зевнула от усталости и, нервно вздрагивая, плотнее закуталась в свою богатую одежду. Что, если Парис позабыл о ней?

В страхе Лидия наклонила голову над столом, заткнув уши и зажмурив глаза. Лидия то пристально смотрела на огонь до того, что у нее слипались веки, то пробуждалась от дремоты, пугаясь шороха в соседней комнате, и нервно зевала, впадая в задумчивость. Усталость взяла свое, и девушка крепко заснула. Через два часа, открыв глаза, она с недоумением посмотрела на сидевшего рядом юношу и, еще не успев стряхнуть с себя дремоты, разгоряченная сном и заплаканная, бросилась к нему на шею. Это был Парис. Взгляды Париса говорили яснее слов. Полусонная и счастливая, ошеломленная резким переходом от одиночества к радости свидания, она не могла сопротивляться.

Утром они проснулись в спальне. Лицо девушки горело румянцем смущения, однако на нем не было и следа печали. Она ласкала черные локоны Париса. Лидия поцеловала его покрасневшие веки, не замечая, как Парису хотелось уклониться от этой ласки.

Когда она обняла его, юноша заставил себя ответить ей, но прежнее чувство между ними исчезло.

— Что с тобою? — спросила гречанка.

Парис поднял голову, заставил себя улыбнуться, однако нежность Лидии утратила для него свою цену. Он почти не смотрел на Лидию, говорил отрывисто.

Наконец юноша вышел из дворца. Сев в экипаж, он спрятался за спущенный верх, который защищал его от солнечных лучей. Невыносимая тяжесть давила грудь Париса.

Лидия неподвижно стояла у входа виллы. Эта картина печали преследовала Париса.

Когда экипаж миновал городские укрепления, ему захотелось вернуться в объятия девушки. Он сам не понимал, что с ним делается. «Зачем я погубил ее?» — упрекал себя Парис.

Золотистые сумерки спускались на землю. Юноша проезжал по Аппиевой дороге с ее гробницами, издали доносился шум исполинского города; впереди, между ветвей кипарисов, сквозила потухающая вечерняя заря.

Парис почувствовал усталость. Лошади быстро бежали по дороге мимо обросших кустарниками мраморных памятников, которые плотно теснились один к другому, напоминая собою торжественное, триумфальное шествие смерти.

 

VIII

В Байе, роскошном приморском городке, куда приезжало на купанье множество богатой публики, Парис достиг еще более громкого успеха, чем в Риме.

Однако всеобщее поклонение и восторженные овации только усилили его тоску. Мужчины и женщины наперерыв осыпали его знаками внимания, зазывали к себе, и молодой артист платил любезностью за любезность, втайне потешалась над знатными покровителями. В его душе постепенно созревала ненависть к людям. Чем глубже всматривался он в человеческие поступки, тем сильнее убеждался, что везде главным рычагом является жажда наслаждений и себялюбие.

На другой день после своего приезда в Байю Парис узнал о прибытии императрицы. Неясное предчувствие подсказало ему, что эта женщина недаром явилась сюда.

Сначала актер старался не встречаться с нею, но было невозможно избегнуть случайных столкновений в театре или на прогулке, тем более что публика, собравшаяся в Байе, следила за каждым шагом приезжего артиста.

Таким образом, они встретились однажды близ Авернского озера.

Императрица приказала остановить носилки и первая подошла к танцору, протягивая ему в знак приветствия обе руки.

Свита Домиций осталась немного позади, а сама она пошла с Парисом по лесной дорожке к озеру.

Вдруг Домиция остановилась в тени густых деревьев, откуда их никто не мог увидеть, и, краснея, взглянула в лицо юноши.

— Парис, — прошептала она, робко оглядываясь на свою свиту, — знаешь ли ты, зачем я так поспешно выехала из Рима?

Молодой человек вздрогнул и отвернулся, стараясь скрыть волнение.

— Сюда идут, — сказал он.

Императрица замолчала, и они оба двинулись дальше. Лицо Домиций краснело и бледнело. Юноша украдкой посматривал на нее. Его приятно волновало, что царственная красавица добивается любви бедного актера.

Достигнув озера, императрица приказала разостлать ковры у прибрежного тростника и села на землю вместе с юношей, пока невольники разносили присутствующим напитки и кушанья.

— Говорят, что великий Вергилий почерпал вдохновение в окрестностях Аверна, — сказала Домиция, любуясь гладью озера.

С кубком в руке, разгоряченный вином, Парис принялся декламировать стихотворение греческого поэта Мосха. Императрица, вдохновившись, перебила его и докончила отрывок. Актер с восторгом прислушивался к голосу Домиций, удивляясь его гибкости. В мимике женщины так живо отражалось содержание стихов, что Парис смотрел на нее с нескрываемым изумлением. Губы красавицы вздрагивали; глаза отуманились слезами, когда она говорила о смерти Адониса. Дойдя до заключительной строфы, императрица была не в силах продолжать: волнение отняло голос.

— Из тебя могла бы выйти превосходная актриса, — сказал изумленный Парис.

— Приходилось ли тебе вести такие беседы с Лидией? — неожиданно спросила императрица.

Парис ничего не ответил; ему стало грустно. Привлекательные стороны характера молодой гречанки вдруг потеряли в его глазах прелесть; теперь он видел в ней только женщину с ребяческой душою и наивным, ограниченным умом. Не странно ли, что ему, человеку утонченно-образованному, могла она понравиться? Блестящая Домиция совершенно затмевала ее. Парис уже готов был объяснить простоту своей возлюбленной тупоумием, сдержанность — узостью понятий, а ее добродетель нагоняла на него тоску.

Императрица повторила свой вопрос и принялась подшучивать над увлечением Париса.

На обратном пути Парис был молчалив и рассеян.

Хорошо понимая причину его задумчивости, Домиция пустила в ход все свое остроумие, и ей удалось занять артиста. Разговор пошел о неудачной попытке Париса выступить перед публикой в роли Эдипа. Искусно перемешивая похвалы с порицаниями, Домиция сумела вывести юношу из апатии и даже воскресить в нем веру в свое дарование.

Парис почувствовал себя иным человеком, выслушивая мнение императрицы. Он шел рядом с ее носилками, так что их беседа не прерывалась всю дорогу. Супруга цезаря посоветовала Парису не оставлять занятий декламацией, чтобы постепенно готовиться к поприщу трагического актера. Этим она задела его слабую струну. Услышав, что ему не следует терять надежды, голова у Париса пошла кругом.

Вернувшись к себе, Парис не мог заснуть. Разгоряченное воображение рисовало ему будущность то самыми привлекательными, то мрачными красками. Парис попеременно переходил от восторга к отчаянию; сознавая свою слабохарактерность и непостоянство, он боялся и неуспеха в драматической роли, и увлечения опасной женщиной, которая одинаково могла вознести своего любимца на высоту и погубить его.

На следующий день Париса пригласили на императорский корабль для морской прогулки.

Воздух был необыкновенно прозрачен; берега ярко зеленели. Стоило Парису отвернуться от прекрасной панорамы берега, глазам представлялась увешанная гирляндами роз палуба корабля. На возвышении под балдахином лежала на пурпурных подушках Домиция, в костюме Венеры, окруженная мальчиками, изображавшими амуров, которые обмахивали повелительницу опахалами. Из каюты доносилось тихое пение.

Парис незаметно пробрался на переднюю часть корабля, где носовой парус скрывал его от взглядов. Здесь он облокотился о перила борта и вдруг почувствовал себя одиноким среди всеобщего веселья. В звуках песни Парису слышались жалобы покинутой Лидии; он стал укорять себя в эгоизме. Пение все глубже затрагивало Париса, и наконец, охваченный необъяснимой тревогой, он разразился слезами, припав головой к сложенным на перилах рукам. Рыдая, молодой человек неожиданно почувствовал чье-то теплое дыхание на своей щеке.

— Парис! — прошептал над ним взволнованный, нетвердый голос.

Актер поднял голову. Возле него стояла императрица.

— Ты плакал, — прошептала Домиция после короткой паузы.

Парис отрицательно покачал головой, грустно улыбаясь и по-прежнему повернувшись к морю. Домиция сделалась задумчивой.

— Я не могу понять, что происходит со мною! — сказал он наконец, оборачиваясь к царице.

— Зато я прекрасно понимаю! — прошептала она, наклоняясь к нему все ближе.

И, прежде чем Парис успел опомниться, Домиция прибавила, еще сильнее понизив голос:

— Ах, бедный! У тебя лицо влажно от слез.

Поцелуй коснулся его щеки, и рука обвилась вокруг шеи Париса…

 

IX

В ту же ночь Стефан, управитель императрицы, был вызван во дворец. Беседа с императором затянулась до утра. Домициан послал за начальником дворцовой стражи, Силием.

— Твои донесения оказались неверными, — хмуро сказал император, когда Силий вошел.

— Великий государь! — в испуге стал оправдываться начальник стражи. — Только сегодня получил я известие…

— Замолчи, — прервал его император. — Я не допускаю мысли, чтобы ты был способен к измене. У тебя недостает необходимой сообразительности. Было ли тебе известно, что Парис встречается в Байе с Домицией?

— Разве я мог подозревать что-нибудь плохое? — запинаясь ответил Силий. — Они только прогуливались… Катались на корабле…

— Ну, все равно! — перебил Домициан. — Я дам тебе возможность исправиться.

— Великий государь, приказывай!..

— Так слушай! Пускай плясун завтра ночью исполнит свои замысловатые прыжки по ту сторону Стикса! — пробормотал Домициан, ядовито усмехаясь. — Лягушки по крайней мере полюбуются его танцевальным искусством!

Вечером того же дня Антоний, любимый карлик императора, спешно приехав в Байю, пробрался в ворота храма Венеры, проник в последнюю комнату павильона и с любопытством осмотрелся вокруг. Здесь, при слабом свете ночника, он увидел Домицию, которая спала на кушетке. У ее ног дремал Парис, вытянувшись на ковре, и положив голову на край постели.

Приблизившись к ложу царицы, Антоний убедился, что Домиция крепко заснула, и осторожно разбудил актера. Парис поднял лицо и с удивлением взглянул на горбуна сонными глазами.

Карлик помнил, что Парис еще недавно спас ему жизнь, и захотел заплатить услугой за услугу. Вид безоружного юноши, который спал, ничего не подозревая, внушил Антонию искреннюю жалость.

— Беги скорей, — зашептал он. — Тебя, кажется, подстерегают.

Но Парис не тронулся с места. Он бессознательно посмотрел на морщинистое лицо горбуна и сонно пробормотал несколько несвязных слов. Антоний, принудив юношу встать, наскоро передал ему, что управитель Домиций уже двигается к храму.

Карлик, не переставая говорить, подвел актера к выходу; но едва они успели взяться за дверную ручку, как императрица проснулась, спрашивая в испуге, что произошло. Антоний проскользнул в дверь, а Парис нерешительно стал у порога. Домиция улыбнулась и протянула руку, будто желая удержать его при себе.

— Куда ты? — спросила она томным голосом, тяжело вздыхая.

В ту же минуту в саду захрустел песок под мерными шагами стражи; багровый отблеск факелов сверкнул в окно павильона, мелькая по мебели и стенам.

Домиция побледнела; Парис почувствовал острую боль в груди и замер на месте.

— Именем императора! — раздался голос у дверей.

— Боги! — прошептала супруга цезаря побелевшими губами.

Императрица вскочила. Дрожа, она подвела Париса к глубокой нише, толкнула его туда и скрыла складками занавеса. Бряцанье оружия слышалось уже у самого входа в павильон.

Минуту спустя на пороге появилась фигура Силия.

— Что тебе надо? — спросила царица, бросая на него растерянный взгляд.

— Государыня, — скромно сказал начальник стражи, — император послал за тобою. Носилки дожидаются у дверей. Ты должна прибыть в Рим.

— Хорошо! — твердо произнесла императрица.

Она встала, подавляя тревогу, и повернулась к выходу, бросив последний боязливый взгляд на занавес, скрывающий Париса.

— Откуда ты узнал, что я здесь? — спросила царица.

— Государь приказал мне отправиться за тобою. Ему передали, что ты проводишь время в садах храма.

Домиция вышла на площадку, ярко освещенную факелами. Солдаты Силия с любопытством смотрели на супругу цезаря и старались заглянуть в отворенную дверь.

Спускаясь по лестнице, императрица заметила свою служанку, стоявшую у колонны.

— Как ты попала сюда? — спросила государыня.

Девушка отвечала уклончиво, дерзко, вызывающе глядя прямо в глаза. Домиция начинала догадываться о предательстве приближенных. Она в одну минуту припомнила целый ряд подозрительных фактов. Ее, по-видимому, давно подстерегали. Служанка, стоявшая теперь с развязным видом, была вместе с нею на корабле и выказывала необыкновенную предупредительность.

Начальник стражи помог Домиций сесть в паланкин.

Не помня себя от бешенства, Домиция откинулась на подушки носилок. Ясный месяц обливал своим синеватым сиянием безмолвные сады, раскинувшиеся на далекое пространство; на этом фоне чернело здание храма Венеры.

Супруга цезаря с ужасом спрашивала себя: что ждет ее по прибытии в Рим? Был ли отдан приказ арестовать Париса? Узнал ли Домициан об ее измене, или все дело ограничилось одними подозрениями?

— Вперед! — скомандовал начальник отряда.

Невольники подняли носилки.

— Остановитесь! Что это такое? — произнесла Домиция, вскакивая с подушек.

До нее донесся хриплый, подавленный крик, раздавшийся в храме.

Царица в ужасе осмотрелась по сторонам. Павильон мрачно возвышался между деревьями. Домиций показалось, будто у входа поставлены сторожевые.

— Это, вероятно, сова! — равнодушно заметил Силий. — Вперед! — повелительным тоном повторил он.

В группе воинов послышался смех. Кто-то захлопнул двери храма. Кругом стемнело; только из отверстия крыши виднелся красноватый свет, падавший на вершины деревьев. Вслед за тем Домиция услышала стоны, топот, шарканье ног по каменному полу храма.

— Пустите меня! — дико вскрикнула императрица. Вскочив с подушек, она собиралась выпрыгнуть из паланкина, как вдруг к ней бросился начальник стражи.

— Государыня, это невозможно! — сказал он, удерживая женщину.

— Оставь меня! Я хочу знать! Пусти! — захрипела она, задыхаясь и отталкивая воина. — Что там происходит?

Воин молчал.

— Парис больше не опасен теперь твоему супругу… — медленно произнес Силий после паузы, сопровождая свои слова серьезным взглядом. Когда Домиция, не помня себя, принялась царапать ему лицо и укусила руку, он схватил ее за талию и, несмотря на крики, опрокинул на подушки носилок, приказывая невольникам трогаться быстрее.

 

X

Отворяя рано утром свою лавочку близ храма Венеры, цирюльник Муций увидел на мостовой, у одной из колонн, темный предмет.

Брадобрей сообщил о своей находке соседу-ткачу, бросился к месту, где лежал таинственный сверток, и вскрикнул от испуга. Вся земля вокруг была пропитана кровью, бежавшею из-под груды беспорядочно набросанных плащей.

Откинув их в сторону, Муций в ужасе позвал соседа.

Подошедший ткач тотчас узнал заезжего римского актера. Утренний ветерок шевелил шелковистые кудри покойника. Лоб умершего, гладкий, как слоновая кость, был холоден; в складках красивого рта застыло выражение боли; неподвижные глаза смотрели на небо. Правая рука была крепко прижата к груди, где зияла широкая рана…

— Посмотри-ка, солдатский плащ! — заметил ткач, поднимая с земли одежду, которою был прикрыт Парис. — Здесь вчера целый легион был.

— Это, конечно, кто-то из римлян, — прошептал Муций, рассматривая хламиду воина. — Ты слышал шум или драку на улице?

— Все было тихо. Его, вероятно, принесли сюда, чтобы скрыть следы преступления, — прошептал ткач, подозрительно оглядываясь по сторонам. — Надо же, в такой плащ завернули. Совсем улик не боятся.