По поводу того, чем должна была занять себя молодая хозяйка после того, как она благополучно воцарялась в новом хозяйстве, благородные девицы наверняка инструктировались еще в дни своего обучения. Не только в теории, но и на практике, наблюдая за хозяйкой двора, при котором их обучали, и практикуясь то в одной, то в другой области деятельности, которые им поручали. Теоретические знания и в Средние века сильно отличались от реалий повседневной жизни. Возьмем хотя бы вопрос штата новой хозяйки. Неутомимая Кристина Пизанская детально инструктирует молодую женщину относительно того, как составить хорошо сбалансированный штат, который будет глазами, ушами и руками леди.

Надо отдать Кристине должное. Она признает как факт, что молодая жена не покажет себя идеалом хозяйки со своего первого дня жизни в новом статусе, и предлагает назначить на ответственные должности людей опытных и заслуженных, которые смогут ненавязчиво инструктировать и наставлять свою леди, пока та не наберется опыта и не ознакомится с особенностями того места, которое отныне будет ей домом, – и не выработает свой стиль. Молодая женщина должна понимать, что на первых порах ей нужно окружать себя людьми, возможно, немного скучными, но безусловно достойными. Потому что судить о молодой леди будут именно по ее слугам. Будут те вести себя плохо, будет погублена и репутация хозяйки раньше, чем новые подданные ее узнают. Скорее всего, именно поэтому выбор двора для своей новобрачной осуществлял на практике супруг – или его родители, или наставники, хорошо знающие подходящих для штата людей в окрестностях своих владений. Конечно, при условии, что молодая хозяйка уже не прожила несколько лет при дворе матушки своего нареченного, что было нормальной и полезной практикой.

Поскольку в аристократических семействах муж и жена имели раздельные дворы и даже виделись не каждый день, а этикет предписывал, чтобы при дворе леди, в который входили мужчины и женщины, были регулярные игры и танцы, прием гостей и активное завязывание связей, немалую роль при дворе новой хозяйки играла ее компаньонка. В идеале – женщина, хорошо понимающая, что молодежи свойственны живость, непосредственность и смешливость, и что внезапно, после многих лет дисциплинарного подчинения, обретенная свобода леди и хозяйки может ударить девушке в голову. На практике персонал двора леди, назначенный со стороны мужа, зачастую остро конфликтовал за влияние на хозяйку с персоналом особо приближенных слуг, которых она привозила с собой.

Таким образом, начало семейной жизни молодых супругов было потенциально нелегким и требовало от всех вовлеченных сторон огромного такта и желания ужиться. Тем не менее, изучение завещаний лордов, дошедших до нас от средневекового периода, говорит о том, что в девяти из десяти случаев исполнительницей завещания лорда (то есть, довереннейшим лицом) была его супруга. Об этом феномене писала еще Эйлин Пауэр в начале двадцатого века, и исследования Ровены Арчер, проведенные в девяностых годах, когда большое количество архивов стали доступны для историков, этот вывод подтверждают. Иногда леди исполняла завещание одна, иногда – во главе группы лиц. Причем историки-экономисты, изучающие Средние века через расходные книги, налоговые документы и прочие канцелярские архивы, утверждают, что чаще всего землями, которые жена приносила во владение мужа в качестве приданого, продолжала распоряжаться именно она. Более того, общее управление финансами хозяйства было женской работой. Учитывая, что в рядах высшей аристократии «хозяйством» были отнюдь не одно поместье или замок, задача была не для слабых умов.

 

О «стерпится – слюбится»

Как уже говорилось в предыдущей главе, и в Средние века были девицы, решительно бравшие свою судьбу в собственные руки и заключавшие тайные браки с теми, кого они выбирали сами. Результаты подобных действий не всегда были однозначны, но не это главное. Главной особенностью типичных средневековых аристократических браков было то, что они заключались рано, заключались на основании анализа ситуации и прикидок на будущее и заключались родителями. Особенно в отношении наследниц и наследников. Зачастую лорды и джентри обручали младенцев – до того, как король или сеньор успевали вмешаться в ситуацию. Нет, согласия обручаемых, естественно, никто не спрашивал, вне зависимости от пола ребенка. В принципе, достигшие совершеннолетия молодые могли согласиться с решением родителей или не согласиться, но и без лишних слов понятно, что редко кто на практике решался на открытый бунт. Или редко кому подобная мысль даже приходила в голову.

На фоне подобной авторитарности не может не удивлять то, что подавляющее большинство средневековых браков были все-таки счастливыми. Или, как минимум, не были откровенно несчастными.

«In youth our parents joined our hands, our selves, our hearts,

Так написал Томас, пятый лорд Беркли, прозванный Великолепным, планирующий совместную гробницу после смерти своей жены. «Когда мы были молоды, наши родители соединили нас, наши руки и наши сердца. Наши тела покоятся в этой гробнице, но лучшая часть нас на небесах». Прочувствованные слова. Лорд Томас прожил довольно долгую жизнь (1352–1417), а вот его жена Маргарет, баронесса де Лайл, прожила всего 32 года (1360–1392). Супруги похоронены в Воттон-андер-Эйдж.

Бракосочетание Генри V и Катерины Валуа. Миниатюра XV века

Их действительно соединили родители, потому что леди Маргарет стала женой лорда Томаса в возрасте 7 лет, в 1367 году. Жениху было 15. Собственно, все мужчины из рода Беркли женились рано. Морис Беркли, родившийся в 1289 году, женился на Эве ле Зух, когда ему было восемь, и стал отцом в четырнадцать, причем по инициативе супруги, которая была или того же возраста, или немного старше – так, во всяком случае, утверждает Эйлин Пауэр. Его внук, тоже Морис (1330–1368), в восьмилетием возрасте стал мужем Элизабет, дочери Хью Деспенсера-младшего, которая была старше его на три года, и тоже стал отцом в четырнадцатилетием возрасте. Сам сэр Томас, сын этого Мориса, был фигурой, объединившей четыре клана, которые при Ричарде II боролись за власть: Мортимеров, Клэров, Беркли и Деспенсеров. Его бабкой по материнской линии была сама Джоанна, дочь короля Эдварда I. Так что можно сказать, что родители сэра Томаса еще сделали уступку времени, женив наследника так поздно.

Увы, счастливый брак сэра Томаса увенчался только одним ребенком, девочкой, и его род по мужской линии пресекся, а огромное имущество стало предметом разделов и раздоров на следующие 200 лет. Очевидно, жену свою лорд Томас любил безумно, потому что больше он не женился. Воспитывал дочь, оставшуюся сиротой в десять лет, растил фазанов, охотился, основал в своих краях грамматическую школу, занимался комиссией иллюстрированных книг. Служба его, начавшаяся при Ричарде II, продолжалась довольно успешно и при Генри IV. Он даже был назначен адмиралом.

Пара слов об атмосфере, в которой росла маленькая наследница большого состояния. Сэр Томас был типичным лордом. А лорду было положено покровительствовать наукам и искусствам. Протеже лорда Томаса был ученый Джон Тревиза, занимавшийся переводом теологических текстов на английский – тогда это называлось просвещением, а не ересью. По какой-то причине покровительство Беркли была дано Тревизе под условие: включить в переводы комментарии, содержащие антиклерикальную критику. Книга называлась «Полихроникон», хроники мировой истории и теологии, а комментарии – «Диалог по поводу перевода между лордом и клерком». Ничего крамольного и потрясающего основы христианства в критике, конечно, не было, но она касалась именно того вопроса, который в будущем расколет христианство: надо ли переводить ученые тексты с латыни на национальные языки.

Тревиза аргументировал против перевода, а лорд – за перевод. Разумеется, в реальной жизни Тревиза отнюдь не был против переводов, в конце концов, он участвовал в первом переводе Библии на английский (так называемая Библия Вайклифа). Но с точки зрения церкви, переводы были если не ересью, то крамолой. До такой степени, что в 1409 были приняты законы по цензуре, запретившие подобную деятельность. На практике же никто преследованием ослушников не занимался, и манускриптов этой работы было так много, что одним из них пользовался более чем через сто лет Томас Мор, а до наших дней дожили 250 экземпляров.

Почему церковь старалась предотвратить переводы Библии, рассуждать можно долго. Скорее всего, в начале пятнадцатого века отцы церкви не считали английский язык достаточно совершенным для того, чтобы безупречно перевести на него Библию – а малейшая ошибка в переводе, согласно уставу, делала Библию просто книжной продукцией, лишенной какой-либо сакраментальной силы. Возможно, что проблема была не в английском языке, а в том, что в те годы со знанием латыни в Англии начались серьезные неполадки, что делало возможность ошибок при переводах весьма вероятной. К тому же в Англии эти переводы были слишком тесно связаны с движением лоллардов, имеющих достаточно высоких покровителей и сторонников (мать Ричарда II, рыцари-наставники Генри V). А девизом лоллардов был переживший их времена куплет «Когда Адам пахал, а Ева пряла, где был лорд?». В государстве, управляемом потомками одиннадцати семейств, которым Вильгельм Завоеватель пожаловал четверть площади всего острова, подобный вопрос грозил нарушениями административного равновесия, к которому в те годы королевство не было готово. Возможно, лорд Беркли симпатизировал лоллардам. Возможно, он не считал, что развитие национального языка как-то угрожает порядку в стране, и был в этом мнении не одинок.

Что касается дочери лорда Беркли, то леди Элизабет вышла замуж за Ричарда Бьючампа и стала графиней Уорик. Это был тот самый граф Уорик, которому дали почетное поручение воспитать короля из Генриха VI. Элизабет была под стать мужу. Дамой она была ученой, разумеется, книги любила, наукой интересовалась и тоже покровительствовала развитию английского языка – в соответствии с усилиями короля Генриха V сделать английский язык языком ученых и администраторов. Она поручила Джону Уолтону перевести на английский «Утешение философией» Боэция, и он посвятил перевод ей. К досаде нескольких следующих поколений сэр Томас Беркли оказался недостаточно безразличным к тому, что контроль над замком Беркли и рядом прилегающих к нему земель перешел бы к его дочери вместе с прочим наследством. Замок он завещал все-таки мужчине, племяннику Джеймсу, с чем ни сама Элизабет, ни ее муж мириться не собирались. Разумеется, король отдал замок Беркли умнице Элизабет, супруге вернейшего и способнейшего своего сподвижника, но король и граф Уорик были во Франции, и Джеймс Беркли захватил замок силой. Леди Элизабет обратилась к брату короля, герцогу Бедфорду, и он поддержал ее, а Джеймс – к герцогу Глостеру, который поддержал его. Вероятно, победила бы леди Элизабет, но и она оказалась недолговечной, как ее мать, и умерла в 36-летнем возрасте, а муж после этого потерял к замку Беркли интерес, да и не до того ему было. Леди Элизабет родила мужу трех дочерей: Маргарет, Элеанор и Элизабет.

Маргарет Бьючамп вышла за графа Шрюсбери, Джона Тальбота, и именно их дочерью была Элеонор Тальбот, тайный брак которой с будущим королем Эдвардом IV привел, в конце концов, на трон Тюдоров. Забавно, что Джеймсу Беркли, которому остался замок Беркли, показалось, что под большой шум Войн Роз он сможет отнять у Маргарет и ее поместье из материнского наследства. Что и было сделано. Но тут с войны вернулся виконт Лайл, сын Маргарет, который взял штурмом замок Беркли, и его хозяева попали в плен к Маргарет. И Маргарет заключила жену своего врага в тюрьму, где та и умерла. Не совсем понятно, по какой причине леди Изабель де Мовбрей вызвала такие «горячие» чувства у леди Маргарет, ведь даме было 67 лет! На ум приходит только, что леди Изабель держали заложницей, потому что и сам Джеймс Беркли, и его сын и наследник вели себя по отношению к леди Шрюсбери достаточно тихо.

Элеонор Бьючамп вторым браком вышла не за кого иного, как за первого герцога Сомерсета, Эдмунда Бьюфорта, потомка Джона Гонта. Очевидно, по любви, потому что пара поженилась даже без лицензии. Помиловали их признанием брака только через пару лет. А Элизабет вышла за лорда Латимера, чьим племянником был знаменитый Ричард Невилл, будущий граф Уорик, посадивший на трон Англии Йорков. И это еще не все! Поскольку все эти люди женились и выходили замуж по нескольку раз, появилась обширная сеть сводных братьев и сестер, которые иногда становились друзьями и союзниками, иногда врагами и соперниками. После смерти дочери лорда Томаса Беркли, Элизабет, ее вдовец женился на Изабель ле Деспенсер, которая была вдовой его кузена. Их дочь, Анна, выйдет потом замуж за племянника мужа сестры первой жены лорда Бьючампа, то есть за Ричарда Невилла, графа Уорика, которого назовут в истории Кингмейкером, Делателем королей, что не вполне справедливо, но очень красиво звучит.

Разумеется, были аристократические браки, которые просто, что называется, не работали. Ярчайший пример тому жизнь Алис Плантагенет, 4-й графини Линкольна (1281–1348). Ее, урожденную де Лэси, по приказу Эдварда I выдали замуж за Томаса Плантагенета, графа Лестера и Ланкашира, передав в его руки довольно большое приданое Алис, причем передав в его собственность пожизненно, а не в собственность на время действия брака, как обычно было принято. Но и у нее оставалось достаточно денег от наследства с материнской стороны, чтобы жить отдельно и содержать свой собственный двор полностью на свои средства, причем архитектурные проекты своих покоев она заказывала сама и оплачивала их сама.

В 1317 году ее ухитрился похитить один из рыцарей графа Джона де Варенна, то ли с «нечистыми намерениями», то ли просто по приказу хозяина, в отместку мужу, который из личной вражды блокировал продвижение графского дела о разводе. Этот развод – отдельная история, настолько удивительная, что ее нельзя не рассказать, потому что связана она с легендарной женщиной – Жанной де Бар.

В истории о разводе графа де Варенна интересна хронология событий. Итак, Жанна де Бар родилась в 1295 году. В 1306 на ней женится де Варены, у семьи которого были сложные отношения с королевским домом. То есть женится по чисто политическим причинам (да видел ли он свою невесту вообще?). Варены родился в 1286 году, и ему двадцать лет. Через 5 лет, в 1311 году, де Варены затевает дело о разводе на основании близкого родства в третьей и четвертой степени, открыто живя в это время с Мод Нерфорд. Жанне около 16 лет. Очевидно, волокита с запросами и отказом заняла несколько лет, то есть Джона вернули к выросшей до брачных отношений жене, и с того момента до самого 1340 года, более двадцати лет, пара жила, что называется, душа в душу. Во всяком случае, в 1331 году де Варенн делает крупное пожертвование «во благо своей души и души своей графини и соправительницы» в аббатство. В 1340 году Жанне 45 лет, ее мужу 54, и у него наступает «кризис среднего возраста» – он уходит к любовнице, Изабель Холланд, сестре графа Кента, которая требует его развода с супругой.

Пятидесятилетняя Жанна в 1345 году уезжает во Францию. Через восемь лет она возвращается в Англию. Муж Жанны все еще жив, и папа римский требует, чтобы епископ воссоединил супругов. Но Жанна любит короля Франции (который, кстати, моложе ее на 24 года), и живет в Лондоне года с 1357-го, пока король Жан не уезжает во Францию в 1360 собирать свой выкуп. После чего Жанна вскоре умирает. Трогательно. Неудивительно, что Жанна де Бар стала героиней легенд. Даже если она родилась, как указывается в некоторых источниках, не в 1295, а в 1297 году, жизнь у нее все равно получилась удивительная.

Но вернемся к Алис. Как ни удивительно, большого скандала из похищения не вышло. Были сплетни, и как же им было не циркулировать, если Томас Плантагенет не сделал ни малейшей попытки потребовать освобождения своей супруги, хотя начал военные действия против де Варенна. Поговаривали даже, что Плантагенет развелся с Алис на основании того, что она добровольно дала себя похитить. Неизвестно, есть ли в утверждении об участии Алис в этой истории доля правды, но развод вряд ли был дан. Против этого говорят последующие события. Если Алис и была освобождена до 1422 года, то никаких записей о том, где она была и как жила, не сохранилось. В 1422 году Плантагенет был казнен в результате неудачного заговора против короля Эдуарда II, а все женщины его семьи арестованы. Их запугивали до тех пор, пока Алис, наконец унаследовавшая свои состояние и титулы, став вдовой, не передала большую часть своих владений королю, а тот не распределил их заново.

История с арестом Алис невероятно загадочна. Известен только один случай в истории Англии, когда семьи «изменников короны» были официально объявлены вне закона, и это случилось во время Войн Роз по приказу Маргарет Анжуйской. Правда, есть мнение, что на практике это было дело обычным, просто никто не жаловался. Алис была арестована в Йорке, в марте 1322 года, и вместе с ней была арестована ее мачеха, Джоан Фитцмартин. В мае 1322 года в Англию вернулись из изгнания Деспенсеры, отец и сын. Через месяц, в июне, Алис передает короне какую-то часть своих наследственных владений, платит страшенный штраф размером в 20 000 фунтов короне за право выходить замуж в будущем по собственному разумению и в сентябре назначается коннетаблем Линкольн Кастл с правом на годовой сбор. К декабрю утрясаются все формальности, и Алис получает назад свой титул графини Линкольнской. А через два года она выходит замуж за барона ле Стрэнжа – по собственной воле, как и было уговорено. Случай с выкупом права не быть выданной замуж по приказу короля не уникален, кстати. Изабелла де Фортибус из Редверсов и де Клеров, леди о-ва Вайт, выкупила свое право не выходить замуж у предыдущего короля.

Барон определенно понимал, что наследника от 42-летней женщины ему не дождаться, да и Алис заранее оговорила в брачном договоре, что стара она для деторождения. Более того, барон никогда не потребовал восстановления владений своей супруги от собственного имени, на что имел право, и король простил ей долги ее первого супруга – еще одно доказательство того, что брак между Алис и Томасом Плантагенетом никогда не был расторгнут. Прожили они с бароном ле Стрэнжем около десяти лет, и Алис снова овдовела. За это время был свергнут Эдвард II, успела посидеть на троне от имени сына Изабелла и короновался Эдвард III. Ле Стрэнж был на стороне молодого короля и против Французской Волчицы, и для супругов наступили хорошие дни. Все говорит о том, что этот брак Алис был очень счастливым.

Тем не менее, жизнь припасла на долю Алис еще немало приключений. Вернее, испытаний. В начале 1336 года она была похищена из замка Болингброк по приказу барона Хью де Фрейна. И снова история расходится в версиях, что же там случилось на самом деле. Специалист по средневековой истории Англии Майкл Приствич описывает сцену изнасилования бароном этой дамы в своем замке, но сам он не вполне уверен, что речь не шла о добровольном похищении, замаскированном под насилие: после смерти ле Стрэнжа, Алис (впопыхах?) дала обет непорочности, что исключало возможность замужества обычным путем.

Во всяком случае, с де Фрейном они поженились, пережили нормальную в таких случаях процедуру ареста имущества Алис в пользу короны и восстановления ее в своих правах. Все это произошло довольно быстро, что говорит об отсутствии разногласий, но де Фрейн умер либо в конце 1336, либо в начале 1337 года, и Алис снова оказалась одна. Она вернулась в Болингброк Кастл, но скоро туда ворвался племянник барона ле Стрэнжа, и вынес все, что мог, заключив после этого вдову дядюшки в замке. Говорят, что в налете участвовал и незаконнорожденный сводный брат Алис, сэр Джон. Каким-то образом эта леди смогла известить короля о случившемся, и тот вмешался в ситуацию. Алис наконец-то оставили в покое, но это стоило ей нескольких поместий, которые были у нее с бароном ле Стрэнжем в совместной собственности. Умерла Алис в 1348 году и была похоронена рядом со своим вторым мужем – единственным, с кем она, возможно, была счастлива и защищена. Как много событий может вместить жизнь одной женщины…

Но что было делать в случаях, когда не стерпливается и не слюбливается? Что ж, на такие случаи существовал развод. Христианская точка зрения на брак, базирующаяся по большей части на писаниях св. Августина, была довольно однозначна: брак – это связь на всю жизнь, дающая людям три блага, как то: верность, потомков и таинство (читай интимные отношения, причем подразумевалось, что сливаются не только тела, но и души). В конце пятнадцатого века в Англии к словам брачной церемонии была официально добавлена фраза «tyll dethe ys departe», пока смерть не разлучит. Церковь, таким образом, разводов не одобряла. Но, как обычно, все было не так уж однозначно.

В Англии времен раннего Средневековья церковные теологи признавали развод при нескольких обстоятельствах. Муж мог разойтись с женой без угрызений совести, если жена совершила прелюбодеяние. Женщина, собственно, могла разойтись с мужем, если он был ей неверен, но только в том случае, если это было ее первое замужество. Также она имела право оставить мужа, если он попадал в рабство в результате какого-то уголовного действия. Оставленный муж имел право жениться снова только через пять лет, да и то по разрешению епископа, которое выдавалось в том случае, если примирение супругов не выглядело возможным.

Могли заключить новый брак те, чьи супруги попали в плен к врагу и чья судьба была неизвестна. Здесь было несколько способов урегулирования по поводу срока отсутствия и того, будет ли вернувшийся неожиданно супруг/супруга иметь легальные брачные права на свою заключившую новый брак половину. Вообще взгляды христианской церкви на развод сильно изменялись, очевидно, вместе с условиями и прочими реалиями жизни. Историки считают, что в шестом-седьмом веках разводы по взаимному желанию были обычным делом, в восьмом веке за разведенными не признавалось права на следующий церковный брак, и в последующие столетия, когда светский закон стал потихоньку передавать все дела, связанные с браком, под эгиду церковного закона, церковь все тверже начинает отстаивать доктрину, что брак – это договор на всю жизнь, благословляемый Богом, и на этом основании не может быть «передуман» человеком.

Средневековое кольцо, золото и сапфир. Надпись на кольце «Loyal Desir» – «Верный в своем желании». Начало XV века.

В середине и конце Средних веков развод существовал в двух формах. Во-первых, в случае, когда брак изначально был неправомерен, то есть, если у одного из супругов где-то существовала уже половина и это было скрыто. Во-вторых, если пара попадала под какой-то пункт из длиннейшего листа препятствий к браку: генетическое родство или даже родственные связи через браки родственников (самая популярная причина), импотенция супруга, подтвержденная жюри из десяти-двенадцати «матрон», принуждение к браку силой или запугиванием, несовершеннолетие, имеющийся в наличии официальный обет безбрачия, ситуация, когда один из супругов не состоит в христианской вере. Собственно, все эти препятствия сосредоточены на периоде до вступления в брак, они как бы делают этот брак ненастоящим. Эти разводы признавались по принципу «а vinculo», и расставшиеся супруги считались как бы и не вступавшими никогда в брак. Правильнее назвать эту форму развода аннулированием брака.

Английский брачный закон был уникален тем, что он рассматривал в числе поводов для развода также и события, которые произошли уже после брака. Например, жестокое обращение было поводом для развода «а mensa et thoro», который давался обижаемой стороне. Собственно, аналог современного «разъезда», когда супруги хоть и числятся супругами, но не живут вместе и не имеют общего хозяйства. Интересным явлением в средневековой Англии было то, что часть бракоразводных дел никогда и не попадала в церковные суды, а решалась чисто юридически. Даже такие видные персоны, как Эдмунд, граф Корнуэльский, и его жена, Маргарет де Клэр, договорились в 1294 году о том, что Маргарет получит финансовую компенсацию и не будет обращаться в церковный суд с требованием восстановить себя в супружеских правах. Излишне говорить, что такие «саморазводы» церковь осуждала, но на практике они были самым обыденным делом, о котором церковь могла узнать только в случае, если кто-то внезапно обращался в церковный суд и выяснялось, что брак этот изначально был заключен с человеком, разведенным через договор, а не решением церковного суда.

 

О таинствах брака

Разумеется, как бы ни были важны хозяйственные и управленческие таланты новобрачной, каким бы искренним ни было желание заключивших брак супругов ужиться в ладу и доверии друг к другу, интимная сторона замужества не могла не оставаться важнейшей частью жизни семейной пары. Историков тем более чрезвычайно интересует эта сторона средневековой жизни, что задокументировать ее было, естественно, невозможно. Во всяком случае, напрямую. Даже в личных письмах тех же Пастонов довольно нежные письма Маргарет своему мужу только мягко намекают на чувства более горячие, нежели те, которые можно определить нейтральным термином «супружеская привязанность»: «Я умоляю тебя носить то кольцо с изображением св. Маргариты, которое я послала на память, пока ты не вернешься домой. Ты же оставил мне такую память, которая заставляет меня думать о тебе и день, и ночь, и даже во сне». В завещаниях мужей, документах все-таки официальных, иногда выражаются вполне человеческие чувства, но тоже в форме сдержанной: «ради величайшей любви, которая когда-либо существовала между мужчиной и женщиной». Так написал в своем завещании сэр Стивен Томас из Ли в 1417 году. Следующий логичный для исследований источник – сочинения церковных философов, св. Августина, св. Иеронима и Иовиниана. И вот здесь начинаются проблемы и непонимания, из которых и возникло расхожее мнение о том, что церковь кое-как была вынуждена одобрять браки, но уж совершенно точно была против сексуальности паствы.

На самом же деле, если хотя бы немного вникнуть в то, о чем писали эти ученые мужи, жившие в середине первого тысячелетия, без выхватывания из контекста подтверждающих собственное мнение фраз, то становится совершенно очевидным, что спорили они между собой отнюдь не о реальных вещах, но о христианских принципах. Отвлеченно, сухо, испытывая живые человеческие чувства только к оппонентам да к предмету размышлений. К этому можно бы было прибавить и то, что клирики ничего не знали о реальной жизни и о женщинах, но это не так. Св. Иероним ударился в аскетизм, когда ему было уже 34 года. Св. Августин стал священником в 37 лет. Насколько известно, только самый либеральный из них, Иовиниан, стал монахом в молодости.

Так что все они знали, все испытали сами и вряд ли имели какой-то особый, болезненный интерес к предмету настолько знакомому, естественному и обыденному, как человеческая сексуальность. Их интересовали проблемы глобальные, а именно – человеческая натура с ее слабостями и вечное спасение, те возможные проблемы, которые порождает несовершенство человека, и возможные варианты уменьшения данного несовершенства. Если сексуальность в их трудах и задевалась, то это был весьма проблематичный вопрос о девственности девы Марии, которая, будучи девой, была одновременно и матерью, да еще вопрос о грехопадении, изгнании из Рая и искуплении. Это если не говорить о длиннейших трактатах этих же деятелей, посвященных рассуждениям о всевозможных юридических заковыках, возникающих в реальной жизни между представителями различных полов и ориентаций, воспитанию детей, медицине и т. д. и т. п.

Святые отцы были в первую очередь философами. Поэтому их попытки каким-то образом рассортировать человечество по возможности обрести спасение не стоит принимать как руководство к действию. Кратко говоря, они спорили о том, какое состояние человека предпочтительнее для достижения спасения. Иовиниан щедро решил, что спасутся все. Иероним утверждал, что спасутся наичистейшие, а для достижения этой чистоты предпочтительнее всего жизнь безгрешная, без тени грехопадения – то есть девственная. Вдовы и вдовцы, в качестве кандидатов на обретение спасения, шли у него сразу после девственников, а люди женатые стояли на последнем месте в очереди. Августин занял между этими полярными точками зрения примиренческую позицию, говоря, что «брак и прелюбодеяние не являются двумя грехами, из которых второй хуже. Скорее, брак и целомудрие являются двумя благами, из которых второе лучше». Он определяет физическую близость между мужчиной и женщиной ради продолжения рода как полностью безгрешную, близость ради одного лишь удовольствия – как незначительный, простительный грех, однако решительно осуждает прелюбодеяние и распущенность, то есть беспорядочные связи.

Но эти философствования – только первоисточники, которыми более-менее и руководствовались духовные власти в реальной работе в качестве исповедников, наставников и судей в делах о брачных проблемах. И, будем откровенны, кто из нас читал в оригинале сочинения св. Иеронима или св. Августина? То, что мы читаем – это масса анализов того, что подразумевали авторы первоисточников, когда писали то и это, и употребляли то или иное слово. Интерпретации, вот что формирует представление наших современников о точке зрения средневековой церкви на брак и секс. Что самое досадное, мы никак не можем примкнуть к мнению тех, кого читаем, или опротестовать его, ведь латынь давно не входит в программу гимназий.

В реальности церковь в вопросах брака играла в быте английского Средневековья роль скорее позитивную для тех, кто в силу своего зависимого положения был бы при других обстоятельствах бессилен отстоять собственные интересы.

Только исповедник леди был единственным независимым от лорда лицом в ее поместье или замке. Только исповедник лорда мог вмешаться в бесчестные планы того, у кого в собственных владениях власть была практически абсолютной. И только церковь могла противостоять воле короля. В большой политике – с весьма переменным успехом, но на бытовом уровне – вполне. Джоан, дочь Эдварда I, отличилась, тайно выйдя, после смерти первого мужа за простого сквайра из своей свиты и решительно заявила отцу, что если лорд может взять в жены дочь рыцаря, то и леди имеет право взять в мужья простого рыцаря. Как известно, Эдвард I кротостью натуры не отличался, и Ральфа де Мотемера из тюрьмы вытащил только епископ Дарема – молодые догадались заключить хоть и тайный, но церковный брак.

Одна из Пастонов вышла замуж за бейлифа в их хозяйстве, Ричарда Калла, хотя ее брат Джон разве что на стены не прыгал от бешенства, что сестра так низко пала, что обрекла себя «торговать свечами и горчицей в Фрамлигхеме». Епископ Норича, тем не менее, благословил брак. И пусть мать лишила «эту шваль» наследства и запретила появляться в своем доме, пусть от Марджери отвернулись ее подруги, она выиграла и счастливо прожила всю жизнь со своим избранником. Да и матушка со временем смягчилась, хоть и не к Марджери, но к старшему внуку, которому оставила значительное наследство.

Почти забавный случай произошел в семье джентри Накереров, когда Агнес Накерер влюбилась в проезжего менестреля Джона Кента и вышла за него тайно замуж. Родители, которым, разумеется, было не до смеха, попытались отмахнуться от ситуации и нашли Агнес другого жениха, но она наотрез отказалась от благопристойного брака, и церковный суд Йорка был вынужден признать законность ее замужества с Джоном Кентом, хоть и обозвал его в решении «публичным менестрелем и жонглером, часто, бесстыдно и бесчестно показывающим свое тело ради профита».

Да, средневековая церковь знала о сексуальности все и принимала ее как факт, особо не вмешиваясь в интимную жизнь своей паствы, если только какая-то конкретная ситуация того не требовала. Духовные пастыри не имели ни малейшего заблуждения относительно телесных потребностей прихожан, стараясь, по мере сил, заботиться о том, чтобы потребности духовные от них, как минимум, не отставали. Собственно, в «должностных инструкциях» пастырям подчеркивалось, что они во время доверительных бесед должны наставлять семейных прихожан любить друг друга, исполнять супружеский долг, относиться друг к другу с уважением и быть верными друг другу. Томас Чобемский, теолог второй половины двенадцатого века, писал: «в замужестве мужчина отдает свое тело женщине, а она ему – свое. Кроме души, ничто не может быть более драгоценно под этим небом».

Но, пожалуй, ничто не говорит более красноречиво о понимании средневековой английской церковью реалий семейной жизни, чем то, что контрацепция отнюдь не была табу. Священники прекрасно знали о зельях, провоцирующих выкидыши, но, поскольку церковь верила в то, что сознание появляется чуть ли не с момента зачатия, они предпочитали наставлять паству пользоваться контрацептивными методами, однако чрезвычайно горячо порицали, что «некоторые мужья злоумышленно используют своих жен в места, для того не предназначенные».

Это толерантное отношение к реалиям постепенно изменится, и уже в начале пятнадцатого века священникам рекомендовалось объявлять, что «каждый, кто регулярно и сознательно изливает свое семя не в жену, совершает серьезный грех». Хотя, в принципе, грех грехом, но конкретные обстоятельства принимались во внимание. Рассуждениям на тему еще в двенадцатом-тринадцатом веке придавалась форма, которую нашел бы знакомой любой современный нам студент: case study. Не готовое решение, заметьте. Одна из таких задач предлагает подумать над следующей ситуацией. Что делать, если к священнику обращается молодая женщина, обладающая повышенной фертильностью, которой врачи сообщили, что следующие роды ее убьют. Супруг женщины требует секса, но она знает, что если пойдет ему навстречу, то непременно забеременеет, а если забеременеет, то непременно умрет. Может ли священник порекомендовать паре, чтобы муж пользовался контрацептами, или должен отмахнуться словами о Божьей воле? Мнение составителя задания ясно, потому что для сравнения он предлагает пример женщины, не желающей зачатия из страха родовых болей. Но какое же наказание предполагала церковь тем, кто составлял отвары, вызывающие бесплодие или выкидыш? Покаяние, назначаемое епископом, – с последующим отпущением греха.

Разумеется, к услугам женщины набожной, обладающей сильной волей и отличными связями, был еще один способ предотвращения бесконечной череды беременностей и родов, который никто не смог бы назвать грешным и который был практически неподсуден даже духовной власти. Именно к нему прибегла Биргитта Шведская, родив восемь детей. Эта жившая в начале четырнадцатого века дама смогла заинтересовать своего супруга духовностью до такой степени, что он радостно примкнул к ее решению отказаться от плотских радостей, а после очередного паломничества благородно умер. Но Биргитта была гениальным политиком, обладающим способностью влиять на людей и словом, и делом. Если ей не могли противостоять короли и папы, то какие шансы были у мужа? Биргитта была космополиткой, но вот Маргарет Бьюфорт – абсолютной англичанкой, которая если и слышала о Биргитте, то вряд ли сильно ею интересовалась. Однако Маргарет своим умом дошла до повторения шаблона: ее брак с Томасом Стэнли был так называемым целомудренным браком, в котором супруги считались мужем и женой без плотской составляющей супружеской жизни. Потому что ко времени замужества со Стэнли леди Маргарет гораздо больше интересовала серьезная политика, нежели тихие семейные радости.

 

О наложницах и любовницах

К интимной стороне жизни аристократических семей вплотную примыкает еще одна тема: тема наложниц / любовниц / конкубин – у этой категории женщин много названий.

В книге «The royal bastards of medieval England» Крис Гивен-Вильсон и Алис Кертис приводят буквально сногсшибательную статистику. Между 1066 и 1485 годами Англией правили восемнадцать королей, пятеро из которых (Эдвард II, Ричард II, Генрих VI, Эдвард V и Ричард III) были лишены короны и/или убиты. Замечу только, что Эдвард V никогда не был коронован, так что королем его считать как-то затруднительно, но Тюдорам было необходимо в интересах своей политики посчитать сына Эдварда IV королем, и получилось то, что получилось. Семеро из королей (Вильгельм I, Вильгельм II, Генри I, Генри II, Ричард I, Генри III и Эдуард IV) оказались вынужденными воевать против своих сыновей, братьев или жен. Трое (Стивен Блуасский, Джон и Генри IV) остались в истории узурпаторами, занявшими не предназначенное им место, хотя это мнение весьма спорно. Всего три короля из восемнадцати (Эдвард I, Эдвард III и Генри V) жили в ладу с семьей и родственниками.

Очень часто причиной конфликта был конфликт сильных личностей, но основной причиной враждебности, раздирающей королевские семьи, была неясность с престолонаследием. В самом деле, ведь за период с 1066 по 1216 год английский трон перешел от отца к старшему сыну только один раз: от Генри II к Ричарду I. Дважды старших сыновей обошли совершенно сознательно: Вильгельм Завоеватель разделил свои владения между тремя сыновьями, и Англия досталась второму сыну. Стивен Блуасский был вынужден лишить права престолонаследия обоих своих сыновей в 1153 году. Дважды вопрос престолонаследия решили бароны – выбрав Стивена вместо Матильды, хотя трижды (!) клялись ее отцу уважить его волю и выбрать королевой ее, и предпочтя Джона Артуру Бретонскому.

После этого следующие 200 лет передача власти проходила более или менее спокойно, пока Генри IV не узурпировал власть бездетного Ричарда II. Что уж говорить о Войне Роз и той неразберихе с престолонаследием, которая за войной последовала. Ситуация почти всегда усложнялась еще и изрядным количеством бастардов в королевских семействах. Не секрет, что учения церкви о святости брачных уз оставались без должного внимания у тех, кто женился не по любви, а по политическим или экономическим причинам. Опять же, власть притягивает, и неудивительно, что вокруг королей всегда роилось достаточно красивых, ярких, интересных женщин, чтобы короли время от времени отвлекались от жен, которых, обычно, если и не любили, то хотя бы уважали.

К первой категории королевских бастардов относились дети от случайных связей. Стивен Блуасский признал одного сына-бастарда, Жервайса (Джарвиса), от некой норманнской Даметы. Жервайс стал аббатом в Вестминстере. Ричард I признал своего бастарда Филиппа, но неизвестно, кто был матерью Филиппа. С Эдвардом I ситуация несколько туманна: Джон де Ботетаут мог быть его бастардом, но доказательства этому хлипкие. Эдвард II имел внебрачного сына Адама, хотя о матери снова ничего не известно. Ричард III признал двоих бастардов, нажитых до брака. Джон стал капитаном Кале, а Катерина вышла замуж за графа Хантингтона. Личность матерей или матери неизвестна. Вторая группа бастардов английских королей происходили от связей, которые длились достаточно долго. Генри I, Генри II, Джон, Эдвард III и Эдвард IV имели, общим счетом, 36 признанных бастардов. У одного Генри I их было совершенно точно 20 и почти точно еще 3, хотя его семейная жизнь была вполне ладной и счастливой – но вот с официальными женами дети получались как-то плохо (двое точно от первой жены, возможно – трое, и бездетный второй брак). Самое странное, что и бесплодная с Генри I Аделиза, вторая жена, в своем втором замужестве имела семерых детей.

Портрет Ричарда II. Неизвестный художник XVI века

Самым знаменитым бастардом Генри II был Джеффри Плантагенет, который начал канцлером у отца и стал архиепископом Йоркским, ухитрившись рассориться на этом посту и с королем Джоном, и с королем Ричардом – своими братьями по отцу. У короля Джона признанных бастардов было семеро. Впрочем, все эти бастарды были нажиты им до брака с Изабеллой Ангулемской, потому что его брак с первой женой, Изабель Глостерской, запрещал супругам интимные отношения по причине близкого родства. Этот брак был волевым решением короля Ричарда, и, несомненно, имел цель неблагородную: лишить брата возможности иметь легальных наследников, не выглядя при этом злодеем (Изабель Глостерская была богатейшей наследницей). А вот имен подруг короля Джона никто не знает с достоверной точностью – то ли потому, что близостью к королю с официальной репутацией злодея никому из потомков хвастаться не хотелось, то ли потому, что у Джона всегда была прискорбная для баронов королевства тенденция заводить любовниц из числа баронских жен. В случае Эдварда III речь идет, скорее, не о любовнице, а о подруге жизни: «национальный скандал» Алиса Перрерс была рядом с ним почти 15 лет, после того как жена Эдварда умерла. Эдвард IV просто любил женщин. Всех. «Он не пренебрегал никем, ни замужними, ни свободными, ни благородными, ни низкорожденными», – писал сплетник Манчини в своих дипломатических отчетах. В настоящее время высказываются серьезные сомнения относительно того, насколько репутация бабника была заслужена Эдвардом IV, но один факт является несомненным: его большое сердце стоило династии Йорков трона, а обоим его братьям – жизни. Бросается в глаза, что именно эта пятерка королей была необыкновенно удачлива в своем правлении – да, и Джон тоже. Это не значит, что для того, чтобы быть великим королем, нужно быть бабником. В конце концов, самые великие короли Англии, Вильгельм Завоеватель и Генри V, вели жизнь безупречную. Но бесспорно то, что умение привлекать к себе сердца подданных было нелишним в профессии короля.

Кто становился королевскими любовницами? Да кто угодно, за исключением нескольких табу. Табу были иностранные принцессы, воспитывающиеся при дворе в качестве невест или воспитанниц-заложниц, и дочери высшей аристократии страны – особенно те, кто наследовал большие состояния. Крестьянки табу не были, но где король мог с крестьянкой встретиться? Известен только один зарегистрированный хрониками случай: Генри II на охоте. Уж таких моментов хронисты не пропускали! Часто, очень часто в описаниях королевских любовниц присутствует слово «низкорожденная» или «простого происхождения». Но это выражение нельзя понимать в современном смысле слова. Для норманнов-аристократов, чьей родней были великие короли и могучие герцоги, жены и дочери баронов, рыцарей, джентри и городской буржуазии были все одинаково низкорожденными. На самом же деле Ансфрида, любовница Генри I, была вдовой рыцаря; Эдит, которая родила королю одного бастарда, была дочерью нортумберлендского барона; Сибил была дочерью сэра Роберта Корбета. Знаменитая Розамунда Генри II была дочерью шропширского рыцаря. Его же Нест Блоэ была женой сэра Ральфа Блоэ. Мать епископа Джеффри Плантагенета тоже была дочерью рыцаря, хотя про нее как раз и писали, что она была «из простых». Алис Перрерс была дочерью барона. Про долговременную любовницу Эдварда IV, Джейн Шор, можно сказать, что она была «из простых», потому что она была дочерью и женой богатых торговцев. Другая подружка и мать бастарда этого веселого короля, Люси Уайт, была из гемпширского рода состоятельных джентри.

То, как короли относились к своим любовницам, полностью зависело от личных характеристик этих королей. Единственное, что бросается в глаза, так это практически полное отсутствие попыток возвеличить своих наложниц. Некоторым исключением является Алис Перрерс, которой король Эдвард III как бы надарил изрядное количество недвижимости, но и в ее случае реальность была несколько другой. Маленькая Алис была великим администратором, умело спекулирующим земельными участками, и скопила себе изрядное состояние и без королевских подарков – что даже сумела впоследствии доказать. Что до подарков, то большая их часть наверняка были отданные в управление наделы, а вовсе не подарки в личную собственность. Но даже этот факт сделал Алис «национальным скандалом», разбираемым на заседании парламента после смерти короля. Поэтому в интересах королевских любовниц было держать низкий профиль и тщательно скрывать любой проблеск влияния на короля, если такой и был. В случае с Алис наличие влияния было несомненно, за что она и поплатилась. Больше всего народ любил таких, как Розамунда: тихо ждала и трагически умерла, молодой и красивой.

Так обстояло дело с королями и их любовницами. Отношение к королевам, имеющих любовников, было другим. В принципе, английским королям с женами везло, за редким исключением. Этими исключениями были Изабелла – «французская волчица» у Эдварда II, Маргарет Анжу у Генриха VI и Алиенора Аквитанская у Генри II. Хотя доказуемо с любовником открыто жила только Изабелла. Относительно Маргарет все недоказуемо, хотя слухи ходили. Не столько из-за развязности королевы, сколько из-за особенностей короля. А вот Алиенора… Для начала, это была дама с репутацией еще до замужества. Насколько заслуженной репутацией – непонятно. Сам яркий характер этой дамы уже был пищей для сплетен, особенно благодаря ее проповедям в честь любви куртуазной, не к мужу. Где заканчивалась у Алиеноры теория и начиналась (если начиналась) практика, не знает никто. Опять же, для англичан все три королевы были крайне нелюбимыми иностранками, так что рассчитывать на беспристрастность современных им историков было бы наивно. Так настороженно к походам королев на сторону относились отнюдь не из чувства шовинизма. Лучший пример тому – сложная история личной жизни матери Ричарда II, Джоан, «Кентской девы». Джоан так и не отмылась никогда от сплетен, что Ричард – вовсе не сын Черного Принца, а ребенок какого-то французского клерка при дворе. И Генри IV в свое время пытался разыграть карту незаконнорожденности свергаемого им оппонента.

Чаще всего королевские бастарды были абсолютно преданы своему отцу-королю и рассматривались им как свои, самые близкие и верные – ведь их карьера полностью зависела от отца, и обычно отцы их достойно воспитывали и пристраивали. Незаконнорожденные дочери тоже считались политической ценностью, скрепляя своими браками политические союзы. Но и потенциальной опасностью бастарды тоже были, если воспринимали себя (или были воспринимаемы другими) как кандидаты на трон. В Англии только в XI веке было два короля-бастарда: сын короля Кнута Харальд и сам Вильгельм Завоеватель. И все же короли Англии выглядели очень высокоморально по сравнению со своими коллегами с материка. Про Филиппа Бургундского Доброго говорили, что у него любовница в каждом городе его обширных владений, и он признал 15 бастардов. Миланец Франческо Сфорца, незаконный сын наемника и незаконной дочери герцога Миланского, имел 37 детей, по большей части, хмммм… незаконных. В Сицилии XII и XIII веков, в Испании и Португалии XIV века бастарды становились королями в обход законных наследников. Какой простор для переворотов и локальных войн!

И, естественно, короли – это представители своего времени, по жизни которых достаточно легко проследить масштабность вопроса любовниц и бастардов. Редко в какой аристократической семье не было того же самого. По большей части потому, что юноши из этих семей получали практическое сексуальное образование отнюдь не со своими юными женами. Благодаря привычке семейства Говардов сохранять архивы всех платежей, мы знаем, что Джон Говард, который тогда еще не был герцогом и пэром, водил своего молодого родственника, герцога Мовбрея, в публичный дом в Лондоне. Зная о проблемах с потомством у герцога, вполне возможно, что юрист, родич и друг семьи заподозрил, что молодой человек нуждается в уроках того, как обращаться в постели с женой. Урок, кстати говоря, пошел впрок. Но это – телесное, а ведь у юношей были еще и чувства, которые зачастую приводили к довольно прочным внебрачным связям.

Как к этим похождениям относились жены? Скорее всего, они просто ничего не знали, да и знать не хотели. Публичные женщины их жизнь не осложняли, а дети от этих похождений не принимались ко двору их отцов, потому что сам факт отцовства не поддавался бы установлению. Совсем другое дело – конкубины, наложницы. Наличие наложницы подразумевало не только то, что супруг леди делит свою любовь и привязанность не только с ней, но и с другой женщиной. Это в глазах окружающих говорило о том, что леди не дотягивает до стандарта, который безраздельно выиграл бы сердце ее супруга. Можно вполне понять ярость легендарной уже при жизни Алиеноры Аквитанской, когда ко двору ее более молодого мужа регулярно привозили бастардов, которых тот радостно признавал, не говоря о том, что сравнивать себя с какой-то там Розамундой Клиффорд ей было более чем оскорбительно.

Вопрос конкубин озадачивал и церковь. С одной стороны – церковь однозначно осуждала внебрачные отношения как грех. С другой стороны, как можно было определить статус конкубины? В иерархическом обществе каждая женщина имела свой статус: девица, замужняя женщина, вдова, монахиня… Девицей конкубина не была точно, но не была и проституткой, потому что еще римский закон, на который в своих рассуждениях сильно опирались моралисты Средневековья, определял проститутку как «женщину, которая делает себя доступной более чем для двух мужчин», а канонический закон главным признаком проституции определял беспорядочность половых отношений.

Конкубина была женщиной одного мужчины, и в этих отношениях не было никакой беспорядочности. Поэтому римляне и, позднее, средневековые церковные теологи и юристы, были склонны рассматривать связь мужчины с наложницей как неформальный брак. Конкубину и ее любовника связывала не только плотская страсть, но и то, что канонисты определяли как «супружеская привязанность», то есть здесь имела место эмоциональная привязанность, сильно соприкасающаяся с концептом любви. Епископ Руфинус, живший в двенадцатом веке, определял отношения мужчины с конкубиной как «временный тип брака», канонический законник Хьюго Пизанский – как тайный брак. Таким образом, вполне можно понять леди, которых потряхивало при одной мысли о том, что у мужа где-то может быть наложница, и которые ненавидели внебрачных и признанных бастардов своего супруга, как чуму. Но, опять же, редко какой муж был так груб и так туп, чтобы ставить свою леди и их общее окружение в известность о деталях походных связей или связей в других городах и странах. И, кстати, многие леди всю жизнь следовали за своими мужьями в этих походах, городах и странах, поручив управление хозяйством наместникам. На всякий случай или из любви – кто знает. В конце концов, жизнь в поместьях не была гарантированно безопаснее, но вот жизнь в походах была интереснее.

Впрочем, средневековые законники и моралисты вообще относились не то, что к конкубинажу, но и к проституции с удивительной толерантностью. Не из милосердия, а потому, что вообще считали, что в этой роли женщина просто следует зову своей природы. И снова скажем, что в ту эпоху подобное мнение базировалось не на каком-то мистическом сексизме и шовинизме мужчин. Отцы церкви были людьми учеными, и знали о том, что женская сексуальность значительно отличается от мужской. Они знали, что девочки развиваются быстрее своих сверстников и что интерес к противоположному полу у них просыпается раньше. Они принимали во внимание, что женщина по природе более эмоциональна, чем мужчина, и что эта эмоциональность, вкупе с невинностью ума и уже проснувшейся сексуальностью, могут легко довести девицу до беды. Особенно в компании молодых людей, которые, в свою очередь, предрасположены быстро переходить от бесед к более интимным занятиям, особенно под влиянием вина.

Отчасти именно тем, что молоденькая девушка еще не имеет опыта критически относиться к словам и обещаниям противоположного пола, объясняется настороженное отношение средневековых родителей ко всякого рода романтической литературе – столкновение с реалиями жизни могло иметь в иерархическом обществе далеко идущие последствия. Вероятно, поэтому средневековый закон был более жесток к тем, кто пользуется этими особенностями женской натуры, нежели к тем, кто просто следует зову природы по невежеству. Раннее замужество считалось хорошим превентивным средством от греха, но церковь признавала, что постоянно находящийся в разъездах или отстраненный супруг может подтолкнуть к греху и замужнюю женщину, которая имеет свои сексуальные потребности. Так что духовники (а иногда и суд) весьма настоятельно рекомендовали мужьям относиться с уважением к потребностям супруги «за столом и в постели» – то есть и как к компаньону, имеющему статус, и как к компаньону, имеющему право на удовлетворение своих плотских желаний.

Юрист Хостиенсис, живший в тринадцатом веке, поднял еще один интересный вопрос. Как известно, далеко не все крестоносцы были рыцарями, и среди крестоносцев было много женщин, которые, как и рыцари, «принимали крест», то есть отправлялись в Святую Землю с целью освобождения гроба Господня. Часть их были чьими-то женами, дочерями и сестрами. Некоторые были воинами с собственными отрядами. Некоторые были наложницами, конкубинами, желающими разделить с любимыми честь и тяготы похода. С ними проблем не было, крестоносцы как крестоносцы. Но могла ли стать крестоносцем женщина, чьи связи с мужчинами были беспорядочными? С одной стороны, такая женщина, несомненно, привлекла бы в ряды крестоносцев многих мужчин, потому что нет на свете силы сильнее любви. Это, в свою очередь, укрепило бы ряды воинов Господних. С другой стороны, эти крестоносцы руководствовались бы в своих действиях далеко не душевным движением. Посему, по мнению юриста, доступные женщины не должны допускаться до принятия креста в ряды полноправных крестоносцев.

Могла ли девица благородного происхождения оказаться в рядах доступных женщин против своего желания? Историк Рут Каррас, основательно исследовавшая феномен средневековой проституции, утверждает, что да. Причиной могло быть отсутствие приданого – ведь отнюдь не все рыцари были земельными магнатами (большинство как раз не были), амбиции родителей, желающих ублажить сильных мира сего за счет дочерей, демографические перекосы. В принципе, почти у каждого благородного семейства существовала сеть родственных и вассальных связей, которая смягчала бедственное положение впавших в нищету, но иногда в этой сети образовывались прорехи. Оставшаяся на мели благородная девица могла быть принята в качестве служащей ко двору местного магната. Во всяком случае, Ральф Невилл в своем завещании упоминает одиноких женщин-служащих. Но все-таки число подобных рабочих мест было ограничено, да и не все девицы из бедных рыцарских семей были образованы так, чтобы соответствовать требованиям работы, скажем, секретарем у богатой леди или гувернанткой в богатой семье. Еще одной причиной, по которой девица могла оказаться принужденной к доступности в каком-нибудь приватном доме или вообще в публичном доме, были долги семьи. Убежавшая с возлюбленным молодая дева вполне могла вскоре обнаружить себя брошенной среди незнакомых людей, без средств к существованию и возможности вернуться в семью. И, конечно, нельзя отмахнуться от того, что некоторые девицы склонялись к подобному образу жизни совершенно добровольно.

Средневековая церковь не считала публичных женщин пропащими. Для начала, девушка образованная, ставшая жертвой обмана или принуждения, могла обратиться в епископальный суд. К услугам тех, кто не был настолько умен или смел, были исповедники и приходские священники, которые были обязаны спасать тех, кто желал спасения. Путей к спасению было два. Во-первых, монастырь, вернее, определенные монастыри, создававшиеся именно для подобного контингента под эгидой какого-то ордена. Орден св. Марии Магдалены создал несколько подобных монастырей, но и другие религиозные организации не отставали. Во-вторых, публичная женщина, желающая вернуться на стезю добродетельной жизни, но не чувствовавшая призвания к монашеству, могла быть выдана замуж.

В этом вопросе мнения средневековых канонистов менялись в ногу со временем. Ранние клеймили мужчин, женившихся на бывших публичных женщинах, «бессмысленными идиотами», хотя сам по себе брак с раскаявшейся и выполнившей покаяние проституткой грехом не считался, особенно если мужчина не знал, на ком женится. Хотя некоторые считали, что для брака у такой невесты должна быть на руках официальная диспенсация из папской канцелярии – отпущение бывших грехов. В двенадцатом веке и в начале тринадцатого Грацианский кодекс уже пытается разделить подобные браки на те, где замужняя женщина продолжает оказывать сексуальные услуги посторонним за деньги, и те, где «дама с прошлым» действительно раскаялась и живет честно. Здесь, скорее, просматривается попытка защитить женщин от ситуации, в которой ими торговали бы собственные мужья, которых в первом случае закон справедливо определял как сутенеров. А в начале тринадцатого века папа Иннокентий III уже пишет, что женитьба на публичной женщине с целью исправить ее, является «не последним среди благотворительных деяний», и утверждает, что подобный брак отпустит грехи того, кто на него решится. Правда, в том же тринадцатом веке Бернард Пармский, канонический юрист, комментирует слова папы примечанием «если такой человек найдется».

Проститутка ворует у клиента деньги для своего сутенёра

Собственно, в Англии такие люди находились. Поскольку городские муниципалитеты без восторга относились к наличию публичных домов и «частных практик» на своей территории, в обычае олдерменов было собирать фонд, из которых оплачивалось приданое тех публичных женщин, у которых были на примете женихи, и такая пара получала в придачу помощь для обзаведения хозяйством. Но вряд ли такие акции были очень уж массовыми. Скорее всего, если какая-то хозяйка дома и проходила к нынешнему статусу через подобную полосу в своей жизни, это оставалось полным секретом для окружающих, потому что пара просто переезжала куда подальше.

 

О продолжении рода, материнстве и средневековой медицине

Основной проблемой английской аристократии всегда была ее малочисленность. В конце тринадцатого века в работе аналога современного парламента приняли участие 136 баронов. Историк Кеннет МакФарлайн принял этот момент за точку отсчета и проследил, сколько же баронских родов прекратили свое существование до окончания Средних веков. К 1325 году из списков исчезли 36 имен, к 1400 году осталось 89, а к 1500 – всего 16 потомков тех, кто пару столетий назад вызывались на совет баронами. Из 17 графских титулов в 1400 году только 3 оставались в одной семье в течение столетия. В какой-то мере, исчезновение определенного имени из списка, скажем, баронов происходило просто в результате раздела имущества между наследниками. Если наследников было много, никто из них не мог набрать достаточного для титула имущественного ценза. Но делить и передавать из поколения в поколение можно было только собственные, наследственные земли. Графские же титулы означали, что земли, находящиеся во владении короны, давались под управление определенным аристократам. Обычно – с правой передачи титула по наследству. Заканчивалась линия – заканчивалась одна креация и создавалась другая. Титул переходил в другую семью или к другой линии того же рода. И то, что в течение столетия только три семьи сохранили титул по прямой линии, не может объясниться разделом имущества. Это можно объяснить только угасанием рода.

Конечно, частично такое угасание может быть объяснено войнами. Например, Войны Роз. Четырнадцать кровавых битв, смерть трех королей и двадцати шести рыцарей – кавалеров Ордена Подвязки. Из Плантагенетов Ричард, герцог Йоркский, и его сын Эдмунд, граф Рутленд, были казнены, попав в руки ланкастерианцев после битвы при Вэйкфилде. Герцог Кларенс был обвинен своим братом-королем в государственной измене и погиб в Тауэре. Его сын позднее тоже был заключен в Тауэр и казнен. Эдуард V (будем его так называть, хотя, напоминаю, коронован этот Эдвард никогда не был) и его брат Ричард таинственно исчезли в замке Тауэр – предположительно, в конечном итоге оба погибли так или иначе. Ричард III погиб при Босуорте. Его сын Эдвард обычно не считается жертвой войны, но обстоятельства и, главное, время его смерти выглядят настолько подозрительно, что списать их на смерть по естественным причинам можно, но сложно. В доме Ланкастеров, король Генрих VI умер в том же Тауэре при темных обстоятельствах – вероятно, преднамеренно или непреднамеренно убит. Его сын Эдвард убит в битве при Тьюксбери. У Вудвиллов, отец королевы Эдварда IV, Ричард, граф Риверс, и сэр Джон Вудвилл, ее брат, были казнены в Нортхемптоне. Ее первый муж погиб во второй битве при Олбани. Ее сын, сэр Ричард Ерей, и ее брат Энтони были казнены в Помфрете.

В доме Бьюфортов погиб Эдмунд, герцог Сомерсет – в первой битве при Олбани. Еенри, второй герцог Сомерсет, был казнен после битвы при Хексеме. Эдмунд, третий герцог, был обезглавлен после битвы при Тьюксбери. В этой же битве погиб сэр Джон Бьюфорт, сын первого герцога. В доме Стаффордов, Хэмфри, граф Стаффорд, погиб в первой битве при Олбани. Его отец, герцог Бэкингем, погиб в битве при Нортхемптоне. Еенри Стаффорд, второй герцог, был казнен в Салбери. Из другой ветви Стаффордов, Хэмфри, граф Девон, был казнен у Бриджуотера. В доме Невиллов, Ричард, граф Салсбери, был обезглавлен после битвы при Вэйкфилде. Его сыновья, Ричард, лорд Уорик, и Джон, маркиз Монтегю, пали в битве при Барнете. Третий сын, сэр Томас Невилл, пал при Вэйкфилде. Сэр Еенри Невилл, наследник лорда Лэтимера, был казнен после битвы при Банбери. Сэр Джон Невилл был убит в битве при Тоутоне. Сэр Хэмфри Невилл и его брат Чарльз погибли в битве при Хексеме.

В доме де Перси Еенри, второй граф Нортумберленд, погиб в первой битве при Олбани. Два его сына (Еенри, второй граф Нортумберленд, и сэр Ричард Перси) погибли при Тоутоне. Томас, лорд Эгремонт, погиб в битве при Нортхемптоне, и сэр Ральф Перси пал при Хеджли Мур. В доме Тальботов Джон, второй граф Шрюсбери, и его брат, сэр Кристофер Тальбот, погибли в битве при Нортхемптоне. Их родич Томас Тальбот, лорд Лайл, погиб в засаде у Воттон-андер-Эйдж. В доме Кортни Томас, шестой граф Девон, был казнен после битвы при Тоутоне. Еенри, седьмой граф Девон, был казнен в Сареме. Восьмой граф Девон, Джон, погиб при Тьюксбери. У де Веров Джон, двенадцатый граф Оксфорд, и его сын, Обри де Вер, были казнены на Тауэр Хилл. У Клиффордов Томас, восьмой лорд, погиб в первой битве при Олбани. Его сын, девятый лорд, погиб в битве при Тоутоне. В доме Хангерфогдов Роберт, третий барон Хангерфорд, был обезглавлен после битвы при Хексеме. Его наследник, сэр Томас Хангерфорд, был обезглавлен в Салсбери.

В доме Бурше Хэмфри, лорд Кромвель, погиб в битве при Барнете. Сэр Эдвард Бурше, брат графа Эссекса, погиб при Вэйкфилде. У Вэллсов Лео, лорд Вэллс, погиб при Тоутоне. Его сын Ричард, лорд Вэллс и Виллоуби, и его внук, Роберт, были казнены по подозрению в заговорщической деятельности. В битве при Блор Хит погиб Джеймс Туше, лорд Одли. Джон, виконт де Бьюмонт, пал при Нортхемптоне. На поле боя остались Уильям Бонвилль, лорд Харрингтон; Джон, лорд Вентлок; Ранульф лорд Дакр из Гиллесленда. Битва при Босуорте унесла Джона Еоварда, герцога Норфолка, и Уолтера Девероса, лорда Ферреса из Чартли. При разных оказиях были казнены Уильям Еерберт, граф Пемброк; Джон Типтофт, граф Вустер; Джеймс Батлер, граф Вилтшир; Уильям Бонвилль, лорд Бонвилль; Уильям, лорд Гастингс; сэр Оуэн Тюдор. И это только пэры – простых рыцарей, не говоря о простолюдинах, никто поименно не считал.

Печальная хроника, но все-таки большая часть аристократических линий пресекалась вовсе не потому, что ее подчистую истребили враги. Основная причина была проще: отсутствие наследников вообще или отсутствие наследников мужского пола. Титул герцогов Ланкастера был основан в 1351 году, но уже в 1361 его носитель умер без наследника мужского пола, и титул перешел к его зятю. Титул герцогов Йорка был основан в 1385 году, но уже в 1415 году перешел к младшей линии, к племяннику. Причина та же – отсутствие наследника ввиду бездетного брака. Титул герцога Елостера вообще имел несчастливую судьбу: носитель его в первой креации был казнен, и его сын стал всего лишь графом, а носитель во второй креации умер при загадочных обстоятельствах, причем не оставив наследника титулу. Титул графов Шрюсбери был создан для Роджера Монтгомери в 1074 году, но уже его сын умер бездетным. Правда, у Роджера был младший сын, к которому тогда титул и перешел. История титула графов Хантингтона была бурной уже в первой креации, но линия семьи, державшей титул, закончилась в 1237 году, когда последний представитель прямой линии умер бездетным. Из линий держателей титула графов Пемброка – де Клеры прямой мужской линии закончились уже на втором графе, и титул унаследовала Изабель де Клер, через которую он перешел к Маршаллам в 1189 году через брак – неравный по всем параметрам, возраста и родовитости, но удивительно счастливый. И кто бы мог подумать, что из пяти сыновей от этого брака погибнут все за небольшой период в 15 лет. Из следующих держателей титула де Валенсы продержались два поколения, Гастингсы – три. Причина – все те же бездетные браки.

Этот список можно продолжать бесконечно даже по рядам высшей аристократии страны, не говоря уже о виконтах, баронах, рыцарях, джентри. Из этого следует, что главной задачей замужней дамы было все-таки обеспечение продолжения рода – помимо всех прочих главных задач. Это понимали все историки, всегда, и викторианские историки тоже. И вот в какой-то момент в те далекие уже дни случился любопытный перекос.

Ценность наследников рода оставалась животрепещущей темой, и эта одержимость не могла не попасть на острое перо социальной сатиры. В романах начали появляться пьяноватые, безграмотные и безнадежно темные повитухи типа Сары Гэмп из «Приключений Мартина Чезлвита». Этот тип повитухи стал настолько популярен, что его «перенесли» и в Средние века. Дело в том, что викторианцы, несмотря на всю критику своей эпохи, очень ею гордились, этой эпохой могущества – промышленная революция, развитие научной мысли, набирающий обороты капитализм. Казалось, что Англия находится на вершине своего развития, своего величия. Неужели какое-то Средневековье могло с этим сравниться? Тем не менее, наивными эти викторианцы не были. Они видели, что здоровье нации в целом находится в ужасающем состоянии, что женщины низведены обществом до статуса неразумных детей, что для многих слоев общества медицина оказалась совершенно недоступна, что улицы и жилища грязны, а обитатели городских трущоб омерзительны. Они все это видели, но осознание несовершенств современного им общества было настолько оскорбительным, что, по контрасту, они стали сами себе доказывать, что раньше было еще хуже. Именно так родился миф о темном, грязном и дремучем Средневековье. Миф, в который было поверить тем легче, что во время гражданской войны 1640-х годов значительная часть культурного наследия нации была просто уничтожена вплоть до переплавки драгоценностей короны.

Миф прижился, получил развитие, стал обрастать жутковатыми подробностями, неизвестно откуда взятыми. Историки, настоящие историки, знали, конечно, что в том же Париже XII–XV веков можно было поименно перечислить 7 647 профессиональных медиков, из которых как минимум полтора процента составляли женщины. В 80-х годах двадцатого века появилась серия публикаций, отслеживающих средневековых медиков по разным странам Европы (Франция, Италия, Германия, Испания), по разным этническим группам (арабы, евреи). Но вот по Англии документов практически не было. Приходилось по крупицам собирать данные хотя бы о тех, кто был зарегистрирован в гильдиях, кто числился в списках налогоплательщиков, кто по каким-то вопросам фигурировал в суде. От некоторых выводов хотелось просто зажмуриться. Американка Верил Роуленд запустила в обиход выражение «woman’s illnesses were women’s business (женские болезни были делом женщин)», имея в виду, очевидно, именно гинекологические болезни, потому что именно вопросу гинекологии была посвящена ее книга. Но фраза, к сожалению, оказалась из породы «летучих» и потихоньку распространилась на всю сферу женского здоровья, словно средневековые дамы никогда не страдали, скажем, от несварения желудка или травм, полученных в быту или на охоте. Более того, даже в работах профессиональных историков неуклюжее наименование «специалист по женским болезням» частенько заменялось коротким словом «повитуха».

Историк Моника Грин дает более детальное разделение медиков по сферам специализации. Врач (или лекарь, или терапевт) – человек, получивший университетское образование и степень, имеющий право диагностировать болезнь и лечить внутренние заболевания. Хирург, занимающийся мануальными аспектами медицины: вправление вывихов, лечение переломов, ампутации. Цирюльник-хирург, выполняющий менее профессиональные процедуры типа наложения швов и кровопускания. Аптекари занимались составлением лекарств либо по рецепту врача, либо по собственному пониманию. Часть медиков работали под эгидой лицензий и регуляций университетов, часть – под регуляцией гильдий, и, наконец, существовали независимые медицинские практики.

Все это в теории, разумеется. Потому что на практике сферы деятельности перекрывали друг друга, и сами наименования этих сфер стали складываться только к двенадцатому веку, а к шестнадцатому уже снова изменились. Помимо медиков в профессиональном смысле, существовали религиозные целители и немалое количество деятелей, занимающихся, так сказать, «чудесными исцелениями», но этот аспект ухода за больными совершенно не поддается классификации до сих пор. Мы не можем сказать, до какой степени коллективная молитва за чье-то здоровье способствует выздоровлению. Исследования университета Дьюка (проект «Мантра», 1997–2003 годы) регистрируют, что способствует, но механизм воздействия анализировать весьма затруднительно. На любое заявление о том, что всевозможные энергетические терапии являются мошенничеством, находится ряд заявлений реальных людей, которым энергетические терапии помогли. Таким образом, заклеймить ряд средневековых медицинских практик словом «мошенничество» как-то не получается, если уж мы до сих пор ими пользуемся, не понимая, как они работают.

Разумеется, услугами всех вышеперечисленных медиков пользовались и мужчины, и женщины. Но до какой степени здоровье женщин было «бизнесом женщин»? Опять же вопреки сложившемуся мнению, женщины средневековой Англии работали в профессиональной медицине по лицензиям. Даже тот минимальный материал, который удалось собрать историкам Тальботу и Хэммонду, показывает, что девять женщин практиковали в качестве дипломированных терапевтов, одна – в качестве хирурга и одна – в качестве специалиста по женским заболеваниям. Роберт Годдфрид нашел упоминания о 28 женщинах-медиках, практиковавших в 1340–1530 годах: 8 терапевтов, 16 хирургов-цирюльников и 4 аптекаря. Возникает, разумеется, вопрос о том, каким образом женщины получали университетские степени, если все знают, что в средневековые университеты женщин не брали. Не совсем так.

Во-первых, существовала медицинская школа в Солерно, основанная на средства города и являвшаяся, таким образом, светской. В ней женщины не только учились в XI–XV веках, но и преподавали, хотя потребовалось несколько сотен лет, чтобы от этого факта историки перестали отмахиваться, как от легенды. Ребекка Гуарна написала трактаты «О зародыше», «О лихорадке» и «О моче». Абелла (псевдоним) написала «О черной лихорадке» и «О природе человеческого семени». В Салерно работала знаменитая на всю средневековую Европу Тротулла де Руджеро, работы которой средневековым английским дамам рекомендовалось не только иметь на столе, но и читать вслух. Тротулла (или, как ее часто именовали, дама Трота) была апологетом теории единой терапии, то есть рекомендовала рассматривать человека единым целым, в котором все связано со всем. Именно этот взгляд доминирует в современной нам медицине, кстати сказать. Тротулла рекомендовала дамам в деликатном положении употреблять в пищу только легкие продукты, часто купаться, втирать в тело масло фиалки, смазывать отекшие щиколотки розовым маслом и заваривать, в случае возникновения проблем с пищеварением, мяту. В Салерно работали как минимум две женщины-хирурга, но под псевдонимами.

Обучению в Салерно предшествовал трехлетний подготовительный курс, затем студенты собственно учились медицине в течение пяти лет и, наконец, работали после этого год под руководством опытного врача в качестве помощников. Обучение в Салерно отнюдь не было теоретическим. Получив базовые знания на первых курсах, студенты вместе с преподавателями шли в госпитали. Да не покажется это странным сторонникам теории «грязного Средневековья», но очень большой упор в Салерно делался именно на гигиене и диетологии. Самым большим отличием от преподавания медицины в наши дни было отсутствие возможности свободно проводить вскрытие трупов, первое разрешение на публичную демонстрацию было дано только в 1238 году. Впрочем, и в наши дни медсестер благополучно учат по анатомическим макетам и рисункам – что и делалось в Салерно. «Салернский кодекс здоровья» дошел в стихотворной форме до наших дней, и определенно заслуживает прочтения, нужно только иметь в виду, что в результате многочисленных переводов там теперь может быть не совсем то, что изначально было написано.

Женщина-цирюльник ставит пациентке банки. Рисунок XV века

Во-вторых, следует учитывать, что средневековые университеты чрезвычайно отличались от тех академических заведений, которые знакомы нам. Некоторые университеты были изначально открыты для того, чтобы готовить в них образованную рабочую силу в системе самой церковной иерархии, чиновников в государственной системе, юристов и так далее. Средневековые дамы изучали закон, разумеется, потому что знание закона было необходимо для управления хозяйством и отношениями управляемой единицы с окружающим миром. Но карьера законника-клирика была не для них. Поэтому свои знания они получали через то, что можно назвать средневековым научпопом – через труды, в которых сводилось вместе нужное, с сопровождением этого нужного конкретными примерами. Более того, имеет смысл помнить, что для получения университетской степени вовсе не обязательно было пять-шесть лет отсиживать в классах. Образование можно было получить приватно, у нанятых преподавателей, и затем сдать экзамен, необходимый для получения лицензии. Потому что уже с одиннадцатого века в Европе начали вводиться законы, запрещающие нелицензированным аматерам заниматься работой, требующей профессиональной сноровки. В любом случае, и средневековое общество тоже нуждалось в приличном количестве хорошо образованных женщин в различных сферах деятельности, и странно предполагать, что их не было.

Предполагалось, что хозяйка дома/замка/поместья будет сведуща в составлении, по крайней мере, базовых лекарств, что она сумеет оказать первую помощь и что она будет способна организовать жизнь в своем хозяйстве так, чтобы люди вокруг нее были максимально здоровы. А согласно средневековым канонам, здоровье человека во многом определялось балансом четырех стихий организма: жар, холод, сухость, влажность. Далее, много внимания уделялось телесным жидкостям: были люди полнокровные, были – с избытком желтой желчи, что проявлялось в холерическом темпераменте, и были те, у кого избыток черной желчи обуславливал темперамент флегматический. И, наконец, должны были быть определены сами типы темпераментов, знакомых и нам: холерики, сангвиники, меланхолики, флегматики.

Все диеты, все лекарства составлялись с учетом данных факторов, имея целью привести организм в состояние баланса, которое должно было привести к излечению хвори. Чтобы задача не показалась слишком легкой, нужно было учитывать, что мужчины по самой своей природе горячи и сухи, а женщины – холодны и влажны. И задачей хозяйки дома было озаботиться тем, чтобы пища на столе была вкусной и здоровой, то есть учитывала предпочтения и особенности обитателей, чтобы составные ингредиенты вовремя заказывались и вовремя поступали.

Итак, какими же источниками пользовались благородные леди для поддержания своего здоровья и здоровья своих ближних? Абсолютно точно – сочинениями Тротулы, содержащими советы отнюдь не только и не столько по гинекологии. Они там, впрочем, тоже есть, включая тесты на фертильность для женщин и мужчин. Но многие советы касаются косметики, многие – половой гигиены. Справедливости ради надо заметить, что под общим наименованием «сочинений дамы Троты» по средневековой Англии ходили, как минимум, три разных работы, значительно друг от друга отличающиеся. Очевидно, понятие брендового имени было хорошо знакомо уже тогда. Во всяком случае, одна из работ адресована именно средневековым акушеркам. Весьма практичный мануал для акушерок написал в тринадцатом веке Гилбертус Англикус, или Гильберт Англичанин. Помимо всего прочего написал. Интересно, что мануал по акушерским вопросам у него был сделан в двух версиях – более короткой, практической, и более подробной и обширной. Скорее всего, для разных уровней медицинской подготовки, для акушерок / акушеров – и для врачей. В Англии найдены также принадлежащие знаменитому каноннику из Йорка, Джону Эргхоуму, работы Хильдегард Бинденской, хотя мы не знаем, насколько они были распространены именно в Англии.

Тем не менее, как бы ни обстояли дела с медицинским обслуживанием средневекового населения Англии, несколько особенностей бросаются в глаза. Во-первых, лицензированные врачи отнюдь не были членами штата в каждом аристократическом доме. Во-вторых, из определенных поименно практикующих медиков в средневековой Англии женщины составляют всего около полутора процентов, и в Париже, где документации сохранилось гораздо больше, процентное соотношение то же. В-третьих, в сочинениях Ги де Шолиака, жившего в первой половине четырнадцатого века, есть упоминания о зеркале, применявшемся при акушерских операциях и производстве кесарева сечения. Это – факты. И на основании их можно сделать несколько выводов. Для начала, большинство аристократов в быту вполне обходились медицинскими познаниями хозяйки дома, вызывая врача только в случае острой необходимости. Далее, количество женщин, имевших квалификацию медиков-профессионалов, было абсолютно недостаточно для того, что бы сделать женское здоровье «женским бизнесом». И, наконец, наличие акушерских инструментов свидетельствует о том, что их применяли. То есть уровень хирургического вмешательства в гинекологию в Средние века зашел уже достаточно далеко.

Но насколько медицина и практика шли рука об руку? Скорее всего, отнюдь не шли, если только не возникало особых проблем. В быту как минимум до середины тринадцатого века женщины пользовались традиционной травной медициной и, разумеется, ожидали помощи свыше. Текст-заговор на зачатие из манускрипта середины XI века говорит: «Мария, дева, выносила Христа. Елизавета выносила Иоанна Крестителя. Я заклинаю тебя, дитя, будь ты мальчик или девочка, во имя Отца, Сына и Святого Духа, чтоб ты пришло. Господь, увидев сестер Лазаруса, рыдающих у его гробницы, воскликнул: Лазарус пришел!… Напиши это на воске, который никогда не использовался для работы, и положи себе в правый башмак». Женщины знали, что если у будущей матери отеки под глазами и она ходит быстро, то она носит девочку, а если отеков нет и ходит она медленно, то мальчика. Если ходит, опираясь на пятки – будет мальчик, если на пальцы – будет девочка.

У англосаксов главным источником медицинской мудрости была книга Балда Leechbook, в которой сплелись суеверия и вполне обоснованные советы, годящиеся к применению и в наши дни. Балд предупреждал, что беременная женщина не должна есть сладости и соления, не должна пить пиво, есть жирную свинину и другие жирные продукты, не должна напиваться допьяна, ездить верхом. Европейская медицина пришла в Англию вместе с норманнами: работа Тротуллы «Женские Болезни» и «Энциклопедия Бартоломью Англичанина» (он был англичанином по рождению, но учился, преподавал и жил в Германии и во Франции). Советы «Энциклопедии» звучат довольно логично до сих пор: новорожденного необходимо предохранять от перепадов температуры и света, его конечности необходимо легко массировать, мед и соль использовать в качестве антибиотиков («уменьшать воспаления»), ребенка нужно успокаивать пением и укачиванием. Правда, в этой «Энциклопедии» многовато аристотелеобразной риторики, но что ж поделать, Аристотель был авторитетом, и риторики требовали сами правила составления трактатов. Например, почему-то утверждается, что «чем больше мать страдает (при родах), тем больше этим наслаждается». Мужчины… Но неплохо уже и то, что «Энциклопедия» предупреждает об опасности родов для очень молоденьких девушек.

Что касается женских болезней и осложнений при родах, а также детской смертности, то каких-то внятных статистических данных по Средневековью в Англии нет. Есть данные только по шестнадцатому веку, и то, по большей части, условные: приблизительно одна из сорока женщин умирала при родах, и 200 из 1000 детей не доживали до пятилетнего возраста. Но в шестнадцатом веке общий уровень подготовки медиков уже сильно сдал. Ведущие умы увлеклись соединением медицины с астрологией и алхимией, оставляя население на откуп менее удачливых коллег, а то и откровенных шарлатанов. Разгон монастырей при Генрихе VIII автоматически исключил из английской жизни подготовку медиков среднего и низшего звена при монастырских школах и госпиталях, да и закрыл сами монастырские госпитали. Опять же, даже вышеприведенная условная статистика дает общие данные, без разделения на социальные группы, а сравнивать условия жизни в трущобах перенаселенного к тому времени Лондона и в поместьях, оснащенных проточной водой и персональными клозетами, все-таки не стоит. Конечно, можно сделать какие-то выводы из того, что женщина перед родами всегда исповедовалась и получала отпущение грехов (это известно), но делалось это на случай внезапной смерти или по чисто религиозным причинам торжественности момента – непонятно.

В «Женских Болезнях» описываются 16 «неестественных» позиций, в которых может находиться плод при начавшихся родах, и даются инструкции акушеркам, как и что можно сделать. Гигиена в инструкциях подчеркивается: акушерка должна иметь чистые руки, смазанные маслом лилии или тимьяна. Медицинские тексты того времени не обсуждают проблему, чью жизнь нужно спасать в экстремальной ситуации, матери или ребенка. Этот вопрос задается в текстах для изучающих медицину и в мануалах для пастырей, но ни малейшей подсказки на то, как нужно в подобных случаях действовать, там нет. Зато известна любопытнейшая деталь из инструкций акушеркам, прямо указывающая на то, где они получали свое образование. Считалось, что если ребенок умрет некрещеным, у него не будет будущей судьбы, он навсегда застрянет в лимбо. Поэтому на случай экстремальных ситуаций акушерки были всегда обязаны иметь под рукой чистую воду и уметь срочно окрестить новорожденного – это было частью их профессиональных обязанностей, пренебрежение которыми грозило, как минимум, потерей работы.

В Handling Synne подтверждается, что некрещеный ребенок не может быть похоронен на церковной земле. Известны случаи, когда там не хоронили даже женщин, умерших в период беременности, если только у них не извлекали плод после смерти. Поэтому уже с начала тринадцатого века в практику вошли кесаревы сечения post mortum. Разумеется, средневековая дама никогда не оставалась одна, даже рожая, и в присутствии родных и друзей роженицы (присутствие мужчин было очень редким) за поведением и профессионализмом акушерки наблюдало много глаз, так что профессия это была не для слабонервных и не для профанов. И тем более – не для темных и антисанитарных пьянчуг, которые так популярны у писателей романов на тему. Ведь именно акушерка решала, пора или нет делать кесарево сечение, звать или не звать врача, и нужно ли посылать к аптекарю.

Новорожденный ребенок крестился в течение 8 дней, но, скорее всего, быстрее, чтобы исключить возможность смерти до крещения. Присутствие матери на церемонии обязательным не было, потому что после родов женщинам тогда полагалось хорошенько вылежаться, ведь они после родов были «слабыми, больными и без телесных сил». Интересен обычай, в соответствии с которым молодые матери появлялись на публике только после церемонии очищения. Корни этого обычая историк Генриетта Лейзер нашла в Старом Завете (Leviticus 12: 1–5), хотя в средневековой Англии не делалось разницы в случае рождения мальчика или девочки: женщина проходила «очищение» приблизительно через месяц после родов. Этот обычай зачастую заставляет закипать кровь любой феминистки, которые (и не только они) считают его подчеркиванием якобы особой грешности женщин. Историки и медики, тем не менее, осторожно указывают на то, что ритуал был направлен на ограждение физического здоровья и психики только что родившей женщины. Доказательством тому служат описания самого ритуала очищения, настоящий прием, который был невероятно торжественен и на котором мать была в центре внимания. Тут и множество свечей, и торжественный банкет, и приятная для слуха музыка…

По поводу выкармливания детей и Тротула, и Бартоломью Англичанин в один голос говорят, что лучшим питанием для ребенка является молоко матери. Тема, не оставляющая людей равнодушными и в наши дни. Но там, где Тротула просто пишет, что «грудное молоко собственной матери является лучшим для ребенка», и не рекомендует кормилиц, Бартоломью пускается в философию: «мать (mater) потому так и зовется, что выкармливает ребенка своей грудью (mamma)». На практике же знатные леди регулярно нанимали кормилиц с проживанием в замке.

Правда, есть одна любопытная особенность. Генриетта Лейзер указывает, что по какой-то причине использование кормилиц совершенно не зарегистрировано в средневековом Лондоне, хотя во Флоренции, например, об этом есть достаточно много письменных материалов. В принципе, Лондон всегда был городом административным и перенаселенным, беспокойным и даже опасным. Сэры и пэры проводили значительную часть своего времени, занимаясь делами короля, и в Лондоне бывали часто. Но отнюдь не каждая аристократическая семья имела в столице свой дом. Жена лорда жила, по большей части, в поместьях, и когда дети передавались кормилицам, это происходило в сельской местности. Так что причина отсутствия материалов по кормилицам в Лондоне может объясняться и этим.

Бартоломью Англичанин дает подробнейшие инструкции и кормилицам: «Как и мать, кормилица счастлива, когда дитя счастливо, и страдает, когда дитя страдает. Она поднимает его, когда оно падает, она целует его, когда оно плачет, пеленает его, моет его и кормит его. Она учит его говорить, она использует медицину, чтобы его лечить. Она носит его на руках и держит на коленях. Она разжевывает пищу, чтобы беззубый ребенок мог ее проглотить. Насвистывая и напевая, она почесывает его, когда он спит». Пеленание детей не обсуждалось, считалось, что если этого не делать, ребенок получит многочисленные искривления. Гаральд Уэльский (1147–1223) упоминает то, что ирландцы не пеленают своих детей, как доказательство их варварской жизни и обычаев. Тротула дает указания, что кормилица должна быть женщиной бело-розовой комплекции, избегающей пряной пищи. Особенно запрещался чеснок. Кормилице рекомендовалось делать физические упражнения, пить легкое вино и виноградный сироп.

Похоже, что мода на использование кормилиц пришла в Англию вместе с норманнами. Известно, что одна из невесток Вильгельма Завоевателя умерла именно от грудного воспаления, последовавшего за бинтованием груди, имеющим целью прекратить выделение молока. Почему они это делали? Во-первых, кормление ребенка сильно ограничивало свободу леди, и без того перегруженной массой обязанностей, подчиняя ее жизнь определенному ритму, мешая полноценному сну в короткие часы отдыха и прочее, о чем знает любая мать. Во-вторых, многие леди считали, что кормление грудью ослабляет женщину.

Естественно, духовные пастыри, обладающие достаточными познаниями обо всем на свете, не обходили в своих наставлениях и матерей. Особенно матерей, и эти наставления дают кое-какое представление о существовавших практиках. Например, Томас Чобемский (1160–1236) категорически возмущался отговоркой матерей-аристократок о «деликатном сложении». Смогла родить – сможешь и выкормить, было его философией. Возможно, благочестивый пастырь подозревал за этой практикой суетное беспокойство леди о линиях фигуры и, наверняка, имел для этого основания. Он возмущался тем, что матери-аристократки зачастую вообще не подходят к своим младенцам, пока те не вырастут достаточно. Церковь наставляла, что матери должны относиться к нуждам своих детей «с вниманием». Кормилицам объясняли, что во время отдыха детей, находящихся под присмотром, их нельзя брать с собой в одну кровать до трех лет минимум, потому что велика опасность придавить ребенка во сне (современные педиатры такую опасность отрицают). Им указывали, что колыбели должны быть проверены на устойчивость и что детей вообще нельзя оставлять без присмотра, даже идя в церковь.

Таким образом, абсолютно ничто в медицинской практике английского Средневековья не может объяснить проблем с продолжением рода у аристократических семейств. Медицина была, причем медицина гораздо более развитая и разумная, чем может прийти на ум от словосочетания «средневековая медицина». По здоровому образу жизни существовала масса рекомендаций, любая образованная женщина получала хотя бы общее представление о практической, повседневной медицине. О гигиене, в том числе и интимной гигиене, писалось и говорилось, разница между вхождением в возраст половой зрелости и готовностью к продолжению рода учитывалась.

Была ли причина в том, что стремление к умножению независимой от короля собственности приводило к слишком частым родственным бракам, на которые церковь слишком охотно стала выдавать с тринадцатого века диспенсации? Возможно. Но не менее возможно и то, что на юных леди слишком глубокое впечатление производило описание грядущего в книге «Святое девичество»: «Твое свежее лицо похудеет и позеленеет, как трава; твои глаза станут тусклыми и запавшими, и от приступов дурноты голова твоя будет жестоко болеть. Внутри тебя твое лоно разбухнет, как мех с водой; боли будут в животе твоем и колотье в боку, и частые боли в спине; тяжесть будет в каждом члене и тяжесть в твоих грудях оттянет их вниз. Красота твоя будет погублена бледностью. Во рту твоем будет горький вкус, и от всего, что бы ты ни ела, будет тебе плохо. Что бы ни получил твой желудок, он будет это с отвращением отвергать. Страх перед родовыми болями не даст тебе спать по ночам. И когда это начнется, это жестокое страдание, эта свирепая и пронзающая боль, эта безнадежность заставят тебя кричать и рыдать, и ты будешь бояться смерти, и ко всему этому будет добавляться стыд, стыд акушерок с их инструментами, помощь которых тебе понадобится».

Страница из «Женских болезней», показывающая некоторые варианты неправильного расположения плода

В конце концов, умеющая составлять лекарственные снадобья леди могла позаботиться о том, чтобы подобные ужасы с ней не случились.

 

О «некромансерах»

Говоря о средневековой медицине, нельзя обойти ее «магическую» составляющую, хотя ко всякого рода магии и колдовству в Средние века вообще-то относились как к суеверию. Если «колдунов» и казнили, то за конкретное нанесение вреда. Но суеверие или нет – откройте любую современную газету и удивитесь огромному количеству объявлений магов любой масти, обещающих облегчить и улучшить, призвать и убрать. Ведь сколько существует человечество – столько его и тянет магически заглянуть в будущее, а еще лучше – как-то на это будущее повлиять. В свою пользу. Нет, люди всегда, конечно, понимали, что если каждый будет тянуть одеяло на себя, ничего хорошего из этого не выйдет. Значит, отдельно взятому индивиду нужно было найти себе такого мага, чтобы тот одним рывком выдернул одеяло у других и отдал его нанимателю в личное пользование.

Веселых рассказов о современных магах и волшебниках много, но вот как это дело было поставлено в Средние века? Например, всем знакомое по более или менее юмористическим фэнтезийным романам словечко «некромансер» действительно мелькает в различных документах пятнадцатого столетия. Разумеется, каждая заметная личность в условиях беспокойной реальности Войн Роз обзаводилась собственным «некромансером», nigromansier. Был такой, например, у герцога Бэкингема, который предал Ричарда III. Звали некромансера Томас Нандьюк, и был он не последним человеком в академических кругах. Как не из последних был и Томас Саутвелл, некромансер при леди Элеанор Кобхем, супруге герцога Хэмфри 1лостера. Саутвелл был образован в Оксфорде, был канонником в Вестминстере, был врачом-физиатром, именно он открыл в 1441 году первый объединенный колледж для совместного обучения хирургов и физиатров. Даже при набожной Маргарет Бьюфорт состоял свой некромансер – Льюис Карлеон, по совместительству личный врач леди, тоже образованный в Оксфорде и Кембридже. Всегда практичная, леди Маргарет заодно использовала Карлеона в качестве личного шпиона.

И никого не останавливало то, что проку от этих некромансеров было мало со знаком минус. Леди Элеанор осудили за попытку магически воздействовать на жизнь короля Генриха VI, и она, после публичного покаяния, провела остаток жизни в заключении. Сам «некромансер», Саутвелл, был бы сожжен, если бы не умер в Тауэре как раз в ночь перед казнью. Герцогу Бэкингему отрубили голову без суда и следствия. С леди Маргарет, правда, ничего дурного не случилось – из-за чрезмерной гуманности короля Ричарда III, да и Карлеон всего лишь просидел в Тауэре до прихода к власти Тюдора.

Карлеон потом, до самой своей смерти в 1495 году, будет личным врачом Елизаветы Йоркской с симпатичным окладом в 40 фунтов. Он также был одним из немногих врачей-астрологов-некромансеров, кто имел жену. Более того, в суде Лондона осталась жалоба соседей на то, что Карлеон, имеющий молодую жену, открыто сожительствует со своей служанкой, которая уже родила ему двоих детей и теперь снова беременна. Так что Карлеон был веселым «некромансером», если так можно выразиться.

Что касается Томаса Нандьюка, то его по делу Бэкингема вообще никак не наказали. То ли Ричард III, вопреки существующему мнению, в магию совсем не верил (что скорее всего – он был действительно набожным человеком, а церковь отрицала существование магии), то ли его гнев был полностью направлен на персону того, кого он считал другом и кто оказался предателем, то ли новая администрация еще не напрактиковалась в расследованиях заговоров. Нандьюк даже впутался в следующий заговор против Ричарда, и все равно его не наказали. Впрочем, возможно, что в 1484 году он просто бежал к Тюдору во Францию. Но и победа Тюдора особого счастья г-ну некромансеру не принесла. Дело было, очевидно, в дурной репутации. Он оказался не способным ни предупредить Бакингема о том, чем закончится герцогова попытка перехватить корону для себя, ни предупредить Брэндона, что восстание в Колчестере не имеет ни малейшего шанса на успех.

Так и умер Нандьюк в Кембридже, в условиях приличных, но отнюдь не блестящих, оставив после себя пару старых черных штанов, потертую старую манию красного цвета и некоторые интересные для историков предметы, перечисленные в описи: три коротких плаща ярких цветов и шляпу, обтянутую вельветом – несомненно, остатки былой роскоши. Остались также лютня, щетки для волос и пять заношенных шелковых дублетов. Остались после него и разные безымянные книги, памфлеты, манускрипты, работы по медицине и астрологии, стол, бумага и три пресса для книг, а также некоторое количество алхимического оборудования. Типичное имущество небогатого ученого, знававшего лучшие времена. Что могло привести такого человека в круги «некромансеров»?

Когда-то его имя писалось в архивах Кембриджа как Ван Дайк, но поскольку его образование спонсировалось на уровне Мастера Искусств герцогом Бакингемом, изменилось и имя. Это, кстати, говорит о том, что пришлый голландец или фламандец был учеником одаренным. Это было в обычае английских баронов – покровительствовать многообещающим дарованиям. Не потому, что деньги были лишние (а они были), а потому что в пятнадцатом веке Оксфорд и Кембридж были университетами захолустными, а патриотизм и национальная гордость англичан требовали, чтобы их обучение могло конкурировать с университетами на континенте. Взамен ожидалось, что такой стипендиат, в свою очередь, отпреподает в университете энное количество часов.

Каким-то ветром в эту систему занесло и Нандьюка – студента, обладавшего, очевидно, талантами как минимум, потому что крутился он в те годы в обществе самого Джона Арджентайна. А Джон Арджентайн был придворным астрологом и физиатром, который составлял гороскопы для Эдварда IV и Эдварда V. Арджентайн был также человеком, последним видевшим «принцев из башни» перед тем, как те исчезли совершенно таинственно и бесследно. Арджентайн, кстати говоря, весьма преуспел при дворе Генри Тюдора, хотя и в качестве физиатра, а не мага. Именно Арджентайн был личным врачом принца Артура.

На первый взгляд, объединение науки исцеления с «темными искусствами» выглядит нелогично. Но это только на первый взгляд. Тот, кто может исцелить, может и нанести вред. Тот, кто понимает язык звезд, наверняка в сговоре с духами стихий. Не говоря о занятиях алхимией, дающих просто неограниченные возможности для любознательного ученого!

Не стоит думать, что люди, живущие в Средневековье, были суевернее или наивнее, чем мы. Скорее, менее, потому что они были гораздо ближе к реалиям жизни, чем мы, а это как-то излечивает от избытков мистичности в организме. Поэтому увлечение интеллектуальной диаспоры алхимией списывать на какую-то предполагаемую «недоразвитость» Средневековья не нужно. Дело обстояло с точностью до наоборот: алхимия была экспериментальной наукой, естественным развитием философской составляющей знаний. И, как экспериментальная наука, вызывала у вершителей судеб противоречивые эмоции. Если папа Клемент IV в тринадцатом веке покровительствовал францисканцу-ученому Роджеру Бэкону и изучал его труды по философии, теологии, астрологии и алхимии, его преемник считал Бэконовы пересмотры астрологических доктрин слишком «ультра» и уж совсем не одобрял увлеченности францисканца составлением пророчеств.

В общем и целом, говоря об астрологии и алхимии, надо помнить, что они были науками, имеющими свою теоретическую базу, свои теоремы и аксиомы, свои понятия и традиции. И эти «некромансеры» знали, что делали, хотя устоявшийся стереотип изображает алхимиков или безумцами, или шарлатанами. Разумеется, кто угодно мог закупить алхимическое оборудование и начать какие угодно опыты, но это не делало его алхимиком. Кто угодно мог составлять гороскопы и изрекать пророчества, но это не делало его астрологом или философом. Можно возразить, что списки ингредиентов для алхимических опытов говорят сами за себя, слишком научными они не выглядят. Но уже некоторое время существует обоснованное мнение, что эти списки – шифры, которые в наше время потихоньку расшифровываются.

В любом случае настоящие «некромансеры» были людьми образованными, членами определенной группы, хорошо знакомыми друг с другом. У каждого из них имелась определенная репутация и среди «своих», и среди нанимателей. И они были плотно интегрированы в реальную жизнь. Епископ Гийом Овернский на переломе двенадцатого и тринадцатого веков изучал Вселенную, Генрих Гентский в тринадцатом веке трудился, помимо прочего, на ниве психологии, Альберт Магнус в том же тринадцатом веке вообще не оставил в науке ни одного камня неперевернутым, написав томов сорок трудов на разные темы. Причем епископ Альберт Магнус не просто делал теоретические выводы, он занимался исследованиями и экспериментами. И довольно солидная часть его интересов была обращена на медицину.

Доминиканец Фома Аквинский, опять же в тринадцатом веке, оказал на английскую медицину огромное влияние, исследуя работу человеческой памяти помимо прочего. Вот, например, один из его постулатов: «Человек отличается от животного мира наличием способности познания и, на основании этого, способностью совершать свободный осознанный выбор: именно интеллект и свободная (от какой-либо внешней необходимости) воля являются основаниями совершения подлинно человеческих действий (в отличие от действий, свойственных как человеку, так и животному), принадлежащих к сфере этического». Иоанн Дунс Скот на переломе тринадцатого и четырнадцатого столетий потратил много усилий на отстаивание идеи непорочного зачатия богородицы, но он же изучал развитие личности и свободу воли. И был астрологом. Даже францисканец Уильям Оккам в четырнадцатом веке, имеющий репутацию философа чистейшей пробы, сделал большой вклад в изучение абстрактного мышления.

Современником персонажей Войн Роз был Джордж Риплей. Вот он уже был известен главным образом как алхимик и в качестве алхимика пользовался покровительством Эдварда IV. Этот король вообще имел довольно сильные связи в мире алхимиков и людей, принадлежавших к могущественным полусекретным орденским организациям. Риплей – один из немногих, за кем стойкие слухи признают умение делать золото алхимическим путем. Потому что сложно себе представить в Англии тех времен человека настолько сказочно богатого, чтобы он мог позволить себе даровать рыцарям Мальты по 100 000 фунтов в год на их войны против неверных.

Вот то, что алхимические опыты были небезопасны и сопровождались выделением более или менее омерзительных запахов – правда. Как и то, что многие алхимики утверждали, что умеют «призывать существа невообразимые» – как правило, не вдаваясь в подробности. Отсюда, по-видимому, и стойкое ассоциирование алхимиков с темными искусствами. Отсюда это название – «некромансеры». Конечно, рассматриваемые в данном, мелком контексте некромансеры были гораздо более скромными персонами, чем Риплей и епископы, но на своем уровне они делали то же самое: исследовали природу, исследовали человека и экспериментировали с веществами, составляя лекарства. Эти рецепты исследуются сейчас в том объеме, в котором они известны, и за многими признаются несомненные достоинства. Хотя леча одно, они могли покалечить другое – но разве не так обстоят дела со всеми лекарствами?

Был «некромансер» и при Ричарде III, правда, не собственный. Патронессой Уолтера Лемпстера была Элизабет, герцогиня Норфолк, женщина, как известно, не жадная. Во всяком случае, когда умер Лемпстер, его три родственницы унаследовали 500 фунтов, из которых 300 наличными, и кучу дорогой посуды. А библиотеку Лемпстер завещал королевскому колледжу в Кембридже. При короле-легенде Генри V в некромансерах состоял врач и священник Николас Кольнет. Кольнет оставил после себя всего 89 фунтов, зато массу серебряной и золотой утвари. И его гардероб ни у кого бы не повернулся язык назвать жалким!