О любви небесной и земной

Практически до самого тринадцатого века монастыри в Англии не разделялись четко на мужские и женские. Они были смешанными. Вернее, жили монахи и монахини, чаще всего, в разных помещениях, но работали вместе и над общими делами. Известна теснейшая дружба между монахиней Кристиной Маркейт и аббатом крупного монастыря Сент-Олбанс Джеффри де Камом, жившими в 1100-х годах.

История Кристины невероятно драматична. Дочь богатых англосаксов, она была просватана метящими высоко родителями за норманна. Ничего исключительного, такие браки заключались тогда повсюду и весьма поощрялись правительственной политикой. В данном случае, к величайшему сожалению всех вовлеченных сторон, невеста категорически отказалась от лестного союза. Не то, чтобы жених был ей как-то особенно противен, нет. Косвенные доказательства говорят за то, что этот норманн оказался человеком более чем приличным. Просто Кристина вообще не намеревалась выходить замуж. Она была твердо настроена остаться девственницей и принять монашество.

По тем временам стать чьей-то женой в Англии было крайне просто. Достаточно было обменяться в присутствии свидетелей (или даже без них) изъявлениями намерений и подкрепить их телесной близостью. Такой брак считался действительным и признавался таковым церковными авторитетами. Поскольку брак Кристины был решен приватно, она оказалась перед лицом закона замужней женщиной. Формально от нее ожидалось, конечно, какое-то изъявление согласия, но семья девушки была твердо намерена не обращать внимания на «девичьи глупости», поэтому слушать ее отказы просто никто не стал. Тем не менее, с точки зрения того же закона брак был проблематичен. По какой-то причине свежеиспеченный муж самоустранился от проблемы, заключающейся в том, что Кристина наотрез отказалась делить с ним постель. То есть их союз оказался незавершенным, по причине чего мог быть аннулирован решением епископального суда. Вполне возможно, что сам муж просто искал через брак связей с коренным дворянством страны, не испытывая личного интереса к оказавшейся такой упрямицей девушке. Или просто понятия не имел о том, что его «жена» вовсе не хочет быть женой.

Во всяком случае, он не принял участия в том прессинге, который обрушила на Кристину ее собственная семья. Девушку избивали, таскали по дому за косы, пытались влить ей в горло вино и даже срывали с нее перед мужем одежды, предлагая тому просто изнасиловать супругу. Честь Кристины спасло, очевидно, чувство собственного достоинства этого мужчины, который, скорее всего, и нашел выход из патовой ситуации. В один прекрасный день Кристина просто исчезла. Как выяснилось гораздо позже, почти через четыре года (именно столько времени занял процесс аннулирования брака), ее спрятал некий Роджер, дьякон из аббатства Сент-Олбанс, что было бы практически невозможно, если бы муж Кристины не был бы «соучастником».

Можно почти не сомневаться, что Кристина Маркейт и Джеффри де Кам были знакомы еще до того, как она стала монахиней, что дьякон аббатства действовал с ведома аббата, и очень вероятно, что само решение Кристины стать монахиней объяснялось тем, что она хотела быть рядом с человеком, которого любила. Впрочем, все это – романтические домыслы, конечно, хотя и косвенно подтверждающиеся словами самой Кристины, которые будут приведены ниже. На самом деле известно лишь то, что персонально для Кристины в Маркейте было основано небольшое аббатство, которое финансировалось из аббатства в Сент-Олбанс. Кстати, Джеффри де Кам открыл при своем аббатстве первый в Англии лепрозорий, так что человеком он был вполне достойным.

Для нас необычным может показаться то, что по моральным установкам тех далеких времен монахам вовсе не возбранялось искать в сестрах по вере источники вдохновения и божественной любви. Да и сами сестры зачастую жили в городах просто полурелигиозными сообществами. Любить вполне дозволялось, грешить с объектом любви – нет. И вовсе не потому, что церковь тех лет относилась к сексу брезгливо. Дело в Англии одиннадцатого-двенадцатого веков и даже позже обстояло в этом плане с точностью до наоборот. Просто монашество тогда рассматривалось служением, персональным решением обратить свою человеческую страсть в русло божественной любви. Было бы наивным утверждать, что все отношения всегда оставались безгрешными. При самом горячем стремлении управлять своими плотскими желаниями кому-то это удается, а кому-то нет. Довольно много средневековых миниатюр гривуазного содержания изображают монаха и монахиню, и слишком много сохранилось о них средневековых анекдотов, чтобы списать все это просто на грязное воображение мирян.

В тринадцатом веке ситуация с женскими монастырями резко изменилась, и в этом оказался «виноват» не кто иной, как Франциск Ассизский. Около 1209 года св. Клара, тогда еще Чиара Оффредучио, примкнула к его движению при обстоятельствах, которые очень напоминают историю Кристины Маркейт. Франциск сам постриг девушку в монахини. Причем если в Англии норманны с первых же дней ввели железную бюрократию, при помощи которой кривду можно было исправить на правду, то в Италии того же периода дело с правопорядком обстояло намного своеобразнее. Франциск устроил Клару, ее сестру и еще несколько женщин в Сен-Дамиано, за высокие стены, и там они остались навсегда – в безопасности, но совершенно изолированными от мира.

Очевидно, в Европе религиозные организации и их вожди к тринадцатому веку достаточно дозрели до мысли, что человеческая натура – штука сложно управляемая и что женщин безопаснее боготворить на расстоянии. И нельзя сказать, чтобы женщины протестовали против такого отделения женских монастырских организаций в самостоятельные единицы. До норманнов в Англии было всего около девяти женских монастырей. В последующие за битвой при Гастингсе пятьдесят лет были основаны еще семь. Но вот за один только двенадцатый век монастырей появилось, как грибов в сезон: клюнийские, цистерцианские, гильбертинские, августинские, госпитальерские, премонстрантские, фонтеврольдинские, аррузианские, бенедиктинские… Причем единственно английскими из них были гильбертинские, а единственными, поддерживающими связь с Орденом, были только только два клюнийских.

Остальные «монастыри» представляли собой самые невообразимые женские коммуны, организованные иногда экзальтированными барышнями, иногда – амбициозными девами, жаждущими управлять. Одним словом, кем угодно, кто хотел организовать «сестринство» и умел найти для него источник материальной поддержки и покровителей. Например, группа женщин в Халивелле называла себя то грегорианками, то августинками – в зависимости от вкусов покровителей и благотворителей.

 

О гильбертинском ордене и о том, как «забыли про овраги»

Для начала о том, кем был Гильберт Семпрингхемский. А был он высокорожденным норманном, сыном лорда-помещика. Кем была его мать, официальная биография умалчивает, но историк Генриетта Лейзер упоминает, что мать Гильберта была англосаксонкой, причем не происходящей из благородного рода (Католическая Энциклопедия говорит «простонародного происхождения»). Конечно, это не закрывало сыну лорда карьеру рыцаря и воина в конце одиннадцатого века, но была еще одна причина. Мальчик имел какой-то физический недостаток. Неизвестно какой, но видимый, и вот это было препятствием для посвящения в рыцари. Отец отправил его учиться в Париж изучать теологию. Форевилл и Кейр в своей «The Book of St Gilbert» пишут, что в детстве сын лорда был обычным избалованным, ленивым и вредным мальчишкой, которого никак невозможно было заподозрить в «благородстве духа».

Святой Гильберт Семпрингхемский и 2 монахини

Католическая Энциклопедия упоминает, что Гильберт вернулся после учебы в поместье, где отец пожаловал ему церкви в Сепрингхеме и Тирингтоне и доходы с них. Через короткий промежуток времени Гильберт также примкнул ко двору епископа Линкольнского в качестве клерка. Примечательно, что он к тому времени не принимал сана. После смерти епископа его преемник решил сделать Гильберту приятное и пожаловал его званием дьякона и священника, чему Гильберт подчинился против своей воли, но сана так и не принял. К тому времени все доходы от Тирлингтона уже шли в пользу бедных, и Гильберт жил при дворе епископа только на доходы от Сепрингхема. После смерти отца он унаследовал все состояние и отправился управлять поместьем, резко отказавшись от сана архидьякона при епископском дворе.

Имея квалификацию учителя, Гильберт начал преподавать в школе для бедных. К ГГЗГ году он отобрал среди своих учеников семь девочек и организовал для них в Сепрингхемской церкви отдельную пристройку, где они жили и продолжали учиться. Для них он назначил еще семь девочек в качестве прислуги, они должны были покупать своим хозяйкам все необходимое и передавать затем через небольшое оконце в двери. Как и следовало ожидать, очень скоро и служанки потребовали от Гильберта разрешения постричься и примкнуть к своим хозяйкам. Даже Католическая Энциклопедия пишет вполне откровенно, что для девочек, выходцев из среды беднейших крестьян, стать монахиней означало совершить головокружительный взлет по социальной лестнице: большая часть женского духовного сословия была представлена дамами куда как более высокородными. Лейзер вообще проводит параллели с устройством на работу: в Средневековье женщины очень тщательно взвешивали возможности, которое дает им либо замужество с тем или иным кандидатом, либо монастырская карьера.

Гильберт Сепрингхемский, похоже, не смирился с возложенным на него против воли саном до самой старости. Только почти перед смертью (а прожил он до 108 лет), он принял обет священника. Он даже не был особенно религиозен, как отмечает Энциклопедия (хотя и был канонизирован за свою работу). Его деятельность была деятельностью с чисто социальным контекстом. Потому что следующим его шагом было набрать в хозяйство мужчин, выходцев из настолько бедных слоев, что Гильберт давал на них деньги чуть ли не с самого их рождения, другие вообще были рабами, которых освободили в качестве жеста в сторону церкви и лорда, остальные – просто пригретыми бродягами.

К 1147 году Орден Гильбертинцев начал свое полноценное существование в Хаверхольме, Линкольншир. Вернее, гильбертинцами они стали невольно. Гильберт пытался пристроить своих птенцов под руку Цистерцианского Ордена, но получил холодный отказ: цистерцианцы с недоверием относились к женщинам в монашеской рясе. Помимо очевидной причины, был еще одна: монахини рассматривались как финансовая нагрузка. Тогда Гильберт организовал свой орден, взял на себя обязанности его Мастера и добавил к уставу интересное правило: женские монашеские общины не обязаны быть финансово эффективными, мужские общины должны вести хозяйство общин женских и заботиться об обучении женщин.

Это были непростые времена. В 1165 году Гильберт был обвинен в том, что он якобы посылал деньги Томасу Бекету, который тогда находился в бегах. Гильберт, вообще-то, не посылал, но публично признаваться в этом ему вовсе не хотелось из-за политических маневров, поэтому нервотрепка продолжалась до тех пор, пока сам Генрих II не встал на его сторону. В результате перед Гильбертом извинились и подтвердили все привилегии его Ордена. К моменту смерти Гильберта в ордене гильбертинцев было около 1500 человек и 16 общин.

Пошло ли все как по маслу? Вовсе нет. В 1166 году одна из монахинь в гильбертинской общине Баттон, Йоркшир, оказалась беременной (по другим данным это была не монахиня, а девица, отданная в монастырь на воспитание и обучение). Любовником ее был монах той же общины. Развязка у этой истории настолько жуткая, что у человека современного может вызвать шок: другие монахини силой принудили грешницу кастрировать любовника. Надо сказать, это было стандартное наказание в Англии за изнасилование. У несчастной случился выкидыш, в связи с чем довольный разрешением скандала аббат общины записал, что «Бог проявил милость к несчастной, разрешив ее от позора». Примерно в это же время монахи-мужчины подали жалобу папе на то, как им тяжело живется, и одним из аргументов было присутствие женщин, наводящее на грешные мысли. Английским прелатам пришлось доказывать папе, что в действительности в гильбертинских монашеских общинах женщины и мужчины вовсе не живут бок о бок. Было приключение и у самого Гильберта, в которого влюбилась одна из монахинь. Решительный норманн выбрал довольно нестандартный способ ввести ее и других в разум: он вышел перед ними в абсолютно голом виде и с распятием в руках, напоминая, на любви к кому из них двоих они должны сосредоточить свои помыслы. Очевидно, телесно он вовсе не был Адонисом.

Все это зарисовки, показывающие, как сложно было существовать женским монашеским общинам в принципе. Но факт остается фактом: в XII веке в Англии девы различных сословий, можно сказать, валом повалили в монастыри. Почему?

 

О стремлении к совершенству

Надо отметить, что первыми основателями женских монастырей после завоевания Англии норманнами были мужчины. Вернее, прелаты: Гундульф, епископ Рочестерский, архиепископ Ланфранк из Норманнской церкви и архиепископ Ансельм. И не только они. Так что само понятие женского монашества на английской земле сильно отражало взгляды на женщину в идеале, как это видели мужчины. А эти средневековые прелаты были, в первую очередь, именно мужчинами – воинами, политиками, учеными.

Гундульф основал женский монастырь на собственной земле в Вест Миллинге и сам им руководил вплоть до своей смерти. Надо сказать, что он смело проводил свои идеи культа Двух Марий (девы Марии и Марии Магдалены) и начал служить праздничные литургии в честь непорочного зачатия еще до того, как остальные отцы церкви сформировали насчет этого какое-то мнение. Особую заботу Гундульф проявлял о беременных женщинах, говоря, что в каждой из них есть отражение девы Марии. Это было вполне в духе XII столетия с его сосредоточенностью на милосердии Бога, а не его гневе. В текстах XII века женщины восхваляются за их истинную преданность христианским идеалам (тексты Гильберта Сепмрингхемского и Эйлреда Ривольского) и способность «достигать невыразимых высот» в этом деле.

Одним из проявлением таких невыразимых высот была способность некоторых женщин к видениям. Ярчайшей носительницей этого дара была та же Кристина Маркейт. Как известно, видения у Кристины начались, когда она была в бегах и скрывалась, ожидая, пока раскрутится бюрократическая машина, освободившая ее от брачного договора. Историк Кристофер Холдсворт утверждает, что видения – это как раз то, чего можно было ожидать от «повернутой на религии монахини, которой было недоступно отделение изучаемого от реального, что доступно для любого мужчины». Или, грубо говоря, Холдсворт считает Кристину сумасшедшей, заблудившейся в мире иллюзий. Могло ли это быть правдой? Конечно. Учитывая, что на нее свалилось дома – избиения, попытки опоить и одурманить, попытка подтолкнуть жениха к изнасилованию (и все это со стороны тех, кому молодая девушка должна была доверять, ее собственных родителей!). Потом побег, четыре года жизни в полнейшей изоляции в укрытии, в компании Псалтыря и жаб, которые периодически прыгали на страницы книги и которых она до смерти боялась…Ее психика действительно могла не выдержать. С другой стороны, можно утверждать и обратное: что она черпала силы в том мире, куда так стремилась всей душой, и действительно видела то, что описывала в своих видениях.

Во всяком случае, мужчины, которые, по мнению Холдсворта, легко отделяли воображаемое от действительного, относились к ее видениям (и женским видениям вообще) с большим уважением и верой. Да что там, мы бы и не знали об этих видениях, если бы не хроники, которые писались мужчинами.

Возвращаясь к истории Кристины и Джеффри Олбенского. В описаниях его жизни упоминается, что к моменту их встречи он был измучен кошмарами, повторяющимися из ночи в ночь, и сомнениями в правильности своего пути. Он стал использовать встречи с Кристиной как лекарство от всего наносного, как возможность «увидеть в ее чистом сердце правду самого Бога». Скандал вокруг них все-таки имел место, как же иначе. Злые языки представляли Джеффри соблазнителем, а Кристину – падшей женщиной. Более того, их биографии упоминают, что Кристина действительно была до мозга костей влюблена в кого-то, чье имя там тактично не упоминается, влюблена так, что, по ее словам, ей казалось, «что одежды вспыхнут от внутреннего жара». Но биографии также подтверждают, что этот жар, эта сила, тянувшая их друг к другу, нашли свой выход только в их совместной деятельности, в слиянии душ, из которых та, которая была уязвимее, принадлежала мужчине. Любовниками в физическом смысле они не стали.

А любовь… Ведь от монахинь и не ожидали, что они отвергнут Любовь. От них ожидали, что они будут любить того, с кем они обручались, принимая монашество: Христа.

Именно эта связь стала и честью, и обузой для женщины в двенадцатом веке. Для людей того времени было вполне естественно расширить понимание нерушимого двустороннего союза между мужем и женой на Христа и его невест. Как выразилась Лейзер, «женщины стали ответственными за функционирование горячих линий связи между Богом и людьми». Женщины, которым их вечный жених отвечал видениями, ценились невероятно. Ту же Кристину пытался соблазнить властью не кто иной, как архиепископ Тристан Йоркский, уговаривая ее сменить Сент-Олбанс на жизнь под его знаменем во главе всех остальных монахинь страны. Разумеется, она отказалась, кто бы сомневался.

Разве удивительно, что именно в этот период возвышения роли женщины в духовной жизни монастырская жизнь приобрела для них необыкновенную привлекательность? Хотя они знали, конечно, что озарение придет далеко не к каждой и что жизнь на высоком пьедестале сильно ограничена: высоко, но тесно, и все смотрят в поисках хоть какого-то пятнышка на белоснежных одеждах. Но каждая принявшая обет могла надеяться, что ее возлюбленный, ее избранник заметит ее и ответит видениями из совсем другой реальности.

А пока – пока женские монастыри средневековой Англии жили наполненной трудами и надеждами жизнью. О том, чем был обычный женский монастырь, рассказывают летописи Клементорпа, который был монастырем городским. Он был основан внутри городских стен, в миле от Йоркского кафедрального собора где-то в 1125–1133 годах. Через 30 лет в округе, кстати, было уже 16 монастырей. Клементорпский монастырь основал сам архиепископ Тристан, и был этот монастырь, по меркам своего времени, просто блестящим. Поскольку Кристина Маркейт этим блеском не прельстилась, монастырь не получил в приорессы знаменитость, но богатые дары прихожан и покровителей и желание значительных людей Йорка быть там похороненными говорят об уважении, которым монастырь пользовался.

Чем он был, по большей части? Своего рода приютом для вдов из бедной аристократии. Дети воспитывались монахинями, а сами дамы, чаще всего не принимая формального пострига, просто там жили. Учитывая бесконечные войны того периода, необходимость подобных приютов очевидна. Такие монастыри не дали великих провидиц, там не учили монахинь философии и теологии. Эти монастыри были частью системы, выступая как работодатели, заботясь о бедных и наставляя заблудших. Они были связаны семейными узами со своим округом, они выступали в роли цементирующей силы общества своего округа, выполняя также роль связующего звена между низшими и высшими классами общества.

 

Об отшельницах и затворницах

Женщина, желающая начать жизнь затворницы, в средневековой Англии проходила довольно сложный отборочный тур, если так можно выразиться. Для начала, ей было необходимо одобрение самого епископа, который долго с ней беседовал, проверяя ее решимость и выясняя причины этого решения.

Сама церемония затворения была очень торжественной. Женщина входила в церковь и ложилась на пол в восточной ее части. Двое священников читали литанию, пока будущую затворницу благословляли водой и благовониями. Ей давалось две свечи, одна – символ любви Бога, а вторая – любви кого-то из ближних. Читался текст из Писания и пелся псалом, свечи ставились на алтарь, и начиналась праздничная месса. Потом затворницу провожали в ее келью, примыкающую к церкви, под пение псалмов из Книги Мертвых. Перед тем, как дверь за затворницей закрывалась, ее плечи посыпали пылью.

Для чего средневековому обществу нужны были отшельники, которые пользовались огромным уважением и о которых очень заботились? Историк Энн Воррен пишет, что смыслом явления был «долгосрочный союз многих с религиозным чувством одного, и этот один должен был верить, что делает невиданную и бесценную услугу многим». Как пишется в «Правилах для Отшельников»: «Ночной ворон под крышей символизирует отшельников, живущих под крышей церкви, потому что они знают, что они должны быть столь святы в своей жизни, что вся Святая церковь, что все христиане могут положиться на них, что они поддерживают их святостью своей жизни и благодатью своих молитв. По этой причине отшельник или отшельница (anchor/anchoress) так зовутся, что они для церкви, как якорь (anchor) для корабля, который удерживает его на плаву в шторм и бурю».

И это не риторика. Об отшельницах заботилась не только церковь, но и короли, епископы, аристократы – вносили пожертвования, чтобы обеспечить этим себе и своим благодать от их молитв. Известно, что король Генрих III в 1245 г. подарил отшельнице Элис два дуба на новый дом. В том же году он полностью взял на довольствие 27 отшельниц из Лондона и окрестностей с тем, чтобы они молились о душе его отца. Он также сделал им подношения топливом и белой мукой. Первый граф Ланкастер, Генри, не только обеспечил для выбранной им отшельницы по две мессы в день, но и выстроил на свои деньги для нее место уединения. Позже, в XV веке, к отшельнице Маргарет Вайт частенько захаживала леди Маргарет Бьюфорт, женщина, посадившая на трон Англии новую династию, «на вино и яблоки», и оборудовала для отшельницы келью гобеленами, снабдила льняным бельем. Иронично, что именно внук этой леди разогнал монастыри подчистую.

Отшельницы жили в затворе подолгу, от 20 до 50 лет. Но они не жили в полном одиночестве, как можно предположить. Помимо того, что отшельницы общались все-таки с избранными из мира за стенами их келий, они иногда жили своего рода коммуной и имели служанок, которым потом передавали зачастую свои «должности». Ведь английские отшельницы и затворницы, в отличие от их коллег-мужчин, были мирянками за очень редким исключением. Некоторые из них жили при монастырях, но монахинями не были. Тем не менее, все они, став затворницами, получали равно высокий социальный статус вне зависимости от того, какое место на социальной лестнице они занимали до этого.

Материалов того времени, написанных самими отшельницами, практически нет. То есть какие-то есть, но являются ли они подлинными? Немного о некоторых отшельницах все же известно. Например, некая Ив, монахиня из англосаксонского монастыря в Вилтоне, уехала оттуда во Францию, чтобы стать отшельницей, потому что на родине это оказалось по какой-то причине невозможным. Она росла в этом монастыре с семи лет, и поместили ее туда родители всего за год до нашествия норманнов. Записи об Ив оставил капеллан Вилтонской церкви, Госселин. Похоже, что они с девушкой были очень дружны, потому что переписывались всю жизнь. Первые письма Госселина полны горечи от «предательства» Ив по отношению к нему и Вилтону, хотя к горечи явно примешано уважение. Он упрекает ее, что она оставила свои милые сердцу вещи, многочисленных друзей, добрую аббатису, мудрых учителей и другие приятные вещи, сменив все это на крошечную каморку с единственным оконцем в двери, через которое она и общалась с миром. Затем переписка долго касалась книг, которые читала Ив в затворничестве, пока не разразился гром: Ив нашла себе «задушевного друга», священника Харви, с которым они прожили в затворе вместе несколько лет. На упреки из Вилтона в том, что она дает пищу для сплетен, Ив отвечает: «Я думаю, что проблемы не у меня, а у того, кто слушает подобные речи. Брат мой, откинь все сомнения… Наша любовь – не любовь мира, но к Христу».

Леди Маргарет Бьюфортс витража в церкви св. Ботолфа

Письма цистерцианского аббата Эйлреда к своей сестре, ставшей отшельницей, почти пугают своей свирепой страстностью: «Пусть для алтаря твоего будет достаточно распятия со Спасителем нашим на нем, что будет постоянно напоминать тебе о его страданиях, которые ты должна прочувствовать. Его руки протянуты, чтобы заключить тебя в объятия, его обнаженная грудь напоит тебя молоком милосердия». Дальше – больше: «Его кровь превратится в вино, чтобы возрадовать тебя, вода – в молоко, чтобы напитать тебя. Раны на его теле, как убежище для тебя, в них ты можешь укрыться, как голубка, когда ты будешь целовать их одну за другой. Твои губы с его кровью на них будут как алый шелк, и слова, исходящие из них, сладки». Эротическое напряжение? Несомненно. Похоже, что в одиннадцатом – двенадцатом веках отношение к Богу у тех, кто посвящал ему свою жизнь, было очень личным.

 

О средневековом фанфике по жизни Христа

Одной из самых любопытных книг, когда-либо составленных английскими средневековыми отшельницами, смело можно считать Ancrene Riwle (или Ancrene Wisse). Мало того, что этот свод правил жизни для отшельниц написан на разговорном английском того времени (начало тринадцатого века), он еще и предлагает весьма оригинальную трактовку божественной любви.

Эту рукопись написали три отшельницы, Катарина, Джулиана и Маргарет, сестры из хорошей семьи. Поражает, с какой гибкостью и практичностью они подходят к вопросам слабости человеческой плоти и божественной любви. Немудрено, что еще при их жизни рукопись стала, можно сказать, бестселлером.

Например, когда дев начинали одолевать неподобающие мысли, они не впадали в религиозный экстаз и не вспоминали о св. Агнес и ее страданиях (как советовал Эйлред своей сестре), а живо и в подробностях представляли себе что-то противное, типа нищего попрошайки, или, на крайний случай, стихийное бедствие типа пожара или потопа. Сестры также называют кошку единственным животным, которое подобает отшельницам.

А вот их подход к любви. В рукописи Христос представляется в виде храброго рыцаря, который прибывает на помощь одинокой гордой леди, окруженной врагами. Чтобы победить врагов леди и завоевать ее любовь, Христос принимает участие в рыцарском турнире. На турнир он является безоружным, с одним только щитом в руке: «он сразился в турнире, и, как подобает храброму рыцарю, проходил он при помощи этого щита сквозь ряды врагов. Щит скрывал его голову Бога, и был он в форме его мертвого тела». Как и следует, «после смерти храброго рыцаря, его щит был повешен высоко на стене в церкви в его память. И был он распятием, чтобы напоминать нам о смерти Иисуса Христа в рыцарстве его».

И дальше: «При помощи этих двух кусков дерева («with these two pieces of wood») ты должна поддерживать огонь любви в своем сердце. Подумай, как радостно отдать свою любовь этому королю славы, который протягивает к тебе руки и наклоняет голову, словно прося о поцелуе. Отдай ему свою любовь, ты выиграла его («you have won him»). Прикоснись к нему с той любовью, которую ты иногда чувствуешь к мужчине. Он твой и выполнит все твои желания».

 

О жизни за воротами женского монастыря

Одной из женских обителей, относящихся к аббатству в Сент-Олбанс, был монастырь бенедиктинского уклада, приорат святой Марии в Сопвелле. Основан он был в те же времена, в которые развивалась драматическая история аббата Джеффри де Кама и провидицы-монахини Кристины Маркейт. Именно Джеффри его и основал для двух «святых женщин», которым для их призвания вполне хватило жилища, сплетенного из древесных ветвей. Вскоре, тем не менее, тому же дьякону Роджеру, который организовывал тайное убежище для Кристины, пришлось эту хижину перестраивать под нужды гораздо большего числа обитательниц.

Епископ Линкольнский, Александр, одобрил количество монахинь общим числом в тринадцать, а аббат Джеффри де Кам добавил два интересных условия. Во-первых, в этот монастырь принимали только невинных девушек. Во-вторых, на ночь двери монастыря запечатывались личной печатью аббата, дабы грязные языки не чернили репутации монахинь. В первом условии ничего удивительного не было. Все знали, что именно молоденькие девушки из значительных семей были самой бесправной женской группой Средневековья. Кому как не церкви было организовать убежище для тех, кто не хотел для себя традиционной роли жены. Второе условие, похоже, имеет отношение к ситуации, в которой оказался сам Джеффри, которого обвиняли в греховной связи с Кристиной. Хочется съязвить, что для грешных деяний белый день подходит не хуже темной ночи, но согласитесь – процесс запечатывания девиц на ночь за закрытые двери печатью аббата был ритуалом величественным.

Первыми известными благодетелями монастыря св. Марии в Сопвелле были норманны д’Абиньи, сэр Генри и его супруга Сесилия, а после смерти сэра Генри – его сын Роберт. Они подарили монастырю около ста акров земли (стандартный надел для одной семьи), и еще сто акров принесла монастырю сестра Роберта д’Абиньи, Амиция, которая примкнула к монастырской общине. Норманны вообще были чрезвычайно щедры к женским монастырям. После дара от д’Абиньи наделы посыпались и от других семейств, и монастырь стал богатеть.

К 1330 году монастырь оброс имуществом, связями, приобрел определенный статус, и… стал тяготиться зависимостью от аббата Сент-Олбанс. «Революция» в монастыре выглядела, с точки зрения дня сегодняшнего, до смешного кроткой. Речь шла просто-напросто о том, чтобы самим выбрать себе приорессу на смену умершей. Сестры остановились на кандидатуре Алис де Хейкени, считая, что именно она сможет наиболее эффективно отстаивать интересы монастыря перед аббатством. Аббат, разумеется, имел в женском сообществе свои уши и, разведав о планах сестер по вере, послал в монастырь своего приора. Причем – оцените! – не просто сказать «цыц!», а придать этому приказу видимость изъявления свободной воли.

Приор Николас де Фламстид для начала напомнил монахиням, что у аббата Сент-Олбанс есть полное право просто назначить приорессу волевым решением. Но поскольку аббат считается с их мнением, то сестры могут смело высказать, отдают они свои голоса за Алис де Хейкени или за другую сестру, Алис де Пиксден. Шестнадцать монахинь высказались за первую Алис, и только три за вторую, но де Фламстид назначил приорессой именно Алис де Пиксден, потому что она была «энергичнее в вере», то есть не имела никакого желания тратить время на дрязги с аббатом. И, разумеется, именно кандидатуру Алис де Пиксден изначально имел в виду аббат, посылая приора поиграть в демократию.

Казалось бы, мелочи. Но аналогичное перетягивание каната привело в свое время к отлучению от церкви короля Джона (Иоанна Безземельного, как его почему-то именуют, хотя безземельным он никогда не был). И абсолютно аналогичная ситуация поставила последнюю точку в добрых отношениях кардинала Уолси и короля Генриха VIII.

Тем не менее, сестры, по-видимому, волевым решением аббата и приора не утешались, потому что через восемь лет аббат Сент-Олбанс решил закрутить гайки еще крепче. Сестер обязали петь мессу Сент-Олбанс раз в неделю. Наказанная запретом говорить, монахиня не освобождалась от своей обязанности участвовать во всех службах. Капеллан аббатства, который обычно помогал монахиням в службах, отныне должен был находиться во время пребывания в монастыре под постоянным наблюдением. Все сестры должны были подниматься утром по звонку колокольчика суб-приорессы, а до того момента покидать помещение общежития строго запрещалось.

После звонка все были обязаны идти на мессу. После мессы сестрам предписывалось сидеть на виду друг у друга во внутреннем дворике, занимаясь работой и молитвами до следующей службы, обязательной для всех, кроме больных. После чего снова шли молитвы и работа. Кстати, во время таких совместных посиделок разговаривать разрешалось только суб-приорессе и сестре, которую обвиняют в каком-либо нарушении. За нарушение полагалось наказание: день на хлебе и воде, а тех, кто смел возмутиться и не раскаяться в истинном или воображаемом прегрешении, ждало более серьезное наказание.

Если сестры ссорились, наказывали всех участниц – без рассуждений о том, кто прав, а кто виноват. Три дня на воде и хлебе удивительно хорошо охлаждают эмоции. Двери во внутренний двор и в сад открывались в определенные часы. С мирянами монахиням разрешалось общаться, только закрыв от нескромных взоров шею и лицо. Гости в монастырь допускались только с разрешения приорессы, а уж если монахиня хотела угостить кого-то во внутренних помещениях, то для этого требовалось разрешение аббата.

Поскольку часть работников в аббатстве были жителями близлежащих городов и деревень, правила монастыря ограничивали общение сестер с персоналом. Работники, разумеется, должны были иметь репутацию людей уважаемых, но и репутация не позволяла им общаться с монахинями без свидетелей. Больные монахини также постоянно находились под наблюдением – в больничной палате. Приорессе предписывалось запрещать присутствие гостей в монастыре в ночные часы, и никто не мог остаться провести ночь даже в общей для всех сестер спальне.

Как хотите, но устав больше напоминает тюремные правила, чем изначальные идеи Джеффри де Кама о чистом сердце дев, желающих служить Богу. Конечно, определенные ограничения подразумевались уже самим бенедиктинским уставом, предписывающим молчать чем больше, тем лучше, и беспрекословно подчиняться старшим по иерархии. Но большая часть ограничений была, несомненно, просто способом держать набирающий статус женский монастырь под рукой аббатства Сент-Олбанс.

Но и этого показалось мало аббату Томасу де ла Мару в 1350-х годах, который вообще запретил лицам мужского пола входить в монастырь без его личного разрешения. В строго ограниченные часы, разумеется. Исключение не было сделано даже для Мастера монастыря. И он должен был входить в монастырь и выходить из него в указанные часы, а в монастыре всегда быть в компании других персон. Нужно, конечно, помнить, что в стране только что отбушевала эпидемия чумы, что аббатству были неимоверно нужны деньги и что для привлечения богатых покровителей и покровительниц аббатство должно было быть чем-то знаменитым. Например, дисциплиной. Да и подходил этот стиль управления аббату, которого современники упрекали в тирании и который ухитрился рассориться на почве денег и привилегий со всем окружным дворянством и многими высокопоставленными персонами типа самого Джона Гонта.

Насколько оправданной была паранойя аббатов относительно лиц мужского рода на территории монастыря и репутации тех, кто в монастырь допускался? Ответ легко найдется в 1428 году, когда некий разбойник Вильям Вэйв, именующий себя «капитаном», вломился со своей бандой ночью в монастырь. Искал он там некую леди, Элеанор Халл, даму, служившую при дворе мачехи короля Генри V. Можно предположить, что по чьему-то заказу. Леди бандит не нашел, и в результате начался просто грабеж. Бандитов изгнали поднятые по тревоге жители близлежащей деревни.

Иногда проблемы подстерегали аббатов и в самом монастыре. Например, в марте 1481 года аббат Сент-Олбанс послал в монастырь архидьякона Джона Ротбери и субприора Томаса Рампарра сместить с должности приорессы «старую и недееспособную» Джоан Чапел. Ее место заняла Элизабет Вебб, которая оказалась такой способной, что через пару лет аббат сместил и ее. Не на ту напал! Элизабет Вебб подала на аббата в суд, выиграла дело и была восстановлена в должности. Что ж, там, где бесполезен авторитет, действует грубая сила. Ротбери послал в монастырь двух дюжих монахов, которые выбили дверь приорессы, избили ее и бросили в тюрьму. Каким-то образом непотопляемая Вебб ухитрилась пожаловаться в Кентерберри на обращение даже из узилища – и снова выиграла.

Где-то то ли в начале, то ли в конце царствования Эдварда IV приорессой монастыря была дама Джулиана Бернере, которую какие-то житейские бури загнали за монастырские стены. Дело в том, что дама Джулиана была достаточно странной птицей в этом мире зависимости, постов, месс и молитв. Превыше всего прочего приоресса обожала спорт, по поводу чего и написала целый третиз, известный как «The Воке of St. Albans». Именно она составила правильную терминологию охоты, которой потом щеголяли знатные охотники многие столетия, давая понять окружающим, что принадлежат к кругу редких и избранных.

Дама Джулиана создала целую иерархию и для добычи, и для охотников. Похоже, у нее был математический склад ума, потому что главную часть книги составляют именно иерархические построения. Например, птиц она выстроила так. С орлом должен был охотиться император. Кречет был птицей для королевской охоты, графы могли охотиться с сапсанами, с соколом-балобаном – рыцари, с ястребом-тетеревятником – йомены. С ястребом-голубятником охотились леди, с ястребом-перепелятником – священники, а пустельга была птицей, с которой охотились слуги.

Что касается аргументации, то она напоминает знаменитое «потому что». Беспородные собаки стоят внизу собачьей иерархии, потому что «запятнаны некрасивой формой и незрелым поведением». Во главе этой иерархии дама Джулиана ставит предков нынешних мастиффов, и не зря. Мастиффы были выведены как боевые собаки и жили в те времена именно как боевые собаки. А во времена дамы Джулианы хорошая и мощная, правильно обученная собака могла спасти жизнь, в чем убедился сэр Пирс Ли в 1415 году. Его мастифф, участвовавший в битве при Азенкуре, много часов отгонял мародеров, всегда следовавших за войсками, от тела раненого хозяина. В результате оба вернулись домой. А ведь мародеры были не менее опасны, чем враги, и не знали пощады к беспомощным.

Для дамы Джулианы разделка дичи тоже была вопросом статуса: лучшее мясо брал, естественно, аристократ, стоящий на иерархической ступени выше всех, принимающих участие в охоте. Причем, по протоколу, это мясо прямиком отправлялось на кухню и вечером появлялось в виде жаркого перед всеми гостями. Печень и почки отдавались загонщикам, внутренности – собакам. Такое вот безотходное потребление.

Поскольку рыбалка тоже считалась подходящим спортом для благородных персон, дама Джулиана рассортировала по рангам удочки, крючки и наживки, не говоря уже о том, что расписала, какую рыбу нужно ловить в каком месяце и на какой крючок. И да, рыба тоже получила свою иерархию. Благородной рыбой она почему-то назвала леща.

Не обошла дама Джулиана и геральдику. В конце концов, род де Бернерсов жил в Англии со времен Вильгельма Завоевателя и был в родстве с первыми аристократами королевства. В правление Эдварда IV титул лорда Бернерса носил не кто иной, как Джон Бурше – через брак с единственной наследницей титула. Но некоторые историки склонны считать, что дама Джулиана Бернере была дочерью советника короля Ричарда II, Джеймса Бернерса, который был казнен в 1388 году как один из «негодяев-советников» короля.

Некоторое смятение в умах историков явно производит титул «дама», который якобы был эквивалентом обращению «сэр» к рыцарю. То есть, «дама» = «жена рыцаря»? Вовсе не обязательно. Даже если оставить в стороне факт, что в переписке семейства Пастонов высокородные дамы именуются сплошь как «ту lady», миледи такая-то, а не дама, варианты есть. Во-первых, женщина сама могла быть членом какого-то из перечислявшихся выше женских рыцарских орденов. Во всяком случае, ее стиль описания охоты и рыбалки, геральдики и оружия явно говорит о том, что темы приорессе знакомы не в теории. Во-вторых, титул «дама» использовался некоторыми бенедиктинскими приорессами как аналог титула «дом» (или иногда «дан»), применявшийся бенедиктинскими приорами. Так или иначе, генеалогии рода Бернерсов не упоминают Джулиану вообще. Какая-то тайна там действительно спрятана, но вот какая…

 

О прекрасных дамах за работой

При всем своеобразии судеб женщин в английском Средневековье одну группу занятости искать среди них бесполезно: женщин-ученых. Отнюдь не по скудости образования, а, скорее, в силу самого состояния академического образования островного королевства. Из четырнадцати дошедших до нас имен средневековых женщин-ученых, одиннадцать принадлежат итальянкам – спасибо университетам Салерно и Болоньи.

С некоторой натяжкой в разряд писателей-теологов и философов можно включить даму Джулиану из Норича. С натяжкой, потому что о ней неизвестно ничего, неизвестно даже ее настоящее имя. Просто эта дама стала отшельницей при церкви, посвященной св. Джулиану (то ли Госпитальеру, то ли ле-Ману) в Нориче. Поскольку дама свободно писала, и писала превосходным языком в поэтическом стиле, можно заключить, что она была образована лучше многих прочих, большинство из которых умели читать на нескольких языках, но вот писать не умели. Поскольку ее затворничество началось как раз во время эпидемии чумы, есть предположение, что дама была достаточно умна, чтобы закрыть себя в своеобразный карантин.

Что хорошо известно, так это факт, что данная дама Джулиана, будучи в тридцатилетием возрасте, в мае 1371 года оправилась от болезни, которая считалась смертельной, и что во время выздоровления у нее было множество видений, общим количеством в шестнадцать. Их Джулиана из Норича записала в книгу, известную как Revelations of Divine Love, «Откровения Божественной Любви». Эта книга именуется «малый текст», потому что позже дама написала еще одну книгу, «большой текст». Поскольку торопиться даме Джулиане было некуда, один только малый текст состоит из 25 глав и включает 11 000 слов. А уж текст большой, теологические объяснения видениям, содержит 86 глав и состоит из 63 500 слов.

«Он любит нас и радуется нам, и также желает он, чтобы мы любили его и радовались ему, и твердо доверяли ему. И все будет хорошо».

«Наша душа отдыхает в Боге в истинном покое, наша душа распрямляется в Боге в истинной силе, и глубоко укоренилась она в Боге для любви без границ».

«Он – облачение наше. В свою любовь он заворачивает нас и окутывает нас. Он обнимает нас своей любовью и никогда не оставит нас».

«Он не говорит «не будь взбудораженным, не будь уставшим, не будь несчастным». Он говорит «не будь побежденным». Бог хочет, чтобы мы помнили эти слова, и всегда были сильны в вере, и в горе, и в радости».

«Молитва несет душу к Богу, соединяет ее в одно с его волей через глубокую внутреннюю работу Святого Духа. Поэтому говорит он: молись в душе своей, даже если молитва не приносит тебе радости. Потому что хорошее происходит, даже если ты не чувствуешь ничего, не видишь ничего, и да, даже если думаешь, что не умеешь молиться. Ибо даже если ты выжат и опустошен, болен и слаб, твоя молитва радует меня, даже если ее недостаточно, чтобы порадовать тебя. Потому что любая молитва верующего драгоценна для меня. Бог принимает добрые намерения своих слуг, что бы они ни чувствовали».

Нельзя не признать, что дама Джулиана из Норича писала в своем укрытии правильные слова, удивительно актуально звучащие и в наше время. Может быть, она все-таки стала отшельницей именно для того, чтобы записать их для нас, а вовсе не из-за эгоистических соображений собственной безопасности.

Что касается работы женщин-аристократок, то работали они разнообразно и много. Даже в идеале будуар леди-аристократки был в замке чем-то вроде капитанского мостика, с которого хозяйка управляла делами, поддерживала формальные и дружеские отношения с внешним миром, работала над созданием имиджа своего и своей семьи и выполняла то, что ожидалось от женщины-аристократки: оказывала покровительство. Сеть многочисленных отношений с высшими, низшими и равными, да, собственно, и честь семейства, были полностью в руках хозяек замков, ведь мужчинам было некогда. Мужчины действовали на основании той информации, которую получали от своих жен, иногда даже против собственной воли, подчиняясь неумолимым требованиям той социальной роли, которую они играли.

Леди Адела, графиня Блуасская, дочь Вильгельма Завоевателя и жена графа Стефана де Блуа, была именно такой женщиной. Как писал о ней Ив Шартрский, «… это то, в чем дочь превосходит своего отца: она любит стихи и она знает, что такое страсть к книгам. Она также знает, как награждать поэтов: ни один из них не уходит с пустыми руками от ее высочества…»

Понятно без лишних слов, что такие восхваления епископа с репутацией и характером Ива Шартрского были не менее твердой валютой, чем то золото, которое муж Аделы привез, так неожиданно вернувшись из Крестового похода в 1098 году. Даже более. Потому что епископ рисовал в умах слушателей и читателей абсолютно идеальный образ Аделы: она сидит в своем будуаре, читая его поэмы. Со стен свисают гобелены, изображающие победу ее отца в битве при Гастингсе. Кровать Аделы украшена резными символами философии и семи искусств. Знаки зодиака и планеты изображены на потолке. Целый мир, в форме мраморного глобуса, стоит у ее ног. Сама Адела, эфемерная, как молодая луна, превозносилась как источник его, поэта, вдохновения: «Я говорю, несомненно, о великих делах, но я знаю, как говорить о великих делах с тех пор, как я получил материал от моей Графини. Ты сама предложила мне мою поэму, ты сама вложила стило в мои руки, и ты дашь мне вдохновение, ты вложишь слова в мой задыхающийся рот».

Их частная переписка (сохранилось очень много писем, отправленных графиней и ею полученных), тем не менее, открывает читателю, что помимо вдохновения епископ получал из рук покровительницы более осязаемые блага: «Не забудь про бахрому», – деловито напоминает он.

И вся эта тонкая работа чуть не пошла прахом, когда ее муж явился в Блуа, бросив армию крестоносцев, осаждающую Антиохию. Хотя крестоносцы с чувством совершающейся справедливости грабили неверных, где могли, Крестовый поход официально имел несколько другую цель. Его нельзя было оставить в тот момент, который казался подходящим определенному участнику. Давший клятву должен был держать ее до конца. Адела практически заставила мужа вернуться к стенам Антиохии, где он и сгинул в 1101 году. Это несколько исправило нанесенный репутации семьи ущерб, но не до конца. Репутация Стефана Блуасского осталась подмоченной на века, его даже обвиняли, спустя долгое время, в попытке предательства интересов Святого Дела. По сути, его полностью реабилитировали не так уж давно, изучив массу бумаг официальных и частных писем, которые на протяжении веков хранились в архивах знатных семей.

Что касается Аделы, то «эфемерная» графиня железной рукой отстранила своего старшего сына, Вильгельма, с которым поссорилась, от его права на отцовский титул в пользу младшего, Теобальда. И от имени Теобальда правила себе графством Блуа так, как считала нужным, не трудясь подыскать сыну жену, которая могла бы оспаривать ее влияние и власть над сыном. Бедолага женился только после смерти мамочки, а прожила Адела до 70 лет.

В средневековых романах, таких, как Conte de Floire et Blancheflor («Флуар и Бланшефлор» и The Romance of Horn («Роман о Горне»), дамские будуары описываются очень подробно. Здесь и полы, усыпанные источающими аромат цветами, и полог кровати из бесценных материалов, украшенный искусной вышивкой, и потолки, украшенные лепниной. И среди всего этого великолепия – хозяйка будуара, играющая с подругами, визитерами и придворными в шахматы, и слух их услаждается звуками арфы, и пьют они тонкие вина со специями и без.

Что ж, даже если такие праздничные моменты в жизни средневековой аристократки действительно выпадали, все это было политикой. Тонкой, женской политикой, дополняющей и отчасти направляющей политику отцов, братьев, мужей. А будни были куда как грубее.

Например, в 1448 году леди Маргарет Пастой была вынуждена оборонять новое приобретение семьи, поместье Грешэм, против лорда Молейна с оружием в руках. Джон Пастой купил эти земли, но епископ, дипломат, юрист и королевский администратор Адам Молейн захотел их себе. Не утруждая себя тонкостями, он просто выждал, пока леди останется в поместье одна, и попытался его захватить. Порушил он много чего, поместье отстроили только к 1451 году, и знакомые предупредили Пастонов, что жалоба королю не поможет: лорд Молейн был слишком силен. Аналогичный случай произошел в поместье Пастонов Хеллсдон в 1460 году, с Джоном де ла Полем, который хотел, правда, не отнять, а просто пограбить.

И еще раз пришлось семье Пастонов пережить осаду в 1469 году в замке Кайстер Кастл. Здесь герцогу Норфолкскому повезло, и замок он у Пастонов отобрал, хотя через пару лет им этот замок вернули. Причем, и Пастоны, и Норфолк были на одной стороне, но уж больно сладкой добычей был роскошный замок Джона Фастольфа, оборудованный отхожими местами с проточной водой и купальнями в восточном стиле.

Так что леди Маргарет Пастон деловито заказывала у поставщиков и вельвет, и арбалеты в одном письме. Можно ли сказать, что она работала администратором и управляющим? Да, конечно. Но эти две должности были всего лишь маленькими составляющими одного большого образа, образа средневековой леди.