В тишине и покое ночи мы добрались домой почти без приключений — в буквальном смысле слова отпугнули пару шумных праздношатающихся компаний, будучи для этого достаточно многочисленны и до мрачности трезвы, и уронили одного пьяного хама в реку. Там было здорово намусорено и довольно мелко, так что утопление ему не грозило. Пуаре весь день рассказывавший нам о беспорядках в городе, теперь молчал — он знал, кто такой Огюст, и уже выговорившись раньше, он мог позволить себе деликатность, несмотря даже на произошедшее в «Лампадке», хотя незримо оно все же всех нас угнетало. Огюст тоже понимал, что произошло, и чертовски злился. Пуаре его, кажется, раздражал, как посторонний человек, но в то же время, необходимость сдерживаться при посторонних, возможно, и нас самих удерживала от драки — в первую очередь, Огюста, наверняка сорвавшегося бы в попытке называть вещи своими именами, которые ему ничуть бы не понравились, и говорить начистоту со всей откровенностью. И хоть он посматривал время от времени на Теодора сердито, если не злобно, но не возражал против его присутствия, не возражали и мы. К тому же, от него ведь можно было услышать что-то новенькое и полезное, и просто посмотреть на него как на объект для изучения. Так что временами Огюст даже выдавливал нечто похожее на улыбку.

Дома было тихо, отец еще не возвращался, что меня немного обеспокоило, но несильно — лишь потому, что дела обстояли так, как обстояли, засиживаться же допоздна у собственных друзей — Бирона или Таванна, или еще где-нибудь, где обсуждались дела немалой, но большей частью закулисной государственной важности, было для него делом обычным. И разумеется, он поступил так и теперь. «Но ведь он один, — пришло мне в голову. — И ведь такие разговоры могут оказаться опасны, если кто-то, кто в силах что-то изменить в этой истории случайно попадется ему лицом к лицу». Я подавил приступ запоздалой паники и велел слугам отнести побольше свечей и бургундского в мои комнаты — чтобы не беспокоить дам, если мы вдруг расшумимся — из другого крыла они нас вряд ли услышат.

— Помянем старика! — сказал Пуаре.

— Помянем, — согласился Готье, и мы подняли бокалы.

— Что слышно нового? — спросил Готье у Пуаре словно бы дежурно. На нас с Раулем разом напала меланхолия — какими бы полезными ни могли оказаться сведения, но за день мы уже наслушались и вряд ли теперь могли услышать из того же источника что-то принципиально новое. Рауль вытащил из-за кресла гитару и принялся задумчиво ее оглядывать, будто заинтересовавшись игрой света на лаке и тихо пощипывать струны.

— Да все по-старому, — уклонился Пуаре от ответа, сторожко кинув взгляд на Огюста. — Ну, беспокойней чем обычно, конечно — народу много, такое событие грядет…

Огюст раздраженно усмехнулся.

Пуаре поглядывал на него с еле скрываемым любопытством.

— А в сущности, — прибавил он, — странное дело, но кажется, все вновь идет не к миру, а к войне.

Огюст бросил на Теодора цепкий взгляд, но будто бы наконец признав в нем разумного человека, и слегка перевел дух.

— Давно пора, — буркнул он угрюмо.

Пуаре приподнял брови.

— Вот уж не думал…

Рауль со странной улыбкой отвернулся от окна.

— Ты удивишься, Теодор, но здесь ты можешь говорить обо всем совершенно свободно.

— На войне как на войне, — бросил я немного неожиданно для себя самого, но нисколько не сомневаясь в справедливости сказанного. Да уж, совершенно свободно, как на духу, а мы послушаем… Да сделаем выводы, если будет, из чего. Хотя, и выслушанного за день было вполне достаточно.

— Уже? — уточнил Пуаре.

— Ты же знаешь об этом лучше нас, — я пожал плечами и поднял свой бокал, прежде чем пригубить вино. Все сделали то же самое.

«Мало ли, что я знаю…» — было написано на физиономии Теодора. Он перевел взгляд с меня на Огюста, и обратно.

— Не понимаю, — заключил он наконец, пожав плечами и будто сдавшись в попытке что-то объяснить.

— Что именно?

— Вы — разные, — заметил Пуаре.

— Разумеется, — удивился я. — С чего нам быть одинаковыми?

— Не одинаковыми, — Пуаре качнул головой. — Но вы смотрите друг на друга, как будто на самом деле вы враги.

Мы с Огюстом затравленно переглянулись, будто нас уличили в страшном заговоре, пытаясь сообразить, где же это на нас написано и с чего должно быть так заметно.

— Это не так! — возразил я, почувствовав в голосе фальшь, а взгляд Огюста стал вдруг отстраненным и безнадежным. Я слегка скрипнул зубами и добавил: — Просто сегодня не лучший день.

— Бывает хуже, — отчетливо и мрачно сказал Огюст. — И будет.

— И было, — напомнил я решительно. — И за врагов нас тоже уже принимали.

Огюст негромко рассмеялся, как человек, жизнь которого кончена, но все-таки, что-то еще способно его позабавить.

— Верно, — подтвердил он, — и при самой первой встрече все ждали, что мы подеремся, но в конце концов, ты был первым из моих сверстников, которому мне не пришлось разбивать нос.

Пуаре приподнял брови.

— Это что же, было так обязательно?

— Именно, — серьезно кивнул Огюст. — Вот ведь в чем дело — после смерти моего отца, моя мать-католичка все пыталась свести меня с кем-нибудь из сверстников-католиков, чтобы они на меня «хорошо повлияли». Да как-то с этим не заладилось. — Он рассеянно отпил вина и посмотрел на Пуаре с каким-то ехидством. — Все время кончалось дракой, да не на жизнь, а на смерть. Всем и впрямь не терпелось наставлять меня на путь истинный. Полю же почему-то оказалось наплевать, кто я, верней даже, он пришел в восторг и сгорал от любопытства, от того, что я не был похож на других его друзей. Разница в религии нас только веселила, когда мы принимались за сравнения, а единственное, что его, а в итоге потом и всю нашу компанию, заботило в детстве, это был король Артур и его Круглый стол.

— О да! — со смешком воскликнул Пуаре, хотя с предметом своего согласия ему довелось ознакомиться значительно позже.

— Да уж, всем досталось, — фыркнул, развеселившись, Готье. — В свое время у нас трясло всю округу.

— Так уж и трясло? — с легким укором усомнился Теодор.

— В хорошем смысле, — снисходительно уточнил Готье, рассеянно отмахнувшись. — Могло быть гораздо хуже.

— Так что, моей матушке не повезло, — с тихим смешком заключил Огюст. — Хоть мы с Полем и дальние родственники, и друзья вышли не разлей вода, драконов искали под каждой корягой и девиц спасали, всякую прачку объявляя заколдованной принцессой, а вот с благотворным влиянием и наставлением на путь истинный ничего не вышло. — Огюст допил вино и пожал плечами. — А потом она ушла в монастырь, должно быть, в надежде отмолить мою грешную душу. — Огюст помолчал. — А потом были войны, до которых мы доросли и сражались каждый на своей стороне. Думать не думая о прошлом, и что будет, если мы вдруг встретимся. Пока не встретились. При Жарнаке. — Огюст нахмурился и помрачнел.

— При Жарнаке? — озадаченно переспросил Пуаре.

И мы все посмотрели на него с удивлением.

— Ну да, — изумленно подтвердил Огюст, не понимая, о чем тогда Пуаре вообще говорил и спрашивал. — В марте шестьдесят девятого года.

Огюст перевел на меня недоумевающий взгляд, и я хлопнул себя по лбу.

— Ну конечно! Совсем забыл. Теодор знает лишь вторую часть истории. Я долго никому не рассказывал про Жарнак.

— О! — воскликнул вконец заинтригованный Теодор. — Значит, была и первая часть истории?

— Была. Конечно, не стоит об этом всем рассказывать.

Пуаре принял оскорбленный вид.

Я вздохнул и посмотрел на Огюста, кажется, его взгляд был отраженьем моего. Воспоминания были не из приятных, но они уже нахлынули на нас, может быть, к лучшему, возвращая нас к тому настоящему прошлому, которое все еще цело и неизменно, и если где-то еще можно были мы настоящие, с которыми уже ничего не случится, то разве не там?

* * *

Стоял сырой холодный март тысяча пятьсот шестьдесят девятого года. Третья гражданская война. Жарнак. Тринадцатое марта. Армия протестантов, возглавляемая принцем Луи Конде, разбита наголову. Сам принц убит, и все кто был с ним, если не бежали, также убиты. Кто же не знает благословения папы? — «Убивайте всех еретиков, никого не щадя и не беря в плен. Они не щадили Бога, не щадили и католиков». Так поступаем мы, так поступают и они, уничтожая все на своем пути. Сегодня победа осталась за нами. В честь кого и назван месяц март, как не в честь Марса?

В день нашей победы я медленно ехал мимо втоптанных в жидкую грязь мертвецов, уже отрезвевший от кровавого хмеля, и меня немилосердно тошнило от зрелища «поля славы» и собственных мыслей — о том, что, кто бы ни победил, в конечном счете, в выигрыше лишь стервятники — воронье, волки, черви наконец, или люди, которые на них похожи. Я потерял сегодня нескольких хороших друзей, одни убиты, другие искалечены, а вот эти — бродят тут, ища поживы, деля добычу со смехом и прибаутками, и шутя приканчивая тех, кто еще жив. И каждый настигающий меня предсмертный крик будил во мне неведомого зверя.

Еще совсем недавно я не осуждал и их, ведь многие из них — славные ребята, многие храбро сражались, а дома их сожжены в этой же войне, отцы и братья убиты, жены и дочери поруганы, и каждый ищет мести. Кого же тут винить? Саму жизнь, делающую их такими — и палачами и жертвами, сегодня убивающими, а завтра в муках испускающими дух? Это можно понять и простить. До определенной степени… Ведь есть и те, что имеют право на месть, но есть и другие. Те, что ее не имеют. И те, кто ее не заслужил. И как их всех отличить?

Наверное, я просто устал, и эта сырость — проняла до костей…

Услышав очередной взрыв глумливого хохота неподалеку, я вдруг взбесился и повернул в ту сторону коня, сам не зная толком, зачем.

Десяток мужланов из самой низкопробной солдатни окружили протестантского офицера в изорванном окровавленном мундире. Его превосходный панцирь, недавно покрытый лишь травлением и позолотой, теперь покрывали грязь и вмятины. Он был пока еще не только жив, но и до сих пор сжимал в руке шпагу, с которой пытался пробиться, через заслон дразнящей его черни туда, где еще несколько человек стояли над чем-то, лежащим на земле.

— Веселимся, братцы? — осведомился я ледяным тоном, бесцеремонно въезжая в шумную компанию. Стоявшие рядом недовольно расступились, расталкиваемые моим конем. — Что происходит?

— Что вам тут нужно, лейтенант? — проворчал седой солдат, в котором сквозь залепляющую его грязь я узнал одного из старых кавалеристов своей собственной роты. Все лицо его покрывали давние шрамы. У таких как он, иногда проявляется дурная манера подвергать сомнению авторитет молокососов-офицеров, занимающих свое положение лишь из-за удачного происхождения, и «ни черта не смыслящих в делах военных».

— Что мне нужно, собака? — переспросил я угрожающе спокойным тоном. — Это что еще за дерзости? Почему вы здесь, а не в лагере? Мародерствуете, или, может, вас сразу записать в дезертиры?

При словах «записать в дезертиры», пораженная несправедливостью компания, похоже, заволновалась, явно отвлекшись от своей жертвы.

— Да бросьте, лейтенант, это всего лишь адъютант Конде, — уже совсем другим тоном, будто оправдываясь, сказал седой кавалерист. — Мальчишка, — добавил он, пренебрежительно ухмыльнувшись и, вдруг, глядя на меня, переменился в лице. До него дошло, что я вряд ли могу одобрить его последний довод. Я молча вытащил пистолет. Старик Арра мельком покосился на него и посерьезнел. После боя голоса солдат были охрипшие, лица перемазаны грязью, кровью и копотью, глаза шальные. Но старик знал, что я бываю в настроении, в котором со мной шутить не стоит. И еще знал, что это редко бывает без серьезной причины, и оттого к таким моментам относился не без уважения. А глядя на него, пойти против меня не посмеют и прочие.

— Всего лишь? — повторил я раздельно и ехидно. — А вы хоть знаете, как подобные люди ценятся в нашем штабе? — поинтересовался я. — Живые?..

— Э… сукин кот… может и верно… — донеслось до меня чье-то озадаченно-вдумчивое бормотание.

— Катись к дьяволу, вместе со своим штабом!.. — срывающимся от безнадежной ярости голосом выкрикнул протестант. Голос был, как будто, чужим, но было в нем что-то… я удивленно посмотрел ему в лицо, серое, без кровинки, перекошенное от ненависти и отчаяния, такое же грязное, как и все вокруг, и чуть не вздрогнул, узнав его. Быть не может… Но я не ошибся. Где-то пронзительно и дико заржала лошадь, заставив меня очнуться.

— Ты, — выдохнул я недоверчиво, еще без какого-либо выражения, но сырость и весь этот день сделали свое дело. И даже этот его колючий враждебный взгляд, ведь он первым узнал меня. Мой голос оказался хриплым и презрительным, так что он невольно слегка дернулся, будто его ударили, казалось, он все-таки ожидал чего-то другого. Все вдруг выжидающе затихли. Видно, приняли нас за старых врагов и решили, что развлечение еще не кончилось. И от этой тишины, чужих полузвериных взглядов, пропитанного будоражащим запахом крови и гари промозглого ветра, я довольно странно усмехнулся — и с горечью и с облегчением, и со странным азартом — я ведь уже играл, с самого начала, желая лишь избавить храбреца, пусть и врага, от этой черни. Мне нужно было только продолжать, но теперь придется обмануть и его, ведь когда-то он знал меня и сам может выдать себя. В такой день моя усмешка могла выглядеть только зловещей, и я был прав — офицер еще больше побледнел и выпрямился, испепеляя меня взглядом.

— Обезоружьте его, — велел я, — и оружие отдайте мне. Он нам пригодится. Он ведь много знает, верно?

Мой приказ был выполнен бодро и весело, к немалой ярости пленника.

— А это что? — кивнул я на то, что лежало на земле. Солдаты услужливо расступились.

— Да принц вроде… — сказал кто-то небрежно, только что не зевнув.

— Да! Черт вас всех возьми!.. — выкрикнул гугенот, и в его голосе были злые слезы.

— Конде?.. — Я перевел взгляд на то, что лежало на земле, и на миг пораженно застыл. Он все еще был здесь. Мертвый, смешанный с вездесущей грязью, и кто-то даже успел стащить с него сапоги.

— Скоты! — рявкнул я взбешенно. — Безмозглые скоты!..

— Но-но, полегче… — выпалил кто-то, когда я взмахнул пистолетом. Пиетет перед аристократией у них явно здорово упал после боя, да еще над трупом поверженного принца. Но они просто шарахнулись, от греха подальше, и успокоились, когда я указал дулом в сторону мертвого тела.

— Возьмите его и отнесите герцогу! — отчеканил я, чтобы им все было предельно ясно. — И приведите его в порядок! Если его не узнают, потом только и разговоров будет, что о его «чудесном спасении». Да и вознаграждения вам тогда не видать!

— Голова… — выдохнул кто-то со сдержанным, но искренним восхищением, будто его только сейчас осенило.

— Сволочь… — сказал обезоруженный протестант. Хотя, полагаю, не в его интересах было, чтобы труп принца продолжал лежать в грязи.

— А этого еретика… — проговорил я уже привычно презрительно, ткнув в него пистолетом, — я отведу сам…

— Полегче, — предупредил старик Арра с искренним беспокойством, — он какой-то того — бешеный…

— Будет бешеный, будет мертвый, — я небрежно пожал плечами.

Старик отчего-то расплылся в довольной улыбке и чуть мне не подмигнул.

— Ты и впрямь скотина… — повторил кальвинист. В его глазах плескалось настоящее отвращение. Бешеный? Да, есть немного, всегда был таким… — Следовало ожидать от паписта…

— Лучше тебе не сопротивляться, — сказал я, глядя в его отчаянно-яростные глаза. — Или эти милые люди разорвут тебя прямо здесь.

Солдаты засмеялись, уставившись на нас с горячим любопытством. Кальвинист покачнулся, посмотрел на меня еще немного ненавидящим взглядом, и все-таки, пошел вперед. Я надеялся, что именно это он и сделает, хотя бы, чтобы сказать мне наедине все, что он обо мне думает. И еще надеялся на то, что он все-таки сомневается, и в глубине души понимает, что происходит, хотя и не хочет признаваться в этом себе самому.

Когда мы немного отошли в сторону, он застыл посреди поля как вкопанный.

— Ну а теперь можешь стрелять, — с вызовом бросил он сквозь зубы. — Никуда я с тобой не пойду!

— Стрелять я не буду, — сказал я негромко. — Я просто пытаюсь тебя спасти.

— Что??? — он резко развернулся, будто готовый на меня кинуться. — От себя самого, что ли? Сто раз слышал! Все вы одинаковые!..

На этот раз я улыбнулся по-настоящему.

— Ты совершенно не изменился, Огюст! Не меняйся и дальше, ради бога.

Огюст озадаченно нахмурился.

— То есть?..

— То, что ты и подумал. Дорога долгая, те, кто видит нас сейчас, не должны видеть потом, нам надо идти вперед. Хорошо, что туман и еще не развеялся дым.

Трудно сказать, поверил ли он, но больше не возражал, и даже прибавил шагу. Вскоре я сам остановил его, оглянулся, сошел с коня, сбросил плащ и накинул его Огюсту на плечи, заодно сняв с него его слишком яркую перевязь, по которой в нем могли узнать чужака, и отдав ему обратно его шпагу.

— Что ты все-таки делаешь? — пробормотал он недоверчиво.

— Догадайся, — предложил я.

— Поль… сейчас не время для шуток. Я не расположен к этим издевкам!

— И чертовски устал, — продолжил я. — Прямо сейчас отпускать тебя опасно. Но именно затем я и разыграл эту комедию. Раз они решили, что мы враги, им не будет никакого дела до того, куда ты вдруг исчез. Но если ты слишком устал и не хочешь скрываться, я просто возьму тебя в плен и прослежу, чтобы все было по правилам, тебя никто не тронет, слово дворянина все еще стоит не так мало.

Огюст посмотрел на меня волком, сжимая эфес своей шпаги, но кидаться в бой все-таки не спешил.

— Сейчас мы отправимся в мою палатку и подождем, пока не стемнеет, — я посмотрел на небо. — Это уже скоро. Ты не ранен?

— Не знаю.

— Мишель посмотрит.

— Мишель?..

— Не беспокойся, он мне верен. Найдем тебе лошадь, и когда стемнеет, я провожу тебя через посты. — Так будет спокойнее.

— Я могу тебя убить, — хмуро сказал он.

— Может, и можешь, — я пожал плечами. — Это война — тут то и дело убивают. Пойдем, тут слишком сыро.

— Почему ты это делаешь? — спросил Огюст немного погодя.

— Потому, что бой уже кончился, — ответил я.

— Война — не кончилась.

— Они никогда не кончаются.

— Ну, а если бы бой не кончился? — не унимался он.

— Не знаю, в бою не очень-то многое делаешь так как хочешь, больше так, как приходится.

— А я бы… — Огюст замолчал.

— Что?

— Я бы, наверное, все-таки убил…

— Может, и я бы. Но все мы все время думаем одно, а когда доходит до дела, делаем другое. Так что, зачем загадывать? Мы пришли. Мишель!

Огюст снова слегка дернулся, Мишель радостно кинулся навстречу.

— Вы живы! Слава богу, ваша милость. Почему так долго?

— Искал одно, нашел другое, — ответил я. — Отличный денек, чтобы прогуляться, ты не находишь?

Мишель перехватил поводья, лишь мельком взглянув на Огюста, которого принял за кого-то из моих же шеволежеров.

— Не задерживайся, — сказал я ему. Мишель кивнул, уводя коня. Я откинул сырой снаружи полог, пропустил внутрь Огюста и вошел сам. Стало немного легче. Как будто и тише, и черт с ним, с тем миром, что за этими плотными тонкими стенками. Внутри горел огонь в жаровенках и все казалось не таким уж мерзким. Несколько минут здесь, и может быть, я стану совсем другим человеком… Я махнул Огюсту: «Садись, где хочешь».

Он сбросил мой плащ и оглянулся на меня, колеблясь.

— На твоем месте, я бы избавился от этого панциря. Неплохо было бы тебя еще и просушить, но это уж как пожелаешь. Уверен, у меня отыщется что-нибудь сухое.

Огюст покачал головой.

— На мне высохнет быстрее, — ответил он вполне резонно, но панцирь все-таки отстегнул и нервно стер грязь с лица.

— Не беспокойся, — сказал я. — Не думаю, что в отличие от меня тут найдется много знающих тебя в лицо.

Я отыскал подготовленный заботливым Мишелем кувшин с чистой водой и таз, и поставил на видном месте, но прежде чем что-то делать, извлек початую бутылку хереса и налил вино в небольшие медные стаканчики. Может, подогретое вино было бы лучше, но с этим пришлось бы повозиться, а немного вернуться к жизни хотелось сразу же. Огюст принял до краев наполненный стакан и выпил залпом. Я налил ему снова. Он молча посмотрел на стакан, нахохлившись, но пока к нему не притронулся. Он все еще боялся мне верить, и даже если верил — здесь, среди врагов, он не мог чувствовать себя спокойно. Я тоже прикончил свой херес и горечь немного отступила, отступила и сырость.

— Подожди меня здесь. Не выходи и не делай глупостей. Я постараюсь отсутствовать недолго.

Я снова вышел в пропахший дымом туман. Ржали и похрустывали кормом лошади, кто-то перекликался. Я нашел Мишеля, устраивавшего и чистившего Ганелона, уже хрумкающего овсом, и объяснил, что мне нужно. Мишель посмотрел на меня недоверчиво большими глазами и выразил решительное неудовольствие тем, что я не сменил отсыревшую одежду. Я оставил его и направился на поиски капитана, но в его палатке его не оказалось, поспрашивав, я выяснил, что, похоже, он отправился искать меня, и быстро вернулся к себе, опасаясь, как бы он не вошел внутрь. Я увидел его уже у самого входа и поспешно окликнул.

— Капитан!

Он обернулся, и дружески кивнув, пошел мне навстречу.

— Вы нашли его, Шарди?

— Да, — ответил я. — Там, где его сбили с коня. Он мертв. Его уже должны были доставить. Я немного задержался, возвращаясь.

— Да, должно быть, уже… — предположил он. — Я отлучался. — Он вдруг беспокойно провел рукой по стоявшим по такой сырости дыбом волосам. — Жаль, мы потеряли еще одного корнета, — он переступил на месте и пристально посмотрел на меня. — Вы сказали, что задержались. Тут принесли тело Конде… Вы его видели? Ну да, разумеется, вы его видели… Ведь это вы велели немедленно его доставить. Я знаю, знаю… мне сказали, — Он глубоко, будто с трудом, вздохнул, замолчал, и замолчал надолго.

— Я понимаю, что вы чувствуете, — сказал я негромко, через некоторое время. — Или думаю, что понимаю.

— Мы расстались врагами, — сказал он отрывисто и снова замолк.

— С мертвыми нам уже не нужно воевать, — сказал я мягко.

Он медленно кивнул и затрудненно перевел дух.

— Я еще что-то слышал про какого-то адъютанта, — заметил он довольно небрежно.

Вот оно. Нервы против воли натянулись звенящей тетивой.

— Прошу прощенья, мне очень неловко, он был очень несговорчив, — я знал, что мой голос не выражает ничего, даже смущения. Ведь так оно и должно было быть, будь все всерьез.

Капитан посмотрел на меня, прищурившись.

— Вы убили его?

— У меня не было другого выхода.

— Он напал на вас?

— Попытался.

Не думал, что он будет смотреть так пронизывающе.

— Что ж, — проговорил он наконец. — Ведь с мертвыми нам уже не нужно воевать…

— Да… — Я вдруг почувствовал себя неловко, будто и впрямь сделал то, о чем говорил.

— Шарди?

Я обернулся.

— Я понимаю ваши чувства, — сказал он негромко. — Или думаю, что понимаю. — Он посмотрел так, будто мы были заговорщиками. — Представить не могу, чтобы вы с кем-то враждовали настолько, чтобы желали убить исподтишка. Но темным людям это даже понравится. Пусть думают, что хотят. Но будьте осторожны.

Он едва заметно улыбнулся, вздернул голову, и удалился легким шагом.

Я перевел дух и немного постоял на месте, не в силах сразу сдвинуться. Он не должен был догадаться. Но догадался. Хорошо еще, что он на моей стороне. Или, потому он и догадался — что был на моей стороне? Что ж, ладно… Придя в себя, я отправился проверить лагерь и, покончив со всеми делами, вернулся в палатку. Мишель поил Огюста горячим вином с пряностями. Осталось кое-что и на мою долю.

— Все готово? — спросил я Мишеля и тот кивнул, в его глазах, чуть заметный, горел огонек азарта как у тихого чертенка.

— Выедем, как только лагерь слегка успокоится, — сказал я Огюсту. Тот промолчал, лишь как-то печально на меня посмотрев.

— Мне кажется, — сказал он вдруг, — будто мы снова во что-то играем.

— Не самое плохое было время, — я слегка улыбнулся.

— Но оно прошло. Как ты можешь быть здесь? Среди этих людей? Ваша фарисейская вера ложна, — голос Огюста не становился громче, но становился все напряженней.

— Вера? Какая разница — многие из нас вовсе ни во что не верят, ни на одной стороне, ни на другой.

— Может, у нас бы ты обрел веру?

Я только фыркнул.

— Вот это уже и есть игра, Огюст. Я всего лишь на своем месте и не хочу ничего менять. Как и ты, верно? А если задуматься… но лучше не стоит. Вера — личное дело каждого, но есть и многое другое — мир, благополучие, процветание, разве мы все сражаемся за что-то другое? — Может, я покривил душой? Были ведь еще мысли — о славе, доблести. Но их и так уже хватало «с лихвой» — со всем прочим, что к этому можно приложить, даже если не очень хотелось прикладывать.

— За правду, — сказал Огюст.

— И за то, чтобы закончить спор.

— И неважно, в чью пользу?

— В пользу здравого смысла, страны, обычных людей. Это выше всех измышлений.

— Ты кривишь душой. Может, тебе больше нравится оставаться на стороне, которая побеждает? Это будет честнее.

Я отпил почти остывшего вина и, прищурившись, посмотрел на Огюста. Может, он полагал, что этим облегчит мне жизнь и совесть, если я его все-таки выдам.

— Не дождешься, Огюст. Не дождешься.

Я подал знак Мишелю, он тихо вышел и вскоре вернулся, мы обменялись кивками.

— Пора, — сказал я Огюсту. Мы набросили на него мой длинный зимний плащ, хотя и так — кому тут догадываться, кто это? Но просто — на всякий случай, да и ночь обещала быть на редкость стылой. Мишель подвел Ганелона и одного из коней, потерявшего сегодня своего всадника, в его седельных кобурах покоились заряженные пистолеты, и мы двинулись к огонькам, обозначавшим посты, оставляя лагерь, в котором мало кто спал — одни праздновали победу, другие оплакивали погибших друзей, третьи стенали в походном лазарете. По полю бродили с факелами похоронные команды. Мы проехали там, где солдаты в караулах настолько хорошо меня знали, что даже не спросили, зачем я выезжаю — мало ли, с каким я еду поручением, бывало всякое, мы спокойно проехали мимо и углубились во тьму.

— Ты знаешь, куда дальше? — спросил я, мне показалось, что прошел уже час, как мы отъехали, но должно быть, меньше. Холод наползал собачий. Если я вскоре не разверну коня, то чего доброго, заблужусь и попаду совсем не к своим.

— Не пропаду, — сказал Огюст. — Ты действительно это сделал.

— Это что же, так странно?

— Это было опасно.

— Берегись, приятель, это уже оскорбление!

Огюст тихо усмехнулся в темноте, в ответ на насмешку в моем голосе.

— Прощай, — сказал он. — Удачного тебе возвращения.

— И тебе.

Легкий цокот подков унес его куда-то во тьму. Я постоял немного, прислушиваясь, и наконец повернул волнующегося коня — ночь была полна звуков, от которых холодела кровь, но я чувствовал себя выше этой ночи. Хотелось лишь думать, что все было не зря и Огюст доберется благополучно. Наверное, это тоже была война, но другая, победы в которой все-таки что-то значили перед небесами. Ночь была беззвездной, но мне казалось, я чувствовал пробивающуюся сквозь облака сияющую паутину, точно знал, что она там была.

* * *

— А как звали твоего капитана? — вдруг спросил Огюст.

— Антуан де Мержи, — ответил я не задумываясь, но поперхнулся первым же глотком вина и закашлялся. Вот ведь черт… разве он не должен быть вымышленным персонажем, вышедшим из-под пера Мериме? Отдышавшись, я вспомнил, что вымышленного персонажа звали Жорж, а не Антуан. Но я точно помнил, что нашего капитана звали Антуаном — в честь Антуана де Бурбона. А почему? Да потому что, как и книжный персонаж, он был выходцем из протестантов. Ну, это уже просто никуда не годится…Судя по кислым минам, которые скорчили Готье и Рауль — они разделяли мое мнение на этот счет.

Но Пуаре ничего не понял, решив, что поперхнулся я в этот момент лишь по случайной неосторожности.

— Так вот, значит, как все началось, — проговорил он с добродушным лукавством. — Долго же ты молчал.

Не так уж и долго. Рауль и Готье слышали эту историю и раньше. Но вот Пуаре тогда с нами не было.

— Да разве это начало? — отмахнулся я. — Просто один из случаев.

— Жизнь — вообще дело случая, — покивал Пуаре. — Ну а потом, ведь второй случай произошел лишь спустя три месяца. Ох, и попали мы тогда — как говорят солдаты, как «кур в ощип»!.. Или «кур во щи»?.. Кстати, как они говорят? — затруднился вдруг Пуаре.

— Как хотят, так и говорят, — хмыкнул Готье. — Будут они еще разбираться.

— И верно…

— Интересно, что же он вам нарассказывал? — обронил Огюст.

— Полагаю, то же, что и тебе, — немного удивился я. — Кроме того, что ты и сам знаешь.

— Расскажите! — подхватил Пуаре. — Раз уж вы оба здесь.

— Ну ладно, — сказал я. — Хотя начало — ты и сам прекрасно помнишь…