Наутро, больше похожее на полдень, я сидел в гостиной за круглым столом и глухо беспокоился. Пуаре ушел по своим делам сравнительно рано, Огюст заперся у себя в комнате, сочиняя какие-то письма — я надеялся, не очень фантастического и опасного содержания. Рауль и Готье отправились нанести несколько ценных визитов, а Диана вызвала запиской на дом каких-то портных, так что они с Изабеллой тоже были заняты делом, а я только раздумывал, пора ли бросаться на поиски и перетряхивать весь город, когда снизу наконец донесся шум и знакомый голос.

Я выскочил на лестницу и оттуда посмотрел на отца с укоризной. Явился он один, усталый, но целый и невредимый, и по его виду трудно было судить, довольный или скучающий, или исходящий сдержанной язвительностью.

— Ну наконец-то! — воскликнул я, с негодованием от облегчения.

Завидев меня, он махнул мне рукой, а затем велел принести нам кувшин кофе в гостиную. Вообще-то, называлась она по тем временам вовсе не гостиной, но нам было удобней называть ее так, как и пить кофе, которому тут тоже было пока не место. Невольно я задумался: что же будет, когда мы его весь выпьем? Отец уже что-то придумал, раз совершенно не пытался беречь запас? А может, его ничуть не угнетала мысль жить таким же образом как прежде, но только после того, как он сможет позволить себе делать то, что хочет сейчас, когда у него есть эта возможность. А потом — будь, что будет, стоит ли печалиться о том, чего нет под рукой? С глаз долой, из сердца вон. По крайней мере, оба этих объяснения были бы лучше того, что слишком надолго он не загадывал просто потому, что не верил ни в какое далекое будущее — более далекое, нежели месяц-другой, а то и меньше.

— Я рад, что с тобой все в порядке, — сказал я довольно сердито, когда он неспешно поднялся по лестнице и посмотрел на меня чуть вприщур, с вопросительным ехидством. Подернутые сединой как инеем темно-медные усы топорщились в легкой усмешке.

— По какому поводу беспокойство? — спокойно полюбопытствовал он, едва заметным кивком снова указав мне на открытую дверь гостиной. Я подчеркнуто церемонно склонил голову, всем видом показав, что пропускаю его вперед, как нам и следует в нашем положении, даже если на нас никто не смотрит.

Он еле слышно усмехнулся и вошел в комнату, прямиком направившись к стулу, на который опустился с отчетливым задумчивым вздохом, грузно опершись о стол локтем. В это мгновение он действительно казался очень уставшим. Он снова поднял взгляд на меня, я прикрыл дверь, подошел и сел напротив, также опершись на инкрустированное полированное дерево.

— Где ты был?! — спросил я негромко, но в сердцах. — Нельзя было хотя бы прислать записку? Мало ли что могло случиться?

Отец чуть приподнял брови, но не так чтобы удивленно, скорее с каким-то рассеянным сомнением и затаенной мыслью, в которой одновременно и было удивление и нет.

— Записку я посылал, — сказал он.

— Ее не приносили! — заверил я.

— Я уже понял, — кивнул он. — Я был у Таванна.

Я кивнул, еще более успокоенный. С Таванном они были давними и довольно добрыми друзьями, которым нечего было делить кроме некоторых общих взглядов на жизнь, стратегию и тактику.

— И кажется, я слышал утром, как его мажордом ворчал, что один из лакеев куда-то запропастился еще с вечера. Должно быть, это и был наш посланник.

— В городе черт знает что творится, — подтвердил я.

— Более или менее, — задумчиво сказал отец. Взгляд его был, как всегда ясным, будто и за собственной усталостью он наблюдал как-то холодно и спокойно-отстраненно.

— Кальвинисты распевают на улицах псалмы, выбивают двери и ставни, задираются среди бела дня, а вечером разнесли мой любимый трактир, — проворчал я. — «Золотой лампадки» больше нет, а мэтр Жако скончался от удара у нас на глазах.

Отец посмотрел на меня пристально.

— Подрался с кем-нибудь?

— Нет, — и я подумал о лавке картографа. — Да нет, я бы так не назвал, — решил я все-таки. — Но тебе не кажется, что в этом есть что-то неестественное? Неужели так и должно быть? И если так и должно быть — то как тут можно что-то изменить?

— Нельзя, — сказал он ровным тоном. — И в то же время, всегда можно изменить что-то. Только что именно?

Я пожал плечами.

— А о чем шла речь у Таванна? — спросил я. — О чем-то таком же веселом? Вы случайно не планировали?..

— Нет.

— Хоть это пока еще хорошо.

— Пока мы все больше говорили о Фландрии, — в которую и собирались двинуться наши якобы примиренные объединенные войска. Идея сама по себе была неплоха — что может примирить лучше общего противника? — Правда, он заметил, что «если так пойдет и дальше, армия может передраться не дойдя до границы».

Я задумчиво кивнул.

— Но Колиньи пока более оптимистичен. Хотя, как же не быть оптимистом, если гнуть свою линию до конца?

— А там был и Колиньи? — удивился я.

— Нет, это со слов Таванна, которым я склонен верить. И в конце концов, у Колиньи есть основания для оптимизма — если у нас будет мир, то нас голландцы, не в пример фанатичным испанцам, примут как освободителей, и на этом Франция много выиграет, оттого все старые враги, по большей части, стараются выглядеть друзьями, несмотря на то, что в иное время с удовольствием вцепились бы друг другу в горло.

— Конечно. — Я помолчал. — Ну а что-нибудь «неправильное» в ваших разговорах было? Что-то, чему здесь еще не место?

Дверь открылась, и мы на некоторое время прервались — нам принесли наш абсурдный кофе.

— Нет, — ответил отец, когда нас оставили, помешивая кофе крошечной ложечкой. — Ничего слишком выходящего за рамки банальности.

— А мне вчера пришла в голову одна мысль, — и я поделился с ним своим подозрением насчет вымышленных персонажей. — Ведь кто-то мог взять себе вымышленное имя, выудив его из еще ненаписанной беллетристики. Слишком много совпадений. В конце концов, я никогда не верил в эту чепуху насчет того, что все придуманное — где-то существует.

Отец некоторое время сверлил меня взглядом.

— Вполне возможно, — сказал он, постучав ложечкой по краю керамического стаканчика. — Кроме того, могу сказать тебе еще одну вещь. Твоя рота шеволежеров «Мэзон дю Руа», по воспоминаниям моего альтер-эго, была сформирована только в тысяча пятьсот семидесятом году.

— Семидесятом?.. — пробормотал я, снова ощутив острый приступ нереальности собственной жизни. — Где же я тогда был в шестьдесят восьмом и шестьдесят девятом?.. — Впрочем, спокойно, по воспоминаниям наших альтер-эго, нас вообще никогда не было. Но… — Я все-таки проверю его, — заключил я, испытывая двойственное чувство. Мне совершенно не хотелось, чтобы Мержи оказался неведомым преступником из будущего — он мне нравился. Но альтернативы?.. Разве что неведомый Весельчак из «Пулярки». А остальное — куда хуже… И ведь была еще одна возможность — того, что на происходящее есть и другая точка зрения — точка зрения тех, кого мы ищем, и ее следует узнать. Все же, мне не хотелось, чтобы за его маской скрывалось какое-то чудовище. Но разве за маской самой реальности не прячется нечто чудовищное? Сперва нужно просто все понять. То, что мы были друзьями, до некоторой степени облегчало задачу.

— С другой стороны, по моим настоящим воспоминаниям, а то, что я помню из другого времени, на этот маловажный счет молчит, — продолжал отец, — это достаточно старый род. Никто не появлялся из воздуха.

— Но мы ведь и сами как будто были тут всегда… — возразил я. — Хотя нет, это другое…

Но почему же другое? Да потому, что если бы здесь появился человек с совершенно вымышленным именем, ему пришлось бы все же появиться из воздуха, не имея никакого прошлого, никакой истории.

— Может, и нет, — между тем кивнул отец. — Мы же не знаем, как именно все это действует и точно ли, что изменяться все не начало гораздо раньше и не за один прием, что не было многих проникновений в прошлое, уже серьезно изменивших его.

— Но есть еще одна загвоздка. Если он тут давно, он, как будто, никак не влияет на события, живет частной жизнью и ненавидит интриги. Он кажется совершенно безобидным.

— Может быть, только кажется.

— Да, — согласился я и, нахмурившись, залпом допил свой кофе, забыв о том, что на дне осталась только гуща.

Намеренье немедленно отправиться проверить свою гипотезу насчет книжных персонажей пришлось отложить.

— Куда-то собираешься? — с тревогой спросил Огюст, возникая в дверях.

— Пожалуй, что да, — ответил я и, подняв голову, увидел его совершенно трагическое лицо. — А в чем дело?

Огюст некоторое время буравил меня пристальным, требовательным и в то же время неуверенным взглядом.

— Я посылал утром письмо адмиралу. Ты же знаешь, я был его адъютантом после Конде. От него пришел ответ. Он будет рад принять меня сегодня. Ты не желаешь пойти со мной?

— К адмиралу? — переспросил я. — Но что мне там делать?

Ответ был написан у Огюста на лице — удерживать его от нервного срыва. Разве он может выдержать все это один? Так ведь и с ума сойти недолго.

— Я надеюсь, ты не написал ему ничего особенного… что могло бы вызвать панику? — на всякий случай осторожно уточнил я.

— Нет, — ответил Огюст, нервно сглотнув, и я вспомнил его вчерашние слова о том, что он собирался доложить адмиралу о неких буйствах в городе. Это был и вполне объективный предлог призвать к осторожности. Наверняка Огюст думал о том же. Изменит ли это что-то? Вряд ли. Но…

Тем более, лучше будет пойти с Огюстом, чтобы он ничего не натворил и не впал в отчаяние.

— Хорошо, — сказал я. — Подожди немного. Сейчас.

Огюст вздохнул с облегчением и зачем-то осторожно попробовал на прочность дверной косяк, ударив в него несильно пару раз затянутым в шелковую перчатку кулаком.

— Хорошо…

Улица Бетизи располагалась в нескольких кварталах от нас. Было так же ясно и солнечно как вчера, солнце, появляясь над крышами домов, припекало как в конце июня.

— И впрямь, — пробормотал Огюст, рассеянно оглядываясь по сторонам и щурясь на солнце. — Отчего же ты не можешь смотреть на все нашими глазами?..

— Пока что у меня есть собственные, — ответил я. — Но это вовсе не значит, что им интересно, на какой они стороне.

Огюст усмехнулся, чуть сердито и пренебрежительно.

— Это ведь невозможно.

— Ну а я все-таки попробую.

Огюст пожал плечами.

Дорога обошлась без приключений, но дом адмирала вызывал угнетающее впечатление даже при взгляде издали. Он был окружен плотной толпой приверженцев некоронованного гугенотского короля, черные одежды пуритан перемежались яркими пятнами тех, кто не был внешне столь уж строгих правил, но общий тон, еще и из-за плотности толпы, оставался темным и от него доносился шум как от глухого морского прибоя. Все были вооружены и возбуждены, кругом царил порядок, но окна большинства ближайших домов были закрыты ставнями наглухо.

— Сегодня он не в Лувре, — сказал зачем-то Огюст.

— Это видно, — согласился я и прибавил, глядя на толпу, к которой мы приближались: — короля делает свита.

Огюст глянул на меня косо.

— Вот из-за таких вот мыслей… — он поморщился и не стал продолжать.

— То, что бросается в глаза — еще не мысль, — заметил я.

— Де Флеррн! — воскликнул вдруг весело какой-то молодой человек в коричневом наряде, выдерживавшем точную золотую середину между закоренелым фанатизмом и щегольством, и Огюст оживился и даже радостно улыбнулся. Распахнул было ему объятия, потом нетерпеливо дернул меня за рукав.

— Вам непременно надо познакомиться!.. Это д’Обинье.

— О… вот как… — я немного растерялся. «По крайней мере, он выживет… — пронеслось у меня в голове. — И ведь он знаменитый поэт… то есть, будет им, если ничего не изменится…»

А пока Агриппе д’Обинье было всего лишь двадцать лет, глаза его смотрели озорно и плутовато, и он принялся усердно выбивать из моего старого друга несуществующую пыль, от души хлопая его по плечам и насмешливо дергая за расшитый галуном плащ.

— Бог мой, де Флеррн, ты как всегда чертовски похож на паписта! — Он, смеясь, перевел взгляд на меня. — Да и друг твой тоже!

— А он и есть, — заявил Огюст с шутливой мстительностью, и брови д’Обинье с веселым удивлением поползли вверх.

— Чертовски любопытно! — воскликнул он. — Ну-ка, ну-ка, рассказывай!..

— Ты его почти знаешь! — усмехнулся Огюст, отмахиваясь. — Это мой кузен, Поль де Ла Рош-Шарди. А это мой старый приятель Агриппа д’Обинье, — повторил он для приличия в присутствии названного.

— Премного наслышан, — тут же заявил Обинье.

— Полагаю, что наслышан не меньше, — не остался я в долгу. — Хотя большую часть «услышанного» подхватил отнюдь не от современников.

И мы, смеясь, пожали друг другу руки. Обинье в шутку попытался раздавить мне пальцы, я ответил ему тем же — но в меру, друг друга мы все-таки не покалечили.

— Я читал кое-какие ваши стишки, — заявил д'Обинье. — Ничего, жаль только, ритм хромает…

— Мне все равно, я пишу не для театра, — ответил я немного уязвленно. — Жаль, ваши попадались мне мало. — Последнее тоже было правдой — здесь. А в переводе всего не оценишь…

Обинье слегка порозовел. Значит, и моя шпилька угодила не в молоко. Мы обменялись оценивающими взглядами, не угрожающими, а скорей, понимающими и оставили прочие свои шуточки при себе.

Мы так и застряли на дороге. От толпы отделились еще два молодых человека, приближаясь к нам, видимо, вслед за д'Обинье. Оба отнюдь не в черном. Вполне франтоватые субъекты, вроде нас с Огюстом. Один, постарше, темноволосый с задорным и дерзким взглядом был одет, пожалуй, поскромнее, второй, не старше восемнадцати, белокурый, был картинно и дорого-элегантен и на мир взирал с некоей философской ленцой. Темноволосый чуть наклонил голову и слегка насмешливо присвистнул. Д’Обинье обернулся, и двое подошли ближе. Было в них что-то немного иноземное, так, самую малость, такие оттенки обычно различаешь, даже если не можешь сказать, чем именно они вызваны — особым «акцентом взгляда» или покроем воротника, тем более что тонкостями последнего я как-то никогда не интересовался, а ничего ярко-выраженно чужеродного в их облике отнюдь не было.

— Де Флеррн! Вы должны быть знакомы с Роли, он воевал с вами еще при Жарнаке, — отрекомендовал д'Обинье старшего из подошедших.

— Вальтер Роли, — все тем же немного насмешливым голосом уточнил Роли, произнеся собственное имя на французский лад и совершенно без акцента. «Англичанин, — мысленно кивнул я. — Уолтер Роли».

Огюст с чуть преувеличенной вежливостью приподнял брови — видно, он совершенно его не помнил.

— Да, да, — проговорил он. — Неужели! Кажется, что-то припоминаю…

Роли кивнул, все так же иронично.

— Было дело, — сказал он небрежно, судя по всему, тоже ничего особенного не припоминая. — А это мой друг Филипп Сидни, он прибыл с посольством.

«Ого! — подумал я. — Еще один поэт!»

Филипп Сидни изысканно склонил голову и анемично улыбнулся. Взгляд его серых глаз как будто постоянно менялся, делаясь из задумчиво-отрешенного отточенно-стальным и тут же снова становясь задумчиво-отрешенным. Д’Обинье представил и нас, причем и меня с той же небрежностью, будто мы были давно уже старыми знакомыми. Д’Обинье и Сидни меня изрядно уже выбили из колеи, но что-то еще смутно не давало мне покоя. Кажется, неизвестный мне Роли выглядел самым ярким пятном в этой троице. Неизвестный, неизвестный… Уолтер Ро… другое произношение… Да черта с два он мне неизвестный! Будто от толчка заклинившее было стеклышко в калейдоскопе со щелчком встало на место. Рейли! Авантюрист, пират, ученый и рифмоплет, основавший Вирджинию, а на досуге в Тауэре писавший свою «Историю Мира»! Ну конечно! И к тому же, действительно — Роли, хоть «Рейли» для моей памяти и привычней, ведь что-то я читал о том, что это имя прежде произносилось иначе. Ох и относительное же понятие это «прежде»… Я принялся с интересом разглядывать ничем не примечательный дом, чтобы никого не озадачивать внезапным возбуждением. Вот это троица… просто на подбор. Интересно, может, Роли с д’Обинье уже сговорились написать каждый свою «Всемирную историю», и может даже поспорили, кто это сделает первым, и у кого это выйдет лучше?..

Немного успокоившись, я оторвал взгляд от непримечательно оштукатуренной стенки, и услышал безмятежный голос Огюста, похоже, он или еще не осознал, с кем встретился, или его слишком заботило другое. В любом случае, как более старый знакомый Обинье, он не мог отвертеться от обычного разговора о пустяках, куда порой вставлял рассеянно слово или какое-то хмыканье Роли. Сидни больше немного скучающе глядел по сторонам, подобно мне, и помалкивал.

— Интересная у вас страна, — обронил внезапно Сидни, отчего создалось впечатление, что вдруг заговорила статуя, и все с интересом повернулись к нему, хотя вряд ли у всех могло быть впечатление о нем, как о почти мифическом персонаже. — Правители определенно не знают, чего именно они хотят. У нас с этим проще, — прибавил он.

— Зато здесь можно так же славно воевать, как пировать, и наоборот, — пожал плечами Роли.

— Со стороны все кажется интересней, чем есть на самом деле, — усмехнулся д’Обинье.

И ведь справедливо заметил…

— Но ни со стороны, ни изнутри никогда не видно то, что есть на самом деле, — странным тоном сказал Огюст, и д’Обинье снова удивленно поднял брови.

— Что-то вы сегодня не в настроении, де Флеррн.

— Прошу меня простить, — так же негромко потусторонним голосом проговорил Огюст, — но меня ждут. Мне следует доложить о себе.

— Конечно… — Д’Обинье и прочие отступили. — Да, только имейте в виду, он сегодня, кажется не в духе.

— В самом деле? — отрешенно переспросил Огюст.

— Он тоже, — я пожал плечами и кивнул на Огюста.

Обинье и Роли засмеялись, и даже Сидни изобразил живописную улыбку. Огюст нахмурился.

— Пойдем… — И он без колебаний ввинтился в окружающую дом колышущуюся толпу, я отправился за ним в маневрирование между враждебными рифами, а потрясающая троица с интересом поглядела нам вслед.

— Поразительно… — пробормотал я по дороге.

— Ничего особенного… — буркнул Огюст. — Все там будем…

Да, черт побери, настроение Огюста вряд ли мог бы сегодня затмить и адмирал со своим пребыванием «не в духе». Что он имел в виду, интересно, что помнил обе основные биографические даты наших собеседников? Что касается некоторых из них — дай нам бог того же, что при нынешних обстоятельствах куда как сомнительно.

Едва отрекомендовавшись какому-то человеку у двери, Огюст получил немедленное приглашение войти и, оглянувшись, пригласил и меня идти за собой. Кто-то запротестовал, но Огюст проронил что-то похожее на «Это очень важно, вопрос жизни и смерти…», и никто не стал чинить нам препятствий, но сами эти слова мне чем-то очень не понравились.

— Ты ничего не забыл мне сказать? — прошипел я тихо. Ясно, что вряд ли все обошлось бы простым визитом вежливости, но не слишком ли решительно он тащит меня за собой как какую-то важную улику? С другой стороны, если он намерен что-то сотворить или сказать, действительно лучше всего быть при этом поблизости. Должно же быть хоть у кого-то какое-то подобие здравого смысла. Ладно, посмотрим. Какой смысл сидеть в засаде, если не знаешь, кого выслеживаешь?

— Ничего, просто… это нужно, увидишь, — отрывисто пробормотал Огюст, упорно пробиваясь вперед.

Мы миновали забитые людьми залы и лестницы, кажущиеся вместительными лишь от скопления народа — просто из-за того, сколько их тут помещалось.

«Но по ночам тут, видимо, все не так…» — подумал я, рассеянно оглядывая стены, балки, обычные двери и декоративные решетки на окнах внизу. Как ни крути, я чувствовал себя здесь каким-то шпионом.

Решительность Огюста, не останавливавшегося ни на мгновение, и даже все время ускорявшего шаг, меня поражала. Он почти столкнулся с выходящим из дверей кабинета слугой, едва успевшим о нем доложить. Похоже, он его просто не видел и чуть не втолкнул обратно в комнату. Пришлось помочь им обоим разойтись. Слуга посмотрел на меня, опешив, но с некоторой долей благодарности. Какого черта? Нужно было остановить Огюста раньше. Он действительно не в себе. А впрочем, все мы взрослые люди…

И первое же, что мне бросилось в глаза, это был удивленный поднятый взгляд адмирала. Он был здесь один, несмотря на всю эту толпу снаружи. Он посмотрел на Огюста недоуменно — у того был такой вид, будто он пришел кого-то застрелить, перевел взгляд на меня, и я услышал, как дверь за нами с мягким щелчком закрылась. Огюст взволнованно небрежно поклонился, я сделал то же, с более светским и почти извиняющимся за него видом.

— Де Флеррн?.. Рад вас видеть.

Кто-то сказал, что он не в духе? Да, суховат, и сидел он за заваленными бумагами столом, будто аршин проглотив, но на Огюста смотрел удивленно и с почти отеческой, хоть и несколько рассеянной тревогой.

— Вы получили мое письмо, господин адмирал… Я писал вам о заговоре.

Белесые ресницы Колиньи вместо ответа едва заметно согласно дрогнули.

— Позвольте представить вам моего друга…

«Ах ты, идиот…» — подумал я вдруг неожиданно четко, обратив эту мысль не только к Огюсту, но и к себе самому. Все-таки, такой подлости я от него не ожидал. Или того, что он настолько потеряет голову…

— … который знает о нем больше. — Все это Огюст выпалил на одном дыхании. Да, его расчет на то, что хороший удар в челюсть, который меня так и подмывало ему нанести, ничего уже не изменит, был, к сожалению, верен.

Все, что я мог сделать, это слегка удивленно улыбнуться и недоверчиво присмотреться к Огюсту.

— О чем вы говорите, де Флеррн?

Краем глаза я увидел, что Колиньи сощурился. Похоже, скоро мы узнаем, что означало: «он не в духе».

— Я говорю о заговоре…

— Я не думаю, что это заговор, — возразил я спокойно. — Напротив, я уверен, что слухи ложны.

— Это уже бесполезно отрицать, — негромко, но с нажимом проговорил Огюст. — Ведь ты сам говорил мне о нем!

Это был уже удар откровенно подлый. Глаза у Огюста были сумасшедшими и отчаянными. Он пошел ва-банк, готовый уничтожить и себя самого. По контрасту с ним я ощутил еще большее, хоть и какое-то «бешеное» спокойствие.

— Я не мешаю вам, молодые люди? — осведомился адмирал тоном, который невозможно было назвать ледяным. Лед, это все-таки застывшая вода, а этот тон был скорее — песочным. Как пережженный солнцем песок пустыни, ссыпанный в стеклышки часов.

— Прошу прощенья, — я церемонно слегка поклонился, тогда как Огюст продолжал стоять столбом, пристально глядя на меня и даже не собираясь поворачиваться к своему патрону. — Что ж, раз мы действительно здесь находимся именно ради этого, то, почему бы не предположить, что заговор существует. Хотя я вовсе этого не утверждаю.

— Он существует, — ровным бесцветным голосом произнес Огюст.

— Пусть так, — не стал я спорить.

Огюст, кажется, перевел дух, услышав от меня такие слова.

— Но это вряд ли вам понравится, — предупредил я.

— Говорите, — великодушно дозволил Колиньи.

— Предстоящая королевская свадьба должна войти в историю, — сказал я медленно. — Но не только примирением партий и войной во Фландрии. Нет, она будет очень известна сама по себе, из-за событий, которые будут ей сопутствовать.

Огюст задышал неровно. «Думаешь, дело сделано?»

— Ведь не зря сюда съезжается столько ваших сторонников, господин адмирал, не зря к Парижу подходят целые войска. Разве не очевидно, что это заговор? Под предлогом королевской свадьбы и войны во Фландрии вы намерены захватить Париж и самого короля, чтобы править от его имени либо убить его и занять его место. Не так ли?

— Да как вы смеете!.. — едва выговорил ошеломленный адмирал. Разумеется, ошеломленный не самим ходом рассуждений, а тем, что я высказал их вслух.

— Я говорил, что это нелепо, — сказал я, глядя прямо в его наливающиеся гневом изумленные глаза. — Объявлять домыслы правдой я не намерен. Но таковы настроения среди парижан.

Огюст издал какой-то сдавленный писк.

— Разве мы говорили об этом?..

— Да, — перебил его я, — и еще о том, что если ваши сторонники будут чувствовать себя в Париже полностью безнаказанными, это окончательно погубит их дисциплину и репутацию и вызовет бунт, что может быть и впрямь кому-то на руку. Но что абсолютно не на руку ни вам, господин адмирал, ни королю.

— Нет, — воскликнул Огюст срывающимся голосом. — Заговор против… против!..

— Довольно! — сказал Колиньи и резко позвонил в колокольчик. Дверь распахнулась под мощным напором, раздался короткий топот и характерный свист и скрежет. Я, заметив, как адмирал молча кивнул в мою сторону, и обернувшись, без удивления посмотрел на зависший передо мной стальной веер из пяти остро-отточенных клинков.

— Заберите у него оружие, — сказал адмирал равнодушным тоном. — Этот человек арестован.

— Боже мой, нет, — пробормотал Огюст севшим голосом. Может, до него только сейчас дошло, что он делает? — Нет! — заорал вдруг Огюст так, что адмирал вздрогнул, как и несколько висящих в воздухе клинков. — Адмирал!.. Вы не поняли! Он наш друг, и я ему полностью доверяю!..

— Вы ведь сказали, что он участник заговора.

— Вовсе нет! Это предположения!..

— Вы сами сказали, что заговор существует. Разве не за этим вы его сюда привели?

— Боже мой, ну конечно, нет!

Огюст принялся бесцеремонно расталкивать окружавших меня людей.

Колиньи вздохнул и покачал головой, прежде чем скорбно посмотреть на своего адъютанта.

— Де Флеррн, вы здоровы?

— Нет… то есть, да…

— Вы настаиваете на том, что этот человек не опасен?

— Клянусь вам!.. — мне показалось, Огюст готов разрыдаться. Не исключено, что Колиньи подумал то же самое. Как бы то ни было, адмирал сделал знак рукой, и все лишние снова покинули кабинет.

— Так что же вы хотели мне сказать? — повторил Колиньи, теперь уже глядя на Огюста.

— Я…

Огюст был совершенно не в форме. Настолько, что даже Колиньи, похоже, забыл, что он «не в духе» и смотрел на него почти сочувственно, порой вопросительно поглядывая на меня, видно, полагая, что состояние Огюста в какой-то степени сделало нас, его ближних, собратьями по несчастью. Я принял это негласное извинение. Тем более что, несмотря на происходившее, странным образом чувствовал себя здесь в безопасности, хотя достаточно ясно представлял, чем все это могло мне грозить, с первых же произнесенных в этом кабинете слов. Но представление показалось мне слишком демонстративным — всего лишь проверка на крепость нервов и откровенность, не больше. Куда сильнее оно ударило по бесхитростному Огюсту. И так едва не совершившему моральное самоубийство.

— Вы должны его простить, — ответил я за него. — Он слишком встревожен. Я понимаю, что хоть нет ничего определенного, — по напряженным плечам Огюста прокатилась мучительная судорога, но он больше не возражал, — когда-то смерть Конде оказалась для него слишком большим потрясением, и он не желает, чтобы это повторилось снова.

— Чтобы повторилось что? — переспросил адмирал.

— Он не хочет потерять вас, — ответил я просто.

И Огюст нервно кивнул. Так или иначе, мы говорили все же почти о том, о чем он хотел, только не так дико и абсурдно, как могло бы выйти.

— Вы ведь католик? — помолчав, переспросил Колиньи.

— Да, господин адмирал.

— Что же вас связывает?

— Дальние кровные узы. В Париже он — мой гость.

Колиньи кивнул.

— Значит, находясь в вашем обществе, он пришел к мысли, что меня немедленно нужно спасать?

— Не только в моем обществе. С тех пор, как мы прибыли в Париж, ему довелось несколько раз пройти по городу не в сопровождении единоверцев, он посмотрел на происходящее другими глазами, и это его ужаснуло.

— Что же его так ужаснуло?

— То, как ваши единоверцы выглядят со стороны. Разумеется, не все, а те, что производят впечатление… да и почти не таясь хвастаются тем, что я сказал вам в самом начале — будто они здесь — чтобы захватить этот город и эту страну.

Колиньи невольно побагровел.

— Как они могут… Я накажу виновных… кто это был?

— Вы не сможете заставить молчать всех глупцов на свете, господин адмирал. Толпа и стадо лишены лиц и имен. Что же до короля… — Колиньи поднял цепкий взгляд. — Он запретил задирать ваших людей, драться с ними, каким-то образом их притеснять и даже отвечать на их выпады, и правильно сделал. Но ваши люди порой этим пользуются, и как вы можете догадаться, возмущение копится. Город похож на пороховую бочку. Грабежи, разгромы в домах, даже убийства… Все это может вызвать стихийные волнения. Особенно вскоре после торжеств, когда все будут достаточно возбуждены и распалены самими праздниками, а сдержанность и соображения политики будут заглушены вином и весельем.

Колиньи вдруг улыбнулся одними губами.

— Ну, сомневаюсь. Ведь еще в Риме народ умиротворяли хлебом и зрелищами.

— Да, — согласился я, — пока еще умиротворенье есть, все ждут праздника, но чуть после… самим парижанам не очень-то нужна Фландрия, как бы она ни была нужна Франции. Не стоит позволять толпе все портить. На чьей бы стороне эта толпа ни находилась.

Колиньи небрежно кивнул. И вдруг, приподняв бровь, бросил на меня не то пронизывающий, не то просто заинтересованный взгляд.

— Я ведь верно расслышал ваше имя? Де Ла Рош-Шарди?

— Совершенно верно, господин адмирал.

— А генерал де Ла Рош-Шарди де Баньердор?..

— Это мой отец.

Он снова удовлетворенно кивнул.

— Я слышал, что к его словам стоит прислушиваться, даже если он всего лишь рассуждает о самых обычных вещах. И слышал, что эта черта, в некоторой степени, присуща всем в вашем роду?

Я вежливо поклонился.

— Мне трудно об этом судить.

— Как бы то ни было, я буду рад видеть вас снова, если вам что-то придет в голову, — промолвил он с неуловимой усмешкой в углах рта.

— Благодарю, господин адмирал, — сказал я мягко. — Но обычно я предпочитаю писать сонеты.

Адмирал замер с чуть приподнятыми бровями, расслышав в ответе едва завуалированную дерзость, но справедливо решил, что мы в расчете, и мы с Огюстом благополучно откланялись.

Едва мы переступили порог, теперь уже я безостановочно двинулся вперед, к выходу, не обращая никакого внимания, идет Огюст за мной или нет.

Я не заметил, что он действительно отстал. Что ж, его желание держаться сейчас от меня подальше я понимал прекрасно. Да и наверняка он еще не закончил со своими встречами и разговорами, он ведь среди своих. Вот пусть тут и остается. Выйдя на крыльцо, я невольно остановился, ослепленный солнечным светом. С небес лилась ирреальная пронзительная синева. Из-за поворотов и за повороты выглядывали и исчезали проносимые мимо яркие паланкины.

— Послушайте, — услышал я вдруг смутно, но нехорошо знакомый голос, и кто-то с бесящей фамильярностью похлопал меня по плечу.

Я повернулся, готовый размазать этого «кого-то» по стенке, — теперь, когда не нужно было сдерживаться и контролировать себя, я был в ярости, — но увиденное показалось мне таким гротеском, что едва не рассмешило. Рядом со мной оказался один из вчерашних «пуритан» из картографической лавки. Да вовсе и не один — позади него сгрудились угрюмой стайкой и прочие четверо. Старший стоял позади всех, настороженно оглядываясь вокруг и бросая на меня с сомнением мрачные взгляды — пастырь, приглядывающий за своими черными овцами.

— Кажется, мы знакомы?.. — произнес тот, что начал разговор — не тот, чья шпага улетела вчера в угол, в парламентеры был избран некто, кто еще не успел пострадать, и с кем у меня еще почти не было никаких счетов.

— Слава богу, не имею такой чести, — отрезал я неприязненно.

— Что привело вас сюда, сударь? — нахмурившись, осведомился кальвинист, выглядевший сам по себе вполне разумным и вдумчивым человеком.

— Думаю, не то же, что и вас.

— Но вы протестант… — Да неужели? Это что же, попытка извиниться? Если я вдруг пошутил, а на самом деле «свой»?

— Ни в малейшей степени! — сказал я отчетливо, с удовольствием увидев, как он вздрогнул и отшатнулся.

— Ваш тон кажется мне оскорбительным! — заметил он холодно.

— Очень на это надеюсь! — признал я.

— Возмутительно! — подхватил второй, тоже «новенький», помоложе, с очень острыми костистыми чертами лица. — Что же вы тут делаете? Шпионите?

— Разумеется! — Я повернулся ко второму. — Где и когда? Хоть со всеми сразу, хоть по очереди!

— Я был первым, кто спросил! — хмуро заметил первый.

— Как пожелаете, — согласился я с предупредительной угрожающей улыбкой. — Немедленно? Вы все еще полагаете, что земля плоская?

— Разумеется! — выпалил он сквозь зубы, встопорщив рыжеватые усы. Ну, ну, а кажется, кто-то говорил, что рыжина — адская метка? Не для «своих», разумеется. — Недалеко есть очень подходящий пустынный двор…

— Замечательно!

— Так, так, так! — раздался веселый голос д’Обинье, протолкавшегося на крыльцо с другой стороны. — Вижу, тут происходит что-то интересное?! Умираю от любопытства!

— Этот господин — папист, — подал вдруг скрипучий голос старший из пуритан.

— Ага, — небрежно кивнул Обинье. — Я знаю.

— Вы тоже? — возмущенно нахмурился старик.

— А вот это уже оскорбление! — уязвленно воскликнул д’Обинье. — Да как вы смеете? Если бы не ваши годы…

— Да уж, не знать вас в ваших кругах, это чистое преступление, — развеселился я, и д’Обинье рассмеялся вместе со мной, подмигнув мне с самым дружеским расположением.

— Но все же это не причина, — напомнил я. — Причина совсем иная.

— Какая же? — с любопытством спросил подобравшийся в это время поближе Роли.

— Богохульство! — с удовольствием провозгласил старик.

— О, господи, — скучающе зевнул Сидни.

— Да, да, скажите, господа, вы по-прежнему уверены в том, что земля плоская, а не шарообразная?

— Она не может быть шарообразной, это противно господу… — упрямо заладил старик.

— Что?! — заорал Роли так, что у меня уши заложило. — Земля — плоская!.. Проклятье! Эй, виноват, не припомню вашего имени, но если вы не возьмете меня в секунданты, я подерусь с вами от огорчения! Надо же! Плоская!.. — он зачарованно уставился на моих оппонентов как на экзотических птиц.

— Да, она плоская! — заявил, свирепо побагровев, тот из кальвинистов, что заговорил сегодня со мной первым, с таким гордым видом, что ему позавидовал бы и Галилей.

— Бой во имя науки и прогресса! — воскликнул Сидни, очнувшись и развеселившись! Его белокурые, тонкие, прекрасно ухоженные усы возбужденно и смешливо вздрогнули. — Вот это я понимаю!..

— Нет никакой науки! — провозгласил старый пуританин. — Помимо откровения Божьего!

И все посмотрели на него с печальным соболезнованием. Даже столпившиеся было посмотреть что происходит посторонние. Причем, помимо самой собой сколотившейся команды из д’Обинье, Роли и Сидни, все тут же утратили к спору всякий интерес.

— Я с вами! — сказал Сидни. И ясно было, что слово его — кремень.

Кальвинисты принялись переглядываться. Д’Обинье выставил палец, весело считая.

— Раз, два, три, четыре, пять… Так! Есть и на мою долю! А где де Флеррн?

— У него еще какие-то дела, — сказал я равнодушно.

— Отлично, — кивнул д’Обинье. — Пятый не в счет, совестно… столь благородные седины… Что ж, не будем терять времени, чем быстрее мы установим, какой формы земля, тем лучше для священной Истины, плодоносящей лучше, как и всякая женщина, с совлеченными покровами!..

— Охальник!.. — с удовольствием расхохотался Роли.

Д’Обинье снова лукаво подмигнул и высунул язык.

— Если бы Бог этого не хотел, он не создал бы женщин!

— И Истину, — чопорно прибавил Сидни.

— Вперед! — провозгласил весело Роли. — Кстати, куда?..

Грязноватый двор и впрямь был почти пустынен. Одинокий зеленщик быстро выбросил гнилье из своей тележки на землю и, грохоча ею, скромно поспешил удалиться. Одной стороной двор примыкал к монастырю, но не возле ворот, где постоянно толкутся нищие, а чуть в стороне, где последние обычно делили добычу, и к тому же, двор постоянно использовался для того, для чего мы сюда пришли. Сюда вели два пути — один через арку со стороны улицы, другой, вдоль стены, к воротам монастырям, где всегда можно было найти прибежище, если вдруг появлялась городская стража, что она, впрочем, делала не так часто, разве что по большим праздникам, да и то больше в погоне за взяткой.

Хотя, кажется, у нас как раз большой праздник? И все-таки, пожалуй, не тот случай, да еще при такой банде, к какой и приблизиться-то страшно. И при семи протестантах из восьмерых участников, это трудно назвать чем-то большим, чем дружеской потасовкой, тем более что и предварительный сговор почти что не имел места. Ах да, простите, не при семи из восьмерых, а при восьмерых из девяти присутствующих — ведь с нами был еще и исходящий укором надменный патриарх.

— Итак, — бодро сказал д’Обинье, взявший на себя обязанность распорядителя. — Оружие двойное — шпага и кинжал. Вроде бы, у всех все имеется. Как там с длиной и тяжестью? Полагаю, у каждого — как ему удобно, иначе никто бы в бой не рвался. Секундантов — трое с каждой стороны, все — участвуют в поединках. Разоблачаться не советую, хоть и жарко — так проще будет смыться…

— Нет, нет, — вмешался Роли. — Не хочется пачкаться. Сам посуди.

— А ты посмотри на этот двор, — трезво ответил д’Обинье.

— Да ладно… — Роли скинул плащ, вывернул подкладкой наружу и положил на сухой участок земли, а сверху бросил свой колет.

— А то опять все изорвем, я же знаю…

Д’Обинье пожал плечами, и мы все последовали примеру Роли. Забавно… Нет, чертовски забавно, совсем другой случай, но как напомнил мне знаменитый эпизод из жизни Елизаветы Английской, может быть, просто легенду — однажды королева вышла из кареты, и на ее августейшем пути оказалась глубокая лужа. Никто не знал, что делать, и положение спас оказавшийся рядом Уолтер Рейли (все-таки, как привычней называть его именно так), бросивший в лужу под ноги королеве свой плащ… Поглощенный этими мыслями я зазевался и действительно чуть не сложил свои вещи в единственную ближайшую лужу, но вовремя опомнился.

— О, судия суровый, со взором мрачным и горящим, — обратился д’Обинье к укоризненно стоявшему рядом «столпу веры», — я полагаю, ваше участие совсем не обязательно, и вы удовлетворитесь скромной, но солидной ролью свидетеля?

Судия суровый окинул д’Обинье мрачным и горящим взором, выпятил нижнюю губу и счел ниже своего достоинства отвечать на столь бойкую тираду.

— Молчание — согласия признанье, — довольно кивнул д’Обинье. А молчания с противной стороны хватало с избытком, это даже немного действовало на нервы. Должно быть, поэтому д’Обинье и болтал без умолку. Или они молчали тем угрюмей, чем больше он болтал. — Что ж. Господа… — он выдержал эффектную паузу. — Не сочтите за назойливость, но должен вас спросить: — Не угодно ль вам примириться?

— Не угодно ль вам признать?.. — начал было я, обращаясь к своему нынешнему рыжеватому противнику.

— Нет, сударь, не угодно! — отрезал он, сердито топорща усы. — И да будет это бой во славу Божию!

— Слава Божия — есть истина, — лениво, не разжимая зубов, произнес Сидни, очень картинно поворачивая свою рапиру, будто раздумывая, в каком ракурсе она смотрелась бы наиболее совершенно.

— А истина — есть дама, — подмигнул Роли. — Никак невозможно опорочить ее честь.

— И Земля есть дама, — сказал я. — Не будем же клеветать на нее.

— Вот-вот, — сказал насмешливо д’Обинье, — она совсем не плоская, она очень даже кругленькая и полненькая!..

— Стыдитесь, — с тихим смешком проронил Сидни.

— Что позволено Юпитеру…

— Да к делу же! — воскликнул Роли, блестя глазами, нетерпеливо топая ногой и со свистом взмахнув сверкнувшим на солнце клинком. — Сколько можно?!

Д’Обинье кивнул.

— В позицию, господа… — мы выстроились напротив друг друга в два ряда и отсалютовали. — К бою!.. — но его слова оказались заглушены.

— Во имя земли и Неба, приступайте! — звучно воззвал свидетель-патриарх.

— Черт!.. — сердито воскликнул д’Обинье оттого, что его перебили, но дружно зазвеневшие клинки уже всполошили всех окрестных птиц.

Роли вступил в бой со здоровяком, д’Обинье с щуплым типом из заговоривших только сегодня, Сидни — с тем скандалистом, чья шпага вчера улетела в угол картографической лавки, и не могу сказать, что последнему сегодня повезло намного больше, разве что длилось все несколько дольше и с большей помпой. Сидни дрался так же картинно, как он делал все прочее, бровью не поводя, и одновременно — столь же успешно и блестяще, чисто и красиво, будто расчеркивая воздух гравюрными штрихами — без злости, всего лишь из любви к искусству. Роли нападал на здоровяка азартно и энергично, так, будто не здоровяк надумал сперва атаковать Роли в манере быка на корриде. Д’Обинье, обежав вокруг противника полукруг, испытывая его, принялся валять дурака, устроив что-то вроде показательной тренировки — проводил различные приемы, но как-то не зло, и хотя оставил в одежде противника несколько прорех, пока явно не пытался нанести ему никаких увечий серьезней случайных царапин.

Я немного успокоился. Жажда крови уже поутихла, и возможно, дело действительно не пахло почти ничем серьезным, больше походило на шутку с театральным грозным размахиванием клинков. Разве может быть что-то личное в том, круглая ли земля? Ни от каких прочих утверждений плоской она не станет. А раз уж и оппоненты как оппоненты не сильны в собственных же силовых аргументах… Кстати, да, кажется, я напрочь забыл о собственном противнике, выпады которого отражал совершенно рефлекторно, засмотревшись по сторонам.

Правда, кажется, и он больше беспокойно посматривал по сторонам, почувствовав, что я пока не пытаюсь его достать.

— Начнем? — невпопад спросил я, наконец обратив на него внимание.

— Я давно начал, — огрызнулся он сердито.

— Послушайте, — завел я разговор, так как хотелось еще чем-то заняться, помимо ничего не стоящей драки. — Вы же не можете утверждать это всерьез.

— Довольно! — насупился он, пытаясь сосредоточенно отражать удары, которые я останавливал сам, чтобы они чуть-чуть не достигали цели.

— Бросьте, кто в это на самом деле верит в наше время? В это не верят даже ваши единоверцы. Признайте, это был только предлог.

— Развращенные времена, развращенные нравы! — пробубнил он.

— И именно в эти времена и появилась ваша церковь, — сказал я. — А есть ведь мнение, что она более совершенна, гуманистична, дает больше возможностей для развития… духовного развития человечества, — уточнил я дипломатично, — а также умственного, больше возможностей для прогресса…

«Помолчал бы лучше, — укоризненно сказал мне внутренний голос. — Слушать тошно. Обязательно терзать несчастных аборигенов рассуждениями из школьного учебника, даже если кажется, что они сами напрашиваются?..»

— А? — растерянно переспросил мой противник. — Для про…

«Ага, — снова прозвучал внутри ехидный голос, — А теперь еще скажи что, по мнению Честертона, в мире не было ни одной революции, а только реакции, и объясни, кто такой Честертон…»

— Разумеется! — сказал я, и странно развеселился от услышанной в собственном голосе уверенной фальши коммивояжера. — Ваш принцип — Sola Scriptura приведет к изучению не только Писания, но и к тому, чтобы докопаться до истины во всем остальном. К тому, чтобы прочесть целиком книгу мира, кем бы она ни была написана. Вы же не верите старым догматам, не правда ли?

Мой соперник неуверенно отступил, кажется, слегка бледнея. Все-таки, не каждый день доводится поговорить с настоящим сумасшедшим.

— И в один прекрасный день, — продолжал я, — это приведет к логичному безверию!

«Заткнись!.. — снова сказал внутренний голос. — Если уж разговариваешь сам с собой, совершенно необязательно делать это вслух».

— Мир полон парадоксов. Никогда не знаешь, что и к чему приведет, — подытожил я и услышал вскрик — Роли проткнул здоровяку руку.

Воспользовавшись тем, что я слегка отвлекся, мой противник кинулся вперед и, оттого что я действительно отвлекся, напоролся на выставленный клинок и тоже вскрикнул.

— Черт… — пробормотал я, отдергивая на себя рапиру. Раненый поскользнулся и хлопнулся, морщась, на булыжники.

«Жить будет», — подумал я, переводя дух — успел понять, что клинок прошел под ребрами навылет под самой кожей — должно быть, жутко неприятно, но неопасно.

— Не ушиблись? — поинтересовался я.

Рядом что-то зазвенело — Сидни захватил шпагу противника и отбросил ее в сторону. Тот попытался было доблестно отмахнуться от его рапиры кинжалом, но дага Сидни предупреждающе уперлась ему в живот.

— Ладно, хватит, — громко объявил д'Обинье, и нанес своему противнику легкий укол в бедро, а когда тот дернулся, приставил ему шпагу к горлу. Так или иначе, мы закончили!

И тут наш мрачный свидетель и «суровый судия» вдруг сорвался с места и кинулся прочь, под арку.

— Он что, спятил? — удивленно вопросил д'Обинье. — Неужели бы его кто-то тронул?..

— Стража! Стража! — гулко завопил под аркой старый пуританин, и ему в ответ так же гулко раскатились вопросительные возгласы и лязг — должно быть, он просто заметил проходящий мимо отряд.

— Ну какого черта, Роли!.. — в сердцах прошипел Сидни, кивнув на наши брошенные вещи. Его обычное спокойствие на мгновение подернулось рябью.

— Ладно, — с досадой отмахнулся д’Обинье. — Разве это дуэль? Так, недоразумение.

— И вообще, — ухмыльнулся Роли, покручивая в воздухе клинком. — Главное, не переставать отбиваться. Вот только пленных тогда лучше не брать, а добить!

— Э… — протянул д’Обинье задумчиво.

Я перевел взгляд на раненого, и тот принял злодейскую шутку Роли (если, конечно, это была шутка) близко к сердцу.

— Сдаюсь, — сказал он поспешно, протянув мне шпагу, что все еще была у него в руке, эфесом вперед. Судя по тому, что происходило вокруг, сдались все, но я уже не отвлекался.

— А что земля круглая — признаете? — спросил я.

Кальвинист не то, чтобы побагровел, а начал переливаться всеми цветами радуги.

— Да…

— Ну что ж, тогда… — я протянул ему руку и помог подняться.

Отряд был уже совсем близко, и все-таки, мы бы еще успели попросту уйти через другой выход со двора, если бы этот второй выход не оказался вдруг занят еще одной, только-только показавшейся оттуда компанией.

— Кажется, назревают военные действия, — пропыхтел д’Обинье, с двумя шпагами в руках, в едва наброшенном незастегнутом колете. — Мне уже смешно, господа, а вам?..

— Разумеется… — согласился Роли.

— Разве что Уолсингэм будет немного недоволен, — пробормотал Сидни.

— Именем!.. — начал было сержант стражи.

— Только не адмирала Колиньи! — перебил я его. Мои секунданты развеселились так, как будто не имели к упомянутой персоне ни малейшего отношения. Впрочем, эти ребята явно были из тех, что всегда скорее сами по себе. Может, за своего друга Генриха Бурбона д’Обинье еще и мог бы оскорбиться, да и то неясно, не счел бы он подобное сравнение действительно хорошей шуткой?

— А?.. — переспросил сбитый с толку сержант.

— Постойте, — раздался властный, даром что молодой, голос, и компания, появившаяся от ворот монастыря, подошла к нам ближе. Стража отчего-то смутилась, правда нельзя было сказать точно, скуксилась или скорее оживилась, а пожилой пуританин немного отступил назад.

— Мой господин герцог… — воодушевленно воскликнул сержант, и его подопечные с готовностью подхватили воинский салют, приветствуя появившегося.

И кто появился, было ясно прежде, чем мы наконец оглянулись и как следует обратили внимание на подошедших, то есть на герцога Гиза и его свиту, среди которой — вот забавность — как ни в чем не бывало обретались и мой старый приятель Фонтаж, и еще более старый — и даже, в некотором роде, «дважды приятель» — Рауль д’Эмико-Левер.

— Что происходит? — осведомился герцог Гиз почти что светски. Собственно, его лицо и поза не выражали ничего, кроме легкого удовлетворения. — Надеюсь, это всего лишь недоразумение?

И вот тут уж вся компания, участвовавшая в этой, с позволения сказать, дуэли, неуловимо подобралась и насторожилась, будто завидев волка. Разумеется, кроме меня, взгляд, который герцог остановил на мне, больше всего смахивал на одобрительный, а под тонкими усами отчетливо обозначилась улыбка, которой формально там не было, но каждый мог бы поклясться, что она там была. Не распознать, с кем мы дрались, было по их виду попросту невозможно, как невозможно было и спутать, какая именно сторона осталась в выигрыше.

— Полагаю, что именно так… — поспешно вставил сержант, опередив любого из нас.

— Вы совершенно правы, господин герцог, — подтвердил я с вежливым дружелюбным поклоном.

— Ай-яй, — сказал герцог со сдержанным весельем. — Но нам следует быть такими осторожными! Мы ведь вовсе не хотим нарушить едва воцарившийся в королевстве прочный мир.

— Вовсе нет! Взгляните, почти никто и ничто не пострадало, кроме одного довольно сомнительного мировоззрения.

— Сомнительного мировоззрения? — удивленно переспросил герцог Лотарингский.

— Крайне сомнительного. Но истина восторжествовала, и теперь всякому здесь известно, что земля отнюдь не является плоской.

— Плоской? — на лице герцога нарисовалось полнейшее изумление, а мои секунданты совершенно расслабились. Истина обещала восторжествовать и здесь. — Никогда еще не слышал о таком предлоге… — он покачал головой.

— И разумеется, он никоим образом не затрагивает интересов ни одной из партий.

— Но кажется… — он переводил взгляд с одного участника дуэли на другого, — вы разделились…

— Нет, — улыбнулся я, — и это не так. — Вы ведь, должно быть, уже знакомы с господином д’Обинье? По крайней мере, вы могли быть о нем наслышаны, он прекрасный поэт. — Д’Обинье покосился на меня с легким изумлением и тут же бессознательно расправил плечи и довольно порозовел. — Господа Роли и Сидни — наши гости из Англии, что собираются принять участие в нашей войне с Испанией. Так что, мы как раз вовсе не нарушаем мир, ведь мы все — на одной стороне.

— Гм, — сказал герцог несколько ошеломленно, в то же время с легкой иронией покосившись на наших недавних врагов. — Тогда я даже подумать боюсь, кто пытается его нарушить!..

Пожилой пуританин стал белее собственного воротничка от искреннего негодования, затем покраснел, но благоразумно не выдавил ни слова.

— Ну что вы, — возразил я, как ни в чем не бывало, возвращая шпагу тому, у кого совсем недавно забрал ее как традиционный трофей. — Это был всего лишь дружеский диспут. Не так ли? — поинтересовался я у своего визави.

Мой экс-противник с готовностью кивнул.

В свите герцога послышались смешки.

— А жаль, — довольно громко заявил скучающим голосом наш записной забияка Бюсси. Я посмотрел на него с улыбкой, и продолжать он не стал, после одного случая он предпочитал, по крайней мере — прилюдно, не нарываться, и вообще, кажется, полагал, что мы скорее друзья. Окончательно я его не разубеждал, но кое-какие черты его характера не одобрял совершенно. Рауль шагнул к герцогу поближе и что-то шепнул ему на ухо. Герцог чуть ухмыльнулся и слегка кивнул, глянув на меня почти заговорщицки, затем прибавил:

— Что же, раз так, полагаю, мы все можем мирно разойтись по своим делам.

Стражники снова отдали честь, мы раскланялись с герцогом и компанией, и он элегантно удалился, не тем путем, что пришел сюда, а через арку, оставив с нами, чтобы мы не скучали, Рауля и Фонтажа — невысокого, белокурого, жизнерадостно улыбчивого молодого человека с озорными очень светлыми глазами. Стража отправилась вслед за герцогом, давним любимцем всего Парижа, как почетный эскорт, но на почтительном расстоянии.

Я крепко пожал руку Фонтажу, выразив радость по поводу встречи, представил его и Рауля остальным и заключил:

— Ну что же, раз в королевстве воцарился мир и порядок, не отправиться ли нам всем вместе куда-нибудь это отпраздновать?

Пуритане, как я и надеялся (и полагаю, они знали, на что я надеюсь) приглашение отклонили. Зато все прочие шумно согласились.

— Давайте выйдем в разные ворота, — предложил им Рауль. — Вы куда предпочитаете?

Пуритане молча двинулись к выходу, ведущему к монастырю. Столь странный для них выбор наверняка обусловливался тем, что они не желали выходить вслед за Гизом в арку.

— Прекрасно! — весело сказал Фонтаж. — Я уж испугался, что опять придется проходить через ту помойку… — и все рассмеялись.

Мы прошли под аркой, которая явно была не лучше второго прохода во двор, и оказавшись снова на солнечной улочке, отправились в «Пьяного фонарщика».

Немного позже мы сидели в приятно-тенистом зале, а в открытую дверь весело врывались воздух и солнце. Оставляя от цыплят только косточки, мы с удовольствием перемывали кости Фландрии с Испанией вместе взятым, оставляя прочее, со всей деликатностью, без внимания. Правда, помянули еще немного стихосложение и географию. Сидни завел разговор о новых формах и классическом наследии. Роли заворчал, что у Испании следовало бы отобрать не только Фландрию, но и полмира, дарованные ей по недоразумению Ватиканом, который он тоже сам по себе в гробу видел. Впрочем, для начала сойдет и Фландрия.

— А что потом? — спросил Рауль ничего не выражающим голосом.

— Потом? — переспросил Роли. — Там видно будет.

— Будет, — зловеще кивнул Рауль. — Вам ведь ни к чему будет затем и Франция, с Фландрией вместе. За что же вы хотите воевать?

— За слабейшего, — вставил я.

Сидни слегка улыбнулся, почти дежурно. Роли хмыкнул. Фонтаж подозрительно покосился на Рауля.

— В конце концов, кто сказал, что мы выиграем? — поинтересовался я. Роли засмеялся.

— Ну а если все-таки выиграем?

— Вот тогда — горе победителю. Разве не на него должен затем ради собственного благополучия ополчиться весь свет? Посмотрите-ка на Испанию.

Все засмеялись, Роли приподнял брови.

— Горе победителю — это звучит любопытно.

— Этот мир — вообще место любопытное, — согласился я.

— С этим не поспоришь, — усмехнулся Роли.

— В сущности, — с ленцой сказал Сидни, — все это — bellum omnium contra omnes, так какая разница, где мы воюем в данный момент?

— Минутку, — возмутился д’Обинье, — как это — какая разница? Господа, мы сражаемся за свободу веры и совести, если кто-то вдруг забыл!

— И за то, что Земля круглая! — весело вставил Роли.

И мы дружно выпили еще раз за шарообразность Земли, после чего Сидни вспомнил что-то о делах посольских, д’Обинье спохватился, что его давно ждут где-то еще, и мы ненадолго остались втроем с Фонтажем.

— Что-то грядет, — сказал Фонтаж, глядя на нас ясным взором. — То есть, что грядет-то понятно, но грядет что-то еще. Слишком много планов, а кончатся они в лучшем случае ничем. — Мы вздохнули — многие знания умножают скорбь… — Помните, как мы шутили на войне? Лучше сразу сжечь пару деревень, чем потом двадцать.

— Добрые мы все-таки люди… — заметил Рауль.

— Как герцог? — поинтересовался я.

Фонтаж пожал плечами.

— Делает вид, что все замечательно. Как все мы.

Рауль вдруг устремил на меня пристальный взгляд, будто хотел что-то сказать, но позже, с глазу на глаз. Я слегка кивнул ему.

— А вообще, — вяло пробормотал Фонтаж, — не дотянем мы ни до какой Фландрии. А печально. — Он качнул кружкой в сторону двери. — Есть ведь среди них вполне разумные ребята. Жаль, не все. Впрочем, как и наши.

— Закон гармонии, — сказал я. — Чтобы никому не было обидно.

— Бред какой-то, — вздохнул Этьен. — Может, скоро всерьез придется воевать за то, круглая земля или нет. Становится даже как-то не смешно… — он хохотнул. — Хотя нет, это, по крайней мере, было действительно смешно. Да еще с такой забавностью — стравить одних протестантов против других, это тебе удалось на славу.

— Стравить?.. — натянуто переспросил я.

— Разумеется, — усмехнулся Рауль. — Герцог решил то же самое, тем более что я подсказал ему это на ухо…

— Да вы что?..

— Да брось, — вздохнул Рауль. — Неужели мы не знаем, как у тебя порой с досады работают мозги. И все оценили шутку.

— Рауль… — мой голос непроизвольно понизился до угрожающего.

— Брось, — повторил он со спокойной небрежностью. — Я знаю, что ничего плохого ты против этих ребят не замышлял, по крайней мере, не против собственных секундантов. Но согласись, в глубине души тебе это показалось страшно забавным.

— Спасибо, — сказал я с сарказмом. — Я рад. Чудно. Значит, не я один в курсе, какая я скотина. Как же это порой «греет душу»…

— В конце-концов, — усмехнулся Фонтаж, — это сейчас единственный способ подраться по-человечески и выйти сухим из воды.

Он поднял кружку левой рукой — Фонтаж был левшой, и взглянул на меня в упор.

— И ты это сделал.

Рауль тоже поднял кружку — мне показалось, что он смеется, но его глаза горели слишком зловещим и тоскливым огнем.

— Не буду я с вами пить.

— Ты же нашел безопасный способ не только для себя, — примиряюще сказал Рауль. — Никто не пострадал. Разве только достоинство глупости. Но кого это беспокоит? Только не нас. — Это можно было бы принять за пустую болтовню, если бы я не знал, что Раулю есть с чем сравнивать, как и мне. Что мы и делаем теперь ежеминутно. Пока все не случится. Хотя мы прекрасно знаем, что это будет далеко не все…

— Когда мы бываем пьяны, мы бывает чувствительны, — с улыбкой промолвил Фонтаж, хоть мы были еще вовсе и не пьяны. Но мало ли, что именно нас опьяняет.

Что ж, к этому можно было и присоединиться — к тому что никто действительно, пока, не пострадал. И я тоже поднял кружку.

— И за Фландрию, — прибавил Фонтаж. — Черт побери! Я же наполовину фламандец!..

А потом я наконец предложил заглянуть к Мержи и все согласились. Рауль, потому, что знал, в чем дело, а Фонтаж — просто за компанию.

Но на квартире мы моего бывшего капитана не застали и, оставив ему записку, отправились блуждать по «дворцам и казармам». Впрочем, не застали мы его и там и, несмотря на множество встреч, в том числе с Пуаре и с моим преемником — лейтенантом королевских шеволежеров Каррико, отмеченных все теми же, витающими в воздухе, настроениями, день прошел достаточно бестолково. Никто не говорил ни о чем, о чем не говорили бы все. И в этом не было ничего нового, оригинального, чрезмерно настораживающего или приятного.

Наведались мы по дороге и к дому Ранталей, уточнив, что его хозяева все еще не прибыли в Париж. И отчего-то это начинало меня беспокоить.

Наконец, когда уже стемнело, мы распрощались со всеми и отправились домой.

— И так бездарно закончился еще один день, — объявил я.

— Не совсем, — ответил Рауль. — Я говорил сегодня с одним грандом из испанского посольства, — видимо, именно это он и хотел сказать раньше, еще в «Фонарщике», но похоже, это было не к спеху — раз все это время нетерпения он не проявлял, как и желания отозвать меня в сторону и поведать что-то на ухо. — И герцог Гиз говорил с ним тоже.

Я выжидающе посмотрел на Рауля. В конце концов, я помнил версию о том, что Варфоломеевская ночь свершилась благодаря проискам испанской разведки.

— То есть, ты встретил его у него?

— Можно сказать и так, — протянул Рауль уклончиво, созерцая пляшущие невдалеке огоньки факелов.

— Что-то я плохо тебя понимаю.

Рауль помолчал, и было что-то в его молчании одновременно зловещее, дразнящее и почти забавное.

— Знаешь…

— Кажется… — я пристально посмотрел на него. — Ты серьезно?

Он усмехнулся, рассеянно глядя по сторонам.

— Более или менее.

— Потрясающе… Значит, ты сам его привел.

— Это не совсем то, что ты думаешь.

— Признаться, мне все равно, шпионишь ты в пользу Испании или нет. От каких бы то ни было наших привязанностей остались теперь рожки да ножки!

— Я этого не делаю, — сказал он спокойно.

— Ты думаешь, меня это радует? Мне действительно все равно.

Рауль прищурившись, посмотрел на меня испытующе.

— А в каком смысле — все равно?

— В том, что это было бы даже любопытно.

Рауль рассмеялся и немного помолчал.

— Скажем так, просто я во многом им сочувствую. Но все-таки не во всем.

Я кивнул.

— Вполне понятно. Почему бы и нет.

— К тому же, эта политика достаточно оскорбительна…

— Для кого?

— Для королевы…

Я резко остановился.

— А при чем тут королева?..

— Кажется, ты говорил, что от всех наших привязанностей остались рожки да ножки? — проговорил Рауль тихо и серьезно. — Ты ошибся. От некоторых осталось гораздо больше. Только это теперь не имеет никакого значения. По крайней мере, друг с другом мы теперь можем быть откровенны, потому что вряд ли при всем желании сумеем друг другу повредить, по крайней мере, что касается политики, и что касается, скажем, тебя. Вот с Огюстом я бы об этом говорить не стал. Он, конечно, не мерзавец, но с головой у него порой просто беда.

— Можешь мне поверить, сегодня я с тобой согласен на все сто.

На лице Рауля появился интерес.

— Он что-то отчебучил?

— Мягко говоря… — я отмахнулся. — Но королева…

— Я люблю ее. А она ведь из Габсбургов, дочь императора, племянница Филиппа Испанского. Конечно, теперь ее интересы должны быть связаны с нашей страной, но кого в этой стране волнуют ее интересы?

Вот это да… Я присмотрелся к Раулю, в темноте трудно было разобрать точно, какое у него выражение лица. Впрочем, в темноте люди обычно честнее сами с собой, чем при свете дня. Я покачал головой.

— Честно говоря, не могу во все это поверить, и ты еще так буднично об этом говоришь.

Рауль пожал плечами.

— А как еще теперь об этом говорить? — в его голосе прозвучала обреченная горечь. — У меня ощущение, что я читаю о себе самом в запыленной старой запутанной, рассыпающейся хронике. Теперь уже все равно ничто не станет прежним.

Я помолчал. Верно, не станет. «Когда мы бываем пьяны, мы бываем чувствительны», как заметил Фонтаж.

— Дон Руис, разумеется, недоволен всем происходящим, но, по крайней мере, пока он всего лишь хотел убедить герцога уехать из Парижа — с одной стороны, выказать этим свое недовольство и потянуть за собой остальных и, кроме того, он уверен, что герцогу грозит опасность — именно потому, что он слишком популярен. Никто не любит явных соперников. А если он уедет, это может сорвать войну, но в то же время…

Рауль замолчал, пожав плечами и сделав свободный жест рукой, будто допуская любую трактовку этих слов.

— Но в то же время, — продолжил я, — совсем необязательно, что бочка с порохом рванет, если выдернуть из нее горящий фитиль. Все останутся при своих недоразумениях. Это уже твои собственные соображения?

Рауль кивнул.

— Да, непохоже, чтобы они замышляли что-то особенное, — заметил я.

— Совсем не похоже. Все движется естественным образом. Хотя, конечно, в любое время они могут что-то предпринять, подтолкнуть, но — как и все, пользуясь ситуацией, не больше.

— Возможно… Но что же герцог? Он, конечно, не согласен.

— Он колеблется. Не хочет, чтобы его посчитали трусом, если он уедет, не хочет, чтобы на него кто-то оказывал влияние, но… может быть, ты удивишься.

— Да?

— Он тоже не хочет развязывать гражданскую войну.

— Неужели? Ты в этом так уверен?

— Я давно его знаю. Он действительно колеблется. Все слишком далеко зашло, он прекрасно это знает. Он хочет быть на месте, если все-таки что-то случится. С одной стороны, ему на руку, что народ все больше озлобляется на собственные власти, с другой, он еще далеко не уверен в своих силах и в том, что пришло время. Разумеется, никто не говорил об этом прямо, вслух, я просто наблюдал за ним. В некоторой степени ему нужна фландрская кампания — даже если он согласится ее саботировать.

— Подожди, подожди… — возразил я. — Ему ведь наоборот, гораздо выгодней поощрять то, что произойдет, и в этом нет ничего странного. Если война во Фландрии начнется, то это либо усилит позицию и популярность Карла, либо ослабит его собственные, даже если не усилит первые. Зачем же ему эта кампания?

— Затем, что он считает, что Карл потерпит неудачу и в итоге вызовет недовольство и тех и других. И затем, чтобы диктовать свои условия Испании.

— Может быть, стоило начать с Франции?

Рауль вздохнул.

— Я знал, что ты не поверишь.

— Да нет, я верю, но расчеты мне кажутся не слишком надежными. В сущности, это не так уж и важно. Я так понимаю, открыто он пока действительно не делает ничего особенного.

— Конечно. Он ведь прекрасно понимает, что это рискованно — чуть-чуть перегнуть палку, и неизвестно, от кого избавятся раньше — от него, или от Колиньи.

— Зато каков может быть выигрыш в результате риска…

— Никакого, если позволить себе сорваться. К тому же, он отлично понимает, что именно это понимают все — что именно ему выгодно.

— И именно поэтому его и поддержит минимум пол Франции.

Рауль снова вздохнул, почти иронично.

— Что ж, тогда остается только огорчиться, что он не прислушивается к советам испанцев.

— Вот тут ты можешь быть прав.

Что ж, и снова — ничего необычного.

— Господин де Флеррн вернулся? — небрежно спросил я встречавшего нас лакея.

— О да, — с готовностью отозвался тот. — Около часа назад.

— Понятно. — Что ж, по крайней мере, жив, не утопился и не натворил ничего фатального… — Полагаю, он у себя… — пробормотал я, на ходу рассеянно стягивая перчатки.

Лакей всем видом выразил почтительное несогласие.

— Он сейчас в саду. Боюсь, он чем-то расстроен.

Я остановился.

— А, вот как. — Что ж, это удачно…

Рауль оглянулся с легкой настороженностью и тут же проницательно посмотрел на мои руки — я вернул на место снятую было перчатку.

— Секунданты не потребуются? — поинтересовался Рауль.

— Ни в коем случае, — я успокаивающе улыбнулся. В конце концов, убивать лучше без свидетелей. — Просто хочу с ним переговорить, с глазу на глаз.

Рауль пожал плечами, будто его это действительно никак не касалось, и спокойно направился к лестнице. Я проводил его взглядом и вернулся к двери.

В саду было темно, звенели какие-то сверчки — не очень-то я все же разбираюсь в этих кузнечиках. Может быть, это были цикады? Я прищурился, оглядываясь, похоже, в саду не двигалось ничего, кроме теней. Где он? В беседке? Сойдя с крыльца, я направился прямиком к ней и уловил краем глаза, как что-то зашевелилось, отделившись от тени у покрытой плетями винограда стены поблизости от того места, куда я шел, но все же не совсем там. Правда, мои глаза уже привыкли к темноте, и теперь я видел все вполне отчетливо, и беседку, и стену, и то, что не было ни тем, ни другим.

— Поль? — тихо вопросительно произнес Огюст.

— Как проницательно, — ответил я сухо.

В темноте послышался нервный вздох.

— Я видел, что ты вернулся не один, и не мог подойти, — пробормотал он. — Нам надо поговорить. Я хотел…

— Извиниться? — уточнил я безжалостно.

— Нет, объяснить… то есть…

— Значит, нет! — поймал я его на слове, и тут же вытянул из ножен рапиру. — Прекрасно!

Он отпрянул, когда сталь сверкнула прямо перед ним.

— Ты что?..

— Ничего. Я чертов убийца, и собираюсь тебя прикончить прямо здесь и сейчас! Мне плевать, что еще не время.

— Не можешь же ты всерьез…

— Чего я не могу? — осведомился я, извлекая из ножен и дагу. Драться в темноте — то еще веселье — сталь то вспыхивает, почти ослепляя, то будто исчезает — ненадолго, только для того, чтобы появиться вновь — или вспыхнув, или уже погружаясь в плоть по самую рукоять. — Или ты оставил оружие наверху?

— Нет, мы не можем…

— Правда? — деланно изумился я. — Ну, тогда я тебя убью.

Или он поверил, или рассудил, что я слишком далеко захожу, на что у меня, по его мнению, нет никакого морального права, как бы то ни было, клинки из ножен он все-таки выхватил.

— Поль! Опомнись! Ты не можешь!

Ах это я «опомнись»?..

— Еще как могу. Кого ты подведешь под удар завтра? Девушек? Или того, кого защищать не захочешь?!

Кажется, еще пять минут назад я был почти спокоен, но сейчас бешенство вырвалось как удар наотмашь, и загнать джинна в бутылку мало того, что не вышло бы — я не собирался даже пытаться, и выплеснул его в яростной атаке. Огюст сперва отбивался слабо, больше просто отступая, затем, почувствовав напор, принялся отбиваться всерьез, жестче, так, что клинки порой высекали искры. Пару раз раздавался треск рвущейся ткани, я дважды прорезал ему рукав, а может, даже задел плечо. Его кинжал чуть оцарапал мне запястье. Чепуха.

— Ты сошел с ума! — воскликнул он и, похоже, впрямь в это верил. Что ж, это тоже было совсем не невозможно… — Ты спятил!

— Конечно! — заверил я, наступая. — Так будет проще! — Ярость вырывалась из меня с каждым выдохом и резким движением — со свистом, лязгом, скрежетом, звоном… Как мне этого не хватало в последнее время… Как хорошо, что не надо больше сдерживаться…

Я чуть не выбил рапиру из его руки, но он сумел ее сохранить и чуть не ударил меня в бок кинжалом, я ушел в сторону, но рапира осталась при нем. Ладно, обойдемся без этого. Тем лучше. Я наносил удар за ударом, выплескивая злость из себя горстями. Огюст сопротивлялся не менее исступленно, и это тоже было хорошо. Ничего не могло быть решено одним ударом, мне нужна была сама эта драка, чтобы он упирался, а я крушил его защиту, не ища, а проламывая в ней брешь за брешью — пока не расколю эту стену и не обрушу начисто. И вскоре подвижное стальное сооружение на моем пути треснуло и рухнуло, вернее, рухнул сам Огюст, поскользнувшись на сырой траве, а я крепко упер острие рапиры ему в грудь, так что он не мог ни шевельнуться, ни толком вздохнуть.

— Ну, вот и все, — сказал я хрипло.

И отведя рапиру, воткнул ее глубоко в землю.

— Когда ты поймешь, черт побери, что ты один из нас?! — зло спросил я. — И от этого никуда не деться, ни мне, ни тебе.

Я отвернулся и пошел к дому, выбросив куда-то в темноту и кинжал. Огюст ничего не ответил, я лишь расслышал его тяжелый вздох, и только потом услышал и другие звуки, более громкие — хлопанье ставней, топот, крики, из дома выбегали слуги с огнем, на крыльцо выскочил обеспокоенный Готье.

— Что?.. — рявкнул он недоуменно.

— Все хорошо, — сказал я спокойно, намереваясь пройти мимо и не сбавляя шага. — Все прекрасно. Помоги Огюсту добраться до его комнаты.

Готье поймал меня за рукав.

— Черт бы вас побрал, он жив еще?!

— Да что с ним сделается? — с досадой отозвался я.

Готье махнул рукой и поспешил в темноту, из которой я уже ушел.

Я прошел сквозь всех, спешивших вон из дома, и поднялся к себе в полной опустошенности. Шум, топот и крики остались где-то очень далеко…

Добравшись до своей комнаты, я запер за собой дверь на ключ, привалился к ней и оглядел окружавшую меня пустоту. Иллюзии. Иллюзии привязанностей, дружбы, нормальности, рациональности, необходимости. Зачем нам вообще хоть что-то нужно? Нам все это только кажется. Мертвому пространству не холодно, не жарко. Мертвецам все равно, а мы все и есть мертвецы. И глупцы, играющие, как заведенные, свои роли. Что есть они, что нет их. Что это решает в большом звездном уравнении? Были мы или не были — кому какое до этого дело? Почему не дать всем, кому повезло «не быть», покоиться с миром? Сколько их было до нас — открывавших что-то, думавших, чувствовавших, ищущих. Что нас держит? Уверенность, что в каком-то смысле, в какой-то системе координат, у нас на всех — одна душа? Которая все помнит и которой не все равно, хотя мы только и делаем, что убиваем друг друга, для какого-то непрекращающегося процесса в каком-то чудовищном реакторе.

О чем могут думать частицы в реакторе? Я мог думать сейчас только о каком-то бешеном кровавом круговороте.

Наверное, небытие — это слишком хорошо, чтобы быть правдой.