(вместо пролога)

Времена не выбирают. Да и было бы из чего выбирать… Кому нужно неизвестное отдаленное будущее? Это то же самое, что кот в мешке. К тому же, никто не знает, на что похожи коты в этом самом будущем и будут ли они без мешков смотреться приглядней.

Мириться лучше со знакомым злом? Но вряд ли можно считать знакомым прошлое. Все наше знание о нем — ничего не значащая абстракция. Если бы мы жили в прошлом, мы ничего бы о нем не знали, оно было бы для нас таким же новым и не надежным как каждый миг настоящего. И мы бы так же не знали, к чему приведут все наши действия.

Давно или недавно, или и вовсе в будущем и совсем другом мире, а может быть, даже никогда, — есть обстоятельства, при которых этого никак не разобрать, ведь все это будет верно, — догорал короткий зимний день, и в наших окнах на двенадцатом этаже открывался прекрасный вид на малиново-золотой закат, подергивающийся царским пурпуром и мрачноватым холодным свинцом, когда раздался первый звонок в дверь.

Я захлопнула «Историю бриттов», от которой давно отвлеклась, засмотревшись в окно на закатное небо и сочиняя в уме что-то безбожно эпическое, и поспешила впустить первую гостью.

Веселая и слегка замороженная Кристина ворвалась в прихожую вместе со свежим дыханием зимы, снежинками в пушистых русых волосах, заплетавшихся некогда в великолепную косу, красу и гордость всей школы, и с шоколадным кексом в руках. С тех самых школьных пор она слыла среди нас самой дисциплинированной и ответственной. Кому бы еще пришло в голову проходить круглое десятилетие в заслуженных отличницах?

— Снег пошел! — радостно сообщила она, стряхивая тающие искорки. — А что, еще никого нет? Я-то думала, что опоздаю — автобус сломался по дороге.

— Так обычно и бывает, первым приходит тот, кто живет дальше всех!

Тина пристроила пальто на вешалку, и мы вошли в комнату, наконец включив люстру — то, что отец называл дневным светом, похоже, окончательно иссякло. Мы услышали его громкий вздох, и через секунду он возник в дверях своей комнаты, помаргивая от яркого электричества, засиявшего сквозь шесть хрустальных абажуров.

— Здравствуйте! — с энтузиазмом воскликнула Тина.

— Привет, — сказал отец, проморгавшись. — А хотите посмотреть новый герб? — Герб был, разумеется, ничуть не моложе нескольких столетий, но рисунок совсем свежий — для персонального отцовского гербовника.

— Хотим! А чей? — живо поинтересовалась Кристина.

— Таннебергов, — ответил отец. — Переводится примерно как «еловая горка». В некотором смысле — зверски дальние родственники.

— Закончил все-таки? — порадовалась я.

— Только что, — папа с сомнением взъерошил рукой седеющие медные усы и бороду, которые в молодости составляли интересный контраст с черными, теперь значительно поредевшими, волосами. — Но не успел наложить тени. Придется уже завтра. При искусственном свете, знаете ли, краски ложатся совсем не так…

Звонок зазвонил как безумный, без перерыва.

— Ой, это, наверное, Лена… — пробормотала Кристина.

— Или Ира… — сообщила я уже двери, которую открывала с намерением свернуть кому-нибудь шею за такой концерт. В шутку, конечно. Но за дверью обнаружился численный перевес — Лена и Ира явились одновременно, с радостными криками и какими-то пакетами, в которых вперемешку лежали конфеты и книги, все больше на философские и авиационно-инженерные темы.

Пока мы с шумом толкались в коридоре, из второго лифта появилась Света, — как всегда невообразимо элегантная и похожая на Одри Хепберн, что внешне неплохо маскировало ее сущность чертика из табакерки, — с бутылкой шампанского и пакетиком сушеных фиников.

Света помогла мне протолкнуть всех внутрь и, наконец, закрыть дверь. Когда все разобрались с приветствиями и вешалками, шампанское мы временно припрятали в морозильник и занялись раскладыванием печенья и бутербродов по тарелочкам. Ведь собирались мы сегодня не больше, не меньше, чем сотворить собственный придуманный мир, в котором можно будет делать все, что взбредет в голову. А во время такого серьезного дела нужно иногда и подкрепляться. Отец колдовал с большой кофеваркой и заодно рассказывал нам всякие военно-исторические и геральдические занятности. О том, что никакие чудаки не ездили в крестовые походы в турнирных максимилиановских доспехах, о том, что означали львы или легавые собаки на рыцарских надгробиях, или о том, что совершенно элементарно запомнить, какая сторона в геральдике правая — не просто левая, а правая сторона для воина, стоящего за щитом. Потому и геральдический зверь должен по правилам смотреть вправо, ведь щит обычно держат в левой руке и зверь на нем должен идти вперед, атакуя противника, а не улепетывать, радостно виляя хвостиком. Представив картинку к последнему доводу, мы надолго отвлеклись от дел, покатываясь со смеху.

Наконец появился и последний участник нашей игры. Олю задержала домашняя уборка по матушкиному настоянию. Зато теперь, как она уверяла, у нее хватит энергии на любые Всемирные потопы с целью чистки всех авгиевых конюшен, какие только могут потребоваться нашей новоиспеченной вселенной.

— В каком это смысле тебе хватит энергии? — поинтересовалась Лена. — Надеюсь, не атомной? — Оля-то у нас училась в энергетическом, так что кто ее знает — неровен час…

— Какие-то у вас негуманные шутки, — притворно уныло заметила Света.

— Мир изначально негуманен, — жизнерадостно фыркнула Оля.

Чашки, блюдца и все прочее уже было перенесено из кухни в гостиную, и мы с удобством расположились вокруг большого стола рядом с пианино, на верхней крышке которого стояла полка с сувенирами, где среди разношерстного вороха вееров, кукол в национальных чешских костюмчиках, болгарских мартиничек и гжельской посуды обретались никелированное католическое распятие — подарок папе из исторического музея в Брно, — фигурные подсвечники и статуэтка Дон Кихота. На соседней стене красовалась небольшая коллекция старинного холодного оружия. Последним приобретением и моей любимой игрушкой была испанская сабля с потемневшим клинком, почти сплошь покрытым гравировкой. Витиеватые надписи гласили, что изготовлена она была в Толедо в 1874 году, и у самой рукояти помещался изящно выгравированный герб Испании. Ира с сожалением вернула саблю на стену, прежде чем присоединиться к нам за столом.

— Здорово! — с восхищением выдохнула Ира. — Не понимаю я людей — как можно было отказаться от такой красоты? Надеюсь, в нашем мире мы подобной ошибки не совершим?

— Уж точно нескоро! — заверила Лена. — Особенно, если так и не начнем.

— Да, кстати, — шумно вмешалась Оля, прервав какой-то другой разговор. — А как быть с сотворением человека? И вообще с эволюцией?

— Какой такой эволюцией? — подозрительно осведомилась Ира. — Не верю я в Дарвина и происхождение от обезьяны! — Дарвина Ира не хотела признавать из принципа. К Фрейду это почему-то не относилось, несмотря на возникающий парадокс. — Люди вообще внеземного происхождения! Они пришли с другой планеты!

— А там, конечно, сразу вылупились из коацерватных капель, — довольно кивнула я.

— Из кого? — переспросила Ира.

— Ешьте-ка лучше печенье, — посоветовала Лена. — Или конфеты. Только не друг друга, пожалуйста.

— Вообще-то, у нас с обезьянами был просто общий предок, — тактично заметила Кристина.

— А брат, как известно, дедушкой считаться не может, — одобрительно подытожил отец. Уж в генеалогии он тут точно разбирался лучше всех.

Когда-то мы втроем — с Кристиной и Светой — всерьез увлекались биологией. В прошлом я частенько помышляла о карьере исследователя живой и мертвой органики. Строение нервных клеток и задачки по генетике доставляли мне настоящую радость. Вполне понятное чувство, учитывая, что в роду у нас было полным-полно ученых-медиков, включая непосредственных дедушек-бабушек и других прямых родственников. Но на последних поколениях эта традиция как-то понемногу сама собой выдохлась. Вот и меня что-то занесло в будущие юристы, должно быть, главную роль тут сыграло то, что мой двоюродный дед — режиссер, получил сперва юридическое образование, так что и у меня планы были «наполеоновские» и мало связанные с этим «сперва». Оба же моих родителя были художниками. Хотя насчет папы затруднительно сказать, художник он в первую очередь или историк.

Однако еще многое в нашем доме напоминало о славном труде предков: закругленными хирургическими ножницами мы резали зелень, большими, способными резать хрящи и тонкие кости, разделывали курицу, а скальпели использовали если не для папиной миниатюрной скульптуры, то для заточки карандашей. Только складная ампутационная пила на моей памяти никак не применялась в нашем домашнем хозяйстве.

— Да бог с ними, с настоящими людьми! — нетерпеливо воскликнула Оля. — Как мы сами-то собираемся создать человечество? И будем ли мы создавать динозавров? А инопланетян лучше заранее послать куда подальше, с нас и одной планеты по горло хватит. По-моему, мы уже решили, что в нашем мире боги существуют, а именно — мы с вами, так давайте поступим традиционно божественно!

— Разумное предложение, — обрадовалась Лена.

— А мы еще и планету не создали, — напомнила я. — И вообще ни единой строчки. Как бы нам начать?

Мы переглянулись, не выпуская чашек из рук. С соображениями по существу никто не торопился.

— Бумага — вот лежит, — на всякий случай папа заботливо указал в центр стола.

— Ну, давайте, — решилась Света, деловито пододвигая к себе чистый лист. Что было довольно забавно, так как ручку в тот же момент прихватила я. Мы попытались поменяться. Опять получилось не то. После всяких смешков и перо и бумагу оставили Свете, как будущему журналисту. — Что у нас в исходной позиции?

Никто не успел ответить ничего разумного. В люстре вдруг что-то зашипело, и мы оказались в кромешной темноте.

— Ну, здорово, — послышался разочарованный голос Лены из непроглядного мрака.

— Это какой-то конец света, а не начало, — весело заметил отец. — Где-то тут были свечи, а спички в моей комнате…

— Сейчас принесу, — подхватила я и отправилась во тьму на поиски спичек.

— Осторожней, Верочка, там могут быть привидения, — пакостным тоном пропела во тьме Ира.

— Скорей уж инопланетяне, — парировала я.

— Или эти, как их… као… коа… — Вот и попробуй разъяснить что-нибудь будущим философам про многомолекулярные комплексы…

— Коацерваты, — напомнила Кристина.

Послышался небольшой грохот.

— Ай! — воскликнул кто-то.

— Пардон, — сказал папа. — Кого это я зашиб подсвечником?

— Меня, — отозвалась Оля. — Только это не подсвечник. Это, кажется, Дон Кихот, и сдается мне, что он чугунный.

— Не исключено, — посочувствовал папа. — С него станется.

Оказавшись в другой комнате, я удивилась царившей здесь темноте. В гостиной были задернуты тяжелые шторы. Но здесь-то окна не были зашторены. Папа почти никогда этого не делает, разве что днем, при слишком ярком солнце. И значит, какой-то свет должен проникать снаружи — от луны, от фонарей, от соседних домов, да еще отражаемый снегом, хотя… если отключился весь квартал… Впрочем, какое-то слабое свечение от окна исходило. Но сразу же за стеклом все скрывалось в сплошной мутной пелене. На улице была метель, такая густая, будто дом обернули толстым слоем ваты. Я ощутила легкое беспокойство: где-то там бродит мама в этом молоке? Впрочем, едва ли она торопилась прекращать поход по магазинам и рано возвращаться, зная, что у нас тут сборище.

Перестав праздно поражаться, я отыскала спички на рабочем секретере и вернулась в гостиную.

Похоже, кто-то здесь уже пытался выглянуть за шторы. Света начала рассказывать какую-то жуткую фантастическую повесть о живом плотоядном тумане. Оля требовала не пугать маленьких детей. Лена никак не могла понять, где тут маленькие дети.

— А как же я? — весело воскликнула Оля. Самая крупная из нас.

— Бывает и хуже, — зловеще сообщила Света. — Я в детстве выдумывала сказки, от которых потом сама не могла уснуть.

— Обожаю истории с трагическими концами, — призналась Ира. — Когда никто в живых не остается.

— Включая читателя? — добродушно полюбопытствовал папа.

— Терпеть не могу плохих концов, — заявила я, зажигая спичку. — Много пафоса и мало толку.

— Зато жизненно! — заметила Ира.

Отблески живого свечного пламени заиграли на нежных ребрышках фарфоровых чашек, стеклах книжных полок, золотых литерах томика Гальфрида Монмутского, отложенного только перед встречей и потемневшем клинке толедской сабли на стене…

А дальнейшее уверило меня в том, что все происходящее, оказывается — всего лишь сон.

Наша компания, все в том же составе, очень удобно парила в пространстве безо всякой опоры. Сотни маленьких язычков пламени, а может быть — звезд, совершали вокруг нас медленное безостановочное вращение. Мы расположились в вакууме как в мягких креслах и с умеренным любопытством поглядывали друг на друга и на вальсирующие звезды.

— Интересно, — проговорила Ира, размышляя вслух. — А я-то думала, что не сплю и нахожусь совсем в другом месте…

— Во сне всегда кажется, что не спишь, — отозвалась Света. — Правда, меня это не касается — я всегда знаю, когда я сплю. Так что, какая тебе разница? Ты же мне только снишься.

— Вот и нет, — обиделась Ира. — Это ты мне снишься! И что ты вообще делаешь в моем сне?

«Забавно они рассуждают, — подумала я. — А ведь сами — всего лишь сны…»

— Ага, ваш это сон… — иронично проворчала Оля. — Еще скажите, что это сон Брахмы!

— Есть и такая глобальная гипотеза, — миролюбиво согласился папа, явно тихо потешаясь. — И аллегорически — не противоречит истине.

Откуда-то почти неслышно лилась музыка, и мы не сразу заметили, что ее такты каким-то образом складываются в рассказ. Это ни в коем случае не было сколько-нибудь внятной речью — смысл возникал в голове сам собой. Следить за ним оказалось довольно занятно, и мы с удовольствием принялись «слушать» зашифрованную сказку.

Жили-были в далеком будущем двое безумных ученых, — другие в сказках вообще попадаются редко, — решившие перекроить мир по своему вкусу. И вернувшись в далекое для себя прошлое, изменили ход истории так, что все следовавшие затем столетия оказались стерты, будто никогда их и не было, и будто все, кто жил в них, никогда не рождались и никогда уже не появятся на свет. И теперь никому из их мира остановить их уже нельзя. А вот мы пока еще можем. Так почему бы нам не сделать доброе дело, а заодно спасти самих себя?

Действительно — почему бы нет? С удовольствием! Продолжение сказки обещало быть интересным. А вот и пункт назначения: Шампань, десятое августа тысяча пятьсот семьдесят второго года — удивительная четкость названий и цифр для сна, врезающаяся в память, прожигающая себе в ней дорожку…