1

Без всяких сомнений, торговец маслом Игнатий был одним из самых богатых людей в Антиохии. Его плантации оливковых деревьев невозможно было измерить: они терялись га виду, уходя за горизонт во все четыре стороны света. И жил он в мраморном дворце у самой Колоннады. А родился Игнатий в той же деревне, что и Герои, который ютился со своей семьей в жалкой хижине из одной комнаты, расположенной далеко от Колоннады. Герои торговал чернилами и тростниковыми перьями.

Однажды летним днем, когда солнце пекло настолько нестерпимо, что никто даже не помышлял о том, чтобы покинуть свое жилище даже ради самых важных дел, высокий человек проскользнул в черную дыру входа в комнату, где в безнадежном ожидании покупателей сидел в окружении своих дешевых товаров Герои. Потрясенный оказанной ему честью, Герои не сразу поздоровался. Лишь собравшись с мыслями, он приветствовал незнакомца:

— Мир тебе.

Торговец маслом — а это был он, задыхающийся и побагровевший от адской жары, быстро юркнул внутрь, спасаясь от пыльной и горячей, как сковородка, улицы. Отдышавшись, он подошел к своему бывшему приятелю почти вплотную и без проволочек приступил к делу:

— Герои, у тебя три сына. А у меня нет ни одного.

Герои важно кивнул головой, словно подтверждал, что иметь троих сыновей — да еще таких! — большая привилегия.

— У меня нет детей, — вновь повторил Игнатий, чуть не плача. — Неужели я обречен уйти, не оставив на земле никакой памяти о себе? Неужели мне не суждено продолжиться в деяниях и помыслах моих сыновей? Неужели я сгорю, как бабочка в огне времени?

Герои теперь чувствовал себя гораздо увереннее, униженность и восторг перед вшитом богатого земляка сменились чувством собственного достоинства. В конце концов, он вырос в доме, который пользовался в Антиохии не меньшим уважением, чем дом богатого купца. Они вместе лазили в чужие сады и лакомились фруктами, ловили рыбу в одной и той же реке.

— Не собираешься ли ты усыновить кого-нибудь? — решился осторожно спросить Герон.

— Мой старый друг, если ты согласишься, я бы с удовольствием купил бы одного из твоих сыновей. Я усыновлю его и буду любить, как если бы он был моим собственным. А когда пробьет мой смертный час, он унаследует все, чем я владею.

Сердце Герона зашлось от радости, и ему пришлось приложить немало усилий, чтобы сохранить невозмутимость и спокойствие. Какая удача для его первенца! Он станет богатым и могущественным, будет есть из золотой и серебряной посуды, будет пить вино, охлажденное снегом, который привозит с Северных гор! А может быть, Игнатий ведет речь о втором его сыне, он ведь любил этого мальчика?

— Ты хочешь усыновить Теодора? — спросил Герон. — Мой первенец способный парень. Он вырастет сильным.

— Может, твой Теодор и вырастет сильным, да только к тридцати годам он отрастит себе такой живот, что станет походить на бурдюк с вином. Нет, я не хочу Теодора.

— Тогда Дениса? Мой второй сын высок и красив. Он неглуп, трудолюбив и послушен.

Богатый купец отрицательно покачал головой, давая понять, что Денис его тоже не устраивает. Сердце Герона болезненно сжалось. «Он хочет моего маленького Амброзия», — догадался он. Амброзию исполнилось всего десять лет. Это был рассудительный и немного замкнутый мальчуган, который больше всего любил лепить из глины затейливые фигурки или вырезать по дереву. В эту минуту торговец чернилами и перьями со всей очевидностью осознал, что любит младшего больше остальных сыновей, и перспектива расстаться с ним — острый нож в спину отца.

Что касается Игнатия, то он не предлагал земляку ничего необычного. В ту пору многие семьи, лишенные радости иметь своих детей, прибегали к подобным действиям. А Закон двенадцати таблиц не делал никаких различий в наследстве между приемными и родными детьми. Тем не менее было большой редкостью, чтобы столь богатый человек, как купец Игнатий, был готов связать свою судьбу с нищим торговцем перьями. У Игнатия была возможность выбрать себе сына в любой из богатейших семей Антиохии, и ни один родитель не посмел бы отказать ему. Несмотря на все это, Герои судорожно искал причины для вежливого отказа. «Какой пустой будет моя жизнь без маленького Амброзия», — думал он и, наконец, нашелся:

— Мой третий сын не подойдет тебе. Он мечтатель и ничего не понимает в счетах. Нет, нет! Он замечательный мальчик, я часто несправедлив к нему, но хорошо знаю и его достоинства, и недостатки. У него один интерес в жизни — делать статуэтки из глины, мела и дерева. — Герои снова энергично покачал головой, давая понять, что вопрос решен. — Нет, мой Амброзий не подойдет тебе.

Игнатий был неловко скроен: у него были развитые плечи носильщика воды, квадратная голова, резкие, крупные черты лица. Он был из тех, кто упрямо рвется вперед и умеет удержать свое первенство. Он умел постоять за себя, добиться в деле того, чего хотел, и не боялся борьбы. Этот купец был солдатом. Больше солдатом, чем иной воин. Жизнь была для него долгой и беспокойной борьбой, полной неожиданностей и жестоких стычек. Не чужд он был и пропитанной ненавистью мести. В отличие от настоящего воина, когда усталый солдат падает у костра в кругу боевых товарищей и предается безудержному веселью с кувшинчиком вина в руке, рассказывая о своих бесчисленных ратных подвигах, он не давал себе отдыха. Да, на теле Игнатия не было шрамов, полученных в боях и сражениях, но душа его, словно колени грешника, покрылась рубцами и огрубела, перестав, казалось, ощущать что бы то ни было.

— Именно поэтому я и хочу усыновить его. Послушай меня, друг детства. — Немного смущенный, Игнатий потупился. Теперь настал черед его объяснениям, а он не был уверен, что сможет четко и ясно высказать свои доводы. — Греки были великой нацией, когда у них были великие мастера, создававшие прекрасные статуи из белого мрамора и храмы из камня. Их возвеличили художники, философы, оставившие потомкам бессмертные труды поэты, запечатлевшие в огненных строках историю своего народа. Разве я не прав? Скажи?

В ответ Герои кивнул. Да, он сам довольно часто думал именно об этом, особенно в те черные минуты, когда тучи сгущались у него над головой, когда никто не заходил в его лавку, чтобы купить перьев, и когда его жена, мать троих его детей, упрекая, называла его никчемным человеком.

— Сегодня, — продолжал Игнатий, — мы все превратились в торговцев. Мы продаем, покупаем и вновь продаем скот, зерно, кость, масло. Койне стал общепризнанным языком купцов, и его можно услышать теперь в любом уголке мира. Люди, вспоминая Грецию, судят о ней по таким, как я. — Обычно хитрые и подозрительные глаза торговца сейчас метали молнии гнева. — Так вот! Это плохо! Это ужасно, мой дорогой Герон. Во что бы то ни стало надо изменить положение дел. Нужно, чтобы в Греции вновь появились свои мастера, философы и поэты. И в моих силах, мой старый друг, способствовать их возрождению!

Застыв от изумления, Герон слушал своего друга. Неужели это говорил Игнатий? Неужели это тот самый грозный купец, чьи ряды и лавки теснились вдоль набережной, а склады были столь огромны и высоки, что за ними невозможно было увидеть мачты стоявших на якоре в порту кораблей?

— Когда я умру, — надменно продолжал купец, — после меня останется огромное состояние. Человеку, который придет мне на смену, не нужно будет пополнять богатства и трудиться, как я. Нет, я хочу, чтобы сын, занявший мое место, разделял мои взгляды, чтобы он видел то, что вижу я, и использовал мое состояние, чтобы вернуть Греции хотя бы малую часть ее былой славы.

Герон чувствовал себя начальником гарнизона осаждаемой крепости в тот самый страшный миг, когда стены, не выдержав натиска, начинают рушиться одна за другой. И все же он сделал последнюю попытку отговорить друга детства:

— Но ты же ничего не знаешь о моем третьем сыне. Как ты можешь быть так уверен, что он — именно тот, кто тебе нужен?

— Я никогда не делаю ничего с бухты-барахты. Если я хочу что-либо узнать, то узнаю это, — самоуверенно заявил Игнатий. — Я видел твоего сына только один раз, но навел о нем справки и знаю все, что нужно знать. Я встретил его, проходя по торговому кварталу. Десяток мальчишек носились туда-сюда, сталкивались, дрались, и только один он был в стороне от друзей. Он сидел в полном одиночестве, прислонившись к стене дома, и вырезал что-то из дерева. Я остановился и стал наблюдать за ним. Он ни в чем не походил на остальных детей, и я был поражен чистотой его широкого лба. Сорванцы пытались увлечь его за собой, звали играть, но он продолжал заниматься своим делом, не обращая на них никакого внимания. Так продолжалось до тех пор, пока один из бездельников не вырвал у него из рук деревяшку. Тут даже я изумился: мальчик через секунду был на ногах и дрался с обидчиком, пытаясь вернуть деревянную статуэтку. И скажу тебе — дрался он хорошо. Я тогда подумал: «Он держится в стороне от людей и хочет только одного — чтобы его оставили в покое. Но в то же время он готов бороться за то, что считает для себя важным. Именно таким я бы и хотел видеть своего сына». В тот день я был счастлив, потому что давно искал мальчика, которого хотел усыновить. Я тут же перехватил одного из сорванцов и спросил, кто этот парень, который сидел тут и вырезал что-то из дерева. И он ответил мне: «Это сын Герона — заносчивого пьянчужки, который продает сажу вместо чернил». Вот почему, старый друг, я и пришел к тебе сегодня, чтобы обговорить все условия дела.

Продавец перьев тяжело вздохнул.

— Что ж, Игнатий, ты открыл мне свое сердце. В благодарность я буду откровенен с тобой. Маленький Амброзий — единственный светлый луч в моей жизни. Без него мой дом превратился бы в пустыню. Я очень люблю его. Но, с другой стороны, никакой уважающий себя отец не может отказывать в счастье и благополучии своему ребенку, особенно ребенку любимому. Пусть будет так, как ты хочешь… но… нам понадобятся пять свидетелей.

Жаркое солнце Антиохии словно раскалило двух собеседников, и они с жаром начали обсуждать условия предстоящей сделки.

— Конечно-конечно, — Игнатий прекрасно отдавал себе отчет, насколько расстроен Герон, и поэтому всеми силами старался компенсировать его потерю. — Все будет сделано по правилам, в соответствии с законом. Три раза в присутствии пяти свидетелей ты предложишь мне купить своего сына, и каждый раз один из свидетелей будет ударять по весам свинцовым слитком. Повторяю, все будет сделано по закону.

Я все сделаю для того, чтобы твой сын — нет, я думаю, что теперь могу сказать — мой сын — счастливо бы жил со мной и моей женой Персеей, а потом стал моим законным наследником.

У Герона ком застрял в горле. Он волновался, но нашел в себе силы ответить:

— Мой сын — мое единственное сокровище, Игнатий, поэтому мои условия будут тяжелыми.

* * *

Наконец они выбрали пять надежных свидетелей, которые должны были выслушать все требования Герона. Первый раз в своей жизни эти люди надели белоснежные, безукоризненно отглаженные тоги (к большому возмущению жены Герона, считавшей эти траты ненужным расточительством). При свидетелях Герон заявил, что он согласен продать своего младшего сына Амброзия торговцу маслом Игнатию, сыну Василия. Одновременно с этим один из свидетелей — бедный владелец маленькой оливковой рощи Гирам Силенский три раза ударил свинцовым бруском по весам. Игнатий покровительствовал Гираму, и тот был ему многим обязан. Гирам исполнил свою роль с радостью, его буквально распирало от гордости. Когда все было закончено, новый отец мальчика заявил:

— Даю моему сыну имя моего отца — Василий. Это самая большая честь, которую я могу ему оказать, потому что мой отец был истинно великим человеком.

— Счастлив тот ребенок, который с гордостью может говорить об отце, — с грустью заметил Герон. — И счастлив тот отец, который вызывает чувство гордости у своих детей.

Игнатий никогда ничего не делал наполовину, поэтому он не ограничился выплатой оговоренной суммы. Не сходя с места, где состоялась сделка, он сообщил торговцу перьями, что нашел ему гораздо более выгодное дело в городе Сидоне. Он не забыл и о жилье и был готов помочь старому другу перебраться на новое место. Герон согласился, что идея хороша, ведь разделенный с семьей, которая напоминала бы ему прошлое, мальчик скорее бы привык к новым родителям.

— Будет лучше, если он никогда ничего не услышит обо мне, — сказал Герон. — Чем быстрее он забудет меня, тем лучше будет и для него, и для всех нас. Будь добр с ним, мой старый друг.

Увы, не все прошло так гладко, как хотелось бы. Маленькая неприятность слегка подпортила помпезную и торжественную церемонию. Главное действующее лицо мероприятия — мальчик — исчез. Его предупредили, что сразу после церемонии его передадут новым родителям. Мальчика тщательно вымыли перед тем, как переодеть в новую белую тунику, подпоясанную элегантным кожаным ремнем. Очень недолго Амброзий веселился и, казалось, гордился своим одеянием. Однако, как только Герои приготовился отправляться на место сделки, герой дня исчез. Поэтому Игнатию пришлось одному вернуться в свой богатый белый дворец возле Колоннады, а мать Амброзия и двое его братьев, которые были уверены, что ничто не в состоянии помешать заключению сделки, а особенно выплате кругленькой суммы, бегом отправились на поиски. Только к вечеру им удалось найти мальчика, который спрягался за кучей хвороста у одного из складов на набережной. Он был чумазым от сажи, и на черном фоне особенно четко выделялись вымытые слезами белые полоски. Впрочем, в своем убежище он не сидел без дела: небольшой комок глины в умелых и ловких руках превратился в скульптурную карикатуру на человека, который купил ребенка. Сходство с оригиналом было просто поразительным, а неестественно выгнутый крючком нос и деформированные огромные уши придавали лицу выражение жестокой алчности.

Герон вернулся домой, еле держась на ногах. Белая туника вся была забрызгана вином. С тупым упорством пьяного человека он снова и снова повторял:

— Я продаю только великолепные чернила. И никакой-никакой сажи. И я никогда не бываю пьян.

Перед тем как отвести мальчика в новый дом, он нашел в себе силы и мужество, чтобы разбить бюст, изображавший друга его десгства.

2

Василий — таково было его новое имя — еще никогда не бывал в тех каменных дворцах, которые располагались вокруг статуи Аполлона, возвышавшейся над храмом Юпитера, чью крышу украшали золотые листья. Поэтому проходя под аркой, отделанной изумительной лепкой, к высоким воротам дома, он широко раскрыл глаза от удивления и любопытства. Пол у входа выстилал желтый камень, а стены покрывала такая великолепная роспись, что у ребенка вырвался крик восхищения. Высокий четырехэтажный дворец был выстроен вокруг небольшого, но ухоженного сада, сплошь состоявшего из редких цветов и деревьев. Тишину нарушали только пение птиц и тихий плеск маленького фонтанчика, расположенного в центре сада. «Да это настоящий рай», — подумал мальчик.

В трудную минуту прощания с сыном Герон собрал все душевные силы, чтобы не потерять чувства собственного достоинства.

— Теперь ты будешь жить в роскоши, — обратился он к Амброзию. — Но если ты все-таки будешь вспоминать обо мне, то не стыдись.

С этими словами он передал мальчика надутому управляющему по имени Кастор. Пышные черные усы придавали его лицу злое выражение. Кастор был важным персонажем в доме и, зная, что мальчик прибыл из торгового квартала, решил сразу показать ему, кто здесь главный.

— Иди сюда, мальчик, — сказал он. — Я отведу тебя к хозяину. Он богат и могуществен. С непривычки ты будешь чувствовать себя здесь чужим. Ну, пошли.

Но робость была именно тем чувством, от которого ребятишки, выросшие по ту сторону Колоннады, избавлялись довольно легко и быстро. Василий не был исключением. Его ответ не заставил себя ждать, прозвучав с вызовом:

— Что ж, пошли. Одно только странно — как евнух смеет разговаривать таким тоном с самим сыном хозяина.

Реплика, как ни странно, пришлась Кастору по душе. Широко улыбнувшись, он ответил:

— Мне кажется, мы поладим.

Каждый жест и шаг управляющего, который повел Василия по широкой лестнице, был исполнен чувства собственного достоинства. По дороге на террасу они миновали множество больших и прохладных комнат, в которых царило оживление. Изысканно одетые слуги сновали туда-сюда с блюдами в руках, наполненными мясом, фруктами и всяческой снедью. Еще чаще попадались виночерпии с амфорами, некоторые тащили широкие чаши колотого льда. Слуги многозначительно переглядывались и перешептывались, и Василий сразу сообразил, что причиной оживления и их обсуждений был именно он. Он заметил, с каким любопытством смотрит на него челядь. Некоторые даже останавливались и долго провожали его взглядами.

— Сукины дети! — проворчал Кастор, хватаясь за рукоятку плетки, торчавшую у него из-за пояса. Слуги забегали быстрее, а управляющий со злобной усмешкой добавил: — Пусть хоть один попытается ухмыльнуться. Он горько пожалеет об этом.

Когда Василий, наконец, оказался под сводами террасы, у него перехватило дыхание от удивления. Странные, дотоле никогда не виденные им инженерные приспособления делали помещение исключительно удобным. Вдоль балюстрады были протянуты трубы небольшого диаметра, по которым текла вода. Из многочисленных дырочек в трубах били фонтанчики, а желоб внизу уносил прочь падающую с плеском воду. Свежесть и прохлада напоминали о морском береге и свежем ветре, обдувающем лицо. В глубине террасы под большим желтым шелковым балдахином располагался стол в форме подковы. Его покрытая серебром поверхность отражала тончайшую, отливавшую голубым посуду. Искусственного освещения не было, и мальчик не сразу заметил полулежавшую в полумраке балдахина на диване красивую женщину.

Но тут же его отвлекли и заворожили четыре девушки в полупрозрачных развевающихся одеяниях. Они танцевали на стеклянных шарах, поставленных внутри подковы стола.

С почти невероятной легкостью девушки перепрыгивали с одного шара на другой, легкими движениями ступней перекатывая постаменты друг другу. Василий так залюбовался беспрерывным движением обнаженных рук и ног и смеющимися глазами танцовщиц, что у него даже зарябило в глазах. Стекло, отражая свет, отбрасывало во все стороны яркие радужные лучи.

Оторвавшись от танцовщиц, он перевел глаза на женщину, одетую в отделанное золотом платье. Волосы у нее были удивительно светлыми. Также Василий отметил, что ее нисколько не интересовали очаровательные танцовщицы на стеклянных шарах. Она едва обращала на них внимание. Ого обстоятельство не ускользнуло и от крупного мужчины, который возлежал рядом с ней на диване. Он резко выпрямился и покачал головой.

— Что же вы даже не смотрите на них, любовь моя? — упрекнул ее он. — Мне пришлось заплатить большие деньги, чтобы они пришли развлечь вас. Эти артистки приехали из далеких восточных стран.

— Нет, — томно ответила женщина — мне они не интересны. А вот мальчик — другое дело. Он очень занимает меня. Насколько я понимаю, это наш сын, верно?

Игнатий не заметил появления мальчика, поэтому тут же повернулся к Василию, улыбнулся ему и сделал знак приблизиться. Мальчик понял, что настала минута его первого и очень важного испытания. Женщина в белом не таясь стала разглядывать его, и Василий инстинктивно почувствовал, что от ее расположения будет зависеть, насколько счастливой окажется его жизнь в новом доме. Он бросил на нее быстрый взгляд, а потом потупился, решив, что ему не придется заставлять себя любить ее. Она отличалась от образа матери, к которому он привык и думал найти во дворце. Его мать была большой, полной, массивной, жена Игнатия — худощавой, даже хрупкой. Движения ее были плавными и мягкими, а голос нежным, тогда как у себя дома мальчик больше привык к визгливым крикам и подзатыльникам с оплеухами, которыми его щедро одаривали близкие.

Рожденный и выросший в торговом квартале, он, естественно, испытывал большое желание ответить какой-нибудь резкостью или грубостью, но инстинкт подсказывал ему, что, поступив таким образом, он будет потом еще долго раскаиваться. Внутренний голос велел ему вести себя скромно и уважительно по отношению к этим людям под балдахином. Он подчинился инстинкту и голосу. Переступая с ноги на ногу, мальчик с низко опущенной головой остался стоить, где стоял.

— Не бойся нас, — мягко произнесла женщина. — Подойди поближе, чтобы я могла рассмотреть тебя.

С трудом подавив желание развернуться и убежать, Василий приблизился к мачехе на ватных ногах. Впрочем, несмотря на все волнение, он из-под опущенных ресниц следил за реакцией женщины и с радостью убедился в благополучном результате. Помолчав несколько минут, женщина кивнула головой и сказала:

— Я думаю, ты будешь хорошим сыном. — Затем, повернувшись к Игнатию, она добавила: — Что ж, вы сделали хороший выбор.

Жесткие черты липа торговца смягчились. Было видно, что он рад. Довольный, Игнатий сделал знак Василию сесть рядом.

— Вот видишь, сын мой, боги оказались благосклонны к нам в этот день, — обратился он к мальчику. — Я и сам не ожидал, что тебя так быстро признают. Видишь ли, у твоей новой матери довольно… гм… своеобразный характер. Мне понадобилось почти два года, чтобы убедить ее согласиться на усыновление. А тебе удалось завоевать ее благосклонность за две минуты.

Успешно справившись с первым испытанием, Василий снова был смущен. Он не знал, как вести себя за столом и есть полулежа в неудобной позе, ведь он привык поглощать пищу безо всяких церемоний, сидя просто на полу. Впрочем, стол был уставлен таким количеством аппетитных блюд, что он поборол робость. Его все удивляло в здешних порядках. Например, то, что толсто нарезанные ломти холодной говядины не были розданы едокам или хотя бы пересчитаны. Или то, что он может есть всего вдоволь — и прекрасные зрелые финики, и сочные медовые пироги. Вино из кувшинчика, поставленного для охлаждения в глубокое блюдо со льдом, оказалось прекрасным на вкус. Краем глаза Василий следил за своей новой матерью, стараясь подражать ее движениям, и это избавило его от массы неловкостей.

После ужина в комнату вошел молодой римлянин, доложивший о том, что пришли люди, которые хотят видеть хозяина. То, что слуга был римлянином, Василий понял по его резкой и быстрой жестикуляции и отрывистому акценту. Торговец неохотно поднялся, заметив:

— Знаешь, Квингий Анний, иногда мне кажется, что единственный раб в доме — я сам, а мой тиран — ты.

— Зато мне кажется, что Квингий Анний не только никогда не ест, но и не спит, — безразлично вставила Персея, жена Игнатия. — Он вечно чем-то занят и озабочен.

На город опустилась ночь, и яркие звезды высыпали на черном небе. Василию было очень интересно посмотреть на город с такой высоты. Он поднял глаза на новую мать, которая после обильного ужина задремала, откинувшись на подушки, а потом решился почтительно обратиться к ней:

— Позволено ли мне будет посмотреть на город с балюстрады?

Женщина тут же встрепенулась, плеснула себе в лицо благоухающей воды из чаши, инкрустированной драгоценными камнями, которую услужливо протянул ей один из рабов. Она снова посмотрела на Василия и ответила:

— Хорошо, только будь осторожен. Здесь так высоко, что, когда я гляжу вниз, у меня перехватывает дыхание и кружится голова.

Василий, привыкший играть на крышах своего бедного квартала, перепрыгивая с одной на другую, не мог упустить редкую возможность взглянуть на мир с высоты.

Волшебный пейзаж Антиохии в багровых лучах заходящего солнца затронул в душе мальчика струны будущего художника. Богатые соседи Игнатия тоже проводили вечера на террасах своих домов. Трепещущие язычки пламени зажженных ламп напомнили Василию светлячков. В этом колеблющемся свете он рассмотрел дорогое убранство комнат и столы, заваленные снедью. Поднявшийся к вечеру ветерок доносил до мальчика букет пьянящих запахов окрестных садов. А подняв глаза к небу, он признался себе, что звезды отсюда кажутся ближе, крупнее и светят ярче.

Рабы начали убирать со стола, и Василий заметил, что одна из служанок — девочка на год-два старше его, продолжая заниматься уборкой, украдкой рассматривает его. Девочка была красивой. Воспользовавшись минутой, когда Кастор, отдавая распоряжения насчет серебряных блюд, повернулся к ней спиной, она улыбнулась Василию. Мальчик слегка растерялся и позволил себе ответить лишь слабым, неуверенным движением губ. Но и это подобие улыбки придало девочке смелости, и, осторожно скользнув к балюстраде, она прошептала на одном дыхании:

— Кастор отстегает меня плеткой, если заметит, что я разговариваю с тобой. Но мне наплевать — он не раз бил меня. Я могу постоять за себя: у него на теле тоже остались следы — следы моих зубов. Он скотина, грязная скотина…

Через несколько минут, убедившись, что ее маневр остался незамеченным, девочка вновь приблизилась к балюстраде, извиваясь легким тельцем, словно змея, и покачивая худыми бедрами. Она улыбнулась и сказала Василию:

— А ты очень красивый.

Увы, на этот раз ей не повезло — ее заметили. Персея приподнялась на локте и жестоко бросила ей:

— Займись своим делом, рабыня! Или ты хочешь, чтобы я сообщила Кастору о твоем отвратительном поведении?

Девочка тут же исчезла, а хозяйка подозвала Василия к себе и усадила рядом. Она попыталась объяснить мальчику, как ему — хозяину — нужно вести себя с рабами. Он не должен был допускать с их стороны фамильярности, да и сам строго следить за собой, особенно обращаясь к девушкам, которых в доме было около дюжины.

— Никогда не дотрагивайся до них, — посоветовала она. — Это не принесет тебе ничего, кроме неприятностей. А эта девица просто упрямая ослица. Нам отдали ее в уплату небольшого долга. Думаю, всем в доме предстоит не раз раскаиваться, что мы согласились на эту сделку. Не вздумай даже разговаривать с ней, иначе она решит, что ей все позволено, и окончательно обнаглеет.

Следующие дни были так заполнены удивительными открытиями и новыми впечатлениями, что у мальчика даже не было времени сожалеть, что он оторван от своей родной семьи и близких людей. Но все это время Василий чувствовал почти постоянное присутствие рядом очаровательной и ловкой упрямицы. Особенно красивы были ее большие, черные как смоль глаза. Нет, она больше не пыталась заговорить с ним, но Василия не покидало ощущение, что девочка где-то рядом, что она преследует его, сопровождая по всем комнатам огромного дворца Игнатия. Он догадывался, что только страх перед черным хлыстом Кастора удерживает ее от того, чтобы поболтать с ним.

И вот в один прекрасный день девочка исчезла. Несколько недель Василий ломал голову над тем, куда она подевалась, пока черная рабыня Кассандра, убиравшая комнаты Персеи, не рассказала, что девочку отослали работать на один из многочисленных хозяйских складов. Оказалось, что девочку звали Еленой. Позже Василий заметил, что такое не редкий случай в доме — раб пропадал, а когда спустя некоторое время возвращался, вид у него был смертельно усталый и подавленный. Поговаривали, что слуг отправляют на «перевоспитание». Когда больше чем через месяц Елена появилась в доме, Василий собрал все мужество и спросил у Кастора, перевоспиталась ли девочка.

— Эта-то? — рявкнул Кастор. Его возмущение было столь велико, что даже черные усы встали дыбом. — Ее ничто не изменит — можно об этом не беспокоиться.

Комната Василия располагалась под самой крышей. Она была большой, просторной, прохладной, с высоким потолком. В углу стояла ванна, отделанная мозаикой, а большая, на первый взгляд такая шикарная и удобная кровать оказалась, несмотря на все роскошные покрывала, довольно жесткой. В тот день, когда Елена вернулась в дом, случилась такая жаркая и душная ночь, что Василий никак не мог заснуть, ворочаясь несколько часов подряд с боку на бок. Вдруг ему показалось, что с балкона этажом ниже его кто-то зовет. Звук был тихим, как дыхание самой ночи. Мальчик подумал, что ослышался, но звук повторился:

— Василий, Василий!

Он прислушался и узнал голос. Конечно, это была Елена, которой, очевидно, удалось улизнуть из помещения для рабов. Наверное, она пролезла в сад, а потом поднялась по решетке, увитой вьюном, на балкон.

Василий тут же вспомнил предостережение матери и не стал откликаться на призыв девочки. Потом ему пришло в голову, что Елена может нуждаться в помощи. Он нерешительно сел на край кровати, не зная, как поступить. Несколько минут мучительных размышлений привели его к решению действовать, несмотря на возможные неприятности. Он осторожно встал и на цыпочках направился к двери, чтобы спуститься этажом вниз по лестнице. Не успел он сделать и нескольких бесшумных шагов, как раздался громкий шорох и хруст ломающихся веток. Василий понял, что Елена спускается обратно в сад.

Он осторожно позвал ее, прислушался, но ничего не услышал в ответ. Он постоял без движения несколько секунд, обратившись в слух, но ничто больше не нарушало тишину ночи. Мальчик был недоволен собой. Снова ворочаясь с боку на бок, он не мог простить собственной трусости.

На другой день Василий узнал, что Елена убежала из дома. Он попытался расспросить о случившемся Кастора, но управляющий в отвратительном настроении ответил:

— Хотел бы я знать, где прячется эта бездельница. У меня просто руки чешутся, чтобы хорошенько отхлестать ее. Чтобы на белом теле, которым она так кичится, выступили красные полосы.

Он вытащил из-за пояса плетку, с которой никогда не расставался — даже спал с ней, и несколько раз щелкнул по каменным плиткам пола.

— Я не знаю, где она, — продолжал он чуть-чуть спокойнее, — но знаю, что за жизнь ее ждет. Теперь у нее будет много хозяев, очень много. Ей предстоит ублажать их каждую ночь, и каждую ночь — нового. Обыкновенной шлюхой — вот кем она станет.

3

К своей новой жизни Василий привык довольно быстро. Естественно, ему было приятно жить в комфорте и ощущать на себе заботу и внимании окружающих. Он тоже старался услужить новым родителям. Он привык и даже привязался к новому отцу Игнатию. Часто встречаясь с другими торговцами в центральной круглой комнате и обсуждая свои дела, Игнатий говорил громким, жестким, иногда грубым голосом. Окна комнаты выходили в сад, и, прогуливаясь, можно было слышать, как властно и непререкаемо он настаивает на своем. В общении с женой или сыном он полностью менялся — говорил мягко, нежно, часто просительно, был предупредителен и добр. Всегда подходя к ложу, на котором возлежала Персея (казалось, у нее не было сил, чтобы менять положение тела), он гладил ее по волосам и ласково спрашивал:

— Как чувствует себя мой маленький белый котенок — лучше?

К несчастью, «маленький белый котенок» никогда не чувствовал себя лучше. Персея всегда чувствовала себя только хуже. Правда, она делала над собой усилие — поднимала руку, чтобы погладить мужа по плечу. Рукав при этом спадал, обнажая прекрасную, белую, но почти прозрачную руку. Часто Персея повторяла, что ей никогда не суждено поправиться и что она уже примирилась со своей печальной судьбой. Широкое лицо торговца хмурилось, глаза туманила печаль, он садился на кровать и долго, не отрываясь смотрел на свою жену. Оба молчали.

Василий привязался к этой болезненной женщине. Он всегда охотно выполнял все ее поручения и никогда не забывал справиться о здоровье. Иногда она благодарила его слабой улыбкой, а изредка тихим усталым голосом уверяла, что заботливость ее сына улучшает ее самочувствие.

За два года Василий так привык к новой богатой жизни в белом дворце, что воспоминания о прежней — родной семье почти перестали посещать его. Даже лицо отца Герона, которого он любил, со временем превратилось в бледную, размытую, затянутую туманом забвения картинку, и он перестал справляться о родителе у Игнатия и Персеи. Большую часть дня Василий привык проводить на балкончике над центральными воротами, ведущими к усадьбе. Оттуда он рассматривал площадь, наблюдал за жизнью богатого района города, которая вся практически проистекала у него на глазах. То мимо, распустив хвост, словно павлин, шествовал самодовольный римский чиновник. Ехали ли римляне в громыхающей повозке или ходили пешком, они всегда вели себя невероятно высокомерно. Они носили белые, закрепленные пряжкой на левом плече тоги. То площадь пересекал житель пустыни — они часто ездили на белых сирийских жеребцах в красной кожаной упряжи. Можно было видеть и еврея, осторожного, сгорбленного, идущего неизвестно куда. Евреи носили на лбу амулеты с зашитыми внутри папирусами с изречениями Талмуда. Иногда на площадь попадали и моряки-финикийцы, прибывшие с Геркулесовых столбов. В носу у них болтались тонкие кожаные колечки, а черные курчавые волосы были обычно немыты и свисали грязными патлами. Эти финикийцы всегда ходили по городу, раскрыв рот от изумления перед его богатством и великолепием.

Каждый день Василий видел своих богатых соседей, впрочем ни один из них не был богаче Игнатия. Ежедневная прогулка для них сопровождалась целым ритуалом: первым делом над воротами вывешивали знамена, затем начинали оглушительно грохотать тамбуры и цимбалы, и лишь после этого открывались железные решетки. В них появлялась пара роскошных коней, которыми правил чернокожий раб с ослепительно белозубой улыбкой. Лошади нетерпеливо били копытами и хрипели. Они с легкостью (это почему-то раздражало Василия) тащили за собой маленькую коляску, в которой плотно восседали под белым тентом хозяева соседних дворцов.

Но одно зрелище возбуждало его больше всего, заставляя сердце неистово колотиться. Это был вид римских легионеров, марширующих по площади. Он всегда точно знал, идут ли они на торжественный смотр или отправляются на охрану границы. В последнем случае поверх кирас солдаты надевали короткие шерстяные серые плащи, служившие им одеялами в холодные ночи. Мальчик с вдохновением наблюдал, как, твердо чеканя шаг, храбрые мужчины меряют мостовую, смотрел на мерно качающиеся в такт шагам и горящие на солнце остроконечные шлемы, вглядывался в мужественные лица, трепещущие ноздри и глаза, таящие молнии. Нет, он не был воинственно настроен, не мечтал стать солдатом, просто цвета войны ударяли ему в голову, доводя даже до озноба.

Одна уличная сценка, которую он наблюдал со своего балкона, осталась у Василия в памяти навсегда. В дальнем конце площади появился торговец сладостями. Он нес на голове поднос со своим ароматным товаром и явно направлялся к их дому. Его светлое лицо с искренним выражением, мягкие черты как-то не соответствовали образу уличного торговца и совершенно не подходили к подносу. Острый глаз Василия отметил этот диссонанс, и он стал наблюдать за продавцом с удвоенным интересом. Его занимало, кто по национальности этот человек. Под самым балконом, на котором укрылся Василий, торговца остановил прохожий, очевидно заинтересовавшийся сладким товаром. Но дальше действие развивалось необычно: торговец поднял руку, будто собираясь достать с подноса печенье или финики, но взял оттуда лист бумаги, скрытый сластями. Незаметно бумага перешла из рук продавца к покупателю и исчезла у него в рукаве. Все произошло очень быстро, но Василий хорошо рассмотрел странные действия обоих, он был единственным зрителем таинственной сделки. Потом тот же путь, что и бумага, проделала какая-то мелкая монета. Через несколько секунд двое исчезли в толпе.

«Наверняка это христиане», — решил Василий, не найдя других объяснений уличной сценке.

Ему вдруг вспомнилось, как однажды во время прогулки в квартале под названием Сератиум они с родным отцом Героном зашли в синагогу. Храм был богато украшен, и в нем открыто проповедовали новую странную религию, которую создал еврей по имени Христос. Надо сказать, что в то время, когда Герон с сыном зашли в церковь, отношение римских властей к христианам уже не было терпимым и проповеди велись с величайшей осторожностью. Василий был очень удивлен, что в отличие от молящихся в Саду Дафны, которые низко кланялись огромным бронзовым статуям богов, христиане, напротив, высоко поднимали головы и вглядывались в вышину, будто там видели что-то прекрасное. В такой позе люди пребывали довольно подолгу. При этом они распевали простенькие гимны о любви и прощении и были так очевидно счастливы и искренни в своей вере, что даже Герои не выдержал и прошептал сыну:

— Эти христиане странные люди, но было бы неплохо, если бы и нам перепало от их странности.

Проповедь читал маленький бородатый человек. Временами его голос был низким и звонким, как звук горна, а иногда уподоблялся грохоту штормовых волн, со всей силой необузданной стихии разбивающихся о рифы. Казалось, его глубоко посаженные живые глаза сами наблюдали те чудеса, о которых он повествовал. Проповедник не был уроженцем Антиохии, акцент скорее выдавал в нем римлянина. Кто-то в зале прошептал, что его зовут Павлом и явился он из Тарса.

Все время, пока Павел говорил, в храме царила гробовая тишина. Отец Василия Герон едва смел дышать и только один раз, вцепившись мальчику в руку, прошептал:

— Сын мой, сын мой! Разве такое возможно? Разве может быть на свете один Бог? Один-единственный Бог любви и света?

Василию, а тогда еще Амброзию, было всего шесть лет от роду. Он ничего не понял в словах проповедника, а внимание его притягивал совсем другой человек в зале. Тот, что стоял поодаль от остальных. У него был широкий лоб, добрые глаза, а улыбка столь светлая и добродушная, что, казалось, в ней участвовал каждый волосок его рыжей окладистой бороды. Человек внимательно оглядывался по сторонам, всматриваясь в лицо окружавших его людей. Казалось, незнакомец хочет познакомиться с верующими или хорошенько их запомнить.

Вернувшись в свой дом, состоявший из одной заставленной комнаты, где ютилась вся большая семья, Герон никак не мог успокоиться, впечатления просто переполняли его.

— Я только что слышал, как один человек читал удивительный текст! — заявил он с порога. Глаза его были мечтательно устремлены вверх.

Жена быстро охладила его энтузиазм.

— А, христиане! — воскликнула она с презрением. — Да это ни на что не годные людишки. Видала я одну такую у себя в деревне, Ее закидали камнями. И я тоже швырнула один. Понял, что происходит с людьми, исповедующими эту ересь?

— Но этот Иисус совершал настоящие чудеса, — запротестовал Герон. — И те, кто следует его учению, тоже умеют изгонять дьяволов. Паралитики у них начинают ходить, а слепые — видеть!

— «Чудеса», — с иронией передразнила его жена. — Когда мой камень попал в лицо той женщине, оно все почернело, кровь потекла. Почему же ее-то не спасло никакое чудо? Вот колдун Симон тот действительно совершает чудеса! Хотя… ну их — все они шарлатаны.

Больше они никогда не ходили в синагогу, но одна деталь проповеди навсегда осталась в памяти Василия, не давая забыть этот короткий эпизод. Это было лицо того человека с бородой. Мальчик видел его перед глазами как живого, хотя лицо собственного отца с годами почти изгладилось из его воспоминаний. Василий решил, что причина в том, что ему одному удалось увидеть свет, который излучал рыжебородый, услышать волшебную музыку, к которой остальные остались глухи. Прошло много лет, но он не мог забыть этого человека.

Продавец сладостей был поразительно похож на того незнакомца.

* * *

Пока Василий, сидя на балконе, наблюдал за жизнью, купающейся в солнечных лучах площади, руки его не оставались без дела. Куском древесного угля на тонком папирусе или обрывке ткани он четкими резкими линиями изображал то надменного римлянина в длинной тоге, то гордого номада в высоком тюрбане, то нищего с бегающими от страха глазами, то гладиатора, с животной грацией спускавшегося по ступеням амфитеатра, построенного самим Цезарем. Все эскизы Василий относил в свою комнату, раскладывал по полу и отбирал лучшие. Они позже служили набросками для его глиняных фигурок.

Однажды на наблюдательный пост сына поднялся Игнатий. Пробормотав какое-то извинение, он присел на выложенный разноцветными плитками пол. Подобрав разбросанные кругом рисунки, он стал внимательно изучать их. Грубое лицо торговца осветила радостная улыбка. Он был явно доволен работами Василия и от удовольствия даже несколько раз прищелкнул языком.

— Сын мой, — произнес он, беря в руки деревянную статуэтку, изображающую скрюченного нищего. — Бог наградил тебя таким талантом, каким редко удостаивает простых смертных. Да… такую выразительность я встречал только у Скопаса. Да, я замечал в твоих работах легкость и грациозность, свойственную Праксителю, но на этот раз, — он снова поднес статуэтку к глазам, — это настоящий Скопас. Потому-то я и люблю тебя так сильно. Ты ведь даже ни разу не видел произведений этих мастеров. — Он посмотрел на вытянувшееся от удивления лицо Василия и рассмеялся. — Ты, наверное, думал, что я ничего не знаю об искусстве нашего народа? Конечно, ты видел меня только в той крутой, как луна, комнате, где я кричу на своих служащих и спорю с торговцами, или за столом, где я всегда хмур и даже за едой думаю о делах. Ах, сын… Что тебе сказать… Слава, утерянная нашим народом, заботит меня больше, чем цены на масло! — Игнатий снова замолчал, задумавшись. — Что ж, мне все-таки придется как-нибудь взять тебя с собой, показать склады и лавки, чтобы, когда придет время тебе принять бразды правления в свои руки, ты не очень растерялся. Надеюсь, мы успеем этим заняться. А пока главное для тебя — лепить и рисовать.

Тут он опять замолчал, и Василий ясно почувствовал по его напряженному лицу и значительности тишины, что Игнатий хочет сказать что-то необыкновенно важное. Наконец, с трудом скрыв смущение, торговец произнес:

— Ну, а как сам ты, сынок? Ты счастлив здесь?

Не колеблясь ни секунды, Василий ответил:

— Да. Очень счастлив. — И тут он впервые употребил слово, которого от него давно ждали, но которое он не мог заставить себя произнести: — Счастлив, отец.

Растроганный до глубины души Игнатий некоторое время мычал, мерно покачивая головой, а потом произнес:

— Ты хороший мальчик, Василий. Мне кажется, что ты будешь достоин имени, которое я тебе дал. Мой отец был великим человеком. Когда ты станешь старше, я расскажу тебе о нем, и ты поймешь, какая честь ноешь его имя. И вообще, я думаю, нам надо чаще разговаривать с тобой.

4

Когда ему исполнилось семнадцать лет, Василий наконец закончил подарок отцу, над которым работал очень долго. Персея дала мальчику прекрасный рубин, который он решил вставить в оправу и сделать перстень. На широком ободке он тонко выгравировал изящные виды Акрополя, а оправу постарался сделать такой, чтобы она как можно больше подчеркивала природную красоту камня. Снизу рубин поддерживала пластина из красноватого золота, но Василий счел это недостаточным и покрыл ее темно-бордовым бархатом, отчего камень особенно заиграл и засветился. Переполняемый гордостью за свой удачный эксперимент, он побежал к матери, чтобы показать ей работу.

— Ни у одного царя не было такого прекрасного перстня, — уверял он.

Увы, и Василий и Персея были обмануты в своих ожиданиях. На Игнатия кольцо не произвело должного впечатления. Когда они подали ему свой подарок, торговец долго стоял неподвижно, не говоря ни слова, и бессмысленно смотрел на перстень. Василий, который ждал похвал, был поражен молчанием и поднял удивленные глаза на отца. Удивление его еще больше возросло, когда он увидел, как переменился Игнатий: черты его лицо заострились, а шея, всегда гладкая и крепкая, как колонна, стала вялой и морщинистой.

— Ты что — заболел? — спросил он с неподдельным беспокойством.

— Слепец! — с горечью пробормотал Игнатий. Казалось, он разговаривает сам с собой. — Я был глуп, сын мой. Я хотел дать тебе возможность заниматься любимым делом, чтобы ты мог создавать вещи такие красивые, как та, которую ты только что мне подарил. Мне всегда казалось, что впереди у меня вечность, что я еще успею научить тебя всему, что понадобится, когда тебе придет час занять мое место. Но было ли это время? Теперь ужасная боль раздирает мне внутренности и жжет, словно раскаленным железом, а страх смерти перехватывает дыхание. А ты не научился вести счета, водить корабли и ухаживать за оливковыми деревьями. Да, я был слеп! Я сам не хотел ничего видеть, а теперь, может быть, уже поздно, я не в силах уже ничего изменить!

Два дня спустя Игнатий умер. Ватное молчание окутало прекрасный белый дворец, никто не хлопал дверьми, не суетился в просторных роскошных комнатах, даже в помещении для рабов наступила тишина. Чья-то осторожная рука перекрыла воду во всех фонтанах, и в саду больше не раздавался нежно-веселый плеск воды. Ворота заперли на замок. Были закрыты и тяжелые створки окон. Рабы встали ни страже у входа, чтобы никто не мог проникнуть в дом. Когда Василий приближался к неподвижному телу отца, шорох его фетровых сандалий по каменному полу отозвался эхом в пустых комнатах, будто по пятам за юношей следовали призраки.

Василий шел к гробу отца с неподдельным ужасом. Игнатий запретил себя бальзамировать. Таково было его последнее желание. Он ни за что не хотел, чтобы его мозг вытаскивали через нос. Он считал, что разум слишком хорошо и долго трудился для него, чтобы заслужить почетное право оставаться после смерти хозяина на своем месте. Кроме того, он был уверен, что мозги пригодятся ему в том — другом мире, куда он направлялся. Согласно его воле тело торговца обмыли, натерли восточными благовониями, а потом завернули в широкие бинты, пропитанные воском.

Слуги приняли все предосторожности, чтобы душа покойного примирилась с миром. В головах ложа, на котором лежало тело, зажгли высокую свечу. Пламя ее было светлым и ровным. Бинты припудрили солью, чтобы обмануть алых духов, когда те соберутся подобраться к душе умершего. Ведь соль считалась веществом живых. На всякий случай, предвидя бой с духами, руки Игнатия сжали в кулаки.

За годы, проведенные в белом дворце, Василий привязался к отцу. Поэтому при виде этого всегда живого, а сейчас белого и неподвижного лица юноша заплакал. Жаль ему было не только Игнатия, но и себя самого. Ведь в лице умершего он потерял не только богатого и доброго отца, но и хорошего друга. При жизни в облике Игнатия было что-то грубое, даже жестокое, а смерть, как ни странно, не только не подчеркнула его резкие черты, а смягчила и разгладила их, придав Игнатию некоторую величественность. Казалось, красота, свойственная их народу, красота, к которой Игнатий так стремился, в благодарность совершила чудо, облагородив его образ. Постояв некоторое время у изголовья отца, Василий через пустынные комнаты вернулся в свою каморку, чтобы в уединении предаться горю. Как ни удивительно, он нашел у себя на чердаке Персею. Это говорило о многом, ведь женщина так давно болела или по мнительности считала себя больной, что на самом деле очень ослабела и почти не выходила из своих покоев. Ей было непросто подняться в комнату сына. Несмотря на то, что все его мысли были заняты горем, Василий все-таки отметил про себя, что она ужасно худа и измождена.

— Сын мой, — с надрывом произнесла Персея, — ты, конечно, прав, что оплакиваешь его. Игнатий был хорошим мужем и хорошим отцом. Только умоляю, оставь немного жалости и для меня.

Молодой человек с удивлением поднял голову и посмотрел на мать. Такой он не видел ее еще никогда: Персея была не просто печальна или подавлена, во всем ее облике сквозили страх и неуверенность.

— Что ты, мама, — запротестовал он, — неужели ты могла усомниться во мне хоть на минуту. Ты же знаешь, как я люблю тебя!

— Да, — быстро ответила она. — Знаю. Но теперь все так изменилось. Ты станешь хозяином всего, что принадлежало отцу. Будешь ли ты любить меня и дальше, как прежде? Будешь ли так же добр ко мне, как был он?

— Я просто не смогу относиться к тебе по-другому.

— Обещания даются легко, — от страха ее голос стал неприятно скрипучим. — Но едва богатство и власть попадают в руки мужчин, они так меняются. Все! Все! Я не раз видела, как это происходит. Это случилось с моим отцом, потом — с братом. Я была благодарна судьбе, что мой муж оказался другим человеком. Все годы, что я прожила с ним, я была счастлива и не уставала благодарить небо, что оно избавило меня от опеки брата. Как я могу поверить тебе на слово?

Василий никак не мог понять беспокойства Персеи. Естественно, выходя замуж за Игнатия, она принесла с собой в дом неплохое приданое и к тому же имела право на значительную часть наследства. Какую власть он мог иметь над этой женщиной, для юноши это оставалось загадкой. Он решил поговорить с Квинтием. Римлянин был молодым человеком, но все знали его как способного и умного, даже Игнатий как-то обронил:

— Этот юноша знает больше, чем все мы, вместе взятые! Иногда мне кажется, что он знает все!

Квинтий всегда был занят важными делами, ему было некогда обращать особенное внимание на Василия с его мечтами и художественными штудиями, но они давно испытывали друг к другу какую-то нежную взаимную симпатию.

Обычно секретарь работал в маленькой клетушке, дверь из которой вела в круглый зал, где Игнатий проводил совещания с торговцами. И на этот раз Василий нашел Квинтия именно тут. У стены из голого камня стоял стеллаж, заваленный невообразимым количеством бумаг, рулонов папируса и документов. Все было на первый взгляд как обычно, но Василий по-настоящему поразился. Впервые за все эти годы Квинтий сидел за пустым мраморном столом и ничего не делал! Квинтий ничего не делал! Он праздно сидел за столом! Как выяснилось, сюрпризы на этом не закончились. В глазах секретаря Василий прочитал те же неуверенность и страх, что были написаны на лице его матери.

— И ты тоже? — воскликнул он. — Неужели я так плох? Так опасен? Я только что говорил с матерью, которая уверена, что я на днях превращусь в тирана. Ты, очевидно, согласен с ней и разделяешь ее опасения?

— Не понимаю, почему тебя это удивляет? — ответил Квинтий. — Разве ты не знаешь, какой удел предназначает вдовам Закон двенадцати таблиц? Они ведь становятся совершенно бесправными после смерти мужа. Даже если вдова имеет право на долю наследства, эти деньги переходят ее опекуну. Главой семьи и хозяином теперь становишься ты, а значит, ты и будешь этим опекуном. Кстати, опекун может забрать долю наследства вдовы и использовать ее, как пожелает. Он может запретить вдове еще раз выйти замуж или, напротив, заставить ее принять предложение человека, который его устраивает. Ого еще что! Я слышал, что в странах Востока вдов сжигают вместе с их покойными мужьями. Обычай, конечно, варварский, но иногда я спрашиваю себя — намного ли человечнее наши законы?

Василий взял табурет и сел напротив Квинтия у мраморного стола. Озабоченное выражение не сходило с его лица. К тому же во дворце царила удушливая жара, и юноша был подавлен не только морально, но и отвратительно себя чувствовал физически.

— Я что-то слышал об этом, но никогда не придавал этому значения, если честно, то даже пропускал подобные разговоры мимо ушей, — начал он. На столе стояла небольшая ванночка с водой. Василий с наслаждением опустил туда пальцы, а потом провел мокрой ладонью по лицу. — Должен признаться, что я многого не знаю и мне предстоит еще многому научиться.

— Да, господин, — согласился Квинтий.

Василий заметил, что секретарь колеблется, сомневаясь, стоит ли ему продолжать разговор на эту тему с новым хозяином. После минутной паузы он все-таки продолжил:

— Ты, конечно, нуждаешься в добрых советах. Ведь существует множество законов, о которых ты даже не имеешь представления.

До сих пор Василий не задумывался серьезно о своем будущем. Не особенно вспоминал он и прошлое. Жил нынешним днем, зная, что его усыновил в соответствии с законами человек, оказавшийся хорошим отцом. Казалось, что путь его ясен и на нем не могут подстерегать никакие неприятные неожиданности.

Василий наклонился вперед и уперся локтями о мраморный стол. Камень приятно холодил кожу.

— На что ты намекаешь? Разве мне предстоят какие-нибудь сложности с законом?

Квинтий ответил на его вопрос не сразу, и благодаря этой короткой заминке Василий наконец понял, в чем дело. Быстрый ум дал ему понять, что молодой римлянин стоит пред дилеммой. Секретарь хотел в случае юридических осложнений присоединиться к побеждающей стороне. Что ж, разве можно было его осуждать за то, что он думал о своих интересах?

Квинтий задумчиво потер нос, который был большим и орлиным, потом еще некоторое время молчал, уставясь на стол, но в конце концов поднял глаза на Василия, и тот сразу понял, что секретарь пришел к какому-то решению.

— Несмотря ни на что, ты законный наследник, — объявил он четко и уверенно. — Тебя усыновили в присутствии пяти свидетелей и с соблюдением всех нужных формальностей. Я знаю, что Игнатий относился к тебе, как к родному сыну. Поэтому я должен помогать тебе всеми силами, если… если в этом возникнет необходимость. Ого мой долг.

Василий вскочил со стула и стал нервно мерить комнату широкими шагами.

— Ты говоришь, что поддержишь меня, если это будет необходимо, — сказал он, останавливаясь напротив секретаря. — Что ты имеешь ввиду?

Секретарь ответил вопросом на вопрос:

— Что ты думаешь о своем дяде — брате отца?

У Игнатия был на свете лишь один родственник — его родной брат Линий. Моложе Игнатия на десять лет, он был всем в жизни обязан ему. Василий понимал, что его усыновление было для Линия большим ударом, ведь он был лишь мелким судовладельцем, который держался на плаву только благодаря поддержке Игнатия.

— Если акт усыновления будет аннулирован, — продолжал Квинтий тихо, — то непутевый братец моего благородного хозяина станет владельцем наследства.

— Но, Квинтий, мои права бесспорны! — воскликнул Василий.

— Да, но только для тебя и для меня. И для других честных и справедливых людей. Трое из пяти свидетелей усыновления уже умерли. Четвертый — Христофор из Зангы — покинул Антиохию, и никто толком не знает, что с ним стало. Поговаривают, что он отправился в Иерусалим. Да и вообще, когда состоялась церемония, ему было уже пятьдесят. Сомнительно, что он еще жив. Остается последний — пятый свидетель. И тут нам тоже сильно не повезло. К сожалению, этот свидетель, Гирам из Селены, — личность довольно подозрительная и не внушающая никому особенного уважения. К тому же ходят слухи, что он разорился, а это значит, что если Линий решит опротестовать завещание, то ему не составит труда подкупить этого Гирама.

— Квинтий, — воскликнул Василий, — откуда у тебя эти ужасные подозрения?

— В делах нельзя пренебрегать ничем, даже мелочами. Надо рассматривать ситуацию со всех сторон, тщательно обдумывая нее возможные осложнения. Пусть это будет первым твоим уроком. О мой господин! Может быть, я зря беспокою тебя, мне почему-то кажется, что Линий уже начал плести интриги. Просто пока он осторожничает, держится в тени.

Расстроенный, Василий обхватил голову руками. Как он был счастлив, когда его единственным занятием и заботой была лепка, чеканка, резьба по камню! Ему стало по-настоящему страшно, когда перед ним предстала перспектива новой жизни, полной опасностей и борьбы за свое существование. Он был совершенно не готов к такому будущему. Сделав над собой усилие, он продолжил разговор.

— Что же мне теперь делать? — спросил он Квинтия.

— Тебе надо подстраховаться, опередить Линия, — твердо ответил секретарь, который был в этих делах как рыба в воде и снова обрел всю свою уверенность. — Ты должен отправиться к Гираму из Селены и освежить его память кругленькой суммой. И сумма эта должна быть намного больше той, что предложил или может предложить ему Линий. Остаются еще и судьи. Если Линий вздумает обратиться к законникам, то нам понадобится их благосклонность. Не откладывая этого в долгий ящик, придется послать им богатые подарки. Если тебе так неприятны эти дела, то я могу взять их на себя.

— Неужели надо покупать людей для того, чтобы они сказали правду! — изумленно воскликнул Василий. Его возмутило, что ему приходится начинать узнавать жизнь именно с этих темных сторон. — Это мерзко, подло, бесчестно!

Поначалу секретарь даже не хотел разубеждать наивного юнца, рассказывая об опасностях и ловушках, которые ожидали его. Но все-таки после минутной паузы он решительно продолжил:

— Послушай, не забывай, что Игнатий купил тебя. Если Линий очень постарается, то он сможет убедить судей, что тебя купили не для усыновления, а как раба. Пойми, здесь нет других вариантов. Ты станешь хозяином дворца или рабом Линия! Подумай хорошенько. Не ошибись. Если ты не примешь никаких предосторожностей, то эта вошь, жмот, верблюжья подкова Линий возьмет над тобой верх!

К концу своей речи обычно сдержанный и элегантный секретарь потерял последнее душевное равновесие и сорвался на крик, буквально выплевывая оскорбление за оскорблением.

5

Озлобленный, полный горечи и недоверия к происходящему, Василий поднялся со скамьи и покинул помещение суда. Пока он шел между рядами переполненного зала, все присутствующие смотрели на него с презрением или пренебрежительно отворачивались. Василий же проклинал себя за непрактичность, нерасторопность и неумение вести дела. Ни один человек не пытался поддержать его ни взглядом, ни жестом, словно решение суда наложило на него клеймо отверженного и теперь ни один свободный человек не хотел перемолвиться с ним словом.

Оставалось только гадать, последовал ли Василий советам Квинтия, пытался ли он подкупить судей и единственного свидетеля или оставил решение вопроса на волю судьбы. Теперь это не имело никакого значения. Линий действовал чрезвычайно быстро. Пока наследник боролся со своей совестью, пытаясь найти выход из создавшегося положения, брат Игнатия в соответствии со своей натурой — грубой и жестокой — просто заявил, что Василия никто никогда не усыновлял.

Одного взгляда, брошенного на председателя суда Мария Антония, которого прозвали в городе Дырявым Кошельком, было достаточно, чтобы Василий горько пожалел о своем бездействии. Судья был воплощением суровости и закона по отношению к нему — настоящему наследнику, зато лебезил перед Липнем, превращаясь в саму мягкость и доброжелательность. Он и не старался быть объективным, направляя дебаты с первой минуты процесса в нужное русло и даже подсказывая ответы свидетелям, когда те колебались и не знали, что сказать. Когда кто-нибудь давал благоприятные для Василия показания, Марий Антоний беззастенчиво прерывал его.

Гирам из Селены вел себя в точности так, как предсказал Квинтий. Он почти ничего не мог вспомнить о дне усыновления, но и то малое, что сохранила его продажная память не говорило в пользу Василия. Он уверял, что во время заключения сделки никто не бил слитком по весам, а это означало, что никакого усыновления не было. Свидетели, имевшие с покойным деловые связи, утверждали, что Игнатий даже ни разу не делал попыток ввести своего так называемого сына в курс своих торговых дел и никогда его ничему не учил. По их словам, положение Василия в доме скорее напоминало положение воспитанника, которому покровительствовал хозяин, покоренный его талантами, чем сына, который должен был после смерти взять на себя бразды правления домом и делом.

Персею не только отказались выслушать, но даже не пустили на процесс, а когда Василий увидел, что в суд не явился Квинтий, то понял, что проиграл. Очевидно, молодой римлянин, все рассчитав, решил примкнуть к сильной стороне.

Василий знал, что отец собирался созвать пять свидетелей, чтобы подтвердить перед ними законность усыновления, но не успел этого сделать, так неожиданно и быстро его унесла болезнь. Теперь наследнику Игнатия оставалось только слушать, как разрумянившийся судья читает громко и слащаво свой несправедливый приговор.

Выйдя на улицу, Василий с грустью взглянул на залитые солнцем камни мостовой, на высокие дома, деревья и спешащих по своим делам горожан. «Как несправедлив и жесток мир! — подумал он. — Я — человек, который должен был стать самым богатым гражданином Антиохии, превратился в простого раба. Теперь у меня нет ничего, даже прав.»

* * *

В ожидании вердикта суда Персея сидела в своей комнате, занимаясь туалетом. Она завернулась в свое лучшее ослепительно белое платье, которое необыкновенно шло ей, оттеняя начинающую увядать красоту. На тщательно завитые волосы женщина надела прекрасную корону из золотых листьев — последний подарок так любившего ее мужа.

Она бросилась навстречу Василию, возвращающемуся из зала суда, и по его выражению сразу поняла, что произошло. Персея сразу сгорбилась, теперь царственное платье жалко волочилось по мраморному полу. Казалось, что за несколько минут она состарилась на десять лет. Светлые волосы мелкими кудряшками безвольно рассыпались по поникшим плечам.

— Мой бедный, бедный мальчик! — прошептала она, поднеся сжатые кулаки к лицу в жесте безысходного отчаяния. — Что теперь с тобой будет? И что… будет со мной?

— Я не смог стать хорошим главой семьи, мама, — Василий остановился и с трудом заставил себя улыбнуться. — Теперь я даже не имею права называть тебя мамой. Суд постановил, что я больше не твой сын.

— Нет, ты мой сын, мой сын!

Ее обычно статичное, усталое и скучное, хотя красивое, лицо неожиданно стало выразительным, будто несчастье оживило ее. Она приникла к молодому человеку, будто хотела защитить, закрыть его собой. Но миг прошел, и руки снова безвольно упали как плети. Она покорилась судьбе.

— Он всегда ненавидел тебя, — произнесла она тихо, словно боясь, что их разговор кто-нибудь услышит. — Я видела. Я знала. Ненависть была написана у него на лице. Он не переставал интриговать, мечтал убрать тебя со своего пути. Он совал нос во все бухгалтерские счета, подкупал слуг. А меня он ненавидел за то, что я один — единственный раз пожаловалась на него Игнатию. Василий, Василий, неужели ты ничего не можешь сделать, чтобы спасти нас обоих?

Молодой человек посмотрел на мать. Глаза ее горели от слез.

— Сейчас ничего нельзя сделать. Линий выиграл процесс. Теперь он здесь хозяин, но я не теряю надежду. У меня остался последний шанс, и я буду бороться до конца. Если так получится, то только… смерть остановит меня.

Персея запричитала сквозь рыдания:

— Ах, почему Игнатий оставил нас в таком сложном положении? Он, у которого все всегда было в идеальном порядке, он, такой щепетильный в делах. Вернись к нам, Игнатий! Вернись к своей несчастной жене и сыну, которого лишили всех прав! Вернись хотя бы для того, чтобы посоветовать, что нам теперь делать!

* * *

Спускаясь по центральной лестнице, Василий чувствовал, как десятки глаз сверлят его из-за приоткрытых дверей и темных бойниц. За спиной остались перепуганные слуги. В помещении для рабов царила гнетущая тишина. Внизу Игнатию повстречался Кастор. Надсмотрщик буквально излучал ярость.

— Он только что заявился. Орал, топал ногами, будто всегда был здесь хозяином. Раньше такого не случалось. Он вечно сюсюкал и норовил подмаслить меня. «Кастор, дружище, помоги мне, пришли мне документы, естественно, естественно, сначала их просмотрит брат…» А теперь едва увидел меня, завопил: «Ну что, Кастор, когда-то ты был всемогущим, а теперь станешь делать все, что я скажу!» А потом помолчал и добавил: «Плеть можешь выбросить. Я предпочитаю использовать палки. Кстати, Кастор, твои пятки, наверное, очень чувствительны, а?» — тут Кастор прервал свои излияния, сообразив, что может здорово схлопотать за откровенность с Василием. Он встряхнул головой и обратился к юноше дружелюбно, но тихо, чтобы его никто не подслушал: — Он велел, чтобы ты немедленно шел к нему. Ты бы пошел, а…

Когда расстроенный Василий появился в круглом зале, Линий сидел, развалясь, в кресле своего брата. В знак траура он сбрил рыжие волосы, и его отвратительно поблескивающий череп теперь походил на перезрелую тыкву. Было очень жарко, и Линий задрал почти до пояса тунику, обнажив неприлично расставленные толстые ноги. Увидев Василия, он без проволочек приступил к делу.

— Ты продан, — заявил он с торжеством в голосе. Глаза злобно сверкнули. — Пойдешь к Состию из Тарса — оружейнику.

Василий, который ожидал чего-нибудь в этом роде, не расстроился и не удавился. Напротив, ему было больше по душе вернуться на Оружейную улицу, чем оставаться в доме, где он прожил столько счастливых и беззаботных лет. В тишине было хорошо слышно, как скрипит перо в соседней клетушке. «А Квинтий не терял времени зря, — с горечью подумал Василий. — Что ж, пусть будет счастлив на службе у нового хозяина». Несмотря на огорчение, он понимал, что в происшедшем нет никакой вины молодого римлянина. Он сам, он один был виноват во всем, что случилось. Только он.

— Тот захудалый талант, которым ты якобы обладаешь, — продолжал презрительно Линий, — придает тебе некоторую ценность. Я, как мог, торговался, сделка довольно выгодная, но ты все равно не принес мне особого дохода. Ступай к новому хозяину, я не собираюсь держать тебя в доме больше ни минуты. Ступай, ступай, гордец Амброзий, сын самого паршивого из торговцев перьями во всей Антиохии.

«Если я убью его сейчас. — еле сдерживаясь, подумал Василий, — то римляне распнут меня. Надо потерпеть, все снести, дождаться своего часа…»

— Тебе здесь больше ничего не принадлежит, понятно? Можешь забрать только одежду, которая сейчас надета на тебе. Я бы с удовольствием выставил бы тебя вон голым, но найдутся дураки, которые осудят меня. Инструменты, которыми ты работал, и твои дурацкие поделки — все останется у меня. Они принадлежат мне, а я еще не решил, как с ними быть.

— Но они мои, — первый раз за весь разговор Василий поднял голову и посмотрел новому хозяину в глаза. — Я тоже знаю законы и смогу доказать…

Линий откинулся на кресле и расхохотался во все горло:

— Законы! Тебе, видно, не хватило встречи с Марием Антонием? Болван, исчезни, пока я не разозлился окончательно и не применил против тебя закон, который ты так уважаешь. Перед римским судом раб не имеет никаких прав. Ты, кажется, еще более глуп, чем горд. — Линий вытер потный лоб рукавом туники. — Предупреждаю тебя раз и навсегда: тебе запрещено встречаться и разговаривать с людьми, живущими в этом доме. А особенно с Персеей. Понял, раб? И еще — если ты хоть раз притащишься сюда, каков бы ни был предлог, я прикажу избить и вздернуть тебя как вора.