Стакан чаю
Контр-адмирал был озабочен и сердит: не нравилась обстановка. В Средиземном море, где он возглавлял отряд советских кораблей, началось очередное учение натовцев. Казалось бы, в море места всем хватает, но даже безоглядные пространства океанов порой бывают тесноваты.
Отряд стоял в одной из точек на якоре. К Геннадию Ивановичу Шалыгину постоянно поступали доклады о меняющейся обстановке. Он сидел в своей каюте и, несмотря на тридцатиградусную жару, готовился испить горячего чая. Офицеры походного штаба, чувствуя, что на душе у флагмана слегка штормит, избегали появлений в его каюте. И тогда к адмиралу зашел начальник походного штаба капитан 2 ранга А. Стефанов. Спокойный, невозмутимый, он умел непосредственно и быстро устанавливать добрые взаимоотношения со всеми. Не избежал стефановского обаяния и контр-адмирал Шалыгин, едва флотская служба свела их в один отряд.
— Прошу разрешения, товарищ адмирал, — даже официальные обращения звучали у капитана 2 ранга как-то по-домашнему.
— А, это вы. Что это за мямля у вас сегодня в оперативных? Еще раз запутается при докладе — сниму с дежурства!
Адмирал тут же нажал кнопку «Буфет». Через несколько секунд в дверях стоял вестовой.
— Чаю для начальника штаба, сынок! — с матросами адмирал был всегда мягок.
Чай корабельный. Угощением его не назовешь. Но этот маленький ритуал из взаимоотношений корабельных офицеров в данном случае выражал радушность старшего.
Чай — это маленькое удовольствие, к которому флотские люди испытывают особое пристрастие. В отведенное время офицеры пьют его в кают-компаниях, в неотведенное — в каютах. Командиру подают его и на мостик, особенно по ночам. Даже в самой сложной ситуации, как вода за бортом, так чай в буфетной непременно наличествует. Стакан этого напитка, кроме всех качеств, известных на земле, в руках военного моряка словно превращается в чудотворные водяные часы. Взял их в руки, и сразу наступает маленькая пауза в напряженном вихре времени. И пока пьется чай, разговоры ведутся степенные, отвлеченные, интересные. Потому что начинаются они обычно со слов: «Вот помню…» Помнит же моряк в своей не только тяжелой, но и богатой впечатлениями жизни вещи примечательные, случаи необыкновенные.
Алексей Георгиевич Стефанов сам этих историй мог рассказать множество. Например, как его первый командир в комбриги собирался. «Вот видишь, лейтенант, гвоздь, — показывал он Стефанову гвоздь с палец толщиной. — Скажут мне: перегрызи за неделю — комбригом будешь, так я его в миг перекушу!» Или как участвовал в съемках фильма «Нейтральные воды». Или даже о том, как здесь же, в Средиземном, несколько лет назад получил известие о награждении орденом Красного Знамени и решил, что связисты напутали…
Но на флоте истории рассказывают старшие младшим. Может, чтобы не уходили они неповеданные в запас вместе с отслужившими офицерами. А скорее из уважения.
— Опять из Атлантики идет циклон, — отхлебнув чая, молвил капитан 2 ранга.
— Меня больше интересует железный циклон, зарождающийся под боком, — ответил контр-адмирал.
— Сплошные возмущения стихии… — согласно кивнул начальник штаба.
— Если бы только стихии. Это нам хорошо известно. Хотя, вот помню, в Южном полушарии попали мы в необыкновенный переплет на атомоходе. Был я тогда командиром корабля и в столь дальнем плавании участвовал впервые.
Командир отряда поставил подстаканник на плексиглас рабочего стола, посмотрел в распахнутый иллюминатор. Циклон был еще далеко, средиземноморская вода синела по-Айвазовскому. Глаза адмирала словно набрались этой успокоительной синевы. И он повел рассказ дальше.
Атомная лодка в то время находилась в одном из «малонаселенных» районов. Встреч с надводными, а тем более подводными целями не предполагалось. И вдруг после обеда гидроакустик обнаружил шумы винтов. Начали классифицировать — дизельная подводная лодка. Сыграли учебную тревогу. Определили элементы движения цели. Оказалось, что она идет параллельным курсом, равной скоростью. Вдруг быстро пересекла курс. После чего шумы пропали.
Таинственная встреча не очень-то вдохновила экипаж. Моряки настороженно следили за реакцией командира. Он, конечно, держался невозмутимо, но неопределенность и ему не понравилась. Приказал произвести поиск, но безрезультатно. Пошли дальше. А на следующий день все повторилось и в это же время. Выполнили активное маневрирование. Шумы исчезли. Тревожные же настроения в экипаже усилились. Командир понимал, что должен их развеять.
Одна дизельная лодка просто не в состоянии была следить в течение суток за атомной. Трудно представить, что их две. Чьи, зачем? Вряд ли. Кроме того, уж слишком резво цель маневрирует, переходя с борта на борт. Словечко «резво» командиру понравилось своей одушевленностью. Приплюсовал сюда время наблюдения цели: после обеда.
На следующий день, когда коки подготовили пищевые отходы к удалению за борт, командир объявил в центральном посту, что сейчас вызовет таинственную подлодку. Все затаили дыхание. А Шалыгин приказал выстрелить за борт пластиковые мешки-контейнеры с отходами. На корабле воцарилось молчание. Через несколько минут акустик взволнованно доложил:
— Слышу цель.
«Дизельная подводная лодка» пожаловала незамедлительно. И командир, открыв справочник, зачитал сведения о рыбах, которые при пожирании пищи издают звуки, похожие на шум винтов.
— Но это не последняя загадка, которой побаловала нас стихия в том походе. Вторая оказалась посложнее.
Через несколько дней лодка вдруг затряслась, завибрировала, как телега на булыжной мостовой. Резонанс? Сразу сбавили ход. Любая вибрация такой махины, как атомоход, не только неприятна, но и опасна. Тряска не уменьшилась. Подвсплыли, погрузились — никакого эффекта. Изменили курс. Трясет. Надо срочно что-то делать. Может быть, вибрируют рули? Перешли с автоматики на ручное управление. Все по-прежнему. Так, с небольшими перерывами корабль трясло несколько часов. Единственное, что понял командир, — причина за пределами лодки.
Вернулись в базу — доложили. Размышляли многие специалисты — но все безрезультатно. Только спустя полгода командир случайно узнал, что в момент нахождения атомохода в районе вибрации там происходило моретрясение.
— Само по себе явление на планете не такое уж редкое, — заключил контр-адмирал, — но сколько служу на флоте, лодкой командовал семь лет, а ничего подобного ни от кого не слышал.
Он сделал последний глоток. Допил свое и начальник походного штаба. Время приятной паузы истекло. Оперативный дежурный, будто ждавший этого момента, появился в проеме двери с папкой для доклада. Капитан 2 ранга Стефанов сделал незаметный подбадривающий жест.
— Ну, что циклон? — полюбопытствовал умиротворенно командир отряда.
— С атлантическим все в порядке, — неожиданно впопад начал дежурный. — Развивается по плану.
— А что, есть и другой? — хитровато полюбопытствовал контр-адмирал.
— Так точно, средиземноморский — натовский, — отчеканил офицер. — Разворачивается в нашу сторону.
Командир отряда нахмурился.
— Что ж, все развивается, как мы и предполагали.
Начальник штаба уже выжидательно стоял, зная, что сейчас последует. И точно. Контр-адмирал приказал сниматься с якоря. Кончились на сегодня морские истории. А то, что начиналось, военные моряки называют действительностью. Суровой действительностью. Но и в ней порой удается выкроить минуту на стакан чаю.
Радуга
Обойти Скандинавию… Североморцы говорят об этом так: «Зайти за угол». И обычно, если уж зашли за угол, то направились далеко. Здесь путь «протоптан» в Атлантику. Для Северного флота такие плавания — будни. Но для многих командиров — это первое серьезное испытание океаном. Командир большого противолодочного корабля «Жгучий», на котором мне довелось участвовать в том походе в Атлантику, готовился отметить свое тридцатипятилетие (что для современного командира возраст немалый), однако в столь дальний поход он уходил самостоятельно впервые. И все воспринималось им обостренно, осмысливалось быстро, незамедлительно «перегоняясь» в тот практический опыт, который так необходим мореплавателю.
Знакомые северные моря встречали корабль ласково. Зато настороженно встретили «Жгучий» натовские самолеты. Они появляются вдруг, но появляются обязательно, начиная эстафету сопровождения каждого советского корабля, отправляющегося в дальний поход.
Со второго или третьего захода «Нимрод» (натовский самолет, предназначенный прежде всего для поиска подводных лодок) сбросил в море белый продолговатый предмет. Естественно, что летчиков интересовал не столько наш ВПК: вот он весь на поверхности, сколько подводная лодка, которая, как они предполагали, могла бы идти в паре с надводным кораблем. Поискав ее с воздуха, но не найдя, «Нимрод» решил все-таки сбросить гидроакустический буй. Реакция командира была естественной: подойти и посмотреть.
Впервые такое маневрирование далось Сан Санычу, как величали капитана 2 ранга Кибкало друзья, не очень-то просто. Реверсы ходами, перекладывания руля имеют свои пределы, а кроме того, ветер, малознакомые течения… Короче говоря, все это стоило сил, времени, сожженного топлива. Когда же цель была достигнута, то взгляду представился не дорогостоящий буй, который, как нам думалось, летчики бросили в воду, а пенопластовый брусок с грузом, что явно было рассчитано на малоопытность командира ВПК.
Весь экипаж пребывал в разочаровании. Но недолго. Потому что «шутка». натовцев не обескуражила командира. «Нимрод», скрывшийся было за горизонтом, вернулся еще раз. И тут капитан 2 ранга Кибкало приказал сымитировать переговоры с подводной лодкой. Приказание было исполнено с живостью и изобретательно. «Нимрод» засек «переговоры» и, видимо, уже вынужден был, выполняя соответствующую инструкцию, начать повторный поиск подводной лодки. Он висел в воздухе, пока не кончилось горючее. Его сменил другой самолет. Моряки посмеивались, наблюдая за натовцами всей имеющейся оптикой. Самолет проходил порой так близко, что были видны лица пилотов. Может быть, и им удалось разглядеть на крыле мостика удовлетворенно щурящееся лицо Сан Саныча: работать он их заставил долго, а главное — впустую.
Мир стихии тоже не преминул «прощупать» молодого командира. Ночью начался шторм. Луна, как ракета, взлетала и падала в иллюминаторе мостика. Жалобно постанывали кольца раскачивающихся занавесей, у штурмана посыпались карандаши… Скоро все эти звуки заглушит тяжелый многодневный шум шторма. И нет такого корабля, которому бы он не доставил какой-либо неприятности.
Сан Саныч, свыкнувшись с темнотой, смотрел вперед, в глубину куиндживской ночи.
— Плывем, — улыбнулся в потемках Кибкало. — Атлантика…
Он откинулся в кресле. Вздохнул.
— И всегда командиру что-нибудь мешает наслаждаться окружающим. Сейчас вот дефицит топлива и внезапный шторм.
Нельзя сказать, что командир ошибся в расчетах. Нет, просто чуть-чуть не хватило опыта, чтобы предвидеть внезапное и длительное ненастье. Циклон, идущий было по касательной, проявлял внезапное коварство, ринувшись наперерез нам.
Нет ничего привычнее заправки в океане, но только не в штормовую погоду. В шторм заправляются не по доброй воле, а потому и не все командиры да капитаны умеют хорошо это делать.
Несколько дней танкер шел за нами — тяжелый от запасов топлива, недосягаемый из-за шторма. Командир поглядывал на него с тоской и сумрачно выслушивал доклады инженер-механика об опустевающих цистернах.
И вдруг в один из тягостных моментов после очередного такого доклада в динамике раздался крик сигнальщика:
— Товарищ командир, справа, 20 — радуга!
Все тут же кинулись к иллюминаторам. Из серого моря по темному небу на просветлевший с запада горизонт вымахнул семиполосный радужный мост. Мост надежды и везения, которое океан иногда дарит морякам.
Волна успокоения прокатилась по растревоженным душам моряков. А командир вдруг приказал передать на танкер просьбу приготовиться к заправке. На мостике переглянулись. Погода пошла на улучшение. Еще несколько часов — и можно спокойно заправляться. Но надо подождать. Озабоченно ответил и танкер. На прошлой заправке в довольно спокойном море чуть не порвали шланги. А что же сейчас? Но командир был неумолим: заправляться — и все.
В конце концов танкер вышел вперед, подождал нас, и оба экипажа начали готовиться к заправке кильватерным способом. В штормовых условиях. Командиру приходилось маневрировать в опасной обстановке. Корма танкера прыгала вверх-вниз — и шланги, как тончайшие нити, так и норовили оборваться. Когда же наконец пошло на «Жгучий» топливо, из туч пробилось солнце, а волны спрятали белые когти гребней.
Заправка пошла веселее. Тем более что в кормовой надстройке танкера появилась женщина. Офицеры на мостике даже чуть подтянулись, будто могла далекая «атлантидочка», как назвал ее командир, увидеть их через сотню метров да еще через стекла иллюминаторов.
Единственного, кого она могла видеть, — руководившего заправкой на баке стройного и юного командира минно-торпедной боевой части. Мечтательный старший лейтенант засмотрелся на корму танкера. Но тут Чапа — четырехмесячный щенок женского рода — наверное, из женской ревности вдруг начала яростно облаивать танкер. Старший лейтенант сконфузился, однако как флотский офицер быстро нашелся: сунул к пасти щенка микрофон. Лай, усиленный металлом динамиков, потряс верхнюю палубу — и бедная Чапа, взвизгнув, кинулась прочь с бака, испугавшись своего голоса.
Командир красноречиво погрозил своему минеру в иллюминатор. Тот смущенно развел руками.
Разохотившись, после заправки топливом решили заправиться водой. Но здесь получилась неувязка — шланг не просто оборвался, а утонул. Командир передал ехидную благодарность капитану танкера за «безупречное» обеспечение.
Тем временем зоркий глаз главного боцмана обнаружил, что водяной шланг не канул бесследно в пучину океана, а, задержанный на форштевне напором встречной воды, путешествует с кораблем. Было решено его поднять.
Но все ухищрения моряков оказались безрезультатны. Зацепить шланг на ходу не удавалось. Минер предложил опустить за борт на лине главного боцмана.
— Оставить, — досадливо ответил командир, — наши корабли не разбрасываются главными боцманами.
…Для следующей заправки он уже специально поджидал свежую погоду.
— Зачем, — подзадоривая, спросил я его, — ненужный риск тогда, намеренные сложности сейчас?..
— Когда моряку везет, — засмеялся командир, — надо беспокоиться.
Мы заправлялись почти что в шторм, заправлялись безупречно, сказывался приобретенный опыт.
Впоследствии мне еще не раз приходилось участвовать в дальних походах, но радугу в шторм больше не видел никогда. Зато видел, как в шторм творят моряки чудеса, надеясь не на везение, а на свое мастерство.
На бочке
Чем дальше военный моряк оказывается от Родины, тем чаще он вспоминает оставленные берега и все, что стоит за ними, что наполняет жизнь его с детства ощущением родного. Некоторыми воспоминаниями моряки охотно делятся. Теми, что веселы. Ибо юмор, считают корабельные офицеры, непревзойденный консервант жизнерадостности флотского человека.
Во время похода в Южную Атлантику на большом противолодочном корабле «Жгучий» более всего к таким юмористическим воспоминаниям оказался способен командир корабля капитан 2 ранга А. Кибкало.
Когда мы подходили к Конакри и размышляли, на что будем становиться: на якорь или на бочку, командир рассказал историю о бочке, которая способствовала… укреплению порядка в соединении.
Произошла она, по уверению Кибкало, с крейсером «Александр Суворов», правда, еще в те далекие времена, когда соединение, в которое входил крейсер, составляли главным образом первые эсминцы.
Командовал в те далекие годы этим соединением контр-адмирал, примечательный двумя яркими пристрастиями: к совершенному порядку и к рыбной ловле. В выходные дни, а в те времена они случались почаще и у командиров соединений, он отправлялся на рыбалку. На остров ли, на побережье, а если погода благоволила, то и на внешний рейд, на бочку.
Морская бочка, при всем богатстве воображения не моряка, не может быть довольно точно представлена, если ее не видели вблизи. Сознание никак не хочет расшириться до ее действительных размеров. По морскому словарю бочка — это железный или стальной поплавок, имеющий вид герметически закупоренного цилиндра со сквозной, проходящей посередине трубой. Через трубу пропускается цепь от мертвого якоря. Мертвый якорь неподвижно покоится на дне. Бочка же поддерживает на поверхности последние звенья якорь-цепи. Работа тяжелая: цепь весит тонны, а значит, достаточного водоизмещения в тоннах должна быть и бочка, чтобы не утонуть. На бочку становятся корабли, то есть соединяют свою якорь-цепь с цепью мертвого якоря. Это бывает значительно удобнее, чем становиться на собственные якоря.
В одно из лучезарных воскресных утр, когда Тихий океан вспоминает, за что он получил свое великое имя, командир соединения собирался побросать донки на большом рейде. Компании в этом занятии для души он не любил, потому точно сказать, когда и куда командир соединения подастся, никто заранее не мог. По этой, в частности, причине появление адмирала на соединении в несколько уже поздноватый для рыбалки час оказалось неожиданным для оперативного дежурного. Иван Иванович (пусть так зовется наш адмирал), прибыв на флагманский корабль и приняв, как положено, доклад оперативного, в первую голову приказал готовить, рейдовый катер. Затем объявил, что пойдет на бочку, и дал указание снять себя с бочки в восемнадцать часов. Окажись оперативный дежурный предусмотрительным, окажись у него наготове катер, командир соединения тут же отправился бы на рейд — и воскресная жизнь тихо-мирно бы продолжалась.
Но оперативный доложил, что катер будет готов через десять минут.
— Так скоро? — ехидно улыбнулся контр-адмирал. — Что ж, десять минут — тоже время, не будем его терять.
Невольно приглушенное перспективой ожидания пристрастие к наслаждению природой высвободило пристрастие адмирала к наведению порядка. Он сделал, увлекшись, часа на полтора небольшую ревизию отдыхающему соединению, затем еще несколько минут, стремясь сдержать гнев в выражениях, высказывал свое мнение в рубке оперативного, затем снял его с дежурства и наконец отбыл на рейд.
Пока рейдовый катер летел к бочке, адмирал успокоился, снова вернув себе идиллический настрой, а поверженный в прах оперативный дежурный передал сменщику «рцы» (нарукавную повязку) и обстановку на соединении. Единственное, о чем он в расстройстве забыл сообщить, — о рыбалке адмирала и необходимости к восемнадцати часам послать за ним катер.
…В понедельник, в четыре часа утра, после успешного выполнения всех задач похода, крейсер «Александр Суворов» возвращался на свое исконное место — на внешний рейд. Команда предвкушала заслуженный отдых, командир артиллерийской боевой части, виновник хорошего настроения экипажа, с мегафоном прохаживался по баку плавно идущего к бочке крейсера. Легкий туманец не был офицеру помехой. Найти родимую бочку он мог и с закрытыми глазами. Поэтому, еще ничего визуально не наблюдая, но веря своей флотской интуиции, время от времени с подчеркнутым шиком докладывал на мостик:
— До бочки 582 метра!
— Добро, — отвечал с мостика командир, не думая сомневаться.
— До бочки 451 метр, — нараспев, к удовольствию швартовной команды, гремел в мегафон командир БЧ-2.
— До бочки 343 метра… Человек на бочке! — неожиданно раздалось с бака.
Командир, нежившийся в кресле, едва повел плечами.
— Командир БЧ-2, — философски начал он в микрофон трансляции, — я понимаю, что у вас большая радость, но не слишком ли рано вы начали «отмечать» успешную стрельбу? (Командир, конечно, шутил.) Вам добро отдыхать в каюте, пригласите на бак помощника.
— Товарищ командир, — минуту спустя загрохотал голос помощника командира корабля с верхней палубы, — до бочки 302 метра, человек на бочке!
Командир поморщился.
— Помощник, стало быть, и вы составляли компанию командиру БЧ-2. Вам тоже добро отдыхать. Передайте мегафон главному боцману.
— Товарищ командир! — тут же закричал главный боцман, — до бочки 283 метра! Адмирал на бочке!
— Стоп машины! — взлетел с кресла командир крейсера. — Обе средний назад!
Он бросился к иллюминатору рубки. Бочка явственно выступала из легкого тумана. На ней виднелась сжавшаяся от холода, но все равно очень знакомая фигура командира соединения.
— Катер на воду! — закричал командир.
Тут же закрутились блоки лебедок, катер еще в воздухе взревел двигателем и, коснувшись глади моря, рванулся к бочке. Едва матросы помогли контр-адмиралу перейти в катер, как тот, описав пенную дугу в молочном заливе, понесся к берегу.
После этого на кораблях еще больше стали заниматься наведением должного порядка. И как раз тогда при проверке соединение получило высокую оценку.
— Ну и что же, — насмеявшись, спросил у Кибкало командир нашего отряда капитан 1 ранга С. Мазитов, — ходил после этого Иван Иванович рыбачить на бочку?
— А как же, — хитровато улыбнулся Кибкало, — только теперь уже каждый раз делал перед этим небольшой воскресный смотр. Вот что значит уметь все обратить на пользу делу.
Сан Саныч еще не предполагал, что через час-полтора ему предстоит не долгожданная и спокойная, вся в тропической экзотике, постановка на якорь или бочку, а самая сложная в его командирской практике швартовка: к борту танкера при внезапно налетевшем шквале. В такой ситуации готовые лопнуть швартовы кажутся собственными нервами, моряки ловят не то что слово, а дыхание командира, потому что в критической ситуации прежде всего все зависит от него. Командир же, каким бы крепким он ни был, невольно вспоминает берег и тот час, когда он связался с морем… Связался навсегда. Ибо если есть вечная любовь, то, как считают моряки, это их любовь к морю. Светлая, сильная и, верят, взаимная.
Водолей
В море морякам, как ни странно, всегда не хватает воды. Разумеется, пресной. Кому больше, кому меньше. Особенно туговато на малых кораблях, которые подчас совершают очень дальние плавания. Проще всего — на подводных атомоходах. При существующем там обилии энергии пресной воды из забортной морской можно наварить сколько угодно. А тем, кому до такой энергетической роскоши далеко, да и цистерны для питьевой и помывочной воды маловато, очень нужно в море маленькое прозаическое судно вспомогательного флота с не очень звучным наименованием «водолей».
Вообще-то водолей — судно домашнее. Обычно трудится на рейдах у родных берегов, обслуживая большие корабли. Но мне приходилось встречаться с водолеем и в Средиземном море.
Большой противолодочный корабль «Жгучий», на котором мы пришли к берегам Африки, изрядно соскучился по достатку пресной воды. Первый же ливень, обрушившийся на нас, моряки использовали для помывки и стирки. А потом сложилась тоскливая ситуация: у запруженных причалов порта места кораблю не находилось, он стоял на рейде. На берегу было сколько угодно воды, но доставить ее оказалось некому. И плюс 33° в тени…
Командир «Жгучего», глядя на находившийся у причала наш, советский морской тральщик, решил договориться с его командиром, чтобы «Пулеметчик» (так именовался тралец) ради помощи товарищам хоть на денек стал водолеем. Согласие было получено. «Пулеметчик» тут же «надулся» водой, как мог, и двинул на рейд. Тем временем я рассказал командиру, как впервые в жизни повстречался с водолеем и почему у меня с лейтенантских пор при упоминании этого судна мурашки бегут по спине.
Тогда впервые в жизни мне представилась возможность побывать в море на атомной подводной лодке. Именно побывать, а не выйти на ней в море. Разница существенная. То есть лодка уже где-то плавала, а меня на нее должны были пересадить.
Тот, кому хоть раз в жизни приходилось в открытом море пересаживаться с корабля на корабль (осуществляется это обычно с помощью малых плавсредств), тот знает, что дело сие, если погода не штилевая, в разной степени, но рискованное. На лодку — это вообще эквилибристика. Прыгать приходится не на трап, не на ровную палубу, а на покатый бок, захлестываемый волной.
Ну на лодку я прыгнул, и командир корабля самолично поймал меня за руку. За бортом было +5°, что здорово подхлестывало. Но не это опасно для молодого офицера, а возможность сплоховать, да еще на глазах истинных корабельных офицеров, да тем более, если ты носишь такую же форму и, как справедливо считают они, не вполне заслуженно. Ибо не штурман ты и не механик или артиллерист, а, к примеру, журналист.
…В атомоходе, в непривычной атмосфере искусственного воздуха, да еще от обилия впечатлений более всего хотелось спать. Но спать было негде — такого места мне не определили, да и нельзя — подводников крайне заинтересовало, что же будет делать здесь «писатель». Я же сам достаточного представления о том, что мне надо, не имел. Вообще предполагал написать о предстоящей стрельбе. Но как на нее смотреть, откуда, чьи действия держать в центре внимания — оставалось загадкой. Хотя политработник все, как он полагал, популярно мне объяснил.
И вот в этой обстановке, когда не знаешь, куда сунуться, а держаться следует с достоинством, прильнул я к инженер-механику. Помню, что был он капитаном 3 ранга с выразительным кубическим черепом, в безволосую верхнюю грань которого можно было смотреться, как в зеркало. Оказался он мужиком разговорчивым, простецким, необычно мыслившим и говорившим. Затащил в свою теснющую каюту, где если один сидит, то второй может только стоять.
— Вообще-то я хозяин, но ты лейтенант, — узаконил он свое сидение, а мое стояние. — От такой тесноты, сам понимаешь, я тоже неудобство чувствую. Но ничего, потом мы поменяемся. Слабость у меня такая — говорить могу только сидя. Лучше всего за соответствующим столом с соответствующим оформлением…
Стало быть, о моей каюте. Пришел к нам на корабль как-то генерал. Вроде как на экскурсию, что ли. Приехал с какой-то комиссией из столицы, ну и захотелось атомоход посмотреть. Командир, естественно, цыкнул, чтобы экипаж носы не высовывал, на генерала не глазел. А как не поглядеть. Подводник, если живого Крузенштерна в отсеке увидит, не удивится: мало ли что с устатка покажется. А сухопутные генералы в отсеке — это действительно удивление.
Командир этого генерала по трапу осторожненько спустил, объясняет, показывает — туману напускает. Я, конечно, в своей каюте не вижу, не слышу, но командира-то знаю. Посмотрел на стрелку часов — ну, думаю, минуты через три они в нашем отсеке будут. И точно: слышу, кремальера повернулась, давленьице дрогнуло. Тут меня черт дернул: не удержался, так захотелось посмотреть — есть у генерала восторг в глазах или нет. А человек я решительный: подумал и дверь — хрясь, распахнул. У генерала от неожиданности папаха дрогнула. Он ее поправляет и говорит: «Что это вы, товарищ, в шкафу делаете?» — «В каком это шкафу? — Я аж обиделся. — Каюта это моя!» Генерал глянул на меня с недоверием, потом на командира. «Ну и чудаки, — говорит, — вы, подводники». А командир мне кулак из-за шинели гостя тычет. «Не обращайте внимания, товарищ генерал, — успокаивает командир, — это же наш инженер-механик». — «Ах, вот как, — вскинул брови генерал, — ну, тогда все ясно».
Что ему ясно стало? Видно, решил, что я штатный хохмач. Но каюту мою на обратном пути все-таки посмотрел. Голову просунул, а дальше уже некуда — я стою. Стою и говорю: «Не правда ли, на ясли похожа, товарищ генерал, только голова и влезает». Генерал назад отклонился и рассмеялся: «Ну, командир, всякое видел, всякое слышал, но чтобы меня с быком сравнивали — такое, признаюсь, только у вас встретил». Генерал оказался понимающим шутку — не обиделся. И даже отобедать с нами остался. А вот командиру юмора не хватило: влепил мне выговор за нетактичное поведение.
С тех пор я всех гостей и тяну в свою каюту, чтобы мнение о себе исправить у командира.
Дед (так в старину инженер-механика величали) хмыкнул и встал.
— Ты вот что, храпани с дороги в моем ящике (так моряки иногда называют свои койки. — Авт.), а я в центральный подамся: стрелять будем. Потом тебе все обскажу — лучше не придумаешь.
Я согласился, дреманул, но все-таки через полчасика вылез в центральный пост. Разобраться, как мне тогда показалось, в стрельбе я так и не разобрался, хоть репортаж и написал, но запало одно сомнение, которое, как потом осознал, оказалось главным, что мне и следовало учесть. Схитрил командир. Вывел он корабль в атаку не совсем удачно. Но из ситуации вывернулся: подвсплыл и дал радио, мол, атаковал «пузырем», прошу добро на атаку торпедой. Хитрость его старший начальник принял, видать, не хотелось низкую оценку лодке ставить, вторую атаку разрешил.
Тогда я впервые познал, что стоит за флотским афоризмом «Торпеда — дура, «пузырь» — молодец». Дело в том, что при имитации торпедной атаки оружие не применяется, а только делается вид. При этом готовятся к стрельбе торпедные аппараты, чтобы и торпедисты тренировались, а по команде «пли» выпускается через цистерны порция воздуха. Это и есть тот «пузырь», который всегда молодец, так как ему всегда можно приписать точное условное поражение цели. А вот торпеде не припишешь: попадет так попадет, а нет так нет.
Вернулась лодка в базу где-то за полночь. Офицеров кой-каких командир отпустил домой, сам сошел, а инженер-механик добровольно остался, так как семья у него была «на югах», а что одному в квартире толкаться.
По личной воле, а может быть, командир подсказал, что корреспондента надо на всякий случай ублажить, инженер-механик сервировал в своей каюте-шкафу стол. Хлеб, колбаса, банка лососевых консервов, банка абрикосового компота, еще что-то и много крепкого чая.
Мы быстро все съели. И тут деду доложили, что рядом стоит водолей.
— Пойдем в гости к водовозам, всех на лодке мою, а сам неумытый хожу. Там же банька — высший класс.
В свете прожекторов почти пустой, а потому высоко торчащий из воды водолей казался привидением. Он тоже недавно вернулся с моря, а потому оброс льдом доверху. Его сходни до пирса не хватало, потому он бросил ее с кормы на бак буксиришки, притулившегося у водолея под подзором.
Когда мы пробрались к сходне, вся моя сонливость мгновенно улетучилась. Это была грубая самоделка, а не сходня: две длиннющие доски с редкими поперечинами — и все обледенелое. Вахтенный у трапа порекомендовал подождать до утра, когда они сходню приведут в порядок. Из-за нее, мол, с водолея сегодня никто сходить не стал. Но дед упрямо крутнул своей кубической головой в такой же кубической шапке и полез на четвереньках, благо зрителей, кроме вахтенного, не было. Раза два ноги срывались — и я мысленно прощался с обогревшим и обласкавшим меня атомником. Но истинный страх испытал, когда сам оказался между буксиром и водолеем на почти вертикально вздыбившейся обледенелой доске. Внизу жадно, как котел в аду, парила на морозе северная, в битом льду вода. Даже если удачно упасть между льдинами, если удачно вынырнуть, то рассчитывать можно только на минут пять — десять отчаянной борьбы за жизнь. Более человек в такой воде обычно не выдерживает. И помочь ведь никто не успеет.
…Баня на ум не шла, давила мысль об обратном пути. Механик же похохатывал и стонал от удовольствия под душем, ни о чем не думая.
С тех пор я познал, как люди сами себе организуют ЧП, а водолей при всей своей безобидности, покладистости отложился в памяти как самое опасное судно.
Познал это и командир «Жгучего», подбив командира «Пулеметчика» преобразить достойный тральщик в водолей. При первом же подходе «Пулеметчика» к «Жгучему» тральщик своим прыгающим носом чуть не задел торпедный аппарат нашего корабля. Случись такое, и командирских слез хватило бы на все стирки и умывания.
Капитан 2 ранга Кибкало закричал диким голосом:
— Отставить швартовку!
Тральщик отскочил назад, и больше мы с ним дел на рейде не имели. Просто иногда съезжали на него в гости, начиная каждый свой визит с душевых. А потом дела с водой поправились: пришел танкер.
…Как-то встретились с командиром через несколько лет. Кто вместе плавал, тому есть о чем вспомнить. И тут же «выплыл» у обоих из памяти водолей. Безобидный, добрый водолей в разное время для обоих стал символом нежданных опасностей, которые всегда тут как тут, только свистни. Особенно в море, где жизнь и без того всегда напряженна, чтобы осложнять ее своей неосмотрительностью.