Возвращаясь со спаррингов, мой братец Боря с остервенением рисует котят у себя в альбоме. Пар выпускает.

Возвращаясь после собирания «нужных бумажек», папа уединяется на кухне и очень основательно изображает в рабочем ежедневнике сначала всех «битлов» — Леннона и Маккартни анфас, остальных — в профиль, потом танки, напоследок мелкое зверье. Иногда и до котят доходит.

Они похожи, мужчины нашего дома. Оба стремительные, ответственные и заботливые. А вот мы с мамой совсем разные. Мама моя вообще ни на кого не похожа. И я тоже хочу быть совершенно особенной.

Мама веселится:

— Танечка, чтоб ты знала: подобные амбиции питает еще около двух миллиардов землян. Тебе надо?

— А как тогда, чтобы со стенами не сливаться?

— Вот ты здесь и сейчас. Именно ты — и именно на этом месте. Этим и особенная. Но остальным и это неважно, уж поверь. А особенной станешь, только если перестанешь забивать голову своей «особенностью» и будешь полезна обществу. По-настоящему полезна. А это огромная редкость в наши дни. Я вот так и не поняла, какая от меня польза кому-то, кроме вас. Поэтому и стараюсь для семьи — и то уже хорошо. Ну, а обществу на меня плевать. Главное, чтобы не безобразничала.

— Все равно ты особенная.

— Это потому, что я твоя мама. А так — меня все время с кем-то путают на улице. А знакомые не узнают. Я даже не обижаюсь, привыкла.

Хорошо маме, у нее иммунитет. А у меня еще не выработался. Но, благодаря моей бывшей подруге Юляшке, скоро он возрастет до двухсот процентов!

Юля мне только пишет, а не звонила уже давно. Зачем ей живое общение? Она нашла себе таких же педовочных подруг и, судя по всему, содержательно проводит с ними время — безбожно красится, курит в разных «заброшках» и нарывается на недетские приключения. И на здоровье. Только вот маму ее жалко.

Однако чудо свершилось: сегодня Юля мне позвонила!

Но вот что она спросила…

— Слушай, а как того парня звали, который еще паркурщик?

— В смысле, трейсер?

— Ну.

— Антон?

— А, точно. А то мы его тут увидели. Ну, спасибки, чмаффки-лавки.

Поясню, если кто не понял: тот парень, «который еще паркурщик» вообще-то, мой первый парень Антон, и еще даже года не прошло, как я с Юлей делилась, что у нас, да как, переживала, рассказывала. Причем, сами понимаете, постоянно рассказывала. И переживала тоже — ПОСТОЯННО, месяц или два — ну, пока встречались. И потом еще месяца четыре, когда он меня уже бросил. А еще мы ему звонили и писали. Она что, ничего не запомнила? Так кому я все это рассказывала, и, главное, ЗАЧЕМ?!!

«Паркурщик…» Кошмар. Как я вообще могла с ней дружить, ответьте мне, а?

Сама виновата. Видно же было с самого начала. Вот, например, подозрительный сигнал: Юля никогда не расстраивается. Вообще никогда. Однажды она рассказывала мне, почему они живут без отца. Со смехом передавала слова своей мамы, что папа, наверное, давно спился и умер на какой-нибудь помойке. Вот ухохочешься, да?

Была раньше у меня идея спасти Юлю, направить на путь истинный. Только ей этого не надо. Ну, пусть так. Больше свои силы я на нее не трачу.

Светка — и та лучше. По крайней мере, не идиотка. Хоть и груба, как фельдфебель.

* * *

Папа, увидев камеру, вцепился в меня мертвой хваткой. Объяснил, что мир полон злодеев, только и мечтающих отнять дорогую — и к тому же — чужую! — камеру у маленькой девочки.

— Папа, мне шестнадцать скоро!

— Нет, не «скоро». Через семь месяцев!

— Папа, я осторожно!

— Только со мной! Или — никак.

Я вам еще на рассказывала, что папа не считает возможным допустить, чтобы утром в школу я шла сама? Он меня возит! А уж после случая со Светкой и «Шомэ»… Еще он любит, встречая меня с уроков, весело закричать на весь школьный двор:

— А где тут моя пушистая кисонька едва перебирает лапками от голода?

Если к встречанию подключается мамо, то шоу обеспечено. Вполне в мамином духе начать вдруг пританцовывать, или весело обсуждать выставленные в вестибюле рисунки учеников. Также она может папу обнять или поцеловать, а то и ругаться с ним затеет.

А одноклассники и мелкая школота вокруг не дремлют, всем очень весело.

В общем, никому не завидую из тех, чьи родители работают дома и «имеют досуг».

Теперь же, благодаря папиной бдительности, такое хорошее дело, как съемка актуальных мест в городе, превратится для меня в позорный детсад.

— Кисочка, только сначала мы поснимаем места моего детства, хорошо?

Еще лучше. И надо было камеру брать? У меня отняли мое приключение…

Но отказаться папа не даст. Молча и сутулясь лезу в машину. Сейчас включится магнитола и меня будут мучить Высоцким. Это называется «развивать ребенка».

Папа, однообразный голос его кумира, пахнущая бензином машина, район бывшего старого автовокзала… И что, я этого хотела, да? В Калининграде не дам так с собой обращаться.

Да, все там будет по-другому!

Папа долго искал место для парковки. Обочины миниатюрной улицы под завязку забиты автобусами и такси.

— А ведь раньше это была тихая улочка, везде цветы…

Поверить сложно. Толпы хмурых людей, одетых преимущественно в черное, кучи мусора, лотки со сморщенными чебуреками, запах горелого жира.

— Вон, видишь дерево? Я себе там шалаш наверху делал. Прошлый раз смотрел — еще гвозди оставались и пара досок.

А из-за огромного строительного забора чуть выглядывает крыша того дома, где рос папа. Домик маленький, бревенчатый, с печкой. Пока были живы папины родственники, мы в нем бывали. Уютный милый мир, где у папы с каждой щелочкой в полу и трещинкой на стене что-нибудь, да связано. Домик купили папины предки в 1914 году. А пару лет назад его продали, и теперь тут будет «гостиница», и во дворе уже почти достроены унылые бараки для непритязательных приезжих. И все вокруг густо заплевано.

Но сейчас папа в своих любимых семидесятых…

— К нам приблудилась очень умная дворняжка. Она промышляла вон там. Видишь, в конце улицы, где был арык? Приезжие с автовокзала иногда приходили сюда, садились, опустив ноги в прохладную воду, ставили на травку бутылку вина и выкладывали на газету колбаску какую-нибудь, или пирожки. Собака сидела в засаде, терпеливо ждала, когда люди разуются, выложат закуску и — как молния, неслась за добычей. Р-раз! И нет колбаски. Босиком эту нахальную псину ловить невозможно, а пока обуешься, она уже далеко.

Я еще раз оглядываюсь: ни-че-го-шень-ки… Всего лишь кособокие домишки, много техники и грязный асфальт. А у папы на лице такое написано. И радость, и горе. Это «ничегошеньки» он ведь тоже видит. И где тот беленький мальчик, что мечтал о будущем, сидя в шалаше на дереве?

Трогаю за рукав:

— Пап, пойдем отсюда. Давай не будем снимать. Тут страшно, злые все какие-то. Я тебе потом твою улицу в «Панорамах» покажу, ладно?

Место, где раньше был старый автовокзал, он смотреть не хочет. Все снесли, и там теперь так же грязно, и какой-то очередной базар.

— Башня-то с часами кому мешала? — горестно бормочет папа, не замечая, что я его слышу.

Потом мы едем к его родному кинотеатру, ныне также снесенному. Вместо добротного здания в центре города — озелененный пустырь, посреди красуется «малая скульптурная форма» — пластиковый раскрашенный горный козел. Не его же снимать?

Тогда мы отправляемся к папиной школе. Он потрясенно разглядывает ступени парадного входа.

— Понимаешь, тут же высоко было! Мы же с классом фотографировались четырьмя рядами. А сейчас — всего две ступеньки остались! Это что — так асфальтом со временем все закатали в несколько слоёв? Ой-ей…

По пути папа рассказывает мне всякие истории из своего детства. И, в который раз, качает головой: ничего не осталось, вот будто нарочно…

— Пап, ты не расстраивайся! А хочешь в Центральный парк?

И только в старом парке папа успокаивается, и даже вспоминает, как однажды взрослый мальчишка хитростью увел у него здесь велосипед. Но и об этом говорить ему, вижу, приятно. Мы долго и подробно снимаем старые деревья, и скульптуру писателя Горького, и кинотеатр «Родина», и металлического барса с натертыми до блеска боками, на котором не сфотографировался в нашем городе только ленивый. Еще — старую эстраду и площадку для коллекционеров. Снимаем весь парк сверху, с колеса обозрения. Вот папа уже и веселый, улыбается:

— Надо нам сюда потом всем вместе сходить!

«Всем вместе» — это еще один бзик моего папы. Хотя и напоминает порядки в Северной Корее. Но все равно, иногда так приятно бывает погулять и подурачиться с папой-Борькой-мамой. И еще — мне совсем не по себе, когда папа грустный. Пусть уж лучше будет сверхзаботливым и энергичным, как всегда.

Обратно мы едем под «Роллингов» — тут у нас вкусы совпадают. И насчет парка сошлись, так что осталось только в квартире поснимать и во дворах. К тому же, у меня еще сэкономилось воскресенье!