I

В царевом кремлевском дворце состоялся торжественный прием прибывших из Англии купцов и ученых.

Сводчатые, украшенные золотыми по синему узорами дворцовые переходы, убранные хвойной зеленью террасы и горницы наполнились для встречи англичан нарядно одетыми боярами, дворянами, боярскими детьми и военными служилыми людьми. Парчовые, сверкающие золотом, в собольих мехах опашни и охабни, драгоценные каменья, а главное, глубочайшая, почтительная тишина поразили заморских гостей. Они щурились, с удивлением осматривая с ног до головы бояр, величаво стоявших по бокам коридора.

Каждый из царедворцев хорошо знал, какое важное значение придает царь Иван приезду англичан, и поэтому стремился блеснуть перед иностранными гостями роскошью своих одежд, своею высокородною повадкою. В лицах вельмож бесстрастное, чинное спокойствие, хотя многим из них казались смешными и эти тонкие ноги, обтянутые цветным трико («будто нагие»), и эти кружева, и пышные жабо на шее, стеснявшие подбородок, и куцые плащи сверх узорчатых бараньих камзолов.

В приемных покоях англичане были еще более поражены великолепием палаты и ослепительным блеском тронного места. Царь в золотом кресле; перед ним на атласных подушках осыпанные самоцветами три короны.

Четверо юных рынд в белых, вытканных серебром кафтанах вытянулись по сторонам трона. В руках у них серебряные секиры с древками, обвитыми золотым шнуром. Солнечные лучи, сквозь окна ниспадая на тронное место, освещали крупное, мужественное лицо царя.

Князья, бояре, думные дворяне неподвижно, словно неживые, сидели полукругом перед царским троном.

Англичане, слегка наклонив голову, подошли к трону; государь поднялся с своего места. Поднялись, как один, и все московские вельможи, шурша шелком и парчой одежд.

Гости низко поклонились царю.

Старший из них, высокий, худощавый мужчина лет сорока, подал в руки царя Ивана письмо английской королевы.

Принимая письмо, царь снял свою обшитую соболем и осыпанную алмазами шапку и спросил англичан, как здоровье «сестры, королевы Елизаветы».

Ответом было взаимное приветствие от лица королевы и спрос ее о здоровье Ивана Васильевича.

Царь пригласил королевского посланника занять место рядом с ним на скамье, особо приготовленной для него, убранной дорогими красочными коврами.

Следующий вопрос царя английскому послу был о том, видел ли он в Вологде, какие большие суда и баржи построены его, царя, мастерами.

Англичанин ответил:

— Видел.

— Какой же это изменник показал их тебе? — улыбнувшись, cпросил Иван Васильевич. А затем приветливо кивнул головой: — Коли так, скажи, как то было?

— Молва о них пошла по городу, где мы стояли, — ответил англичанин. — Народ бегал в праздники смотреть на них. И я решил с моими товарищами идти и полюбоваться на их удивления достойную величину, красоту и странную обделку. Я — англичанин, сын морской державы… Мы любопытны!

Царь спросил, немного подумав над словами англичанина:

— Что означают те слова: «странная обделка»?

— Изображение львов, драконов, слонов, единорогов, так отчетливо сделанных и так богато украшенных золотом, серебром, яркою живописью, с таким искусством, которого я не видал у иностранцев.

— Добро! Ишь, как расхваливает… Гоже! А кажется, ты их зорко высмотрел? Сколько же их?

Царь слегка наклонил голову в сторону чужестранца, сощурив глаза, как бы в нетерпении.

— Ну, говори…

— Я видел не более двадцати, ваше величество, — спокойно, с достоинством ответил англичанин.

Царь внимательно посмотрел на него. Ему нравилась гордая, благородная осанка англичанина, его открытое, с крупными и мужественными чертами лицо, обрамленное коротко подстриженной русой бородкой.

— Ну что ж, добро!.. — сказал царь с приветливой улыбкой. — В недалеком будущем ты увидишь их сорок и не хуже этих. Я доволен тобою, верный слуга моей сестры-королевы! Бог с тобой!.. Однако ты более того удивился бы, кабы посмотрел, каковы сокровища внутри моих морских посудин… Особенно в тех, что стоят у нас в Нарве… Видишь — мы ничего не скрываем от вас. Так поведай же и ты нам: правда ли, что у твоей королевы, моей любезной сестры, лучший флот в мире?

— Правда, ваше величество, — с явным самодовольством ответил посол.

— Не скрой от нас, добрый человек: чем же он отличается от моего?

— Силою и величиною: наши корабли могут пробиться вразрез волнам через великий океан и бурные моря.

Иван Васильевич задумался, пасмурным взглядом обвел своих вельмож. Слушают ли они внимательно беседу с чужеземцем? Кое-кто дремлет, кое-кто, выпучив глаза, бессмысленно смотрит на царя, а иные сидят с «пустошным подобострастием». Он перевел взгляд на англичан.

— Как же они построены, те корабли?

— С великим искусством, ваше величество! У них острые, как ножи, кили. У них плотные и крепкие бока… Пушечное ядро едва может пробить их…

— Что еще?

Иван Васильевич вздохнул. В глазах его и в звуке голоса была заметна зависть.

— На каждом корабле нашем пушки и сорок медных орудий большого калибра. Немало боевых припасов. Есть мушкеты, цепные ядра, копья и другие орудия защиты.

— Пушки медные? — как бы про себя повторил Иван Васильевич и покосился на дьяка Василия Щелкалова, которому заранее приказал записывать все, о чем он будет спрашивать англичан и что те ему будут отвечать.

Дьяк Щелкалов усердно выполнял приказ и, по обычаю, стоя записывал на бумаге слова царя и англичанина.

— Ну, а какой народ?.. Смирен ли? Прилежен ли к королевской службе, украшен ли цветами благочестия?.. Есть ли у вас дружба меж начальниками?.. Не утесняют ли они во вред королеве, сестре моей, малых людей, не обижают ли их в корме?

Англичанин поднялся с места. Царь сделал жест, чтобы он снова сел.

— На английских кораблях народ хорошо обученный, послушный начальникам и каждый один другому брат. Может ли быть иначе, когда столько опасностей и горя в морях и океанах им приходится переносить всем вместе? Они ежедневно читают молитвы.

Царь опять медленно обвел хмурым взглядом своих князей и бояр. («Слава Богу, Фуников проснулся!»)

— На английских кораблях, — продолжал посол, — в изобилии хлеб, мясо, рыба, горох, масло, сыр, пиво, водка и всякая другая провизия, дрова и вода. Всего вдоволь. И никто не обижает малых людей, матросов и юнг. Таких, которые воровали бы у своих товарищей, — какой бы начальник ни был, — у нас казнят… Они оскорбляют всю нацию!

На щеках посла выступил густой румянец. Голос прозвучал негодующе:

— Таких следует убивать! Их нельзя называть англичанами. Они оскорбляют знамена с гербом и вымпелом королевы, перед которыми преклоняются корабли других королей.

Иван Васильевич одобрительно покачал головой.

— Вижу — честный ты слуга своего царства… А много ли таких кораблей у твоей королевы, что ты поведал нам?

— Сорок, ваше величество!

— Хорош королевский флот, как ты назвал его! Он, гляди, перевезет не меньше сорока тысяч солдат к союзнику? — произнес царь.

Англичанин сделал вид, что не слышит.

— Далеко ли плавают те слуги королевы на ее судах? Я слыхал, что плавают они в дивии, неведомые доселе страны?

— То верно, ваше величество, но в этих странах есть много золота, жемчуга, драгоценных каменьев. Наши мореходы легко побеждают черных эфиопов и иных дикарей и берут их в плен. Они доставляют королеве то богатство и привозят на кораблях много рабов, и земли те отдают во власть нашей пресветлой королевы.

— Я слыхал, — продолжал царь Иван, — что теми рабами на торжищах обогащаются ваши купцы и государственные люди. Так ли это?

— Чернокожие люди подобны зверям, они поклоняются огню и деревянным идолам.

Царь Иван задумался и после некоторого молчания тихо произнес:

— У нас на торжищах торгуют только скотом. Наш закон и вера не позволяют торговать на торжищах людьми. Мы почитали бы это великим грехом.

Англичанин промолчал.

— Ну, спасибо тебе, добрый слуга королевы, сестры моей! Побывай завтра у нас, в Посольском приказе… Дело до тебя есть.

…Разъезжаясь по домам, бояре ворчали: попусту, мол, государь с нехристями-иноземцами беседу ведет. Грешно русскому человеку со всяким чужестранцем дружить. Еретики они! Бесстыдники! Голоштанники!

Челяднин возвращался домой в одном возке с Фуниковым.

— Негоже, боярин, спать, когда сам говорит… — укоризненно сказал он Фуникову.

— Вздремнул я… скушно!..

— Смотрел он на тебя… приметил… поостерегись!

— Бог с ним! — зевнул Фуников. — Ближе горе — меньше слез. Ничего! За правого Бог и люди.

— Когда же царь поведет войско-то? Заждался Курбский. Заждались и новгородцы… Чего он медлит?

— Видать, сердце его чует беду, — нараспев зевнул Фуников и с усердием почесал под бородой. — А покудова вона што сотворяет в Нарве!.. Будто всяких языков народы набились в корабли, штоб в море плыть…

— Все нам наперекор… Все назло нам, прости Господи! Православные мы люди, душа не терпит того бесчестия.

— Все вверх дном, Петрович! Седни курица — и та фурится. Задор, сам знаешь, силы не спрашивает. Все перевернулось.

— Боярин Овчина Димитрий правильно его называет «англицким царем»… Далась ему Лизавета…

— Сестрою ее величает… Да Бог с ней! Как наши-то дела?

— Третьяк, брат Висковатого, упреждал Володимира Андреевича, штоб сидел тихо до поры до времени… Пущай Семен Ростовский не водит к нему тайно литовских людей и к нам бы не заезжал. Царевы уши везде… Князь Палецкий Митрий тоже не горазд в молчании. Слаб на язык. Поостерегаться его Третьяк упреждал…

— Ах, Висковатый! Сам себе тирана на шею посадил. Он и Воротынский… Помнишь их лютование против нас, когда Иван Васильевич на одре лежал. Што бы нам в те поры посадить на престол Володимира-то. Вот бы счастье! Висковатый и Воротынский помешали в те поры нам! Пущай теперь и не жалуются. Спихнули бы мы его тогда, лежащего на одре, с престола. И-их! Глупость человеческая! Уж, видать, мы не дотянем до конца этой песни. Нет. Не дотянем!

— С дацким королусом будто бы наш вздумал стакаться. Союза ищет против Литвы.

— Не против Литвы, а против нас! Все к тому, чтоб нас крепче прижать… Дацкий Фредерик свару завел со Свейским, так будто наш думает: корысть от того на море ему прилучится, силы больше заберет через то… А по-моему, по-стариковски: собакой залаешь, а петухом не запоешь!.. Иван Висковатый, и тот уже руками разводит… Следовало бы, говорит, отступиться от Ливонии. Давно бы пора. Побаловали, да и довольно! Дацкая страна, говорит, нам не поддержка.

— Ладно! Помалкивай до поры до времени… Там, в Посольской избе, знают, што делать… Есть наши люди… понимают пользу. Положимся пока на волю Господню. А то истинно… всяк понимает, чем крепче будет царева держава, тем худчее нам, боярам… Ливония, коли станет его вотчиной, — умножит его могучество… Великая радость его — наше горе.

В утро следующего дня царь Иван Васильевич снова беседовал с англичанами. Расспрашивал их не только об Англии, но и задавал им вопросы о богатстве, о военно-морской мощи, вере и обычаях франков, скандинавов, испанцев…

Рассказы англичан сильно интересовали его.

Здесь, в Посольской избе, занятой будничной повседневной работой, беседа с царем понравилась англичанам более вчерашней, происходившей в пышной обстановке царского дворца. И царь как будто чувствовал себя свободнее наедине с иноземцами, нежели в присутствии сонма надутых, чопорных бояр. Дьяки, почтительно стоявшие вдоль стен, также принимали участие в беседе, и некоторые из них выполняли обязанности толмачей. Здесь были: Висковатый, Андрей Васильев, Писемский, Совин, оба Щелкаловы, Колыметы, Алехин и многие другие.

От англичан не укрылось то, что царь Иван с некоторыми дьяками держится проще, чем с боярами, милостиво улыбается в ответ на их слова… И вообще царь показался англичанам совсем другим, чем во дворце. Он попросил английского посла письменно изложить ему то, что он знает о флоте английской королевы и о флоте иных стран. Посол ответил, что он рад исполнить это и будет счастлив представить государю завтра же свою докладную записку об этом, а теперь он просит его величество разрешить людям королевы поднести ему последний образец английского корабля, точно изображающий натуральный корабль.

Один из членов английского посольства вынул из чехла модель корабля и подал ее Ивану Васильевичу в собственные его руки.

Маленький корабль был хорошо выточен из букового дерева, разрисован красками, оборудован снастями, распущенными парусами, флагами, раззолоченными пушками и другими военными принадлежностями.

— Этот подарок поручили передать вашему величеству знатные королевские люди. Они благодарны вам за мудрую дружбу с Англией.

Иван Васильевич приподнялся и ответил англичанам также глубоким, «поясным» поклоном. Он долго, с любопытством рассматривал кораблик, расспрашивал о значении той или иной его части.

По окончании беседы царь Иван подозвал к себе дьяка Андрея Васильева.

— Одарите мехами и конями добрых рыцарей королевы Елизаветы… Опись покажи мне. — И добавил тихо: — Нерадивы стали дьяки у тебя к царской службе… Наказать надо! Живут праздно.

Васильев не осмелился ничего ответить в свое оправдание, боясь вызвать у царя гнев, но подумал: «Сукин сын, Вяземский, наболтал! Постоянно сует нос в посольские дела!»

Царь сказал, чтобы дьяки уделяли больше внимания иностранцам, побольше бы узнавали об их обычаях и делах.

— Мой отец, в бозе почивший великий государь Василий Иванович, запрещал чужеземцам бывать в нашем царстве и ездить далее на восток… Бог мне простит мою слабость. Не потехи ради пускаю в свою землю чужеземцев. Мои владения открыты им. Помните! Бог простит мне и то, что держу иных у себя силою. Судят меня бояре и прочие. Скажу им: не сокрушайтесь, за все ответит Богу грешный царь!

Васильев сказал, что немногие иноземцы, уехав за рубеж, пишут правду о Москве и государе.

Иван Васильевич рассмеялся:

— Беседовал со мной в субботу фрязин Ванька Тедальди. И печаловался, будто много народу погубил я. Так-де пишут в западных странах… Стар он, неразумен. Губил я изменников, да и где им почет?! Вон Эрик Свейский с своею собакою, кровосмесителем Георгом Перссоном, сколько высокородных гордецов сгубил, да и брата своего Иоанна, коли он попал бы к нему, не пощадил бы… Эрик губит своих вельмож без толку, я перебираю людишек моих по делам. Следовало бы и еще кое-кого убрать, но я терпелив… жду, покудова исправятся… Царю все ведомо, и коли ты за собою вины никакой не видишь, то, будь покоен, царь ее видит!..

Краска смущения залила лицо дьяка. Он не ожидал такого оборота речи Ивана Васильевича.

— Убийца либо вор, присвоивший чужое добро, явственно видит свое преступление… Тот, кто грешит против государя и родной земли, не убивая и не воруя, почитает себя правым и всякое дело свое творит, гордясь тем, будто делает добро… будто в том нет греха… будто ошибается государь, — уходит по тому пути далеко… Так далеко, что уж ему и преступленье не кажется преступленьем. В те поры беру его и казню, а он, умирая, говорит: «Прости, Господи, царю и великому князю грех его — не ведает бо, что творит!» Так и умирает, не покаявшись. Ну и Господь с ним. Монастыри я заставил поминать их души.

Царь милостиво распрощался с англичанами.

Окруженный дьяками, сопровождаемый Малютою Скуратовым и стрелецкою стражею, опираясь на посох, он неторопливо пошел во дворец.

Вернувшись в свои покои, Иван Васильевич приказал постельничьему послать поклон матушке государыне.

Мария Темрюковна пришла, приветствовала царя, он ответил ей таким же приветствием. После этого подвел ее к столу и показал ей кораблик, подаренный английским послом.

Царица залюбовалась им; ей очень понравилась отделка корабля, но она сказала, что хорошо бы прикрепить к мачте московский греб — будто бы это наш корабль.

Царь был в восторге от этого совета супруги. Он велел слугам немедленно сыскать на митрополичьем дворе новгородского богомаза Марушу Нефедьева и привести его во дворец.

— Вот бы мне такое судно!.. Поехали бы мы с тобой на море… Любопытно мне посмотреть на ихнюю жизнь… Уж больно расхваливают они себя… Так ли это?

Мария Темрюковна уже не первый раз слышит о желании царя побывать в Англии. Он ведь знает, что ей не нравится это, и, словно бы нарочно, повторяет одно и то же. Царь по ее молчанию и скорбно опущенному взгляду угадал ее недовольство.

— Ну, не сердись, Бог с тобой, голубица моя! Можно ли царю отъезжать из своей земли? На един день мне из Москвы нельзя отлучиться.

Пришел иконописец Маруша Нефедьев, упал в ноги царю.

Иван Васильевич велел ему подняться и слушать его. Он приказал Маруше нарисовать маленькие вымпелы с двуглавым орлом.

— Поторопись! Живо!

Маруша бросился опрометью бежать и вскоре принес маленькие вымпелы с московским гербом.

Иван Васильевич осторожно прикрепил их к модели корабля.

Царь и царица глазами, полными восхищения, долго любовались кораблем.

— Закажу я такие же корабли в Англии… — И, немного подумав, громко сказал, взглянув на жену: — Нет. Будем делать у нас свои… на Студеном море. У церкви святого Архангела. Самим надо учиться… есть и у нас люди…

Мария Темрюковна сказала сердито:

— Не построим.

— Что так, государыня?

— Они не захотят!

Царь вспыхнул, глаза его заблестели гневом.

— Заставлю! — тихо, но грозно проговорил он. — И мореходцы у нас с древних времен и по сие время ведутся. Умножим их.

Мария Темрюковна недоверчиво покачала головою:

— По силам ли тебе то, батюшка государь?

Иван Васильевич, немного подумав, сказал:

— Сильны бояре, государыня, воистину сильны! Однако не теряй веры. Служилые помогут. У меня одна невзгода, у них другая… И царь, и малые служилые люди в обиде на вотчинных владык. Изобидели они нас. В приказах моих и в войске народ исхудал… ропщет… К делу охоту теряют. Добро бы невзгоды его были от скудости земельных угодий. Мало ли у нас земли? Княжата да бояре на земле распластались, служилым людям уж совсем тесно стало. В приказы ходят, приказами живут, нужду в них имут, а людей приказных ни во что ставят. Нужда охоту отбивает к работе. И малую толику не горазды вельможи уделить им. Сам Бог велит царю согреть щедротами своими малых сих. Кто же позаботится о них? Кто наложит руку на вотчины великие, опричь государя? Воинники тоже… Обороняют землю, а земли мало кто имеет.

Мария Темрюковна помолилась на иконы:

— Помоги тебе Господь! — И добавила: — Завистливым они тебя обзывают, злобою великою пышут. Берегись, батюшка Иван Васильевич!

— Не все!

— Все, государь! Кому же в ум придет, чтоб землю свою отдавать? Кабы у отца моего кто землю посмел отнять, он убил бы того… проклял бы того навеки!..

Иван Васильевич задумался.

— Да, нелегко терять землю! Нелегко расставаться с родовыми уделами. Это надо понять!

— О том я и говорю, государь, — вздохнула царица.

— Но идти вспять не благословил меня Господь… До смерти буду идти тем путем… Бог поможет мне. Не отступлюсь!

 

II

В Москве, у Сивцева Вражка, городовой приказчик Семен Головня согнал толпу каменщиков, стенщиков и ломцов — тех, что восстанавливали разрушенные царскою осадою стены Казанской крепости. Тут же были резчики по камню из Новгорода и холмогорские работные люди. Царь Иван с особою любовью строил новые церкви и всячески поощрял мастеров-каменщиков. Еще в 1556 году писал он новгородским дьякам:

«Мы послали в Новгород мастера печатных книг Марушу Нефедьева, велели ему посмотреть камень, который приготовлен на помост в церковь к Пречистой и к Сретенью. Когда Маруша этот камень осмотрит, скажет вам, что он годится на помост церковный и лицо на него наложить можно, то вы бы этот камень осмотрели сами и мастеров добыли, кто б на нем лицо наложил, и для образца прислали бы к нам камня два или три. Маруша же нам сказывал, что есть в Новгороде, Васюком зовут, Никифоров, умеет резать резь всякую, и вы бы этого Васюка прислали к нам в Москву».

И теперь в толпе работных людей находились оба эти мастера: Маруша Нефедьев и Васюк Никифоров, а с ними и знаменитый колокольный мастер Иван Афанасьев из Новгорода.

У костра завязалась беседа.

Петька-новгородец, мускулистый, складно сложенный детина, жаловался: хлеба мало дают.

— Ты и без того што скала и ревешь почище быка… Без хлеба полгода проживешь… — пошутил над ним его товарищ Семейка, дрожа от сырости и холодного ветра.

Посмеялись, побалагурили.

— Где работано, там и густо, а в бездельном дому пусто, — проворчал, почесав затылок, резчик по камню дядя Федор. — Чего ради нагнали сюды народищу!.. Э-эх, приказные мудрецы! О нас плохо думают.

— Верно, дедушка, ихово то дело… Нас вот из Холмогор пригнали, а мы испокон века на Студеном море плаваем… суда водим купецкие, — тяжело вздохнул расстрига-монах, широкоплечий, косматый детина, одетый в сапоги из тюленьей кожи. Имя его — Кирилл Беспрозванный.

— То-то, братцы… Какие мы стройщики! Мы — мореходцы, — поддержал своего товарища холмогорский мужик Ерофей Окунь.

— Прижали нас попусту. И мзда не помогла.

— Што уж! Слыхали, чай: дерет коза лозу, а волк — козу, мужик — волка, приказный — мужика, а приказного — черт!

Расхохотались ребята. Понравилось.

— У нас так… — сказал, притоптывая лаптями по размякшему от весеннего солнца косогорью, похожий на ежа псковитянин Ермилка — малого роста, в тулупе наизнанку. — Службу служить, так значит: перво-наперво — себе, на-вторых — приятелям удружить… Добро прилипчиво… Воевода в городе, как мышь в коробе. Ежели им быть, так уже без меда не жить… Дудки! Одним словом, спаси, Господи, народ, — смеясь, перекрестился Ермил, — накорми господ!

Семен Головня, городовой приказчик, прислушавшись к разговору работных людей, насупился:

— Полно вам!.. Чего шумите?

И пошел.

— Ладно, новгородцы! Будем, как пучина морская… Молчите! — проговорил Кирилл Беспрозванный. — Я вот побил игумена, и за то расстригли… Пьяный был я… Во хмелю несговорчив. Да и вольный я человек, морской… Простор люблю… В келье скушно стало мне…

В хмурой задумчивости еще теснее столпились вокруг костра.

— Ишь, земля-то за зиму как промерзла, — покачал головою Окунь. — Словно у нас в Холмогорах.

— Земля не промерзнет, то и соку в ней не будет!.. — оглянувшись в сторону городового приказчика, громко сказал дядя Федор и тихо добавил: — Прорва, сукин сын!

— А сколько их, Господи! — заохал скорбно Ермилка.

— И что держат народ? Не понять, не разгадать!

— В том оно и дело: гнали — мол, батюшка-царь приказал торопиться, не мешкать… А пригнали — и ни туды и ни сюды… Топчемся по вся дни на Сивцевом Вражке. А для ча — неведомо.

Подошедший к костру Нефедьев, сделав страшные глаза, сказал тихо:

— Будто боярина какого-то ждут… А вот, вишь, он и не едет. Э-эх, Москва, Москва! Вот и вспомнишь батюшку Новгород.

— Истинно! — отрезали новгородцы. — Вспомянешь.

— А мы Студеное наше морюшко все с Кириллом поминаем… Э-эх, душа истосковалась по родным местам!.. — вздохнул Окунь.

— По окияну ходили и так не робели, как тут в Москве, — произнес расстрига. — Окиян нас кормил и поил без отказа, без упреков. Што хошь делай — раздолье!

Пошел хлопьями мокрый снег; ветер, пробегая по лужам, завивал снежок, разрывая огни костров. Кустарники и деревья, почерневшие от сырости, наполнились глухим рокотом.

— Зима ворчит, не хочет уступать весне! — засмеялся Окунь.

На площадь перед небольшой церковью прибыло множество бревновозов. Лошади астраханские, малого роста, узкобрюхие, с тяжелой головой, с короткой шеей, но крепкие и сильные. Увязая в грязи, они приволокли на телегах не только бревна, но и громадные куски белого камня и кирпича.

Неожиданно на паре лошадей, в закрытой повозке примчался Малюта Скуратов. Выйдя из возка, он неодобрительно осмотрел толпу мужиков. Одет в черный, подбитый мехом охабень с золочеными круглыми пуговицами на груди. Меховая шапка с красным бархатным верхом надвинута на лоб; у пояса изогнутая турецкая сабля.

Поманил пальцем городовых приказчиков.

— Пошто народ без дела толчется? — строго спросил он.

— Боярин Фуников уже второй день гоняет их сюда.

— Чьи они?

— Новгородские каменщики, стенщики, ломцы холмогорские тоже.

— Чего ради держат их без дела?

— Не ведаем, батюшко Григорий Лукьяныч.

— Боярин Фуников бывал ли?

— Третьи сутки ожидаем… Так и не привелось нам видеть его светлость.

— Недосуг, почитай, боярину Никите… Немало ему заботушки!.. Как мыслишь? — с хмурой улыбкой, как бы про себя проговорил Малюта. — Ну? Што народ говорит? Слыхал ли?

Головня развел руками, в одной из них держа шапку.

— Как сказать… — замялся он. — Мало ль што брешут черные люди. Мужичья душа темнее омута… Болтают они тут всяко.

— Не спрашивают ли: чего для пригнали их и што делать будут?

— Спрашивали…

— Ну?

— То мы ответим, кой раз и сами не ведаем ничего?..

— Бревен маловато.

— Дьяк Ямского приказа Ямскую слободу не тревожит. Хмельной он вчерась был… Дрался дубьем.

— А копачи прибыли?

— Нетути. В Земском приказе отказали: «Недосуг, мол, обождите!» Целую неделю, почитай, толку не добьемся. Посохом гонят.

— Боярину Фуникову жаловался?

— Жалобился, Григорий Лукьяныч, ходил в хорому его, жалобился.

— Ну, што ж он?

— Едва собаками не затравил. Гнушается нами. Обидно, Григорий Лукьяныч! С тобою, с ближним слугою царским, говорю честно, без лукавства. Лют тот боярин, лют. Коли был бы такой, как ты, дело бы скорее пошло… Боимся мы его… Боимся!..

Малюта глядел на Головню со спокойною, даже, как показалось приказчику, ласковой улыбкой.

— Ну, видать, сиротинушка, такова твоя доля. Ничего! Бог на небе, царь на земле. Уладится!

И пошел в ту сторону, где толпились мужики.

Подойдя к ним, поздоровался. Косматые шапки были быстро сдернуты с таких же косматых голов. В тихой покорности ребята склонились перед Малютою.

— Надевай шапки! Не икона! — добродушно рассмеялся он. — Ну, как, братцы, житье-бытье? Сказывайте без боязни.

— Бог спасет! Живем, докедова Господня воля. По привычке.

— Добро! Вишь, дело-то у нас не идет. Застоялось. Государь послал проведать вас.

— Хозяев нет, добрый человек, в этим вся суть. Никаким способом смекнуть не могим, пошто согнали нас. Студобит, да и голодно… Хлебом обижены. Обделяют.

— А мы и в толк взять не можем, пошто нас, мореходцев, пригнали сюды, — сказал Кирилл.

Малюта расспросил Беспрозванного и Окуня об их плавании по морям.

Холмогорцы с горечью жаловались Малюте на то, что их заставляют делать незнакомое им дело.

— Ладно. Обождите, — сказал им Малюта. Он стоял, задумавшись.

К месту беседы приближался Головня. Малюта кивнул ему головой, громко сказав: «Отойди!» Головня нехотя побрел прочь.

— Кто же вас хлебом обидел? — обратился Малюта к новгородцам.

— Не ведаем, добрый человек. Черные мы люди и не здешние. Токмо голодно нам тут, на Москве, опосля Новгорода… Не то уж! Далеко не то.

— Што же приказчик?.. Говорили вы ему?

— Много раз, Бог с ним! Говорили.

— А он што же?

— Буде, мол, роптать, не велено… Сколь царем положено, то и получайте!..

— Сколь положено? Много ль он дал?

— Полкаравая малого на душу.

Малюта вскинул удивленно брови. Поморщился. Промолчал. Мужики, уловив на его лице неудовольствие, осмелели. Дядя Федор выступил вперед, низко поклонился:

— До Бога высоко, до царя далеко! Где теперича нашему брату искать правды? В наше времечко у всякого Павла своя правда. Вот и ищи ее. У нас так: ни праведнику венца, ни грешнику конца. Мыкаемся-мыкаемся, а дальше плетей никак не уйдешь! Всяк норовит обидеть, обездолить. А как чуть што — на царя кажут… Так, мол, царь приказал. И наша душа ведь, родимый, не погана… христианская же… А главное — што ворам с рук сходит, за то воришек бьют! Вот оно в чем дело. Тут вся суть.

— Счищали вы плесень с камней?

— Какую, батюшка, плесень? Что-то не слыхали…

— Да и чем ее счищать, — рассмеялся дядя Федор. — Чудно што-то.

— Мы и камня-то не видим, — загалдели многие голоса. — Давно бы надо его навозить.

Спокойно выслушал Малюта мужиков, вида не показывая, что его трогают слова дяди Федора. Затем распрощался со всеми и быстро, не глядя ни на кого, пошел к возку.

После того как Малюта уехал, к новгородским работным людям подошел Семен Головня и стал с усмешечкой расспрашивать их, о чем беседовал с ними слуга царев Малюта Скуратович.

Ему ответил дядя Федор. Он сказал:

— Слушай:

Земляки дяди Федора дружно расхохотались. Головня не на шутку обозлился, сжал кулаки, чтобы ударить насмешника. А дядя Федор с улыбкой сказал:

— Полно, родимый!.. Это, чай, я про нас, а не про вас!

Головня замахнулся. В это время между дядей Федором и Головней стал великан-расстрига.

— Стой! — грозно надвинулся он на Головню. — Худчее будет, коли осерчаю! (Ругнулся крепко.)

Головня струхнул, отступил.

— Ишь ты!.. Водяной… Лешай… — бессмысленно проворчал он. — Обождите! Боярину на вас докажу. Мятежники…

Боярин Челяднин Иван Петрович, он же и Федоров, немалая сила в русском царстве. Он горд, и не столько знатностью и древностью своего рода, сколько своей начитанностью и умом. Сам Иван Васильевич не раз ставил его по уму выше всех бояр. И доверие царь, невзирая на многие несогласия с ним, оказывал ему большее, чем другим боярам.

И вот однажды, в воскресный вечер, сидя у себя в хоромах со своим другом и помощником, боярином Никитой Фуниковым-Курцовым, и предаваясь без устали потреблению хмельного заморского, Иван Петрович говорил медленно, с передышкой:

— Что есть власть?! Нетрудно с помощью происков и коварства достигнуть наивысшей силы, ибо нет сильнее страсти, нежели честолюбие. Самые великие мужи встарь добивались могучества в своем отечестве не внушением добра и совести, но наиболее — честолюбием.

Фуников, сонный, с отекшими от пьянства щеками и усталыми, бесцветными глазами, приложив ладонь к своей впалой груди, украшенной золотым крестом на цепочке, проговорил со вздохом:

— Истинно, батюшка Иван Петрович, истинно. Мудрый ты! Опять «царь приговорил с бояры». Ну, как я то услыхал, так меня ровно огнем охватило! Ровно паром обдало. «Царь приговорил с бояры…» Хе-хе-хе! Дескать, бояре захотели, штоб вотчины князей Ярославских — десять родов, да князей Суздальских — четыре на десять родов, да Стародубских — шесть родов, да Ростовских — два на десять родов, Тверских, Оболенских — четыре на десять родов, и иных служилых князей, штоб не мочны были их хозяева ни продать, ни заложить, ни променять, ни отдать за дочерьми и сестрами в приданое своих вотчин… Умрешь — и государю все!.. Вот уж истинно: ждала сова галку, а выждала палку!.. Шестьдесят родов! И все оное «царь приговорил с бояры». Хитро.

Челяднин и Фуников, прикрыв рот ладонью, с горечью захихикали.

— Ну и царек! Поутру резвился — к вечеру взбесился!.. Э-эх, кабы вина еще не было — и жить бы тогда не для чего, — промолвил Фуников. — Говорил я… дождемся, што всех нас истребят… Не послушали!

— Да это как будто и не ты говорил, а Миша Репнин.

— Помнится, быдто я… Надо бы тогда его успокоить. Случай был. А теперича жди, когда он на войну поедет.

Опорожнили свои кубки, запихнули в рот руками большие куски вареного мяса, пожевали, покраснев, вытаращив от напряжения глаза.

— Как ни верти, а придется нам наказать строптивого владыку. Кто не желал бы добра сыну покойного великого князя Василия Ивановича? Но сам он отвращает от себя. Сомнителен, жесток — вот в чем наша беда! Мудрый человек всякое дело ведет к своему благополучию. Иван Васильевич всякое дело свое ведет себе в ущерб, к своей гибели.

— Каждый день про то говорим, а все ни с места! — махнул рукой боярин Никита. — Нет уже тех из нас, кои дерзали… Один остался смельчак — Андрей Михайлович — и тот укрылся в Юрьеве подале от двора.

— Обожди, потерпи. Не теряй надежды! Бояре и князья свое возьмут… Князь Курбский притих не от страха… Нет! Он свое дело крепко знает. Не торопись. Мы свое возьмем. Владимира на престол посадим. Увидишь!

Иван Петрович побледнел, помотал головою, как будто что-то застряло у него в горле, и снова налил кубки себе и Фуникову.

Горница, в которой Челяднин принимал своего гостя, была под глубоким куполом, украшенным византийскими с позолотой узорами; стол, за которым сидели они, — круглый, граненый и тоже узорчатый. Все яркое, богатое, сделанное руками лучших суздальских мастеров.

В последнее время бояре избегали больших пиршеств. Прежде пиры были людные, тянулись с полудня до утра следующего дня. Множество яств и кувшинов с напитками не умещалось на столах. Хозяин величался тем, что у него всего много на пиру. Гостьба почиталась лишь та, что была «толстотрапезна». Хозяину полагалось охаживать гостей, напаивая их «до положения риз». Кто мало ел и пил, тот считался обидчиком хозяев дома. Кто пил с охотою, значит, по-настоящему любит хозяина. Женщины обычно пировали с хозяйкой и угощались до того, что их без сознания увозили домой. На другой день, если хозяйка посылала к своей гостье узнавать об ее здоровье, она отвечала: «Мне вчера было так весело, что я не знаю, как и домой добрела!»

Теперь война, богомолье, посты, приемы в государевом дворце чужеземцев и невеселые для бояр пиры у царя, равносильные пытке. Легко ли сидеть за одним столом с худородными дьяками, купцами, казаками? Прости Господи, даже морские разбойники, душегубы, появились среди гостей Ивана Васильевича!

Нет, уж лучше вот так, в уединении, подальше от глаз, вдвоем с близким другом покалякать по душам. Легче как-то после того. Уж очень трудно стало молчать. Никак не приучишься к молчанию.

— Вспомни покойного боярина Колычева… Никиту!.. Чем не вельможа был? Ухлопали! Кто? Курбский говорил, будто по воле царя сие грешное дело. И будто оно рук Грязного… разбойника… сыроядца!.. — гневно сверкнул глазами Челяднин. — Я бы его самого вот этим ножом зарезал. — Челяднин с ожесточением схватил со стола нож и потряс им в воздухе. — И Малюту бы заколол! Прикидывается, Змей-Горыныч, ласковым, уважительным, а я не верю ему… Иуда.

Фуников никогда не слыхал таких злобных слов от спокойного обычно Челяднина. Он даже на месте привскочил от удовольствия.

— Любезный брат, Иван Петрович. Друг! Правильно! Донесли мои холопы. Побывал он вчера на Сивцевом Вражке, мужиков моих опрашивал. Извета ищет… Извета! О хлебах даже спрашивал.

Челяднин нахмурился.

— Берегись, боярин! Худое знамение. Не делай явно того, что должно быть тайно… Понял меня, Никита? Всего лучше тебе побывать самому на стройке.

Пошли разговоры совсем тихие.

— Слыхал? Неспроста царь задумал особый дворец строить. Из Кремля хочет уйти. Посуди, боярин, зачем задуманный дворец?

— И другие бояре против того… Великому князю место в Кремнике, а не на посаде с мирскими заобычными людьми… И душа у меня, Иван Петрович, батюшка, не лежит к тому устроению… И пошто государь, Бог ему судья, возложил на меня то устроение?! Господи, Господи!..

Слезы выступили у Фуникова.

— Коли душа не лежит, не усердствуй, царь бо не ведает, что творит… Срамота! Чтоб государь до посадских опустился не токмо сам, но и с чертогом своим… Делай вид усердия, и только. Гибнет Русь, гибнут дедовские устои. Вот бы посмотрел теперь на него дед его, Иван Васильевич Третий, — что бы он сказал теперь? Поехал ли бы он с племянницей византийского императора, своею супругой, за Неглинку-реку, к торжищам и свалочным ямам? Ведь этим царь и нас унижает.

Фуников стукнул кулаком по столу:

— Не будет по-ихнему!.. Не боюсь Малюты!

— Не горячись, друг. Не теряй разума, Никита, — строго произнес Челяднин. — Знай меру и час… Где скоком, где боком, а где и ползком… Государь так-то любит. Напрямик нонче не ходи. Все ныне изолгались, все ныне под страхом, а уж коли так, гляди и сам, как бы безопасну быти. Наивысшая мудрость нонче — из воды сухим вылезти.

Челяднин встал, помолился.

Поднялся и Фуников.

— Пойдем, Никита, в девичью. Одно утешение на старости лет. Боярыня моя к Троице уехала. Что-то скушно!.. Погрешить захотелось… Ливонскую немку одну купил я тут… Пойдем покажу.

Фуников оживился.

— Погрешить и мне охота. И понимаешь, Иван Петрович, делаюсь и я чем старее, тем к бабам прилипчивее. Бес смущает. Никуда от него, от окаянного, не денешься… Щекотаньем досаждает… Уж я и Богу молюсь, и святой водой окрапливаюсь… Седина в бороду, бес в ребро! Беда!

— В естестве греховны, Никита, не мы одни с тобой. Вон царь-батюшка… Прости Господи. Жену себе азиятку взял, ради ее красоты телесной… Говорить не умела по-нашему. Целые дни ее учат говорить. К телесам Иван Васильевич весьма охоч. А мы нешто хуже его?!

— Про Ваську Грязного слыхал?

— Не. Ничего не слыхал.

— Развода с женой добивается… В блуде якобы застал ее с немцем. Да врет, чай! Не такая она, как говорят. Царь на его стороне. Митрополит покойный будто бы согласие перед смертью на то дал…

— Митрополит Даниил, разведя великого князя Василия Ивановича с его супругой Соломонией, пример тому показал. И грех за многие разводы на Руси падет на покойных митрополитов иосифлян… Я никогда не допустил бы того. Согрешить заглазно не ижденув жены — куда меньший грех!

Беседуя о земных слабостях человечества, осуждая царя за похотливость, покрякивая, бояре взяли свои посохи и, тяжело покачиваясь из стороны в сторону, стали спускаться по скрипучей лестнице в девичью.

В темноте проходной горницы на шею боярина бросилась какая-то женщина…

— Эк ты? Эк тебя разбирает! — самодовольно проворчал Иван Петрович. — Фуников, трогай! Она… Немка… Бешеная… Страсть! Соблазнительница моя! Ну как? Хороша? Осязай!

Началась возня.

Немного понадобилось времени, чтобы бес опутал по ногам и рукам обоих бояр.

— Иконы, твари, не забыли ли завесить? — с трудом прошептал набожный Челяднин своей невидимой любовнице.

— С утра завешаны, — раздался женский голосок со стороны.

Иван Васильевич велел привести из Судного приказа боярского сына Антона Ситникова для допроса. В рабочей палате царя, кроме Малюты Скуратова, никого не было.

Ситников стал на колени, дрожа от страха. Рыжие волосы на голове всклокочены. Глаза, слезливо молящие о пощаде. Однако толстое с красным носом лицо и тучный живот явно говорили о том, что этот человек и попил, и погрешил против казны на своем веку немало.

— Ты ли Антошка Ситников из Судной избы?

— Яз — самый оный Антошка.

Опершись на посох, Иван Васильевич некоторое время пристально вглядывался в лицо боярского сына.

— Не тот ли, что усердствовал своему государю воровским обычаем, обирая невинных людей, безвинно бросая их в тюрьму и не наказывая виновных?

Ситников не в силах был ничего сказать. Его челюсти стучали, язык не ворочался.

— И не ты ли, собака, поперек государева приказа посулы требовал у новгородских каменщиков и жалобу их на приказчиков не принимал?..

— Я яз! Помилуй, батюшка государь! Век буду о тебе Господу Богу молиться, — взревел Ситников.

— Так-то ты крестное целование соблюдал, собака!

И, обратившись к Малюте, царь сказал:

— Срубите неверную голову.

Ситников кинулся лобызать царю ноги, моля о пощаде, но Иван Васильевич, оттолкнув его ногой, несколько раз ударил по спине посохом.

Вошли два стрельца и увели Ситникова из палаты.

— Бояре смеются над нами, — сказал Иван Васильевич Малюте. — Набрал-де новых себе слуг из боярских детей да из дворян, а они вор на воре. Не обидно ли слушать такое? Ино так и есть. Гляди.

— Новые слуги, батюшка великий государь, не повинны в воровстве явных злодеев, мздоимцев, клятвопреступников, обманувших твое царское доверие, — произнес с глубоким поклоном Малюта. — Но и Фуников боярин не без греха… брал из казны деньги попусту. Обманывал тебя.

— Веди другую собаку! — хмуро указал на дверь Иван Васильевич, как бы не слыша слов Малюты.

— Слушаю, батюшка государь.

Малюта втолкнул в палату дворянина, приказчика Семена Головню.

Иван Васильевич, слегка наклонив голову, впился гневным взглядом в лицо вошедшего:

— Не тот ли ты дворянин, коего мне нахваливал Васька Грязной?

— Точно, батюшка государь Иван Васильевич, точно: яз самый оный и есть. Для присмотру к боярину Фуникову яз приставлен… доносительства для.

Лицо царя побагровело, плечи передернулись.

— Смерд ты поганый, а не дворянин!

— Богу за тебя, батюшка государь, молился денно и нощно.

— Не причетники мне надобны, не славословы и не воры, а верные рабы. Пошто хапаешь хлеб и казну на государевом деле?.. Каменщиков, работную чернь объедаешь? Признавайся!

Ударив себя в грудь кулаком, Головня воскликнул:

— Государеву честь защищал! Доношения на врагов царя Василию Григорьевичу подавал.

Иван Васильевич стал бить Головню посохом.

— На себя, собака, зачем не донес? Хапал? Отвечай — хапал? Хапал? Вероломный! Вот тебе! Вот тебе!

— Винюсь, государь!.. — с рыданиями простонал Головня. — Хапал!

— Руби его голову и руки! Затем я вас набрал? Чтоб воровали?! — грозно крикнул царь.

Оставшись наедине с Малютой, Иван Васильевич сказал:

— Лихоимство распространилось и усилилось повсюду до высшей меры бесстрашия. Что же станет с царем, коли его именем будут прикрывать воровство? Известно ли тебе, Григорий Лукьяныч, что и в Поместном приказе хапают? Нечисто дело ведут. Путила Михайлов сам в петлю лезет… Давно я слежу за ним. А в Разряде? Жалуются воинские люди и на Ивана Григорьева, жалуются! Любит мзду. Приказные сторожа, и те вымогают… Кто дает деньги, того пускают в приказ, кто не дает — гонят от ворот прочь. А Ваську Грязного побей!.. Наломай ему бока.

— На примете у меня и Фуников, батюшка Иван Васильевич. Кое-кого из бояр и князей еще занес я в смотренные списки…

— Повремени трогать. Терплю. Покуда упреди. Поглядим. Стыдоба! Никоего дела доверить нельзя. Воровство! Расправы неправедные. Насильство и над крестьянством посошным, якобы государь так приказывает. Судебник наизнанку вывернули. Всякий закон писан с добрым намерением, но воры, крючкотворы изъясняют смысл оного по-своему, как то им на пользу, а государю во вред. Повинуясь жажде обогащения, воры забыли Бога и честь. И разбогатев, они все воруют, словно бы по бедности… Уж и не видят, что их окружает избыток. Слепнут, скареды! Им недосуг оглянуться на себя… Горе царству от таких людей. Губить их будем без пощады!

В тишине слышалось тяжелое, прерывистое дыхание царя да тихий благовест за окном, у Спаса на Бору.

— Под золотом кудрей и у моих юных слуг появилась порча, разум кое у кого помрачился, боярские повадки замечаю. Задрав нос, гордец незаметно для себя подходит к краю бездны и падает в нее. И никто не пожалеет такого. Сатана с ним! Следи за моими молодцами, Малюта. Шатание вижу, ой, вижу! О себе думают более того, что положено. Утром побил я Вешнякова… Пускай не думают: чем ближе к царю, тем дальше от закона! Не бывать сему.

Малюта улыбнулся:

— К немцу в кабак повадился Вешняков хаживать… Девок портят там молодцы.

Глаза царя застыли в злой неподвижности… Большие, страшные глаза.

— К немцу? А потом в мой дворец, в мои покои?! После поганого немца! Гони его в баню… собаку!

Иван Васильевич с отвращением плюнул.

— К немцу ходит! К поганому супостату. Не по нраву мне рожа сего нехристя. Червяк!

Успокоившись, царь спросил Малюту, разведал ли он о неправдах, творимых недельщиками.

— Подучивают иных лихих людей, якобы подсудный купец не хотел на суд идти, оговаривают напрасно в угоду другому купцу и за то деньги берут… Ходят к тому, коему и в суд идти не надобно, стращают его и тянут с него мзду. Брось в тюрьму одного-двух на выбор. Бичуй на площади! Что сказано в судебнике? «Суд царя и великого князя судить боярам, и окольничьим, и дворецким, и казначеям, и дьякам, а судом не дружить и не мстить никому, посулов в суде не брать. Точно так же и всякий судья на суде не должен брать посулов». А теперь оставь меня, Григорий Лукьяныч, пойду Богу молиться. А за немцем присматривай, не по душе он мне. Глаза у него зеленые, змеиные, и льстец он великий…

Малюта низко поклонился, вышел. Прямо из дворца направился в Пыточную избу, под гору, у Тайницкой башни. Хлопот сегодня немало. Двух дьяков да троих дворян надобно попытать, да и казнить пострашнее, чтоб другим неповадно было, а как казнить, надобно о том подумать, да и с государем обсудить.

Деловито, озабоченно шагал он по кремлевским улочкам. Перед соборами останавливался и усердно молился.

Казнь сама по себе мало его интересовала. Дело это казалось ему простым, не требующим ума. Пытки ему были более по душе. Сыск заставлял раскидывать умом, копаться в догадках, читать в стоне, плаче, причитании, в обезумевших глазах пытаемого недосказанное им, скрытое, но самое нужное. Правда, Малюта зачастую приходил домой усталый, раздраженный, ворчал на жену и дочь, не добившись толка от пытаемого или оттого, что тот во время пытки «умре». Не любил Малюта твердости пытаемого, никаких мучений не страшившегося и умиравшего с проклятиями на устах. Это вселяло не только досаду в душу Малюты, но и страх. Эти упрямцы даже во сне его донимали, не отступая от него, уже будучи мертвыми. Смеются стеклянными глазами… Издеваются. Только молитва и спасает.

Придя домой, Малюта усердно полоскался в воде, смывал копоть, кровь с лица, с рук, молился Богу, потом садился за стол. Ел молча, хмурый, задумчивый, теребил со злом куски вареного мяса своими крепкими зубами. Еще бы, нелегко возвращаться к царю, не добившись признания у преступника и выдачи сообщников. Царь не любит, когда пытаемый «зря умирает».

Другое дело, если тот, кого жгут огнем или за ребра цепляют, чистосердечно раскаивается во всем и открывает сообщников, — тогда он, Малюта, спокоен. Такой преступник заслуживает христианского погребения, и царю будет о чем доложить, не зря его «отделал». Совесть его, Малюты, спокойна. Служишь царю — угождаешь Богу!

Иван Васильевич после ухода Малюты сказал царице с грустью:

— Ищу я мира, дум святых, грудь моя открыта добру, но… э-эх, царица! — тяжело вздохнул он. — Не для покоя, не для дум святых, не для добра дана нам власть!.. Грешнее царей никого нет.

И он рассказал про Антошку Ситникова и Семена Головню.

— Можно ли их простить? Отвечай, царица!

Глаза Марии Темрюковны еще более потемнели.

— Я бы сама убила их! — сказала она сердито. — Зачем холопу обманывать тебя, государь? Кинжалом колоть их надобно.

— Приключились распри и тревоги в моем народе, и в какие дни? Война! Коли так будет, можно ли победить королей-нападателей? Забыли войну! А я помню. Долгая она, злая, и крови много, и глады лютые будут, и мор… Ко всему готовиться надо.

— Уедем из Москвы… Мне страшно! — тихо проговорила царица, взяв его большую холодную руку, прижав к губам.

— Неужто не смогу я справиться с заразою измены и воровства? Бог велит мне произвести бурные перемены в моем царстве. Думается, сил немало во мне. Смертный меч крепко держу в руке. Бог поможет нам одолеть неправду холопов. Москва крепнет и растет… Никто не должен тому мешать.

— Ты сильный… знаю, — прошептала Мария, прижавшись плечом к Ивану Васильевичу.

— Мои корабли в море плывут. Стрельцы и пушкари московские стрелять учнут в Западном море из наших пушек. Русские пушки на море! Мои люди будут корабли воровские зацеплять. Мария! Семь наших кораблей… И наши мореходы есть. Свои! То-то шум поднимется в чужих странах. Завоют, ровно волки, а наши будут русские песни петь на море… — И вдруг Иван Васильевич опустился на колени перед иконой, прошептав: — Охрани их, Господи, от племен нападающих, от бурь и гроз, от ветров студеных, от всякого зла!.. Не погуби, Господи, людей моих, веру Христову исповедующих! Царица, молись и ты.

Мария Темрюковна стала рядом с царем на колени, скрыв пышными ресницами улыбку удивления, мелькнувшую в ее глазах.

Малюта Скуратов был очень доволен пыткой, учиненной над Ситниковым и Семеном Головней: и тот и другой раскрыли своих сообщников по мздоимству и хищениям. Нить воровства восходила снизу до самого верха.

— Пошто нас одних мучают и на казнь обрекли? — при первом же прикосновении каленого железа к его телу вскричал Головня и назвал кладовщиков, старших приказчиков, подьячих и дьяков и самого боярина Фуникова.

— Все воруют и один другого покрывают.

Ситников выдал многих дьяков Судного приказа и назвал с дрожью во всем теле, с глазами, выражавшими крайний испуг и отчаянье, имя боярина Челяднина.

После этого Малюта приказал кату прекратить пытку. Его самого охватила дрожь: «Может ли то быть? Боярин Челяднин — один из богатейших вельмож, конюший, из древнего боярского рода. И царь его уважает больше всех бояр. Страшно даже довести этот донос до государя. Не верит многому Иван Васильевич и гневается зело, когда на высоких вельмож слово несешь! Да и не солгал ли со страху Ситников?»

Малюта никогда не забудет того, как однажды разгневался на него государь за донос на Курбского.

На днях царь сказал Малюте и Басманову:

— Ложных обвинений страшитесь. Не соблазняйтесь. Пресеките разлитие худой молвы о боярах — не бояр казню я, а изменников. Были и вы тому свидетелями, когда подлинные враги наши, чтоб жизнь себе сберечь, клеветали на воевод достойнейших!..

Малюта с недоумением вслушивался в слова Ивана Васильевича, в которых звучали презрение и недоверие к доносчикам.

«Богдан Бельский! Нет, уж помолчать надо до поры до времени, и без того много наговорили эти воры. Бог с ним! Пускай успокоится».

Страшно стало докладывать о хищениях и измене. Ничто так не сердит царя, как раскрытие боярского самовольства. Он уже многое и сам знает, но… видимо, сделать ничего не может либо не хочет. Царь сам рассказывал Малюте, что англичане открыли ему тайну, почему голландцы овладели в Новгороде торговлей и пользуются всякими послаблениями там. В этом повинны Бельский и даже Андрей Щелкалов. Прочие вельможи тоже не без греха. Голландцы задарили Бельского и Щелкалова, дают им обоим большие деньги в долг, зачастую и без отдачи.

Он, Малюта, приказал бы колесовать таких, а царь Иван Васильевич знает их воровство и не казнит их, терпеливо сносит злое надругательство над его царскою совестью.

«До поры до времени надо и о Бельском помолчать. Ладно. Малюта свое возьмет».

Скрытое торжество овладело Малютою: в недрах пыточных подвалов — он хозяин, он — царь и Бог, он — суд Божий, и никто не в силах помешать ему, даже сам государь.

 

III

— Так мир, друзья мои, устроен, — рассуждал, ковыряя в носу, дьяк Посольского приказа Колымет. — Кто опасен, того уважаем, шапки скидаем, тому угождаем. Кто беден и учинить беды нам не силен, на того и смотреть лень. А чего на него смотреть, коли на дворе у него петух да курица, а в доме грош да пуговица? И силы никакой в чину его нет.

— Видать, уж самим Богом так установлено, — оживился толмач Алехин, низенького роста человек, у которого было несоразмерно с туловищем большое лицо и притом почти безбородое. — Обычай таков: сила закон преступает. Возьми Василия Грязного… штоб ему!

— Бывало, Макар гряды копал, а ныне в воеводы попал… Зазнается, бес! Што делать! Я бы в конюхи его не взял. А ныне шапку перед ним ломай.

— А я и на двор бы его к себе не пустил. Уйду я с племяшем к Курбскому. Висковатый не препятствует. Не хочу в Москве быть!

— А Кусков, а Малюта?..

— Григорий Лукьяныч хоша думный человек, да башковит и хозяин благочестивый, при своей невиданной лютости, а те ведь — сущая тля!.. Григорий Лукьяныч — неча греха на душу брать — домовит, рассудителен…

— Сволочь! Душегуб! Чего уж тут хвалить?! Кровопивец.

— А Басманов Федька?

— Сукин сын! Содомлянин.

— А его родитель, Алексей?

— Лицемер. Продажная душа.

— А Щелкалов Андрей?

— Бес! Настоящий бес. Всех обманывает: и нашего царя, и чужих королей… Совести нет ни на грош.

— А его брат, Василий?

— Гад ползучий… Прихвостень!

— А князь Афанасий Вяземский?

— Дурак дураком, а важничает. Молодец среди овец.

— А Годунов Борис?

— Не пойму его. Будто лучше их. Молод, зелен — не разберешь. Опосля увидим. Не похож он на них.

Подьячий Васильев, сидевший до того молча, сказал:

— Полно вам, голуби. Кого осуждаете? Из таких же они, как и мы. Подними нас в звании, и мы нос задерем. На бояр зол я, на вотчинников — вот что! Погорелец я. Скитаюсь, бедный, с женишкою и детишками, по чужим дворам мыкаюсь. Сам-шест, а есть нечего, пить нечего, и платьишком ободрались, и ребятишки мои от скудости бродят по миру и кормятся именем Христовым, а князья да бояре великим яством объедаются, в богачестве отолстевают, и денег у них множество, и землю у иного не обойти, не объездить… Роптать на новых царевых слуг непристойно нам, таковым же…

Разговорились дьяки по душам, без опаски; в этой горнице Посольской избы сидело только трое дьяков, подьячий и старый татарин сторож, дремавший в углу, около печки, с секирою в руках. Молодежь на войне — старики в ходу стали. Татарин! И по-русски-то говорить не умеет, чего он поймет. Колымет и за человека-то его не считает, как вообще не считает за людей тех, кто ниже его по службе. Больше того, самый русский народ Колымет поднимает на смех и любит исподтишка посудачить о неустройствах в Московском государстве с приезжими иноземцами, благо знает чужеземные языки.

В этом не сходился он с Алехиным, наоборот, презиравшим иностранцев, говорившим о них, что-де они своекорыстны, особенно те, что лезут на службу к царю. Алехин ненавидел немца Штадена, избегал его. Колымет свел самую тесную дружбу со Штаденом и его друзьями. Одно только его смущало — подозрительная близость Штадена к братьям Грязным. «Впрочем, леший с ним! Все одно скоро уеду в Юрьев, к Курбскому».

С большой осторожностью, полушепотом, заговорили дьяки о подготовке кораблей для Керстена Роде. Иван Васильевич ссылается на английскую королеву — она-де не чуждается принимать на службу корсаров. Френсиса Дрейка, закоренелого пирата, она жалует, держит в почете… Принимают из рук пиратов награбленное ими у испанцев и эфиопов добро… «Разве гишпанские, голанские, польские, немецкие и иные пираты не пользуются поддержкою своих правительств?» Морской разбой стал политическим делом в Европе. Корсары не только грабят встречные суда чужестранцев, но и захватывают чужие земли в теплых странах и приносят их в дар своим государям. Именитый лорд Томас Кобган со всеми своими сыновьями занимается разбоем, даже королеву не слушает…

Иван Васильевич на днях обратился к посольским дьякам с речью:

— Знает ли кто-нибудь в христианском мире, чтобы русские люди ходили по морям, хватали бы и грабили торговых людей иных стран? И теперь не ради поживы чужим добром принял я атамана Керстена Роде на свою службу, а ради защиты от морской тати своих, русских, торговых людей и гостей иноземных…

Дьяки очень хорошо понимают, в чем тут дело, но поймут ли его, государя, иноземные владыки?

Колымет насмешливо махнул рукой:

— Чего уж оправдываться? Как говорится: «Всякий поп по-своему поет». Поделом нашего государя Змеем-Горынычем на весь мир огласили… Как-никак с разбойником дружбу свел, у всех на глазах.

Алехин покачал головой, сокрушенно вздохнул:

— Дожили! Видел я его… Василий Грязной его словил… Смотреть страшно. И вот наши посудины в море поведет. И без того немецкие князи на весь мир галдят о «московской опасности», а тут и вовсе на стену полезут. А главное — свои у нас есть мореходы пригожие. Обошлись бы!

— Герцог Георг Иоганн Фельденский из Элькоса уже бил челом своему императору, чтоб пойти войною на царя…

— Того еще не хватало… Мало у нас ворогов!

— Господь ведает, што будет. Уберусь-ка я с племяшем подобру-поздорову в Юрьев на службу к Курбскому, — вздохнул Колымет.

— А меня в Нарву отсылают, — сказал Алехин. — И то слава Богу.

— Братцы! Чего уж тут. Вишневецкий, и тот сбежал к королю.

— Тише, тише! — зашикал Алехин. — Кто-то идет.

В Посольскую избу вошел друкарь-печатник Иван Федоров. Низко поклонился дьякам. Они не ответили. Колымет подумал: «Тоже царский прихлебатель». Дьяк Алехин недовольно засопел носом: «Ах ты, сермяжная посконщина». И все втайне пожалели, что выгнать посохом его из избы нельзя — до царя может дойти. А царь только на днях его расхваливал за «Апостола». Бояре его после того на дух не пускают. Что он за человек? За что царь-государь жалует? Книги? «Апостол»! А что в том толку, какая корысть? Не нужны они. Обходились и без них. Дьяки и без федоровских книг довольно грамотны. Доход отбивать у переписчиков? Ах пес!

Колымет не сдержался и крикнул:

— Эй, Змаил, чего спишь?.. Не видишь, чужие лезут.

Татарин встрепенулся, вскочил, ухватился за секиру.

— Ладно… Сиди!.. — махнул рукой Колымет.

Цель была достигнута: печатник смущенно произнес:

— Прощенья прошу… коли не вовремя.

И низко, до пояса, поклонился.

— К Борису Федоровичу Годунову шел яз… будто их милость изволили в Посольскую избу жаловать?

Колымет, презрительно посмотрев на Ивана Федорова, усмехнулся:

— Чего тебе надобно от Бориса Федоровича?

— Бить челом осмелился его милости… Заступничества ищу…

Дьяки переглянулись.

— Челобитье? Годунову? Заступничества? — повторил Гусев насмешливо.

— Обижают нас земские приказчики. Хлеба не дают друкарям… да олова… да овса коню…

Дьяки расхохотались.

Иван Федоров тяжело вздохнул. Спросил удивленно:

— Смешон, видать, яз, коли изволите смеяться?

Колымет нахмурился:

— Не туда попал, дяденька! Годуновым тут не место. Шествуй в Земский приказ.

— Был яз и там. Боярин не принял. Дескать, не ко времени, да и худороден яз. К дьяку был послан, а дьяк наказал слуге: недосуг, мол!..

— Больше того говорить нам не о чем. Бог спасет. Иди с миром в свою палату.

Иван Федоров поклонился и при общем молчании вышел вон из Посольской избы.

Дьяки самодовольно переглянулись. Им было приятно видеть унижение человека, обласканного царем.

После его ухода Колымет сказал надменно:

— Возомнил друкарь о себе не по чину… Подумаешь — «Апостол»! Все полезли к царю. Неразборчив стал Иван Васильевич. Охрабрил холопьев.

— Да ладно. Бог с ними! Стало быть, надоели царю старые слуги.

— Малюта тут еще двух каких-то бродяг царю казал. Один будто соловецкий монах-расстрига, Беспрозванным его величают. Другой якобы холмогорский мужик Ерофей Окунь. С Северного моря забрели к нам, корабленники. Святые отцы с Соловков послали будто в Москву-то по корабельному делу.

— А я так думаю, Господь Бог всякую тварь двигает нам на пользу. Развалят они царство.

— Истинно: плесень — и та нам в пользу… Царь задумал новый дворец строить, камень понадобился. Городовой приказчик Семен Головня да боярин Фуников знатно поживились на том деле. Плесень будто с камня сводят… А никакой плесени и не было.

— Дворец? — разинул от удивления рот Алехин. — Какой дворец?!

— Тише! Тише! Молчи. Никому ни слова, — всполошился Гусев. — Государева тайна.

— От кого же то узнал?

— От дьяка Григория Локурова, што у боярина Фуникова сидит на Каменном дворе.

В Посольскую избу с шумом и хохотом ввалились Василий Грязной, Алексей Басманов и князь Афанасий Вяземский. В собольих шубах, нарядные, краснощекие с мороза, сытые и хмельные… Смеясь, важно развалились на скамьях.

Дьяки поспешно вскочили и низко, едва не до пола отвесили им поклоны.

— Добро жаловать, батюшка Алексей Данилыч, да батюшка князь Афанасий Иванович, да батюшка Василий Григорьевич! Не обессудьте нас, холопов государевых малых…

— Ладно. Буде! — махнул рукой сильно хмельной князь Вяземский. В это время у него выпал посох из рук. Оба дьяка бросились поднимать и нечаянно стукнулись лбами, да так сильно, что всем стало слышно.

Басманов, Вяземский и Грязной громко расхохотались. Упал посох и у Басманова. Оба дьяка бросились поднимать и его и снова стукнулись лбами.

Надрываясь от смеха, Басманов крикнул:

— Ах вы, лукавые! Помните: дьяк у места, што кот у теста; а дьяк на площади, так прости Господи.

— Истинно говорит Малюта: дьяка создал бес…

— Пришли мы проверить усердие ваше, — сказал Грязной. — Где народ? Где Висковатый? Где дьяки и подьячие?

— Занедужили…

Басманов поднялся и погрозил кулаком:

— Обождите. Скоро вам лекарь будет.

Князь Вяземский сказал, насупившись:

— Поедем в прочие приказы… Срамота! Государя не слушают.

— Видать, во всех приказах дьяки занедужили… Куда ни придем — везде пусто… — засмеялся Василий Грязной. — Будто сговорились.

— Знать, чуяло сердце государя, коли послал нас по приказам… Говорил он уж дьяку Васильеву… И впустую.

Вдруг Басманов хлопнул по столу ладонью:

— Дьяки! А знаете ли вы, что дацкий человек Керстен Роде в Нарву завтра отъезжает?

Дьяки замялись.

— Ну! — грозно крикнул Басманов.

— Не ведаем! — пролепетал Алехин.

— Плетей захотели? Нешто вы не посольские дьяки?

— Посольские, батюшка Алексей Данилович, посольские, — совсем растерявшись, в один голос залепетали дьяки.

— А коли посольские, почему не ведаете? Разгневать пресветлого батюшку Ивана Васильевича восхотели?

Оба дьяка упали на колени:

— Не пытайте нас, не приказано нам о том говорить. Государева тайна.

— То-то! — грозно сверкнул глазами Басманов. — Помалкивайте.

После этого все они так же, как вошли, шумно, с хохотом, вывалились из Посольской избы.

Дьяки дрожали, не смея подняться с пола. Опомнившись, плюнули с досадой, обругались, встали. В Посольской избе должно бы сидеть более двадцати дьяков и подьячих, но кто уехал на охоту, кто от похмелья еще не пришел в себя, иные просто поленились идти на работу. В последнее время вовсе не стало боярского надзора в приказах.

— Пресвятая Троица, помилуй нас!.. Выдержим ли мы, — осеняя себя крестом, проговорили дьяки. — Теперича жди царского гнева!

 

IV

Война идет.

Ни на одну минуту царь Иван Васильевич не забывает о том.

На литовских рубежах его полки ведут борьбу с Сигизмундовым войском.

На приморской древней русской земле, изгоняемые с нее царскими воеводами, обезумевшие от неудач немцы продолжают противиться.

На севере, в Эстонии, русские воины вступили в единоборство с войсками Эрика Свейского.

Кровавые схватки не утихают, хотя грамоты о перемирии на многих языках усердно развозятся разноплеменными гонцами из одной страны в другую.

Керстен Роде зашил в свой камзол, около сердца, охранную грамоту, врученную ему собственноручно царем Иваном Васильевичем.

Наказ: стать ему атаманом над кораблями, снаряженными в гавани под Нарвой; сопровождать караваны московских торговых судов в западные царства; бить беспощадно шведских, польско-литовских и иных пиратов, осмеливающихся нападать на московские суда, топить каперские корабли либо захватывать их в полон и приводить в русские порты; каждый третий из захваченных кораблей сдавать в казну, также лучшую пушку передавать Пушкарскому приказу; самим ни на кого не нападать и убытка никому не чинить.

И вот здесь, на берегу, омываемом балтийскими водами, глядя на небо, Керстен снял свой шлем и прочитал молитву. Закончил ее словами:

— Бог есть святой источник всего существующего, и мир создан его мудростию и любовию. Да будет благословенна воля его!

Керстен был набожным человеком и несколько раз собирал команды со всех судов, предупреждая, что того, кто позволит себе богохульствовать или гнусно ругаться, играть в кости и иные дьявольские игры, он будет без сожалению сбрасывать в море, чтобы не навлечь на государевы корабли гнева Божьего.

Близок день и час отвала.

Керстен Роде, окруженный датчанами, стоит на берегу, посматривая, как на корабли по длинным дощатым сходням русские и татары носят на спине мешки, катят бочата со смолою, салом, медом, везут на тачках тюки со льном и паклей.

Сегодня атаман настроен празднично. Он теперь не жалкий беглец, преступник, которого жаждут видеть палачи нескольких стран. Он честный, благородный мореплаватель, принявший из рук московского царя власть над кораблями, чтобы самому бороться с морскими разбойниками… Керстен Роде теперь рыцарь, защитник слабых, он подлинный христианин, на долю которого отныне выпадает честь сражаться за правду.

«Забудьте, люди, о прежнем Керстене Роде!»

Нарвский порт в движении. Датчане с любопытством рассматривают пеструю одежду татар, которые подвозят к берегу на арбах тюки с мехами, канаты, ящики с воском, мешки с кожею. Им все интересно: и говор татар, и песни их, и одежда, и лошади.

Керстен думает о себе.

Чем он хуже англичан, либо ганзейских купцов, либо моряков иных стран, имеющих дело с Московией? Он повыше, пожалуй, Ченслера, Дженкинсона и других английских гостей, сблизившихся с царем. Впрочем, к английским морякам Керстен всегда питал особое уважение.

Вон там, около вновь сооруженной громадной пристани, покачивается недавно приставший к нарвским берегам трехмачтовый английский корабль. Датчанин с удовольствием любуется морским великаном-красавцем. Под порывами ветра на фок-мачте трепещет вымпел английской королевы и флаги из красной тафты. До слуха доносятся сигналы литавр, труб.

Керстен Роде сказал своим помощникам, что это судно вполне годно для осады и разгрома сильнейших морских городов. Об этом свидетельствует и большое количество крупных орудий на корабле.

При этом он пояснил окружающим его матросам, что корабли эти зовутся «рамбергами»; в скорости они не уступают галерам, притом же они очень легкие и поворотливые. Эти корабли лучше стоящих рядом с ними французских галер.

С усмешкой на губах Керстен говорил о неудобном устройстве мест для пушек у французских галер. Их пушки стреляют с носа корабля, а у англичан — с бортов.

— Вот почему двадцать лет назад английский флот и побил у острова Вайта французского адмирала Аннебо. Зато глядите, как французы разукрасили свои галеры — тут и живопись, и лепные боги и богини, а на палубе шатры, убранные дорогими тканями. Концы покрывал с золотыми кистями волочатся по воде.

Холмогорские мореходы внимательно прислушивались к словам Керстена Роде, кое-что понимая из его речи. При взгляде на эти золоченые кисти, плававшие по воде, они громко рассмеялись.

— А сидят мелко! — покачал головою, хитро подмигнув своему приятелю Окуню, Беспрозванный.

— Да и веслами их матросы работают плоховато. Сам я видел, когда они приставали, — отозвался Окунь.

— Зато у всех у них кафтаны из кармазинного бархата. У аглицких мореходов того нет.

— Им и не надо. Они и без того сильнее всех на море. Кому то неведомо?

На рейде еще стоял английский корабль с парусами из пурпурной материи, расшитой золотом. На некоторых кораблях, приходивших в нарвскую гавань, красовались паруса с изображениями тритонов, наяд, сирен, а на купеческих судах паруса были украшены изображениями Богоматери, ликов святых…

Шум корабельных передвижек, сопровождавшихся криками, лязганьем цепей, грохотом выгружаемых ящиков, бочек, и необычайная, красочная пестрота корабельных украшений — все это наполняло Керстена Роде и толпу окружавших его мореходов радостным ожиданием торжественной минуты собственного отплытия в море.

Наконец-то! Наконец-то опять в море. Чайки. Пускай хмурится небо — пустяки! Керстен знает цену этим облакам. Смелые морские предприятия — его мечта.

Ему известны похождения и Христобиля Колоны, и Кортеца, и Васко де Гамы. Он до сих пор завидует французу Жану де Лари, проникнувшему через океан в сказочную страну, именуемую Бразилией, Жаку Кортье — открывшему Канаду. Керстен Роде от всей своей морской души преклоняется перед гением Фердинанда Магеллана, совершившего чудесное путешествие вокруг света. Однажды ему самому представился случай плыть с первыми колонистами-протестантами во Флориду, но… его не пустило датское правительство, проще сказать: в это время он попал в тюрьму за ограбление одного ганзейского корабля.

Он теперь может считать себя в ряду бывших пиратов, находящихся ныне на службе у Англии, Испании и других правительств. К именам Кабота, Ролейя, Дрейка, Дэвиса, Фробишера можно добавить и его имя — Роде!

Будущее покажет, что и он, Керстен Роде, способен на добрые дела. С русскими людьми можно ладить. Два корабля поведут холмогорские люди. Смельчаки! В Ледовом океане не плошали, водили суда. Он, Керстен Роде, полюбил московских людей.

С гордостью обвел Керстен Роде взглядом вверенные его командованию московские суда. Под его присмотром закончилась постройка новых и починка купленных у иноземных купцов кораблей. Он сам следил, чтобы корпуса были хорошо проконопачены, просмолены, чтобы были устроены удобные каюты и плотно слажен палубный настил. На кораблях теперь новые из русского леса мачты. Ванты, соединяющие мачты с бортами судов, натянуты тоже новые, лучшего качества, привезенные из Холмогор.

Русскому такелажу, пожалуй, позавидуют самые прославленные мореходы Запада. Этого мнения твердо придерживался Керстен Роде и гордился тем, что он в полной мере снабжен такой драгоценною для моряка оснасткою кораблей.

А холмогорские кормчие и матросы не хуже датчан; пушкарей же с их легкими, убоистыми пушками Керстен считал выше европейских.

Любуясь своими кораблями и раздумывая обо всем этом, он не замечал, что за ним с любопытством следят московские и новгородские купцы, приготовившиеся плыть со своими товарами за море…

Коробейников Трифон по молодости лет глядел на этого длинного чужеземца с некоторым страхом. Нечего греха таить — не особенно-то он доверял его человеческому естеству. Мучили сомненья: уже не переодетая ли то нечистая сила? На всякий случай Трифон норовил быть поближе к старикам. Это не мешало, однако, ему размышлять о том, как бы сбыть по сходной цене там, за морем, беличьи меха: дело тут, понятно, не в том, кто поведет корабли, а в прибыли. Товар звания не спрашивает, а купецкая мошна и подавно. Черт с ним, кто бы он ни был! Впрочем, держаться от него поодаль нелишне.

— Ты чего задумался? — хлопнул по плечу вздрогнувшего от неожиданности Коробейникова седовласый, высокого роста гость Иван Тимофеев.

— О батюшке и матушке тоскую… На кого их покинул!

— Вот уж подлинно: сова о сове, а всяк о себе, — насмешливо фыркнул Тимофеев. — А я так думаю: есть товар, есть хлеб — остальное Господь Бог продаст… Он к торговым людям милостив… Вот Степа Твердиков плавал в Антропь, разжился в дацкой земле и брюшко отпустил… Чай, не от «нету» люди толстеют!

— Любо слушать твои мудрые речи, Иван Иванович, — смиренно произнес Трифон, нагнувшись и смахнув ладонью пыль со своих новых сапог. Сам про себя подумал: «Знать бы, почем он-то свои меха беличьи ценить будет?»

Иван Тимофеев вздохнул, почесал, закусив губы, под бородою и спросил как бы невзначай:

— Триша, соколик… ты того… как его?.. Што за меха-то беличьи спросишь?

Коробейников с удивлением посмотрел на старика.

— Новое, как сказать, дело-то… непривычное… Батюшка и матушка и завовси не хотели пущать меня. В окияне-де змей такой водится, што все корабли проглатывает. У него семь голов. Семь кораблей может слопать. Прозывают его «гидра чудовищная». Батюшка и матушка Богу молились всю ночь, штоб с гидрою я не повстречался. Батюшка и матушка… А, промежду прочим, што там за человек стоит, чуден больно и ростом с колокольню?

— Будто не знаешь? — хитро улыбнулся Тимофеев, подумав: «Не говорит цену, лукавит».

— Истинный Христос, не ведаю!..

— Атаман наш… Голова. Куда поведет корабли, туда мы и поплывем. Все в его власти…

— Полно, други! Не куда он погонит, а куда царь приказал ему идти. Все в царевой воле, — вмешался в разговор купец Твердиков. — И все мы его приказ исполняем.

— Вона што, — разинул рот, сделав удивленное лицо, Коробейников.

Будто и на самом деле не знает, что всему делу царь — голова. Так отцом приучен был — всему удивляться и обо всем всех спрашивать, показывая вид незнающего.

— А мне один немец — торговый человек — сказывал, будто в окиянах водятся морские монахи… Тело в чепце, а на голове камилавка, — продолжал он, обратившись к Тимофееву.

— Стало быть, там у них, на морском дне, монастыри, што ли?

— Стало быть, так!.. Об этом немец мне ничего не сказывал.

— Чай, и там бабий монастырь в отдельности?

— Ты судишь, как у нас… Мол, царь Иван Васильевич отделил чернецов от черничек в монастырях, значит, и там так же… У морского царя, чай, свои порядки… Чудак!

— Плачут у нас инокини… Бог с ними. Скушно будто стало от разделения.

Иван Тимофеев с бедовой усмешкой посмотрел на парня.

— Ты не утешать ли их туда ходил?

— Не! — покраснел Коробейников. — По меховому делу.

— Ну, ну!.. Молодой квас во всякой твари играет! — добродушно похлопал парня по плечу Тимофеев. — А ты все же хитер, любого седовласого купца за пояс заткнешь.

— Бог с вами, Иван Иванович. Батюшка с матушкой…

— Буде. Наладил не к делу: «батюшка с матушкой»… Всуе родителев не поминай — грешно.

Тимофеев, убедившись, что от Коробейникова толку не добьешься, пошел к толпе торговых людей, сидевших на бревне близ кабака.

Коробейников облегченно вздохнул.

«Торг дружбы не любит», — вспомнил он слова своего отца…

— Не променяю я Студеное море на сию немецкую лужу. Простору мало… — размахивая рукой, горячился старец Федор Погорелов, ходивший на своем суденышке вдоль всего Кольского побережья. Он уже побывал и в Норвегии, и в Швеции, а в Холмогорах совершил несколько крупных сделок с англичанами. — Ни снежные бури, ни льды не мешают нам великую торговлю учинять по вся места. Коли не верите, спросите вон Кирилку Беспрозванного либо Ерофейку Окуня… Они наши корабли водили.

Сидевшие рядом с ним купцы угрюмо молчали.

— Кабы не воля на то батюшки-государя, никуда бы я со своих местов и не тронулся. От добра добра не ищут.

— То-то и оно!.. Государь наш батюшка ласков к нам, щедр и милостив… Хочешь не хочешь, а надо плыть, дабы не разгневался.

— Вот и я говорю. Торговый царь, справедливый… Не себя для, так-то… О нас печется… Не ропща я говорю, а так. Уж больно к Студеному морю привык. Нельзя и Западное море забывать…Теперь у нас вона какая защита… Пушкари… стрельцы.

— Знамо этак! Худая та птица, што свое гнездо марает.

Тимофеев вмешался в разговор, желая вызывать собратьев по торговле на откровенную беседу.

— Все это ладно, так, люди добрые… Одначе ближняя-то соломка лучше дальнего сенца. Студеный торг мы знаем, а вот как там-то, куда плывем? Почем там ты спросишь, Федор Игнатьевич, за беличий мех-то?

Погорелов поморщился, ответил не сразу, да и то будто бы у него слова клещами из горла тащили:

— Не о мехах моя душа… болит. Оставил я бабушку свою дома, как есть в слезах, в тревоге горестной… Ах, Иван Иванович, вот времечко-то прикатило!

Курносый, веселый Степан Твердиков вскочил со своего места, сказал громко:

— Полноте, други! Чего тут горевать? Князья в платье, и бояре в платье — будет платье и на нашей братье. Вон, гляди, куды Строгановы стрельнули. В свои люди к царю залезли. Превыше леса стоячего. А цену спросим, какую нужно. Што о том прежде времени языки чесать. Свое возьмем. Не на том, так на другом.

На набережную из Таможенной избы вышел дьяк Посольского приказа Федор Писемский, а с ним его друг дьяк Петр Совин. Попросили торговых людей стать по старшинству в ряд. Засуетились купцы. С самого правого края, опираясь на посох, стоял Федор Погорелов, рядом с ним — Иван Тимофеев, за ним Софрон Поспелов, новгородский гость, рядом Тимофей Смывалов, затем Степан Твердиков, черноглазый детина Юрий Грек, Василий Поздняков и многие другие. Последним — Коробейников.

Писемский внимательно осмотрел купцов: так ли одеты — не приключилось бы какого сраму Московскому государству. Явившемуся в черной чуйке Смывалову он велел переодеться у него, а чуйку брать не велел, «штоб не соромить московских людей». Валенки тоже велел оставить в Нарве. «Ни к чему они. Там тепло». Писемский бывал в Англии, хорошо знал тамошнюю жизнь.

Купцы волновались. Шептали молитвы. Стало быть, это не сон, а явь — придется, однако, плыть неведомо куда, неведомо — к благополучию ли? Вздыхали, косились на покачивавшиеся невдалеке на волнах русские корабли под царскими вымпелами. «Да! Скоро, скоро! Чего не чаешь, так оное сбывается. Всегда этак. Прости ты, Господи, за что испытуешь?»

Думал тяжелую думу дедушка Погорелов: «Царя потешишь — себя надсадишь. Недаром говорится: „Старица Софья о всем мире сохнет, а об ней никто не вздохнет“. На кой мы нужны заморским нехристям? И на кой нам они?!»

Федор Писемский, строгий, неторопливый, ходил около купцов, расспрашивал их о том, что взяли с собой в дорогу, какие кто товары везет в чужие земли. Затем прочитал им наставление:

— Зря своих товаров кому попало не кажите. Чужих товаров, чужих порядков, а особливо чужой веры не хулите. Не напивайтесь допьяна и матерно не ругайтесь. Государево имя произносите с благоговением, всуе не поминайте. А коли речь о батюшке государе зайдет, скажите: «Лучше нашего царя никого не знаем». На товары иноземные не набрасывайтесь, не кажите себя скупыми и завистниками. Держите себя, как надлежит слугам государевым, а не нищим.

В это время в иноземной, «немецкой», торговой избе разливались песни: бушевали за винным столом шведские и датские купцы и моряки. Тут же находились и Беспрозванный с Окунем. Они были одеты в богатые кафтаны, обуты в нарядные сапоги.

— Наши короли воюют! — кричал один из датчан, размахивая пустою чаркою. — А мы не хотим. Торговля войну не любит. Мешают короли… Не по силам Эрик войну затеял, братья. Польшу захотел он вытеснить из Ливонии, а у Дании отнять Норвегию. Один хочет царствовать над Балтийским морем! А на кой это нам надобно? Пьем за дружбу датских, шведских, польских, русских и ганзейских купцов!

Тост датчанина подхватил хор голосов на немецком, шведском и датском языках. Не отстали и холмогорские мореходы, знавшие шведский язык.

Все дружно ругали Ревель и ревельских каперов, посылали им проклятья за то, что мешают иноземцам вести торговлю с Нарвой.

— А кто же покровительствует Ревелю, как не шведы? — стукнул кулаком по столу затянутый в кожу голландский шкипер.

Шведы расхохотались.

— Наш брат, поморский русский человек, плохо знает это! Не шведы, и уж понятно, не купцы, а безумный свейский король всему делу помеха, — сказал, сверкнув глазами, Беспрозванный.

Голландский шкипер протянул руку Беспрозванному.

— Честному человеку приятно пожать руку.

Его примеру последовали и другие иноземцы.

— Московита обвиняют в вандализме, а что сделали наши шведские командиры с Гапсалем? Выжгли его; женщин поголовно изнасиловали. Собор разорили. Расхитили в нем все, и даже образа, дароносицы и чаши. Колокола свезли в Ревель и там отлили из них пушки. У крестьян уведены все кони и скот. Несчастные сами впрягаются теперь в сохи. Перебили множество людей. Я — швед, купец, но стыжусь за поступки наших командиров, — сказал один из моряков.

— Кто же тот подлец, который позволил это? — спросил голландец.

— Любимец короля, командующий Оке Бенгтсон Ферла. К сожалению, он — швед.

— Король Эрик расплатится за это. Он волю дал ревельцам и своим каперам… Они грабят и топят шведов же! Во имя чего? Во имя того, чтобы не дать нам торговать с русскими! Не глупо ли?

Это говорил капитан одного торгового шведского судна, стоявшего на якоре в Нарвском порту. Лицо молодое, загорелое, большой выпуклый лоб, глубоко сидящие глаза, черные усики. На нем был синий с серебряным позументом кафтан, и вообще он отличался от других гуляк своим нарядным костюмом и изяществом манер. Он назвал себя Клаусом Тоде.

— Я тоже нанялся на службу к московскому царю. Мой друг датчанин Роде позвал меня к себе. Мы будем топить королевских и ревельских каперов и всех, кто будет мешать торговле с русскими.

Один хмельной датский купец насмешливо крикнул:

— Выгодное дело!

Его оттолкнули вскочившие с места ганзейские и датские люди, бросились к капитану с объятьями.

— Да здравствует Нарва! — закричал один из них, оглушив всех своим зычным, неистовым басом. — Виват, Москва!

После этого все по очереди обняли Беспрозванного и Окуня.

Стоявшие на бугре в ожидании посадки, недалеко от «немецкой» торговой избы, московские купцы прислушались к крикам, доносившимся из нее, и набожно перекрестились:

— Спаси нас, Боже, от искушения бесовского!

Не столько боязнь греха их пугала при этом, сколько боязнь соблазна. Винца бы и они не прочь чарочку-другую вкусить, да пить царем строго-настрого запрещено. Писемский и теперь искоса следил за ними — это нетрудно было заметить. Разрешено было разделять попойку с иноземцами только мореходам, прибывшим по приказу царя со Студеного моря, и то только на берегу…

Керстен Роде привлек на службу царю опытного моряка, датчанина Ганса Дитмерсена. Теперь они вдвоем, сидя на скамье, беседовали о предстоящем переходе через Балтийское море и через проливы Зунд и Бельт. Переход нелегкий. Море кишит морскими разбойниками, наймитами Сигизмунда, герцога Августа Саксонского, Эрика XIV и немецких курфюрстов.

Ганс Дитмерсен подлинный «морской волк». Стоило взглянуть на его потемневшее от загара и ветров, покрытое шрамами лицо, чтобы убедиться в этом. Смелый, дерзкий взгляд его черных, с крупными белками, неприветливых глаз приводил в смущение даже его друзей каперов.

Он служил и немецкому герцогу, и шведскому королю как капитан каперских кораблей, несколько раз был ранен в морских схватках, но ни на одну минуту не разочаровался в полной опасностей жизни корсара. Обиженный и немецкими, и шведскими властями, он поклялся мстить своим бывшим хозяевам.

В глазах его светилась неукротимая, затаенная злость.

На немцев, на шведов и ревельцев у Керстена Роде были одинаковые взгляды с Гансом Дитмерсеном. Оба поклялись мстить им за былые обиды.

Когда Керстен с жаром рассказывал Гансу о том, что царь Иван Васильевич послал на корабли лучших своих пушкарей и копейщиков, подошел из «немецкой» избы Клаус Тоде. Он поздоровался с обоими датчанами и скромно уселся рядом с ними, слушая их беседу.

— Нас называют разбойниками, злодеями неблагодарные наши родичи, но где, на каком море плавают ангелы? В пламенных просторах морей и океанов живет только страсть. Через все мытарства прошли мы с вами, друзья. Видели красноречивых владык, европейских Пилатов, творящих убийства и омывающих руки, видели костры, на которых жгли людей во имя Бога, видели венценосцев, которые убивали своих же родных отцов, матерей и братьев в борьбе за престол. Видели также алчных корсаров, погибавших в погоне за золотом в водах океана… Видели, как стадами гоняли по Лондону закованных в цепи индусов, захваченных в жарких краях… Много мы видели «святого» лицемерия, друзья! Но нигде не видали, чтобы простой народ не ложился спать со слезами. Уж не столь позорно, пожалуй, держать корсару в руках острый меч мщения.

Керстен Роде произнес это спокойно, деловито, с твердой убежденностью в правоте своих слов.

Ганс Дитмерсен грозно потряс в воздухе кулаком, глаза его стали страшными…

— Горе врагам Московского князя! Он может положиться на эту руку. Она не дрогнет, даже если сами ангелы будут проливать слезы. Немцы и король Эрик со своими ревельцами дорого заплатят мне за обиды.

Клаус Тоде присоединился к его словам, с усмешкой добавив:

— По правде сказать, повиноваться сброду, который носит название всегерманского союза князей, стыдно даже котенку. Германский император задумал посадить своего адмирала на побережье проливов, чтоб разбирал, кого пропустить, кого не пропустить через Зунд и Бельт. Кишки выпустим тому адмиралу-шпиону! И дня ему там не усидеть.

— Ну что ж! — деловито сказал Роде. — Мысли благие, будем ждать случая.

Ганс со злобой плюнул в воду.

— Любские купцы и другие торгующие с Нарвой гости одарят нас не менее Московита, коль станем дорогу очищать в Нарву, — произнес Роде. — Не худо принять и это в расчет.

…По всему берегу началась суета. Из шатров стали выходить московские люди, которых царь приказал посадить на корабли. Среди них и пушкарские десятни под началом Андрея Чохова.

Холмогорские мореходы, Беспрозванный и Окунь, также вывели своих людей на берег. Им были даны два корабля: «Стрела» и «Голубка».

Чохов добился своего. Ему так хотелось побывать на море, а Василий Грязной пытался отослать его в Устюжну провожать каких-то всадников. Пришлось сходить к Григорию Лукьяновичу Малюте. Он с Басмановым набирал народ на корабли. Малюта обрадовал Андрея, поставил его на корабль Керстена Роде.

Он велел Андрею смотреть, какие мечи, копья, какие пищали, какие пушки в иноземных войсках. Смотреть зорко и запоминать.

Десятни чоховских пушкарей на подбор боевые. Все побывали в боях с немцами, все сражались и с прославленными польско-королевскими конниками. Громили из своих пушек Нарву, Дерпт, Нейгаузен и многие другие немецкие крепости; громили Полоцк под начальством самого царя Ивана Васильевича, и теперь пушкарей охватывало нетерпенье: скорее бы добраться до морских разбойников.

Пушки завезены еще зимою в Нарву, новые пушки, выкованные для кораблей, — их можно быстро перебрасывать с одного места корабля на другое. Сам государь наказал не брать тяжелых пушек. Отнятые же у ворога пушки чтоб Чохову, пушкарю, осматривать с особым прилежанием и отбирать в пользу государя с каждого корабля самое лучшее, невиданное еще на Руси орудие. Но делать все это в добром согласии и дружном совете с атаманом Керстеном Роде.

Любопытство и страх охватывали пушкарей по мере приближения посадки на корабли.

В шатре шел спор: кому и на каком корабле быть.

Мелентий, друг и земляк Андрея Чохова, никак не хотел с ним расставаться.

— Всю войну, брат, мы с тобой бок о бок, гоже ли нам теперь разлучаться? Подумай-ка, Андрюшко! Нижегородцы мы ведь с тобой, — говорил он обиженно.

Андрей Чохов настаивал, чтобы Мелентий был у пушек на корабле «Ястреб», капитаном которого Роде назначил Ганса Дитмерсена. Нужен там «свой глаз».

Сам Андрей, как приказал ему Малюта, поставил свои пушки на недавно приобретенном у датчан и перестроенном Шастуновым корабле, названном «Иваном Воином», на котором должен был плыть Керстен Роде.

Третий корабль — «Держава» — сдан был Клаусу Тоде. Сюда старшим пушкарем Андрей хотел послать Алешку, своего ученика и дружка, но и Алешка не хотел расставаться с Андреем.

«Стрелу» и «Голубку», на которых начальствовали Беспрозванный и Окунь, заполнили команды из поморцев, и лишь немного среди них было матросов-иноземцев.

Пушкари, которых Андрей посылал на эти корабли, тоже заартачились.

— Что мне с вами делать? — смеялся Андрей. — Все хотят со мной.

После горячих споров дело уладилось: Андрей добился своего. На всех судах разместились пушкари, с тем чтобы на каждом судне находился боевой, бывалый пушкарь.

Стрелецкий сотник Митрофан Саблин, красный от непрерывного крика, разделил стрелецкую сотню на отряды; гуськом, с копьями и пищалями пошли они по мосткам на готовые к отплытию корабли; им же было вменено в обязанность помогать в пути и судовой команде.

Дьяк Федор Писемский давал прощальное наставление дьяку Совину, дьякам и подьячим, сопровождавшим Совина в Данию и Англию, разъясняя им, как и что говорить «с их министры», купцами и прочими дацкими и аглицкими людьми…

Небо прояснилось, солнце блеснуло на поднятых парусах, на белых гребнях пенящихся волн. Ветер еще держался. Матросы-датчане, нанятые Керстеном Роде здесь же, в Нарве, окружили его, показывая руками то на небо, то на корабли. Датчан собралось человек двадцать. Все это моряки, перешедшие с двух купленных у датских купцов кораблей на московскую службу.

Около них толпились толмачи, назначенные Посольским приказом плыть вместе с московскими людьми.

На каждый корабль царем Иваном Васильевичем «для присмотру» было послано по одному смышленому дворянину.

Ветер ослабевал.

Окрестности Нарвы огласились протяжным, властным боем воеводских литавр.

Около мостков, по которым двигались на корабли пушкари, стрельцы, купцы, матросы и разные работные люди, стояли в облачении священники с крестами и чашами для кропления. Русские люди обнажили головы, слушая напутственные молитвы, усердно молились. У многих навертывались слезы: Бог знает, что там, впереди, в страшном, загадочном море, ради которого пролито и проливается столько крови, к которому тянутся руки многих королей и которое так дорого, так любо батюшке государю Ивану Васильевичу!

Лица стрельцов из-под нахлобученных круглых железных шапок смотрят сурово, деловито. Стрелец — вернейший воин государя, он дал клятву Богу служить ревностно московскому царю Ивану Васильевичу. Он должен бесстрашно и безоговорочно идти туда, куда посылает его царь. И в одежде, и в походке, и в том, как стрелец носит оружие, — во всем видна хорошая выучка.

Один за другим подходили они к священнику под благословение, держа в левой руке шлем, в правой копье. За спиной легкие пищали, на боках сумки и баклажки.

Пушкари, в перетянутых кушаками зеленых кафтанах, заботливо везут за собою на тележках малые пушки и ящики со снарядами, то и дело крича: «Посторонись!»

После окропления орудий святой водой и принятия благословения они дружно двинулись по мосткам на корабль.

Чинно, неторопливо проследовали парами дьяки и подьячие на указанные им корабли. За ними нестройною толпою, пугливо озираясь по сторонам, с растерянными улыбками тронулись купцы. Среди них своим самоуверенным, гордым, благообразным видом выделялся Степан Твердиков. Его и выбрали купцы старостой.

Керстен Роде осмотрел с берега свои корабли, затем велел еще добавить бочонков с водой, а также и ведер для выкачивания. Послал людей осмотреть и другие суда: благополучно ли там обстоит дело с продовольствием? Провизию, воду, вино и все другие судовые запасы разместили в трюме, разделенном для этого перегородками. Между нижними и верхними палубами устроены были жилища для матросов.

На каждый корабль плотники снесли по четыре десятка пар весел.

Воеводы приказали поднять на Таможенной избе флаг с изображением двуглавого орла. Таможенные пристава торопились осматривать последние тюки, мешки, корзины и бочки с товаром, грузившиеся на корабли. Таможенный дьяк, с лицом, распухшим от пьянства, усердно, с видом знатока обнюхивал бочки и корзины — не пахнет ли вином?

— Полно тебе, Евсей Андреич, носом-то шмыгать!.. Пиши, — покрикивал на него нарвский стрелецкий сотник. — Плыть надо. Поспешай, воевода торопит!

— Поспеют! Душа всего дороже, — перекрестившись, говорил дьяк и принимался усердно записывать осмотренный товар в платежницу. — Душа неспокойна… Обмана боюсь!

— Твоя душа меры не знает, — усмехнулся сотник, — а без меры и лаптя не сплетешь, и гроба не сколотишь.

— Буде смеяться! Всякая христианская душа празднику рада, а ноне у нас праздник: гляди, что кораблей… И все в море идут. Одна беда — праздник есть, а вина нет!

Сказал и снова принялся старательно принюхиваться к одному из коробов: «Неужто и тут нет?»

Запретил царь в Нарве «пиянственному веселью среди московских и новгородских людей быти» — это одно. Запретил и отплывающим в дальние страны с собою вино брать, а тем паче вином торговать, кроме иноземцев, которым также внушено было в плавании вина не продавать.

Купцы смотрели на таможенного дьяка с недоумением:

«И чего ему надобно? Как жук в навозе, копается».

На таможенных приставов купцы косились тоже неодобрительно. Особенно когда они в меха запускали свои руки, будто чего-то там ловят, — всю душу измотают с расспросами; шкуру, какую получше, дашь, тогда только и отстают. «Тоже! Слуги государевы».

Около Таможенной избы, на траве, складывались товары, выгружаемые с вновь прибывших английских и голландских кораблей. Тут были: олово, свинец, железо, медная проволока, сера, чугун, расписные раздувательные мехи, медные шпоры и колокольчики для соколов.

В этот раз недавно назначенные в Нарву пристава были озадачены разнообразием неведомых сластей: какие-то пряные коренья, шафран, чернослив, изюм, имбирь. Пришлось разыграть вид знающих людей и обложить голландцев низкою пошлиной. (В уме было: «Не пойдет этот товар у нас».)

Старший из приставов, понюхав шафран, плюнул, перекрестил нос, чернослив понравился, но одно смущало: грешно его есть или нет? (Пошли спрашивать священника. Тот ответил: «Не ведаю!») Толмач по приказу пристава спросил потихоньку стоявшего поодаль англичанина: в Англии едят ли эти ягоды?

Худощавый, с усмешливыми живыми глазами, парадно одетый английский купец весело ответил:

— Лучшее лакомство!.. Особенно любят дети.

Пристав самодовольно покачал головою. Дал по горсти чернослива своим дьякам. Те, распробовав, попросили еще. Голландский купец дружелюбно встретил и эту просьбу и насыпал им целый короб чернослива. В ответ пристава подарили голландцу несколько жирных стерлядей.

Между тем погрузка товаров на русские корабли закончилась.

На палубах все было готово к отплытию.

Пушкари расставили свои пушки, как указывали им капитаны кораблей.

Купцы крестились, вздыхали: «Что-то будет?»

Из нарвского замка на берег верхом на вороном коне, обряженном в богатую серебряную с золотом сбрую, прибыл сам нарвский воевода Михаил Матвеевич Лыков. Его сопровождал стрелецкий голова со стремянными стрельцами.

Он поздоровался на немецком языке с иностранцами. Подозвал к себе капитанов кораблей, спросил их о здоровье и все ли, что положено им по чину и государеву указу, соблюдено. Отпустив их, подозвал стрелецких сотников, дал им наказ употреблять оружие тогда, когда нет иного исхода. Лыков сам бывал за рубежом, объездил многие страны и теперь был поставлен царем воеводою в Нарву, чтобы принимать чужеземцев приветливо и «небездельно», дабы и впредь они приезжали в Нарву с торгом и дружелюбием.

Воевода осмотрел все корабли и, найдя все в порядке, велел дать сигнал к отплытию.

Когда вооружение, оснастка и нагрузка кораблей были закончены, тогда трубачи оповестили о шествии с берега по мосткам атамана Керстена Роде. Он шел на корабль «Иван Воин», окруженный своими помощниками и начальниками стрелецкого отряда.

Все стихло.

Керстен Роде поднялся на свое возвышенное место, на котором стояло большое кресло, дал команду произвести пробную греблю, а затем был отдан приказ распустить паруса.

Якоря уже втянуты канатами на палубу.

Флотилия тихо тронулась в путь.

Английские корабли салютовали уходящим в море русским судам барабанным боем и игрою на трубах.

Красавцы корабли с развернутыми парусами медленно пошли к морю.

 

V

— Умаялся я! Душа моя страхом изранена, — говорил Курбский жене. — Не неволь меня… Не нахожу в себе сил далее обманывать царя. Лучше бы мне жизнь свою потерять, нежели посрамить свое старейшинство… Благодарности не жди от него! Все забыл. Новым молодцам, безродным выскочкам, разбойникам велит уступать места. Князь я был Ярославский — им и останусь. Не преклоню головы перед бродягами. Не покорюсь…

Жена Курбского, худая, бледная женщина, дрожала от страха, слушая гневные, полные отчаяния слова мужа.

— Писари наши русские верховодят всем, — продолжал Курбский. — Им же князь великий зело верит. Избирает их не от шляхетского рода, не из благородного, но от поповичей или простого всенародства… Творит новых вельмож своих, желая один веселиться на земле…

Испив воду, он продолжал:

— Коли ты хочешь меня видеть мертвым перед собою, то я не отъеду и погибну от руки кровопивца. А коли хочешь, чтобы жив я остался…

Скрипнула дверь: вошел сын Курбского, румяный, русоголовый подросток.

— Батюшко! — весело крикнул он. — Смотри, какую щуку я поймал.

Князь рассмеялся, взял из рук сына рыбу, с напускным любопытством осматривая ее.

— Глянь, какие зубы! Ух, укусит!

Сын отскочил от щуки, испугавшись зубастой головы.

Мальчик не понимал того, что происходило в доме. Его удивляло лишь, почему матушка не убирает уже второй день горницы, как всегда, вместе со своими сенными девушками и не покрикивает на них. Напротив, она стала какой-то доброй и кроткой с ними в последние дни. Непонятно и то, что отец перестал объезжать верхом ночные караулы на улицах Юрьева, небрежно одевается в старый кафтан и редко выходит на улицу. Раньше отец каждый день менял новые шелковые рубахи, а теперь ходит в одной и той же темно-серого цвета, которую раньше и не носил. Отец подолгу молится у себя в божнице, много дольше, чем это было прежде, а уединившись, говорит все время о чем-то с матушкой.

— Пойди покажи рыбину бабушке, — сказал князь, погладив по голове мальчика.

Тот испытующими глазами посмотрел в лицо князя. Отец теперь часто отсылал его куда-нибудь, когда хотел поговорить с матерью…

— Иди, иди… Вот я тебе!

Мальчик нехотя удалился. Мучило любопытство.

Наступила тяжелая минута раздумья.

— Ты молчишь? — спросил князь, остановившись в темном углу с заложенными за спину руками. — Неужто хотела бы ты видеть меня в руках Ирода? Прелютый зверь не учинил бы такой расправы, какую учинит царь Иван надо мною со своим Малютой!.. Польские друзья мои, побывавшие в Москве, сказывают: кровь рекою льется там. Вот и помысли: скуют твоего мужа по рукам и ногам и по чреслам претягчайшими веригами и в узкую, мрачную темницу измученного пыткою бросят. Потом, не успеет солнышко взойти, и голову ему усекут, и на копье насадят… Ну, чего же ты молчишь?

Княгиня тяжело вздохнула.

— Пускай будет по-твоему, — тихо, печальным голосом отозвалась она на слова мужа.

— Не по-моему, а по-Божьему!.. На моей стороне Бог, его правда и все его великие угодники… Над его головой окаянные демоны.

— Твоя воля, батюшка государь мой, Андрей Михайлович! Как знаешь, так и поступай, — смиренно произнесла княгиня, сердце которой сжималось и от жалости к мужу и от страха остаться одной.

После напряженного молчания она вдруг разрыдалась.

— Батюшка, на кого же ты нас-то оставляешь? Лихим людям на посмеяние, и што ждет нас всех? Господи, за што же это? Господи?

Курбский принялся ходить по горнице, что-то обдумывая. Зевнул, перекрестив рот.

— Полно горевать! — сказал он. — Будем молить Вседержителя, чтобы не допустил злодея до вас. Верь мне — подниму я короля на Ирода и приду освободить Русь. Будем мы снова с тобой как истинные князь и княгиня. Праотцы наши смотрят на меня из могил. Они жаждут отмщения! Господь Бог Иисус Христос поможет мне, час расплаты недалек. Уйми слезы, грешно! Святое дело вершу я, всенародное. Король милостив ко мне, поможет нам.

Княгиня, бледная, растерянная, слушала его, смиренно склонив голову. Чувство давно уже подсказывает ей, что муж ее, Андрей Михайлович, холоден к ней, коли так спокойно говорит слова, от которых леденеет ее сердце. У него в голове свои мысли, далекие от семьи… Даже родную мать, и ту он хочет оставить на поругание, а может быть… и смерть! Целые дни перешептывается он с перебежчиками, подосланными литовским королем, чтобы переманить в Литву и его, князя Андрея Михайловича.

Курбский, стоя у окна и не обращая внимания на жену, говорил так, как будто за окном его слушает толпа народа:

— Он мнит себя цезарем, господином Вселенной… Посылает в чужие, заморские земли своих соглядатаев, постоянно принимает к себе и сажает с собою за трапезу иноземцев, словно бы он и не русский царь, а басурманский либо аглицкий… Кичится морскою ходьбою, но недолго гулять ему по морям. Бояре уж уведомили короля о царевых кораблях. Обождите!

Близок час расплаты!

Княгине хотелось крикнуть со всею страстностью обиженной, забытой мужем женщины: «Опомнись! Подумай о жене, матери, о сыне!»

Увы, она не смела этого сделать! Не он ли учил ее, что «жена во всем должна мужу покорятися» и «что муж накажет, то с любовью принимать, внимать ему со страхом» и поступать, как он велит. Андрей Михайлович бывает груб и своенравен, а в последние дни и вовсе слова против не скажи: сердится, кричит. На людях кроток, обходителен с женой — наедине строг и неразговорчив. Княгине часто кажется, что ради княжеской короны он не пощадит ни матери, ни жены, ни сына. Честолюбив и горд. Грешно так думать о Богом данном супруге, но на это глаз не закроешь. Уж его ли не ублажает царь Иван Васильевич? Сам он, Андрей Михайлович, говорит: «Честит, возвеличивает меня великий князь, да все одно к нему душа у меня не лежит… Не слуга я ему!»

Княгиня знает, что король Сигизмунд давно переманивает князя на польскую службу, сулит ему золотые горы…

Осенью прошлого года князь Андрей потерпел большое поражение. Имея сорок тысяч воинов, он не смог противостоять четырем тысячам поляков. Тогда же, узнав о гневе царя, он собирался тайно ускакать к королю, да только не твердо верил в обещания его. Ныне перешедшие на службу к королю бояре и князья тайно передали через своих послов в Москве дьяку Колымету деньги и письмо для князя, будто король богато жалует всех отъехавших из России вельмож, что им живется там много свободнее, нежели в Московском государстве.

Еще суше и холоднее стал князь к своей семье, перебравшись в Юрьев, куда государь назначил его воеводою. Чем ближе к рубежу, тем становился он невыносимее и для своих подчиненных, и для семьи.

— Мужество делает незначительным и потери, — как бы про себя говорит князь Курбский, глядя в раскрытое окно своей богато убранной палаты.

Там, во дворе замка, пруд, и по его глади стая лебедей плавно движется, горделиво изогнув свои тонкие шеи.

— Ждать? Чего? — продолжает князь Андрей. — Враг не токмо тот, кто наносит обиду, но и тот, кто хочет нанести ее. Москва смотрит на меня змеиными глазами. Она замышляет против меня злое, так уж пусть она его сама получит прежде того! Можно ли мне, моя государыня, ждать добра от царя? Я не хочу радоваться милостям тирана, легко раскрывающего объятия для людей, ему угодивших… Ненадежно это.

«Хоть бы молчал, не терзал бы меня», — думала княгиня, снедаемая смертельною тоской. Ей хотелось, чтобы он взял и семью с собою, но князь всячески заминает разговор об этом.

Андрей Михайлович вдруг вспомнил свою ярославскую вотчину, усадьбу, где родился, рос и мужал, лес вблизи княжеских хором; громадные кедры и сосны на гребешке над рекой Курбицей; маленькую бревенчатую церковь, мельницу на реке; старик мельник рассказывал ему в детстве сказки о Бове-королевиче, о побитых пахарем-богатырем змеях-драконах и о многих других чудесах.

Небо там ясное, синее; покровы лугов вытканы желтыми, голубыми, белыми цветами, и река Курбица прозрачная — все камешки на дне пересчитаешь, — и есть места, где листва ив и орешника, сплетаясь, нависает зеленым потолком над водою, — здесь скользят по поверхности тощие водяные пауки, ныряют черные жуки-водолюбы и лягушки скачут в воду, заслышав шаги… Пахнет древностью, ходят стаями в воде большие серебристые окуни…

Древность! Ради тебя все. Грязью забросали тебя. Принизили. Отрекаются от тебя, древность, клянут тебя!

Курбский подошел к жене и сказал строго:

— Коли тебе любо видеть меня во узах и мучениях и смертном усекновении, останусь я…

Княгиня поднялась со скамьи и тихо молвила:

— Христос с тобой!.. Неволить не буду! Добрый путь. Живи!

Андрей Михайлович обнял и крепко поцеловал ее:

— Прощай, голубица. Храни тебя Господь.

Ни жива ни мертва опустилась княгиня на скамью.

— Прощай! — едва шевеля губами, прошептала она.

Ночь темная, непроглядная окутала Юрьев.

Туча разрослась, затянула весь небосклон.

Из-под черных косм ее вырываются острые молнии, словно бы туча всею своей исполинскою силою сдерживает поток небесного огня, готового пасть на землю и спалить грешное, не знающее пределов злобы и жестокости человечество.

На крепостной стене, между двух башен, неподвижно стоит князь Курбский, большой воевода, которому царь некогда говорил: «Кроме себя, одному тебе могу я доверить тот древний, отнятый у немцев наш город, зовомый немцами Дерпт».

Спят обыватели, спят привратники, и даже псы сторожевые, и те спят; не заметили они, как два десятка коней были выведены из крепостных ворот.

Курбский снял шлем и помолился. Повеяло холодом, сыростью и гнилью из соседней башни. Совсем недавно сажали туда закованных в кандалы преступников, нарушавших царские законы, немецких буянов, в хмельном виде порицавших Ивана Васильевича, прятали туда и морили голодом изменников родины. А теперь там сидит один дьяк за поношение его, воеводы Курбского.

И сейчас в его ушах звучат слова, брошенные ему в лицо разъяренным дьяком:

— Сердце твое пепел! И жизнь твоя презреннее грязи!

Под огнем клялся несчастный в преданности государю, а это дурной признак. Не подослан ли он Малютою? Пыткою ничего не добились. Жаль! Но, видимо, его конец близок, кат свое дело сделал.

— Исполняй долг свой, — раздался тихий, певучий голос позади Курбского, — а последующее предоставь возложившему его на тебя.

Курбский вздрогнул.

В темноте выросла худая, черная фигура католического монаха. Это в его келье происходили тайные переговоры князя с Сигизмундовыми людьми.

Молния скользнула по худому, бритому, со впалыми глазами, лицу иезуита. Костлявая рука коснулась плеча князя Андрея.

Курбский не шелохнулся. Этот монах теперь был сильнее его, воеводы. За тридцать сребреников он может продать, погубить его, наследственного князя.

— Если человек не приступает к исполнению своего долга, он не может быть достойным человеком.

Впалые острые глаза иезуита засветились огнем, как у волка. Курбский старался припомнить: каким образом он, этот живой мертвец, возымел такую власть над ним, «покорителем царств»? Ужас леденил сердце — дохлый иезуит приказывает ему, воеводе, как будто своему слуге; читает ему наставления…

— Я молюсь! Оставь меня! — резко, негодующим голосом произнес Курбский.

Иезуит приглушенно захихикал, прикрыв рот ладонью.

Курбский продолжал стоять к нему спиною.

— Его величество давно молится о твоем здоровье, и я молюсь. И все польские и литовские князи молятся о тебе, чтобы тебя не погубил Московит. В Польше и Литве ждут тебя как родного брата, там ты найдешь мир и покой и королевскую милость!

— Для чего ты ходишь за мной по пятам? — сурово произнес князь.

— Я полюбил тебя, подобно отцу, любящему своего сына… Мой сан и мой закон запрещают мне оставлять без сострадания больную душу.

— Уйди, праведник, прошу тебя, — теперь умоляющим голосом проговорил Курбский.

— Уйду, но помни: двадцать оседланных коней ждут тебя с твоими людьми.

Монах исчез.

Князь в сильном волненье подошел к краю крепостной стены и заглянул вниз. В темноте трудно было что-либо разглядеть, но фырканье коней и сдержанный говор находившихся около них людей ясно донеслись до слуха князя.

«Кончено. Прощай, Русь!»

Курбский, сутулясь, затаив дыханье, бесшумно сошел со стены и заторопился в замок, к себе в палаты. Все время он подозрительно оглядывался: ему казалось, что кто-то за ним следит, кто-то не спускает с него глаз… И вот-вот схватит его!

Полоснула небо яркая, размашистая молния… Курбский съежился, перекрестился, прижался к стене. Мелькнули на мгновение башни, церкви, дома с черными, загадочно настороженными глазницами, и… что это? Как будто там, невдалеке… царь!.. Грозно застыли устремленные на него, хорошо знакомые глаза. Князь в ужасе отвернулся, но… опять непроглядная тьма! Она шепчет ему что-то страшное, липнет к нему; в ушах продолжают звучать гнусные речи иезуита.

Трудно дышать… Москва! Боже мой, опять Москва! Никуда от нее не денешься. Может быть, не надо? Может быть, покаяться, попросить прощенья у Ивана Васильевича? А этого проклятого иезуита бросить в тюрьму, истребить? Нет! Поздно.

Курбский притаился, крепко сжал рукоять сабли. Показалось — кто-то крадется, хочет прыгнуть на него. Всмотрелся: песья тень! Да, да, это собака, бездомная, бродячая собака… Уж второй день она бродит тут.

«Бездомный пес! — с грустной улыбкой мысленно повторил Курбский. — Может быть, когда-нибудь назовут так и меня?»

Покаяться? Попросить прощенья у царя? Вернуться к прежнему?

Внезапно Курбский со всей ужасающей ясностью понял мрачную, неотвратимую правду: «Поздно! Возврата нет».

Опасаясь разбудить сторожей, прошел он через глухие каменные ворота к себе в замок. Поднимался, едва переводя дыхание от волненья, по каменным ступеням лестницы в свои покои.

Вот они. Опочивальня сына… В темноте слышно спокойное, ровное дыхание мальчика. Склонился над постелью. Тяжело вздохнул, прошептал молитву, перекрестил мальчика.

На носках пробрался в опочивальню княгини.

Очнулась. Испуганно приподнялась на ложе.

— Кто тут? Господи!

— Я!..

Княгиня притянула его к себе, дрожа от испуга:

— Страшно!.. Я боюсь, государь мой. Зачем пришел?

— Хожу я, караулы проверяю!.. Успокойся. Ложись!

— Спаси Бог, не притомись, ляг, отдохни!

— Полно, милая княгинюшка!..

— Не покинешь, стало быть, нас? Да?

— С чего ты взяла? Говорю… раздумал я!

Андрей Михайлович поцеловал жену.

— Бог храни тебя! Так я и думала и во сне видела, будто ты наш… ты с нами, но не с ворогами…

Курбский через силу весело спросил:

— Ты все о том же? Глупая! Ну, Христос с тобой!

И опять так же осторожно, на носках, вышел из опочивальни.

Едва миновал ворота замка, как снова послышался вкрадчивый голос иезуита:

— Пора!.. Пора, князь. Заждались там тебя! — В голосе монаха строгая настойчивость: — Иль ты раздумал? Нужно ли повторять: заговор ваш стал известен царю!

Курбский молча заторопился к крепостным воротам. Дремавшие воротники встрепенулись:

— Кто идет?

— Воевода! — властно крикнул Курбский.

Воротники притихли.

Иезуит вновь исчез.

Курбский спешно зашагал вдоль рва, близ крепостной стены, торопясь к тому месту, где должны были находиться кони и слуги князя и его ближайшие друзья.

— Заждались мы тебя, князь. Сомневаться стали… — сказал кто-то недовольно.

— Не торопитесь, други, успеем.

— То-то! Успеем ли?

— Поберечься бы не грех, пан воевода!

— Поскачем в Венден. Ближний путь. Все ли тут?

— Все. Иван Иванович и Михаил Яковлевич Колыметы, Ваня Мошнинский…

— Честный мой слуга и друг Ваня! Не покидаешь меня?

— Умру вместе с тобою, князь!

— А Вася Шибанов?

— Я здесь, князь!

— Все здесь, Андрей Михайлович. Валуев, Симон Маркович Вешняков тут, Гаврило Кайсаров, Меркурий Невклюдов, Иван Посник Вижавский…

Курбский, вслушиваясь в имена своих сообщников, испытывал такое ощущение, как будто вколачивали гвозди в гроб, в котором его друзья хоронят его славу, его отчизну, семью и все самое дорогое ему. Кто они? Понимают ли они, что случилось? Их имена ничтожны. Они уцепились за него, за князя Курбского, чтобы связать свою судьбу с его прославленным именем, чтобы перед королевскими очами красоваться рядом с ним, воеводой Курбским. И кто знает: может быть, иные из них и мзду получили за эту дружбу с беглецом — вельможею московским? Им нечего терять — они ничего не имеют. Их гонят корысть, нажива.

Вот почему они суетятся, бросаются, толкая друг друга, чтобы подать коня ему.

— Спасибо! — отрывисто сказал Курбский, усевшись в седло и взяв поводья в руки.

Молния осветила толпу суетливых бородачей, одетых разношерстно, вооруженных кто чем попало, размахивавших руками, вскакивавших на коней. Все это напоминало скорее разбойничью шайку, собиравшуюся скакать с атаманом на татьбу, нежели княжескую дружину.

Впервые князь почувствовал с горькою отчетливостью весь позор его дружбы с этими людьми, с которыми он решился гнаться за вельможною славою. Их дружбу он предпочел дружбе с царем Иваном Васильевичем! Как страшно! В погоне за возвеличиванием княжеского достоинства приходится унижаться. Единственная надежда на польского короля. Он должен помочь ему, Курбскому, занять первенствующее место при его королевском дворе. Тогда всю эту алчную до наживы, бессовестную челядь он отбросит от себя, как ненужный хлам, как грязь, прилипшую к его сапогам. Они осуждают новины и думают, будто и он их единомышленник и тоже против царевых новшеств. Жалкие. Он, князь, сам за новины, но только не для низкого черного люда, а для князей. И он за дружбу с Западом, но только чтобы она была на пользу князьям же, а не царю.

«Колыметам суждено родиться и умереть навозными жуками».

Молнии стали сверкать чаще и чаще.

В последний раз Курбский повернул своего коня в сторону Юрьева. При свете молнии он увидел стоящего на краю крепостной стены с распятием в руке черного, длинного иезуита…

Курбский сердито плюнул, повернув коня на запад.

— Будь ты проклят, сатана!

Издали донесся глухой рокот неба, а затем стали падать редкие капли дождя. Вновь и вновь молнии. Поднялся ветер, пыль застилала глаза.

— С Богом! — крикнул кто-то, не дожидаясь приказания воеводы, и десятки лошадиных копыт нарушили тишину ночи.

Прогремел оглушительный удар грома.

Гроза началась.

 

VI

Полночь. В караульном каземате Тайницкой башни Малюта Скуратов и Алексей Басманов. Сошлись после объезда сторожевых постов.

Тревожно в Москве. Получена страшная весть о неслыханном поражении московского войска под Оршей. В этом бою пал сам воевода князь Петр Шуйский и братья — князья Семен и Федор Палецкие. В плен уведены воеводы Захарий Плещеев-Овчина, князь Иван Охлябинин и десятки детей боярских. Богатые обозы и пушки брошены в добычу врагам. Польские паны торжествуют. Затрубили на весь мир о своей победе над московским войском. Позор!

Взметнулись слухи об измене, о предательстве каких-то бояр… Каких? Имена не назывались. Осторожно, под величайшей тайной шептуны намекали кое на кого из царских вельмож, по догадке, без явной улики.

Царь сильно разгневался на любимого своего воеводу, покойного Петра Шуйского, и его помощников, повелел о них служить панихиды. Во все концы Москвы Малютою были разосланы люди подслушивать разговоры на базарах, в кабаках, около церквей и в других людных местах. Везде одно: ропот и уныние.

Малюта не в духе. Он угрюмо говорил сидевшему против него за столом Басманову:

— Батюшко Иван Васильевич неровен, вот што! Иной час доверчив и никого не слушает, иной час безвинно гневается, и хоть сам видит — попусту, но стоит на своем… Негоже то. А после безвинно наказанного возвеличивает, жалует, а себя винит, кается. Сослал Михаила Воротынского на Белоозеро, опалу великую положил, а ныне велит отвозить ему фряжских вин и свежей рыбы, изюму, лимонов, меду… Двенадцать слуг оставил князю. Вот и пойми.

— Подлинно так, Григорий Лукьяныч. Боязно стало его доверия. Вельми непостоянен батюшка государь, — вздохнул Басманов. — Не стали радоваться люди, коль он возвышает их. Не ведают они: што надо царю, как ему угодить… Князь Бельский Иван Дмитриевич пытался бежать в Литву, и его словили, отпустил царь его на поруки, и все же он опять бежал, но и вновь был пойман… Иван Васильевич опять простил его, а ныне он в почете у царя… Как вот тут? Не поймешь!

Малюта в недоумении развел руками:

— Не пойму и я государя. Знать, правда говорится: хоть и ходим около, да не видим сокола!

Посидели, помолчали, вышли на площадку башни. Ночь лунная. Тепло. Сквозь просветы между зубцами видно Москву-реку и заречную слободу: церкви, избы, огороды, посеребренные луной.

— Царь в тревоге — на посадах страх!

— По вся места — страх… Ходит он по пятам за нами.

Малюта и Басманов в панцирях, с палашами на поясах, сняли шеломы, перекрестились.

Вчера ночью неизвестные люди прокрадывались во дворец, зарезали двух караульных стрельцов. Стража погналась за ними, а они — мигом на поджидавших коней и ускакали.

Повелением Ивана Васильевича у всех решеток, на углах и перекрестках расставлена усиленная конная и пешая стража.

Малюта, не надевая шелома, провел ладонью по вспотевшему лбу и волосам.

— Государь молвил вчера: «Спасибо моим злосчастным советникам Сильвестру и Адашеву! Своевольством своим они толкнули меня к познанию моей силы. Познал я в тихости своей, что есть власть. Лукавцы! Ужели царь достоин токмо председания, а власть должна принадлежать другим? Как же мне быть самодержцем, коли сам не буду править?»

Басманов засмеялся:

— И Адашева и Сильвестра уже нет, а Иван Васильевич все еще их поминает. Дивлюсь я. Не поймешь: хулит он их или хвалит. Зачем он их так часто вспоминает?

— Однако подумай и о том: тринадцать лет они владели душою государя, а он остался самим собою и не токмо не покорился им, но уничтожил их. Не дальнозорки они были — тринадцать лет не примечали, што он думает о другом… не по-ихнему. Где же их разум?

— Истинно говорил Вассиан: «Близ царя — близ смерти!»

Малюта насупился.

— Не по душе мне его слова, Алексей Данилович. Вассиан — опальный боярин, недруг царский… Вассианово слово ложно и злобно. Царь и милует, царь и наказывает — все в его воле. А черные люди говорят: «Царь-то добр, да слуги его злы!» Подумай над этим.

Басманов промолчал.

В лунном свете мягко струилась Москва-река; кое-где у берегов тихо плыли плоты. Прокричала цапля, вспуганная конной стражей. Лениво взмахивая крыльями, пролетела над самой башней. Тишина лунной ночи, теплой, весенней, наводила на грустные мысли. Вспоминалась прежняя жизнь Басманову, его поход с царем на Казань, битвы, увенчанные победами, награды и подарки, которыми государь осыпал его. Разве стал бы он раньше вести беседу с этим захудалым дворянчиком? «Что такое Малюта? Ему бы прасолом быть, мясом либо рыбою на базаре торговать — мелкий человек, и вот — в царедворцы влез: царь души в нем не чает. Страшный человек Малюта! И когда и как это случилось — никто того даже и не заметил. Смиренным богомольцем прикидывался… Ловок, дьявол!»

И казалось Басманову, будто бы потому царь Малюту и приблизил к себе, что Малюта — тупой, простой, незнатный человек. Царь избегает мудрых людей, боится опять «Сильвестровых чар» над собою, боится посягательства на его, цареву, власть. А может быть, он и прав?

Малюта думал: «Хотя ты и боярин, и царский любимец, и воевода прославленный, однако не тверд ты. Мнишь о себе много. Большой власти жаждешь. Запомни-ка: кто не желает власти, на того не приходят и напасти. Знай же: Малюта плюет на почет. Он верный слуга царю и царству! И только! В этом находит он отраду душе своей».

— Благодарение Богу, Алексей Данилович. Угодили мы с тобою батюшке Ивану Васильевичу, набрали людей на корабли дюжих, зело усердных. Керстен Роде похваливал их. В грязь лицом перед чужеземцами те люди не ударят.

— Где-то теперь наши корабли? Благополучны ли? Справятся ли с чужеземными каперами?

— Государь наказал о них молебны служить. Молился и он, батюшка, с царицею и детьми у Спаса на Бору.

— Дивное дело! Подумай — московские корабли плывут в окиян! — сказал Басманов с умилением в голосе.

— Что же того! Смотрю я на то дело просто. Свет не баня — для всех место найдется… Все меняется! Ранее вон почитался род, а ноне род под службою ходит. И служба государем дается ноне не по роду… Што делать! Время иное.

— Подлинно, Григорий Лукьяныч, — через силу, угодливо ответил Басманов. — Так оно и должно быть.

Боярину Басманову противна грубоватость Малюты в его суждениях о боярах. Но, чтобы не отстать от «новых порядков» при дворе, от новых людей, старается он во всем подражать Малюте. Он не намерен, как другие бояре, отказываться служить с неродовитыми дворянами и сторониться их. При всяком добром случае он лицемерно проклинает отъехавших в Литву вельмож. Постоянно восхваляет царя за то, что тот отстранил от управления приказами бояр, а вместо них насаждает грамотных дьяков. Он приветствует и появление в боярской думе худородных дворян, названных «думными дворянами».

Вывел из задумчивости Малюту и Басманова послышавшийся внизу, под кремлевскими стенами, бешеный конский топот.

Оба склонились над стеной. По берегу Москвы-реки скакал всадник.

Он остановился у подошвы Тайницкой башни; поднялась ругань, кто-то неистово барабанил в железные ворота.

— Постой-ка, Алексей Данилыч, спустимся… поглядим, кто там.

Оба с фонарем сошли вниз.

Воротник шумел, не пуская неведомого ему всадника, ломившегося в Кремль. По приказанию Малюты ворота были открыты.

Таща под уздцы тяжело дышавшего коня, ратник вошел в Кремль. Низко поклонился, облегченно вздохнул, подал бумагу.

— На-ко, Алексей Данилыч, глянь. Чего тут? У тебя глаза хорошие, да и грамотен зело.

Басманов стал читать.

— Помилуй Бог… — прошептал он в ужасе, держа в дрожащей руке бумагу. — Может ли то быть?

— Што такое? — всполошился Малюта.

— Афанасий Нагой… пишет… — пробормотал, задыхаясь от волненья, Басманов.

— Ну, ну! Да говори же!

— Курбский изменил!.. Бежал в Литву!

— Нет.

Малюта ударил в железную доску.

Из темноты выскочило несколько стрельцов.

— Возьмите его! Держите под присмотром до утра.

Стрельцы поволокли гонца в глубь кремлевского двора.

Малюта и Басманов снова скрылись в башне. Оба молчали, ошеломленные этим известием.

Курбский! Андрей Михайлович! Да может ли то быть? Не подвох ли какой! Ныне враги пускаются на всякие хитрости, лишь бы насолить царю. Нет! Поверить невозможно, чтобы первейший друг царя и славный воевода мог изменить государю!

— Ладно… — как бы отвечая на свои мысли, тихо произнес наконец Малюта. — Ты побудь здесь, Алексей Данилыч, а я пойду попытаю гонца: кто, чей и нет ли какого обмана.

— Бог спасет!.. Сходи. Выведай все, а я подожду.

Малюта быстро побежал по лестнице вниз. В его беге было что-то бычье. Он нагибал голову, словно собираясь бодать.

Басманов сел на скамью за стол, опустил голову на руки, задумался.

Что же это такое?

Курбский!.. Кому на Руси неизвестно имя храброго князя? Самые славные, радостные события связаны с именем Курбского… Тула!.. Казань!.. Дерпт!.. Полоцк!.. Вильна!.. Да мало ли ратных праздников можно насчитать при имени Курбского? И с ним ли не был ласков и добр Иван Васильевич? Не с ним ли государь просиживал целые дни за книжным учением и беседами о писаниях греческих мудрецов?

«Муж битвы и света», смелый, отважный, презиравший смерть в боях, покрытый ранами полководец изменил, опозорил на веки вечные свой род, стал предателем, иудою!

Малюта вернулся в башню мрачный, молчаливый.

— Ну, как там, Григорий Лукьяныч, сказывай!..

Тяжелым испытующим взглядом уставился Малюта на Басманова.

Неловкая, напряженная минута. Басманову вдруг почудилось, будто Малюта и ему не доверяет.

— Ну!

Тихим, но злобным, желчным голосом Малюта сказал:

— Вот вы какие, бояре! Вот тут и думай.

— Да говори же, Григорий Лукьянович.

— Не говорить бы надо, а казнить… Упреждал я царя, и не раз… Э-эх!

Малюта снял шелом и, перекрестившись, сказал:

— Помоги нам, Господи, Вседержитель, изловить всех пособников Курбского и друзей его, их же имена Господи веси!

Иван Васильевич прислушался. Будто в палате находится кто-то, кроме него. Вот опять вздох и даже шум, словно чья-то нога наступила на половицу, скрипнуло. И вдруг сразу стихло: кто-то притаился. Стало страшно. Не бесы ли? Царь в испуге заглянул сначала за один шкаф, за другой… Господи! Что такое? Царевич? Вот он, у ног царя. Волосы его всклокочены, лицо в слезах. Царь с досадой отстранил царевича.

Мальчик всхлипнул, взглянул на отца большими, спрашивающими глазами.

Мрачное лицо царя просветлело.

— Встань! Полно тебе, — сказал он, смягчившись; помог мальчику подняться с пола. — Не убивайся! Грешно.

Сел в кресло, прижал к себе сына, ласково поглаживая его голову.

Опять тяжелые, мучительные мысли о семье! Дети заброшены. Истые сироты. Растут одиноко с мамками, которые только их балуют, льстят им.

Царевич крепко прижался к Ивану Васильевичу. Он не решался вновь жаловаться отцу на царицу-мачеху. Не первый раз. Мальчик хорошо знал: ничто так не расстраивает отца, как жалобы на царицу. Царь видел, что царевич сдерживается, страшится жаловаться, молчит, но детские глаза его, наполненные слезами, говорят ему больше слов.

Иван Васильевич не решился идти к царице, он боялся за самого себя, делая усилия подавить гнев, опасаясь, что новая распря с женой из-за царевича Ивана кончится плохо.

— Где мамка?.. Пошел бы к Федору… Молись Богу! — взволнованно говорил царь, стараясь найти какое-либо утешительное слово и произнося то, что навертывалось на язык.

Что скажешь в утешение? Между царицею-мачехой и его старшим сыном жестокая, полная непримиримой злобы вражда. Царица досаждает постоянными жалобами на царевича. Царевич клянется перед иконами, что он ни в чем не виноват перед царицей. Мамка держит его сторону. Тайно, наедине, она нашептывает царю, что мачеха немилосердна к царевичам-сиротам. Обижает их. Смеется над ними.

Что делать?

Иван Васильевич и сам знает, что царица не любит детей покойной Анастасии Романовны, особенно после смерти ее собственного сына царевича Василия. Царь знает, что она бывает несправедлива к ним. Знает он и то, что дети его тоже не любят Марию Темрюковну, ревнуют отца к ней. А ему, отцу, жаль детей и жену, и любит он и жену, и детей.

Примешь на веру слова царицы — в слезах дети и их мамка: станешь на сторону детей — в слезах царица Мария.

— Покличь, мое чадо, шута Кирилку!..

Мальчик быстро побежал по коридору на половину царских шутов и скоморохов.

Иван Васильевич сидел в кресле мрачный, в глубоком раздумье: что делать? Отправить детей в Коломенское? Боязно! Однажды Ивана-царевича едва не сгубили. Спасибо колдуну. Отвел несчастье. Раскрыл злодеев. Четыре головы пришлось срубить на глазах у царевичей. Пускай знают царские дети, как надо поступать со своими врагами.

Царевич Иван вернулся, ведя за руку маленького, головастого, с вывернутыми ногами, чумазого шута Кирилку. На нем барашковый жупан, на голове остроконечный колпак с колокольчиком.

— Что же ты, дуралей Кирилка, не веселишь царевичей? Вот я тебя! — Царь со всей силою ударил посохом шута по спине.

Кирилка смешно подпрыгнул, колпак с него слетел, покатился по плечу. Из колпака выскочил котенок, сгорбился, взъерошился, зашипел.

Царь преувеличенно громко рассмеялся, рассмеялся и царевич.

Шут громко расхохотался. Царь опять ударил его своим посохом. Из кармана жупана выскочило еще два котенка.

Царевич хохотал до слез. Иван Васильевич смеялся, продолжая притворно казаться веселым.

— Веди его, Ваня, к мамке. Пускай потешит старуху! Да еще шута Картуньку прихватите…

Кирилка захлопал руками, будто крыльями, и запел петухом: «Ку-ка-реку!»

Царевич и шут побежали, обгоняя друг друга; Иван Васильевич захлопал в ладоши им вслед, громко смеясь.

Оставшись один, царь поднялся с кресла, раздумывая: идти ему к царице или нет? Пойти с укоризной, с попреком значит рассердить ее, слушать ее причитания и плачи… Нет! Он не в силах сегодня опять ссориться с ней.

На столе гусли и ноты новой стихиры… Царевич помешал! И царица, и царевич постоянно омрачают жалобами и слезами немногие минуты досуга. Ах, как бы хотелось где-то в тиши, вдали от семьи, от дворца, от бояр, уйти в книжное чтение и совершенствоваться в пении стихир!

Ноты принесли царю поп Федор, по прозванию Христианин, и певчий Иван Нос из школы новгородца Саввы Рогова. Оба они «были славны и пети горазды знаменному пению».

Царь с грустью глядел на эти листы, испещренные «пометами» и «фитами», показывавшими повышение или понижение звуков. Тут указано «пети борзо», тут «ровным гласом», а там — «тихо». Так бы хотелось разобраться в нотах, но… вот вдруг… сын!..

С тяжелым вздохом Иван Васильевич убрал гусли, бережно свернул ноты и положил их на полку.

В дверь тихо постучали.

Царь разрешил войти.

Малюта. Земно поклонился царю, боязливо глядя на него исподлобья.

— Прошу прощенья, батюшка государь. С недоброю вестью пришел я, милостивый отец наш и покровитель.

Иван Васильевич строго спросил:

— Опять «недобрые вести»? Доколе же?!

— Твое, государь, горе — наше горе!.. Твоя, батюшка царь, беда — наша беда… Мы, верные слуги, тебе неотделимо преданы.

— Ну что же. Благо, — довольный словами Малюты, улыбнулся царь. — Говори! Слушаю тебя, Лукьяныч.

Малюта опустил голову, смущенно переминаясь с ноги на ногу и теребя пальцами бороду.

— Не хотелось бы, великий государь, того и знать, что узнали мы, да и еще хуже — не хотелось бы докладывать тебе о том.

Голос его стал тусклым, сдавленным, будто у него застряло что в горле.

Царь насторожился. Плечо его передернулось. Глаза сощурились.

Чтобы скрыть свое беспокойство, он прошелся взад и вперед по горнице, заложив руки за спину.

— Ты, как вижу я, — медленно произнес он с натянутой усмешкой, — думаешь, будто я немощная женщина… пуглив… слезлив… Увы, Гриша… — качая головой, остановился он против Малюты, — приучили меня с детства ожидать одно худое… Хорошего мало видел я, тому свидетель сам Господь, — приучили, приучили… изверги. Однако говори. Не страшись напугать меня…

Иван Васильевич явно волновался, и слова его никак не согласовались с выражением лица. Малюта уже начал раскаиваться — зачем пришел; подождать бы еще, да и не лучше ли было бы царице о том доложить царю? Но она не хочет. Боится. Все боятся. Никто не решается…

— Ну, что там? Эй, голова, чего же ты?! — нетерпеливо крикнул царь, тяжело опустившись в кресло.

Малюта вздохнул всею грудью:

— Государь! Бог да сохранит тебя, да покарает изменников.

— Кто еще? — вскочив с кресла, дрожащими губами прошептал царь, страшно тараща глаза.

— Курбский…

— Что-о-о?! — крикнул Иван Васильевич чужим, тонким голосом.

— Князь Андрей Курбский с товарищами… Ускакали в Литву.

Царь сел, откинулся на спинку кресла: «Душно!»

С силою разодрал он ворот у кафтана и рубахи. На губах выступила пена. Лицо стало безобразным, посинело.

— Прочь! — прохрипел он. — Уйди. Сатана. Убью!

Малюта испуганно бросился к дверям.

— Стой! — раздалось позади него. — Не говори никому… Молчи. Казню… Прочь!.. Го. спо. ди!.. Что же это?! Дьяволы!!!

Плывут корабли.

Загадочное, бескрайное море.

На носу головного корабля «Иван Воин», в своем кресле на капитанском помосте, сидит Керстен Роде в кожаном пышном жупане. Бархатная шапка. Сабля. Глаза устремлены в ясное небо. Он шепчет молитву: «Хвала и благодарение Творцу Всемогущему, что вдохнул он в человека любовь, сообщил ему дар познания и умение во всем окружающем видеть жизнь, красоту и свободу». С недавних пор у Керстена появилась мирная склонность к созерцанию, к философскому размышлению.

И в самом деле, кругом все необычайно прекрасно: синее небо, украшенные зеленью скалистые берега, серебристое мерцание волн…

Андрей уже освоился на корабле и от всей души желал только одного: поскорее бы взяться за пушки. На земле его пушкари поработали на славу — поглядеть бы, как на море.

Погода плаванию благоприятствует, но некоторым купцам московским все равно не по себе. Они то и дело вынимают из-за пазухи взятые ими на дорогу маленькие иконки и усердно, торопливо молятся, растерянно, робким взглядом окидывая морские просторы. Путешествие это иным из них казалось божеским наказанием, которое в угоду царю следует нести со всем смирением и безропотно. Кое у кого из них пропала охота к еде: что ни съешь — мутит и рвет.

Роде и его товарищи посматривали на новичков в морском плавании с едва заметной усмешкой.

— Уж если Господь Бог рассудит мне живу остаться, часовню воздвигну на Лисьих Ямах… — оглядывая с унылым видом морские просторы, проговорил почтенный гость Иван Тимофеев.

— Полно, Иван Иваныч! Плавал я на оных ковчегах… Жив остался… Не всем же тонуть, кому ни то и торговлю вести надо… — усмехнулся Степан Твердиков. — Да и с незапамятных времен наш брат, русский гость, плавал по морям… Ничего. Бог милостив. Не страшись. А мне так по душе это море.

— А вдруг — хвать — и утонешь! — сострил Юрий Грек, играя лукавыми черными глазами. «Греком» его прозвали за «черномазость», а был он самым коренным ярославцем.

— Как сказать? Зарекаться бы не след. Верно. Но и моря бояться грешно… Без риска и торговли не бывает. Коли Господу Богу угодно будет и государю, так погибнем с честью, все вместе, и опасаться того не след… — глубокомысленно проговорил Твердиков, поднявшись с груды каната, и набожно перекрестился.

— Правильно, дядя Степан! Что тут?! Вон погляди на пушкарей да на стрельцов — веселые, бедовые и будто не в чужие края, а к себе в деревню плывут, — сказал один из купцов, дремавший дотоле у основания бизань-мачты.

— Зазноба будто вон у того, у старшего пушкаря, у Андрея, на Печатном дворе осталась, — улыбнулся Юрий Грек. — Вчерась он мне сам сказывал.

— Што же из того! У него зазноба — у меня старуха… Бабы — они и есть бабы, — с досадой в голосе проговорил Федор Погорелов. — А все ж я Студеное море николи не променяю на Западное. Крепости, могучества здесь того нетути. Простор не тот. Воздуху мало…

— Какого ж тебе воздуха? — удивленно спросил Тимофеев. — Токмо воздух и есть: вода и воздух, и боле ничего… Глядеть-то не на што… Пусто! То ли дело на земле — всего насмотришься, всего наслушаешься. Да и прибыльнее.

Андрей Чохов, подойдя к купцам, громко рассмеялся.

— Глянь-ка, Иван Иванович, — сказал он. — Полюбуйся.

Все оглянулись, куда показывал рукой пушкарь.

— Гляди… паруса-то… гляди…

Позади «Ивана Воина», один от другого поодаль, на расстоянии трех-четырех ширин судна, величественно шли остальные московские корабли с распущенными в три яруса парусами. Впереди, по боевому обычаю, были самые сильные, хорошо вооруженные суда.

Долго любовались купцы красавцами кораблями. Но вот ветер стал крепчать. Керстен Роде приказал убрать паруса с грот-мачты. Оставил паруса только на передней фок-мачте. Легли на бейдевинд.

Особенно выделялась своею ярко-голубою окраскою, с золотыми узорами на бортах, «Держава».

Купцы поднялись, с любопытством следя за тем, как матросы, лазая по мачтам, свертывают паруса.

— Вот на том корабле теперича сидит Мишка Бобер… Меду, стервец, што везет. Страх! И где тока набрал? Не люблю я его — завистлив, злобен, — проговорил ни с того ни с сего Трифон Коробейников.

— Нешто меду на Руси мало? — вставил свое слово подошедший к купцам Андрей Чохов. — Чего завидовать?

— Всего на Руси много… Токмо сиднем сидим мы у себя на дому и оттого прибытка не имеем. Пожалуй, сиди на печи да гложи кирпичи. Товар лицом надо казать, — сказал кто-то из купцов.

— Ну, брат, не говори. Мы вот Ледовый окиян у себя объехали. Наш товар везде известен. Нас не укоряй! — покраснев от обиды, воскликнул Погорелов. — Живем не бедно. Дай Бог вам так жить. Погляди на Строгановых… Блаженствуют… Иноземцы с поклоном к ним ездят… будто к князьям. Наши холодные края могут согреть своим богатством всю Русь. Мы не сидим на месте. Што нам окиян — не боимся мы его.

— Полно тебе, милок, похваляться. Обожди. Купец русский во всех местах побывает, не гляди, что вертлявости в нем той нет, што у немца, — произнес, задумчиво разглаживая бороду, Тимофеев. — Русь-матушка всех нас и накормит, и напоит, и соседям кое-что достанется. Русский купец с легкой государевой руки не токмо в холодных краях — повсюду закопошился. Вон даже в Эфиопию-страну один заехал… Стало быть, к тому причина есть… Хохлатые куры двором ведутся… Господь Бог не обидел Русь. И без ваших краев есть места.

Из посольской каюты вышел на палубу дьяк Петр Григорьевич Совин, нарядно одетый, чистенький, приглаженный, с подстриженной бородкой. Огляделся кругом, помолился на все четыре стороны. Он плыл с гостями по поручению царя. Разговорчивый. Веселый.

— Чего вы тут гуторите?.. — спросил он, подойдя к купцам.

— На корабли дивуемся, ваша милость… Уж больно гожи! — низко поклонившись, сказал Тимофеев.

— Так-то и приличествует русскому государю, дабы порухи чести его не было. Чин блюсти — великое дело. Не срамите его. — Совин указал на царский вымпел с двуглавым орлом, трепетавший на фок-мачте. — То — наша хоругвь государская.

Усевшись на скамью, Совин стал рассказывать, как два года тому назад ему привелось совершить плавание по этому же морю с великими государевыми послами, с дворецким Нижнего Новгорода князем Антоном Ромодановским и «печатником» Висковатым. А ездило посольство на королевский двор во град Копенгаген. Было с ними еще шесть дворян и около полутораста душ слуг и два толмача.

— А скоро ль изволили, батюшко, доплыть вы до того бусурманского города? — боязливо оглядывая всех, перебил Совина Тимофеев.

— Да нет. Неладно вышло. Четыре недели, почитай, носило нас по морю. Одному мне посчастливилось десятью днями раньше прибыть в тот город Копенгаген… Ветром нас пригнало… Так вот, слушайте: продолжу я вам свой сказ…

Царь Иван Васильевич при отправке тех послов наказывал: «Пуще глаза своего беречь честь его имени и честь государствия Русского». То же надлежит во всех странах соблюдать и гостям, и всем людям их.

Послам было велено: чтобы при крестном целовании «грамота королуса дацкого была внизу, а государева наверху». Если же королевская грамота будет положена иначе, то «говорить накрепко, чтобы переложили». А «если этого не сделают, сказать дацкому королусу: снял бы он с блюда царскую грамоту и целовал бы крест на одной своей, а заупрямится, то никакого дела не делать и ехать назад».

Государь заботится о том, чтобы его люди в чужих краях радели о доброй славе Московского царства. А все происходящее в Москве истолковывали бы во благо государю и родной земле, своего достоинства бы не теряли, ни перед кем не унижались бы.

Совин от себя прибавил, чтобы торговые люди, которые в Англии высадятся, узнавали бы для царя: «Чем обильна та земля и какие в нее товары приходят из заморских стран: золотое, которое в деле, и серебряное, и камки, и тафты, и свинец, и олово, и доспехи, или что иное привозят ли в ту землю — о всем выспросив, написать в особый список».

Смеясь, Совин рассказал, как русские послы заставили датского наместника в Копенгагене Франца Броккенгуса встретить их с должным почетом.

О короле датском Фредерике Совин отозвался с большой похвалой. При входе послов в приемную палату дворца король встал, а когда князь Ромодановский начал ему править поклон от царя, то король и шапку снял, спросил о государевом здоровье и позвал послов к своей руке…

Московские люди с довольной улыбкой выслушали рассказ Совина о ласковом и достойном приеме русского посольства в Дании.

— Государь батюшка Иван Васильевич склонен со всеми в мире и добре жить, да не тут-то было!.. Много завистников у него в западных странах. И свои людишки нашлись неверные — всяко пытаются они поссорить нашего государя с королями.

Едва Совин закончил свою речь, как на корабле поднялась тревога. Выстрелила пушка. На грот-мачте «Ивана Воина» быстро вздернули черный флаг. После этого на середине галерной кормы корабля взвился белый остроконечный флаг, что обозначало, чтобы все корабли приблизились к атаману для переговоров.

Торговые люди поднялись со своих мест — понять не могут, в чем дело. Как будто никакой и беды не угрожает, а на палубе суматоха, крик, шум. И только хотели они по-деловому, обстоятельно осмотреться кругом, как матросы-датчане, пушкари и стрельцы погнали их с палубы в трюм. На купцов напал страх: столпились, полезли, толкая друг друга, в раскрытые люки…

— Господи, что же это такое?!

— Молчи, Иван Иваныч, тут, видать, и напляшешься, и наплачешься.

— Буде вам. Лезьте ходчее! После поговорим.

— Весь сок, братцы, из меня выжали, полегше… Кто это? Креста на вас нет. Батюшки-светики!

Когда палуба от торговых и иных вольных людей очистилась, толмач перевел слова Керстена Роде, стоявшего на своем капитанском мостике. Он приказал убрать остальные паруса и взяться за весла. Матросы на всех кораблях один за другим по веревочным лестницам полезли на мачты. Рулевые застыли у руля, ожидая распоряжения Керстена Роде, который дал сигнал в рожок пушкарям, стрельцам-пищальникам и копейщикам готовиться к бою.

Вдали, куда пристально вглядывался Керстен Роде, можно было различить идущие прямо навстречу московским кораблям три судна.

Толмач переводил слова Керстена, продолжавшего неотрывно следить за этими судами:

— Готовьтесь, братья… Вижу их… Пираты… Стерегли купцов. Милости просим. Встрече рады. Примет их с почестями добряк Керстен. Соскучился морской рыцарь без дела.

Корабли московского каравана быстро сблизились с «Иваном Воином», вытянувшись вровень с ним в одну линию.

Заунывно перекликались капитанские рожки.

А внизу, в каютах, купцы опять расставили по лавкам свои иконки и на коленях принялись молиться.

Тимофеев лежал животом на полу, дрожащим голосом причитывая:

— Господь Бог есть святой источник всего существующего, и мир создан его мудростию, его любовью, и милосердие его к человецем неизреченно… аллилуйя… аллилуйя…

Когда же священник спустился в каюту и дико крикнул в страхе: «Разбойники!», купцы потеряли способность и молиться, прижались друг к другу в отчаянье, покорившись судьбе: что будет! Только немногие из них держались мужественно, спокойно. Они успокаивали: «У нас свой разбойник есть, из разбойников то разбойник. Чай, сумеет потягаться со своими друзьями!»

Наступила удивительная тишина. Не стало слышно ни беготни по палубе, ни заунывного воя рожков, ни голосов людей. Словно морская волна смыла всех с палубы.

Так прошло некоторое время. Казалось, вот-вот что-то обрушится на их ни в чем не повинные головы.

Мучительная, напряженная тишина…

И вдруг торговые люди покатились со своих мест от удара, потрясшего весь корпус корабля.

— Пушки! — прошептал кто-то.

Второй удар, еще более сильный, окончательно привел в небытие сидевших и лежавших в беспорядке московских гостей.

Юрий Грек, попытавшийся казаться веселым, нелепо осклабился, глядя на Тимофеева. Хотел сказать что-то смешное, да не сумел — застряло в горле… Махнул рукой, почесал затылок.

Прыгнувший в трюм юнга, новгородский сирота, взятый стрельцами на корабль, Курбатка Бездомный, пробормотал с дрожью в голосе:

— Теперича совсем близко… Большущие. Черные… А народищу что у них!

Старик Тимофеев собрался с силами и, изловчившись, стукнул со всего размаха ладонью Курбатку: «Молчи, не пужай, бесенок!»

Юнга хлопнулся носом в сидевшего неподвижно, с зажатыми ушами Юрия Грека, заревел, утирая разбитый нос.

— Ничего, малец. Пройдет. Меня батька вот этак же один раз чебурахнул… Потом ничего, — сказал ему в утешенье на ухо Трифон Коробейников, — легче станет.

Пушечные выстрелы один за другим начали потрясать «Ивана Воина».

Три разбойничьих корабля — по словам Керстена Роде, Сигизмундовы пираты, — действительно подошли на близкое расстояние к московскому каравану судов.

Андрей Чохов первый выстрелил из своих пушек по одному вражескому судну. Огненные ядра врезались в борт корабля, повалил дым, корабль накренился. В ответ на этот залп посыпались железные ядра с вражеской стороны.

Начался жестокий морской бой.

Холмогорцы Беспрозванный и Окунь ловко обходили корабли пиратов, загоняя их в ловушку, где легко было расправиться с ними «Ивану Воину» и другим стоявшим около него кораблям.

На «Иване Воине» пала бизань-мачта, зато корабль, в который стрелял Андрей, метался по воде, объятый пламенем.

Керстен Роде заметил, как другие неприятельские суда, не подозревавшие до этого, что с московских купеческих кораблей на них обрушится артиллерийская пальба, и подошедшие под натиском холмогорцев близко к «Ивану Воину», вдруг попытались бежать. Роде дал сигнал другим своим судам пересечь им путь отступления, сам же смело, на веслах, повел корабль прямо на них.

Андрею предстояло на ходу попадать без промаха в искусно увертывавшиеся на веслах разбойничьи суда. Керстен Роде, без шапки, без куртки, с растрепанными волосами, размахивал длинными руками, делая знаки Андрею, чтобы чаще палил в корабли. Московский пушкарь дорожил «государевым ядром» — зря, попусту, не хотел тратить снаряды. В чем другом, а в этом особенно упрям бы парень. Прижавшись к стволу своей пушки, Андрей продолжал зорко следить за движением двух неприятельских кораблей, внимательно наблюдал за не долетавшими до «Ивана Воина» разбойничьими ядрами. Молчание пушек ввело пиратов в заблуждение — они повернули один корабль бортом, совсем приблизившись к «Ивану Воину», в надежде на молниеносный абордаж, не рассчитывая снова попасть под огонь этого судна.

Андрей приготовил своих пушкарей к дружному залпу всех пушек. Пираты торопились взять корабль на абордаж, думая, как и в прежних грабежах, легко овладеть добром московских купцов.

И вот… поднятая в воздухе рука Андрея опустилась. Загрохотали выстрелы десятка орудий. Сам он выстрелил в носовую часть неприятельского корабля, пробив ее железным ядром. Мачты у пиратов падали одна за другой.

Третий корабль оказался загороженным своим же кораблем. Он был не в состоянии стрелять в московское судно. На него напали Беспрозванный и Окунь со своими пушкарями.

Керстен Роде приблизился к поврежденному кораблю. Началась перестрелка из пищалей, закончившаяся абордажем.

Стрельцы баграми притянули судно вплотную к «Ивану Воину» и по доскам хлынули на него. В рукопашной схватке они наголову разбили бешено оборонявшихся пиратов, заставив их сложить оружие…

Близился закат. Ветер утих. Небо, темно-синее на востоке, на западе покраснело. Легкая рябь воды также покрылась отблесками вечерней зари. Стало тихо и мирно на море. Только то, что происходило на кораблях, никак не вязалось с тишиною и миром теплой вечерней зари.

Пиратов повалили, обезоружили, связали. Убитых побросали за борт. Раненых перенесли на свой корабль; пленников также перевели к себе. Два судна пиратов к плаванию были уже непригодны, их подожгли. Третий корабль повели с собою, поставив на нем свою команду и подняв московский вымпел.

Всех захваченных пиратов Керстен объявил во всеуслышание пленниками «его величества великого князя и царя всея Руси Ивана Васильевича». Когда он произносил это, то приказал пленникам стать на колени. Позже, с бичом в руке, он свирепо допрашивал их.

Выпытал: пираты состояли на службе у короля Сигизмунда. Стараясь оправдаться, они клялись, что они не пираты, а «морские сыщики», королевские слуги. Так их назвал сам король. Они обязались захватывать в открытом море корабли, идущие в русскую Нарву, что и должны выполнять неукоснительно, иначе им самим грозит казнь… Керстен Роде надел на ноги двадцати человекам цепи, посадил их на весла, а девятнадцать велел ночью в темноте сбросить в море «по знакомству». Он знал их и раньше как природных корсаров. Закованные в цепи сменили русских гребцов. Им было объявлено, что они будут отвезены в Москву для допроса к царю.

Пленные пираты ругали своего атамана. Они говорили, что, когда выходили в море, все реи на мачтах покрылись ласточками — это плохой признак для моряка, и корабли при посадке кренило на левую сторону, что тоже дурной признак. К тому же корабли вышли в море тринадцатого числа. Все это предвещало несчастье. Атаман не послушал матросов.

Купцы и другие сидевшие в каютах люди с облегчением вздохнули, появившись снова на палубе. Словно гора с плеч свалилась. Начали толкаться вокруг пленников, около пушек. Андрей строго покрикивал на пушкарей, приказывая им привести в порядок орудия и снаряды. Всех зевак он отогнал от орудий.

— Полно вам, добрые люди. Эка невидаль. Поостерегайтесь. Подале от зелья… Не до вас нам!..

Купцы послушно отступили, самодовольно поглаживая бороды.

— Экую задали порку, небу стало жарко, — оправившись после пережитых страхов, весело сказал Тимофеев, потирая от удовольствия руки.

— Ну и бедовые у нас пушкари! А наши-то, поморские атаманы… Недаром их поблагодарил Керстен… В грязь лицом не ударили, — сказал с гордостью старик Твердиков. — Как ловко они овладели третьим-то кораблем.

— Да-а. Притянули Варвару на расправу. Молодцы! — похаживая вокруг охлаждавшего пушку Андрея, приговаривал Юрий Грек. — Мы уж думали — конец света.

Матросы поднимали и укрепляли сбитую пиратами бизань-мачту.

Совин, окруженный группой датчан, беседовал с Керстеном Роде на немецком языке. После беседы с датчанами он подошел к Андрею и ласково сказал:

— Ну, Чохов, диву дивуются на тебя дацкие люди. Керстен обещает расхвалить тебя самому батюшке царю, таких-то пушкарей он не видывал во всю свою жизнь ни в одном царстве.

Оторвавшись от пушки, Андрей смущенно ответил:

— Полно вам… Найдутся и у нас получше меня…

Сумрак сгущался. Едва заметно в небесной выси проступили бледные звезды. Вспомнились Андрею Москва, Печатный двор, Охима… Взгрустнулось. Особенно когда взглянул на звездное небо.

Подошел Мелентий, переплывший в ладье на «Ивана Воина». Обнял Андрея: «Молодец, и на море не дал маху».

— Сердит дядя Микит… — сказал он, кивнув в сторону Керстена Роде, снова поднявшегося на капитанский мостик. — Я бы посадил разбойников на ладью, и плавай, как хочешь… Спасешься — твое счастье, утопнешь — туда тебе и дорога, а он… приказал своим людям утопить. Почитай, два десятка в море сгубил.

— Кабы мы с тобой попали бы к ним в лапы, пощадили бы они нас?.. Поделом душегубам. В честном бою пожалел бы и я их, а они, разбойники, стерегли нас.

Близилась ночь. Ветра совсем не было. Плыли на веслах. Бизань-мачту снова поставили на место. Толпа датчан вышла на палубу и по приказанию Керстена Роде стала дружно насвистывать в сторону востока, вызывая тем самым ветер…

Один матрос объяснил удивленному Андрею, что таково поверье моряков.

Купцы опустились перед сном на колени, вознося благодарственную молитву за благополучный исход боя с разбойниками, за спасение от грабежа их товаров, за сохранение им жизни и за усердных московских пушкарей.

Море, огромное, пустынное, посеребрили бледные полосы лунного света. Андрей, прислонившись к своей пушке, сел на опустевшей палубе. Глядя на тонкий изогнутый лик луны, впал в грустное раздумье, навеянное этою морской ночью… Что думать об Охиме? Была, есть и будет его Охима… О себе брало раздумье: что он есть сам, Андрей? Все хвалят его, говорят, будто и за рубежом такого не видывали пушкаря, а дома, в Москве, опять могут быть и плети, и дыба, опять он — холоп, челядин Андрейка… И когда же он станет человеком, который не боится ни батогов, ни пыток…

— Эй, пушкарь, ты чего же не спишь?

Андрей вздрогнул, оглянулся. Около него стоял Совин. Андрей поднялся.

— Садись. Ладно. Не в Москве.

— То-то вот и я думаю, Петр Григорьевич… Здесь, на корабле, да и на море посвободнее.

Совин присел на пушку.

— Правду говоришь, парень. Морские бури, тать морская ничто, когда подумаешь о море житейском… То и мы, посольские дьяки, чуем, как уплываем из дома… Государь сказал мне: «Завидую вам — земли и моря видите вы, и тяжесть с плеч ваших роняете за рубежом, воздухом Господним дышите по вся места, как птицы вольные в пространстве, а я, ваш владыка, как узник, сижу в Кремле, и тяжесть всю держу на плечах своих, и вижу лишь ближних холопов своих, попов, чернецов и стены кремлевские. А править должен так, чтобы мне весь мир был виден и чтоб меня со всех концов земли видели». Выходит, пушкарь, мы счастливее царя.

И почему-то Андрею после этих слов Совина стало как-то сразу легче. Он вспомнил суровое, какое-то усталое лицо Ивана Васильевича и тяжело вздохнул. Кто же счастлив?

Совин словно угадал его мысли. Он тихо сказал:

— Всякому свое счастье, а, между прочим, ты хороший пушкарь. Проживешь не зря на земле. Родине сослужишь службу. А теперь ложись-ка спать. Утро вечера мудренее.

Он отошел.

Андрей поднялся. Стоявший на вахте датчанин подошел к нему, что-то сказал по-своему, улыбнулся. Андрей тоже ответил ему приветливой улыбкой.

Мачты, реи, канаты снастей, облитые лунным светом, казались причудливой воздушной постройкой, сотканной из хрустальных палочек и нитей. Повеяло от них сказкой на Андрея. Вот-вот прилетит из-за моря жар-птица и сядет на одну из серебряных жердочек, колеблющихся в вышине, и осветит его, Андрейкину, жизнь ярким золотистым светом. Счастье будет!

Ложился на свою постель Андрей, овеянный покоем и верой…

 

VII

Василий Грязной поскакал из Кремля домой, чтобы «уличить в грехе» Феоктисту Ивановну. Уже подослан в дом один из штаденовских молодчиков с послухами. «Задумано хитро — попалась Феоктиста как кур во щи, — раздумывал Грязной. — Конец ее замужней жизни. Не избежать ей теперь иноческой власяницы! Жаль ее, понятно. По совести сказать, честная баба, незлобивая и телесами удобрена, а святости хоть отбавляй. Но…» Василию думалось, что не ему жить с ней. Кроме горя, ей ничего не видать от той жизни. В монастыре такой святоше самое место. Прости ты, Господи! Грешно роптать, да только зачем такие непорочные жены родятся? Лучше бы уж им в раю быть, с ангелами, Бога славить. А этот «прелюбодей», которого Штаден для нее состряпал, — ловкий, сукин сын! В приказе служит писарем; лиса и волк — все тут. За перо возьмется — у мужика мошна и борода трясутся. Прелюбодей, мздоимец, пьяница и казнокрад. Давно бы ему на виселице быть. Но, если перевешать всех таких, кто же тогда над честными людьми подлости совершать будет? Коли не будет зла, так не будет и добра.

Спасибо поганому немцу. Второго негодяя в дело пустил для пользы его, Василия Грязного.

Несчастная Феоктиста! Пропала! Что поделаешь? Не судьба ей, стало быть, жить с ближним к царю вельможею. Не по себе, матушка, дерево срубила!

Теперь самое время освободиться от нее.

Так думал Грязной.

В Кремле, во всей Москве переполох: изменил первый воевода государев — Курбский! Иван Васильевич объявил себя «в осаде» — никого к себе не допускает, даже царицу и детей. Сам тоже никуда не выходит. Со звездочетами, ведуньями и знахарками совещается. Духовника, и того к себе не допускает.

Под шумок ему, Грязному, удобнее разделаться с Феоктистой.

Веселый, возбужденный, приблизился он к своему дому.

Позвав конюха Ерему, отдал ему коня.

На пороге перекрестился, засучил рукава, приготовился прыгнуть на «любовника», разыграть ревность.

Вошел в сени, не выпуская кнута из рук. Тишина. Прошел на носках внутрь дома. Прислушался. Что такое? Сел на скамью: вот-вот выскочит этот дьявол, проклятый писарь, чтоб ему… Удивительная тишина; никогда такой и не бывало.

Посидев немного, Грязной не на шутку всполошился; лицо его покрылось краской; кольнула мысль: «Уж и впрямь не грешат ли?» Затрясся весь, вскочил, рванулся в опочивальню жены с криком:

— Феоктиста! Жена!..

Комната пуста. Гаркнул что было мочи на весь дом:

— Феоктиста, где ты?!

Но не только Феоктиста — никто из дворовых не отозвался, словно все умерли.

«Свят, свят!»

Обошел дом — пустота. Крикнул конюха Ерему. Дрожа от страха, вошел Ерема в дом, пробормотал что-то невнятное.

— Говори, свиная харя, где хозяйка?.. Где все люди?

— Не ведаю, батюшка Василь Григорьич!..

Бац на колени.

— Как же это ты не ведаешь?

— Коней водил на реку… Вернулся — никого нет.

— Приходил ли кто тут?

— Приходили какие-то мужики… Посидели, ушли.

— Кто приходил?

— Не ведаю.

Грязной с размаху хлестнул Ерему кнутом.

— Вот тебе, дурень! Вот тебе!

На весь дом заревел Ерема, почесывая спину.

— Молчи, боров! Убирайся!..

Ерема исчез.

Грязной стал обшаривать все уголки в доме, полез и на чердак. Там нашел притаившуюся в темноте старушку ключницу Авдотью.

— Ты чего, старая ведьма, от хозяина прячешься? Иль с домовым грешить потянуло? Где хозяйка?

— Не ведаю, батюшка Василь Григорьевич!.. Уволь, миленький, добренький! Батюшке твоему служила верно, матушке твоей служила праведно… тебе батюшка, и Феоктисте Ивановне, матушке…

— Служила верно… Служила праведно! — передразнил ее Грязной. — Лукавая причетница… Говори: где хозяйка? Говори, иль убью! — закричал он, толкнув старуху ногой.

— Батюшка, родной мой!.. Как перед Господом Богом, покаюсь тебе: приходили тут двое каких-то и увели твою супругу, нашу матушку Феоктисту Ивановну…

— Охотою пошла? — прошипел Грязной.

— С охотою, батюшка, с охотою… Слепая я, запорошило мне глазыньки, не видела кто, а слышала, будто согласилась Феоктистушка, а ее ласкали, лобызали… Слышала… не скрою.

— Лобызалась… она? Сама она? — закричал не своим голосом Грязной.

— Лобызалась, батюшка, лобызалась!.. Грех скрывать… Стара я, не разглядела… Очи мои, говорю, запорошило, батюшка.

Василий Грязной сломя голову бросился по лестнице вниз в дом. Никогда в жизни не испытывал он такой жгучей обиды и тоски. Не хотелось и глядеть на пустые комнаты. Вот так Феоктиста! Ужели она решилась?

Сам того не замечая, он начал с ревностью вспоминать, какие мужчины ходили к нему в дом и на кого она посматривала. Всех перебрал, всех вспомнил… а потом стал себя успокаивать: «Ушла, и слава Богу! Сама ушла — чего же лучше?»

Обтер выступивший на лице пот, вздохнул.

Но… трудно примириться с такою обидою. Ведь дорога не Феоктиста, дорога — честь, честь добродетельного дома, честь важного государева слуги.

Но что же не идет этот образина Штаден? Непонятно.

— Ерема! Дуралей! — исступленно, во все горло крикнул Грязной. — Коня!

Растрепанный, заплаканный, робко выглянул из-за двери конюх.

— Чего поводишь бельмами? Коня!

Ерема скрылся.

Опрометью выбежал из дома Василий Грязной, вскочил на коня и помчался к Штадену.

В голове одно, жгучее, мучительное, вытеснившее все мысли: «Куда делась жена?»

Мелькали церкви, дома, деревья, люди, собаки… Ничего не замечал и не хотел замечать Грязной. Он горел весь как в огне.

Штаден только что закрыл корчму, мечтая о свидании с Гертрудой. Втихомолку он продолжал ухаживать за ней. Гертруда от скуки не прочь была разыграть влюбленную.

Выйдя за изгородь, он вдруг увидел в клубах пыли скачущего прямо на него верхового. Ба! Сам Василий Григорьевич. Милости просим.

Грязной спрыгнул с коня, выхватил из ножен кинжал и направил его прямо в грудь немцу.

— Отвечай, немецкая образина. Отвечай!.. — задыхаясь от злобы, прошипел Грязной. — Где моя жена?!

Штаден в страхе отскочил от него.

— Ума лишился!.. Ума… лишился!.. Уйди!..

— Говори, супостат! Где жена? Убью как собаку!

— Почему немец должен знать, где чужие жены?

— Где твой «любовник»? Где этот вор проклятый? Я его зарежу!.. Убью!..

— Уймись, Василий Григорьич… Толком хочу знать…

— Обманщики, воры, сволочи! — продолжал, размахивая кинжалом, кричать Грязной.

— Тише! Не подобает царскому вельможе…

— Молчать!.. — толкнул немца в грудь Грязной. — Были в моем доме вы или нет?

— Не были… Будем завтра… как ты приказал, — залепетал испуганный Штаден, — ты перепутал.

Из рук Грязного выпал кинжал. Штаден услужливо нагнулся, поднял, обтер пыль с клинка, подал Грязному. С удивлением и опаскою отошел подальше. На Василии лица нет: побелел, глаза растерянно-неподвижные… «Где же она? Куда девалась? И кто те люди?»

Он быстро вскочил на коня, поскакал обратно в Китай-город, оставив в крайнем недоумении Генриха Штадена.

Сильвестра нет.

Адашева нет.

Анастасия умерла.

Брат Юрий тоже.

Митрополит Макарий преставился.

Курбский изменил.

Казанский поход, слава юных дней — все отошло в вечность.

Прощай, молодость. Прощайте, добро и мир. Прощай, вера в людей. Нет возврата былым чувствам радости и любви. Все рухнуло, обмануло! Завело в тупик! Вместо тихой, мирной заводи — бушующий поток, низвергающий то, что казалось незыблемым.

Дни и ночи бродит по своей опочивальне полуодетый, непричесанный, убитый горем царь Иван.

Кому верить?

«Андрей! Князь Курбский. Чего ради ты изменил царю?»

«Зачем? Чего тебе не хватало? Разве царь не ставил тебя выше всех своих воевод?! Никому тех тайн не открывал он, царь, какие были открыты тебе. Ужель тебе, князю, король литовский ближе родного государя? Ужель чужеземцы дороже твоему русскому сердцу, нежели свой народ? Не бесовское ли наваждение одурманило князя Андрея?»

Целые дни в хмуром раздумье бродит по дворцу Иван Васильевич и все думает… думает… И никак не может ответа найти на свои вопросы.

Ему теперь известно, что с Курбским бежали и его сообщники, и в их числе коварные дьяки Колыметы — змеиное отродье, отогревшееся под боком у царя, и другие.

Что за люди? Кто они?!

Враг. Курбский — враг. Иуда!

Иван Васильевич вслух произнес: «Иуда!», и на лице его застыла растерянная улыбка: «Неужто?»

И снова подступили к горлу слезы, и снова стало душно, трудно дышать. Кружка холодного пива не помогла. Никак не заглушить мысли об обидах. Снова жаль самого себя, как последнему нищему, бедняку, как одинокому, беспомощному изгнаннику, не имеющему ни приюта, ни друзей.

Воспоминания не дают покоя…

Обиды, оскорбления и всякое бесчиние бояр Шуйских, Пронских, Курлятева, Шемяки, Турунтая, Кубенского, Палецкого снова воскресли в памяти.

Как будто не в детстве то было, а теперь…

Вот лежит в гробу отравленная боярами мать…

Умирает в чулане от голода и неисходного сидения в железных оковах ближний друг и любимец его, малютки царя, Оболенский-Телепнев.

Берут опекуна князя Бельского… и убивают, убивают его на глазах ребенка, будущего царя.

Дьяку и верному слуге царевича Федору Мишурину отрубают голову…

За что? За то, что все эти люди заботились о сироте, об одиноком ребенке… О нем — будущем царе Иване!..

Мудрого митрополита Даниила, наставника великого князя, Шуйские лишают сана, изгоняют из дворца…

Не они ли подняли мятеж в Москве? Схватили на глазах самого Ивана Васильевича князя Петра Щенятева и выслали его из Москвы?! Бесчинствуя, не они ли метали камни в келью митрополита Иоасафа?

Сколько раз в присутствии его, отрока, нападали они на приближенных к нему сановников, насильственно врываясь во дворец с мятежной оравой новгородских боярских детей. И не они ли сеяли ненависть и измену в Новгороде, восстанавливая новгородцев против Москвы и великого князя?

И все же Курбский хуже их, гнуснее всех изменников!.. Да будет навеки проклято имя его! Собака!

Анастасия не любила Курбского. Чуяла благочестивая душа недоброе. Много раз приходилось обелять, всячески защищать перед ней изменника Курбского. Ей не по сердцу было упрямство князя, его усмешливость, его гордыня и витиеватость.

Никто так много не говорил о себе, как Курбский. Он тщеславен, честолюбив и вместе с тем скрытен. Анастасия не любила даже его походки, мягкой, неторопливой, какой-то осторожной, крадущейся, зловещей.

Анастасия так и говорила: «Опасайся Курбского». Но ничего этого тогда не замечал он, царь. Давно ли Малюта предупреждал? И ему не поверил! Словно сатана помогал изменнику затуманить глаза царя. Курбский!

Перед отъездом в Юрьев стоял он на площади, у собора Успенья, и, обнажив голову, целовал крест государю в присутствии митрополита.

Лицо его было правдивым; смирение, набожность и преданность звучали в словах его. Царь не взял с него письменной крестоцеловальной грамоты, как с других воевод.

«Увы мне! — опустившись в кресло и закрыв руками лицо, тихо, про себя, произнес Иван Васильевич. — Сбылось. Прости меня, Анастасия. Покарал меня Господь!»

Не любила покойная царица разглагольствований Курбского. «Не от чистого сердца те речи», — говорила она. Ей казалось, что ученостью и книжностью своею князь норовит ослабить прямые дела царя, заботы его о государстве. Царица уверяла, будто Курбский морочит ему голову. Знает, как государь любит книжность, и ради того, чтоб помешать ему, увести его в сторону, поднимает споры о древних пророчествах.

Царицыным словам не было веры тогда. А теперь — все это правда и правда. Если бы собрать красивые и мудрые речи, которыми Курбский щеголял перед царем, то можно было бы сложить целую гору из словес верности и чести — гору выше, прекраснее Арарат-горы!

И все это было обманом.

Курбский храбр. Сам царь видел его отвагу в боях.

Но что стоит его былая бранная храбрость, когда в последнем бою у Невеля четыре тысячи поляков побили предводимые им сорок тысяч? Что теперь, после измены, стоит вся его прежняя служба?

Был храбр некогда и Богдан Колычев-Хлызнев, да в прошлом январе бежал в Литву, бросив войско, которое вел к Полоцку сам царь. И не он ли донес королю о путях движения русского войска!

Курбский назвал его «предателем», проклинал, а теперь и сам…

С такими воеводами-предателями погибнет Русь!

Иван Васильевич побледнел, вскочил с кресла, вытянулся, сжал кулаки. Лицо его исказилось страшною злобою: «Нет, Русь останется!»

— Не завладеть вам короной! — крикнул он.

Снова появилась мысль: если Курбский — его лучший друг и самый надежный воевода — изменил, то чего же ждать от других бояр и князей?

Непрочен царский трон. В опасности Русь.

— Не допусти, Господи! — шепчут губы царя.

Холодно стало, пусто, и куда-то вдаль поплыли иконы, лампады, дрогнули и распались стены царской опочивальни…

 

VIII

В Посольском приказе суды и пересуды о войне Швеции с Данией: как то истолковать? На руку ли это государю?

Наезжали с приморских земель чужеземцы. Заигрывали с царем. Новостями засыпали. По их словам, война та на пользу Москве. Царь осторожен. Слушает со вниманием, а в глазах — недоверие. Из головы не выходит Курбский.

Одного заезжего купца-датчанина, осуждавшего своего короля, царь спросил: «Как так может быть, чтобы честный человек перед другими людьми своего владыку порицал? Не обижен ли он?» Датчанин ответил: «О своих королях все люди говорят правду лишь за пределами государства».

Царь хмуро выслушал это признание, а потом спросил: «Но всегда ли изменниками говорится за рубежом правда о своих владыках?» Датчанин ответил: «Изменники охаивают своих королей по злобе».

«А что же говорят о чужом владыке побывавшие в его стране чужеземцы?»

Датчанин покраснел, ответил смущенно: «Небылицы!»

Государь остался доволен таким ответом. «Поведай же как правду, добрый человек, что знаешь ты про войну твоего короля со свейским?»

Датский купец, молодой, расторопный, охотно рассказал царю о войне. Немцы повалили толпой на службу к шведскому королю Эрику ради наживы. В датской Норвегии они грабят мирный народ. Эрик казнил многих немецких кнехтов. Он презирает их. Август Саксонский взбесился, науськивает на Эрика немецких князей. Фредерик датский рад этому, но все же он слаб. Вот причина поражения датчан у крепости Кальмар. Немцы себе на уме. Они хотят, чтобы Дания и Швеция ослабли в этой войне, а германская империя от того усилилась бы. Случись то, немцы пойдут на помощь Ливонии, чтобы поднять большую войну против Москвы. У них в голове, под рыжими их волосами, мысль — быть полными хозяевами на Балтийском море. Глаза у немцев завидущие.

Датчанин поклялся, вытянув руку над головою, что говорит он только правду.

— Я люблю своего государя, — закончил он. — Но не осмелюсь я сказать у себя дома то, что говорю здесь. Меня почтут изменником, бросят в темницу, а я — верный слуга его величества. Не изменник.

— Может ли государь твой неправедно осудить честного слугу, посчитав его изменником?

— Нет такой страны в мире, ваше величество, где бы всех судили по государевой правде. Нет и государя такого на свете, чтоб некие судьи не обманывали его и были бы чужды своекорыстия, пристрастия, злонравных дел и недоумия. И нет царств, где все довольны своею судьбой.

Царь велел толмачу спросить датчанина, не слыхал ли он что-либо о датчанине Керстене Роде?!

Датчанин ответил:

— Это имя у нас произносится шепотом… Он — преступник.

— Я взял его на службу, — холодно сказал царь.

— На вашей службе, государь, и разбойник способен стать человеком.

Иван Васильевич отпустил датчанина, одарив его щедрыми подарками…

— Слыхал ли ты, Григорий, что молвил немчин о судьях? — обратился царь к присутствовавшему при этом Малюте Скуратову. — Льстец он, а сказал правду.

— Слыхал, государь…

— Ну, Григорий! Так ли это? Таковы ли наши судьи?

— Государевы судьи — не ангелы… Могут ошибаться и творить неправду… О невинно погубленных помолится церковь… А коли изменника как худую траву из поля изымут, то станет на благо всем христианам.

Иван Васильевич в удивлении вскинул брови:

— Так ли, Лукьяныч? Не ляжет ли грехом на царя кровь невинно осужденных? И не примет ли царь царей сторону оных? Неправда родит неправду! Царь за все ответчик. Тяжело, ох тяжело судить людей! Мои бояре и слуги славят меня, угодничают… Курбский! Он был прямее. Я почитал его за строгую правду вернейшим из слуг… А он!.. Путаюсь я, перебираю людишек своих и не могу понять: кто же у нас затаенный изменник? И льстецы, и прямые — все изменяют… Где же судьям рассудить праведно? А что же за судьи, коли правды не отличают от неправды?!

— Пускай, великий государь, твои холопы думают то, что думают, лишь бы прямили службою… Кто в мыслях тебя обожает, а на деле не горазд, ленив, неусерден — лучше ли он лукавого раба? Делами измеряется правда.

— Курбский немало совершил славных дел… Но где же его правда?

Такие разговоры теперь сплошь и рядом возникали между царем и Малютою, и постоянно Иван Васильевич поминал Курбского. Он все еще никак не мог примириться с мыслью об измене князя. Быть может, его напугала неудача под Невелем? Чего же он испугался? Разве не знает он, что царь не казнил ни одного воеводы, которому изменяло счастье? Курбский имеет много славных боевых подвигов за собою. Мог ли государь одно поражение поставить ему в вину?

Нет! Не это понудило его к бегству.

Но что же тогда?

Над этим с тоскою много думал днями и ночами царь Иван и никак не мог объяснить себе причины бегства Курбского.

Сотник Иван Истома Крупнин возвращался из Кремля, где держал со своею сотнею караул. Усталый, расстроенный начавшимся преследованием вельмож, заподозренных в крамольной связи с Курбским, он мечтал отдохнуть дома от всего слышанного и виденного. День ото дня тяжелее становилась служба, а время свое берет — седьмой десяток! Старые раны, полученные под Казанью да под Нарвой, дают себя знать: нет уже прежней расторопности, да и память уж не та. Старость. Не страшно стало думать и о смерти. Раньше боялся, теперь — все равно. В Москве — уныние, великий пост, хотя и не время ему. На всех папертях бьются в плачах кликуши и юродивые. В притонах прячутся воры и темные неведомые люди, подсылаемые Литвой. Ловят их, секут им без толку головы, но их не убывает. Да и что это за люди? Откуда они? Князья и бояре тише воды, ниже травы, и это не к добру. Ходят слухи о раскрытии заговора. Каждую ночь кого-нибудь тащат под Тайницкую башню на допрос. Крамола живуча. Грязновские молодцы бешено носятся по московским улицам, а после них осиротелые семьи плачут. Нет уж, видать — пора на покой, отслужил свое старый стрелецкий сотник, отслужил трем государям честно, безответно. Пора и честь знать. Эх, и жизнь! Худого — пудами, а хорошего — золотниками.

А тут еще и с дочерью Феоктистою беда. Пришлось тайно увезти ее из грязновского дома. Пало великое горе на отцовские седины. Не слюбились. Дочь ведь родная, не чужая. Кабы чужая — Бог с ней! А то свое любимое, родное дите. Срамота! Стыдно будет в глаза людям смотреть. Да и грех великий! Слыханное ли дело! Высек розгами, пожурил, в моленной трое суток на коленях продержал, а позор все ж остается. Никакое худо до добра не доводит.

У ворот своего дома сотник помолился на все четыре стороны, осмотрел сваленную ветром изгородь, что избоченилась по берегу крохотной Синички, полюбовался закатом, безоблачным, нежно-розовым, напоминавшим о далеких днях мирной московской жизни, когда молитва и отдых были овеяны покоем и беспечностью, и вошел в дом.

Но только что закрыв за собою дверь, шагнул в переднюю горницу, как к ногам его упала дочь Феоктиста.

— Батюшка, родной мой, прости меня, супротивную, — всхлипнула она, уткнув лицо в сиреневый сарафан. — Не житье мне уже на свете, пожалей меня, несчастную, горемышную… Руки на себя осталось наложить.

Ласково поднял ее, погладил по голове:

— Полно, доченька, не убивайся, моя болезная!.. Худо, слов нет, худо сделала ты, ну да, Бог даст, уладится! Сойдетесь опять с Василь Григорьичем.

Усадил ее на скамью рядом с собой:

— А где же матушка? Что же не видать ее?

— В опочивальне она, батюшка… — Рыданья помешали дальше говорить.

— Буде, буде тебе! — строго сказал отец. — Бог милостив, все переменится, все станет по-христиански… Не кручинься, родная…

Ласковый, тихий голос отца несколько успокоил Феоктисту. Она перестала плакать.

— Схожу я к нему да по-христиански побеседую…

Феоктиста, волнуясь, но без слез, перебила отца:

— Не ходи, батюшка; три года я терпела и николи вам не говорила о моей злосчастной судьбине. Не лежало сердце вас беспокоить… Таила в себе, а ныне конец пришел, хочу руки на себя наложить! Пускай Бог его за меня накажет.

Истома в страхе вскочил со скамьи:

— Что ты, что ты, доченька! Не греши. Не говори этого! Где же это видано, чтобы христианская душа над собою такое беззаконие учиняла!.. Господь с тобою, не порча ли какая прилипла к тебе? Не сглазил ли тебя кто, доченька?

— Убейте меня, живой в землю положите, а не вернусь я к нему!.. — вскрикнула Феоктиста, выпрямившись. — Нет! Нет!

— Уймись. Что ты, матушка, Христос с тобой! Поведу я тебя утресь к знахарке, приворотным зельем околдуем его — тужить учнет о тебе, высохнет, места себе не найдет без тебя…

— Батюшка, добренький мой, ходила я, и не единожды и не дважды, — много раз хаживала, осквернила себя колдовским гаданием, — а все то же, что и было, не изменился он… Такой же лютой, бессердечный он, что и был… Не любит он меня, и никакое зелье не помогает… Да и я уж охладела к нему. Бог с ним!

— Поможет… Поможет!.. Не всякая ведунья то слово знает. Пойдем со мною утресь к Варваре… Она хорошая, добрая, увидишь сама. Пойдем, доченька. Не упрямься. Глупая ты, не знаешь. Единое мое дитя ты — не позволю я никому обиды тебе чинить. На всех управу сыщу. До самого батюшки государя дойду!..

Феоктиста крепко прижалась к отцу.

— Боюсь я, родимый мой!.. — тихо, дрожа всем телом, молвила она. — Озорной он. Прости, Господи! С разбойниками дружбу свел… Никого он не слушает, никого не опасается… Сам царь Иван Васильевич балует его…Чую беду!

— Голову сложу на плахе, а измываться над дочерью не позволю никому, хучь бы и самому царю! — гневно воскликнул отец, порывисто вскочив со скамьи. — Не таков Иван Истома Крупнин, чтобы перед безбожниками и питухами голову склонять. Моя сабля, коли к тому нужда явится, свое слово скажет!

Глаза его сверкнули гневом.

Он указал на икону:

— Бог нас рассудит! Ужо увидим.

Феоктиста испуганно замахала на него руками:

— Страшно, батюшка!.. Не человек он, а бес. Злодей он отроду, остерегись его, батюшка. Не трогай его…

Кат Федька — Черный Клюв — даже спал со смеющимся лицом. Чему он смеялся во сне, никто из его товарищей, катов, понять того не мог. Днем — на пытке либо казни — понятно. Ведь они сами часто смеялись над тем, как барахтаются, пробуют сопротивляться те, кого пытают; как они просят пощады, поминая «дочек», «сынков», «матушек», «батюшек»… Зло разбирает на их непокорство и слезливость, а Черный Клюв словно образину шутовскую напялил на себя… «Отделает» за день прихвостней Курбского князя десятка с два, и все шутя, спокойно, словно бы с детками своими на дому играет: ласково приговаривает, пальцами прищелкивает. Сам Малюта Скуратов диву дается: «Смехотвор ты, сукин сын, Федька. С чего бы?» А он ему в ответ: «Праведников райских рожаю!»

Сегодня ему досталась пытка над боярином Овчиною-Телепневым Дмитрием Федоровичем.

Высокий, курчавый, с насмешливыми глазами, боярин Овчина шел бесстрашно на пытку, а в палача даже плюнул.

Малюта допрашивал его:

— Пошто ты, Митрий Федорыч, позорил государя?

— Позор не от нас, а от вас… нечистая сила!

— Но не ты ли болтал по вся места о порочной жизни государя? Не ты ли болтал о том, что царь грешник великий, и питуха, и содомлянин?..

— Не говорил я никогда подобного… А што плохо, про то весь народ знает, и говорить о том не по што.

Малюта захлопал в ладоши.

Вошел сын Алексея Басманова, красивый курчавый юноша.

— Скажи-ка, Федя, не упрекал ли тебя в чем оный боярин, Митрий Федорыч?

— Упрекал… Будто батюшка государь погряз в «содомском грехе» со мною, — бойко ответил Басманов.

Малюта уставился исподлобья тяжелым, свинцовым взглядом на Овчину. Некоторое время молчал, раздувая ноздри.

В каземате все притихли.

Думал Малюта.

Палачи стояли кто с клещами, кто с бичами в руках.

Заговорил Овчина:

— Это ли выслужил я на старости лет? Ах вы — лиходеи!

— А князю Курбскому не ты ли на государя жалобился?

— Нет. Не я.

В подземелье раздался шум многих шагов.

Освещаемый факелами, в каземат быстро вошел царь, плотно окруженный дворянами и дьяками.

— Здорово, князь!.. — приветливо кивнул он Телепневу-Овчине.

— Бог спасет тебя, великий государь! — низко поклонился боярин.

— Пошто попал ты в гости к Малюте Скуратову?

— Не ведаю, государь.

— Попусту обеспокоили боярина. Бедный! Не стыдно ли вам, глупые, безвинно над человеком глумиться? Отпустите его! Полно, боярин, тебе тут прохлаждаться… Пойдем-ка ко мне в гости… А на них плюнь… Ну их!.. Это бесы, бесхвостые бесы!..

Иван Васильевич сердито плюнул в сторону палачей и, взяв под руку боярина Овчину, вышел с ним из каземата.

Дорогою ласково сказал Овчине:

— Не стыдно ли и вам, друзья, обижать царя? Царь вас жалует, царь вас холит, а вы втайне проклинаете его и того хуже…

Овчина сказал:

— Ложно то. За царя Богу молятся… Вот что.

Вечером Иван Васильевич устроил у себя веселую пирушку. Приказал явиться во дворец и князю Телепневу-Овчине. На столе круглые караваи из муки крупичатой, рыбные и мясные соленья, телеса свиные, сотовые меды, сахары красные и многие иные яства, а между ними — кувшины и чарки серебряные. Вина: романея, фряжские, ренское и пиво мартовское — не перечислить всех напитков.

Иван Васильевич хотя и смеялся и шутил за столом, но глаза его не смеялись… Он беспокойно посматривал по сторонам, приказывал слугам усердно угощать Овчину.

Когда боярин захмелел, царь сказал ему:

— Мои князья того не удостоились, чего ты. Уж ты ли, Дмитрий Федорович, мною не обласкан? Ну-ка, слуги верные, покажите моему верному боярину новые заморские вина… Сведите его на погребец. Дайте ему отведать за мое здоровье лучших фряжских вин.

Князь Телепнев-Овчина поднялся из-за стола.

Отвесил низкий поклон царю:

— Спасибо, великий государь, батюшка Иван Васильевич, за хлеб, за соль!

— Бог спасет! — побледнев, каким-то чужим голосом произнес царь.

Мимо столов, за которыми сидели бояре, князь Телепнев-Овчина прошел с гордо поднятой головой. На своих спутников — дворян — смотрел с нескрываемым презрением:

— И один бы я дошел до погребца… Чего ради вам провожать меня?

— Батюшка государь приказал, твоего же почета ради, провожать тебя, добрый боярин… — сказал один из них.

Когда Овчина спустился в погреб, он уже не увидел вокруг себя дворян. Они исчезли. Зато из темноты выросла перед ним орава царских псарей… Дюжие ребята, с пьяными, злыми глазами, полезли на него со всех сторон.

Князю Телепневу-Овчине после этого не суждено было увидеть белый свет.

В Бежецкой вотчине боярина Телепнева-Овчины всеобщее смятение. Нежданно-негаданно прибыла из Москвы боярыня, ревмя ревет: изобидел-де царь-государь нашего батюшку Дмитрия Федоровича; к допросу его водил, бедняжку, неволею, будто простого холопа, и кто знает, быть ли ему живу? Лютой ныне царь Иван, никого не щадит, окружил себя не людьми знатного рода, а чистыми что ни на есть разбойниками. На каждом шагу бедный Дмитрий Федорович терпит обиды, и некому там за него заступиться. Все в страхе. Каждый трясется за свою жизнь. Беда настанет теперь и всем его посошным людям. Коли хозяин в таком поругании — чего ждать его крепостным людям? Хорошего не будет! Война всех разорит, всех мужиков истребит. А чего ради? Кому нужна война? Бояре против, и за то царь иных казнит, иных в монастырь усылает, на монашество. Объярмит государь вскоре весь народ новыми налогами… Голодом заморит. Все одно моря не добудет, а народ в море слез и крови утопит.

Залилась боярыня горючими слезами и все причитает и причитает… Волосы растрепала. Грудь раскрыла. Одежду рвет на себе.

Бабы в рев! Мужики понурили головы. А боярыня что ни слово — проклятие. Такую тоску нагнала — деваться некуда. И в самом деле постарела она, исхудала. Жалко смотреть. Большие черные глаза ввалились, нос заострился, морщины легли, заикается… Узнать нельзя прежнюю гордую, строгую красавицу хозяйку.

Видно, войне и конца не будет. Налоги, и верстание в войско, и всякая иная тягота еще крепче лягут мужику на хребет. Нечего, стало быть, ждать от жизни. Так выходит из слов боярыни.

Тесно обступили хозяйское крыльцо мужики и бабы, вслушиваясь в горестные восклицания боярыни.

— Что же, государыня? Нам теперича помирать, што ли? — с досадой в голосе спросил ее высокий седобородый староста, дядя Иван Еж. — Как же нам быть, красавица боярыня?

— Што ты, дядя Иван! Уж лучше век терпеть, чем вдруг умереть! — громко вздохнул румяный, дюжий парень Спиридон. — В лес уйду, а жить буду. Провались они все пропадом.

— Братчики родные, как боярыня, наша матушка, скажет, то ведь не жизнь… Жди горя каждый день, как вол обуха…

Загалдели: «От смерти не спрячешься», «Верти не верти, а на плаху идти», «Доберутся, дьяволы, и до нас».

Боярыня крикнула угрожающе: «Доберутся, голубчики мои, доберутся!»

Темнее тучи мужики: выходит, и впрямь лютует царь, когда боярыня своих «подлых» людей «голубчиками» называет. Ого-го-го! Стало быть, плохо дело.

— Бог его знает! И чего зазнается наш великий князь? Чай, и царь, и народ — все в землю пойдет, — вклинил свое слово приблизившийся к крыльцу боярский приживальщик монах Исидор — голова маленькая, а туловище худое, словно доска.

— Нам, батя, не легше от того. Скажи-ка лучше, што теперича делать нам, никак в толк мы не возьмем! — опершись бородой на длинный березовый посох, горестно простонал дядя Еж.

Боярыня будто только того и ждала. Перестала плакать.

— Обижал ли вас когда супруг мой, Дмитрий Федорович? Говорите. Не скрывайте!

— Полно, боярыня!.. Што ты? Николи!

— Будто отца родного, любим мы его!..

— Таких хозяев, как наш батюшка Митрий Федорович, на всем свете белом не сыщешь.

— А коли так, Богу должны за него молиться, — снова вступил в разговор Исидор. — То-то и оно.

— Молимся, батюшка, ей-ей, молимся!

— Плохо, знать, молитесь, коли царь… — Исидор, опомнившись, закашлялся, притих.

— По крайнему разумению, батюшка, молимся, без хитрости! Народ мы темный, простой.

Боярыня недовольно покосилась на Исидора: «Не мешай-де, помолчи».

— Правота — что лихота, — сказала она, — всегда наружу выйдет. Ну если спросили вы меня, свою боярыню, что вам делать, так скажу я вам прямо: постоять должны вы за себя и за Дмитрия Федоровича, буде ему худо приключится… Вон у боярина Филатова мужики пристава убили… Он хотел на них по приказу царя порчу напустить, колдовство всякое, они его, демона, вилами и закололи.

— Колдовство?.. Порчу?.. Да што же это такое?

Мужики и бабы рты разинули, перекрестились.

А боярыня сухим, злым голосом, без слез, так и режет, так и режет:

— На кой бес вам, христиане, война? Что вы не видали на бусурманском Западном море? Нужно оно царю — пущай он и воюет, а людей не губит. Поглядите на своих деток малых: на кого спокинете их в угождение царю? Плохо ли жилось вам в нашей вотчине? Господин ваш как отец родной был к вам… Не так ли?

— Этак, матушка боярыня, этак! — загалдели со всех сторон крестьяне.

— Царь пошел против вотчин, отбирает их и мелкоте на растерзание отдает, а народу от того одна лютая теснота… Те дворяне по кусочкам раздерут и нашу вотчину, великое огорчение учинят крестьянам… то, чего в жизни вы от вотчинника своего не терпели.

— Истинно, боярыня! Сами видим то в бывшей покойного боярина Повалы-Сотника вотчине… Будто волки, прискакали туда московские молодчики… Ревут мужики, ревут бабы, ревут девки — великий позор чинят пришельцы девической чести… Срамота одна!

Еще страшнее закричал Исидор, испугав стоявшую рядом с ним боярыню:

— Ничего не пощадит царь-государь! Иконы наши чудотворные, и те в Москву увезли. Ограбили! Одна Москва на Руси святою стала.

Слабосердые бабы и девки подняли визг; старики замахали на них посохами: «Уймитесь, паскуды!» Спиридон, разорвав на своей груди рубаху, взревел, словно бык, выбежал из толпы и давай сзывать ребят зычным, оглушительным голосом: «Кто со мной! Айда в лес!»

Подскочили к нему Федяйка Оботур, Богданка, татарин Янтуган и многие другие мужики и парни, шлепнули свои шапки к ногам его.

— Айда, коли так! Соколятам лес не в диво!

Окружили Спиридона. Глаза горят. Замелькали в воздухе кулаки. Захотелось воли, простора, правды!..

— Ну што ж, уйдем, когда так!.. Попытаем счастья. Снаряжайся, братцы! Не погибать же! — крикнул угрюмый бобыль Вавила, взбив пятерней копну рыжих волос на голове и притопнув изо всех сил лаптем.

— Прощайте, детушки. Господь с вами. Ратуйте, сердешные! Господь путь нам укажет, — размахивая посохом, словно благословляя парней, проговорил дядя Еж. — Не вмени то в грех нам, Господи.

Боярыня продолжала вопить:

— Горе всем!.. Горе! Погубит народ злодей царь!

Иван Еж сердито замахал на нее посохом:

— Буде тебе, боярыня… И так напужали народ, хуть в землю зарывайся… А промежду тем кто вас знает? Кому из вас верить?.. Вы на царя, а государь-батюшка на вас… Прежде меж собой дрались, христьянскую кровь проливали, а ныне, вишь, на царя всем скопом пошли… Будто бусурмане… А пошто? Мужик того никак в толк не возьмет…

Боярыня зло поглядела на Ивана Ежа.

— Стар ты, дед, иди-ка на печку… Не мешай святому делу.

— То-то, стар я. Навидался я всего, матушка боярыня, да и натерпелся всего вдосталь, а теперича, при государе, будто народ помене плачет. Благодарение Господу, хуть промежду собой-то князья уж не воюют и кровушки нашей не льют… И за то день и ночь Богу молимся… Но упрекать старостью будто и грешно.

Боярыня махнула рукой, плюнула и ушла в дом.

Опершись на посох, тяжело вздохнул Иван Еж. Он был не на стороне боярыни. Что-то неладное мыслилось ему в ее причитаниях.

 

IX

В корчме мрак. Она закрыта.

Но не ушел из нее Генрих Штаден.

Не всегда он рад многолюдству. Бывают минуты, когда он торжествует в одиночестве. Тогда он полон мечтами о будущем. Приехать в Германию только с золотом и мехами, нажитыми в варварской Московии, — это слишком мало для такого домовитого немца, как он, Генрих Штаден. Столько всего видеть, столько всего претерпеть, внедриться в самую гущу дворцовой жизни — и не донести ничего полезного своему императору! Это недостойно немца. Генрих Штаден никогда не забывает, что он прежде всего немец, политик, дипломат. Он хорошо знает, в каком жалком положении империя… Римская империя! Во всех странах Европы смеются над этой «империей». Никто ее не слушает, никто ее не боится. Немецкие земли императора в огне междоусобных распрей. Разгорается борьба между немцами-протестантами и немцами-католиками… Не от хорошей жизни пришлось покинуть родную семью и скитаться на чужой стороне.

Заставить Европу бояться немцев, примирить всех, особенно баварцев, с императором, объединить немцев, поднять их дух — это значит втянуть Германию в давно задуманное им, Генрихом Штаденом, дело. Бедность и недовольство как рукой снимет, если немцы послушают его, Штадена.

Около слабого огонька плошки трясущимися от волнения руками разложил он лист бумаги. Сверху надпись:

«План обращения Московии в имперскую провинцию».

Далее рукою Штадена писано: «Как предупредить желание крымского царя с помощью и поддержкой султана, нагаев и князя Михаила из Черкасской земли завоевать Русскую землю, великого князя вместе с двумя его сыновьями-пленниками увезти в Крым, захватив великую казну».

Штаден в крайнем возбуждении продолжал свое писание. Свалившаяся откуда-то сверху крыса испугала; задрожал — показалось, будто за ним следят. Встал, осмотрелся, прислушался… Никого.

«..турецкий султан уже отдал приказание пятигорским татарам, которые обычно воевали Литву и Польшу, чтобы они держали с Польшей перемирие и чтобы польскому королю тем легче было напасть на воинских людей великого князя. Все это весьма на руку крымскому царю. Великий князь не может теперь устоять в открытом поле ни перед кем из государей…»

Освещенные огнем полчища тараканов на стене остановили внимание немца.

Он улыбнулся.

Вот таким же полчищем двинутся на Москву и германцы, втянув в союз Литву, Польшу и других соседей царя…

Лицо его просияло: вспомнил!

«..Шведский король вместе с лифляндцами воюет с великим князем…»

Тараканы! В вас есть что-то глубокомысленное. Вот он, Генрих Штаден, смотрит на вас — ему нравится, как вы шевелите усами, о чем-то раздумываете; он тоже любит похвастаться своими усами… усами ландскнехта, немецкого рыцаря… Но дело, конечно, не в усах, а в том, что вы вот, опасаясь света, собрались все в кучу, сидите, думаете и ждете… Чего? Вы ждете, когда наступит темнота. Тогда вы всею ордою двинетесь в те места, где спрятан хлеб, где вам есть пожива… Вы хитры… нет, вы — умны. Зачем лезть на верную погибель с дурацкой честностью, прямотой, достойной нелепого осла? Не лучше ли посидеть, обождать, пошевелить в раздумье усами, а когда уйдет этот несносный Генрих Штаден, заняться «делом»… Хитрость спасает ничтожных — вы правы.

Увы, сегодня Генрих не уйдет скоро. Повремените, не торопитесь… Глядите на его перо. Оно может поднять весь мир на Московита. Вы еще не знаете, на что способен немец.

Итак…

«…Чтобы захватить, занять и удержать Московию, достаточно иметь двести кораблей, хорошо снабженных провиантом; двести штук полевых орудий или железных мортир и сто тысяч человек войска. Так много надо не для борьбы с врагом, а для того, чтобы занять и удержать всю страну».

Щеки Генриха покрылись густым румянцем.

Он поднялся из-за стола, потирая руки. Ему так ясно представляется победоносный поход императора Германии на Москву. Начать его надо обязательно с Поморья.

Гордитесь же вы, презренные твари, кабацкие тараканы. Вы являетесь единственными свидетелями того, как создается гениальный план порабощения московитов.

«..воинские люди императора должны быть такие, которые ничего не оставляли бы в христианском мире: ни кола ни двора» («Weder Haus, noch Hof!»).

Волнение охватило Генриха с такою силою, что рука его стала дрожать, пришлось отложить перо в сторону. Хотелось еще написать о пушках. Они должны будут разбивать ворота деревянных городов, а мортиры должны все сжигать в деревянных городах и монастырях…

Но об этом после… Надо поглубже убрать написанное… На сегодня довольно.

Генрих мягко, на носках, подошел к подполью, рассмеявшись своим скрытым мыслям, открыл его и спустился вниз.

Боярин Никита Фуников, выпятив озабоченно губы, сопя, прикрыл окна изнутри плотными, непроницаемыми ширинками; приказал слугам закрыть ставни со двора накрепко и прибрать до времени псов в сарай, чтоб не шумели.

Ожидались: боярин Иван Петрович Челяднин, а с ним князья — Александр Борисович Горбатый и Иван Иванович Пронский-Турунтай.

Боярин Никита даже слезу пролил: вот времечко-то! Боярину, знатному князю, славному воеводе, стало опасно с другими такими же вельможами не только дружбу вести, а даже и слово молвить на людях. Во дворце ли, в приказах ли, даже в храме, на улицах и площадях от друзей отворачивайся, прикидывайся невидящим, неслышащим, чужим, незнакомым. Черная, тяжелая туча мрачных ожиданий повисла над Москвою. Ах, князюшко Андрей Михайлович, горячая ты голова. Поторопился. Надо бы тебе через людей, через бродяг каких-нибудь, уведомить своего друга, Никиту Фуникова: «Собираюсь, мол, утекать в Литву». Бессердечный ты человек. Лишь бы самому было хорошо, а как другие — Бог спасет. До них тебе и дела нет. Грешно так-то! Жену, и ту бросил, не пощадил, да еще с малым сыном. По-Божьему ли это? И всех друзей своих под царскую опалу подвел. Боярина Телепнева-Овчину не иначе как через тебя задушили царские псари. «Содомский грех» — одна придирка. Басманов Федька подучен был врать. Телепнев-Овчина — ближний друг Курбского — всем то известно. Эх, эх, князь! Видать, все друзья только до черного дня. И клятвы твои только на устах, ради успокоения были, а не в сердце. Предал ты, того не зная, лучших, самых близких своих приятелей.

Что делать? У царя глаза открылись. Страшно. Многое теперь ему известно. Малюта со своими пронырами-дьяками и палачами уже выпытал целые вороха боярских тайн. Теперь по ниточке начнут клубок распутывать, и Бог знает, кого завтра-послезавтра?

Теперь вот попробуй, докажи Ивану Васильевичу, что любой князь, боярин может, как в старину, по своей воле невозбранно отъезжать, куда захочет, рассердившись на великого князя. И в мыслях-то — Боже упаси. Было времечко — пожили люди. Куда хочешь, туда и утекай: в Литву так в Литву, в Польшу так в Польшу, в Ерманию так в Ерманию, а ныне… изменниками тех людей величают, ловят их и головы им секут. А за что? Некрепостные же люди: боярин, князь, дворянин? А царь всех ныне к своей земле прикрепил. По-Божьему ли древние обычаи менять?

Фуников прислушивался к каждому шороху, охваченный желанием поскорее сойтись с друзьями, да погоревать с ними наедине, да поразмыслить сообща: как быть дальше? Где искать спасения? Опасность велика. Государь уже не тот, что был. Срубить неповинную голову ему стало нипочем.

Но вот послышались шаги за окнами. Фуников встрепенулся, побежал к входной двери.

Челяднин, Горбатый и Пронский-Турунтай, одетые просто, в темное, только сапоги зеленые, сафьяновые. Помолились на иконы, облобызались и расселись по скамьям. Молча переглянулись. Тяжело вздохнули.

— Горько! Горько, Никита свет Афанасьевич, — голосом, похожим на стон, проговорил Челяднин.

— Так оно и есть, друг Иван Петрович, горько, горько, но что же теперь нам делать?

Задумались. Старик Пронский-Турунтай скорбно поник головой, положив ногу на ногу.

— Стал я на службу великим князьям еще при Василье, три десятка с годом назад… — сказал он. — На рубеже в Нижнем Новеграде служил… Плакать хочется — хорошо в те поры жилось!.. На Волге-матушке воеводой был, в сторожевом полку служил и ни от кого худого слова не слыхивал… опричь похвал… в бояре пожалован был… Нет такого похода, где бы не всадничал Турунтай, и вот теперь на седую голову мою гнев государев обрушился… За что? И сам того не ведаю… Поручную запись стребовал от меня царь в неотъезде… Срамота.

— С меня тоже, батюшка Иван Иванович, стребовали!.. — хмуро проговорил Челяднин. — Дьяки да подьячие, словно бесы скачущие, обволокли меня, жмут, с ножом к горлу лезут — государь-де приказал взять с тебя поруку многоденежную и со многими подписями!.. Что тут будешь делать? Дал. Леший с ними! Тьфу.

— И у меня тоже. И не токмо у меня — у сына малого взял подпись. Господи, што же это? Да и письменностью-то нас Всевышний не умудрил, — пиши, говорят, што не отъедешь в Литву либо иное чуждое царство! Как вот теперича ускакать к князю Андрею Михайловичу в Литву?

Фуников, зашуршав кафтаном на шелку, наклонился, тихо спросил:

— Аль зовут?

Князь Горбатый, худой, с жиденькой бородкой, вздохнув, шепотом ответил:

— Зовут. — Узенькие раскосые глазки оживились, вокруг рта улыбчато разбежались морщинки.

— А кто?

— Чернец один…

Фуников посмотрел на Челяднина:

— Не Малютин ли какой? Подсылает и он… Поймал так-то Гаврилу Подперихина один пес… Тоже чернец. Можно ли верить? А?

— Не! — хитро подмигнув, затряс головою Горбатый. — Подлинный, самый литовский… Клейменый. На ягодице знак… Показывал.

— Берегись бродяг… Они и туды и сюды. Сумы переметные, — строго погрозил на него пальцем в перстне Челяднин.

— Что же нам, дорогие, одначе, делать? Подумаем-ка о том, куда нам-то приткнуться. Как вот теперь в Литву отъехать?

— Опасно, братья, опасно. Сидеть спокойно надо, — покачал головою Челяднин. — Отъедешь — десяток-другой своих же друзей за собой на плаху втянешь. Сам того не хотя, в яму спихнешь поручителей… Да и баб их и ребятишек сгубишь. Кругом кабала.

— Будто паук, опутал всех нас царь-государь хитрою паутиною… Никак не вырвешься. Цепкая, — скорбно вздохнул Турунтай.

— В одной паутине запутаемся все мы, чует мое сердце. Пошлет и о нас обо всех государев дьяк синодики в монастыри… Хитрый царь. Спервоначала истребляет, опосля заставляет монахов Богу молиться о душах, им же загубленных. Заботливый.

— Коли утекать в Литву, так сообща, всем вместе, с поручителями…

— Не выйдет так-то… За меня поручился Мстиславский — побегу ли я? Нет. А я поручился за него… Побежит ли он? А вместе всем бежать не удастся… Зол я на Ивана Васильевича, одначе вижу — перехитрил он всех нас. Так сделал, что и шевельнуться страшно. Мудрец великий, а мы, ротозеи, проспали свое время.

— А за меня поручился Бельский…

— Бельский никогда не побежит…

— То-то и оно! Говорю: тонко царем придумано.

— Вот тут и беги… — развел руками Фуников. — А ну-ка, Иван Петрович, расскажи-ка нам, как тебя допрашивали?

Иван Петрович, высокого роста сановитый старик, приободрился:

— Царь Иван Васильевич милостиво сказал мне: не дружи с изменниками, будь подале от князюшки, моего брата Владимира, и я сделаю тебя первым боярином и судьею на Москве… Он сказал мне: ты — честный воин и праведник, не мздоимец, как иные, не лиходей, человеколюбив и мудр… Будь наибольшим судьей у нас…

Челяднин с самодовольной улыбкой осмотрел своих друзей, разинувших рты от удивления.

— Так-то, братцы мои… А супруга наша, боярыня, в вотчину уехать поторопилась, почла меня уже погибшим, голову сложившим за правду.

— Выходит, ты обласкан царем?

— Будто этак… — рассмеялся Челяднин. — Однако кривое веретено не надежа… Не лежит у меня сердце к службе Ивану Васильевичу…

— Отказался?

— Нет. Для вашего же блага принял я от царя сию честь. Можно ли отказаться.

— Честь великая, неча нам тут притворяться… Кто бы из нас от того отказался? — произнес Фуников. — Польза всем — свой человек.

— Буде уж, Никита Афанасьевич. У тебя ли не честь? Вся казна под твоею рукою. Кому завидовать, только не тебе. Тоже близок к великому князюшке.

— Не время вам, бояре, спорить. Честь у нас у всех одинакова, — укоризненно произнес князь Горбатый. — Всем, видать, придется у Малюты побывать.

Словно холодной водой окатило бояр при упоминании имени Малюты. Вздрогнули, побледнели, плюнули с досады: «Штоб тебе. Типун тебе на язык!»

— Буде вам. Поживем еще, поторжествуем на Руси… Тем лужа не погана, что псы из нее пили, — сказал Челяднин.

Горбатый рассмеялся жалко, принужденно, ибо и сам он испугался своих слов. Да, Малюта шутить не любит. Иван Васильевич умеет подбирать злодеев. Ишь, какого дракона откопал. Васька Грязной, Гришка, его брат, Басмановы, князь Вяземский… Разве это люди? Лучше не думать о них. Разбойники — один к одному. На боярские вотчины глаза у них разгорелись, завистливы, алчны. Взалкали о землишке…

— На чем же порешим мы, друзья мои, дорогие гостьюшки? — спросил Фуников.

— Обождем, — сурово промычал Челяднин. — Обождем малость. Не велика доблесть уподобиться Курбскому. Не пощадил и жены своей со чадой. Господи, вот народ! Не след торопиться. Обождем. Бог милостив. Осторожность. Мудрое слово, святое… Иди тишком, где склизко.

Согласились, чтобы никому с отъездом в Литву наперед не лезть. Обождать еще месяц-другой до удобного случая, а там видно будет.

Воскресный день.

После утреннего бдения в белесоватом рассвете утихли мирные, молитвенные благовесты. На московских улицах по бревенчатым, омытым утреннею росою мостовым, окаймленным высокою травою и репьем, тихо, степенно расходятся по домам богомольцы, одетые в праздничные кафтаны, зипуны и однорядки — строгие, задумчивые. Женщины в длинных ферязях, сарафанах бредут молчаливыми вереницами, опустив глаза долу. Каждый представляется сам себе лучше, чем в будни: чище, совестливее, добрее, смиреннее и, не скупясь, оделяет грошиками сидящих в репье у канав нищих, полунагих, юродивых, убогих… «Рука дающего не оскудевает». Каждый твердо верит в то, что его лепта после подаянья вернется приумноженной.

Все то сделано. Душа торжествует.

А днем как весело совершить прогулку по зеленым улочкам и полянкам, показывая свое благочиние и наряды, цветущую молодость, красоту, мужское дородство и степенную, умудренную годами тихую старость.

В один из таких праздничных дней в послеобеденное время на Печатный двор въехал нарядный, знатный всадник. Охима, стоявшая в это время на склоне холма в саду, под стенами Печатной палаты, еще издали заметила его. Она побежала в палату и доложила о всаднике Ивану Федорову.

Въехав во двор, всадник соскочил с коня, поманил к себе воротника-татарина, отдал ему повод.

Иван Федоров узнал в высоком, чернокудром, красивом госте ближнего к царю человека, Бориса Федоровича Годунова. Поклонился ему низко-низко.

— Добро жаловать, милостивый батюшка Борис Федорович. Рады видеть тебя у нас, в нашей Печатной палате…

Годунов приветливо поклонился выбежавшим из палаты друкарям-печатникам.

— Давненько собирался я к вам, да все недосуг, винюсь, добрые люди, винюсь… — мягким, приятным голосом ответил он на их приветствие.

— Пошто пожаловал к нам, гость дорогой, Борис Федорович? — еще и еще раз поклонившись, спросил Иван Федоров.

— Государь-батюшка, наш отец родной, Иван Васильевич, присоветовал мне побывать у вас да посмотреть, что и как и в чем нужду имеете. Не обижают ли, спаси Бог, вас? Обо всем поведайте мне без утайки и без страха… Страшитесь одного: нерадения к делу, лености да супротивности государевой воле… А того уж, как ведомо мне, у вас и в помине нет, чтоб грешили вы против Господа Бога и премудрого государя…

— Што ты, милостивец, што ты… Творим волю государеву в полную меру сил своих, нелицеприятно, ибо несть иной власти на земле, коя была бы от Бога, опричь царской, великокняжеской…

— Добро, братья, светло от ваших слов на душе, покажите же мне плоды усердия вашего, да как того добиваетесь вы и на что благословил вас Господь Бог.

После обмена приветствиями Борис Федорович, сопровождаемый печатниками, вошел внутрь Печатной палаты.

Охима, спрятавшись в кустарник, следила за беседою Годунова и печатников. У нее была своя мысль. Ей хотелось что-нибудь узнать о кораблях, на которых поплыл ее дружок пушкарь Андрей. Вот ведь так под молодою грудью сердечко и полыхает… Так уж не терпится. Непривычно одной…

Решила подождать, когда Годунов выйдет из палаты, и спросить его: не знает ли он чего о тех кораблях?

Иван Федоров, знакомя Годунова с хитростями книгопечатания, сообщил ему, что буквицы русские, полууставные, придуманы самими русскими, не кем иным, как русскими. Латинский и немецкий шрифты не служили им образцом. Говорил он об этом с явной гордостью.

— Плачут ныне книжные писцы. Отбиваете у них деньгу, — весело рассмеялся Годунов, рассматривая груду отпечатанных книг «Апостола». — Много хлопот нам с книжными писцами. Воровское искажение перевода одного списка на другой трудно улавливать и добиваться единого чтения, трудно.

Иван Федоров сказал Годунову, что книжные писцы не только плачут, но и злодействуют против друкарей, и многих на улице побивали, и грозят хоромину Печатного двора сжечь, а друкарей всех истребить. Многие бояре и приказные идут против печатания же, тайно натравливая чернь на Печатный двор.

— Живешь постоянно под страхом… И сам того не чуешь, отколь беда нагрянет, — вздыхал Иван Федоров.

Годунов внимательно слушал его.

— Христа распяли за новины, за противоборство старине — к лицу ли нам, грешным, пенять на свирепое невежество неразумных? Новины во все времена рождались в грозе, в крови и слезах. Однако я буду бить челом государю, чтобы прислали тебе стрелецкую сторожу… Боже сохрани от поджога.

Затем, помолившись на иконы, Годунов вышел на крыльцо.

Тут-то Охима и подошла к нему.

— Добрый боярин… — тихо сказала она, низко поклонившись. — Ведомо ли тебе, где ныне корабли, что отправил батюшка государь в заморские края?

Борис Годунов удивленно вскинул бровями:

— Зачем тебе знать, где ныне те корабли?

— Мой дружок там, пушкарь Андрей Чохов, — смущенно произнесла Охима. («Какой красавчик!» — мелькнуло у нее в голове, когда она смотрела на Годунова.)

Годунов приветливо улыбнулся Охиме:

— Знаю я пушкаря твоего… Добрый пушкарь, изрядный… Скоро вернется он к тебе… скоро… Не тужи! А глаза у тебя бедовые… Смотри. Не согреши против дружка.

И, обернувшись к Ивану Федорову, сказал:

— Из дацкого царства весточку прислал нам с мореходами посольский дьяк Совин. С Божьей помощью счастливо добрались наши люди в ту страну. Бог милостив, привезут они и тебе, что ты наказывал. Ныне плывут в аглицкую землю.

Охима покраснела, смутилась, когда, обернувшись к ней, Годунов сказал:

— Времена переходчивы, а девичья грусть, что роса, — от тепла высыхает.

Что было ей ответить на это?

— Не высохнет, — отвернувшись, смущенно ответила она.

Годунов рассмеялся.

Друкари окружили его. Татарин-воротник подвел коня. Ловко вскочил на него Годунов, стройный, ласковый, простой.

Попрощавшись со всеми, он тихо поехал по двору.

Охима проводила его восхищенными глазами до калитки. Несколько раз тяжело вздохнула: «С таким бы красавчиком на край света пошла…»

Долго глядела ему вслед, пока он не скрылся из глаз; тогда она подумала: «Андрея тоже взяла бы на край света…» И рассмеялась.

 

X

Разношерстная ватага бродяг, собранная Василием Кречетом, приближалась к монастырю, близ Устюжны-Железнопольской. Дорогою бродяги ограбили торговый караван, пробиравшийся с севера в Москву. Василий Кречет, развалясь на подушках, лежал в повозке, запряженной двумя крадеными конями. У него была охранная грамота, которую дал ему Василий Грязной. Он чувствовал себя боярином. Когда ему повозка надоедала, вылезал наружу, строгим взглядом осматривал своих товарищей и то ругал их, то шутил с ними.

— Терпите, братцы, народ бессовестный ноне. Нет правды. Один раз украл — и уж навек вором стал, — што это такое? А того не понимают: воровать — не торговать, больше накладу, чем барыша… Не горюйте, братцы, — вором пуста земля не будет, хотя его и повесят. Воровской род все роды переживет.

— Правду сказываешь, атаман: вора повесят, на то место новых десять, — отозвался бойкий молодчик, одетый в кольчугу, Семка Карась.

Кречет погрозил ему кулаком:

— Не мудри! Будь смирен. Говори всем: лучше по миру сбирать, чем чужое брать.

Бродяги сипло расхохотались.

— Чего ржете?

— Уж больно смешно… «чужого не брать». Да как же это так? Чудно!

Хохотали до слез.

Семка Карась развеселился хоть куда.

— Во Святом писанье сказано: «Кто украл — один грех, а у кого украли, тому десять». Стало быть, вор праведнее…

Снова хохот на весь лес.

Василий Кречет важно осмотрел свою дружину и плюнул:

— С вами тока душу опоганишь…

И снова влез в повозку. Толкнул в бок возницу, совсем юного бродягу, одетого в женскую ферязь, прозванного Зябликом.

— Чего, гнида, дремлешь?

— Я, батюшко атамане, думаю…

— О чем те думать, коли атаман позади тебя сидит?

— Об отце думаю…

— Чего о нем думать?.. Ноне — я твой отец и твоя голова.

— Жив ли он? Телепневские мы, Овчины, боярские… Ушел мой отец в лес… Казнил царь хозяина нашего…

— Стало быть, отец теперь жив будет и счастлив…

— Со Спиридоном, нашенским мужиком, ушел… Царя испужались… Боярыня напужала… Ревела на сходе. Да вот у нас дядя Еж есть… Зовет он их обратно. «Дураки, — говорит, — не на нас гневается государь, а на князей…»

— Живи и ты с умом, паря. Боярским слезам не верь. Притворчество. Поживились вы иль нет на усадьбе-то, после боярина?

— Не! Боярыню пожалели…

— Вот уж за это не люблю мужиков. Гнилой народ!

— В лес, говорю, убегли мужики…

— Што ж из того? Давался дуракам клад, да не умели его взять. Э-эх вы, лапти! А ты што ж с ними не утек?

— Отец не взял. Мне стало неохота, сироте, с теткой в избе сидеть. Ушел и я, со страху, с тоски убежал…

Немного помолчав, Кречет сказал:

— Вижу. Не горюй. Со мной человеком станешь. Погляди кругом, какая благодать. Какой лес! Самый наш приют… В лесу вольный человек — выше царя. Счастливее. Нет у него ни вельмож, кои могут его отравить, зарезать, удавить… Нет грабителей-дьяков. Вольный лесной человек сам кого хочешь ограбит. Одни звери и птицы. Словно в раю. Особливо если кистень да сабля есть. Слушай, дурень, и учись. Помру — у кого будешь учиться?

По сторонам узкого просека, в гуще пышных папоротников, перемешанных с синими колокольчиками, высокие, прямехонькие сосны, и хотя день жаркий, солнечный, в просеке приятный сумрак и прохлада. Где-то поблизости кукует кукушка.

— Што есть бояри? — глубокомысленно произнес Василий Кречет. — Возьми вот Судный приказ… Работал я и там… Посылали меня дьяки боярские к купцам, вино штоб подбросить… Иду я к купцу, несу ему винишко, а за мной дьяк с целовальниками… Накрывают нас. Купца за горло: «Ах ты, сукин сын. Как смеешь вином торговать?!» Тот божится, клянется, што и в уме-то у него той торговли не было… Ему не верят, спрашивают меня; я тыкаю пальцем в купца: «Продавал, продавал, мне продавал сей купчишко вино». Обоих нас грозят на съезжую стащить… Купец раскошеливается, откупается… Деньги — в боярскую мошну, да приказным — малая толика, и мне кое-што… Вот те и Судный приказ… А в Разрядном, либо Разбойном, приказе? Всяк разбойник, самый убивец, боярину доход дает… Казанский и Астраханский приказы так ограбили улусы луговой и нагорной черемисы, што я едва с голоду там не сдох… Застращали, до бунта довели, да на царя все и свалили, будто то по его приказу… Вот те и бояре. На многих я работал… Да, по совести сказать, опротивело мне, стыдно стало: в лес вроде потянуло, на чистую работу, без предательства… Так-то, дружок. А ты вздыхаешь о своем боярине… Да черт с ним! Их еще немало осталось.

Позади повозки бродяги затянули песню.

Василий Кречет впал в раздумье. Ежели не похищать эту самую грязновскую инокиню («леший ее подери») и, не доехав до монастыря, сбежать, уйти в лес по своему обыкновенному делу, то в Москву тогда лучше и не показывайся, распрощайся тогда с Москвою навсегда, не придется уж тебе промышлять около приказов, не удастся морочить добрых людей и навеки суждено будет остаться лесным бродягой. А это, пожалуй, теперь и не к лицу ему, Василию Кречету. В стольном граде, около приказных людей, все-таки прибыльнее, нежели в медвежьих трущобах у леших да ведьм. Не такой он стал, Кречет. А разбойникам, бродягам, что идут с ним в Устюжну, надо говорить иное… Пускай надеются, что Кречет будет с ними разбойничать по лесам. А на деле: удостой только, Господи, игуменью, оную блудницу, увезти к Василь Григорьичу, а там всех бродяг по шеям… Правда, конечно, и то, что в лесных налетах, в битвах с купеческими караванами куда больше удали, куда веселее и честнее, нежели на гнусной предательской работе по указке боярских дьяков, но нельзя же разорваться. Надо выбрать что-нибудь одно.

«Ба! Каково заботушки-то! — почесал себе затылок Кречет. — И так хорошо, и этак не худо».

Зяблик тоже думал. Он тоже по-своему разбирался в том, что с ним происходило. Василия Кречета он слушал будто бы и со вниманием, а на самом деле его мысли были далеко. Он думал о своем отце и с горечью осуждал его: зачем отец не взял его тогда с собою в лес? Теперь вот скитайся с чужими людьми, да еще с разбойниками. Убежать? А как и куда? При случае все же надо освободиться от воровской кабалы. Грешно с такими людьми скитаться, еще грешнее из одного горшка с ними пищу принимать… Бог накажет. Отец учил сторониться лихих людей.

— Ты, курносый! Опять задумался? Мотри у меня! — погрозил ему пальцем Кречет. — Вот уж истинно: дурака учить, что мертвого лечить. Ты ему свое, а он тебе свое…

Долго ли, скоро ли, — с разговорами, перебранками, прибаутками да песнями добрались-таки до того долгожданного монастыря, показали воротнику из-под полы кистень и хлынули в обитель.

— Где игуменья? — вылезая из повозки, грозно спросил Кречет первую попавшуюся ему на глаза черничку.

— Милые вы мои, нешто вы не знаете? — пролепетала она, дрожа от страха.

— Да ты не бойся. Чего трясешься? Мы люди простые, баб без нужды не трогаем. У нас ножички ростовские, молодчики мы московские, мыльцо грецкое, вода москворецкая! Так пропускай народ — отходи от ворот. Вот какие мы!

Кречета забавлял испуг чернички.

— Ладно, Дунька, не бойся… Указывай, где игуменья. Худа ей никакого не будет, постничаем. Мы народ жалостливый. Веди к ней.

Черничка проводила Кречета до самой кельи игуменьи.

— Пришли мы по ягоду, по клюкву, с царским указом, — и, обратившись к своим товарищам, Кречет крикнул: — Живей! Штоб у меня вихры завить, ус поправить да и на своем поставить. Место, видать, ягодное. Поостерегитесь, однако, не завиствуйте. Кистенем облобызаю. Запрещенный плод сладок, а человек падок — вот и терплю и вас остерегаю. Думаете, легко мне? Сам неустойчив.

Грузно шагая по ступенькам в сопровождении двух бродяг, поднялся Василий Кречет в келью.

Вошли. Помолились. Кречет как взглянул на стоявшую перед ним инокиню, так сразу догадался, что… «она». «Эге! Василий Григорьевич понимает!»

— Кто вы? Что за люди? — удивленно спросила инокиня.

— Охрана к тебе пожаловала, матушка игуменья… Агриппина ли ты? Постой, дай на тебя посмотреть… Ничего!

— В пострижении Олимпиада… По миру была Агриппиной.

— Тебя, ангельская душа, нам и нужно… В Москву приказано тебя, матушка, везти. Хочешь не хочешь, а поезжай. Не то силой скрутим. Глянь, сколько нас.

— В Москву? — испуганно переспросила инокиня.

— Государево дело. Сбирайся в путь-дорогу… Не мешкай! Пора уж черничке счастью не верить, беды не пугаться.

— Коли государево дело, могу ли я ослушаться. Да будет на то воля Господня. Везите меня в Москву, — смиренно произнесла инокиня.

Бледная, дрожащая от страха, молча она стала на колени перед иконами.

Кречет и его товарищи сняли шапки, перекрестились.

— Все в мире творится не нашим умом, а Божьим судом, красавица боярыня, — миролюбиво улыбнувшись, сказал Кречет, когда инокиня поднялась с пола. — Поешь на дорогу и нас накорми… Да нет ли у тебя винца-леденца? Не худо бы чарочку-другую за твою красоту испить.

— Вина у нас нет и не бывало. Ступайте в трапезную, там накормят, — тихо сказала она.

Выйдя во двор, Кречет внимательно осмотрел все кругом: и кельи, и сараи, и другие постройки.

— Бог спасет! Гляди, сколько у них тут всего понастроено. Што у них там, в сараях-то? Любопытный я человек. Совесть замучает, коли не погляжу. Люди тут, видать, добрые и безбедные. Вишь, в трапезную зовут. Недосуг, а надобно бы посмотреть. Пойдем всей оравой. Гляди, ребята, не балуй… Воровства и блуда не позволю. Где сладко, там мухе падко… Остерегитесь!.. Убью на месте, кто к черничкам полезет. Я бы и сам не того… Полакомился бы, да боюсь Грязного… Вдруг узнает!

«Что делать? Надо подчиняться, — вздохнули разбойники. — Истинно воровской глаз корыстен. Так и хочется согрешить. А черничек много молоденьких и красивых… Главное, смотрят смиренно, просто… Никакого испуга. Вот тебе и лес, и глушь. Это смирение пуще лукавства задорит молодецкое сердце. Грехи тяжки!»

В трапезную избу изобильно втиснулись кречетовские ребята, так что повернуться негде и дышать нечем. Старая монахиня, кашеварка, с трудом добралась до стола.

— Плачь не плачь, а есть надо, — приговаривал Кречет, торопливо черпая ложкой постную похлебку.

— Такое дело, братцы, — разжевывая хлеб, отозвался на слова Кречета самый пожилой в ватаге, седобородый дядя Анисим, — брюхо — злодей, старого добра не помнит.

— А много ли нам надо: щей горшок, да самый большой. Вот и все.

Разговорились по душам: деревни свои вспомнили, словно бы и не разбойники, а честные посошные мужики после покоса собрались.

Наевшись, встали, дружно помолились, монахиню поблагодарили и пошли веселой толпой во двор к своим коням.

Ночевали в сарае. Монахини сена им воз привезли.

Ночь прошла почти без сна: «лукавый не давал покоя». Кречет других учил быть праведниками, а сам всю ночь где-то пропадал.

— Ну и атаман, — перешептывались меж собою разбойники.

Утром собрались в дорогу. Кречет был какой-то необычно добрый и ленив на слова; вздыхал с улыбкой, будто что-то вспоминая. А то и песню про себя начинал мурлыкать.

Накидали сена в повозку, взяли ковер из кельи игуменьи, постелили. Дождались, когда она попрощается со своими черничками. С любопытством поглазели на слезы инокинь, а потом, усадив в повозку плачущую Агриппину, с песнями выехали за монастырские ворота.

Опять лес, дремучий, едва проходимый.

Опять двухнедельное странствование по лесным дорогам.

Кречет, сонный, молчаливый, верхом на коне ехал впереди. Глядя на него, с коварными усмешками, таинственно перешептывались ватажники.

За ним со скрипом тянулась повозка. Зяблик, сидевший верхом на кореннике, старался изо всех сил угодить боярыне. Хлестал коней без устали.

Ватага двигалась позади повозки.

В монастыре запаслись хлебом, медом, сушеной рыбой. Хотелось набрать всего побольше, да Кречет не велел. Как бы, мол, царю не донесли. Василий Грязной строго-настрого приказал шума не поднимать. Если бы не то — что бы не попользоваться? Бабы — и есть бабы. Много ли им надо. Ладно. Мир — что огород: много в нем всего растет. Теперь уж что Бог даст в других местах.

«Э-эх, простота наша! — подавляя в себе позднее раскаянье, что уехал „так“, вздохнул Кречет. — Ну что же! Зато в простых сердцах Бог живет».

Дядя Анисим, трясясь на тощей лошаденке, то и дело цеплявшейся копытами за корни деревьев, с горечью думал: зачем он сбежал из вотчины боярина Бельского? Счастья искать на старости лет? «Вот уж истинно, чем дольше живешь, тем больше дуреешь». Немного и осталось тянуть лямку… Седьмой уж десяток. Пора бы старому грибу перестать думать о счастье. Счастье — вольная пташка, где захотела, там и села. Видно, уже не судьба. Может быть, потом когда-нибудь, после его смерти, вздохнут свободно мужики, но не теперь… Противно, не по душе ему разбойничать. Да и грешно. Совесть хотя и без зубов, а грызет. «Ну, што это за народ? — думал Анисим, оглядывая товарищей. — Душа будто у них и христианская, а совесть бусурманская. Гляди, што нужда из мужика сотворила. Господи, Господи!»

Недолго пришлось Анисиму размышлять о своей горькой доле; в то время когда ватага, выбравшись из леса, вступила на громадное пустынное поле, вдали показалась длинная вереница верховых. Ехали они стройно, попарно, все с длинными копьями.

— Стой! — зычно крикнул, вытаращив глаза от натуги, Кречет. Угрюмо, исподлобья он недружелюбно стал рассматривать толпу неведомых всадников.

Разбойничья ватага остановилась. А всадники прямо ей навстречу. Кречет всполошился. Хотел повернуть опять в лес, да не успел. Передние всадники с гиканьем понеслись к ватаге. Делать нечего, пришлось выжидать.

Разбойников быстро окружило человек пятьдесят верховых; молодец к молодцу, дородные, плечистые бородачи.

— Чьи будете? — спросил один из них Кречета.

— Царевы слуги, — нагло ответил Кречет.

— Кажи опасную грамоту, — проговорил нарядно одетый всадник. Сам черный, глаза синие, дерзкие. Одет в тонкую чешуйчатую кольчугу, на голове татарская шапка с орлиным пером. У пояса — широкий меч в серебряных ножнах. Конь такой, каких Кречет не видывал даже у воевод: на месте не стоит, перебирает тонкими ногами, словно пляшет, а шея дугой — красота. Масть — белый в яблоках.

Кречет вынул грамоту, которую дал ему Грязной, подал ее всаднику, тот передал ее другому, своему соседу. Прочитали, тихо поговорили о чем-то между собою.

— А в повозке кто сидит?

— Баба… боярыня…

— Куда вы ее везете?

— В Москву, по цареву указу…

Один из всадников соскочил с коня, подошел к повозке, заглянул внутрь.

— Ба! Монахиня! Кто она?

Агриппина рассказала о себе.

Синеглазый всадник подозрительно оглядел ватагу бродяг.

— Кажи цареву и митрополита грамоту об отъезде игуменьи из обители.

Кречет этого не ожидал.

— Нет у меня такой грамоты, — сказал он растерянно. — Есть наказ — увезти ее в Москву.

— Кто эти бродяги? Чьи они?

— Мои.

— А ты кто?

— Знают про то государевы слуги, дворяне Грязные.

— Что мне твои дворяне — хочу я знать!

— А ты, милый человек, что за смельчак будешь, коли с такой оравой на нас, простых людей, напал?

— Мы Строгановых гостей воины… А звать меня Ермак Тимофеевич…

— Ну, а я Василий Кречет, царев слуга.

— Эх ты! — рассмеялся Ермак. — Молодец с виду, что орел, а ума, что у тетерева. Меня ль тебе обмануть? Вор и разбойник ты самый заправский… Набрал себе где-то не людей, а горе-гореванное, чтоб вольготнее атаманствовать… Молодец среди овец! Побойся Бога, постыдись народа. Бесстыжие глаза!

И, немного отъехав от Кречета, он крикнул ватажникам:

— Эй, други! Кто нашим казаком хочет быть, выходи-ка вон туда. — Он указал кнутовищем на край поляны. — Одет будешь, сыт будешь… и государю слугой станешь. На войну идем, к морю, немцев бить ливонских… Нежели вором бездомным, бесчестным скитаться по миру, прибыльнее стать воином… государеву волю править.

Больше половины людей скорехонько перебежали от Кречета на край поляны. Тут же оказались и дядя Анисим, и Зяблик.

— Ого! — рассмеялся Ермак, а с ним и его казаки. — Не больно-то уважают они своего атамана.

— Креста мне не целовали… Ихняя воля, — проворчал смущенный всем случившимся Василий Кречет. — Пущай идут. Не жалко.

— От горя ты, брат, бежал, да на беду и попал… Мы тебя тоже с собой захватим… Не спесивься. Как ни плохо и ни обидно, а покориться надо.

— Неохота идти никуда, опричь Москвы. Через опасную грамоту обиды государеву человеку не чини.

— Много воров государевыми грамотами прикрываются, да я им верить перестал… Не пойдешь — вон на той сосне тебя повесим. Государю убытка от того не будет.

— Кто себе добра не желает, — рассмеялся Кречет. — Што ж, иду. Берите меня с собой. Ладно. Одна беда — не беда, только б другая не пришла.

А сам подумал: «Авось сбегу дорогою; не от таких утекал».

— Куда же теперь вы денете игуменью? Уж не на войну ли и ее повезете?.. — насмешливо спросил Кречет.

— В монастырь отпустим… Оставим ей повозку и коня. Одна доедет, без твоей охраны.

Оставшиеся десять человек разбойников, увидев, что и Кречет, их атаман, уходит с Ермаком, тоже перешли на сторону казаков.

Ермак соскочил с коня, подошел к повозке и сказал, приветливо улыбаясь монахине:

— Ишь, какая красавица! У разбойника губа не дура! Ну, матушка игуменья, возвращайся восвояси, к себе в обитель… Не к лицу тебе с ворами знаться. Замаливай наши грехи.

— И-их, сколько у тебя народа! — удивился Кречет.

— Тысяча всадников. Строгановы слово дали государю помогать отвоевывать море. Вот мы и посланы ими и пошли воевать. Вам надлежит то же. Иначе голову с плеч долой. Ермак не любит шутить. Ну, айда в дорогу!

Горнист-трубач протрубил «поход».

Всадники, вобрав в свои ряды ватажников, двинулись в путь.

Когда Кречет обернулся, чтобы взглянуть в последний раз на свою повозку, ее уже на поляне не было.

 

XI

Царь вызвал Никиту Васильевича Годунова, дядюшку государева любимца Бориса Федоровича.

На столе бумага, покрытая линиями и кружочками.

После обмена приветствиями Иван Васильевич сказал:

— Вот дороги нашей земли. А то — ямские избы. Надобно тебе, Никита, объехать их для присмотра. Вот, гляди, — тот путь идет прямо из Москвы к Западному морю через псковские земли и выше — к Нарве — Ругодиву… А те — на Ярославль, Вологду и Холмогоры, к Студеному морю. Списывай повсюду: что и где выдавал и где ямы негожи и где ямы примерные. На каждом яме чтоб были книги, а в них бы писано: сколь подвод по которой дороге отпускали и сколь взято прогонов. Да смотри накрепко: мосты чтоб были везде на малых речках и болотах, а те, что порушились, вы бы те мосты поделывали ближними сохами — пускай воинской силе и торговым караванам ходить удобно будет к морям. Послы к нам иноземные и гости ездят — так чтобы срама какого не учинилось. Студеное море не забывайте, аглицкий народ ездит той дорогой в Москву.

Царь велел собрать охочих людей ямы держать, ямщиков дородных и совестливых велел нарядить на постоянную службу при ямах да глядеть за тем, чтоб государевых ямских денег утечки не случалось. Годунову строго-настрого было наказано: «Мужиковых подвод отныне попусту не гонять».

Никита Годунов, курчавый, с постоянно смеющимися серыми добрыми глазами, склонил голову, слушая государя.

— Конных стрельцов, смотри, возьми поболе да дьяков не лежебоков и не бражников.

Царь Иван изменил былой порядок ямской гоньбы. Ямская повинность поселян заменялась службою «ямских охотников», которые должны стать хозяевами ямов. Населению надлежало выплачивать часть жалованья «охотнику», другую часть доплачивали казна, и это царь называл «подмогою».

— Предвижу, — усмехнувшись, сказал Иван Васильевич, — и то будет не по нраву нашим упрямым старцам, но, видать, так самим Господом Богом устроено, чтобы всякое новое дело царево не по душе было старикам!.. Станем, Никита, смиренно сносить хулу мнимых мудрецов… Так ли, добрый молодец?

— Точно, великий государь, — царевым слугам самим Богом указано в смирении творить государеву волю. Бог взыщет с тех, кто злобствует…

На другой же день Никита Годунов быстро собрался в путь.

С ним вышли из Москвы: сотня конных стрельцов, несколько дьяков, подводы с хлебом и разной дорожной утварью.

Добравшись только до Ржева, Никита Годунов уже устал. Раньше ему и в голову не приходило, что его работа на ямах будет такою тяжелою, что встретит он всюду столько препятствий во многих деревнях от вотчинников, которые внушали разные страхи своим крепостным людям. Всякое появление на своей земле царских слуг, да еще вооруженных, со стрельцами и дьяками, вотчинники объявляли посягательством царя на их исконные права, вторжением в их жизнь, насилием и произволом. В одном селе Никите Годунову вотчинный поп так и сказал: «Пошто поруху старине чините, пошто губите древность и оружием с яростию бряцаете? И без того объярмили народ тяжкими окладами и войною».

Где Никита Годунов ни появлялся, везде народ прятался, даже убегал в леса, а когда удавалось кого-либо поймать, беглец падал в ноги и просил прощенья… За что?! Никита Васильевич и деньги раздавал, и словами приветливыми уговаривал напуганных крестьян, и все же в глазах их видел страх и недоверие. Часто мужики и бабы спрашивали его: «Скоро ль кончится война?» Нередко ссылались крестьяне на своего господина-баярина или на боярыню, что-де от них они слышали о горькой судьбине, которая ожидает мужиков в ближнем времени, о лютости новых царевых слуг…

Но как бы трудно ни было приводить в порядок дороги и ямскую гоньбу, Никита Годунов, помолившись в монастыре во Ржеве, двинулся дальше, к Пскову, лелея мысль добраться через месяц до Нарвы.

Погода стояла, к счастью, сухая, теплая, и дороги устраивать и мосты поправлять удалось быстро, без особых трудностей. Сошникам-мужикам помогали и стрельцы. Общими силами соорудили десятка три новых ямов. Поставили расторопных, деловых охотников, приведя их к крестному целованию.

Мягкий, добрый нравом и богобоязненный Никита Годунов попутно служил в селах молебны о здоровье великого государя Ивана Васильевича и о том, чтобы ему самому благополучно справить государево дело. А крестьян он после молебной уговаривал, чтобы не верили они тем, кто хулит царя и его слуг. «Ни солнышку всех не угреть, ни царю на всех не угодить», — ласково улыбаясь, приговаривал он.

Стрельцам было строго-настрого наказано не обижать поселян, не обирать их, девок и баб деревенских не обольщать и не портить. Увы, труднее всего было запретить самим девицам соблазнять стрельцов. Мужики норовят никуда не показываться, а девки смеются, выглядывают отовсюду, играют очами, станом красуются — как тут удержаться, особливо юнцам-молодчикам, недавно облекшимся в стрелецкий кафтан? Старики ворчат: «Беда с вами, молокососы, — держись дальше от Фени, и греха будет мене». — «Легко сказать, дедушка. Сами, чай, знаете: козы во дворе — козел уже через тын глядит. Бог уж так сотворил».

Никита Годунов и сам посматривал на деревенских красавиц неспокойно. Кругом тепло, синий душистый воздух из сосновых лесов, мир и тишина, и девичья песня… Да еще соловьи ей вторят. Какие царские приказы ни будь, а кровь волнуется, двадцать пять лет от роду дают себя знать.

Повздыхает, переглянется молодежь, тем дело и кончается… Благодарение Господу и за это. И на том спасибо. Лучше все же, чем в Москве, спокойнее, тише, и забот и тревог меньше.

Так проходили дни работы и вечера отдыха.

Но вот однажды случилось неожиданное происшествие… Пришлось вспомнить и Москву, и царя, и многое другое — удивительное происшествие.

В одном селе Никита Годунов никого не нашел, а в избах полный беспорядок. Стрельцы обшарили все уголки — ни одной живой души. Словно вымерли.

И только поздно вечером в лесу, невдалеке от села, нашли одного больного старика. Он рассказал, что вчера на село напали царевы слуги и разграбили все село.

«Царевые слуги?» — изумился Никита Годунов.

— Куда же они потом ушли? — спросил он старика.

— В село Овражное…

Стрелецкий сотник по приказу Никиты Годунова отрядил три десятка всадников в Овражное. Они должны были захватить этих «царевых слуг» и привести их в стан к Годунову.

Вечером следующего дня всадники вернулись. Они привели с собою пятнадцать обезоруженных бродяг. Главаря их, который яростно отбивался от стрельцов, доставили связанным на коне.

Никита Годунов допросил пленников.

Главарь их назвался Василием Кречетом. Он подал Годунову опасную грамоту, выданную ему Василием Грязным. Рассказал о том, что ему было велено увезти из Устюженского монастыря бывшую боярыню Колычеву, ныне инокиню Олимпиаду, сосланную государем в монастырь.

При этих словах Кречета стрелецкий сотник Иван Истома подошел к Годунову и взволнованным голосом молвил:

— Никита Васильевич, светик, послушай меня…

Он отвел Годунова в сторону и рассказал ему о горькой судьбине своей дочери Феоктисты, которую выжил из своего дома Василий Грязной. Теперь ему, отцу, понятно, почему Василий Григорьевич в последнее время так обижал свою законную жену, Феоктисту.

Годунов, выслушав Истому, сильно разгневался:

— Отдаю вам сего разбойника на расправу. Казните его. Он чинит поруху государевой правде. Мужики и впрямь думают, будто сам государь велел разорять их. Да и слуг царевых порочат.

Стрельцы схватили Василия Кречета и поволокли в лес.

Сам сотник Иван Истома застрелил его из пищали. Остальных бродяг заставили смотреть на казнь своего атамана. Дрожа от страха, они пали на колени. Годунов приказал допросить их.

Они рассказали о том, как их забрал в свой казачий отряд Ермак Тимофеевич, чтобы идти с ним в Ливонию воевать немецкие крепости, и как Василий Кречет подговорил их бежать от казаков ночью на одном привале у Пскова.

Годунов велел собрать крестьян, скрывавшихся в лесу. На глазах у них он наказал батогами воров-бродяг.

Курбский приближался к городу Бельску, где находилась в ту пору Сигизмундова ставка. Погода стояла знойная, засушливая. Город окутало густое желтое марево от торфяных и лесных пожаров.

Навстречу беглецам вышел отряд драгунов. Тут были и хмурые черные мадьяры, и польские белокурые всадники. Вооруженные широкими громадными саблями, одетые в зеленые доломаны, с накинутыми на плечи ментиками, хмурые, надутые, они окружили Курбского и его спутников тесным кольцом. Колыметы испуганно перешепнулись: «Не в полон ли нас берут?» Противными показались Курбскому прикрепленные к ментикам драгунов крылья коршунов, испугавшие московских коней.

Жирный, усатый королевский вельможа, в сопровождении двух пахоликов, приблизился к Курбскому и вручил князю охранную грамоту для него и его спутников.

К Бельску московские беглецы после этого ехали в глубоком молчании под конвоем польских всадников.

На окраине этого маленького пыльного городка уже собралась толпа зевак: и поляки, и литовцы, и белорусы, и евреи. Слух о Курбском разнесся еще в то время, когда князь прибыл только в Ринген. Весть эта взволновала всю Польшу и Литву. Лучший воевода изменил Московиту — это знак! Плохи дела у Москвы, если знаменитые военачальники бросают свои крепости и полки и бегут в чужую землю. Разваливается Московское государство!

Ну разве не любопытно поглядеть на изменников? Что за люди? Как они смотрят, какие у них глаза, как одеты, какие у них кони? Все интересно — ведь это не простые королевские гости и не пленники, это особые люди… «Изменники!»

Даже ребятишки, и те гурьбою облепили заставу.

Курбский ехал, опустив голову, не глядя ни на кого. Колыметы и прочие его спутники улыбались жалко, заискивающе поглядывая на литовских людей. Своим взглядом они явно говорили: «Не глазейте на нас, мы такие же, как и все… Мы ваши друзья. Вскоре мы постараемся доказать это».

Король принял беглецов в своем походном шатре.

Он сидел под широким, пышным балдахином, обитым горностаем. У его трона стояли ксендзы, маршалы, секретари. Красивые мальчики-пажи вытянулись по обеим сторонам лестницы к трону. Закованные в медные кирасы, немецкие кирасиры и драбанты, с алебардами, окружали королевский трон и свиту.

Курбский опустился на одно колено, держа шлем в правой руке. Примеру князя последовали и его спутники.

— Бьем челом, ваше королевское величество! Примите нас, изгнанников из своей родной земли, как верноподданных, как слуг ближних, готовых сложить за вас голову на ратном поле и послужить честию в королевских замках и крепостях.

Слова эти были произнесены Курбским хриплым, дрожащим голосом, будто каждое слово у него вытягивали из горла насильно, против его желания. Его бросало то в холод, то в жар. Он казался сам себе безмерно жалким, приниженным, он испытывал то, что всегда ему было чуждо, чего он никогда не испытывал ранее, за что он, гордый князь, презирал других людей.

Король поднялся с кресла и, глядя куда-то в пространство, как будто стараясь умышленно не глядеть на изменников, невнятно, томным, небрежным голосом произнес:

— Господь поможет вам стать моими верными слугами.

И сел снова в кресло, пухлый, выхоленный.

К Курбскому подошел длинный рыжеусый королевский секретарь, громко прокричал королевскую грамоту, по которой князю Андрею Михайловичу Курбскому король в награду за переход на его, литовскую, службу жаловал во владение на вечные времена ковельское имение.

Стоявшие около короля вельможи хмуро, презрительно, исподлобья смотрели на толпу изменников-московитян.

Они думали о том, что для «вечного владения» ковельским замком и землями мало королевской грамоты. А что скажет генеральный сейм? Не волен король выдавать без согласия сейма такие грамоты. Что же? Значит, король так обрадовался московским проходимцам, что и с конституцией считаться не желает. «Ну, еще об этом мы поговорим после! Чужеземцам дарить в собственность поместья король может только с согласия панов-сенаторов, всех сословий и земских послов».

Секретарь провозгласил еще одно пожалование князю Курбскому. Король отдавал ему в управление земли староства Кревского в Виленском воеводстве.

«И это пожалование противозаконно», — думали паны.

Вельможи краснели от обиды, с трудом сдерживая свой гнев. «Не имеет права король раздавать иностранцам никаких должностей в великом княжестве Литовском. Чего уж он так обрадовался?! Заковал бы их всех в кандалы. Иуды! Они так же предадут и польско-литовскую корону, как предали Москву».

Курбский на коленях униженно благодарил короля.

От него не скрылись злые усмешки и перешептывания королевских вельмож. Сердце похолодело от обиды. Курбский хорошо знал нравы шляхты, знал и то, что королевская воля — это не все. На одну доброту короля положиться нельзя. Его власть ограниченна. Необходимо угодить и шляхте, оказать услуги к явной пользе нового отечества и нового государя. Надо доказать верность Польше. Надо… надо… Не только изменить, но и нанести ущерб царю Ивану… Заслужить доверие панов. А может быть, и этого им будет мало?

Когда кончился королевский прием, Курбского с его друзьями повели в особый дом, окруженный высокою оградою, прикрытый кущей листвы столетних лип. Словно его нарочно скрывают от сторонних глаз. Около ворот расставили караул пегих венгров якобы для «бережения новых королевских слуг».

Несмотря на милостивую встречу короля, Курбский и его друзья, очутившись в мрачных, пустых комнатах этого дома, почувствовали себя как бы королевскими пленниками. «Зачем стража у ворот?» — спрашивали они друг у друга. Воздух, пропитанный гнилью и сыростью, застревал в горле, вызывая неприятную дрожь. Видимо, в этом доме никто не жил — чей-то брошенный дом.

Колыметы, а с ними и другие беглецы поздравили Курбского с королевскими милостями. А один из них — Кирилл Иванович Зубцовский — даже облобызал князя и, вытирая слезы, сказал:

— Господь Бог милостив! Наш единокровный ты князь, не забудешь нас…

Курбскому было больно слушать поздравления; охватывал мучительный стыд при каждом слове его товарищей.

«Товарищей!»

Давно ли этот приказный сброд стал его «товарищами?» Они чему-то радуются. Глупцы. «Единокровный князь». Сам сатана не подобрал бы более ядовитых слов.

Немного времени спустя в дом пришел посланный короля с описью, в которой сказано было, какие владения входят в состав ковельского поместья. Он расхваливал замок, будущее жилище Курбского. Говорил о плодородности ковельских земель.

Королевский слуга имел тоненький, женский голос, был мал ростом, безволосый и вместе с тем юркий, болтливый.

— Тебе, князь, выпало большое счастье! — воскликнул он по-русски. — Ты будешь обладать и замком в местечке Вижву, а в местечке Миляновичи ты найдешь подобный сказке дворец… Ты отныне хозяин двадцати восьми сел. Ты — большой вельможа!

Спутники Курбского, тесно обступив королевского посланника, с жадностью слушали его. Их глаза разгорелись, лица разрумянились.

— Сколько же будет на той земле христианских душ? — хмуро спросил Курбский.

— Три тысячи душ…

— Когда же король дозволит мне войти во владение той землей?

— Скоро. Немножко терпения, князь.

Утомленные долгим путешествием по лесам и долинам, да еще в жаркую пору, московские беглецы рано улеглись спать.

Курбский вышел в сад и сел в одиночестве на скамью около пруда, от которого пахло гнилой водой, прелыми травами.

Ночью было не так душно.

Курбский долго смотрел на небо. Звезды напоминали о родине, о матери, о жене и сыне.

«Родина! Нет уж теперь ее у тебя, у Курбского! Ты человек без родины. Ты муж и отец без жены и сына. Ты — наследник великих князей ярославских — навсегда лишен возможности помолиться в усыпальнице своих прародителей. Все пропало теперь для тебя. Все!»

Курбский встал со скамьи и обошел кругом пруда; поднял камень, с силой бросил его. Булькнуло. Долго бессмысленно смотрел на темную поверхность воды, где скрылся камень.

«Ну, что же. Прощай, Русь! Не проклинай своего неверного сына!»

«Все ли кончено? — задал себе вопрос Курбский и ответил сам себе: — Нет. Осталось… Что осталось?»

Осталось мщение. Кто скажет, что Курбский слаб, что он сложил оружие, отказался от борьбы? Глупец тот, ребенок! Курбский — князь и воин. Запомните это!

Если Сигизмунд не пожалеет золота, он заключит выгодный союз с крымским ханом. Горе московскому деспоту! На взятые из казны деньги он, князь Курбский, за свой счет… нет, за счет Москвы… посадит на коня две сотни наемных воинов, да и сам, со своими друзьями, пойдет громить московскую землю. Враг?! Да. Курбский — лютый враг великого князя.

«Теперь я свободен. Никакая сила не может помешать мне мстить царю Ивану. И как бы грозен ты ни был, Иван Васильевич, все равно тебе ничего не сделать с отъехавшими в Литву русскими людьми — руки коротки. Кончилась твоя власть, деспот!»

Начинается новая служба новому государю.

Курбский снял шапку и помолился, окинув небо растерянным, невидящим взглядом…

 

XII

Посреди Кремля стояла круглая, сложенная из красного кирпича высоченная башня. У ее основания ютилась церковь Петрока Малого. На башне висели большие колокола, вывезенные из Лифляндии. Между башнею и церковью к особой установке был привешен тысячепудовый колокол, в который звонили только по большим праздникам.

Около этой громадины жизнь била ключом. Подъячие писали челобитные, кабалы и росписи. На столах красовались расставленные около подьячих глиняные горшки, куда челобитчики бросали деньги.

Перед Съезжей избой таскали на правеж должников из простонародья. Выколачивали из них долги. Толпы любопытных густо окружали это место. Родственники страдальцев, попавших на правеж, проливали слезы, глядя на то, как стегают батожьем близких им людей. Бабы выли в голос. Любопытные толпились просто так, для времяпрепровождения.

Стрельцы, монахи, служилый люд смешивались в толпе зевак с кремлевскими обывателями, торговцами, нищими и кликушами.

Здесь-то один нищий и остановил объезжавшего площадь Василия Грязного. Назвал по имени, прижался щекой к стремени. Глаза слезливые, лицо в синяках.

— Чего те? — недовольно спросил Грязной. Хлестнул кнутом по спине.

— Дай кусочек хлеба либо грошик, я тебе што поведаю.

Василий Грязной бросил монету. Бродяги временами полезное болтают, не лишне послушать.

— Говори, пес!

— Ваську Кречета пристукнули… Го-го-го! Спокинул нас, сердешный.

Бродяга дико загоготал, оскалив зубы.

Грязной соскочил с коня.

— Повторь! Чего ты?

— Наша доля такая: живи, да не заживайся! Убили Ваську.

— Кто убил? Бродяги, воры?

— Сотник ваш государский… стрелец Истома Крупнин!

— Идем со мной! — в страшном гневе, покраснев до ушей, сказал Василий Грязной.

Он повел лошадь под уздцы, в раздумье поникнув головой. Сколько было надежд на то, чтобы снова увидеть Агриппину! Как бы хорошо было хотя тайно, хотя немного пожить с ней. Но… видно, не судьба. Как же смел этот пес, Истома, казнить человека через опасную грамоту? Государева грамота, што ли, ему не указ? И Феоктисту он увел к себе. Теперь это всем известно. Гордец, самоволец, хам! Надобно за него взяться! Посмотрим, что тогда скажет Феоктиста, куда она в те поры денется?

В Сторожевой избе Грязной допросил бродягу, дал ему еще деньгу. Узнал он теперь всю правду о смерти Василия Кречета.

— Счастья ищи, а в могилу ложись. Добивался Васька подарков от тебя, да вот Бог не привел, — закончил свой рассказ бродяга, слюняво хихикая.

Василий Грязной послал стрельца за братом Григорием, который сидел в Судной избе и считал на вишневых косточках собранную с торговых мужиков на Пожаре мзду. Глаза его горели, щеки разрумянились. Сидел он один, в отдалении от дьяков, и все время подозрительно оглядывался кругом.

Не любил Григорий ни с кем делиться поживой, даже с братом. И жена его была такая же. И скупостью своею он прославился на всю Москву.

В это время подошел к нему посланный братом Василием стрелец.

Григорий вздрогнул, смешал кости, сунул за пазуху деньги, лежавшие у него на коленях в мешочке.

— Эк тебя принесло! — недовольно сказал он, лениво повернув голову. — Ну, чего те надобно? Шляетесь тут…

— Братец послал… Василь Григорьич… Зовет, штоб не мешкал-де, скорее шел в сторожку.

Нехотя поднялся Григорий, хмурый, раздосадованный.

Василий встретил брата восклицанием:

— Дожили мы с тобою, Гришка. Срамота!

Бродяга хотел скрыться вслед за стрельцом, но Василий схватил его за ворот: «Стой, лесная тварь, разбойничья харя! Стой!»

Грязной заставил бродягу все снова рассказать по порядку: как Василий Кречет ехал в монастырь, как инокиню повез он и с Ермаком встретились, как бежали от него по дороге. О смерти Василия Кречета Грязной велел рассказать подробно, ничего не утаивая.

— Чего мне утаивать? Вывели Ваську на полянку. Сам сотник Истома и бахнул в него из пищали. Был Васька, и не стало Васьки. А нас всех батожьем исполосовали, у меня и до сей поры спина горит, будто в огне… Подайте грошик!..

— Пошел прочь, свиная ноздря!

После того как бродяга в страхе выскочил из сторожки, Василий стал жаловаться Григорию на самовольство своей жены, дерзостно убежавшей из-под крова семейного очага, нарушившей Божию заповедь и уставы церковные, покрывшей вечным позором его доброе имя царского слуги. Отец ей помог в том беззаконии и спрятал ее в своем доме, как будто она и не венчанная жена, а простая гнусная женка, что на площади продает себя…

— Но и того мало! — гневно ударив кулаком по столу и напряженно вытянув шею, закричал он. — Мало! Этот своевольник Истома убил нашего слугу, нашего верного раба, сотворил убийство через царскую опасную грамоту.

Григорий сидел в раздумье, спокойно выслушав Василия, а потом с усмешкой сказал:

— Царем надобно теперь его постращать. И ежели он не хочет сложить свою седую голову на плахе, пущай жену тебе вернет и откупится щедрою деньгою, сколь мы с него спросим… Прибыли мало нам в его голове, а деньга во вся дни пригожа. Бога боюсь я, и сердце мое слабое, не люблю я кровопролития. И без нас с тобой люди крови добудут, а мы, ну-ка, подале от греха. Денежки. Денежки нам подай!

Василий с негодованием покачал головою:

— Нет, брат! Бескровная корысть — не по мне. Утихла бы моя тоска, коли я заколол бы своею рукою старого барсука. Да и на плахе бы на голову его посмотрел я с душевным веселием… Деньги можно и у других взять. Честь дорога!

— Э-э, брат! Тут чую большую деньгу. Он порядливый хозяин, домосед, служит с давних пор, из древности… Жалован был великими князьями не однажды. Да и в походах поднажился… Нет, нет, Василий, не упрямься… Не упускай такого случая.

— Норов, братец, не клетка, не переставишь; уж такой я зародился. Правды ищу без корысти, но с честью. Денег всех не заберешь и сердце ими не успокоишь. Кабы батюшка государь откупы брал да не казнил, пропали бы все мы в те поры. Кровь недруга что родниковая вода… Жажду утоляет.

Григорий настаивал на своем.

Василий не уступал ему.

— Стало быть, и не зови меня никогда на совет свой, коли так! — с сердцем хлопнув дверью, удалился из сторожки Григорий Грязной.

Иван Васильевич был смущен и озадачен необычайным подарком, привезенным ему в Москву через нарвскую гавань из-за моря английскими купцами.

Много хлопот доставил этот груз и англичанам и русским, пока его удалось привезти в Кремль, на царев двор.

Подарок этот — громадная железная клетка со львами.

Перед тем как пойти взглянуть на невиданных зверей, Иван Васильевич много думал о том, хорошо ли, что он согласился принять этот дар от заморских людей, к добру ли это? Не грешно ли? Советовался он и с духовником своим, и с царицей, и с Малютой…

Толмач Алехин передал Ивану Васильевичу, что англичане зовут льва «царем зверей», потому что он самый сильный из всех зверей.

Иван Васильевич не раз читал в Библии и греческих книгах о «владыке пустынь, льве рыкающем».

Любопытство взяло верх.

Однажды поздно вечером царь, в сопровождении Малюты, отправился в большой темный сарай, куда временно была поставлена клетка со львами. Четыре рослых факельщика и несколько стрельцов шествовали впереди царя.

Сарай был заперт и находился под охраной вооруженной татарской стражи.

По приказу царя татары открыли двери.

Сыростью и острым, едким, тяжелым духом повеяло на царя и его спутников.

Факельщики быстро приблизились к клетке.

Нерешительными шагами робко последовал царь за ними. Малюта расставил стрельцов кругом клетки.

Вот они!

Царь Иван, не подходя близко, стал рассматривать сквозь решетку освещаемых колеблющимся пламенем, невиданных доселе страшных заморских зверей.

Увидав людей и щурясь от яркого пламени факелов, львы поднялись с земли. Один из них, самый большой, с пышной седеющей гривой, мирно зевнул — открылась громадная клыкастая огненно-красная пасть.

Царь в страхе перекрестился.

Малюта тоже.

Другой лев, поменьше, подошел вплотную к решетке и замер, остановив неподвижные, чересчур спокойные, слегка презрительные глаза на Иване Васильевиче.

Царь, смущенно улыбнувшись, покосился на Малюту.

— Этак на меня еще никто не смотрел… — проговорил он едва слышно.

К решетке, мягко ступая, высоко подняв громадную голову, подошел вплотную же и другой зверь. Облизываясь, равнодушно оглядел он царя, срыгнул, покачал головою, обмахнулся хвостом. Львы поразили царя Ивана Васильевича своим гордым, величественным видом.

Стрельцы увидели, как государь подошел ближе к клетке. Лицо его вытянулось, глаза сверкнули каким-то странным торжеством, губы его что-то шепчут. В отсветах факельных огней блеснули большие, сильные зубы Ивана Васильевича… Он смеется… он сделал еще шаг, подошел совсем близко…

— Твой царский род самый древний, — тихо, как бы в бреду, говорил Иван Васильевич. — Твой львиный род пережил Иудейское, Израильское, Вавилонское, Ассирийское, Египетское царства и всякое разрушение и падение в горячих пустынях эфиопской земли… за это ты — царь — достоин уважения.

Лев стоял неподвижно с полуоткрытой пастью. Казалось, он действительно внимает словам царя. Слышно было его медленное, тяжелое дыхание. Темно-бурая грива на груди и брюхе зверя то и дело подергивалась.

— Малюта, подай мясо…

Иван Васильевич выхватил у близстоящего стрельца копье, ткнул наконечником в кусок поданного мяса и просунул его за решетку.

— На, царь! Прими угощение из рук московского государя.

Оба льва, пискнув тоненьким голоском, вцепились в мясо, затем сарай потрясся от страшного рыка громадного льва, оскалившего зубы на своего соперника.

Стрельцы видели, как весело расхохотался Иван Васильевич, обернувшись лицом к Малюте, тоже рассмеявшемуся.

— Малюта! И эти цари готовы сожрать друг друга, — сказал Иван Васильевич громко. — Ты, царь? Слышишь? Зверь и царь! — воскликнул Иван Васильевич, подойдя еще ближе к клетке. — Не уступай. Ты владыка. Тобою хвалятся пророки, поминая твое имя в своих посланиях.

Лев, как бы прислушиваясь к беспокойному, прерывистому голосу царя, напряженно вытянулся на своих передних лапах. Будто неживой… не спускает глаз с царя…

Вдруг царь обернулся к Малюте и грозно сказал, указав на стрельцов:

— Чего они на меня смотрят? Гони их отсюда прочь!.. Свети сам.

Малюта выхватил у одного из факельщиков факел и крикнул стрельцам, чтобы удалились.

Сразу стало темнее.

В сарае только царь и Малюта, освещающий факелом морду льва за решеткой. Зверь перестал терзать кусок мяса, жмурится, обнюхивает воздух.

— Малюта… — тихо сказал Иван Васильевич. — Кабы мы бросили ему Курбского, вот была бы потеха! — И тихо, как бы про себя, произнес: — А надо бы, иуду.

Малюта пошевелил бровями, подумал и глухим, мрачным голосом сказал:

— Оную погань не станет и зверь жрать… В ядовитой змее больше яду и всякой нечисти, нежели едомого.

Царь внимательно посмотрел на Малюту.

— Да и не заманишь теперь его, государь… Писали уже ему друзья, што и жену-то его с сыном в темницу бросили и што, коли покается, выпустят их, и прочее писали по моему совету, штобы с миром приезжал… Ничего не помогло… Молчит. Не верит нам.

Царь снова обернулся к клетке.

— Дивуйтесь! Вас силою отторгнули от родины, а русские князья доброю волею изменяют родной земле… Прав ты, Малюта, негоже поганить пасть льва оною падалью.

И снова Иван Васильевич вонзил копье в кусок мяса и просунул его в клетку… И снова львы огласили тишину визгом и рыком, вызвав мрачную улыбку на лице Ивана Васильевича.

— Спасибо аглицким гостям! Знатную мне забаву пригнали из-за моря…

Море!

Чего ни коснись — невольно вспоминаешь его.

Иван Васильевич опять заговорил о своих кораблях, что посланы им из Нарвы с атаманом Керстеном Роде.

— Что-то привезут они нам с тобой, Малюта… какие чудеса? Какие вести? Хорошо ли их приняли там? Не уронят ли они честь нашего царства? Справился ли разбойник с разбойниками?

— Бог милостив, государь. Народ мы с Басмановым отобрали надежный. Да и Совин — парень не дурак, ловкий, бывалый…

Царь задумался. С опаскою оглянулся по сторонам:

— Никого нет? Не подслушают?

— Мы одни, государь…

— Подойди ближе…

Малюта приблизился к царю.

— Слушаю, государь.

Иван Васильевич тихо сказал:

— Уеду я из Москвы… Посмотрим… Не образумятся ли?

— Воля твоя, государь…

— Пускай отрекутся от самовольства и крамолы. А не отрекутся, будут стоять на своем — зверями затравим, палачами изведем, но не быть по-ихнему… Гляди, как на нас смотрит «царь». Львиный род много видел, как читали мы в Библии, смен царств и царей, много побед и поражений… Их мне не удивить своим величием… Они видели владык сильнее меня. Но где же владыки?! Нет уже их! Что же мне величаться?!

Малюта, опустив голову, молча выслушал это страстное, похожее на исповедь, излияние царя.

 

I

В быстротекущей веренице белоснежных облаков, казалось, плывет и самый шатер Фроловской башни. Ноябрь. Студено. Выпал снег, и, хотя солнце поминутно проглядывает, снег прочно держится на кремлевской стене между зубцов, в уютных, тенистых прогалинах между главами красавца храма Покрова Богородицы, на тесовых кровлях обывательских домов и в тени высоких кремлевских стен.

На Красной площади пустынно. По ее обочинам, словно окаменелые, — конные стрельцы. Они со всех сторон закрыли путь на площадь московским обывателям, торговцам, обозам приезжих сельских жителей и нищим.

Сегодня пушечный двор вывез на Красную площадь еще две сотни заново выкованных и отлитых пушек, отправляемых по приказу царя на бранные поля Ливонии, куда Иван Васильевич думал и сам вскоре отправиться во главе большого войска.

Соскочив с коня и бросив поводья конюху, царь стал осматривать в сопровождении воевод долгожданный наряд. Он горд тем, что новые, небывалые ранее в Москве пушки — плод самостоятельного труда московских пушкарей. Он горит желанием лично видеть действие их в бою. Он внимательно следит за тем, как заряжается орудие. Из его уст пушкари слышат похвалу новшеству — заряжению орудия не с дула, а с казенной, затылочной, части. Не спят московские литцы, не стоят на одном месте — шагают дальше.

Царь ласково гладит плоскости железного четырехгранника, обковывающего казенную часть, вынимает клин, заглядывает в клиновое отверстие: канал сквозной, сверкающий металлом, длиною около двух саженей.

Царь полюбопытствовал, прочно ли сидит пушка в своем станке, одобрил приваренные к нижней части орудия стержневые подпорки для утверждения орудия в станке, но приказал оковать деревянные станки для прочности железом.

Горделивым взглядом окинул он громадную площадь, на которой в одинаковом расстоянии одна от другой ровнехонькими рядами стояли пушки. Словно живые, присев к влажной, оттаявшей под утро земле, они грозно вытянули свои длинные стволы в пространство. Да, да, он должен сам повести свое войско для конечного разгрома врагов.

Но вот лицо его омрачилось.

Он подозвал Малюту:

— Поди сюда.

Когда Малюта приблизился, указал рукою на орудия:

— С иноземными ворогами нам легче бороться… Гляди. То наши верные мстители… Они будут истреблять врагов без обмана. А как мы сможем с тобой праведно положить священную кару на изменников, чтоб нам бить точно по врагу… без промаха и порухи?

— Господь Бог поможет нам…

— Все ли из этих пушек будут честною рукою направлены по ворогам? Сомненья грызут мою душу… Свой глаз понадобится на поле брани. Курбский под Невелем с великою силою не мог одолеть малую часть врага и побросал наш наряд… думал я, будто он невиновен в том, будто заведомо он не предавал нас, а вышло, что… День со днем чернее и чернее становятся мои мысли… Взгляни на площадь. Что труда здесь, что слез и казны, и вот одна из собак, со злобы и ненависти к царю, вдруг опоганит московские стяги, побросает пушки и побежит, жалко поджав хвост… И после того: «Прости, Государь, не моя вина!»

Голос Ивана Васильевича дрогнул. Малюта взглянул на его лицо и с испугом отшатнулся. Оно побледнело, покрылось глубокими морщинами, глаза сверкнули страшным гневом.

— Подай коня, — прошептал царь.

Малюта поманил стремянного, державшего под уздцы царского аргамака.

Иван Васильевич ловко вскочил на лошадь и, не ответив на поклоны бояр и воевод, быстро поскакал в Кремль, сопровождаемый братьями царицы, Темрюками, князем Вяземским и Алексеем Басмановым.

Ветер усиливался — холодный, предзимний, гоня облака, поднимая пыль на площади, леденя душу бояр, напуганных внезапной переменой в настроении царя.

Малюта помолился на храм Покрова, почтительно поклонился боярам и воеводам и неторопливой походкой направился в Кремль.

Во дворце Ивана Васильевича ожидали московские оружейники. Они принесли в дар государю новую легкую пищаль, стрелявшую уже не при помощи фитиля, а посредством особого замка, воспламенявшего заряд трением стали о кремень. Брызги искр зажигали порох. Царь был сильно обрадован. Выйдя на дворцовый дворик, выстрелил в сарай из новой пищали.

— Слава Всевышнему! — перекрестился он, разглядывая ружье. На лице его снова появилось выражение спокойствия и удовлетворенности. — Давно бы так.

Оружейники, которых ввел во дворец дворянин Кусков, расхваливая особенности устройства новой пищали, доказывали, что все прежние фитильные ружья надо упразднить. В них-де много неудобств: фитили во время боя от сырости часто гаснут, получаются осечки. Загораясь, они выдают неприятелю местонахождение стрелков, и очень опасны те ружья для воина. Случаются разрывы дула.

Царь внимательно выслушал оружейников, приказав Кускову передать свое царское повеление боярину Челяднину, чтоб он одарил оружейников да поднес им по чарке водки.

Малюта, появившийся в палате государя, был обрадован его веселым видом. Он опасался нового припадка гнева, которые в последнее время часто посещали Ивана Васильевича. Лекарь Бомелий просил Малюту всячески оберегать царя от неприятностей. Сама царица каждый день умоляла Малюту помалкивать о раскрытии крамольных дел.

Иван Васильевич, увидев Малюту, пошел ему навстречу с пищалью в руках. Он радостно воскликнул:

— Гляди, Лукьяныч. Приношение моих оружейников.

И он стал пояснять, в чем кроются достоинства новой пищали.

Царь неодобрительно отозвался только о том, что крышку на полке с огнивом приходилось перед выстрелом отодвигать рукой, а это замедляло стрельбу. Оружейники обещали придумать другое.

— Не ерманские, не дацкие, не свейские… не Курбские… не Тетерины… Это сделали мои люди… мои, — сказал с самодовольной улыбкой царь.

— Их много, государь…

— Так ли?

— Дерзаю думать, что так, — поклонился царю Малюта.

По лесным глухим дорогам скакал к Москве с литовского рубежа всадник. Молод, строен и хорошо вооружен. Чтобы ни с кем не встретиться, он умышленно объезжал города и села, делая большие крюки, с трудом преодолевая болота и овраги, лежавшие на его пути.

Всадник этот — слуга князя Курбского Василий Шибанов. Никто не решился отвезти московскому царю послание князя. Как особенную драгоценность Василий зашил его в свой зипун у самого сердца.

Нередко молодой гонец останавливал коня и, вдыхая в себя запах родного русского соснового бора, крестился с чувством, с благоговейным торжеством и юношески-беспечно улыбался, оглядываясь по сторонам.

Родина! О, как истосковался он по родной земле! Хоть перед смертью, хоть ненадолго Господь Бог привел-таки посмотреть на дорогие сердцу, заброшенные среди полей и лесов русские села и деревушки, на милые, такие простые, бедненькие бревенчатые церквушки, на затянутые голубым октябрьским ледком озера и речки… В них отражается благословенное небо отчизны, погруженной в глубокое размышление. Она — как мать, задумавшаяся о судьбе своих детей. Нет, нет. Он, Василий Шибанов, не изменник, он только слуга Курбского… Будь милостивой, родная Русь! Он знает — в Москве его ждет страшная смерть, но он — не изменник… Князь Курбский в его лице имеет раба, а родина — преданного сына. Курбский посылает его на верную смерть. Курбскому нужен он, Шибанов, пока жив. Князь смотрит на него как на своего раба. Никто не поехал бы в Москву из его приверженцев, да не мог бы он никого из них и послать; их не тянет на родину, а его, Шибанова, она постоянно зовет к себе и во сне и наяву. Гнев родины священен, и, что бы ни случилось, Василий Шибанов был, есть и умрет покорным, любящим свою землю россиянином. И над его могилой, в его стране, будут расти серебристые березки, и вольные пичужки будут встречать весну и воспевать солнце так же, как и над могилами героев-предков, как над могилами честных его земляков-сородичей…

У князя свои счеты с царем Иваном Васильевичем.

Он, Шибанов, никогда не был врагом царю и может смело предстать перед его грозными очами и с честью, мужественно, как надлежит правдивому сыну своей родины, встретить царскую немилость, ибо — да! — он, Василий Шибанов, провинился…

«Родина! Ты одна поймешь и простишь меня, злосчастного странника, малоумного Василия Шибанова».

У заставы, в Дорогомилове, не удалось проскочить через рогатку в город незамеченным. Василия Шибанова остановили. Стали расспрашивать: чей, откуда? Шибанов сказал, что одному царю ответит — кто, чей и откуда он.

Окружили его всполошившиеся стремянные стрельцы и по приказу Григория Грязного проводили к Малюте Скуратову для допроса.

Спускались сумерки.

Малюта встретил при входе в каземат неизвестного ему всадника со свечою в руке. Пристально из-под густых бровей оглядел его с ног до головы, вздохнул.

— Ладно, пойдем… Эй, молодцы! Возьмите у него коня.

Василий Шибанов отдал поводья стрельцу и смело пошел следом за Малютою.

Оставшись наедине с Шибановым, Малюта сел на скамью и тихо, ласково спросил:

— Откуда ты, добрый молодец? Чей?

— Одному царю мочен я то сказать…

— Ничего. Говори мне. Государь без моего опроса не допустит лицезреть его царскую милость.

— Из Литвы я, когда так, а сам роду московского, веры христианской, православной… Гонец я князя Курбского.

Малюта вскочил со скамьи, крепко вцепился в плечи Шибанову, несколько минут молча смотрел выпученными глазами на парня.

— Курбского? — спросил он сдавленным, едва слышным голосом. — Ты ума лишился… рехнулся?

— Нет. В доброй памяти. Повторяю: я посол князя Андрея Михайловича Курбского к моему государю.

Смелый вид и сухой деловитый голос парня совсем озадачили Малюту.

— Повторяешь?! — вскинув брови, воскликнул Малюта.

— Клянусь, што никогда не кривил душою перед государем и до смерти не отрекусь от него. Я лишь исполняю волю князя. А прискакал к царю с посланием от него. Оно зашито у меня вот тут, в зипуне.

Малюта выхватил из-за голенища длинный нож, разрезал полу зипуна у смирнехонько стоявшего Василия Шибанова и стал с любопытством рассматривать письмо Курбского. Затем хлопнул в ладоши. Появились стрельцы.

— Возьмите его, накормите посытнее и посадите в подклеть, заковать в железа его. Да строго-настрого сторожите. Отвечаете головою.

Малюта отправился к царю. Дорогою, перед царевой моленной, остановился; на коленях попросил у Бога прощенья, что опоганил себя, взяв в руки письмо крамольника. А затем помолился о том, чтобы царь спокойно принял послание изменника Курбского.

Иван Васильевич только что вышел из покоев царицы задумчивый, взволнованный: опять царевич Иван поссорился с царицей Марией. Царь хотел его наказать, а он спрятался где-то во дворце. Царевич Иван становится дерзким, непослушным, упрямым… Даже отца перестал бояться. Федор совсем другой мальчик. Тихий, богомольный, смиренный…

«Не в час», — подумал Малюта, но уже дороги к отступлению не было.

— Батюшка государь, знатную весть принес я тебе.

— Говори.

— Гонец Курбского прискакал в Москву. С посланием до твоей светлой царской милости.

Иван Васильевич побледнел, улыбнулся, закрыл глаза, тяжело дыша, словно не находил в себе сил что-нибудь выговорить.

— Смелый он… Упрямый… Дюже молод…

— Пускай. Таких я люблю… Хочу взглянуть на такого… — отрывисто, через силу проговорил царь, приняв из рук Малюты бумагу.

Быстро развернул послание. Малюта видел, как дрожат руки царя, как помутился его взгляд. Приготовился к взрыву царского гнева.

Царь стал читать послание, задыхаясь, в волненье то и дело прерывая чтение:

«Царю, от Бога препрославленному, пресветлому прежде в православии, а теперь за наши грехи ставшему противником этому. Да разумеет разумеющий — да разумеет тот, у кого совесть прокаженная, какой даже не найти и среди безбожных народов! — писал Курбский. — За что, о царь, — спрашивал он далее, — сильных во Израили ты побил и воевод, данных тебе Богом, разным казням предал и победоносную и святую кровь их пролил, мученическою их кровью церковные пороги обагрил?

За что на доброхотов твоих, душу свою за тебя полагающих, умыслил ты неслыханные мучения и гонения, ложно обвиняя их в изменах и чародействах?.. Чем провинились они пред тобою, о царь? Чем прогневили тебя? Не они ли, прегордые, царства разорили и своим мужеством и храбростью покорили тебе тех, у которых прежде наши предки были в рабстве? Не их ли разумом достались тебе претвердые города германские (ливонские)? Это ли нам, бедным, воздаяние твое, что ты губишь нас целыми родами? Уж не бессмертным ли себя, царь, считаешь? Уж не прельщен ли ты небывалой ересью, не думаешь ли, что тебе не придется и предстать пред неподкупным Судиею Иисусом Христом?.. Он, Христос мой, сидящий на престоле херувимском, будет Судиею между тобою и мною!

Какого только зла я не потерпел? За благие дела мои ты воздал мне злом, за любовь мою — ненавистью! Кровь моя, как вода, пролитая за тебя, вопиет на тебя к Господу моему! Бог свидетель, прилежно я размышлял, искал в уме своем и не нашел своей вины и не знаю, чем согрешил я пред тобою. Ходил я пред войском твоим и не причинил тебе никакого бесчестия, только славные победы, с помощью ангела Господня, одерживал во славу тебе… И так не один год и не два, но много лет трудился я в поте лица, с терпением трудился вдали от отечества, мало видел и моих родителей, и жену мою. В далеких городах против врагов моих боролся, многие нужды терпел и болезни… Много раз был ранен в битвах, и тело мое уже все сокрушено язвами. Но для тебя, царь, все это ничего не значит, и ты нестерпимую ярость и горчайшую ненависть, паче разженные печи, являешь к нам.

Хотел было я рассказать по порядку все мои ратные дела, которые совершал на славу твою с помощью Христа, но не рассказал потому, что Бог лучше знает, нежели человек. Бог за все мздовоздатель… Да будет ведомо тебе, царю, — уже не увидишь ты в этом мире лица моего. Но не думай, что я буду молчать! До смерти моей буду непрестанно вопиять со слезами на тебя безначальной Троице… Не думай, царь, что избиенные тобой неповинно, заточенные и изгнанные без правды уже погибли окончательно, не хвались этим, как победой. Избиенные тобой у престола Господня стоят, отмщения на тебя просят; заключенные же и изгнанные тобой без правды на земле вопиют на тебя к Богу и день и ночь!..»

«Письмо это, — писал в заключение Курбский, — слезами измоченное, умирая, идя к Богу моему Иисусу Христу на суд с тобою, велю положить в собою в гроб».

Дочитав длинное послание Курбского до конца, царь, обессилевший, опустился в кресло.

— Они… они… Их много. Ох, Малюта! Курбский Христу будет на меня жаловаться… — прошептал царь. — Христианин. И после смерти зло будет иметь… И пред престолом Всевышнего мстить мне будет!.. Доносить Богу на царя Ивана.

Царю вдруг почудились налитые кровью, сверкающие злорадством сотни глаз… Вот они смотрят на него со всех сторон.

— Гляди… Малюта… смеются надо мной… — заскрежетав зубами, проговорил царь. — Душно! Расстегни ворот. Господи, спаси нас! Вон. Вон они!

Малюта быстро расстегнул ворот царского атласного охабня.

— Собаки! — вдруг вскрикнул царь, посинев от гнева. — Не загрызть вам меня… Малюта, приведи ко мне того холопа… Допрошу его сам. Убью! Заколю! Дай мне мой костыль, Малюта…

Малюта старался успокоить Ивана Васильевича, уверяя его, что народ на стороне царя.

Народ сам готов бороться с изменой, и ему, Малюте, приходится смотреть за тем, как бы чернь не разгромила боярские хоромы, как то было в юные годы Ивана Васильевича.

Народ — загадка, и ту загадку не дано ему, Малюте, разгадать. Одно ясно, что народ за царя, а не на стороне бояр. Посады и деревни не жалеют Курбского, который хотел прикинуться перед людьми невольным страдальцем… народ пожалел царя, узнав об измене князя. Об этом он, Малюта, давно собирался доложить царю. Пускай Иван Васильевич в своей воле будет смелее. Пускай не щадит вельмож, кто бы они ни были. Мужики за них не заступятся. Мужик не изменяет. Ему непонятны отъезды в чужую землю. Убегая из вотчин и поместий, он дальше рубежа никуда не идет. Одни князья требуют себе права на отъезд! Ну что ж!

Иван Васильевич с удивлением прислушивался словам Малюты. А потом тихо, слабо улыбаясь, сказал:

— Хорошо ты говоришь о мужике… Так ли это?!

Малюта вздохнул облегченнее и, осенив себя широким крестом, громко произнес:

— Да будет благость Господня над Московскою державою царя-батюшки Ивана Васильевича! Говорю я то, что вижу и что знаю.

 

II

Недаром же поется песенка о русской женщине:

Неспроста и Никита Васильевич Годунов повадился изо дня в день ходить в гости к стрелецкому сотнику Ивану Демидовичу Истоме Крупнину.

Придет, Богу помолится, вздохнет, отвесит большой поклон хозяевам дома с их дочерью Феоктистою Ивановной и, стыдливо покраснев, сядет в указанное ему место под образами; опять вздохнет, робко покосится в сторону красавицы дочки, и на лице пуще прежнего румянец, словно у красной девицы. И не похоже, что это — начальный человек над самим Истомою-сотником и один из приближенных к царю новых людей. Свела Никиту Годунова с сотником Истомой царева служба по бережению дорог к морям Западному и Студеному и по устройству ямов с ямскою гоньбою на тех путях. А сблизила беззаветная, преданная любовь к родной земле.

Но все ли это? Нет, не все. Завелось и другое. Может быть, поэтому-то Феоктиста Ивановна в присутствии Никиты и сидит, затаив дыхание, не смея взглянуть на молодого, знатного гостя, и полная грудь ее тяжело вздымается от подавленных вздохов.

В этот день Никита Годунов явился к сотнику с саблей у пояса, в походной одежде; озабоченно оглядев хозяев дома, сказал негромко:

— Батюшка Иван Демидович, видно, Господь Бог уж судил нам с тобою до гроба заедино ратничать, заедино царевы наказы блюсти!

Истома низко поклонился, коснувшись пальцами правой руки ковра на полу.

— Рады мы твоему слову доброму, сокол ты наш ясный, милостивец Никита Васильевич… Немалая честь мне с тобою ратничать, того больше — государевы наказы блюсти. На то и мать родила нас, чтобы меча из рук не выпускали мы, защищали бы им свою святую родину.

— Собирайся же, родной Иван Демидович, помолясь Господу Богу, в путь-дороженьку. Государь наш батюшка Иван Васильевич из Москвы задумал отбыть заутро со всею своею семьей в Александрову слободу. Людское ехидство невтерпеж его царской милости. Жадность и честолюбие людей обуяли… Жадность к обогащению, к власти, к славе и почету сверх заслуг, сверх меры… Корыстолюбие разлилось по всей Руси у наследственной знати…

— Ну што ж, голубчик Никита Васильевич. Воля государева — воля Божья.

— Накажи стрельцам, воинское дородство б соблюдали. Однорядки почистили бы, оружие осмотри. В походе чтоб молодец к молодцу казали. Охранять государев караван удостоены. Честь великая. Сам Григорий Лукьяныч осматривать нас будет и опрашивать.

— Будто не гневались на мою сотню ни ваша милость, ни прочие государевы слуги. Служим по-Божьему, согласно чести и глаголу пророков. Жалованы были царскими милостями…

— Добро, Иван Демидович, добро… Ведомо про то всем. Что делать? Тучи над Русью нависли темные; новые лютые времена наступили: на дворе зима, а в Москве жарко, пот катится со всех; палачи, губя изменников, умаялись, и война не утихает, вороги осмелели, лезут на Русь, ровно волки бешеные. Изменные дела их охрабрили. По-новому и нам с тобой ратоборствовать суждено… Жало измен нелегко вытаскивать; и того труднее — вырывать жало из пасти скрытых предателей.

Истома молчал, погруженный в сборы. Его жена и дочь Феоктиста помогали ему собираться, наполняя походный мешок хлебом, лепешками, кусками вареного мяса, сушеной рыбой. Они уже привыкли к подобной спешке — походный мешок и баклажки Истомы всегда наготове в углу под божницей. Вся жизнь прошла в походах. Уж дома как-то и сидеть-то неловко. Не по себе.

Годунов нет-нет да и кинет взгляд в сторону стрелецкой дочери, а сердце поет: «Ах ты, жемчужина моя ненаглядная, сокровище мое драгоценное! Чуешь ли, сколь радостно мне видеть твои очи, твой стан, твои косы, всю тебя? Знаешь ли ты, что Никита Годунов голову свою сложит за тебя, коли к тому нужда явится? И как и что будет со мною, Никитою, коли ты не станешь моей? Бог то ведает!»

— Ну, готов я, Никита Васильевич, с Богом! — сказал Истома.

Годунов вздрогнул, покраснел.

Истома стал на колени перед божницей. С ним рядом опустились на пол его жена и дочь, а с нею рядом, как бы невзначай, стал и Никита. Принесли горячую молитву Богу о благополучном исходе государева пути в Александрову слободу.

Феоктиста ясно слышала прерывистое, взволнованное дыхание своего соседа, видела, ощущала, казалось, его горячий румянец. Ей стало так радостно, но вдруг… словно жерновом придавило ее воспоминание о Василии Грязном… Ведь она принадлежит другому! Он может в любую минуту потребовать ее обратно к себе… Он жестокий, мстительный… Недаром в доме челядь звала его «живоглотом». Как же тут радоваться и чему радоваться? Никита найдет себе девушку непорочную, не познавшую греха, свободную от супружеской кабалы. Не по пути ему с ней, Феоктистой, и надо ей быть дальше от него, не кружить ему попусту головы, да и самой не вводить себя в обман… долой грешную радость, долой грешные мысли.

— Господь с вами!.. — перекрестил жену и дочь Истома, облобызал их по очереди и пошел к выходу.

Годунов простился с обеими женщинами, последовал за сотником.

После их ухода стало в доме сразу пусто и скучно. Феоктиста вышла в соседнюю горницу и, уткнувшись в подушку, горько заплакала.

Подобно своему отцу, великому князю Василию Ивановичу, царь Иван Васильевич любил странствовать по богомольям. От отца и дела унаследовал он и любознательность к тому, как живут и как трудятся в мимолежащих селах и деревнях посошные люди. Великие князья попутно выслушивали жалобы крестьян. Во многих селах Иваном Третьим устроены были «государевы дворы».

Выезды великих князей в монастыри приурочивались к престольным, двунадесятым, богородичным праздникам. Великие князья ездили на богомолье в Переяславль, Ростов, Ярославль, в Вологду, в Кириллов на Белоозере монастырь и во многие другие места.

Когда по Москве пошли слухи, что государь со всем своим семейством собирается на богомолье, никто этому не удивился.

Вскоре население Москвы узнало, что сильный отряд стрельцов, предводимый Никитою Годуновым, вышел для охраны царева пути в село Коломенское. Всякий понимал, что и дороги надо было подправить, и от нападения разбойников бережение иметь, а потому ничего в этом нового не было.

Стрелецкий передовой отряд по пути привлекал черные княжьи деревни, подклетные — дворцовые, боярских и монастырских крестьян «для княжьего похода мосты делать и мостить и, где худы, починивать, гати гатить и вехи ставить».

Все это в обычае старины. И нечему было тут удивляться.

С годуновским отрядом ушла погруженная в сани казна, столовая и шатерная. Двинулись в путь: ясельничий, шатерный, постельничий, становщики, обязанные ставить по деревням и селам ставки и готовить всякие обиходы к приезду великого князя.

И это у москвичей не вызывало никаких сомнений.

Но вот когда третьего декабря, в воскресенье, на площадь перед дворцом съехалось невиданное в прежние времена множество саней и сотни рабочих, тревожные слухи поползли по Москве.

Немного прошло времени, как для всех стало ясно, что царь задумал другое… не богомолье. Дюжие парни поволокли на своих спинах из дворца мешки с золотом и серебром, ящики с драгоценною обиходною утварью, тяжелую, окованную серебром и золотом мебель, одежды, сосуды, кресты, иконы и многое другое. Какое же это богомолье?

Кремлевские площади быстро наполнились народом.

Напрасно Григорий Грязной со своими сорвиголовами старался разогнать любопытных. Толпа росла. Глаза Григория налились злобою, но ни окрики, ни плети — ничто не помогало. Ужас напал на людей.

Иван Федоров, Мстиславец, а с ними прочие друкари и Охима также, спешно прибежали в Кремль. Они протискались близко к Красному крыльцу, и именно в то время, когда из дворца медленно, опустив в унынии обнаженные головы, двинулись к церкви Успения все кремлевское духовенство и бояре.

Толпа притихла. Лишь воронье раздирало тишину нудным, зловещим карканьем. Мрачное настроение московских жителей, подавленных всем происходившим, казалось, передавалось и самой природе. День выдался сумрачный, сырой.

Медленно тянулись минуты напряженного ожидания.

Иван Федоров, находившийся в толпе, прошептал на ухо Мстиславцу:

— Недоброе чую!.. Беда настанет.

Мстиславец вздохнул и, оглянувшись из предосторожности по сторонам, шепнул в ответ:

— Кругом беда! Помоги, Господи, Ивану Васильевичу одолеть беду. Со всех сторон она идет. Хушь бы война заглохла!

Охима печально вздохнула: Бог весть, что с Андреем сталось! Ни слуху ни духу… Те, кто был в дацкой земле, давно уже вернулись, а он как уплыл в аглицкую страну, так будто его и на свете нет. Было и жаль Андрейку, и досадно на него: променял ее, Охиму, на море! Сам напросился…

Загудели колокола. На Красном крыльце появился царь Иван с царицею и царевичами в сопровождении своих ближних бояр. Опираясь на посох, одетый в шубу, обшитую соболем, шел он, высокий, гордый, медленно, торжественно, к храму Успения.

У Ивана Федорова, стоявшего совсем близко, около дорожки, по которой проходил государь, невольно вырвался вздох: «Как исхудал батюшка Иван Васильевич!» Охима тоже заметила большую перемену в лице царя — оно показалось ей сильно постаревшим. У нее выступили слезы, да и у других посадских людей на лицах написана была скорбь. На посадах привыкли в царе видеть силу, крепость, бодрость — тогда и простой люд чувствовал себя спокойно, уверенно взирая на будущее, не боялся ни смут, ни татар, ни польского короля, а теперь… Страшно, больно видеть царя слабеющим, стареющим… Страшно за собственную судьбу, за Русь!..

Приняв благословение митрополита Афанасия и подведя к благословению царицу и детей, царь приказал служить обедню. Во время службы он усердно молился, обратившись лицом к иконе великого князя Александра Невского. Губы его что-то шептали горячо и страстно: о чем-то просил царь своего святого предка, перед памятью которого преклонялся. Александр! Не он ли положил начало борьбе с немецким нашествием, не он ли отразил нападение ливонских рыцарей на святую Русь? О чем теперь просил царь святого князя? Тайна! Она так же крепка и величественна, как непоколебимые столбы и своды древнего собора Успения.

После обедни Иван Васильевич, царица и царевичи снова подошли под благословение митрополита.

Государь допустил к своей руке бояр, служилых и торговых людей, без которых теперь не проходило ни одного торжества. Недаром же они называли его «торговый царь».

Выйдя из храма, царь обвел озабоченным взглядом несметную толпу москвичей, стоявших с обнаженными головами; почтительно, со смирением, поклонился на все стороны; милостиво распрощался с боярами, быстро подошел к саням, в которых уже дожидались царица и двое сыновей, и, сопровождаемый Алексеем Басмановым, Михаилом Салтыковым, князем Афанасием Вяземским, Иваном Чоботовым и другими своими любимцами, двинулся в путь.

Царский караван окружили целый полк вооруженных копьями всадников и громадное число придворных слуг.

Медленно, в глубокой тишине царев поезд двинулся к заставе.

Царь покинул Москву.

Об этом с унылыми лицами тихо и скорбно перешептывались люди, когда последний возок каравана скрылся из глаз. Все понимали, что творится что-то неладное. Многие в толпах народа плакали, не понимая, в чем дело.

В Москве стало сразу тоскливо, пусто. И хотя многие из московских жителей никогда и не видели царя, но одна мысль, что царь покинул Москву, Кремль, и притом неизвестно ради чего и надолго ли, приводила в ужас посадских людей.

Осиротела Москва! Это сразу почувствовалось во всем: и в растерянных взглядах бояр и воевод, и в унылом блуждании по Кремлю монахов и нищих, отказывавшихся даже от милостыни, и в отсутствии прежней строгости и подтянутости у кремлевской стражи. Даже колокола звучали по-иному, их удары растекались в тишине жалобно, будто плакали они о покойнике… Торговля на площадях сразу упала — куда делась обычная бойкость хожалых и сидячих купцов, даже сбитенщики и блинники притихли. Смеха не услышишь, а если кто и засмеется, на него тотчас же шикают, с кулаками лезут…

Малюта не поехал с царем — такова была воля самого Ивана Васильевича: он разослал во все концы столицы своих соглядатаев, чтобы ловили неосторожные и всякие «супротивные речи» об отъезде царя из Москвы и доносили прямо ему, Малюте.

Соглядатаи перестарались: в первые же сутки пять десятков приволокли на съезжую для допроса.

Одного соглядатая Малюта самолично бичевал за ложное, придуманное им доносительство. «Врагов и без вранья немало. Надо берегчи огонь и плети для явных злодеев. Пожалеть надо и палачей. Того еще не хватало, чтоб мнимых крамольников им отделывать. Будто они сложа руки сидят. Дурень! Не велика корысть государю от безвинно пытанных. Противно и грешно то».

Малюта много знал, многое угадывал с первого вопля пытаемого, а иногда не надо было и пытки. Подозреваемый в измене под тяжелым, оловянным взглядом Малюты сам, без принуждения, во всем признавался и выдавал всех своих сообщников. Были и такие, что со страха наговаривали сами на себя всякие небылицы. Таких Малюта приказывал окатить холодной водой, отхлестать плетью и выгнать вон из съезжей избы, называя их бездельниками.

В день отъезда царя из Москвы и в последующие дни соглядатаи, по словам Малюты, «в жмурки играли», ловили людей с завязанными глазами, кто попадется. Это значило, что им делать было нечего.

Всюду слышались вздохи и плачи об отъезде государя. Никогда Малюта и не думал, что в народе есть такая крепкая привязанность к царю. Куда ни глянешь, везде скорбь и молитвы о здравии Ивана Васильевича. И чем ниже званием человек, тем более тосковал он.

Выходит — у страха глаза велики. Стало быть, он, Малюта, и сам запугал себя изменою и царя запугал, согрешил перед Богом, царем и людьми?

Несколько ночей подряд раздумывал об этом Малюта. Не спалось. При воспоминании о многих своих доносительствах и опрометчивых поступках ему делалось совестно.

Вот он стоит на кремлевской стене один, в суровой неподвижности. Луна щедрою рукой разбросала свое лучистое сияние в тихой, безветренной и безоблачной московской ночи, посеребрив оснеженные верхушки кремлевских башен, крыши бревенчатых домиков, кривые, узкие улочки, Москву-реку… Малюта ошибся. Он приготовил возы с кандалами, чтобы ковать крамольников, он уже мечтал о том, как он доложит царю об истреблении внезапно обнаруженного сонма преступников, и вдруг…

Изменники не столь многочисленны, как ему думалось. Он готовился во всеоружии встретить восстание в Москве после отъезда царя. Для того и остался здесь. А вышло, что дела не только не прибавилось, но и поубавилось.

«Изменники в „верхах“!» Вот когда это стало ясно. И они притихли, боятся слово молвить, боятся толпы, черни больше, чем застенка. Вчера один купец боярскому сыну, приживальщику боярина Фуникова, нос расквасил за то, что тот осмелился осудить царя за его уход из Москвы. Купец дюжий, глазастый, злой… Насилу оторвали его от боярского сына.

Холодно. Пронизывающие ветры мечутся среди деревянных, как-то съежившихся от стужи домиков. Побелели к вечеру московские улочки и переулки. В сумерках уныло перекликались одинокие благовесты, развеваемые шквалами внезапных ветров. В садах гудели столетние сосны. Обезлюдели площади, только сгорбившиеся на низкорослых косматых конях грузные сонные стражники слонялись в мутной сумрачной пустоте, стуча в трещотки.

Феоктиста пошла со своей сенной девушкой Маринкой за водой к речке Синичке. Скучно было целые дни сидеть дома. Ходить боязно даже в храм Божий. Везде мерещился Василий Грязной со своими озорными конниками. Лихие люди кишмя кишели около братьев Грязных. Отец наказывал, когда уезжал, сидеть дома, не подвергать себя опасности.

За водой надо было сойти вниз, к проруби, недалеко от дома. Безлюдье с непогодою охрабрили — Феоктиста чувствовала себя в безопасности, спускаясь к реке.

И вдруг где-то сбоку, в кустарниках, раздался голос — жалобный, молящий. Феоктиста, держась за Маринку, в страхе приблизилась к кустарникам.

— Чернец!

— Замерз я, красавица боярышня, застудился!.. Приюти меня, праведница, помоги старцу бездомному, горлица непорочная… На ногах не стою от немощи…

Феоктиста и Маринка подхватили старца под руки и повели в дом.

Анисья Семеновна, мать Феоктисты, добрая, набожная, похвалила дочь за ее милосердие к нищей, бесприютной братии. Мать и дочь принялись ухаживать за старцем, который на вид был совсем больной. Ему дали чарку вина, уложили его в постель.

Старец назвался Зосимою, иноком-богомольцем, странствующим по селам и деревням «во имя просветления разума человека праведным словом Божиим». Он жаловался на то, что еретики «задушили правду Христову». «Расползлись люди в сторону от Христова учения, как слепые щенята от матери». В подслеповатых, усталых глазах старца при огоньке свечи можно было разглядеть вспышки гнева и упрямой ненависти к еретикам.

А кто эти еретики — ни Феоктиста, ни Анисья Семеновна понять не могли.

— Ныне беса от священнослужителя не отличишь… Все в рясу облачились… Иной человек ныне по две обедни слушает да по две души кушает. Властию прельщаются. И у самого митрополита Афоньки борода апостольская, а усок дьявольский…

Говоря это, Зосима через силу поднялся с ложа, потряс в воздухе костлявыми кулаками:

— Горе супостатам, проклятым еретикам! Призываю кару Господню на их окаянные головы. Грозы и сжигающие молнии на гнездо диавольское! Проклятие!..

Обессилев от возбуждения и через силу произнесенных проклятий, старец упал навзничь, тяжело вздохнул и притих.

Женщины испугались, думая, что он умер, но, прислушавшись, поняли, что старец просто утомился и засыпает.

Анисья Семеновна и Феоктиста помолились и вышли в соседнюю горницу, довольные тем, что по-христиански приютили несчастного путника, облегчили ему горькие страдания.

 

III

Сон не сон, а что-то неладное. Чудеса какие-то. Так чувствовал себя Андрей, попав наконец после долгих странствований по морям в Лондон. Побывал он и в «Дацкой» земле и в «Голанской», видел и «Отланское море». Вместе с купцами московскими во время плавания диву давался на «погоды великие», пережил и морские «волнения безмерные». Корабли Керстена Роде отчаянно боролись с ними. Товары купецкие, запасы всякие и рухлядь торговая — все это нередко подмачивалось водою. Не миновала московских путешественников и морская болезнь. Пришлось видеть и то, как валы пробивали у иных чужеземных кораблей «скулу» и корабли те на дно уходили, «как деревья парусные» от бурь ломало и к воде склоняло. Плачи и вопли утопающих пришлось слышать в пути. Все было. Всего насмотрелись. Всего наслушались. Всего натерпелись. Случалась скудость в пресной воде. Ставили ведра под дождь и спасались.

Купец Тимофеев ворчал:

— Каково с нами было, того и рассказать дома не сумею. Чтоб тебя боле и не видать, Отланское злющее море!

— Полно, дядя, не зарекайся! Барыш будет, так и бури не испугаешься… Знаем мы тебя… Так говоришь. Ради красного словца.

Тимофеев продолжал ворчать:

— Да еще к тому же турские каперы вздумали помогать литовским, ерманским и свейским пиратам. И они приплыли. На Отланском море гуляют, как у себя дома. Их только, азиятов, не хватало.

— Эх, Господи! — вздыхал Поспелов. — Какая уж тут торговля. Прямо хушь ложись и умирай!.. Глаза не глядели бы на чужие земли. Спасибо нашим верховодам — морским атаманам. Спасли жизнь московским купцам.

— А наши-то как ловки! Ерофейка Окунь даже мачты все сберег, никакой порухи у него на корабле… У немчина посбивало, а у него нет.

— Не! Чернец Беспрозванный способнее… Далеко Окуню до Кирилки Беспрозванного. На Студеном море его больше почитают, нежели Окуня… — с видом знатока сказал Погорелов. — Много у нас в ледовых водах мореходов, а такого нет… и у нас.

За пределами отечества язычок у некоторых развязался. Стали втихомолку ворчать на царя. Забьются в отведенную им комнату в каменном двухъярусном темно-бурого цвета доме, близ Темзы, и начинают. И ничего-то путного из тех царевых выдумок не выйдет, и народ-то аглицкий не может стать дружественным Москве, и бабы-то аглицкие носят какие-то щиты из полотна на шее «округ рыла», и бесстыдницы-то они — все в свою безбожную королеву, — и едят-то аглицкие люди поганую пищу, и даже черепах, — девки и бабы их «мел жрут, золу и сало», чтобы бледными быть, без кровинки в лице, подобно своей королеве… Гордыня непомерная здесь, а гордиться-то и нечем. А туман?

Серым покрывалом протянулся он над рекой Темзой, клубами ползет между стенами и кровлями домов, обвивается вокруг каменных башен… Мутная, густая туча тумана упорно мешает пробиваться солнечным лучам.

И оттого Лондон показался купцам и иным людям, прибывшим из Москвы, мрачным, неприветливым.

И дома-то выглядели на первый взгляд какими-то грязновато-темными, зеленоватыми, покрытыми черною копотью снизу.

Единственно, что порадовало москвичей, это лондонские сады и парки, убранные цветниками, заросшие широкими, развесистыми деревьями.

Но… сырость!

Все мокрое на тебе, словно бы водой облили… Вот бы посадить сюда батюшку царя, пускай бы… А то ишь он, хитрый, там в тепле да в холе на берегу матушки Москвы-реки сидит. Тоже. Себе на уме. А людей загнал невесть куда, невесть зачем, ворчали недовольные.

Глава посольских дьяков Петр Григорьевич Совин, впервые очутившийся в Лондоне, чувствовал себя как дома: ходит нарядный, веселый, все о чем-то с аглицкими чиновниками беседует.

Диву давались на него торговые люди.

Однажды непоседа Юрий Грек, вопреки наказу Совина, тайно отправился погулять на набережную, да зашел там в кабачок, познакомился с какой-то девицей, восторженно обнял ее, да за голову ее рукой ухватил, чтобы поцеловать, и вдруг… страсти Господни! С девичьей головы волосы в его руке так и остались… Парень смутился, обомлел. Ан, у девицы на голове другие волосы: много их, черные, а у него, у Юрия, в руке целая голова волос рыжих, золотистых… В ужасе перекрестился парень— уж не волшебство ли какое, а вокруг народ хохочет, глядя на него, хохочет до слез… Юрий Грек обомлел, дрожит, не знает, что теперь ему с этой головой делать. Прощенья давай просить: «Прости, девка, не чаял я, что у тебя две головы».

Он робко вернул те волосы девушке, и она снова надела их на себя. Лицо ее было обиженное. Грек, низко кланяясь, продолжал просить у нее прощения. Она улыбнулась. Простила.

Когда Юрий Грек вернулся домой и рассказал товарищам об этом случае, Совин объяснил торговым людям, что-де это — парик; женщины в Англии так любят свою королеву, что во всем ей подражают и носят такие же волосы, как у ее величества королевы Елизаветы.

Совин на три дня запретил Юрию Греку выходить из дому. Купцы долго и вразумительно внушали Юрию, что-де не годится себя вести так в чужом государстве. Да и женщины тут не такие, как в новгородской деревне, к ним и не подступишься — юбки на проволоке оттопырились вокруг стана, будто полка какая, хоть чаши либо сосуды на них ставь. Слушавший разговор купцов толмач Алехин сказал им, что эти полки «фижмами» здесь прозываются. Вчера ему один англичанин объяснял.

— Да где же там телеса-то? — задумчиво произнес старик Поспелов. — Целый воз тряпок да кружев, до человека-то и не доберешься! То ли дело сарафаны, что носят наши бабы и девки. И цветисто, и любовно, и Богу угодно… А у этих… ни красы, ни радости!..

Заговорили и об одежде мужчин. Всех приводили в смущение эти короткие штаны, до колен, с раздутыми в пахах буфами, и чулки, плотно обтягивающие икры ног. То ли дело русские сафьяновые сапожки да бархатные шаровары! И удобно, и красиво!

Э-эх-ма! На что ни взглянешь, непременно свое вспомнишь. Свое родное, российское.

А шляпы?

— Будет вам судачить! — замахал руками на своих собратьев-купцов Степан Твердиков. — Нам смешно смотреть на иноземцев, им на нас — такое уж это дело. Господь Бог не одинакими всех сотворил. У каждого народа свой ндрав, свой обычай. Давайте-ка лучше о торге покалякаем, чтоб нам себя не обидеть. Тут, видать, народ тонкий, пальца в рот не клади! Коли приплыли сюда, так уж чтобы не напрасно… Приехал к торгу, Роман, так увози денег карман. Не дадим себя в обиду. Вот што, братцы мои родные, надобно обсудить.

Купцы призадумались. Словно ото сна разбудил их своими словами Твердиков. Вчера только московских торговых людей посетил один из начальных людей лондонской «Московской компании». Купцы приветливо встретили его. Беседа была дружественная. Англичанин сказал, что «Московская компания», несмотря на козни немцев, поляков и иных недругов Москвы, посылает свои корабли в далекую Московию со многими товарами и военными припасами для московского государя и великого князя, посылает и будет посылать, так как московские люди пришлись по сердцу англичанам. Ее величество королева английская покровительствует добрым отношениям между компанией и московским торговым людом. Ее величество королева благосклонно приняла известие о прибытии в Лондон московских купцов, желает им успеха в делах. Сам Господь Бог помогает английским мореплавателям побеждать стихию во имя дружбы Англии с Россией. Но английский народ понес уже тяжелые потери во время плавания по Ледовитому морю.

«Мы потеряли такого благородного и благочестивого человека, как сэр Хью Уиллоуби. С ним погиб и весь его экипаж. Небесный владыка да вознаградит их на небе за подвиг своими неистощимыми щедротами. Англичане умеют мужественно встречать невзгоды, которые выпадают на их долю при исполнении благих предприятий. Сэр Уиллоуби и его спутники погибли как подлинные рыцари, не пощадившие своей жизни для Москвы. Думается, что русские оценят это и будут встречать наших командоров — советников компании — как своих лучших друзей, готовых на всякие жертвы ради дружбы, согласия и торговой взаимности».

Купцы, которым толмач перевел слова англичанина, земно поклонились представителю «Московской компании».

Присутствовавший при этой беседе Совин ответил от имени торговых московских людей, что его величество царь всея Руси великий князь Иван Васильевич, а с ним вместе и весь русский народ молят Господа Бога о здравии ее величества, сияющей в лучах доброты, мудрой королевы Елизаветы и о благоденствии ее могучей морской державы на вечные времена. Торговые люди Московского государства счастливы тем, что Господь Бог соблаговолил удостоить их прибытием в славную столицу великой и непобедимой Англии.

Когда окончилась церемония этой встречи с представителем английской «Московской компании», старейший из купцов, Поспелов, сказал:

— Будем торговать по-Божьему. Воск, мед, рыба, меха, пенька искони привлекают иноземцев к нам. Так развернемся же со всею удалью купецкою на лондонском торжище!

— Вот и подумаешь теперь: как, с какого конца и в каком виде начинать торг со здешним народом, — тяжело вздохнул Твердиков. — А начинать надо. Сердце торговое чует, что прибыль будет, дело выйдет… только надо не вдруг, полегоньку: семь раз отмерь — один отрежь.

— Дело говоришь, Степан, — хлопнул Поспелов по плечу Твердикова. — Пора, Господи благослови, торг начинать!.. И к тому же с умом. Нужды нет, что мы в чужой земле, надобно посмелее, нечего нам топтаться на одном месте. Помолимся Всевышнему, да и за дело!

Андрею наскучило слушать длинные разговоры купцов об одном и том же. У него в голове было другое. Ему хотелось знать: как и чем воюют аглицкие люди? Какие у них пушки, ружья, холодное оружие? Какая у них конница? Чем вооружены корабли?

Он очень сожалел, что не знает здешнего языка.

Толмач Алехин, которого послал с Совиным из Нарвы дьяк Писемский, охотно рассказывал ему обо всем, что приходилось им слышать и видеть. Королевские власти не препятствовали русским бывать на рейде. Там царило такое оживление, такая суета, столько было шума и грохота, что у пушкаря Андрея голова с непривычки закружилась.

Однажды Андрей увидел несколько готовых к отплытию кораблей, к которым с песнями, с веселыми криками отчалило от берега в лодках множество вооруженных копьями и мушкетами людей. Одеты они были пестро, не похоже на тех воинов, которых приходилось обычно видеть на улицах.

Алехин шепнул Андрею:

— Королевские корсары… Атаман их, Джон Гаукинс, запугал гишпанцев… Смельчак!

— Стало быть, гишпанцы худо бьются?

— Гишпанцы храбрые, да Гаукинс храбрее их. Многие гишпанские корабли он захватил и добычу богатую королеве привез… Как вихорь носится он по морям и океанам. В дикие страны плавает, земли новые захватывает… К королевству их присоединяет… Озорной!

Гаукинс стоял на берегу в темно-зеленом плаще, накинутом на черный бархатный камзол. Под плащом к поясу прицеплена была длинная тонкая шпага. У колен, под короткими клетчатыми желтыми шароварами, на правой ноге подвязка, окаймляющая чулок, украшенная большим бантом. На нарядных башмаках сверкали большие золоченые бляхи. У него было суровое, мужественное лицо человека решительного, отважного морехода.

Андрей сосчитал, сколько оружия свезли с берега на корабли: сорок луков, сто колчанов со стрелами, сто пятьдесят пик и сотню малых лат. При виде погружаемых на паромы пушек малых, чисто сделанных, Андрей едва не бросился к месту погрузки, чтобы осмотреть их, но Алехин испуганно вцепился в него:

— Стой!.. В кандалы захотел? Нельзя!

Алехин объяснил Чохову, что его могут посчитать соглядатаем, и тогда плохо ему будет.

На воде словно город: куда ни глянешь, везде корабли, баркасы, плоты… Целый лес мачт. На берегу суета сует. Матросы, плотовщики, бурлаки, носильщики шныряют между наваленными кучами мешков, высокими штабелями ящиков… крик, ругань, резкие пронзительные сигнальные рожки. А надо всем этим с визгом носятся чайки.

Подошедшие сюда же московские купцы с ужасом и содроганием вдруг увидели два больших корабля, приставших к берегу, сплошь заваленных связанными по рукам и ногам черными людьми. Многие из них были в цепях, издававших неприятный лязг при каждом движении несчастных пленников. Когда их стали выгружать на берег, московским людям бросились в глаза растертые цепями и веревками раны, покрывавшие черные тела этих людей. Одетые нарядно, с золотыми украшениями на одеждах, погонщики стегали хлыстами тех, которые не могли подняться с места.

— Да, Господи, что же это такое? — шептали дрожащими от волнения губами московские гости.

Находившийся около них толмач Алехин объяснил им, что это — невольники, захваченные английскими корсарами на островах в море и привезенные в Лондон на невольничий рынок для продажи. Многие корсары от этой торговли разбогатели и стали знатными людьми в Англии.

Слушая это, старик Погорелов тяжело вздохнул, перекрестившись:

— Страсти Господни! Куда мы попали!

А мимо все шли и шли толпы несчастных невольников. Только у матерей не были связаны руки, ибо они держали у себя на груди малых детей.

Один из лондонских зевак сказал Алехину, указывая на женщин с детьми:

— Дети на рынке дорого ценятся…

Сквозь слезы испуганно озирались по сторонам пленники английской королевы.

Крики озверелых корсаров, свист бичей сливались со стонами невольников. На набережную сбежалось множество любопытных. Они с интересом заглядывали в лица пленников, забегая вперед. Некоторые шутили, подсмеивались над наготою и неуклюжестью опутанных цепями островитян. Видно было, что лондонский обыватель уже привык к зрелищам такого рода.

— У нас купцы не торгуют людьми, — с сердцем плюнул на землю Погорелов, — у нас церковь не позволит это.

Его товарищи, ворча и вздыхая, пошли вслед за ним прочь, чтобы быть подальше от «сего безбожного дела».

— Наша церковь, — сказал англичанин Алехину, — усердно возносит молитвы Всевышнему о том, чтоб Англия была владычицей морей и народов. Она молит о том, чтобы все острова, разбросанные по морям, были нашими, но попы у нас, однако, недовольны своей судьбой… Они считают себя обиженными королевской властью… Они плачут, жалуясь на бедность. Они осуждают нравы при дворе ее величества…

Дальше он, немного помолчав, заговорил уже шепотом:

— Папские священники навязывают нам латынскую веру, кальвинисты — свою. А королева тем временем землю у церквей прибирает в свои руки. Свара у нас идет великая… Снаружи все спокойно, а…

Тут кто-то подошел к ним. Англичанин быстро исчез в толпе.

Шепотом Алехин сказал Андрею:

— Болтают матросы, будто в самом дворце королевы — пристанище безбожников… Будто сама королева ничему не верит.

Андрей испуганно взглянул на него:

— Как же это так?

— Папа латынский проклял ее…

Андрейка скрытно от взоров людских перекрестился.

— Дай, Господи, много лета государю нашему! Не такой он. Хорошо у нас в Москве…

Прогуливаясь по берегу Темзы, оба незаметно вошли в Чарингкросс, деревню между Лондоном и Вестминстером, расположенную на самом изгибе Темзы.

— Давай-ка присядем, парень, отдохнем да Москву вспомним.

Алехин, бывавший и раньше в Англии, указал рукою на скамью около небольшого здания в стороне от дороги.

— Сядем вот здесь, у охотничьей избы, что королус Генрих построил на память о своей женитьбе на Анне Болейн, которую потом он же и казнил.

Алехин рассказал Андрею о лютой борьбе, какую вел Генрих VIII с римским папой и императором германским.

— Всех, не желавших признавать короля в достоинстве главы церкви аглицкой, повелевал он вешать. Многие духовные претерпели сие несчастие, между которыми главнейший был Томас Морус, государственный канцлер. Он написал книгу… В ней он говорил о справедливых законах, о том, что все на земле должно быть общим, говорил о том, что всем надо трудиться… Лорды и богачи ненавидели Моруса… Его обвиняли в измене родине, в союзе с папой. Папу король объявил государственным неприятелем. Томас Морус, человек весьма ученый, умер гордо, с шуткою. Как приблизился он к лобному месту, то сам положил голову на плаху, и, приметя, что длинная борода его свесилась, он попросил палача прибрать бороду, чтобы она осталась невредимою. «Какая тому причина, — спросил его палач, — ты заботишься о бороде, тогда как тебе сейчас отрубят голову?» — «Мне нет в том нужды, — ответил ему Морус, — но ты должен так сделать, чтобы не обвинили тебя, как не разумеющего своего ремесла, ибо тебе велели отрубить мне голову, а не бороду».

Андрей ужаснулся, выслушав повествования Алехина.

— Может ли то быть, чтобы и здесь казнили людей? — сказал он.

— Король Генрих и дочь его королева Мария много сгубили людей понапрасну… При королеве Марии токмо о кострах да виселицах и говорили и прозвали ее Кровавой.

— Чего же ради государя нашего, батюшку Ивана Васильевича, соромят в чужих землях, называя его сыроядцем, душегубом? — воскликнул удивленно Андрей. — И тут, стало быть, без пролития крови не живут…

— Нет такого государства, где бы не проливалась кровь либо за измену, либо за воровство, либо по изветам худых людей… — ответил Алехин.

После этого оба некоторое время сидели в молчаливой задумчивости.

— Эх-ма! — с великой тоской на лице вздохнул Андрей. — Далеко мы заехали. На Кремль теперь хоть бы разок глянуть… на Москву-реку… Отдохнуть бы душой! Не знал я, што тосковать буду.

— Што ж ты! Аль раскаиваешься?

Трудно было ответить на этот вопрос. И любопытство-то разбирало — хотелось побольше увидеть и узнать всего. Очень приятно сознавать, что ты побывал в чужих краях, много видел нового, о чем в Москве и понятия не имеют, но и мысли о Москве, об Охиме, о Пушечном дворе не покидают ни на минуту.

Оживился парень вновь, только когда подошли к знаменитому «Бесподобному дому» с удивительным подъемным мостом. Андрей с любопытством стал рассматривать мост. Мудреное дело: площадка на середине моста поднимается для прохода кораблей в лондонскую гавань Квинхайт. И дом-то построен, как говорят, в голландской земле. В Лондон привезен будто бы частями и здесь собран; и крепили его деревянными гвоздями… Любопытно очень! Рассказать будет о чем в Москве, но тут же опять невольно приходят на память маленькие бревенчатые мосты близ Пушечного двора. Так бы, кажется, и улетел туда.

— Што же ты задумался? Отвечай.

Андрей посмотрел на Алехина с растерянной улыбкой.

— Не жалею я, што батюшки государя волю исполняю, токмо чудно мне… не знаю, как и ответить.

Алехин вздохнул.

— А я бы и не вернулся, пожалуй… Так бы здесь и остался… Опоганили Русь царские приспешники… Малюта, Басманов, Васька Грязный… штоб им пусто было. Бр-р-р. Тьфу!

Алехин сердито замотал головой и с сердцем сплюнул.

— А государя-батюшку Ивана Васильевича любишь ли? — спросил, едва дыша от волнения, Андрей.

— Люблю батюшку государя, как бы отца родного… Мудрый он. И родину люблю… А посему никогда и не покину ее. Пускай на плахе буду, а родине не изменю.

— Когда так — не хули и его слуг. Коли он мудрый, стало быть, они ему надобны, не всуе он их держит и холит, а для пользы. Василь Григорьич — плохой человек, и обиды многие претерпел я от него, да токмо Бог с ним. Лишь бы царю верно служил.

— То-то и оно, што кривдою он служит. Воры они с братом и лгуны.

— Бог правду видит, да не скоро скажет. Я так думаю: худо им будет, накажет их Бог. Как ни хитри, а правды не перехитришь. Мы свое дело должны без кривды делать.

Алехин промолчал. Угрюмо глядел он на реку, где белели парусники и сновали лодки перевозчиков.

Вдоль берегов сквозь мглу тумана выделяются домики — коттеджи в два житья, покрытые красною черепицею. На крышах маленькие чердачки. Около дверей — палисадники. В домиках большие многоцветные итальянские окна. Кое-где большие, с башенками, мрачные, похожие на крепость каменные дома. Слышны крики рабочих, нагружающих на баркасы корабельные снасти.

День пасмурный, серый, неприветливый. Холодок забирался под одежду, вызывая озноб. Туман сгущался, полз ниже и принял желтоватый цвет. По реке громадные, какими-то воздушными призраками, медленно прошли военные корабли.

— Пойдем-ка домой, — сказал Андрей.

Алехин продолжал сидеть, пока Андрей не дотронулся до него.

— Ну, идем!.. Ладно. Парень ты хороший. Любо мне с тобой беседовать. От наших дьяков слова живого не услышишь. Изолгались, чувства человеческие потеряли… честолюбцы. Ладно. Идем… — поднялся со скамьи Алехин. — Смотрю я кругом на все — и чудно мне все как-то… Жизнь тут веселая… Суеты много… а не мог бы я тут жить… У нас смирнее, тише жизнь — есть много времени, чтоб помолиться, подумать о себе да о людях, попоститься, потосковать, а потом и повеселиться… пображничать. Э-эх-ма, люблю тебя, матушка Русь! — У Алехина на глазах навернулись слезы.

Обратный путь держали другой дорогой. Алехин сказал Андрею:

— Вчера меня один поляк, словно обухом по голове, своими словами ошарашил — князь Андрей Михайлович Курбский-де отъехал в Литву. Царь хотел казнить его, четвертовать за то, што он побит поляками под Невелем, а он бежал. Сказывал тот человек также, будто в Москве народ бунтует; на всех улицах виселицы… Царь и Малюта будто бежали куда-то из Москвы.

— Врет поляк, — сердито проговорил Андрей. — Не верю. В Антерпе тоже болтали, будто турецкий султан Москву сжег… будто и царь наш убит, а на деле вышло, что того и не было. Из Москвы в Антерпу приплыли купцы, сказывали: ничего того и нет… Изветы ворогов, Москва землю переживет, вот што!

— Да уж давно я слышу, будто Курбский передался на сторону Литвы… Поверить тому можно… С Колыметами дружбу он свел, а это плохой знак. Колымет ненадежен.

— Коли то правда, лучше бы князю тогда и на свет не родиться. Проклянет его народ на вековечные времена…

— Проклянут, да не в том дело! — вспыхнув от волнения, возразил Алехин. — Андрей Михайлович — умный и честный воевода… Так народ о нем думает. Его почитает вся Русь. Вот в чем дело.

— И я его любил, да после того, как он изменил, знать я его больше не хочу. Не наш он. И народ его разлюбит.

Алехин ничего не сказал, нахмурился; только когда стали подходить к дому, проговорил, тяжело вздохнув:

— Теперь Малюта доберется до всех, кто дружил с князем. Он расторопен в заплечных делах. Как пес, поди, обнюхивает и облизывает всех. — И, немного подумав, добавил: — Да и то сказать: и без Малюты нельзя… Э-эх, Господи! Вся жизнь на крови строится… Как злодей Каин убил Авеля, так и пошло с той поры.

Андрей с любопытством наблюдал за рыболовами, сидевшими на берегу Темзы с удочками. Неподвижные, серьезные, они со стороны казались неживыми. Тут и старики, и молодежь, и дети.

— Любимое занятие у них сидеть целыми днями над водой, — усмехнулся Алехин. — То ли дело таскать рыбу бреднем, как мы у себя на реке.

Дорогою повстречался Алехину знакомый человек, служивший писарем в «Московской компании». К нему обратился Алехин с просьбой проводить их к Лондонской башне, о которой приходилось Алехину много замечательного слышать от приезжавших в Москву моряков и купцов.

Договорились на следующее утро собраться всем вместе и совершить прогулку, чтобы осмотреть Внутренний и Внешний дворы этой прославленной в веках крепости.

Алехин с большою похвалой отзывался об этом англичанине, имя которого Генри Куртес.

— В той башне, — сказал Алехин, когда они снова остались одни, — сидело в заключении много людей королевского рода и вельмож, и даже сама нынешняя королева Елизавета… Много там казнили и уморили в казематах именитых бояр… А построена она четыре сотни лет назад…

Слушая рассказ Алехина, Андрей сказал:

— А ты Малюту порицаешь… Гляди, как тут! Королеву — и ту сажали в крепость… Не слыхал я што-то, чтобы у нас так-то… Да и башни-то у нас такой нет…

— Нет, так будет!.. Обожди, цари построят…

Алехин насмешливо посмотрел на Андрея.

Однажды Совин собрал купцов и объявил им, что по случаю происшедших между аглицкими и фламандскими купцами несогласий королева Елизавета повелела таможенным своим сборщикам наложить необычайную пошлину на ввозимые в Англию фламандские товары. Правительница фламандская отдала подобный же приказ у себя в государстве.

Совин потирал руки от удовольствия, поздравляя московских торговых людей.

— Пора, железо куй, поколе кипит! — сказал он.

— Оно так, ваше степенство, — с усмешкой отозвался Поспелов. — Торговля кого выручит, а кого и выучит.

— Секретарь «Московской компании» сегодня днем ожидает вас в своей Торговой палате.

Вздохнули купцы. Город аглицкий велик, а московскому гостю тесно, развернуться негде. Русский торг любит простор, а на кой ляд купцам Торговая палата? Были уж один раз в ней, когда высадились с кораблей. Были, послушали, что люди говорят на своем языке. Много кланялись. Алехин старался на русскую речь перекладывать аглицкие слова, а все равно ничего не поймешь. Одно ясно — московских людей здесь уважают, встречают с почетом.

Это пришлось по душе.

«Ну что ж! Сходим еще раз».

Когда купцы после обеда отправились в Сити, они увидели недалеко от дома Торговой палаты толпу народа.

Полюбопытствовали. Толкнули в спину Алехина, чтоб разузнал, в чем дело.

Оказалось, в Сити изволила жаловать сама королева Елизавета. С минуты на минуту она должна была прибыть к месту, где собрались для прощания с королевой аглицкие купцы, отплывавшие за океан в Новый Свет. Оттуда они должны привезти несметные богатства… С ними поплывет Гаукинс… Ему поручено грабить испанцев…

Послышались торжественные звуки медных воинских труб и грохот литавр.

Алехин прошептал: «Вон, вон, глядите!»

Из-за угла громадного здания на улицу тихим шагом выехали десять всадников с алебардами.

За ними на высоком белом коне, покрытом бархатной пурпурной попоной, сидя боком в роскошном золоченом седле, появилась и сама королева, стройная, величественная. На ней было богатое, пышное платье, на голове украшенная бриллиантами корона.

Словно из-под земли выскочили десятка два закованных в латы воинов, вооруженных копьями.

Купцы, уплывавшие за океан, выстроились у стремени венценосной всадницы. Они были одеты в длинные, широкие, черного цвета одежды. Тут же находился и Гаукинс.

Там, где ступали копыта королевского коня, купеческие слуги расстилали ковры.

Толпа обнажила головы. Сняли свои шапки и московские торговые люди. Стали следить, затаив дыхание, за тем, что будет дальше.

День был солнечный — слепила глаза пестрота многоцветных одежд, блеск драгоценных камней, сверкание оружия окружившей королеву свиты.

В толпе московских купцов появился главный агент «Московской компании» Вильям Барро, подошел к ним и сказал, что он постарается представить их своей королеве.

Струхнули было купцы, но Алехин их успокоил: королева доброжелательна к московским людям и царя Ивана Васильевича уважает. Когда так, оправили на себе одежду, расправили бороды, прошептали про себя молитву Господню. Приготовились.

— Куда же это они собрались? — спросил Алехина Поспелов. — В толк я не возьму.

— Земля новая объявилась позади окияна… туда и поплывут. Новая земля — так ее прозывают, Новый Свет!.. Там очень много золота, много богатств…

— Далече ли она отсюдова? — спросил Юрий Грек.

— Бог знает!.. Говорят, вдоль земли всей плыть надо, — ответил Алехин наобум.

Большее удивление вызвала у купцов смелость аглицких людей: неведомо куда люди плывут — знать, доходное дело! Зря не поплывут.

— Гляди, как красавица королева с ними ласково беседу ведет…

— Она к торговым людям милостива, — заметил Алехин, — купцы хвалят ее… Да и польза ей от того, и немалая.

Наконец, когда проводы были закончены, к Алехину подошел Вильям Барро, красный, взволнованный, и сказал: «Ее величество соизволила пожелать видеть московских гостей».

Двинулись робко, со смирением, низко поклонились королеве на ее приветливый кивок головы.

Она спросила о здоровье государя Ивана Васильевича и пожелала успеха московскому торгу.

Поспелов, выйдя вперед, благодарил королеву за гостеприимство и доброе слово о батюшке государе.

Но вот опять забили литавры, загудели трубы. Королева повернула своего коня. За нею двинулась и вся ее свита.

Вечером в дом, где остановились московские люди, приехал Вильям Барро. Он сообщил, что королева благословила «Московскую компанию» на отправку в Нарву новой флотилии торговых судов, и затем поздравил московских гостей с милостивым обхождением с ними королевы.

По просьбе купцов Алехин задал Вильяму Барро вопрос:

— Почему в Лондоне так шумно и весело, разве их вера не запрещает праздности, гусель гудения и лицедейства?

На это Вильям рассказал следующее.

Был такой суровый протестант, который осуждал лондонские нравы. Имя ему Кальвин. Жил он в Швейцарии. Когда доложили о том королеве, которая не любила Кальвина за суровость, она сказала:

«Кальвин сделал реформацию для самого себя, согласно с нравом своим, но не обязан весь свет согласиться с суровостью его. Он придумал столь печальный обряд богослужения, что собрания реформаторов походят более на темницу, наполненную преступниками, нежели на собрания богомольцев. Пророки учили служить Богу с весельем. Они писали: „Хвалите его в тимпанех и гуслех, хвалите его в струнах и органе! Хвалите его в кимвалах доброгласных…“ Как же можно следовать суровым порядкам, навязываемым Кальвином?..»

С этого дня купцы стали частыми гостями «Московской компании», которая помещалась в большом богатом каменном доме. Одно крыло этого дома высоко поднималось над остальною частью здания, образуя широкую четырехугольную башню, окаймленную тупыми зубцами на вершине. Внизу, у основания башни, был широкий с куполообразным вырезом над воротами вход, закрытый тяжелыми железными дверями. Одно за другим поднимались три больших окна в мелких квадратных стеклышках. Все здание вместе с башнею было окрашено в темно-бордовый цвет. Столетние дубы пышной зеленью обволакивали этот дом.

«Компанию» возглавляло правление из одного губернатора, четырех консулов и двадцати четырех ассистентов.

Московские торговые люди были однажды приняты и самим губернатором Уильямсом Герардом. Он приветливо встретил русских гостей, рассказал им, ради какой цели возникла «Московская компания». Главное — желание королевы жить дружно, в добром союзе с московским государем.

Герард сказал, что королеву весьма огорчает, что кратчайшим путем, через Балтийское море, англичанам не удается наладить торговое мореплавание в Нарву, как бы то ей, королеве, хотелось. Этому мешает постоянная война за господство в Балтийском море между Швецией, Данией, Польшей, Ливонией и Москвой. Да и немцы данцигские и любекские с некоторых пор начали вредить английской торговле с Нарвою. Ее величество королева Елизавета имеет желание оказать посильную помощь Московскому государству в его борьбе с врагами, а потому купцы английские плывут далеким окружным путем в Холмогоры, везя оружие и иные товары московскому царю.

Купцы, которых сопровождали Совин и Алехин, много раз благодарили за ласковые слова Уильямса Герарда, прося передать свое приветствие и свою благодарность ее величеству королеве Елизавете.

В полумиле от Лондонского моста, на высоком бугре, над Темзой, раскинулась Лондонская башня, эта крепость, занимавшая обширное место от бухты Спасителя до пристани святого Олава.

Толпа москвичей, предводимая англичанином Генри Куртесом, рано утром приблизилась к башне. Андрею, находившемуся в толпе, она показалась каменным сборищем стен, башен, валов, ворот. Чем ближе подходили, тем яснее, величественнее вырисовывались башни, фасады, ворота, угрюмые, покрытые мхом зубцы. Несметные стаи воронья взметнулись и закружили над стенами крепости.

— Вы видите перед собой, — сказал Генри, — жилище мужественных королей, могилу благороднейших рыцарей, место веселых, шумных торгов и самых мрачных преступлений. Здесь и тюрьма, и судилище, и дворец. Все тут.

Когда подошли совсем близко, то увидели сильную конную и пешую стражу около ворот и стен крепости.

— Стойте! — сказал Генри Куртес. — Знайте, почва под вашими ногами насыщена кровью более всякого поля сражения. На этой земле текла из поколения в поколение благороднейшая кровь Англии. Вы слышите трубные звуки, бой барабанов? Это происходит учение воинов. Но подобный же шум вы можете услышать, когда совершается публичная казнь или торжественный королевский выезд. Рядом с Лондонской башней, с четырьмя веками ее народной славы, все другие дворцы мира кажутся вчерашними созданиями… Следуйте за мной. Поднимемся повыше — отсюда виднее.

Все покорно последовали за Куртесом.

Расположившись на удобном пригорке, среди кустарников, они приготовились слушать.

— Смотрите!.. Лондонская башня делится на две части: Внутренний двор и Внешний. Внутренний двор окружен стеною с двенадцатью башнями, а Внешний окружен рвом. Вон там сторожевая башня, королевские галереи и покои, монетный двор, сокровищница, но, друзья, чтобы описать вам этот громадный замок, рассказать про каждую башню, понадобится много дней. Я расскажу вам только о том, какое происшествие случилось здесь совсем недавно…

Генри тяжело вздохнул.

— Да. Более двухсот лет топор в Лондонской башне не оставался в бездействии. Вряд ли хотя один год проходил тут без политических убийств… только королева Елизавета до сих пор не пролила ни капли крови… Спят спокойно в Лондоне и в провинциях. Однако я расскажу вам, что хотел… Слушайте! Покойный король Генрих Восьмой женился на красавице Анне Болейн. Но она была не угодна католикам, она не любила папистов… И вот ее оклеветали, обвинив в прелюбодеяниях, в измене королю. В это время король увлекся другой девушкой и решил расстаться с королевой Анной, матерью нынешней королевы. Анну Болейн посадили в крепость, и королева взошла на эшафот, одетая великолепно, и объявила всенародно, что умирает безвинно, по наговору своих врагов. Она хвалила короля, называя его милосердным и благостным, говорила, что подданные его должны почитать себя счастливыми под управлением такого государя. Заметив, что некоторые из придворных дам злобно усмехаются, она обернулась к ним и сказала: «В досаду вам я умираю королевой!» И тут же, преклонив колена, помолилась и положила голову на плаху.

В народе есть слух, будто ее отрубленная голова скакала на эшафоте, делая движения губами и глазами… Так погибла добрая и прекрасная королева Анна. И еще другую жену из-за попов погубил король. На этом же эшафоте и ей отсекли голову.

В грустном молчании выслушали москвичи рассказ Генри.

— Выходит: у вас короли на поводу у попов? Зачем они слушали монахов и рубили головы женам?! У нас царь сильнее духовного чина, — степенно разгладив бороду, с гордостью сказал купец Поспелов.

— Приезжали и к нам латинские монахи, да никто их не слушает… Коли вмешиваться будут в государевы дела, их самих в темницу бросят, — вставил свое слово и Алехин, исполнявший обязанности переводчика в этой прогулке.

Поспелов рассмеялся:

— Э-эх, кабы побывали здесь наши земляки да послушали бы об этой башне!.. Пожалуй, не стали бы пенять на суровость батюшки государя.

Англичанин с интересом выслушал слова своих московских друзей о царе Иване Васильевиче и, хитро подмигнув, сказал:

— Наша королева Елизавета теперь тоже не склонна быть послушною овцою у клириков… Это знают и католики, и протестанты… Когда она взошла на престол, все епископы даже отказались короновать ее. Едва удалось уговорить одного, чтобы он совершил обряд венчания на государствование. Испанский король как ни старался навязать нам католичество вместе со своим папою, королева огнем и мечом отразила их посягательства. Нет у нас врагов навязчивее Филиппа испанского! Он бесится, видя, что в Англии начинается новая жизнь… Он темный человек.

— Бесятся и наши соседи, — сказал Алехин, — видя, как Московское государство растет, делается сильным.

— Слышали мы об этом, — сказал Генри Куртес. — Вашего государя в Англии знают, удивляются, как смело он переделывает Русь. Он бесстрашный человек и большой мудрец военного дела. В Европе боятся его. Говорят о нем страшные вещи, пугают им малые и большие королевства. Против него заговор. Французы договариваются с Швецией отвоевать у Москвы Ливонию, чтобы бороться против Испании… Герцог Альба предупреждает своего хозяина, Филиппа… угроза будто нависает над вассальной Нидерландией… Боится он, как бы не вытеснили его французы со шведами из Нидерландии…

— Нашему послу Совину все то ведомо, — хитро улыбнувшись, произнес Алехин. — Королевины министры шепнули ему… Сказывали они, что государыня ваша в сих вопросах остается по-прежнему на стороне Москвы.

Поспелов, краснея, смущаясь, толкнул локтем Алехина.

— Спроси-ка его, пошто у них бабы государством правят? Хорошо ли это?

Алехин, улыбнувшись, перевел вопрос Поспелова. Генри Куртес сначала испугался, оглянулся кругом, потом с жаром ответил:

— Неправедное рассуждение мужчин о женщинах — вот истинный грех! Женщины способны к правлению! Я не знаю, с каким намерением мужчины столь странно судят о женщинах. Кажется, что это происходит оттого, что святой Павел запретил женам служить в церкви, из чего и заключили, будто пол сей к государственному правлению не способен. Гишпанцы называют женщин «донна», что означает «госпожа». Римляне узаконили, чтобы мужчины уступали женщинам правую сторону. Греки заимствовали в сем поле имена муз своих и Минервы, богини наук и художеств. Три первые части света: Европа, Азия, Африка носят на себе имена женские. Царица Савская известна всему миру. Ушел ли кто когда в науке красноречия более Маркеллы? Превзошел ли кто в знании языков Евпаторию? Дабы доказать, что женщины способны к делам важнейшим, если бы мы и не имели другого примера, кроме королевы Елизаветы, довольно было бы и сего, — закончил Генри Куртес.

Когда Алехин перевел ответ англичанина, купцы переглянулись между собой с великим удивлением. В глубине души они никак не могли допустить, что женщины могут править царством, как и мужчины.

— Э-эх-ма, каких только людей нет на свете! — вздохнул Поспелов, сокрушенно покачав головой.

— Баба и есть баба… как уж ты ее ни верти. Вона я своей Аграфене сшил новую шубу с бобром, а она ферязь бархатну требует да летник, золотом шитый. Пришлось розгами поучить, — молвил, гневно сверкнув глазами, Юрий Грек.

— Спаси Бог бабе волю дать… — угрюмо проговорил купец Тимофеев. — А все ж ты ей ферязь и летник купил! Я знаю. Не скрывай!

— Ничего не поделаешь… Слаб! — почесал затылок Юрий Грек…

Распрощались с Генри Куртесом дружественно.

— Хороший мужик, — сказал ему вслед Поспелов, — разговорчивый…

В доме, где стояли пушкари, в верхнем житье, поселился и Керстен Роде со своими друзьями. Там было постоянное веселье, шум, пляски.

У Керстена Роде нашлись в Лондоне старые знакомцы, мореходы. Он с ними часто уплывал в шлюпках на корабли, стоявшие на якоре в гавани. Почти ежедневно вместе с толпою датчан он уходил в таверну. Этот тайный кабачок приютился на самом берегу гавани среди гор бочонков, мешков и ящиков.

Однажды он вернулся из своих похождений с большим синяком под глазом. Когда Алехин спросил его, откуда этот синяк, он ответил:

— Это доказательство того, что на суше честным людям нечего мечтать о счастье.

Из дальнейших его слов все поняли, что Керстен Роде пострадал из-за чужой жены и что ему пришлось сражаться с мужем, двумя братьями и двумя другими родственниками этой женщины. Бой был неравный.

— Все они олухи и невежды, так как не знают, на кого напали. Керстен Роде раньше, чем не выбьет зубы обидчикам, не сядет на корабль.

Обнаружилось и еще одно место, где часто пропадал Керстен, — биржа. Алехин водил туда и Андрея. У парня голова закружилась от великого, шумного сборища, в самую гущу которого втиснулись они. Здесь им попался Керстен Роде, весело беседовавший с такими же, как он, темными людьми, только что прибывшими с богатой поживой из заокеанской земли Гвинеи. Они были черны от загара. Белки их глаз сверкали весельем, живым блеском, лица сияли счастьем. У многих коричневые от загара руки были в перстнях, браслетах, а оружие украшено золотом. Они торговали награбленными у индейцев драгоценностями. С явной завистью рассматривал все это Керстен, расспрашивая, где и что добыто.

В свою очередь, его друзья интересовались, какова служба у московского царя.

— Я не знаю другого такого государя, кто бы так уважал мореходов, как этот владыка. Если честно ему служить, в убытке не останешься, — ответил Роде.

— Самое трудное — служить честно. Если бы мы были честными людьми, то наши государи обнищали бы, — сказал один из его приятелей, корсар Спик, и добавил: — Подумай над этим. Что бы стали делать наши короли без корсаров?! Грабежи, убийства и поджоги не могут бросить тени на наше звание… Френсиса Дрейка королева возвела в достоинство баронета… За что?! За то самое… Понял?!

Керстен Роде задумался, омрачился, но, смешавшись с толпой, снова стал весел и любознателен, как всегда.

Кого только тут не было! Солдаты, вернувшиеся из Фландрии и Ирландии, солидные граждане, адвокаты, священники, знатные люди со своею свитою, джентльмены, мастеровые, подмастерья в своих плоских шляпах, дамы и девушки из Сити, рыбаки, повара. Посещавший московское посольство мистер Ноэль рассказал Алехину, а тот перевел его слова Андрею, очень забавные истории про уличную жизнь Лондона.

— У нас весело, — сказал Ноэль. — Зачем уплывать? Нам хочется жить. Ее величество королева дает нам пример, как надо жить… Замок королевы Уайт-холл — источник неумирающей радости.

Один англичанин рассказал Алехину о том, что сегодня опять ожидается много кораблей с невольниками из Африки.

— Торговля неграми, — сказал он с торжествующим видом, — обогатила много господ. Я сам хочу заняться этою выгодною торговлей.

Андрей покачал головою недоброжелательно, когда Алехин перевел ему слова англичанина.

— Они язычники… Черные… Они не такие люди, как мы… — брезгливо произнес англичанин.

Андрей долго не мог успокоиться. Ответ англичанина только еще более возмутил его.

На бирже Андрей и Алехин встретили Степана Твердикова и Юрия Грека. Их окружила толпа маклеров. Купцы держались степенно, слушая перебивавших друг друга биржевиков. Толпа любопытных тщательно осматривала наряды московских гостей. Зевак в веселое настроение приводили длинные теплые кафтаны купцов, их шляпы, сапоги. Московские люди не обращали на это внимания. Они сами были невысокого мнения о куцых одеждах англичан. Они углубились в дело.

Андрей предложил Алехину подойти к купцам, помочь объясниться с биржевиками.

Но когда они приблизились, Твердиков и Юрий Грек замахали на них руками.

— Идите с Богом! Обойдемся без вас, — крикнул Твердиков.

— Ну что же, отойдем, коли так. Не будем мешать. Гляди, как они горячатся, стало быть, без слов понимают, в чем дело.

Вечером Твердиков признался, что весьма выгодно продал свои беличьи меха.

— Не ошиблись, — подтвердил Юрий Грек.

— Торг тут богатый, — промычал Твердиков, ощупав деньги в кармане. — Вот кабы Никита Шульпин поехал, нажился бы…

В общей беседе, за кружкою пива, языки у московских гостей развязались. К великой досаде, купцы узнали, что больше всех остался в барыше молодой Коробейников. Где он пропадал и когда распродал свои товары и закупил себе шерсти аглицкой, никто не видел.

— Ну и рыжий бес, ловко, молокосос, нас объехал… — рассмеялся Тимофей Смывалов. — Изрядно слукавил. Весь в своего батьку.

Коробейников смиренно ответил:

— Батюшка моей матушки говорил батюшке: Бог милостив, не обидит тебя за твою совесть. Таких совестливых людей, как мой батюшка, не разыщешь во всем мире. Так говорит моя матушка.

— Мели, Емеля, опять «батюшка» да «матушка». Знаем мы твоего батюшку!

— Ну и ладно!

— Господь с тобой! Спасибо, однако, и «Московской компании». Знатно помогли нам продать. Хорошие люди.

— Мой батюшка говорит: «Всякая птица своим носом сыта».

— Как в гостях ни весело, а дома веселее, — сказал Иван Иванович Тимофеев. — Пора собираться домой…

— Золотые слова, дядя Иван, — произнес с сияющим лицом Коробейников.

 

IV

Охима проснулась от сильного шума и крика. Быстро одевшись, выбежала из избы. В страхе попятилась, невольно закрыв лицо руками: горела Печатная палата.

Жарко, дышать трудно! Изнутри, спасаясь от огня, выбегали друкари, вытаскивая на себе ящики с печатными книгами и типографским добром. Сам Иван Федоров, окруженный огнем, высокий, лохматый, выбрасывал из окна недавно отпечатанные книги «Апостола».

Снизу кричали его товарищи, чтобы он скорее выходил, не то сгорит, но он бесстрашно продолжал бросать книги во двор.

Вот уже пламя пробилось сквозь крышу, и в морозном воздухе, исторгнутые огнем, понеслись ввысь, в клубах дыма, горящие куски бумаги, тучи искр, застилая небо зловещим темно-красным заревом.

Друкари схватили багры и бадьи, которые им принесли прибежавшие на пожарище соседи. Охима вместе с татарином-воротником принялась оттаскивать в сторону горящие доски и балки. Пламя осветило прискакавших к пожарищу стремянных стрельцов. Были пущены в ход копья. Стрельцы разламывали ими заборы и соседние сараи, чтобы огонь не пошел дальше.

Выбежавшего из палаты Ивана Федорова друкари облили водой, стали обтирать снегом. Лицо его почернело от копоти. Дрожащими губами шептал он молитву, в растерянности и отчаянье следя за тем, что происходило перед глазами, потом сел на один из ящиков и заплакал. К нему подошел Мстиславец, обнял его, стал утешать.

Вскоре прискакал с толпою стремянных стрельцов Малюта. Он скинул с себя шубу и принялся, как и все, тушить пожар.

Охима, глядя на Ивана Федорова и Мстиславца, забилась в кустарник, залившись горючими слезами.

Иван Федоров тихо повторял: «Господи, Господи, за что же это? Чем мы прогневали Всевышнего?»

Двое стрельцов приволокли к месту пожарища какого-то бродягу, у которого руки оказались опаленными, а весь он был пропитан маслом, что льют в светильник.

Малюта, усевшись на ящик, стал допрашивать бродягу: кто он, чей, зачем шляется в поздний час ночи, коли то строго-настрого заказано московским людям. Бродяга прикинулся слабоумным, а когда Малюта, накалив неторопливо в огне копье, хотел приложить его к спине бродяги, тот стал божиться, что он ничего не знает и вообще зря его задержали… У него нет ночлега, а пришел он с Ветлуги, чтобы работы искать в Москве.

— С Ветлуги? — переспросил Малюта, остановив на нем свой ледяной взгляд. — Стало быть, из-за Волги?

— Из-за Волги, батюшка боярин, из-за Волги.

— Уж не знаешь ли ты кого-либо из заволжских старцев? Нестяжателей?!

— Не ведаю, што за люди… Никоих старцев, убогий яз, не ведаю… Уволь, добрый человек, не допрашивай!.. Не ведаю яз ничего.

— Что ж! Мы покалякаем с тобою еще того дружнее, по душам… Возьмите его!

Стрельцы схватили бродягу и повели в Кремль.

Охима видела, как он упирался, пытаясь вырваться; сердце подсказало ей, что Печатная палата подожжена врагами царя. Не раз уже лиходеи пытались сжечь ее. А сколько сплетен и вранья ходило про Печатный двор как про «сатанинскую хоромину»!

Она искренне пожелала Малюте выпытать у бродяги, кто виновник того пожара. Она сама заколола бы того злодея копьем либо зарубила топором. Никакой жалости к тому ворогу у нее нет.

На рассвете пожар утих. От Печатной палаты остались одни развалины. Пахло едкой гарью от смоченных водою тлеющих бревен.

Иван Федоров, как неживой, сидел на ящике, низко опустив голову. Около него высилась груда спасенных от огня книг «Апостола».

Порозовело небо на востоке. Колокола в Кремле звали богомольцев к утрене. Застучали колеса телег по обмерзшим бревнам Никольской улицы. Калики перехожие ныли на паперти, предрекая неурожай. Худобрюхие псы робко подбирались к пожарищу, обнюхивая воздух; нищие сошлись к месту пожарища, норовя чем-нибудь поживиться. Сторожа гнали их дубьем, и все-таки убогие лезли упорно, надоедливо. Охима бросала в них кирпичами, сердитая, пышущая гневом, стараясь хоть на них сорвать зло.

Мстиславец озабоченно, деловито осматривал спасенное от пожара типографское добро. Кое-какие станки удалось вынести из огня; буквицы были полностью спасены. Книги многие сгорели, многие обгорели, только малая часть их сохранилась в исправном виде.

Иван Федоров, сразу поблекший, осунувшийся, вздрогнул от ударов в колокол на ближней церкви святого Николая, поднялся, перекрестился на все четыре стороны.

День предвещал быть ясным, погожим.

Старый Ахмет снял шапку, погладил свою голую голову, взглянул слезливо на небо, прошептал что-то… Морщинистое лицо его выражало неутешную печаль.

Друкари стояли около обгорелых развалин типографии мрачные, молчаливые, словно люди, потерявшие близкого человека, над его могилой.

«Что теперь делать?» — у всех в голове один вопрос.

Иван Федоров осмотрел свою полусгоревшую одежду, отряхнулся, грустно покачал головою.

— Надобно идти к Борису Федоровичу, бить челом… Э-эх! Не уберегли!..

— Его нету в Москве… С государем уехал, — сказал кто-то.

Еще мрачнее стало лицо первопечатника.

— Куда идти?.. Кто поможет, коли батюшка государь отъехал из Москвы? — произнес тихо, упавшим голосом Иван Федоров и сам ответил себе: — Никто! Не к кому идти. Кругом недруги!

Лютая пытка заставила бродягу признаться, что поджигали Печатную палату несколько человек и он с ними, а привел их на тот Печатный двор некий заволжский старец Зосима, и прячется тот Зосима тайно в доме стрелецкого сотника Истомы Крупнина, а где прочие бродяги-поджигатели, ему, убогому, неведомо, чтобы их Господь покарал: ничего не заплатили ему, убогому, и скрылись!

Малюта послал стрельцов под началом Григория Грязного к Истоме Крупнину, чтобы привести в Пыточную избу того старца, что скрывается в доме сотника.

Нежданно-негаданно дом стрелецкого сотника с гиканьем и руганью оцепили грязновские молодчики. Дело было под вечер. Анисья Семеновна собиралась идти к службе в соседний храм.

— Дочка, прячься скорее! — крикнула она.

Феоктиста в страхе убежала в сенцы, спряталась в чулане.

«Батюшки, светы вы мои, што же это такое? Што за беда на нас свалилась?» — прошептала Анисья Семеновна, когда в дверь посыпались удары множества кулаков.

Маринка открыла дверь.

В горницу ввалились, толкая один другого, вооруженные люди. Впереди всех Григорий Грязной.

— Где Истома? — крикнул он что было мочи.

— Полно шуметь тебе, Григорий, чай, я и так слышу, — вразумительно произнесла Анисья Семеновна. — Нешто тебе неведомо, што он с государем?

— Мы присланы к тебе Григорием Лукьянычем. Вы скрываете вора и разбойника, заволжского бродягу Зосиму. Подайте нам его сюда!..

— Странник он, недужный, мы и приютили его…

— Давай, говорю, нам его сюда! — грубо крикнул Григорий.

— Он почивает… Не буди его. Токмо утресь и пришел к нам с богомолья…

— Где он почивает? Указывай!

Анисья Семеновна повела Грязного с товарищами в маленькую горенку, где спал Зосима.

Грязной, подойдя к спящему старцу, сказал:

— Ну-ка, Господи благослови! — и со всей силой хлестнул его кнутом. — Вставай, Божий человек, дело есть!

Зосима в испуге вскочил, ничего не понимая спросонья; застонал, почесывая спину, плюнул в Грязного.

Грязной еще раз со всего размаха хлестнул его кнутом.

— Одевайся, пес смердящий, пойдем в гости к Малюте Скуратову… Убил бы я тебя своей рукою, да живьем приказано доставить! Жаль!

Зосима встал, оправил на себе одежду, помолился и, обернувшись к Грязному, еще раз плюнул в него.

Григорий сбил с ног старца и начал топтать его ногами.

— Постой, Григорий Григорьич!.. Лукьяныч осерчает… Полно тебе! Опосля добьем! — стали оттаскивать Грязного его товарищи от лежавшего на полу старца. — Живьем доставим его Малюте.

Побледневший, трясясь от злобы, Грязной плюнул на Зосиму, проворчав:

— Свяжите сукиного сына да на коня!..

После ухода грязновской ватаги Феоктиста, напуганная, трепеща всем телом, бросилась матери на шею:

— Погубят они нас с тобой!.. Что же батюшка наш не едет? Пошто он покинул нас?! Несдобровать теперь нам! Кругом лихие люди! Господи!

— Полно кручиниться! Бог милостив, касатка моя. Приедет батюшка, не убивайся… заступится он за нас, за горемышных…

— А кто же теперь за нас заступится, коли его нет! Сгубят они нас, душегубы, сгубят! — не унималась Феоктиста, захлебываясь от слез…

Тем временем Зосиму уже доставили к Малюте на Пыточный двор.

— Вот он, всей беды заводчик!.. — торжествующим голосом крикнул Григорий, вталкивая в застенок полуживого старца.

Малюта исподлобья, внимательно оглядел Зосиму.

— Чей ты? Не бычись, тут все свои люди… Ну!

— Христов слуга я.

— Пошто сжег Печатную палату? Помешала она тебе?

— Сатанинскую хоромину пожег огонь Божий…

— Посмотри на сего проходимца… Знаешь ли ты его?

— Знаю…

— Кто он? Чей?

— Бездомный нищий…

— Давал ты ему деньги?

— Давал.

Малюта с усмешкой взглянул на бродягу, покачал головой.

— И другим своим бездомовникам давал?

— Всем Христовым именем помогаю… всем беднякам! Всех праведников оделил… Не скупился на святое дело.

— А и где ж ты казну ту получаешь?

— Господь Бог слуг своих милостию не обходит. В Москве денег много… На всех хватит.

— Кто дал тебе деньги?

— И ни царь, и ни ты, а кто — не скажу. Убей — не скажу!

— Пытать буду!

— На кнуте далеко не уедешь. Пытай! Райский венец приму подобно награде.

Малюта велел всем покинуть Пыточную избу. Остались только он, Малюта и два ката.

Нечасто приходилось Малюте встречать таких упорных, бесстрашных людей. Никакой огонь, никакие мученья не смогли вынудить у Зосимы выдачи сообщников, помогавших ему деньгами… Наладил: никого он не знает, никого у него нет друзей, круглый он сирота, одинокий, всеми покинутый. Об одном заявил дерзко и гордо — что он вассиановец и дал Богу клятву до смерти быть лютым врагом иосифлян.

После пытки стрельцы поволокли потерявшего сознание Зосиму в земляную тюрьму, куда сажали преступников перед казнью. Кинув вслед удаляющимся стрельцам, Малюта хмуро произнес:

— Скрывает он… Чую недоброе… Подлинные заводчики за его спиной… Он — глупец, невежда! Государь приказал беречь его для медвежьей потехи…

Вошел Григорий Грязной.

— Ладно ли, Лукьяныч?

— Молчи! — тяжело вздохнув, покачал головой Малюта. — Давай рассудим: как же он попал в дом к Истоме?

— Ты ли меня спрашиваешь? — рассмеялся Григорий.

— Што я знаю, то и знаю, а ты отвечай мне. Начальник я тебе или нет? Не забывай, братец, кто ты! — Сердитый взгляд Малюты смутил Грязного. — Коли што, и все заслуги твои полетят к бесу!..

— К тому я говорю, што неверный человек Истома. Спроси брата Василия, он тебе скажет, каков тот Истома. Ненадежный он слуга царю.

Малюта удивленно посмотрел на Грязного.

— Так ли?

— Василий послал с царевой грамотой в Устюжну человека за рудознатцами, а он через цареву опасную грамоту убил того человека.

— Убил? — озадаченный словами Грязного, удивленно переспросил Малюта.

— Убил, своею рукою самовольно убил. Свидетель есть!

— За што?

— Спроси его сам. Не поймем мы. Схвати Истому, пока не поздно. Ведь он телохранитель государя. Опасно!

— Слушай, Гришка! Ты дворянин, служилый человек, тож Истома дворянин, и негоже поедать друг друга… Нет ли кривды, пристрастия в тех твоих словах? Мы, дворяне, слуги государевы, отвечаем перед Богом и царем головою и наипаче за совестливые, правдивые доношения на товарищей.

Григорий поклялся, что он не кривит душой, а говорит сущую правду.

Малюта продолжал пытать глазами окончательно растерявшегося Грязного.

— Поостерегитесь вы у меня с Васькой, горе вам, ежели Малюту обманете! Задушу своими лапами. Пощады не ждите!

— Помилуй Бог, Григорий Лукьяныч. Когда же мы тебя обманывали? Што ты, што ты! — пролепетал Григорий, побледнев.

— То-то! — успокоился Малюта. — Такая чертова паутина кругом и без вас, што и сам-то себе я не всегда верю. Запутали нас и предатели, и доносители! Иной раз, случалось, в угоду литовскому королю порядливых воевод в измене винили… было и такое. Федьку Мерецкого держу в каземате за ложный извет. Себя не спас, а других погубил. Берегитесь! Вороги коварны, губят нужных государю людей нашими же руками. Грех подстерегает нашего брата на каждом шагу. Будь дворянином, а не сумой переметной, Гришка!

Грязной, слушая речь Малюты, покраснел, опустил голову. Никогда раньше не задумывался он над тем, кто нужен государю, кто не нужен. Он думал о том, кто полезен ему, Грязному, и кто бесполезен, с кем дружить, а кого сживать со света ради своей выгоды. «Жизнь человеческая коротка — для себя только и пожить. Только для себя. И царю служить верно тоже только ради себя, ради своей пользы, все ради своего благополучия», — так постоянно думал Григорий.

— Ну, чего же ты нахохлился? Не забодать ли меня собираешься?

— Бог с тобою, Григорий Лукьяныч. Задумался я — и чего людям надобно, что они ищут, кривя совестью, поганя свою душу?

— Не мудри, дядя, — пригрозил на него пальцем Малюта. — Знаю я вас всех! Все вы мудрите, любите красно говорить и вздыхать к делу и не к делу. Курбский больше всех мудрил, да и сбежал к королю. О чужих грехах думаете, а своих не замечаете. То-то, Григорий, запомни — государю служим… Не польскому королю, а своему государю. Дворянский род не позорьте.

— Пущай сам Василий тебе расскажет про Истому. Ему то дело ближе, — обиженно произнес Григорий, пятясь к двери: «Какие глазищи у Малюты. Словно у дьявола. Отроду душегуб!»

— Посылай Ваську. Покалякаем с ним, што он знает про Истому.

Григорий Грязной поклонился и быстро выскочил за дверь.

Государев обоз подвигался медленно. Оттепель мешала.

Зима в этот год долго не могла установиться: навалило вдруг уйму снега, а затем хлынули дожди, обратили землю в мокрое месиво. Небывалое дело — реки вскрылись. Дороги стали окончательно непроезжими.

Пришлось две недели просидеть в Коломенском. Государь волновался, но внешне был сдержан, молчалив. Семнадцатого декабря царь приказал, невзирая на бездорожье, ехать дальше. Он выказывал крайнее нетерпение.

Еле-еле передвигая ногами, лошади через силу тянули по грязи и болотам возки и сани в направлении к Троице-Сергиеву монастырю. В селе Тайнинском, не доезжая до монастыря, однако, пришлось дать отдых себе, людям и коням.

Древний Троице-Сергиев монастырь встретил царя с подобающей торжественностью, но Иван Васильевич велел прекратить праздничный колокольный звон и церемонию встречи, заменив все это строгими молитвенными буднями.

Только к Рождеству царев поезд прибыл в Александрову слободу, где его дожидались посланные ранее стрельцы и дворцовые слуги. Здесь же находился и Никита Годунов, и сотник Истома Крупнин со своими стрельцами.

В закрытом наглухо черными занавесями возке тихо проследовал царь Иван Васильевич по узким грязным улочкам слободы, сопровождаемый телохранителями. Они грозно окидывали своими взглядами робкие толпы выбежавших встречать царя слобожан.

У ворот царской усадьбы собралось одетое в полное облачение духовенство. Иван Васильевич миновал его, не выходя из возка, благословляемый слободскими пастырями.

Расположившись в дворцовых покоях, царь приказал своему духовнику отслужить молебен. После этого, наедине с царицею, сказал:

— Ну-ка, государыня, посмотрим, как управляются бояре без царя и велика ли у народа любовь к государю!

— Воля твоя, батюшка Иван Васильевич. Поступай, как то Бог тебе укажет, — ответила царица, недовольная переездом из Москвы в Александрову слободу, но боявшаяся возражать царю.

— Со стороны виднее станет, кто прав и кто виновен, — добавил царь Иван, втайне чувствуя, что царица не понимает его. — Малюта правду сыщет… Лгать не станет мне.

Царица молчала.

 

V

Москва содрогнулась от грозного гула набатов. Люди в страхе выбегали из домов, прислушивались. Соседи растерянно спрашивали друг друга, что такое, с чего бы такая страсть? Улицы наполнились народом, несмотря на ранний час. Изо всех уголков Москвы потянулись любопытные к Красной площади. Куда же больше? Там все новости. Скакали верховые, неистово бичуя коней. Купцы в санях; из меховых воротников виднелись их мясистые красные носы, в беспокойных глазах застыла тревога. Накануне выпавший снежок улучшил санный путь. Воздух свежий, мягкий; все бело кругом, глаза режет. Оживились у церковных оград взбудораженные многолюдством нищие, затянули полным голосом: «Богоотец пророк Давид…» Раскачиваясь всем телом и нетвердо стоя на ногах, протягивали они шапки прохожим. Бойко бежали монастырские лошаденки Петровской и иных обителей. Похлестывая их, привскакивали на их спинах верховые чернецы, а позади, угрюмо опустив головы, утонув в ворохах сена, тряслись в санях игумены.

Время такое — всего жди! Беда беду накликает. Страсти-напасти вереницей бегут. Что может быть хуже, когда сам царь Иван Васильевич Москву покинул? И ныне матушка-Москва будто туловище без головы. От неустанных молитв о царе у богомольцев горло пересохло. И никто ничего не знает, что будет. Дивны дела твои, Господи! Дожили!

Иван Федоров, Мстиславец, а с ними и печатники побежали, как и все люди Никольской слободы, на Красную площадь. Не отстала и Охима.

Разнеслась молва, будто вернулся царь. Однако вместо радостного церковного благовеста с московских звонниц срывался назойливый дребезжащий набатный разнобой колоколов.

На Красной площади глашатаи оповещали народ: царь-де прислал гонца из Александровой слободы с грамотой.

Исступленно вопили о том бирючи.

Прокладывая в толпе конями дорогу, косматые, бородатые, глаза навыкате, без шапок, они кричали о желании батюшки государя Ивана Васильевича через своих гонцов сказать царское душевное слово народу. Сего ради батюшка государь прислал в Москву дьяка Константина Поливанова с милостивой грамотой.

Лобное место со всех сторон окружили толпы народа. Иван Федоров и его помощники протолкнулись вперед. Охима вместе с ними. В скором времени из Фроловских ворот выехал отряд стрельцов прибывшего из Александровой слободы сотника Истомы. Стрельцы очистили путь к Лобному месту. Вслед за тем из Кремля с пением стихир вышло духовенство, сопровождавшее к Лобному месту митрополита Афанасия. Митрополит, высоко поднимая крест, на ходу благословлял москвичей. Затем он поднялся на Лобное место. В необычайной тишине из Фроловских ворот в сопровождении нарядно одетых дворян, на коне, выехал царский гонец: стройный, молодой дьяк Поливанов. Одет он был в черный охабень, расшитый золотыми узорами. Став рядом с митрополитом и приняв от него благословение, Поливанов поклонился на все четыре стороны народу.

Раздался его громкий, строгий голос:

— Православные московские люди, верные дети и слуги государя и великого князя, Богом помазанного самодержца, отца нашего Ивана Васильевича!.. Слушайте государево слово со смирением и благоговением, согласно воле Всевышнего, столь доброго и милостивого к нам в самые тяжкие для отечества дни.

Поливанов низко поклонился митрополиту, вручив ему царскую грамоту.

Митрополит передал ее рослому, головастому чернецу, который, развернув грамоту, начал громогласно, на всю площадь, басисто читать ее, отчеканивая каждое слово.

В грамоте говорилось, что он-де, царь, долго терпел неправду, которой окружили его бояре, но больше он терпеть того не может. Государь перечислил в своей грамоте все мятежи, неустройства, беззакония, которые чинились в государстве после смерти его отца, Василия III, во время его малолетства. Он доказывал, что и вельможи, и приказные люди расхищали тогда казну, земли, поместья государевы, заботились только о себе, чтобы накопить себе богатства, а о государстве, о его судьбе вовсе не имели попечения. Оные-де боярские и приказные обычаи живы и по сию пору. Злодеи не унимаются. Воеводы не желают быть защитниками христиан, удаляются от службы, позволяют невозбранно Литве, крымскому хану, немцам терзать Россию. Когда же государь изволит справедливо разобраться в неправдах, чинимых боярами, воеводами, приказными дьяками и прочими служилыми людьми, чтобы наказать виновных, за них бездельно вступаются митрополит и духовенство, и тогда государь видит в недостойных слугах своих холопскую грубость и буйное своевольство.

«Вследствие чего, — говорилось в царевом послании, — не хотя терпеть измен, мы от великой жалости сердца оставили государство и поехали, куда Бог нам укажет путь».

После оглашения с Лобного места этой грамоты стали держать речь дьяки Путило Михайлов и Андрей Васильев.

Путило, закинув голову, на всю площадь оглушительно прокричал, что-де милостивый государь-батюшка Иван Васильевич прислал особую грамоту к гостям, купцам и ко всем посадским людям: «Слушайте, люди!»

Андрей Васильев, широколицый, коренастый, рыжебородый, обнажив голову, мощным голосом, отделяя каждое слово короткими передышками, медленно, степенно прочитал другую цареву грамоту, а в ней было сказано, чтобы гости, купцы и весь посадский люд, выслушав обращенное к ним царское слово, никакого сомнения в уме не держали бы. Царского гнева и «опалы некоторой» на них нет, они должны быть спокойны, ибо государь ничего плохого о них сказать не желает.

При последних словах этой грамоты на площади воцарилась такая тишина, будто все, завороженное какою-то страшною, таинственною силою, замерло, окаменело.

И вдруг, как гром, потрясли воздух взрывы ужасающих криков и воя. Толпа неистовствовала.

«Государь-батюшка оставил нас!» — вопили сотни голосов.

«Мы гибнем!» — пронеслись по прощали исступленные крики.

Какой-то сухопарый купец с пышными кудрями влез на Лобное место, замахал длинными руками:

— Кто будет нашим защитником в войнах с иноплеменными? Как могут овцы жить без пастыря? Горе беспастушному стаду! Родина сгибнет!

В толпе послышались рыдания.

Охима, приметив слезы в глазах Ивана Федорова, горько заплакала: припомнился сгоревший Печатный двор, Андрей… Когда вернется он, не увидит уже прежней нарядной Печатной палаты; Охима жалела и царя, и себя, и стоявшего около нее Ивана Федорова, и вообще отчего-то так больно изнывало сердце. Уж не чует ли оно еще новые беды?

На Лобное место, толкая друг друга и отдуваясь, вошли бояре, торговые люди и простые посадские жители. Они шумно обступили первосвятителя, умоляя его умилостивить государя, поклониться ему за всех, упросить его, батюшку, вернуться в Москву.

Неслись голоса:

— Пускай государь казнит лютой казнью своих врагов! Пускай!

— Нисколь не щадить лиходеев! Смерть им! — вопили купцы-краснорядцы.

— Молим государя: не оставлял бы он царства без главы! Не делал бы он нас злосчастными сиротами.

— Иван Васильевич — наш владыка, Богом данный покровитель и отец! — кричали что было мочи бояре в самое ухо митрополита.

— Мы все, батюшка митрополит, со своими головами едем за тобою бить челом государю и плакаться! — дружно наседали на Афанасия купцы, стараясь всех перекричать.

Красные, потные, засучивали рукава здоровенные бородачи внизу, бася:

— Пускай государь укажет нам изменников! Чего тут! В землю втопчем окаянных!..

Злобные, угрожающие крики превратились в бурю.

Митрополит совсем растерялся, испуганно блуждая глазами по сторонам. Бояре, смущенные, подавленные общим волнением, сошли потихоньку с Лобного места, чтобы не быть на виду.

Собравшись с силами, митрополит обратился к толпе, сказав, что он отсюда, с Красной площади, немедленно поедет к царю в Александрову слободу.

На Лобное место быстро вошел сотник Истома и громко крикнул: «Негоже Москву оставлять без царя и без митрополита! Надобно выбрать послов, которые бы ехали в слободу и передали бы государю слезное челобитие богомольцев, его верных рабов, а митрополиту надлежит в стольном граде главенствовать до прибытия государя, чтоб не было смуты».

Послами назвали новгородского архиерея Пимена и чудовского архимандрита Левкия.

Одобрительными криками приветствовала толпа избранных иерархов.

К послам присоединились епископы: Никандр Ростовский, Клеферий Суздальский, Филофей Рязанский, Матфей Крутицкий, архимандриты Троицкий, Синовоский и многие другие. От московских вельмож главными послами были избраны князья Иван Дмитриевич Бельский и Иван Федорович Мстиславский. За ними последовали бояре, окольничьи, дворяне и приказные люди.

Двинулись в слободу и гости московские, купцы, посадские люди, чтобы от себя ударить челом государю и плакаться.

Нескончаемая вереница возков, саней, верховых, сопровождаемых бегущими по сторонам людьми, растянулась по всей широкой дороге к Сокольничьему бору.

Снежные поля и леса за заставой огласились новым взрывом воя и отчаянных воплей собравшейся для проводов послов толпы москвичей.

И долго еще позади себя послы слышали глухой шум и крики.

Духовные сановники остановились вблизи Александровой слободы, в Слотине. Старенькие, седобородые архипастыри, томясь ожиданием в сельских избах, с тревогою готовились к встрече с государем. Часы и дни тянулись мучительно медленно. Наконец в Слотино прибыли важные надутые пристава, высланные царем для сопровождения посольства в слободу. Они не отвечали на вопросы, взгляды их были неприветливы.

Но вот государь разрешил явиться посольству во дворец.

Смиренно принял Иван Васильевич переданное ему архипастырями благословение митрополита. Царь показался епископам постаревшим, исхудалым, но все тем же, прямым, большим, строгим, как и раньше.

Епископы приветствовали государя глубоким поясным поклоном и после того слезно молили его снять опалу с духовенства, с вельмож, дворян, приказных людей, не оставлять государства, но царствовать. Наказывать виновных так, как будет угодно его царской милости.

Царь стоя, в задумчивости, выслушал горестные речи духовных отцов. Внимательно осмотрел каждого.

— А бояре где? — тихо спросил он.

— Тут же они. Ожидают твоего слова, чтобы осчастливил ты их лицезреть твою светлость. Слезно просим тебя, государь, допусти их во дворец!

С какою-то грустной, усталой улыбкой царь, вздохнув, кивнул приставам, чтобы ввели бояр.

Осторожно, на носках, вошли бояре, понурые, печальные, прячась друг за друга. Вперед выступили два дорожных старца: Бельский и Мстиславский. Осанисто, с достоинством, они поклонились царю. Позади них замелькали лысые и косматые седые головы приветствовавших царя остальных бояр. Холод горького недоумения не покидал их: «Чего для государь затеял оное скоморошное дело? Чего не сиделось ему в московском Кремле? Уж не ума ли он, бедняга, рехнулся?!»

Бельский и Мстиславский просто и безбоязненно смотрели в глаза царю, и голоса их были спокойные, твердые. В них слышалась, кроме печали, и укоризна:

— Пошто бросил ты, государь, свой стольный град? Народ почитает тебя как помазанника Божьего, как единодержавного владыку, Москва утопает в слезах. А чего для? Вернись, государь, коли ты подлинный отец своих подданных! Не ввергай попусту в скорбь и несчастье людей своих! Когда ты не уважаешь мирского величия и славы, то вспомни, что, оставляя Москву, ты оставляешь святыню храмов, где совершались чудеса Божественной к тебе милости, где лежат целебные мощи угодников Христовых и священный прах твоих, государевых, предков.

— Вспомни, что ты блюститель не только государства, но и церкви: первый единственный монарх православия! — хором молвили епископы. — Если удалишься, кто спасет истину и чистоту нашей веры? Кто спасет сонмы человеческих душ от погибели вечной?

Внимательно, строго сдвинув брови, выслушал эти речи царь Иван.

Слезы текли по щекам старых епископов, слышались тяжелые вздохи бояр.

Наступила тишина.

Иван Васильевич сказал неторопливо, посматривая куда-то в сторону, на окно:

— Да! Любо слушать добрые слова подданных царю-изгнаннику, хоша и разуверился он в прямоте и честности неких слуг, вельмож, ближних людей! Благое дело задумали вы: вернуть московскому престолу его царя. Но не кружится моя усталая голова от такого великого вашего смирения и дивной преданности вашей своему государю. Многие горести испытаны мною, и какой бы нежный ветерок ни обдувал ожоги моей души, не сократятся страдания мои, покуда не вылечу я их своими руками. Надежда на вас слаба. Молитвами и слезами утоляем мы печаль души своей, но врагов своих тем не изженем, покудова лютая жесточь не ляжет на головы изменников.

Иван Васильевич напомнил послам о том, сколько горя и оскорблений было учинено ему в детстве некоторыми боярами, и о том, как недостойно вели себя многие из них во время его болезни. Они не хотели иметь наследником его сына, тянули на трон князя Владимира Андреевича. Царь доказывал, что своеволие, нерадение, строптивость вельмож во все времена причиняли большой убыток царствам, всегда были причиною многих кровопролитий, междоусобий и в России. Бояре, кичившиеся своим родом, издревле соперники державных наследников Мономаховых, враги единой власти.

Иван Васильевич, гневно сверкая глазами, обвинил бояр в том, что они хотят извести царя, супругу и сыновей его, чтобы захватить в свои руки власть.

Понурив головы, с унылым видом слушали послы-бояре царя. Не в первый раз они слышат из уст Ивана Васильевича гневные речи. Да и что греха таить — немалая толика правды кроется в горячих словах государя: поблаженствовали в годы его малолетства — было! И царем не хотели признавать его покойного сына Димитрия, и тащили со всем усердием на престол князя Владимира Андреевича, видя в нем своего человека. И это было. Вот о том, что бояре хотели будто бы извести его, царицу и царских детей, об этом… спаси Господи, думал ли кто? Кабы Господь Бог сам прибрал государя, умер бы Иван Васильевич своею смертью — от души помолились бы бояре о его вечном упокоении, тоже и о супруге его и о детях. Но чтобы извести… смертоубийство навлечь на царскую семью… Спаси Бог! Правда, бояр много и за всех нельзя ручаться, но здесь присутствующие чисты перед Господом Богом и царем, далеки от подобных грешных злоумышлений…

— Увы! — продолжал царь. — Для духовного отца моего митрополита Афанасия, для вас, богомольцев наших, архиепископов и епископов, соглашаюсь паки взять свое государство, а на каких условиях — слушайте!

Иван Васильевич потребовал, чтобы ему дано было право невозбранно казнить изменников смертью, лишением достояния, безо всяких препон с боярской стороны и безо всяких «претительных докук» со стороны духовенства.

Вельможи и духовенство единогласно дали слово с усердием выполнять волю государя, быть во всем ему послушными.

— Ты — царь наш, владыка, — сказал Бельский, — и твое дело мудро и справедливо судить своих людей без пристрастия, но согласно пресветлым законам Всевышнего. Жизнь нам недорога, дорог ты и царство наше…

Иван Васильевич оставил в слободе часть духовенства и бояр Бельского и Щенятьева, чтобы побеседовать еще вместе с ними.

Всем остальным послам — боярам и дворянам — пристава прокричали царское повеление немедленно отбыть в Москву, чтобы дела не остановились в приказах.

Вскоре и сам Иван Васильевич торжественно въехал в Москву, встречаемый радостными восклицаниями народа, ожидавшего возвращения царя у заставы.

Провожаемые пушечными салютами и ботами «Московской компании», русские корабли, подняв штандарты, вышли из лондонского порта в открытое море.

Керстен Роде стал еще строже, еще требовательнее к своей команде. Во время стояния на рейде московские корабли были вновь окрашены, подремонтированы, а команда запаслась одеждою, обувью. Керстен Роде позаботился и об усилении вооружения: накупил ружей, сабель, копий, прибавив к тому, что было; достал даже две дальнобойные, приведшие в восторг Андрея Чохова пушки. Продовольствием запаслись изобильно.

Купцы ликовали. Путь их теперь на родину! Своими торговыми делами они остались очень довольны. Товар продали и английского накупили вдосталь. Будет чем поважничать на московскому торгу.

Андрей со своими пушкарями снова принялся за дело: вычистили орудия, наготовили снарядов, расставили орудия в боевом порядке, чтобы каждую минуту быть готовыми к бою.

Море было спокойное. Ветер не сильный, попутный. Паруса приятно шуршали на реях, как бы нашептывая о родине, о Москве, об Охиме… Так казалось Андрею. То-то будет о чем порассказать Охиме! Но так ли она, как и прежде, любит его, Андрея, не полюбился ли ей еще кто? Ну, а если и разлюбила, то… Бог ей судья! Он, Андрей, переживет это легче, нежели то случилось бы раньше, ибо много повидал он всего и знает, что мир велик, богат, чудесен.

Священник каждый день служил молебен в образной каюте, то на «Иване Воине», то на «Державе», то на других кораблях о том, чтобы благополучно вернуться в Нарву. Северное море, через которое лежал путь в Балтику, неспокойное море. А дальше — пираты, военные корабли враждебной Польши, Швеции, Германии.

Керстен Роде, несмотря на тихую погоду, внимательно, как-то озабоченно посматривал на небо. Он всегда неодобрительно отзывался о Северном море. Туманы, переменчивость ветров, множество разбойничьих флотилий, охотившихся у берегов Англии, Нидерландов и Дании, — все это было теперь менее всего желательно царскому атаману, жаждавшему как можно успешнее завершить свое первое московское плавание, чтобы заслужить расположение царя.

Суток через трое после отплытия из Англии перед глазами Андрея раскинулась мрачная, серая водяная пустыня, изрытая беспокойными, пенящимися волнами. Когда поплыли близ европейского побережья, начали попадаться маленькие островки. Два голландских матроса, бывшие на корабле «Иван Воин», сказали, что эти островки называются «галличами». Кое-где на них виднелись крохотные рыбачьи домики.

При подходе кораблей к галличам из порослей кустарников на побережье с пронзительным визгом и шумом вылетели огромные стаи гусей. Кое-где виднелись рыбачьи лодки и сети, растянутые по берегам. Стада коров паслись на серых, еще не зазеленевших лугах.

На одном из таких островков глазам московских людей представилась далеко не мирная деревенская картина. Берег острова при появлении кораблей покрылся массою народа, вооруженного пиками, вилами, ружьями, саблями… От берега быстро отделилось десятка два лодок наперерез кораблям. С лодок давали знаки, чтобы корабли замедлили ход.

Вскоре на борт корабля «Иван Воин» взобралось человек двадцать бедно и пестро одетых поселян. У каждого было какое-либо оружие, а некоторые держали в руках простые рогатины.

Один из них, высокий, бравый, выступил вперед. На нем была широкая шляпа с пером, а на шляпе надпись: «Лучше будем турками, чем папистами». Он по-английски спросил, откуда идут корабли.

Ему ответили, что из Англии.

Тогда он, назвавшись Альбертом Курцем, вождем одного из отрядов нидерландских гёзов, спросил:

— Не везете ли вы с собою из Англии оружия для гёзов? Ее величество королева Елизавета помогает бороться с испанской тиранией… Нидерланды хотят быть свободными!.. Они хотят мира и тишины на своей земле, а король Филипп присылает к нам чужестранцев, испанских рыцарей; они несут стране огонь и меч… Мы не хотим быть католиками! Испанские инквизиторы бросают в тюрьмы и присуждают к смерти честных мирных граждан. Тюрьмы не вмещают уже арестантов. Там томятся дворяне, горожане, поселяне… Все добро наше присваивают себе испанские разбойничьи власти. Хорошая жизнь у нас только палачам и тюремщикам. В городах вы увидите повешенных на виселицах, на фонарях, на деревьях. Вы увидите людей, сжигаемых на кострах. Вы увидите казнимых страшным колесованием. Тысячи людей погибли от руки испанских правителей. Мы хотим видеть свою родину свободной. Помогите нам. Заступитесь за нас.

Гёзы сняли свои шляпы и низко поклонились Керстену Роде, Совину и всем находившимся на палубе московским людям.

— Спасибо королеве Елизавете!.. Она позволила скрываться в английских гаванях судам «морских гёзов»… Испанские моряки знают хорошо, что значит встреча в море с кораблями гёзов! — продолжал Альберт Курц. — Будьте же и вы добры к нам!.. Пожалейте нас!

Еще раз низко поклонились гёзы московским людям.

Посовещались между собою Петр Совин, Алехин и Керстен Роде и решили отделить часть купленного в изобилии оружия и боевых припасов для нидерландских повстанцев. Гёзы пришлись по душе всем им.

— Государь наш также не честит Филиппа… Испания — папская страна и заодно с Польшей. Папа благословил Польшу на борьбу с Москвой, — сказал Совин. — Правда, Филипп требует у Швеции свободного пропуска товаров, идущих в нарвскую гавань, да пользы что из этого, когда он втайне недружелюбен…

Андрей Чохов с большим усердием помогал гёзам погружать оружие и припасы в лодки голландцев.

Альберт Курц, заметив это, крепко пожал руку Андрею, сказав что-то на своем языке, поминутно повторяя слово «русс».

— Ладно… Бог вам в помощь! — произнес Андрей. — Наша рука счастливая.

Керстен Роде подарил две пушки, снятые им в свою пользу, по договору с царем, с кораблей пиратов, разбитых им на Балтийском море.

Гёзы со слезами благодарили Совина и Керстена Роде…

Находившиеся на «Иване Воине» голландские матросы, принятые на корабль в Англии, поведали немало печального о судьбе их родины.

Испанский король Филипп Второй, насильственно овладевший Нидерландами, в союзе с папой поднял католиков против протестантов. Став властелином в Нидерландах, Филипп сделал своей нидерландской наместницей побочную сестру свою Маргариту Пармскую, усердную католичку; духовником ее был Лойола, основатель ордена иезуитов. Самовольство иезуитов стало невыносимым для народа, и оттого многие голландцы отложились от католической церкви, поддерживавшей произвол испанских начальников. Народ знал, что выше всякого правительства в Нидерландах кардинал Гранвелла, ставленник папы и Филиппа. Протестанты полюбились народу, и чем сильнее их преследовали, тем больше народ ожесточался против католической церкви. «Морские гёзы» бьют не только католиков-испанцев, но и своих единоплеменников, что держат сторону испанцев. «Морские гёзы» поклялись сбросить испанское иго с плеч своей родины. О московском государе хорошая слава в Нидерландах. Наши голландские купцы охотно плавают в Нарву. Их хорошо принимают в Московии. Поэтому и мы поступили матросами на русский корабль… «Если Балтийское море останется навсегда вашим, слава государя московского разнесется по всем морям и океанам… Он будет самым могучим королем на свете!..»

Последние слова особенно по душе пришлись московским людям. Да! Все они, побывавшие в заморских странах, понимают, какое счастье обладать морским плаванием… иметь свои корабли, возить в чужие страны свои товары и покупать там все, что необходимо родине.

И каждый купец чувствовал в душе некоторую долю угрызения совести, когда вспоминал, что его почти силою отправили за море, что некоторым посылка торговых людей царем Иваном Васильевичем казалась пустой затеей самодура-деспота. Но нет! Хоть и непривычно и страшно ходить за море, однако нельзя не сознаться самому себе, что зря осуждали царя, зря роптали на него.

…Недалеко от Нового моря, вернее, огромного залива у берегов Нидерландов, именуемого Зюдерзее, московским кораблям пришлось выдержать борьбу с необыкновенно сильным штормом. Корабли на волнах бросало, как щепки. Громадные валы вздымались над кораблями, обдавая их обильными потоками воды, грозя смыть все с палубы. Были сняты фок— и грот-мачты. Само небо, казалось, ополчилось на флот московского царя. Молнии, рассекая острыми стрелами бурную мглу, падали в море около самых кораблей. Громовые раскаты, сливаясь с ревом морской пучины, потрясали воздух.

Андрей соблазнился, глядя на матросов, лазивших по мачтам. Ему самому захотелось забраться туда и полюбоваться сверху на бушующее море. С высоты не снятой еще мачты он увидел вокруг корабля и на далекое расстояние впереди мрачную волнующуюся серо-свинцовую поверхность, а над ней сплошь покрытый низко нависшими темно-синими тучами небосвод. Все вокруг корабля ходуном ходило, двигалось, бурлило. Пенящиеся волны, остервенело налезая одна на другую в дикой свалке, с ревом ударялись о борта кораблей. А вдали волны казались прыгающими грядами холмов, над которыми метались, будто разрываемые ветром, хлопья белой шерсти, пенистые гребни; вдали тонкая завеса водяной пыли затуманивала горизонт. Чем ближе к кораблю подходила волна, тем страшнее становилось Андрею держаться на мачте, — вот-вот она подкосит корабль, пробьет его бока и сгубит все находящееся на корабле… И когда это ей не удавалось, тогда она бессильно свертывалась в гневный, бурлящий свиток пены и откатывалась назад с грохотом, похожим на злобный, негодующий вздох разъяренного зверя. Андрею сразу становилось легче. И сразу обдавало холодком и влагой его, прижавшегося в страхе к мачте. Не в силах далее держаться, он осторожно спустился вниз на палубу.

Керстен Роде бегал по палубе, большой, сам как буря, с длинным рупором в руке, отдавая распоряжения.

Много труда стоило мореходам отстоять корабли от гибели в этом хаосе водяной стихии. Все до единого матроса были на ногах.

Но вот стало затихать: ураган вдруг ослаб. Темные, зловещие тучи, постепенно бледнея, потянулись на север… Исполинская грудь водяных просторов вздохнула облегченно, поднимаясь ровно, устало после пережитой бури.

Только теперь стало ясно положение с другими судами. Некоторые из них со сломанными мачтами представляли жалкий вид. «Держава» накренилась набок. Керстен дал сигнал всем кораблям сблизиться. Он радовался тому, что все суда налицо. Похвалил и холмогорских мореходов. Они показали большое искусство в кораблевождении. Их корабли почти не пострадали.

Приятно было, выйдя на палубу, смотреть на утихающее волнение только что грозного, разъяренного моря, похожего на гигантского зверя, жаждавшего безжалостно поглотить корабли со всеми людьми, с их радостными надеждами и ожиданиями, с их драгоценными грузами…

После бури, когда все обитатели корабля «Иван Воин» собрались на палубе, Керстен Роде через переводчика рассказал московским людям о разрушительной силе морской волны. Рассказывал он об этом с каким-то особым восхищением, то и дело торжественным, величественным жестом указывая в сторону моря. Оно еще продолжало гудеть, в сильном волнении покачивая корабль. Керстен Роде торжественным, полным благоговения голосом говорил:

— Волна — великая сила! Смотрите, как разбиваются о камень утесов буйные гребни волн… Вы видите пену, вы чувствуете злость, с которой море набрасывается на свои каменные оковы… Его ничто не может остановить, сам творец мира не может помешать его разрушительной мощи… Глядите, волны бегут к берегам, перескакивают через подводные камни. От их ударов дрожат исполинские каменные стены… Снизу доверху они дрожат, и шум волн перекатывается, словно гром, во всех извилинах и ущельях прибрежных утесов… Вода врывается в щели и трещины каменных берегов, подтачивает, разбивает их в мелкий песок. И часто я не узнаю недавно только виденных берегов. Море сбросило в воду то, чем я часто любовался. Там, где был утес, я зачастую вижу теперь ровное место, залитое водой. Море обладает силою, которая губит то, что создал сам Бог.

Керстен прошептал про себя молитву. А затем, обратившись сияющим лицом к своим слушателям, сказал с гордостью и самодовольством:

— И вот мы, моряки, хотим побеждать даже эту дьявольскую силу волн. Ваш царь приказал мне вести корабли в западные страны, я должен быть победителем морей и океанов, мы должны поспорить с водяным демоном. Морскому царю не помогут никакие пираты… Керстен Роде клянется вам, мои московские друзья, в этом!..

Андрей Чохов с уважением и любопытством слушал слова Керстена Роде.

Один из холмогорских матросов толкнул Андрея Чохова в бок, прошептав:

— Эк он хвалится! Наши поморцы Ледовитое море послушным сделали. Плавают, будто лебеди! А уж то-то море побойчее этого. Где уж тут! Пожалуй, там все эти дацкие люди петухами бы запели. Беломорский морячок так понимает: вынесет — наш, не вынесет — Божий! Аминь! Што уж тут говорить — все время воюем со смертью!

Андрей после этого стал внимательно приглядываться к берегам, где представлялась возможность их видеть.

Наслушавшись рассказов своих и чужих матросов, он теперь уже многое начал понимать из того, что раньше его ставило в тупик; жизнь моря становилась ему интересной, близкой.

Вот, например, невдалеке виднеются одинокие, торчащие из воды острые скалы; окруженные бушующим морем, они возвышаются, опираясь на основание из подводных камней в виде башен или разрушенных мостов. Андрею понятно теперь, что действием воды здесь была разрушена большая скала, разделена водою на отдельные каменные глыбы… Но морские волны на этом не успокоились. Они продолжают с яростью, настойчиво нападать на эти обломки былого берега, стремятся добить их окончательно.

Солнце, жгучее, ослепительное, вырвалось из-за обрывков туч, осветив серое, пенящееся море и видневшийся вдали берег.

Керстен Роде приказал снова поставить фок, грот и брамсели.

Датчанин, штурман «Иван Воина», радостно перекликался с Керстеном Роде, указывая рукою на солнце.

Андрей Чохов вместе со своими пушкарями заботливо обтирал тряпками и куделью пушки. Снова были открыты наглухо запертые люки, и снопы свежего воздуха и света ворвались в душный кубрик. Купцы вылезли на палубу, усердно крестясь на все стороны. Теперь они уже не те, что были, когда отправлялись из Нарвы в плавание. Среди них даже в самый разгар бури уже не было паники, они с упорным терпением, молчаливо дожидались в своей каюте конца шторма.

Моряки распознали в полосе земли берега чудесного залива Зюдерзее.

Когда-то, в эпоху древних римлян, когда они проникли сюда, вся эта местность, окружавшая залив, была покрыта густым лесом, но все это со временем было смыто Северным морем, и вместо лесов и холмов на большом пространстве образовалась ровная поверхность из мелей и подводных кос. Гладкие, вечно зеленеющие берега радовали глаз, манили на отдых.

Московские путешественники сразу почувствовали, как успокоительно, целебно действует на душу эта зеленеющая, озаренная солнцем ровная полоса земли. Клонило в дремоту, в розовый полусон, сквозь который светлым, золотистым призраком проступала опять она… Москва!

Бросили якоря в полуверсте от острова Маркен, у громадной косы земли.

Голландские поселяне, жившие на острове, встретили московских людей радушно, гостеприимно.

После передышки корабли поплыли дальше.

Впереди еще много всего придется пережить. Об этом и сказал Керстен Роде своей команде на палубе. Один Бог знает, удастся ли благополучно проплыть мимо Дании, воюющей со Швецией, мимо берегов немецких земель, мимо Данцига, где кишат польские пираты… мимо Ревеля и ливонских портов. Везде московский флот подстерегают опасности, и надо быть готовым к боям и смерти… Это сознавал каждый человек на московских кораблях, ибо теперь-то, после того что русские слышали о Москве в иных странах, им стало ясно, что немало имеется в Европе людей, которые боятся Москвы, не желают иметь с ней дела. Они не хотят, чтобы московские люди плавали по западным морям. Везде приходилось слышать фантастические рассказы о хитрости русского царя, об его лютости, бесчеловечности, жадности… Приезжие из Польши и Германии в Англию купцы и воинские люди болтали невесть что. У русских, гостивших в Англии, волосы поднимались дыбом, хотя они и не верили болтовне польских и немецких проходимцев. Одно было ясно — Европу нарочно пугают царем.

Когда обо всем этом задумывались русские, сидевшие на кораблях, еще любимее, еще дороже становилась для них родина. Вдали от родины лучше всего познается величавая простота, стыдливая и некичливая силушка матушки-Руси! И чем больше слышишь судов и пересудов о родной земле, чем больше видишь враждебности к ней в иных странах, тем правдивее, чище и добрее представляется она закинутому на чужбину русскому человеку.

Раздумывая об этом, Андрей прижался к своей любимой пушке, которую сам он и отливал впервые из меди; тихо, про себя, запел протяжную старинную русскую песню о Волге.

Андрей многого не понимал из того, что творилось в иных государствах; неведомо ему было и то, зачем все короли восстают один против другого. Андрей знал хорошо только одно дело — пушкарское. Как бы он ни был неучен, в одно он твердо верил, что Бог создал моря и суши для всех государств, для всех людей… Чего ради моряки иных стран в иноземных гаванях смотрят недружелюбно на московский караван судов? Особенно испанские, шведские и Сигизмундовы мореходы!

К Андрею подошел Алехин:

— Ну, брат, раньше весны не прибыть нам в Нарву. Придется постоять в датских водах… Сейчас Керстен Роде об этом говорил… Опасается он стоянок в датских гаванях… Короля своего боится… Ему хорониться там придется. Немцы требуют, чтобы король захватил его, Керстена Роде, и казнил.

Андрей сказал серьезно:

— Наш ноне он человек… Никому его не отдадим. Кирилка Беспрозванный и Ерофейка Окунь — понимающие люди… Сами заядлые мореходы, однако хвалят Керстена… И разбойничьи хитрости знает…

 

VI

В Большой палате Кремлевского дворца происходил отбор людей в особую дружину. Царь решил набрать ее для личной своей безопасности.

Отбор воинов совершался в торжественной обстановке. Государь на троне, в золотых одеждах, окруженный новыми советниками, опрашивал тех, кто был допущен к смотру. А всего приказано было пройти через палату шести тысячам человек.

Утомленное, исхудалое лицо царя привлекало внимание тех, кто его близко знал. У некоторых воинов выступали слезы на глазах, особенно у побывавших вместе с государем в походах. Кипела злоба к недругам государя, к тем, на кого он гневался, кого держал в опале. Измена Курбского и дьяков, убежавших с ним в Сигизмундов стан, открыла людям глаза на непостоянство боярской знати в службе государю. Невольно возникало желание у малых людей помочь царю, быть верными его слугами. Тяжело Иван Васильевич перенес известие об измене Курбского; с тех пор поднялась буря в его душе, с тех пор царь стал неузнаваем.

Теперь он обращается к помощи незнатных слуг и воинов, и всяк из них готов ему служить, не щадя своей жизни.

Бояре втихомолку подсмеивались над новой затеей царя.

Генрих Штаден в кругу своих друзей-немцев с язвительной улыбкой говорил: «Окружили великого князя новодельные господа, которые должны были бы быть холопами прежних».

Но посадский, простой люд был на стороне царя. К слуху о наборе царем особого полка верных людей низкого звания на посаде отнеслись сочувственно.

Алексей Басманов и Афанасий Вяземский, стоявшие около трона, опрашивали каждого: какого он рода-племени, из каких его жена, а ежели в походах участвовал, то под рукою какого воеводы, с какими князьями или боярами дружбу вел?

Когда была отобрана тысяча воинов, князь Вяземский велел им в присутствии митрополита, всего кремлевского духовенства и бояр дать клятву царю в верности, которая гласила:

«Я клянусь быть верным государю и великому князю и его государству, молодым князьям и великой княгине и не молчать обо всем дурном, что я знаю, слыхал или услышу, что замышляется тем или другим против царя или великого князя, его государства, молодых князей и царицы. Я клянусь также не есть и не пить вместе с земщиной и не иметь с ними ничего общего. На этом целую я крест!»

Клятва была произнесена.

Молодым воинам, набранным царем в телохранители, не показалось ничего нового во всем этом. Они всегда служили верою и правдою государю, всегда дорожили славою царства, и коли услыхали бы они или узнали бы о чем-либо недобром, о каком-либо злоумышлении против царя, они тогда же пошли бы и доложили о том Малюте либо своею рукою порешили бы изменника. И за князей молодых и за царицу они всегда готовы в огонь и воду.

После принесения клятвы Алексей Басманов объявил отобранным воинам, что государь по великой своей царской милости жалует их имением во сто гаков земли, и чтобы они принуждали мужиков ту землю обрабатывать, чтоб больше хлеба и иных злаков ко благу его и государя она производила и чтобы в Москву малая толика на торг привозилась. Тут же, объявив всем тысячникам о награждении их земельными участками, Алексей Басманов сказал:

— Блюсти землю вы должны безубыточно, доброхотно, а не как некие ленивые богатины, коим было бы токмо себе, а што царю и Богу и всему народу, в том и заботы не имут… И службу государю тож справлять должны рачительно, чтоб служба из земли не выходила, што положено по достатку, то и должно быть для войны посажено на коня. Не грешно ли, когда из двухсот семидесяти двух вотчин в Тверской области старым обычаем пятьдесят три помещика никакой службы не служили государю? Одни служили князю Владимиру Андреевичу, иные князьям Оболенским, Микулинским, Мстиславским, Голицыным, Курлятевым и даже просто боярам. Не оскудеет ли житница царства от того порядка?

Во время речи Басманова Иван Васильевич внимательно вглядывался в лица своих новых слуг.

Далее держал речь князь Вяземский.

Он прочитал грамоту о разделении Русской земли на «земщину» и отделенную от нее часть, которую царь назвал «опричниной». В той части государства, которая отходила к земщине, должен был сохраниться прежний строй и старое управление. Там по-прежнему оставались воеводы, наместники, старосты и судьи, вместе с вотчинниками и помещиками. Во главе земщины государь поставил бояр Ивана Дмитриевича Бельского и Ивана Федоровича Мстиславского.

Когда дьяки выкликнули имена этих бояр, оба они, спокойные, важные, подошли к трону и низко поклонились царю: затем приблизились к митрополиту и склонили перед ним свои головы. Митрополит благословил их, втайне удивившись, что царь облек таким великим доверием Мстиславского, дочь которого осталась вдовою после казни ее мужа Александра Борисовича Горбатого. Мстиславский, сильный духом, славный воевода, бывший друг Курбского, не раз наедине высказывал митрополиту Афанасию свое недовольство жестокостью царя, и вдруг… он — глава всей земщины! Мстиславский, словно поняв его мысли, слегка улыбнулся.

Царь объявлял своею собственностью города Можайск, Вязьму, Козельск, Перемышль, Белев, Тихвин, Ярославец, Суходровью, Медынь, Суздаль, Шую, Галич, Юрьевец, Балахну, Вологду, Устюг, Старую Руссу, Каргополь, Вагу, также волости московские и другие с их доходами.

В самой Москве он взял себе в опричнину улицы Чертольскую, Арбатскую с Сивцевым Вражком, половину Никитской с разными слободами, откуда царь велел выселить всех дворян и приказных людей, не записанных в царскую опричнину.

Потные, раскрасневшиеся от волнения, сидели бояре на своих местах с убитым видом, слушая грамоту, переглядывались между собою, вздыхали: уж не перед концом ли света такое беззаконие!

А царь, когда все окончилось, вдруг быстро поднялся с трона, несмотря на утомление, обвел всех пристальным взглядом и при воцарившейся в палате тишине громко произнес:

— Коли Господь Бог соблаговолит прибавить вашему государю добрых верных слуг, и те будут взяты сверх одной тысячи в опричнину… Господней добродетели нет пределов! И я верю: многие исправятся и поймут государеву волю и покаются в грехах, небрежении и лености. Царь сумеет найти своею милостью каждого.

Бояре разъезжались по домам, тихо переговариваясь о том, что в опричнину царем взяты те владения, в которых наиболее живы удельно-княжеские порядки. Владения князей ростовских, стародубских, суздальских и черниговских, а также заокские вотчины князей Одоевских, Воротынских, Трубецких — все это стало опричниной. Царь нанес удар в самое сердце древнего княжевладения.

Втихомолку бояре ругали князей Федора Трубецкого и Никиту Одоевского, вступивших тоже в опричнину по своей доброй воле, обвиняли их в своекорыстии и лести.

Михаил Иванович Воротынский впал в горестное уныние. Взамен родного Одоева он получил землю на несколько сот верст дальше, к западу. Другие тоже были поражены страшным горем, когда узнали, что им придется покинуть родные гнезда и переселиться в иные уезды. Царь хочет стереть самую память в народе об удельном княжении былых времен.

Кому радость, а кому горе!

 

VII

Сильный стук в наружную дверь разбудил Феоктисту Ивановну. Отец ее, стоявший двое суток в Кремле на охране дворца, спал крепко, не слыша все возраставшего грохота в дверь. Феоктиста, накинув на себя халат, побежала в его опочивальню.

— Батюшка… Батюшка!.. Очнись… Стучат… Ой, ой! Господи! Да что же это такое? Дверь ломают, батюшка!.. Дверь!..

Истома открыл глаза, вскочил с ложа и, не понимая, в чем дело, ухватился за саблю. Анисья Семеновна спрашивала в дверях, кто стучит. Раздался знакомый голос Григория Грязного: «Отворяй, старая ведьма!»

В открытую дверь ввалилась ватага опричников. Топот сапог, грубые голоса нарушили сон стрелецкого дома. Поднялась суматоха.

— Истома! — прозвучал в темноте пьяный голос Григория Грязного. — Одевайся. Государево дело есть до тебя.

Анисья Семеновна пришла из кухни с зажженной лучиной. Осветила озлобленное лицо Грязного.

— Полно тебе, Григорий, чай, не глухие! — сказала она укоризненно.

— Видать, глухие, коли мешкотно дверь государевым слугам растворяете, — проворчал Грязной. — Скажи-ка старине, штоб поторапливался… Малюта Скуратов его требует.

— Не шуми. Поостерегись! — послышался голос рассерженного Истомы. — Одеваюсь.

Вскоре в переднюю комнату вышел одетый по-походному, как бы собираясь в караул, Истома Крупнин.

— Оставь саблю-то… Не нужна тебе она! — усмехнулся Грязной.

— Ты мал чином, штоб мною повелевать. Щенок неразумный! Государь-батюшка единственно может лишить меня сабли…

Истома поцеловал рыдавшую Феоктисту, перекрестил ее, облобызал и Анисью Семеновну и спокойным голосом произнес:

— Ладно. Идем.

Долго стояли обе женщины на крыльце, дрожа от страха всем телом, прислушиваясь к топоту удалявшейся грязновской стражи. Совершилось это все так быстро и неожиданно. Дома они стали на колени, вознося Богу молитву о благополучном возвращении Истомы домой.

Грязной и его стражники ехали верхами, Истома шел пешком, то и дело скользя и спотыкаясь в темноте. Он был спокоен, уверен в том, что тут или какая-то ошибка, или злоумышление его недругов. И в том и в другом случае Истома полагал легко оправдать себя. Он не чувствовал за собой никакой вины. С юных лет был верным рабом и слугой великих князей как Василия Ивановича, так и Ивана Васильевича; готов в любую минуту умереть за царя; нередко приходилось ему охранять царя в его разъездах по богомольям. Сам царь Иван Васильевич не раз награждал его за верную службу. Чего же ради теперь ведут к допросу? Диву давался Истома, размышляя об этом, но шел смело и бодро на таинственный допрос. Все же… там, где-то в глубине, сосало сердце чувство острой обиды. За что? Кому понадобилось издеваться над седовласым стрелецким сотником?! А что скажут стрельцы его сотни? И что подумают посадские люди, когда узнают… Нет, уж лучше не думать. Позор! А главное, уже второй раз в его дом врываются Грязные… Мстят за Феоктисту? Надо поведать о том государю… Надобно подать на них челобитье!

Григорий Грязной всю дорогу смеялся, шутил, перекидываясь пустыми разговорами со своими товарищами, как бы стараясь этим показать свое небрежение Истоме. Он хотел выглядеть веселым, беспечным — человеком с чистой совестью. Шутя он сказал: «Опять нас сегодня дурным ветром в кучу сбило!» — «Ветер будет дуть, покуда не выдует всех врагов государя», — сказал один из опричников в угоду своему начальнику.

И много других обидных для самолюбия слов услышал Истома от грязновских молодцов.

Стрелецкого сотника втолкнули в подземелье к Малюте, туда, где допрашивали и пытали самых опасных преступников.

Истома недоумевал: неужели и его обвиняют в измене?

Грязной, выйдя наверх после того, как оставил Истому в подземелье, громко рассмеялся:

— В сети сей, юже скрыша, и увязе нога его!

Словно из-под земли появился Василий Грязной. Ласково поглаживая одного из коней и прижимаясь к нему щекой, Василий спросил:

— Неверную душу привели? Давно бы так.

— Знамо: душа согрешила, а тело в ответе!.. — громко, с усмешкой в голосе произнес кто-то в темноте.

Своими злоречивыми шутками и насмешками над обвиняемым они усердствовали один перед другим, стараясь казаться неумолимыми к заподозренным в измене людям. И теперь с большою охотою издевались над своею новою жертвою, соперничая друг с другом в ядовитости своих шуток.

Истому охватил в подземелье холод, сырость, какой-то неприятный смрад, напоминающий запах паленого мяса. В большом сводчатом каземате, в углу которого тлели кучи углей, у стены, на широкой скамье, неподвижно, будто истукан, вырубленный из дерева, сидел Малюта. Лицо его рассмотреть близко невозможно. В отсвете жаровни жили одни его большие, искоса улыбчатые глаза.

Истома огляделся по сторонам, перекрестился. В каземате, кроме Малюты, никого не было.

— Здоров, сотник! Аль не узнаешь? — вдруг ласково проговорил незнакомым голосом Малюта. — Начадили, надымили, словно тараканов, нехристи, жгли!.. Посоветуй. Сижу тут, как в геенне огненной. Шестую неделю варева не видал и забыл, каково оно есть. Едим тут с ребятами всухомятку. Колотья в животе ежедень не переходят. Тяжела служба у Ивана Васильевича. Не так ли?

— Не тяготился я службою государю и не тягощусь никогда, — скромно ответил стрелец.

— Добро. Не от льсти словеса твои. Да как же иначе доброму дворянину на свете жить? И то сказать — с кем греха не бывает! Один Бог без греха. А бес не дремлет… Нешто не знаешь — сатана и святых искушает. Силен бес! И горами качает, и людьми, что вениками, трясет. Не так ли?

— От бесовской проказы оберегаюсь Христовым знамением. К тому же поведай мне, Григорий Лукьяныч: пошто меня привели к тебе?

Малюта медлил с ответом. Вздохнул. Уперся взглядом в землю.

— Не торопись, дружок. Отгадай, в каком ухе звенит?

— Не знаю, — покраснев от досады, буркнул Истома.

— Нет. Скажи.

— В левом.

— В левом? — Малюта захихикал тоненьким, дьявольски ехидным голоском. — Когда так… приступим к делу. Угадал. Спасибо! Невесело хороших людей за жабры хватать, однако мое такое дело, што и отца родного, коли вина есть, отделал бы. Не гневайся, Истома, а скажи-ка мне без кривды: в каких мерах ты с князем Курбским? Помнится, в Черемисии, в походе, будто… не знаю: правда ли то… вы в одном шатре с ним жили. Не так ли?

Малюта поднял тяжелый, оловянный взгляд на Истому.

— В те поры кто не дружил с воеводою Курбским, возвеличенным высоким боярским саном самим батюшкой государем? И я почитал за честь жить с ним в едином шатре и дружбою его гордился и похвалялся.

— Это так. Правильно. Но, как говорится, друг мой: «Козла выжили, а все псиной воняет!» Почитателей и друзей немало осталось у князюшки на нашей святой земле. Вот хоть бы вассиановцы! Кто того не знает: Курбский дружил и с заволжскими старцами, помогал им. А теперь оных еретиков и смутьянов прячут у себя на куту друзья Курбского. По какой причине, скажи, у тебя укрывался Зосима? Кто, как не бес, внушил тебе мирволить оному злодею, пожегшему Печатную палату? Спрятали вы его у себя, да напрасно. От нас не укроешься… Со дна окиян-моря достанем. Из земли выроем.

Брови Малюты сурово сдвинулись, глаза сверкнули, зашевелились ноздри, и вздрогнула широкая борода от внезапно вытянувшейся вперед нижней челюсти. Весь он, Малюта, как-то разом перекривился.

— Не укрывали мы его. Меня не было и дома в те поры. Прикинулся старче замерзающим, мои бабы сдуру и ввели его в избу, пожалели. А кто ж его знал, что он за человек? Мало ли по Москве шатается безвестных нищих.

Малюта прошипел:

— И через царскую грамоту ты убил человека в лесу тоже по незнанию. Не так ли?

— Того человека, Ваську Кречета, убил я по приказанию Никиты Васильевича Годунова. Разбойник он был и царское имя порочил!

Малюта встал, отошел в угол и, пригнувшись, как будто собрался прыгнуть на Истому, проговорил:

— Кто бы ни был тот человек, убивать его через цареву грамоту не дано тебе. Ко мне приволок бы, а не убивал. Кому вручена государева грамота, тот государев человек. У нас морской разбойник с нашими кораблями ушел в море по государевой грамоте, так ты и его бы порешил? Ой, неверный Истома! Нагрешил ты знатно. Умножаются беззакония и без того. И не лишне было бы тебе открыть здесь всю истину, без понуждения. Чью прихоть ты исполняешь? Кто надоумил тебя кривить душою и преступать закон за спиною государя? Отвечай! Кому в угоду нарушил ты крестоцелование? Раскаивайся. Нелегко мне выводить измену наружу, ибо действие сего злого духа глубоко в душе человека таится. Облегчи мне тяготу мою, поведай чистосердечно, чью волю ты вершишь? Без боярской ехидцы тут дело не обошлось… Ну, говори!

— Не вижу я вины своей, совесть моя чиста, и лжеучение Вассиана не по душе мне, и Курбского князя я проклял с той поры, как узнал об его измене, и разбойника убил за то, што, прикрываясь именем царя, он грабил народ. Нередко государевой грамотой во зло государю же вершат свои дела неверные слуги.

— Истома, смирись. Не мудри. Долой гордыню! Признавайся! — выпучив глаза и сутуло съежившись, подскочил к стрельцу Малюта. Вытянув голову, сжал кулаки. Казалось, он вот-вот набросится на Истому.

— Помилуй, Господи! Григорий Лукьяныч, чего ради мне наговаривать на себя, — спокойно, с улыбкой, ответил Истома, пожав плечами. — Не лукавил я перед тобою, говорил правду. Не дорога мне голова моя, дорога честь. Коли моя душа лишняя на белом свете, возьмите ее, убейте меня, но лгать не буду!

— Знай же, Истома, как ни хорони концов, а правда сыщется! — погрозился на стрельца Малюта, сразу приняв вид спокойный, невозмутимый, тяжело вздохнул и снова уселся на скамью.

— Правда чище ясного солнца, Григорий Лукьяныч, а коли так, спокоен я. Не пугай меня. Не боюсь. Видит Всевышний Творец — чиста совесть моя. Горд я тем, что малодушия ради не сказываю ложно на себя вину.

Малюта хлопнул в ладоши.

Вбежали двое верзил в красных рубахах, схватили за руки Истому.

— Устройте! — мотнул в сторону Истомы Малюта. Вскоре Истома понял, что дело плохо: его отвели в темную земляную нору под железною дверью, куда сажали тех, кто обречен на казнь.

Придет беда — отворяй ворота! На другой же день после увода Истомы в дом стрелецкого сотника явился приходский священник, отец Сергий, и стал упрашивать Феоктисту, чтобы она вернулась к своему мужу Василию Григорьевичу Грязному. Того требует митрополит, коему принес свою жалобу обиженный бегством жены, убитый горем супруг.

— В послании к коринфянам сказано: «Жена своим телом не владеет, но муж», — тихо, вкрадчиво говорил старичок священник. — Муж и жена по закону составляют одну плоть. Апостол Павел, будучи девственником, по долгу учителя христианского, говорил мужу и жене: «Не лишайте себя друг друга!» Коли ты, матушка, сделалась женой, то и должна выполнять обязанности жены, вот што, милая Феоктистушка! Вернись, не гневи Бога.

Долго уговаривал отец Сергий Феоктисту. Она твердила в ответ: «Лучше руки на себя наложу, но не пойду к тому надругателю и мучителю! Да и не могу я в таком горе оставить свою матушку».

Священник, покидая стрелецкий дом, низко поклонился Анисье Семеновне и ее дочери:

— Не обессудьте, государыни вы мои! Святитель наказал мне побывать у вас, а каков конец дела, повинен я доложить его святейшеству и боюсь, не учинили бы вам горшего худа грязновские похлебцы… Царь-батюшка сторону опричников по вся дни держит. Дай-то вам Господи невредимыми быть… боюсь, страшусь за тебя, жено. Благословение Господне на вас!.. Аминь!

После его ухода еще тоскливее стало на душе и у Феоктисты, и у ее матери. Страшно! Теперь некому за них заступиться. Беззащитные, одинокие, сразу ставшие чужими для всех своих не только соседей, но и для родных и друзей. Вот и Никита Годунов перестал навещать. Не ходит. И он… Стыдится, опасается опалы, людской молвы… Даже попик постарался выйти из их дома незаметно, через сад. Одно утешение — в молитве. Да и то ненадолго. Как помолятся да взглянут одна на другую, так и слезами зальются… Вот того и гляди нагрянет грязновская ватага и силою уведет Феоктисту в Васькин застенок-дом, и надругается над нею ее лютый истязатель, и насмеется над ней своим дьявольским смехом, без стыда, без жалости.

Но не в этом дело. Великие муки, всякие страдания готова принять Феоктиста, лишь бы освободили из тюрьмы ее ни в чем не повинного отца, лишь бы пощадили его седины, его честь…

Особенно тоскливо и нестерпимо жутко в стрелецком доме при наступлении сумерек, когда на улицах в настороженной тишине поднимают вой бездомные голодные псы да грызуны в подполье пищат и возятся… Лампады освещают скорбные глаза Спасителя в терновом венце, кровавые слезы на его желтых ланитах… И хочется плакать, бежать из дома, но куда? Кругом черная, грозная московская ночь, и кто знает — спаси Господи! Может быть, в этот час там, где-то в подземелье, пытают огнем отца-батюшку, старенького, добренького, хорошего…

Нет. Нет! Не надо думать о том. Не может быть! Государь справедлив, государь знает Истому Крупнина как честного своего слугу. Он не допустит…

Анисья Семеновна шепчет молитвы. Ее в темноте не видать, но слышны ее слезы. Слышны ее слова: «Царь-батюшка не ведает, что творят его слуги… Ох, ох, чую беду! Чую нашу гибель».

Феоктисте хочется утешить матушку, но увы… как и чем? Да и сама-то она, Феоктиста, того и гляди будет уведена. Она сама несчастна вдвойне. Она сама видит один исход — в смерти… Где же ей утешать свою матушку?

Митрополит Афанасий, взволнованно отдуваясь, поправляя прилипшие от пота ко лбу волосы, на носках приблизился к государевой приемной палате. Попросил Вешнякова доложить о себе. Услыхав ласковый голос царя, бодро вошел в палату.

Иван Васильевич склонился под благословение.

— Радуюсь, что пожаловал ко мне, святой отец, — приветливо сказал царь. — Всегда готов слышать мудрые слова первосвятителя. Богопочитание есть главнейшая из причин величия царств.

Митрополит не сразу решился высказать свою просьбу.

— Так уж повелось, государь наш батюшка, что пастырь духовный печалуется о чадах своих, и то было в прежние и предпрежние времена.

Царь сразу нахмурился. Афанасий продолжал:

— Сильна твоя держава, и нет в мире более мудрого и справедливого владыки, дозволь же мне принести тебе, батюшко Иван Васильевич, челобитье мое слезное, дозволь иноку смиренному слово молвить в защиту некоего опального человека…

— Говори! О ком? Кто он? — нетерпеливо перебил митрополита царь, поднявшись с кресла.

— О сотнике стрелецком, Иваном Истомою Крупниным зовут! Помилуй его, государь! Неповинен он. Верно служил он тебе, батюшко, от юных лет и до сих дней…

Царь холодно ответил:

— Не проси попусту. Казню я его. В изменных делах замешан он.

— Государь… — начал было, низко поклонившись, митрополит, но царь перебил его:

— Иное дело — свою душу спасти, иное дело о многих душах и телах пещись… Иноческое, постническое правление — быть подобным агнцу, царское же правление требует страха, запрещения и обуздания и конечного истребления злейших человек лукавых. Ты, мой духовный отец, больше того пользы принесешь, помолившись о прегрешениях государя… Твоя молитва наиболее угодна Богу! Помолись же Богу и о прощении казненных изменников, не слушающих помазанника Божьего, своего государя. Они грешнее царя. Грешнее презренного ката. Грешнее изменников никого нет. Подтачивая государев трон, они подтачивают веру Христову и благоденствие народа Божьего…

— Но, государь…

— И слушать мне недостойно о том. Истома — изменник, и нет ему прощения! Давай обсудим, как бы мне не посрамить имени своего в веках, чтоб не проклинали меня дети и внуки. И как бы нам изменные дела извести да и царство наше сберечь.

Царь жаловался на непрекращающееся коварство бояр и их прихлебателей. Вотчинники и монастыри все еще норовят Москву голодом морить — хлеба не везут в Москву на торг, землю обрабатывают, чтобы только им самим и их людям сыту быть, а до прочих им дела нет. Чем труднее Москве, тем больше радости им. Боясь опалы, вотчины свои они жертвуют монастырям, чтоб царю не давать. Всем им поперек горла стала Москва. Никак не могут примириться они с ее властью над собою. За Новгород, за Псков хватаются. И Печатную палату сожгли из ненависти к Москве — не печатай-де никаких указов нам, не печатай единую для всех науку и книги церковные, апостольские по единому для всех образу…

— Этого старца Зосиму, вассиановца, лютого врага нашего, медвежьей потехе подвергли, — сказал Иван Васильевич. — И дивное дело! Ни одного своего покровителя он не выдал даже под великою пыткою. А на лобное место взойдя, рассказывал мне Малюта, сам голову свою на плаху положил и косицу на шее приподнял. Вот какие они. Силен бес!

Иван Васильевич покачал головою, улыбнулся какою-то для него несвойственною, растерянной улыбкой и сказал:

— Какой человек! А? Мне бы таких! И слуга Курбского, Васька Шибанов, тож… Пытали его. Отрекись, мол, от своего князя. Нет. Не отрекся. Мальчишка ведь, юнец! Казнил его Малюта, хотя и не нахвалится им. Крепок был. Побольше бы и мне таких. Правда, есть у меня много верных слуг. Они дороже жизни почитают мою правду. Но старое все еще крепко. Во все монастыри послал я синодики, чтоб молились о казненном Ваське! О подобных ему помолимся. Господь примет их на лоно свое, ибо не своекорыстны были они, но, заблуждаясь, стали слепыми слугами врагов родины. Любо мне видеть твердость и прямоту. Вот и сотник Истома такой же, а ты захотел, чтобы я его отпустил…

Афанасий слушал царя молча, опустив голову, не поддакивая, не льстя, с тяжелым чувством обиды видя, что его заступничество не увенчалось успехом, что лют стал государь и трудно теперь с ним ужиться ему, митрополиту.

Царь сказал митрополиту, что, во имя блага царства, он попробовал разделить Русь на две части: земщину и опричнину. Поместному приказу велено написать грамоту: какие города и уезды отойдут в опричнину и какие в земщину. Может быть, такое деление пойдет на пользу государю и народу. Царь должен искать лучшего.

— Велика ли заслуга государя, коли он топчется на месте?

Афанасий продолжал молчать, слушая царя и удивляясь его словам. Старцу непонятно было, зачем все это нужно? А когда Иван Васильевич объявил, что он из Кремля уедет в новый дворец, построенный по его приказу за Неглинкой-рекой, близ Сивцева Вражка, по щекам митрополита потекли слезы.

Царь, приметив это, сказал с улыбкой:

— Что? Иль не по душе тебе, святитель, мои дела? На весь мир и сам Бог не угодит!

Афанасий, смахнув ладонью слезы, тяжело вздохнул:

— Малоумен я, батюшка государь, стар делаюсь… Коли бы на то была твоя воля, ушел бы я в обитель, на вечное смирение…

— Обожди, святой отец, не время! В оные дни твоя твердая молитва, твое крепкое стояние за царя наипаче необходимы… Война не утихает, но более того прибывает; подобно морскому прибою, полчища врагов ползут к берегам нашего царства, а ты говоришь об уходе в монастырь. Молитве места не искать… Есть о чем молиться. Покажи твердость, но не малодушие…

Митрополит помолился на иконы.

— Дай, Господи, мне сил исполниться мужеством и разумом достойным, чтобы стать полезным моему монарху.

Иван Васильевич поднялся с кресла:

— Благослови меня на благополучное совершение новых дел.

Митрополит встал и широким быстрым движением руки благословил царя.

— Да будет благодать Господа Бога над твоею державою!

 

VIII

Непогода — ветры, мокрый снег; над приземистыми хибарками на берегу Москвы-реки мутно-серая мгла. Канун весны. Порывистые холодные вихри подсекают, словно топором, почерневшие от сырости сучья деревьев: у корневищ проталины; рухнули многие тыны, загромоздив улицы, и без того едва проходимые от грязи.

Малюта только что вернулся домой из церкви от вечернего бденья, заботливо прикрывая ладонями огонек свечи, который он сумел уберечь от ветра. Под мышкой у него завернутая в полотенце «своя» икона, перед которой постоянно молился он. Икона Пантелеймона-великомученика. Волосы Малюты тщательно расчесаны и густо смазаны маслом. На лице — богомольная кротость. Щедрою лептою наделил он в храме нищих, калек и юродивых.

Дома застал Бориса Годунова, который тихо беседовал о чем-то с Прасковьей Афанасьевной. При появлении Малюты оба встали, большим поклоном приветствовали его.

Малюта помолился на иконы, зажег от своей свечи лампады.

— Бог спасет! — тихо молвил он.

— Спаси Христос! — хором ответили ему жена и вышедшие из соседней горницы обе дочери с Годуновым.

— Вот пришел проведать тебя, Григорий Лукьянович, — смущенно произнес Годунов, переминаясь с ноги на ногу.

— Добро пожаловать. Такому гостю всегда рады.

Дождавшись, когда сядет хозяин, расположились на скамье вдоль стены и все остальные.

— Батюшка Григорий Лукьянович, государь мой, дело у него до тебя есть… — вкрадчивым голосом сказала Прасковья Афанасьевна. — Ну, што ж ты… батюшка Борис Федорыч… Говори! Суров наш Лукьяныч, да без норова. Выслушает тебя.

Годунов встал, вышел на середину горницы, еще раз низко поклонился Малюте и смело сказал:

— Не гневайся, Григорий Лукьянович, дозволь слово молвить бескорыстное, от чистого сердца идущее.

Малюта насторожился, сощурил глаза.

— Бескорыстное слово — куда как заманчиво. Ну-ка! Дерзай!

Борис спокойным, твердым голосом рассказал Малюте об издевательствах Василия Грязного над своей женой и о том, как она ушла от него, испугавшись его угроз. Рассказал, как Грязной посылал толпу бродяг-разбойников похитить из монастыря, что близ Устюжины-Железнопольской, вдову покойного Колычева Никиты инокиню Олимпиаду. Если бы не Ермак, то пришлось бы Москве пережить великий позор от такого бесчинства ближнего к царю человека. Никита, его, Бориса, дядя, совершал объезды дорог и столкнулся с грязновским наемным вором Василием Кречетом и его шайкой. Грабили и убивали они черных, посошных людей. Деревни опустели, крестьяне все попрятались в лес. Никита приказал сотнику Истоме Крупнину застрелить Ваську Кречета как государева врага. Теперь Василий Грязной мстит ему, стрелецкому сотнику Истоме, отцу его, Василия, жены. Тяжкая несправедливость постигла несчастного, но едва ли найдешь среди государевых слуг человека, более преданного царю, нежели воин Истома. А особо важно то, что Васька Грязной разбойника облек властью государева слуги… Он ему дал государеву грамоту ради своих похотливых затей…

Долго говорил Борис Годунов, доказывая невиновность сотника Крупнина.

Малюта, слушая его, часто, в хмуром раздумье, покачивал головою в знак удивления и укоризны:

— Так ли оное, Борис Федорович? Уж больно складно ты говоришь. А правда — не речиста. Нет!

— Так, родной Григорий Лукьянович! Незачем мне кривить душой. Я и государю-батюшке Ивану Васильевичу говорю всю правду без боязни, ибо несть большего греха, чем тот грех, когда ради своей выгоды спасешь государева недруга, вора и предателя! И еще того горше грех, когда из боязни царского гнева не говоришь государю правду, умалчивая о кривде, особливо ежели хотят загубить слугу, преданного царю… Подлинные враги потешаются истреблением преданных царю слуг… Известно. Уж не обессудь меня, Григорий Лукьянович, голову сложу на плахе за правду своих слов. Не допусти позора и гибели сотника Истомы!

Малюта потер ладонью лоб, тяжело вздохнул:

— Все то дело ведомо царю. Как же быть мне, коли сам я осудил Истому? Стало быть, Малюта государя-батюшку в соблазн ввел? Обожди два дня, а может быть, раздумаешь и отступишься? Срам ведь мне! Пущай уж сложит свою неповинную голову сотник, а мне штоб не срамиться. Не ты будешь в ответе, а я! Неладно мне на попятную-то идти. Сам Господь Бог не разберет теперь тут, кто виноват, а кто неповинен в изменах.

— Грех так-то, Григорий Лукьяныч… Не одному тебе грех, но и мне, и дядюшке моему. Как же это? Знали мы ту неправду и промолчали. Выходит, и мы ту голову срубим? Грех ляжет не только на меня, и на будущую жену мою, и детей моих… Не так ли? Боюсь кары Божьей!

Малюта задумался.

— Упрям ты! А што греха боишься, то гоже… Надобно думать и о потомках своих, штоб Бог их не покарал… И то истинно! Ладно. Уж покаюсь перед Иваном Васильевичем… Свалю вину на проклятого Ваську Грязного… Што будет, не знаю, но попытать — попытаю… доложу царю. Дюже осерчал государь на Истому.

— Попусту, отец мой, Григорий Лукьянович, обманули государя Грязные-братья. Они виноваты в обмане!

— К лихоимству и лжи Грязные зело способны. Говорил я уже не раз о том государю.

— Так заступись же за Истому, не губи неповинного стрелецкого начальника!

— Знаю я тебя, Борис, и люблю тебя. Молод ты, но наделен разумом, приличным людям достойнейшим. И дело то решим мы по чести. Не верь, кто винит меня в суетном душегубстве. Правду скрывать не стану: изменников не жалую, пыткам предаю и казню лютыми казнями без пощады и в том раскаянья не имею. Мое имя проклинают, знаю… Вижу страх в глазах и лицемерное уважение к себе; невесело быть пугалом, страшно умерщвлять людей… Страшно, Борис! Сам я боюсь кары Господней, руки мои в крови, не скрою. Но сердце во мне человечье, русское, хочется мне жить, нельзя отдать земли нашей в руки ворогов… Грешно идти на поводу у изменников. Все рухнет тогда! Рухнет и церковь Божия, бусурманы осквернят веру Христову, обратят в пепел наши города и деревни, а женщин и детей в полон угонят. Гроза немалая: Жигимонд, забыв крестоцелование свое, вкупе с изменниками — отъехавшими в Литву боярами — умыслил великое нападение… Курбский уже пошел с панами разорять Русь, подбивает к тому же и крымского хана… сжег Великие Луки! Государю все то ведомо. Свейский король тоже напал на нас… Ливонские немцы точат мечи об ерманские камни, чтоб напасть на нас… Пущай меня проклинают! Не откажусь я от греха истребления! Так самим Господом Богом устроено: кого-то нужно людям проклинать при переменах в царстве. И кто-то должен в аду гореть. За Истому стану бить челом государю. Иван Васильевич лют иной час, но и милостию тароват… Он лишает жизни, он же и о душах убиенных молится сам и монастырямприказывает, штоб простил Господь им их измену, их великие преступления против родины и царя.

Немного помолчав, Малюта вдруг со всею горячностью произнес:

— Коли государь воинским обычаем пошлет меня на поле брани — и там буду биться с ворогами до той поры, пока голову не сложу! На полях брани не терялся я… Слыхал, чай? Воинское дело более по душе мне.

Борис Годунов смиренно кивнул головой: «Слыхал». Затем поднялся, помолился и с почтительной улыбкой на красивом молодом лице отвесил поклоны Малюте и Прасковье Афанасьевне.

— Спаси Христос, Григорий Лукьянович!.. Прошу прощенья, коли не в раз пришел.

— Ты у нас во всяко времечко желанный.

Малюта ласково взглянул на Бориса.

— Будьте здравы. Прощайте!

— Бог спасет!

На ветке вишневого дерева, у самого оконца, покачивалась птичка-малиновка, зорянка красногрудая. Тепло. Солнечно. Она весело насвистывала, расправляя перышки, вертя головкой, бойко осматриваясь по сторонам.

Феоктиста, затаив дыхание, следила из своей светелки за дивной птичкой. Мысли ее опять стали горькими. Ах, отец, отец! Жив ли он: вот уже третью неделю о нем ни слуху ни духу. Кто нашептывает, будто его уже и в живых нет, кто — будто он отослан на покаяние в монастырь; болтают, что услан он на Студеное море; кто пытается утешить: будто он жив, и здесь, в Москве, но сидит окованный железами у Малюты в подземелье. А правда никому не ведома. Кто может раскрыть тайну, кроме кровожадного зверя Малюты? Мало ему крови! Бог его накажет за всех! Сколько он народа замучил, того и сам он сосчитать не в силах. Анисья Семеновна и она, Феоктиста, утром и вечером на молитве проклинают Малюту, просят Господа Бога, чтобы покарал он любою казнию самого Малюту. Да и царь-батюшка тоже… Окружил себя душегубами!.. Тысячу душегубов собрал в свою опричную дружину. Черные, страшные, с собачьими головами у седла, скачут они по улицам, пугая всех. А зачем? Мало, что ли, разбойников на Руси? Все в округе шепчутся, и есть слух, будто государь «ума рехнулся». Тогда уж не жди доброго! Погубит он бедного батюшку, оклеветанного ворогами, коли не сгубил уж.

Никита Годунов тоже… Словно в воду канул. Бросил в несчастье ее, Феоктисту, и, будто прокаженной какой, всячески ее сторонится! Вот они, нежные, ласковые его слова. И он, как и все другие, от отца родного отречется, боясь навлечь на себя опалу.

— Бог им судья! — говорит Анисья Семеновна. — Каждый человек о себе помышляет. Может статься, и жалеют нас, а своя одежа ближе к телу. Кабы не было страха — не было бы и власти.

Феоктиста никак не могла примириться с опричниками, в душе продолжала жестоко осуждать и даже презирать как трусов и ничтожных людей тех, кто, страшась мести царя, избегал ее и мать и кто дружил с опричниками.

Глядя на стайки птичек, порхавших в саду у окна, Феоктиста с тоскою завидовала этой птичьей беспечности, и ее толкало унестись куда-то в иную жизнь, где нет опричнины, темниц, дыбы, плетей и цепей… Но может ли быть так? Одни ангелы достойны беспечальной жизни и святые праведники в царстве небесном. Если батюшка казнен, то и он, страдалец, будет стоять у трона Всевышнего как праведник.

Вдруг Феоктиста увидела подъехавших к дому двух «черных» всадников. «Они!» В ужасе бросилась к матушке в опочивальню.

Раздался сильный стук в дверь, а затем в дом вошли два рослых опричника.

— Василь Григорьич Грязной приказывает своей супруге Феоктисте Ивановне вернуться к нему в дом, — громко провозгласил один из них.

Анисья Семеновна и все вышедшие в переднюю горницу сенные девушки и дворовые люди залились горючими слезами, подняли вой.

Феоктиста спряталась в чулане. Ее заперла одна из девушек засовом.

— Увольте, православные воины, не принуждайте мою доченьку к тому, штоб вернуться ей в нелюбезный тот дом… Изобидел ее, надругался над ней Василь Григорьич, Бог ему судья… и хоть бы…

— Веди ее сюда! — злобно крикнул рыжебородый опричник с рыбьими, навыкате, глазами, со всею силою толкнув Анисью Семеновну.

Лицо его испугало сенных девушек. Они взвизгнули и убежали.

— Коли не выведешь ее к нам, так мы сами ее найдем…

— Убейте меня, злодеи вы окаянные, но не отдам я вам на поругание моей дочери!

Эти слова взбесили опричников. Оттолкнув старушку, они принялись обшаривать все углы в доме.

Поднялась суматоха. Девушки выбежали на улицу, стали кричать в голос, призывая соседей на помощь. Собаки подняли неистовый лай. Кто-то из темных сеней бросил поленом в опричников.

И вдруг все стихло.

Опричники добрались до чулана. Феоктиста слышала, как они начали шарить в темноте, ища дверь в чулан. Она похолодела от страха.

В это время в дом вошли неизвестные люди, сопровождаемые сенными девушками.

Через силу поднялась со скамьи Анисья Семеновна.

— Что вам нужно, добрые люди? — едва слышно, убитым голосом спросила она.

— Кто хозяйка? — спросил один из вошедших.

— Я и есть…

— Вот слушай… Мы — дьяки Земского приказа. Государевым повелением надлежит дочери твоей Феоктисте с нами идти в палаты к митрополиту… Дело есть государево! А тех людей, что к вам приехали, мы отошлем туда, откуда они прибыли… Где они?

Анисья Семеновна проводила дьяков в сенницу. Опричники старались открыть чулан.

Дьяки крикнули:

— Именем государя и царя всея Руси Ивана Васильевича приказываем вам, верные слуги государевы, оставить этот дом, а тоё Феоктисту Крупнину мы по приказу государя повинны отвести на митрополичье подворье.

Опричники опешили, растерялись, но подчинились приказу царя.

Дьяки вывели Феоктисту и крикнули ей строго, чтоб шла с ними в Кремль, к митрополиту.

Анисья Семеновна, рыдая, отпустила дочь с земскими дьяками.

Опричники, устыженные, растерянные, вышли вон из дома тихо, боязливо оглядываясь по сторонам, вскочили на коней и быстро ускакали.

Василий Грязной никогда не испытывал такого страха, как в то утро, когда к нему явился стрелец с государева двора и передал ему царское приказание тотчас же явиться в Опричный двор за Неглинку-реку. В последние дни Грязной заметил что-то неладное… При нем перешептываются дьяки, искоса поглядывая в его сторону, от него сторонятся; свысока стали смотреть на него и стрельцы, которые приставлены охранять государев дворец. Малюта как будто умышленно избегает разговоров с ним, но прислушивается к его словам. Он даже смотрит на него теми, другими, глазами — страшными, подозрительными глазами, а в чем дело, трудно понять: у Малюты на уме что-то есть, и то «что-то» направлено именно против него, Грязного. А главное, смущали Василия хмурые взгляды Годуновых, любимцев Ивана Васильевича. Это уж совсем плохо. Диво-дивное: всех тысячников, государевых верных слуг, записали в опричнину со строгим допросом и с записями, а Годуновых без допроса и без опричных записей. Царь окружил их ласкою и доверием и поручает юнцу Борису многие тайные государевы дела. Не брал с Бориса и памяти, в коей он отрекался бы от своих родных и друзей, и опричного крестоцелования не давал он государю. Не делал сыска, с кем в родстве кто стоит и кого имеет друзей. Можно ли после того не бояться Годуновых?

Василий Грязной, окунувшийся с головою в придворную жизнь, научился чутьем разгадывать всякие дворцовые перемены из слов, из улыбок и повадок окружающих царя людей, и всегда он оказывался правым в своих предположениях. Привыкнув раскидывать сети интриг вокруг других, он теперь сразу понял, что и сам попал в чьи-то сети. Ничего не случилось; все как будто идет своим чередом, и однако… все же ему не по себе. Словно чего-то ожидаешь, что-то должно произойти, что-то очень неприятное…

И вот произошло: сидел дома в ожидании своей жены, которую должны были привести к нему посланные им в дом Истомы опричники, а прискакал государев гонец. Чудно!

Государь за ним посылает гонца, но ведь сам же государь отпустил его на богомолье, сказав, чтобы он помирился с женой и поехал с ней в Троицкий монастырь замаливать грех домашней междоусобицы.

Быстро оделся Василий, вскочил на коня и помчался во дворец. Неистово нахлестывая лошадь, вспотел весь — в то же время легкий озноб проходил по его спине.

Когда Грязной вошел в государеву палату, сопровождаемый молчаливым, каким-то деревянным на этот раз Игнатием Вешняковым, его сердце замерло от страха. Иван Васильевич стоял посреди комнаты в белой простой рубахе и простых серых шароварах, всклокоченный, лохматый, с плетью в руках.

Василий низко поклонился ему. Царь взмахнул плетью и со всею силою ударил ею Грязного по спине, затем еще раз и еще.

Грязной стиснул зубы, пересиливая боль.

Лицо царя было перекошено от злобы.

— Доколе ты, собака, будешь меня обманывать? Голову срублю, ярыжка злосчастный! Разбойников с моей грамотой посылаешь? Тать лесную прикрываешь?

Опять свистнула в воздухе плеть.

— Людей бесчестишь? Поклеп возводишь? Ярыжничаешь с питухами кабацкими? Совесть потерял? Вор! Собака! Прочь! Прочь, скот!

Василий бросился к двери. Царь за ним.

— Стой, пес!

Грязной упал на колени, моля пощады.

Иван Васильевич плюнул ему в лицо:

— Убью, казню! Пошто порочил сотника Истому? Жигимонд надоумил?! Сатану тешил? Царя обманывал? Червяк поганый!

— Виноват, батюшка государь, винюсь!.. Прошу прощенья! Будь милостив, великий…

Злая усмешка скользнула по лицу Ивана Васильевича.

— Виноват? Проваливай к Малюте… покайся ему! Ну! Прочь, собака! Скажи ему, штоб Гришку, твоего брата, в ледяной воде искупали и тебя тож! Горячи больно, остудить вас надобно!

Грязной поднялся с пола, намереваясь скорее покинуть покои царя, но Иван Васильевич снова крикнул: «Стой!»

Остановился Василий, растерянный, весь в слезах.

— Ах ты, дьявол! Как же ты смел, лиходей, морочить голову своему государю? Стой! Не вздрагивай!

Царь снова стал хлестать плетью Грязного.

— Блудить вздумал. Обманывать царя. Вот тебе! Вот тебе! Неверный раб! Лукавый раб!

Едва дыша от боли и ужаса, Василий повалился на пол.

Толкнув его ногой, Иван Васильевич плюнул на него и удалился в соседнюю горницу.

Избитый, растрепанный, Грязной вышел из палаты в коридор, где его дожидался вооруженный Никита Годунов.

— Батюшка государь приказал отвести тебя к Григорию Лукьяновичу. Искупать тебя приказано. Тяжкий грех твой смыть. Опричному надобно чистым быть! — с недоброй улыбкой проговорил Никита.

Малюта, задумчиво оперевшись головою на руки, сидел за столом в Съезжей избе. Около него стояли четыре бадьи. Когда в избу вошел Грязной, сопровождаемый Никитою Годуновым, Малюта встал, вынул из кармана черную монашескую скуфью, надел ее на голову и, подойдя к Грязному, перекрестил его:

— Не послушествуй на друга твоего свидетельства ложна, не вреди ближнему твоему, как и самому себе, ибо мнози лжесвидетельствоваху и на Иисуса Христа в синедрионе иудейском. Еже извет сотворишь на ближнего, да не пощадит коли его око твое, впадешь если в тяжкий грех перед Богом и государем, а посему прими от ны омовение грешной души твоей!..

Малюта велел Грязному раздеться донага и стать на колени, и когда тот исполнил, Малюта поднял бадью с пола и с размаху окатил Василия водою.

— Будь отцом-восприемником! — смеясь, крикнул Малюта Никите Годунову. — Да поведай там Истоме: Малюта-де омыл грешную душу клеветника Васьки. Больше врать не будет. Пущай больше не серчает на него.

Со словами «Господи благослови» Малюта опрокинул и другую бадью на Грязного.

— Опричнику, согрешившему перед царем, либо плаха, либо духовное покаяние… благодари Бога — тебе государь присудил духовное покаяние… Опиши мне свои окаянства и утресь ту память отдай мне. А теперь одевайся и домой иди и больше не греши. Аминь!

Малюта снял скуфью с головы, указав Грязному на дверь, и, обратившись к Никите, строго сказал:

— Гони сюда Гришку Грязного!

 

IX

Московские корабли вошли в нарвскую гавань, таща за собою шесть каперских судов. Все население Нарвы собралось на берегу, узнав о возвращении царевых кораблей. Год прошел, как они снялись с якоря. Гости и купцы, ступив на родную землю, стали на колени, растроганно помолились на церкви. Как-то даже не верилось, что опять дома. Слезы застилали глаза.

— Неужто родина?! — плаксиво, с улыбкой, всплеснув руками, воскликнул Иван Тимофеев.

Андрей растерянно оглянулся на него. «Неужто и впрямь Русь?» Голова закружилась и у него от радости.

Все прочие купцы переглядывались с веселым недоумением. Юрий Грек глупо рассмеялся, неизвестно для чего погрозившись Керстену Роде, все еще стоявшему на палубе. Он кричал что-то матросам. Те суетились на палубах, свертывая паруса, приводя в порядок заполнявшие корабли грузы.

Беспрозванный и Окунь весело перекликались со своих судов с толпившимися на мостках новгородскими гостями, которых они знали еще по Студеному морю.

На берегу, кроме боярина Лыкова, находился юрьевский воевода Михаил Яковлевич Морозов. Он приехал совет держать с нарвскими властями по приказу государя, как бы побольше русских товаров вывезти в это лето в Англию да как бы побольше купцов аглицких в Нарву привлечь.

Московские гости низко поклонились воеводе Морозову.

— Здорово, купцы-молодцы! Ладно ли за морем побывали?

— Бог милостив, не в убытке! — крикнуло несколько голосов. Лица самодовольные, загорелые, бороды еще длиннее стали за время плавания. Кое у кого и седина прибавилась: страха немало натерпелись. Два сражения с польскими и шведскими каперами на обратном пути выдержали при входе в Балтийское море. Едва не утонули.

— То-то!.. — крикнул боярин Морозов. — Зря упирались, не хотели плыть!

— Уж больно сердито море-то… — замотал головою старик Тимофеев. — Страсти! Всего и не перескажешь, батюшка Михаил Яковлевич. Никак невозможно… Совсем с толку сбились…

— Полно тебе. Такому молодцу нечего бояться…

Купцы дружно рассмеялись.

— Он у нас всю дорогу внутри сидел!.. — крикнул Юрий Грек. — От своей тени прятался…

— Да ладно уж, ребята, смеяться. Прошел окияны и пера не оставил. Вот как! — добродушно откликнулся старик. — Доволен будь милостью Божьей и не требуй ничего.

Пошутили торговые люди, погалдели да в Таможенную избу. Купцу попусту время терять не рука. К тому же и Нарва не своя деревня — тянет домой, к семье, в гнезда насиженные.

Андрей отбирал у Керстена Роде по приказу Совина обусловленные царевою грамотою в пользу царя пушки, отбитые у пиратов. Керстен Роде смотрел на него и диву давался его смышлености.

— Молодец, не зевает! — улыбнулся он, указав на пушкаря Совину.

— Вот какие у нас есть!.. — с гордостью произнес Совин.

Керстен сказал:

— О его службе я доложу государю. Да и мореходы ваши ловки и смышлены. Не знали мы, что у вас есть такие.

Пушкари мыли и чистили орудия на кораблях.

Денек выдался теплый, весенне-солнечный.

Волнуется поверхность Наровы, покрылась как бы золотистой чешуей; бороздили воду челны и лодки вокруг кораблей.

Совин, толмачи, дьяки и пушкари стали готовить обоз, чтобы выступить в Москву. Весь день, до глубокой ночи, разносился веселый гул людских голосов, свирелей, гудошников, песни матросов.

Иван Васильевич поселился в своих новых хоромах за Неглинкой-рекой. Из Кремля царев обоз вышел ночью при свете факелов. Стрельцам и опричникам приказано было стрелять в каждого, что осмелится полюбопытничать и подсматривать, как царь переезжает в новый дворец. Медвежатники держали наготове медведей, чтобы ими травить провинившихся людей всякого звания.

Дворцовые постройки окружены были опричной усадьбой, занимавшей громадную четырехугольную площадь. Двор был обнесен стеной, сложенной на одну сажень от земли из тесаного камня, а выше — из обожженного кирпича. Стены без бойниц и крыш, верхи остроконечные. Двор растянулся на сто тридцать саженей в длину и на столько же в ширину. Одни ворота смотрели на восток, другие — на юг, третьи — на север. Северные ворота находились против Кремля, были окованы железными полосами, покрытыми оловом. На воротах красовалось изображение двух львов: вместо глаз у них сверкали зеркала. Над ними распростерли крылья резные из дерева черные двуглавые орлы.

У северных ворот теснились поварни, хлебни, мыльни и погреба.

Посреди двора раскинулись три огромные дворцовые постройки. Над каждым из теремов торчали длинные шпили, на вершине которых распростерли свои крылья насаженные на острие двуглавые черные орлы из дерева, с грудью, обращенной к земщине.

Обилие крытых ходов и переходов, разрисованных снаружи резными цветными узорами, придавало дворцовым постройкам сказочную таинственность.

…Посланные нарвским воеводою боярином Лыковым гонцы принесли весть царю о возвращении московских кораблей.

Иван Васильевич с огромной радостью встретил это известие. Вот то, чего он добивался с такою настойчивостью! Вот то, ради чего он принял на себя бремя войны, злобы, клеветы, ради чего принес в жертву дружбу и почитание многих достойных людей.

Море! Вот когда над твоей страшной пучиной зазвенят русские мужицкие песни и стяг московского государя будет победоносно реять над твоими безбрежными просторами. Наконец-то корабли московские богатырской грудью своею пробили себе дорогу на запад и смело прошли по морям, полонив разбойников, разметав их преступную орду.

Да будет благословен сей желанный день!

Иван Васильевич быстрыми шагами вошел в светлицу Марии Темрюковны с веселым восклицанием:

— Царица! Щедра рука Всевышнего. Приплыли! Атаман правдою послужил нам. Радуйся, молись! Сегодня будут у нас во дворце!

Иван Васильевич стал на колени перед иконами; опустилась на колени и царица. Оба усердно помолились, благодаря Бога за благополучное странствование русских кораблей.

— Увы! Найдет ли в себе силы царь быть паки и паки страшным для врагов?.. Курбскому отвечу на его лаянье. Отвечу, как достоит государю… Молчать невмоготу мне.

Царица недовольно сказала:

— Государю ли отписывать ответ своему холопу, изменнику? Голову рубить ему… Срамно царю писать изменнику! Не спеши, государь!

Иван Васильевич задумался.

— Не соромь себя! — Тонкие брови ее гневно сдвинулись.

— Добро! Подумаю. Однако и умолчать негоже. Клевещет он. Правды нет в его собачьем лаянье… Ну, Господь с тобой! Мне надо бы идти, принять Совина с его людьми.

В рабочую палату, сопровождаемые дьяками Щелкаловым, Висковатым и Писемским, вошли Совин, Алехин, гости — Степан Твердиков, Иван Тимофеев, Смывалов и другие купцы. Позади всех тяжело шагал великан Керстен Роде. Беспрозванный и Окунь были в толпе купцов.

При появлении царя все находившиеся в палате положили земной поклон. Датчанин опустился на одно колено. Иван Васильевич милостиво приветствовал всех, приказав встать.

Совин доложил о Керстене Роде, об его усердной, прямой службе и о том, как водил он корабли на морских разбойников и как немилосерден был он к ним.

Царь одобрительно кивал головой, слушая рассказ Совина.

Керстен Роде догадался, что разговор идет о нем, скромно, с не соответствующей его наружности стыдливостью потупил взор. Царь бросил в его сторону ласковый взгляд. Он приказал послать за дьяком Гусевым Ильей, что в Наливках, в Дацкой избе, изъявив желание побеседовать с атаманом наедине. То же сказал он и торговым людям — с ними будет особый совет, а потому и попросил их удалиться пока в соседнюю палату.

Когда остались с царем только Щелкалов, Писемский и Совин, он приказал Совину доложить ему, что спрашивали о России и о русском царе в иноземных государствах и что он, Совин, отвечал им; везде ли спрашивали о здоровье его, государя, и что болтают о бегстве Курбского и иных бояр в Литву. Но больше всего государю хотелось знать, что думают в иных странах о войне с немцами и о нарвском плавании; удобнее ли оно, нежели плавание через Студеное море?

Совин ответил, низко поклонившись царю:

— По вся места, великий государь, спрашивали о здоровье твоего величества и матушки государыни и детушках твоих царственных, а называют тебя, отец наш, мудрым и славным правителем и хозяином нашей земли.

— Боятся ли нас? — перебил Совина Иван Васильевич.

— Опасаются, батюшка государь… Позволь мне, отец наш родной, молвить сущую правду: не верь ерманскому кесарю… Мутит он Европию супротив тебя. Пугает всех. И Данию запугал… А в Польше будто есть сильная партия, склонная к союзу с Москвой. И даже пришлось слышать от одного шляхтича в Лондоне, будто тебя, великий государь, после смерти болящего старого короля Жигимонда, прочат посадить королем у себя на престол либо кого из царевичей твоих…

Иван Васильевич улыбнулся:

— Слыхал и я такое же. Ну что ж!

— Будто есть польские люди, требующие мира с Русью.

Совин хотел еще кое-что сказать, но царь Иван перебил его:

— Боится ли нас аглицкая королева, моя любезная сестра Елизавета?

Совин отрицательно покачал головою:

— Велика сила той государыни, широко разошлась слава о ее могуществе, повсеместно. Она не боится никого… Самых лютых противников своих, латынян-католиков, королева без колебания возвышает и облекает их государственной властью… Ей многие вельможи мешали сесть на престол, а короновать даже все епископы отказались… Хитроумно она заставила католиков все же покориться ей… Католику сиру Филиппу Стэнли дано управление городом Девентерпом, да еще — в военное время!.. Многие разбойники и воры, и те служат ей.

Иван Васильевич пытливым взглядом уперся в лицо Совина. Насторожился: «Не намекает ли на что хитрец Совин, уж очень расхваливает аглицкую королевну».

— Ее величество аглицкая королева милостиво принимала меня, и вельможи ее честили послов твоих. Не слушает государыня та ни Жигимонда, ни Фредерика, ни Эрика, ни кесаря… Выгоду от дружбы с нами она ставит выше дружбы с теми королями. Сильна своею державою королева Елизавета и всяко покровительствует своим торговым людям, чтоб вели торг с нами. Изменника Курбского почли иудою по вся места, и нигде не слыхали мы доброго слова о нем, ибо каждый государь, любящий свой народ, опасается таких же изменников и предателей… И у каждого короля их не меньше, чем у русского, Богом венчанного владыки.

Вздох облегчения вырвался из груди Ивана Васильевича: «Коли не врет, слава Богу!»

— А касаемо нарвского плавания, доложу, государь, повсеместную радость торговых немецких, французских, аглицких, голанских и иных людей… Студеное море не всем доступно мореходам, однако ловкие аглицкие мореходы не отрекаются от Студеного моря, не надеются на благоприятство балтийских разбойничьих вод… Их не пугает свирепство ледяных штормов, ничего не останавливает их в намерении торговать с Москвой…

Царь задумался. Тяжело вздохнул, спросил:

— В каких мерах аглицкая власть с ерманским кесарем?

— Ерманский кесарь с завистью и страхом взирает на могущество державы ее аглицкого королевского величества. Королева то знает, но забота ее ныне — об одолении гишпанского Филиппа, нападающего со своими латынскими попами на слабых и строящего козни, поднимающего смуты в королевствах сильных.

— Велика ли власть того гишпанского Филиппа?

— Падает она. Война разоряет и его торговлю, и его народ, а вассальные царства короля бунтуют против него и против папы Павла… Грозная свара идет в голанской земле… Всюду католики-латыняне проливают лютерскую кровь, и нет дерева, на котором святые отцы не вешали бы неугодных себе людей, и многие мужики и посадские побивают католических попов, разбивают папские церкви, истребляют книги и утварь и уходят в леса и на море… А што будет дальше, Бог весть, народ бушует, проклинает Филиппа и папу Павла…

Иван Васильевич нахмурился.

— Ты сказал: народ бушует, а кто ж у них голова? Без головы народ подобен сухой грозе… Окаменелой от бездождия земле мало пользы от сверкания молнии и ударов грома.

— Есть там лыцари, кои заодно с народом…

— Кто они?

— Не ведаю, государь, слыхал о лыцаре Эгмонте и Вильгельме Оранском. Прославился Эгмонт как именитый вождь в войне с франками. Хотя и католик он, да заодно с народом, не идет на поводу у Филиппа… любит свою родину, верен ей… Плохой конец ждет и его, хоша он и католик…

Подозрительный взгляд Ивана Васильевича не укрылся от Совина, и вдруг он услышал тихий, усмешливый вопрос царя:

— А тебе по душе ли было жить за рубежом?

Совин смело и громко ответил:

— Хоть бы голову мне на родине срубили, не остался бы я все одно в чужих краях, великий государь. Чужое там, не наше, не привычное… да и воровского народа там тьма-тьмуща…

Царю понравился ответ Совина.

— А вот собака-дьяк Сидоров оказался коварнее разбойника Керстена… Мои бояре говорили мне, будто обманет меня, продаст мои корабли, ограбит моих торговых людей тот Керстен, но он честно послужил мне. Татары, мордва, черкасы, как и мой народ, служат мне преданно, а кое-кто из русских служилых начальников из стороны в сторону шатаются, словно хрупкие стебли, что способны от малейшей бури сломиться… Есть такие. Но, благодарение Господу Богу, коли глубоки корни да крепок ствол, на месте опавших листьев вырастает новая зеленая листва. А ну-ка, поведай мне: какие случились перемены в иных царствах? И где воюют попы?

Совин напряг память.

— В Ермании, батюшка государь, неладное с попами… Инквизиторы-монахи добивались, штобы сжечь еврейские ученые книги, а кесарь Максимилиан воспротивился… Позвал одного ученого еврея и посоветовался с ним… После того папа обозлился на ерманца… Лютерская ересь по вся места столкнулась с латынской ересью… Кровь христианская в великом разлитии.

Совин умолчал о том, что нашлись во Франции люди, которые пошли против неограниченной власти монарха — «монархомахи»… Они говорят: один Бог правит неограниченно, земные же государи — Божьи вассалы; когда государь становится тираном — свергнуть его! Уже во Франции есть тайные общества защиты народа от тиранов. Ну разве можно сказать государю, что «Московию и Турцию, — учат „монархомахи“, — не следует считать государствами, надо их почитать соединениями разбойников?»

Обо всем этом будет особый разговор с друзьями из бояр и дьяков, но не с государем. То, что можно сказать наедине Висковатому, не скажешь государю. («Борьба с тиранами. Любопытно!»)

— Ты что-то задумался, Петр? — нетерпеливо кивнул царь Совину, шлепнув ладонью по локотнику кресла.

— Хочу, государь, слово верное молвить еще о том, што повсюду, где бы ни был я, по вся места народы и правители почитают и боятся тебя и наше царство, и нет человека, который бы хулил твое мудрое правление. А папа римский спит и видит олатынить и нашу святую Русь.

Иван Васильевич насупился: «Лжет! Коли страшатся меня, значит, не почитают, а хулят».

— Напиши-ка ты обо всем память да отдай вот ему. — Царь указал на Щелкалова. — Избегай лести, побольше чести!.. Не ври нисколько. Увижу ложь — берегись, Петрушка! Мне надо знать правду. А теперь иди с Богом. Покличьте дьяка Гусева.

Совин поклонился и вышел из палаты.

— Что скажешь, Василий Яковлевич? — кивнул царь своему любимцу, опричному дьяку Щелкалову.

— Дивные дела, великий государь…

— Море! В Книге Царств сказано: «Царь Соломон сделал корабль на берегу Чермного моря, в земле Иудейской. И послал на кораблях своих подданных корабельников, коим ведомо море. И отправились они в Офир, и взяли оттуда золота четыреста двадцать талантов, и привезли царю Соломону». А мне дороже золота плавание наших судов по морям. Праздник сегодня у меня на душе. Мои люди побывали в аглицкой земле… Видели ихние порядки… завидовать нечему нам!

— В Книге же Царств говорится, батюшка Иван Васильевич: «Да будет благословен Господь Бог твой, который благоволил посадить тебя на престол Израилев. Господь, по вечной любви своей к Израилю, поставил тебя царем — творить суд и правду!» Счастлива наша земля, имея мудрого владыку.

Царь погладил в раздумье бороду, вздохнул:

— Многие ли слова Библии можно приложить к нам? Не будет ли то суемудрием?

Щелкалов хотел поддакнуть: «Многие», но раздумал и произнес:

— Любящие тебя твои рабы так, как сказал яз, думают о тебе.

— А те, коим не люб я? — хитро скосив глаза на Писемского, стоявшего в сторонке у окна, спросил царь.

— О тех и думать яз не хочу!

— Но подумать о них надобно. Постоянно я думаю о них. О таких-то больше думайте.

В это время вошел толмач Илья Гусев.

Стал на колени, поклонился царю.

— Харя у тебя красная! — рассмеялся царь. — Видать, с похмелья! Смотри у меня, Илюха, остановись. Уразумись. Надобность в тебе есть.

— Болит, батюшка государь, голова, не скрою.

Иван Васильевич стукнул Гусева посохом по плечу.

— Помни, ярыжник, много пить — добру не быть. Приведите атамана…

Гусев исчез в дверях и вернулся с Керстеном Роде.

— Гляди, каков великан! — с восхищением оглядывая с ног до головы Керстена, указал жезлом на датчанина Иван Васильевич. — Спроси, почему он не обманул меня, как мои изменники, а вернулся к нам?

Гусев перевел вопрос датчанину. Тот весело рассмеялся.

— Всех королей не обманешь! Достойнейшему из них поклялся я честно служить, не щадя своей жизни. Пускай плачут обо мне палачи и обольщенные мною красавицы, но во всякий час готов я сложить голову за его величество московского государя.

Широкая добродушная улыбка осветила лицо Ивана Васильевича.

— Красно говорит. Спроси: чего ради он служит мне честно? Царь-де удивляется тому.

— Морскому разбойнику, такому, как я, никто не доверяет, и никто дела не хотел иметь со мной. Даже акулы уходят от меня на дно моря. Важничают. А московский государь, его величество, не погнушался мной.

— Скажи ему: московский государь много обид видел от своих вельмож — содеянное иноземцем зло уже не страшит его. Да спроси: как служили службу на кораблях мои люди?

Керстен Роде ответил:

— Выше всяких похвал, государь. Особенно московские пушкари. Они ловко умеют пропарывать животы неприятельских кораблей. Морские разбойники боятся таких шуток. Морского разбойника надо знать. Он там храбр, где ему опасности нет… Морской разбойник не любит тяжелого труда. А ваши пушкари подобны небесной грозе… — Он назвал имя пушкаря Андрея Чохова.

Царь остался доволен ответом корсара.

— Того пушкаря надобно одарить. Добрый пушкарь! Знатно приметлив. Побольше бы мне таких. Передай ему мою, государеву, благодарность, — сказал он Гусеву. — Скажи, награда будет ему от меня щедрая.

Выслушав это, Гусев почтительно поклонился.

— А корабленники холмогорские, ваше величество, — бедовые мореходы, ловкие и смелые… Они поспорят с любыми европейскими моряками.

Иван Васильевич совсем развеселился.

— Ну-ка, Гусев, угости мореходов у себя в Дацкой избе… А ты, Василий Яковлевич, возьми от сего корабленника память. Описал бы он подлинно: что было к делу и что не к делу на наших кораблях и как к лучшему плаванию старание приложить…

С торговыми людьми Иван Васильевич пожелал беседовать наедине. Он подробно расспросил их о том, что они видели в чужих странах, чем торговали, прибыльно ли, не обижали ли их свои люди и чужеземцы. На все вопросы гости дали ответы самые благоприятные. Лица их сияли счастьем.

По всему видно было, что купцы в убытке не остались.

Царь задал им вопрос о том, что давно его волновало: следует ли Нарву сделать гаванью для одного какого-либо народа, или оставить ее открытою, как теперь, для всех?

Гости задумались, хитро переглянулись друг с другом.

Твердиков сказал с какою-то виноватою улыбкой:

— Торг любит тесноту, пестроту и веселье. Негоже мешать людям съезжаться. Пущай всяк свое торгует… Куплей и продажей торг стоит. Чем больше разного народа, тем лучше.

— Добро, — приветливо кивнул государь. — Так и я думаю. Московская власть не кичлива. Пускай плывут к нам всякие корабли и везут, с Божьей помощью, побольше нам своих заморских товаров. Спасибо, торговые люди, на правдивом слове!

Торговые люди, побывавшие в Англии, подарили государю несколько ящиков дорогого вина, купленного в Лондоне.

— Не скучали вы там о родине?

— Чуть было с тоски не засохли, батюшка государь, — слезливо проговорил старик Тимофеев. — Нет лучше нашей русской земли. Благодарение Богу, что на ней родились.

— Беда в том, батюшка государь, попов наших там нет, еретики одни, и благовест не тот, што у нас. Соскушнились о своей обедне. Да и о бане о своей тоже. Попариться и веничком себя побаловать не пришлось.

— Ну, а еще что видели там?

— Не спрашивай, батюшка государь… говорить больно… Торговлю людьми видели…

Купцы рассказали о невольничьем рынке.

Царь выслушал рассказ об этом с брезгливым выражением на лице. Перекрестился.

Отпустил гостей он милостиво, пригласив их к столу на вечернюю трапезу — в честь возвращения московских кораблей из-за границы.

В соседней палате купцов поджидали Висковатый и Писемский, сгоравшие от любопытства узнать, о чем с ними беседовал царь. Купцы на слова оказались скупы.

— Полно, бояре хорошие, о чем с нами, малоумными, можно государю речь вести. Что наш разговор! Начнешь говорить, получается, как мерзлую кочку носом долбишь. Беда, — отмахнулся Тимофеев, смиренно улыбнувшись.

— Вы долго там сидели — был же там разговор? — удивленно пожал плечами Висковатый.

— Растрогал меня государь — говорить не могу, будто гость в горле. Так колом в глотке и стоит, окаянная! — вздохнул Твердиков, показывая с мучительным видом на горло.

А Смывалов и вовсе — хлопнул по плечу Висковатого, громко проговорив:

— Одно скажу: спасибо государю. Напьюсь пойду я на радостях и на печь залезу, вспоминать буду одну заморскую девицу-молодицу… Говорить по-нашему не умела, а скорее наших смекнула! Век помнить буду. Гуляй, ребята, поколе живы!

Посмеялись дьяки на торговых мужиков, так ни с чем и отошли.

— Сукины дети! — прошептал вслед купцам Висковатый. — Хитры, как черти.

— Ладно, Ваня, и мы Богом не обижены! Кто уж хитрее нас с тобой! Недаром говорят, что дьяка черт родил!

— Тише. Государь идет.

Оба дьяка вытянулись в ожидании царя.

Иван Васильевич с царицею Марией отстояли службу в дворцовой церкви Спаса на Бору. Совершал ее митрополит Афанасий по случаю возвращения московских кораблей в Нарву.

В храме, кроме обоих царевичей, князя Владимира Андреевича и боярина Бельского, никого не было.

Еще отслужили большой молебен без царя в Успенском соборе в присутствии Совина и торговых людей, вернувшихся из плавания. На эту службу было приказано явиться всем ближним боярам и опричным вельможам во главе с Малютою Скуратовым, Басмановым и Вяземским.

Бояре усердно молились, в душе не разделяя с царем его ликования по поводу возвращения невредимыми снаряженных им кораблей. Малюте казалось, что он видит насквозь каждого из этих бояр. Вот Фуников: разве Малюте не известно, что этот боярин осуждал царя за то, что государь попусту якобы бросает деньги на эту «разбойничью затею»? Разве не он как казначей прижимал в деньгах строителя нарвского пристанища Шастунова? И вся земщина боярская не так ли думает о морском походе государевых кораблей под началом Совина и Керстена Роде?

Купцы молятся со слезами радости — они видят благорасположение к их торговым делам со стороны царя Ивана Васильевича, они рады благополучному возвращению на родину и успеху своих дел. Они глядят бодро вперед… Им можно быть уверенными в счастливом будущем их торгового дела… Они видели в чужих краях почет и внимание к себе… Они равнодушны к презрительным усмешкам, бросаемым в их сторону боярскою знатью. Они горды тем, что с ними царь.

После службы в церкви Спаса на Бору царская семья проследовала через внутренние переходы во дворец. Владимир Андреевич шел рядом с государем, обласканный им в последние дни. Государь, как бы в знак особого расположения, расширил его земельные угодья, увеличил ему расходы на его придворные нужды. И теперь, идя рядом с князем, он с восторгом рассказывал ему об успехах, увенчавших плавание Совина в Англию.

— Слушай, брат, — говорил царь. — В Европе идут неслыханные смуты… Филипп гишпанский с папой хотят весь мир олатынить, то бишь объярмить своей властью… Лютеранские попы помогают другим королям. И, как я вижу, вера им не для души, но ради умножения земли. Латынские попы идут в одном ряду с их воеводами… Проливают заедино христианскую кровь. Вера у них вроде верхового коня, чтоб легче было в чужие земли въезжать. Лукавцы!

Царь рассмеялся.

— Наша вера крепка… Нерушимая застава для монастырских и латынских воров. Еретические тайны заморских владык разгадал я… Навязывают нам латыняне свою веру, да токмо не для нас она, не удастся им обмануть нас.

За трапезой Иван Васильевич с большою ласкою угощал князя Владимира вином, а потом вдруг поднялся и указал рукою на икону:

— Коли и ты не еретик и не ворог, клянись мне, что не замышляешь ничего на меня, государя своего…

Только что Владимир Андреевич сделал движение рукою, чтобы положить крестное знамение, как царь Иван остановил его:

— Постой! Целуй крест в присутствии царевичей.

Войдя в соседнюю горницу, он вышел оттуда, ведя за руки царевичей Ивана и Федора.

— Князь Владимир Андреевич крест целует мне, своему государю, в том, что не замышляет он против меня, своего брата, никоего зла и не дерзнет учинить никакой порухи нашему государскому здоровью и жизни — ни мне, ни царевичам, ни царице…

Владимир Андреевич стал перед иконами на колени и вслух поклялся, что не имеет никаких коварных и злых умыслов против своего законного государя Ивана Васильевича, против царевичей и матушки царицы.

— Добро! — радостно улыбнувшись, сказал царь и крепко обнял и поцеловал князя Владимира.

После этого царь рассказал ему о том, что задумал он собрать всенародный Земский собор, на котором и обратится к народу за советом о дальнейшей борьбе за Ливонию. Царь просил до самого открытия собора никому ничего не говорить об этом, крепко хранить тайну.

Владимир Андреевич дал слово царю молчать, держать все это при себе.

Затем Иван Васильевич сообщил брату и о том, что вскоре после Земского собора, коли решено будет продолжать войну, он сам поведет войска в Ливонию, что тоже надо держать в тайне.

Расстались царь Иван и Владимир Андреевич дружески, по-братски обнялись и облобызались.

 

X

В Дацкой избе — разливанное море.

Илья Гусев угощал датских моряков, вернувшихся в Нарву вместе с Керстеном Роде. Государь сам велел отпустить Дацкой избе вина «без утеснения».

Тут был вместе со своим атаманом угрюмый, черный от загара, Ганс Дитмерсен, про которого говорили, что он бывает весел, только когда берет на абордаж купеческие корабли, а еще когда топит в море попавших ему в руки немцев. Тут же находился и нарядный весельчак Клаус Тоде. Он мало пил, но с великим торжеством предавался воспоминаниям о своих победах над женскими сердцами. Он был так молод и так красив, что ему нельзя было не верить.

Пили старательно. Керстен Роде чувствовал себя героем дня. Он распахнул окно. Сказал товарищам:

— Друзья, распускаются почки… Весна!

Все притихли, приготовились слушать обычно молчаливого атамана.

— Мы встречаем весну в удивительной стране. Вчера московский царь рассказал мне: «Один мужик уронил топор в воду, но там, на дне, оказались еще два топора — золотой и серебряный. Мужик не польстился на них — взял себе только свой железный топор. Он получил в награду три топора». Государь чествует нас по Евангелию: «Над малым ты был честен, над многим тебя поставлю!» У нас будет большой флот: царь уже посылает семнадцать кораблей. Весна улыбается корсарам, как юным девушкам. Выпьем за то, чтобы нам сохранить непорочность и впредь. Трудно это! Вижу по вашим лицам, что тяжело вам приносить такие жертвы… Знаю, что из этих трех топоров каждый из нас взял бы самый дорогой, золотой.

— Нет! — раздался голос одного пирата. — Я взял бы все три… Зачем другие оставлять в воде?!

— Истинно, друг. Так выпьем же за наше единомыслие!

Все корсары мигом вскочили со своих мест и дружно опустошили свои чарки, а Гусев сумел в это время опорожнить даже две, чем несказанно рассмешил своих приятелей датчан.

— Все побеждает любовь, выпьем за прекрасных русских девушек! — воскликнул в диком экстазе Клаус Тоде. Голубые глаза его горели восторгом.

Гусев удивленно покосился на него: «Чего ради ему наши девушки?! Не нуждаются они в заморских разбойниках». Однако поспешно налил себе опять две чарки.

Затем все вышли в сад. Красновато-ветвистая чаща слегка зеленеющих дерев и кустарников, озаренная теплым весенним солнцем, поразила хмельную толпу датчан. Около самого дома в кустарниках расположилась стайка свиристелей, нежно-розовато-серых хохлатых птичек. Хмельные, горластые мореходы притихли, с добродушными улыбками и пьяным любопытством принялись разглядывать птичек; особенно растрогали их крылышки одной птички: ярко-желтая краска с черными и белыми полосками.

— Видите, на суше тоже хорошо, коль вы так залюбовались моим садом и моими пичужками! — с гордостью произнес Гусев.

Керстен Роде рассмеялся, дружески хлопнул Гусева по плечу.

— Поплывем с нами в Данию. У моего отца есть и сад, и тоже птички… Ах, как они поют!.. И вино есть бургонское… — Немного подумав, он добавил: — Но мне нельзя ехать туда. Кроме птичек, там есть и палачи. Они вздыхают обо мне больше, чем мои родители.

Клаус Тоде где-то поодаль, на берегу Яузы, в кустарниках, заметил женщину.

— А ну-ка, пойдемте, полюбуемся на московскую красавицу. Она, вероятно, там рыбу ловит… Это — рыбачка. Посмотрите, как она стройна, какая грудь! Боже, дух захватывает!

Все пришли в восторг от предложения румяного гуляки. Осторожно, стараясь не выдать себя, стали прокрадываться, куда указал Тоде. Но, увы, к общему разочарованию, они, кроме женщины, увидели еще и мужчину. Однако могло ли это остановить хмельных мореходов?

— Кто этот счастливчик? — мечтательно закатив глаза к небу, воскликнул Тоде, всплеснул руками., и вдруг… о боги! Заслышав шум и голоса людей, мужчина сердито оглянулся. Керстен Роде расхохотался на всю рощу:

— Пушкарь Чохов. Смотрите. Это он!

Гусев рассмеялся. Пояснил, равнодушно прожевывая сушеную рыбу:

— Это их любимое местечко. Еще в прежние годы они сюда хаживали. Баба та — его любовь. Мордовка. Красавица! Нагляделся я на них тут… Грехи тяжки. Только я не завистлив. Спокоен. А ну-ка, пойдем в избу, изопьем государеву чашу…

— А я завистлив, гер Гус-сев! Посмотрим! — подхватил дьяка под руку Клаус Тоде. — И не спокоен… Да ведь это же настоящая Венера! Как вы можете…

Охима, увидев быстро приближающихся к ним мужчин, бросилась бежать. Андрей поднялся с земли, недовольно посмотрел на толпу датчан.

Гусев сказал:

— Хвалят тебя дацкие люди. Хороший пушкарь, говорят.

— Государь-батюшка принял меня в царских покоях… Одарил конем и сбруей. В Александрову слободу поеду.

— Э-эх, парень! А как же свою зазнобу оставишь?

— Печатную палату перевозят туда же… Хочу жениться на Охиме.

— Бог не забывает вас… Плодитесь и размножайтесь!

— Государь в Слободе будет жить… В опричнину взял и меня, пушкарем. Лучший народ отобрал в опричнину государь.

Подошел Керстен Роде. Сказал по-своему Илье Гусеву:

— Зови его в избу. Полюбили мы его. Поднесем ему чарку.

— Слышишь, пушкарь, полюбили тебя дацкие люди. Зовут в избу, испить государеву чашу.

— Зовите и его подругу! — вступил в разговор Клаус Тоде. — Нам будет веселее!

— Нет, ей не подобает с мужчинами, — хмуро сказал Андрей.

В это время к Дацкой избе подошла, закутавшись в большую пеструю шаль, полная женщина. Она спряталась за углом, как бы испугавшись чего-то. Это была Катерина Шиллинг. Она не первый день ходит по пятам за Керстеном Роде, но поговорить ей так и не удается. Обида, причиненная Керстеном, была слишком велика, но разве ради возмездия она хочет поговорить о перстне? Не в этом дело! Она бы подарила ему еще и другой перстень, если бы он опять… О Боже, долой воспоминанья! Разговор этот нужен, чтобы испытать: питает ли он какие-либо к ней чувства или совсем забыл ее? Перстень она возьмет, но тотчас же заплачет и снова вернет ему. Возможно, это благоприятно подействует на датчанина.

«Боже, Боже, надоумь его выйти в сад. Сжалься надо мною!»

Вдруг позади кто-то окликнул ее.

Оглянулась — Штаден! Вот черт его принес не вовремя.

— Вы так озябли, фрау Катерин?

— При вашем появлении я и совсем замерзну. Зачем вы пришли? Кто вас сюда звал?

— Я не решился из скромности задать вам этот же вопрос. Я просто гуляю, любуясь московскою весной.

— Вы, кажется, любуетесь на все московское. Не слишком ли выдаете вы себя, герр?

— О, не беспокойтесь! Меня московский дюк в отборную дружину за верность взял. Я отныне опьришнык. Смешное слово.

— Повторите по-русски.

— Опьришнык!

Штаден громко расхохотался и, как показалось фрау Шиллинг, нарочито, преднамеренно громко.

И в самом деле вскоре, услыхав его хохот, к ним вышли дьяк Гусев и Керстен Роде. Они удивленно осмотрели Штадена и Шиллинг.

Генрих Штаден хотел вызвать ревность у Керстена Роде, зная о том, что было между атаманом и фрау Катерин, и вдруг увидел добродушную, спокойную усмешку на лице корсара.

Шиллинг, возмущенная равнодушием датчанина, быстро подошла к нему и строго сказала по-немецки:

— Покажите вашу левую руку.

Он, смеясь, протянул ей свою руку.

Она с ужасом отшатнулась, схватившись за голову:

— Где же тот перстень?

— В Лондоне.

— Зачем он там?

— Он украшает теперь не такую грубую руку, как моя. Моя рука недостойна такого украшения. О, этот пальчик! — блаженно закатив глаза к небу, воскликнул Керстен. — Наконец-то ваш перстень нашел свое настоящее место.

Лицо фрау Шиллинг позеленело.

— Разбойник! — взвизгнула она. — Что ты сделал? Я спасла тебе жизнь…

Керстен расхохотался. Гусев невольно зажал уши. Большие сильные зубы Керстена напоминали что-то звериное.

Штаден схватил фрау Шиллинг и зажал ей рот:

— Вы — немка! Не унижайтесь. Я не позволю смеяться над вами… Уйдем!.. Скорее уйдем отсюда. Несчастная!

Керстен Роде с презрением плюнул в их сторону и вернулся обратно в избу. За ним, пошатываясь, последовал и Гусев.

— Немка с ума сошла! Что она болтает? Жизнь! Она мне жизнь спасла. Дура!

Генрих Штаден с силою увлек подальше от Дацкой избы барахтавшуюся в его объятиях Катерину.

— Вы обезумели, фрау? — трусливо шептал он. — Мы убьем вас. Вы не умеете держать тайну! Вы предаете нашего императора. Вы преступница! Я подошлю к вам тех, кто покарает вас. Трепещите!

Окунь и Беспрозванный сидели на берегу Яузы, в тенистом месте, оба хмельные, оба веселые и разговорчивые. Сидели в обнимку.

— Кирилка, никакое море нам нипочем!.. Нагляделся я на заморских мореходов. Шлепают они в спокойных, ровных водах… кричат много, без толку…

— Правдивое слово молвил, Ерофей… Волну горлом не возьмешь… Ледяные горы на них бы напустить… Поглядел бы я…

— Хотел сказать я тому Керстену: «Указчик Ерема, указывай дома. Обидно мне под твоей рукой быть». Ужли государь не нашел своих людей? Да кликни он клич на Поморье — што народу набежит, корабленников своих, поморских… Не всуе Осподь Бог оставил на нашу долю Студеное море. А тут выходит: не наше дело сделать, а наше пересудачить. Обидно, брат. А в Дацкую избу нас и не позвали, будто мы не стоим, будто мы последние люди…

— Ладно, Кирилка, грешно на батюшку осударя роптать… Как он укажет, пускай так и будет. Дай Бог ему когти, только бы не нас драть. Мы еще ему пригодимся.

— Бояр да князей, скажу положа руку на сердце, Ерофей, ей-Богу, мне нисколь не жалко. Вон у нас был из Москвы боярин, в Холмогорах. Коли ему говорят «дай», так он ни за што не услышит, а коли «на», так услышит сразу. Собрал он себе казну не малую, а дело государево так и не справил. Одной армяжины воза увез… Сам я видел. Не жалею я оный род лукавый, лицемерный… Пускай царь истребляет их… Бог ему в помощь!

— Благо, благо, друг. На Руси должен быть большак! Бояре царство кренят набок, того и гляди захлестнут его… Кругом буря, пучина играет, тянет слабых на дно… Польский король в чужой прудок закидывает неводок, но у русских Бог силен, не даст в обиду…

Ерофей перекрестился: «Накажи, Осподи, всех владык заморских, а нашего подвигни на доблесть ратную».

С блаженной улыбкой стали вспоминать Беспрозванный и Окунь о своем любимом Северном море.

«Э-эх, как завяжется попутный ветерок, да как наберут гребцы весла на карбас, да наладят косые паруса, вместо прямых, тяжелых, несподручных парусов, зарочат-закрепят шкот и дадут по воле и прихоти ветра бежать карбаску по широкому, неоглядному морю, так все на свете забудешь, легко, прохладно станет — будто не по воде плывешь, а летишь по воздуху, на ковре-самолете… Весело смотрится тогда и на море, по которому гуляют белые пенистые волны: пускай брызжут за борт, пускай сильным броском обольют грудь и заслепят глаза — не страшно. Все свое! Свое море, свое небо, свои труды! Не страшится мореходец-помор плыть в ветреную темень, когда небо сплошь покрыто бегущими облаками — „свинками-ветрянами“, как зовет их народ. Не пугает черная даль небосклона, авось опять рассветет и ветры охлябнут… Накренившись набок, мчится карбас, разрезая волны в бешеной скачке над пучиной… А как приятно проплывать мимо крохотных гранитных островков… Увидишь на них и медведя, сосущего лакомую ягоду, и целые стаи крикливых, докучливых чаек, робких уток, ныряющих в воду и долго не высовывающихся при приближении карбаса…»

— Ах, Кирилка, как хорошо у нас!

— Ах, Ерофейка, истинную правду изрекаешь! Наше счастье с тобой, што государь междоусобь истребил, а то и не вернуться бы нам из московских земель к себе на Север…

— Верно и то, Кирилка. Вона мужики што говорят: «Туго нам с новыми хозяевами, с помещиками, да только головы мы ныне не режем друг дружке, как то было при князьях… Бары ссорились, а с холопов головы летели». Старики такие страсти Господни рассказывают о междоусобице удельной: уж на што я не труслив, и то уши зажимаю… Ни одной ночи спокойно не спали, говорят старцы… все пашни со злобы конским копытом вытаптывали князюшки друг у друга… Впустую ратаи робили… А ныне того уже не будет. Ныне всякому зерну своя борозда. Засевай пашню спокойно. Другой князек напасть на суседа рад бы душой, да хлеб ишь ныне на земле государевой… на земле царства русского… Защита есть! Благо. Благо, Кирилка. А все же я добьюсь, штоб наших на корабли посажали атаманами… Добьюсь! Мы тоже сумеем с разбойниками драться!

— Дай облобызаю тебя, друже… Ну, ну, оботри усищи.

Беспрозванный обнял Окуня и поцеловал:

— У ты, лешак, уж как я полюбил тебя…

— Полно! Чай, я не баба! Давай-ка лучше споем песню. Продуй горло да затягивай. Экий ты, дрыгало! Сиди смирно. Ну же, запевай… В монастыре пел, а тут не можешь.

Беспрозванный обтер рукавом усы, бороду, откашлялся и низким голосом затянул:

И только Ерофей стал подтягивать тоненьким голоском Беспрозванному, как раздался сильный конский топот. Оглянулись и сквозь деревья увидели скачущих прямо к берегу всадников.

— Гляди-ка, Окунь, все черные, будто демоны, — в страхе прошептал Кирилл.

— Вижу, — пролепетал Ерофей. — Как огнем меня охватило.

Впереди всадников на громадном коне скакал человек в черном шлеме и в каком-то черном одеянии — не то кафтан, не то ряса. Присмотревшись, холмогорцы узнали царя Ивана Васильевича. Тут только заметили они, что у всадников, провожавших царя, на каждом седле висели собачья оскаленная голова и метла.

Царь остановил коня около холмогорских мореходов. Оба они вскочили и, став на колени, стукнулись лбом о землю. Лежа таким образом, они услыхали над собой насмешливый голос царя:

— Видать, бродяги! От приставов укрылись, а от царя не упрячешься… Эй… Эй вы, голуби, вставайте да ответ держите: чьи вы и отколь пожаловали, да и куда путь держите?

Окунь и Беспрозванный поднялись на ноги.

— Мореходы мы с Поморья, великий осударь наш, батюшка… С Керстеном-атаманом ходили мы в аглицкую землю.

— Глядите, какие забавники! — рассмеялся царь, указывая на холмогорцев. — Слыхал о вас… Похвальные речи сказывал тот Керстен… Что же вы молвите о Керстене-атамане?

Окунь и Беспрозванный замялись, переглянулись.

— Ну, не тяните… Сказывайте! Смелее. Иной раз холопья робость и не похвальна… Не лезь впереди старшего, но и не молчи, коль то на пользу государю.

Заговорил Беспрозванный, взлохматив пятерней свою бороду. Расхрабрился.

— Великий осударь! — громко и смело воскликнул он. — Господь Бог не забыл наш народ. Да мы сами себя забываем.

Ерофей Окунь чуть-чуть не крикнул: «Не надо нам Керстена!» Он с трудом подавлял свое волнение. Беспрозванный сердито покосился на него.

— И наша копеечка не щербата, батюшка Иван Васильевич, — продолжал Беспрозванный. — Обошлись бы мы и своею силою, без иноземца… Немало наших мореходцев бороздят великое Ледовитое море и обходят землю округ всего северного края земли — и Лапландию, и Свейскую землю, и Норвегию… Да на плохих, неоснащенных суденышках… Без страха, с молитвою побеждают поморцы в окияне бури, и льды… и ветры, и зверя морского…

Иван Васильевич снял шлем, провел в задумчивости рукою по голове. Он с глубоким волнением слушал Беспрозванного и, видимо, остался доволен слышанным.

— Добро! — весело кивнул он. — Бог спасет моих поморских людей… Студеные воды дороги нам. Берегчи их надобно… И мореходцы на том море пригожие надобны. Чего ради ездил я, ваш государь, в Вологду и велел сложить в том граде великий кремник из белого камня? Того ради, чтоб караваны со Студеного моря пристанище здесь находили и шли бы на благо государево в Поволжье и Москву. Да и Ярославль и Устюг — и те грады — поставил я на «судовом ходу» от Студеного моря и до сих мест… И торговым людям ведомо то, что в Вологде сараи построены великие и суда морские там же нами строены… И не токмо нашим торговым людям то ведомо, и иноземным мореходам… На Западном море великие утеснения терпят наши корабли от морских разбойников… На разбойников надобно мне и посылать разбойников… Керстен Роде такой и есть… Он знает повадки морских воров, ибо и сам он — вор. А мои люди с Поморья христианскою торговлею промышляют с христианскими же купцами, без кроволития… и да благословит их Господь в будущих и предбудущих временах на такое же мирное дело. Не ропщите, холмогорцы, ваше дело от вас не уйдет… Наступит день: корсара отпустим, а вас посадим вожаками… Не гонюсь я за чужеземцами!.. На своих людей моя надежа!

Иван Васильевич спросил холмогорцев: помолились они Богу по возвращении из плавания или нет?

— Помолились, батюшка осударь, в Успеньевом соборе помолились.

Тогда он кивнул одному из провожавших его всадников:

— Отведи их на государев двор, чтоб напоили и накормили их знатно… Надобно и Малюте порасспросить их.

В сводчатых углублениях северной стены митрополичьей кельи, сложив на груди руки, застыли гробовые старцы, тощие, дряхлые, безмолвные — веяло холодом смерти от них. В сумраке мутно желтело шитое гладью украшение их черных ряс: черепа на двух сложенных крестом костях. Среди кельи — обитый парчою аналой с Евангелием. Свет лампады в душном от ладана воздухе излучался зелеными стрелками.

Феоктиста, дрожа от страха, стояла у входа в келью, не смея шевельнуться. Ее втолкнул кто-то сюда, прошипев в темноте коридора: «Блудница!» Этого человека она не видела.

Гробовые старцы медленно повернули головы в ее сторону, приглядывались острыми впалыми глазами. Феоктиста невольно попятилась назад, но кто-то держал дверь, не пускал.

За дверью послышались шаги, протяжное пенье. Дверь распахнулась, и в сопровождении монахов в келью, опираясь на посох, мелкими шажками вошел согбенный митрополит Афанасий.

Феоктиста земно поклонилась первосвятителю.

Митрополит благословил ее. Лицо его было строгое, озабоченное. Прошептав над ней молитву, Афанасий мановением руки удалил сопровождавших его чернецов.

Гробовые старцы оставались в углах, сухие, неподвижные, словно выжатые из воска подобия людей…

Митрополит, кряхтя и отдуваясь, опустился в кресло, печальными глазами осмотрел Феоктисту.

— Слушай, юница! Государь наш батюшка, Иван Васильевич, указал мне, смиренному старцу, наставить тебя, яко заблудшую овцу, на путь благостный, праведный, отвратить тебя от всеконечного греха. Ум женский не тверд, аки храм непокровен. Мудрость женская, аки оплот не окопан; до ветру стоит — ветер повеет, и оплот рушится, тако и мудрость женская — до прелестного глаголания и до сладкого увещания тверда есть… немощна плоть женская, неустойчива бо… Покайся же, горькая, кем прельстилась еси, ради кого внесла в дом свой ту поруху?

— Не прельстилась я, батюшка государь, и не от меня та поруха супружескому счастью. Повелитель мой, батюшка Василь Григорьич, знать, сам того так похотел… Великая стужа, тяжкая неправда вползла в нашу жизнь. На смех и позорище соромит Василь Григорьич жену. Бог ему судья!

— Но ведомо ли тебе, жено, что судить тебя станут, коли не вернешься ты вспять, в мужнин дом; строгим уставным церковным судом судить и будто вдовицу либо непотребную женку пошлют тебя на покаяние в монастырь? И будешь ты в опале государевой всеконечно.

Феоктиста не могла ничего ответить митрополиту. Ее душили слезы. Разве кто-нибудь поймет ее? С древних пор в обычае женским словам и слезам не верить. Только муж умен, а жена «слаба, малодушна, шатка». Она всегда во всем виновата. Буде нет никакой вины за нею, и тогда муж все одно волен наказывать ее. Женщину боятся; ей не верят, недаром болтают: «Женская мудрость — звериная лютость», «Красоты женской ради многие погибоша».

Афанасий тихим, усталым голосом говорил:

— Жена добрая — венец мужу своему! Жена добрая любит справу и воздержание от всякой нечисти. Жена добрая — состав дому и имению спасение. Жена добрая печется о муже своем. Жена добрая трудолюбива, молчалива, покорлива… Жена добрая подобно кораблю плавающему: куплю в нем делают и великое богатство набирают, а у купца сердце веселится, тако и жена добрая и разумная и послушная мужу своему в дом много добра собирает: встает рано и утверждает локти свои на дело…

Сколько уже раз и в девичестве, и в замужестве приходилось ей слышать эти речи! И теперь Феоктиста с трудом сдерживалась, чтобы молча слушать нудные поучения митрополита.

— Помни, Феоктиста, — с укоризной, покачивая головою, продолжал Афанасий, — мужа надобно бояться и во всем ему честь воздавать и повиноваться… О жена-христианка! Помни о промысле Божием — он же управляет целым миром. Мужа надо почитать как бы небесного посланника… В твоих очах вижу непокорливость и холод… Негоже. Вернись в дом свой. Образумься!

Слышно было, как скорбно вздыхает митрополит, как едва уловимо для слуха вздыхают гробовые старцы.

— Нет! Не вернусь. Уволь, владыка государь! — тихо, но твердо ответила Феоктиста. И, упав на колени, с рыданием проговорила: — Легче мне в гроб лечь живой, нежели вернуться к мучителю моему ненасытному!

Афанасий с сердцем постучал посохом о каменный пол.

— Бог покарает тебя. Умерь гордыню. Несчастная!

— Нет! Нет! Нет! — упорно повторяла Феоктиста.

— Ожидай после того кары Божьей и государевой… Удались и жди своего часа.

Низко поклонилась Феоктиста и быстро вышла из кельи.

— Согрешил, прогневал я государя, куда же мне теперь идти со своею повинною головушкой, где смогу я искупить свою вину? Или сгинуть мне, как сгинула она без следа, моя голубка? Да и что мне жизнь, коли нет ее, коль пропала без вести она, моя ненаглядная?

Борис хмуро смотрел на Никиту Годунова, который стоял перед ним растерянный, с блуждающим взором, растрепанный, непричесанный…

— Стыдись, друг Никита! — сказал Борис тихим укоризненным голосом. — Тебе ль ныть? Пристойно ли о чужой жене сокрушаться? Позоришь ты не токмо себя, но и всех Годуновых. Государь неровен в своем сердце, и горе будет всем нам, коли он отвернется от нас. Забудь о ней. Пускай Господь укажет ей путь ко спасению… А ты будь в стороне. Время грозное. Ранее удельные князья вели борьбу с московскими великими князьями на полях сражений, отбиваясь от Москвы… Ныне, побежденные прежде бывшими великими князьями, став боярами, войну втащили в стены дворца… Сия война страшнее прежних. Ты на чьей стороне?

— На царевой…

— Так к лицу ли Годуновым убивать время на блудную заботу о чужих женах? Дорог каждый час.

Никита, как бы не слыша слов Бориса, повторял, схватившись за голову:

— Нет ее! Не приходила она домой… Отец искал и не нашел ее… Вторые сутки ее нет… Господи, что же это? Куда она делась?

— А коли нет — и не надо! — рассердившись, ударил кулаком по столу Борис.

— Но ведь и ты, Борис… Разве не грешен и ты в любви к Марии Григорьевне?

— Она девица, а не чужая жена, да и не потерял я головы ради нее, подобно дядюшке… И не потеряю. Коли не будет к тому воли государевой, отойду и от Марии… Воля государева превыше всего. Хныкать не должны Годуновы. Старые деревья сильны и высоки. Но громы и молнии разят не поросль, а громадные дубы… Годуновы должны устоять. Э-эх, Никита, смешно мне смотреть на тебя, будто ты малый ребенок, а не дядя мой! Иди в мою опочивальню, отдохни… В жизни, опричь девок, много великолепия… Развеселись! Вон наши корабли в Нарву вернулись. Праздник в Москве… Аглицкая королева — союзница наша… Радуйся!

— Пущай лучше уж Васька Грязной, проклятый, возьмет ее, нежели… Не могу жить без того, чтобы не видеть ее… Скорее…

Никита, не договорив, выбежал вон из горницы.

Борис метнулся было за ним, но опоздал. Никита скрылся из виду. Борис с сердцем, шумно, прикрыл дверь.

 

XI

В полдороге между Троице-Сергиевой обителью и Переяславлем, на ста верстах от Москвы, раскинулась Новая, или Александрова, слобода, полюбившаяся царю Ивану Васильевичу.

Красивое гористое место на крутом берегу реки Серой. Течение ее тут делает прихотливый, извилистый поворот, по-древнему — «переверт». Лесисто было это местечко, цветисто, обильно красным зверем и охотною птицею: соколами, кречетами, которыми так любил потешаться царь. Единственными обитателями тех лесных мест испокон века слыли звероловы-охотники, медведи да рыси, лоси и олени.

На самом возвышенном месте, прозванном Александровой горой, с годами вырос обширный великокняжеский, сказочной красоты двор, с чудесными, словно из пряников сложенными, теремами.

Предание гласит, будто Александр Невский, навещая отца в Переяславле, в одну из своих поездок раскинул здесь свой стан. Не отсюда ли и повелось название — Александрово?

Так ли было, нет ли, но предание это бережно передавалось из поколения в поколение.

Прежде жившие московские великие князья тоже любили бывать в слободе. Они отдыхали здесь душою и телом от военных и государственных трудов и забот. Вот почему и великокняжеская усадьба выглядела такою уютною и благоустроенной, обвитая плющом и диким виноградом. Окруженная белою каменной стеной, горделиво красовалась она великокняжескими хоромами и службами.

Дворец состоял из многих строений, носивших название «изб»: «середняя» изба, «брусяная», «постельная», «столовая»; над ними высились гридни, повалуши и башенки-терема, украшенные золотистыми, зелеными, красными шатрами наподобие кокошников. Избы соединялись глухими переходами, многоцветно застекленными, и сквозными коридорами на дощатом помосте с серебристыми перилами.

В этих строениях и пристройках было много затейливой игривости, веселого задора. Всюду красочная живопись, петушиная резьба, цветистое кружево искусно вырезанных из дерева оконных и дверных украшений. Среди яркой зелени, да еще в солнечные дни, самый дворец выглядел каким-то сказочным, воздушным замком…

Самый главный, нарядный переход вел к храму Покрова Богородицы. Он был покрыт богатыми коврами; этим переходом обычно шел царь на богомолье.

Службы вокруг царского жилья носили названье «дворов»; в житном дворе хранились хлебные запасы на случай приезда царской семьи; конюший вмещал множество конского поголовья степного пригона — ногайских, татарских, горских коней и аргамаков, приобретенных в восточных странах; коровий двор был набит рогатым скотом; быки стояли в особых хлевах, носивших название «воловни».

Были дворы и для диких зверей; там в клетках царь Иван Васильевич держал вывезенных по его приказу из Москвы любимых им львов. Тут же, на этом дворе, содержались медведи, волки, лисы, олени… Царь любил свой зверинец, любил он и птичник, где сидели в клетках орлы всяких пород, певчие птицы свои и заморские. Иван Васильевич нередко сам ходил кормить зверей и птиц. Он строго следил за тем, чтобы зверинец его содержался в порядке.

Против царского дворца по крутобережью реки Серой расстилался широкий, густолиственный сад. Столетние дубы, березы и осины мешались с соснами, елями, с могучими кедрами. Любили древние князья украшать свои жилища садами!

В зелени и цветах утопала Александрова слобода. Весело и привольно жилось здесь, потому-то и выбрал царь Иван Васильевич для себя и своей семьи это местечко. Сюда же была переведена и часть опричной дружины, некоторые дьяки Иноземного приказа, Печатная палата и многие другие, необходимые царю службы.

Вместе с Печатной палатой перебралась в слободу и Охима. «Мордовский Бог», как она верила, не забывал ее. Андрея тоже вместе с пушками пригнали сюда же — а что же можно придумать лучше? Одно грустно: Иван Федоров и Мстиславец, боясь смерти от недругов царя, преследовавших их на каждом шагу, и почувствовав себя лишними, неоцененными, отъехали в Литву, к князю Острожскому. Государь сильно горевал о них, но что же делать? Тайные враги царя держали в страхе не только друкарей, но и ближних к царю людей. Сам царь неспроста удалился из Москвы. Кругом страх!

В Печатной палате наибольшими были теперь ученики Ивана Федорова — Невежа Тимофеев и Никифор Тарасиев. Они устраивали типографию в новом помещении. Сам Иван Васильевич навещал их и приказывал поторапливаться.

Охима с Андреем беседовали обо всем этом в погожий осенний день, расположившись среди золотистой листвы прибрежных кустарников, около места, где царь держал бобровые гоны. Место глухое, тенистое, уютное — для любовных бесед куда как удобное. Воздух здесь был наполнен благоуханием отцветающих водяных лилий.

Андрей с сияющим лицом поведал Охиме, что государь пожаловал его, Андрея, землею и находится она, та земля, недалеко от Ярославля, в вотчине, принадлежавшей ранее князю Курбскому. Около него получили землю и дворянин Кусков, и стрелецкий сотник Истома Крупнин, которого царь обласкал, вписав в опричнину. И дочь его Феоктисту простил царь. Оставил при отце; митрополит благословил Никиту Годунова на брак с нею. Вот как все обернулось!

— Чудеса не колеса — сами катятся. Кто б то мог думать, попаду я в помещики! Не во сне ли то, моя горлица? Наяву ли? Хожу я теперь, будто медом опился… Я ли это? Ущипни меня! Ну, ну, еще, еще… Будя! Обрадовалась. Я самый, я — пушкарь Андрейка… Ну, чего ты панихидой смотришь?

— Эка невидаль! — небрежно махнула рукой Охима. — Не диковина, что кукушка в чужое гнездо залезла, а вот то б диковина, кабы она свое свила. Не радуйся, дурачок, царскому подарку. Блажит он. Надолго ли то?

— Ладно, не каркай! Богу, Охима, не угодим, так хоть людей удивим… Государева воля. Видать, так уж Господь Бог его надоумил. У всех ныне в слободе радость великая… Всю тысячу испоместили! Послужим мы батюшке государю прямиком, без хитрости.

Сквозь кустарники стало видно, как по дороге к дворцу верхами на конях пробирались дьяк Гусев и Керстен Роде.

— Вон, гляди, атаман идет… Опять, слышь, скоро поплывет за море… Семнадцать кораблей снарядили наших. Э-эх-ма! — тяжело вздохнул Андрей. — Мне уж теперь не плыть, не пускают. На войну хотят услать. Наши мореходы поведут корабли те. Керстен будет в товарищах у них.

— Иль опять задумал уплыть от меня?! Беспокойная головушка! Не пущу я тебя никуда.

— Глупая! Пушки я видел в чужих странах. Совесть моя успокоилась — не хуже мы льем и куем наряд… А может, и лучше. Завистлив я! Думал перенять кое-што, да нет… В ином у них, а в ином и у нас лучше… Корабельная снасть наша тоже лучше заморских. Верь мне. Завистливое око видит далеко. Уж так, знать, меня Господь Бог зародил. Э-эх, девка, жить мы начинаем… У них воины шляются по чужим царствам, нанимаются, а наш нешто пойдет? По милости батюшки государя я уж не Андрейко-пушкарь, беглый мужик колычевский, я — хозяин, помещик я! Не буду после того бояться плети и палки!.. Да и людей своих жалеть буду! Сердце-то у меня у самого мужичье. Не гожусь я в хозяева. Был воином-пушкарем, таким в опричниках и останусь!

— Все одно ты мой… Чего дрожишь? Чего зарумянился?

— Уж больно чудно, — задумчиво произнес Андрей. — Но об этом молчи… Я до смерти мужик, а пришлось клятву дать не знаться с земщиной… А ты кто? Не земщина ли?

Глаза Охимы еще более почернели, гневом расширились.

— От меня не отречешься! — грозно сказала она. — Убью! Ты у меня не мели, чего не след. Знай меру!

— Неужто поверила? От тебя я не отрекаюсь. Ты — не земщина, ты — наша, опричная, в государеву усадьбу пущена. А коли так, ты и не земщина. От бояр и дворян, што в земщине, я отрекаюсь, и говорить с ними не хочу, и глядеть на них не стану — там измена… А с тобой… Нам ли с тобой считаться?

— Ты стал каким-то другим… — укоризненно покачала головой Охима.

— Што дальше будет — не ведаю, — вздохнул Андрей. — А за землю повинен я государю двух ратников на конях и в доспехах поставить, и для того надобно мне хлеба вырастить и намолоть вдоволь, штоб было мне без немочи тех ратников обрядить и на коней посадить. Надобно мне руку свою на ту землю твердо наложить, штоб плоды давала, штоб прибыток государю был, да и нам с тобою тож.

Андрей принялся шепотом что-то считать на пальцах.

— Буде. Опомнись! — толкнула она его.

— Не мешай, — хмуро огрызнулся он.

— Как хорошо мы прежде с тобою жили, — грустно вздохнула Охима. — Ужели я тебе докукой стала?

— Полно!

— Ты уж не такой ласковый…

— Заботы у меня теперь, ласточка, больше…

— Ну, обними меня.

— Дорогая ты моя, зорюшка ясная!.. — сказал он, обняв ее. — Садовая ты моя, медовая, наливчатая! Услада на всю жизнь ты теперь моя!

— Раньше ты крепше обнимал… а ласковых слов меньше говорил.

— Заботы той не было… — вздохнул Андрей.

Расстались, нежно облобызавшись, но Охиме все же показалось, что Андрей стал каким-то другим.

Вечерело.

В лощине, внизу, у подножия холма, среди дикого величия окружающей слободу природы раскинулось большое, круглое Дичковское озеро. Андрей, остановившись на тропинке, по которой пробирался домой, залюбовался водяною, будто из вороненой стали отлитою, поверхностью озера, обрамленного вековым сосновым бором. Над болотами всплывает и стелется тонкий вечерний пар… Тихо, тепло, таинственно кругом: ни звука, ни шороха, словно вся природа озабочена тем, чтобы окружить покоем вечерний досуг хозяина сих мест — царя Грозного. Только зяблик где-то поблизости пытается затянуть свою печальную заревую песню да запоздалый чирок просвистит крылами над чащей и свалится, будто обессилевший, в темную гладь озера.

Вот уже и месяц выглянул, усевшись на макушках столетних сосен. Андрей все еще ощущает в себе теплоту и ласковость тела Охимы, а в его душе еще сильнее дает себя знать пламень давнишней любви к ней.

— Да. Настала пора нам повенчаться, — прошептал он, двинувшись далее по тропинке.

В Брусяной избе Александровой слободы Иван Васильевич принимал только что прибывших со Студеного моря английских купцов, которых привел во дворец старый знакомый царя Антоний Дженкинсон. Царь спросил англичан, как им удобнее возить свои товары: через Нарву или через Студеное море. Купцы отвечали: оружие и боевые припасы — селитру, свинец, серу — удобнее возить в северные гавани. Ее величество заверила иностранных государей, будто она не позволяет возить оружие и боеприпасы в Россию. Балтийское море и проливы при первом неудовольствии Швеции, Польши или Дании могут стать опасными для прохода английских судов. И было бы нежелательным, чтобы ввозимое в Россию оружие было захвачено балтийскими каперами и чтобы иные государи упрекнули ее величество в нарушении данного им ею слова.

— Мы свято оберегаем честь ее величества нашей королевы…

Улыбка одобрения скользнула по лицу царя.

Иван Васильевич велел передать толмачу, чтобы его дорогие гости, английские купцы, привозили побольше петухов, кур, бобов, цветной капусты, тыквенных семян, сахара.

Англичане, низко поклонившись царю, дали слово выполнить его волю.

— Добрая ли торговля у вас нашими мехами? — приветливо спросил царь.

Встрепенулся длинноволосый, коренастый, с пухлыми, красными щеками купец; вышел вперед, скорбно покачал головою:

— Закупленные в прошлый приезд у московских купцов меха трудно продавались, дороги они, и я не нашел на многие меха покупщиков… И теперь я отказываюсь покупать их.

Пот градом покатился по лицу смутившегося от собственных слов купца.

Иван Васильевич нахмурился.

— Какой наш гость продал те меха?

— Коробейников.

Царь повернул лицо к стоявшему около него дьяку Якову Щелкалову: «Попомни!»

Ивана Васильевича в особенности интересовало канатное дело. Он одобрительно кивал английским купцам, слушая их восторженные отзывы о канатах, которые «благодаря его царской милости» производятся на фабриках в Холмогорах и Вологде. Покровительство царя и дешевизна русского сырья дали возможность английским торговым людям продавать их дешевле данцигских, и теперь, чтобы окончательно победить Ганзу и Данциг, необходимо еще немного улучшить добротность канатов. Тогда во всем мире у англичан не будет соперников в торговле канатами.

Английские купцы с особым, торжествующим выражением на лице заявили: «Недалеко то время, когда „Московская компания“, улучшая и расширяя канатное дело в России, будет поставлять канаты на весь английский флот. Ее величество с особою благосклонностью изволит взирать на это дело. У „Компании“ есть намерение и мачты для английского флота делать в России. Они тоже обойдутся дешевле данцигских. И это будет неслыханной победой „Компании“!»

Иван Васильевич рассказал англичанам о разделении своей земли на земщину и опричнину. Он заявил, что все английские дома он берет в опричнину, ибо в опричных владениях будет больше порядка. Суд при тяжбах англичан с русскими или иностранцами будет скорый и беспристрастный. Англичанам предоставляется право чеканить свою, английскую, монету на русских монетных дворах; пользоваться ямскими лошадьми; нанимать русских рабочих; проезжать свободно через Россию в другие страны.

И о многих других, особых для англичан, новых льготах поведал государь английским купцам. Но запретить прочим иностранцам торговлю через Нарву царь никак не соглашался.

— Однако, — сказал он, — передайте вашей королеве, что не могу я Нарву и Студеное море предоставить для вас… Пускай с нами торгуют все, кто пользу нам дает.

Щелкалов объяснил англичанам, что государь питает самые дружественные чувства к великой морской державе своей сестры, мудрейшей из земных владык, к ее величеству королеве Англии Елизавете, но… стало бы ущербом для Русского царства, которому с таким трудом удалось вернуть извечную вотчину русских великих князей Ругодив — Нарву, — лишиться посещения Нарвы другими иноземными гостями. Каждый государь-де хочет блага своей земле. Ради чего же и кровь русскими воинами пролита, как не ради того, чтобы Нарва та была «для всех купцов»! Государь уважает английскую державу, но было бы вопреки чести и правде московскому царю пренебрегать дружбою других государей!

Иван Васильевич велел толмачу передать его царскую благодарность «Московской компании» за усердие в плавании по северным морям, за хороший прием московских мореходов. Царь никогда не думал и не думает отказываться от Студеного моря. Напротив, он послал туда розмыслов и мастеров, чтобы построить там целый город — новое, большое, богатое пристанище для кораблей на устье Северной Двины. Царь напомнил, что прежде приезжавшие аглицкие торговые люди говорили, будто привоз товаров через Студеное море обходится дешевле, нежели через Балтийское; в северных морях они пользуются полною свободой и не платят никаких пошлин; при проходе же через Зунд и мимо Ревеля приходится платить большие пошлины Дании, Швеции и Лифляндии. Северные воды у него, московского государя, пользуются особой заботою. На веки вечные студеные воды будут русскими, и никому государь не позволит посягнуть на свободное плавание по ним.

Царь прослушал с большим вниманием рассказы Дженкинсона о его путешествиях по Европе, Малой Азии и Северной Африке. Расспрашивал о слонах и других животных. Иван Васильевич не без гордости заявил Дженкинсону, что ему персидский шах Тахмаси подарил слона, который ныне находится у него в московском Кремле.

Антоний Дженкинсон перед расставанием с царем, как бы между прочим, заговорил о недавно посещавшем государя итальянце Барберини. Англичанам известно, что-де сей Барберини доказывал царю и его советникам, будто товары, привозимые англичанами, не суть английские и могут быть более выгодно приобретаемы самим царем и у голландцев и немцев.

Дженкинсон удивленно пожал плечами. Громко, с негодованием заявил он, что итальянец Барберини обманным образом получил от английской королевы рекомендательную грамоту к царю и что королева нисколько не желает, чтобы какие-либо иностранцы, кроме англичан, были допущены к устьям Северной Двины и что вообще этот итальянец лжец и обманщик.

Иван Васильевич успокоил английских купцов, убедив их, что он не верит итальянцу Барберини.

Царь вручил английским купцам дарственную грамоту на беспошлинный провоз их товаров в Шемаху, Бухару, Самарканд и Катай.

Взамен этого царь просил передать «Московской компании», чтобы она помогла вести торг посылаемым в Англию русским гостям…

После английских купцов Иван Васильевич принял уже не раз гостившего в Москве флорентинского гостя Джиованни Тедальди.

Одетый в голубой, шитый золотом камзол, в синие шелковые чулки и в туфлях с пряжками из драгоценных камней, статный, широкоплечий пожилой человек, он пришелся по душе царю еще в прошлые встречи с ним. Царь был расположен к опрятным, богато одетым иностранцам, жизнерадостным, каким выглядел этот седовласый флорентинец.

Толмачил простолюдин, рязанец. Будучи у турок в плену, он долго жил вместе с пленными итальянцами на галерах; там и научился он говорить по-итальянски. Царь выкупил его, сделав толмачом в Посольском приказе.

Первым вопросом Ивана Васильевича было: как о нем, о московском царе и великом князе, судят за рубежом?

Тедальди просто и откровенно передал различные мнения, которые приходилось за границей слышать об Иване Васильевиче: кто называет его подлинным христианином и мудрым государем, кто, наоборот, считает его язычником, варваром, пожирающим жареных младенцев.

Иван Васильевич от души посмеялся.

— В каждой христианской стране должна быть власть, — сказал царь. — А у нас власть от Бога и его вселенских патриархов… Мы поклялись Господу Богу нашему Иисусу Христу защищать всех людей греческого вероисповедания… Можем ли мы дозволить еретикам и изменникам расшатать нашу державу? Кто же в те поры будет защищать греческое вероисповедание? Наша совесть чиста перед Всевышним… Мы казним лютою казнию еретиков, колдунов и изменников, тем самым творим волю нашего небесного отца… Я вчера велел повесить на улицах Москвы два десятка крамольников. Но мы не грешим, коль губим нечестивых. Так им и надо! Они грешат, хотяще поколебать святую Русь. О грешных людях, нами убиенных, мы заставляем монастыри молиться, дабы Господь Бог простил им земные их прегрешения перед Богом и царем. Сначала трудно казнить, а потом страшно не казнить. Чтобы князю покойно править, ему следует быстро сразить своих врагов, а я не сумел этого… Упустил время. Теперь тороплюсь наверстать упущенное.

Тедальди почтительно, с плохо скрываемым изумлением слушал речь царя Ивана. Щеки царя горели ярким румянцем, и все лицо его выражало горячую убежденность в правоте его, царевых, дел. Тедальди принадлежал к тем из иноземцев, посещавших Россию, которые почитали московского царя, славили его как умного и гостеприимного государя. Флорентинец искренне полюбил его и теперь с нескрываемым восхищением любовался могучею фигурою царя, в страстном порыве поднявшегося со своего трона. Царь угадывал в этом пожилом итальянце дружеские чувства к себе и потому, поманив его, подал ему свою руку, которую с глубоким поклоном Тедальди и поцеловал.

Этот самый Тедальди однажды заявил римскому папе, что московский царь вовсе не такой, каким его изображают польский король и паны. Многое из того, что в Польше и в Ливонии обыкновенно рассказывают про Московита, небылицы. Он решительно отвергал, что этот государь по взятии Полоцка утопил всех монахов ордена святого Франциска — «бернардинов». Одинаково лгут и про то, будто он утопил евреев. Польский гость, по имени Адриан, оклеветал евреев, уверяя царя, что они развозят по всем странам тайную отраву для христиан. Напуганный этим, царь по совету польского купца сжег все товары евреев, чем и воспользовался тот же польский купец Адриан, обманувший царя. Он продавал после этого свои товары по какой угодно цене и сколько угодно. Царь, когда понял коварство Адриана, тотчас же с позором изгнал его из Москвы. Тедальди рассказывал за границей и о том, что поляки, которые были в послах в Московии, отнюдь не были обижены царем. Слухи о том, что он обращался с ними дурно, выдумка. Наоборот, царь выучил польский язык, так как постоянно ищет сближения с Польшей и Литвою. «Мы и они одной крови», — говорит он. А те послы и по дороге в Москву, и при дворе государя вели себя нагло, заносчиво, насмехаясь над русскими, что и дало царю основание изменить к ним отношение.

Далее в беседе с царем Тедальди сказал:

— Король Сигизмунд так много наговорил мне худого про ваше величество, что, будучи в Полоцке, я уже хотел вернуться обратно во Флоренцию, но меня один литовский воевода успокоил, уверив, что московский царь вовсе не такой, как о нем принято думать.

— Как же имя того литовского воеводы? — спросил царь.

— Пан Несецкий.

— Добрый человек, спасибо ему! Я знаю: есть у нас друзья в Польше! И немало. А что другие паны говорят обо мне?

— Вас называют немного жестоким.

— Это правда. Я — зол. Каюсь! Но я таковым бываю, как уже сказал тебе, для злодеев, а не для добрых. А вот веронец Гаваньи пишет обо мне, что я — кровопиец, ненасытный хищник… Зачем мне кровь? Мне верная служба нужна. Нельзя в царстве добиться порядка, не быв жестоким. Нелегко проливать кровь своих людей! Глупцы, кто болтает, будто то царева прихоть!

— Ваше величество, я уже писал у себя на родине противное этому веронцу. О том знает вся Италия. Меня смущает лишь одно: почему вы, ваше величество, не позволяете выезжать из своей страны иноземцам?

Иван Васильевич пожал плечами с усмешкой:

— Боюсь, выпустишь, и они больше уже не возвратятся к нам. Хотя они и желали бы вернуться, но им помешает королус Жигимонд. Когда иноземцы просят у него пропуска к нам через его страну, он говорит: «Я бы пропустил, но пропустят ли мои сенаторы литовские?» Ныне через Нарву не чиню я препятствия к отъезду домой иноземцам… На море я завел свою охрану от морских татей. На службу взял дацкого корсара… На разбойников напустил разбойника же!

Долго еще длилась беседа царя с Тедальди, наконец флорентинский гость заметил на лице царя Ивана утомление и низко поклонился ему, благодаря за милостивый прием.

Царь, отпуская Тедальди, пригласил его пожаловать вечером во дворец на ужин, где и хотел познакомить его со своими опричными воеводами.

На площадке широкого дворцового перехода из одной избы в другую, с резными столбиками под золотистой широкой кровлей, расположились певчие царского хора. День теплый, погожий. Желтеющая зелень кустарников, обволакивающая перила перехода, не шелохнется. Время послеобеденное, солнечное. Воздух чистый, легкий, прозрачный: сквозь звездную ткань клена озеро своим блеском бьет в глаза, словно зеркало, играющее с солнцем. Запахи рубленой капусты, мятой рябины и вареных яблок попеременно исходят из окон поварни.

Московский священник Федор Христианин и певчий новгородского полка Иван Нос расставили людей по голосам, наказав всем стоять тихо, а при появлении государя дружно, громко, согласно «знаменитому пенью», по мановению руки Христианина пропеть государю «встречу».

Федор Христианин, высокий, худой, с быстрым беспокойным взглядом человек, напряженно приглядывается к двери государевой половины. Косичка его, черная с проседью, слиплась от масла, длинная борода лежала на груди, постепенно суживаясь книзу «стрелой». На нем темно-синяя ряса. Иван Нос, наоборот, низенького роста, широкий, коренастый, с прищуренными хитрыми глазками. Он одет в нарядный кафтан, обшитый позументом. Певчие — разных возрастов, начиная с юных отроков и кончая седовласыми старцами. На них на всех серые длинные охабни.

Собраны певчие из многих городов. Московским человеком был один Федор Христианин. Иван Нос — новгородец, ученик прославленного новгородского знатока пения Саввы Рогова.

О Христианине говорили, что он «славен и пети горазд знаменному пению и мнози от него научашася».

Иноземные гости приходили в восторг, слушая его пение, и даже переманивали его к себе, но не таков он был. Ни за какие деньги не желал покинуть родину.

Об Иване Носе было известно, что он «роспел в слободе и исчленил триодь постную и цветную, многим святым стихеры».

Хотел Иван Васильевич выписать из Ростова брата Саввы Рогова, бывшего белоозерского игумена Василия, «зело способного к написанию роспева притчей евангельских», да не вышло. Был избран он церковным собором в Ростове митрополитом под именем Варлаама.

В государевом хору подрастали и свои талантливые певуны, как, например, ученик Христианина — Степан Голыш.

Все здесь было крепко слажено у государя в хору: «молодые отрочата» переписывали крюковые ноты; «певчие мужики» наблюдали за тем, чтобы при переписке не было искажений. Не то они свирепо колотили провинившихся отрочат. Христианин и Иван Нос вместе с царем Иваном Васильевичем перекладывали молитвы и сочиненные самим царем стихиры на ноты.

И вот теперь царь изъявил желание прослушать, как то звучит, над чем он трудился вместе со своим хором уже несколько недель. Правда, ему недосуг было уделять много времени хору, но за всеми другими делами он все же постоянно посещал «певчую избу».

Иван Васильевич вышел из своих палат в сопровождении царевича Ивана, которого он тоже приучал к пенью. На царе был красный с серебряными парчовыми узорами кафтан, опоясанный голубым кушаком. Волосы его были гладко расчесаны на прямой пробор. Лицо приветливое. На глубокие поясные поклоны певчих он ответил ласковым кивком головы.

Хор многоголосо, во всю мочь, ахнул: «Воспойте, людие…»

Окрестные рощи огласились мощным взлетом басов и звонкими голосами юнцов.

Царь с явным удовольствием в выражении лица, неподвижно стоя, выслушал «встречу».

После этого подозвал к себе Христианина.

— Слыхал я, — молвил он, — в Новгороде зело мудреную грамоту к распеву надумал некий Иван Якимов Шайдуров… Сам Бог, знать, открыл ему ту премудрость… Сказывал мне один игумен, будто великое удобство ныне от той выдумки последует к пенью.

Иван Васильевич рассказал Христианину, что вместо крюков у того Шайдурова в нотах «онты», или еще их зовут — «пометы». Они должны показывать повышение или понижение голоса. Скорость должна обозначаться крюковой нотой, именуемой «чашкой». А коли гораздо низко петь, надо ставить две буквицы: «гн», а коли мрачно — «м». Шайдуров все указал: где петь «борзо», где «ровным гласом», где «тихо».

— Честь и хвала тому новгородцу… Надо его вызвать в Москву. Не от иноземцев взял он ту премудрость, а сам умудрился. И слышу я, глядя в его распев, русскую, сельскую нашу песню, христианскую. Слава Богу, обошлись мы без немецких мудрецов и в сем деле! Лютерского попа, что навязывал мне своих певунов, изгнал я со двора. Беру я от иноземцев то, что помогает нам растить свое, московское. Чужие, хилые подпорки для нашего великого царства не надежа… Не ими оно держится и крепнет, а своими вековыми дубами… Вот и мореходы нашлись у нас свои, знатные… люди Студеного моря… Песни пели мне холмогорские вчера… во хмелю голосисты… Ныне они поведут мои корабли на запад.

В это время дверь отворилась, и гуськом стали выходить боярыни, нарядно одетые в шелковые красные, голубые и желтые шитые серебром кафтаны.

— Царица! — громко сказал царь, почтительно вытянувшись для встречи супруги.

Федор Христианин, по мановению руки царя, дал знак хору. Грянула новая «встреча».

А вот и сама царица. Стройная, чернобровая, какая-то вся сияющая, в осыпанном алмазами кокошнике, одетая в малиновое, с блестками, платье, — она была прекрасна.

Иван Васильевич с нежною улыбкою ответил на глубокий поклон супруги.

И царь и царица сели в заранее приготовленные для них кресла.

— А ну-ка, Федька, заставь молодых отрочат спеть стихирь, что из Троицкого монастыря я привез тебе…

В наступившей тишине звучные молодые голоса ровно, дружно запели:

Вслушиваясь в слова стихиры, Иван Васильевич окидывал всех присутствующих торжествующим, веселым взглядом; он с видом самодовольства поглаживал обитые бархатом локотники кресла.

Из-под густой бахромы ресниц сверкали лукавою улыбкой черные, томные глаза царицы, искоса обращенные к царю.

Да, она одна только знает, что сам царь нашел у древнего летописца эти строки и велел их переложить на голос. Он хотел, чтоб эту стихиру пели повсеместно в Московском государстве. Царь вчера сказал ей:

— Бог учит человека добру, дьявол злу, а царь и в том и другом самовластен…

Прослушав до конца стихиру, пропетую одними отроческими голосами, царь велел ее повторить всем хором. При этом он вскочил с кресла и сам стал управлять.

Певчие, вперив в него глаза, со всем усердием старались угодить царю. Пот лился градом с их лиц и от волнения, и от напряжения.

Когда стихира кончилась, Иван Васильевич, тяжело дыша, снова сел в кресло и тихо, устало сказал:

— Спойте теперь, как «Антон козу веде…».

В толпе певчих началось оживление, на лицах и у старых и у малых появились веселые улыбки.

Бедовыми голосами начали пение малыши, затем последовала дружная волна могучих басов. Протяжно пропетые слова вдруг сменились скороговоркой, жалобный мотив — веселым, удалым припевом…

И царь и царица громко смеялись, слушая эту шутейную песню. Боярыни сдержанно улыбались, ибо в присутствии государя смеяться им не положено.

День клонился к вечеру. Пахло липовым цветом, было тепло и тихо, безветренно. Только иногда с озера доносились голоса лебединой стаи.

Иван Васильевич поблагодарил певчих, принял их поясной поклон и спустился с царицею в сад в сопровождении толпы боярынь.

На обширном месте, огороженном высокою бревенчатою стеною с железными зубцами по верху, шло приготовление к назначенной на сегодня царской потехе. По дороге к смотренной вышке, плечом к плечу, до самых ворот дворцовой усадьбы, вытянулись шеренги стрелецкой стражи в красных охабнях, с секирами на плечах.

Малюта Скуратов и Василий Грязной озабоченно обскакали на конях место, на котором должна совершаться предстоящая потеха, отгоняя плетьми от стены толпы любопытных слобожан.

Невдалеке от царевой вышки — места для вельмож, духовенства и чужеземцев, желавших полюбопытствовать на царскую забаву.

Конные трубачи огласили воздух протяжным, грозным гудом, возвещавшим выход царской семьи из дворца.

Вскоре толпившийся в лугах народ увидел выехавшего верхом из дворцовых ворот государя Ивана Васильевича. На нем был зеленчатый, парчовый с бархатными узорами кафтан. За царем в повозке следовали царица и царевичи Иван и Федор под охраной опричной стражи.

Затем потянулись ближние, опричные и земские, бояре, которым было объявлено, что сегодня царю угодно наказать лиходеев-бродяг и чернецов заволжского толка, коих уличили в пожоге Печатной палаты в Москве.

Когда государь, его семейство и вельможи заняли места, Малюта Скуратов приказал литаврщикам бить в литавры, а трубачам и гудошникам гудеть в трубы и рожки что есть мочи.

К этому невообразимому шуму присоединились еще медвежий вой и лай собачьей стаи.

С потешного поля быстро разбежались заканчивавшие свою работу метельщики. Едва успел скрыться в воротах последний из них, как из клетки, стоявшей под навесом, переваливаясь на четвереньках, выбежал громадный медведь. Он остановился, обнюхивая воздух. Но вдруг на него наскочила стая озверелых псов. Началась горячая схватка между собаками и пришедшим в ярость, поднявшимся на задние лапы зверем.

Царь Иван спокойно, с добродушной улыбкою наблюдал за этой схваткой.

Царица Мария неподвижно, затаив дыхание, следила за тем, как собаки рвали клочья шерсти у медведя.

— Их много, а он один… Какой сильный! — тихо шепнул на ухо царице Иван Васильевич и, подозвав к себе Григория Грязного, сказал ему:

— Помогите псам…

Через несколько мгновений во двор вбежали татарские стрелки и стали осыпать медведя стрелами. Обливаясь кровью, медведь рухнул на землю. Собаки принялись терзать обессилевшего зверя, пока псари не загнали их бичами на псарню.

Царь и царица весело рассмеялись, видя трусливое бегство псов.

— Так им и надо! Не возомнили бы о себе, будто они медведя свалили… — тихо сказал царице Иван Васильевич. — Собачье хвастовство, и то трудно снести без гнева… А теперь, государыня, хамово отродье губить будем. Не мешали бы царю лиходеи. Того для и наказываю их.

Медвежью тушу убрали сбежавшиеся сюда лапотники. Прицепили испуганно к двум коням и побежали долой с поля. Кони, фыркая, галопом понеслись к воротам.

Когда опустело, выведено было восемь бродяг, одетых в изодранные монашеские рясы. У каждого из них в правой руке было копье. Они были разных возрастов. Среди них находился и старец Зосима. Он, обратившись искаженным от злобы лицом к царскому шатру, что-то стал выкрикивать и грозить кулаком. Остальные, в растерянности, ежились, крестились, переглядывались недоуменно, не понимая ничего. Вид их был жалкий, убогий.

Прошло несколько минут необычайной тишины, и вдруг потешное поле огласилось страшным ревом и диким раскатистым рычаньем. Кучке бродяг пришлось сражаться с четырьмя медведями.

В паническом ужасе заметались растерзанные, потерявшие человеческий облик бродяги.

Царь внимательно следил за происходящим на поле, одергивая иногда беспокойно вскакивавшего со своего места царевича Ивана.

— Григорий! — обернувшись к Малюте, сказал царь Иван. — Вели записать имена оных злосчастных в синодики, чтоб в монастырях молились о спасении их душ, о прощении им согрешений против меня и царства… Медведей, испивших христианскую кровь, прикажи казнить. Пускай татарские стрелки покажут нам свою приметливость…

Малюта снова спустился с вышки и приказал царевичу Кайбуле от имени царя пустить на медведей татарских наездников.

Вскоре на потешный двор с гиканьем и свистом прискакали три десятка татарских всадников. Сидя на своих косматых низкорослых конях, они пустили сотни стрел на копошившихся около своих жертв зверей.

Ловко перескакивая через трупы бродяг, они добивали медведей саблями.

— Шкурами зверя одари моих верных бусурман… Никому не дай, токмо им. Заслужили…

Возвратившись во дворец, царь и царица помолились об упокоении душ наказанных им, царем, бродяг.

— Печатный двор святого Апостола печатал и многие молитвы, а несчастные лиходеи сожгли его… Они сожгли слово Божие, и кому же было, как не мне, покарать их?.. Они нанесли обиду не токмо царю, но и Всевышнему… Грех их неизмеримо велик. Не простит их Господь и там… — Царь скорбно, со вздохом, указал рукою на небо. — В Книге Царств сказано о нечестивых, не почитавших Господа людей в Самарии: то послал Господь Бог львов на них, и те львы умерщвляли их… Так будет и у нас!

 

XII

Курбский, разгоряченный вином, развалившись в кресле, говорил польским вельможам Радзивиллу и Ходкевичу да двум приезжим немецким князьям из Померании:

— Коли царь продвинется на запад и овладеет Вильной, гибель станет и немецким землям… Он приблизится к границе немецкой земли. Не полагаете ли из того, мои вельможные друзья, что немцам и полякам надо бороться вместе?

Радзивилл Николай Янович, воевода виленский, слушал князя в глубоком раздумье. Гетман, пан Трокский Юрий Александрович Ходкевич, с досадой кусал себе губы. Проклятый вопрос: «Москва или немцы? С кем дружить?»

И Радзивилл, и Ходкевич много чернил извели на переписку с московским царем, много посольских бесед учинили с Иваном Васильевичем. При жизни митрополита Макария просили его, чтобы он помог прекратить взаимную вражду Москвы и Литвы, дабы жить им меж собою дружно, по-христиански, но ничего паны отрадного от Москвы тогда не добились. Ладит великий князь, что-де «не нами разливается христианская кровь».

Радзивилл теперь старался больше молчать, прислушиваясь к речам Курбского. Это тот самый Радзивилл, который совершал свой поход в Ливонию, чтобы вытеснить из нее войска царя Ивана. Это он заключил договор с сословиями Ливонии в Риге на занятие ливонских крепостей польскими войсками. Правда, он, хотя и верный слуга Сигизмунда, не был, однако, уверен в прочности овладения захваченных им без боя крепостями ливонских рыцарей. Пока Москва не покорена или хотя бы не обессилена, Польша не может считать себя хозяйкой, собственницей Прибалтийских провинций.

Иногда вельможи многозначительно переглядывались. Кому, как не им, знать, что трудно опровергнуть доводы царя — король Сигизмунд Август действительно спит и видит, чтобы вместе с немцами двинуться на восток, в глубь России. Но можно ли с Курбским говорить об этом; изменив своему монарху, он легко может изменить и королю, совершить злое дело против Литвы и тем искупить свою вину перед царем. Радзивилл и Ходкевич — искушенные в политической игре польские магнаты. Недаром они устроили и сегодняшнюю встречу с Курбским при немцах. Они явно гордились своим «приобретением». Оно — большая победа польского правительства.

Курбский (в который уж раз!) хотел уверить ясновельможных панов, что русские князья и знатное дворянство при дружном натиске Литвы и Крыма на Россию отколются от царя и примкнут к польско-литовскому правительству. Он говорил о тяжелом положении русских князей. Царь «запер их в московской норе», связал их денежными поручительствами: за побег какого-либо князя поручители его должны платить царю сотни тысяч и миллионы. Царь отнимает у князей вотчины великие и делит их между опричниками, людьми недостойными, низкого звания.

— Но что же молчит народ? — спросил с небрежной усмешкой Радзивилл.

— Люди хотят жить… Умирают за правду, за свою честь, за прямое слово только герои. А героев на Руси мало осталось… Народ молчит, боясь кнута и плахи… Я описал царю все, что думал… Осудил его…

— Вы герой!.. — похлопал Курбского по плечу Радзивилл.

Курбский втайне счел себя оскорбленным этим снисходительным похлопыванием по плечу, но притворился сильно охмелевшим и громко рассмеялся:

— Полно, какой же я герой… Я московский мытарь, жертва тирана. Мне горько, что я родился русским!

— На вас, князь, его величество и наш народ возлагают большие надежды… Вы должны написать историю тирана. Европа обязана знать о Московии больше, чем знает она из писаний иностранцев. Вы — обличитель, справедливый мститель. Ваше имя будет увековечено в истории. Потомству вы оставите ценный памятник о себе.

Курбский слушал Радзивилла, опустив в раздумье голову. Он бы с большим удовольствием сейчас сидел у себя дома, в ярославской вотчине, в кругу семьи, молился бы Богу в домовой церкви, ездил бы на соколиную охоту. И теперь ему захотелось уединиться и помолиться о своей семье, о скором возвращении на родину, которая должна процветать без царя Ивана… с Боярской думой, с «царем Владимиром Андреевичем»…

Немецкие князья перевели беседу на взаимоотношения, установившиеся между царем и королевою Елизаветою.

— Королева пишет одно, а делает другое, как видно из вашего доклада, князь, — обратился к Курбскому один из них.

— Николай Янович должен подтвердить истину моего донесения, — пожал плечами Курбский. — Она не хозяйка своего слова.

Радзивилл рассказал немецким князьям, как несколько лет тому назад ему удалось задержать в Польше возвращавшегося из Москвы сухим путем в Англию члена «Московской компании» Фому Алькок. Он был закован в кандалы и два месяца просидел в тюрьме. Сознался он, что ввозил в Россию оружие.

— Он нас хотел обмануть! — рассмеялся Радзивилл. — Говорил, будто англичане ввозят в Россию только старое, никуда не годное оружие. Мы были бы не прочь получить из Англии это «никуда не годное оружие»! Господь затуманил глаза королеве… Кого она вооружает?

— Врагов всего просвещенного человечества, разбойников, нехристей, — с язвительной усмешкой поддакнул Курбский. — От такого лютого зверя, как царь Иван, там, где он побывает, остаются только мертвецы и пепел. Я хорошо знаю его, мы когда-то были друзьями, в те времена он слушал своих добрых советчиков… он был другим.

— Наш император, его величество Фердинанд, уже запретил немцам плавать в Россию и возить в Москву оружие и боевые припасы! — с видом крайнего самодовольства проговорил один из немецких князей. — И от королевы император потребовал, чтобы ее подданные подчинились его приказу. Нидерландской правительнице Маргарите он послал такое же письмо…

— Верить королеве Елизавете нельзя. Она заверяла всех, что сочувствует лифляндцам и не радуется успехам «ужасных московитов» над Тевтонским орденом, а в Гамбурге в это же время были задержаны английские корабли с оружием для московитов… — возмущенно произнес другой немецкий князь. — Королева двулична. Она обманывает и царя и нас.

— Наш король устал писать ей о том. Кому, как не нам, опасаться лютости Московита? Но королева не желает считаться с истиной… Она хитрая, лукавая баба, — проворчал угрюмый Ходкевич.

— И развратная… — усмехнулся один из немцев.

Он рассказал несколько непристойных анекдотов про королеву и ее фаворитов.

Все от души посмеялись.

Курбский сообщил все, что знал, о готовящемся нападении царя на Литву. Будто бы сам царь развивал перед ним свои воинственные планы. Он хочет сам и войско повести, но… это будет его последним походом.

— Почему последним походом? — удивленно спросили немцы.

— Мною учинен боярский заговор против него. Его выдадут королю.

Радзивилл обратился к померанским князьям:

— Слыхали?

— Любопытно!.. — оживились те. — Не лишне довести о том и до сведения нашего императора… Но возможно ли это?

— Возможно.

Курбский продолжал:

— Царь нанял морского разбойника… Керстена Роде… датчанина… Он любит таких людей…

— Ведь он и сам разбойник, — засмеялся Ходкевич. — Как же ему не любить разбойников?

Курбский, оглядевшись с опаской кругом, тихим голосом продолжал:

— Князь Василий Сухотин прислал мне письмо с бродягою-чернецом — семнадцать кораблей будто бы теперь снарядил царь под началом сего разбойника… Поплывут в Голландию.

Радзивилл оживился.

— Когда выходят в море?

— На днях.

— Надобно поторопиться известить магистра Данцига.

— Королю я уже писал.

— Императору также следует сообщить. И шведам тоже.

Немецкие князья засуетились. Один даже вскочил, воскликнув: «Как же это может быть? Почему ваши друзья не убили того датчанина? О, если бы там были мои немцы!»

Курбскому противно стало смотреть на этих рыжих, вертлявых немецких князьков, еще противнее было выслушивать их восклицания: «Глупый русский народ!», «Варварская страна!», «Давно бы пора покончить с ней!»

Но выслушивать приходилось терпеливо, с угодливой улыбкой на губах, чтобы не выдавать себя, чтобы казаться преданным союзником врагов России.

Радзивилл прямо сказал, хлопнув ладонью по столу:

— Утопить те корабли надо. Немало на море у нас удалых молодчиков. Подстережем царского наймита!

Курбский знал, что ему говорить.

Князю хорошо было ведомо, что Сигизмунд поклялся стать полным хозяином Балтийского моря. Россия и Швеция мешают этому, но опаснее всех, конечно, царь Иван. Участие его, Курбского, в борьбе с царем щедро оплатила польская шляхта. В этом разговоре довольно помянуть князей Семена Ростовского и Михаила Репнина, а остальных пока поберечь. Огонь, им зажженный, разгорается. Крымский хан уже завел сношения с Литвой. Скоро, скоро царь изведает всю силу мести князей природных, ярославских. Он, Курбский, положит на весы самую судьбу Русского государства, лишь бы сбросить с престола царя Ивана.

— Вы слишком задумались! — улыбнулся Радзивилл. — Вы не слыхали, что сказали сейчас наши немецкие друзья?

— Да. Не слыхал! — пожал смущенно плечами Курбский.

— Император назначает особого адмирала на Балтийское море для наблюдения за торговыми интересами Германской империи… Два меча повиснут над московскими мореплавателями: наш и германский.

Радзивилл умолчал о том, что Керстен Роде однажды уже отразил Сигизмундов меч, утопив пять каперских кораблей и взяв несколько судов в полон.

— Надеюсь, вы одобряете действия императора, князь? — произнес Радзивилл, не глядя на Курбского и усердно выколачивая трубку о бронзовую пепельницу.

— Верьте, вельможный пан, мне приятно слышать об этом. Давно пора. Да и на Севере не лишне помешать московской торговле…

— Вы идете дальше планов императора. Браво! Это хорошо! — засмеялся Ходкевич, все время исподлобья, молча следивший за выражением лица Курбского.

…Вернувшись в свое жилище, Курбский нашел у себя на столе письмо, привезенное из Москвы польскими гонцами.

Оно было от царя Ивана Васильевича.

Курбский схватился за сердце, побледнел, развернул около свечи дрожащими руками письмо и стал читать.

Царь писал:

«…Ты, тела ради, душу погубил и, непрочной славы ради, приобрел славу незавидную, ты возмутился не против человека, а против Бога. Пойми, несчастный, с какой высоты и в какую пропасть ты сошел душою и телом. На тебе сбылось сказанное: „И еже имея мнится, взято будет от него“. Твое благочестие таково, что довело тебя до погибели не ради Бога, а ради самолюбия. Все, имеющие разум, могут понять твое преступление, что ты убежал, желая бренной славы и богатства, а не спасаясь от смерти. Если ты, как сам говоришь, праведен и благочестив, то почему же ты побоялся смерти неповинной, которая не есть смерть, а желанное благо? Ведь в конце концов все же придется умереть! Если ты убоялся ложного смертного приговора по лживым заявлениям друзей твоих, слуг сатаны, то это служит доказательством ваших изменнических намерений, проявляемых с давних пор и доныне. Зачем и апостола Павла ты презрел? Он говорит: „Всякая душа владыкам предвластвующим да повинуется, никая же бо владычества, еже не от Бога учинена есть, тем же противляйся власти Божию повелению противится“. Смотри и пойми: сопротивляющийся власти — Богу противится, а противящийся Богу именуется отступником, что составляет величайший грех. И это сказано о всякой власти, даже о такой, которая устанавливается кровопролитием и бранью; мы же не насильно добились власти, а следовательно, сопротивляться нашей власти еще более значит сопротивляться Богу. И в другом месте говорит апостол Павел, слова которого ты презрел: „Раби! Послушайте Господей своих, не пред очима точию работающе, яко человекоугодници, но яко Богу, и не токмо благим, но и строптивым, не токмо за гнев, но и за совесть“. Если, творя добро, пострадать, то, значит, такова уже воля Господня!

Как ты не устыдился раба своего Васьки Шибанова? Он умел соблюсти свой долг и пред царем, и пред всем народом; в предсмертный час, верный своему крестному целованию, он не отрекся от тебя, хвалил тебя в готовности принять смерть за тебя. Но ты не пожелал поступить с подобною верностью долгу: по причине одного гневного слова моего ты погубил душу не только свою, но и душу всех твоих предков; ведь Божьим соизволением деду нашему, великому государю, они были отданы в подданство; и они до смерти ему служили и вам, детям своим, приказали служить детям и внукам деда нашего. И все это ты забыл, как собака, преступил крестное целование, присоединился к врагу христианства и к тому же, не обращая внимания на свое преступление, подобные скудоумные слова говоришь, будто мечешь в небо камни, не стыдишься своего раба, верного долгу, и отказываешься сделать относительно своего повелителя то, что сделал он…

Как выше я сказал, сколько зла перенес я от вас (бояр) в юности и переношу доселе! Этим теперь тебя пространно изобличу. Вот что было (хотя ты был в то время юн, но можешь знать): когда Божьим соизволением отец наш великий государь переселился в лучшую жизнь, оставил тленное и земное царство, перешел в царство небесное, которому нет конца, и предстал перед царем царей и господином господ, я остался с одним братом покойным Георгием. Мне был тогда третий год, брату же один год. Родительница наша благочестивая царица Елена осталась в бедственном вдовстве и будто в пленении пребывала, окруженная иноплеменными народами, ведшими непримиримые войны, как-то: с литовцами, поляками, крымцами, татарами, ногаями, казанцами. И в то же время от вас, изменников, беды и скорби она испытала, так как, подобно тебе, бешеной собаке, князь Семен Бельский и Иван Лятский бежали в Литву и оттуда ездили в Царьград, в Крым, к ногаям, везде возбуждая войну против православных. Они, однако, не добились успеха, так как, при заступничестве Бога и Пречистой Богородицы, молитвами великих чудотворцев и родителей наших, все сии злые намерения распались в прах. Потом изменники подняли на нас дядю нашего князя Андрея Ивановича, и с этими изменниками (восхваляемыми тобою и готовыми, по твоим словам, положить жизнь за нас) он пошел к Новгороду. И многие в то время от нас отстали и пристали к дяде нашему князю Андрею, а во главе их был твой брат князь Иван. Но и эти злые намерения, с Божьею помощью, не имели успеха. Не это ли есть доброхотство восхваляемых тобою? Не так и полагают за нас свою душу, когда имеют намерение погубить нас и возвести на престол нашего дядю? Затем, обычаем изменников, они стали отчизну нашу, Радогощь, Стародуб, Гомель, нашему врагу, Литве, передавать. Вот какие это доброхоты!..

Когда, по Божьей воле, родительница наша, благочестивая княгиня Елена, перешла из земного царства в небесное, мы с покойным братом Георгием остались сиротами, уповающими на Пресвятую Богородицу, молитвами святых и родителей наших. Мне был тогда восьмой год, и те, которые должны быть подданными нашими, стали самоуправничать, ибо государство было тогда без владетеля. Они ничего сообразного с нашим благом не делали, сами предались достижению богатства и значения, ссорились друг с другом. И что они наделали! Сколько бояр, воевод, доброжелательных отцу нашему, избили; дворы, села и имения дядей наших присвоили себе и водворились в них; казну нашей матери перенесли в большую казну, неистово топча ее ногами и толкая кольями, а иное разделили между собою! Все это сотворил дед твой Михайло Тучков. Князья Василий и Иван Шуйские самовольно взяли меня под свою опеку и, таким образом, воцарились, выпустив из заключения и пристроив при себе всех тех, которые были главными изменниками относительно отца нашего и матери нашей… Нас же, то есть меня и моего родного брата, покойного Георгия, воспитывали, будто чужих или убогих детей. Не удовлетворялись даже наши потребности относительно одежды и пищи…

Ты пишешь о крови своей, пролитой в сражении с иноплеменниками за нас, и в своем безумии полагаешь, что она вопиет против нас перед Богом. Но ведь это смеха достойно! Кто пролил эту кровь, против того она и вопиет. Если кровь твоя и действительно пролита врагами, то ведь этим ты исполнил лишь свой долг относительно отечества; не сделай ты этого, и ты бы не был христианином, а варваром. Таким образом, этот упрек нас не касается. Гораздо в большей степени наша кровь вопиет перед Господом против вас, кровь, пролитая благодаря вам. Она струилась не из ран, не кровавыми пятнами, но потом и усталостью от множества трудов, которыми вы меня преступно, выше сил моих, отягощали. По причине вашей злобы и вашего утеснения много слез наших, вместо крови, было пролито, много было вздохов и стенаний, происходящих из глубины сердца. От этого я получил боль в пояснице. Я у вас никогда не пользовался любовью, к царице моей и к детям нашим вы никогда не относились с искренним вниманием. Таковое мое моление вопиет пред Богом против вас больше, чем ваше безумие, потому что пролитие крови вашей за православие не то, что пролитие крови из-за самолюбия и богатства.

Ты призываешь верховного судью Бога. Воистину! Он праведно воздаст каждому по делам, и добрым и злым; но только всякий человек должен рассудить, какого и за какие дела он должен ожидать себе воздаяния? Пишешь, что лица своего нам не покажешь до дня Страшного суда Божия; но кому же желательно видеть столь эфиопское лицо?»

Прочитав письмо, Курбский сначала вскочил со скамьи, растерянно осмотрелся по сторонам, как бы чего-то ища. Но вот, тяжело дыша, опустился на скамью и, облокотившись головою на руки, окаменел в глубоком раздумье над только что прочитанными строками царева ответа.

В каждой строке, в каждом слове он видел, чувствовал самого царя… Вот, вот он! Словно царь вошел сюда, в горницу, стоит около него, Курбского, гневный, дрожащий. Казалось, он, Курбский, слышит тяжелое дыхание Ивана Васильевича, видит его судорожно сжимающую рукоять меча большую, жилистую руку… Но самое страшное: он, князь Курбский, видит недоуменный, острый, полный мучительного страдания взгляд своего вчерашнего венценосного друга, взгляд, тихо вопрошающий: «Так ли, Андрей? Правда ли оное? Не изветы ли твоих недругов?»

Слезы потекли по щекам князя. Горница наполнилась золотистым туманом воспоминаний о днях тесной дружбы с царственным юношей, когда в походных шатрах даже спали рядом, ели из одной чаши, а в роскоши дворцовых торжеств сидели бок о бок, как братья, как самые близкие люди в Русском царстве…

«Так ли, Андрей? Правда ли оное? Не изветы ли твоих недругов?»

И сквозь слезы, тяжело дыша, Курбский прошептал:

— Правда, Иван Васильевич… правда… Прочь! Уйди! Не мучай!

 

XIII

Июль тысяча пятьсот шестьдесят шестого года.

Жестокая битва с врагами за Балтийское побережье в самом разгаре.

Над полями и лесами величественное, горячее летнее солнце, не радующее одинокие села, деревушки и починки, обездоленные, разоренные войной.

Сторожевой службы станичный голова из-под Тольсбурга, что на Балтийском море, Герасим Антонович Тимофеев с товарищами пробирается в Москву — вызван на Земский собор. Герасим, как и его товарищи, не знает, что это такое и зачем понадобился царю он, порубежник, закинутый службою в глушь на морской берег.

Порубежный страж твердо знает одно — всякий час быть начеку, чтобы вороги не напали на сторожу врасплох. Конь всегда оседлан, пищаль всегда заряжена, сабля турская отточена — все наготове. А Земский собор… чудо новое, неслыханное!

«Когда Господь судил мне быть бедным сошником, крепостным мужиком, — о таких делах в деревне я и не слыхивал. Ныне, хотя и испомещен я сотником над прибрежной охраной, но так же несведущ в делах государских, как и прежде. Пошто я царю?» — думал Герасим, пробираясь в Москву.

Восемь воинов вызваны с Балтийского побережья в Москву, чтобы быть на государевом совете. Чудно! «Герасим», «Гераська» — на государевом совете. Будто в сказке! Просто не верится.

«Скоро опять увижу Москву», — думал с волнением Герасим.

Вспомнил старого товарища, земляка, с которым некогда бежал из колычевской усадьбы в Москву. Где-то теперь он, Андрей Чохов? Жив ли? Расстались в самое горячее время Ливонской войны, по взятии Нарвы. Всего шесть лет минуло с тех пор, а будто было это так давно. Все изменилось. И море стало иным. Бороздят его иноземные корабли: то держат путь к устью реки Наровы, то уплывают из нее на запад. Плывут и свои, московские, суда с высокими мачтами, с двуглавым орлом на стягах. Теперь никто не осмеливается нарушить покой занятого Русью Балтийского побережья, охраняющего нарвское плавание. И он, Герасим, уже не тот. Государь хоть и в Москве, на престоле, но «государев глаз далеко сигает»: много всяких подарков получил он, Герасим, от его царской милости. И землей наделен на побережье, и денежно не забыт, и звание станичного головы получил. Все по государевой воле. Уравнен ныне в правах со служилыми людьми, дворянами.

Герасим взволнованно оглядывается по сторонам.

Дорога знакомая. Когда-то по этой дороге скакал из Москвы служить на ливонский рубеж. Время такое: иной раз — не шесть лет, а день один — и вся судьба человека меняется. Не по роду, слышно, и не по званию возвышает государь слуг своих, а по службе.

Шесть лет назад все эти леса и перелески, луга и поля, села и деревушки видели робкого, едва обученного копейщика, ехавшего, не зная толком куда и какова его будет судьба, а ныне тот же парень, не торопясь, едет на быстроногом вороном коне во главе своих помощников не простым ратником, а сотником сторожевой службы.

«Царь Иван Васильевич — смелый на „новых людей“, об этом знают все, и каждому хочется заслужить его милость. Дай Бог ему и здравствовать многие годы!»

Герасим снял шапку и перекрестился.

Вот они опять — высокие, взъерошенные сосны, вот они, опрятные елочки и богатыри зеленого царства — дубы, а вот и прозрачные бледно-зеленые березовые перелески, речушки, позолоченные солнцем, украшенные осокою и кувшинником. После песчаных дюн и унылых громад приморских камней все это с небывалой силою наполняло душу еще более сильной и нежной любовью к родине, к русской земле.

А там — Москва. Святое слово.

«Э-эх, конь, мой верный Гедеон! Знаешь ли ты, ведаешь ли, по какой земле ты идешь и куда ведет эта долгая, прямая дорога?!»

В государевой палате опричного двора на маленьком подносе золотая чаша с благовонным курением. Час ранний. Опричная слобода, что за Неглинкой-рекой, еще не пробудилась. Только у северных ворот, против Кремля, суета: посыпают песком дорогу, по которой должен проследовать государь в Кремль; усердно обрамляют березками своды ворот. Конюхи готовят коней для вельмож царевой свиты.

Коней пригнали к самым воротам. Один царь мог ехать по опричному двору. Ни один князь, ни один боярин не должны были садиться на коня во дворе. Только за воротами.

Сегодня особенный день, второй такой день за все время царствования Ивана Васильевича — день открытия Земского всенародного собора. В Москву съехались знатнейшие сановники духовного звания, князья, бояре, окольничьи, казначеи, дьяки, дворяне первой и второй статьи, гости, купцы, помещики новгородские, незнатного рода люди.

Иван Васильевич поднялся с ложа задолго до утренней зари. Не спалось. Он долго ходил по палате; иногда останавливался перед иконами и усердно, на коленях, молился.

С девятого июня по двадцать первое июля — сорок три дня в Москве шли переговоры царя и бояр с послами короля Сигизмунда Августа — панами Юрием Александровичем Ходкевичем, Юрием Васильевичем Тышкевичем и писарем Михайлой Гарабурдой. Никогда так не утомлялся Иван Васильевич, как в этот приезд в Москву королевских послов. Хотелось и мира, отдохнуть от войны, хотелось дружбы с Польшей, дать возможность оправиться разоренному войною народу, несшему все военные тяготы, и не хотелось уступать Сигизмунду завоеванных в Ливонии своих же древних городов, невыразимо страстно желалось владеть хоть кусочком Балтийского побережья, чтоб нерушимо было «нарвское плавание».

Великие послы королевские требовали Смоленска, возвращения ливонских городов немцам; своим боярам царь приказал требовать: Киева, Белоруссии и Волыни, называя их древними русскими вотчинами. Сигизмунд уже уступал Полоцк, незадолго до того завоеванный русскими; царь сделал тоже уступку, не настаивая больше на том, чтобы польский король признал его и титуловал царем.

— Любя спокойствие христиан, избегая кроволития, я уже не требую признания царского титула от короля. Довольно с меня того, что все иные венценосцы признают меня царем всея Руси.

Так заявил московский государь. Тяжело было ему, московскому царю, отказываться от этого требования. Уже бояре втихомолку хихикают над этой уступкой его. «Король заставил», — фыркали они за спиной Ивана Васильевича. Они были всегда рады, когда в угоду соседним государям царь шел на уступки. Рады оттого, что можно было у себя на дому позлословить на этот счет, пускать слух в народе, что-де царя «заставили»…

Это хорошо стало известно царю. Так ехидничал будто бы даже брат Владимир Андреевич, а с ним, конечно, и его друзья, похлебцы.

Но… море ему, царю, дороже всего. Прочь честолюбие!

Можно уступить королю Озерище, Лукомль, Дриссу, Курляндию и двенадцать городков в Ливонии, но море… никогда!

Можно освободить всех королевских пленников безденежно, а своих выкупить за золото, но… море… Царь требует Риги, Вендена, Вольмара, Ранненбурга, Коккенгаузена!

Увы! Царю Ивану Васильевичу ведомо, что вельможная знать Польши вместе с королем на поводу у германского императора, а тот пытается оттеснить русских от моря. Император пугает Польшу Москвою, Москву — Польшею, желая, чтобы они обессилили друг друга, тем самым думая помочь ливонским рыцарям сбросить власть и Польши и России, которые одинаково ненавистны немцам.

Царь не верит Сигизмунду и его шляхте. Ведь вот не хочет король выдать Курбского. Стало быть, он нужен ему. А зачем ему лютый враг, изменник законному государю?

Покровительство московским изменникам выдает с головою короля Сигизмунда и вельможную шляхту.

Можно ли после того верить перемирным королевским словам?

Война тяжела… Война разоряет народ… но хуже будет, коли уступишь вражеской силе. Всем хуже станет.

Неотразимо стоит перед страной вопрос: война или мир «без моря»?

Кто может ответить на этот вопрос?

Духовенство? Но митрополит на днях оставил митрополию. Собор должен состояться без главы церкви. Не обидно ли государю? Невольно вспоминаешь покойного Макария.

Бояре? Но ведь они уже давно против войны в Прибалтике; они, напуганные казнями, угодничают перед царем. Трусам мало веры… Трус — не советчик.

Опричники? Но им не доверяет земщина, их считают приспешниками царя, преторианцами… Да и сам он, царь, знает, что они скажут то, что желает царь… От них прямого слова не услышишь… Они — слепые рабы царя.

Дворяне, мелкие помещики, гости, купцы, мещане и другие незнатные люди?!

Он, царь, должен признаться самому себе: плохо знает он их. Кто они? Как они мыслят? Сам Бог велит прислушаться к их голосу. Они — сила. Ими держится царство.

Не ради архиереев, не ради князей и бояр, не ради ближних сановников и опричников созвал царь этот Земской собор… Вельмож царь видит постоянно около себя, он знает их хорошо, но ему неведом голос толпы незнатных людей.

Иван Васильевич открыл окно. Прислушался к рожкам опричников, собиравшихся для охраны царского выхода к народу. Пели петухи, лаяли псы, где-то стучали топоры плотников, достраивавших хоромы на опричном дворе.

Вот-вот сойдутся в Кремле: царь и народ…

Что скажут «они»? Война или мир?.. Вот уже пономари влезли на колокольни, готовясь ударить в колокола, возвестить Москве о выходе царя…

Иван Васильевич тяжело вздохнул и закрыл окно, словно боясь этого колокольного звона… Прошел на половину царицы. Застал ее за молитвою. Обождал. Затем приблизился к ней и крепко ее обнял:

— Мария, благослови меня! Слышишь? Колокола звонят. Зовут царя. Скоро увижу их!

Царица быстрым движением руки перекрестила Ивана Васильевича:

— Не торопись, батюшка!

На заре того же дня в покоях митрополита — тихая беседа, вздохи и молитвенный шепот. На высоких пуховых постелях в опочивальне владыки, под одеялами, украшенными шелковой зеленью и златоткаными узорами, лежат митрополит Афанасий и новгородский архиепископ Пимен.

— Батюшка родной ты мой, понять того невозможно, чего ради тиранство сие; вспомни, владыко, слово Апокалипсиса: «Убийцам часть в езере горящем огнем и жупелом, еже есть смерть вторая»… Помысли, владыко, — не един ли Бог как творец, может отнять у человека жизнь, когда захочет? Убийца восхищает себе Божеское право, убивая ближнего.

— Помолчи, добрый пастырь, не услыхали бы, — погрозился на Пимена пальцем митрополит. — Ныне везде уши. Трепещу каждодневно. Просил отпустить меня, по древности лет, в монастырь. Осерчал! С нехотью отпустил. А то самое истинно — жизнь есть первое счастье для человека. Узнику, сидящему в тесной и смрадной темнице, однако же, приятно дышать, лепо глядеть на свет Божий и сознавать, что он еще жив… Господи, Господи, прости нас, грешных! До чего же мы дожили?

— Нарушено все законное, отеческое, все правила христианские. Синодики с поминовением душ убиенных множатся. Изверг адов — Малюта — уже и на свет Божий не кажется. Недосуг ему. Душегубством занят. Волк. Сыроядец! Саул говорил своему оруженосцу: «Убий мя, яко объяла мя тьма лютая»… И царю пора бы…

Митрополит приподнялся на пуховиках, слегка наклонился в сторону новгородского архипастыря и едва слышно произнес:

— Привыкли мы к тому, братец мой духовный, привыкли и уж говорить о том перестали… Видно, так Господу Богу угодно.

— А нам все то, што на Москве видим, кровавым самодурством представляется… Великий Новгород — гордая твердыня. Он шею перед царем не склонит. Хоть и нарушено у нас вече, но душа осталась вольной… Не побороть ее палачам московским. — Говоря это, и Пимен приподнялся с ложа. Его глаза были гневны, он потряс кулаком, громко сказав: — Не поддадимся! Не склоним головы. Не надейся, великий князюшка!.. Устоим. Коли сами не справимся, нам помогут. Москва — щенок перед древним Новгородом.

Афанасий испуганно замахал руками на новгородского архиепископа:

— Тише, тише! Веслом море не расплещешь. Полно горячиться!

— Не трепещи, любезный владыка, кто нас тут подслушает? Запуган ты, ой как запуган. Ты — митрополит, по-нашему, чином выше царя… Выше!

— Ныне я уже не митрополит, а смиренный инок Чудова монастыря… Буде! Выбирайте себе другого митрополита, — сказал с каким-то торжеством в голосе Афанасий.

— Добро. Угодное Всевышнему дело — сложить с себя сан, чтоб не покоряться тирану. И каюсь аз — пошто приехал в Москву? Не верю я в собор, не верю. Желаемое царю и рекут на соборе. Видимость одна. Как царь похочет, так оное и будет. Кто же осмелится стать поперек? Не найдется того человека. Новгородское вече основалось на радость свободных суждений, на крайнем разумении всякого инакомыслящего… Московские великия князья — единомышленники, гордецы, себялюбцы. И Земской собор будет сходбищем рабов, бессловесных холопов…

Афанасий внимательно слушал Пимена.

— Господь Бог смилостивился надо мною… На том Земском сборище не быть мне… И не надо, Христос с ними! Пущай сбираются… Грех один. Суета сует!

Пимен задумался. Вздохнул.

— В Новгороде же получен от московского великого князя строгий наказ — быть мне чтобы на том соборе… Уговорили меня архиереи наши, гости да купцы новгородские исполнить наказ великого князя. Вот и приехал я в ваш грешный град.

Совсем тихо заговорил Пимен о Курбском, о том, что он в Польше хорошо принят королем, стал большим вельможей на Литве, хозяином и воеводою ковельских земель… «Умная голова нигде не пропадет».

— Чужой край милостивее к нашим князьям, нежели свой, — с грустью закончил свою речь Пимен.

— Господь с ними, как там хотят. Омываю я руки. Удаляюсь от суеты земной… не лежит душа моя к порядкам земным. Уйду подале от греха… Как токмо мог батюшка Макарий терпеть такое? Царство ему небесное, милостивцу! — перекрестился Афанасий.

Кабаки в Москве закрыты.

Строго-настрого заказано, чтоб в честь великого Земского собора не было ни хмельных забав, ни гусельного гудения, ни скоморошьих юродств, никакого иного «беснования», но чтобы дни соборных бесед царя с народом протекали как дни строгого христианского праздника, украшенные добродетелью, смирением, благоговейною тишиной и взаимным дружелюбием…

Генрих Штаден тайно созвал в свою корчму самых близких друзей-немцев, его союзников и советников, среди которых находились Фромгольц Ган, Эберфельд, Вейт Сенг, ливонские немцы, принятые в опричнину, — Таубе и Крузе и уроженец Померании, слуга государева врача, Альберт Шлихтинг. Все собравшиеся здесь немцы знали русский язык, и почти все несли по мере надобности службу как толмачи.

За кружкой доброго российского пива немцы обсуждали вопрос, как наилучшим способом помочь императору захватить Россию.

— Надобно, чтобы император своею дружбою обманывал царя, — сказал Штаден, — чтобы перехитрил его. Великий князь давно склоняется к тому, что следует поддерживать дружбу с римским императором… Мы не будем обманывать себя: дружба эта нужна царю, чтобы переманить на свою сторону всякого рода мастеров и воинских людей. Его мысль подбить Германскую империю на войну с Польшею. Когда же немцы напали бы на Польшу, великий князь взял бы тогда город Вильну в Литве, чем приблизил бы свою границу к немецкой земле.

Иоганн Таубе, худой, жилистый, безволосый немец, постукивая пальцами по столу, ухмыльнулся:

— Зачем великий князь созывает этот шумный депутационстаг?

Элерт Крузе, его неразлучный друг, обтирая рыжие усы, смоченные пивом, вытянул свое лисье с раскосыми глазами лицо и произнес нараспев:

— Разве вы не знаете, что он «народный» царь?.. Его величество пожелало держать совет с мужиками.

Все весело рассмеялись.

— Вот слушайте, что мы написали на всякий случай…

Таубе вынул из кармана лист бумаги.

— Мы все записываем для польского короля, что видим и что не видим, о Московском государстве и об его деспоте, — сказал с двусмысленной улыбкой Крузе.

— Слушайте, — провозгласил Таубе. — «Многие из вельмож, которые могли прежде выступать в поход с двумя-тремя сотнями лошадей, которые обладали состоянием во много тысяч гульденов, должны нищими бродить по стране и питаться подаяниями, а те, кто были их слугами и не имели ни одного гульдена, посажены в их города и имения, и одному нищему или косолапому мужику было столько дано, сколь десять таких имели прежде. И случилось так, как поется в старой песне: „Где правит мужичье, редко бывает хорошее управление….“ Таким образом, состоятельные люди превращены в нищих и ограблены природными нищими, и у многих из них не осталось ни одного коня…»

— Понравилось ли вам, что вы слышали? Будет ли это справедливо? — спросил Крузе.

Началось общее оживление. Все подтвердили правдивость записи Таубе. Каждый хотел высказать и свое слово о великом князе и о его правлении. Штаден хвалил царя за то, что, «расшатывая старые устои, Иван Васильевич разоряет страну, обессиливает ее».

— Пускай мужики лезут к трону, а головы бояр катятся им под ноги… Пускай они друг друга перережут — легче будет тогда с ними справиться… Сам сатана не сумел бы так навредить московскому дюку, как сам он вредит себе. Хулить царя не следует, он делает то, что нужно… немцам! Императору.

Немцы, переглянувшись, усмехнулись: «Великий политик Генрих! Однако с ним все же следует держать ухо востро: немного больше, чем следует, любит он политическую игру. Такие могут, в случае, если окажется нужным, предать и своего друга. Подозрительны его прогулки в тайную избу Малюты Скуратова и дружба его с братьями Грязными».

— Ну, а как ты думаешь?.. — спросил Генриха Таубе. — Что скажет этот царский депутационстаг? Хуже будет Ливонии или лучше?..

— Хуже или лучше — не знаю, но скажет он то, что заставит его сказать царь…

— А что заставит сказать его царь?

— Ну разве я волшебник? Откуда мне знать!.. — холодно произнес Штаден. (О своей записке императору он никому не скажет, нет! Даже от родной матери скрыл бы это.)

Никто не остался доволен его ответом. Все ждали от него каких-то откровений, так как кто же ближе него стоит ко двору?

Штаден много знает. Он многое недоговаривает.

Он все расскажет своему императору, когда наступит его время.

Дьяк Никита Шилепин да дьяк Богдан Ростовцев, прибывшие из Новгорода для участия в Земском соборе, донесли царю, что новгородцы не выполняют грамот царя о наделе землей князей черкасских Асаналея Ахметева, Ислама Ильбиюкова, Ромодана Амахашикова да Гамдем Чимофа, а также Ислама Алеева с товарищами. Три грамоты, посланные от имени государя-царя всея Руси Ивана Васильевича дьяком и печатником Иваном Михайловичем Висковатым и казначеем Никитою Афанасьевичем Фуниковым, остались без исполнения. Более года тянется то дело. Никак не хотят новгородцы выделить землю черкасским князьям, приехавшим в Московское государство из горской страны. По царевой грамоте положено наделить их землею в Шелонской и Вотской пятинах из выморочных поместий боярина Гурия Бутурлина. Но власти новгородские мешают этому.

Иван Васильевич, выслушав дьяков, сердито стукнул посохом об пол:

— Так-то новгородцы правят свое крестоцелование! Горе будет им, коли не послушают моей новой грамоты, вы отвезете ее им. А с тою грамотой пошлю я в Новгород и сотню опричников, да цепей изобильно, чтоб на всех непослушных хватило. Цепей нам не жалко, их хватит на весь Новгород. Князья те стали людьми государевыми, и почет им оказывайте как бы моим друзьям. В том царстве родилась и наша возлюбленная пресветлая государыня, царица московская, Мария Темрюковна!.. Горские люди дороги мне! Казнь лютая падет на головы обидчиков!.. Запомните и огласите в своих местах! Из Кавказских гор едет еще именитый князь Егупов, а с ним мурза Чешкан… Их мы также испоместим в Новгородской земле. Упредите там! Дружбу с горскими народами нам сам Господь Бог заповедал. Он послал мне в супруги горскую княжну. То была святая его воля.

— Высокий владыко, батюшка государь наш Иван Васильевич! Можем ли ослушаться твоего, государева, наказа, — упав не колени, воскликнули дьяки. — Будучи поставлены тобою на службу в Новгороде, мы — московские дворяне — счастливы быть твоим царским оком в тех государственных вотчинах, чтобы бороться с непокорливой гордынею новгородских щеголей!

Далее царь Иван строго наказал вернуть дворянину Роману Перхурову отобранное у него Разрядным приказом поместье за неявку на службу в государево войско.

— Недужен он, Ромашка, — сказал царь, — болен, ранен из пищали напролет по левому боку да по ноге, по берцу, ядро в нем. И впредь ему служить немочно… Да и сын его малолетен… Господь с ними!.. Грамоту возьмите в Разрядном столе Съезжей избы… Туда я отослал ее. Попусту потревожили сего дворянина… Знайте меру. Усердствуйте, не нарушая чести. С правдой не шутите. Правду сгубите — и сами с ней пропадете… Где праведные судьи, там и жалобщики переведутся… А ныне мне челобитья на судей, дьяков и воевод возами везут… Не к добру то. Челобитья мыкаются из Поместного стола Съезжей избы в Поместный приказ, а оттоль в Боярскую думу, а из нее в Комнату государя… недосуг мне разбирать дворянские тяжбы. Вон Плещеева обвиняли в воровском насильстве, а на деле того и не было… Неправедных судей Малюта заковал в цепи. Из новгородских моих земель наиболее засыпают приказы жалобами… Неладно с Новгородом!

Далее царь Иван сказал новгородским дьякам о том, что задумал он перевести из Великого Новгорода «многих бояр и их людей и гостей, всех голов больше тысячи, и пожаловать их на Москве поместьями, а в Новгород, на их поместья, послать москвичей лучших многих, гостей и детей боярских, и из иных городов также детей боярских и гостей — и всех пожаловать их поместьями в Новгороде Великом».

— Хотел бы знать я, верные мои слуги, что вы о сем думаете? Поможет ли Господь Бог нам в смирении, любви и согласии с новгородцами то дело порешить?

— Как и во всех твоих, государь, делах, справедливая и неиссякаемая благость Божия осенит и тут дело рук твоих, отец наш!.. — низко поклонившись царю, ответили дьяки.

Иван Васильевич остался недоволен их ответом. Он поморщился, хмуро улыбнулся, покачал головою:

— Не будьте легковерны. Не будьте и угодливы перед царем ради своего спокойствия. Ссылаться на благость Господню можно во всем, но… добиться той благости своими трудами не всегда дано царям. Предвижу великую муть… нелегко пойдут новгородцы со своих земель… Нелегко и московским вельможам стать новгородцами. Чую недоброе! Ну, а как епископ Пимен?

— Не надежен, государь!

Царь Иван задумался. Через некоторое время, вскинув сбившиеся на лоб пряди волос, с улыбкой произнес:

— Послушаем, что он скажет на соборе. Слышите! Колокола. Ну, уходите. Уходите скорее!

С отъездом царя и опричнины на особый двор бояре, оставшиеся в Кремле, стали чувствовать себя посвободнее: не так на глазах у царя и у его опричников.

Открытие Земского собора в Большой дворцовой палате, в Кремле, сильно взволновало боярскую знать. Стало быть, уже Боярская дума и не нужна теперь? Без нее царь обойдется? Так, что ли? Люди низкого звания, видать, царю нужнее бояр? Опять государь нарушил древние обычаи.

Владимир Андреевич прибыл в хоромы к Ивану Петровичу Челяднину-Федорову, где и застал многих бояр. Тут были князья Бельский, Мстиславский, Иваны Васильевичи Шереметевы — большой и меньшой, Михаил Репнин, князья Ростовские и многие другие.

Князь Владимир несказанно обрадовался, когда увидел среди бояр архиепископа новгородского Пимена. Принял от него благословение и дружески облобызался с ним.

— Сколь счастлив я, видя перед собою новгородского святителя! — сказал князь Владимир, обратившись к боярам.

После обычного приветствия начался совет, как держаться на соборе и что говорить.

Князь Владимир тайно сообщил боярам то, что поведал ему про секрету Иван Васильевич, — царь решил искать поддержки в народе в столь трудный для государства час. На соборе он спросит всенародство: продолжать ли войну с Польшей за Прибалтику, за море, или нет?

— Не море, а наше горе, вот что есть сие, — вздохнул Челяднин.

— Пользы-то от него вам тут, в Москве, нет, а мы, новгородцы, и без того по морю много веков плаваем, — проговорил Пимен и, подумав, добавил: — Да и жили мы перед тем дружно, хлебно, весело и с немцами, и с Литвою, и с свейскими государями… А што война сулит? Голод, междоусобицу, недуги…

Выслушав с подобострастием речь архиепископа, бояре озабоченно переглянулись.

— Дюже смелой ты, святитель. У нас за такие речи языки рвут, — сказал вполголоса приблизившийся к Пимену Челяднин.

— Истинно, батюшка Иван Петрович, мы стоим на своем. Иван Васильевич Третий покорил стены и плоть, но не наши мысли о первенстве Новгорода Великого. Мы и монету свою особую чеканим.

— Увы, святой отец, убиты в Москве и плоть и дух, — махнул рукой князь Владимир. — Все убито!.. Все покорено… А ныне и Боярскую думу убить задумали…

— Москва в слезах, в рубище и стенаниях, — проговорил Шереметев-младший.

— Молимся мы о вас, добрые бояре, вздыхаем и плачем, но помочь не способны, — сказал на это архиепископ. — Своею рукой себя спасайте.

— А коли так, и голосу давать на соборе нам не след. Перечить государю не сильны покудова мы. Не пришло наше время, — произнес князь Владимир. — Но вижу: скоро-скоро покарает Господь моего брата. Близок час.

— Будем говорить то, что угодно тирану… Строптивость пагубна, коли не у места. А пойдет в поход, то наши люди знают, што им делать, — вмешался в разговор Михаил Репнин.

— А что они будут делать? — спросил с наивным видом сын князя Ростовского.

Все с улыбкой переглянулись.

— Э-эх, молодость! Чистотою украшаешь ты души и светлою правдою наполняешь мысли, — произнес растроганно старик Мстиславский.

— Государю нужно море… чтоб плавали по вся земли его славолюбие, алчность, жестокая ненасытность… А благо подданных, своих ближних бояр, ему не надобно. Кто же будет виноват, коли то совершится? — проговорил угрюмо Челяднин.

— Сам он! Пущай такое и будет… Не сильны мы отвратить ум его от сей химеры… Не сильны отвратить и судьбы его. Господь, помоги нам всем благомысленно, в смирении, быть свидетелями сего ужасного. Благословляю вас, бояре, на подвиг христианского смирения и достодолжной мудрости в сей опасный час.

Пимен благословил склонившихся перед ним бояр.

На Кремлевской площади встретились давнишние друзья и земляки: Андрей Чохов и Герасим Тимофеев. Обнялись, облобызались.

Много времени минуло с тех пор, как они расстались под Нарвой, после ее взятия русскими войсками. Герасим рассказал о том, как он живет на побережье моря, где расставлены его сторожи. Он ведь теперь стал отцом — у его жены Параши родился сынишка, а назвали его Алексеем.

Андрей сообщил Герасиму, что царь определил его с товарищами-пушкарями в опричнину и что его наряд перевезен в Александрову слободу…

В Архангельской церкви был отслужен в присутствии царя торжественный молебен.

Из церкви во дворец пропускали князья Бельский и Вяземский. Они опрашивали: кто, откуда и был ли зван грамотою на собор.

Впереди всех вошли в Большую золотую палату девять архиереев, пятнадцать архимандритов, настоятелей монастырей, семь игуменов. Шли они попарно, направившись к особому столу, недалеко от трона. Строгие, хмурые, в черных, темно-зеленых и серых шелковых рясах. Среди них своею богатою рясою и своим высоким ростом, самоуверенным и важным видом выделялся новгородский архиепископ Пимен.

За духовенством, предводимые Челядниным, Мстиславским, прошли князья и бояре.

Большая палата Кремлевского дворца наполнилась людьми так, что дышать стало трудно.

В наступившей тишине послышались шаги царя и сопровождавших его.

Все присутствовавшие в палате, стоя, склонили головы.

Позади царя шли князь Владимир Андреевич и царевичи Иван и Федор, которые и сели пониже царя по обе стороны его трона.

Царь Иван Васильевич поведал Земскому собору о тех переговорах, которые велись с польскими послами, о тех обидах, которые нанес Московскому государству польско-литовский король. Царь заявил, что враги Руси добиваются вновь отторгнуть города и земли великих князей в лифляндских краях и тем оттеснить Русь от Западного моря.

Свою длинную речь, произнесенную горячо и страстно, Иван Васильевич закончил вопросом: надо ли продолжать войну с польским королем и иными державами, посягающими на древние приморские русские прародительские вотчины, или положить войне конец, отказаться от своих приморских земель и признать себя побежденными?

По окончании этой речи наступило общее тяжелое молчание. Глаза царя, строгие, пытливые, казалось, проникали в душу каждого; он вытянул слегка вперед лицо, обводя взглядом толпу своих подданных.

И вдруг… дрогнула Большая палата от внезапно грянувшего грома восклицаний и криков сошедшихся у трона царя людей:

— Смерть ворогам! Не хотим мира! Веди нас на лютых ворогов! Отстоим наши земли!

Много было шума, крика, волненья, и над всем этим четко и твердо прогремел голос дворян:

— За те города в Ливонии стоять государю крепко, а мы, холопы его, для государева дела готовы!

Гости и купцы воскликнули:

— А государю нашему, царю и великому князю как тех своих городов в Ливонской земле отступиться? Не мыслим то!

Бояре и духовенство также дали свои приговоры в пользу продолжения войны за Ливонские земли.

В этот же день бирючи торжественно объявили всей Москве:

«Земской собор благословил царя Ивана Васильевича воевать за Ливонскую землю, за море. Никому не отдавать исконных русских городов, отнятых у немцев! Молитесь же, московские люди, о победе над извечными врагами Руси — ливонскими рыцарями и их бесчестными защитниками!»

 

XIV

Прошел год после Земского собора. Царь за это время приготовился к новому большому походу в глубь Ливонии.

Кроме ливонских рыцарей, русское войско поджидал король Сигизмунд Август, ставший во главе польско-немецких полков.

Предстояли жестокие бои.

Иван Васильевич сам лично следил за работой Пушечного двора, где день и ночь горели горны, окрашивая красным заревом осенние облака над Москвою. Пристава сгоняли коней со всех уездов. Обряжали воины конницу. Опричные дьяки вместе с земщиной трудились в Разрядном приказе над сбором вотчинных и помещичьих дружин. Строились туры, телеги, сани. В Москву съезжались татарские, мордовские, чувашские всадники, раскидывали шалаши на площадях и в рощах, играли на трубах, дудках и свирелях, а по ночам молились, каждый народ по-своему.

И вот 21 сентября 1567 года царь под оглушительный звон всех московских колоколен повел огромное, хорошо вооруженное и богато оснащенное войско в поход.

Одетый в кольчугу и латы, с нарядным, в перьях, шлемом на голове, Иван Васильевич имел веселый и бравый вид воина, который шел на бранные поля, как на праздник. Под ним был крупный красавец конь, покрытый голубой бархатной, с золотым шитьем, попоной. Бок о бок с царем гарцевал на коне князь Владимир Андреевич, с которым царь дружески перекидывался словами.

Позади царя следовали князья: Бельский, Мстиславский, Михаил Репнин, Воротынский и Вяземский.

Войско растянулось на огромное пространство, представляя красивое, величественное зрелище. Иван Васильевич при подъемах на возвышенные места повертывал коня и, щурясь от солнца, с выражением боевой гордости на лице любовался своими полками, над которыми реяли бесчисленные знамена, овеянные славою былых побед.

Сердце царя горело отвагою, неукротимым стремлением скорее сразиться с врагом, наказать его за коварство и обиды, причиненные русским окраинным городам и селам. Очарование воинской доблестью с юных лет владело Иваном Васильевичем. Он был природный воин, хорошо владевший мечом и копьем и обожавший превыше всего полководческую находчивость и смекалку, чем и прославил он себя в казанском походе, решившем судьбу Казанского ханства.

Князь Владимир Андреевич был задумчив и невеселыми глазами оглядывался по сторонам.

— Брат!.. Скажи-ка, чего ты пригорюнился, аль неохота тебе на брань идти? — спросил его Иван Васильевич.

Владимир Андреевич приободрился, улыбнулся:

— Полно, государь! Не дорога мне моя голова, когда надобно ее за царя сложить. И не видал ли ты, как сражался твой брат в прежде бывших походах? Я не трус. То ведомо тебе, брат.

— То-то! Мы с тобой вожаки… На нас смотрят воинские люди. И горе тому воеводе, что нос повесит, еще не видя боя… Подтянись!

Иван Васильевич, гарцуя на своем коне, отъехал в сторону, стал под кущей золотистой осенней листвы дубняка, пропуская мимо себя горских наездников. Смуглые, черноглазые, они добродушно посматривали на царя, который отвечал им приветливой улыбкой.

Владимир Андреевич оглянулся назад и, увидев Ивана Васильевича, тяжело вздохнул.

Осень, а солнце греет по-летнему.

Не доезжая до Ржева, войско расположилось на ночлег.

Опричники раскинули царский шатер на поляне соснового леса, совсем недалеко от дороги. Басманов расставил вокруг царского шатра стражу и опричников.

Ночь была тихая, прохладная. Золотистым дождем рассыпались в безветренном воздухе брызги лунного света; поля и леса, овеянные изумрудным покоем, говорили о славе и величии русской земли. Иван Васильевич, выйдя из шатра, с гордостью осматривал окружавшие его просторы. Он любовно сжимал рукоять своего меча, вспоминая последние минуты расставания с царицей и детьми. Он дал слово царице вернуться с победой. «Жигимонд — не хозяин у себя на земле, — говорил он ей. — Его теснит вельможная шляхта… Он связан по рукам и ногам ее причудами».

Ведь недаром же пришлось написать королю: «Ты посаженный государь, а не вотчинный, как тебя захотели паны твои, так тебе в жалованье государство и дали; ты в себе и сам не волен, как же тебе быть вольным в своем государстве».

Царь московский полный хозяин своей земли, стало быть, и войско его сильнее Сигизмундова, а тем более ливонского… Никто как Бог и государь; только их на Руси народ слушает.

Царица сказала на это: «Зачем же ты сам ведешь войско?» Царь ответил ей: «Свой глаз дороже родного брата, да и воину веселее идти в поход с царем, и на воевод своих посмотрю, сколь искусны они и ревностны в боях за родину». Царица перекрестила его, тихо, со слезами, произнеся: «Сердце мое чует беду…» В ответ на это царь рассмеялся: «На полях брани безопаснее мне, нежели в своем дворце; там окружают меня мои воины, а здесь льстецы и обманщики». Мария Темрюковна сказала: «А в твоем войске разве нет льстецов и обманщиков?»

Вспоминая обо всем этом, царь отошел в сторону от шатра. С благоговением шепча молитву, стал всматриваться в звезды, как бы ища в небе ответа.

Три века, почитай, русский народ находился в монгольской кабале, да не потерял себя, не изменил своей вере! Из поколения в поколение передавал ненависть к поработителям. Настал час — и сбросил русский народ с своей спины татарское иго, и воздвиг московскую несокрушимую мощь.

Будет ли счастлив этот поход? Хватит ли у народа сил?

Он, царь всея Руси, понимает, в чем сила его земли, он преклоняется перед Москвой, перед ее древними святынями, перед лесами и рощами, ее окружающими… Все священно в Москве, все — залог будущего счастья родины… Москва — бездонный источник славы и богатырства… Прах Дмитрия Донского, Ивана Калиты, Ивана Третьего, Василия Ивановича — незыблемая основа царской державы. И он, царь Иван Васильевич, как и предки его, призван самим Богом еще сильнее укрепить эту силу, поднять силу Москвы на еще высшую ступень. Пускай прах его будет достоин покоиться под одними сводами, в одном ряду с гробницами предков.

Обратившись лицом на восток, Иван Васильевич помолился…

По дороге к своему шатру он спугнул вылетевшую из кустарников птицу. Тяжело шлепая крыльями, она огласила протяжным, тоскливым визгом ночную тишь.

Царь вздрогнул, остановился: «Сова. Вещая птица! К добру ли?»

Мрачное чувство сомнений вдруг овладело им, но он постарался подавить его. Взглянув на тысячи шатров и шалашей, растянувшихся грозным станом на равнине, он снова приободрился, быстро подошел к шатру. Опричная стража, отдавая честь царю, опустила наконечники копий.

Постельничий помог царю умыться, раздеться.

— Меча не тронь… Оставь около меня… — тихо проговорил Иван Васильевич, помолившись Богу и укладываясь спать.

Вдруг он вскочил с постели, стал прислушиваться.

Около шатра кто-то спорил со стражею.

— Погляди, кто там? — приказал он.

— Князь Владимир Андреевич, — вернувшись, доложил постельничий.

— Вели пустить… А сам выйди. Не гаси огня.

В шатер вошел князь Владимир. Помолился и земно поклонился царю.

— Садись, княже… Что скажешь, друг? Аль тебе не спится?

— Не спится, государь… — понурив голову, едва слышно ответил Владимир Андреевич.

— Дивуюсь я, брат, с чего бы тебе сон терять? Аль беда какая, аль совесть нечиста? Будто и беды у тебя нет, и совесть будто твоя чиста… Не так ли? — сказал царь, зевая и потягиваясь. — Да и забот у тебя тех нет, что у меня.

Ответом ему было молчание.

Царь ждал. При свете огонька, потрескивавшего в плошке, видно было, как передергивается его лицо от волненья, блестят глаза. Заметив это, Владимир Андреевич, заикаясь, сказал что-то невнятное.

— Владимир! Ты похож на отравленного… Будто яда хлебнул… Видел я таких… Они давятся собственной слюной… — Царь рассмеялся.

— Государь, — набравшись сил, заговорил князь Владимир. — Коли уж пришел я, так тому и быть… Стало быть, так Богу угодно… Боязно мне, да што делать?

— Теперь я узнаю тебя… Подлинно ты: и робкий, и нерешителен, и что-то сделать либо молвить хочешь, и язык у тебя не поворачивается… Вот если все мои бояре были бы такими, как же царю в ту пору править?

Вдруг Владимир Андреевич стал на колени и заплакал.

— Полно! — всполошился Иван Васильевич. — Иль приключилась беда какая? Не будь бабой. Говори смело! Ведь ты мой брат.

— Беда не приключилась, батюшка государь, Бог не допустил… Я не допущу! — вдруг во весь голос завопил князь. — Не вели казнить, вели миловать.

— Вставай! Негоже князю, да еще государеву брату, пластаться передо мной… Вставай!

Владимир Андреевич поднялся, отдуваясь, провел рукой по голове, как бы вспоминая что-то.

— Ну! — нетерпеливо толкнул его рукой царь.

Князь Владимир вынул из-за пазухи бумагу и подал ее Ивану Васильевичу.

— Прими, государь… Список… самолично взял я его у Ивана Петровича Челяднина-Федорова.

Царь удивленно посмотрел на князя.

— Боярин мог бы и сам… Хватит ему там нежиться… Война!

Владимир Андреевич всхлипнул, проговорив сквозь слезы:

— Государь… Заговор против тебя. Вернись!.. В Москву вернись. Не ходи с войском!

Иван Васильевич быстро вскочил с постели, дрожащей рукой ухватившись за меч. Охрипшим голосом переспросил он:

— Заговор? Брат!.. Скажи… кто? Кто еще?

— Гляди в список, государь, гляди… Холопы твои… Успокойся, сядь, государь… Буде не веришь — поклянусь!

— Ох, душно… Господи!.. Время ли теперь?! Родимый!.. Рассказывай… Садись, садись, садись… Владимир, садись рядом, около меня… Говори. Возьми список… Погань здесь… Погань… Проклятье!.. Чуяло сердце царицы!

— Государь… молю тебя… успокойся.

— Да, да, да! Царю нельзя… Мы в походе!.. Читай, кто?

— Челяднин Ванька… Пимен новгородский… Микита Фуников… Мишка Репнин… Ростовский Семка…

Царь вырвал список у князя Владимира и, указав на дверь, сказал:

— Уходи, оставь меня одного! — Но, когда князь повернулся, чтобы уйти, он вдруг окликнул: — Куда ты? Стой! Поведай, что задумали неверные псы?

Владимир Андреевич, бледный, трясущийся от страха, рассказал царю о том, что бояре и воеводы, чьи имена в списке, изменным обычаем задумали, когда войско зайдет в глубь Ливонии, выдать его, царя, польско-литовскому королю Сигизмунду Августу. В войске у них есть скрытые государевы враги воровского рода, кои и самой жизни государевой могут учинить погибель.

Отпустив князя, Иван Васильевич склонился к огню и стал читать список. Лоб его покрылся холодным потом; грудь тяжело дышала; руки дрожали; строки списка прыгали. Поймав то или иное боярское имя, царь вонзал в него раскаленные стрелы гневных, горевших огнем ненависти глаз. Среди мрака ночи, среди желтой мути душевного хаоса вдруг начинало выплывать льстивое бородатое лицо то одного, то другого боярина… В ушах начинали звучать сладкие, льстивые речи… В них — страстные заверения, клятвы в верноподданнических чувствах… в том, что великое благо — сложить голову свою за царя и его род… И вот ныне… Да! Это они же, все тут! Может ли это быть? Не поклеп ли какой? Не происки ли Сигизмундовых воров, бежавших за рубеж изменников? Бывало и это… Позорили они жестоко честных людей.

— Господи, да минует мя чаша сия! — прошептал Иван Васильевич, сползая с постели на пол и положив глубокий поклон перед иконою Спаса Нерукотворного.

Утром царь Иван велел отслужить молебен в присутствии бояр и начальных людей дворянского звания, а после того собрал ратный совет на лесной поляне, вблизи своего шатра.

Никому и в голову не могло прийти, что царь всю ночь не спал, страдав от великой обиды, ведя борьбу со страхами и предчувствиями.

— Враги наши, — сказал государь, — растут многолюдством и добреют ратной силой и многими заморскими выдумками. Их зависть, коварство и лютость обволакивают нас. Почитай, дня нет, чтобы кто-нибудь и где-нибудь не тешил себя думою о нападении на святую Русь. Земля наша велика, но еще больше врагов округ наших рубежей. Не они ли прилагают усердие отторгнуть и наши извечные вотчины и города в Лифляндской, названной ими, земле? Оное многие из вас забыли, как будто и не в нашем царстве они живут. Забыли они, что не причуда государя, а воля всенародства — продолжать войну с Литвой и немцами… Вспомните же прошлогодний собор… И теперь как нам не устыдиться, ежели мы не пойдем стеною на врага? Слушайте же! Дела моего царства требуют, чтоб вернулся я в Москву — стольный град, там ждут моего прибытия митрополит и ближние бояре, а о том, какие то дела, одному Богу да государю то ведомо. Войско оставляю я на совесть и доблесть своих славных воевод. А начало над всеми возлагаю на боярина Ивана Федоровича Мстиславского и князя Владимира Андреевича… Господь поможет вам!.. Москва будет молиться о вас!

После ратного совета царь Иван Васильевич стал собираться в дорогу, отобрав себе сотню телохранителей из государева полка.

После молебна, распрощавшись с войском, он помчался, окруженный всадниками, по дороге на Москву. Печальными глазами проводили ратники государев караван; тяжело вздыхали, а многие и слезы пролили.

Когда военный табор исчез из глаз Ивана Васильевича, он с горечью почувствовал себя совсем одиноким. Больно и тяжело было покидать войско, еще больнее сознавать, что его, царя, заставили бежать из собственного стана и что он, царь, подобно изгнаннику, должен скакать обратно домой, как бы недостойный чести предводительствовать своим войском, которое он любил, которым гордился, с которым совершил славные походы на Казань и Полоцк.

Иван Васильевич впервые так ясно, так до ужаса ощутимо почувствовал силу своих домашних врагов. Разве не горел он желанием сразиться с немцами и их покровителем королем Сигизмундом? И не был ли он уверен, когда отправлялся в поход, в том, что король будет побежден, позорно бежит от русского войска? Вышло иначе: побежденным оказался он, царь! Позорно бежит от русского войска сам же его предводитель, царь всея Руси…

Такой обиды никогда не забыть, ее даже пережить трудно.

Что скажет народ, так торжественно провожавший в поход своего государя? Что скажут бояре, князья и служилые люди в Москве? Что скажет митрополит Филипп, и без того осуждающий каждый шаг его, царя? А царица?.. Разве не болело ее сердце при расставании с ним, Иваном Васильевичем? Нет, он не послушал ее. Он, как неразумный отрок, уверял ее, что на бранном поле ему безопаснее, нежели во дворце. Теперь стыдно смотреть в глаза даже царевичам, что ответишь им, малолеткам?

А что будут говорить и писать в Польше, Ливонии, у немцев, в Свейском государстве?.. И без того повсюду злорадствуют, слыша о распре царя с боярами.

Мучительные мысли тяжело наваливались одна на другую, давя мозг, заставляя холодеть сердце царя Ивана.

На «ямах» выходили мужики и бабы, падали в ноги царю, прославляя его имя, но ему стыдно было слушать их униженные причитания. Ведь они не знали… не знали о том позоре, который окутал его царское имя. Они не знали, что царь — беглец, спасающийся от собственных холопов.

Иван Васильевич с досады приказывал разгонять народ плетьми. Крестьяне в страхе убегали в леса, прятались в оврагах и кустарниках, не понимая, за что их бьют. Но, видя слезы и слыша крики и стоны мужиков и баб, царь еще более ожесточался. Им все более и более овладевало мрачное торжество мстителя от сознания, что велика его сила и что добьется он и устрашения своих вельможных холопов, сделает еще более страшным путь от плетей до плахи.

Слезы потекли из глаз царя, когда он увидел издали Москву.

Что он скажет царице?

Список врагов у него в кармане, всех он их хорошо знает и каждому воздаст по их нраву. Он придумает такие казни, о которых раньше и не слыхивали на Руси…

«Малюта! Хватит ли тебя, чтоб угодить царю? — усмехнулся сквозь слезы царь, въезжая на окраину Москвы. — Только бы не было благовеста. Не надо встречи!»

Около первого же храма, ставшего ему на пути, Иван Васильевич слез с коня и горячо возблагодарил Бога о благополучном прибытии домой…

Подземелье Малюты целиком раскрыло заговор. Однако не сразу на всех заговорщиков царь обрушил свой гнев, но с тайным расчетом, чтоб не развалить приказы и войско, в разное время казнил главарей заговора. Казнив Челяднина-Федорова вскоре после неудачного похода, он казнил Никиту Фуникова лишь через пять лет, а князя Владимира Андреевича с женой и сыновьями, участие в заговоре которого было доказано его же друзьями, подвергли казни через два года после того, как он передал список заговорщиков царю.

 

XV

Умирал бездетный король Сигизмунд, столь упорно призывавший всех королей к крестовому походу на Москву.

Династии Ягеллонов приходил конец. Наследников после короля не оставалось.

Утихли бои.

В томительное раздумье впали королевские люди.

И вдруг Европа была потрясена ужасным известием: польская шляхта, особенно мелкая, неродовитая, и простой народ заговорили о желании видеть у себя на престоле либо царя Ивана Московского, либо его сына царевича Федора.

Стало даже известно, что это обсуждалось и в Польской, и Литовской радах.

По рукам европейских дипломатов уже распространилось обращение польских послов к царю Ивану:

«Рады государя нашего, короны польской и великого княжества Литовского, советовались вместе о том, что у государя нашего детей нет, и если Господь Бог государя нашего с этого света возьмет, то обе рады не думают, чтобы им государя себе взять от басурманских или иных каких земель, а желают себе избрать государя от славянского рода по воле и склоняются к тебе, великому государю, и к твоему потомству».

Московские послы писали из Польши:

«В Варшаве говорят, что, кроме московского государя, другого государя не искать; говорят, что паны и платье заказывают по московскому обычаю и многие уже носят, а в королевнину казну собирают бархаты и камни на платье по московскому же обычаю; королевне очень хочется быть за царем».

Польскую шляхту привлекало могущество московского царя, сходство языка, обычаев и, наконец, опасения нападений со стороны общих с Москвою врагов: Турции и Германской империи.

Царь Иван, выслушав польских послов, приглашавших его на престол, глубоко задумался. Он никогда никакого дела не решал, прежде чем обсудить его со всех сторон со своими ближними боярами и посольскими дьяками.

И, обдумав все, сказал он с хитрой улыбкой Богдану Бельскому:

— И то правда, что одной крови мы с поляками, и что моя покойная матушка полька же, и что ссориться нам не из-за чего, но не умышляют ли польские вельможи удержать за собою захваченные Жигимондом лифляндские земли?.. Не ради того ли они зовут меня, чтоб остаться хозяевами неправедно отторгнутых у нас приморских земель?.. — А затем сердито добавил: — Непостоянны королевские вельможи!.. Не надежны! Мелкая шляхта не указ им, а черный люд и того меньше… Ради власти и своего самовольства они готовы по вся дни торговать своим народом… Верные люди тайно донесли мне, что уже идет у них торг и с французским, и с немецким, и с свейским королями… Ох, не верю я, не верю им! А приморских земель никому не уступлю, даже своему царевичу Федору, коли он и впрямь станет польско-литовским королем.

Не ошибся царь Иван в своих сомнениях.

Много раз сходились московские послы с польскими, много раз самому царю случалось беседовать с польско-литовскими послами о том, чтобы быть ему или царевичу Федору королем Польши.

Уж и титул был выработан:

«Божиею милостию господарь, царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси, Киевский, Владимирский, Московский, король Польский и великий князь Литовский и великий князь Русский великого Новгорода, царь Казанский, царь Астраханский…»

Московскими дьяками и польскими панами были выработаны обширные условия, которыми следовало бы руководствоваться при принятии царем Иваном королевской короны на Польше и Литве.

И однако…

Испуганная, завистливая Европа, приложившая все силы к тому, чтобы не допустить объединения восточных славянских государств, возвела на польско-литовский престол «своих королей»: сначала Генриха Анжуйского, француза, брата Карла IX и сына Екатерины Медичи; затем, после скорого отречения Генриха, — венгерского воеводу, семиградского князя Стефана Батория…

Царь Иван не ошибся и, глядя на суетню вокруг польской короны, сказал боярам:

— А всему тому причиною — море!.. Радзивиллы, Замойские и все иные польские князи не хотят, чтобы мы владычествовали на Лифляндии, не хотят того и немцы, и шведы, и многие иные короли… Так знайте же! Море будет нашим! Никому не отдадим Нарвы!

Время течет, все меняется; не стало многих людей, о них служат панихиды, усердно рассылаются о них царские синодики по монастырям, в которых величают их «преставившимися».

Опустошила русскую землю страшная моровая язва. Кое-кого придавила мысль об обреченности, о близком конце света. Митрополит Филипп пугает царя, что «по грехам его все то приключается!» В умах — смятение и ужас! На полях бранных не умолкает звон мечей, не стихает огневой бой… Со всех сторон лезут враги на древнюю Русь… Кажется, вот-вот пришла конечная гибель государству, все шатается… но одно свежо и незыблемо: мечта царя — удержать пристанище на Балтийском море, мечта сделать Русь великою. Ради того непрерывные походы в Литву и Ливонию, опалы и казни; преждевременные морщины на лице царя, седые волосы и душевные бури, разрушающие веру в людей, самых близких людей. Но ничто не может заглушить горячей веры царя в богатырское будущее Руси, в утверждение ее на берегах Балтийского моря.

«Пределы твои — в сердце морей».

Это напутствие митрополита Макария часто в сумраке длинных, скучных вечеров наедине у себя в рабочей горнице тихо произносит царь Иван, когда приходят усталость и тоска; эти слова сообщают бодрость ему, и заветное слово «море» произносит царь гордо и радостно, хотя его тут никто не слышит.

1942–1944 гг.

 

I

В колючих космах головастой сосны, широко взмахивая крыльями, сел коршун.

Царь Иван резким движением руки отодвинул от себя чашу с недопитой брагой. Подошел поближе к окну, прикрыл ладонью глаза от солнечного света.

Коршун вытянулся. Настороженно обводит взглядом хвойные чащи по склонам кремлевских холмов.

В горделивой осанке птицы царю показалось любование ее своим одиночеством.

«Несмысленная!» — вырвалось из уст царя усмешливо.

Правда, и сам он, государь, приказал построить эту вышку во дворце ради того, чтобы уединяться здесь, в вышине, от бояр, дьяков, от семьи, но разве царь московский может жить без людей?

И, как бы оправдываясь перед самим собой, подумал, что он, царь, далек от того, чтобы быть довольным одиночеством; эту башню, куда он уединяется, нельзя назвать иначе как «терем раздумья».

Нет! Он, царь, любит многолюдство. Вся жизнь его протекла в бурных волнах житейского моря, в борьбе и опасностях, среди людей, среди друзей и врагов, и если теперь сидит он тут один — причина тому: только что случившаяся ссора с царевичем Иваном.

Праведники-схимонахи советуют стать отшельником, уйти от мира, уступив царство сыну; они говорят, что это успокоит его душу, сообщит ей радость уединенной молитвы и поста, отгонит прочь демонов и откроет путь к священным вратам рая…

Но как же так?! Как оставить царство?! Сегодня он, отец, вдруг поймал в упрямых, жестких глазах сына знак горькой судьбины, ожидающей Русь после его, царской, кончины. Своенравен царевич Иван — многое творит наперекор отцу. Пример плохой боярской знати и воеводам. Многие ждут неустройства в царской семье. Несогласие отца с сыном должно охрабрить недовольных.

«Прочь, черноризцы! Не надо схимы! Глупые старцы!»

«По грехам моим хилое семя, не дающее всходов…»

О, эти мучительные мысли о будущем!

«Много пролито крови! Немало загублено и невинных душ!.. Церковь горько оплакивает убиенных. Горе велико! Оглянешься назад: кровавые следы устилают путь. А ведь по этому пути он явится к престолу Всевышнего. К последнему ответу!»

Но зачем об этом думать?! Что сделано, то сделано. Так нужно. Грехи не должны пугать, коли впереди царству благо. И не угодно ли самому Богу благополучие Русского царства!

Что было — былью поросло, а ныне — новые заботы, новые дороги. Достойно ли страдать о прошлом, когда силы нужны для будущего?! Еще много — ой как много — надо сил!

Царевич Иван убил стрелою мужика, который оборонялся от его охотничьих псов… Тайный слуга государев Семен Верзилка донес: царевич-де хмельной был и нарочно травил того мужика собаками, а в те поры, когда мужик упал, сраженный стрелой, царевич вместе с Василием Верейским, с Никифором Савицким и другими княжатами — все они громко хохотали и даже непотребно ругались.

То же самое рассказал царю и другой его тайный холоп-соглядатай: царевич-де во хмелю безвинно обижает малых посошных людей ради потехи.

И говорит: «Это вам не Иван Васильевич! Слаб стал в старости мой отец, жалостлив! Всех в страхе я буду держать, коли стану царем!»

Царевич горд, самолюбив и дерзок.

Иван Васильевич при этих мыслях о сыне поднялся со своего места и помолился на икону.

«Прости мне мои окаянства! Сам бо есть аз повинен в сем распутстве сына!»

Он вспомнил, как приучал некогда детей любоваться казнями…

Не oн ли брал царевича на Красную площадь, чтобы тот видел, как избивали до смерти бояр и заподозренных в измене чернецов Петровского монастыря?.. Да мало ли видел царевич всякого кровопролития!

И разве не он, сам царь, приказал пытать «по изменному делу» Ивана Михайловича Висковатого обязательно в присутствии царевичей? На их глазах покойный Малюта отрезал подвешенному к бревнам бывшему «печатнику» и Посольского двора дьяку Висковатому нос, другой опричник отрезал ему уши, а подьячий Иван Ренут и того хуже… Сам он, царь, со злорадством показывал царевичам изрубленные опричниками тела бояр и их сородичей.

Много раз то было, и всегда царевич Иван с веселым любопытством смотрел, как палачи пытали и казнили изменников.

«Ты — царь — не видел в том ничего плохого. Не думал ли ты, что дети твои должны приучаться быть жестокими с изменниками? От измены гибнет всякое доброе государево дело, но… мужик! Зачем его убил Иван? Царевич стал невоздержан в вине… Доносят на него сенные государынины девки — покоя им не дает во хмелю… Непослушен… скучлив… нелеп в забавах… двух жен, ради своей прихоти, поощряемый тобой же, отцом, заточил в монастырь».

«И не сам ли ты, государь, был выдумщиком прелюбодейных срамных игрищ и не ты ли был сам нелеп в нелепых забавах?!»

Все было! Видит Бог, сколь грешен сам царь московский!

Но зачем же опять лезут в голову эти мысли о былом, о том, что давно кануло в вечность?! Долой их!

Царевич строптив. Его влечет к себе праздность. Его не трогает постоянное беспокойство отца о судьбе государства. Его не тянет к работе в приказах, не привлекают к себе любимые отцом посольские дела. Но так ли это? У него есть и своя тайная мысль. Увы! Он неодобрительно судит о военных и о мирных предприятиях царя, о его стремлении расположить к Москве иноземных государей.

«Нет ничего труднее, как не работать», — говорил блаженный Августин.

Царь больше всего на свете ненавидит ленивых, а в его, царевой, семье старший его сын, наследник престола, праздно бродит по дворцовым палатам и лениво, с усмешкой, смотрит на других, кто работает.

«Праздность равносильна погребению заживо: ленивец так же бесполезен для целей Божества и людей, словно бы он мертв», — думает царь, опершись головою на руки.

Все это царю Ивану ясно; сам он никогда не сидел сложа руки и детям всегда твердит и своим приближенным, что «труд — не есть бремя». Но, может быть, он слишком строг к царевичу? Может быть, многое наговаривают на царевича со злобы?

Иван Васильевич приподнялся, высунулся из окна. Коршун сорвался с вершины сосны и, тяжело взмахивая крыльями, полетел в сторону.

Кто-то вспугнул его. Царю послышался хруст сучьев внизу, в гуще сосен.

Вглядевшись туда пристально, царь увидел человека с луком в руке.

Он крикнул постельничьего, приказав ему доставить во дворец дерзкого бродягу, осмелившегося стрелять в птицу на государевой дворцовой усадьбе.

Вскоре неизвестный был доставлен во дворец и предстал перед царем.

Совсем молодой голубоглазый красавец, со светло-русыми курчавыми волосами, румяный, стройный, он стоял перед царем, виновато опустив голову, и в волнении мял шапку. Царю удалось приметить растерянную улыбку на лице юноши.

Молча осмотрел его с ног до головы Иван Васильевич. Лицо царя осенила добродушная улыбка. Незнакомец, заметив это, ободрился.

— Кто ты? — тихо спросил царь. — Каким обычаем попал в государеву рощу?

Постельничий крикнул:

— На колена!

Вздрогнув, поспешно опустился юноша на пол.

— Отвечай, тебя спрашивает батюшка государь!

— Дворянин я, безродный. А забрел сюда невзначай, гонялся за коршуном… Задрал он курицу на монастырском дворе… Чернецы меня послали. Прощенья прошу, батюшка государь, не своей волей пришел я сюда!

— У кого же ты, неразумное чадо, под кровлей живешь, и кто тебя кормит и одевает, да и порядку и благочестию приучает, и како царя и князя чтити, и его воле преклоняться вразумляет?! Кто?

Юноша взволнованно, с молящим взглядом, обратился к царю:

— Не пытай меня, государь!.. Безродный я!..

Лицо Ивана Васильевича нахмурилось.

Опять вступился постельничий:

— Отвечай государю без утайки.

Юноша, опустив голову, безмолвствовал.

Государь удивленно пожал плечами.

— Отведи для допроса к Борису Годунову.

Постельничий, поклонившись царю до земли, взял за рукав совсем растерявшегося парня и увел его.

Стиснутая со всех сторон густым еловым лесом поляна. Полдень. Солнце легло на красноватое стволье и сизо-зеленые хвойные лапы, ровными рядами многоярусно выпиравшие из толщи ельника. Пронзительно покрикивает иволга. Кружатся на солнце серебристые бабочки. Пахнет разомлевшей смолой.

Сюда тайно собрались беглые крестьяне, предводимые Семеном Слепцовым, — мужики из усадьбы князя Шуйского. Были и из других усадеб.

— Теперича, братцы вы мои, — Божьи мы люди, не княжеские… Довоевался наш государик… Исть народу неча стало. И то сказать — не двужильны мы… Живем — дай Бог терпенья! Юрьев день, и тот Богу душу отдал! Один денек свободы был у мужика, и тот отнимают.

— Знамо, Митрич, не с радости люди в лес ушли. Обеднели! Борода у нас с помело, а брюхо голо.

— Истинно!.. Юрьев день знатно бояре да дворяне слопали. Куда ныне податься?! Вертят нами, как хотят. Словно бы и не люди мы. Царек волю большую своим дворянам дал.

— Так и этак, мои родимые, бросайте все и айда за мной! Сведу я вас к одному человеку. Вольной жизнью заживем. Пра! Будет уж нам перед ними спины гнуть!

Старичок древний, Парамон, перекрестился, тяжело вздохнув, сказал:

— Война-то, знать… на роду писана батюшке Ивану Васильевичу… Да и без толку, Бог его прости!.. И-и-их! Помереть бы уж, што ли! Вот уж истинно: не молодостью живем, не старостью умираем.

— Чего для помирать? Пошумим еще… Жизнь трудна, а умереть тяжелее. Не для того Господь нас сотворил, штоб не живши помирать. Уйдем в лес. Будем правду искать.

— А кто тот человек, о коем ты нам, Семен, сказываешь?

— Иван Кольцо прозывается… бывалый, парень хоть куда! Задорный, отважный, а главное — готов голову сложить за правду. Горячий! Новый человек. Невиданный! Неслыханный!

Не пришлось долго раздумывать — двинулись мужики в чащу леса. Вожак, Семен Слепцов, впереди. На вид будто и неказистый, но юркий, веселый; был он в походах, воевал в Литве, в Ливонии, исходил немало земель, но лучше своей родной земли ничего не нашел. И был у него приятель — московский человек, который говорил ему: «Земля наша добрая, крепкая, на ней не пропадешь, да лишку народ-то смирен, не смел, силы-де он своей не знает. Задумчив наш народ, вот и страдает. Гляди, что сотворилось! Конца света мужик стал ждать! Нешто это можно? Восстаньте, не спите!»

Он говорил Семену будто и о том, что, коли царство русское большим стало и уделов княжеских в нем уже нет, того ради и сила мужицкая выросла непомерно… Рязанец да нижегородец теперь единая плоть, единая душа и единая пятерня, а все вместе удельные мужики теперь, коли поднимутся, грозе небесной уподобятся. Несдобровать в ту пору и царю, и вотчинникам!

— Это надо бы вам понять, убогие овцы! Человек тот молодой, но грамотный, — сердито ворчал Семен, передавая его слова своим односельчанам, когда они начинали падать духом.

— Забавно говоришь! — отвечали ему. — Да токмо не разумительно. Мужик — птица малая, да и несогласная. Смешно! «Единая душа»! А вона вчера ясеневские дубьем поколотили сережинских. Семеро, Господь их прости, в той схватке Богу душу отдали. Вот те и «единая душа». Согласия нет, да и не будет. Разные головы. А ты нам толчешь, как в ступе, одно и то же — «непомерная сила, непомерная сила». Буде попусту мозги наши затуманивать! Говори прямо: не под силу стало ярмо дворянское. Вот и все, а дальше мы и сами разберемся.

День ото дня все яростнее, с упреками в слабости, набрасывался на своих односельчан Семен Слепцов. И вот теперь он все же настоял на своем — из деревни Теплый Ключ, в вотчине князя Шуйского, почти все мужики пошли за ним в лес. Что-то подсказывало им, будто Семен и впрямь учит добру, да как-то и самим-то становилось день ото дня яснее, что от хозяина вотчины их — царского слуги Василия Шуйского — добра не жди. Чем дальше, тем тяжелее посошному люду, а царь далеко, да и не станет он на сторону крестьян. Такого дела никогда не бывало. Наоборот, — коли поднимешь голос да на рожон полезешь, — то и плетей со всех сторон не оберешься, и на дыбу попадешь.

Сам Бог велел распрощаться с боярской вотчиной и уйти куда глаза глядят.

Долго ли, мало ли шли, но в одно прекрасное утро очутились лицом к лицу с Волгой.

Семен забрался на самое высокое место берега и воскликнул что было мочи:

— Вот она, наша родная! Э-эх, Господи! Полюбуйтесь!

Стояли мужики, сняв шапки, и глядели на Волгу с восхищением, а Семен, помолчав немного, еще громче крикнул:

— Не обидел меня Господь памятью. Привел вас, братцы, куда надо! Привел к Волге-матушке! Она — заботлива.

Широкая, спокойная в своем величии, древняя река подняла в людях гордые мысли. Кругом небо, зелень, вода — вот где познаешь, что не для неволи рожден человек.

Мужики обступили вожака вплотную:

— Спасибо, братец! Видим, твоя правда!

— Верьте мне, землячки, добьемся своего! Ей-Богу, добьемся!

— Коли так, низко тебе, сокол наш, кланяемся! Спасибо тебе, родной! Путь свой видим.

Семен рассказал мужикам, что место то, где стоят они, и есть конец их путешествия.

— Взбирайтесь сюда, на бугор! Вон взгляните на ту реку, что в Волгу уткнулась. Сура! Река Сура. А на горе, по ту сторону, церковь да домишки с частоколом. То Васильсурск. Василий, великий князь, от татар поставил. В сих местах мы и найдем Ивана Кольцо, в диком логове… малость повыше по Суре. В ямах его стан.

Народ шумно приободрился. Взглянули на Семена: лицо веселое, бедовое. Видать, не без причины. Видать, не обманывает.

— Ну, отдохнули, кречеты? Двигаемся дальше! Коли начали правду, так уж будьте твердыми.

Спустились по глинистому откосу к берегу Суры, побрели среди кустарника, вверх по течению. Тяжеленько; сучья цепляются, ноги вязнут в глине после дождя; устали ребята — согнулись под грузом котомок, набитых всякой снедью; шли, опираясь на вилы, копья, посохи. Вспотели, покрылись грязью — уж скорее бы до места! На ногах пудами глина.

В темно-зеленой глади воды, когда приблизились к ней, отражение облаков, застывших на ласково голубом небе. Зашлепала крыльями стая журавлей, поднявшись в воздух. Пахнет душистой прелью пышная, вспоенная дождем зелень. На том берегу Суры вековые дубы и вязы — глухо! Птицы слабым писком дают о себе знать.

Слепцов, то и дело оглядывая свою ватагу, приказывал соблюдать величайшую осторожность. Васильсурский воевода начеку, кругом города стража — ждут нападения казанских татар. Казанское царство хоть и покорено, но еще немало татарских князей, не признающих власть московского государя. И выходит: опасайся и воевод и татар! И тех и других. Хоронись в зеленях с умом, без шума.

Почти с головою скрываясь в высоких травах и кустарниках, пробираются по берегу Суры мужики; там, в деревне, остались одни женщины и дети. Тяжко было бросать их на поругание княжеских холопов Шуйского. Но, может быть, удастся вернуться и силою отстоять справедливое дело?!

Едва слышно шуршит трава. Над головою кружат многоцветные бабочки и стрекозы. Колышется от легкого дыхания ветра серебристая листва прибрежных осин. Ивняк склонился над рекою, касаясь остроконечными листьями воды.

Густые заросли полны влаги: тут и роса, и непросохшая сырость от дождей. Лапти не выдерживают, промокают. Дурманит головы пьянящий, медвяный запах прелых корневищ.

— Скоро ли? Сема, братец, помилосердствуй, ноги ведь отваливаются!.. — опять начался ропот.

— Потерпите, братцы… не тяните, ради Бога, душу! — озабоченно озираясь по сторонам, отвечает Слепцов. — Сам знаю.

Не сладко ему! Обузу принял на себя великую. Легко ли поднять на ноги деревенских мужиков, чтоб добыть им свободу и легкую жизнь! Не попасть бы впросак! Лучше уж смерть, нежели стать обманщиком своих односельчан.

Но нет! Тут он, Семен, уж раз побывал и место запомнил отчетливо, и не может того быть, чтобы не нашел он гнезда атамана Ивана Кольцо. Не на день и не на два поселился на Суре лихой донской казак. И собирает он мужицкую рать не для забавы и не ради пустошной затеи, а для блага самих же посошных людей.

Широко распахнув свой голубой атласный кафтан на малиновой шелковой подкладке, сидел в своей палате румяный веселый Борис Федорович Годунов — любимый государев слуга, — внимательно выслушивая исповедь приведенного к нему по приказу царя неизвестного парня.

Вся внешность Годунова: тщательно расчесанные его кудри, подстриженные борода и усы, опрятно, красиво сидевший на его стройном стане кафтан — все говорило о мужественной молодости, чистоплотности, самоуверенности и порядливости царского слуги.

Юноша чувствовал себя в его присутствии бодро, и в ровном спокойном голосе его зазвучала подкупающая своею простотою, ничем не стесняемая правдивость.

— Люди добрые говорят, родом я из Заволжья… и боярская кровь течет во мне… Скрыли ребенком меня… Отца казнили по воле царской… Так говорят. Правда ли то, не знаю. А мою матушку-де заточили в монастырь… Сам я ничего о том не ведаю: кто и чей я, да и где она, матушка. А утаили меня колычевские люди и отдали на воспитание инокам в монастырь. Старец один княжеского рода взрастил меня на подворье.

Борис Федорович слушал парня с большим любопытством.

— Ну, а как имя твое, добрый молодец?

— Зовут меня Игнатий Хвостов.

Годунов погладил себя по лбу, как будто что-то припоминая.

— Скажи мне, Игнатий, каким обычаем ты попал на государеву усадьбу, да и у кого ты ныне проживаешь?

Хвостов тяжело вздохнул:

— Тяжко мне стало жить при монастыре, да и старец тот помер, и увезли меня монахи счастья искать в Москву. Приютили на колычевском дворе, что за Земляным валом, в Березках…

— А и кто же тебя, отрок, туда послал?

— Старец покойный Феодосий не один раз мне говаривал: «Умру-де я, так иди к колычевскому двору на Москве, скажи-де: старец Феодосий послал посмертно».

Борис Годунов задумался, лицо его стало сумрачным.

— А кто ж там ныне из Колычевых живет?

— Старушки две убогие… Мужиков никого нет. Приютили они меня, спаси их Христос! Добрые они.

— А Степана Колычева нет?

— Не бывало такого… Не слыхивал я.

Борис Годунов задумался.

— Не рука тебе, парень, жить у Колычевых со старухами, — сказал он, неодобрительно покачав головою. — Надобно тебе к делу навыкать, чтоб добрым слугою государю быть. В Русском царстве много дорог, а иные и в трясину заведут. И велено мне батюшкой государем поставить тебя на верный путь. Детина ты видный, да и порчи на тебе не примечаю, так оно и государю показалось, а из таких-то дородных детин и хорошие слуги царю бывают… Поселю я тебя у моего дядюшки, у Никиты Годунова, а он ныне Стрелецким приказом ведает. Будешь учиться у него, а чему — узнаешь. Человек он благохотящий, с добрым христианским сердцем.

— Воля государева — божья воля, — смиренно ответил юноша.

Борису Федоровичу по душе пришелся ответ его.

— Да будет так!.. — сказал Годунов, погладил по плечу Хвостова. На щеках Игнатия, как у красной девицы, выступил густой румянец, а голубые глаза стыдливо скрылись под густыми черными ресницами.

Годунов еще раз, с дружелюбием во взгляде, осмотрел с ног до головы стройного молодого красавца и сказал громко и ласково:

— Дерзай!.. Иди смело прямой дорогой… Добивайся счастья. Оно будет у тебя.

В честь закладки нового пристанища на Студеном море в храме Спаса на Бору шло богослужение. Басистый дьякон Вахромей Шувалов потрясал своим громоподобным голосом воздух, читая любимую царем главу из Второй книги пророка Ездры:

— «О мужи! Не сильны ли люди, владеющие землею и морями и всем содержащимся в них?»

«Но царь превозмогает, и господствует над ними, и повелевает ими, и во всем, что бы ни сказал им, они повинуются ему».

«Если же скажет, чтобы они ополчались друг против друга, они идут и разрушают горы, стены и башню».

«…и убивают и бывают убиваемы, но не преступают слова царского; если же победят, все приносят царю, что получат в добычу, и все прочее».

«И те, которые не ходят на войну и не сражаются, но возделывают землю, после посева, собравши жатву, также приносят царю и, понуждая один другого, приносят царю дани».

«И он один, если скажет: „убить“ — убивают; если скажет: „отпустить“ — отпускают; сказал: „бить!“ — бьют; сказал: „опустошить“ — опустошают; скажет: „строить“ — строят; сказал: „срубить“ — срубают; сказал: „насадить“ — насаждают».

«И весь народ его и войско его повинуются ему». «О мужи! Не сильнее ли всех царь, когда так повинуются ему?»

Иван Васильевич, за которым внимательно следили стоявшие позади него ближние бояре и иные царедворцы, думал о том, что пройдет год, два, три, и он снова поведет свои войска к Западному морю. Нет! Русь не побеждена; ее оттеснили от моря, но она оправится и с новой силой потянется к морю. Нужно поднять дух в народе. Нужна сильная власть. Студеное море поможет опять овладеть Варяжским морем. Недаром то море омывало уже в своих водах московские корабли. Так было!

Будут ли сочувствовать ему бояре, его советники, все преданные ему воеводы и дьяки, если он откроет им, что ему не хочется умереть, не укрепившись на тех берегах?! Пока об этом надо молчать, хранить тайну в себе. Теперь не время, не настал еще час возвестить свою волю народу.

Голос дьякона Вахромея гремел на всю церковь:

— «…Горе тем, кои думают скрыться в глубине, чтобы замысел свой утаить от Господа, и которые делают дела свои во мраке».

Царь вздрогнул: «Не мне ли, о Господи, эти слова пророка?!»

Нет! Он, царь всея Руси, таит в себе свои замыслы на пользу святой церкви, на благо христианской дедовской родной земли! Неужели Господь покарает его за это?! Увы! Не в том провинился он, царь, перед Всевышним! Виновен царь в бесплодном пролитии крови своих воинов. Ради чего шла эта долгая, страшная война? Все это понемногу отнимают у него, у русского царя.

Вчера он открыл наугад Библию и прочитал первое попавшееся ему на глаза место из книги пророка Исайи:

«…как лев, как скимен, ревущий над своею добычею, хотя бы множество пастухов кричало на него, от крика их не содрогнется и множеству их не уступит…»

Так и он, царь Иван, будет стоять на своем: море Варяжское — Балтийское — было и должно вновь стать русским, ибо оно с древних времен принадлежит Руси, ибо много крови доблестных россиян было и будет пролито за Балтийское море.

Он, царь, несокрушимо верит в это.

Никому из следивших за царем вельмож и в голову не могло прийти, что царя мучают, терзают мысли о новой войне во имя возвращения утраченных в Ливонии земель…

Иван Васильевич сидел на возвышенном месте суровый, неподвижный, опершись на свой из слоновой кости посох. Голубой с малиновым шитьем парчовый кафтан облегал его высокую, немного сутулую фигуру с гордо поднятой седеющей головой. Он совсем не был похож на кающегося грешника, на человека, охваченного страхом и сомнениями. Вид царя говорил скорее о сознании им своей правоты, непогрешимости и силы. Пускай седой волос упрямо топорщится из-под его черной бархатной мурмолки, пускай морщины избороздили его лицо и явно обозначилась сутулость — царь всея Руси Иван Васильевич одинаково загадочен и страшен для своих врагов, как то было и встарь…

По окончании службы Борис Годунов и Богдан Бельский под руки свели царя с возвышения и подвели его к митрополиту под благословение.

— Да пребывает слава и милость Господня над тобою, владыка всех владык! — проговорил митрополит, дрожащею рукою осеняя крестом лицо царя.

Возвращаясь тайным ходом во дворец, царь сказал Годунову и Бельскому, что он весь мир удивит тем морским могуществом, которое вскоре обретет Русь на суровых берегах северного, Студеного, моря, и что он, сам государь, снова поедет на север, чтобы осмотреть, как готовят корабли и снасти для больших переходов морских судов Беломорья.

 

II

От короля Стефана Батория пришло письмо, которое заставило крепко призадуматься царя Ивана. Баторий писал в ответ на государево письмо — будто тому, что не родился он, Баторий, королем, он теперь только радуется. Ведь достиг он королевского сана в силу своей доблести и ума. А панами избран так же строго, как избираются папы кардиналами.

На просьбу царя прислать послов Баторий ответил, что пришлет послов в Москву только через сорок лет, а может быть — и через пятьдесят, так как ему нет никакой необходимости в том.

Это прочтено было в присутствии бояр и дьяков и заставило царя густо покраснеть. Он видел явную дерзость со стороны польского короля, однако ему показались очень любопытными слова Батория. На его лице появилась даже улыбка.

— Остер на язык угорский князь! — произнес он. — Остер и разумом силен. Не знавал я ранее таких-то. Неприятель необыкновенный.

Царь добавил, будто ему даже нравится, что Баторий не гордится происхождением и родом, а прямо говорит, что получил королевский сан как дар за труды от польских панов. Одно смущало: стало быть, он панскую раду ставит выше себя?! Ну, а если он, Стефан, не угодит панам, они же его могут и снять с престола?! Ему надо побеждать, ему нужны удачи, чтобы усидеть на королевском троне, который он получил за усердие из рук панов.

— Когда так, — сказал царь Иван громко и твердо, — мы должны поссорить короля с панской радой. Псков, к которому направляет свое войско король, должен стать могилой его славы, славы непобедимого! Пускай будет раскол у короля с панской радой!

В том же письме Стефан Баторий говорил о своем праве на Ливонию и требовал громадную сумму денег на покрытие военных расходов, произведенных им на московскую войну. А покойную мать царя Ивана, Елену Глинскую, он назвал «дочерью изменника польскому королю Сигизмунду».

«Осмелел, вор! — нахмурился Иван Васильевич. — Пора проучить тебя».

На другой же день царь собрал во дворце некоторых, самых близких к нему, воевод и обсудил с ними, что и как делать, коли войско королевское начнет осаду Пскова.

На совет сошлись князья — Иван Петрович Шуйский, Василий Федорович Скопин-Шуйский, Иван Андреевич Хворостинин, казацкий атаман Николай Черкасский, Михаил Косецкий, Николай Иванович Овчина-Плещеев, Владимир Бехтеаров-Ростовский, Иван Бутурлин и многие другие, преданные ему, царю, воеводы.

Рядом с царем в особом кресле сидел вызванный из Пскова в Москву высокий, с длинной, узенькой, остроконечной бородой, архиепископ псковский и новгородский Александр, один из любимых царем духовных советников.

— Созвал я вас, отец Александр и мои добрые воеводы, чтобы сказать вам свое слово государево о нашем именитом граде Пскове, извечном страже российских земель, прославленном в веках преданностью вере христианской и крепостью воинской. Враг сильный, хищный крадется к сему граду, обрадованный своими прошлыми победами. Он похваляется покорить Русь и взять святой стольный град Москву. Бог посылает нам испытание. Возомнили мы о себе не по делам нашим, думали о себе, как гордецы, без смирения, но с великим задором. Однако Господь Бог гневен, но и милостив. Вспомним же о том, что было так недавно… Едва ли не три века Русь томилась под игом Золотой орды! Но подо льдом той неволи наливалась крепкою силою Русь, разрослась, взломала тот лед и сбросила с себя поганую бусурманскую неволю. Крепка Русь! Какой народ в страданиях и муках умудрился бы сохранить и умножить в течение трех веков подневолья свою силу, сберечь в чистоте свою веру и сбросить с себя то идолище поганое?! Дивное на Руси стало ясным, несовершимое — былью, и те, кто владел нами, ныне состоят слугами нашими… Господь никогда не покидал Русь на полях брани и никогда не покинет. Подымите же и вы, псковитяне, на городской стене хоругвь непобедимости! Верю я — услышаны будут моление и слезы наши, и оного короля Стефана Батория вы победите, и он отыдет от крепости нашей посрамлен!

После речи царя поднялся во весь рост седобородый, закованный в кольчугу псковский воевода князь Иван Петрович Шуйский. Он низко поклонился царю, затем архиепископу Александру и громким, мужественным голосом произнес:

— В Библии сказано: «Святой Давид возста рано и тече в полк». Господь Бог испокон веков направляет руки воинов верных на ополчение, персты их прилагает на брань!.. Крест целуем тебе, государь!.. Не сдадим Пскова!

При этих словах быстро встали со своих мест все находившиеся в государевой горнице воеводы и вынули из ножен мечи.

— Вот оно, наше оружие! От битв неудачливых оно не затупилось, а стало еще острее, — продолжал Шуйский, — и дух наш не угас, а разгорелся паки и паки ярче! Ужасен огонь внутри твоих воинов… Он пожгет слабость, коли она была у кого, и поглотит вражью гордыню… Псков мы отстоим, батюшка государь, либо погибнем все до единого в бою за тебя и родную землю! Верь нам! Мы — твои верные слуги.

Поднявшись со своего кресла, царь положил руку на плечо князя Ивана Петровича Шуйского.

— Верность ваша в услугах и правда в словах хорошо ведомы всем. Чтобы испытать правдивого, честного человека, мне надобны теперь годы, а неверного и злого раба узнать — довольно одного дня. Научила меня тому жизнь! На долю вашего государя выпало тяжелое бремя одолевать внутреннее нестроение нашей земли и воевать многие годы со всякими злохищными ворогами. Денно и нощно глядят они пожирающими очами на Русскую землю… Зависть и злоба снедают сердца наших соседей. От них же есть и зазнавшийся холоп Стефан. И он вознамерился своровать некоторые города и села наши… Многое множество праведных воевод в моем войске. Спокоен я. Из них ты, Иван Петрович, мне особо дорог, и того ради будь начальником над всем воинством во Пскове. Покажи Стефану богатырство наше! Проучи его!

Князь Шуйский, став на одно колено, поклялся царю, что он или победит, или умрет в бою как честный воин.

То же сделали и остальные псковские военачальники.

Архиепископ Александр благословил их оружие.

Когда воеводы ушли из горницы, царь оставил у себя архиепископа, чтобы побеседовать с ним.

Александр известен был царю как хорошо знающий дела польско-литовского королевства. Многие литовские люди, отколовшись от униатов, перешли на сторону псковского духовенства. Они были слугами архипастыря Александра.

Царь спросил его, что он думает, что знает о Стефане Батории и в каковом новый король согласии с польской радой.

Александр нахмурился, потер лоб, ответил тихо, как бы про себя:

— Непокорен и своенравен Стефан, но ума превеликого… воин храбрый, дерзкий…

Иван Васильевич, взволнованный ответом архиепископа, схватил его за руку:

— Стой!.. Так ли, святой отец?! Правда ли то?! Сказывай.

В глазах царя явно проглядывало недовольство.

— Правда, государь!.. Не верь тому, что болтают о холопстве Стефана у панов… Нет! Они его боятся. Король на первом же сейме громко изрек: «Не в хлеву, но вольным человеком я родился, и было у меня что есть и во что одеться, прежде чем прибыл я в вашу страну. Люблю мою свободу и храню ее в целости. Королем вашим я стал, волею Божией вами избранный, прибыл сюда вследствие ваших просьб и настояний, и вы сами возложили мне корону на голову. Поэтому я вам настоящий король, а не король, нарисованный на картинке. Хочу царствовать и приказывать и не потерплю, чтобы кто-нибудь правил надо мною…»

— Стой! — еле переводя дыхание от волнения, произнес царь. — Так и сказал он?!

— Точно, великий государь, так он и сказал в лицо панам…

— Слушаю… говори дальше! Хорошие слова! Что еще он сказал?!

— Паны притихли, а он с гордой осанкой, словно бы и природный владыка, далее изрек: «…Будьте стражами вольности вашей — это дело доброе, но я не позволю вам стать хозяевами для меня и моих сенаторов. Храните вольность так, чтобы она не вылилась в своеволие». Вот и все, государь.

Царь сидел молча, с какою-то непонятной для Александра улыбкой. Затем, опять обратившись к архиепископу, спросил его тихо, вкрадчиво:

— А знаешь ли ты, что после смерти Жигимонда они хотели меня либо царевича Федора посадить себе на престол?!

— Доподлинно, государь. Оное всем ведомо. И ныне в Литве есть сторонники того же.

— Я сказал бы так же панам, как сказал им угорский князек. Здесь его сила. Жигимонд был слугою рады. Не любил я его за то. Он цеплялся за изменников, подобных Курбскому, слушал их, стоял за них… Стефан — горд. Слыхал я — не особо жалует он их. Его не удивишь изменой; он — сам перебежчик, сам бродяга, сбежавший со своей родной земли. Норов их ему известен. Его не обманешь.

Немного подумав, царь спросил:

— А как ты полагаешь, святой отец, не поссорятся ли с ним паны, коли мы отстоим Псков?! Не отстанут ли они от него, когда там счастье изменит ему?!

— Паны ненадежны, верно, государь! Плохо быть их королем! Господь в своей неизреченной премудрости отвел чашу сию от уст твоих… Вместо радующего сердца вина ты испил бы яд горечи и неправд. А коли Псков устоит, Стефан не уживется с панами… То надо предвидеть.

Иван с нетерпением перебил архиепископа:

— Тем более горько ему будет, ибо он не королевской крови правитель. Господь Бог накажет его за дерзость! Престол государя должен занимать человек королевской крови! Паны сами почитают происхождение и кровь. Их высокомерие сильнее гордыни моих бояр.

— Истинно так, государь! — ответил архиепископ. — Недолго будет их любование лихостью угорского выскочки.

Иван Васильевич улыбнулся, недоверчиво покачав головою.

— Но не будет ли царству убытка от малоумности иного правителя королевской крови?.. И то бывает.

Царь насторожился, ждал ответа.

— При разумных и добрых советниках любой король может быть полезен своему королевству, — сказал Александр.

— Ты прав, святой отец. То и сам я вижу. Свейский король Иоанн, спихнувший своего брата Эрика с престола, великую силу обрел ныне… Не украшен сей король мудростью, но бороться нам стало с ним не под силу… Его воевода Делагарди теснит нас от Варяжского моря… Свейское войско крепко стало в Эстляндии… Видим это. Ой как видим!

Немного подумав, царь добавил:

— И надолго. Думается мне — нашему царству великая угроза настанет в будущих временах от Свейского королевства… Разъединил нас свейский Иоанн с Данией. И в Польше его люди сильны. Тот король со своей женой Екатериной Ягеллонкой держат руку Польши и Литвы… И впрямь, умные советники окружают Иоанна… Счастье его!

Тяжело вздохнув, царь вдруг поднялся, распрощался с архиепископом Александром и торопливой походкой удалился во внутренние покои…

На другой день утром в Кремле, в Успенском соборе, митрополитом был отслужен молебен. После службы все воеводы перед иконой Владимирской Божьей Матери дали царю клятву, что не сдадут Пскова.

Под вечер длинный караван с пушками и ядрами, с бочонками зелья, предводимый воеводами, выступил из Москвы в направлении к Пскову.

Впереди на громадном косматом коне ехал сам псковский большой воевода Иван Петрович Шуйский. Сверх кольчужной рубахи на груди у него сверкал золотом и драгоценными каменьями большой нагрудный крест, который перед самым его выходом из Москвы надел на него своими руками царь Иван.

Шуйский бодро, с веселой улыбкой то и дело оглядывался на ехавших позади него всадников, в первых рядах которых были самые любимые его помощники: Василий Скопин-Шуйский, Иван Хворостинин и казацкий атаман Николай Черкасский.

На телегах в обозе около пушек и ядер сидели туго затянутые красными кушаками пушкари, перекидываясь шутками и прибаутками. Им было весело; они засиделись в Москве. Они довольны, что их снова двинули «на дело».

Архиепископ ехал в закрытой повозке, окруженной верховыми чернецами. У каждого из них на поясе была сабля.

— Вот вам, угощайтесь! — осадив коня и поравнявшись со своими воеводами, сказал Шуйский. Он вынул из кожаной сумки медовые лепешки, раздал им. — На дорогу напекли.

И, тяжело вздохнув, добавил:

— Погоревали мои бабы, повыли… будто на смерть меня провожают… Глупые!

И вновь после этих слов поскакал к своему месту, во главе военного каравана, широкий, прямой, гордый — главный воевода Пскова князь Шуйский.

 

III

Царь в сопровождении ближних бояр отправился пешком на прогулку вокруг Кремля.

На берегу Москвы-реки, близ Тайницкой башни, навстречу попался высокий, сухой старец, калика перехожий. Шел он босой, в рубище, смотрел из-под пучков седых волос неодобрительно на царя и его свиту. Иван Васильевич приказал остановить его.

Странника подвели к царю.

— Куда бредешь, борода?! — с усмешкой спросил Иван Васильевич.

— Ищу места, где бы не рубили голов людям, — смело глядя царю в глаза, тихо проговорил старик.

— Не найдешь, дед, ныне такого места… Коли оно было бы, тогда зачем людям на небе рай? Мученики, святые страдальцы не родятся таковыми — им помогли злые люди, огонь и плаха стать всеми чтимыми праведниками. — Иван Васильевич зло усмехнулся.

— Глумишься ты не от спокойного сердца, государь. Совесть твоя недужит. Будь поистине мудрым владыкой. Вот что! — с раздражением в голосе произнес странник.

— Кого ты называешь «мудрым владыкою»? — строго спросил царь.

Странник слабо улыбнулся, ответив тихо, как бы про себя:

— Кто из владык мудр?! Тот, кто умеет быть владыкою над самим собою. Сила власти его познается в этом. Мудр тот, кто у всех чему-нибудь учится, даже у рабов своих. Кто не кичится своею силою, властью, богатством и роскошеством. Не попусту сказано в послании Иакова: «Послушайте вы, богатые, плачьте и рыдайте о бедствиях ваших, находящих на вас!.. Богатство ваше сгниет, и одежды ваши будут изъедены молью… Золото ваше и серебро изоржавеет…» Верь, государь, кто знает пределы желаний своих, тот…

— Довольно, старче! Молчи! О, если бы я мог узнать истинные побуждения твои! Зачем ты говоришь мне об этом? — взволнованно произнес царь. — Кто ты такой?

— Если бы, государь, люди научились каким-либо обычаем узнавать чужие мысли, то на земле началось бы ужасное кровопролитие, и люди истребили бы друг друга все до единого, и погиб бы навеки человеческий род. Бог лишил людей дара узнавать чужие мысли. Этим он помешал гибели человеческого рода, но помог людям жить, блаженствовать, наживаться, обманывать друг друга.

Иван Васильевич задумался. Обернувшись к любимому своему боярину Богдану Яковлевичу Бельскому, сказал:

— Возьмите его! Сыщите: кто он, какого рода-племени?! Не по душе мне речи его. Не простой он мужик. Хитер. Скрытен. Красно говорит.

Несколько стрельцов окружили странника, схватили его и поволокли в Кремль.

— Отпустите меня!.. Я сам пойду!.. — громко крикнул он, гневно сверкнув глазами и замахнувшись на них посохом.

Богдан Бельский — оружничий и телохранитель царя — подбежал к страннику, ударил его изо всех сил посохом:

— Молчи, смерд!

Иван Васильевич остановил его:

— Не троньте! Уведите. Дела плохи у меня, видимо, стали.

Дождавшись, когда странника увели, царь продолжал:

— Земля моя в пустошь изнурилась. Вот почему охрабрились бродяги. Того и гляди, помилуй Бог, падет Нарва, Иван-город. Моим послам в стане Батория наносят обиды и даже были побои, чего не смели делать прежде. Ваш царь испивает чашу стыда, им заслуженную. И не дивлюсь я, что даже смерды стали дерзкими. Чую, повсюду меня порицают… Баторий вознесся гордынею до того, что требует у меня уже города северские, Смоленск, Псков, Новгород и даже Себеж, да четыреста тысяч золотых венгерских! Степка Баторий, человек не королевского рода, холоп, ставший королем! Лучше бы мне умереть, нежели видеть все это своими очами… Чего не сделал я до сего дня, Бог указывает мне сделать впредь!

— Великий государь, батюшка Иван Васильевич, — низко кланяясь, наперебой, подобострастно заговорили окружавшие царя вельможи, — нет такого государя в мире, чтобы он затмил твою достохвальную заботу о царстве, о строении новых городов и посадов…

— Чебоксары!

— Козьмодемьянск!

— Болхов!

— Орел!

— Епифань!

— Венев!

— Арзамас!

— Алатырь!

— Кокшайск!

— Тетюши!

И еще много городов назвали они, стараясь друг друга перекричать.

Богдан Бельский сказал, что на рубежах до осьмидесяти крепостей русских, а в них и ратные люди, и пушки. Сумеют они оградить царство со всех сторон.

Царь замахал на них руками:

— Полно! Полно! Не шумите! Слышу, не усердствуйте!

Когда стихло, он сказал с упреком в голосе:

— А Москву… родной наш город… колыбель царского рода… Москву не уберегли! Не постыдно ли?! Отдали ее на сожжение крымскому хану. Кругом Кремля развалины и пустыри. Десять лет прошло с той поры, а мы до сего дня не можем оправиться от того пожара. Вшестеро менее прежнего стало народу в Москве. Спросите у бродяги, коего вы отправили в каземат, переживет ли добрая слава худую обо мне? Он скажет: худая слава останется на все времена о царе Иване. Молитесь же Богу, чтобы не покинула меня бодрость духа, чтоб снова поднялся я на высоту трона.

Иван Васильевич приблизился к реке, поднял камень и бросил в воду. Задумчиво всматриваясь в круги, туда, где утонул камень, он сказал, усмехнувшись:

— Вот и нет его!.. Так и царь ваш. А тогда что?!

Он закрыл глаза и долго стоял неподвижно, не трогаясь с места.

— То-то и Курбский, и иные изменники радуются там, в Польше, нашему горю! — тихо про себя промолвил он и вдруг громко сказал, грозясь пальцем на запад: — Рано радоваться!.. Русь сильна! Русь — святая! Не задавить ее! А царь одному Богу ответ будет держать!

Опустив голову, он стоял некоторое время в раздумье.

— Ну, вернемся во дворец. Холодно мне, дрожу.

Через Тайницкие глухие ворота царь со своей свитой последовал в Кремль…

Борис Федорович Годунов, находившийся среди вельмож, сопровождавших царя, держался в стороне. Ему всегда было не по себе, когда ближние к царю бояре рассыпались в льстивых словах угодничества. Тогда он молчал. Ему хотелось вести беседу с царем по-деловому. Он твердо усвоил себе, что главная основа царской власти — мелкий служилый люд, дворяне, дети боярские, дворовые и городовые, сидевшие в обезлюдевших поместьях и вотчинах. Они далее не в силах выносить на себе тяготы военного времени. Ведь на них и на их тяглых людей свалилось все бремя ливонской войны и охрана рубежей от Польши, Литвы и татар. Военная повинность не давала им и короткого отдыха. Военные неудачи в самом деле потрясли государство до основания. Мечта о Варяжском море завела самого царя и весь народ в тупик. Как выйти из этого тупика? Вот о чем надо говорить с царем его ближним людям.

Иван Васильевич заметил молчаливость Годунова.

— Ну что же ты, Борис, все помалкиваешь? Аль и ты приуныл, аль и ты в досаде на своего государя?!

Годунов вздрогнул, очнулся от раздумья.

— Унывать да плакаться, государь, только Бога гневить. Не таков я. Как ни тяжело нам — сил у нас много. Птице даны крылья, человеку — разум. Бог милостив — сумеем послужить государю и родине с честью!

Годунов искоса бросил недружелюбный взгляд на любимцев царя: Богдана Бельского и Никиту Романова. Не доверял им Борис, опасался их соперничества у трона. Лелея мечту быть первым у царя, Годунов старался держаться в стороне, когда другие норовили стать поближе к царю.

— Дело молвил, Борис! — сказал с добродушной улыбкой царь. — Мы еще с тобой на Студеном море попируем да иноземным гостям таких дворов понастроим, каких ни у одного короля не найдут. Созови-ка ты мне поморцев-мореходов. Обсудим с ними сообща: как нам по ледовым водам ходить… Люблю слушать их. Да и крепость им надо там иметь, чтобы она страшилищем для недругов была… Пушек сгоним туда поболе, к монастырю святого архангела. Андрейку Чохова с товарищи поднимай. Пускай оснастят нарядом крепость на том море. Заставы крепкие надобно там понаставить. Береженого Бог бережет. А тут, в Москве, помолимся, чтобы север поборол запад. Пускай и в холоде не угасает царская дума о Западном море!

В полночь царь Иван разбудил постельничьего Михаила Поливанова и сказал ему, чтобы привели во дворец того человека, с которым повстречался он, царь, на берегу Москвы-реки, под кремлевской стеной.

Не спалось царю: мучило сомненье — не угасла ли в народе покорность после неудач, которые постигли московское войско на полях сражения?! И вообще, что думает теперь черный люд о своем государе? Пристава и послухи уверяют, что в народе — прежняя любовь к царю. Но как этому верить?! Он, государь, хорошо знает повадки своих слуг розыскного дела. Они запуганы им же, самим царем. Разве не он зачастую избивал своих послухов за плохие вести, которые они ему приносили?! Теперь они из опасения разгневать царя говорят одно хорошее, избегают правды, не хотят гневить его. А у этого бродяги глаза дерзкие и речи смелые: человек решился на все и не боится темницы и плахи. Такого любо послушать с глазу на глаз, без посторонних людей. Он может оказаться полезнее приказных соглядатаев, сумеет вовремя остановить царя. Кто бы ни был он — одно правда: этот бродяга лучше его, царя всея Руси, знает народ. В этом его сила. В этом его власть над царем. Да! Власть.

Он, царь, теперь недаром с тайным нетерпением и тревогою ожидает привода бродяги.

Послышались шаги. Тяжелые, неторопливые шаги, лязг цепей. Иван Васильевич приоткрыл дверь в коридор, заглянул — темно, шаги приближаются. Холодок пробежал по телу.

«Он!» — Царь перекрестился на икону, сел в кресло, принял вид осанистый, гордый. Бледный свет огней полночного светильника серебрил парчовую ткань царева кафтана. Напряженно, в ожидании, вытянулось исхудалое, крупное лицо царя Ивана.

Раздался стук в дверь.

— Войди! — суровым голосом негромко произнес царь.

В горницу вошел Поливанов, ведя за руку умышленно, с озорством гремевшего ножными цепями дерзкого, непокорного узника.

Царь приказал Поливанову удалиться в соседнюю горницу. Некоторое время молча вглядывался он в лицо незнакомца. Да, глаза не те, что у царедворцев: зеленые, простые, гордые, слегка удивленные, как у святых мучеников на иконах. Мелькнула мысль: не изображают ли богомазы под видом святых мучеников на образах народ, недовольный царем, черный люд? Богомазы ведь тоже мужики! Свою мысль могут вложить…

— Кто ты?! — строго спросил царь.

— Чернец я, ученик святого мужа, а ты держишь его столько лет в заточении в Тверском Отроч-монастыре, — смело ответил узник. — Звать меня Гавриил.

— Ты ученик Филиппа?! — ласково, тихим голосом спросил царь.

— Не отрекаюсь от святого старца! Муж, сильный своею верою и правдой. Не он ли воздвиг крепость веры нерушимую на Студеном море? Среди вод ледовых, бездонных воссияло, яко солнце, его правдивое, доброе слово. И все обиженные тобою тянулись к нему, как трава из-под снега тянется к солнцу. И всем он давал мир и утешение.

— Но чего же ради ты пришел в Москву с берегов Студеного моря?

— Норовил увидать тебя, чтоб сказать тебе правду в глаза. Хочу умереть я тою же смертью, что грозит митрополиту Филиппу, — в узах, в темнице.

Иван Васильевич усмехнулся:

— Умереть мог бы ты и на острове, сам обрядив себя в железа. Не за тем ты пришел в Москву! Будь правдив! Коли ты ученик святого мужа, поведай мне, своему государю, пошто ты пришел в Москву?

Усмехнулся и Гавриил:

— Привык ты к обманам, государь! Смешно! Никого так много не обманывают, как царей… — Старец засмеялся. — Редко ты слышишь правду, государь. А от своих ближайших слуг — никогда. Несчастный ты! Жаль мне тебя. Малому человеку не грех обмануть царя. Простительно. А тебе не след и дивиться тому. Дело обычное во дворцах.

Иван Васильевич нахмурился.

— Не все меня обманывают. Есть правдивые слуги, которые любят меня, и я их люблю. Их немало.

— Слушай, великий государь! Преподобный Максим Исповедник говорил: «Усматривающий в сердце своем хоть тень ненависти, недоверия или презрения к другим — чужд любви, любовь не терпит оного. Как одно воспоминание об огне не согревает тела, так вера без любви не производит света видения и озарения». И я тебе говорю: государь, если не желаешь отпасть от любви народной, не допусти брата своего уснуть в огорчении на тебя и сам не усни в огорчении от нeгo. Ищи правду не во дворце своем, а в простолюдстве. Чистая душа та, что свободна от страстей и непрестанно веселится доброю любовью к ближним. Во всех наших делах Бог смотрит на намерения наши: ради чего они? Спасибо, государь, слушаешь меня с терпением, без гордыни! Бью челом! Желаю не зла тебе, но добра!

Царь с любопытством слушал, как простой человек осуждает его, жалеет… Будто он выше царя. Ему не хотелось перебивать странника. И прежде того царь собирал во дворце юродивых, чтобы послушать их. Ему казалось, что их устами говорит сам народ.

— Бог простит тебя, злосчастного! — грустно сказал царь, дослушав речь поморца. — Меня все учат, как неразумное дите. И я слушаю, ищу правды… В твоих словах она есть, и хотел бы я знать: что говорят обо мне в народе?

— Ничего, батюшка государь, ничего… боятся. Я не страшусь, а они боятся тебя.

Немного помолчав, царь продолжал:

— Гавриил, молвил ты, якобы Господь следит — ради чего творим мы дела свои. Он видит: ради счастья государствия нашего творю я их. Хотел я стать твердою ногою на западном Варяжском море, но, увы, — Бог не судил мне добиться того.

— Великий государь, знаю, ведаю про то — много крови пролил ты ради языческого моря, многие беды и напасти навлек на свой народ ради того же, но не есть ли у тебя славное Студеное море?! И крови проливать не надобно, и народу по душе то святое море! Ты забыл о нас. Не всуе иноки наши обрели на нем обетованную землю. Обрати лицо твое на север и увидишь там среди снегов и льдов истинный свет Христов!

— Дело говоришь. Но, Гавриил, все же не поведал ты мне: зачем пришел в Москву? Путь твой был долог и опасен, стало быть, не попусту ты прибрел сюда.

— Коли требуешь, слушай, государь! Пришел я искать денег. Порешили обиженные тобою старцы и чернецы построить большой корабль, на котором и умыслили уйти с Соловецких островов в иные места, чтоб подальше быть от тебя, ибо не могут они тебе простить опалы на митрополита Филиппа. Осьмнадцать годов был он у нас игуменом и сделал удобной для обитания обитель: прорыл канавы, вычистил сенокосные луга, провел через леса, горы и болота дороги, устроил нам каменную водяную мельницу и для нее провел воду из пятидесяти двух дальних озер большого Соловецкого острова. Много добра сделал святой отец для нас!.. И за то постигла святителя твоя жестокая кара… По-Божьему ли это?!

Иван Васильевич терпеливо выслушал старца, а потом сказал:

— Будь моим слугою. Задумал я большое дело на том море. Дороги мне те, кому известны студеные воды, нужны они нам, и никакой опалы не падет на Соловецкую обитель — врут мои враги! Пуще прежнего я возвеличу обитель. Не верь злоречию! С твоих ног снимут железа, дам я тебе охранную грамоту, дам тебе жалованье и свой царский наказ, а ты будешь с моими людьми вершить государево дело. Готов ли?! Спасибо за правду! Помогу я инокам! Помогу! Отвечай: согласен ли?

Недолго думал Гавриил.

— Буде то правда, что не ляжет опалы на наш святой монастырь и будто ты его поддержишь своею царскою доброю волею, — стану верным слугой твоим, государь… Лягушка, и та хочет жить, а человек и того больше. Ради пользы монастырской братии, ради устремления очей твоих к нашему морю, приму на себя тяжкую неволю служения тебе. Дитя поймет, что не ради того, чтобы сидеть в кандалах, прибрел человек в Москву. И соловецкие иноки возрадуются, понеже не меч и разорение сулишь ты им, а великое полезное обители благо. Аминь! Не страшусь ни тюрьмы, ни казни и не жажду царских милостей. Одного добиваюсь: счастья людям своей обители, и коли смогу быть им полезен, то и слугой твоим быть готов, да и на плаху готов. Пойми же нас, государь!

Иван Васильевич позвал Поливанова, приказал ему снять с Гавриила кандалы, накормить его и поместить на жительство в Кремле, а затем привести его к присяге на верную службу царю.

Оставшись один, Иван Васильевич подошел к окну, веселый, довольный. Доброе дело освежило душу его.

Светало. Перекликались петухи. На площади были видны одинокие богомольцы, пробиравшиеся в Успенский собор к утрене. Кое-где сторожевые всадники дремали на конях, утомленные ночными объездами.

Царь пошел в свою опочивальню. Хотя всю ночь и не спал он, теперь, однако, чувствовал себя бодрым и сильным: можно привлечь на свою сторону и малых, черных людей, можно!.. Поменьше строптивости, побольше милосердия к людям! Так ему теперь казалось. Так ему хотелось думать о простых черных людях.

 

IV

Никита Васильевич Годунов сидел под густолиственным древним кленом на скамье около дома и, насупившись, усердно чистил песком лезвие сабли, подаренной ему государем некогда, в годы ливонских походов. Никита влез в ту пору на стену крепости Витгенштейн вслед за изрубленным немцами в куски Малютой Скуратовым и сбросил со стены в ров Малютиных убийц. Государь пожаловал ему дорогую саблю в украшенных золотом ножнах.

Со двора было видно Москву-реку, пышные заливные луга на том берегу. Все это, освещенное розовым предзакатным небом, навевало на душу Никиты мирное, спокойное, семейное настроение.

Пора заняться и домом и огородами и почистить висевшее в бездействии оружие.

Правда, время далеко не мирное и много тревог и забот окружает служилого государева человека. Особенно его, Никиту Годунова. Государь поручил ему охрану Москвы от разбойников, смутьянов и иных лихих людей. Но бывают же такие минуты у каждого государева слуги, когда он вдруг вырывается и умом и душою из плена хлопотливой служебной суеты и, словно человек, погружающий свое истомленное зноем тело в воду, уходит в тихую повседневность домашнего очага. И тогда его радует всякое, даже самое маленькое, ничтожное дело, которое он делает на пользу своей семьи. Вот и Никитина сабля могла бы висеть и дальше на стене, украшая ее богатыми ножнами, а почему-то понадобилось ее почистить, хотя ее никогда и не приходится на себе носить, но было приятно заниматься этим делом.

Супруга Никиты Годунова, Феоктиста Ивановна, высокая, стройная сорокалетняя женщина, суетилась в девичьем терему, прихорашивая дочь Анну.

Обе они были довольны тем, что Никита Васильевич дома.

В пышные косы дочери мать вплетала голубые шелковые ленты, напевая про себя. На столе лежал белоснежный, вышитый мелким жемчугом кокошник.

Феоктиста Ивановна выглядела много моложе своих лет. Матовый румянец, живой, подвижный взгляд темных глаз говорили о ее здоровье и об ее довольстве жизнью.

Анна, пятнадцатилетняя девица, сидела тихо, послушно нагибая голову, которой с такой ловкостью распоряжалась ее мать.

Анна — невеста, на выданье, сватаются к ней женихи, да только Никита Годунов не склонен торопиться отдавать в чужие люди свое единственное, любимое дите.

Хорошо помнит Никита Годунов, какое испытание выпало на долю его жены Феоктисты Ивановны в первом ее замужестве с Василием Грязным. И еще лучше то знает сама Феоктиста. Много слез, много мук выпало на ее долю в те времена. Да и не только она, но и покойный отец ее и покойная матушка немало горя и унижений перенесли, когда в нарушение всех уставов, Божьих и государевых, пришлось ей, Феоктисте, бежать от ненавистного мужа под родительский кров.

Об этом не раз рассказывала она своей дочери Анне. Та всегда слушала мать со слезами. Ведь она уже и сама теперь стала большая. Любит она и отца и мать, но появилось внутри какое-то иное чувство, которое толкает ее куда-то прочь от родительского дома. Грешно думать об этом, грешно и скучать в родительском гнезде, но… тяжко… ах как тяжко постоянно находиться взаперти! Хороши отцовские хоромы, есть в них уютные горенки с многоцветными оконцами, с позолоченными скамьями и расписными узорчатыми потолками, с высокими пуховыми постелями и шелковыми покрывалами, да все это с каждым годом в глазах Анны становится привычнее и удаленнее от ее жизни, от сокровенных ее беспокойных желаний, закравшихся как-то незаметно в душу.

Из дома выходить отец разрешает только в церковь да в сад, что вокруг хором, да и то под присмотром старой няньки или матери. Чужим людям на глаза показываться тоже не велено, да и смотреть ни на кого не положено.

Самое матушку, Феоктисту Ивановну, отец прячет от всех глаз в четырех стенах своих покоев. И ей, как и ее дочери, приходится убивать время только на шитье, вышивании, прядении и вязанье.

И матери и дочери от скуки доставляет удовольствие, сидя перед зеркалом, натирать свои лица белилами, а щеки и губы красить румянами. Тогда все-таки веселее бывает на душе. Но зачем? Для чего?!

Отец строг. Даже в церковь входить он разрешает им в особую дверь со стороны безлюдного погоста, а в церкви становиться на отгороженное для женщин место за решеткой на левой стороне церкви, укрытой от глаз мужчин.

И хотя Анна горячо любит отца, по никак не может примириться с этим затворничеством. Она ведь знает, что в простом народе девушки и женщины свободно ходят туда, куда им хочется, и часто слышит Анна их веселый смех и песни, что раздаются в роще за оградою отцовской усадьбы. Коровницы и те лучше, свободнее живут, чем она.

Диву дается Анна, глядя на свою мать. Та спокойно и с видом полного довольства соблюдает всю строгость обычая в доме и не тяготится своей теремной жизнью. Во всем она послушна своему супругу, и опускает покорно взгляд при его появлении, и краснеет, как девица, которая впервые видит своего суженого-ряженого. Она не смеет при нем громко говорить и смеяться прежде, нежели не засмеется он сам.

Анна понимает, что грех осуждать родителей даже в мыслях, и она не раз со слезами просила Бога о прощении ей грешных мыслей, однако от этого ей не было легче — грешные мысли не покидали ее.

Сегодня с утра матушка проводит с ней время, поучает ее, как надо быть в доме порядливой хозяйкой и как богоугодно себя содержать в своем девстве.

Косы были заплетены. Феоктиста Ивановна вместе с дочерью вышла на красное крыльцо покормить ягодами маленького медвежонка, привязанного к старому развесистому дубу, украшавшему двор годуновской усадьбы. Медвежонок, увидев их, поднялся на задние лапы, часто моргая слезливыми глазами.

Но только они успели сойти с лестницы, как услыхали топот многих коней, приближавшихся к усадьбе.

Они увидели Никиту Васильевича, побежавшего к воротам, а с ним двух привратников. Вскоре ворота были открыты, и во двор въехали несколько стремянных стрельцов, окружавших повозку Бориса Федоровича Годунова.

— Рад видеть тебя, племянничек! — низко поклонившись Борису Федоровичу, крикнул Никита Васильевич.

— Принимай, дядюшка, гостей! — вылезая из повозки, промолвил Борис Годунов.

Облобызались. Вслед за Борисом из повозки вышел незнакомый Никите молодой человек.

— Привез к тебе по государеву приказу юнца… Вот он: прозывается Игнатием, а по отечеству Никитичем Хвостовым. Люби и жалуй!

Никита Годунов от неожиданности опешил, оглянулся — увидел жену с дочерью и совсем растерялся.

— По государеву приказу?! — смущенно и с робостью в голосе переспросил он.

— Так угодно его светлости, батюшке Ивану Васильевичу.

Громко и внушительно произнеся это, Борис Федорович улыбнулся.

— Да, как же… это… так?! — совершенно сбитый с толку развел руками Никита.

— Дядюшка, послушание паче молитвы и поста. Смирись!

На лице Бориса исчезла улыбка. Лицо стало строгим.

Никита тяжело вздохнул, недоуменно покачав головою.

— Да что же это ты гостей-то на дворе держишь? Так ли ты должен принимать царского боярина?!

Никита засуетился:

— Бог спасет! Прости, Борис Федорович, своего дядьку. Вот уж истинно — ум без догадки и гроша не стоит. Изволь, боярин, на красное крыльцо жаловать.

Борис Годунов осмотрел сопровождавших его всадников и сказал Никите, чтоб отвели их на дворню и угостили квасом да накормили бы их без обиды.

Никита приказал воротнику отвести стрельцов на усадебное подворье, затем повел Бориса Федоровича и Хвостова к красному крыльцу. Там уже ни Феоктисты Ивановны, ни Анны не было. Они стыдливо удалились в дом.

— Бог спасет, родной мой Борис Федорович, не ждал я и не гадал, чтобы его царской милости, Ивану Васильевичу, охота припала обо мне вспомнить… — говорил взволнованно по дороге во внутренние покои Никита Годунов. — Да и как понять волю государеву, чтоб мне молодца сего в жильцы поместить?

— Воля государя не судима, — нахмурившись, ответил Борис Федорович. — Воля царя — воля Божья. К тому же ты гордиться должен, что государь изволил вспомнить о тебе. А ты, — произнес Годунов, обратившись к Хвостову, — Бога вечно повинен благодарить, что царь вырвал тебя из омута житейского бездорожья да в добрую, христианскую, верную государю семью вселяет. Считай моего дядюшку Никиту своим отцом и повинуйся ему во всем неукоснительно. Коли будешь учиться доброму, худое и на ум не пойдет. Скупо говори, жадно слушай. Много всего повидал дядя Никита, и не худо бы тебе его послушать. На святой Руси oн честно послужил государю: двум господам не служил, не уподобился той птице, что свое гнездо марает, а посему и голову свою сохранил.

Войдя в столовую горницу, все трое помолились на образа святых угодников. Никита и Борис Годуновы еще раз облобызались, стали друг против друга, с поклоном сказав: «Дай Бог здоровья, спаси Христос!» Хвостов обернулся к Годуновым и почтительно приветствовал поясным поклоном сначала Бориса Федоровича, затем Никиту Васильевича. После этого скромно отошел в сторону.

Никита Годунов отвел Бориса в соседнюю горницу и там тихо, дрожащим голосом сказал:

— Как же так? Ведь у меня дочь — девица на выданье… Непригоже ей будто бы с парнем-то встречаться под отцовской кровлей… Я ото всех ее хороню… Помилуй, батюшка боярин!.. Не обессудь!

Борис рассмеялся.

— Бедная память у тебя, дядюшка, убогая. Уж не такой же ты дряхлый, не такой старый, чтоб забывать… Не видать пока ни единого седого волоска в голове твоей, да и в бороде тож… Забыл ты, как ходил сам к сотнику стрелецкому да тайком любовался на его дочку Феоктисту, на чужую в те поры жену, да как отбил ты ее грешным обычаем у Васьки Грязного. Помнишь, чай?! А что, кабы в те поры тебя не пускали в дом сотника — была бы твоею женою Феоктиста Ивановна?! Стало быть, выходит, что в юности просишь, то в старости бросишь. Так, что ли?! Не дело — скопидомничать, Никита! Превыше всего — праведное выполнение указов царских. И не думай, Никита, что сие — блажь государева. Скажу прямо: по душе пришелся государю парень, и хочет он в нем слугу верного найти, а тому ты должен всемерно помочь. Да от колычевской колыбели надобно его подале отвести. Идем! Угощай нас! Полно чваниться!..

Никита в глубоком раздумье повел под руку Бориса Годунова в столовую горницу.

Зарево не сходит с небес.

У польско-литовских рубежей русские и белорусы жгут свои деревни, бегут в леса, собираются скопом, нападают на королевские отряды. По пятам преследуют чужеземцев, остервенело бьют их чем попало, как лютых врагов Московского царства.

На пустынных пепелищах воют голодные псы; копошатся около тлеющего мусора вороны.

Нечем тут поживиться немецким и угорским наемникам воинственного короля Стефана Батория.

В растерянности, тупо созерцают они обуглившиеся останки деревень, подозрительно озираясь по сторонам. Обманулись в своих надеждах! Проселками, на обратном пути в королевский стан, трудно им удержаться от глухого ропота; клянут польских вельмож: обещали поживу, а где она?!

В московском Кремле царь Иван со своими ближними боярами дни и ночи обсуждает меры борьбы с врагами.

Захвачено панами и Швецией в Лифляндии многое, за что двадцать четыре года боролся царь Иван; враги на этом не останавливаются. Прут дальше. Им мало, что в жестокой сечи пало множество русских воинов!.. Давай еще крови!

По-великопостному печально звучат колокола, зовущие в московские храмы богомольцев к поминовению павших. Реки слез пролиты под церковными сводами.

Иван Васильевич после беседы с боярами заперся в своем дворце, объявив себя в «осаде». Никого не допускал к себе, погрузился в тяжелые размышления.

Однажды он приказал позвать к себе Бориса Годунова.

Первые слова его были:

— Франк, наемник свейского короля Делагарда, без корысти, знатно послужил своему хозяину, а мои воеводы, русские, наши люди, не все так служат мне. Не измена ли тут?! Борис, разогнал я опричнину, не напрасно ли?

Годунов ответил, после минутного раздумья, спокойно, кротко:

— Не гневайся, государь! Силы неравные! Против нас полчища несметные. Наше славное войско притомилось в ратных делах… Воеводы не повинны в том злосчастии. Судьбы Господа неисповедимы. Испытания, ниспосланные нам Господом Богом, быть может, и во благо нашим людям. Темная ночь сменяется ясным утром. Такая ж смена бывает и в жизни царств.

Иван Васильевич нахмурился.

— Но как быть царю?! Что скажешь о царе?!

— Премудрыми делами ты, государь, на все времена прославил имя свое, — ответил Годунов, повторив то, что почти каждый день приходилось говорить царю в ответ на его вопросы.

— Однако царь сгубил ради моря столь великое множество народа — и не добился ничего.

И эти слова уже не впервые произносил царь.

— Неправда, батюшка Иван Васильевич!.. Не прошли те года нарвского плавания государству без пользы. Народы аглицкие, дацкие, гишпанские и все другие, латинской веры, побывали у нас, и многие товары незнаемые возили к нам, и наши товары прославили на весь мир. Поистине, великое дело ты совершил, государь! К тому же у тебя, государь, как о том ты говорил, есть Студеное море! К нему привычны мы с давних пор, и народы Запада глядят сюда издавна… Торговые люди, государь, не спесивятся, плавают и к Студеному морю из года в год с великою охотою.

И об этом разговор шел уже не раз.

Царь Иван поднялся; ласково улыбнувшись, покачал головою:

— Спасибо тебе, Борис! Ты с усердием доброго слуги утешаешь меня. Добро! Похвально. Мне это нужно. Сам Господь Бог вразумляет тебя говорить мне приветливые слова в моем несчастье…

Иван Васильевич обнял и облобызал Бориса.

— Вижу в тебе твердого мужа. Будь поближе к моим царевичам… Особливо — к Ивану. Внуши им, что не прихоти ради их отец бился за Варяжское море.

Вдруг, тихо понизив голос и приблизившись к самому уху царя, Годунов сказал:

— А со Стефаном Баторием, государь, — прости меня, — пришло время заключить мир. О том, как то сделать, надо подумать особо. Велики обиды, государь, что нанес тот Стефан чести и вере нашей. Но Русь в долгу не обвыкла оставаться. Светил бы месяц и звезды, согревало бы нас красное солнышко, а русская сила расти будет. Она еще свое слово скажет. Вырастет вот какая!

Годунов широко раскинул руками. Молодое, мужественное лицо его раскраснелось.

Иван Васильевич с удивлением остановил свой взгляд на Годунове:

— Мир?!

— Истина, государь.

— Говоришь, вырастет? — прошептал царь. — Вон ты какой!

— Вырастет! — твердо сказал Борис, обтирая пот на лбу, выступивший от волненья. — Вижу, государь, вижу славу нашу!

Иван Васильевич испуганно схватил его за руку, прошептав:

— Тише!.. Тише!.. Молодой ты! Горячий! Не услыхал бы кто! Думаю, и впрямь помиримся пока со Стефаном… помиримся… Надо подумать — как? «Слава!» Чудно ты сказал! Кругом беда, а ты… «слава»! Борис, ты не сильный. И не храбрый, и не смелый, а властвовать можешь… Твои честные глаза обманут хоть кого. А меня не обманешь! Нет! Какая «слава»! Не сделал я того, что заповедано мне! Мой отец, дед осудят меня там, в вышнем мире. Однако спасибо тебе! Ты веришь, ты ждешь славы, ты не склонил головы перед несчастьем. И не склоняй! Мне такой нужен! Царству нашему такие нужны. Мой царевич Иван не таков… И Федор не таков… В одном бушует страсть властолюбия и самовольства, а любви к труду не вижу, в другом — малоумие смешалось со страхом и тоской… Он все молится о счастье, а не добивается его. Не радуют они меня. Ох, не радуют! Не таков я!

— Государь, не мне судить о том. Твои дети — мои владыки; в них твоя царственная кровь. Это ставит их выше нас.

— Они выросли! И чем они старше, того более я их опасаюсь, Иван вкусил яд властолюбия. Он честолюбец, он избалован мною! И матерью! Моя юница, мой ангел-хранитель, покойная Анастасьюшка, любила его. Она пророчила ему счастливую жизнь, без страха, без тоски, без сомнений… Она просила тогда подарить ему шлем и доспех. Детский его шлем я берегу. Смотрю на шлем и вспоминаю Анастасию. Нередко и по ночам любуюсь им. Бедная моя, святая моя, царица Анастасия!.. Моя гордая, прекрасная жена! О, сколь много я согрешил перед тобой и ныне грешу! Окаянный я мытарь!

Закрыв глаза, Иван Васильевич опустился в кресло. Голова его устало поникла на груди. Едва слышно он прошептал:

— Перемирие! Так ли это?!

Годунов отошел к окну, отвернулся, услыхав шепот царя: «Да! Пусть будет так!»

За окном тихий отдаленный благовест. Наступали сумерки. Кремлевский двор опустел. Вчера один мужик говорил на царевом дворе, что в деревнях хлебами довольны. Годунов вспомнил об этом. Такой незврачный, маленький, общипанный какой-то мужичонко, а говорит с таким достоинством об урожае. Урожай! Его с трепетом ждет вся Русь. Истомился народ от голода и мора. Обнищал от войны.

— Ты о чем при царе задумался, Борис?! — раздался тихий, прозвучавший подозрительно голос Ивана Васильевича, вдруг открывшего глаза.

— Думаю о хлебе… Народ ждет урожая…

— И я жду его…

Царь, как бы ухватившись за какую-то сокровенную мысль, воскликнул торжествующим голосом:

— Хлеб сильнее всех владык в мире. Чудно!

Посидев некоторое время молча, он усмехнулся:

— Мы по вся дни чего-то ждем… Вон мои бояре, почитай, два десятка с лишком ждали, когда я умру, а я все жив, пережил многих ожидальщиков. Я тоже ждал, всю жизнь ждал, когда же я буду править царством один… как хочу! А вот видишь… До сей поры жмут меня бояре. Они переживут еще многих царей. Боярская дума — сила! Разве ее переживешь?! Но то, чего я жду, будет, будет.

И опять шепотом, едва слышно, произнес:

— Боярской думе я вынужден пока поклониться… Вяземский, Басмановы, Грязные, Малюта!.. Царство небесное! Нет уж их! Да и помогли ли бы они царю теперь? Не то время.

Царь приподнялся и помолился на икону.

— Да. Нагрешила вдосталь моя опричная дружина. Бог с ней! Жаль Малюту. Недолго мне пришлось пожить с ним — добрым, храбрым рыцарем. Погиб он, изрубили его проклятые немцы. Такие люди на своем куту не умирают.

Годунов сказал с гордостью на лице и в голосе:

— Позорят его, сыроядцем величают, а того не возьмут в толк, что своею жизнью и смертью Григорий Лукьяныч пример любви к родине показал. Первый взошел на немецкую крепостную стену, бился до последней капли крови. Пал, как честный, бесстрашный воин. Его смерть охрабрила войско — и крепость была взята. Я слышал злоречие и хихикание даже и по сему случаю. Опричнины не стало, государь, но верных, преданных тебе людей не убавилось, а стало еще больше. Опричные люди не без пользы для царства жили… Малюта убит, но он вырвал с корнем измену…

— А ежели Божья воля явится убрать и меня?! — заговорил царь. — То-то шуму будет! И многие из моих ближних вельмож отрекутся от меня… И никаких благих дел моих не почтут добрым словом. И, как сказано у пророка Ездры: «Возгласят „аминь!“ и, поднявши руки кверху, припадут к земле и поклонятся Господу!» Будут благодарить его, что убрал неугодного им царя. Подойди!

Годунов приблизился к царю.

Царь притянул его за руку к себе:

— Наклонись! А царевич Иван как?! — прошептал он ему на ухо. — Не замечал ли чего? Не шатается ли?!

Годунов ответил не сразу. Задумался.

— Ну, ну! — нетерпеливо дернул его за рукав царь. Щеки Бориса коснулось горячее дыхание царя.

— Нет, великий государь, ничего не замечал. Я — малый чин перед лицом государевой семьи. Мне ли судить?! И думать я боюсь о том. Молю тебя, великий государь, не спрашивай меня о детях своих.

— Полно! Не хитри! Ты что-то знаешь?! А?!

— Ничего, милостивый батюшка государь, не ведаю.

— А я слышал, будто и он против меня… И будто осуждает меня за неудачи в Литве. Так ли это?

— Не слыхал я того… Мню я — умышление то злых, неверных людей. У многих на языке мед, а под языком лед. Прости меня, великий государь, не пытай! — Годунов опустился на колени. — Мне ли судить о том?!

— Так вот я тебе скажу: молод еще царевич, слушает людей. Последи! Вон около него Щенятев Петька крутит, как пес, хвостом. Нашептывает ему. Опасный человек. Хотел я Петьку удалить от него — не дает, сердится. Пожалел я его. Да! Жалость моя не в пользу ему. Увы! Не пришлось мне обучать детей своих, как бы того хотел я. Император Феодосий Великий искал наставника для сыновей своих Аркадия и Гонория. Он желал найти человека ученого и благочестивого. Ему указали на Арсения. Император принял его с величайшим почетом. Он призвал сыновей и, передавая их Арсению, сказал: «Будь им более отец, нежели я, — ибо важнее дать детям разум, нежели жизнь, — сделай их добродетельными и мудрыми, сохрани их от соблазнов юности, и Бог воздаст тебе за труды твои. Не смотри на то, что они — сыновья царя, требуй от них полной покорности!» Мои же монахи многое истолковали Ивану и Федору в ущерб правде и не на пользу нашему царству. Не учителями они были, а льстецами и ласкателями, покорными холопами царевых детей.

— Одно осмелюсь молвить тебе, батюшка государь. Твое доброе сердце во зло употребляют. Ты зело печешься о подданных своих, и то во грех иных вводит и в заблуждение. Многие ни во что сочли твое благорасположение, так и монахи те, и многие до плахи довели себя в те поры своего распутства. И позволю себе я сказать: вон Щелкаловы да и Никита Романыч. На высокие посты возведены, обласканы тобою, а с голландцев мзду якобы тянут непомерную и тем аглицкую страну от нас отталкивают, обижают нужных людей… Забыли, что неправедно нажитая прибыль — огонь. В том огне сгорают государствия важные дела.

Иван Васильевич вскочил с места, сердито стукнул посохом об пол:

— Что ты сказал? Щелкалов, Никитка?!

— Точно, государь.

— А ты почем знаешь? Борис, будь прям! Не хули!

— Писали о том сами аглицкие люди…

— А где то писание? И справедливо ли оно?! Зачем держат его в ящиках Посольского приказа?! Не все одинаковы и аглицкие люди… Не всем верить можно! Будь осторожен.

— Оно у меня.

— Читай, коли так. Читай! — снова раздраженно стукнул об пол посохом царь Иван.

— Данил Сильвестр, аглицкий человек, толмач твоей государевой службы, перевел то и целовал крест, что-де писание это есть подлинный перевод того письма аглицкого посла.

— Читай!.. — нетерпеливо крикнул царь Иван.

Борис начал медленно, с расстановкой читать:

— «Объявляю, что, когда я выехал из Москвы, Никита Романович и Андрей Щелкалов выдавали себя царями и потому так и назывались многими людьми, даже многими умнейшими и главнейшими советниками».

Иван Васильевич побледнел, затрясся.

— Буде! Обожди! — махнул он рукой. — Не хочу! Устал. Побереги бумагу… Убери!.. Давай опять говорить о Студеном. Самому бы туда мне… посмотреть бы… Да вот, вишь, хворь мешает… Тебя пошлю… Ты расскажешь, а теперь иди! Оставь меня одного. Дай бумагу! — Царь выхватил ее из рук Годунова. — Однако же помни: царь не отказался и от своих балтийских берегов… Они — извечная земля наша…

Борис поклонился и вышел.

Царь Иван вынул из ларца зеркало и принялся внимательно рассматривать свое лицо. Морщинистое. Желтое. Седина в усах, в бороде.

«Вот она пришла… старость! За моей спиной даже Щелкаловы воровским промыслом занялись!»

Он гневно покачал головою, стукнув ладонью о стол.

Не вовремя старость, не к делу хворь! Воры торжествуют. Слуги развращаются, теряют страх.

«Проклятые!» — Царь с отвращением плюнул.

Ливонские немцы назло московскому царю распахнули дверь Ливонии перед Польшей, Швецией и Данией, чтобы не покориться русскому царству: «Пускай-де Швеция и Дания захватят нашу землю, только бы не русские!» Четверо против Руси! Приходится уступить. Боярская измена принесла свои плоды. Согрешили бояре. На веки вечные запятнали себя. Тяжело бороться царю и с внешними врагами, и с внутренними. Тяжело!

«Пятьдесят лет!»

Царь с сердцем бросил на стол зеркало.

 

V

Поутру выходит Анна из дома с красного крыльца кормить ягодами медвежонка. Она с детским восхищением следит за тем, как он день ото дня делается ростом больше и бедовее.

Но не только ради медвежонка теперь выходит она во двор. Она узнала, что из своего уединения, с вышки, на нее в это время тайком смотрит он, этот юноша, этот таинственный Игнатий, которого отец держит отдельно ото всех, не позволяя ему встречаться ни с матерью, Феоктистой Ивановной, ни с нею самой — Анной.

Отец и Хвостов верхом на конях ни свет ни заря уезжают куда-то, а возвращаются в полдень, к обеду, причем Игнатий тотчас же запирается в своей башенке-терему.

Однажды мать проговорилась: отец ездит с парнем на потешные поля, чтобы приохотить его к воинскому делу и к искусству огневого боя под присмотром московских пушкарей.

Но как ни оберегали родители Анну от встречи с юношей, все же однажды они встретились и даже успели перекинуться несколькими словами.

Случилось так.

В субботний день возвращалась Анна с матерью в возке ото всенощной. В одном овражке возок их застрял; лошади не могли вывезти его из глубокой грязи, несмотря на все старание возницы, немилосердно хлеставшего их.

Тою же дорогой возвращался домой Игнатий Хвостов.

Быстро соскочил он со своего коня, привязал его к возку и помог вознице вытащить возок из овражка. Когда Игнатий отвязывал коня, девушка выглянула из возка и спросила, кто им помог выбраться на дорогу. Увидев Хвостова, она смутилась, но как-то невольно крикнула: «Спасибо тебе, добрый человек!» Он разрумянился и, отвесив низкий поклон, произнес тихо-тихо: «Бог спасет, красавица!»

Только и всего. После этого у Анны появилось желание два раза в день ходить к медвежонку. Утром и в полдень. И каждый раз она чувствовала, что на нее смотрит этот красавец, этот сказочный гость, голос которого так очаровал ее. Недаром — она подслушала это однажды в разговоре отца с матерью — его полюбил и сам государь Иван Васильевич. Царь призывал его к себе уже не один раз.

Веселее стало Анне и приятнее смотреть на отцовский дом, на пожелтевшие березки вокруг их жилища, даже на усадебные ворота, в которые верхом въезжает он. А в медвежонке она уже стала видеть не лесного зверя, а своего доброго слугу, тайного сообщника.

Феоктиста Ивановна подметила в дочери перемену. Успешнее спорилось в ее девичьих руках и шитье, и вязанье, и всякое иное дело. Все выполняла она теперь с большою охотою, быстро и легко. И с родителями она стала ласковее. И в моленной дольше, чем обыкновенно, стояла на коленях и усерднее молилась.

Отец был молчалив. Посматривал озабоченно на оживленное, веселое лицо дочери, когда она сидела за прялкой или за вязаньем, а один раз даже произнес вслух, сокрушенно вздохнув:

— Трудно человеку побороть в себе дух сомнения. Прости ты, Господи! Испорчены мы, грешные!

— Господь милостив, простит… — стараясь успокоить мужа, поспешила отозваться на его слова Феоктиста Ивановна.

Шли беспечально дни за днями. И вот однажды государь вызвал Никиту Годунова во дворец и приказал ему немедля снаряжаться в дорогу, сопровождать в Вологду обоз с корабельными снастями. В последнее время стали случаться нападения разбойников на государевы и торговые караваны. Многие крестьяне из разоренных войною и мором сел и деревень ушли в леса и примкнули к ворам. И велел царь написать грамоты к разбойникам, что коли они покинут татьбу и покаются, то государь их простит и на свою службу возьмет. Эти грамоты велел царь раздавать в деревнях по дороге в Вологду.

Никита Годунов, помолившись в Успенском соборе, взял с собою две сотни стрельцов и, провожаемый посадскими ротозеями, двинулся с обозом в путь.

Перед расставаньем с семьей он долго поучал жену и дочь, чтобы они хранили пуще глаза честь семьи. Ни одним словом он не намекнул на Игнатия Хвостова, но и матери и дочери было ясно, о чем идет речь. Благословил жену и дочь, прижал их по очереди к сердцу и помчался без оглядки к своему стрелецкому отряду на тот берег реки Москвы, в Стрелецкую слободу.

Поплакали Феоктиста Ивановна с дочерью, погоревали, а затем с молитвою снова занялись своею обычною работой.

После отъезда отца Анна стала еще чаще кормить медвежонка, в один раз и вовсе осмелела до того, что сама глянула на вышку и увидела его… Игнатия. Он ей делал руками какие-то знаки. Она ничего не поняла, и ей было очень досадно это. Любопытство ее еще сильнее разгорелось.

Феоктиста Ивановна зорко приглядывалась к своей дочке. Она, как мать, как женщина, втайне сочувствовала ей. Вспомнила свою молодость, свои страдания из-за любви к Никите Годунову, вспомнила о тех преградах, которые мешали ее счастью, и ей стало жаль дочь. Но чем помочь, что можно сделать, чтобы дочь была счастлива?

Старинная русская поговорка гласит, что любви, огня и кашля от людей не спрячешь. Анна, как ни старалась спрятать свои тайные думы о поселившемся в их доме незнакомце, все же не раз выдавала себя. Феоктисте Ивановне немного нужно было, чтобы понять, что дочь думает и страдает о государевом молодце, — «любовь, как говорится, в глазах видна». Да и молодец-то тоже стал беспокойнее и не раз, сидя у себя на вышке, песни заводил, чего прежде никогда не бывало, а пел он очень грустные песни. Мало того, стал часто спускаться во двор, кормить зерном голубей, которых Годунов в изобилии приручил к своему дому.

Феоктиста Ивановна с тревогой наблюдала все это, но поделать ничего не могла, не хватало смелости остановить парня, да и жаль было его и совестно. У нее у самой постепенно стало появляться какое-то нежное, теплое, материнское чувство к юноше, смешанное с жалостью. Самое ее смущали его голубые, опушенные черными ресницами, полные наивного любопытства и как будто молящие о чем-то глаза. А может быть, только так казалось, что молящие?! Может быть — обычные, как и у всех людей?! Нет! Нет! Молящие.

Борис Федорович упрекал Никиту за суровость и нежелание поселить юношу в его доме. Это слышала сама Феоктиста. Она слышала, как Борис Федорович напомнил своему дядюшке, что сам он в молодых годах не был тихоней и у всех на глазах шел в дом стрелецкого сотника, отца Феоктисты. Стало быть, Борис Федорович не против того… Он добрее!

Много думала обо всем этом Феоктиста Ивановна, многое втайне она осудила в своем муже и особенно — его непомерную строгость к дочери и, наконец, мысленно всею душою стала на сторону Бориса Федоровича: нельзя-де обращать свой дом в темницу и держать дочь в нем наподобие узницы.

Она решила не мешать попытке молодых людей встретиться, усердно помолившись о том, чтобы никакого худа от сего не приключилось.

Сема Слепцов долго ли, скоро ли, но привел-таки ватагу беглых мужиков в стан Ивана Кольцо. Рубаху хоть отжимай. Намучился Семен, а главное, народ ворчать начал, удержу нет!

— Ну вот, — сказал Сема. — Пришли. Где лад, там клад и Божья благодать.

Мужики перекрестились на все четыре стороны.

— Глупый я, черный человек, не родовитый, а думаю: в согласном стаде и волк не страшен, — обтирая пот с лица, с тяжелым вздохом произнес Семен.

Иван Кольцо — рослый, задумчивый детина, с большим вихром на лбу, толстогубый, осмотрел с кислой улыбкой вновь пришедших:

— Голь убогая! Заморыши! Кобыла и та вас всех улягнет. Господи! Где такие родятся?!

Он поморщился, укоризненно покачал головой.

— Кто малым доволен, тому Бог больше даст! Вот как, атаман! А между прочим, подай каждому из нас палец, а мы и руку укусим. Народ зубаст, осерчал. Коли что — не сдержишь, — проговорил Слепцов, кивнув головою в сторону своих односельчан.

— Ты не смейся, Божий человек! — вступил в разговор дедушка Парамон. — Мир по слюнке плюнет, и море выйдет. Народ у нас дружный, охочий, всего натерпелся. Спаси, Господи, и помилуй, если в деле струхнет! Николи! — сказал, с важностью оглядев толпу своих товарищей, и добавил: — Гляди, как смотрят!

Раздались и другие голоса:

— Ты, мил человек, не думай, что криво зачесаны, мысля в нас справедливая… Правды ищем. Семка обещал нас к правде привести. Добьемся ее — где умом, где кольем, рано либо поздно, а добьемся… Тяжко жить в вотчинах. Конец терпенью пришел!

— Добро, братцы! — сказал Иван Кольцо, повеселевший от прибауток вновь пришедших мужиков. — Ого! Ого! Видать, колючие! Гоже так-то! Пора, пора за дубинку взяться!

Он приказал своим есаулам выдать всем им оружие. Замелькали копья, шестоперы, кистени, сабли в руках слепцовских людей, рассевшихся на лужайке.

Место глухое; овраг глубокий, заросший можжевельником и папоротниками, окруженный дремучим бором, а со стороны реки Суры — прикрытый непреодолимым буреломом. На двух высоченных соснах ватажники устроили дозор: двое парней, словно птицы, прилепились к стволам, сидя на сучьях, только лапти сверкают.

Совсем рядом построенная великим князем московским крепость Васильсурск, но это Ивана Кольцо не страшит — чуваши, хорошо знающие местность, держат дозор вдоль реки Суры, и коли надвинется опасность от васильсурского воеводы — чуваши тотчас же уведомят ватагу. Дружба у беглых мужиков с чувашами и черемисой крепкая, надежная.

В откосах оврага ватажники нарыли множество землянок. Устроили там свое жилище. Вырыли место и для укрытия коней. Громадный навес из поваленного березняка соорудили над конским табуном.

— Теперь нас много, и все заодно супротив бояр и купцов, да и царского добра пограбить, коли на то Бог благословит, мы не прочь, — сказал, собрав ватагу в кучу, Иван Кольцо, — и случай такой нам Господь посылает… В Вологду из Москвы вышел богатый царев караван: там и деньги, и кошт, и одежа. Выходит: надобно нам догнать его, окружить, да и стяжать, Господь что пошлет. Стрельцов при нем двести душ, а нас вдвое больше, да и нападем мы из засады… Мужайтесь, други! Совершим то святое дело. Не так ли?

Загудели ребята. Началась веселая кутерьма.

Руки у всех зачесались. Не нашлось в ватаге ни одного человека, чтоб от такого верного дела отказаться. Накипело у каждого на душе. Правду народ сказывает: несладко жить в боярской да дворянской неволе. Да и засиделись на Суре-реке. Пора!

— Сделайся овцой — волки готовы! — так говаривали деревенские, сбросившие с себя иго барщины. Теперь каждый из них чувствовал себя способным бороться с этими волками, потому что шли сообща, дружной толпой.

Лица ватажников оживились, будто в праздничек. Несчастья бояться — и счастья не видать. Кое-кто в кустарниках молился Богу, обратившись лицом к небу, молился о благополучном походе на царев обоз.

— Кто к Богу, к тому и Бог, — говорили молельщики. — Бог не в силе, а в правде. — И добавляли с улыбкой: — Бог-то Бог, да и сам не будь плох.

Правда?! Не за ней ли гоняется народ, убегая в леса. Правда — светлее солнца, дороже солнца. Правды нет в вотчинах боярских, на усадьбах дворянских, правды нет и в лабазах купецких. И недаром Иван Кольцо постоянно всем говорил:

— За правое дело стой смело! Нас зовут татью, разбойниками, а у нас о правде-то душа более царской да боярской болит. Моя совесть чиста, и ваша совесть должна быть чистой, как у святых угодников.

Рано утром поднялась ватага.

В рассвете прохладного утра четко топорщились вверху, на склонах оврага, сосновые и еловые лапы. По низинам туманило. Холодок забирался под одежду. В тишине слышалось бряцание оружием, ржанье коней, сердитое покрикивание на них ватажников.

— Путь держать будем на Волгу… — сказал Иван Кольцо, — к Ярославлю.

— Воля твоя, атаман!.. — радостно загорланили ватажники. — С тобой хоть за море!

Поп вышел из толпы, прочитал молитву.

С обнаженными головами выслушали его непонятные причитания ватажники, притихли…

— Господь простит рабов своих, коих на грех татьбы толкнуло своевластие и гордыня владык земных! — сказал он, убирая в сумку деревянный крест.

Поп-вассиановец — из заволжских старцев, усердно проклинавший на всех богомольях царя Ивана, благословил ватажников при выходе из оврага и сам верхом на тощей кобыле поплелся за ними.

 

VI

Сквозь клены пробивались лучи солнца на лесенку, ведущую в светелку Игнатия.

Прислонившись к бревенчатому простенку, стояла Анна в своем нарядном розовом шелковом сарафане, зажимая глаза от солнца. Она как бы невзначай столкнулась здесь с ним, этим загадочным юношей. Он крепко прижал к сердцу ее руку, произнес тихо-тихо: «Господи, не осуди нас!» И вдруг близко подошел к ней и поцеловал.

Она хотела оттолкнуть его и не смогла. Не хватило ни сил, ни смелости, да и жаль стало парня.

— Что ты?! Что ты?! Грешно! — прошептала она, когда он хотел увлечь ее к себе, быстро увернулась и, не помня себя от страха, скрылась во внутренних покоях дома. Но долго еще не покидало ее приятное ощущение его теплых сильных рук, прикосновения горячих губ к щеке, его прерывистого дыхания. В своей горенке она стала на колени и помолилась, прося у Бога прощенья за то, что случилось с ней. Но горечи раскаяния, к великому своему удивлению, не чувствовала она. Нет! Напротив — внутри что-то говорило: «Так нужно! Так нужно!»

На другой день ее мучили стыд и страх, когда она вспоминала об этой встрече с Игнатием.

Вместе с тем было приятно думать, что о случившемся никто не знает, кроме них двоих, что это ее тайна. Любопытство еще более возросло. Появилось нетерпение. Томило желание поскорее узнать: кто он, о чем думает, о чем может поведать ей? Она почувствовала, что ее опять тянет к нему, к новой встрече с ним, и хотелось, чтобы это произошло непременно скорее, скорее!

Эта новая встреча не заставила себя ждать, — вечером, в сумерках, столкнулись они во дворе около медвежонка, когда она кормила звереныша хлебом с медом.

Неожиданно из конюшни вышел Игнатий. Остановился как вкопанный около Анны. И она уже не испугалась, а вся расцвела от радости, даже вздохнула с облегчением, сказав: «Слава Богу!»

Он заговорил тихо и вкрадчиво:

— Касатка моя, ненаглядная! Как я скучаю по тебе! Господь один то ведает! Пусть свет небесный погаснет, коль не суждено мне видеться с тобой! Ни в чем нет мне отрады, одна ты…

А сказал-то как?! Просто, нежно, словно бы давно-давно дружил с ней, с Анной. Сердце замерло от счастья. Она не могла сойти с места. Он нежно обнял ее стан своей рукой:

— Светик мой, цветочек аленький, посети мою горенку, осчастливь меня, одинокого. А я поведаю тебе о своей жизни сиротской, расскажу все начисто, как на духу. Не с кем мне разделять свое горе и радости. Пожалей хоть ты меня.

Растроганная его словами, она торопливо последовала за ним.

А когда очутилась в его горнице, ей сразу стало легко, весело, словно улетела она на крыльях из дома в какой-то другой мир, где нет отцовской строгости, нет греха…

Едва дыша от радостного волнения, она прошептала:

— Мне здесь хорошо!

Ее привело в дрожь никогда не испытанное ею сильное, горячее мужское объятие.

— Что ты со мной делаешь?! Милый… милый!.. Грешно!

Игнатий, тяжело дыша, выпустил ее из своих рук:

— Прости меня, неразумного! Не знаю… я ничего не знаю…

Придя в себя, он взволнованно начал рассказывать ей о себе.

Она услыхала: он — круглый сирота, что отца его казнили или убили на войне — он этого сам не знает, а мать сослали в монастырь, после того как он родился. Ей сказали, что ребенок ее умер. Но он не умирал, был взят чужими людьми и детство свое провел в глухом лесу, в мужской обители, где один древний старец умудрил его грамоте, научил читать и древнее греческое писание святых отцов. А когда старец занедужил, то перед смертью приказал инокам монастыря отвезти его, Игнатия, к старушкам Колычевым в Москву — теткам и сестрам казненных бояр Колычевых. Почему его поместили к ним, он не знает, а старец тот оставил после себя много денег и отослал их тем же старушкам. Он был друг митрополита Филиппа, который тоже происходил из рода Колычевых.

— Рос я среди монастырской братии, читал я там «Апостол» и Библию: о древних царствах, о войнах, о падении царских тронов; пел я стихиры и псалмы, и за то меня уважали в обители… Любил я на коне скакать в погоне за оленями по лесам и дубравам; любил я слушать пенье лесных птиц; научился я различать их голоса. Вместе с иноками я ходил на облавы медведей и диких вепрей, бился с ними один на один и много заколол я копьем диких зверей. А в святые праздники играл на гуслях и пел старинные былины о ратных делах русских витязей… Однажды зашел я в государев сад и пустил стрелу в коршуна. Царь приказал схватить меня и привести к себе во дворец. Он велел удалить меня от Колычевых и свести на вашу усадьбу. Борис Федорович часто берет меня в свои палаты, и там я читаю ему греческие книги.

Он говорит, что скоро царь меня возьмет к себе в дружину во дворец.

С глазами, полными слез, слушала Анна рассказ Игнатия. В терему ничего она не слыхала о том, как другие люди живут на белом свете. И вот теперь ей как-то страшно стало и очень жалко Игнатия.

Внизу раздался сильный шум, послышался громкий плач Феоктисты Ивановны.

Игнатий и Анна испуганно вскочили. Заглянули в окно.

На дворе стоял оседланный конь, а около него — стрелец, покрытый пылью, в изодранном кафтане.

Со всех сторон усадьбы сбежался народ. Бабы подняли вой.

Игнатий и Анна быстро сошли вниз.

Гонец рассказал народу о том, что за Ярославлем, по дороге к Вологде, на стрелецкий отряд, охранявший царский обоз, напали разбойники и многих стрельцов убили, а Никиту Годунова ранили. И находится он теперь в Ярославле, в монастыре, где его лечат знахари травами.

Стемнело. Из-за облаков выглянул месяц, осветив лицо рыдающей Анны.

Феоктиста Ивановна ушла в дом и там на коленях молилась о сохранении жизни мужу.

Игнатий принялся утешать Анну и, незаметно сам для себя, нарушил великий запрет — отвел Анну в ее светелку, куда ни один мужчина не должен был входить. А он мало того что вошел туда, но и стал, утешая, нежно ласкать девушку, целовать.

— Бились мы целый день, — рассказывал крестьянам стрелец, — да их сила велика, и напали они ночью, никто не ожидал того, и многие спали в шалашах. Ограбили они всю царскую казну, что дьяки везли при обозе. Дрались лесные бродяги зло, храбро, не боялись смерти. Немногим удалось спастись от них…

Мужики начали расспрашивать про разбойников, кто они, из каких, чьи.

Стрелец на эти вопросы не мог дать ответа. Мялся, оглядывался по сторонам, но так ничего и не сказал мужикам о тех людях.

— Чего ж ты?! — разочарованно вздохнул седенький старичок. — Э-эх, Господи, Господи! Не поймешь, что на белом свете творится!

В столовой избе царевича Ивана Ивановича большой пир. Боярские, княжеские и дьяческие сынки, забубенные головушки, изо всех сил пыжатся друг перед другом показать свою хмельную удаль. Молодой парнишка, безусый, щеголевато одетый, сын князя Масальского — Гришка — вскочил верхом на дьяческого сына Петруху и заорал во все горло: «Айда к аглицкой королеве!» Царевич Иван подбежал к нему и надел ему чашу, тяжелую, серебряную, на голову: «Вот тебе и корона аглицкая». Гришка Масальский свалился на пол под общий хохот знатных юнцов. Чаша с громом покатилась под стол. Боярский сын Енгалычев Михайла, краснощекий, откормленный маменькин сынок, полез под стол, поднял чашу, наполнил ее дополна брагой и выпил ее на глазах у всех до дна.

Иван Иванович обнял двух парней, затянул непристойную песню. Ему с одушевлением стали подтягивать.

Когда кончилась песня, царевич Иван поднялся и громко сказал:

— Вот кабы мы с вами пошли под Псков, на Батория… не было бы того стыда, что видим ныне… Всех бы мы перебили! Всех бы в полон взяли!.. Сенька Милославский у меня был бы первым воеводой… Ты, Гришка Масальский, вторым воеводой… Прости, Господи, меня, грешного, — осуждаю я государя… Все не по-моему идет… Так ли говорю я?!

— Истинно, государь Иван Иванович! Истинно! — закричали полупьяными голосами молодые княжата, боярские и дьяческие дети.

— А теперь выпьем за батюшку государя! — воскликнул Иван Иванович, наполнив свою большую золотую чарку.

Кто-то крикнул: «Девок! Девок!»

Иван Иванович вскочил, оглядел хмельными глазами всех и строго сказал:

— Не забегайте вперед! Государь я ваш или нет? Лобызайте мою руку!

Все бросились к руке царевича, по очереди прикладываясь к ней.

— Или забыли, что я Ваньке Медведеву голову срубил?!

— Помним, батюшка, Иван Иванович, помним, — залепетали юные гуляки в страхе.

— Всех я вас жалую, но всех я вас могу и на плаху свести… — Лицо Ивана Ивановича исказилось злобою, он с силою ударил по столу: — Стань все на колени! Я — ваш государь и владыка!

Вельможные сынки уже привыкли к капризам царевича и знали, что всякая эта строгость его сейчас же сменится безудержным весельем.

Но не успел царевич сменить гнев на милость, как дверь в горницу распахнулась и в столовую горницу вошел царь Иван Васильевич, сопровождаемый Годуновым и Бельским.

Царевич Иван стоял на кресле во весь рост, а вокруг него ничком по полу распластались юные княжата и боярские сынки.

Несколько минут царь Иван молча осматривал находившихся в горнице молодцов, а затем, обратившись к Годунову и Бельскому, сказал:

— Вот глядите на боярских ребят! Любуйтесь боярскими сынками, как я вот теперь любуюсь на своего Иванушку… Каковы же плоды получим мы из сего семени?! О князья и бояре! Плачьте, плачьте! Страшусь я судьбы детей своих и ваших. Несчастные! Они хотят победить скуку от сытости и беспечности умножением забав. Не успеют еще вступить в жизнь — и все уже для них истощено. В своей вельможной молодости они уже знают высокомерное отвращение к жизни, к людям, они уже не смотрят с любопытством вперед. Сие прилично лишь выжившим из ума старикам. Каких слуг ты себе готовишь, царевич Иван?! — громко крикнул царь, ткнув жезлом в сторону лежавших на полу юношей. — Куда ты и себя готовишь, несчастный?!

И, обратившись к Бельскому, Иван Васильевич сказал:

— Богдан, вели выпороть их всех бичом на глазах царевича Ивана.

Бельский приказал боярским, княжеским и дьяческим детям встать. Покачиваясь, глупо улыбаясь, двинулись юнцы вслед за ним.

Царевич Иван хмуро, исподлобья следил за тем, как Бельский уводил его товарищей.

— Оставим царевича одного. Пускай подумает о том, как он будет править царством, коли его отец Богу душу отдаст.

Царь вышел из хором царевича.

Проходя через сад к себе во дворец, Иван Васильевич повел речь о том, что его не радуют дети нынешних бояр и князей, что его царским глазам хотелось бы видеть богомольных, трудолюбивых, любознательных юношей, скромных, украшенных добросердечием и мужеством. Он упомянул имя юноши Игнатия, которого хотелось бы ему поставить в пример боярским сынкам. Зело умен сей юноша, на удивление начитан в писаниях святых отцов, знает древний греческий и латинский языки, отважный всадник и меткий стрелок, а вместе с тем и скромный, послушный слуга государю. Он, царь, намерен приблизить его к себе и даже доверить ему большое дело. Но этот Игнатий — безродный, много видевший в своем сиротстве горя. Он не избалован, как дети бояр.

…Оставшись один, царевич облокотился головою на руки. Его охватило глубокое раздумье. В глазах его застыло ожесточение, лицо побагровело; рукою он сжимал серебряный кубок с такою силой, что смял его. С шумом поднялся он с кресла, осмотрел хмуро бражный стол, налил себе вина в чашу и залпом выпил его, а чашу швырнул на пол.

В мрачном оцепенении он прошелся несколько раз взад и вперед по горнице и затем отправился в спальню своей супруги Елены Ивановны. Маленького роста, полная, с наивно-девичьим лицом, она радостно встретила царевича, приподнявшись с постели. Он взглянул на ее большой живот и грустно покачал головою.

— Что ты, мой соколик, так смотришь? Аль не рад, коли я тебе сыночка принесу?! — сказала она, вспыхнув от охватившего ее волнения при виде хмельного мужа.

— Нечему радоваться. Ноне царевы дети не в почете. А уж приплоду их и того хуже будет. Грех ходит вокруг нас.

— Ты чем-то обеспокоен, царевич мой?! — испуганно спросила она.

— Елена!.. Ты — дочь Шереметева. Не довольно ли с вас, Шереметевых, бед от царя было? Пора бы вам знать, что горе по пятам за всеми нами ходит.

Царевна взглянула на мужа с испугом.

— Али беда какая стряслась?!

— Беда у всех одна: потемнел разум у нашего царя. Стар становится он. Неразумен в своих поступках. Наша земля посрамлена иноземною силой. Отец мой ослаб, потерял веру в себя. Читал я у одного грека: не относись-де ко всем с недоверием, но будь со всеми осторожен и тверд. Мой отец потерял и осторожность и твердость, осталось одно недоверие ко всем…

— Бог с тобой, Иванушко, что ты говоришь?! Тише! Тебя могут услыхать. Государь опалится на тебя!

— Не страшусь. Коли мне отец голову снесет, так тому и надо быть, но не стану я молчаливою овцой. Я — сын его, я — царевич! Мне после него сидеть на престоле. Должен я свою мысль иметь и своей волей жить!

— Ой, Иванушко, рано ты осмелел!.. Боюсь, боюсь, не ошибиться бы тебе.

— Не кручинься! Я не менее отца люблю Русь! За нее хоть на плаху.

Иван Иванович подошел к жене и нежно поцеловал ее в щеку:

— Хмельной я… Прости! С тоски пью. Не ладно воюет отец. Бог ему судья.

Сел около постели жены. Вздохнул.

— Турки… Крымцы… Ногаи… Литва… Поляки… Угры… Немцы… Шведы… Вот, матушка, сколько врагов у нас!.. Вот знатная работа царева Посольского приказа!.. — взволнованно проговорил царевич. — Запорошило глаза государю… Не видит он, куда идем!..

— Тише, родной мой!.. Могут услыхать… боюсь! — прошептала Елена.

Царевич, ничего не сказав, склонился к жене, крепко обнял ее.

— Прости меня! Недосуг мне с тобой миловаться, распря с отцом гнетет меня, гложет тоска… От того и бражничаю… Прости! Не гневайся!

— Бог с тобой, государь мой! Могу ли я гневаться на тебя? Того и в мыслях у меня не было.

Она крепко прижалась к широкой, могучей груди царевича Ивана. Лицо ее было печальное, бледное.

— Боюсь я, Иванушко, боюсь. Сны мне снятся худые… Не приключилось бы чего с тобою?!

— Полно. Хуже того, что есть, уж и не придумаю. Разорили мы войною народ. Дворяне с посошным мужиком сравнялись. Бегут со своей земли, побираются, обнищали, кормиться им нечем… Воровским обычаем многие люди живут, на большие дороги уходят.

— Да что тебе, батюшка?! Бог с ними! Ложись. Приласкай меня. Соскучилась я!

— Глупая! В дни горести, слез, отчаянья и смерти могу ли я не думать о своем народе, о злосчастии дворян?! Государь гоняется за суетными триумфами… Честолюбие одолело старика. Никакая слава человеческая не изгладит позора, причиненного безумством моего отца… Горе нам, горе! Смерти я у Бога прошу.

Царевич Иван схватился обеими руками за голову, в ужасе глядя на жену.

— Успокойся! — поднялась она в тревоге. — Пугаешь меня! Не надо! Какие у тебя страшные глаза.

— Нет! Нет! Не пугаю!.. «Возвышающий себя — унизится» — так сказано в Писании… Бедный отец, государь!.. Все наши соседи-короли смеются над ним… Обожди, я пойду к Годунову. Он успокоит меня. Он — мудрый. Не люблю его, но он… тверд, бесстрашен… Обожди!.. И государь его любит.

Царевич быстро вышел из опочивальни жены.

 

VII

Иван Васильевич велел огласить в Боярской думе извлеченную из сундуков копию донесения германскому императору Рудольфу его посла, некогда посетившего Россию, — Иоганна Кобентцль.

Немецкий посол расхваливал московский народ и царя, славил его могущество и даже намекал на замеченное будто бы им доброе расположение россиян к латинской церкви.

«Несправедливо считают их врагами нашей веры, — писал он. — Так могло быть прежде, ныне же россияне любят беседовать о Риме, желают его видеть, знают, что в нем страдали и лежат великие мученики христианства…»

Бояре и посольские дьяки с великим удивлением слушали громогласное чтение дьяком Леонтием Истомой-Шевригиным этого старого, шесть лет назад писанного немецким послом донесения.

«Чего ради понадобилась государю оная эпистолия? — думали они. — Мало ли всякого вздора пишут иноземцы о России!»

Чтение кончилось. Царь с загадочной улыбкой обвел глазами толпу недоумевающих бояр и дьяков.

— Слышали, что говорит о нас немчин?

— Слышали, батюшка государь, слышали! — ответили бояре.

— Писано то немчином три года спустя после злосчастной ночи, коя была у франков в канун Варфоломея… Россияне видели, сколь доблестно святой отец латынской церкви одержал победу над еретиками… Три десятка тысяч невинных душ загубили в едину ночь его попы и богомольцы!.. Святейший папа на радостях крестный ход учинил в Риме, из пушек палил, пляски срамные на площадях устроил… Не за то ли мы латынскую веру полюбили?!

Недоуменное молчание было ответом царю на его странную речь; бояре растерянно переглядывались: что такое с государем? Не помутился ли у него рассудок от военных неудач?!

Царь, видя смущение своих приближенных, рассмеялся, тем самым приведя их в еще большую растерянность.

— Осталось нам теперь денно и нощно молиться о здравии папы Григория… Да помогать ему войною противу турок… Обижают, бишь, турки венецийских купцов, не дают плавать с товарами… Немчин тот — посол Рудольфа — и тот утешил папу, писал императору, будто царь московский и противу турок пойдет… бить будет неверных во имя римского спокойствия, ради латынской веры… Не правда ли, зело добр русский государь?! Где есть христианский владыка уветливее царя Ивана, более его почитающий святейшего папу?!

Бояре робко притихли; остолбенело, со страхом прислушивались к насмешливому голосу царя, звучавшему временами с каким-то непонятным мрачным торжеством, словно царь чему-то радуется, а чему — и сам не знает.

«Чему радоваться? Да и зачем ему понадобились эти разговоры о римском папе?!»

Вдруг…

— И вот решил ваш государь посла отправить в Рим к тому папе Григорию… Дружбу захотел свести государь со святейшим… Соскучился о нем — много наслышан о его премудрости. Писал тот немчин, будто хотим мы видеть Рим. Знать, тому и должно так случиться… Московским очам нелишне полюбоваться на тот древний город. Бывало то и при отце моем, Василии Ивановиче… Митя Мальт, то бишь Герасимов, ездил в Рим с грамотой к папе Клименту. То ж будет и у нас. А о прочем скажет вам дьяк Истома-Шевригин. Слушайте!

Высокого роста, красивый, широкоплечий, Шевригин к тому же обладал мощным голосом. Ведая в Посольском приказе делами австрийскими и фряжскими, он хорошо знал все о сношениях Москвы с папским престолом. И теперь он, обернувшись лицом к боярам, стал излагать им свои сведения о бывших в прежние времена попытках римских первосвященников завязать дружбу с Москвою.

— Много раз, — говорил он, — папы хотели послать своих послов в Москву, но польский король Сигизмунд всегда мешал этому. Венеция, богатый торговый город латынский, давно добивается счастья в торговле с Русью. В глубокой древности, еще при князе Игоре, венецийские торговые люди вели торг с Киевской Русью, и новгородские гости также сходились с венецийскими гостями. Но с той поры торга того уже нет. Посланцы папы Пия — Канобио, Джиральди, Бонифачио — были перехвачены в дороге Сигизмундовыми приставами, когда проезжали через Польшу. Король запугал фряжских людей.

В этом месте речи Шевригина царь Иван, стукнув с силой посохом об пол, перебил его:

— Много зла учинил нам король Жигимонд! И по сию пору то мы чувствуем, хотя польские и литовские люди и не хотели враждовать с Москвой… Говори!

Шевригин, вобрав в себя всею грудью воздух, басисто продолжал:

— Нунций Лаурсо договорился с двумя русскими послами в Вене — с Сугорским и Арцыбашевым, чтоб ехать с ними в Москву. Папский холоп при дворе императора, кардинал Мароне тоже поддерживал Лаурсо, чтоб он ехал в Москву. Но и тут королевские власти вмешались и не пропустили папских людей в Москву.

Царь Иван прервал Шевригина:

— Буде! Наслушались. Не береди раны. Не смущай!

И, обратившись к боярам, сказал:

— Бояре, не довольно ли вам того, чтобы понять: как заботятся о нас римские папы? И не пришел ли конец быть нам в сем деле ротозеями? Часом опоздано — годом не вернешь. Нам надо дружбу свести с римским Григорием — папою. Бог с ним! Загубленные им души и все грехи его на нем и скажутся, а нам нужно, чтобы он ярость Степана Батория поубавил, чтобы прыть его святым словом приостановил. Риму мы нужны, а кто из вас скажет, будто нам Рим в сие лихолетье не нужен? Кто?! Ну! Отвечайте!

Теперь только бояре и дьяки стали понемногу понимать, для чего государь поднял все старые дела о римских папах. И многие из них содрогнулись в душе от великого страха, подумав: уж не умыслил ли царь и в самом деле обратить народ русский в римско-католическую веру? Слух об этом давно когда-то уже ходил по Москве. Еще во времена княжения великого князя Василия, взявшего себе в жены красавицу Елену Глинскую, литвинку, униатку, болтали, что великий князь по своей слабости и любви к Елене вознамерился ввести на Руси унию. Не хочет ли ныне сотворить это его сынок, царь Иван Васильевич?! В нем ведь тоже польская кровь.

И, как бы угадав мысли сомневающихся, царь сказал:

— Не о вере мы будем вести беседу с папой, а о делах земных… Пускай, коли в нем есть христианская душа, он поможет христианам остановить кровопролитие… Пускай покажет нам духовную власть над своими латынянами, заставит их прекратить неправды, обиды и насилия, чинимые Баторием.

Обратившись к дьяку Шевригину, царь Иван сказал:

— Леонтий! Будешь ты нашим послом в папском Риме. Зело ведомы тебе все хитрости папских иезуитов, а также и писания прежних пап и их друзей — посему держи наше слово твердо. Обсудите, Бельский и Годунов, с Шевригиным, каким путем ему в ту страну ехать — морем ли, сушею ли, где и как… И потом сказывайте мне: сколь и чего надобно.

Дворцовые люди в страхе: опять не в духе царь.

С утра до вечера молится он. Накрепко заперся в своих покоях.

Опять царевич Иван поспорил с отцом.

В кустарниках под окнами дворца царевича шмыгают тайные государевы люди: высматривают — кто теперь, после ссоры с государем, пойдет к царевичу во дворец. Подслушивают: какие речи между собою ведут царевичевы слуги.

Соборные звонницы время от времени нарушают сумрачную тишину кремлевских улиц и проулков нудным, тревожным звоном колоколов.

Царевы телохранители-стрельцы проболтались в столовой избе, будто царевич дерзко требует у царя войска, чтоб идти ему под Псков и сразиться со Стефаном-королем. И будто кричал он на всю цареву палату: «Душа-де не терпит моя той срамоты! Сам-де поведу я то войско и лучше слягу в бою, паду от вражеского копья, нежели буду терпеть и далее Стефаново надругательство!» Государь будто бы, не дослушав царевича, посохом прогнал его от себя со словами: «Не твое то дело! Ступай, бражничай со своими похлебцами, питухами-княжатами!»

И будто бы говорили ближние к царю люди, что после ухода царевича царь плакал и на коленях Богу молился долго, а после спросил вина, а сам его не пил, не прикоснулся к чаше с вином.

И долго сидел в кресле, как бы в полудремоте.

Затем крикнул постельничьего. Велел позвать Бориса Федоровича Годунова и долго с ним наедине беседовал. А разговор тот шел о псковских делах.

В день раза три царевы гонцы бегали за Годуновым.

Вот и теперь: опять — во дворце он, Борис, одетый просто, печальный, молчаливый.

В этот раз царь, ухватившись своею большою рукою за рукав Годунова, отвел его в самую глухую комнату внутри дворца и, перекрестившись дрожащею рукою на икону, взял с Годунова клятву, чтобы он ни одним словом нигде не обмолвился о том, что поведает ему государь.

Борис, бледный, озадаченный, поклялся на коленях, что лучше умрет, нежели нарушит свое обещание, которое даст он царю.

— Добро. Поднимись! — хмуро приказал царь, усаживаясь в кресло. — Все изменники вот так же, преклонив колени, клялись мне в верности… Не гневайся на меня, Борис, невольно я так подумал. Вспомним покойного князя Володимира и его друзей бояр. Бедовое было время, нагрешили тогда мы все — и царь и бояре — премного; великие окаянства учинили.

Иван Васильевич сухо усмехнулся.

А затем сказал с невеселой улыбкой:

— Молод я был, правда, горяч, вижу то ныне и сам, но и силен я был, да и удачлив… Однако слушай! В те поры зело гневался я на колычевский род. Бог простит меня! Едва ли не весь тот неверный род извел я…

Годунов заметил, что царь и после клятвы, данной им, Борисом, все же колеблется, медлит говорить о том, о чем хотел сказать. И еще заметил Годунов, что у царя глаза опухшие, словно бы от слез.

— Так вот, друже, хочу я тебе открыть: не зря я того юношу, по отечеству Никитич, тебе сдал на попечение, не зря. Слушай! Один старец из Кирилло-Белоозерского монастыря наговорил мне такого, что я до сей поры опомниться не могу. Тот, бишь, парень, коего ты к дядьке своему отвел, есть чадо убитого Ваською Грязным боярина Никиты Колычева… Иноки хоронили дите колычевское от меня у себя до сей поры, именуя его Хвостовым, а мать сего парня ныне игуменьею будто в каком-то монастыре близ Устюжны. Заточена была в те поры. Парень того не знает, да и знать того ему не след. А подослали его ко мне в сад нарочно. Напомнили мне о былой лютости моей. Как предстану аз пред Всевышним судией?! Доброе дело вручает мне сам Господь совершить… Обманем их!.. «Загубили древо, — подумал я, — взрастим же в холе и тепле семя его». Да будет парень верным слугою царства нашего и покроет своей праведною службою все грехи отцов своих… Обласкайте его, берегите. Назло всем хочу сделать Колычева непохожим на Колычевых. Совесть моя того требует. Настало время думать мне о предбудущих днях… Добрых дел жажду!

— Твоя воля, государь!

— Что же ты этак исподлобья смотришь на меня?! Аль не по сердцу сия затея?!

— Взираю с благоговением на тебя, государь. Краше солнца царская добродетель.

— Борис!

— Слушаю!

— Устоит ли Псков?! Хватит ли силы?! А?! Как ты о том думаешь?! Угроза ему великая.

— Устоит, государь. Знаю я хорошо прямого, храброго Шуйского Ивана Петровича и князя Андрея Хворостинина, а Скопин-Шуйский — мой ближний друг… Силою и смелостью Бог не обидел и его.

— Точно бы и так. — Царь тихо сказал: — Иван царевич просит у меня войско к Пскову на выручку идти… Боюсь! Ни одного воина нельзя нам снимать с Москвы… Жду нападения новых ворогов. Кто будет Москву оборонять?! Отказал я царевичу. Что ты скажешь? Отвечай прямо, не бойся.

Годунов низко поклонился, тяжело вздохнул.

— Псков, думается мне, устоит. Обождать надо. Твое, государь, решение мудростью овеяно. Полки от Москвы оттянуть — стало быть, открыть дорогу татарам и другим кочевникам к царствующему граду Москве.

— Смотри, держи про себя, что поведал о царевиче… А того парня готовь к службе. Не худо бы и его с Шевригиным в Рим отослать…

Борис Годунов сказал:

— Пускай полюбуются — какие у нас красавцы есть.

Царь нахмурился, неистово шлепая ладонями по локотникам кресла.

— Вот когда я ломаю колычевскую спесь!.. Сломлю и поставлю на своем!.. Никакая казнь не утоляла моей жажды мести, как оная добродетель! Пойми, Борис! Радуйся такой перемене! Никита был враг мой, а его сын будет моим добрым слугой!

Борис не знал, что говорить, широким размахом руки осенил себя крестным знамением:

— Дай, Господи, моему чадолюбивому государю здравствовать многие годы! Вижу чудесные перемены впереди! Все должно совершаться согласно твоей, государевой, воле.

— Полно тебе! Все ли? — возразил царь, покачав недоверчиво головою. — Ни на един час не забываю я о свейском Делагарде. Гляди, уже к Нарве он рвется! На нашу новгородскую землю зарится. Отослал я туда Шереметева и еще двух воевод на подмогу. Что-то будет?! Стефана так я не боюсь, как свейских воевод. Сильны они! Крымского хана не так страшусь. Не до нас ему. Турецкому султану помогает он против персов… Война там у них. Нехристи передрались. Нагой все разведал, не зря его посылал я… Бусурманы меж собой в лютой злобе. С христианских королей пример взяли. Персидский шах с турками-собаками воюет, бьет их, а мне подарок прислал: зело нарядный трон. Шесть сотен алмазов на нем, да столько же рубинов, сапфиров, да смарагдов и бирюзы невесть сколько. А есть и в половину голубиного яйца. Знатно порадовал меня шах Аббас! Мне его надобно тоже одарить… Силу нашу видит Аббас. Не так ли?!

— Драгоценные дары не приходят без значения… Шах почтил могущество твое, государь…

— Большая надежда, Борис, у меня на северные наши вотчины, на Поморье. Коли укрепим там свою морскую силу, так и свейской державе в те поры не поздоровится. Грозное место — те берега.

Годунов с восхищением в глазах воскликнул:

— На Студеном море — непобедимою станет Русь, государь! Постоянно и я о том думаю.

— Не будем же терять времени! Монахи нам помогут. Вон печенгский игумен Трифон с чернецами в Вардегуз плавал и торг вел рыбой, рыбьим жиром и иным добром. О том мне поведал бродяга — монах Гавриил, коего принял я на свою, государеву, службу… Рассказал он мне, будто в Печенгу приплывают для торга дацкие, свейские и голландские люди. Не будем чинить им препоны. Пускай без зацепки строят свои дома, кладовые на торговых путях между Москвою и Студеным морем… Гавриил назвал те пути «Божьей дорогой к великому морю-окияну». Велел я Бельскому снарядить обоз на Усть-Двину-реку, чтоб новое пристанище там оснастить. Того чернеца Гавриила приручить надобно. К обозу я приставил его. Пускай советником у воеводы будет…

Борис Годунов сделал над собой усилие, чтобы спокойно выслушать упоминание имени Бельского. Щеки его все же покрылись румянцем, весь он слегка вздрогнул. Царь не заметил этого, продолжая развивать мысль о своем намерении как можно сильнее оснастить пристань в устье Двины:

— А за монахом тем, Гавриилом, я наказал присмотр иметь… Не простой он человек. Беседовал я с ним. Знатно начитан и тверд в своих мыслях!.. Такие — либо зело полезны, либо вредны, попусту не живут на свете. Вот и Вассиан был таким же, и Максим Грек. Их надо опасаться, но и уважать, а коли нужда явится — и казнить.

К сотнику и государеву литцу Андрею Чохову в его дом на Кучковом поле явился гонец от Бориса Годунова, принес ему поклон Бориса Федоровича и наказ немедля явиться в приказ Большой казны.

Время было под вечер. Андрей Чохов, высокий, широкоплечий богатырь с мягким, добродушным взглядом синих глаз, быстро поднялся со скамьи, поклонился гонцу и сказал почтительно:

— Бог спасет батюшку Бориса Федоровича, спасибо ему на ласковом слове, рад исполнить его приказание.

Гонец быстро вышел за дверь, и вскоре послышался топот его коня.

Из соседней горенки вышли жена Андрея Охима и его сын, пятнадцатилетний мальчик Дмитрий.

— Вот, Охимушка, в Большую казну к Борису Федоровичу Годунову требуют. Собирай. Где кафтан да кушак? Давай. Надобно идти без заминки. Сама знаешь — время-то какое!

Охима, тоже дородная, красивая, полная женщина, рассмеялась:

— У тебя постоянно: «время-то какое!» Как сошлись мы с тобой, с той поры все ты уходишь от меня: то ты в походе, то на Пушечном дворе, то в разряде… Уж привыкла я.

— И то сказать — плохо жить и без работы, особливо ежели ты никому не нужен. Скушно! Борис Федорович попусту людей не тревожит. Сапоги давай новые… Борис Федорович любит, чтоб его слуги нарядны были, опрятны…

— Батюшка мой, Андрей Осипович, не забывай нас, поторопись!.. Приласкай сынка-то: сегодня, почитай, ты его совсем не видал…

Андрей подошел к сыну, поцеловал его наспех, перекрестился, надел шапку, поклонился жене и быстро вышел во двор.

Охима приласкала своего сына, рослого, худощавого мальчика, погладила его по курчавой голове.

— Ложись-ка, чадушко мое, спать… Поработали и мы с тобою сегодня на огороде; устал, поди, утомился? Отец теперь не скоро вернется, уж как водится.

— Не время бы, матушка, спать-то. На птичьем дворе дверь надобно уделать. Батюшка вчера еще наказывал мне.

— Ну, будь по-твоему, сходи на птичий двор да дверь там уделай, чтобы не прогневать отца.

Мальчик вышел в сени. Охима села за прялку кончать свою работу. Села и задумалась: чего ради Годунов позвал Андрея? Гляди, опять куда-нибудь усылать будут. Уж не к Пскову ли? Ходят в народе слухи, будто к тому древнему городу на помощь псковитянам пушкарей отправят с большим нарядом, будто король Стефан намерен обложить тот город со всех сторон и гонит к Пскову обильное войско и много пушек. И еще говорят, будто сам царевич Иван пойдет с войском на подмогу псковитянам.

В тяжкой тревоге замирало сердце Охимы. Казалось бы, уж пора привыкнуть к боевой, беспокойной жизни мужа-пушкаря, но никак не может примириться Охима с его постоянными уходами на войну и со своим неизбывным одиночеством во время разлуки с мужем.

Таков государь Иван Васильевич. Всех слуг своих гоняет по разным местам. Не дает сидеть дома. Беспокойный царь.

Восемнадцать уже лет, как поженились, а жили вместе, почитай, лет пять, если собрать все деньки те вместе, да и того, пожалуй, не будет. То война с ливонскими немцами, то с Литвой, то плавал по морю, а чаще всего походы к Большому Полю для охраны рубежа от крымских татар.

И всегда и везде пушкари в первую голову.

Да когда и походов нет, кто больше всех работает? Опять они — пушкари! Андрей тайно поведал Охиме, что уже две тысячи пушек ныне стало у царя, а он велит ковать и лить все новые и новые. На Пушечном дворе работа идет днем и ночью. Царь никому покоя не дает.

Еще беда: повадился Андрей и сына таскать с собой на Пушечный двор, приучать и его к своему делу.

«Что за беспокойное время! — думает про себя Охима. — Все война и война, да казни, страхи разные!.. Андрей хвалит царя, молится за него, а за что?! Коли собрать всех великих князей прежних — они все вместе столько крови не пролили, сколько один он, прости Господи!»

Охима вспомнила, как царь жестоко казнил своего двоюродного брата князя Старицкого Владимира Андреевича с женою Евдокиею, двумя сыновьями и матерью. Все они были отравлены, а мать утоплена в реке Шексне… Правда, говорили и другое. Никто этого не видел, но только одно известно всем, что князь, жена его, дети и мать казнены…

В новгородском походе был Андрей и своими глазами видел, как опричники грабили и убивали новгородских людей… Правда, царь потом отбирал у опричников награбленное, у немца-опричника Генриха Штадена все до нитки отобрал и кое-кого наказал, но все же это было… крови много пролито!

«Грех осуждать царя, — думает Охима, — а все же не по душе мне его лютость! О, горе, горе! Нет покоя Андрею! Когда же этому конец будет?! Народ ропщет. Народ голодает. Приходили мужики из деревни, жалуются: изнурились от работы на бар, живут в горькой нужде… В леса бегут люди из вотчин. Война не прекращается. Но царь никак угомониться не может».

Стало темнеть. Работа выпала из рук. Тоска! Страх перед будущим! В глазах у Охимы выступили слезы.

Из Ярославля прибрели усталые, пропыленные стрельцы во двор Никиты Годунова. Они принесли добрую весть о том, что Никита Васильевич поправляется и скоро вернется домой.

Феоктиста Ивановна прослезилась; накормила, напоила стрельцов, расспросила их про беду, которая случилась с ними, а затем приказала уложить их спать.

В то время когда мать беседовала со стрельцами, в башенке, где жил Игнатий, делилась радостною вестью с юношей красавица Анна. Оба обнялись и крепко друг к другу прижались, счастливые тем, что Никита Васильевич жив и выздоравливает. Правда, в самую гущу радостных слов вдруг вплетались слова сомнения о том, как же дальше, когда вернется Никита Васильевич, как же тогда-то они будут встречаться. Но… тут же вдруг захотелось об этом забыть, не думать — ведь вот они вместе, ее щека прижимается к его горячей щеке, ведь они так счастливы сейчас, а там… что будет — прочь сомнения! В окно вливается ароматное тепло из сада; сгущаются летние сумерки; стрекочут кузнечики; поет о счастье, о любви предвечерняя тишина.

Но вот внизу послышались шаги матери, Анна вскочила, — наскоро поцеловала Игнатия и опрометью бросилась вниз по лестнице в свою светелку.

Наступил вечер. Феоктиста Ивановна вошла к Анне и позвала ее с собой в моленную, чтобы вознести благодарственную молитву Богу о благополучном исходе недуга Никиты Васильевича.

Но только что они кончили молиться, как во дворе появился верховой. Оказалось — гонец Бориса Федоровича. Феоктиста Ивановна, обеспокоенная, вышла на крыльцо, чтобы спросить гонца, зачем он приехал.

— Борис Федорович наказал мне, чтоб вместе со мною ехал к его милости Игнатий Хвостов.

— Что так поздно? — с удивлением спросила Феоктиста Ивановна, обеспокоенная тем, что в такой поздний час вызывают Игнатия. Она уже знала по опыту, что гонцы, посещающие служилые дома вечером, приносят с собою что-нибудь необычайное, срочное, нередко и худое, нарушающее мирное течение жизни семьи.

Гонец ответил, что он не знает, зачем вызывают к Годунову Игнатия Хвостова, но что ему приказали как можно скорее привести с собою того Игнатия Хвостова.

Юноша быстро собрался, сел на коня и в сопровождении годуновского гонца выехал из ворот усадьбы на дорогу. Оглянулся. Это видела из своей светелки Анна. Ей взгрустнулось. Феоктиста Ивановна не была удивлена, когда увидела невеселое лицо дочери, и, чтобы успокоить ее, сказала:

— Скоро батюшка, Никита Васильевич, будет с нами, — ласково погладила она по голове дочь.

Анна, слабо улыбнувшись, проговорила:

— Матушка, я рада, что батюшка приедет… — И вдруг дрожащим голосом на ухо матери сказала: — Но мне страшно! Боюсь чего-то… Сама не знаю…

И заплакала.

— Да Бог с тобой, Аннушка, дорогая доченька!.. Не сглазил ли тебя кто?! Порчи какой нет ли?! Ложись спать, помолись Богородице Скоропослушнице… Она услышит тебя… Помолись, чтоб злых духов от тебя отогнала… Не кручинься!.. Бог милостив!..

— Прости меня, матушка!.. Неразумная я, да и грешная… Мысли разные одолевают меня…

— Полно, дите мое!.. Полно. Бывало такое и со мной в твои годы… Стало быть, так уж Богу угодно, чтобы в юности страх был о будущих днях… Не ведают юные девушки, что ожидает их, а ведать то им не дано, вот и плачут. Девичья доля — загадка. А плакать грешно. Вперед не забегай! Господь укажет каждому его путь… Каков он будет, — смирись с тем!

Анна с тоскою слушала причитания матери; ей уж давно наскучили эти слова, которые она постоянно слышит и от попа-духовника, и от отца, и от матери; всюду и везде ей внушают, что о «будущем на земле» думать грешно, надо постоянно заботиться о «будущем на небе», о том, что будет после кончины, и к этому нужно постоянно готовить себя… Матушка говорит «смирись!», а сама?! Разве она смирилась, когда ей выпало на долю быть женою Василия Грязного?! Ей, Анне, хочется жить, — душа не лежит печаловаться о загробной жизни!..

Пересилив себя, она кротко и ласково сказала:

— Слушаю, матушка, хорошо! Благослови меня и иди сама в свою опочивальню, а я лягу спать…

Феоктиста Ивановна перекрестила дочь и отправилась к себе на половину.

После ухода матери Анна уткнулась в подушки и дала полную волю своим слезам.

Борис Годунов ласково встретил Игнатия.

— Добрый вечер, молодец!

— Спаси Христос! — смиренно поклонился Годунову Игнатий.

— Ну, садись…

Годунов усадил юношу на скамью.

— По государеву делу мною ты позван…

Игнатий встал и снова поклонился Годунову.

— Слушай! Государю батюшке Ивану Васильевичу угодно послать своих людей во фряжский дальний город Рим к святейшему отцу латынской церкви… Ты изрядно знаешь тот латынский язык, и ты мне читал о римских папах и о Флорентийском соборе… Послов наших начальником будет Леонтий Истома-Шевригин. Ты дороден ростом и лицом леп и язык латынский знаешь, и не будет ущерба чести государя от того, коли ты поедешь провожать того Шевригина… Нам нужен мир с Польшей и Литвой… Царь не хочет воевать с единокровным славянским и христианским народом, нашим соседом. Папа римский, по мысли государя, должен остановить Батория, прекратить кровопролитие. Для сговора с папой государь и посылает в Рим Шевригина. Понял ли?!

— Добро, Борис Федорович, понял я. Но когда же, в кое время, из Москвы-то ехать нам?

— Через семь дней готово будет все, и вы тронетесь с государевой грамотой в путь. Вон ты какой! — с любопытством оглядывая с ног до головы Игнатия, сказал Годунов. — Молодец! Пускай за рубежом знают — какие люди у нас есть. Ну, что ж ты опустил глаза, ровно девица красная?! Что скажешь ты мне?

Зарумянившееся, смущенное лицо молчавшего Игнатия рассмешило Годунова.

— Да ты и впрямь не девица ли?! Чего же ты молчишь?!

— Батюшке государю сие угодно — что могу сказать я?!

— Хочешь ли сам-то побывать в чужой земле?

— Кабы недельки две обождать? — робко произнес Игнатий.

Годунов удивленно вскинул бровями.

— Чего ждать?! Зачем?!

Игнатий замялся, щеки его зарделись румянцем сильнее прежнего.

— Никиту бы Васильевича хотелось мне повидать… Скоро, бишь, он прибудет домой… Стрельцы пришли тут из Ярославля…

Борис Федорович, слегка усмехнувшись, спросил:

— А зачем тебе понадобилось видеть Никиту Васильевича?

Игнатий, совершенно растерявшись, сказал:

— Так… Хотелось бы повидаться. Привык я к нему.

— Приедешь из Рима и повидаешься, а мы тут Богу помолимся, благодарственный молебен отслужим Никите Мученику за то, что он сберег жизнь моему дядюшке… Государь наказал через семь дней выезжать Шевригину с товарищами. Так и будет. Государево слово нерушимо.

— Слушаю, батюшка Борис Федорович…

Низко поклонился Годунову Игнатий, а в мыслях у него было другое… «Ах, Анна! Если бы ты знала, как тяжело расставаться с Москвой!»

Борис Годунов достал из шкафа маленький образок и благословил им в дорогу Игнатия.

— Будь достойным слугой государя в чужих краях, — сказал он. — Истома тебя научит, как чин блюсти за рубежом, что говорить там… Истома — бывалый человек. Ну, с Богом!

 

VIII

В одной из царских палат сошлась пестрая толпа простых людей разных возрастов и состояний. Их привел сюда с собой Борис Годунов.

В их числе находились Андрей Чохов и богатый новгородский колокольных и пушечных дел мастер, почтенный человек преклонного возраста Иван Афанасьев, прославивший себя знаменитым колоколом «Медведь», перевезенным по приказу царя из Новгорода в Москву, и зажиточный московский «художник» пушечного литья Богдан, и Семен Дубинин — московский же прославленный пушкарь, и Нестор Иванов — хитроумный псковский мастер на все руки. Его литья славился колокол «Татарин», висевший на колокольне Вознесенского монастыря в Кремле, было здесь много мастеров литейного дела и ковачей железных пушек, собранных из Замоскворечья.

В ожидании выхода царя Борис Федорович расставил всех так, чтобы каждый из них был на виду у государя.

— А станет спрашивать вас батюшка государь Иван Васильевич, отвечайте с глубоким поясным поклоном, без замешательства и не путано, дабы не затруднять его премудрую светлость излишним допросом, — поучал Годунов собравшихся.

Пушечного и колокольного дела мастера с прокопченными лицами, с почерневшими от огня и металла руками. Многие из них, одетые в поношенные кафтаны и грубую, вплоть до лаптей, обувь, робко сутулясь, становились на указанные Годуновым места и в страхе замирали.

Андрей Чохов, которому уже много раз приходилось бывать во дворце на приеме у царя, держался ровно, спокойно, посматривал искоса на приезжих пушкарей. Особенно смешными показались ему своею угловатостью и нерасторопностью некоторые приезжие замосковные ковачи.

Встретил он тут и устюженских рудоискателей, с которыми свел дружбу во время наездов в Устюжну-Железнопольскую. Они привезли с собой в подарок царю тридцать выкованных в Устюжне пушек. Грубая выделка их не понравилась Андрею, и он заявил им об этом прямо, в глаза. Те смиренно выслушали слова Чохова, с улыбками смущения переглянулись и, как бы оправдываясь, сказали — мы-де копачи, рудоискатели, и к тому художеству, что видим в Москве, не навыкли. Меди у нас нет, и литье нам не под силу.

— Видит Бог, — с тяжелым вздохом шепнул один из них на ухо Чохову, — ковали мы те пушки с великим усердием, а ныне, как осмотрели московский наряд, страх взял нас — как бы не прогневать своим подарком батюшку государя Ивана Васильевича, согрешили мы: имя царское на тех пушках чеканили без его дозволения.

Андрей успокоил их, сказав, что государь примет их дар приветливо. Не такое теперь время, чтобы не радоваться новым пушкам, каковы бы они ни были. Со всех сторон жмут Русь враги, и какие ни будь пушки, все одно они способны к убоистой пальбе по врагу. А это и есть главное в нынешние времена. Вон рассказывают: псковские сидельцы смолу готовят, бревна, кирпичи, чтобы сбрасывать на толпы воинов Стефанова королевского войска, коли оно подойдет к стенам Пскова. Будь у них эти тридцать устюженских пушек — веселее бы стало в те поры воевать псковичам и смолу бы и бревна, пожалуй, не понадобилось бы готовить.

После этих Андрейкиных слов совсем приободрились устюженские его приятели.

Но вот Борис Федорович, оставив с пушкарями двух дьяков с подьячими, удалился на царскую половину дворца. Старший дьяк, Михайла Вавилов, грузный, степенный человек средних лет, одетый в нарядный кафтан, сверкая перстнями на пальцах, поднял руку вверх, взмахнул ею и громко сказал:

— На колена! Государь жалует!

Засуетившись в страхе от этого выкрика, с глухим шумом опустилась на колени толпа пушкарей.

В необычайной тишине стояли пушкари на коленях, обратившись лицом к дверям во внутренние покои дворца. Слышны были отдаленные благовесты в тишине и хриплые покрикивания царевых конюхов на лошадей под окнами во дворе. Напряженно, едва дыша, ожидали пушкари выхода царя.

Двери медленно отворились. В палату вошли двое рынд, за ними несколько одетых в боевую кольчугу воевод, затем толпа бояр и, наконец, Борис Годунов. Когда все вошедшие стали полукругом позади царского трона, в дверях показался царь.

Он ступал медленно, мелким шагом, как-то размашисто, с громким стуком передвигая посох. В дверях остановился, хмуро и пристально вглядываясь в стоявшую перед ним на коленях толпу простолюдинов. Сам — высокий, слегка сутулый, сухой, с желтым морщинистым лицом. Большой, крючковатый, заостренный нос и жесткая молчаливость его стиснутых губ, вместе со всей мрачной осанкой его фигуры, привели в сильный испуг впервые видевших его прибывших из отдаленных уездов пушкарей. Тут же вспомнилось и все то жуткое, что рассказывали там, в глуши, о грозном царе.

Едва дыша от страха, оцепенелые, неподвижные, они опустили глаза, не выдержав проницательного, испытующего царева взгляда.

Бояре и воеводы, ожидавшие царя у трона, тоже застыли, неподвижно ожидая восхождения царя на трон.

Царь вдруг быстро повернулся и крупным шагом, тяжело топая, поднялся по ступеням на трон.

По знаку, данному Борисом Годуновым, дьяк Вавилов прокричал имена и звания находившихся в палате мастеров пушечного и колокольного дела, а также и то, откуда прибыл тот или иной мастер.

Выслушав, царь опустился в кресло.

Борис Годунов, находившийся у подножия трона, сказал пушкарям, чтобы они поднялись, а когда они встали, обратился к ним со следующей речью:

— Православные люди, верные чада царства Русского! Государь ваш батюшка, Иван Васильевич, зело отечески заботясь о рабах своих и о земле нашей, милостиво собрал вас тут, в чертогах царских, чтобы сказать вам: зарубежные вороги вконец преградили дорогу иноземным мастерам в наше царство. Ныне его царская милость надежду возлагает на вас, коим ведомо художество литейного и иных дел мастерства.

Ответом на речь Годунова было продолжительное молчание. Никто не решался говорить.

— Ну, что же вы молчите? — зарумянившись от волненья, недовольно поморщился Годунов.

Царь нетерпеливо заерзал в кресле, окидывая внимательным взглядом пушкарей.

Вперед выступил молодой, хорошо известный царю мастер Семен Дубинин — его литья пушки когда-то громили шведов под Ревелем.

Маленького роста, курносый, обросший курчавыми волосами, он говорил быстро, слегка картавя:

— Видел я пушки венецийского мастера Павла Дебосис да немчина Якова — худо сделаны, и других видел немало в Ливонии. Незавидно. Да и воеводы наши знают, сколь удобны и легки наши пушки и убоисты. Одно бы, прошу прощенья у государя и у бояр, одно бы…

Дубинин запнулся. Царь Иван в нетерпенье топнул ногой.

Годунов озабоченно кивнул Дубинину: «Ну!»

— Одно бы теперь надобно нам… Колокольных мастеров у нас избыток. Доброй руды утекает на колокола великое множество, да и мастера дюже хитроумные на колокольном деле сидят, а нам в такое время пушек бы поболе. Как вот тут? Прошу прощенья за свое слово, я бы хотел…

Не успел он досказать своих слов, как вперед бурею выскочил широкий, с большим красным лицом, псковский колокольных дел мастер Тимофей Оскарев. Охрипшим голосом, размахивая рукой, он выкрикнул:

— Не слушай его, батюшка государь, — еретик он, супостат! Колокола — Божье дело! Пушки — сатанинское! Колокола в беде спасают, сзывают христиан к любому месту, колокола в Божий храм на молитву зовут, колокола твое царское имя славят…

Царь поднялся с трона, стукнул посохом об пол и гневно крикнул:

— Уймись, неразумный! Дед наш, блаженной памяти великий князь Иван Васильевич, и родитель наш, светлой памяти Василий Иванович, в ратной нужде не раз переливали колокола на пушки. Коли у нас не будет огневой силы отстоять святую церковь, к чему нам и колокола?! Покудова в силе войско государево, до той поры крепка и Божья церковь… Острый меч и огонь — защита веры Христовой… Колоколами ворогов не побьешь. Что станет делать воевода Шуйский во Пскове, коли у него будут одни колокола? Пушка «Барс» погонит прочь от крепости Литву своим огнем, а не соборные колокола. Не сатанинское дело пушки, а вельми божие! Архангел Михаил, именуемый в писаниях архистратигом, не красы ради держит меч в руке… Он — архистратиг, небесный воевода, его меч — орудие непобедимое… Оно спасает веру. Твоя укоризна, бедняк, диаволу и прилукавым гонителям на радость… Отрекись, несчастный, от сего заблуждения!

С грохотом упал на колени грузный колокольный мастер Тимофей Оскарев.

— Отрекаюсь!.. Помилуй, великий государь! Не ведаю, что говорю… бью челом, прости меня, убогого!

Иван Васильевич снова сел в кресло и, обведя строгим взглядом всех присутствующих, кивнул головой дьяку Вавилову.

— Царь всея Руси Иван Васильевич велел спросить вас, добрые люди, — воскликнул Вавилов, — хватит ли у вас силы и смекалки обойтись без помощи иноземных пушечного дела мастеров, чтобы дать его государеву величеству многое множество убоистых орудий огневого боя?! Задуман государем большой поход, а куда, то узнаете после. Нужны для сего дела не токмо полевые, но и крепкие могутные, сидячие пушки крепостного боя. Что скажете, добрые молодцы, на то государево слово к вам?!

Несколько голосов сразу крикнуло: «Што нам заморские?! Сами мы положим все силы, чтоб то дело вершить своими руками!..»

— Сами! Сами! — понеслось из толпы разгоряченных словами Вавилова мастеров пушечного и колокольного дела.

— Не надо нам чужеземцев!.. Чужим добром не скопишь дом! — крикнул что было мочи Андрей Чохов.

Царь пристально посмотрел в его сторону и, увидев лицо его над головами других, велел Годунову подозвать его к трону.

— Старый ты пушкарь… Знаю, — сказал тихо, слегка наклонив голову к Андрею, царь Иван. — И послужил исправно воеводам нашим, о том мне ведомо, и за то не раз ты был обласкан нами. Ныне вновь послужи… Боярин Годунов укажет тебе, на какое дело послан будешь. Иди!

Чохов поклонился царю и стал на свое место, взволнованный, обрадованный вниманием государя. Другие пушкари и колокольные мастера косились на него с завистью.

Вновь высунулся вперед Тимофей Оскарев и, упав на колени, крикнул душераздирающим голосом, напугав товарищей:

— Батюшка государь! Прости! Хочу я быть пушечного дела мастером… Пошли меня на Пушечный двор!

— И меня! И меня! И меня! — раздались громкие выкрики в толпе колокольных мастеров.

Борис Годунов замахал на них обеими руками.

Дьяк Вавилов с остервенением зашикал, сверкая своими крупными белками.

Шум прекратился.

Царь с улыбкой шепнул Годунову:

— Кто ж теперь нам колокола лить будет?

— Остались, государь, серебряных дел мастер Иван Оспуговенский и другие. Их немало. Я созвал и их — позволь, батюшка Иван Васильевич, привести их.

Годунов послал дьяка Обухова, худого, гибкого молодого человека, с иконописным, безбородым лицом, за «художниками» серебряного дела, который вскоре и вернулся, ведя за собой толпу нарядно одетых мастеров.

Вот oн — Остафьев Третьяк. Ему за искусную отделку икон золотом и серебром недавно дано государево жалованье: сукно в два рубля, тафта бургская в два рубля с гривною.

А вот рослый детина с громадными усищами и чубом на голове — Некрас Михайлов. Своими громадными руками он выткал жемчугом и драгоценными каменьями немало царских одежд и церковных парчовых тканей. Он же знаменит деланием драгоценной посуды для царева стола.

За ним следовал сутулый, с опущенной, трясущейся головой толстяк Исидор Никитин. Он прославил свое имя искусной отделкой раки святому Сергию Радонежскому. Ему дано жалованье государево — сукно в два рубля.

Тут же, в толпе вошедших, находились два новгородских «художника», два знаменитых серебряных дел мастера — братья Петровы: Артемий и Родион. Оба не имели соперников в искусном тиснении серебряных и золотых окладов на образа. В 1556 году они были вызваны в Москву из Новгорода самим царем Иваном Васильевичем. Вот уже двадцать пять лет пользуются добрым расположением царя. Оба имеют подарки от самой покойной царицы Анастасии Романовны, для которой сделали ларец и золотые, украшенные бирюзой поручни.

Булгак и Иван Лисицыны, Лашук и Иван Лопухины, Никита Макаров, Богдан Максимов и другие, известные своей тонкой работой по серебру и золоту мастера, находившиеся в толпе, были не раз жалованы государем за свою удивлявшую иноземцев работу.

Когда все разместились в соседстве с пушечного и колокольного дела мастерами, дьяк Обухов обратился к ним с царским приветствием, на что они ответили смиренным поклоном и стали на колени. Он сказал им, что хотя они и хорошие мастера своего дела и что хотя заморские люди дивуются на их добрые изделия и государю батюшке Ивану Васильевичу от того приятность превеликая, — однако время такое, что они, золотых дел мастера, должны оказать помощь государеву делу в войне с врагами Русского царства.

Колокольные мастера будут лить пушки для государевой надобности, а им, «художникам» серебряного и золотого чеканного и литейного мастерства, в случае нужды потребно приноровиться к мастерству колокольного литья.

— Время грозное, трудное для нашей святой матушки Руси, и всякое дело должно вершить с молитвою и верою на пользу государствию Московскому, — закончил свое слово к «художникам» серебряного и золотого дела дьяк Обухов.

Ответное слово держали: Левушка-псковитянин, незаменимый замочный, часовой и серебряных дел мастер, и Григорий Романов. Положив земной поклон, они сказали:

— Послужим тебе и родине нашей, батюшка государь, с честью, коли то твоей царской милости угодно, и во всяком ином деле, коли твои царские слуги то нам укажут… Так, стало быть, Господу Богу угодно, чтоб наши люди и свою лепту вложили в общее великое кровное дело.

Царь приказал им подняться с пола.

В палате стало душно от многолюдства и жарко. Пот градом лил с царедворцев и мастеров. Однако царь сидел неподвижно, с большим вниманием приглядываясь к пестрой, разношерстной толпе «черных» людей, с которыми ему почти не приходилось никогда так близко сходиться, а тем более обращаться к ним за помощью при подобном многолюдстве.

Все притихли, молчали.

Борис Годунов, бояре и дьяки неподвижно ожидали, когда поднимется царь, тем самым давая знак, что прием мастеров закончился.

Несколько минут в палате царила неловкая, напряженная тишина.

Но вдруг царь громко подозвал к себе Богдана Бельского и, указав на Тимофея Оскарева, тихо и строго сказал:

— Того крикуна допроси и плетью посеки… Пушки — не «сатанинское» дело, чтоб он то запомнил, а всех прочих в столовой избе угостите.

Еще тише стало в палате после этих слов царя.

Тимофей Оскарев затрясся в страхе, побледнел. Широко перекрестившись, обвел товарищей растерянным, слезливым взглядом.

Царь поднялся и медленно спустился по ступеням с тронного места, окруженный царедворцами.

Пушечного, колокольного, серебряного дела мастера стали на колени, провожая царя робкими поклонами.

Когда он удалился во внутренние покои, Тимофей Оскарев остался в одиночестве — мастера от него шарахнулись в стороны.

К Андрею Чохову подошел дьяк Вавилов и сказал, что Борис Федорович Годунов опять примет его завтра в приказе Большой казны. Государь велел послать его, Андрея Чохова, к Студеному морю.

 

IX

Дремучий лес. Места болотистые. Туман, сыро. Проселочная дорога, едва-едва доступная даже для всадника, но пробирается по ней не всадник, а целый караван; тут и повозки, и верховые, и просто неоседланные кони, гуськом следующие за повозками. Люди в караване соблюдают строжайшую тишину. Нарушается она только скрипом колес и фырканьем лошадей. Разговор у всадников вполголоса. О чем он? Главное, как бы незаметнее и безопаснее пробраться к Пернову.

Государь дал наказ отборным кремлевским всадникам беречь пуще глаза посольских людей, отъезжающих в далекую заморскую страну, в папский город Рим. Важно доставить в целости и невредимости посольский караван до берегов Варяжского моря, где стоит город Пернов; пускай сядут на корабли да поплывут, тогда и от сердца отлегнет, и на душе станет легче. «В те поры, — подмигивают друг другу всадники, — уж не наш ответ».

В головной повозке Леонтий Истома-Шевригин, а с ним рядом толмач Вильгельм Поплер; в следующей — Игнатий Хвостов и другой толмач Франческо Паллавичино, в третьей — два подьячих: Васильев Антон и Голубев Сергей.

Шевригин оглядывается слегка прищуренными глазами по сторонам подозрительно, настороженно. Да и как же не быть настороже?! Ведь совсем невдалеке шведское войско. И по лесам немало бродит шаек ландскнехтов короля Иоанна. Хитрое дело — пробраться к морю через леса и поля Лифляндские, едва ли не полностью захваченные шведами и панами. В проводниках — пожилой латыш, лесной житель, охотник, некогда находившийся на службе у московских воевод, воевавших ливонскую землю. Он едет впереди каравана, сутулясь на маленькой косматой лошаденке, едет уверенно, хмурый, сосредоточенный.

Его взял с собой в дорогу сам Шевригин, уже не раз ездивший по Лифляндии.

На спине и на груди в своем кафтане Шевригин зашил под подкладку царские грамоты к императору аламанскому и папе римскому. Никто не должен знать, кроме него да его помощников: Игнатия Хвостова и подьячих, зачем едет он, царский посол, в Рим. На огне будут пытать — никто из них не выдаст государевой тайны. Случится опасность по дороге, на море — лучше он, Шевригин, в воду бросится и утонет в морской пучине, нежели отдастся в руки врагу, а на суше — лучше сожжет свой кафтан и сам сгорит, но опять-таки живой не отдастся в руки врага. В том он принес нерушимую клятву царю. За рубежом болтают, будто московский царь — деспот, тиран и что нет у него добрых слуг, что он насильно держит на Руси своих служилых людей, — не то давно бы все утекли за рубеж.

Если бы ненадежные были русские воеводы и насильно их держал бы при себе царь, стояли бы они тогда так крепко за Русь?! Плохо знают русских людей заморские мудрецы, плохо знают и дела московские. Он, Шевригин, горд тем, что он — посол московского царя. Если бы его спросили: кто мудрее, кто добрее, кто Богу угоднее, кто величественнее в своем сане: царь Иван Васильевич или святейший глава Римской церкви папа Григорий Тринадцатый — он бы тотчас же ответил: «Наш батюшка Иван Васильевич премного выше всех пап и королей на свете!»

Никакой робости от того, что он едет в дальние края и что ему придется встречаться с римским императором в Праге и римским папой в Риме, Шевригин не испытывает. Наоборот, ему кажется, что его везде должны встречать с почетом и трепетом, ибо он — посол московского царя. А в Италии ему к тому же бывать уже и не впервые.

Сидевший рядом с ним толмач Вильгельм Поплер, выведенный из терпения молчаливостью Шевригина, спросил его:

— Вам спать захотелось, герр Шевригин?

Только тогда посол вспомнил, что рядом с ним сидит немец-толмач.

— Нет. У нас по-русски говорится: много спать — добра не видать. Вот что, Вильгельм! Я думаю, ты тоже не будешь много спать… Наш государь сам мало спит и слугам своим не позволяет много спать, а ты ныне тоже государев слуга. Я надеюсь, что ты, с Божьей помощью, послужишь нам честно. Не так ли?

Немец не ожидал, что у Шевригина вдруг молчаливость сменится таким наставительным разговором. Он тяжело вздохнул.

— Божья помощь во всяком деле нужна, — уклончиво ответил он.

— И в особенности в добром, успешном выполнении службы русскому государю, которому ты ныне служишь. Ты — немчин. Не наш! Однако поклялся служить нам верою, так и служи. Иначе Бог накажет.

— Старинная немецкая поговорка гласит: «Надо веять, пока ветер дует». Вот и я: понадобился я вашему государю, одарил он меня и еще одарит. Буду услужлив сверх меры, так надо.

— Добро!

Шевригин, лукаво улыбнувшись, с силою похлопал немца по коленке.

В следующем возке изнывал от тоски по Анне Годуновой красавец Игнатий. Никогда ему в голову не приходило, что можно так страдать из-за девицы. Суровая монастырская быль, окружавшая его в детстве и юных годах, наставления старцев, погруженность в чтение писаний древних летописцев — все это вселило в него робость и недоверие к жизни, происходившей за монастырскими стенами.

Теперь он не узнавал себя.

Когда он покидал гостеприимный дом Годунова Никиты, то сам хозяин дома, оправившийся от болезни, его супруга Феоктиста Ивановна и дочь их Анна провожали его до ворот усадьбы со слезами. Никита и Феоктиста благословили его, как сына, а красавица Анна тайком подарила ему маленький образок Богоматери в серебряной оправе. Теперь этот образок, надетый на цепочке, он крепко прижимал к груди.

Никита Годунов сказал на прощанье:

— Господь с тобой! Не посрами земли Русской!

Облобызались на прощанье.

Навсегда запечатлелось в памяти Игнатия, как во время их прощанья тихо падали с кленов сбиваемые ветром пожелтевшие листья. Медвежонок и тот глядел на Игнатия из своей конуры какими-то печальными глазами. Так казалось теперь Игнатию. Вспомнилось, как он, Игнатий, и Анна кормили его в тихие солнечные утра, в дни отсутствия Никиты Годунова, и как медвежонок довольно облизывался, а маленькие глазки его хитро поблескивали.

С грустью мысленно прощался теперь Игнатий с мелькавшими по сторонам елями, соснами, с пожелтевшими березками, с родной землей.

Сидевший рядом с ним толмач Франческо Паллавичино, худой, с острой бородкой итальянец, все время вздыхал. Уроженец Венеции, он опасался, как бы его не схватили в Риме и не отправили в Венецию.

— Я боюсь своей родины… — покачивая задумчиво головой, говорил он. — Страшно!

— Зачем ее бояться? — спросил Игнатий.

Франческо рассказал: сто лет назад управлявший Венецией Совет Десяти передал управление над страной трем государственным инквизиторам. Им предоставлена безграничная власть над всеми без исключения подданными республики: над дворянами и священниками, над народом и даже над самими членами Совета.

Они могут тайно или явно предать смерти каждого; они схватывают на улицах кого захотят и пытают, мучают в глубоких подвалах темниц. Если кто-нибудь пропадает и можно догадаться, что его схватили инквизиторы, то его родные, боясь страшного судилища, не решаются даже спрашивать, куда девался их близкий.

Игнатий удивился внезапно побледневшему лицу Франческо. Он спросил толмача: что с ним?

— Синьор Луиджи донес на меня… Меня объявили еретиком… бежал я из Венеции… Именем Христа меня повесят, если поймают, или обезглавят…

— Тебе дали государеву охранную грамоту. Ты состоишь в толмачах у государя. Никто тебя не тронет. Ты — при царских послах, — успокоил его Игнатий.

Франческо усмешливо вздернул бровями и недоверчиво покачал головою:

— О, вы не знаете!.. Русский человек не знает, что есть инквизиция… Храни вас Бог от святых отцов инквизиции! Они никого не признают, даже самого Бога. В Риме вы услышите страшные рассказы про инквизиторов. Московскому человеку придется много раз удивляться, какое великое множество насилий, пороков и бесстыдства исходит от святейших пап! И нынешний папа не безгрешен. Он — достойный преемник папы Пия Пятого. Папа Пий писал нашим венецианским инквизиторам: «Поместите над вашим трибуналом в Венеции железные распятия с надписью: „Место сие страшно, это врата ада или неба“. Помните, что наш Божественный учитель сказал: „Любящий отца своего и мать свою, сына своего или дочь свою больше меня не может быть моим учеником. Человек должен сделаться врагом домашних своих, ибо я пришел отделить супруга от супруги, сына от отца, дочь от матери. Не мир я пришел принести в мир, но меч! Сражайтесь же за меня, без страха и устали!“» Так писал папа Пий Пятый!

Итальянец замолчал. От волнения он еле переводил дыхание. Бледное лицо его покрылось красными пятнами. Он про себя шептал молитву.

— Не я еретик, а они!.. Слушайте! Еще Пий писал венецианским инквизиторам: «Пытайте без жалости, терзайте без пощады, убивайте, сжигайте, истребляйте вашего отца, вашу мать, ваших братьев и сестер, если окажется, что они не преданы слепо католической апостольской римской церкви». Я говорил своим друзьям, что великий грех следовать сему указу. С тех пор я должен был скрываться, прятаться от папских сыщиков и от слуг инквизиторов. И вот я убежал в Москву… Там я прожил много лет, стал слугой государя, а на родине меня называют изменником… Но у меня уже нет той юности, той беспечности, которая была в те времена. Я надеюсь — меня никто не узнает. Я свое имя переменил… У меня уже нет в Венеции ни друзей, ни родных… Всех их замучили инквизиторы! У меня нет родины. Я — скиталец, странник, бездомный человек.

Франческо замолчал.

Игнатий спросил:

— А в Москве как ты живешь?

— Москва сердцу моему ныне ближе Рима, Вены, Праги, где я также бывал. Я полюбил русских людей.

Немного помолчав, Франческо сказал:

— Папа Григорий Тринадцатый не лучше Пия… Это известно всему миру… Он натравил католиков на гугенотов в Париже… Он радовался страшным убийствам. Этого не скроешь. Слишком много крови пролито папою.

Игнатию наскучило слушать унылую речь итальянца. Он снова задумался об Анне. Сразу стало на душе светло, прочь отошли мрачные, тяжелые думы, навеянные рассказами Франческо об инквизиторах и римских папах.

Ему казалось, что он слышит нежное дыхание Анны, чувствует, как бьется ее сердечко… Она представляется ему загадочной сокровищницей радостных, неземных услад, о которых думать только — уже счастье. Все человеческое в ней казалось теперь ему сказкой, райским видением, в сладостных лучах которого жизнь сильнее смерти…

Подьячие Васильев и Голубев втихомолку опустошали баклажку с хмельным, поэтому были серьезны, сосредоточенны.

— Вот уж истинно: грехи сладки, а люди падки, — обняв за шею Голубева, по секрету произнес подьячий Васильев.

— А отчего?! — лениво отозвался Голубев, вполоборота оглянувшись на него. — Скажи: отчего? Ну!

— Не знаю… — растрепав губы, небрежно ответил тот.

— А вот отчего: грех, батенька, дает много утех! — Голубев сочно захихикал, содрогаясь от смеха всем своим жирным туловищем.

— Запрещены нам утехи-то, Сережа, запрещены! — сокрушенно покачал головою Васильев.

— Верно сказал дьяк Писемский однажды Борису Годунову: «Строгий закон виноватых творит». Правильно. Грех вокруг нас так и ходит. Хвостом виляет.

— Молчи, Митрич, не пугай!.. Боязлив я… с тобой будем мы ровно ягнята… Добрые, послушные, приветливые… Люблю я таких! Под таких сам дьявол не подкопается. Попробуй-ка какой-нибудь король либо папа римский меня рассердить. Ни за што!

— Меня тоже. У нас с тобой сердце на привязи, не даем мы ему воли… А коли неудача, то наше дело: что же делать! А ваше: как же быть! Три месяца просидели мы у дацкого короля, так и не удалось ему нас осилить. Видим — делу конец, король упирается, а сам жалеет, что не сговорились. Мы ему: «Что же делать!», а он: «Как же быть!»

Оба подьячих громко расхохотались.

— У государя батюшки терпенью научишься!.. — сказал Васильев.

— Во всех царствах не найдешь посольских людей терпеливее наших. А почему?! Сережа, молви слово: почему?! Не знаешь?! А оттого, что у нас мысль: «Не поймал карася, поймаешь щуку». Много раз бывало так-то у наших послов. Што нам иноземные мудрецы… Пускай мудрят, а мы знаем — и за морем горох не под печью сеют! Антоша, друг, дай обниму тебя, не задумывайся!

— О государе я. Ладно ли, што мы к папе тому едем? Не зазорно ли нашему батюшке государю первому к нему послов посылать?! — Васильев ударил кулаком себя в грудь. — Люблю свою землю! Обидно, коли тот папа сочтет нас ниже себя! Плюну ему в харю тогда!

— Уймись! Мужичок неказист, да в плечах харчист! Што папа?! Все на Божьем свете просто. Наш Истома-Шевригин слово знает. Увидишь! Чванства много в Риме; насмотрелся я, а ведь чванство не ум, а недоумье. Берегись и ты, Антон! Негоже тебе заноситься. Учись у Писемского. Приходилось мне видеть, как беседует он с королями. Со стороны взглянешь — подумаешь: два короля сошлись, а между прочим, и король не в обиде, и государева честь соблюдена.

— То-то! Дай Бог! — перекрестился Васильев…

Вот и кончилась лесная чаща. Перед глазами открылся необозримый простор. Повозки, выйдя из леса, спустились по дороге вниз на равнину.

— Ну, вот и свет Божий увидели! — обрадованно сказал Шевригин, стараясь не выдавать своего волнения. Ему было хорошо известно, что путь по этой равнине предстоит небезопасный. И чтобы занять своего соседа-немца разговором, внушающим особое уважение к Российской державе, он начал рассказывать о том, как великий князь Василий, отец Ивана Васильевича, недружелюбно относился к римскому двору. Однако папе в конце концов удалось все-таки уговорить великого князя отправить в Рим послов; поехали Герасимов и Трусов.

— Но ваш великий князь Василий, я слыхал от австрийского дворянина Штейнберга, хотел принять унию. И будто бы те послы им были посланы затем, чтобы объединить вашу церковь с католической? — сонно проговорил, покачиваясь в повозке, Поплер.

Шевригин рассмеялся:

— Сила наших государей еще и в том, — сказал он, — что их считают простачками зарубежные умники. Великий князь Василий не умел кривить душой, это верно. Когда его послы говорили о торговых делах и присылке итальянских мастеров, чужеземцам мерещилась уния… Государи наши не обманывают никого и себя не позволяют обмануть никому. Живем домовито, по-христиански, кланяться никому не будем. И Бог не забывает нас! Наша вера — наша родина. Измена вере — измена родине.

Шевригин широко перекрестился, подумав: «А ну, если немчин выдаст нас! Убью тогда его. Непременно убью!»

Продолжая креститься, он сказал:

— Господь многомилостив!.. Он поможет нам благополучно прибыть в тот город Рим. Да и толмачей Господь послал нам добрых, совестливых.

Поплер молча пожал руку Шевригина, приветливо ему улыбаясь.

Всадники, окружавшие посольский караван, зорко оглядывались по сторонам, держа наготове обнаженные сабли.

Но кругом не было ни души. Прежние бои напугали жителей деревень — дома стояли обгорелые, пустые. Все население их ушло в леса, в глухие места, проклиная войну, проклиная немецких рыцарей.

— Вот гляди… — указывая рукой на опустевшие жилища, говорил Шевригин, — хотел ли этого наш государь?! Наш государь ищет мира с соседями, он печется о благе своего народа, и не гневен он на мирных людей, да еще в чужой земле. Не мы жгли деревни, а сами немцы да шведские разбойники. Боимся Бога мы, любим правду, и не нашим бы глазам видеть сие разорение… О том бы и хотелось нам поговорить, о мире, — с королями да князьями зарубежными.

Поплер молча, лениво слушал слова Шевригина. Ему давно надоели европейские неурядицы. Он искал теперь тихой выгоды, поэтому свою саблю ландскнехта он и променял на должность толмача. Плохо, невыгодно становится быть ландскнехтом, особенно в войне с московскими людьми, того и гляди с жизнью расстанешься, а тут кое-что перепадет и от московского царя, и от его гостей иностранцев. Жить можно!

 

Х

Холодно. Ветер воет в трубе. За окном рев деревьев в саду.

В своем ковельском замке задумчиво сидит князь Андрей Михайлович Курбский, греясь у камина.

Отсвет огня падает на мрачные, под низкими каменными сводами стены, убранные разным оружием.

Здесь индо-арабские мечи в серебряной оправе с широкими кожаными поясами, вышитыми серебром и шелками; алебарды, сабли индо-персидские, сталь которых излучает в полутьме синий блеск; шестоперы, на рукоятье и перьях украшения набивного золота. Этими алебардами, саблями и шестоперами он, князь, и его приближенные били под Великими Луками московских воинов. Этому оружию особый почет — вот отчего оно и развешано на коврах.

В другом месте — сабли, копья и прочее оружие, развешанное просто на каменной стене в большом беспорядке. В углах также сложено много оружия. Все это — трофеи, собранные с мертвых воинов-москвитян. Это оружие брали с собою люди князя Курбского, когда он водил их на татьбу.

Да, у него, у князя Курбского, много накопилось на совести прегрешений.

Вот и теперь. На полу около него лежат разные доспехи и шлем закрытый с низким гребнем и крутым профилем забрала. Эти доспехи и шлем захвачены князем при нападении его на имение князя Чарторыйского, а принадлежали они когда-то одному из рыцарей войска графа Валленштейна.

Получилось и в этот день так, что только князь Андрей собрался тайно напасть на имение пана Красинского, который славился своим богатством, как в замок примчался королевский урядник и привез указ короля выступить в поход ко Пскову.

Сердито сплюнул Курбский, взглянув в угол на рундук, где лежала брошенная им королевская грамота.

Еще раз, на закате лет, ему, Курбскому, предстоит обнажить меч против своего отечества.

Мысли тяжелые, печальные тянутся в голове.

Неладно сложилась его жизнь на чужбине.

Во всем обманулся он.

Когда он вздумал самовластно распоряжаться в подаренных ему королем Сигизмундом владениях, — против него восстала шляхта. На Люблинском сейме она жаловалась на него королю и требовала у Сигизмунда-Августа, чтобы имения, пожалованные Курбскому вопреки литовским законам, были отобраны у него.

Много крови себе испортил он, князь, униженно отстаивая свои имения.

Король не уважил просьбы шляхты, но и не успокоил Курбского. Шляхта еще больше озлобилась на «московского Иуду», как некоторые в гневе его обзывали даже в глаза.

Чтобы забыться, отойти в сторону от борьбы со шляхтой, вступил он в брак с княгинею Марьей Юрьевной Голшанской. Она была владетельницей обширных и богатых поместий. Вступая в этот брак, он, Курбский, думал осчастливить себя богатством жены и родством ее с важнейшими литовскими фамилиями, но и тут все сложилось иначе, чем думалось.

Жизнь семейная не удалась. Вечные ссоры из-за денег, из-за родственников. Жена озлобилась на Курбского, сделала однажды попытку отравить его.

Дело кончилось разводом, для чего потребовалось вмешательство самого короля.

В это же время пришло известие о гибели брошенных им в России жены, сына и матери. Они умерли в темнице. Царь Иван истребил даже всех единоколенных ему, Курбскому, княжат ярославских, отнял его имения и роздал их своим новым людям.

Теперь он опять женат и новою женою своею, княгиней Александрой Петровной, доволен; уже она родила ему дочь, княжну Марину. Небогата княгиня и знатностью рода не блещет, но нрава добродетельного и предана мужу, семье до самозабвенья.

Полночь.

Тихо в замке. Слышна только возня крыс в подполье.

Жена и ребенок спят. Они не знают, какая гроза нависла над ним, князем Курбским, ленным данником сурового и непреклонного короля Стефана Батория.

Всем известно, что король Стефан далек от покровительства Курбскому. Однажды, на приеме у короля, Андрей Михайлович сам уловил явно недружелюбный взгляд Стефана Батория, брошенный в его сторону. Притом же ему хорошо известно, что король ради угождения средней и мелкой шляхте никого не пожалеет, а эта шляхта далеко не на стороне московских князей, бежавших в Польшу.

Что делать?!

Курбский вышел в соседнюю комнату, где спал приехавший к нему королевский посланник, ротмистр Ляшевский. Ротмистру было поручено королем не только известить Курбского о королевском предписании выходить в поход, но и набрать в его владениях гайдуков для войны. Надлежало выбирать самых рослых и крепких людей на королевскую службу.

Постояв несколько минут в раздумье около спящего ротмистра, князь стал его будить.

Ляшевский испуганно вскочил со своего ложа.

— Что случилось?! — спросил он сонно.

— Ничего… — улыбнулся Курбский, похлопав его по плечу.

Ротмистр с улыбкой потянулся.

— Спать хочется… — сказал он, сладко зевнув.

— А мне не спится… Хочу спросить тебя, пан… В каких мерах я у короля?!

Ляшевский удивленно посмотрел на князя.

— Не знаю. Не мое то дело… — холодно ответил он, пожав плечами. — Мое дело гайдуков у тебя набрать. Помоги мне в этом.

— А если я не позволю тебе… Я — хозяин здесь!

— Хозяин всех земель наших — его величество король Стефан. У тебя плохая память, князь. Здесь не Московия, а наше королевство. Мои уши не должны слышать слов высокомерия от простого шляхтича… Война! Помни об этом, князь.

Ротмистр поднялся, совсем оправившись от сонливости. Был он высокого роста, с большими усами и холодным взглядом синих глаз.

Курбский счел себя оскорбленным резкостью слов ротмистра и поэтому покраснел, надулся.

— Сам я пойду на войну, — сказал он, нахмурившись. — А гайдуков не позволю вам набирать у меня.

Насмешливая улыбка скользнула по лицу ротмистра.

— Вам легче идти воевать с Москвою, чем отпустить в войско несколько парней… Мне это непонятно, князь. Я бы на вашем месте поступил иначе.

Он рассмеялся.

Курбский догадался, на что намекает ротмистр. Ему стало больно и стыдно; мелькнуло в голове: «И этот!..»

— Пускай будет так, но я не дам никому хозяйничать в моем именье, — упрямо произнес он.

— Ну что ж! — беззаботно рассмеялся ротмистр. — Завтра я уеду. Доложу королю.

Курбский промолчал.

— Из Праги прибыл гонец… Он уведомил королевскую ставку… В Рим через Прагу едет московское посольство… Император и папа готовят богатую встречу царским послам.

Насторожившись, Курбский побледнел.

— Зачем едет московский посол?

— Ищет союза с императором и папой.

— Против кого?

— Не знаю.

— И еще — царь требует выдачи московских беглецов… Даст большой выкуп за них.

Снова краска залила лицо Курбского.

— Так ли?! — глухо спросил он.

— Говорят, что так… Не знаю.

— Царь Иван давно добивается этого. Видимо, он дорожит теми беглецами. Они ему нужны для войны, — стараясь совладать с собою, наружно спокойно заметил Курбский.

— Не знаю… — с безразличным видом сказал ротмистр. И, став спиной к Курбскому, добавил: — Я думаю, вы мне позволите продолжать мой сон?!

Курбский, ничего не ответив, вернулся в ту комнату, где был раньше. Комната эта была названа им в давние времена «комнатой мести». Здесь он некогда предавался радужным мечтам о походе на Москву, о низложении с трона царя Ивана Васильевича, о возведении на престол князя Старицкого Владимира Андреевича, о возвращении своем в удельное Ярославское княжество и о многом другом.

А теперь смешно об этом думать. Владимир Андреевич давно покоится в земле. Ярославское княжество обращено в область Московии.

Горькая улыбка мелькнула на лице князя.

Когда-то он писал в своей заветной тетради. Вот она перед ним:

«…Чем затруднений больше, чем борьба сильнее, тем возвышеннее доблесть души».

«Борьба с затруднениями — неизбежный удел человека. Печатью терпенья отмечен гений великих людей. В затруднениях они видели не врага, а друга и помощника. Благо человека — в борьбе с препятствиями, стоящими на его пути».

«Страдания — тяжелый заступ, управляемый железной рукой. Он врезается в неподатливую почву, но, разрыхляя ее, дает обильнейшую жатву. Неудачи — столпы успеха».

Тяжело вздыхая, князь поднялся и убрал тетрадь в темном углу, в ящик.

Почти два десятка лет прошло с тех пор, как он бежал из России. Но чего же добился он за столь долгий срок?

Ничего!

Надежда была на короля Сигизмунда-Августа, много обещавшего и ничего не сделавшего. Вельможные паны оказались сильнее его. Страшно!

Другая надежда была на свержение с престола царя Ивана заговорщиками-боярами. Увы! Царь прежде того сам их переловил и казнил.

Третья надежда на то, что изнуренный войною, обнищавший народ поднимет бунт, но русский народ оказался во все время многолетних войн послушным государю.

Терпенье и страдания только состарили его, князя Курбского, сделали его маловерным, слабым, уже неспособным на дальнейшую борьбу… Да и к чему она теперь?! Царь Иван дочиста истребил всех друзей князя Старицкого, уничтожил и самого его, вместе со всей семьей, а Московская держава окрепла, стала грозой для соседей… И жена, и сын, и мать самого его, князя Курбского, погибли! Теперь душа не лежит и возвращаться в Москву хотя бы и победителем. Не лежит душа и воевать с Москвой в рядах Стефанова войска. Новый польский король Стефан Баторий не раз грозил ему, русскому князю, что его будут судить королевским судом за непослушание. Однажды уж было: за сопротивление воле короля и постановлению сейма Курбский подвергся штрафу. А теперь над ним висит угроза короля Стефана лишить его, Курбского, уряда и всего имущества по жалобе князя Чарторыйского, на замок которого было им совершено нападение.

И теперь… чего можно ждать от короля, если ему донесут о новом непослушании князя Курбского?!

Гайдуки!.. Посылая к нему в имение ротмистра для отбора гайдуков, король ясно показывает, что не признает его ни вотчинником, ни даже ленным владельцем ковельского имения, а только своим «державцею» — управляющим.

Холодный пот выступил на лбу князя.

Он поднялся, взял свечу, стал в нерешительности против двери, ведущей в соседнее помещение. Осторожно приоткрыл ее, заглянул.

Ротмистр спал крепким сном, оглашая своим могучим храпом комнату.

Курбский, дрожа всем телом, взволнованный, не помнящий себя от охватившего предчувствия, подошел к ротмистру и с силой стал теребить его:

— Берите! Берите моих гайдуков! Раздевайте меня! Казните! Что хотите — делайте!

Ротмистр испуганно вскочил, схватился за пистоль.

Увидев князя, он изумленно расширил глаза:

— Опять вы?! Что вам надо?! Почему не спите?!

Курбский крикнул что было мочи:

— Берите моих гайдуков. Слышите?! Или я вас убью!

Ротмистр остолбенел. Лицо его перекосилось от негодования, он сжал рукоять пистолета.

— Вы с ума сошли?!

— Да, пан Ляшевский, я — безумец! Мне дальше некуда идти. Я пришел к концу… Я молю Бога о смерти… Я желал смерти царю Ивану, а теперь желаю себе!

— В таком случае война вам кстати, — холодно сказал ротмистр. — Вы мне не даете спать… Мы не любим плаксивых людей. Ваш царь-деспот испортил своих воевод, запугал их. Вы находитесь ныне в Польше, будьте бодры и веселы! Ради короля и Польско-Литовской державы вы обязаны пожертвовать всем… Не попусту вы присягали польской короне. А пятнадцать гайдуков — невелика жертва… Стоит ли из-за этого волноваться?! Спите!

— Спите! — тихо повторил каким-то упавшим голосом Курбский и, покачиваясь, разбитой походкой вернулся в соседнюю комнату.

Из нее он вышел в длинный коридор, освещая себе дорогу свечой. В одну из дверей он с силою постучал кулаком. Дверь отворилась, и князь вошел в небольшую, заваленную конскими седлами и сбруей комнату.

Из темноты вылез косматый, неопрятный бородач в наскоро наброшенном на плечи кафтане:

— Чего изволишь, князь?!

— Колымет… Иван… Постой!..

— Что с тобою, Андрей Михайлович?! На тебе лица нет. Аль беда какая стряслась?

— Опять война!.. Опять пойдем на Русь! — простонал Курбский. — Опять… К Пскову пойдем… Снова…

Князь не договорил, в изнеможении прислонился к косяку, схватившись за голову.

— Стар становлюсь… Немощен… Жизнь впустую прожил, ничего не добившись. Что имел — и то потерял… опозорил себя. Гласом вопиющего в пустыне остался. Никто меня не слышит. Но я не изменник! Нет, нет! Я люблю свою родину… Я хотел добра…

— Полно, князь! Нужно ли оправдываться?! Да и перед кем?! И поздно. Мы — верные слуги короля. Мы проливали русскую кровь. Так и надо. Неужели ты сокрушаешься о том?

— Да, проливали! Мы должны были проливать. За нами следят. Нам не верят. Прости, Господи! — Курбский перекрестился.

— Храбростью своею ты заслужил награды и почет… Гордись этим, князь! Чего же ты?!

— Молчи, Колымет! Не напоминай! Сними у меня со стены оружие, отнятое у русских. Не хочу его видеть!

Склонившись к уху Колымета, Курбский прошептал:

— Не хочу я на войну идти… Не могу! Избави Бог! Не в силах. Псков громить?! Нет… нет… Господи!

Колымет крепко сжал руку Курбского и горячо заговорил:

— Не падай духом, князь, спаси Бог! Если ты уронишь себя в глазах короля, то уж нам-то в те поры что делать. Мы тобою токмо и держимся. Негоже, Андрей Михайлович, губить нас. Подумай о том. Соберу всех наших, оседлаем коней — и айда на войну! Нам нечего терять. Не гневи короля. Он не пощадит никого. Он не похож на прежних польских королей. Воинская честь для него превыше всего. Чуешь, князь, что нас ждет?!

— Чую! — тихо ответил Курбский.

— Так ты хочешь этого?!

Курбский задумался.

— Ради вас себя теснить?! Думать о вас, а не о себе. Этого не хочу.

Колымет зловеще прошептал:

— Поздно, князь. Если мы захотим, ты погибнешь прежде, нежели до тебя доберется король. Знай это. Иди на войну! Слышишь?!

Курбский притих, в изумлении глянул в лицо Колымета.

— Иван, что ты говоришь? Ты угрожаешь?

— Я говорю то, что знаю. За тобой не так следят королевские сыщики, как твои верные слуги — москвитяне. Горе будет тебе, коли ты всех нас поставишь под секиру короля. Говори: идешь?!

Курбский робко произнес:

— Иду.

Курбский совсем ослаб. Дрогнувшим голосом спросил:

— Колымет, вы способны убить меня?!

— Да! — нагло глядя в глаза князю, отчеканил Колымет. — Ты увел нас из России… И теперь помни прежде всего о нас.

Курбский возмущенно воскликнул:

— Я?! Увел вас?! Опомнись, Иван! Ты же сам ушел и других подбивал!

— Не будем спорить, Андрей Михайлович! Я сказал то, что думают все московские беглецы. И прошу тебя — не спесивься перед королем и панами. Они наши хозяева и благодетели.

Курбский, опустив голову, побрел во внутренние покои замка, к себе в опочивальню. По щекам его текли слезы.

— Не узнаю себя… — шептал он.

 

I

Из Пернова морем на датском корабле царский посол Леонтий Истома-Шевригин и его спутники приплыли в Копенгаген. Здесь дружественные Москве власти оказали послу достойную его звания встречу и снабдили королевской охранной грамотой для дальнейшего следования по Европе.

Через Лейпциг, Прагу, Вену, Мюнхен, Инсбрук и Триест московский посол прибыл в Рим. Везде в дороге Шевригина встречали с почетом, как представителя сильнейшего из европейских государей. Имя царя Ивана произносилось с плохо скрываемым страхом и любопытством.

Путешествие было крайне трудное. Немало и недружелюбия против Москвы приходилось видеть в попутных городах, смотревших свысока и даже с ненавистью на русских; немало и опасностей угрожало Шевригину и его спутникам в дороге. Особенно во владениях германских князей, не одобрявших сношения императора Рудольфа с московским царем.

Деловой, смелый, верный слуга царя Ивана, Леонтий Истома-Шевригин с суровым упрямством преодолел все препятствия и даже сумел добиться в Праге приема у императора, выполняя попутно тайное поручение своего государя. Он передал Рудольфу в собственные его руки грамоту, а в ней говорилось:

«Изо всех мест немецких нам сказывают, приезжая, торговые люди, что ты, брат наш дражайший, им заповедь учинил: кораблей в наше государство ни с какими товарами не пропускать и Дацкому королю Зундом в наше государство пропускать кораблей не велел, особливо с медью, свинцом и оловом…»

Императору были поднесены от царя Ивана сорок соболей.

Император Рудольф поблагодарил за подарок и просил Шевригина передать государю, что он никогда таких приказов своим служилым людям не давал и что он отнюдь не желает мешать тому плаванию.

…В Рим посольство прибыло раннею весною, в теплое, солнечное утро.

В пяти верстах от столицы московские люди увидели ехавшее им навстречу множество нарядных колымаг, в которые впряжены были красивые белые кони, покрытые шелковыми узорчатыми попонами. Колымаги окружали более сотни всадников.

Увидев московское посольство, всадники остановились, а из колымаг вышли люди. Впереди шел одетый в богатую одежду папский архиепископ, назвавший себя кардиналом Медичи.

Первое, что бросилось в глаза русским людям, это его безбородое, безусое лицо. Весь он в своем одеянии скорее напоминал женщину, нежели мужчину.

Шевригин, выйдя из своей колымаги, с достоинством в словах и важностью в осанке назвал себя послом его величества царя и великого князя всея Руси Ивана Васильевича.

После обмена приветствиями кардинал Медичи предложил московскому послу с его провожатыми пересесть в особо предназначенные его святейшеством папою для посольства три большие, убранные коврами и цветами колымаги.

Но не успели посольские люди отъехать и двух верст, как увидели скачущих им навстречу тройными рядами многих всадников, предводимых одетым в блестящие доспехи красавцем рыцарем. Всадники, отдав воинские почести послу, присоединились к толпе ранее встретивших папских слуг.

Франческо Паллавичино стал усердно переводить Шевригину приветствия папы и кардиналов. Медичи заявил, что из уважения к посольскому сану сеньора Шевригина его святейшество папа предлагает ему, послу московского государя, стать на квартиру во дворце его сына Якова, который будет к тому же сопровождающим посла вельможею, подобно тому как в Москве к послам назначают для сопровождения и для ухода при иноземных послах приставов.

Шевригин и сопровождавшие его люди, низко кланяясь, благодарили кардинала Медичи за столь радушный прием, оказанный им его святейшеством папою Григорием Тринадцатым.

Папа до этого был предупрежден хорошо знавшими русские нравы и обычаи иезуитами, чтобы царского посла не помещали в такие палаты, где стены украшены изображениями нагих людей или с каким-либо безнравственным мифологическим содержанием, «так как московиты удивительно смущаются такими вещами». Пускай для них по стенам развесят изображения святых, лучше всего с бородами, а также изображения Христа, Богоматери и т. п. Заботливые иезуиты наперебой лезли со своими советами. А один из них даже особо предостерег от показа послам Бельведерской Клеопатры.

Иезуиты сообщили папе, что прежние московские послы распространяли в Праге и других городах невыгодные слухи о нравах Ватикана, говорили с негодованием о кардиналах, имеющих сыновей, и о прочем, позорящем якобы священнический сан католиков. Русские люди чересчур строги в своих суждениях о священнослужителях.

И вот теперь Шевригин и его друзья ходили по отведенным им трем большим палатам и с любопытством и удивлением рассматривали обильно развешанные по стенам изображения бородатых праведников, мучеников, великомучеников, кротких праведниц, ангелов и херувимов, порхающих в лазури небес.

— Ну, братцы, мы точно в рай попали, — отдуваясь и разводя недоуменно руками, произнес Шевригин.

— Зело густо… Будто в монастыре! — покачал головою подьячий Антон Васильев.

— Картины картинами, — хмуро произнес Шевригин, — а лукавого беса все же поостерегайтесь. От баб подальше будьте. Хитры, я вижу, они, да нас не перехитрить. На слова скупитесь. Лучше споткнуться ногою, чем словом.

Подал свой голос и Франческо Паллавичино:

— Коварнее здешних иезуитов едва ли кого найдешь! Вам говорит это итальянец. Прошу хранить в тайне.

Шевригин рассмеялся:

— Какая тайна! Весь Божий мир об этом знает. А у меня такая мысль: пусть бы не любили, да только бы боялись. И то ладно. Ну, да уж там увидим. Думаю, что не продемьянимся и не прокузьмимся. Заморская мудрость нас не пугает.

Только что успели московские гости перекинуться своими словами, как в палату вошли слуги и стали собирать на стол.

Появился и сам Яков, сын папы. Объявил гостям, что им будет отпускаться к обеду и ужину по тридцати блюд на человека; да овощей по двенадцати блюд в каждую еду.

— Не много ли? — учтиво спросил Якова Шевригин.

— Благородные синьоры могут верить в доброе расположение к ним святейшего.

С великим усердием, однако, пообедав, осушив кувшины с вином, посол и его спутники отправились в сопровождении двух чичероне-рыцарей на прогулку по городу. Им было весело и приятно в солнечном, утопающем в зелени городе предаваться мыслям о том, что, стало быть, в них нуждаются, коли так ухаживают за ними.

Через узкий длинный коридор между высоких каменных стен, где только над головой полоса ласкового голубого неба, залитого ярким солнечным светом, вышли они на просторную площадь.

Шевригин сказал весело:

— Благодать!

Рыцари поинтересовались, что произнес посол.

Франческо перевел. Слуги папы самодовольно улыбнулись.

— Знайте, братцы, теперь это мое слово будет передано папе. Это хорошо.

Чичероне опять спросили о словах Шевригина.

Франческо ответил:

— Они сказали: лучше этого города ничего не знают.

Еще более довольными стали лица юношей.

По дороге встречались то боковые переулки, то крохотные площади. Иногда стоило вступить на такую площадь, как на путников внезапно изливались потоки солнечных лучей и охватывало приятным, ласковым теплом, но стоило пройти несколько шагов и очутиться в тени, как снова становилось прохладно. Долго бродили московские путники по улицам Рима. Свет и тени, шумные места и тихие уголки то и дело чередовались на пути.

Но вот перед глазами предстала гигантская мраморная колонна. Шевригин и его друзья остановились перед ней.

— Что это? — заинтересовался Истома.

— Колонна Траяна.

Игнатий Хвостов рассказал товарищам о том, кто был Траян, и о том, каким жестоким преследованиям подвергал он первых христиан.

Шевригин зло сплюнул:

— Надо бы разрушить эту дрянь, коли так.

— Римляне считали его мудрым правителем… За это и поставили ему этот памятник, — сказал Хвостов.

— А тут есть и другое местечко… — вмешался в разговор Франческо, — Колизей… Много там было пролито христианской крови… Ой, как много! Земля, думается, на версту пропиталась здесь кровью.

— Посмотрим и на это чудище, а приедем в Москву, государю доложим, какие здесь были добрые люди, — деловито произнес Шевригин. — Все нам пригодится. Люблю послушать, как иные люди живут. И чем больше знаю того, тем сильнее начинаю свое любить. А солнце доброе здесь, братцы, и воздух пригож. Избалованы они тут. Посадить бы их на наши снега!

С одной из возвышенностей Шевригин стал внимательно рассматривать окрестности. Все эти холмы, покрытые зеленью и множеством домов и домиков, невольно натолкнули мысль на воспоминание о Москве. Куда ни заедешь, на что ни посмотришь, — непременно матушка-Москва на ум приходит, хотя и растительность здесь иная: вместо зеленых березок — суровые, какие-то чужие, неприветливые и высокие, голые пальмы, кипарисы, — и дома, совсем не похожие на московские бревенчатые домики, и улицы и площади не такие, как в Москве. Находишься здесь, а душа дома…

На другой день московским гостям предложили верхом ехать осмотреть древние постройки Рима. Перед москвичами развернулась картина величия некогда гордого, всемогущего вечного города. В лучах полдневного солнца горделиво высились получившие неизгладимые раны, но не стертые с лица земли временем Капитолий, Колизей и другие древнеримские здания. Чичероне, которого дал Шевригину Медичи, рассказал, что Рим можно разделить на три города: новый, старый папский и древний.

— Вот видите, — говорил он, часто моргая своими густыми черными ресницами, — стоят дома, а до них стояли на этом месте другие здания, а до тех пор еще были другие постройки… От того времени, вон видите, башня, а рядом построенный совсем недавно домик. Башня та времен Цезаря. Рим — вечный город, три мира таятся в его стенах. Вон смотрите — между домами виднеются террасы, крепостные брустверы, башни, дворцы, церкви, развалины… А там, глядите, какие громадные, страшные откосы римских фундаментов, а здесь фонтаны и кресты… Чудеснее нашего Рима нет городов на свете…

Смуглое красивое лицо проводника-итальянца сияло самодовольством. Черные глаза блестели трудно скрываемым торжеством, когда он замечал на лицах московских гостей выражение восхищения.

На каждом шагу взорам Шевригина и его спутников представлялись следы глубокой старины.

Начиная с Капитолия и вплоть до Колизея развернулись во всей своей сказочно-причудливой нагроможденности развалины уснувшего вечным сном древнего Рима. Это обиталище видений прошлого было уже вне деятельного, живущего мира.

— Все, что вы видите, — пояснил проводник, — вмещает в себя Форум, Капитолий и Колизей, а направо — глядите… То скала Торейская, тут же и развалины дворцов цезарей, налево Мамертинская темница, а те громадины — остатки храма Константина… Здесь было сердце Рима. Здесь кипела жизнь…

У Форума путники соскочили с коней. Потянуло подойти поближе ко всем этим зданиям и каменным колоннам, посмотреть, потрогать их пальцем, прислушаться к тишине, к тишине особенной, как будто неслышно о чем-то говорящей.

Колонны некоторые разбиты в вершине, другие у основания; немало их лежало совсем вросших в землю, покрытых плесенью и травой. Всюду валялось много разбитых украшений древних храмов, дворцов, статуй…

— То, что вы видите, разрушалось не раз дикими варварами, нападавшими на наш священный город, — грустно произнес проводник.

При этих словах московским людям опять невольно пришла на память Москва, совсем недавно сожженная и разоренная татарами. Сердце сжалось от боли.

Невольный вздох вырвался у всех у них: «Скоро ли снова застроится наша-то?!»

Шевригин сказал, что он чувствует какую-то тоску после всего виденного и усталость и просит проводника проводить их обратно во дворец Медичи.

По вечерам в палаты к московскому послу приезжали из Ватикана кардиналы и знатные дворяне. Они привозили с собою много вина и самые изысканные яства, угощали ими московских гостей, да и сами бражничали до того, что уже с большими усилиями возвращались домой, а были и такие гуляки, что даже ночевали тут же, во дворце Медичи.

Однажды с ними приехал бойкий, расторопный католический священник Рудольф Кленхен, знавший хорошо русский язык. Когда папские вельможи, сильно захмелев, вышли из палаты в сад, Кленхен по секрету поведал Шевригину, что папа сам первый хотел послать дружественную грамоту к царю Ивану Васильевичу. Его, Кленхена, однажды вызвал к себе кардинал Морон.

— Так как ты бывал в Московии, — заявил он, — избираем мы тебя послом к царю Ивану. Когда с помощью ангела Господня ты прибудешь в Москву, отдай царю письмо его святейшества и наше. И жди ответа.

Далее Кленхен сообщил Шевригину, о чем было написано в грамоте папы. Прежде всего папа посылал царю Ивану «благословение святого Отца» и затем сообщал, что «его святейшеству известно о добром расположении московского венценосца к Римской церкви и к наместнику Христову — папе. Его святейшество знает о могуществе русского государя, о многочисленных его народах, об обширных владениях, о великих одержанных им победах над врагами христианства, о доблести, о военном его искусстве, благоразумии, великодушии, коими он всех удивляет и пленяет, соединяя все это с живейшей ревностью к вере».

— Кардинал Морон, — продолжал Кленхен, — сказал мне: «Заяви царю, что римские первосвященники издревле привыкли своими отеческими наставлениями побуждать великих монархов ко всему изящному для славы Божией, как свидетельствуют летописи и памятники всех народов. Упомяни и о знаменитых ополчениях христианских для завоевания Иерусалима, о славной победе, одержанной над оттоманским флотом при островах Ионических во времена папы Пия Пятого… Внуши царю, что дружество святого отца для него будет зело полезно, что многие властители за их добродетель были удостоены римскими папами королевского сана и титула». А потом кардинал Mopoн шепнул мне на ухо: «Главная цель твоя будет не только склонить великого князя к политическому союзу с Римской церковью, но к церковному. Сумей возбудить в нем желание к принятию веры католической!»

Шевригин, охваченный любопытством, не успевал вина подливать в сосуд Рудольфа Кленхена. С таким увлечением священник поверял Шевригину тайные дела, что не замечал того и сам, как неуемно опорожнял вино чашу за чашей.

— Ну, а еще что говорил кардинал?! — подвинувшись совсем вплотную к Рудольфу, спросил вполголоса Шевригин.

— А еще сказал он, что государь российский может убедить и шаха персидского к соединению с Европою против оттоманов.

— Но ведь шах персидский — язычник?!

— Когда дело выгодное, не грех дружить и с диким зверем, с носорогом.

— Ну, а еще что говорил кардинал? — покраснев от напряжения и крепко сжав руку священника, прошептал Леонтий Истома.

Совсем уже опьяневший, Рудольф произнес хмуро:

— Сказал… сказал… что император — ворона… и… глупец… Не любит он цесаря за слабость!

— Почему он так сказал? Отче, не скрывай! — продолжал расспрашивать попа Шевригин. — В каких мерах папа с цесарем?

Собравшись с силами, тот ответил:

— Император… должен был заключить союз с Москвой, он и сам хочет… да князей своих боится, его надо убить, папа нашел бы на его место достойнейшего. Может быть, его и убьют. Папа сердит на него.

Шевригин, красный, лукаво улыбающийся, откинулся на спинку высокого остроконечного готического кресла и многозначительно закрыл глаза, что-то обдумывая…

Вдруг, встрепенувшись, он спросил:

— Но ты мне, отче, не сказал: почему же ты не попал в Москву?

— Смешной ты человек! — пьяно расхохотался Кленхен. — Папе уже донесли, что царь собирается тебя послать в Рим к его святейшеству… Тайные люди есть у папы близ московского великокняжеского трона… Через Польшу пришло известие еще в ту пору, как ты и не знал, что тебя пошлет царь к папе.

Не ожидавший такого ответа Шевригин привскочил на месте, пораженный словами попа.

— Тайные люди?! — с недоумением повторил он.

— Что же ты удивляешься? Его святейшество по всему миру рассеял своих приверженцев… Разве ты не знаешь, что на земле Божией идет великая борьба католических праведников с еретиками-протестантами? Его святейшество должен иметь при государях своих людей. Да и ваш государь может быть полезен папам… В Ватикане давно интересуются московским двором. Как же папе не иметь своих людей?!

В это время из сада в палату вернулась толпа ватиканских дворян и рыцарей. С ними явилось несколько красивых женщин, которые вдруг подлетели к Истоме-Шевригину и, грациозно поклонившись, с задорными улыбками на лицах поднесли ему букеты цветов, назвав посла «любезным синьором Леонтием».

Шевригин поднялся с кресла, растерянно погладил свою бородку и сказал смущенно:

— Благодарю… по какой причине оная честь?!

Подскочил Франческо Паллавичино, услужливо перевел сказанное Шевригиным, лукаво подмигивая ему.

Мужчины и женщины весело рассмеялись; а одна из них подошла к нему и сказала, жеманно улыбаясь:

— Вы — посол знаменитого монарха… Этого достаточно.

Затем Шевригин пригласил всех сесть за стол.

Откуда-то явились музыканты с флейтами и арфами.

Началось веселье с новою силой, шумное, дикое веселье.

Вскоре глаза всех женщин были обращены в сторону Игнатия Хвостова.

— Какой красавец! — громко сказала одна из них. Это же повторили и все остальные.

Хвостов понял их слова, слегка покраснел, отвернулся.

Хмельной поп Рудольф Кленхен погрозился на женщин пальцем и сказал им тихо, вероятно, что-нибудь непотребное, ибо все женщины смущенно захихикали, закрыв лицо ладонями.

Один из дворян вскочил с места и, подняв свою чашу, громко провозгласил тост за русского великого князя.

Поднялись с места все находившиеся в палате.

Московские люди, не понимая восклицаний, которые то и дело раздавались в толпе быстро опьяневших мужчин и женщин, чувствовали себя великими грешниками. Шевригин крепился, стараясь и во хмелю в полной мере сохранять свое достоинство посла.

Священник Рудольф закричал по-русски:

— Мы — соль земли, а соль надо мочить, нехороший дух в сухой соли…

И выпил залпом вино из бокала.

Чем дальше шла гульба, тем теснее льнули к московским гостям охмелевшие черноглазые женщины и тем сдержанней становились Шевригин и его друзья. Особенно осмелели женщины, столпившись около Игнатия Хвостова.

— Неужели, — крикнули они попу Рудольфу, — в Московии все красавцы не умеют пользоваться близостью красоток?

— Москва — не Ватикан! — с пьяной грубостью ответил поп.

— Остерегись, парень! — кивнул Хвостову Истома. — Неспроста это! Не верю я здесь никому ни на грош.

— Помилуй, Истома, буду ли я?! Одну я люблю и век ее не забуду, — неловко сторонясь от назойливых красавиц, сказал Игнатий.

Зато Франческо Паллавичино совершенно потерял голову и куда-то исчез с одной из девиц у всех на глазах.

— С него пример не бери, — хитро улыбнувшись, сказал Шевригин. — Он — итальянец.

Рудольф взял под руку Шевригина и, пошатываясь, вышел с ним в сад.

— По-русски говорят: «спасибо!» Так и я тебе скажу. Давно уж не приходилось мне веселиться. Его святейшество папа Григорий наш не такой, как то было прежде. Он — суровый… Он… не любит распутства и пьянства… Он — великий человек… Он трудится над искоренением еретичества в Европе… Папу честные люди уважают. Упрекать его не за что. Он — одержимый… Ему хочется окатоличить даже домашний скот, кур и петухов. Его надо бояться… Он — король иезуитов… Нет таких средств, которых бы он чуждался. Варфоломеевскую ночь он праздновал, будто Пасху… Он хочет именем Иисуса покорить весь мир… А на Москву он давно глядит своим хищным оком… Ты можешь быть очень полезен царю, коли будешь умно вести дело с ним… Во все страны он разослал своих людей. Они поднимают Ирландию против королевы Елизаветы. Они помогают испанскому Филиппу сеять смерть среди лютеран… И к вам он пошлет… Обязательно пошлет иезуита… Передай царю, что я говорю, а за это и не забудь меня… Я — бедный, одинокий… Меня некому пожалеть… Ах, как тяжело стало служить у престола нынешнего первосвященника!.. Он хочет, чтобы мы были святые. Обидно! Кардиналы теперь развратничают втихомолку.

На глазах Рудольфа выступили слезы.

— Только молчи… Никому не говори моих слов о папе. Не то меня сожгут… Живьем, без всякого сожаления… О вашем царе болтают разные страсти, но где больше ужасов, чем у нас?! Я думаю, в аду менее строгие порядки, чем у римских первосвященников… В аду жарят на огне грешников, в Риме — праведников. Вся земля объята смутой, везде льется кровь по милости пап! Только молчи!.. Никому не говори!

В саду Шевригин и поп Рудольф наткнулись на Паллавичино с его дамой. Шевригин от стыда покраснел и, перекрестившись, прошептал: «Охрани нас, Господи, от дьявольских искушений!»

Из палаты Медичи неслись дикие выкрики, визг женщин, хохот, звон посуды…

Над головой в темно-синем небе светились жемчугом мириады звезд. Где-то звенели струны гитар. Шевригин тихо сказал попу Рудольфу:

— Служи нам… Батюшка государь озолотит тебя…

Поп скромно промолчал и затем, глубоко вздохнув, сказал:

— Я уже начал служить… Скажи об этом своему великому князю…

 

II

В палате дворца Медичи — Истома-Шевригин и Игнатий.

Шевригин тихо говорит, Игнатий пишет:

«Кардиналы есть советники папы, его вельможи… Те люди прилагают усердие к возвеличению власти папы, и к тому ж каждый из них втайне норовит быть сам папой… Кардиналы носят красные шапки, а сам папа венец… Тот венец прозывается тиарой… Кардиналов много, около шести десятков, почитай. Кардиналы, что были монахами, могут жениться, а те, что не были монахами… не могут. Они держат при себе непотребных женок, именуемых „любовницами“… При папском дворе многое множество подобных женок, кои кормятся около папского престола… А в каких мерах они с теми кардиналами и прочими священниками — о том грешно писать… блудницы искушали и моих подьячих Васильева Антошку и Голубева Сережку… И хотя оба подьячих во хмелю были, но колдовству их не поддались, как потом они мне сами сказывали… Поведал мне один ихний человек о покойном ныне папе Александре Шестом… А рассказы те передать не имею сил… Тот папа даже дите имел от родной дочери. Лукреция ее прозывали. Прости нас Господи, куда мы попали!.. Тут даже грехами торгуют… На разные грехи разные цены. У них, сколь хочешь, греши, потому что от греха можно потом откупиться, не как у нас. А доход идет в пользу папиной казны. А он богат и дюже скуп… Сказать попросту: народ здесь, у папы, неверующий, по названию токмо христианский, многие попы больны дурною болезнью, и, коли не государева бы воля, во всю бы жизнь я к папе оному не поехал, ибо бес вокруг нас так и ходит, так и толкает в пропасть грехопадения…»

Послышался шум. Игнатий испуганно спрятал написанное за пазуху.

Явился сам Медичи, одетый в шелковые одежды; от него пахло розовым маслом. Он был весел. Его сопровождали несколько ватиканских дворян. Учтиво раскланявшись, Медичи поздравил Шевригина с предстоящей аудиенцией у его святейшества.

— Сегодня после полудня святой отец изволит допустить вас в свои покои для беседы с его святейшеством… Надеюсь, что благородные синьоры столь благоразумны, что сумеют соблюсти необходимый ритуал при отдании полагающихся папе знаков уважения и почета. О том в Ватикане благородным синьорам будет указано особо.

Шевригин и Хвостов низко поклонились в ответ на эти слова Медичи.

— Московские люди — верные слуги своего государя, — сказал Шевригин. — А батюшка государь наш, царь всея Руси Иван Васильевич, посылая нас, велел почтить его святейшество исконно обычными у нас на Руси знаками великого почета, как и прочих владык, дружественных его величеству, нашему государю… Господь Бог умудрит достойно собеседовать с его святейшеством.

Медичи, стоя неподвижно, с лицом, выражавшим почтительное внимание, выслушал слова Шевригина, а выслушав, низко поклонился.

— Я передам его святейшеству приветливые слова благородных синьоров, послов государя.

Переводчиком при этом разговоре был вчерашний католический священник Рудольф Кленхен, которому во время происходившей накануне попойки Шевригин тайком подарил золотую чарку. Уйдя вместе с Медичи, он вскоре вернулся и попросил у Шевригина вина. Тот с громадною охотою стал угощать каноника.

— Полюбили мы тебя, Рудольф, простяга ты… Не похож на тех, что ходят к нам, — добродушно похлопывая Кленхена по плечу, сказал Шевригин. — Одарим мы тебя, коли будешь держать московскую сторону.

Он налил вина ему и Хвостову.

— Поведай нам что-нибудь о папах. Нам нужно побольше знать о святейших правителях, чтобы было что государю потом доложить, да и самим чтобы дураками не остаться.

Рудольф тяжело вздохнул, выпил свое вино и, обтерев широким рукавом губы, покачал головою:

— Теперь уж не то, что было, далеко не то! Ограбили немцы Рим. При Клименте Седьмом на Рим напали шайки реформистов. Осадил нас своим голодным войском Карл Бурбонский… У него было пятнадцать тысяч немецких ландскнехтов. А вожаком их был Георг Фрундсберг. Этот немец ненавидел папу. Он носил при себе золотую веревку… Добивался повесить на ней святейшего. Папа бежал в замок Ангела. В ту пору Рим попал в лапы немцам. Они грабили все, что только находили. Они крали и убивали, сколько их душе угодно. Ландскнехты надели на себя шляпы кардиналов и их длинные красные сутаны, разъезжали но городу на ослах, ломались, кривлялись. Здоровенный немец Вильгельм фон Зандицелл в одежде римского папы нарочно разъезжал перед замком Ангела. Немцы, одетые кардиналами, кричали: «Мы заставим тебя, безбожный папа, слушать нашего императора… Мы сделаем Лютера папой».

Продолжая потягивать вино, Рудольф с досадой махнул рукой:

— Не было счастья у того папы Климента, не было и ума. Сатана, видимо, надоумил его отлучить от церкви английского деспота — короля Генриха Восьмого… Генрих со всей страной после этого отрекся от Рима, а папа потерял «грош святого Петра» — ежегодный налог, который английское государство платило папе… А это значит: тридцать восемь миллионов гульденов убытка! Недальновидный был папа Климент! Не то уж стало теперь в Ватикане.

Сокрушенно вздыхая, Кленхен с чувством горечи и обиды жадно поглотил десятую чарку вина.

Он встал, поклонился и, сказав, что ему нельзя находиться долго в отлучке, ушел.

Шевригин с бедовой улыбкой почесал под бородой:

— Ну и дела тут! А еще мы у себя горюем: это не так да это не так, а посмотришь кругом — везде столь богато и весело, что хоть волк траву ешь! Ты, Игнатий, потом все это запиши. Государю доложим…

За окном солнце. Благоухают цветы в саду. Апельсиновые деревья со своими сверкающими на солнце листьями разомлели. К косякам окон жмутся гирляндами листья плюща и дикого винограда. Вокруг них, кажется, трепещет дымка нежной испарины. На статуи в саду то и дело садятся ярко-желтые, одурманенные теплом бабочки. Где-то по соседству играет орган духовные песни.

— Долго не идут наши подьячие! — сказал, глядя в окно, Шевригин.

Он послал их вместе с Франческо Паллавичино за книгами для царя. Вчера один из вельмож приказал ватиканскому библиотекарю выдать из книгохранилища принадлежащие папе, как дар его святейшества государю Ивану Васильевичу, книги на сербском и греческом языках, которые печатались в Ватикане по желанию самого папы Григория. В них было подробное изложение споров на Флорентийском и Тридентском соборах.

Игнатий Хвостов на слова Шевригина отозвался шутливым замечанием:

— Тридентский собор восемнадцать лет длился. Не беда, коли наши подьячие немного и задержатся…

— Восемнадцать лет?! — удивился Истома, обернувшись.

— Иезуиты хозяйничали на нем… Могла ли от таких споров быть прибыль реформатам? Папа всех перехитрил.

— Вот куда мы с тобою, Игнатий, попали!.. Власть тут, видать, поповская! Можно ли ждать чего-нибудь доброго от такого управления?

— Война братоубийственная в здешних царствах… Ихняя распря на долгие годы… Меняют веру с пролитием крови, с яростью звериною. И убивают кощунственно: с крестом и молитвою.

— Папа того же хочет и у нас… Шепнул мне поп Рудольф. Молчи пока — что я тебе скажу. Шепнул он мне, бес, такое, что мороз меня пробрал по коже. Будто папа пошлет с нами какого-то своего кардинала-иезуита, чтобы он нашего батюшку Ивана Васильевича в ихнюю веру, папскую, обратил… Царь ждет посла — князя либо дворянина, а нам посылают иезуита. Кажи вид, будто того ведать не ведаешь, а когда объявят — кажи вид не в пример радостный… Будем благодарить папу. Пускай едет. Государь всякого найдет своим словом. Его иезуитом не испугаешь.

Явились и подьячие. На тележке, запряженной двумя осликами, они привезли пять больших книжиц в кожаных мешках, обвязанных серебряными цепями. Оба подьячих были потные, красные и что-то чересчур разговорчивые.

Шевригин посмотрел на них подозрительно.

— Что это вы зело бойки пришли?! А?

— Винца хлебнули фряжского из ягоды… Угощали нас.

— Смотрите! — грозно проговорил Шевригин. — За непослушание — в Москве ответ держать будете.

Оба подьячих кротко поникли головами.

— Зря угощать здешние святые не станут! Цель свою имеют.

— Винимся, Леонтий Истомыч, соблазнились… Денек-то уж больно веселенький, солнечный… Мы с бусурманами ничего не говорили… Ни слова… Они пробовали попытать нас, да нешто мы скажем… Пили молча, в благочинии. Денек-то уж очень веселенький, будто ангелы улыбаются.

— Ладно. Веселенький денек!.. Уберите книги в мой сундук. После полудня мы с Игнатием пойдем в папин дворец, а вы останетесь здесь. Блюдите порядок.

— Добро, Леонтий Истомыч, добро, батюшка. Будем блюсти порядок.

В одной из палат стояло два сундука, привезенных из Копенгагена. В эти сундуки, деловито пыхтя, подьячие поровну разложили книги.

— Эвона, сколь много нечести навьючил на ослов римский папа… — усмехнулся Шевригин, следя за работой подьячих. — Долгонько, однако, мы уж тут, в Риме ихнем, засиделись. Пора бы толку добиться, да и домой… Буду просить папу отпустить нас скорее, — озабоченно поглядывая в окно, добавил он.

На улице послышался конский топот и скрип колес. Шевригин высунулся в окно.

— Едут. Ну-ка, Игнатий, погляди: много ли там их, провожатых, да и все ли высокого звания?.. Государеву честь надо соблюдать по чину.

Хвостов быстро вышел на крыльцо, а вернувшись, сказал:

— Десятка два рыцарей и столько же дворян… Три повозки…

— Ну, слава Богу! Не обидно, — облегченно вздохнув, произнес Истома.

Он подошел к большому зеркалу в золотой оправе, внимательно осмотрел себя. На днях он коротко подстриг бороду и усы. Царь разрешил, коли явится необходимость при дворе папы, и совсем обрить бороду. Так нередко бывало в посольских делах московского двора. Игнатий Хвостов оставил только небольшие усики, от чего стало еще прекраснее его румяное чернобровое лицо. Римлянки, пылкие и несдержанные в своих чувствах, нередко дарили ему прямо на улице при встречах цветы. Подьячий Антон Васильев, втайне считавший себя красавцем, носивший из франтовства золотую серьгу в правом ухе, постоянно завидовал его красоте, но виду не показывал, а один раз и вовсе громко вздохнул, оставшись наедине с Хвостовым:

— Что мне делать? Здешние девки мне проходу не дают… Зарятся на меня, а я женат и дите имею… Вот беда-то!

Игнатий посмотрел на него своими умными глазами и строго сказал:

— Полно тебе, Антоша, постыдись! Думай о государевом деле. Не к лицу тебе такие речи.

Смутился, покраснел подьячий Васильев, внутренне упрекая сам себя за свои слова: хотел сделать больно Хвостову, а вышло наоборот.

Держал себя ровно, спокойно Игнатий, где бы ни находился, и тем снискал большую привязанность к себе Истомы-Шевригина и возбудил еще большее любопытство у посещавших дворец Медичи женщин.

— Борис Федорович не ошибся — тебя послал со мною. В посольском деле ты пригожий человек… Из тебя выйдет толк. А главное, в чужих странах не верь никому, особливо уветливым словам. Держись твердо. Да и на рожон не лезь. Бывает — лучше гнуться, чем переломиться…

В палату едва слышно вошли посланные папою к Шевригину дворяне; они поклонились Истоме. Один из них сказал:

— Его святейшество изволит приглашать вас к себе.

Оставшись одни, подьячие некоторое время сидели молча, лукаво переглядываясь между собой.

Антон Васильев мечтательно закрыл глаза:

— В этой стране, где солнце даже под рубаху залезает, трудно быть праведником… Дорогой брат Сергей, не суди меня! Слаб я! Каюсь!

— Дорогой брат Антон, и ты меня не суди. Грешен и я. Не скрою.

— В Посланиях к коринфянам сказано: «Осквернитеся людие блужданием с дочерьми Мсавли… И разгневался Господь на Израиля!»

— А в книге заволжских старцев и вовсе сказано: «Будь проклят имевший блудное сожитие с иноплеменными!»

— Теперь я вижу, брат Антон, не зря государь головы рубил заволжским старцам. Запугали нашего брата своею праведностью.

Антон рассмеялся:

— Да что же это мы: «брат» да «брат»?! Будто латынские монахи…

— С кем поведешься — от того и наберешься, Антоша.

— В Писании же сказано: «Человече, не гляди на деву многохотну, на деву красноличную, да не впадеши нагло в грех, о красоте бо женстей мнози соблазнишися, дерзновенно упивашеся и в грехе затеряшеся…» Что ты на это скажешь?!

— Даю зарок — сторониться змеиного ихнего бабьего соблазна… Попробую.

Только что он произнес эти слова, как в палату вошли четыре молодые девушки с цветами в руках. Прикрыли свои лица букетами роз.

Оба дьяка вскочили со своих мест, как ужаленные, низко поклонились девушкам. Те подошли совсем близко к ним и вручили им букеты.

Антон Васильев как-то нерешительно подвинул кресло одной из них. Голубев — другой. Васильев — третьей. Голубев — четвертой. «Вчерашние!» — шепнул Васильев на ухо товарищу незаметно.

Девушки были молоденькие, смуглые, черноглазые. Одна из них начала что-то говорить тоненьким, приятным голоском, все время опуская взгляд долу. Другие, слушая ее, улыбались. А улыбка была такая у всех приветливая, нежная, невинная, что Антону показалось, будто это сами ангелы вдруг слетели с небес.

— Ах, девка, девка, хорошо ты говоришь, да ничего не понимаем мы… Видать, говоришь ты нам что-то хорошее… Дай, я тебя облобызаю по нашему старинному русскому обычаю. Ух ты какая! Господи!

Он быстро подошел к ней и крепко ее обнял.

Девушки ахнули и, уткнувшись друг в дружку, весело расхохотались.

— Антон, — послышался унылый голос Сергея Голубева. — Не пугай невинных голубиц! Грешно! Не смущай ангельские души, подосланные к нам иезуитами!

— Сережа!.. Забыл, как вчера ты вечером, в саду?!

Подьячий Васильев указал пальцем девушкам на Сергея.

— Развеселите его… Ну!

Одна девица быстро побежала к Голубеву, села ему на колени и обвила руками его шею.

Звонкий смех девушек зазвенел в ушах подьячих.

— Антоша, я погибаю!.. Тону, опускаюсь на дно погибели!.. Антоша!..

— Крепись, Сережа… Не поддавайся… испытывают!

Васильев, указывая девушкам на дверь, несколько раз вразумительно повторил:

— Наши ушли… ушли… к папе ушли… к папе!

Девушки, ничего не понимая, смеялись, повторяя: «папа», «папа»!

— Сережка, крепись!.. — бормотал Антон, обхватив своими руками двух римлянок. — У-х ведьмы! Бес бы вас, окаянных, побрал!

— Креплюсь, да ровно огнем хватает… Горю!

— Вот те и Послание к коринфянам!

— Кого, Сережа, черт рогами не пырял! Ничего не поделаешь… Уф! Не сидит, бестия, спокойно… Ровно белка… Все одно ничего не выпытаешь… Не поддамся!

Антон вдруг вскочил, словно сумасшедший, закричал:

— Айда в сад! Там не видно! Меньше сраму.

Только это одно и поняли юные римлянки: послушно побежали в сад, откуда доносился пьянящий аромат жасминов.

Ватикан показался Шевригину и Хвостову целым городом, мрачным, громоздким, невеселым. Всюду стража, закованная в железо; стража какая-то хмурая, жуткая, будто неживая. Громадные бронзовые ворота, в которые пешком вошли Шевригин и Хвостов, сопровождаемые офицерами и камерариями папы, давили своею громоздкостью. Мозг московского человека привык к восприятию просторов, свободного пространства как на земле, так и над головами, а эта тяжесть каменных громад стискивала мысль, связывала человеческую волю.

Миновав множество площадок, огражденных то колоннадами, то каменными стенами, московские послы попали, наконец, во дворец к папе. Пока шли, поминутно останавливала стража, опрашивала, и, когда камерарии что-то тихо страже говорили, проход становился беспрепятственным.

Во дворце папы можно было заблудиться — столько разных палат, комнат и коридоров. Всюду бросались в глаза роскошь и богатство в убранстве великолепных покоев ватиканского жилища папы.

Шевригин, как человек бывалый, привык не удивляться и не восхищаться чужеземными редкостями. И потому спокойно, равнодушно созерцал окружающее. Хвостов пытался высказывать ему свое удивление и восхищение по поводу виденного. Истома резко остановил его: «Делай вид, что нас не удивишь». Однако парня трудно было заставить быть бесчувственным в созерцании редкостей, рассеянных по залам и комнатам папского дворца.

Но вот Шевригин и Хвостов предстали перед папой. Шевригин внимательно вглядывался в умное бородатое лицо Григория Тринадцатого. Согласно обычаю, поцеловали туфлю на ноге папы, сидевшего в Малой Тронной зале на бархатном троне. Около него находились два кардинала, одетые в красные сутаны. Сам папа был в белой шелковой мантии, а на голове у него сияла золотая в драгоценных камнях тиара.

Папа выглядел усталым, желтым, только глаза смотрели остро.

После обмена приветствиями, о порядке которых было Шевригину подробно рассказано самим Медичи, Шевригин передал папе грамоту царя, а в ней говорилось:

1) В прежние годы между отцом нашим и римскими папами были переговоры о любви и союзе. С своей стороны и мы неоднократно пересылались посольствами с братом нашим императором Максимилианом, причем наши послы сказывали, что он имеет сердечное желание стоять с нами заодно против недругов и что на это он имеет твой совет и согласие. Дружественные сношения продолжались у нас и с преемником Максимилиана, сыном его Рудольфом, и мы питали душевное желание, чтобы дом цезарей утвердился на польском престоле.

2) Но случилось, что польская корона перешла к посаженику турецкого султана, семиградскому воеводе Стефану Баторию, который сначала хотел иметь с нами мир на три года. Но когда мы отправили к нему своих великих послов, он их обесчестил и у себя задержал и, чего ни в мусульманских, ни в других городах не бывало, нарушил крестное целование и перемирную грамоту к нам назад отослал. Заручившись затем союзом с султаном и крымским ханом, пришел в нашу отчизну в Полоцк и поныне, не переставая, разливает кровь христианскую. Желая прекращения кровопролития, мы опять отправили к нему послов, а его люди в то же время пришли на наши украины и добывают наши города.

3) А Стефан король разгневался на нас за то, что мы хотели союза с цезарем и прочили польскую корону одному из императорских принцев.

4) И вот мы, видя такую безмерную его гордость и союз с неверными на пролитие христианской крови, посылаем к тебе с извещением, что желаем быть в союзе и единении с тобою и цезарем Рудольфом против бесерменских государей, «дабы христианство было в тишине и покое и освободилось от мусульманских рук».

5) А посему «ты бы, Григорий папа, пастырь и учитель Римские церкви… к Стефану еси королю от своего пастырства и учительства приказал, чтоб Стефан король с бесер-менскими государи не складывался и на кроворазлитие христьянское не стоял».

6) В заключение высказывается желание, чтобы впредь между Римом и Москвой были сношения по-прежнему, и чтобы «наши люди» свободно ездили из нашей страны в вашу и наоборот, как было при отце моем, и чтобы папа прислал своего человека с известием, «как ты с нами и Рудольф цезарь и иные христианские государи против бесерменства во единстве и в добром согласии быть хотите».

Папа, познакомившись с грамотой, приветливо улыбнулся:

— Честь и хвала государю твоему: решился он по примеру предков вступить в дружественные отношения с Римом.

После этого, согласно царскому приказу, Шевригин поднес папе пару великолепных соболей. Папа с улыбкой удовольствия стал рассматривать подарок.

Далее папа говорил о своей готовности и желании поддержать мир и союз между христианскими народами. Он с явным удивлением на лице заявил, что ему не было известно о союзе польского короля с султаном и крымским ханом, «ибо тому уж два года, как тот король явственно писал и извещал» о противном. Папа давал совет прекратить вражду и возвратить то, что один у другого взял кривдою. После того надо польские и русские силы, по мнению папы, направить против неверных. Единения не может быть, сказал он, вне любви христианской, и нет места любви вне союза с церковью Римской. Константинополь потому и пал, что не остался верен постановлениям Флорентийского собора. Турецкое порабощение угрожает всем, кто не стоит в союзе с Римом.

— Передайте мой совет вашему государю подумать об этом и ознакомиться с постановлениями Флорентийского собора. Для государя вашего будет сделано все со стороны Рима и христианских государей, если он будет в союзе с апостольскою церковью.

Папа указал на стоящего недалеко от трона священника.

— Вот мой посол к царю — Антонио Поссевин. Он поедет вместе с тобою в Москву. Знакомься с ним.

Поссевин низко поклонился Шевригину.

Шевригин ему.

Договорились: завтра поутру встретиться у московского посла, во дворце Медичи. Поссевин сказал:

— Его святейшество поручил мне убедить короля Стефана Батория, чтобы он войною на ваши земли не ходил и христианской крови не проливал.

Вернулись Истома и Хвостов из Ватикана уже поздно, под вечер, сопровождаемые слугами, которые несли перед ними факелы. В небе выступили звезды. В садах слышался женский смех и нежный звон струн. Скрытые в зелени музыканты нежным трепетанием звуков, уж конечно, проникали в самые сердца видимых и невидимых слушателей.

Когда посол и его помощники вошли в отведенную им палату, то их глазам представилась такая картина: подьячий Антон Васильев, сидя за столом и положив на него руки, а на руки голову, спал крепчайшим сном, оглашая палату богатырским храпом, а около его головы в беспорядке были разбросаны четыре букета цветов.

Подьячего Сергея Голубева в комнате не было.

Шевригин и Хвостов вышли в сад. Там они нашли и его. Он лежал навзничь на мраморной скамье; у изголовья его была привешена на ленточке дощечка, на ней написано:

«Omnia tempys habent!»

Игнатий рассмеялся:

— Это латинская надпись: «Всему свое время!»

Шевригин и Хвостов растолкали Голубева. Протирая с удивлением глаза, он спросил:

— Ехать?

— Не ехать, а посла встречать своего. Что это с тобой?

Голубев тяжело вздохнул:

— Девки тут какие-то приходили. А мы ничего.

Разбудили и Васильева. Шевригин показал им дощечку с надписью.

— Тут по-латынски писано: «На все свое время!» Что это обозначает? К чему это?

Васильев ухмыльнулся:

— Это не я… Это oн, Сережка, лез к ним…

— К кому «к ним»?

— Тут девчонки бусурманские приходили… Вон добра тут нам принесли, вон, гляди!.. — Васильев указал на цветы.

— Они вас ни о чем не расспрашивали?

— Нет. Только вот о нем, — кивнул в сторону Игнатия Сергей Голубев. — Уж очень полюбился он им…

— А зачем ты сам-то лез к ним?!

Голубев опять тяжело, даже со свистом, вздохнул.

— Винюсь! Токмо так… Попусту приходили… Выведать им ничего не удалось. Ей-Богу!

— Вы не унимаетесь? Ну, ждите государевой грозы! — сердито произнес Шевригин.

Из Рима посольство царя выехало большим караваном. Присоединился веселый, расторопный иезуит Антоний Поссевин, посол папы, со своими провожателями. Он немного говорил по-русски. Без посредничества Франческо Паллавичино, однако, не обошлось. Поссевин склонил Шевригина ехать через Венецию. Правда, в государевом наказе послу было твердо указано, что «опричь грамоты приказу нет никакого», но иезуит сумел доказать Шевригину, что, кроме пользы, от поездки в Венецию ничего не будет.

Шевригин остался беседою с папой не совсем доволен. Царь Иван о вере ничего не говорил. Он писал, чтобы папа римский подумал о союзе с Москвою против турок, причем в грамоте государевой ясно было сказано, что союзу «для борьбы с врагами христианства — турками» мешает Стефан Баторий; он льет христианскую кровь при поддержке турок. При их помощи он владел и польско-литовским престолом. А папа твердит о необходимости присоединения России к католической церкви. Одно утешало Истому, что папа отправляет своего посла в Москву. Этого желал царь. Пускай там сам государь и разбирается!

— Его святейшество, — сказал Поссевин, когда Рим остался позади, — поручил мне поговорить с венецианцами о торговых сношениях с Москвой, для чего нужно разъяснить Республике благочестивое намерение его святейшества… От сего будет великая польза религии и торговле Венеции. Вот почему не надобно проходить мимо Венеции.

Шевригин хмуро спросил:

— А нам какая польза, нашему батюшке государю, от того?

— Польза будет немалая, коли богатые венецианские купцы станут ездить к вам, да и союз против турок поддержат, а государь ваш, мудрый Иван Васильевич, рад будет новому союзнику. Венеция сильна на морях. Венецианцы — свободный народ; они не признают власти ни цесаря-императора, ни папы. Они сами по себе.

Шевригин не прочь был выслужиться перед царем. Слушая Поссевина, он загорелся желанием обрадовать Ивана Васильевича торговлею с Венецианской республикой, поэтому и согласился направить путь посольства в Венецию.

Поссевин был розовощекий, широкоплечий монах. Глаза его немного косили, и от этого на лице лежал отпечаток хитрости. Толстые чувственные губы и крупный красноватый нос вместе с жирным отвисшим подбородком намекали на то, что человек пожил в полное свое удовольствие на белом свете. Шевригин был доволен его разговорчивостью. Он с большим вниманием прислушивался к его бойким речам. Нравилось ли ему, Шевригину, то или иное рассуждение иезуита или нет, он все равно слушал молча, стараясь извлечь из его слов что-нибудь для себя полезное.

Колымаги, в которых ехали Шевригин со своими людьми и Антоний Поссевин, сопровождали конные мушкетеры в круглых войлочных шляпах под начальством двух скакавших впереди офицеров. Кроме мушкетов, воины были вооружены шпагами.

Поссевин сказал сидевшему рядом с ним Шевригину:

— Его святейшество, увы, обеспокоен тем, что коли на нас нападут разбойники, каковых в этих местах немало, тогда навеки рушится дружба с вашим государем. На дорогах кругом Рима происходят постоянные грабежи и убийства, к тому же разбойники здесь крайне жестоки и бесчеловечны. Они не нападают только на бедняков, у которых не имеется и гроша за душой. А главное… О, стыд, о, позор! — Поссевин закрыл лицо ладонями. — Язык мой не поворачивается, чтобы сказать вам это.

— Полно… говори… Худое и останется худым, хорошее останется хорошим…

— О дорогой брат, это чудовищно, что вы теперь услышите от меня! — всплеснув руками, голосом, в котором слышался страх, смешанный со стыдом, воскликнул иезуит.

— Ничего… Бог спасет, говори, — добродушно улыбаясь, произнес Шевригин.

— Так слушайте! Именно эти разбойники помогали многим нашим знатным синьорам богатеть и расширять свои владения. Ими за деньги пользовались те, кому они были нужны. Такие важные господа, как Стефан Колонна, не стыдились быть в сговоре с разбойниками… Их оружием он сводил счеты с неугодными ему вельможами. Здесь недорого продается рука убийцы с кинжалом… Наемные убийцы здесь в большом употреблении. Дорогой монсиньор, я прошу вас: не рассказывайте об этом никому в Москве. Я не хочу, чтобы о нас думали плохо. Если дойдет слух до Колонны или Орсини, что я рассказал вам, они могут меня лишить жизни. Для этого у нас особого труда не требуется. Правосудие у нас не в почете. Видите, монсиньор, с каким доверием я отношусь к вам.

— Спасибо! Я знал, что ты человек правдивый, — сказал Шевригин.

Сидевший за спинами Поссевина и Шевригина Паллавичино, выполнявший обязанности переводчика, насмешливо улыбнулся, чего не могли, конечно, заметить ни Поссевин, ни Шевригин. То, о чем так таинственно и с такими оговорками рассказывает Поссевин, невелика тайна: об этом давно знает вся Европа, да и в других государствах разбойничьи шайки охотно привлекаются вельможами для сведения личных счетов и для выгодных нападений на замки других вельмож. Стоит ли просить Шевригина хранить это в тайне?! Таковы иезуиты: любят морочить головы другим людям. Паллавичино ненавидел иезуитов. Он хорошо знал их «работу» по Венеции, куда он со страхом теперь ехал.

Дорогою между Антонием Поссевином и Шевригиным было много разговоров о короле Стефане Батории.

Шевригин первый начал их. Он сказал:

— А ведь то правда, Антоний, что Стефана на престол в Литву посадили турки.

— То правда, монсиньор, но и то правда, что поляки и Литва сильно хотели видеть у себя на престоле вашего царя либо его сына, да царь сам будто бы не очень того хотел, выставлял невыполнимые требования, а то сидеть бы на польском престоле вашим русским царям.

— Не государь наш, а вельможи польские с Замойским и другими королями не захотели того… Помню я, у меня память хорошая.

— Император Максимилиан помешал. То я верно знаю, — возразил иезуит. — Сам ваш государь не прочь был поддержать эрцгерцога Эрнеста… Ваш государь в ту пору сдружился с императором. Этою сумятицей около польского престола воспользовался Стефан Баторий.

— А кто его поддержал, кто за него стоял? Его хозяин — турецкий султан. Не так ли?! — оживился Шевригин.

— И то правда, — ответил Поссевин.

— Государь наш в немалом удивлении, — продолжал горячиться Шевригин, — как же так?! Папа хочет воевать с бусурманами, врагами христианской церкви, врагами самого папы, а король, вашей же веры и друг папы, заодно с турками, с его врагами?

Поссевин чувствовал себя прижатым к стене, и все, что он мог сказать, это:

— Не моего ума то дело… Святейший знает, что делает.

— Наш государь всегда прямит. Идет прямой дорогой, а так не делает. Вот о чем он и просит папу, чтобы папа вмешался в нашу войну с Польшей, прекратил кроволитие христианской веры и склонил Стефана стать заодно с другими государями против врага всех христиан — турецкого султана.

Поссевин в раздумье закусил губу.

— Об этом мы поведем беседу с самим мудрейшим из государей, царем Иваном.

— Добро, коли так, — облегченно вздохнул Шевригин, а сам подумал: «Знаем мы, что у тебя на уме, — обратить Русь в латынскую веру! Того не будет!»

Во второй колымаге сидели Игнатий Хвостов и подьячий Антон Васильев. Все время подьячий зевал и крестил себе рот.

— Свят, свят Господь! — говорил он.

— Ты чего это? — спросил Хвостов.

— Грех один, Игнатий! Так вот все время в голову и лезут нагие бабы с отбитыми руками… Истинный Господь! На кой бес этакую вещь придумали?! Да и разбросали еще повсюду. Бесстыдники! Третий день все я думаю о том и никак понять не могу.

Хвостов с удивлением посмотрел на него.

— Не тужи о том, дядя Антон. Не наше дело. А коли грешно, грех тот взыщется не с нас с тобой, а на древних римлянах… Наша забота, как бы государево дело справить. Да так, чтобы государь батюшка доволен остался.

Антон Васильев почесал затылок:

— Оно вестимо. Государево дело превыше всего, токмо я все одно своей бабе о тех голых девках ни слова не скажу, будто и не видел их… Совестливый я дюже человек.

Игнатий рассмеялся.

— Расскажи ей лучше о тех, что цветы тебе приносили.

Лукавая улыбка мелькнула на лице Васильева, он покраснел.

— Как сказать… — произнес он, смутившись. — Панкрат лезет на небо, а черт тянет его за ноги. Так вот и мы… Всяко бывает.

В душе уже теперь Антон Васильев раскаивался, зачем завел разговор о каменных девах, никак не ожидая, что Игнатий коснется его грешных тайн. Немного подумав, он, как бы выразив свою мысль вслух, сказал:

— В каждом мужике бесово ребро играет. Все мы — адамовы ребятки: все на грехи падки… Да и то сказать: наслушался я там всего про римских пап да про ихних монахов — соблазн великий получился. Между прочим, нигде я и не видывал таких ласковых красавиц, как в оном граде. Ни в свейской земле, ни в дацкой, ни в немецкой. Э-эх, Господи! Грехи тяжки!

— Везешь чего-нибудь жене-то в подарок?! — спросил Хвостов.

— Образок везу… Распятие… да Пресвятую Деву… Баба у меня уж такая богомольная, такая богомольная…

Хвостов промолчал. Он вез в подарок Анне Годуновой расшитую шелком большую узорчатую шаль да ожерелье из янтаря. Где бы он ни был, кого бы ни видел, мысли его всегда были об Анне, о том: по-прежнему ли она его любит, не забыла ли, здорова ли? Он постоянно видел обращенные на него взгляды девиц и женщин, но он их старался не замечать, они просто докучали ему. Анна! Одна Анна!..

Путь к Венеции лежал через Флоренцию и Болонью. Проехать около пятисот верст Поссевин предполагал с остановками в дней десять, тем более что приходилось перебираться через снежные хребты Апеннин.

— Эти земли суть владения святейшего папы… Мы везде найдем приют и гостеприимство с грамотою, выданной нам его святейшеством, — сказал Поссевин.

И хотя в природе была весна, апрель, но дико и бедно показалось Шевригину все, что встречалось ему на пути. А таких обнищавших сел и деревень, какие были здесь, у отрогов гор, не приходилось Шевригину видеть даже в разоренной войною родной земле.

Горы были высокие, мрачные, речки мутные, озера какие-то темные. Дорога извивалась между ущелий, холмов, нависших над головою жутких скал, и всюду виднелись высокие вершины Апеннин, сверкающие белизной снежного головного убора.

В одной долине, стиснутой с обеих сторон отвесными скалами, вдруг из бокового ущелья, как из норы, тихо выехали несколько всадников, пытаясь загородить дорогу, но, увидав поодаль, позади колымаг, отряд мушкетеров, всадники снова скрылись в ущелье.

— Грабители… — спокойно сказал Поссевин, даже не повернув головы к Шевригину.

Истома, озадаченный его спокойствием, спросил его через Франческо: почему он так спокойно говорит о разбойниках? Поссевин ответил:

— Я был бы более удивлен, если бы нам попались навстречу честные люди.

Немного подумав, Поссевин добавил:

— А если у нас было бы лютеранство, то итальянцы все бы друг друга перерезали… Итальянцы — народ, живущий чувством, а не умом. Они должны быть католиками. Лютер — безбожник, развратитель народов… Счастье Италии, что на ее земле живет папа. Счастье наше, что Ватикан оберегает Италию от протестантов.

Поссевин стал объяснять Шевригину, какие преимущества католического вероисповедания перед лютеранским. Он подчеркнул с особым самодовольством в голосе, что недаром на Флорентийском соборе император Иоанн Восьмой Палеолог и патриарх Иосиф приняли унию с Римом. Взятие Византии турками, говорил Поссевин, не есть ли небесная кара, наказание греков за их продолжительное исповедание православия?

Тут Шевригин не выдержал и сказал с негодованием:

— Византия пала не за это, а за отступничество, за измену православной вере. Сам святой проповедник, старец Фелофей это же сказал. Да и то сказать: тогда же на соборе многие епископы откачнулись от унии, уничтожили свои подписи. Не надо было Византии принимать вашу веру!

Дальше Шевригин стал доказывать, что подлинная Византия не пала… Православная вера не покорена никем. Цареград во власти турок, но не вера. Власть церковная ныне в Москве. После падения Цареграда Москва стала Третьим Римом.

Поссевин не возражал, а с добродушной улыбкой произнес:

— Не будем спорить. Имея свой Рим, мы не будем тягаться за первенство с Третьим Римом!.. С нас довольно и нашего Рима.

«Не будем — так не будем!» — подумал с веселой улыбкой Шевригин, довольный тем, что заставил иезуита прекратить его хвастовство католической верой.

Во Флоренции путники осматривали монастырь Марии де Лорста. Они прослушали интересный рассказ монахов о том, как Мария пришла из Иерусалима через море в папину землю, где горы покрыты хвойными лесами, где реки тихо перешептываются с цветами…

Ночи стояли светлые. Погода хорошая. Караван с московскими гостями и их поклажей быстро подвигался вперед. Вот уже показалась и Феррара, а затем предстояло переправиться на плотах и через реку По, недалеко до Венецианского залива. Из гущи зелени кое-где выглядывали стены и башни.

Много раз в пути отдыхали. Меняли лошадей. В Ферраре полюбовались красивым замком Бельфиоре. Герцог Феррары оказал дружеский прием московским гостям. Осторожно он справился у Шевригина: «Правда ли, что ваш государь весь оброс шерстью и ест младенцев?»

— Наш государь — добрый христианин, — ответил Шевригин. — Он добрый и заботливый отец русского народа, и то, о чем ты меня спрашиваешь, недостойно слушать моим ушам.

Герцог остался доволен ответом московского посла и вздохнул с великим облегчением.

— Стало быть, меня обманули те, кто мне говорил это. Спасибо тебе, государев человек, за правду!

Он даже облобызал Шевригина.

— Много худого мне пришлось слышать в чужих странах о нашем царе, о нашем народе, да и о порядках наших. Все это — яд зависти и страха, — покачав головою, с тяжелым вздохом произнес Леонтий Истома.

— Не может быть плохим тот владыка, у которого такие преданные слуги, как синьор Шевригин, — громко сказал Поссевин с приятной улыбкой…

После ночевки в Ферраре московский посольский караван двинулся дальше, сопровождаемый благими напутствиями герцога и его дворян. В провожатые послу были даны двести всадников с офицерами.

Через реку По переправились в нарядно украшенных зеленью и цветными материями галерах.

Везде итальянские горожане и поселяне с большим любопытством рассматривали приехавших из далекой Московии знатных людей, встречая их дружелюбно.

Наконец посольский караван добрался до берега Адриатического моря.

— Вот и все, — сказал, облегченно вздохнув, Поссевин. — Опасности кончились… Теперь прямо в Венецию, морем.

Вскоре послу подали и корабль.

Перед глазами путников раскинулась необозримая водная ширь. В корабль сели на рассвете. Судно это называлось «Нефа». Громадная галера, окрашенная в красный цвет. Паллавичино объяснил, что этот цвет теперь в ходу в Генуе и Венеции. Вымпелы и флаги всюду на рейде виднелись красные. На корабле стояли две высокие мачты из цельного дерева. На их вершинах приделаны были особые коробки, или беседки для наблюдения, что происходит на море: нет ли судов, много ли их, дружественные ли они или враждебные, виден ли берег. Паруса «Нефы» своими размерами удивили Шевригина и его друзей.

Паллавичино сам некоторое время плавал на «нефах» матросом, поэтому с увлечением принялся описывать устройство этого громадного судна разгуливавшим по палубе московским путешественникам…

Рассветало. Апрель — самое лучшее время года в Венеции. Блестящая гладкая поверхность моря покрылась рябью. Но вот она стала серебриться и бледнеть. Казалось, она хочет быть светлее самого неба. На необъятных просторах ее кое-где застыли белые остроконечные трехугольные паруса; черные головастые гондолы шныряли между судами и берегом. Легко дышалось, легко думалось, все располагало к отдыху, к удовольствиям и любви. Нежные переливы зеркальных вод — словно осколки разбитого зеркала, разбросанные по берегам лагуны. О, этот простор великого солнечного царства, которому с севера оградою служат высокие снежные Альпы, а с юга — Апеннины!

— Моя Венеция — морская держава… — с гордостью шепнул на ухо Шевригину Франческо, подозрительно покосившись в сторону Поссевина. — Как грустно прятаться мне, скрывать свое имя в родном городе, и когда? Весной! Пожалейте меня, синьоры и синьориты, мои земляки!

— Ладно… — успокоил его Шевригин. — Недолго будем здесь, а там поедем опять на твою новую родину — в Москву.

Небо на востоке постепенно начинало розоветь, потом налилось густым пурпуром; яснее проступала в вышине и бирюза небес. Брызжущее радостью восхода лучистое морское утро улыбалось московским путешественникам. Венеция, словно видение, в солнечном осиянии, поднималась из воды.

Венеция!

Как часто слышал Шевригин разговоры о ней в Посольском приказе, но никогда не думал он, что это расположенное на островах государство так мало, так ничтожно по сравнению с Русской землей. Ему теперь интересно было знать: в чем же сила Венецианской республики, почему Поссевин нашел необходимым сюда путь держать да и добиваться сношений Московского государства с этакой незначительной державой? Его настроенный деловито ум не поразили волшебные красоты этого города. Он думал о том: не явится ли ненужной потерей времени его пребывание здесь? Не сделал ли он ошибки, послушав совета Поссевина?

Поссевин вкрадчиво сообщил Шевригину, что сначала он один представится дожу, а затем пойдет во дворец вместе с московским послом.

Шевригин возразил Поссевину. Он пожелал идти к дожу обоим вместе, ибо он, Шевригин, важнее папского посла, он — посол государя Московского. Поссевин, мягко, ласково улыбаясь, старался доказать, что он будет говорить с дожем Венеции не о московских делах, а только о сношениях Рима с Венецией. Между Римом и Венецией замечается охлаждение. Миссия его, Поссевина, в том, чтобы наладить дружбу Венеции с папой. Его святейшество, к сожалению, не видит явного желания со стороны венецианского правительства к вступлению Венеции в союз против турок. Поссевин шепнул на ухо Шевригину, что благородный синьор дож Венеции Николо да Понте сам по себе склонен к дружбе с Ватиканом. Он был представителем Венеции на Тридентском соборе , а с ним были там и влиятельные сенаторы Венеции — Барбариго и Тиеполо. Все они трое во всеуслышание заявляли на соборе о своей приверженности к Риму; они не поддерживали протестантов. Это очень верующие люди. Они помогут папе в его замыслах.

Поссевин много всего наговорил Шевригину, доказывая необходимость сначала ему одному побеседовать с дожем, но Шевригин, выслушав терпеливо Поссевина, сказал — идти надо вместе.

Поссевин, озадаченный таким необычайным упорством и гордостью московского посла, уступил.

— Да, — засмеялся он заискивающе, — ваш государь имеет замечательных помощников.

Шевригин, которому перевели эти слова, выслушал их как должное, сурово насупившись.

Дож назначил свидание на следующий же день.

Франческо Паллавичино, которому всюду грезилась тройка инквизиторов, наводившая страх на всю Венецию, отказался быть переводчиком и проводником у московских гостей, в ужасе заявив Шевригину, что его могут узнать и тогда никакие силы не спасут его от смерти. Трясущийся, сразу похудевший и побледневший, он остался в квартире, которую в одном из узеньких, темных переулочков отвели Поссевину и Шевригину с помощниками. Поссевин велел одному из каноников, явившемуся к нему на поклон, прислать московским гостям расторопного проводника-чичероне, который показал бы им город. Вскоре такой нашелся. Звали его Асканио.

Он сразу же повел Шевригина и его спутников к Дворцу дожей.

— Этот чертог, — сказал Асканио, — мозг, сердце и душа Венеции.

Они вступили в роскошный дворик мавританского стиля.

Вдруг Асканио быстро повернулся, сказав тихо:

— Уйдем. Дальше нельзя.

Когда удалились от этого места, он сказал, что сегодня будет большой суд. Инквизиторы третьего дня схватили двух еретиков, «и, чтобы нас не заподозрили в чем-либо, лучше нам уйти отсюда подальше».

Московским людям было удивительно видеть стены домов, уходящие в воду и покрытые черною плесенью. В местах, где вода набегает на камни, виднеются зеленые водоросли, примкнувшие к камню.

Чтобы лучше осмотреть город, пришлось сесть в черную, мрачную гондолу. Проплывая Большим каналом, путешественники любовались множеством каменных дворцов со светлыми галереями, тянувшихся по бокам водяных улиц. Им доставило удовольствие следить за тем, как венецианские женщины и дети быстро сбегают по каменным лестницам, спускаясь прямо к воде, и как они прыгают в ожидавшие их гондолы. У всех лестниц торчали из воды столбы для лодок. Затем они попали в целый лабиринт узких переулочков и мелких каналов, стиснутых высокими тяжелыми каменными стенами.

Подьячий Васильев и тут подметил, что на Игнатия Хвостова слишком внимательно посматривают венецианки. В таких случаях он иногда толкал его в бок и буркал ему в самое ухо: «Видишь?!» Хвостову он надоел, и тот сказал: «Не лезь, а то в воду спихну!»

В некоторых местах неподвижность мелких вод, безлюдье, тишина охватывали таким покоем и миром, что забывалось все на свете: и дож, и папа римский, и то, что еще длинный путь предстоит на родину…

Подьячий Сергей Голубев, сидевший рядом с переводчиком Поплером, глядя на воду, вслух мечтал:

— Теперича нам бы ушицы из судачка либо из стерляди — вот бы не худо поесть.

Все молча с ним согласились.

А проводник, чичероне Асканио, указывая то на это, то на другое здание, говорил:

— Есть у нас много подземных тюрем, туда посадят, а потом казнят. — Сказав это, он стал испуганно озираться по сторонам. — Совет Десяти сегодня будет судить. В этот день многих горожан наших будет трясти лихорадка. Страшный день. Всякий боится доносов.

Гондола проплыла мимо трех соборов, базилики святого Марка и многих других зданий.

После этого проводник показал московским людям мосты, какой-то сад, башню… Тихо всплескивалась мутная, маслянистая вода, рассекаемая носом гондолы.

Выбравшись на землю, Шевригин сказал:

— Ну, слава Богу! Тут, однакож, тверже чувствуешь себя. Одно на воде хорошо, пыли нет.

Побывали Шевригин и его спутники и на площади святого Марка, полюбовались на башню. Насмотрелись на громады домов, на церкви; крылатого льва видели. На площади Марка было много голубей. Они совсем не боялись людей, садились к кормившим их девушкам на плечи, принимали из их рта еду.

Всего насмотрелись московские люди и, усталые, голодные, вернулись к себе на квартиру, отпустив чичероне…

Из-под одной постели вылез Франческо.

Шевригин и его друзья от души расхохотались, видя жалкое, испуганное лицо Паллавичино.

— Что, брат! Плохо же тебя принимают соотечественники, — проговорил Шевригин, похлопав его по плечу. — Царь Иван Васильевич, видать, добрее вашего дожа.

Франческо, улыбаясь, сказал:

— Однажды я во Флоренции целую неделю у одной красавицы жил под постелью… Тоже было страшно, но все же не так.

После того как все помолились на свои иконки, постоянно хранившиеся у них за пазухой, приступили к обеду.

— Ну как, ребята, понравилась вам Венеция? — спросил за обедом Шевригин своих помощников.

Все молча продолжали есть рыбный суп.

— Воды много… Куда ни сунешься — везде вода… Непонятно! — угрюмо мотнул головою подьячий Сергей Голубев.

— То-то и дело, что вода, да еще и мутная, — не верю я, чтоб у нас с дожем получился толк. Поехал я сюда, не спросясь царя, а будет ли что — пока не вижу… Мало оное царство! Душа болит. Не обмануться бы?! — озабоченно посматривая на своих спутников, проговорил Шевригин. — Самовольно сюда заехали.

Паллавичино рассказал о строгостях, царящих в Венеции.

— У нас тут до всего добираются… Каждый шаг известен властям. Только мысли распознавать еще не научились. Здесь следят за всем: и за нарядами, и кто как живет, сколько денег тратит, за усердным посещением церквей, за тайными грехами и пороками, за свадьбами, за похоронами, за балами. Наша яснейшая Венецианская республика во власти иезуитов и инквизиторов. А любовь здесь продается, как и все, на деньги… Наши «лупонарии» полны прекрасных дев, которые имеют разные цены. Об этом вас могут осведомить добрые «мамаши» этих дев.

Паллавичино столько всего наговорил о своем городе, что Шевригин невольно пошутил:

— А ты зело сердит на свою родину, коли так срамишь ее…

— Я говорю правду, — смутился Франческо…

Настал день встречи с венецианским дожем и его сенаторами.

Паллавичино предупредил Шевригина быть смелее с дожем и его советниками, ибо нет людей, которые бы так высоко себя ставили и так гордились своею властью, как правители Совета Десяти, управляющие Венецией. В словах Паллавичино было много желчи — видно было по лицу его, как насолили ему его правители.

Шевригин не нуждался в таких советах — он и без того считал своего московского государя самым великим среди владык земных. И честь царя он поддерживал во всех странах, куда его посылали, с отменным достоинством, поэтому он и посмеялся над предупреждением Франческо.

В пышной обстановке состоялся прием Шевригина и Поссевина во Дворце дожей. Все сенаторы были в сборе. У всех у них на лицах было написано снисходительное, усмешливое любопытство, когда они осматривали с ног до головы московского посла. Шевригин, в свою очередь, обвел их гордым, равнодушным взглядом.

Коротко и негромко передал он дожу приветствие государя.

В ответ на это дож справился о здоровье государя и велел передать ему приветствие от Совета Десяти и от себя лично.

Стал говорить Поссевин.

Он доказывал, какое огромное значение имеет связь итальянских государств с восточными, и особенно с Москвою. Постановления Тридентского собора, говорил он, приняты во многих местностях; восточные христиане приходят учиться в Рим. Антиохийский греческий патриарх и тот признал главенство папы и просит утверждения в своем сане. В Пирее есть католический епископ. Божественная служба свершается при воротах Стамбула. Рагузские иезуиты продвигаются в Македонию и достигли Белграда. Другие стали твердою ногою на вершинах Ливана, они распространяются по всей Сирии.

Поссевин, восторженно размахивая руками, с нарастающим энтузиазмом описывал успехи католичества.

Как ни чувствовал себя теперь лишним московский посол, но ему приходилось сидеть и слушать неуемную похвальбу иезуита. Теперь ему стало понятно, почему Поссевин хотел один идти к дожу.

Поссевин начал было восторгаться успехами короля Стефана Батория, но, увидев хмурое лицо Шевригина, умерил неуместный пыл.

— Венеция, — сказал он более спокойным тоном, — должна поддержать католическое движение и воспользоваться представляющимся случаем сближения с великомочным Московским царством. Если Москва захочет завязать торговые сношения, то можно испросить у царя вольностей для торговых людей республики и уравнения их в религиозных вопросах с лютеранами и мусульманами, которые в Москве пользуются полной свободой своей веры.

Далее Поссевин говорил о том, что царя можно постепенно привлечь к лиге против турок и приготовить путь к религиозному единству. Он сказал, что Москва стоит на защите сербов, болгар и других балканских славян… Это мешает дружбе царя с Турцией.

Шевригин втайне с большим интересом слушал речь Поссевина, которую ему по приказанию дожа переводил толмач. Его удивляло — откуда иезуит знает о том, что государь Иван Васильевич имеет склонность помогать сербам и другим восточным славянам… Многое из этого царем хранится в тайне…

Иезуит сослался на мнение о московском царе престарелого синьора флорентийца Джованни Тетальди, который много раз был в Москве. Он хвалит гостеприимство и правосудие русского государя, воздержанность его от вина, терпимость к чужому вероисповеданию.

Это было по душе слушать Шевригину, на которого в эту минуту были обращены взгляды вельмож.

После того как Поссевин окончил свою речь, некоторое время длилось неловкое общее молчание.

Поссевин сел в кресло несколько смущенный. Поднялся со своего места дож, высокий, с мужественным, умным лицом пожилой человек. Он заговорил неторопливо, вдумчиво.

— На основании недавнего и горького опыта, — сказал дож, — Венеция не может возлагать надежд на лигу. Московский посол, в сущности, передал только приветствие республике. Венеция не меньше прочих государств сознает опасность от соседства с турками. Она, конечно, желает ослабления их. Можно приветствовать примирение московского царя с Баторием, коли тому Бог поможет осуществиться, ибо это усилит соединение христианских сил против турок. Это было бы лучшим разрешением восточного вопроса. Я пришел к такому выводу, после того как я совершил по Европе большое путешествие. Московское государство — огромная сила. Было бы благоразумно принять меры в этом смысле, не ожидая обращения московского царя в католичество. Надо быть осторожными в навязывании своей веры другим.

После этой речи дожа снова говорил Поссевин. Он был разочарован выступлением дожа.

— Миссию синьора Шевригина, — сказал он, — не нужно понимать как приветствие ради этикета. Надо ее понимать как желание московского государя завязать торговые сношения с Венецией.

Шевригин, не имея никаких указаний со стороны царя, сидел молча, не желая вмешиваться в эту беседу. Самому ему очень понравилась речь дожа…

Поссевин, возвращаясь из Дворца дожей в гондоле с Шевригиным, с удивлением разводил руками:

— Не понял дож того, что я хотел ему сказать…

Стемнело. Над фасадом церкви выступил бледный месяц. В вечерних просторах неба едва заметно, как-то стыдливо проступили звезды, сияние месяца легло нежной прозрачной позолотой на соборы, дома и мосты, проведя длинную серебристую дорогу по воде. На судах всюду засветились многоцветные фонарики, повисшие на мачтах. На гондолах также были прикреплены фонарики, и в синем мраке они причудливыми блуждающими огоньками скользили над водой.

Где-то слышался женский смех, песни. Вероятно, рыбаки и гондольеры разъезжались по домам после дневного труда.

Шевригину взгрустнулось о Москве: скорей бы!

 

III

Робко перешептывалась царица Мария со своей бабкой Демьяновной, вынянчившей ее с самой колыбели.

— Глубоко в груди мое горе великое… Не в чести я у моего государя батюшки. Совсем забыл он меня… Смотрит косо, мало говорит. В сердцах готов побить. Бояться я стала его. Страшно!

Демьяновна вздохнула и ласково сказала:

— Государыня, у меня на примете старушка одна есть, ведунья, а у нее заговор в запасе на укрощение злобных сердец. Коли позвать ее во дворец да рубаху государеву ей припасти, то она порчу из царского сердца живо изгонит… бес жестокосердия скоком ускачет из государева нутра… Позволь, матушка, позвать ее во дворец.

Демьяновна поцеловала руки царице Марии.

— Ну что ж, Демьяновна, приведи. Да так, смотри, чтобы царь батюшка Иван Васильевич не увидел, не то худо будет и тебе и мне. Пропадем навеки!

— Добро, красавица, болезная моя, Марьюшка. Коли приказывать изволишь, приведу ее во дворец, да так, чтоб государь Иван Васильевич и слухом не слыхивал и видом не видывал… Кто сам себя стережет, того и Бог бережет… Посиди тут, голубушка, одна, покудова я сбегаю за ней. Я скоро.

— Что же мне делать в моей неволе, как не сидеть? Докука возьмет — на колена стану перед божницей, да и Богу помолюсь…

Демьяновна поклонилась и вышла.

Мария вспомнила тот день, когда отец привез ее в Александрову слободу на смотр невест. Поместили ее тогда в большом доме, где было собрано множество красавиц со всего Московского государства, дочерей бояр и дворян. Она хорошо помнит, как трепетали в страхе и томительном ожидании собранные в этом доме боярышни и дворянки. Каждой из них полагалось подойти к царю, опуститься перед ним на колена и, бросив к ногам царя платок, вышитый золотом и жемчугом, поклонившись, удалиться.

А дальше… Трепетное, взволнованное ожидание всех девушек — кто царю больше всех понравился?

Помнится, как к постели, на которой лежала она после смотра, уткнувшись от только что пережитого стыда и волнения в подушку, подошел старый боярин, присутствовавший при смотре, и сказал:

— Вставай, Мария Федоровна, государь наш батюшка Иван Васильевич остановил свой выбор на тебе. Поздравляю тебя!

Она помнит, с какой завистью смотрели на нее все красавицы, собранные в этом доме.

И почему-то тогда она вдруг разрыдалась.

Все теперь это ей ясно представляется. И опять ей хочется плакать, рыдать безудержно.

Та горница, где теперь происходил этот разговор царицы со своей мамкой, ютилась в верхнем житье большого терема. Его совсем недавно отстроили по приказу царя в дальнем крае дворца.

Стены и пол царицыной комнаты закрыты коврами, присланными Ивану Васильевичу персидским шахом «за недружелюбие царя к туркам» и в благодарность за пропуск англичан и других заморских купцов через русские земли в Персию. Резьба и затейливые золоченые узоры: листья, травы, птицы, выпиленные из дерева, обрамляли окна и двери горницы. Потолки — лазурные, в серебряных звездах. В углу — освещенная огнями лампад большая, в три раствора, божница.

Мария сидит на софе, привезенной с Кавказа государевыми послами от грузинского царя. Ее красивое юное личико задумчиво. Голову украшает шелковая с жемчугом повязка голубого цвета, что делает ее с виду совсем девочкой. Царя соблазнила ее юная чистота. Женитьбу тогда совершил он без церковного согласия. Духовенство, строго ведя счет женам царя Ивана, считало Марию Нагую седьмой женой. Против этого восставало духовенство. Женитьба царя была приравнена к наивысшему греху, превосходящему даже богохульство.

Царица думает: уж не за то ли Бог ее наказывает, что вышла замуж она, нарушив церковные уставы? Да и как было ослушаться отца, Федора Федоровича, да его братьев, Семена, Афанасия и Александра Федоровичей, а также и двоюродного брата Михаила Александровича? Ведь все они только того и добивались, чтобы с государем породниться и к его трону поближе стать? Царь приблизил их к себе, своими милостями жалует, дворцы им понастроил, высокие должности дал в государевых приказах.

Теперь все они довольны и счастливы, и ей велят быть счастливой и довольной, и каждый день благодарственную молитву Богу они сообща читают за то, что Господь удостоил ее, Марию, браком с царем всея Руси. Поклоны бьют без счета и усталости.

Знают ли они, как тяжко ей-то самой выносить мучительную неволю в государевом дворце?! Прежде, живя в отеческом доме, она могла свободно выходить, куда ей захочется. Отец не кичился своим происхождением. Ведь и кичиться-то было совсем нечем заурядному дворянину, ее отцу. И незачем было ему свою дочь держать под замком, как то водится у именитых бояр. А теперь… каждый шаг на счету у дворцовой стражи, охраняющей покои государыни. И к себе водить, кого захотела бы она, царица, ей не положено без согласия на то государя. Изменилась ее жизнь! И не к лучшему, а к худшему! Но кому поведаешь о том?!

Что делать, — надо терпеть! Такова уж судьба.

Во время этих размышлений царица не заметила, как в ее покои тихо, мягко ступая сафьяновыми сапогами, вошел сам Иван Васильевич. Он незаметно подкрадывался к ней, она вдруг испуганно вскочила со своего места; покраснев до ушей, низко поклонилась царю.

— Добро жаловать, батюшка пресветлый государь! — едва слышно от волнения произнесла она. — Испугал ты меня!

Большой, плечистый, широкий — царь целою головою был выше Марии. Вся фигура его, усталого, постаревшего, поседевшего владыки, казалась огромной, чудовищной против худенькой, невысокого роста, совсем юной красавицы Марии.

— Не ждала? — тихо спросил он, сутулясь, чтобы поцеловать жену.

— Всякий час, батюшка государь, я готова ожидать вас со смирением…

Царь засмеялся, покачал головою.

— Смирения мне мало от жены. Смирения для меня вдосталь и у холопов моих. Устал я от того смирения, царица! Не надо мне его от тебя.

Опустив голову, Мария совсем растерялась, не зная, что сказать в ответ.

— Не всегда надо бояться бойкости и греха. Иной раз бывают такие грехи, что грешно и не грешить ими. Поняла ли?!

Царь насмешливо сверху вниз смотрел на смущенную Марию.

— Не ведаю, батюшка государь, что ты изволишь молвить.

— Пора бы тебе то ведать, — с досадой в голосе произнес царь Иван и добавил: — Сегодня в ночь жди меня… Наскучило мне целые дни быть в толпе твоих мужиков-сородичей… Хорош Федор Федорович Нагой; а его дочка, Нагая, все же лучше. С ней веселее, чем со всею ордой Нагих… Тобою все они держатся. А коли так, должна ты служить мне сладкою утехою… Смирение пусть будет уделом твоих родичей.

Мария продолжала стоять перед царем, смущенно опустив голову.

— Соскучился я о любви, дитя мое! Любишь ли ты меня? Садись.

Она послушно села на софу. Рядом с ней сел и царь.

— Любящих и Бог любит. Но что же ты не отвечаешь?

— Мне стыдно, государь, сказать…

— Ну, ну! — нетерпеливо схватил он ее за руку.

— Да. Люблю. Мне плакать хочется… забыл ты меня!.. — прошептала она, закрыв лицо руками. — Сама я тоскую о тебе, жду каждую ночь.

В это время дверь отворилась, и в горницу вошли две старухи. Одна — Демьяновна, другая — старая знахарка. Увидав царя, обе бросились бежать обратно.

— Стой!.. Куда!.. — крикнул царь, вскочив с места. Глаза его стали страшными.

Старухи, согнувшись в три погибели, подошли к царю и упали ему в ноги, прося прощенья.

Он велел им подняться.

— В чем же вы провинились передо мной? Говорите! Кто эта ведьма? — Царь указал пальцем на знахарку.

— Ведунья Фекла… — ответила Демьяновна. — Прости нас, государь батюшка!

Царь оглянулся на царицу Марию:

— Чего ради старая ведьма пожаловала к тебе, rocyдарыня?

Царица тоже упала в ноги царю:

— Я виновата!.. Одна я!.. Винюсь… Пощади их!

Она рассказала все начистоту царю, ничего не скрывая.

— Стало быть, ты не лжешь?.. Любишь?! — спросил он с веселой улыбкой царицу. — Приворожить меня задумала?! Добро!

— Истинно так, — ответила Мария. — Забываешь ты меня…

— Встань! А вы идите… Старую ведьму надо бы сжечь живьем, как то делают в иных царствах, да вот она, видать, царице нужна… Нельзя! Пускай, коли так, поживет… демонов порадует… В другой раз смотри, ведьма, не попадайся… Голову отсеку. Вон! — топнул царь ногой.

Оставшись наедине с царицей, Иван Васильевич крепко прижал ее к себе и, звучно поцеловав ее в губы, сказал:

— Зачем ждать ночи?! Милая моя… Маленькая!.. Глупая!

Мария, освободившись из его объятий, быстро подошла к божнице и задернула занавеску перед ней…

Шевригин Истома был встречен царем хмуро, неприветливо. Ему доложили о возвращении посла из Рима утром, когда он, вернувшись из покоев царицы, злой, пожелтевший, сел за стол в своей рабочей комнате. Был назначен на этот час прием иконописцев, прибывших из Новгорода. Им были заказаны иконы в честь царицы Марии для убранства вновь выстроенного храма святой Марии Магдалины.

— Гоните прочь богомазов! Не надо мне их! — сердито крикнул царь Иван. Дворцовые слуги заметили, что из опочивальни государыни Иван Васильевич вышел какой-то расстроенный, убитый. Попавшихся ему навстречу слуг он прибил посохом, гоня их прочь из дворца.

— Ты, Истома, поведай мне все, без прикрас, совестливо, коли тебе жизнь дорога, как там приняли тебя заморские еретики? Не ври! — мрачно проговорил царь, глядя на Истому исподлобья.

Шевригин, не торопясь, рассказал о благополучном совершении путешествия из Пернова до Праги — столицы цесаря Рудольфа, о приветливом приеме посла и его спутников в Дании и Германии.

Царь Иван то и дело вскакивал с кресла, передергивался, перебивал Шевригина не относящимися к его докладу вопросами.

Вдруг он спросил:

— У тебя робята есть?!

— Есть, батюшка государь!.. — скрывая свое удивление, отвечал Шевригин. — Есть, семеро.

— Много ли тебе лет?

— Четыре десятка, батюшка…

— А жене?

— Три десятка с пятью годами…

Царь погрузился в хмурое раздумье.

— …цесарь Рудольф соболя те принял, — продолжал свою речь Шевригин, — и приказал благодарить твое величество, государь наш батюшка.

— Молчи, несчастный! — вдруг встрепенувшись, крикнул Иван Васильевич. — Приказывать тебе волен твой государь! А немчину еретику просить тебя надобно, челом бить, слышишь ли?! — застучал он с силой посохом об пол. — Мой холоп ты, а не его! Как же он смеет тебе приказывать?

— Цесарь Рудольф просил… Винюсь, государь, немчин просил… — побелевшими губами залепетал Шевригин, — просил передать благодарность…

— То-то! В каких мерах он со Степкой? Узнал ли?!

— Страшится он польского короля… Не смел даже на разговор о нем… Слабый… недужный… нерешительный…

— Готов ли он скопом идти на бусурман-турок? Ну!

— Готов, токмо князья его не слушают… Несогласие там.

— Добился ли ты, чтоб послов своих он к нам пригнал?!

— Нет… Не добился, великий государь!.. Боится он… перехватит их будто бы король Стефан.

— Собака! Дурень! Какой же он цесарь?!

Царь зло плюнул.

Шевригин переждал, когда царь успокоится; стал робко снова продолжать:

— От цесаря поехали мы в Рим, к папе.

Он рассказал царю о дружественном и почетном приеме, оказанном ему, государеву послу, при папском дворе.

— Говорил ли папа о недружбе короля Стефана к Москве?

— Папа говорил, чтоб передал я твоему величеству, государь, его добрую волю и любовь к тебе, отец наш. И еще велел передать папа, что посылает он посла в Старицу с поклоном тебе и за советом, чтоб дружелюбие на земле водворить… Папа Григорий хотел того посла отправить с нами, да мы с ним разъехались… Он поехал через Польшу и Литву. Мы — через Данию, тем же путем, что и прежде, а звания он поповского, иезуит; имя его — Антоний Поссевин. Скоро будет он с поклоном тебе, великому государю, в Москве.

Лицо царя Ивана стало спокойнее. Морщины над переносицей разгладились.

— Много ль с ним бредет к нам латынских людей?

— А когда мы разъехались, было у него папиных слуг двенадцать душ, да среди них — два толмача.

Царь приказал Богдану Бельскому послать за Борисом Годуновым и за первым дьяком Посольского приказа Писемским.

Шевригин принялся рассказывать, что пришлось ему слышать дорогою. В Праге говорили, будто Стефан Баторий исподтишка деятельно готовится к новому большому походу на Русь. Известно, что всюду ездят его люди и занимают деньги на войну. А в феврале будто бы он даже на сейме говорил, чтобы ничего не жалеть, дабы твердою ногою стать в Ливонии, да и на псковском рубеже. А в будущем времени паны замышляют поход и на Москву.

— Что же думает о том Рудольф-цесарь? — спокойно спросил внимательно слушавший Шевригина Иван Васильевич.

— Рудольф-цесарь страшится каждого шага польского короля. Пуглив он. Нерешителен, хотя ему и не по душе промысел панов о завоевании Ливонии и о походах на Москву. Ливония дорога и самому цесарю; там обитают его соплеменники, немцы. Не на пользу ему и усиление польской державы. А к московскому государю, говорят цесаревы люди, Рудольф всем сердцем расположен, тогда как многие из его князей сторону Стефана держат с великим пристрастием.

В сопровождении Бельского пришли Борис Годунов и Писемский.

— Леонтий, — указав на Шевригина, обратился к ним царь Иван, — как я вижу, добрый у меня слуга, расторопный. Добился-таки он, чтобы папа к нам посла своего отправил… Одарить его следует. Да и подумать нам прилично, как встретить того папского посла.

После ухода Шевригина царь Иван заговорил о начавшемся походе польского короля к Пскову. Защита этой крепости, сказал он, должна решить судьбу и России и Польши в этой войне. Если крепость устоит, то и дела короля Стефана ухудшатся. Если она падет, дух польских панов поднимется, власть над ними короля еще более усилится, о мире тогда и думать нечего. Польско-литовские войска, воодушевленные победою, двинутся дальше в глубь России. Стало быть, надо все силы употребить к тому, чтобы Псков устоял.

— Пускай под Псковом узнают силу нашу, — сказал Иван Васильевич. — Пошлем туда еще приказ воеводе Шуйскому, чтоб стоял крепко по крестоцелованию. Пускай умрут, но не сдаются! Многие осады были могилою осаждающих. Наряди дюжих робят с тою моей грамотою, Борис. Папскому послу окажем прием, словно бы самому папе. Он нам годится в дни осады Пскова. Пушки наши громить станут врагов, а папский посол в королевском стане излиет сладкозвучные речи о непролитии христианской крови и о воссоединении Москвы под рукою папской латынской церкви. То и другое смутит короля Стефана. Знаю я умыслы святейшего отца, знаю и то, как ответствовать после на иезуитские речи. Завтра в Боярской думе обсудим наши дела, чтоб было все решено у нас в дружбе и согласии…

Свидание Игнатия Хвостова с Анной было столь радостное, что молодые люди не заметили нарушения ими домостроевских уставов.

Анна, позабыв все на свете, сама поднялась по лесенке в горницу, где жил Игнатий, сама бросилась к нему в объятия, сама, первая, начала покрывать его поцелуями, так что он испуганным шепотом начал умолять ее не терять головы, помнить, что внизу могут ее хватиться, что тогда запрут ее в терему, и вообще… Но она ничего не слышала, ничего не помнила, так что все слова благоразумия разлетелись в прах и у самого Игнатия Хвостова.

Анну осенили такие же светлые и вместе с тем горячие чувства, как бывало это с ней в часы пламенной, полной самозабвения молитвы во мраке, напоенном священными благовониями и овеянном таинственной тишиной, когда она ощущала в мироздании только себя и Бога…

Ничего греховного, страшного теперь не было для нее.

Игнатий, разгоряченный, одурманенный очарованием греха, шептал в полузабвении: «Касатка, ангел! Ты — моя!» Теплая нежная шея, грудь, прильнувшая к его груди, гибкие руки и вся близость ее погружали его в чудесный, сказочный сон.

Когда Феоктиста Ивановна, испуганная отсутствием дочери, тайком от мужа спешно поднялась в горницу Игнатия, она в ужасе всплеснула руками.

Игнатий и Анна вскочили, бросились к ее ногам, прося у нее прощения.

Феоктиста Ивановна горько заплакала.

— Несчастная!.. Грех-то какой!.. — всхлипнула она.

Успокоившись, она, не глядя на Игнатия, схватила дочь за руку и повела ее вниз.

На другой день Игнатий уже не видел Анну. В доме царила весь день мрачная тишина. Никита Васильевич Годунов уехал с самого утра.

Игнатий чувствовал себя горьким, одиноким. Ему ясно было, что не придется уж ему, как бывало, видеться с Анной. Открылась тайна, которую с таким трудом и опасениями они прятали от людей. Конец всему! Аминь!

Игнатию пришло в голову: пойти к Борису Годунову с просьбой отправить его на войну. В Москве много разговоров о новом походе польского короля. Нашлось немало охочих людей идти на помощь псковским сидельцам. Загорелось отвагою сердце русского человека. Потянуло и Хвостова на войну: лучше умереть в бою, нежели сидеть в доме Никиты Годунова со своею тоской.

Так он и сделал. Помолился с великим усердием Богу, оделся в свой лучший кафтан и отправился к Годунову.

Борис Федорович встретил приветливо. Выслушал и сказал:

— Не отдохнул ты, парень, от одного дела да норовишь уже и к другому пристать. Завистлив, однако ж! Хорошо.

Хвостов покраснел, растерялся, не зная, что сказать в ответ. Он вспомнил Анну, вчерашнее происшествие и еще более смутился.

— Да ты словно красная девица… Ишь, как зарделись ланиты. Ну что ж, доброе дело. И государю и Господу Богу угодное. Нам туда люди нужны. А такой дородный молодец и бывалый, да язык латынцев знающий, может и толмачом быть у Шуйского. Помолись, молодчик, в соборе Богу да изготовься в путь-дорогу. Завтра отъезжают во Псков люди. Пошлем с ними и тебя. Не ошибся я, что из тебя выйдет добрый слуга батюшке государю. А вот и образок от меня на дорогу. Иди в Разрядный приказ.

Борис облобызал Хвостова и пожелал ему счастливого пути.

От Годунова Игнатий отправился прямо в Архангельский собор. Усердно помолился праху славных предков русского народа, попросил у Бога прощения за свои прегрешения и отправился в Разрядный приказ. Там он поведал о своей беседе с Борисом Федоровичем и получил опасную грамоту, оружие, панцирь, латы. Выбрал на конюшне приказа коня доброго и поехал обратно к себе домой.

Проезжая по двору усадьбы, жадно устремил глаза на окна терема Анны, но окна были завешаны. Да и на дворе-то никого не было, будто все вымерли, даже на громкий лай сторожевых псов никто не вышел из дома.

«Кончено! Прощай, моя ненаглядная, бедная голубка! Что с тобой? Не забудешь ли теперь ты меня, разнесчастного?!»

Глухо прозвучали его шаги, когда он поднимался по лестнице.

«Хоть бы скорее настало „завтра“!»

В груди, около сердца, будто какой-то горячий ком. Трудно дышать.

Ночь провел Игнатий почти без сна. Все думал и думал о случившемся. И то осуждал свой поступок, раскаивался и начинал упрекать сам себя в неразумности, в самовольной дерзости и неблагодарности к приютившим его в своем доме добрым людям, то вдруг вспыхивало в нем страшное отчаяние; ему казалось, что больше он уже никогда не увидит Анны, что он — причина ее безутешного горя и позора. И никак он не мог себе представить, что уедет от нее, и, быть может, навсегда, не простившись. Может ли это быть?

Осторожно, на носках, он пробовал спускаться вниз, прислушиваться. Но в доме было тихо-тихо: все спали. У него вдруг вспыхивало желание спуститься вниз, пойти к Феоктисте Ивановне и попросить у нее прощения, а также дозволения проститься с Анной. Но разве это можно?..

Утром он поднялся чуть свет. У раскрытого окна на ветвях ясеня щебетала стайка самых маленьких птичек — корольков-челоканчиков. Они суетились под листьями, напевая короткие, едва слышные песенки. Серовато-зеленые перышки их, пышно прикрывавшие крохотные тельца, взъерошились при виде человека, а когда Игнатий ближе подошел к окну, стайки птичек с чириканьем полетели в глубину сада. Стало пусто. И эта пустота снова напомнила ему обо всем, что не давало спать ночью.

На глазах Игнатия слезы. Он стал на колени, помолился Богу. Поднявшись, тяжело вздохнул и сел за стол, опершись головою на руки.

Вдруг ему послышался за спиною какой-то шорох. Оглянулся.

На пороге Феоктиста Ивановна. В руках у нее чаша с молоком, каравай хлеба.

Он быстро вскочил со скамьи и упал ей в ноги, зарыдав. Она подняла его.

— Бог простит тебя! — сказала она ласково. — Ты уезжаешь, говорили мне. Бог с тобой! Уезжай!

Она поставила молоко и положила хлеб на стол. После этого крепко обняла его, поцеловала.

— Вот тебе, — вручила ему нагрудный крестик. — Не поминай нас лихом. Это мое материнское благословение тебе. Дай Бог тебе доброго пути! Об Анне забудь. Не думай о ней. Грешно и нехорошо ей знаться теперь с тобою. Прощай!

Феоктиста Ивановна тихо, на носках прокралась вниз.

Игнатий долго сидел неподвижно на скамье, подавленный, оглушенный ее ласковыми и кроткими словами.

Очнувшись, он вышел во двор, оседлал своего коня и быстро, не оглядываясь, помчался в Разрядный приказ. Там должны были собраться его товарищи, с которыми ему предстояло ехать во Псков.

У Разрядной избы уже толпились вооруженные люди, весело перекликались между собою, шутили, смеялись. В лучах восхода ярко вспыхивали серебристые латы, шлемы, копья. И непохоже было на то, что эти бородатые воины пойдут через несколько минут на запад, к Пскову, чтобы биться там с лютым врагом насмерть. Глядя на эту оживленную кучку смеющихся бородачей, скорее можно было подумать, что готовятся они к какому-то празднику либо собираются на великокняжескую охоту.

Игнатий соскочил с коня и пошел в Разрядную избу.

 

IV

Жарко. Июль в полном расцвете.

Никита Годунов, после купанья в Москве-реке, медленной походкой возвращался к себе на усадьбу, любуясь сверкающей на солнце рекой, голубым ясным небом, Кремлем, поднявшимся вдали на холме в зелени рощ.

Порою останавливался, обтирал пот на лбу, идти нелегко — в гору, среди цепких кустарников. Лезли мысли об Игнатии. Почему же он так внезапно ушел на войну?! А главное — парень возмужал, стал красавец хоть куда. Да и у государя он теперь на виду. Сам Борис Федорович не нахвалится им.

Тяжелый вздох вырвался из груди Никиты; вот уж истинно: судьба придет — по рукам свяжет. А дело день ото дня становится все более и более похоже на это. Прямого, ясного, правда, пока ничего нет, а все-таки…

У ворот своего дома он увидел возок Бориса Федоровича. Что такое? Никита ускорил шаг. И как раз из ворот ему навстречу вышел сам Борис Годунов.

— Добрый день, дядюшка!.. — весело приветствовал его знатный гость. — Заждался я тебя.

— С добром ли пожаловал, племянничек?! — облобызавшись с Борисом, спросил Никита.

— Какое добро может сравняться с государевым вниманием?! — загадочно улыбнулся Борис.

— Подлинно. Нет большего милосердия, как в сердце царском, — ответил Никита, думая, что Борис привез ему от государя какое-нибудь пожалование.

— Так слушай. Едет к нам от папы римского посол, а звать его Антоний Поссевин. Государь ждет его с великою охотою. И никому об этом не велел сказывать. А для охраны пути Антония мне приказано найти самого верного человека, чтоб мог он без особого шума то дело исполнить. Но кого же, кроме тебя, нам послать на охрану папиного посла? Только тебе и могу ту охрану доверить. Понял, Никита? Дело важное для всей Руси. Не прилучилось бы в дороге послу беды!

Низко поклонился Никита Годунов Борису, прослушав со вниманием его речь:

— Воля государева свята.

— Коли так, должен ты собрать детей боярских человек до ста для объезда путей к Смоленску. А в приставах для встречи будет Залешенин Никифорович Волохов с подьячими. Приготовь ему своих стрельцов, что у стремени, для пересылки с дороги вестей государю. Из Смоленска, Дорогобужа и Вязьмы о поезде Антония государю отписывай посылки в Старицу.

— Чего же, Борис Федорович, мы с тобою тут стоим! Добро пожаловать в палату. Погости у нас, — вдруг засуетился Никита, — часок, другой!..

— Недосуг мне гостить у тебя… Время такое, что и спать некогда. В русский час много воды утекает. Разве ты не знаешь?! — рассмеялся Борис. — Неповоротливы мы. От сего великий урон. Меня ждут другие люди. Надо им наказ дать. Все надобно вовремя делать, не зевать.

Борис Федорович попрощался с Никитой и снова ускакал по пыльной дороге в Кремль.

Никита Годунов кликнул жену. Феоктиста Ивановна тихо вошла в его горницу, смиренно поклонилась.

— Мое сердце чуяло… Коли Борис приехал ко мне, так и жди — какое-нибудь государево дело! Замучил меня дорогой племянничек. Вот беспокойный человек. — Никита тяжело вздохнул. — Опять Максим котомку готовь! Ей-Богу!

— Да что же это такое? — всплеснула руками Феоктиста.

— Охранять папина посла будем. Головой меня назначили у детей боярских… Помилуй, Господи! От Смоленска и до Москвы. А тут ныне самые разбойники из Литвы… Новая забота!

— Кто он, папин посол?

— Иль забыла?! Помнишь, Игнатий нам сказывал… Человек с ними от римского чудодея ехал, езуит… Чтоб ему лопнуть! Едет, нечистая сила, к нам! В папину веру обращать…

Никита мрачно усмехнулся.

— Всяких вер проповедники повадились к нам ездить… А этот поп нас с королем Стефаном помирить сулит — сказывал Игнатий. Только ты об этом не болтай. Государева тайна! Коли так бы, оно хорошо. Война не радует. Губит нас. Король взять Псков задумал. Сила великая движется туда. И подмоги мы не в силах ему дать. Э-эх, Господи! Да когда же сие кончится?! А свейские полки к Нарве прут. Да и на крымских татар поглядывай.

Феоктиста Ивановна перекрестилась:

— Помоги, Господи, царю батюшке осилить врагов!

Никита Годунов посмотрел на жену с жалостью:

— Замучил я и тебя, моя голубка! Все в дороге, все в дороге…

— Против воли государевой не пойдешь, Никита Васильевич. Мой покойный батюшка учил меня смирению и терпению. Смирение поборает гордыню, говорил он, аки Давид Голиафа. Мне ли роптать, рабе твоей, Никита Васильевич?!

— Дело молвила, моя голубушка. Покорное слово — Богу угодно. А противу государева приказу на Руси никто не пойдет, когда в Бога верует и родную землю любит. Собирай же ты меня с молитвою и добрым словом в путь-дороженьку. А я съезжу на коне в Разрядный приказ поговорить с моими ребятами. Государева воля — Божья воля.

Приготовлений к встрече посла папы Григория Тринадцатого, иезуита Антония Поссевина было немало. Все приказы были подняты на ноги. Писались грамоты в Смоленск, в Вязьму, Дорогобуж… Писались наказы приставам, головам боярских детей, стрелецким начальникам. Приводились в порядок окраины, через которые должен был въехать в Москву посол папы со своими провожатыми. Подбирались наиболее статные, видные молодые люди дворянского звания, чтобы участвовать в церемонии встречи посла у смоленской заставы в Москве. Приводились в порядок дома для посла и его свиты.

Приставу Залешенину было приказано царем брать людей с собой — «которые добры и верны, и платье у кого было бы чисто, и которые бы бывали у литовских послов и у посланников».

Царь Иван сделал внушение Залешенину, что отвечать на вопросы иезуита.

Если спросит папин посол: «Где ныне государь?» —

отвечать: «Меня государь отпустил с дороги из Москвы в Старицу».

Если спросит он о каких-либо важных делах –

отвечать: «Яз — человек служилый, а не приближенный к государю человек, и не мне говорить о тех великих делах».

Если учнет задирать о вере: о греческой или римской –

отвечать: «Грамоте я не учился, и про веру говорить мне нечего».

«А нечто спросит папин посол: как ныне государь ваш, царь и великий князь с литовским королем Стефаном?..» –

отвечать: «Король Стефан ныне не хочет добра и прибытка в христианстве, только б было ему разлитие крови христианской. И оттого он, король Стефан, не хочет жить в мире с христианами, что сам он — ставленник турецкого султана».

А почто спросит про нынешнюю войну –

отвечать: «Наш государь, царь и великий князь, как есть государь христианский, на своей правде стоял крепко три года».

А если посол папы спросит о Лифляндской земле –

отвечать: «Государь Лифляндскую землю воюет потому, что эта земля — извечная вотчина государей русских. Немцы не стали нам дани платить, хотели отложиться от Руси, стали насилие чинить русским людям. Государь много раз требовал от них признать свои вины и исправиться. Но они ни в чем не исправились. Вот почему государь наш рать на них свою послал. Да и повтори не однажды, что Лифляндская земля — извечная вотчина наша, как то показывают многие прародительские грамоты к немцам и немцев к нам. Если государь наш уступит всю Ливонию и не будет у него пристаней морских, то ему нельзя будет ссылаться с папою, цесарем и другими государями».

— Государю твоему расстаться с мыслью о море том тяжело, нежели уступить Смоленск, Великие Луки и прочее, — сказал тихо, в задумчивости Иван Васильевич. — Помни это постоянно.

О многом и другом, предвидя вопросы Поссевина, говорил государь Залешенину, указывая, как ему отвечать на них.

Низкого роста, крепко сложенный, подвижный, острый умом дьяк Залешенин-Волохов был выбран самим царем для встречи иезуита Поссевина. Кроме того, Волохов был много раз в Польше и кое-что знал о сущности католической веры. Борис Федорович тоже не раз хвалил Залешенина государю, а в последнее время в Посольском приказе Залешенин вел переписку с польско-литовскими властями, хорошо зная польский язык. О «неграмотности» ему государь приказал говорить, чтобы он «больше слушал, чем говорил». В дальнейших приказах царя Залешенину дается наказ, чтобы он все записывал, что будет говорить Поссевин, и затем сообщал это царю лично.

Царь Иван напомнил Залешенину, что в разговорах с иностранными послами есть «речи тайные и речи явные».

— Мне хорошо ведомо, что думает папа о нас. Вот эта бумага писана в Риме кардиналом Комо… Отправил тот Комо бумагу к своему попу в Польше Андрюхе Калигару. Читай! — Царь отдал ее находившемуся тут же царевичу Ивану Ивановичу, которого он стал привлекать в последнее время к работе Посольского приказа.

Залешенин слушал с большим вниманием то, что читал вслух царевич.

В письме кардинала Комо нунцию Калигари было сказано о посольстве Шевригина в Рим:

«…Вероятно, в Польше уже есть слухи о прибытии сюда московского посла. Он — не важная персона, а только камергер князя».

Далее говорилось: «Из привезенного русским послом письма и из слов самого его видно, что великий князь желает союза со святым престолом и другими христианскими князьями и намерен открыть торговые сношения с нашими народами. Жалуется он на войну, которую ведет с ним польский король; просит посредничества папы в заключении мира. Царь стремится к соединению своих войск с христианскими против турок. Дело очень важное, но все понимают, что посольство вызвано не добрыми намерениями царя, но добрыми ударами короля в последние два года. Мало надежды, что из этого выйдет что-нибудь путное, тем более что о вере хоть бы единое слово! Это очень удивило его святейшество, который надеялся, что царь если и неискренне, то по крайней мере для виду окажет некоторое расположение к святому престолу, чтобы побудить его согласиться на свои желания. Тем не менее, обсудив дело и выслушав мнение опытнейших и благочестивейших людей, папа решился не пренебрегать и этим случаем, чтобы поискать заблудшую овцу…»

Иван Васильевич громко расхохотался, слушая письмо кардинала Комо. Его хохот был не веселый, а скорее страшный. Он вскочил с кресла и, дико расширив глаза, воскликнул:

— Я — заблудшая овца! Зрите меня, окаянного!.. О, как провинился я перед римскою церковью! Несчастный я! Еретик!

Царевич прервал чтение, почтительно склонив голову.

— Чего ж ты?! — строго крикнул на него царь. — Читай дальше! Славную писульку прислали наши друзья мне из Литвы! Читай!

— «Его святейшество, — говорилось дальше, — решил отправить к царю достойного человека, вероятно, иезуита, патера Антонио Поссевино».

— Слыхал?! — указывая Залешенину на бумагу, крикнул царь. — Читай!

— «Поссевино должен трактовать о вере и попытаться обратить в католичество князя и его народ».

— Вот-вот… чего они от нас хотят… Понял?! Ты?! — прошипел царь, изогнувшись в кресле. Лицо его перекосилось от негодования.

Царевич Иван читал:

— «Все это надо делать под прикрытием посредничества в перемирии, о котором просит царь. Послу Антонио его святейшество поручил оказать содействие к примирению Москвы с Польшей, если царь оставит свои схизматические заблуждения…»

С трудом переводя дыхание от волнения, Иван Васильевич сделал жест рукой, чтобы царевич остановился.

— Змий лукавый — папа Гришка! Душегуб! — прошептал царь. — Учинил смуту у франков… крови озера пролил в Париже… Того же хочет и у нас! Не быть по его. Он хитер — мы хитрее.

Тяжело вздохнув и как бы отгоняя от себя какие-то навязчивые мысли, царь Иван вытянул вперед голову и погрозился на Залешенина:

— Смотри! Что слышал здесь, держи про себя. Отныне знай, что папа хлопочет не о нас, а о себе и о своем богомольце — короле Стефане… Ну-ка, царевич, читай.

Иван Иванович медленно, с ударениями на отдельных словах, прочитал:

— «Мир с Москвой сулит выгоды королю, удовлетворит его и даст ему возможность распространить свои владения. Просите его величество дать пропуск послам, чтобы ускорить это дело. Если Бог поможет благополучно устроить все это, оно обратится к расширению пределов Польши и к вечной славе короля. Можно ли сомневаться, что, когда дойдет до заключения мира, его святейшество охотнее будет держать сторону католического короля и ревностного защитника веры, чем поддерживать интересы московского князя?»

— Слушай и понимай! Дьяк ты у нас смышленый. Вера им служит к расширению королевств. А посему знай, что везешь ты к нам хитрого, лукавого змееныша, папиного иезуита; а работает он на папу и на короля Степку, но не на московского государя. Однако виду не кажи; будь ласков с римским гостем, пускай думает, будто мы ничего не знаем, не понимаем, а папу величай «святым отцом». Потом исповедуешься в грехе своем. Покаешься у митрополита.

Повернувшись к царевичу, царь кивнул ему головой:

— Наблюдай, чтобы нашему делу порухи не было. Пускай Борис и Бельский берегут посла, как бы меня самого. Да и довольствием и вином пускай не обижают ни посла, ни людей пословых. А мы — ничего не знаем, мы — русские простаки! Так и Никите, и всем другим внуши. Иди в приказ, Никифорович!

Дьяк Залешенин поклонился сначала царю, потом царевичу и вышел из царских покоев.

В доме Бориса Годунова собрались его дяди Никита и Степан Васильевичи. И тот и другой по приказу царя должны были принять участие в церемонии встречи Антония Поссевина.

Жена Бориса, Мария Григорьевна, со своими сенными девушками приготовила богатое угощение гостям. На столе появились меды и вина разные, печенья, соленья, варенья, студени и прочее.

Беседа шла о толмаче Франческо Паллавичино.

Шевригин рассказал царю о верной службе Паллавичино, но государь не велел его допускать к посольским людям, едущим от папы.

Оказывается, государю стало известно, что Франческо в Тирольской земле в «городе Филог» вместе с Шевригиным остановился у одного извозчика, на подводах которого везли скарб посла. Здесь же они встретили красивую девку — камеристку князя Эрнста, брата германского императора-цесаря. Она ехала к князю Эрнсту в Вену. Вечером, перед ночлегом, Франческо Паллавичино напился, а ночью пытался «над тою девкою насильство учинить». На уговоры Шевригина не сдавался, стал буйствовать, выхватил шпагу…

Царь, узнав об этом стороною, от другого толмача, сказал, что этому Франческе надобно было бы голову срубить, чтоб не позорил государево посольство, а ныне, так как в Москву едет тоже итальянец, посол папы, царь скрепя сердце решил оставить голову Франческо у него на плечах. Обидно это было царю, но что делать?

— И слава Богу! — произнес Борис Федорович с улыбкой. — Девка та девкою и осталась, а толмач-то Франческо хоть куда, не чета Федьке Филиппову, с которым у них постоянный спор. Голову срубить невелика трудность, да только такую голову лучше оставить. Пригодится.

— Слыхал я, — сказал Степан Годунов, работавший в Посольском приказе, — появился в Москве некий человек, а звать его не помню как… Бежал-де он из Италии. На галерах он там работал и языку их зело приучился. Умеет читать и писать. Не худо бы и его приблизить к нам, толмачом.

Борис Федорович приступил к трапезе, налил всем по чарке вина.

В это время к дому прискакали несколько всадников.

Выйдя на крыльцо, Годунов увидел царевича Ивана Ивановича.

— Добро жаловать! — весело крикнул Борис.

Среди провожатых царевича оказались молодые Шереметевы, Синицын Петр и личный дьяк царевича Спиридон.

Когда царевич вошел в дом, Годуновы быстро вскочили со своих мест и низко поклонились ему.

Быстрым, внимательным взглядом Иван Иванович окинул Степана и Никиту Годуновых и, указав с улыбкой на стол, насмешливо сказал:

— Так поднимем, что ли, чарки за здоровье его святейшества римского папу!

— Бог с ним! — с усмешкой махнул рукой Борис Годунов.

— Как так?! — возразил царевич. — Стало быть, ты царя не поддерживаешь?

— Полно шутить! — улыбнулся Годунов, указав на место под образами, и попросил царевича не погнушаться убогим угощеньем, разделить трапезу вечернюю среди его сородичей. Годунов обратился с тем же и к провожатым царевича Ивана.

Царевич поблагодарил Годунова и быстро уселся за стол.

Он был высок ростом, строен, красив, но в глазах его навсегда застыла какая-то усмешливость, которую люди нередко принимали как насмешку над собой и втайне обижались на царевича.

Степан Годунов провозгласил «чашу государеву»:

Дослушав до конца здравицу государю, все дружно осушили свои чарки.

Вторая чарка была выпита торжественно, с провозглашением здравицы царевичу Ивану, тоже стоя.

Затем были выпиты чарки вина за царевича Федора, за царицу Марию и за всех родичей государя.

Охмелевший Иван Иванович при подобострастном молчании Годуновых заговорил, барабаня пальцами по столу, как и отец:

— Государь ожидает посла папы. Мне приказ дан, чтобы я к тому делу касательство имел, но не лежит у меня душа ухаживать за проклятым иезуитом. Не он ли, не папа ли два года назад прислал Степке Баторию меч, чтоб Степка боролся им с «врагами христианства». Нас, русских, папа величал врагами христианства… А ныне мы будем челом бить ему, как примирителю… Срам!

Все трое Годуновых переглядывались с недоумением и страхом.

— Ах, Иван Иванович, батюшка ты наш душевный! — взяв царевича за руку и поцеловав ее, сказал Борис Федорович. — Нам ли судить дела государевы?! Как батюшка великий государь скажет, так тому и быть должно… Коли я был бы царем, строго требовал бы и я повиновения себе. А всех, кто мешал бы мне, я либо истреблял, либо отсылал в холодные пустыни…

Царевич хмельными, усмешливыми глазами осмотрел всех:

— Ну, а коли я, будучи государем, тебе велел бы папе туфлю целовать, как то делал Шевригин в Риме, ты послушался бы меня?!

— Да. Послушался бы. Головой в прорубь приказал бы броситься, и тогда бы послушал. Оным послушанием крепка наша держава. Разномыслие и непослушание губят царства.

— Ну, тогда не к лицу мне говорить с тобой! Холоп ты убогий… Холоп! — сердито топнув ногой, сказал царевич и поднялся со скамьи.

— Да. Я — холоп. Государев и твой холоп. Но не убогий, а гордый и сильный тем, что ваш холоп! — тоже встав со скамьи, горячо произнес Борис Годунов, раскрасневшись. — Не раз ты, государь, обижал меня, не раз гневался на всех Годуновых, но мы были и будем верными слугами престола.

Иван Иванович снова сел за стол, с насмешливой улыбкой покачал головой.

— Да, Борис… я знаю тебя… Умен ты. И хитер. А польского короля смирить надлежало бы не иезуиту и не папе, а мечу московского государя, — сказал он тихо, медленно, как бы про себя. — Коли сам за себя не постоишь, кто же станет тебя выручать? Все другие дела в сторону! Биться до победы со Стефаном надобно неустанно.

— Меч наш не заржавел, батюшка Иван Иванович, и пушечки наши не заснули крепким сном. Они отдыхают, а придет время — знатно по головке погладят польских панов. Свое слово молвят во благовремении… Русь на твердой земле стоит.

Борис Годунов налил еще всем по чарке.

— Батюшка государь Иван Васильевич не таков, чтобы отступать от задуманного дела. Много ли за долголетнюю войну со всякими врагами мы своей земли отдали? Почти ничего. Оное свидетельствует, дорогой наш государь Иван Иванович, о великой силе Москвы. Поднимем же и осушим наши чарки за святую матушку Русь!

Царевич с жаром схватил свою чарку, выпил ее, обнял и облобызал Бориса Годунова и быстро вышел из дома. За ним поспешно последовали и его провожатые.

Годуновы стали на крыльце, склонив головы.

Царевич вскочил на коня и, не оглядываясь, помчался по дороге, провожаемый своими всадниками.

Борис Федорович вошел в дом и, помолившись на икону, грустно покачал головою:

— Неладное творится с нашим царевичем… Неровен стал, нравом переменчив и кажет несогласие с отцом даже при людях. Строптив и неуступчив.

— Плохо так-то… — покачал головою Степан Годунов.

— Распря нередкая между государями и наследниками престола, — сказал Борис. — Но батюшка государь души в своем царевиче не чает. Подарками его засыпает… У царевича нрав упрямый и самолюбивый… Избаловали с малых лет.

— Похож он и на батюшку государя, — робко произнес Никита.

— Похож, — подтвердил, нахмурившись, Борис. — Это и худо. Он неуступчив, а государь и того более. Сердце мое болит, когда я вижу неустройство то в царевой семье. Горе всем от того!

Разговор уже не вязался, и в скором времени Степан и Никита Годуновы тоже разъехались по своим домам.

 

V

Посла папы Григория Тринадцатого Антония Поссевина царь Иван принял в Столовой Большой избе.

И он, и сидевший с ним рядом царевич Иван облачены были в лучшие царские одежды. Бояре и дворяне заполняли избу, сени и крыльцо. Они также нарядились в золотное платье, которое одевалось в самые торжественные дни. Государь приказал, чтобы во время приема папский посол был ослеплен богатством и роскошью московского двора.

В этот день посольские дьяки записали:

«И папский посол Антоней Поссевинус правил государю и великому князю и сыну его царевичу князю Ивану Ивановичу от Григория-папы поздравленье, а молвил: святейший папа Григорий Третейнадесять, пастырь и учитель Римской церкви, тебе, великому государю, Божией милостью царю и великому государю, Божией милостью царю и великому князю Ивану Васильевичу всея Руси, велел поздравление сказати. А царевичу князю Ивану Ивановичу посол правил поздравление по тому же. А царевича князя Федора Ивановича в ту пору с государем не было.

И государь, царь и великий князь, и сын его царевич, князь Иван Иванович, встав, молвили: „Григорий папа здоров ли?“ И папин посол молвил: как он поехал от папы, а Григорий папа был в добром здоровье. Да подал государю от папы и от цесаря грамоты».

Поссевин поднес царю и царевичу дары, присланные с ним папою римским: крест с изображением «страстей Господних», четки с алмазами и книгу в богатом переплете о Флорентийском соборе.

(Папа прислал было царю еще икону Богоматери и младенца Иисуса, изображенного нагим; Антоний ее утаил, сведав, что царь не любит наготы в священной живописи.)

После царского приема Антоний Поссевин был приглашен к государеву столу. За ним старательно ухаживали по приказу царя боярские дети Василий Зузин, Роман Пивов и дьяк Андрей Шерефединов, которые приставлены были к послу на все время его пребывания в Москве.

Поссевин был кроток и приветлив со всеми; на каждом слове восхвалял мудрость и добродетели царя Ивана Васильевича, называя его «наияснейшим владыкою». Высказывал восхищение великолепием и роскошью, которыми окружен был прием его царем.

Государь смотрел на него тоже с приветливой улыбкой, а сам думал: «Как притворяется проклятый иезуит!» Царю было уже известно, что в стане Батория перед поездкой в Москву тот же Антоний Поссевин сказал: «Хлыст польского короля, может быть, является наилучшим средством для введения католицизма в Московии». Известно и то, что главный воевода короля Стефана Ян Замойский сказал про Поссевина, что «он никогда не встречал человека более отвратительного, чем этот иезуит»!

Царь многое знал о повадках папских слуг, знал о них еще по ранее бывшим на Руси сношениям с Ватиканом, а потому и смотрел на все уловки иезуита как на игру, в которой с выигрышем должен остаться все же он, московский царь!

…На другой же день бояре начали деловые переговоры с римским послом.

Царь возложил чин этих переговоров на Василия Зузина, на Романа Пивова и на дьяков Андрея Щелкалова, Афанасия Демьянова и Ивана Стрешнева.

Поссевин сказал, что у него к царю четыре дела.

Первое — чтобы московский государь с римским папою был, как и прежние государи, в «любви и соединении на много лет».

Второе — чтобы «все христианские государи были в любви и соединении».

Третье — «чтобы всем государям христианским стоять заодно против неверных Христовых врагов — на турецкого и всех бусурманских государей».

Четвертое — папа хочет положить конец пролитию крови между русскими людьми и поляками, «чтобы кровь христианская литися унялась», а чтобы общие силы направить против бусурман.

Далее Антоний Поссевин говорил о том, что он приложил по указанию папы большие усилия, чтобы склонить на сторону Москвы Венецианское государство.

— Венецианский князь, — сказал Поссевин, — наказал со мною государю вашему, что он с государем вашим хочет любви и соединения против турецкого султана.

Щелкалов спросил Поссевина: о чем же речь шла у него со Стефаном Баторием, в лагере которого он побывал проездом из Рима в Москву?

Поссевин не торопился дать ответ на этот вопрос Щелкалова. Потом все же должен был подробно изложить свою беседу с королем.

— Король Стефан меня долго держал наедине с собой. Он говорил, что хочет с государем вашим жить в вечном мире. Однако государь ваш не соглашается на его условия перемирия. Король Стефан требует, чтобы государь уступил ему всю Ливонию, а ваш государь настаивает, чтобы ему в Ливонии оставили тридцать пять городов. Король велел передать царю, что он уже не требует денег за убытки от войны.

Щелкалов перебил Поссевина:

— Мы знаем, что требует наш батюшка государь Иван Васильевич, и ты нам о том не говори. Как ты, посол папы, мыслишь: может ли наш государь уступить королю всю извечную вотчину нашу? Справедливо ли это? По-христиански ли?

Поссевин ответил, лукаво улыбнувшись:

— Его святейшество хочет прекращения пролития христианской крови. Он хочет мира. Для того послан и я. Пускай каждый владеет тем, что имеет. Так думает святой отец церкви.

— Ну, а еще чего хочет папа? — спросил Василий Зузин.

— Его святейшество просит государя дозволить нам построить в Москве несколько католических церквей для приезжающих иноземных купцов латынского вероисповедания, — тихо, возведя очи к небу, произнес он. — Тяжело нашим людям без молитвы и своей церкви дела какие-либо вести.

— О том мы не вольны говорить с тобой, — сказал Зузин нахмурившись.

Это был высокий седобородый человек с острым взглядом черных глаз из-под пучков седых бровей. Будучи думным дворянином и служа в должности суздальского наместника, он пользовался особым расположением царя.

— С нами говори ты о деле, а бездельных речей нам и тебе не к лицу говорить и слушать.

Видя, что с дьяками да дворянами не сговоришься, Поссевин, соблюдая смиренную уступчивость, высказал пожелание побеседовать лично с самим государем.

Ему было обещано, что об этом доложат царю Ивану Васильевичу.

…Царь с нетерпением ожидал у себя во дворце прихода Василия Зузина и его товарищей, чтобы услышать — о чем повел речь папский посол.

Он несколько раз ходил в моленную комнату и там усердно, на коленях, молился о благополучии Пскова, о предотвращении новых бед на полях брани.

— Да минует меня чаша сия! — говорил он, обратив свои горящие мучительным возбуждением глаза к иконам.

В приемной дворца уже собрались Зузин и его товарищи, чтоб доложить царю о своей беседе с папским послом. Явился во дворец и один литвин, который хотел что-то сказать государю особо, какое-то тайное дело.

Богдан Бельский, дождавшись, когда царь кончит молиться, доложил ему о Зузине и его товарищах.

Иван Васильевич велел ввести их всех в свою рабочую комнату.

Зузин и сопровождавшие его дворяне и дьяки низко поклонились царю. Затем Зузин и Щелкалов передали дословно беседу с Антонием Поссевином, а также и его просьбу о беседе лично с государем.

Иван Васильевич задумался, выслушав послов.

— Да! — вздохнул он. — О дальнейшем поразмыслю. Буду совет держать с царевичами и ближними боярами. А теперь идите.

Бельский ввел литвина. Это был дородный парень с открытым, смеющимся молодым лицом.

— Ну, говори, что знаешь.

Литвин стал на колени. Царь Иван велел ему подняться.

— Великий государь, подслушал я разговор папских людей на их дворе… Король сказал в Вильне Антонию Поссевину: «Государь московский хочет обмануть святого отца. Видя угрозу над собой, рад все обещать: и соединение вер, и войну с турками. Но меня не обманешь. Иди и действуй — не противлюсь. Знаю только, что для выгодного и честного мира надобно воевать. Мы будем иметь его. Даю слово!» Поссевин благословил короля «на дела, достойные героя и христианина», и поехал к вашему величеству. А король будто бы тут же и двинулся к Пскову. Папские люди говорят, что Псков будет взят. Они радуются этому.

Выслушал донос литвина царь с нескрываемым возмущением.

— Спасибо тебе, добрый человек.

Обратившись к Бельскому, он сказал:

— Богдан, одари его.

После его ухода Иван Васильевич впал в глубокое раздумье. Ему и без того было ясно, насколько лживо и недобросовестно поведение папского посла. Теперь стало еще яснее, что римскому папе приятнее была бы победа Стефана Батория и вторжение его в Россию. Случись это — он напустил бы сонмища иезуитов, католических попов на русские города и селения, чтобы силою внедрять в народ свою католическую веру. Царь хорошо знал, как безжалостны и дики расправы католиков везде, где огнем и мечом им удается покорить царства. Одна Варфоломеевская ночь заставила содрогнуться весь мир от ужаса и гнева. А чего стоят кровавые расправы Филиппа Испанского и герцога Альбы с народом! Царю многое известно, и вполне понятно, зачем приехал папский посол. Он хотел бы, чтобы когда Стефан король вторгнется в Россию, то католичеству на Руси уже было бы положено начало. А если королю и не удастся одолеть Россию, то и тогда папа может считать себя миротворцем, который хочет ускорения мира между Москвою и королем Стефаном.

Иван Васильевич, обдумав все это, решил не мешать иезуиту вмешиваться в военные дела, а разговоры о вере затянуть насколько удастся дольше.

— Скажи Зузину, государь будет беседовать с Антонием, — обратился царь к Бельскому.

— Слушаю, великий государь! — низко поклонился Бельский и вышел из царских покоев.

Привело в великое удивление всех дьяков Посольского приказа то, что царь хочет лично беседовать с послом папы в своей рабочей комнате, не соблюдая принятого при разговорах с послами обычаев, но попросту, в домашнем обиходе.

Когда Антоний Поссевин вошел к царю, то он был озадачен простотою одежды, хотя и дорогой, осыпанной по вороту и нарукавникам бриллиантами, но не парадной царской, в которой царь его встретил в первый раз.

Палата была небольшая, на нескольких скамьях сидели человек двенадцать самых приближенных к царю бояр. Тут находились и отец и братья царицы — Нагие, Никита Романович, Борис Годунов, Богдан Бельский, дьяк Писемский, Щелкалов Андрей, Зузин.

Все свидетельствовало о желании царя поближе сойтись с папским послом. О том же говорило и приветливое выражение лица Ивана Васильевича: оно было веселое, довольное. Царь указал послу на место совсем близко от своего кресла.

Он обратился к Поссевину со словами, в которых звучало одобрение царя по поводу присылки ему книги о Флорентийском соборе. Он уже ознакомился с тем, что там написано, и считает римского папу поистине мудрым отцом святой церкви.

Услыхав это, Поссевин попросил разрешения передать государю в его собственные руки папино письмо.

Царь Иван, приняв от Поссевина письмо, велел дьяку Щелкалову прочитать его вслух. Письмо было уже переведено толмачами Поссевина на русский язык.

Папа писал: «Посылаю твоему величеству книгу о Флорентийском соборе печатную. Прошу тебя, чтоб ты ее сам читал и своим докторам приказал читать; великую от того Божью милость, мудрость и разум получишь. А я от тебя только одного хочу, чтоб святая и апостольская церковь с тобою в одной вере была, и все прочее твоему величеству от нас и от всех христианских государей будет готово».

Чтение письма было кончено. Поссевин, обратившись к царю, сладкозвучно, едва не со слезами умиления в голосе, сказал:

— К царствам и богатствам, которых у тебя много, к славе той, которую ты приобрел расширением земли своей, прибавь славу единения с верою апостольскою — и тогда великое множество благословения небесного получишь.

Иван Васильевич слушал Поссевина спокойно, с большим вниманием и в ответ на его речи и на письмо папы сказал:

— Мы никогда не желали и не хотим, чтобы кровопролитие в христианстве было, и Божиим милосердием нашим от младенчества нашего через много лет кровопролитие в христианстве не велось. Но ненавидящий добра враг ввел в Литовской земле новую веру. Он называется Лютер Мартын. В ваших странах эта вера сильно распространилась, и с той поры, как это учение утвердилось, так и в христианстве по вся места кровопролитие началось. Как и каким обычаем началось и почему между нами и королем Стефаном недружба такая — мы тебе об этом после скажем. А теперь мы говорим тебе только о том, что мы с папою и императором Рудольфом желаем в дружбе жить. То, что наивышний папа хочет между всеми нами, христианскими государями, мир установить, то нам любительно и приятно.

Царь Иван, произнеся эти слова, приподнялся с кресла и низко поклонился. Усевшись снова в кресло, он несколько минут сидел в раздумье, а потом продолжал:

— Венецианам в наше государство приезжать вольно. Пускай с ихними попами и всякими товарами. Но церквам римским в нашем государстве быть непригоже, потому что до нас этого обычая здесь не бывало, а мы любим по старине жить.

После этого царь приказал Зузину прочитать условия, на которых он, царь всея Руси, желает заключить мир со Стефаном Баторием.

— Нам нельзя уступить королю всей Лифляндской земли. Если нам всю ее уступить, — сказал царь Иван, — то каким путем мы будем ссылаться с наивышним папою, с цесарем и с государями итальянскими и иными поморскими местами. Надо ждать милости короля польского. Но прилично ли это государю всея Руси? Король называет меня фараоном и просит у меня четыреста тысяч червонцев, но фараон египетский никому дани не платил.

О соединении с римскою церковью Иван Васильевич сказал:

— Мы теперь тебя отпускаем к королю Стефану по важным делам наскоро, а как будешь у нас по возвращении от короля Стефана, тогда мы будем говорить и о вере.

Царь Иван, тяжело вздохнув, грустно произнес:

— Издавна в обиде мы на польских королей. Обращался к нам за помощью молдаванский князь Петр Papеш. Мы хотели помочь ему и деньгами и художниками, но король не пропустил в Молдавию наших послов. То же самое мешали нам в дружбе и с молдаванским господарем Александром Лопушняном. Вот тебе и дружба меж собою христианских правителей!..

В соседней палате были собраны столы со всевозможными яствами и винами; вызваны были туда же гудошники и гусляры.

Зузин объявил Поссевину желание царя Ивана Васильевича пригласить посла наивышнего папы к своему царскому столу.

Поссевин с благодарностью принял это приглашение.

…Вернувшись к себе на ночлег после этой трапезы за государевым столом, Антоний Поссевин записал для посылки доношений в Рим:

«Я видел не грозного самодержца, но радушного хозяина среди любезных ему гостей, приветливого, внимательного, рассылающего ко всем яства и вина.

В половине обеда царь, облокотясь на стол, сказал мне:

— Антоний! Укрепляйся пищею и питием. Ты совершил путь дальний от Рима до Москвы, будучи послан к нам святым отцом, главою и пастырем Римской церкви, коего чтим мы душевно и коего мы признаем наместником Иисуса Христа».

Это свидание с царем обрадовало папского посла и вселило в него надежду о возможном присоединении московского царя и его страны к римско-католической церкви.

После того Антоний Поссевин, бодрый, охваченный желанием заслужить дальнейшее доверие царя, решил оказать воздействие на короля Стефана, чтобы он пошел навстречу царю, уступил бы ему хоть кусочек Ливонии и заключил мир.

Проводы Антония были такие же дружественные, почетные, каковою была и встреча.

Иван Васильевич вызвал Бориса Годунова. С лукавой улыбкой он сказал ему:

— Шевригин донес мне, что один пьяный поп в Риме открыл ему тайну: будто папа сам первый хотел послать к нам грамоту о дружбе и мире. А послать с ней он хотел того попа. Но будто какой-то тайный его соглядатай из моих же людей, при моем дворе донес ему о моем намерении послать в Рим посла… Тогда папа свою грамоту отложил. Что ты скажешь — кто бы это мог? Кто сей предатель?!

Борис задумался. Царь с волнением ждал ответа.

— Кто ж иной, как не бежавший от нас Давид Бельский…

— А кто же мог то сообщить изменнику Давыдке? Откуда он мог узнать? Знали это только царевич, ты, Богданка Бельский и Писемский… Ну?!

— Я молчу, государь.

— Говори.

— Трудно мне… тяжело… Писемский того не скажет… С Давыдкой я не знался. Мы были с ним в недружбе. Я ему не мог сказать.

— Так кто же? Остаются двое: царевич и Богдан.

— Не ведаю, государь.

— Ведать не можешь, но думу иметь свою можешь… Какова она?

— Царевич имеет много друзей… Да и Давыдка бывал у него в застольных торжествах… Хмельные забавы там не редкость.

— Хмельные забавы — не редкость и в моем дворце. Что ты думаешь, когда говоришь о том?

— Я думаю, что во хмелю мог проговориться и царевич…

Царь нахмурился. После продолжительного молчания спросил:

— А Богдан Бельский? Он ведь сородич Давыдки…

— Не берусь судить о том.

— Говори. Перед тобою государь! — громко сказал царь.

— Не гневайся на меня, батюшка Иван Васильевич. Мое слово может быть пристрастно.

— Знаю… — усмехнулся царь. — Не любишь ты его. Больше не стану пытать тебя.

— Леонтий Шевригин — добрый малый. Я одарил его от твоего царского имени черкасским конем и серебряной сбруей…

— Благое сделал. А еще мне Шевригин донес, будто папа римский недолюбливает цесаря за то, что тот князей своих боится… В Риме хотели бы смерти цесаря Рудольфа.

— Папам не привыкать отправлять в рай людей королевской крови. А что Рудольф силы в своем царстве не имеет, и то — правда.

— Коли так, будем, Борис, еще больше крепить с цесарем нашу дружбу. Чтобы стать сильным, надо оказывать сожаление слабым. Это им по душе. Это заставляет их цепляться за сильного. Не так ли? — с усмешкой сказал царь Иван.

— Слабые почитают сильных, коли те изъявляют им добрые чувства. Истинно, государь.

— Но… Борис! Кому же я теперь могу доверять свои тайны?

— За себя, государь, я ручаюсь…

— И я за себя ручаюсь, а за сына своего Ивашку не ручаюсь… Не надежен он. Глуп еще. Выходит: ты да я.

— Воля твоя, батюшка государь.

— Теперь иди. Я тебя отпускаю.

После ухода Годунова царь Иван, обратившись к иконе, сказал:

«Господи, прости меня, ропщу я… Возношу тебе, Христу и царю, жалобное слово свое, изнемогая от великих напастей! Для чего поражал ты меня столькими бедствиями с того времени, как я увидел свет? Для чего я принял столько горестей и на суше и на море от друзей и от врагов, а ныне и от детей. Как львы обступили и как псы лают на меня. Какие жалкие вести с востока и с запада! И где отрада?»

Чувствуя, как слабеют его ноги, Иван Васильевич опустился в кресло.

«Афанасий Бельский… царевич Иван… Возможно ли?!»

Царь встал, налил из кувшина воды в ладонь, помочил свою голову, смахнул с лица уныние. Теперь надо быть крепче, тверже, чем прежде.

 

VI

Синие, медведеобразные облака, наплывая одно на другое, слоились в вышине… Дул теплый южный ветер. Древнюю Покровскую башню облепило присмиревшее вдруг воронье. В окрестностях Пскова наступила необычайная тишина.

Целые сутки псковитяне от мала до велика на ногах. Прискакавшие накануне разведчики-гонцы донесли воеводе Шуйскому: Стефан Баторий, овладев городом Островом, во главе стотысячного войска идет по дороге к Пскову.

Псковитяне этим известием не были застигнуты врасплох. Царь Иван издавна оснащал Псков всяким оружием и укреплял его крепостные стены. Теперь здесь было собрано пятьдесят тысяч пеших воинов да семь тысяч конницы. На стенах по приказанию царя было расставлено множество пушек; в числе их — вновь изобретенные пушечных дел мастерами огромные: «Барс» и «Трескотуха».

Утром двадцать пятого августа Иван Петрович Шуйский после торжественного богослужения взял клятву с детей боярских, со стрельцов и граждан псковских, старых и малых, чтоб всем «стоять накрепко, биться с врагом до последнего». Народ целовал протоиерею Троицкого собора Луке крест, которым он осенял собравшихся, восклицая:

— Умрем, но не сдадимся!

Окруженный воеводами, пушкарями и стрелецкими начальниками, князь Шуйский осмотрел все укрепления. В места, где стены обветшали, сгонял мужчин, женщин и детей. Они принимались поспешно обкладывать камнем и засыпать землею ветхие, плохо защищенные места, как им указывал воевода.

«Окольняя» — внешняя — стена раскинулась вокруг города на восемь верст. Шуйский и его воеводы верхом на конях объезжали ее, осматривая: все ли на месте, готовы ли воины к обороне. Первые удары врага посыплются на эту стену. Она — главная защита города.

Пушкари со стены бодрыми выкриками успокаивали воеводу, перевешиваясь через перила башни, чтобы его приветствовать. Дружною толпою облегая свои орудия, они зорко всматривались в даль, где должен появиться враг. Кое-где со стены срывалась грустная русская песня, та песня, в которой нет ни отчаяния, ни неверия, но в которой заложено глубокое раздумье русского человека над своей судьбой, над страданием родины. Эту песню, как им казалось, певали и Илья Муромец и Добрыня Никитич, и она им придавала еще больше сил для единоборства с врагами, для одоления их.

Пришел час. Дозорные в густых облаках пыли приметили черные, похожие на громадных змей полки Стефана Батория, выползавшие точно из недр земли.

Воевода велел зажечь предместье. И сразу нарушилась тишина.

Загремел осадный колокол. Народ бросился к стенам, вооружившись кто чем мог. Крики воинов, топот и ржанье коней, лязганье железа — все слилось в дикий, тревожный гул.

Чем ближе подходили вражеские полчища, тем осторожнее, неторопливее были их движения. И вдруг они остановились.

В крепости стало уже известно, из кого состоит Баториево войско. Тут и поляки, и литовцы, и венгры, но и немцы брауншвейгские, любчане, австрийцы, пруссаки, курлянды, были в Баториевом войске и датчане со шведами. Слух о поживе и их привлек сюда.

Двадцать шестого августа королевские войска стали бесшумно окружать Псков под грохот орудий всех псковских бойниц и расположились на берегу реки Великой, в четырех верстах от города. Удары русских пушек заставили вражеские полки податься в леса. Но трудно было укрыться от меткой стрельбы псковских пушкарей.

Произошло явное замешательство в войсках короля Стефана, шедших с такой храброй самоуверенностью к крепости.

В это время не замеченные королевским войском в Псков прискакали всадники, посланные к князю Ивану Петровичу с грамотой от царя. Среди них находился и Хвостов Игнатий. Издали заслышав огневой бой, они решили, что им придется сражаться с неприятельскими воинами, приготовились умереть, уничтожив цареву грамоту, но не сдаваться; однако опасность миновала, и они успели проскочить в ворота крепости беспрепятственно. Королевские стрелки стали осыпать их пулями, когда уже было поздно.

Шуйский принял московских всадников радушно, свел их в баню. Они всласть попарились с дороги, а затем в соборе помолились. После того накормил их воевода обедом в своем шатре. Все время он любовался статным красавцем Игнатием Хвостовым.

— Когда бы польская королевна тебя увидела, брат, она Степку-короля прогнала бы, а тебя королем сделала, и войне тогда бы конец! — посмеялся он, торопливо перекидывая через плечо саблю, чтобы снова идти к своим воеводам на крепостную стену.

Игнатия Хвостова назначили сотником к стрельцам.

— Учитель у тебя хороший был — Никита Васильевич Годунов… Справишься! — похлопал Шуйский его по плечу и быстро вышел из шатра.

На площади Игнатий полностью почувствовал, что он находится в осажденном городе. Женщины и дети подвозили к крепостным стенам в бочках смолу, каленые ядра, камни. Монахи и попы ходили в толпе с крестами и хоругвями, благословляли горожан, призывая их защищать родную землю. Заметил Игнатий, что люди в городе даже говорят почти шепотом, озабоченно прислушиваясь к боевому шуму.

Хвостов влез на стену, где стояла толпа стрельцов, вглядывавшихся в станы Баториевых войск. Было хорошо видно, как враги «копали борозды» вдоль реки Великой, около южной стены крепости, как прикатывали к окопам туры, делали насыпи. Работа кипела, горячая, торопливая. Вражеские воины все ближе и ближе подходили к крепости. Видно было даже переправу орудий на соседний берег реки Великой.

Все это спокойно наблюдали Шуйский и его воеводы; они решили не мешать работе королевских людей, думая подпустить их совсем близко к крепости.

Хвостову дали сотню стрельцов. Он побеседовал со всеми десятниками, осмотрел каждого стрельца и сказал строго и громко:

— Послужим государю батюшке с честью! Покажем ворогу удаль свою. Не в силе Бог, а в правде.

Стрельцам их новый молодой начальник пришелся по душе.

— На лицо пригож, — говорили они, — и на дело, видать, расторопен.

В крепость явился перебежчик из вражеского стана, поляк, и сказал:

— В королевском войске мало поляков и литвы, но огромные толпища наемников — немцев и венгров. Захотелось им поживиться в Московии богатой добычей. Ксендз Пиотровский воскликнул, увидев Псков: «Господи! Какой город! Точно Париж! Помоги, Господи, нам одолеть его». Сам король посулил наемникам «золотые горы». Вот они и прилепились к королевским панам… Георг Фаренсбах привел с собою немецкую пехоту из Любека и других немецких городов. Курляндских немцев привел в лагерь короля Варфоломей Бутлер. С пруссаками пришел Фабиан фон Донау. В разных немецких городах собрал ландскнехтов Редер. С венграми подошел к Пскову Бекеш. Многие другие полки также из иностранцев с французом Жаном Гардонном во главе.

— Наемник — не вояка! — громко сказал Шуйский. — Продажная душа — не опора. Бог милостив, скоро невмоготу станет наемникам короля наша огневая забава. Знаю я их. Видывал. Слуги они королю до черного дня. Крепко держаться будем — тоска их задавит, окаянных, отойдут.

Недолго пришлось псковитянам ждать вражеского наступления на крепость.

Седьмого сентября Стефан Баторий приказал своим войскам двинуться на штурм Пскова.

Из всех орудий королевского войска началась пальба по основанию стен и башен крепости.

Под прикрытием орудийного огня королевская пехота и всадники стали прокрадываться к стенам Пскова, но вскоре принуждены были отойти назад, неся большие потери от встречного огня псковских пушкарей.

На следующий день, восьмого сентября, штурм возобновился. Поляки, немцы и венгры храбро двинулись к стенам Пскова. Королевским пушкам удалось пробить в одном месте, между двумя башнями, стену. Воздух огласился пронзительным воем множества медных труб и торжествующими криками вражеских толп, устремившихся в пробоину.

Первым полез в нее с развернутым знаменем венгерский полковник Гавриил Бекеш, увлекая за собою венгерских всадников. В другом месте на развалинах стены водрузили свои знамена польские офицеры Фома Держек и Матвей Керекеш.

Разгоряченные успехами королевские воины неудержимо хлынули к городу, но тут им помешали ров и несколько деревянных укреплений. В междустенье завязался бой.

Князь Шуйский, без шлема, с развевающимися по ветру волосами, объезжая улицы внутри города, призывал воинов и горожан напрячь все силы, дать отпор врагу. Духовенство вынесло из собора мощи и иконы, останавливая тех, кто в испуге отпрянул от стен, оставив их беззащитными.

Замешательство среди осажденных вследствие пролома стены прекратилось.

— За родину, за батюшку государя! — крикнул Шуйский, помчавшись впереди толпы псковитян к пролому, где уже, ослабевая, копошились вражеские ратники.

Началась новая жаркая схватка в проломе.

С новой силой воспрянули на стенах после передышки и крепостные орудия, осыпая ядрами противника, опьяненного успехами. Женщины и дети обливали со стен врагов кипятком и расплавленной смолой, сбрасывали с проклятиями вниз тяжелые камни. Даже больные и раненые приползали на стены и через силу, кто чем мог, громили беспорядочные толпы разъяренных королевских солдат.

Но трудно было сломить упорство вражеского войска, упорство жестокое, отчаянное.

После долгого кровопролитного боя приступ все же увенчался удачей.

Поляки заняли сбитую до половины выстрелами из пушек Свиную башню, а венгры — разрушенную почти до основания Покровскую башню.

В королевском лагере поднялось ликование.

Перед приступом, как рассказывали Шуйскому захваченные в плен польские офицеры, король устроил обильное угощение в своей ставке для всех военачальников. Играли венгерские музыканты, хмельные песни лились рекой, сонмы веселых женщин приняли участие в плясках.

Во время этого пиршества польские офицеры встали из-за стола и, подняв сабли над головами, поклялись королю в том, что вечером будут ужинать во Пскове.

Рассказывавший это высокий, бойкий, рыжеусый пан уверял слушавших его воевод, что польские военачальники свое обещание выполнят — сила королевского войска велика, непобедима. Нет никакого смысла псковитянам бороться с таким могущественным королем, как Стефан Баторий.

Шуйский терпеливо выслушал его.

— Кто хвалится, тот с горы свалится, — насмешливо сказал он.

Когда пану перевели слова Шуйского, он недоверчиво, исподлобья посмотрел на воеводу.

— Наш король не имел поражений. Он не любит хвастаться.

— Коли не имел, так будет иметь, — строго произнес Шуйский и обратился к стрельцам: — Возьмите его да сторожите крепко. Не нарочно ли он попал к нам в плен, не с умыслом ли?! На всякие хитрости пускается их король-простачок.

Шуйский отобрал для смелой вылазки из крепости самых отважных воинских людей. В число их попал и Хвостов.

На ратном совете воеводы решили не давать покоя королевскому войску, неожиданно нападать на него во время передышки между штурмами.

Ночь осенняя, лунная.

В городе тихо; в скорбном полумраке храмов горожане возносят молитву об одолении напавшего на них врага.

Хвостов стоит, прижавшись спиною к каменной стене, у городских ворот, которые должны открыться вот-вот для того, чтобы через них он, Хвостов, со своими стрельцами напал на вражеские таборы, что раскинулись вблизи городских стен.

Его мысли, как всегда, об Анне. Здесь, среди камней и куч щебня, в темноте, она стоит перед ним — живая, нежная, кротко отвечая ласкою на его ласки, как тогда…

Облитые лунным светом белые стены собора, домишки обывателей, шатры ратников — все это вдруг подняло в душе Игнатия воспоминания об уютном домике на усадьбе Никиты Годунова. Даже медвежонок пришел на память, и невольная улыбка скользнула по его лицу.

Вспомнилось, как ласково смотрел на него Никита Годунов, как заботливо, по-матерински благословила его при отъезде во Псков Феоктиста Ивановна, но с Анной ему не пришлось проститься.

И невольно, про себя, тихо запел песню Игнатий:

К нему подошел старый седобородый стрелец в громадной косматой шапке, с широким мечом на боку.

— Что, сынок? Аль приуныл?

— О Москве вспомнилось… Хорошо там! — ответил Игнатий, вздохнув.

— На чужбине, сынок, и собака тоскует, не токмо человек. Сам я с Белоозера сюды прислан. Много наших по государеву наказу на защиту пришли. Хоть и чужбина, а свое, родное.

Немного помолчав, он, как бы про себя, тихо произнес:

— Такое дело… Со всех концов мужики сошлись. Горячо теперь будет!

И отошел, потирая руки.

Ночь прошла тихо, но утром бой возобновился. Опять пронзительно завизжали трубы королевского войска, — снова заревели вражеские пушки, и опять с распущенными знаменами потекли на приступ пешие и конные толпы неприятеля, сверкая на солнце копьями и мечами.

Встрепенулись и защитники Пскова. Гневно заревели огромные пушки «Барс» и «Трескотуха». Огонь и дым их наводили ужас на польскую пехоту, терявшую под их выстрелами множество людей убитыми и ранеными. «Барс» несколькими ударами выбил немцев из Свиной башни. Шуйский, заметив прятавшиеся в ней остатки врагов, велел подкатить бочки с порохом под ее основание, а порох зажечь. Вскоре развалины башни и находившиеся там враги взлетели на воздух.

Старики, женщины и дети с огромным усердием таскали к стенам бревна, камни, катили бочки с порохом, тачки с ядрами. Иные из них слезно молились в церквах, прося у Бога победы над врагом.

В самый тяжкий час к проломному месту в крепостной стене двинулся крестный ход с иконами и хоругвями, сопровождая отряд Игнатия Хвостова. Шуйский наказал сделать через пролом в стене вылазку, чтобы отогнать от того места королевских солдат.

Воины Шуйского приготовились биться с врагом до конца. Они пели молитвы вместе с народом, провожавшим их на ратный подвиг, молитвы о победе. Смешавшись с рыданьями женщин, слова молитвы звучали решимостью защитников крепости биться с врагом до конца.

Хвостов сидел на коне с обнаженным мечом, растроганный, оцепеневший от нахлынувших на него чувств. Из-под железного шлема на толпу смотрели с нежностью его наполненные слезами, почти детские, молодые глаза.

Но вот он дал знак толпе народа остановиться, дальше не провожать воинов. Построившись в боевой порядок, отряд всадников, предводимый Хвостовым, быстро, с копьями наперевес, помчался навстречу видневшимся в проломе королевским войскам.

Шуйский со стены следил за действиями отряда. Рядом с ним находились Скопин-Шуйский и князь Черкасский.

Вот Хвостов столкнулся с громадным венгром, закованным в железо, — начался поединок. Шуйский и стоявшие рядом с ним люди весело рассмеялись, когда увидели, как Хвостов ловким ударом меча выбил из седла венгра.

Псковские всадники, видя это, еще яростней стали драться с венграми, храбро налетая на них, не щадя своей жизни.

Перевес был на стороне малочисленного отряда псковитян, но вдруг на помощь венграм из леса выбежало множество немецких ландскнехтов.

Начался бой не на живот, а на смерть.

У Шуйского и его ближних воевод на глазах был внезапно сбит с коня и сам Игнатий Хвостов. Без начальника остатки отряда псковитян быстро повернули и умчались обратно в крепость.

Королевские всадники бросились следом за ними в пролом Покровской башни, но тут им Шуйский приготовил огневую завесу, от которой погибло много венгров, немцев и поляков. Враги бежали из Покровской башни.

Битва кончилась поздно ночью. Псковитян были убиты восемьсот шестьдесят человек и ранена одна тысяча шестьсот. Неприятель потерял около пяти тысяч человек, в том числе прославленного венгерского воеводу Гавриила Бекеша.

У псковитян погиб казацкий атаман князь Черкасский, герой, смерть которого горько оплакивали псковские сидельцы.

Шуйский велел привести к нему на крепостную стену пленного пана, предсказывавшего накануне победу короля. Когда тот появился, он указал ему на устланное трупами королевских людей поле около крепости:

— Вот где ужинают люди твоего короля. Любуйся!

В глазах пана застыло выражение испуга.

Когда его увели, Шуйский с усмешкой произнес:

— Теперь я вижу… Обет, данный царю, мы сдержим. Жаль только Черкасского и Хвостова. Славные были воины!

Шуйский тяжело вздохнул, снова заговорив о Хвостове.

— Не простой он крови. Сановит, красив и умом силен. Жаль, жаль!

Шуйский перекрестился.

Взятые в плен поляки сказали, что теперь им нечего скрывать. Пскову опасности теперь уже не грозит: в королевском войске нет пороха, стрелять нечем. Король послал караван в Ригу, чтобы привезти порох оттуда. В стане короля идут несогласия. Замойский говорит одно, король другое, бушуют паны на королевском совете.

— Так-то так, — сказал Шуйский, — а все же нам следует держать ухо востро. Пошлем во все концы разведчиков, расставим стражу, да и пушкари чтоб не дремали. У нас пороха хватит. Государь батюшка позаботился о нас.

К государю были посланы гонцы с донесением об отбитии двух больших штурмов и о тяжелых затруднениях в польско-литовском войске.

 

VII

Царевич Иван и Борис Годунов верхами совершали загородную прогулку вдоль Москвы-реки.

С утра на дороге, деревьях и крышах домов еще виднелись следы хлеставшего всю ночь ливня, но постепенно под теплом ярких солнечных лучей земля высыхала, и только луга долго еще сверкали сыростью. Над Москвой-рекой дымился разорванный в клочья туман.

Под копытами арабских скакунов хрустел мокрый песок.

Кругом тишина.

Кремль далеко позади.

Царевич и Годунов, обряженные в теплые стеганые кафтаны, захватили с собой луки и колчаны со стрелами на всякий случай.

Царевич, слывший лучшим наездником в Москве, сидел на коне прямо, не шелохнувшись. Те из посадских, которые попадались ему навстречу, сняв шапку, долго любовались красотою царственного всадника. Лицо Ивана Ивановича было румяное, взгляд быстрый, живой, острый.

Московские люди питали добрые чувства к храброму и умному наследнику престола. В народе ходил слух, что царевич многих людей защитил от царского гнева. Молва шла и об его твердом, прямом нраве, о том, что царевич не боялся говорить в глаза правду самому царю. Это особенно ценили посадские люди.

Борис Годунов держался с царевичем почтительно. Во время беседы он перегибался с коня в его сторону, внимательно вслушиваясь в его слова, однако Годунов не имел обычая льстить или поддакивать даже царю. Он говорил мало, но самолюбиво отстаивал свои слова. Не прочь был и поспорить не только с царевичем, но и с самим царем. И это очень шло к его черным умным глазам, к его мужественной внешности. На него не обижались. Наоборот, это привлекало к нему симпатии царя и вельмож.

Вот и теперь в разговоре с царевичем о завистливых цередворцах Годунов смело, с убежденностью сказал:

— Хитрая зависть всегда выискивает случай затмить чужие достоинства. Наипаче это ощутительно при царских дворах. В каком великом человеке не нашли бы завистливые люди порока? В какой победе не отыскали бы они чего-нибудь обидного для победителя? Каких героических дел не унижали? Есть люди, которые все истолковывают не в честь героя, а в опорочение его! Иисус Христос — и он не мог оградить себя всею славою чудес от стрел зависти. Нет ничтожнее и вреднее людей завистливых.

Иван Иванович слушал Бориса Годунова с большим вниманием, а когда тот кончил свою речь, он сказал:

— А у царей, у которых все есть, может ли и у них быть зависть? Чему им завидовать и кому?

Такого вопроса Годунов никак не ожидал. Он задумался.

— Да, царям нечему завидовать… — нерешительно, в раздумье ответил Годунов.

Иван Иванович улыбнулся.

— Давид-царь был самым могущественным государем в мире, но он позавидовал своему холопу и отнял у него жену. Ну, а царь старик не может ли позавидовать молодому?

— Да. Может, — согласился Годунов. — Старцы завидуют молодости.

— Мой отец не один раз говорил мне: завидую я твоей молодости!.. А я его спросил: если бы ты, батюшка государь, стал молодым, как бы ты стал править государством — так ли, как правил до сего дня, или стал бы царствовать по-другому? Государь сказал: до сего времени я правил так, как мне указывал Господь Бог. Может ли государь идти против воли Божьей?!

— В этих словах я вижу великую мудрость государя батюшки: правление государя, несмотря на великие бури и огорчения, шло прямым путем к счастью Руси.

Царевич Иван испытующе посмотрел на Бориса.

— Так ли это, Годунов? Не говоришь ли ты, чтоб угодить мне? Будь прямее. Я рад слушать голос совести. Не страшусь я, как отец, правды.

— Могу ли я, молодой государь мой, кривить душой перед тобою?

Дальше ехали молча. Царевич был задумчив. С левой стороны — тихая, недвижная Москва-река, с правой — леса. Берег становился возвышеннее. От самых ног коней нисходили к воде песчаные обрывы. Пестрым ковром опавшие кленовые, ясеневые и ореховые листья устилали дорогу. Иногда в чаще слышится хруст валежника — мелькнет заяц и быстро исчезнет из глаз.

— Истинная слава государей — быть отцами народа, чтобы царили мир и благоволение, — нарушил молчание царевич Иван. — Какое блаженство для самого государя почитать свое царство единым семейством, иметь более права на сердца подданных, как сынов своих, нежели на жизнь и имущество их, яко рабов?! Вот о чем думаю я, Борис!

— Мудрое молвил, государь Иван Иванович, — взволнованно произнес Годунов.

— Однако мое сердце неспокойно, моя душа изнывает от тоски. Не вижу я той благости в нашем царстве… Был малым ребенком я, многое оставалось темно для меня. И был беспечен я. Ныне прозреваю: неправда томит меня, яко недуг. На чем мы утверждаем обманчивые надежды?! В свои силы мы уже не верим. На папу латынского стали надеяться. Сам я, пытаясь заглушить тоску бессилия, предаюсь распутству и бражничеству. Государство разорено, подлый черный люд ропщет… винит нас… Горе близится, беда повисает над престолом… Жди бури!

Иван Иванович остановил коня, повернулся лицом к заречной стороне. Бледный, с горящими беспокойством черными глазами, он был красив и вместе с тем страшен — страшен своею мрачностью, напряжением своего беспокойного ума. Он протянул руку по направлению к кучке деревенских изб, видневшихся вдалеке:

— О чем думают там, в этих норах?!

И, не дождавшись ответа Годунова, сказал:

— Мне один бродяга донес, что там молят Бога, чтобы он поскорее послал им смерть… Они уже перестали проклинать нас. Невмоготу им. Вот что я знаю. Я выпорол кнутом того бродягу. Досадил он мне своими речами. Противен он был, и глаза его, как у подшибленного пса.

— Кто же тот нерадивый слуга, что допустил бродягу к царевичу?! — с возмущеньем в голосе воскликнул Годунов.

Царевич Иван бросил недобрый взгляд в его сторону.

— Я не малый ребенок, чтоб меня оберегать от мужиков. В своем усердии наши слуги нередко наносят нам ущерб. Оберегая, творят зло. Мужиков не грех послушать.

В это время с вершины одного дерева сорвался большой черный ворон, оглушительно каркая. Царевич быстро скинул с плеч лук, натянул тетиву. Стрела впилась на лету в ворона. Птица закружилась на месте и винтом упала вниз, в реку.

— Теперь легче на душе стало! — рассмеялся царевич.

Годунов тоже рассмеялся:

— Стрелок ты исправный, всем известно.

— А какое небо… солнце! Сам Господь Бог смотрит на Русскую землю. На него надежда! На римского папу я не надеюсь, и никогда бы я не послал никого к нему. Просил я отца дать мне войско… С Божьей помощью отогнал бы я от Пскова короля Стефана… Отец не дал. К Нарве тоже подошел уже Делагард. Того и гляди — падет Нарва.

Годунов присмирел, робко вздыхая. Не первый раз он слышит жалобу царевича на отца. А царь жалуется ему, Годунову, на строптивость сына, на его упорство и своенравие во псковских делах.

— Господь никогда не забывал Руси, не оставлял ее без своей милости… — сказал Борис.

— Не поскакать ли домой? — тяжело вздохнул царевич.

…Борис Годунов вернулся в свои хоромы темнее тучи. Его жена, Мария Григорьевна, участливо спросила:

— Что с тобою, батюшка?.. Уж не занедужилось ли тебе?

Спросила так, думая о другом: «Быть может, чем-нибудь прогневал Борис Федорович государя?! Это больше всего приводит его в уныние, а спрашивать об этом не полагается».

Годунов нежно обнял жену и поцеловал.

— Не попусту, моя голубка, государь наш батюшка часто поминает в нынешние времена твоего отца, покойного Григория Лукьяныча… Жесток был Малюта, слов нет, но крепок в тайной службе государю. Мы все слабы и незорки, да и смелости той у нас нет. Малюта говорил царю такое, на что у нас и язык не повернется. Бесстрашен был твой покойный отец, а я…

Борис Федорович еще раз крепко прижал к себе красавицу жену, облобызал ее, сказав:

— Ты у меня — сама кротость и незлобие, и непохожа ты на Малютино дите. Ангел ты мой охранитель… Хорошо мне с тобой, да только…

Он в задумчивости прервал свою речь.

— Что, батюшка Борис Федорович, «только»?

Придвинувшись к жене, Годунов на ухо ей сказал:

— Опасный человек — царевич Иван! Молчи, никому ни слова! Больная в нем душа, мятежная… Жаль мне его, но того более жаль Русь! Страшно, Мария! Что будет — ни один пророк не разгадает! Чудится — худое! Вот почему я и о Малюте вспомнил. С ним было царю спокойнее.

Мария Григорьевна набожно перекрестилась.

— Не убивайся! Не пугай меня! Бог не оставит государя, да и землю нашу в обиду не даст…

— Молчи, Мария! Ты не знаешь. Молнии уже начали сверкать, скоро и гром грянет…

У Марии на глазах выступили слезы.

— Какое горестное время! — тихо промолвила она. — Не знаешь, как жить, как думать.

Поднялся с шумом со своей скамьи Борис.

— Нет. Я не допущу! Осмелюсь бить челом царю… Совет ему дам. Пускай казнит меня, но молчать не буду.

Иван Васильевич всю ночь читал присланную ему с Афона книгу — объемистая книга, в кожаном переплете с большими медными застежками, с крупной печатью, обрамленной красными рамками на листах.

Мудрец Диоген говорил: «Только тот истинно свободен, кто всегда готов умереть». Он писал персидскому царю: «Ты не можешь сделать истинно свободных людей рабами, как не можешь поработить рыбу. Если ты и возьмешь их в плен, они не будут раболепствовать перед тобой. А если они умрут в плену у тебя, то какая тебе прибыль от того, что ты забрал их в плен?»

Прочитав это, Иван Васильевич, словно отмахиваясь от каких-то невидимых призраков, попятился назад к божнице, перед которой в чашах горело масло. Он тяжело дышал, в cтpaxe озираясь по сторонам.

— Кто же они у меня?! Где они?!

И вдруг в голову ему ударило:

«Иван! Царевич!»

Несколько времени он стоял посредине комнаты в оцепенении, ошеломленный нахлынувшими на него мыслями:

«Он не покорится!.. Иван… сын мой…»

Царю показалось почему-то смешным это, и он мрачно рассмеялся. Он хмуро осмотрелся кругом и, взяв посох, с силой ударил им об пол:

— Заставлю раболепствовать! Лжет Диоген! Порабощают только истинно свободных людей… Рабов порабощать нечего… Всех заставлю покориться мне! Сын мой Иван им не указ, сломлю и его демонскую спесь… Истреблю гордыню!..

И вдруг, зашатавшись, царь дико закричал:

— Истреблю!

И упал в беспамятстве на пол.

Погода изменилась.

Темные, холодные облака медленно плыли в вышине. Ветер пронизывал до костей. Стало чувствительно приближение зимы. Иногда падали редкие, быстро таявшие снежинки.

Улицы и площади обезлюдели; тощие псы, шатаясь, бродили, поджав хвосты и прячась между ларьками, на площадях и в подворотнях посадских домишек.

Почернела Москва-река, берега ее опустели, только воронье копалось у рыбачьих шалашей в кучах рыбных очистков.

Похожий на громадный монастырь со множеством колоколен и церковных глав, Кремль потемнел, притих.

На самом краю кремлевских угодий, недалеко от Боровицких ворот, у низенького домика князя Ивана Сицкого приютился юродивый по прозванию Большой Колпак. Грязный, в лохмотьях, едва прикрывавших его тощее, худое тело, он сидел на камне и говорил что-то громко, нараспев, обратив глаза к небу.

О чем его слова — трудно разобрать, но много в них горечи, смешанной с гневом. Окружавший его народ всяко истолковывает его речи: кто-то сказал, что блаженненький предрекает новое нашествие крымцев на Москву. Глубоко запало в душу московского жителя пережитое десять лет тому назад несчастие, обрушившееся на стольный град Москву. Крымский хан Девлет-Гирей со стотысячной ордой улусников неожиданно напал на окраины Москвы, предав их грабежу и огню. В десяти местах со всех сторон крымцы подожгли тогда и самый город. Не забудешь вовеки, как из края в край охватило бушующее море огня любимую столицу. А проклятый хан Девлет-Гирей любовался с Воробьевых гор на кучи дымящихся головешек на пространстве тридцати верст. Страшно даже вспоминать об этом!

— Ох ты, святой причетник! Да говори же толком, о чем горюет твое сердце? Опасаешься ли чего? Аль уж стряслось горе какое? Молви по-человечьи…

Но напрасно люди добивались смысла от бормотанья и восклицаний старца — ничего он не говорил ясно, но губы его дрожали, будто в испуге, большой колпак свалился наземь; обнажилась безволосая голова в болячках; по щекам юродивого катились горючие слезы…

Вдруг послышался конский топот; все оглянулись и увидели скачущих к дому князя Сицкого всадников.

Юродивый засмеялся, указывая пальцем на них.

— Вот они!.. Вот они! — забормотал он.

Толпа расступилась. Всадники спешились, окружив юродивого.

— По государеву указу, блаженный старичок, жалуй с нами… Во дворец, в Александрову слободу, приказано доставить тебя пред светлые очи батюшки государя Ивана Васильевича.

Юродивый поднял колпак, надел его и сказал:

— Того я и ждал, чтоб с царем видеться: правду охота сказать ему… правду мужицкую… Дай мне своего коня, — обратился он к близ стоящему всаднику. — Ты иди, а я поеду!..

И не успел ему ответить тот, как юродивый оттолкнул его и ловко вскочил на его лошадь; стал гарцевать по площади, как искусный верховой ездок. Окруженный царскими слугами, он поехал по направлению к дворцовой усадьбе.

Но о чем же тосковал святой странник?! Эта мысль не давала теперь покоя расходившимся по домам людям. В последние годы так много было всяких невзгод и несчастий на Руси, что всякое слово, кое подслушаешь на кремлевских площадях и на базарах, заставляет задумываться и мучиться предчувствиями чего-то страшного, какого-то нового несчастья. Тревога в воздухе висит; а тут еще придешь домой, — во всех щелях ветер воет и пищит, будто нечистая сила… Тоже не к добру. Э-эх, Господи, когда же это кончится?! И зачем понадобился государю этот бездомный скиталец, нищий, убогий?! Стало быть, сам царь в тревоге и даже готов слушать бессвязный бред из уст несчастного юродивого?! Стало быть, и царь не уверен в завтрашнем дне?! А коли у царя душа в смятении и страхе, как же быть простому человеку?! О, горе! О, горе!..

Подавленные, в тревожном раздумье расходились по своим домам московские люди.

 

VIII

Царь Иван знает: победы не веселят польского короля.

Надежда на покорность россиян не оправдалась. Мысли мрачные в головах неприятельских воевод. Орды немецких ландскнехтов, венгров, итальянцев, шотландцев и французов в королевском лагере толкутся без дела, требуют уплаты жалованья; из-за добычи дерутся между собою… Доходов нет… Траты на войну стали пустым расточительством. Мелкие, неродовитые шляхтичи ропщут на военачальников. Народ, придавленный бедностью, мрет от болезней и голода. Захотел король образовать постоянное войско из мужиков королевских имений, и это дело сорвалось; не пришлось по вкусу панам.

Баторий ссорится со своими воеводами, сваливая вину на них. Воеводы остаются при своем, а если и подчиняются, только из страха подвергнуться наказанию. Замойский не ладит с Радзивиллом. Это значит, литовский магнат не хочет уступать первенства польскому.

С какою яростью, смирив Пруссию, собрав громадную дань с побежденного Данцига и заключив союз со Швецией, Баторий набросился было на русские окраинные города, уверенный, что двинутые им против царя московского полчища устрашат, повергнут в прах русские войска.

Полоцк, Сокол, Невель, Великие Луки в руках Батория, но… Псков! Уж не начало ли это конца?! Да, Псков!

Пленный немецкий ландскнехт рассказал, какие богатства сулил им Стефан, если они возьмут Псков — богатый старинный русский торговый город, но пока ничего хорошего не видно.

Ошибся венгерский владыка Польши. Воеводы сдержали царев наказ.

Псков отражает все приступы, не поддается Баториеву сброду.

На сейме уже возникло разногласие между королем и шляхтой, которая просила короля остановиться, прекратить войну. Недовольный этим король ушел с сейма. Но и после этого через Станислава Пршивинского шляхтичи умоляли короля, чтобы он кончил войну с Москвою. Они говорили о том, что шляхта и в особенности крестьяне до того изнурены поборами, что не смогут больше вынести их. Напрасно вельможи, наемники-немцы и венгры обнадеживают короля победами, стоят за войну.

Вот он, этот пленный ландскнехт, на коленях перед царем бормочет в страхе, слезливо понурив голову, толмачу Гусеву о неудачах своих собратьев-немцев под стенами Пскова. Жалуется на короля, проклинает его за то, что тот привел его, честного немецкого ландскнехта, в русскую землю. Обманул король, суля золотые горы от этой войны; на самом деле «бедным немецким солдатам» ничем не пришлось поживиться.

Рыжие усы, смоченные потоками слез, обвисли у немца, глаза беспокойно бегают, ландскнехт старается избежать взгляда царя.

Исцарапанными, в кровоподтеках руками немец смахивает слезы со щек, поправляя рыжие космы волос, липнущие к потному лбу.

Иван Васильевич велел Гусеву спросить:

— На что же надеялись немцы, его соотечественники, идя войной на Русь, на какие «золотые горы», о которых он, немец, только что сказал?

Ландскнехт, мямля, неторопливо рассказал, что говорят, будто во Пскове, в церквах, много золотых крестов, чаш, блюд, риз, а у купцов несметное обилие товаров, и денег, и богатых одежд… Все это могло бы обогатить немецких солдат.

Иван Васильевич, слушая немца, рассмеялся, а затем с силою ударил его посохом по спине, когда тот поклонился ему.

«Увы, Псков не пал!» — было написано на слезливом лице ландскнехта.

Упорный, отчаянный народ — русские! Их не испугали грозные вести о громких, блестящих победах знаменитого короля Стефана. Ни кровопролитные бои, ни истощение не мешают им защищать свой город.

Ландскнехт продолжал говорить.

Болтовня о царе московском только раздражает — все теперь видят, что царь сделал все возможное для защиты Пскова. Каждый воин Стефанова войска знает о том. Испытал он, ландскнехт, это на собственной своей спине.

Царь дал Пскову нужное войско, щедро вооружил крепостные стены и башни огнестрельными орудиями… Эта огневая сила, как говорят, привела в удивление даже самого Батория. Военной и домашнею живностью царь снабдил Псков на всю осаду. Теперь это всем хорошо известно.

И воеводы царские не таковы, как их расписывали в Польше и других странах.

— Таких воевод, как русский главный воевода Пскова князь Шуйский да его помощник князь Скопин-Шуйский, таких воевод победить невозможно! — сказал, махнув рукой, немец.

Каждый воин Баториева войска теперь испытывает стыд и разочарование. Баторий, потеряв большую часть своего войска от бесплодных штурмов, должен будет со стыдом уйти из-под стен Пскова. Он согласится на все условия мира.

Горе, горе бесславно пролившим кровь под Псковом полякам, литовцам, венграм, немцам и другим людям, ставшим под знамена Стефана Батория! Все они обмануты, обесчещены.

Немец сообщил также царю о том, что многие польские паны и мужики, и особенно литовцы, вслух ропщут на короля, называют его «чужим», «пришельцем», говорят, что и языка он их, польского, не знает и не учится ему, даже с женою своей Анной Ягеллонкой он объясняется только через толмачей, на что его жена Анна в большой обиде. О московском царе говорят в деревнях и селах со страхом и уважением; жалеют, что не он и не его сын Федор на польско-литовском престоле, как того желал народ.

Кто помог венгру Баторию стать польским королем?! Турецкий султан, немецкие князья да вельможа Ян Замойский, женатый на племяннице Батория — Гризельде.

Иван Васильевич не спускал с немца неприязненного, пронизывающего взгляда, видя, как старается ландскнехт своими словами угодить ему, царю. В словах немца была большая доля правды, ибо и собственные соглядатаи царя доносили о том, что недовольство против войны и Стефана Батория у неродовитой части шляхты и среди крестьян растет. Они говорили: «Кабы стал у нас королем царевич Федор, то и войны бы у нас с русскими никогда не могло быть».

Однако, выслушав немца до конца, Иван Васильевич велел его заковать в кандалы.

— Притворяются оные продажные слуги диавола… Не грешно его подержать до поры до времени в темнице.

Царь велел напомнить немцу о том, с какою жестокостью они расправлялись с мирным населением в Полоцке. Один пленный поляк рассказывал царю, что он участвовал во многих сражениях, но нигде он не видел, чтобы так тесно и густо друг с другом лежали трупы. Немецкие маркитантки вырезывали из трупов жир для лекарств от ран, это же сделали с трупом и самого убитого воеводы Шеина. Он, московский государь, писал Стефану жалобу на жестокость немцев, но король ничего не предпринял против этого.

Немцы и теперь творят то же.

Ландскнехт, выслушав толмача Гусева, с удивлением покачал головою.

— Нет… нет… не может быть! — залепетал он в страхе.

Иван Васильевич плюнул ему в лицо и крикнул, чтобы скорее его увели с царских глаз. Больше он не может видеть его харю.

Царь велел привести для допроса пленного польского хорунжего.

Когда в палату вошел громадного роста стройный поляк, еще нестарый, с отвислыми густыми черными усами, царь сказал окружающим его боярам:

— Этот дылда, когда его повалили и отняли саблю, искусал зубами трех наших воинов. У, зверь! Какие глаза! Непокорные, злобные. Послушаем же, что он скажет.

Царь по-польски спросил его: что думает он, поляк, о своем господаре Стефане Батории и о войне с Москвою.

— Я — солдат. Под звон мечей и грохот пушек я думаю только о том, чтобы убить вpaгa! — уклончиво ответил поляк.

Царь повторил свой вопрос, добавив:

— Я вижу — храбрый ты воин, но теперь ты мой пленник и не слышишь звона мечей и стреляния пушек. Тебе есть время подумать и сказать мне правду.

— Правда та, что в Польском королевстве, как и в других странах, не у всех одинаковые мысли и чувства. Много и таких, которые неприязненно относятся к королю, — сказал хорунжий.

— Кто же эти люди? — испытующе спросил царь.

— Ян Контрим, хорунжий бывший радунский, посажен в острог. Осуждал короля. Говорил: высокие, почетные должности в руках людей, связанных родственными узами. Радзивилл, Малецкий, Замойский и другие вельможи, близкие к королю, делают что хотят. А Рафаил Чубинский, трокский шляхтич, по приказу короля убит. Говорил, будто король, собрав сокровища покойного Сигизмунда-Августа, уехал к себе в Трансильванию… А Мартин Подейко, мой сосед, староста тыкотинский, болтал, будто королева плачет день и ночь. Король-де пренебрегает ею за ее лета, замышляет развод. Послал будто Петра Вольского, епископа Полоцкого, к папе получить благословение на развод. За эти разговоры пана Подейко бросили в земляную тюрьму…

— Добрый же твой государь! Надобно было бы срубить голову Подейке. Грешно подданному судить о государевом доме! — перебил хорунжего царь, спросив, как его звать.

— Мое имя Валентин Бернатович Щапанович.

— Валентин! Вижу я: честный ты человек, верный слуга своего царства… А не жаловались ваши люди на короля, якобы не выполнил он своих обещаний раде?!

— Да. Приходилось слышать, будто король нарушает свое слово, данное в Трансильвании, когда звали его на престол. Пришлые люди, чужеземцы, венгры и немцы получают староства и почести… Венгру Бекешу король дал Ландскаронское староство, а герцог Курляндский утвержден во владении княжеством не так, как значилось в договоренности сейма с королем. Много всего плохого можно наслушаться о короле… Но где, в какой стране нет людей, недовольных своими королями?! Я далек от королевского двора, и мне дела нет до того, какой король. Я люблю свою землю, свою Польшу, за нее и дрался, за нее и умру. Я — не наемник, не ландскнехт, а сын своей земли, своей матери, я — природный поляк. Несчастье, в котором находится моя родина, не позволяет мне выставлять напоказ перед чужим королем наши раны. Не спрашивайте больше меня! Не хочу отвечать.

Иван Васильевич, обратившись к ближним боярам, сказал:

— Напав на Псков, этот шляхтич думает, что он защищал свою землю. Глупец! Разбойник!

Царь зло рассмеялся:

— Вижу, как отравлен ты ядом Стефановой алчности. Знай, неразумный слуга своего короля: Полоцк, Сокол, Невель, Великие Луки, Псков и лифляндские земли — наши, русские, исконные земли. Хотел я тебя отпустить на волю, но теперь вижу, что ты — подлинный враг наш… Таких надо губить!

И, обратившись к Богдану Бельскому, царь крикнул:

— В земляную тюрьму его!

Когда хорунжего увели, царь поднялся и весело сказал:

— Дерзок! Но спасибо ему! Вижу теперь я: Бог начинает прощать мне былую гордыню. Надобно мне было тогда дать шляхте в короли царевича Федора. Ошибся я. Однако Псков свое дело делает: спеси становится меньше у Степана! Да и дружба его с панами киснет.

Царевич Иван собирался на охоту.

Несколько юных боярских детей с секирами, почтительно стоя около его покоев, перешептывались:

— Царевич Федор, видать, на Ирине женится?..

— Сам Борис Федорович Годунов говорил…

— Хитер! Сестрицу свою просватал… Ловок!

— Батюшка государь благословил их.

— Н-ну?!

— Болтают… А мне откуда знать?!

— Велика сила Годуновых!..

— Велика.

— Все теперь переженились, и сам батюшка Иван Васильевич на Марии Нагой. И царевич Иван на Шереметевой, а ныне и Федор! Дай Бог!

— Наше дело малое, и люди мы малые, да ответ большой. Только молиться нам о них и остается.

— Помолчим.

За дверью послышались шаги.

Насторожились.

Дверь распахнулась, вышел царевич Иван. В охотничьем зеленом кафтане с черными шнурами на груди, в татарской шапке с большим орлиным пером. У пояса два длинных охотничьих ножа. Высокий, стройный, с черными проницательными глазами, всем обликом своим похожий на отца. Лицо дышало здоровьем и царственной самоуверенностью.

— Готово ли? — спросил он небрежно. — Псари на местах?

— Готово, все готово, пресветлый государь! Псари на местах. Ловчие у коней.

— Вина взяли?

— Взяли, государь.

Но только царевич сделал два шага к двери, как навстречу ему со двора вышел прибывший от государя гонец. Он упал в ноги царевичу и проговорил задыхающимся голосом:

— Батюшка государь тебя требует.

Иван Иванович поморщился; на лице его появилось выражение неудовольствия, но он быстро овладел собою и сказал с послушанием в голосе:

— Коли батюшке государю угодно, иду тотчас же.

— Бог спасет, батюшка Иван Иванович!

Гонец ушел. Царевич Иван отпустил своих людей, сказав:

— Завтра поутру…

Когда царевич Иван вошел в государеву палату, в ней находился царевич Федор.

Царь строго посмотрел на сына.

— Добро, князь! — усмехнулся он. — Помешал я тебе. На охоту, поди, собрался? За козой гоняться?

Царевич Иван молчал.

— Пришла надобность мне поговорить с вами. Недомогаю я. Предсказал мне один вещун: недолго проживу я.

— Полно, батюшка! — жалобным голосом испуганно воскликнул Федор. — Не нашим ушам слышать то!

— А ты что, Иван, скажешь?! Надо ли думать о том? Не пора ли нам совет держать: как будете царствовать? Я не бессмертен, я хилый, немощный. Устал я! Ну, что же ты молчишь?

Иван, как бы очнувшись от своих сторонних мыслей, стал на одно колено и, прильнув губами к руке отца, тихо произнес:

— Прости нас, батюшка государь! Неразумны мы, малосмысленны. Господь не допустит…

Иван Васильевич ласково погладил его по голове:

— Встань, Иванушка. Слушайте меня.

Царевич поднялся. На глазах у него были слезы.

— Садитесь! — приказал царь.

Некоторое время он сидел в раздумье, уставившись взглядом в угол, а затем, как бы отряхнув с себя какую-то надоедливую мысль, вдруг обратился лицом к царевичам:

— Чада мои, Иван и Федор, хочу сказать вам, как отец, — стойте на своих ногах, держитесь своею волею, чтоб отцу и людям можно на вас опереться, но не чтоб вы опирались на других. Вы имеете много, и то богатство может перейти в несчастье ваше. Бойтесь своих земных сокровищ! Недолго излениться и изнежиться от изобилия. Все вас зовет к наслаждению, а добро, кое вы оказываете другим, достается вам без труда… Всякий талант, данный вам Богом, не добыт вами трудом. Не гордитесь же и не довольствуйтесь благодарностью льстецов! Не обманитесь! Не сочтите данное вам Богом за свою доблесть. Вы богаты, но можете при своем богатстве смердить душевными язвами хуже площадного убогого нищего. Учитесь жить своим умом, трудом и уменьем. Смотрите за собою — к каким людям вас тянет и с какими вам учнет быть неловко и тягостно… Берегитесь, коли вам придется приятствовать дружбою с людьми легкими, ничтожными; они потакают вашим греховным слабостям! Они безрассудно, в угоду диаволу пособляют дурному ради своекорыстия. Таких много близ юных владык. Меня не баловали в дни моего младенчества. Сиротою рос я среди развратных гуляк и мздоимцев и немало слез пролил от обид и унижений. Благодарю за то Господа Бога — горе научило меня править своим умом, своею волею, не поддаваться льстивым уветчикам.

Оба царевича, затаив дыхание, слушали отца. Уже не первый раз такие наставления, однако сегодня слова царя звучали с особою значительностью, как бы предсмертное завещание.

Отпустив царевича Федора, Иван Васильевич велел старшему царевичу остаться, чтобы поговорить с ним наедине, особо.

Он достал из сундука свиток и, развернув его, сказал:

— Слушай. Вот — духовная грамота о престолонаследии.

Тихим, слегка перерывающимся голосом царь Иван начал читать:

— «Благословляю сына своего Ивана крестом животворящим древа большим цареградским да крестом Петра-чудотворца, которым чудотворец благословил прародителя нашего великого князя Ивана Даниловича и весь род наш. Да сына ж своего Ивана благословляю Царством Русским, шапкою Мономаховской и всем чином царским, что прислал прародителю нашему царю и великому князю Владимиру Мономаху царь Константин Мономах из Царьграда…»

Прочитав грамоту, Иван Васильевич некоторое время сидел сильно взволнованный, будучи не в силах говорить.

Успокоившись, сказал:

— Иван, тебе уже без малого три десятка лет. В эти годы я правил Русью без помехи, своим державством. Много горя, много обид перенес ваш отец, и оттого ожесточилось сердце его. Вы росли в беззаботности. Тебя холил я, берег, готовил, согласно Господнему соизволению, на престол российский. Но не радуют меня твои повадки, — дел благих не вижу в руках твоих. Разум твой не украшен царственным дерзанием. Он мало чем возвышается над разумом обычных бражников. Бездельные потехи твои с оголтелыми молодцами огорчают меня. То ли тебе нужно?! Благоговение к Богу, любовь к обязанностям владыки, справедливость, чистая совесть, сердце непорочное, не столь чувствительное к прелестям мира, возносящееся выше всего временного и покорное Господу сил. Вот истинная слава и основание того, что делает царских сыновей достойными восприемниками прародительской державы, но ты пока не достоин этого. И духовную грамоту я пока не решаюсь огласить.

Царь замолчал. Он тяжело дышал. На лбу его выступил пот. Лицо покрылось красными пятнами. Царевич Иван сидел наискось от царя, опустив голову. Ему стало жаль отца.

— Вот бы тебе быть поближе к Годунову Борису! Да и похожим на него быть не зазорно бы. Муж достойный, твердый, находчив и трудолюбив. Пойми, сын! Царство наше волею Божиею повержено в бездну испытаний. Добытое кровью и доблестью отошло от нас. Весь мир оскалил зубы на Русь. Варяжское море вновь отошло от нас. Опять оттиснули Русь от тех берегов… Великое горе обессилило меня. И кто знает: не надломлюсь ли я от новых бурь?! Они будут, вижу я, чувствую то! Но Русь сильна, она непобедима, она будет жить, она не терпит малоумных, слабых правителей. Она непокорна! Ей нужны мудрые, крепкие мужи на престоле. А таких я не вижу впереди. Бойтесь обидеть Русь, бойтесь оказаться недостойными ее! Горе будет в те поры всем вам! Образумься! Брось пустые потехи, сторонись бражной праздности, бывай чаще в Разрядном и Посольском приказах да не гнушайся вести беседы с малыми посольскими людьми. Они много знают. Их не надо попусту обижать. А теперь иди с миром да приобщись к чтению святого Писания. Говорил я тебе: читай сказания о непорочных играх Исаака и Ревекки при дворе царя Герарского. Лучшее удовольствие было для царя Давида воспевать на гуслях хвалы Всевышнему или скакать вкупе с народом пред святым ковчегом. Играешь ли на моих гуслях?!

Царевич Иван, робко сутулясь, тихо ответил:

— Играю…

Ивану Васильевичу показался царевич таким беспомощным, несчастным. Он встал, подошел к сыну, поцеловал его в голову.

— Иди! — тяжело вздохнув, махнул он рукой. — Не обижайся на отца. Правду говорю. Добра желаю вам. Помни свою матушку, моего ангела, Анастасию. Вспомни ее кротость и целомудренность. Умерь гордыню ума! Наипаче всего заботься о воинстве.

 

IX

То, о чем Борис Годунов поведал Андрею Чохову, было встречено Охимою слезами и причитаниями.

Андрей нахмурился:

— Полно уж тебе! Вот какая ты стала!.. Митрий, не гляди на мать… Я и тебя с собой возьму, обвыкнуть тебе надобно в службе, чтоб и ты был у государя в милости да чтоб не держался вечно за юбку матери.

Слова Андрея еще более усилили скорбь Охимы.

— Охимушка! Постыдись сына! Уж будто бы тебя жизнь не научила терпенью. За терпенье Бог даст спасенье. На такое дело плакаться — токмо Бога гневить, — не на гульбу еду, а на государево дело.

— Слышала я это!.. Терпенья уж не хватает. Государево дело не переделаешь… Когда жить-то будем?

— Глупая! Да разве это не жизнь?! На Студеное море государь батюшка меня посылает. Пристанище там большое строят. А я наряд буду ставить, чтоб вороги к тому пристанищу не подходили. И парнишку мне позволили с собою взять… Надо радоваться тому, а ты ревешь. Не бойсь! Уж не раз я и под святыми леживал, да жив!.. В Иван-городе в те поры едва не сгиб, да вот видишь… Чему быть — того не миновать… А к дорогам, матушка, к нашим я пообвык. И не один я поеду, а несколько сот туда воинских людей едет.

— Так-то оно так. А я все сиди и жди да около очага возись…

— Милая моя Охимушка! Ты ли это? Цветик мой аленький! Неужели и ты теперь будешь ныть?! Не узнаю я тебя… До сих пор ты оную бодрость не теряла. Неужели ты теперь с ней расстанешься?!

Спокойные, ласковые слова благотворно подействовали на Охиму. Она перестала плакать. Андрей подошел к ней, поцеловал.

— Всякому свое счастье, Охимушка! Роптать да завистничать — стало быть, в сторонке от жизни быть. Есть люди, которые до смерти сидмя дома сидят и ничего не видели и ничего не знают… По-моему, это самые несчастные люди. А я, слава Богу, побродил по бел-свету! Много всего видел и Божий мир почитаю по-настоящему. Велик он, а мы в замкнутости ничтожны, мелки. Смирись, Охимушка! Не в спанье и не в лежанье человек Божиим созданием является… Вот и сын наш, Митрий Андреевич, должен понять мир Божий и не в норе его познавать, а в морях и пустынях, в бурях и страстях небесных.

Беседа кончилась тем, что Охима стала усердно собирать в дорогу мужа и сына. А через двое суток они уже тронулись с воинским караваном в путь.

Миновали Троицкую лавру, Александрову слободу, Переславль-Залесский, Ростов, Ярославль и, наконец, приблизились к Вологде.

Дорога все время шла лесами, большею частью — хвойными. Гигантские сосны в просеках закрывали небо. Красноватый сумрак окружал повозки. Дубы, березы, ольха тоже попадались на пути.

В Вологду приехали утром на рассвете.

День обещал быть сереньким, холодным. Ветерок, налетая со стороны реки, поднимал пыль.

При первом взгляде на город Андрей думал, что это село. Он снял шапку и помолился на видневшуюся вблизи церковь. То же сделал и его сын Дмитрий.

В утренней тишине загудели вологодские колокола, встречая московский караван, о прибытии которого были заранее уведомлены городские власти.

Проезжая по городу, Андрей обратил внимание на множество каменщиков, складывавших высокие каменные стены, и землекопов, рывших около стен глубокие рвы.

Крыши бревенчатых домов, разбросанных в беспорядке по берегам реки Вологды, были прикрыты, как и в Москве, дерном.

Ночевать Андрея с сыном позвали монахи к себе в монастырь. При свете огонька плошки с горящим маслом иноки полушепотом рассказывали о посещении Вологды царем Иваном Васильевичем, о том, как он велел воздвигнуть каменные стены в городе и церковь Усекновения главы Иоанна Предтечи в честь дня своего ангела.

Три раза побывал царь Иван Васильевич в Вологде. Он же велел построить и церковь святого Федора Стратилата в честь дня ангела царевича Федора. Монахи рассказали о каких-то глубоких подземных палатах, которые царь будто бы предназначал для хранения казны и царских драгоценностей.

— Сам батюшка государь по ночам ходил со своими телохранителями в те места. При свете фонаря он смотрел, как мужики и стрельцы рыли подземелье… Болтал народ, будто задумал государь престольный град перевести из Москвы в Вологду, будто хочет он оградить свой престол от нападений крымцев. К тому и стены те новые возводят… И впрямь — крымские ханы не дают Москве покоя. А Вологда стоит подале, да и лесов много по дорогам к ней… Уж и не ведаем — так ли то, что в Вологде царь будет жить… Боязно! Не слыхали ли вы, добрые люди, чего?! Может ли то быть?! Нам бы того не хотелось.

Говоря то полушепотом и поминутно озираясь по сторонам, монахи испуганно тряслись; лица их в свете тусклого огонька были желты, казались восковыми. К ушам монахи подставили ладони, чтобы лучше слышать, что ответит Андрей.

— Одному Господу Богу известно, что и как решит государь. Не наше то дело, — уклончиво ответил он. — Но думается мне: ни на какой город не променяет батюшка Иван Васильевич свою древнюю столицу, колыбель своих отцов да прадедов. Быть того не может. Москву жгли, разоряли, но она все же останется на веки вечные Москвой, матерью всех городов. Вот что я вам, святые отцы, могу молвить на ваши слова… А коли государь изъявил желание укрепить да обогатить Вологду, то к тому есть иная причина, как думается мне — малому, простому человеку. Ваш город Божьей милостью поставлен на великом, славном пути к Студеному морю, а это знак! Стало быть, тут и торг большущий будет, не как ныне… и всяческая благодать осенит ваши посады, ваши храмы, ваши гостиные дворы.

Монахи, успокоенные, довольные ответом Андрея, перестали его расспрашивать.

Рано утром московский караван снова тронулся в путь. Воздух огласили рожки стрелецких десятников и голоса начальных людей. Скрип колес, фырканье и ржанье коней — все эти шумы подняли на ноги население Вологды. Опять загудели колокола и умолкли, лишь когда московские гости совсем скрылись из глаз.

Вологодские жители — тихие богомольцы, кроткие обыватели, честные посадские миряне — уже попривыкли к наездам разных людей и из многих мест, немало видели и проезжих чужеземцев; однако настойчивость царя, торопившего воеводу с постройкой крепости и домов для иноземцев, пугала, заставляла задумываться: к добру ли то? Нрав у царя понаслышке суровый, непостоянный, не долог час и в опалу попасть.

Стоя у рогатки и провожая взглядом вооруженные толпы стрельцов и работных, даточных людей по пути к Студеному морю, они вздыхали, крестились: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость eгo!»

Расходясь, говорили:

— Грозен батюшка царь, грозен, да и народ Богом не забыт — свое возьмет… Чего уж прежде времени тужить? Вологда не первый год стоит. Были владыки — их нет, а матушка Вологда здравствует, да и будет здравствовать и впредь. Бояться нечего ей! Многие московские дворяне приезжали по службе в Вологду, да и денег немало займовали у вологжан, и по сию пору иные из них не отдают… Бог их прости! Известно: «Заемщик на коне ездит, плательщик — на свинье».

После этих разговоров легче становилось.

Тем временем московские воинские люди с обозом скрылись в лесу.

Андрей сказал своему сыну:

— Хотел бы я, чтобы ты на море плавал, на государевых кораблях… Силы наберешься там и мудрости. Благодарю Создателя, что сподобил он меня посмотреть на просторы морские и города в чужедальних краях… Много всего видел я и понял, что мал и неразумен я и что толку никакого от того не бывает, коли сидмя сидишь на одном месте. Не для того нам глаза, уши, руки да ноги даны, чтобы на куту дремать. Будь смелее! Смелого жеребца и волк не берет.

Дмитрий слушал отца со вниманием. Но тут же он вспомнил мать, которая говорила другое. Напротив, она учила сына «сидеть на месте и никуда не уходить из Москвы». Парень невольно улыбнулся: мать говорит одно, отец — другое. Вот и пойми!

Сидевший в одной повозке с Андреем странник, назвавший себя Гавриилом, поддакнул ему:

— Дело говоришь, братец! — сказал он. — В Новгороде подобные мальцы хоть куда. Вот теперь едем мы к Студеному морю. А кто первый сел на его берегах? Новгородцы! Много-премного лет тому назад, может, сотни две, пришли новгородцы в нашу холодную сторону. Заселили морские берега. Там сызмала ходят в дальние края, тем славен и богат господин Великий Новгород! Народ там сидмя не сидит. Батюшка государь то понял. Как ни будь сильна Москва, а коли у нее не будет Студеного моря да людей, непосед, захиреет она, в тоске истомится, засушит ее домоседство…

Андрей стал расспрашивать Гавриила о тех краях, куда путь теперь держали.

— Река будет там — Двина, уходит она в то Студеное море. А есть и другая ж река — Печора, — начал свой рассказ Гавриил. — И живет там зверь всякий, и птицы, и рыбы диковинные… Болтают, будто бы даже из туч на землю падают векши и оленцы малые, но я того не видывал, а старики сказывают. Всего там много. Новгородцы богатый торг ведут с теми местами. Одно плохо стало: московские люди у новгородцев доход отбивают. Дьяки из Москвы понаехали подсматривать, подслушивать. Теснят новгородцев… Ну, да вот будешь там, голова, сам увидишь! А мне и говорить о том не след. Ни к чему мне то. Бог с ними со всеми! Куревушка, курева, закрутила, замела все дорожки и пути, нельзя к милому пройти!..

Гавриил махнул рукой:

— Спаси, Бог! Не мое то дело, сизый голубок.

Большую часть пути ехали молча — не хотелось говорить, да и дороги мешали, — так были ухабисты, так искривлены выпиравшими из земли корневищами, что тут уж не до разговоров. К тому же бурная погода мешала, поднимая в верхушках сосен оглушительный грохот и вой, голосов не слышно.

Иногда, выбравшись из леса, караван двигался вдоль берега Двины. Широкая, многоводная река. В верховьях берега ее лесистые и болотистые, а чем дальше она уходила на север, к морю, тем однообразнее, пустыннее становились они. Изрытые оврагами и глубокими глинистыми ущельями, они были серы, бесцветны, глядели мрачно, а река, как в зеркале, отражала хмурое, сумрачное небо.

Устало передвигали ногами впряженные в телеги и арбы татарские лошаденки, смиренно подчиняясь кнуту и ругани возчиков-татар. Нелегко было по болотистому бездорожью тянуть телеги, нагруженные пушками, и громадные корзины с ядрами.

Всадники тоже приуныли, сгорбившись, понуро сидя на конях. За спиной у них болтались на привязи пищали, а у пояса сабли, шестоперы, кистени.

Воевода, князь Звенигородский сидел в крытой кожею повозке. Ее сопровождали на больших косматых лошадях стремянные стрельцы, охраняя воеводу.

На открытом месте стало холоднее, и ветер был пронзительнее.

— Чего уж теперь ждать? Скоро зима, — как бы про себя сказал Андрей, накидывая медвежий тулуп на плечи сына.

Встрепенулся и Гавриил.

— То-то и есть, сизый голубок! — громко вздохнул он. — Ближе к Студеному морю, тем холоднее станет, да и темнее… Прощай, день, в гости к ночи едем! А там, придет время — солнце токмо в полдень будет являться, зарастай тоска-кручина травой-муравою!

Андрей с грустью вздохнул:

— Слыхал и я, что тьма там зимою, да не верится как-то!

— Чудной народ! — усмехнулся Гавриил. — Воеводе нашему тоже сначала не верилось, а потом привык, будто так и надо. Люблю к реву моря прислушиваться, словно сотни демонов по дну скачут, гогочут, озоруют… Весело! Душа радуется. Озорной я. Чем на воле страшнее, тем мне веселее.

— Господи, спаси и помилуй! — сняв шапку, перекрестился Андрей. — А ты, старче Гавриил, не пугай! Митька, молись! Тьфу его!

Еще две ночи провели в дороге.

Становилось все ветренее и холоднее. Теперь было уже недалеко до Студеного моря. Гавриил сказал Андрею, что не более двухсот верст.

Еще пустыннее, еще суровее выглядели окрестности: глина да песок и бледная, чахлая растительность.

— Незавидное житье, видимо, здесь, — невольно произнес Андрей.

— Мы привыкли, сизый голубок. Господь так сотворил мир, что всякий человек свое место находит, а коли он разумом не обижен, может и счастье свое сыскать. Где живет тюлень — там не живет барс. Посади помора в Москву — затоскует. А почему? Увидишь после… Студеное море-окиян — дар великий, небесный дар, море — наша душа, совесть, оно — вечное царство белой лебеди.

И, немного подумав, Гавриил сказал:

— Гляди на Соловецкие острова: месяцев восемь, почитай, окутаны лютой мутью… Там люди и во тьме и в одиночестве живут… Ни входу, ни выходу… Море бушует, ветры зорят все, леденят кровь… Волны — будто свету конец, страшные, громадные… А то ледяные припаи полезут, облапят острова кругом, этак верст на десять, стиснут со всех сторон, словно раздавить их хотят, — ай, люли, люли!

Гавриил с улыбкой махнул рукой:

— Что уж тут! Брови черны соболины, очи ясны соколины. Страх! И как ты думаешь?! Монахи красуются. Монахи силу имеют. Гордятся! Митрополита Филиппа они родной земле дали. Любят свой монастырь. Насильно их не сгонишь с той земли. Стало быть, радость есть, благодать Божия. Вот уж истинно: не место красит человека, а человек место! Всему украшение — человек! Недаром Бог создал его по образу и подобию своему. Да и недаром человек покоряет ледяное царство. Гордость творца, могучество веры в нем. Понимай! И не жалей помора! А в Москве олени учены да рога опилены. У нас народ свободней: охотники, рыболовы, мореходы, а у них лямки строчены, тобурки точены. То-то, не вздыхай о нас. Вздыхай о Москве, сизый голубок! Боюсь я Москвы! Государь запугал. Но теперь ему спасибо. Прозрел.

Вдруг Гавриил спохватился и замолчал.

— Спаси, Господи! Наложи на уста мои узы молчания! Болтун я. Надоедливый. Много говорить люблю. Отроду такой.

И как бы переводя разговор на другое, сказал:

— Поморы говорят: «Море — наше поле, даст Бог рыбу, даст Бог и хлеб».

Короткие дни стали сменяться бесконечно длинными ночами, когда московский караван подходил к Холмогорам, на левом берегу Северной Двины, недалеко от того места, где впадает в нее Пинега.

Гавриил пояснил, что сто двенадцать верст отделяют Холмогоры от Студеного моря.

Едва перевалило за полдень, а солнце уже скрылось за горизонтом и в небе выступали звезды.

Все же Андрей разглядел окружавшие Холмогоры холмы и раскинутые на них деревеньки с высокими бревенчатыми колокольнями. Сердце его радостно забилось при виде человеческих жилищ — длинный, утомительный путь по лесам и пустынным пространствам от Москвы до Холмогор утомил.

Он и его сын сняли шапки и помолились на видневшуюся вблизи церковь.

— Оттерпимся, сынок, и мы людьми станем… Дело не коромысло — плеч не отдавит, — говорил Андрей, вылезая из повозки. — Привыкай, паренек.

Подошел дьяк, сопровождавший воеводу, — Леонтий Вяткин, которого воевода полюбил за бойкий, веселый нрав. Шлепнул Андрея по плечу:

— Отдохнем здесь, чарочку выпьем, да и к морю-окияну… Любопытен я, грешный человек. Далее Александровой слободы нигде не бывал… Подьячие пошли избы нам готовить. Обожди малость. Ночлег найдется.

Сказал и быстро отошел в сторону, окликнув стрелецкого сотника Симеона Черного. До Андрея донеслись его слова:

— Скоро, скоро, Семен!.. Воеводу на ночлег устраивают… Не ты один тут…

Невдалеке, в ожидании ночлега, столпились стрельцы, возницы, слышались ответные крики холмогорских людей.

Надвигался темный северный вечер.

 

X

Анна поет, а у самой слезы. И думает она и придумать ничего не может и будто сожалеет: зачем повстречалась с Игнатием и зачем сходились они тайком и обнимались?! И кажется, что это уже никогда не повторится и все случившееся, пережитое оборвется, как неоконченная сказка. Но неужели это так?! По ночам не спится! Анна спускается с постели на пол и, став на колени, молится, а о чем — самой неясно. Пускай будет так, как Богу угодно; одного хочется, одно желание сильнее всего — даже сердце сжимается от боли: чтоб он, Игнатий, благополучно совершил свое странствование, чтобы жив и здоров остался.

Впрочем… Довольно ли этого?! Может ли она совсем не видеть его? Будет ли она в силах отказаться от новых встреч с ним?!

Нет!

Думается ей, она меньше страдала, когда отец ее лежал раненый в Ярославле. Тогда она не так тосковала. Грешно сознаваться, но… От Бога все равно не утаишь ничего. Да и не радуют отцовские и материнские ласки ее теперь так, как радовали его ласки в ту пору. Почему? Разве мать и отец не дороже ей всего на свете?! Разве она не убивается, когда хворают они? Мысли о их смерти она даже допустить не может.

Отец и мать ей дороже всего, однако… нет той особенной радости, нет того счастья от их прикосновения к ней, нет того скрытого, волнующего чувства, которое приводит ее в сладкую дрожь, когда она около Игнатия. И мыслей тех горячих, красивых в голове теперь уже не бывает, как тогда… в те дни и вечера…

Медвежонок уныло смотрит маленькими черными глазками из своего убежища… Уж не так часто теперь приходит к нему Анна. Ее не забавляет ублажать бедового зверюгу.

Отец и тот заметил это и сказал:

— Забыла ты его… Совсем забыла, Аннушка! Аль тебе он уж и не люб стал, да и наскучил тебе? Обождем малость, да и в лес его пустим. Согласна ли?!

— Нет, не согласна я, батюшка… Буду ухаживать за ним пуще прежнего, — сказала она испуганно.

Убрать медвежонка? Ну а когда он приедет да увидит, что нет его, нет и конуры и что уже выходить во двор, как прежде, ей незачем?! Тогда как?!

Поняла Анна, что не теряет надежды, тайно ждет Игнатия, что она вовсе не отказалась от него и не может отказаться, что он стал ей дороже жизни. Без него какая жизнь?!

Однажды, в большой праздник, отец и мать взяли ее с собой в Кремль, в собор Успения, на богомолье. Второй раз в жизни ей довелось побывать в нем. Службу совершал сам митрополит. Видела Анна много бояр, князей, ратных людей.

Ей почему-то особенно грустно стало в этой нарядной, вельможной толпе. Стояла она по левую сторону, на отгороженном для боярынь, боярышен и посадских женщин месте. Все ей казались счастливыми, и от этого еще глубже чувствовала свое одиночество. Зашевелились в голове и другие мысли, жгучие, острые, заставившие ее тяжело вздохнуть. Сколько нарядных красавиц в драгоценных кокошниках видела она около себя! А почему он, Игнатий, не может вдруг встретить и полюбить одну из них?! Молодецкое сердце изменчиво. Старая ключница постоянно твердит ей: «Молодой дружок что весенний ледок!»

Сквозь узкие окна соборного купола с вышины падают косые лучи солнца на женскую половину богомольцев, расцвечивая радугой жемчуг и каменья головных украшений и одежд боярынь и боярышен. Еще сильнее сбивало это с толку сомневавшуюся в своем счастье Анну.

Высокие столбы и громадные, тяжелые своды собора, как бы покоящиеся на этих столбах, теперь давили, пугали робко ежившуюся девушку.

«Скорее бы кончалась служба! Прости меня, Господи!» — едва слышно шептала она про себя.

Со стен большими, строгими глазами глядят на нее лики святых, и она старается не смотреть на них.

Переводит взгляд на стоящее на особом помосте, сооруженное некогда по приказанию царя Ивана деревянное кресло, украшенное тонким кружевом затейливой резьбы. Вся Москва ходила любоваться на искусную работу мастеров, создавших хитроумное сплетение косиц, зубчиков, городков, ложек, желобков, звезд, дынь, грибков, репок…

Рассматривает Анна все это с нарочитым вниманием, чтобы рассеяться, чтобы отогнать от себя мрачные мысли, затем она поднимает взгляд кверху, смотрит на изображение седого Бога, окруженного ангелами.

Опускает взгляд на иконостас перед собою, на иконы удельных княжеств, Новгорода, Смоленска, Владимира. Отец говорил, что царь Иван Васильевич, разгневавшись на уделы, увозил из них иконы. Те иконы он велел вкладывать в иконостас Успеньева собора как знак единодержавия.

И вот, когда она осматривала иконостас, стараясь забыться, среди богомольцев началось волнение. Вдруг кто-то неистово крикнул:

— Царевич Иван занемог!

Сначала все притихли, богослужение прервалось. И вдруг с амвона раздался дрожащий голос митрополита:

— Чада мои, сотряслось великое горе: тяжело занемог царевич Иоанн Иоаннович! Станем на колени и вознесем молитву о его здравии.

Крики и причитания огласили храм диким многоголосым воплем. Затем началась суматоха. Богомольцы бросились к выходу, давя друг друга…

Голоса митрополита, останавливавшего народ, не было слышно среди шума людей, столпившихся у выхода из собора.

Никита Годунов пробовал стать у двери, но его оттиснули в сторону; на глазах у него блестели слезы. Он тяжело вздохнул:

— Худо, чадо мое, худо… Чую беду! Не ко времени, — скорбно покачал головою он.

В узкую щель двери государевой палаты в Александровой слободе, затаив дыхание от страха, оцепенело глазели мамки царевны Елены Ивановны. Царь стоял на коленях около корчившегося на полу окровавленного царевича Ивана.

— Обожди!.. Не надо! — теребя за плечо сына, чужим, визгливым голосом восклицал царь. — Говори!.. Говори!..

— Отец… Государь… Помилуй!.. — простонал царевич.

Иван Васильевич начал неистово креститься на иконы.

— Помилуй! Помилуй! Помилуй!.. — скороговоркой, захлебываясь слезами, громко произносил он, а затем приникнув к лицу сына, дрожащим голосом, умоляюще заговорил: — Нет, нет! Я — окаянный!.. Ты… ты… прости меня!

Иван!.. Иван!.. Очнись!.. Жив ты! Жив!

Вскочив с пола и сотрясаясь от ужаса, царь попятился своею громадною, сутулой спиной к стене. Широко раскрытые глаза его впились в струйки крови, сочившиеся из виска царевича:

— Не надо! Не надо!.. Милый мой! Не смей! Господи, что же это такое?! Иван! Иван! Поднимись! Горе! Боже мой, горе!..

Оглядываясь в растерянности по сторонам, царь подхватил под мышки царевича, с силою поднял его, стараясь усадить в кресло. Налитое кровью от натуги его лицо осенила лукавая улыбка.

— Ваня! Садись, садись! Милый!.. Прости! Никогда больше…

Потный, в слезах, со слипшимися на лбу волосами, царь, склонившись над сыном, покрывал поцелуями его залитое теплою кровью лицо, прижимая к его виску ладонь.

— Сын мой! Иван! Я не хотел того… Не хотел… Я… Умру я… Ты будешь! Люблю тебя. Анастасия говорила. Она!.. Господи! Анастасия, я не хотел!.. Прости!

И вдруг, упав на колени, царь обхватил ноги царевича и уткнулся в них головою.

Воющим, жалобным голосом он выкрикивал какие-то непонятные слова. Окровавленными руками он сжимал свою голову, сам весь в крови, страшный, обезумевший… Одно только слово ясно разобрали мамки: «Анастасия!»

Царевич полулежал в кресле с закинутой на спину головой, с закрытыми глазами. Он не шевелился, странно неподвижный, чужой, далекий…

Иван Васильевич подвинулся вплотную к его лицу, с ужасом вглядываясь в него, прислушался, и страшный крик его разнесся по комнатам дворца:

— Лекаря! Лекаря!.. Лекаря… Умирает! Спасите!

Мамки в паническом ужасе бросились, друг за дружкой, в покои царевны Елены.

Обессилевший, почти потерявший сознание, царь приблизился к двери, выходившей на рундук .

Ветер бешено ворвался откуда-то снизу, со стороны озера, вместе с вихрем ледяного дождя, обдал холодом и пронизывающей тело сыростью.

Царь, прижавшись к каменной склизкой стене, уцепился за намокнувшие перила рундука.

Ночь! Мрак! Небытие!

У самых ног в диком смятении ревут с жутким хрустом деревья.

— Смерть!.. Вот она!.. Пришла опять!.. Опять! Опять!

Она только что глядела на царя сквозь потухающий взор царевича; только сейчас, сию минуту он всем существом своим ощутил ее — ледяную, непреклонную, страшную…

«Как жалок ты, царь московский!..» — слышится Ивану Васильевичу со всех сторон.

«Снова смерть напоминает тебе о твоем бессилии, о твоем ничтожестве!»

Содрогаясь всем телом, задыхаясь, царь шепчет:

— Иван!.. Ванюшка!.. Пощади отца!.. Спаси нас, Господи!.. О-о-х! О-о-х!

Обессилевший от горя, от страха, царь медленно сползает вниз, на мокрый, холодный пол рундука. И кажется ему, что это — могила, он медленно, против своей воли, уходит в нее вслед за сыном…

— Спасите!.. — хочет крикнуть он и не может…

Черная, шумная муть бушующей Вселенной всасывает его в себя…

Только в полночь, перед рассветом, царедворцы нашли лежащего без сознания Ивана Васильевича на холодном, мокром полу рундука.

Четыре дня прожил царевич Иван. Четыре дня лекари и знахари суетились около его ложа. Поили его овечьим молоком, разбавленной в воде медвежьей желчью и водой яичной с сахаром. Знахари повесили на шею царевичу ладанку с тертым хреном и чесноком.

А когда царевич терял сознание, зажигали две восковые свечи и одной из них «подкуривали под нос».

Юродивый Большой Колпак неотлучно находился в горнице, где лежал царевич Иван. Сам царь хотел этого.

На голове юродивого дрожал большой железный колпак, все тело обвито было тяжелыми веригами. Полунагой, седобородый, он стоял в темном углу и, обратив свои большие бесцветные глаза к небу, повторял бесконечно одно и тo же:

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Земля ты, мати наша, не пей крови, не губи души! Железо, брат мой, выйми из тела недуг и от сердца щекоту! Всегда, ныне в присно.

Царевичу становилось все хуже и хуже.

Тогда знахари насильно оттолкнули иноземных лекарей от постели царевича и, обнажив его догола, натерли горячее, как огонь, тело его теплым тестом.

А в соседней моленной палате монахи день и ночь служили каноны святым угодникам. Тут же находился и сам царь.

Стоя на коленях в черной монашеской рясе, он посиневшими губами говорил:

— «Славлю тебя всем сердцем моим, поклоняюсь пред святым храмом твоим!»

«И славлю имя твое за милость твою и за истину твою!»

«В день, когда я взываю к тебе, услышь меня и всели в душу мою бодрость!»

«Прославят тебя все люди, когда увидят благость твою!»

«Если я пойду посреди напастей — ты оживишь меня, прострешь на ярость врагов моих руку твою, и спасет меня десница твоя!»

«Да будет милость твоя ко мне, окаянному, не отнимай у меня чадо мое возлюбленное, единокровное!.. Не отнимай!»

Когда царь замолчал, монахи вдруг унылыми голосами начали петь:

Стояла красноватая мгла в палате от благовонных масел, воскуряемых перед гробом царевича.

Глядя на душевные страдания царя, монахи пели с еще большей скорбью в голосе, еще более надрывно, пропитывая слезами каждое слово.

Все четыре дня и все четыре ночи царь Иван не отходил от гроба, не ел и не пил, не смыкал ни на минуту глаз.

По площадям и около храмов Александровой слободы днем сенные девушки царевны Елены по приказанию царя оделяли нищих грошиками, кормили голубей освященным зерном, дабы птица небесная, взлетая ввысь, доносила до неба печаль государя и его мольбы о прощении.

Мрачные, темные облака в небе слагались, проплывая над Александровой слободою, в громадные черные страшилища. Жутко было смотреть на них.

Ночью на площадях беспокойно метались на ветру огни костров, а около них молчаливо обогревалась конная стража, расставленная Бельским по всем площадям, заставам и окрестным дорогам.

Обыватели слободы в смертельном ужасе забились в свои углы, боясь зажигать даже лучину в каморках, боясь и думать о том, что случилось. Страшно было произнести даже самому себе, что «царь убил своего сына Ивана», а это уже каким-то путем, какими-то непонятными звуками дошло до слуха всех слобожан.

Стража неизвестно по какой причине ожесточилась, озверела, гоняясь за ни в чем не повинными людьми, стегая их нагайками, хватая их на дорогах и бросая в тюрьму. За что?! Получалось, будто царевы слуги вымещают зло на народе, мстят народу за смерть царевича.

Боязно стало и в церковь ходить; между тем унылый протяжный гул колоколов с тоскливой настойчивостью звал слобожан к службе молиться об упокоении несчастного царевича.

Сидишь дома и думаешь: не почли бы и то за преступление, что ты спрятался и не идешь в храм. А как пойдешь, тогда те же царские слуги, словно на воров, нападают, бьют. И конечно, думает слобожанин, это не иначе как по наущению самого грозного царя. Таков уж обычай появился у людей: что в слободе ни делается — плохое ли, хорошее ли, все исходит от самого царя, все от него, от батюшки. И то правда: насмотрелись за эти двадцать лет такого, чего ни в сказке сказать, ни пером написать, «дай, Господи, и детям нашим того не видеть!».

Вздыхает обыватель, места себе не находит: «Как же это так, Господи, спаси и помилуй: государь, царь, да своего родного сына, царевича, порешил?! Того и в черном народе-то слыхано не было. Уж не лишился ли рассудка грозный царь?!»

Мысли клокочут, бушуют в головах, обжигая души, приводя их в неистовое томление, охватывая какою-то внутреннею жаждою… Невольно человека тянет к ковшу, — но сколько ни пей, а все горит внутри, не перестает сосать горючая тоска.

В беззвучной темени ночами из-за туч выглядывает искривленный горем лик луны: на все ложится серебристая скорбь; и кажется, что башни государева дворца навсегда застыли с раскрытыми от ужаса слюдяными глазницами.

На рассвете мирно бредут монахи в монастырь, низко опустив головы, равнодушные к остервенелому лаю подворотных псов.

В лощине, недалеко от слободы, среди диких лесных зарослей в этот час начинает поблескивать своею поверхностью, похожей на вороненую сталь, большое круглое озеро, на котором некогда в богато убранной галере совершал свои прогулки с царевичами Иваном и Федором чадолюбивый государь…

Оно пустынно и покрыто клочьями разорванной мглы тумана, обволакивающей лесные озера… Медленно выползает она из соседнего громадного болота, вдавившегося в вековой бор. Волки любят это место, и нередко можно слышать их леденящий душу вой… Они осмелели в последние дни, подходят к самым дворам на слободе. Недавно волчица уволокла в лес ребенка. Мать, на глазах которой случилось это несчастье, ума лишилась; ее посадили в клеть, связав по рукам и ногам, чтобы не шумела.

Строгие, хмурые конные ратники объезжают узкие улочки слободы, пристально приглядываются к каждому, кто по какой-либо надобности выходит из дома. Бабы, завидев их, бросают бадьи у журавлей и бегут, чтобы спрятаться во дворе. Мужики ворчат на баб, а сами топчутся на месте в сенях, не решаясь выйти на улицу.

Разговор в избах не вяжется. О чем говорить? О злосчастной кончине царевича? Что о том говорить — дело царское. О своей судьбе?.. Один Бог ведает, что дальше будет. Хорошего ничего не предвидится, а плохого — так и жди! Народ истомился, разбегается из деревень… ропот повсеместный против помещиков-дворян. Об этом тоже много не поговоришь. Лучше помалкивать.

«Э-эх, и зачем такое несчастье случилось в слободе! И чего в такой лютый, осенний холод сюда пожаловал со своей семьей государь?!» — вздыхали придавленные царевыми строгостями жители Александровой слободы.

 

XI

После погребения царевича Иван Васильевич долгое время не появлялся на людях. Суды и пересуды о смерти царевича Ивана не прекращались и после похорон. Говорили по-разному. Одно особенно было принято на веру. Это то, что при убиении царем сына Ивана в палате находился Борис Годунов. Он хотел будто бы защитить царевича, но Иван Васильевич в страшном гневе ударил его несколько раз острием посоха, нанеся ему глубокие раны в бока. Этому можно было поверить. После несчастия с царевичем Борис Годунов долгое время не выходил из своего дома по болезни.

Однажды его навестил Никита Годунов. Он в изумлении всплеснул руками, войдя в опочивальню Бориса Федоровича и увидев своего больного племянника. Лицо Бориса было бледное, осунувшееся, глаза мутные, голова повязана полотенцем. Тут же сидел лекарь-литвин. Он приподнял одеяло, которым был покрыт Борис, и объяснил Никите, где он ранен и каковы его раны. Слушая его слова, Борис улыбнулся:

— Не пугайся, Никита… Жив буду. Мои недоброхоты напрасно радуются… Годуновы живучие.

Никита набожно перекрестился:

— Огради нас, Господи, силою честнаго и животворящего креста твоего!

Борис приказал лекарю удалиться.

— Ну, что там, на посадах, да и в приказах болтают? — тихо спросил он. — Не скрывай. Говори все.

— Разно говорят. Народ жалостлив и любопытен. Богомольцы со слезами молятся об упокоении царевича… Шуму много.

— Знает ли народ правду?

— Кто же, кроме тебя, Борис Федорович, волен знать правду?!

— И я не знаю, — закрыв глаза, тяжело вздохнул Борис. — Не пойму. Не ведаю. Будто громом оглушен. Царевич хотел к Пскову с войском идти… Стать во главе войска… Может быть, это?.. Не знаю. Да и кто может знать?

Борис закашлялся, махнул рукой. Оба молчали. Затем, не открывая глаз, Борис, словно в бреду, медленно, больным голосом начал говорить:

— Я… вошел… в палату, услышал крик царя… Думал: не случилось ли чего с государем батюшкой? Открываю дверь… Иван Васильевич трясется, пена изо рта… в руке поднят посох на царевича… вот-вот ударит! Не выдержал я, и сам не помню, как то случилось… Я стал между государем и царевичем, схватил за руку Ивана… Васильевича… Ох, Господи! Страшно!.. Вспоминать страшно.

Борис перестал говорить, с трудом переводя дыхание.

У Никиты по щекам поползли слезы.

Отдышавшись, Борис продолжал:

— В ярости начал бить меня государь жезлом… Кровь пошла. Я упал, облобызал полу государевой одежды и поплелся прочь. — Помню крик Ивана Васильевича и стон упавшего на пол царевича. Больше ничего не помню… Ничего не видел… Дай воды! Какой страшный царь! Глаза его налились кровью… Эти глаза не дают мне покоя… Не по себе мне, Никита. По ночам трясучка одолела. Дай воды.

Борис с помощью Никиты слегка приподнялся, перекрестился, хлебнул из чаши.

Откинувшись на подушки, он закрыл глаза ладонью.

— Какого царя мы потеряли! Жаль мне Руси, жаль Ивана Ивановича. Горяч государь. Все его добрые дела кругом в колючках… Видать, так уж указано ему то судьбой. Надобно твердый разум иметь, надобно собою управлять так, как мудрые владыки правят царствами, чтоб пережить такое горе, такой позор.

Никита, тяжело вздохнув, робко спросил:

— Переживет ли?

Борис, пристально вглядываясь больными, беспокойными глазами в лицо дядюшки, спросил:

— А как думаешь ты?!

Никита растерянно развел руками:

— Господь ведает.

Борис покачал головою:

— Чего колеблешься? Переживет! Да. Переживет! — вдруг громко и строго произнес он. — Наш государь — богатырь!

Никита испуганно притих. Его поразил суровый, властный голос Бориса.

Опять наступило молчанье.

Никита, чувствуя себя неловко, собрался уходить, но Борис задержал его:

— Стой!

Никита снова сел.

Мягким, трогательно звучавшим голосом Борис произнес:

— А как государь любил царевича! Все мы знаем это. Любил он его. Очень. Монахи рассказывали… Четыре дня он сидел у гроба… не спал… и не принимал пищи… и все шептал нежные, ласковые слова… то и дело повторяя: «Иванушка, прости меня!», «Анастасьюшка, без умысла я!.. Прости и ты, светлое солнышко! Окаянный попутал!»

— Сам видел я на похоронах, — сказал Никита. — В простой власянице, лишив себя знаков царского сана, как злосчастный бедняк, простолюдин, бился он головою о крышку гроба и о землю, прося прощения у сына убиенного, у Бога, у покойной царицы Анастасии…

— Поздно!.. — тяжело вздохнул Борис. — Не вернуть! Поздно! Боже мой, какое великое горе! Царь всея Руси — сыноубийца.

Никита был поражен суровостью его голоса, с которой были произнесены эти слова. Лицо Бориса стало холодным.

— На Руси и без того слез много; плохо, коли и царь плачет… Когда царь и народ в унынии и в слезах, что же тогда Руси делать?! Мы не должны забывать о ней. Будем молиться о том, чтоб государь скорее забыл о своем горе. Не надо! Не надо слез! Что делать?! Потерянного не вернешь.

Борис властно взмахнул рукой, как будто отталкивая кого-то от себя.

— И мои раны заживут. Пустое! И меня жалеть нечего. Господь Бог даст нам сил. Я верю в это. Ты, Никита, будь зорок. Не забывай, что кругом враги. Лови злоязычных и на съезжую волоки. Царево горе — ворогам радость. Хотя и крепок государев трон, но подточить и его могут черви… Гляди в оба! К тому ты на Москве поставлен. Я верю в царя. Велика была любовь его к сыну, но несравненно величие его любви к родине… Она сильнее бурь морских, сильнее великой земной напасти! Ее убьет только смерть!.. Иди с Богом! Твори свое дело с верою! Нам ли отчаиваться?!

Первый излюбленный и выборный голова от всей Двинской области Семен Аникиев Дуда важно восседал в своей холмогорской торговой избе. По сторонам его за широким дубовым столом расположились подьячие.

На скамьях у стены в богатых шубах развалились приехавшие из внутренних областей Московского государства торговые люди.

Собрал их всех сегодня Дуда, чтобы огласить царский указ о построении на устьях Двины нового города, близ Архангельского монастыря, имя которого отныне будет Новохолмогорск. Торговые люди должны понять: если иноземцы полюбили Студеное море, как же московским купцам не ценить государеву заботу о сих местах?

Государев указ выслушали стоя.

Затем Дуда обратился к торговым людям со следующими словами:

— По воле Господа Бога и батюшки государя Ивана Васильевича ныне кончается древняя быль Двинской области… С той поры, как уничтожена дедом нашего государя боярщина на Двинской земле, возросло благоденствие сих мест. Рвение к торговле в Приморье возымели не только новгородские гости и купцы, но и чужеземные торговые люди… Видно — молву поветрием носит. Ну что ж! Доброму Савве и добрая слава. Милости просим! Рады гостям! Мало нам Холмогор, понадобился город Новохолмогоры, к морю поближе, чтобы нам с берегов виднее было: кто едет, зачем едет, с доброю ли целью… Есть и такие: где пирог с крупой, туда и мы с рукой! Таких мы тоже сумеем уважить. Царь наказал мне: «Гляди в оба!» Стало быть, и выходит: у Архангельской обители на Двине новая быль зачинается. Прошу вас, братцы, в бороде у себя узелок завязать для памяти: мол, у Студена моря новый торг, государев торг, опричь Холмогор… Покуда еще там топоры стучат, а скоро они замолчат, там и будем торг развертывать… Холмогорам скажем спасибо. Послужили они народу честно, по совести. Да и Богу молились там о прибыли купцы немало, да и винца испили там купцы немало же, и нагрешили здесь купцы порядочно… Словом, низкий поклон Холмогорам!

Слова Дуды были выслушаны купцами с превеликим вниманием, хотя втайне и не желали они ничего нового. Купец в новшествах осторожен, недоверчив, особенно старики. Им каждое новшество кажется «концом света». Торг упрям, привязчив к месту. Но ничего не поделаешь: надо смириться. Государево слово — кремень.

— Что ж вы молчите? Али молвить нечего?! — спросил Дуда.

— Спасибо, добрый начальник, спасибо! Царь — «от Бога пристав». Коли указано царем, так, стало быть, и Бог порешил… Против не пойдешь… — сказал самый старый из купцов Семен Осипович Баженин.

Дуда остался недоволен его ответом.

— «Против не пойдешь»! — грозно повторил он. — Да как у тебя, старина, язык-то повернулся сие молвить?! Пудовую свечу должны поставить! Десять служб в монастыре кряду отстоять. Вот что! А ты… «против не пойдешь»!

Купцы притихли, думая про себя: «Милость велика, да не стоит и лыка!» Сам Дуда догадывался об этом по выражению их лиц, но виду не показывал. Народ северский, большею частью пришедший на берега Двины из Новгорода, своенравен, горд, неподатлив. Купец здешний бывалый, продувной, — думает совсем не то, что говорит. А с Семеном Бажениным уж лучше и не спорь. Недавно приехал этот новгородский гость, а уж успел здесь великую силу в купецкой толпе забрать и хоромы себе воздвигнуть в короткий срок умудрился, хитроумные хоромы, с резьбой и убранством многокрасочным. Среди приземистых курных изб его хоромы высились горделиво, вызывающе: глядите, мол, кто в Холмогорах поселился! И действительно: все купцы гурьбой к Баженину валом валили с торгом и поклонами, и ото всех ему был почет великий и уважение.

— Ну, — произнес Дуда примирительным голосом, — можно нам и разойтись, государево слово сказано, а вами выслушано, стало быть, с Богом! Будем в дружбе и согласии вершить доброе.

У воеводской избы стояло в ожидании несколько возков. Лошади покрылись инеем. Морозно. Северную Двину и ее притоки давно уже сковало льдом.

Только что перевалило за полдень, а солнце уже скрылось и небо потемнело. Выступили звезды.

В одном возке — тепло одетый в меховой тулуп Андрей Чохов. Он едет к месту строения Новохолмогорска с Дудой.

— Эй, дядя, заждался меня?! — весело крикнул Чохову выходивший в сопровождении двух стрелецких десятников и подьячих холмогорский голова. Он полез в возок к Андрею Чохову.

— Господи, благослови, кутейники-дергачи ели с мясом калачи! Подвигайся, давай место голове, — приговаривая, ввалился он в возок в широкой собольей шубе, совсем задавив Андрея. — Места много, а привалиться негде. Да и то сказать, и моя душа не лишняя на свете. Такая же, как и у пушкаря.

Дуда высунулся из возка и крикнул стрельцам и подьячим:

— Слышь, Демид! Сели, што ль?! Не мешкайте!

— Се-е-ели! — донесся глухой, придушенный голос.

— Ну, слава Богу! Добрый час! Молчан, трогай!

Сидевший верхом на кореннике человек закричал неистовым голосом на лошадей, заработал кнутом. Возок со скрипом и визгом тронулся с места.

— Живой парень у нас Молчан: не тряхнув ушами, куска не съест. В баню токмо, нехристь, не ходит: теперь пуд мыла изведешь на него, а все одно не отмоешь. Лошадятник! Так на конюшне и спит. Тут, брат, не Москва, народ у нас простой. Не люблю я тамошних. Гордецы!

Андрей слушал холмогорского голову почтительно, не решаясь вступить в разговор с начальником области, большим государевым слугою.

Из-за облаков выступила луна.

Многоцветными огоньками заискрились снега. Темными бугорками выглядели разбросанные кое-где по сторонам жилые избы, амбары и другие строения, мимо которых проезжал возок. А дальше раскинулась пустынная, мертвая равнина.

— Здесь, брат, тоже чудес разных не меньше, нежели в Москве. Поживешь — увидишь… — снова заговорил Дуда. — Здешний народ — чудь, видать, оттого так и прозывается. Мне один старик ихний сказывал, что на месте нынешних Холмогор бог их, чудской, стоял, истукан, а звали того бога Иомалы… На голове у него была золотая корона с драгоценными камнями, а грудь его украшало волшебное ожерелье. На коленях будто бы у него стояла золотая чаша, наполненная золотыми монетами… Она была так велика, эта чаша, что четыре человека могли из нее напиться досыта… Чудно! А главное — монеты тe золотые никто не воровал…

Дуда весело рассмеялся.

— Враки все! Но, как говорится, не любо — не слушай, а верить не мешай. А уж вот это правда. Пришли сюда из Новгорода купцы и наторговали здесь золота во много раз больше, чем у бедного бога чуди. Мало того, и самого бога они истребили, а на его место часовню поставили и всех нехристей в христианскую веру обратили… Где же деревянному богу справиться с нашим купцом! Купец — ловец, а на ловца и зверь бежит. Обчистили они тут простофиль-язычников… А в нынешние годы аглицкие и галанские хваты повадились сюда ездить. Свято место пусто не бывает. А потому сюда батюшка государь и пушкарей засылает… Так уж повелось, где местечко попригляднее, сюда и сабельку и пушечку тащи… На всякий час, гляди, и пригодится. Завистливое око видит далеко. Так ли я говорю?!

Чохов, с любопытством прислушивавшийся к словам Дуды, встрепенулся, ответил почтительно:

— В прошлые годы довелось мне много раз по приказанию государевых воевод отбивать недругов огненным стрелянием… Господь Бог поможет мне и ныне, коли к тому нужда явится, по приказанию воеводы пустить огонь по ворогу.

Дуда остался доволен кротким ответом государева пушкаря.

— Добро, молодец! Не всякий гость — «милости просим»! Так и я думаю. А места у нас для стреляния хватит. Вот приедем к Архангельскому монастырю, там и выберем для пушкарей местечко. Поближе к водице, чтоб кораблики лучше видеть. Государь в Москве живет, а его глаз давно смотрит на устье Двины, и, как я понимаю, от этого много пользы будет… Одно мне не по душе — аглицкие люди уж больно стали хозяйничать у нас. Галанских купцов гонят, как будто хозяева они на Студеном море, а не мы. Государь Иван Васильевич много воли им дал. Молчи токмо, никому сих слов моих не говори.

— Полно, батюшка Семен Аникиевич, не к чему мне, — скромно отозвался Андрей, окончательно прижатый к кожуху возка.

Дуда мало того что прижал Андрея к кожуху, но еще во время разговора и руками размахивал, двигался, сидел беспокойно.

«Если так будет и дальше, — думал Андрей, — то я верхом на другую лошадь сяду, рядом с Демидом».

А Дуда, не замечая этого, ударился в пространные рассуждения о том, как терпелив русский народ, как он долго терпел господство иноземных купцов на севере.

— Пора, пора взяться за ум! Терпенье — лучше спасенья. Час терпеть — век жить.

Андрею совсем стало невтерпеж от этих разглагольствований холмогорского головы о терпенье.

— Истинно, Семен Аникиевич, вздохни да охни, а свое отбудь. Одним словом, жив Курилка — докудова еще не помер.

Дуде эти слова очень понравились, и он от души расхохотался, сотрясаясь всем телом, елозя от удовольствия на месте и тем приводя в еще более стесненное положение Андрея, у которого отекли ноги, устали бока от искривленного положения тела.

Ехали голыми равнинами.

— Оный край, — постепенно погружаясь в дремоту и лениво растягивая слова, говорил Дуда, — много добра принесет… Увидишь сам… в недалекое… время…

И замолчал, всхрапнув.

Андрей, воспользовавшись этим, крикнул тихонько Демиду, чтобы он остановил коней, взял из возка войлок, постелил на спину одной из лошадей, впряженных в возок, и поехал дальше верхом, оставив в возке Дуду. Андрею сразу стало легко и весело, когда он услышал позади себя в возке богатырский храп Дуды.

 

XII

Андрей Чохов стоит на высоком гранитном берегу и глядит в раскинувшееся внизу, у его ног, полое море. Оно необъятно для глаз. В серой пустынности уходит оно в неведомую, загадочную даль океана.

Сын Андрея, Дмитрий, тут же. Прикрываясь шарфом от холодного ветра, он тихо говорит:

— Долго ли мы с тобою, батюшка, здесь жить-то будем?

Андрей рассмеялся:

— Аль соскучился?! Скоро, скоро! Пожить придется. Не тужи.

Дмитрий мялся, придумывая, что бы сказать, дабы не рассердить отца, считавшего скучливость самым тяжелым грехом на свете.

Андрей ждал, готовый произнести несколько жестких слов в назидание сыну.

Дмитрий схитрил:

— Не о себе я, мне жаль матушку. Она скучает о нас.

Улыбка скользнула по лицу Чохова.

— В обычае то у нее! — вздохнул он. — Да и негоже себя ради дел государевых сторониться. Прилепись, чадо, и ты к службе. Случалось, в некое время посылал меня государь за море, в далекие края, к чужеземцам… И жив я остался, и матушка твоя не в убытке, да и познал я многое… В мире жить — миром жить, не окольничать, не отбиваться от людей.

Немного постояв в раздумье, Андрей сказал:

— Вот бы на этой горе я пушку поставил… Большущую, страшную! Самое ее место. Ей-Богу! Хорошее местечко! Чужеземцы-мореходы подплывали бы к нашему берегу со страхом! Не думали бы, — Москва далече, и бояться неча. Мудрый наш батюшка государь; надоумил его Господь к месту крепость здесь воздвигнуть.

И после некоторого молчанья он, как бы про себя, повторил:

— К месту, к месту.

Внизу шумело море, грозное, неспокойное, и Андрей хозяйским глазом, привычным к простору глазом пушкаря, деловито осматривал водную пустыню.

Крепость, о которой помянул Чохов, уже начали строить в месте, где Двина, уходя между островов в Студеное море, разветвляется на несколько рукавов. Здесь, в сорока двух верстах от моря, в местечке Пур-Наволок, находился древний Архангельский монастырь. Около него московские плотники да каменщики и принялись за работу.

Новому городу положено было дать название Новохолмогорск.

До этого здесь был острог — огороженное частоколом место, окруженное рвом. В остроге находились две избы: одна — русская, другая — «немецкая». Царь Иван повелел уничтожить «сию убогость» и построить новую крепость.

Пока Андрею Чохову было делать нечего в Новохолмогорске, он стал знакомиться с окружающей местностью. Вдвоем с сыном верхом на конях уезжали они далеко-далеко, в глубь Заволоцкой земли.

Много нового, много любопытного встречали они на пути во время своих прогулок. Особенно же привлекал их к себе морской берег.

Здесь было пустынно, дико, но вместе с тем очаровывала величественная ширь моря, заставлявшая забывать все на свете.

Вот и теперь как прекрасно чувствовали себя отец и сын, стоя на возвышенном месте каменистого берега!

Над самыми головами, лениво взмахивая пышными крыльями, пролетел большущий орлан-белохвост, вспугнув стаи гагар и чистиков.

Громкие, резкие крики птиц огласили воздух, сливаясь в пестрый, нестройный хор, заглушавший даже рокот морских волн.

Порой на взмыленных гребнях моря вдруг показывалась круглая, облизанная водою голова тюленя, и снова тонула она в мрачной морской пучине.

Андрей пустил вдогонку какой-то птице стрелу. Промахнулся.

Темные громады скал высились вдали, словно вылезшие со дна морского сказочные горбуны. Вылезли и, опустив головы на колени, сели у самой воды, задремав.

До позднего вечера объезжали на конях Андрей с сыном этот берег, и чем больше знакомились они с местностью, тем сильнее она начинала им нравиться.

— Вот уж истинно, — широко разведя руками, воскликнул Андрей, — небо — престол, земля — подножие Господа! Гляди, Митька, на все и учись. Знай, малец: красна птица перьями, а человек ученьем. Сидел бы ты дома и не видал бы ничего, и дум новых у тебя в голове не явилось бы. Голова на одном месте застаивается. Так ли я говорю?!

— Не ведаю, батюшка, — стало быть, так, коли ты говоришь.

— То-то! — рассмеялся отец.

На обратном пути в Новохолмогорск Андрей рассказал о том, что он слышал некогда в Англии о путешествиях англичан в здешние места.

Тридцать лет тому назад из Англии в ясный весенний день вышли в плавание три корабля под начальством Хью Уиллоуби. И подошли они к Ледовому океану. Вскоре страшная буря разбросала по морю утлые парусные суда их. И потеряли они друг друга из виду. И только один корабль, ведомый кормчим Ричардом Ченслером, в августе прибыл в устье Двины-реки. Ченслер поселился в Холмогоpax, а потом — в Москве.

— Куда же делись другие корабли?! — спросил Дмитрий.

— Господь не удостоил их прибыть в нашу землю. Причины того нам не дано знать. Одно известно: затерло их льдами. Замерзли они, не пробившись через море к нам… От судьбы не уйдешь. Всякая вещь о двух концах. На то уж люди идут ныне. Или пан, или пропал. На всех морях суета идет. Таков наш век. Вот тоже на службе у нашего государя Ивана Васильевича был один дацкий человек. Звали его Керстен Роде. Все было ничего. Служил царю праведно. И вот однажды поймали его на море дацкие королевские люди и в цепи заковали. Государь батюшка выкуп за него давал королю большущий — не отпустили. Так и скончался он в темнице. А уж как стремился он в моря-окияны! Вольный был, словно птица, человек! Не вынес тесноты!.. Сгиб!

Андрей снял шапку, перекрестился:

— Царство ему небесное! Помолись о нем и ты, — хоть не нашей веры был он, чужеземец, а честно послужил нашему царству. Без кривды.

Перекрестился и Дмитрий. Немного подумав, спросил:

— Хорошо ли молиться о людях не нашей веры? Не грех ли?

— Молимся мы с тобой не за дацкого, а за доброго человека. Добрых людей никакая вера не портит, а они ее украшают, — ответил Андрей. — На то не смотри. Видал я темных язычников, да душой они бывали чище христианина. В Эстонии я видел их, у Западного моря.

В одной деревеньке Андрею с сыном пришлось встретиться с толпой соловецких монахов. Их вел в Новохолмогорск на работу старец Гавриил. Он рассказал Андрею о том, как он встретился в Москве с царем, как был вызван в царские палаты и как просил царя послать людей к Студеному морю.

— Государь батюшка внял мне, а ежели это так, повинен и я служить государю верно. Соловецкие мужи будут помогать вам, — проговорил Гавриил.

Андрей улыбнулся.

— Государя надоумил не ты, старче, а сам Господь… Еще в стародавние времена батюшка Иван Васильевич говорил воеводам о том море, да и корабли в Вологде строили, чтоб плавать по тому морю.

— Полно тебе петушиться! — недовольным голосом возразил Гавриил. — В прежние времена государь не жаловал своим вниманием наших пустынножителей. Да и в опале их держал. А теперь жалует — наши острова понадобятся ему. Мореходов знатных мы дадим ему. О том государь батюшка мне и сказывал.

— Будь по-твоему! — примирительно произнес Андрей. — Мореходы здесь хорошие. Знавал я их раньше. Окунем одного звали, другого Беспрозванным.

— Это наши. Знаю и я их! Бравые дяди, — весело произнес Гавриил.

На этом и разошлись в разные стороны.

— Слава Богу! — засмеялся Андрей, отъехав от деревеньки. — Соловецкие монахи покорились… После того как митрополита Филиппа заточил государь в монастырь, стали было они артачиться, чуждаться Москвы, а теперь, видишь, образумились… Добро и на том.

С насмешливой улыбкой он продолжал:

— Хотели с Москвою спорить!..

Андрей с особою гордостью произнес слово «Москва».

Хотя уж и не так много он жил на свете, ему пришлось все же видеть множество вельможных, великих и малых людей, множество городов и уездов, пытавшихся идти против Москвы, несогласных ей подчиниться, и, однако, рано или поздно все преклонились перед ней. И теперь для него не было особою новостью услышать о покорности Соловецкого монастыря.

— Так и должно быть! — громким восклицанием закончил он свои размышления о Москве.

 

XIII

Безмерно тяжелою громадой обрушилось на царя Ивана страшное горе. Насколько хватало сил, боролся он с бурею мучительных раскаяний. Он припоминал все до мелочей, с самого дня рождения царевича, вспоминал, как вместе с царицей Анастасией они просиживали ночи над люлькой царевича при малейшем его нездоровье и сколько радости доставлял им их малютка-первенец, когда он был здоров и весел! Вспоминал царь и о той трогательной привязанности царевича Ивана к нему, отцу, после смерти матери, когда маленькие царевичи остались сиротами. Оба они постоянно льнули к нему, и нередко он, держа на коленях обоих мальчиков, старался, чтобы его слезы остались не замеченными для детей… Он не хотел, чтобы и они страдали… Он утешал их, забавлял, когда самому было не под силу бороться с отчаяньем. Он заменял им и отца и мать… Как часто ссорился он из-за них с покойной царицей Марией Темрюковной… Да! Они — его дети, они самые близкие его сердцу существа, только они его любили по-настоящему, его, своего отца! А какую радость испытал царь, когда царевич постиг грамоту и когда сочинил он духовные стихиры, отосланные по его желанию в монастырь у Студеного моря!.. Царевич радовал отца смелостью своих мыслей… Но, о, ужас! О, горе! Потом он же, царь-отец, сам стал гневаться на сына за остроту его ума! И потом…

Царь Иван дальше терялся… Нить его воспоминаний обрывалась. Если то случалось ночью, он тогда не спал и часами простаивал перед иконами, а на заре в простой власянице уходил в собор, к месту вечного упокоения царевича, и там до крови стукался лбом о каменный пол, моля Бога о прощении ему его неслыханного преступления.

Увы, не помогало и это. Царевич, бледный, скорбный, с лицом, залитым кровью, в мыслях не отходил от него. И казалось царю, что кровавый призрак с укоризной смотрит на него и тихо качает головой, как бы сожалея: зачем это случилось? И нередко находили иноки государя лежащим без чувств у гробницы сына. Поднимали его и осторожно уносили во дворец.

Текли дни за днями, как почерневшая, замерзающая в канун ледостава Москва-река, на которую, одиноко сидя в своей горнице, подолгу смотрел из окна царь Иван.

А тут еще была получена весть: бежавший из Москвы за рубеж бывший царский воевода, изменник Афанасий Бельский во главе шведских войск двинулся к Орешку. Он указал врагам все слабые места русской пограничной обороны, и своею рукою изменник уничтожает пограничные русские селенья.

Об этом донес государю прискакавший из-под Иван-города сторожевой службы станичный голова Герасим Тимофеев с товарищами.

Царь с тяжелым вздохом, молча выслушал рассказ Герасима, а после его ухода велел позвать к себе Бориса Годунова, Богдана Бельского, Никиту Романова, всех Нагих и прочих именитых ближних бояр.

— Готовьтесь! — тихо сказал он. — В моем душевном волнении и страстях, раздирающих разум мой и сердце мое, не в силах я далее оставаться на престоле царском. Страшное наказание Господнее налагает на меня, окаянного, долг удалиться в уединение монастырское, чтобы замаливать там вечно грехи свои. Но увы, как я вижу, мой царевич Федор неспособен управлять государством Московским, слаб он. Боярам надлежит, с Божьей помощью, из боярского рода избрать себе государя по душе, достойного государя, коему я мог бы передать державу и царство свое.

Со страхом и изумлением слушали царя бояре. В один голос воскликнули они:

— Что ты, батюшка государь! Господь с тобою! Не оставляй нас! Не хотим иного царя, кроме тебя и твоего сына, царевича Федора!

Никому из бояр и ближних к царю людей не могло прийти и мысли, чтобы решиться избрать из своей среды царя на смену Ивану Васильевичу. Многие из них и не верили царю. Им казалось, что царь опять нарочно все это говорит, чтобы выведать их тайные мысли, а потом подвергнет их лютой казни, как то было некогда, в прошлом.

Иван Васильевич, словно угадывая их мысли, пристально вглядывался в лицо каждого. В глазах его застыла колющая острота, они сузились, стали какими-то чужими, не его.

— Не хотите другого царя?! — хрипло, с волнением, спросил он. — Чудно! Так ли это? Правда ли, что не хотите? Не обманываете ли меня? Иль, может быть, боитесь признаться?.. Нет, не бойтесь меня. Где уж мне теперь, окаянному, царствовать… Выбирайте себе царя смело. Я не буду гневаться. Выбирайте! Не бойтесь!

Раздались возгласы:

— Не хотим, батюшка государь, не хотим!

— Одного тебя почитаем и любим!

— И как нам слушать подобные твои речи?!

— Лучше бы гром поразил нас, нежели внимать таким словам!

— Пощади нас! Что мы без тебя будем, несчастные, делать?! Господи, Господи! Да что же это такое?!

— Пожалей Русь, батюшка Иван Васильевич!

Выслушав все эти слезные, душераздирающие восклицания, царь поднялся с кресла и сказал тихо, печальным голосом:

— Добро! Вижу покорность вашу. Однако как мне, сыноубийце, сидеть на престоле?! Тяжело мне! Не под силу бороться с недругами, стар стал…

Опять все бояре заголосили, не давая царю Ивану продолжать речь.

Иван Васильевич слабо улыбнулся, замахав на бояр руками.

— Полно вам шуметь! Уймитесь! Когда не хотите, чтоб покидал я престол, так и не обессудьте, коли я удалю от себя все наряды царские и откажусь от праздности и роскоши, отвергну корону и скипетр, облеку и вас всех в одежду скорби и молитвы. Не те времена, чтобы красоваться щегольством.

— Что хочешь делай с нами, батюшка государь, токмо не покидай нас! Молим тебя, пощади!

— Так пойдемте же все к Успенью и отслужим панихиду по несчастному моему сыну, прежде времени преставившемуся перед небесным престолом.

— Все будет по-твоему, великий государь, все будет так, как изволишь ты того желать, — сказал Борис Годунов.

Поднялась суета во дворце. Бояре стали собираться в собор на панихиду и затем двинулись бесшумною толпою с поникшими головами, следуя позади царя, одетого в монашескую одежду…

На другой день Иван Васильевич послал большие денежные дары патриархам в Константинополь, Антиохию, Александрию, Иерусалим на поминовение души покойного царевича Ивана. Вспомнил о Белградской митрополии и ей по примеру деда своего Ивана III помог денежно.

Он вспомнил при этом слова одного итальянца, который писал, что «все народы Болгарии, Сербии, Боснии, Мореш и Греции поклоняются имени великого князя московского».

Его радовала теперь особенно такая сердечная поддержка единоверных балканских народов.

Царь часто ходил и в собор Покрова, к гробнице Василия Блаженного. Успокоительно действовали воспоминания о том, как в стародавние времена он вместе с царицей Анастасией и малолетними царевичами ходил к больному восьмидесятивосьмилетнему старцу Василию Блаженному и как хоронил он его после смерти, неся сам с боярами гроб любимого им старца. Погребение совершал в те поры митрополит Макарий. Василий Блаженный умер тихою, спокойною смертью угодного Богу праведника, будучи всегда тайным советником царя.

Василий Блаженный особенно полюбил царевича Ивана, предсказывал ему славную жизнь, но однажды вдруг заплакал, посадив себе на колени царевича. Когда царь спросил его, о чем же он плачет, блаженный сказал: «Жалко царевича!» Царь спросил его: «Почему?» Василий Блаженный ответил: «Никому не скажу!» Так и умер, унеся с собою в могилу ту тайну.

Обо всем этом со слезами думал царь Иван, стоя на коленях перед гробницею блаженного, прося его помолиться в вышнем царстве за него, несчастного сыноубийцу, царя Ивана.

Станичник Герасим Тимофеев с большим трудом нашел вновь отстроенный после сожжения татарами посадов Москвы дом Андрея Чохова. Обросший густой бородою, широкоплечий, обтянутый кольчугой, с широким мечом на боку, он сначала испугал своим появлением Охиму. Она подумала, не случилось ли что с Андреем и что не о том ли весть привез этот человек. Она не узнала своего старого друга, с которым некогда, в сообществе с Андреем, совершила путь из-под Нижнего Новеграда до Москвы. Да и то сказать — двадцать четыре года прошло с того времени да пятнадцать со времени Земского собора, когда Герасим последний раз побывал в Москве. Сильно изменился он, появились морщины, седина.

— Нелегко, матушка, служить на окраине, нелегко и голову сберечь там, — во всяко время готовься к беде. Ба! — сказал он, спохватившись. — А вы новый дом выстроили? Да и Андрея что-то я не вижу.

— Милый мой, батюшка Герасим, да что тут было, в Москве-то, и сказать тебе не могу. Татары напали на Москву, тому лет десять… Дома и хижины поджег хан в десяти концах… Страх наступил великий… Дым все небо застилал… Поднялся ветер. Веришь ли, огненное море вместо Москвы-то получилось! А шум, вой, грохот поднялся, будто мира конец. Все побежали в леса. А татары бегущих побивали стрелами. Все у нас погорело. Вот мы новую избу и поставили. Все теперь у нас вновь отстраиваются, не мы одни.

— М-да, горе великое. Слышали и мы о том. Сказывали нам, что и Кремль будто бы разрушен. Слава Богу, того не случилось!

— Кремль хан не тронул, и на том спасибо!

— Где же Андрей-то? Не вижу я.

— Э-эх, милый, уж и не спрашивай.

Она тяжело вздохнула. Герасим встревожился.

— Ну-ну, говори! Не приключилось ли чего?

Охима, чуть не со слезами, сказала:

— Угнали его на Ледовое море. Острог там ставят. Пушки повезли туда. Государь приказал.

Герасим добродушно рассмеялся:

— Что ж ты?! Смешная! По Ледовому морю чужеземцы повадились плавать. Государь знает, что делает. Радуйся! Государь Андрюху полюбил, коли везде его посылает. У него так: коли полюбит, тому и дела большие дает.

— А мне какая радость от того? Николи его дома не видишь. Будто я — вдова, а не мужняя жена.

— Послушай меня, порубежника. Вот когда ездишь по дороге вражеской, тоска берет, а как перейдешь через рубеж на русскую землю, так тебе и дом. Родная сторона — вот наш дом. Считай и Андрейку дома. Бабы — все вы такие! Скучливые! Гляди, и моя Параша тоскует там… Вместе со мной ходила драться с нехристями — свейскими разбойниками. Бедовая! Билась один на один. А как мне уезжать, баба бабой стала, в рев пустилась. Так уж вас Бог создал, видать.

— Что? Аль и там война? — спросила Охима.

— Того и гляди Нарва падет и едва ли устоит Иван-город. Силу большую собрал свейский воевода Делагард. Хитро воюет, напористо. Жаль мне наших приморских земель. Как мы их берегли! Да все нипочем пошло. А уж как кораблики-то наши весело бегали! Любо-дорого смотреть.

Охима засуетилась, поставила на стол кувшин с брагой, рыбу, коренья разные, стала угощать гостя.

— А в Москве как вы тут живете? — спросил Герасим, наливая себе брагу.

— Живем, сам знаешь как… Истомились все. Колокола не умолкают… О царевиче Иване панихиды все служат. Грех с царем приключился, вот все и молятся.

— Что ж делать! — грустно произнес Герасим. — Народу царство дорого, земля родная, вот и молятся.

— А чего ради сына порешил — того никто не знает. На посадах болтают всяко…

Охима шепотом рассказала Герасиму, что она слышала о смерти царевича Ивана.

Герасим вздыхал, покачивал удивленно головою, слушая Охиму. Потом вздохнул:

— Не узнал я его, государя. Как он постарел! Да и слушал он меня нехотя, устало. А говорил я — про изменника!.. В былые времена не так бы он слушал об измене. А еще есть ли новое што у вас? Чего ж ты не пьешь? Наливай, да и мне не забудь.

Охима послушно наполнила брагой две чаши.

— Болтают еще, будто поп какой-то латынский приехал… Веру переменить соблазняет царя.

— А царь как?

— Будто бы и царь того же сторонник.

— Так ли это? Не врут ли? — нахмурился Герасим. — Не может того быть. Царь тверд в нашей вере. Врут люди.

— Не ведаю. Бабы вой подняли у колодца, когда им о том сказали монахи.

— Бабы любят повыть. Говорил уж я. На них не гляди. А веру государь не переменит. Не такой он. Что-нибудь да не так. Получала ли ты вести от Андрея?

— Был тут один ихний. Сказывал, Андрей там белого медведя убил. Шкуру домой будто привезет, — рассмеялась Охима. — К чему она мне?!

— Полно. И шкура медвежья пригодится. Дай я тебя, Охимушка, поцелую… по-старому, дружески.

Он обнял ее и поцеловал.

— Помнишь ли, как мы тогда втроем на реке купались по дороге в Москву?.. А ты песню пела в воде, помнишь ли? Смешная ты была.

Охима закрыла лицо руками.

— Будет тебе! Срамота! Чего вспомнил… — проговорила она. — Давно это было. Состарились уж мы. Не та я уже теперь. Старуха я.

— Какая ж ты старуха! Не греши, не наговаривай на cебя. Такая же красавица, как и была. И телеса те же.

Охима посмотрела на него насмешливо.

— Полно тебе о телесах!.. Не лучше я твоей Параши…

Герасим покраснел:

— Параша Парашей, а Охима Охимой. Что о том говорить! И я тебя тогда желал. Андрейка отбил у меня Охиму.

— Не все сбывается, что желается… — с бедовой улыбкой сказала Охима.

— М-да, — опять вздохнул Герасим. — В сердце не въедешь.

Посидев немного молча и не спуская глаз со смущенного лица Охимы, Герасим подсел к ней поближе.

— Небось я первый с тобой подружился в те поры, на берегу Волги… Андрейка потом подлез к тебе… Ох, и зло меня тогда взяло на него. Сама знаешь, любовь начинается с глаз. А уж как я впервые увидел тебя, так и началось…

Герасим взял руку Охимы.

— Вот так же тогда я взял твою руку… Помнишь?

— Помню, — опустив глаза, тихо сказала Охима.

И вдруг крепко обнял ее и прижал к себе.

— Вот так же я тогда обнял тебя и прижал к своей груди… Помнишь?! — прошептал Герасим.

— Помню… — шепотом ответила Охима, подчиняясь ласкам Герасима.

— Охимушка, что ты так тяжело вздыхаешь? — шепчет он. — Аль что смущает?!

— Нет. Я так… От судьбы не уйдешь…

— Что говорить! Счастье, что называется, сквозь пальцы у меня проскочило…

Охима тяжело вздохнула.

— Ты опять?.. — целуя в щеку Охиму, спросил Герасим.

— Я думаю… Разве ты несчастлив с Парашей?..

— А ты с Андреем?

— Я… счастлива… — ответила Охима.

— Я… тоже… Параша — хорошая… дочка у меня тоже…

— А у меня сынок…

— Ну и слава Богу! И ты счастлива, и я счастлив… Это хорошо… Поцелуй же меня, Охимушка!.. Это — не грешно.

Охима крепко поцеловала Герасима…

И долго сидели они, бражничая и вспоминая далекие теперь дни юности.

 

XIV

Тринадцатое декабря 1581 года. Небо ясное. День морозный. В деревне Киверова Гора, в недалеком расстоянии от Пскова, московские послы князь Дмитрий Елецкий и «печатник» Роман Алферьев да посол римского папы Антоний Поссевин съехались с послами польского короля воеводой Яном Збаражским, князем Радзивиллом и секретарем великого княжества Литовского Михайлой Гарабурдой.

Снежная пустыня. От деревень остались одни головешки. Здесь не так давно хозяйничали немецкие ландскнехты. Теперь эта местность заполнилась всадниками, повозками, множеством людей. Посланцы царя Ивана Васильевича и сопровождавшие их люди прибыли сюда, блистая своими нарядами, золотом своих одежд. Степенные, с тщательно расчесанными бородами, в богатых меховых шубах, московские послы держали себя гордо, с достоинством. Люди их раскинули убранные персидскими коврами большие теплые шатры, развели около них костры. Елецкий и Алферьев не пожелали жить в уцелевших после войны дымных избах, в которых приютились надменно посматривавшие на московских послов вельможи короля Стефана. Царь внушил своим послам отнюдь не казаться представителями побежденной страны.

Из Новгорода московским людям по приказанию царя навезли целые караваны съестных припасов, много мяса. Послы усердно угощали обильными обедами, ужинами с вином и брагой римского посла Поссевина.

— Пей, Антоний, ешь… — говорил ему Елецкий. — У нашего государя всего много. Хватит на всю Европию.

В польском стане послов люди питались плохим хлебом и похлебкою без мяса. Плохо позаботились о них гетманы.

Московским людям стало известно, что Баторий из-под Пскова спешно уехал, оставив начальником над своими войсками главного воеводу Замойского. Разведчики московских послов донесли Елецкому и Алферьеву, что в изнуренном бесплодною осадою Пскова польском войске не получившие жалованья немецкие и венгерские ландскнехты бунтуют, отказываются дальше вести осаду. Замойский, чтобы успокоить войско, заявил солдатам:

«На вас смотрят послы московские из Запольского Яма: если будете мужественны и терпеливы, то они уступят; если изъявите малодушие, то они возгордятся, и мы останемся без мира и без славы, утратив плоды столь многих побед и трудов».

Все эти вести очень пригодились московским послам; они поняли, в каком тяжелом положении находится Баториево войско под Псковом. Через своих гонцов послы донесли царю Ивану Васильевичу в Москву об этом.

Приступили к переговорам.

Пан Збаражский сказал, обращаясь к послам:

— Если вы приехали сюда за делом, а не с пустым многоречием, скажите прямо, что Ливония наша, и внимайте дальнейшим условиям победителя, который завоевал уже немалую часть России, возьмет и Псков и Новгород, ждет решительного слова и дает вам три дня сроку.

Елецкий на это ответил:

— Высокомерие не есть миролюбие. Мы угроз не боимся. Вы хотите, чтобы государь наш без всякого возмездия отдал вам богатую землю и лишился бы всех морских пристаней, нужных для свободного сообщения России с иными державами. Вы — не победители! Вы осаждаете Псков уже четыре месяца, конечно, с достохвальным мужеством, но с успехом ли? Имеете ли действительную надежду взять его? А если не возьмете, то не погубите ли войска и всех своих завоеваний?

Елецкий и Алферьев держались с независимой простотой, не выказывая охоты на уступки. Поэтому вместо предложенных Стефаном Баторием трех дней переговоры стали затягиваться. Чем хладнокровнее были русские, тем более горячились послы короля.

Елецкий и Алферьев предложили полякам несколько ливонских городов, занятых российским войском, а также Полоцк со всеми его пригородами: Озерище, Усвят, Великие Луки, Велиж, Невель, Заволочье, Холм. Однако чтобы Дерпт и прилегающие к нему четырнадцать крепостей остались за Москвой.

Стефановы послы с негодованием отвергли это предложение. Они требовали уступки Польше всей Ливонии, а сверх того и денег на покрытие военных расходов.

Послы удивленно покачали головами, услыхав о требовании денег.

— Сами учинили войну, а мы должны за это вам деньги давать. Грешно так-то!

Елецкий и Алферьев от души рассмеялись.

Радзивилл высокомерно продолжал требовать денег, не обращая внимания на слова московских послов.

Антоний Поссевин все время находился в московском посольском лагере, прикидываясь сторонником царя. На самом деле, как это понимали и сами московские люди, все это делалось для виду, чтобы не возбуждать у русских недоверия к себе, втайне будучи на стороне короля.

— Хитер иезуит, но мы тоже не овечки… Пускай чудит.

Споры об условиях перемирия затягивались. Послы короля говорили о том, что король «не уступит своего права на Нарву и другие крепости, занятые шведами». Царские послы получили от царя наказ, считая Нарву и все незаконно занятые шведами соседние крепости русскими, уступить их польскому королю.

— Великим разумом наградил Бог государя нашего, — сказал князь Елецкий. — Пускай Польша ради Нарвы объявит войну Швеции… Пускай отбирает нашу Нарву у шведов. Довольно Стефану красоваться своей доблестью перед нами, пускай омочит сабли в шведской крови. Пускай будет так, коли мы Нарву у шведов отстоять не можем.

Королевские послы все повышали свою требовательность. Елецкий обратился к Поссевину с просьбой, чтобы он помог Москве договориться с Польшей. Но Поссевин вместо того стал высказывать сожаление, что-де, если Елецкий и Алферьев не пойдут на дальнейшие уступки, Россию могут постигнуть великие бедствия. Король двинет войска в глубь земель российских. Иезуит начал запугивать послов, но они уже знали о безвыходном положении Баториева войска под Псковом.

Шуйский был взбешен, услыхав о препирательствах королевских послов. Он решил нанести стоявшим под Псковом войскам Батория новый удар, чтобы сбить спесь у вельможных панов.

Четвертого января Шуйский собрал большое число верховых и пеших воинов и внезапно напал на войска Замойского. После жестокой битвы он взял много пленных, побил множество неприятельских воинов. На поле битвы полегли видные королевские вельможи. По счету то была сорок шестая вылазка псковитян. Со стороны неприятеля был тридцать один приступ.

Замойский торопил своих послов с заключением договора, терпение войска надломилось; паны боялись новых волнений среди ландскнехтов.

Шестого января мир был подписан. Ливонские земли полностью отходили к Польше. Послы московские и послы польские по-братски обнялись. Воеводе Шуйскому послали гонца с известием о состоявшемся примирении держав.

Поссевин снова прибыл в Старицу. Он был уверен, что теперь-то уж он добьется своего в беседах с царем.

На другой день после свидания с царем он писал в Рим:

«Я нашел царя в глубоком унынии. Сей пышный двор ныне выглядит смиренною обителью иноков, черным цветом одежды отражая мрачность души Иоанновой. Но судьбы Всевышнего неисповедимы: самая печаль царя, некогда столь необузданного, расположила его к умеренности и терпению слушать мои убеждения».

В беседе со своими помощниками Поссевин высказывал твердое убеждение, что уния будет введена в России.

Получив разрешение вновь явиться во дворец, он начал с того, что принялся уверять царя в искреннем расположении к нему короля Стефана Батория:

— Просил меня его величество король Стефан передать твоему величеству: вражда угасла в его сердце, он не таит никакой скрытой мысли о будущих завоеваниях, а желает истинного братства и счастия России. Во всех его владениях отныне пути к пристани открыты для купцов и путешественников той и другой земли к их обоюдной пользе. Король сказал: пускай ездят в Москву римляне, и немцы, и другие люди через Польшу и Ливонию свободно, беспрепятственно. Пускай в награду за страдания будет тишина христианам и месть разбойникам-крымцам. Король сказал: «Пойду на них! Добро, коли пойдет на них и царь! Надобно унять вероломных злодеев, алчных ко злату и крови наших подданных. Надобно условиться, когда и где действовать. Я не лях, не литвин, я — пришлец на троне и хочу своим миролюбием заслужить доброе имя навеки».

Сказав это, Поссевин низко поклонился Ивану Васильевичу, сидевшему на троне в черном монашеском одеянии. Он внимательно прослушал речь Поссевина. А когда тот ее кончил, сказал:

— Мы теперь уже не в войне с ханом: посол наш князь Василий Мосальский несколько лет прожил в Тавриде. Заключил выгодное перемирие с ханом. Магомет-Гирей имеет нужду в отдыхе. Его изнурила долгая война с Персией. Оная война берегла нас от опасных нашествий крымцев в течение пяти лет. Нужды воевать с ханом уже нет у нас. Спасибо королю за его добрые слова, которые нам приятно слушать.

После этого Антоний приступил к самому главному — стал просить царя побеседовать с ним наедине о вере.

Царь на это ответил:

— Мы с тобой говорить готовы, но не наедине. Зачем мне обижать своих ближних людей? Они мои помощники, они мои честные слуги. Я слушаю их советов. И притом в такое время. Да и то порассуди: ты по наказу наивышнего папы и своею службою между нами и Стефаном королем мирное постановление заключил. Теперь между нами дал Бог христианство сохранить в покое. Того нам и хотелось. Спасибо римскому папе. А если мы станем говорить о вере, каждый свою веру будет хвалить. Пойдет спор. И мы боимся, чтобы после того вражда не воздвигалась, ибо каждый своей вере ревнитель. Иначе не бывает.

Антоний Поссевин спокойно выслушал царя Ивана, но все же вкрадчивым голосом стал уверять, что если царь перейдет в латынскую веру, то получит не только Киев, но и Царьградский стол.

Иван, усмехнувшись, покачал головою:

— Не надо нам этого, коли веру нужно менять. Можно ли ради выгоды менять веру?! Нам с вами не сойтись о вере. Наша вера с глубокой древности была сама по себе, а Римская церковь сама по себе. Мы в своей христианской вере родились и дошли с ней до совершенного возраста. Нам уже пятьдесят лет с годом, нам нечего уже менять веру и на большое государство хотеть. Будя с нас оного. Ты мне говорил, что ваша римская вера с греческою одна: но мы держим веру истинно христианскую, русскую, а не греческую — свою, русскую, а не чужую.

Так ничем и кончилась эта беседа Поссевина с царем…

Следующая встреча царя с Поссевином произошла в торжественной обстановке, в Тронной палате. Присутствовать при беседе царя с послом римского папы разрешено было лишь особо знатным боярам, князьям и дворянам. Младших дворян в палату не допустили.

Поссевин явился в сопровождении трех иезуитов.

Он принялся горячо убеждать царя продолжить беседу о вере.

Царь Иван рассмеялся:

— Что нам с тобой, друг, толковать о больших делах! Не по душе мне твои речи. Чтобы тебе не было досадно — не будем о том говорить. А вот малое дело: у тебя борода подсеченная, а бороду подсекать и подбривать не велено не только попу, но и мирским людям. Ты в римской вере — поп, а бороду сечешь, и ты нам скажи: от кого это ты взял, из какого учения?

Поссевин растерялся от неожиданности вопроса. Смутившись, он ответил, что бороду он не бреет, но она у него «сама не растет».

Тогда царь, раскрасневшись, продолжал:

— Сказывал нам наш паробок, который был послан в Рим, что папу Григория носят на престоле, а на сапоге у папы крест. И вот первое, в чем нашей вере христианской с римской будет разница: в нашей вере крест — на врагов победа… С ним ходим в бой. Мы чтим его. Как же мы будем носить крест ниже пояса? Он — защита наша.

Смущение Поссевина возрастало. Он, сбиваясь в словах, робко ответил:

— Папу достойно величать: он — глава христиан, учитель всех государей, сопрестольник апостола Петра, Христова сопрестольника. Вот и ты, государь великий, и прародитель твой был на Киеве великий князь Владимир: и вас, государей, как нам не величать, и не славить, и в ноги не припадать?

Иезуиты поклонились царю в ноги.

Нахмурился Иван Васильевич, оглядывая их, и сердито сказал:

— Зачем говоришь про папу Григория слова хвастливые?! Зачем называешь его сопрестольником Христу и Петру?! Говоришь это ты, мудрствуя лукаво, а не по заповедям Господним. Нас пригоже почитать по царскому нашему величию. Мы — цари. Иное то дело. А святителям всем, ученикам апостольским, должно смирение показывать, а не возноситься превыше царей. Папа — не Христос. Престол, на котором его носят, — не облако. Те, которые его носят, — не ангелы. Папе Григорию не следует Христу уподобляться и сопрестольником ему быть. Грешно это! Да и Петра-апостола равнять Христу не следует же. Папа не по Христову учению и не по апостольскому преданию живет, коли себя с Христом равняет. Твой папа — волк, а не пастырь!

— Если папа — волк, а не пастырь, то мне уже нечего больше и говорить, — тяжело вздохнул, потемнев от обиды, иезуит и замолчал.

— Вот я и говорил, что нам нельзя с тобою вести беседу о вере. Без раздорных слов не обойдется. Оставим это! — проговорил царь Иван Васильевич. — Живите вы по-своему, а мы по-своему. На том свете разберутся: кто праведник и кто грешник.

Однако римский посол не унимался. Не мог он на этом закончить свою беседу с царем.

Он стал просить царя отпустить несколько человек русских в Рим — изучать латинский язык. Говорил, что это очень полезно будет для Москвы.

— К чему они тебе? — спросил царь ласково. — И что тебе заботиться о Москве? О ней есть кому заботиться.

— Нам хочется, чтоб не думали о нас плохо твои подданные.

Царь Иван, сурово сдвинув брови, сказал:

— Теперь вскорости таких людей собрать нельзя, которые бы к этому делу были пригодны. А что ты нам говорил о венецианах, то им вольно приезжать в наше государство и попам их с ними. Только бы они учения своего между русскими людьми не плодили и костелов не ставили; пусть каждый останется в своей вере. В нашем государстве много всяких вер. Мы ни у кого воли не отнимаем, живут все по своей вере, как кто хочет, а церквей иноверных до сих пор у нас не ставливали еще.

На этом беседа царя с Поссевином о вере и закончилась.

Боярам и князьям царь на другой день сказал, что Поссевин свое дело благое для Москвы совершил. Он помог перемирию с королем Стефаном, и спасибо ему за это, а посему — иезуиту надобно оказывать гостеприимство везде, где он бывает. После этого по наказу царя его окружали повсюду знаки государевой к нему милости. Царь велел уважить его просьбу об освобождении из плена восемнадцати испанцев. Еще иезуиту удалось исходатайствовать у царя облегчение участи литовским и немецким пленникам впредь до размены: их выпустили из темниц и отдали в избы к горожанам, которых обязали их кормить, с ними обращаться дружелюбно.

В день отъезда Поссевина с иезуитами из Москвы царь Иван торжественно благодарил его за посредничество в переговорах с королем Стефаном о мире, уверил его в своем личном к нему уважении.

Царская палата была полна знатных вельмож.

Проводы римского посла были обставлены особою пышностью.

Иван Васильевич, стоя, просил Поссевина передать поклон папе и королю Стефану. Дозволил Антонию подойти к своей царской руке.

Несколько богато одетых дворян принесли десяток драгоценных шкурок черных соболей: для папы и самого Антония.

— Неудобно мне, — стал отказываться от подарков Поссевин, — бедному ученику Христову красоваться драгоценными нарядами… я инок, монах, Божий слуга.

Однако после ласковых слов царя соболей он все же взял и увез к себе на квартиру.

Вместе с Поссевином царь отправил гонца — дворянина Якова Мольянинова. С ним он отсылал папе ответ на его грамоту. В своем письме уверял папу, что с большою охотою готов участвовать в христианском союзе против турок.

Якову Мольянинову и его спутникам был дан наказ:

— Если папа или его советники начнут говорить: государь ваш папу назвал «волком» и «хищником» — отвечать, что им «слышать этого не случалось».

Поссевин уехал, сопровождаемый благими пожеланиями московских вельмож, но совершенно не удовлетворенный своими беседами с царем. Основная задача, которую на него возложил Григорий Тринадцатый, выполнена не была.

 

I

Раздобрели, увлажнились почки на деревьях. Сады и рощи по берегам Москвы-реки в нежной зеленой дымке. Робкая юная поросль не в силах прикрыть собою черные сучья дубов и лип. Тонкою зеленою каймой обволакивает она распростертые в воздухе лапы древних дубов-великанов.

Талая вода все еще держится на луговой стороне; многие поселки и церквушки, что на буграх, крохотными островками пестрят среди воды. Еле заметные плоскодонки медленно ходят от бугра к бугру.

С кремлевской стены, на которой стоит царь Иван Васильевич, видно, как выбиваются из сил, борясь с течением, гребцы. Царь, сощурив глаза, с любопытством следит за ними.

Внизу, под самой стеной, чернички из Вознесенского девичьего монастыря полоскают белье. Солнце золотит юные лица.

Иван Васильевич вздохнул, отгоняя от себя мучившие его все эти дни мысли об утраченных берегах Балтики. Все другие печали, как то: о неустройствах в областях, разоренных поборами наместников и войнами, о потере сына, достойного занять царский престол, — все это поглотила одна неотступная, острая, колющая сердце мысль о море, об отвоевании его обратно у шведов и поляков.

Старость! Рано пришла она. Не вовремя! Впереди много дел, ой как много — голова кружится, когда подумаешь! Сотни Стефанов Баториев не так страшны ему, царю, как ты, неодолимая, коварная старость!

Царица и та, при всей своей кротости и супружеском смирении, постоянно говорит ему, царю: «Отдохни, государь, ты устал, береги свое здоровье, оно нужно государству». Ничто его, государя всея Руси, так не обижает, как соболезнование жены его расшатанному здоровью, его стареющим годам. Но права ли царица?! Она, быть может, сама виновата, что не умеет разбудить в нем дух бодрости, силу и радость, радость жизни.

На дворе весна! Жить хочется! Хочется на весь мир крикнуть: «Прочь, долой старость! Долой печали и сомненья!»

Разве для него, царя Ивана, не светит солнце?! Разве для него нет весны?! Разве он, царь, не волнуется, забыв о своем сане, обо всем, глядя на плескающихся в воде юных черничек, и не наполняет ли его сердце внезапная радость, простая, ясная, как в юности, когда он видит их, слышит их звонкие голоса?! Молодость — ярче, теплее самого солнца.

Иван Васильевич склонился через перила стены, стал пристально вглядываться в толпу девушек.

Александра! Это та самая черничка, которая приносила ему, государю, как дар Вознесенского монастыря расшитое руками монахинь покрывало на гусудареву постель. Это ее имя записал царь у себя в тетрадь, чтобы одарить ее. Но потом он забыл об этом, забыл… Странно!

Чего ради такая красавица ушла в монастырь?!

Думая о черничке, царь всей грудью вдыхал бодрый, пахнущий весною, цветением воздух. Совсем рядом на зубцы кремлевской стены опустилась стайка розовогрудых птичек. Нежное их чириканье и бойкая суетливость невольно вызвали на лице царя улыбку, он вспомнил, как гонялся в юности среди цветов за пичужками в кремлевском саду.

Нет! Не пятьдесят лет! Душа рвется к счастью; омытая страстями и горем, она истосковалась о тихом, уединенном отдыхе, о любви тайной, независимой… Скрытая от всех любовь и всемогущество царя — доселе не испытанная им радость, доселе неизведанный напиток, кажущийся теперь опьяняюще прекрасным. Пускай, как робкий юноша, он будет хорониться ото всех со своей любовью.

Вот он, царь, следит за этою черничкой Александрой; почему-то ему хорошо запомнились черты ее лица. Она стоит теперь на берегу в задумчивости, отойдя в сторону от остальных своих подруг. Он помнит ее нежные, как у царицы Анастасии, большие печальные глаза. Во всем ее облике было что-то, сильно напоминающее покойную царицу. И у нее на лице также мелькают тени страдания… То же было и у той… (Царство ей небесное!)

Царь Иван еще ниже склонил голову над перилами, он готов крикнуть: «Александра!», крикнуть, как простой воин, посадский человек, как мальчишка…

Но губы остались тесно сжатыми, а глаза осветились любовью, желанием. Лицо царя помолодело, зарумянилось.

Стоя на берегу, инокиня Александра с тоскою думала, что вновь надо идти в монастырь. Вот уже пятый месяц она томится в нем, не в силах привыкнуть к иноческой жизни. Ее тянет прочь от монастырских стен, мрачных, жутких, с их остроконечными серыми бревнами. Вороны и то не садятся на них, летят в сторону.

Весна, солнце, сверкающая ширь разлива реки навевают мысли о жизни на воле, о жизни среди простых людей. Александре уже двадцать восемь лет, но, кроме горя, она ничего не видела. И муж и ребенок теперь только воспоминание. Мужа казнили царевы слуги. Ребенка увезли ее родители в тверскую усадьбу.

Она молода, ее лицо — почти детское, кому же в голову может прийти мысль, что она — мать? Среди монастырских девственниц она кажется самою невинною. Да и в самом деле — иногда думается ей, — уж не сон ли все случившееся с ней?

Вот она стоит, смотрит на проплывающую мимо берега завозню под парусом. На дне завозни сидит женщина с ребенком, на корме стоит бородатый мужик с шестом. И невольно мысли Александры, мысли горючие, беспокойные, летят туда, в тверскую усадьбу, к двухлетней дочке. Это все, что осталось у нее самого дорогого на свете.

Строгие, хмурые инокини считают ее «нечистою», они злобно презирают ее за материнство. Не раз обзывали ее «блудницей». Многие сотни поклонов положила она на эпитимье , когда ее силою заточили в монастырь. Но и это не примирило с ней совесть монастырских сестер, старых дев.

Александра горда. Чем больше ее преследуют, унижают, тем замкнутее, молчаливее и отчужденнее от инокинь она становится. А это и еще того более озлобляет их против нее, Александры.

Одна старая монахиня вчера после утрени отвела ее в темный угол храма и наедине сказала:

— Я вижу — лукавый смущает душу твою. Мне жаль тебя. Успокойся! Бог создал людей для страданий. Чем больше у человека счастливых дней, тем горше ожидает его жизнь в будущих днях. Человеку, живущему в горестях и печали, и малое облегчение приносит радость. Думай о худших днях, с молитвою претерпевай тяжесть их, и тогда тебе малое будет радостно. Мирись с неотвратимостью горя. Постоянно жди его!

И теперь, жмурясь от золотистых лучей солнца, слушая звонкий смех черничек, она вспоминает эти слова старой монахини и не верит им… Неужели и в самом деле надо ждать только горя?!

Александра не заметила, что она отошла слишком в сторону и что чернички уже кончили полоскать белье и, неся корзины, пошли снова в монастырь. Только что хотела она побежать скорее вдогонку за ними, как ее кто-то окликнул из прибрежного кустарника.

Она обернулась.

Около нее стояли двое богато одетых юношей. На них были темно-зеленые кафтаны, расшитые серебром, у пояса сабли.

В испуге она замерла на месте.

— Что вам надобно от меня? — спросила она.

— Не пугайся! Тебе приказала идти с нами старица Феодора — твоя игуменья.

Александра недоверчиво попятилась назад.

— Кто вы?! Я боюсь вас! Уйдите!

— Мы — государевы люди, и бояться тебе нас нечего. Не мешкай, пойдем с нами.

Александра, едва переводя дыхание от страха, последовала за неизвестными ей людьми…

Вечером в Вознесенском монастыре поднялась тревога. В свою келью не вернулась с Москвы-реки черничка Александра.

Всех монахинь подняла на ноги игуменья Феодора. Обежали они все кремлевские улицы, площади, дворы, храмы, сады — нигде не нашли Александры. В ее келье догорала лампада перед иконой Марии Египетской. На столе лежала недошитая детская телогрейка.

Ночь.

В опочивальне государыни темно, только лампады перед божницей окружены лучистым сияньем.

Царица Мария лежит под одеялом. Около нее бабка Демьяновна.

— И вот привели те молодцы черничку… Ох, Господи, срам какой, какая напасть, какой грех!.. — шепчет бабка.

— Да говори же скорее… сказывай дальше, — нетерпеливо перебила ее царица.

— И прямо во дворец, и прямо в комнаты государевы… Ох, Господи, да что же это с государем нашим случилося?!

— Полно, Демьяновна, не убивайся!.. Господь с ним, батюшкой Иваном Васильевичем! Не тужу я. Такой он есть. Неспокойный. Говори, еще что слыхала ли?

— Слыхала, матушка, слыхала. Будто уж вторые сутки та черничка в государевых покоях живет…

— Молодая ли она? — тихо и спокойно спросила царица.

— Молодая, матушка, молодая да пригожая, сказывают.

— Коли так, будь что будет. Стар он становится. Слаб он. На меня обижается, да что ж я?! С другой, может быть, лучше ему… Пускай! Господь с ним! Измучилась я с ним, истомилась!.. Изнемогаю с ним!

Сказав это, царица закрыла глаза, откинулась на подушках навзничь.

— Жаль мне его, Демьяновна, — тихо сказала она. — Душа в нем хорошая, только неспокойная. Недужит он. Не осуждаю я его, Господь с ним!..

И немного помолчав, приподнялась, улыбнулась:

— Ненадолго это, Демьяновна. И от нее отстанет он. Чудит он. Выше всего заботы его о царстве, да вот и по убиенному царевичу он тоскует. И другое прочее. Не до нас ему. Прогонит он и ее. Но не радость мне и от этого. Страшный он!

Демьяновна руками всплеснула:

— Как же так, матушка государыня!.. Ужли тебе все одно: с ней ли он или с тобой? Спаси, Господи, что слышу я! В своем ли ты разуме?!

— Все одно, Демьяновна! Меньше гневаться на меня будет. Боюсь теперь я его! — холодно ответила царица. — Пускай потешится с другой, а я отдохну… Ой, как хочется отдыха! Да и невмоготу мне. Дите жду.

Демьяновна глаза вытаращила в испуге.

— Бог с тобой! Что ты говоришь, матушка?! Не моим бы ушам то слышать! Ахти, Господи! Да что же это с тобою?

Дворцовые государевы люди приметили, что царь Иван Васильевич стал в последние дни добрее и веселее. Он даже простил явившегося к нему с повинной атамана разбойной ватаги — казака Ивана Кольцо, пришедшего с царской грамотой в руках, в которой говорилось, что покаявшиеся разбойники, если они пожелают вернуться к мирному труду, будут прощены царем. Царские пристава давно искали ватагу Ивана Кольцо; за его голову был обещан большой выкуп, но найти его не могли. И вот он сам явился. Рослый, длинноволосый, угловатый, по-орлиному поворачивая голову, он осматривал окружавших его царедворцев исподлобья, недоверчиво. Царедворцы жались друг к другу, боясь подойти к этому неуклюжему великану. Очень много страшных рассказов ходило в Москве про него.

Иван Кольцо знал, что царь Иван самым безжалостным образом истреблял вольных казаков, грабивших купцов, царевых людей на Волге. Их предавали страшным пыткам, рубили им головы и вешали. Много погибло вольницы в царевых застенках. Часть казаков была истреблена царем, другие со страха быть пойманными ушли на север. И там Строгановы, приглашавшие казаков бросить воровскую жизнь, призвали их к себе на службу в Чусовые городки. Яков и Григорий Строгановы уже умерли, остались дети их — Максим Яковлевич и Никита Григорьевич и дядя их — Семен Аникиевич. Вот и Иван Кольцо, приговоренный к смерти заочно, решил оставить разбой и поступить к Строгановым, принеся повинную царю Ивану Васильевичу.

Царь пожелал сам допросить раскаявшегося разбойника.

Случилось это в один из праздничных дней после утрени в царевой Малой палате.

Царь долго с насмешливо-хмурой улыбкой оглядывал с ног до головы Ивана Кольцо.

— Ну! — сказал он, усмехнувшись. — Нагулялся?

— Нагулялся, великий государь, будет. Тоска-докука взяла… Знать, так Господом человеку положено, чтобы не всю жизнь воровским обычаем жить. Занедужила душа!.. Сил нет! Потянуло к праведной жизни, саблей казацкой государю послужить желаю!

Иван Кольцо стал на колени, отвесил земной поклон:

— Помилуй, великий государь! Прими нас на свою службу, чтобы добрыми делами могли мы свою вину искупить… Просим слезно, батюшка государь, прими!

Царь задумался, про себя тихо молвил: «Куда ж теперь тебя?!»

Наступило продолжительное молчание. Бояре стояли неподвижно, опустив взор. Им казалось чудовищным беззаконием появление тати в государевых покоях.

— Следовало бы, по-Божьему, — сказал царь, опершись подбородком на посох, — тебе голову усечь, однако я дарую тебе и твоим товарищам жизнь. Слушай! Двадцать с пятком лет тому назад посланы были мною два атамана, Иван Петров и Бурнаш Ялычев, за горы проведать басурманскую землю к неведомым властителям неведомых земель. Те атаманы с Божьей помощью дошли до моря языческого Курейского. Побывали они в улусах Черной Мунгалии. Побывали они и в Желтой Мунгалии . И реку великую Обь видели, и озеро Большое видели. А хлеб в Мунгальской земле родится всякий, и золото, и самоцветы разные, и меха звериные невиданные. Говорили мне Строгановы-гости, будто выше той земли есть и еще земля, обильная всякой снедью. И царь там басурманский зело алчный и воровской, нападает он на соседнюю вотчину нашу, Великую Пермь, грабит ее, уводит в полон людей христианских. И положили мы войной на того царя идти… Строгановы-гости рать собирают великую из казаков и прочих людей, чтоб потеху над тем воровским царством учинить… Наказываю и тебе идти туда же вкупе с теми вольными людьми. Постоять ты должен за Русь честью… Бог простит в ту пору твои грехи.

Иван Кольцо ответил царю громко и бодро:

— Бью челом тебе, батюшка государь наш Иван Васильевич, послужу мечом и своею казацкою душой. Постою за матушку Русь, как Бог велит. Наскучила мне татьба неуемная. Соберу я своих казаков да вместе со Строгановыми людьми за Каменный Пояс пойду воевать тех басурман окаянных.

Царь велел Ивану Кольцо помыться в бане, да в Чудов монастырь сходить Богу помолиться, да послушать дьяка Щелкалова, что он о тех двух храбрых казаках расскажет — об Иване Петрове и Бурнаше Ялычеве.

В точности исполнил наказ государя Иван Кольцо. Сходил в баню. Помолился в Чудове монастыре и к дьяку Щелкалову пришел.

Здесь он услышал чудесную повесть о путешествии двух смельчаков-казаков через Монголию в царство Китайское. Государь, зная красноречие Щелкалова, велел ему как можно ярче описать подвиги казаков и все то, что они там видели.

— Царство там есть, — говорил Щелкалов, закатывая глаза восхищения, — городом Кашгар прозывается. И царь в нем живет Темир-Железный, а от того царства от Железного царя идет в Китайское царство камень алмаз и золото в бочках несть числа… А рубежная стена в Китае кирпичная, а башням и числа нет… Царство то велико и богато. И всюду казаков Ивана Петрова и Бурнаша Ялычева с товарищами встречали по-царски и провожали по-царски. И попали те казаки в город Большой Китай , где сам царь Тайбун живет. Город велик, бел, что снег, на четыре угла, а по углам казаки увидели великие башни, расписанные разными красками, а царские палаты золотом крыты. И вина в городе там целые озера всякого…

Слушая это, Иван Кольцо вздохнул, почесал своей громадной рукой затылок.

Щелкалов, видя, что его рассказ тронул Ивана, сказал с особым ударением:

— А та земля, что повыше Китая, много богаче, и государю любо будет, коли вы ее покорите, и вам доходнее, прибыльнее будет, нежели татьбой грешить. Много добычи найдется там.

С добродушной улыбкой слушал рассказы Щелкалова Иван Кольцо и вышел от него взволнованный, веселый — хоть сейчас в поход за Каменный Пояс!

Вернувшись в Сокольничью рощу к своим людям, Иван Кольцо рассказал им о беседе с царем и Щелкаловым. Казаки весело встрепенулись, загорелись желанием идти войною на того басурманского царя. Уж наскучило им бездомное воровское бродяжничество по лесным урочищам, захотелось отвадить алчного басурманского царя от нападений на Русь. Вспыхнула в сердце обида за свою землю.

— Коли так… — сказал, погрозив кулаком на восток, Иван Кольцо, — испечем мы басурману пирог во весь бок. Надаем ему в сусалы да под микитки, как полагается. Так ли я говорю?!

— Так!.. Добро! Истинно! — раздались голоса.

Однако не все ватажники были согласны идти с Иваном Кольцо выполнять приказ царя.

Семен Слепцов, много испытавший всего в бегах, наглядевшийся вдосталь на горе-гореванное мужицкое, ставший главарем беглых холопов и тяглецов, с великой обидой в глазах крикнул в ответ Ивану Кольцо:

— Полно! Не за тем мы шли к тебе, атаман, чтобы царю угождать, чтоб его прислужниками быть! Имей совесть! Народ гибнет в убогости, томится в дворянской кабале… Коли так, иди себе с Богом, воюй Сибирь, а мы будем воевать себе волю… Небось! Сила наша растет… К нам пристали мужики муромские, да суздальские, да костромские. Не по дороге нам с вами, казаками, не рука нам с вами за Каменный Пояс идти. Что нам в чужих землях, когда в своей правды нет!

— Дело говорит дядя Семен, дело! — со всех сторон послышались голоса ватажников.

Иван Кольцо хмуро оглядел толпу крестьян и потом зычно крикнул, как атаман, не привыкший, чтобы ему противоречили:

— Не слушайте Семена! Коли его послушаете, так из вековой своей убогости и не выйдете! Батюшка государь открывает вам дорогу… Он наградит вас, буде послужите ему честно, и волю вам даст, а коли мятежничать учнете, так и головы потеряете… А там, в тех краях, за Каменным Поясом, и добычу богатую достанете, и золото, и меха драгоценные привезете домой!

Дождавшись, когда Иван Кольцо кончит свою речь, Семен Слепцов вскочил на поваленную сосну, чтоб его было всем видно, и крикнул:

— Не надо нам ни царской милости, ни золота чужого, ни мехов драгоценных! В царские милости мы не верим, знаем мы лютость царя, знаем мы и неправду царя и его вельмож, мы им не верим! У нас своя мысль, своя дорога! За ту мысль мы и голову сложим, коли то спонадобится, а искать счастья на стороне — Бог спасет! Нам это несподручно. Идите в те края вы без нас, а мы уж будем искать счастье на родной земле!

Опять раздались дружные, одобрительные крики из толпы крестьян.

И пришлось Ивану Кольцо расстаться с ватагою Семена Слепцова, не соблазнив мужиков выгодами царевой службы и обещаниями богатой добычи в диких землях за Каменным Поясом.

С глухим, негодующим ропотом недовольства ушли из казачьего стана толпы беглых крестьян.

 

II

В Ковельском средневековом замке тоскует исхудавший, мрачный князь Андрей Курбский. Голова его уже совсем поседела. Лицо избороздили морщины. Дрожащей жилистой рукой он пишет письмо в Москву к своим друзьям, которых осталось в живых не больше десятка:

«Объят ныне жалостью я и стесняем отовсюду унынием, ожидая нестерпимые, предреченные беды. И те мысли точат, яко моль, сердце мое. Я обращаюсь в скорбех ко Господу моему со вздыханием тяжким и со слезами, прося помощи и заступления, да отвратит гнев свой!»

Чем старше становится князь, тем сильнее обуревает его тоска по родине и тем чувствительнее муки непреоборимого раскаянья. Бывает, что самое разногласие с царем вдруг начинает казаться ошибочным, ненужным, мальчишеским… Русь молодая, сильная живет. Русь твердо стоит на своих ногах, и все вражеские нападения на нее разбиваются вдребезги о могучую грудь русских богатырей… Вот и Стефан Баторий! Была надежда на него, что он посрамит Иванову гордыню, но и он принужден мириться с царем Иваном и уйти от границ Московского государства. Захват Москвы остался праздной мечтой.

В последнее время всеми забытый, никем не почитаемый, он, Курбский, принужден уйти как можно дальше от политики и заняться науками, укрыться в древних книгах. Сам не отдавая себе ясного отчета — зачем, — он принялся усердно изучать Цицерона; погрузился в философские труды древних мудрецов, чередуя это с чтением книг Священного писания. Когда все это заполняло досуг, незаметнее протекало время.

Но и тут ему мешали его недруги, а в первую очередь — его прежняя жена, литвинка Марья Юрьевна, с которой он развелся, чтобы жениться вновь на дочери старосты Кременицкого Александре.

Что может сравняться с яростью обманутой и отвергнутой женщины?

Марья Юрьевна пыталась даже отравить князя Андрея, а ее родичи, разъезжая с толпою бесшабашных, вооруженных молодцов в окрестностях Ковеля, делали засады с намерением убить Курбского. И князь, как затравленный зверь, сидел в своем каменном мешке, боясь показаться на воле, чувствуя себя убогим, беспомощным узником.

Потеряв надежду изловить Курбского, его враги прибегли к новым видам мщенья. Начались тяжбы со стороны родных Марьи Юрьевны, посыпались жалобы королю Стефану. Король всегда старался подчеркнуть свою нелюбовь и недоверие Курбскому. От судебных тяжб ничего хорошего не приходилось ждать.

Поход вместе с польским войском под Псков утомил, разорил и не принес никаких лавров Курбскому, не спас его и от преследования врагов.

Наступили черные дни. Впору было бежать обратно в Москву. Но разве это возможно?! Родина навсегда потеряна!

Глядя в Цицероновы писания, Курбский невольно погрузился в размышления о себе.

Кто-то постучал в дверь. Иван Колымет привел пленного русского, с которым вздумал побеседовать наедине князь Андрей.

— Как звать? — отрывисто спросил Курбский, с усмешливым любопытством, но и со скрытым восхищением рассматривая стройного, красивого русского юношу, стоявшего перед ним.

— Игнатий Хвостов, — сухо ответил пленник.

— Так это на тебя сбегаются любоваться польские паненки? — рассмеялся князь.

Хвостов молчал, бесстрастно слушая слова Курбского.

— Ну, как живется в плену?

— Так же, как и тебе, князь…

— Я — не пленник, я живу на воле.

— Не завидую, князь, я твоей воле. Горькая она.

— Вона ты какой… речистый! — удивленно вздернул бровями Курбский.

Хвостов молча смотрел на князя.

— Скучаешь ли ты о родине?

— Дикий зверь и тот скучает о своей норе, как же русскому человеку не скучать о своей святой земле?! — ответил с волнением в голосе Игнатий.

Немного помолчав, он спросил тяжело вздохнувшего Курбского:

— Неужто, князь, ты не скучаешь о родной стороне?

Курбский нахмурился. Ему показался дерзостью вопрос какого-то злосчастного пленника.

— Я скучаю о своей вотчине, которую воровски похитил у меня лютый царь.

— Нашему батюшке государю служат знатные и малые люди не за страх, а за совесть… У них сильна любовь к родине, она превыше всяких обид.

— Красно говоришь, детина. Трудненько тебе будет в неволе жить. Подумай об этом. Чей ты? Из какого рода?

Хвостов рассказал о себе, что знал, и когда помянул семью Колычевых, куда его поместили монахи, Курбский вдруг вскочил с места, схватившись рукою за голову.

— Теперь я знаю, кто ты! Ты — сын Никиты Борисовича Колычева! Его убил Васька Грязной по приказанию царя, а твою матушку сослали в монастырь… Игуменьей она близ Устюжны-Железнопольской… Царь покарал твоих родителей, а тебя сделал несчастным… Тот старец, о котором сказывал ты, твой дядя… Степан Колычев — он был на миру. Затем укрылся в монастыре и там вырастил тебя. Несчастный! Ты раболепствуешь перед тираном, губителем твоих родителей!

Игнатий побледнел, слушая слова Курбского. То, что говорил князь, было похоже на правду. Нередко намекали ему, Игнатию, на мать, живущую в монастыре под именем Олимпиады, и на его происхождение из рода Колычевых.

— Так вот, парень… Переходи к нам. Оставайся в Польше, служи королю и мсти тирану московскому за смерть твоего отца и за мать. Иначе тебе плохо будет. С пленными у нас сурово обходятся.

— Много претерпел я и так всего… — тихо ответил Игнатий. — Меня били батогами, пороли, иглами кололи, да не отрекся я от царя, от нашего государя Ивана Васильевича, не изменил я и родине, и не изменю никогда. Басурмане и те стоят на своей клятве, может ли христианин ее нарушить?!

Курбский нахмурился, встал с кресла, повернулся к Хвостову.

— Стало быть, не страшит тебя жизнь на Руси?

— Мне совестно, князь, слушать такие слова от тебя. Ты знаешь, что русскому воину смерть краше всякой измены. Коли смерть эта за родину, что иное может сравняться с таким счастьем?! Мы все брали пример с воеводы Шуйского. Полюбился он нам.

Князь Курбский вспыхнул:

— Сам ли так говоришь иль тебя к тому учили? Не скрывай.

— Дозволь спросить тебя, князь. Правда ли, что и ты ходил войной на Псков? Правда ли, что и ты помогал супостатам бить нас?!

Курбский отвернулся, закричав:

— Колымет! Убери от меня сего смерда! Гони его с нашего двора… Дерзкий пес!

Игнатий усмехнулся.

— Бог судья тебе, князь! Не видать бы мне тебя больше. Великий грех свершил ты! Во Пскове мы проклинали тебя. Ты — изменник. Проливал кровь своих братьев!

Курбский закричал дико, свирепо:

— Бейте его батогами, собаку!

Колымет и другие холопы набросились на Хвостова, схватили его и вытолкали за дверь.

Александра, сидя рядом с царем Иваном Васильевичем, тихо и просто говорила:

— Ты — государь… Ты все можешь… Тебе завидуют малые люди. Верни меня к моим родителям, к моему ребенку.

Царь молчал.

Выждав, она сказала:

— Хорошо быть царем!

Иван Васильевич рассмеялся, ласково погладил ее по голове своей большой, широкой ладонью.

— Глупая ты! Дите. Послушай же, что я тебе расскажу.

— Сказывай, государь, ты много знаешь, любо слушать тебя.

— Однажды апостол Петр позавидовал Спасителю: «Как хорошо быть Богом! Хоть бы на полдня мне сделаться богом. Потом я опять готов стать Петром». Бог засмеялся: «Ладно, пусть будет по твоему желанию: будь Богом до вечера!» Шли они полем. Навстречу им баба гнала гусей. Она вдруг оставила их и пошла назад в деревню. Петр спросил ее: «Как? Ты хочешь оставить их одних?» Она ответила: «Не могу я их стеречь сегодня. У нас в деревне храмовый праздник». — «Но кто же должен сторожить твоих гусей?» Баба ответила: «Господь Бог их охранит сегодня». Тогда Бог толкнул Петра: «Слышал, что она сказала? Так вот, оставайся и стереги тут гусей ее до вечера. А я пойду пировать на празднике в деревне!» Досадно было Петру, не хотелось сидеть в поле и сторожить гусей. Наутро он дал слово, что-де никогда более не пожелает быть Богом.

Царь замолчал, тяжело вздохнул:

— Вот так же стало бы и с теми, кто завидует царям… Второй раз уже не захотели бы они быть царями, ибо и к большому и к малому делу должен быть пристрастен царь. Везде должен быть его глаз.

Александра задумалась. Он вдруг рассмеялся, обнял ее, поцеловал и нараспев произнес:

— «Положи меня, как печать, на сердце твое, — писал царь Соломон, — как перстие на руку твою, ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее — стрелы огненные; она — пламень, и зело сильный. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее. Если бы кто давал все богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презрением».

Слова царя текли тихо, ласково. Она слушала их, затаив дыхание, смиренно опустив веки. Ресницы ее вздрагивали. На щеках зарделся румянец. Грозный царь, хладнокровно казнивший великое множество людей, теперь боялся причинить малейшую боль или неудобство сидевшей около него Александре. Он чувствовал, ощущал всем телом, что в этот час он молодеет, как будто бы начинает снова жить. Да! Он должен вечно жить, вечно быть юным; вообще смешно и не нужно думать о том, что и кто он есть… он — отрок, не испытавший греха, но смутно предвкушающий его сладость.

— Горлица… маленькая… моя… — шепчет он, все крепче и ближе притягивая ее к себе. — Ты мне дала радость, я берегу тебя, я не хочу порочить тебя… Будь солнцем, меня согревающим! Будешь моей весной…

Царь Иван порывисто схватил со стола Библию, поднялся во весь рост, заговорил дрожащим от волнения голосом:

— Слушай, что сказано в «Песне Песней»:

На лбу царя выступил пот, лицо раскраснелось, голос от прерывистого дыхания стал неровным и оборвался. Царь грузно опустился на софу, где в серебристой шелковой ферязи сидела Александра.

— Слышала? — шепотом спросил он ее.

— Да, государь мой…

И она с наивной нежностью крепко обвила своею рукою его шею.

— Хороший ты, — прошептала она.

Со счастливой улыбкой принял он от нее этот по-детски смелый знак взаимности. Иное чувство испытывал он теперь, чем то бывало, когда его ласкала которая-либо из его жен…

Стало смеркаться. В вечернем красноватом полумраке ожили на шее Александры драгоценные камни ожерелья, надетого на нее самим царем; переливались многоцветным сияньем жемчуга. В окно веяло теплым, майским, пахнущим цветами воздухом. Всюду на окнах, на столиках, казалось, еще пышнее распустились красные, белые, лиловые цветы; царь любил их, выписывал из-за моря лучших садовников, чтобы окружать свои дворцы пышными садами. И теперь ему казалось, что их мало, что надо еще больше цветов.

— Нет… Ты не черничка… Для монастыря найдутся иные… Ты будешь… будешь… будешь больше, чем царица… Ты будешь… — шепчет Иван Васильевич, отдаваясь всеми помыслами, всеми своими чувствами радости сближения с красавицей Александрой.

— Мне страшно! — вдруг откачнувшись от царя, сказала она. — Не говори так!

Иван Васильевич, тяжело дыша, потянулся к ней, крепко сжал ее своими руками за плечи.

— Ты дрожишь?! Ты не должна ничего бояться. Царь с тобою, царь за тебя! Александра! Ты больше царицы… Ты — красота, ты — видение… Сам Бог сжалился надо мною… С тобой я забываю горе…

Он прильнул горячими губами к ее шее.

— А царица Мария? — прошептала в испуге Александра.

Царь выпустил ее из своих рук.

— Что мне до нее?! Она — царица, а ты моя… моя… либо ничья! Слышишь?! Ты заворожила меня, я лобзаю твои руки, ноги… Царица за счастье почитает, коли я даю ей целовать свою руку. Слышишь?

— Слышу, государь… — робко произнесла она, прикасаясь своей щекой к его щеке.

— Люби меня… я не страшный… болтают обо мне лихие люди… Не верь им! Страшен царь, но не я… С тобою я — не царь. Ты открываешь мне глаза на жизнь! Даешь мне силу.

— Лихие люди говорили мне, будто бы загубил моего мужа… — прошептала она.

— Не верь! Не верь! Врут! Бояре… холопы мои… Молчи, не говори об этом… Я не царь тебе… Забудь о том… Губил царь, а не я!.. Ну, ну, ласкай меня!

Александра крепко обвила своею рукою его шею.

— Прости меня… — тихо сказала она ему на ухо. — Не серчай!..

Совсем потускнело за окном: в темной синеве проступали звезды, казалось, изумленно глядевшие на него, царя. Александра и в самом деле забыла, что в ее объятиях царь, она не хотела и думать об этом.

— Как ленты, алые губы твои… — в страстном порыве шепчет Иван Васильевич. — Дева, ты прекрасна!.. Спасибо тебе! Ты даешь силу, веру мне… исцеляешь меня от кручины, от старости. Я хочу жить!.. Могу жить!.. Хочу царствовать!.. Я вижу вечное, неумирающее сквозь твои глаза… Я надел на тебя ожерелье… царицы Анастасии… в нем моя юность! Моя! Моя сила! Мне с тобой смешна смерть. Нет ее!

Царь был весел на следующее утро, как давно того не бывало.

Из Швеции прибыл находившийся на тайной службе у царя Ивана человек по имени Софрон и сообщил царю, что отданные царем Польше Нарва и другие ливонские города явились яблоком раздора между королем Стефаном и Иоанном шведским.

Король Иоанн написал Баторию письмо, а в том письме сказано, что он, король Иоанн, не желает вести никаких разговоров с польским королем о Ливонии. То, что Делагарди взял у русских, отныне неприкосновенное добро короля Швеции.

Король Иоанн писал: «Пора польскому королю образумиться и не предъявлять Швеции нелепых требований на земли, завоеванные у русских шведским оружием, шведскою кровью».

Слушая речи своего тайного слуги, царь Иван, потирая руки, от души расхохотался:

— Подерутся они? Как ты думаешь? — спросил он.

— Накануне того, государь. Шведские власти в великой злобе на короля Стефана.

— А что они говорят обо мне? Не лукавь, отвечай прямо.

Софрону царь показался в эту минуту помолодевшим, бодрым, оживленным и очень простым.

— Они диву даются, как ты мог, великий государь, вписать в договор отторгнутые у Москвы ливонские города. И как тому не воспротивился польский король Стефан?

Царь опять весело рассмеялся.

— Король Иоанн женат на сестре Сигизмунда, на польке, на Ягеллонке… Что же она не порадеет полякам? — спросил он.

— Королева Екатерина пробовала вмешаться, да король ее не послушал… Баторий писал ей против занятия Нарвы и других городов Ливонии… Просил ее добиться уступки Нарвы, но король не захотел того. Королева Екатерина больна… ей трудно с ним спорить.

— Каков сам король? Сказывай, видел ли ты его?

— Видел, государь. Тучный он, толстый, малого росту… Борода длиннущая у него… Волосы темно-рыжие… Он называет себя королем всех королей… Горд, самолюбив и начитан. Так и величает себя «королем королей»!

— Да не царей!.. — с усмешкой перебил рассказчика Иван Васильевич. — Среди королей пускай будет наивысшим. Бог с ним! Нетрудно там добиться первенства.

— Иноземцев король не любит… А его ненавидят иноземцы за дурное обращение с ними. Из королей Иоанн боится больше всего датского Фредерика.

— А к Польше как?

— Поляков шведский король ненавидит. Он сказал однажды, что, коли бы не королева, он бы «всех находящихся в Швеции поляков повесил».

Иван Васильевич с удивлением пожал плечами:

— Глупец король, коли говорит такие речи, да и притом же при жене-польке. Однако пускай бушует. То нам на пользу. А что болтают там о немецком императоре? — спросил царь Иван, насторожившись.

— Императору Рудольфу, как говорят там, не по душе, что Польша и Швеция хозяйничают в Ливонии. Шведский король боится союза твоего, великий государь, с императором. Будто отписал он Рудольфу, что-де не может ничего быть путного от сего союза. Где уж бороться Москве с Турцией, коли она не может справиться с крымскими татарами?

Слова эти заставили задуматься царя Ивана.

Он молчал, обдумывая что-то. В другое время он разразился бы гневным криком, а в этот день он поразил Софрона своею сдержанностью.

— Будем молчать. Обождем, — тихо промолвил царь, отпустив тут же Софрона, которому дал приказ, чтобы тот шел к Щелкалову и там все, что знает, изложил письменно.

Вызвал затем к себе в рабочую палату Бориса Годунова.

— Так тому надобно было и случиться, — хлопнув самодовольно себя ладонями по коленям, сказал царь. — Из-за Нарвы и других ливонских городов, что уступили мы Стефану, грызня началась… Дай Бог! На стену лезет польский владыка, чтоб угодить панам, чтоб не согнали его с престола. Требует у свейского Иоганна Нарвы! А тот упрямится, дерзит Стефану. Потеха!

Борис Годунов перекрестился, обратившись к иконам.

— Благодарение Господу, началось!

— То мне и надобно, — усмехнулся царь. — Будем терпеливы. Балтийское море с надеждою смотрит на нас. Коли оружие наше притупилось о камни, так будем хитростью действовать, покудова не отточим снова оружия своего.

— Подлинно, государь. Мудрость твоя сильнее всякого оружия, — проговорил Годунов.

Царь огляделся по сторонам, как будто опасаясь, не подслушал бы его кто. Затем произнес:

— Задумал я одно дело. Покуда никому не скажу о том, и тебе тоже, но скоро узнаете… Оно способствовать будет одолению врагов, отодвинувших нас от того моря. Многие удивятся и осудят меня, многие возмутятся и назовут меня еретиком, беззаконником. Пускай! Вон в Ермании листки уже печатают и пишут в них выдумки о московском тиране… Польский король будто деньги на то дал немцам. Какой-то книжник Хитрей написал книгу обо мне, то ж — и итальянец Нобиле… Сказки там разные обо мне… Тиран я у них. Стефан Баторий писак оных любит, везде с собой их возит… Его ближний дьяк, Тидеман Гизе в угоду своему господину сатаной меня называет… Пускай! Я одному Господу Богу отвечаю за свои деяния. Но разве не Господь Бог завещал мне возвеличить державу мою?! И я должен то сделать.

.

.

— Не по душе мне, однако, гордыня расплодившихся торгашей. Боюсь, что милости наши избалуют их. Настала пора купецкой воле предел положить. Не присвоили бы они себе честь похода наших казаков за Каменный Пояс?

Иван Васильевич говорил это, стоя спиной к Борису Годунову и Андрею Щелкалову и глядя в окно на Ивановскую площадь, где происходил многолюдный праздничный торг.

До этого Борис Годунов докладывал царю о полученном им известии, что купцы Строгановы приняли к себе на службу Ивана Кольцо, где его ватага соединилась с воинскими людьми, находящимися на службе Строганова. И что во главе всего этого войска поставлен Строгановыми известный государю по ливонскому походу Ермак, казачий атаман.

— Пиши Строгановым, — обернувшись к Щелкалову, произнес царь.

Дьяк, по обычаю державший в левой руке чернильницу с пером, а в правой бумагу, с позволения государя сел на скамью и, положив бумагу на колени, приготовился писать.

— Пиши, — строго сказал царь. — «Ты богат ныне народом, пищалью и зельем, а посему селитру варить бы тебе в Вычегодском посаде и в Усольском уезде не более тридцати пудов…»

Царь задумался.

— Пиши другое… Теперь — излюбленным старостам: «Берегите накрепко, чтоб при селитренной варке от Строгановых крестьянам обид не было ни под каким видом, чтобы на дворах из-под изб и хором они у вас copy и земли не копали и хором не портили. Да берегите накрепко, чтобы селитры они никому не продавали. Следите за тем накрепко!»

Лицо царя Ивана стало хмурым, сердитым.

— Самим нам селитра понадобится. Война будет у меня большая. Что вы смотрите на меня? Не верите?!

Борис Годунов и Щелкалов низко поклонились царю.

— Воля твоя, батюшка государь, как ты прикажешь, так и будет.

— Не может помириться ваш царь с потерей Нарвы! — тяжело вздохнув, произнес он. — Да и туда, за Югорский камень, придется государю войско послать. Сколь ни храбры казаки, но тех мест им не удержать… Нужна большая военная сила. Слыхали, поди, Кучумов племяша, Маметкул опять разбойным обычаем напал на моих остяков, что живут по Чусовой реке. Строгановым дозволил я крепости строить по Тоболу, Иртышу и Оби. Разрешу им ныне и руду там копать. Борис, о чем их челобитье?

Борис Годунов ответил:

— О руде железной, медной, оловянной, свинцовой и серной, великий государь.

— Добро, вели копать. А ты пиши дальше, — сказал царь, кивнув Щелкалову. — «На сибирского салтана Строгановым можно собирать охочих людей, остяков, вогуличей… югричей… самоедов и посылать их вместе с наемными казаками и с нарядом, брать сибирцев в плен и в дань за нас приводить…» Пора и впрямь казакам, что на татьбу тароваты, послужить государю да родной земле, но и нам надо позаботиться о том, чтоб войско туда же послать. Дело это большое. Государева нога должна крепко стать в тех местах.

Борис Годунов, выслушав царя, улыбнулся:

— То-то зашумят короли заморские и все недруги наши, когда услышат о твоих, государь, новых победах, о приумножении земель в твоем царстве с востока!

— Задумал я отдохнуть от королей. Дело найдется и без них. В ту мугаметанскую Сибирь и без Строгановых издавна смотрит наш народ. Мой дед, Иван Васильевич, дважды посылал на Обь свои войска. Да и царство Сибирское стало данником нашим. Тысячу соболей обязались сибирцы платить нам каждый год. Но забыли это. Надобно им напомнить. Добивался моря я на западе, а к востоку стоял спиною. Пришел час оглянуться и на восток. Вот то, о чем я, Борис, тебе вчера намекнул.

Отпустив Бориса Годунова и Щелкалова, царь Иван стал на колени и помолился о благополучном походе его людей в Сибирь.

Когда поднялся, в голову ударила мысль: «Вот бы теперь царевича Ивана на то дело послать!»

Закрыв лицо руками, опустился в кресло. Сегодня ночью опять он приходил к его ложу, опять смотрел на него своими молящими, страдальческими глазами. Бледность покрыла лицо Ивана Васильевича, губы его задрожали. Тяжело опустив голову на грудь, он прошептал: «Уйди, не мучай!»

За окном раздались медленные, унылые удары церковных колоколов.

По щекам царя Ивана поползли слезы, но он вдруг вскочил, смахнул их.

— Александра! — тихо прошептал он. — Александра!

На лице его заиграла улыбка.

Осторожно, на носках он стал прокрадываться в ту комнату, где забывались им все печали, все заботы, где забывался им и его царский сан.

 

III

Царь Иван Васильевич с нетерпением ждал вызванных им брата царицы Афанасия Нагого и Богдана Бельского. По-праздничному нарядно одетый, гладко расчесанный на прямой пробор, с подстриженной слегка бородой, он долго любовался на себя в зеркало. Подумал: «Бояре говорят — помолодел. О Александра! Весна моего сердца!»

Обернулся к иконам, помолился. Расправил мускулы, потянулся, посмотрел на себя в зеркало.

«Нет! Я не стар. Теперь я вижу, что силен я, что могу быть возлюбленным юницы… Теперь я отпущу Александру. Пускай вернется в свой дом. Мало пользы от Суламифи игуменье Вознесенского монастыря. Схима не для нее. Не место розе в ледяном погребе».

На лице Ивана Васильевича появилась добродушная улыбка.

«Она заслужила себе свободу». Ему ли, царю, об этом не знать. Она победила мнимую его старость, она зажгла в нем, царе, пламень утех былой молодости. Любя жизнь, она не знает греха; в своей кротости она смелая, — трудно предугадать ее порывистые ласки. Они неожиданны и дерзки. После них — она не она. Как будто с ней ничего не случилось, и с ним тоже. Не Суламифь, а богомольная черничка либо невинная боярышня из строгого отцовского терема. Тогда с нее можно рисовать святую деву.

«Такою же была Анастасия, — думает царь. — Все думали, что она — смиренная овечка. Как они ошибались!»

Ни с кем так счастлив в любовных утехах не был он, царь, как с Анастасией. Никто не мог так забывать о его царском величии и владычествовать над ним, как Анастасия. Ни перед кем он не чувствовал себя таким маленьким, обыкновенным, как перед покойной ангельски невинной царицей Анастасией. В своей хрупкости, кажущейся бестелесности никто не обладал такою земною властью над ним, царем, как она, Анастасия, и никто так хорошо не распознавал ближних к царю людей, как она. Первая она заподозрила в двуличии Курбского. Не она ли предупреждала его, царя, в ненадежности службы Курбского?!

«Надобно скорее отпустить Александру, довольно греха! — сокрушенно вздохнув, думает царь. — Не подослал ли ее мне, царю, сатана, демон? Она опасна в своей красоте, в греховной сладости. Завтра же отошлю ее в родительскую вотчину».

Вспомнил время, проведенное с ней, и сердце сжалось от тоски при мысли о разлуке. Опять помолился на иконы: «Прости меня, грешного!»

Постучали в дверь.

Афанасий Нагой и Богдан Бельский. Оба низко поклонились царю.

— Ты нас звал, государь?!

— Жалуйте! Садитесь.

Размашистой, бодрой походкой стал он ходить из угла в угол по горнице.

— О чем поведу беседу с вами — держите в тайне.

Иван Васильевич хитро подмигнул подобострастно глядевшим на него вельможам.

— Клянемся, батюшка государь!

— Слушайте. Не могу помириться я с утратою Нарвы да Иван-города. Море Западное, Балтийское, нам нужно вернуть. Без него царству Русскому тягота великая. Поведал мне заморский врач Роман Елизарьев , будто в Лондоне, в королевиной семье, невеста мне есть… Хочу породниться с английской королевой…

Афанасий Нагой и Богдан Бельский в страхе вытянулись на месте, подумав: «Не помутился ли разум у батюшки Ивана Васильевича?»

— Что вы на то мне скажете? — сощурив глаза, спросил царь. — Ну!

Стал говорить Бельский; от страха у него зуб на зуб не попадал; заикаясь и задыхаясь, он пробормотал:

— Доброе дело… го… су… дарь…

— Ну, а ты что же, Афанасий, молчишь? — строго спросил царь.

Нагой, набравшись духа, прошептал:

— По… мо… ги… тебе Го-о-спо-одь…

— Дурак! — громко рассмеялся царь. — А как же твоя сестра, матушка царица Мария? Отвечай. Брат ты ей или нет?!

— Бог спа… сет… — совсем растерявшись, пробормотал Афанасий.

— Кого Бог спасет? — широко раскрыв глаза, смотрел на Афанасия Нагого царь.

— Не ведаю, государь… — со слезами на глазах простонал Нагой.

— А я знаю! Спасет Бог — Нарву, Западное море!.. Глупец! — вскрикнул царь, застучав посохом об пол. — Пора бы тебе, Афонька, разума набраться. А позвал я вас не попусту. Пойдите-ка к тому дохтуру Роману Елизарьеву и выспросите у него с умом, по порядку все надлежащее о той девке, королевиной племяннице, о которой он мне сказывал. А после того доложите об его ответах мне. Да смотрите, не пророните ни слова о том, что вы посланы к нему мною. Бражничайте с ним и беседуйте, выпытывайте. А ко мне пришлите дьяка Писемского Федора. Жду его. Дело есть.

Бельский и Нагой ушли.

Оставшись один, царь рассмеялся, вспомнив, в какое недоумение привел он Нагого. Снял со стены гусли и стал на них играть заунывную духовную песнь.

Мысли опять об Александре. Она очень любит, когда царь играет на гуслях. Слушает со слезами восторга и тихо подпевает звону гусельных струн.

Пришел дьяк Посольского приказа Федор Андреевич Писемский, седобородый, полный, степенный человек. Отвесив царю земной поклон, Писемский стал ждать, что скажет ему царь, продолжавший играть на гуслях, как будто не замечая его, Писемского.

Сильный удар пальцами по струнам — и царь Иван Васильевич стал во весь рост.

— Гляди на меня, Федор, — могу ли аз быть женихом? — спросил он. — Огляди меня со всех сторон. Не помолодел ли я в последние недели?

Писемский, почтительно склонив голову, тихо ответил:

— Государю все дозволено, коли то на пользу царству. Не токмо я, а и все слуги при твоем дворе видят, что молодеешь ты в последнее время и милостивее ты стал к нам, малым сим! Господь молодит тебя на счастье Руси.

Много видел всякого рода причуд и шуток со стороны Ивана Васильевича за свою долгую службу старый дьяк и теперь принял слова царя за шутку.

— Коли правду говоришь, — продолжал Иван Васильевич, — готовься плыть за море к моей возлюбленной сестре, королеве Елизавете. Бывалый, острый ты дьяк и в странствованиях посольских умудрен. Хитер стал. Дам тебе я грамоту, а в ней будет сказано, что-де посылаю я к тебе, к сестре своей, посла, дворянина и наместника шацкого — Федора Андреевича Писемского. А в придачу себе возьми ты подьячего Епифана Неудачу Васильева сына Ховралева, способного к ихнему языку. Не так давно узнал я его, но вижу, смышленый он, толковый.

— Слушаю, государь. Когда прикажешь отъезжать? — поклонившись царю в пояс, спросил Писемский.

— Когда укажу тебе. Скоро. А начнешь переговоры ты с королевой о союзе воинском вашего государя с королевой аглицкой против короля Стефана, чтоб помогла она своей воинской силой нам пробиться вновь к морю на западе. И оттого торговля станет у нас с аглицкими торговыми мужиками вельми богатая, изобильная. Понял ли? Внуши королеве, что Англии от того великая польза станет.

— Понял, батюшка государь Иван Васильевич, понял, — снова с поклоном ответил Писемский. — Дело ясное. Дело Божие.

— Торговлишкой заморские купчишки зело любят позабавиться. Прилипчивы, жадны, ловки. Раззадорить их постарайся обещаньями, чтоб кровь в них заиграла и нутро их купецкое о барышах затосковало и чтоб они того ради королевне своей челобитье крепкое учинили.

— Точно, государь, жадны они и завистливы. Грех один!

— Коли так, не будь и ты вороною, Федор Андреевич. А после того — речь твоя пойдет о моей женитьбе. Хочу породниться я с великою аглицкой королевой, хочу помощь от нее получить против врагов. Ливонию вернуть надобно. Горе злосчастное рушилось на меня — нет нам теперь исхода к морю на запад. Да и на севере дацкие и свейские разбойники стали нападать на торговые караваны. Не сочти сие желание мое блажью или дуростью. Царь знает, что делает. Сватовство проведи там совестливо, с усердием. Головою будешь отвечать!

— Истинно, великий государь. Добиваться того моря — святое дело. Сам Господь надоумил тебя, батюшка Иван Васильевич, о том море заботу иметь, — сказал Писемский.

— Федор, не умаляй и северных наших вод… Там, чую, впереди великий будет торг… — пытливо глядя на Писемского, произнес царь.

Писемский, хорошо зная, о чем больше всего страдает Иван Васильевич, принялся расхваливать плавание по Ледовому океану и Студеному морю, говоря, что сила России oт утраты Балтики не уменьшится.

Царь Иван слушал с видимым удовольствием похвальные слова Писемского о северном плавании.

— Сам ли ты думаешь так, Федор Андреевич? Но было бы лучше и прибыльнее иметь и то и другое море. Не так ли? — улыбнулся царь.

— Истинно, государь!.. Моря народу на пользу, а царю во славу.

— И царю на пользу. Славы мне мало, — с недовольным видом покачал головою Иван Васильевич, а потом улыбнулся.

Улыбнулся и Писемский, ободренный хорошим настроением царя.

— Пришли-ка сюда Андрея Щелкалова. А сам иди. Да не болтай. Держи при себе. Испытать задумал я дружбу королевы.

Писемский поклонился и вышел.

Царь сел за стол, оперся головою на руки. Задумался. Датский король Фредерик, видя неудачи его, царя, в войне с Польшей, перекинулся на сторону шведов, нарушил заключенное им с Москвою мирное условие — не нападать на Русь. Теперь и Студеное море может стать недоступным для торговых судов, и Холмогоры зачахнут. А этого усиленно добиваются зарубежные враги Москвы.

Пришел дьяк Щелкалов. Царь приказал ему немедленно, завтра же, отослать гонца в Датское государство с укоризненной грамотою королю Фредерику. Несмотря на перемирие и на уступку острова Эзеля, после падения Нарвы датский король изменил свое доброе отношение к Московскому государству. Король помогал шведским войскам да и сам нападал на русские земли. Царских послов принимает не с подобающей честью. Задерживает и облагает несоразмерно пошлиной суда, идущие через Зунд. Многие иноземные торговые суда, идущие к Холмогорам и Коле, захватываются разбойным обычаем. Датские власти предъявляют свои права на Печенгский монастырь, тогда как обитель сия стоит в Печенге более семи-десяти лет.

Царь Иван вскочил с кресла, испугав Щелкалова, и стал громко, почти выкрикивая слова, диктовать:

— «А за свейские многие грубости послали мы к Колывани и к тем городкам, которые за свейским королем, рать свою, чтоб наказать беззаконие злобных воров!» Пиши! Пускай не думают, что ослабли мы, да и бороться с неправдою устали.

Афанасий Нагой, сняв шапку, растрепанный, хмельной, со слипшимися на потном лбу волосами, не вошел, а влетел в покой митрополита Дионисия.

— Спасите, батюшка! Погибаем! — упал он к ногам мирно совершавшего трапезу старца, испугав его до крайности. Митрополит с удивлением откинулся на спинку кресла. — Государь наш, батюшка Иван Васильевич, — закричал Афанасий, — опять жениться задумал!

Нагой начал перечислять всех жен царя по порядку: помянул царицу Анастасию, затем Марию Черкешенку, Анну Колтовскую, Марфу Собакину, царских наложниц: княжну Анну Васильчикову и Василису Мелентьеву, и вдруг неистово завопил:

— Марию Федоровну Нагую!.. Машу!.. Сестру мою в обман ввел! Покарай его Господь!

Митрополит замахал руками на гостя:

— Что ты! Уходи! Уходи! Не болтай попусту. Не приходи ко мне во хмелю. Отрезвись!

Нагой упорствовал.

— Неладное творится с государем, Господь с ним! Сказывал мне постельничий: аглицкий человек, лекарь, принес в государеву палату кости человеческие и череп — мертвая голова, а государь те кости осматривал и слушал речи нечестивого… даже перстами касался тех костей. Слыхал я от одного дьяка, батюшка митрополит, будто государь и подземную нору роет до самого окияна-моря, — прошептал Нагой. — Хочет на остров Буян уплыть…

— Зачем же так? — спросил митрополит улыбнувшись.

— В Аглицкой стране тот остров. Государствие хочет царь покинуть.

— Грех тебе такой поклеп на государя возводить. И не к лицу тебе, родичу государыни.

— Мария Федоровна, супруга государева, обманута! Грешит государь с черничкой тайно… Похотливую девку при себе держит. На свою половину ввел… Хоронит ее тайно, никому ее не кажет…

— Иди проспись, Афанасий, — указав на дверь, строго сказал митрополит.

— Сатана, батюшка, сильнее царей… Научи же нас, Нагих, как нам быть? Родичи мы государя… А коли он женится на иноземке при живой жене, что тогда делать нам?! Казнит он нас всех, ее в монастырь заточит, а у нее скоро дите народится. Да и тебе, отче, без Нагих худо будет.

Митрополит сердито крикнул на Афанасия:

— Уходи, ради Бога! Нечего мне тебе советовать, да и не к лицу мне с тобою о государевых делах судить… Погрязли вы, Нагие, в суете мирской. Тщеславны вы. Господь с вами, с Нагими!.. И другим своим родичам закажи, чтоб не ходили ко мне.

Нагой озадаченно почесал затылок.

— Батюшка, чтой-то с тобой!

Митрополит поднялся с кресла и стал спиною к Нагому.

— Уходи, говорю… Проспись! Не хочу я знаться с тобой! Не терплю себялюбцев.

Нагой помялся-помялся на месте, а потом сказал:

— Благослови меня на дорогу, владыка…

Митрополит громко проговорил:

— Иди, протрезвись. Государь знает, что делает.

Обиженный, раздосадованный Афанасий вышел из митрополичьих покоев. Во дворе на него набросились зубастые псы. Еле отбился от них.

Пробираясь потемневшими улицами по Кремлю, Нагой с ужасом подумал: «Началось!»

Польские власти, узнав, что пленный Игнатий Хвостов был при царском посольстве к папе, отдали его в холопы владелице замка «Стара Весь» красавице вдове Софии Каменской, не обменяв его на своих пленных.

Когда его впервые привели к ней, она только что вернулась с охоты на оленей. Окруженная псарями и ловчими, она сидела верхом на стройном, сверкавшем белизною коне. Ее красивые черные глаза остановились на пленнике с веселым любопытством.

— Какой красавец! — сказала она по-польски окружавшим ее панам, не подозревая, что пленник понимает ее.

— Из него выйдет прекрасный дровосек, — насмешливо произнес сидевший на коне поодаль от нее нарядно одетый пожилой пан.

На Игнатии был изодранный в боях кафтан; сапоги стоптанные, ветхие. На голове ничего не было. Пышные, вьющиеся белокурые волосы его красиво обрамляли лоб. Игнатий держался с достоинством, слушая произносимые по его адресу слова.

— Накормите его, дайте ему вина, сведите в баню, да чтобы он одежду сменил… У пани Каменской не должно быть слуг в лохмотьях. Это не к лицу владелице древнего замка…

Сказала это и исчезла вместе с провожатыми своими в глубине парка.

Слуги повели Хвостова в людские избы. Нашелся один парень, говоривший хорошо по-русски, некогда жил он в Москве, служил у князя Мстиславского, а потом бежал к себе на родину. Звали его Лукаш.

— Хорошая у тебя хозяйка! Добрая. Веселая. В замке то и дело устраивает она богатые пиры. А если бы ты попал к соседу нашему, хорунжему Бенедикту Манюшевичу, то едва ли прожил бы до будущего лета на белом свете. Жестокий он, бессердечный. Выжимает из пленных все соки.

Хвостов сказал смиренно:

— Рад служить честно пани Каменской. Бог, я вижу, сжалился надо мною.

Лукашу понравился кроткий, спокойный ответ Хвостова. Он по-дружески стал за ним ухаживать. Накормил его, дал ему вина, свел в баню, а затем облек его в новый кафтан, шаровары и сапоги, приговаривая:

— Есть и московиты — добрые люди, не злодеи.

С этого дня Игнатий стал усердно выполнять все работы, которые ему поручали: колол дрова, возил воду, плотничал. Его усердие снискало ему общее благоволение со стороны десятников.

Во время отдыха гулял в окрестностях замка, стоявшего на высоком холме.

Вокруг замка было разбросано несколько деревень. Иные ютились на холмах, иные по сторонам дороги. Чacтo деревушки утопали среди зелени лип, тополей, верб. Хаты отделялись одна от другой высокими плетнями. Издали деревни имели вид зеленых рощ, над которыми возвышались колокольни костелов, светлые стены усадеб, сверкавшие на солнце своею белизной.

Игнатий с большим любопытством присматривался к местности. Он останавливался перед «Божьей мукой» при въезде в деревню. Вспоминал Москву, окружающие ее селенья, часовенки с древними иконами.

Иногда он спускался по склонам холмов, покрытых халупами, к речке. Подолгу глядел в прозрачную воду, омывавшую многоцветные камешки, следил за игрой серебристой плотвы, а сам уносился мыслями к дому Никиты Годунова, вспоминал Анну, и делалось ему так тяжело на душе, так грустно. «Неужели никогда не увидимся?»

Но не выходило из головы у него и то, о чем ему сказал князь Курбский. Неужели в самом деле это правда? Неужели его мать жива? Крепко засели у него в памяти слова «монастырь близ Устюжны-Железнопольской».

Он видел, как женщины собирались у деревянного сруба колодца с «журавлем», как доставали они воду из колодца, наполняли бадьи и, весело перекликаясь, расходились по домам. Иногда они останавливались и с любопытством следили за ним, русским пленником. «О чем так крепко задумывается красавец?» Они подсылали своих детей с лепешкой или хлебом к нему, в их глазах светилось сострадание.

Игнатий благодарил их кивком головы. Они отвечали ему тем же.

В разбросанных вокруг замка рощах по ночам раздавались неумолкаемые трели соловьев. Невольные слезы выступали на глазах Игнатия, когда он прислушивался к их пенью.

Опять — Анна! Опять душа тянется к ней, такой далекой и такой близкой.

С соловьиным пеньем соперничает однообразное стрекотанье коростеля и хриплый крик бекаса, напоминая подмосковные деревенские теплые летние вечера.

«Как мог Курбский сменять родину на чужую землю?» — невольно возникает этот вопрос в голове Игнатия.

Однажды, когда Игнатий работал на водяной мельнице, у подножия холма, на котором стоял замок, к нему приблизилась на коне сама пани Каменская.

Он почтительно поклонился ей. Она приветливо кивнула ему в ответ.

Она была одна. Обратившись к мельнику, спросила — не знает ли он человека в окрестности, который мог бы позолотить ее отцовский ларец.

Мельник ответил, что он не знает такого человека.

Тогда Игнатий сказал, что ему знакомо это ремесло: его научили монахи в монастыре, где он некоторое время жил.

— Так ты понимаешь наш язык? — с удивлением спросила она.

— Немного, — покраснев, как девица, ответил Игнатий.

— Если ты способен к тому ремеслу, то должен позолотить мне отцовский ларец, — сказала она, слегка склонившись с коня в его сторону.

— Как прикажете, панна, так и будет, — кротко ответил он.

— Вечером ты придешь ко мне… — сказала она и помчалась на коне по дороге к замку.

Мельник, узнав теперь, что работавший на мельнице плотник знает его, польский, язык, тоже завел беседу с Игнатием.

— И чего ради Стефан король затеял войну с русскими? Не по душе мне была та война. Да и другим холопам в Польше и Литве не хотелось воевать с русскими. Одна кровь у нас с вами. Жаль мне тебя! Король воюет, а у нас чубы летят.

Немного помолчав, он продолжал:

— Я — литвин. Народ наш хотел еще до короля Стефана, чтобы ваш царь сидел у нас королем. Не знаю — почему того не случилось. Иль потому, что вера разная? Но ведь тяжко и нам самим под Люблинской унией. Литовские паны пострадали от унии… Они и ныне не отстают от мысли, чтоб отложиться от Польши.

Игнатий сказал в ответ:

— На Руси много разных вер, есть даже язычники и магометане, а защищать ее идут все вместе, заодно… Ваш народ — христиане… Не могло то послужить помехой. Не верю тому я. Из-за Ливонской земли то несогласие.

— Вот и наша хозяйка, пани София, не одобряла войны. Отец ее был литвин. Не хотела она давать и людей на войну, да пригрозили ей. Польский начальник Замойский не ладил всю войну с литовским начальником Радзивиллом… Это все знают, загордились паны — глядеть тошно! Под Великими Луками Замойский едва не подрался с Радзивиллом…

Солнце играло с потоками бурлящей воды у колес мельницы. Синие стрекозы кружились над водяною пылью омута. Стрекотали кузнечики. Небо синее, ни одного облачка. Над ближней рощей низко парил орел.

Подойдя ближе к Игнатию, мельник прошептал:

— Тебе бежать надо, вот что. От нас и погони не будет. Пани София добрая… Она жалеет вашего брата. У нас бегали. Леса кругом дремучие.

Хвостов посмотрел недоверчиво на мельника. Он сам день и ночь думает о том же. Мельник будто угадал его мысли.

— Как это сделать? — наивно спросил Игнатий.

— Тебе нетрудно, если ты знаешь наш язык. А коней у нас немало. Пасутся они вот тут за мельницей. Мы поможем тебе. Мне жаль тебя: парень ты молодой, красивый, видать, грамотный. Не к лицу тебе холопом быть да пленником.

Игнатий промолчал.

— Ты и не задумывайся. Теперь, после победы, у нас стало просто. Паны пируют и Богу молятся. Подожди, когда у нас пир будет, да и беги…

Вечером Игнатий предстал перед пани Каменской в ее комнате, украшенной картинами и древним оружием.

Она была в воздушном белом платье, покрытом серебристыми блестками. На голове сияла диадема из бриллиантов. На руках сверкали перстни. Игнатий подумал: для того чтобы показать отцовский ларец, она слишком нарядно одета.

Ларец стоял на столе. Игнатий внимательно осмотрел его. Сказал, что позолотить ларец не представляет особого труда, и объяснил ей, что для этого нужно.

Она с рассеянной улыбкой слушала его. Ему показалось, будто она думает о чем-то другом. Действительно. Вдруг она спросила его — женат ли он, а если не женат, не осталось ли у него в Московии невесты.

Он ответил, что ни жены, ни невесты у него нет.

В эту минуту на его лицо легли красные предзакатные лучи через открытый балкон. Он невольно закрыл лицо рукой и вдруг почувствовал, как за шею обхватила его пани София и звонко поцеловала в лоб.

Он остолбенел, растерялся от стыда.

Она только захохотала, взяла его за руку и увлекла в соседнюю комнату. Здесь, на столе, сверкал хрусталь, в чашах дымилось теплое красное вино, множество всяких яств покрывало скатерть, расшитую турецкими золотистыми узорами.

Игнатий был ошеломлен роскошью обстановки, одурманен густым ароматным воздухом, вливавшимся сюда сквозь окна, и совершенно сбит с толку внезапными ласками этой незнакомой ему женщины, его теперешней властительницы.

Она приказала ему сесть за стол. Она приказала ему выпить с ней вина. Он робко подчинялся. Слегка охмелев, он не противился ее новому объятию и бесчисленным поцелуям. Но, опомнившись, oн вскочил со скамьи, низко поклонился.

— Прости, пани!.. Отпусти меня, ради Бога!

Ее лицо стало сердитым. Она топнула ногой.

— Садись! — крикнула она с таким грозным видом, что Игнатий сразу опустился на скамью. — Я головой своей отвечаю перед королем за тебя.

Вдруг с хохотом она стиснула его в своих объятьях.

— Пей вино! Пей! Ты мой холоп, раб!

Она поднесла ему большую серебряную чашу с вином; такую же выпила и сама.

— Я люблю русских! Хорошие они… и ты хороший! — хмельным, смеющимся голосом сказала она. — Храбрые! Я люблю смелых.

В голове Игнатия все смешалось: «Анна», «Курбский», «Царь Иван»… Все закружилось хороводом, и стало как-то радостно на душе… «Вернусь, вернусь, Анна!»

— Игнатий… Игнатий… ты — мой раб!.. И я твоя!.. раба!.. — совершенно охмелев, шептала ему в ухо пани София.

Что было дальше, наутро Игнатий с трудом вспоминал, а припомнив, тяжело вздыхал, мысленно прося прощенья у Бога.

 

IV

Тончайшими зелеными нитями проник лунный свет в опочивальню царицы Марии. Пахнет греческими благовониями и разомлевшими в тепле за день цветами.

Перед образами слабый огонек лампады.

Царица Мария лежит в постели, под одеялом.

Около нее в кресле сидит царь. В полумраке выделяется его расшитый золотом кафтан. Перед приходом в опочивальню царицы царь принимал в Столовой избе молдавского посла. В беседе с молдавским послом царь Иван узнал, что в Молдавии ходит слух, будто вместо Стефана Батория поляки и литовцы думают призвать на престол к себе его, царя Ивана. Та же весть дошла и до крымского хана. Он перетрусил и прислал в Молдавию письмо, в котором говорилось: «Советую полякам отнюдь не выбирать московского царя или его сына. Он старый их неприятель. Для Польши гораздо выгоднее дружба моя и султана, их старых приятелей. Пусть они выберут кого-нибудь другого — и я буду их другом еще больше, чем прежде».

Царь, смеясь, рассказал об этом царице:

— Дело то прошлое, но видишь, царица, как все испугались нашего соединения с Польшей и Литвой… Даже и теперь им все мерещится московский государь на польском престоле. Король свейский, французский, немецкий, римский папа и турки — все боятся нашего соединения с Польшей. За то ныне я, более чем прежде, буду помогать господарю молдавскому в досаду туркам.

Царица молча слушала царя.

— Что ж ты молчишь? — спросил царь.

Царица продолжала молчать.

— Недужится тебе?

— Аль ты, государь, уж и запамятовал? Дите я жду, — тихо, грустным голосом, ответила она.

— Нет, государыня, не запамятовал я… А с Божьей милостью сына жду. Правда, стар я становлюсь, но отцовское сердце не угасло во мне.

Опять наступило молчанье.

Вдруг царица приподнялась на ложе и спросила:

— Государь, правда ли, что ты сватов за море посылаешь?

Царь недовольно поморщился. Лицо его, освещенное лунным светом, казалось царице бледным, каким-то чужим, холодным.

— Кто посмел тебе об этом сказать? — строго спросил царь.

— Брат мой, Афанасий…

— На дыбу его, изменника!.. — проворчал Иван Васильевич.

— За что, государь, коли это правда?

— Дело то государственное, посольское. Оное в тайне должно хранить, даже от царицы. А вот Афонька-болтун проговорился… Хмельной, гляди, был?

— Нет, государь, не хмельной. И не за что его на дыбу, батюшка Иван Васильевич. А коли то правда, как же я-то буду? — тихо, спокойно спросила Мария.

— Обожди печаловаться… Послал я Писемского за море по своему, государеву, делу, зело важному, да только скудная надежда у меня. Не горюй! Проверю я дружбу королевы аглицкой… Надобно знать: один я буду воевать или в союзе с Англией?

Хотела царица спросить государя о черничке, да побоялась разгневать его, и к тому же не особенно это волновало ее.

— Много думала я, великий государь, о том, Богу много молилась. Позволь мне молвить слово: делай, батюшка, как то тебе угодно. Твое дело большое, мое малое. Твоя дорога великая, моя крохотная тропиночка… Бог с тобой!

Иван Васильевич тяжело вздохнул:

— Не говори так, царица. Не умаляй своего царского сана. Недостойно. И ты и я идем по одной дороге. Ты — кроткая, разумная — это пригоже, да только знай меру. Я ищу помощи себе. Может быть, рука неисповедимого умножит благость свою к нам, русским людям, ущедрит нас новыми милостями, может быть, вознесет время мое выше прежних времен, но теперь мне тяжело, Мария! Тяжело видеть страдания твои, тяжело смотреть и на горькую долю моего царства. Три десятка лет добивался я моря, но так и не добился его. Оно — чужое теперь. Вырвали его из рук моих.

Мария слышала, в каком волнении говорит это царь. Голос его дрожал, слова наталкивались одно на другое, и ей стало жаль царя.

Она взяла его руку и поцеловала.

— Прости, государь, коли я досаждаю тебе. Глупая я.

Иван Васильевич склонился, поцеловал ее.

— Нет, ты не глупая. Я не взял бы тебя в жены, коли ты была бы такая. Ты почуяла грех во мне. Да, я грешен перед тобою. Но ты уже поняла: государь лиха тебе не желает, он ждет дите от тебя. Прости меня, коли я тебя огорчил! Знай, все будет так, как Господь укажет. Афоньку гони прочь от себя — беспутный он питуха!

Царь снова поцеловал Марию и, помолившись на иконы, вышел из царицыной опочивальни.

Царевич Федор Иванович в саду около своих палат слушал, как бродячий монах играл ему на гуслях духовные стихиры. Дрожащим, старческим голосом гусляр пел:

Ирина, сидя на скамье с рукоделием на коленях, в почтительном молчании смотрела на мужа, лицо которого, молитвенно устремленное ввысь, выражало блаженное, неземное торжество.

Этого странника привел к царевичу ее брат, Борис Федорович. Зная набожность Федора Ивановича, Годунов старается угодить ему певцами, гуслярами, сказочниками, каликами перехожими.

Теплый, летний вечер; тишина, все заполнявшая кругом в кремлевских угодьях, располагала к мирному отдыху, к покою и тихой радости, только ласточки, с визгом проносившиеся над дворцовыми садами, нарушали благоговейную тишину. Да и то их нежные, пискливые голоса не мешали общему покою и довольству: казалось, и ласточки радовались красоте этого вечера.

Калитка вдруг скрипнула, и в сад вошел царь Иван Васильевич, а с ним Богдан Бельский, Никита Романович и Федор Федорович Нагой, отец государыни.

Иван Васильевич остановился, увидев царевича, сидевшего около монаха; с усмешкой на лице он покачал головою, вздохнул:

— К мокрому теленку и муха льнет. Кто это ему постоянно подсылает убогих старцев?

Подойдя ближе к Ирине, вскочившей при появлении царя, он спросил ее строго:

— Кто привел этого старца?

— Борис Федорович… — тихо ответила она, опустив голову.

Иван Васильевич нахмурился:

— Чего ради твой братец так печется о моем царевиче? Не нравятся мне сии душеполезные заботы его.

Царь подозрительно посмотрел в лицо Ирины. А затем, обратившись к ближним вельможам, повторил:

— Да. Не по душе мне сии заботы Бориса.

Федор, очнувшись от своего молитвенного забытья, медленно поднялся, подошел к отцу.

— Добро пожаловать, батюшка государь!

— Федор! Беда навалилась на меня, — опять у тебя гнусный бродяга чей-то! Берегись! Дальше будь от них!

— Слушаю, батюшка государь, — тихо, дрожа от страха, проговорил царевич Федор.

— Пришел я проведать тебя да побеседовать с тобою о делах как отец, государь твой.

— Что же, батюшка, побеседуем… — пролепетал Федор.

— Слыхал ли, что в Сибирь я отправляю войско под началом князя Быховского?

— Нет, батюшка государь, не слыхивал…

— А знаешь ли ты, что сибирский царек не платит нам положенной дани?

— Не слыхивал и того.

Царь желчно рассмеялся.

— Кому уж, как не тебе, то знать?!

Повернувшись к вельможам, царь приказал им удалиться, подождать его за калиткой сада. Когда ушли, он взял царевича под руку и велел ему сесть рядом с собой на скамью.

— Федор, — тихо начал он, — ты мой наследник.

Увидев, что гусляр стоит в дальнем углу сада, царь вскочил, погрозился на него посохом:

— Убирайся отсюда! Здесь не место тебе!

Странник в испуге бросился бежать в калитку.

— Много их что-то в Москве развелось. Не худо бы этого добра поубавить, — гневно сверкнув глазами, сказал он. — Садись. Можно ли тебе оставить царство, когда у тебя весь свет — в монахах, в странниках да в юродивых. Погляди, как царские дети в иных странах к престолу готовятся.

Иван Васильевич задумался.

— Помни: блаженны народы, именующие своих владык отцами. Кротость и величество должны сиять на челе царского отрока. Следует сделать себя народу любезным, а народ послушным. Вот каковы должны быть дела твои. Личина пономаря у царского детища — посмешище в глазах народа. Честь быть отцом народа — нелегко, Федор, дается. Имя победителя пишется на камне, а титло отца отечества запечатлевается в сердцах.

— Прости, батюшка государь, коли грешу перед тобою, не ведаю того, как быть любезным… — проговорил жалобным голосом царевич. — Молюсь Господу Богу, чтобы помог мне… Молюсь!

— Хотелось бы мне, чтоб стал ты во главе моих отборных полков, что пойдут на Кучума. Да не могу. Не годишься. Простые казаки, разбойники, волжская вольница годятся, а ты нет. Послал я за те горы казаков… После того пойдут и мои воины. Славное дело впереди.

— Пошли, государь, и меня…

Царь рассмеялся.

— Где уж тебе! Ты уж о них Богу молись. Оное более тебе к лицу. Где тебе устоять против коварных сибирских язычников?! Все войско погубишь. Э-х, сынок!

Во время этой беседы Ирина ушла в дальние аллеи сада.

— Позови жену.

Федор крикнул:

— Ирина! Ирина!

Она быстро приблизилась к скамье, на которой сидел царь с сыном.

— Не пускай к нему бродяг… Негоже царевичу забавляться их забавою. Коли еще увижу, голову срублю тому бродяге. Стыдитесь людей!

— Слушаю, батюшка государь…

Царь сощурил глаза, глядя на Ирину.

— Нет ли какого умысла тут? Не во зло ли нам то делается?

— Не ведаю, государь, о чем твоя речь? — смело сказала Ирина.

— Чего ради толкутся у вас святоши-бродяги? — строго спросил ее царь. — Ты не знаешь?! Отвечай!

— Царевич того желает.

— Точно, батюшка государь, точно. Сам я о том тоскую, — спохватившись, вмешался в разговор царевич.

— О Господи! — возведя глаза к небу, воскликнул царь. — Доколе же, Господи, ты будешь карать меня?

Он пристально посмотрел в лицо царевича Федора.

— Что ты, государь, так на меня смотришь?

— Страшно, Федор! Страшно твоему отцу! За тебя страшно.

Царевич с растерянной улыбкой взглянул на Ирину.

— Зачем страшиться? Молитвой господней отгоняю я от себя всякий страх. Ничего не боюсь, ибо с нами Бог, Вседержитель.

Царь Иван вскочил с места и, грозно замахнувшись на царевича посохом, закричал:

— Молчи! Над отцом смеяться вздумал?

— Что ты, батюшка! Что ты, батюшка! Я так… попросту…

— Царский сын ничего не говорит «так», ничего не делает «попросту». О, если бы я… — Царь закашлялся, схватился за голову, простонал.

Федор всполошился:

— Батюшка, что с тобой?!

Иван Васильевич не отвечал; низко согнувшись, что-то шептал про себя. Перед ним снова, как живой, предстал покойный Иван Иванович. Опять эти глаза!

Федор побежал в дом, принес маленькое распятие.

— Приложись, государь!.. Приложись!.. Лучше станет.

Царь тяжело приподнял голову. В глазах его были слезы. С ужасом он взглянул на сына, отстранив рукою распятие…

— Лучше бы… ты! — раздался его горячий, из души, казалось, вылетевший шепот.

— Святой водицы принести… Побегу принесу.

Царь через силу поднялся со скамьи и медленной, разбитой походкой вышел из сада.

В уютной, соседней с опочивальней комнате сидел на софе царь с черничкой Александрой.

— Прощай, голубка моя!.. Спасибо тебе!.. Порадела мне в плачевные для меня дни… Тяжко мне с тобою расставаться. Однако не волен царь стать твоим супругом. И без того по всем государствам пошла молва о распутстве московского тирана. Да и грешно нам. Довелось мне книгу одну видеть. Писана она бывшим на московской службе немцем. Сказано там, что я тысячу наложниц вожу повсюду за собой…

Царь горько усмехнулся. Улыбнулась и Александра.

— А на деле… двух цариц враги отравили… двух жен попы не признали моими женами. Взял лишь молитву, но не обряд венчания. Попы за мной следят зорко. Каждый шаг царя обнюхивают и судят в монастырских кельях, в дворцовых теремах, на площадях и в кабаках… Жизнь царя у всех на виду.

Александра спокойно слушала царя, втайне радуясь тому, что царь намерен отправить ее в родную усадьбу.

Он продолжал:

— Донесли мне мои тайные люди, будто и про тебя сказывают небывалое… Да, моя горлица, высота сана имеет свои стеснения, свои оковы уединения, свои печали. Вокруг смерда нет такого вероломства от его ближних, какое обитает около обеспеченных высоким саном. Великолепные чертоги вмещают лютые заботы, едва ли не большие, чем в хижине сошника. Не обижайся на меня! Царица страдает… Срам ей! Судит меня. Нагрешил я — буду замаливать свои грехи!

Он крепко обнял Александру.

— С тобою я молодею, от тебя выхожу я бодрый и приступаю к делам своим спокойно, с верою и терпением, но увы… начал страшиться злобности попов в такое лютое, неудачливое время. Сколь ни боролся я с ними, все же они сильнее меня. Прекрасные ланиты твои, как утренняя заря, освежают силы мои, когда просыпаюсь я около тебя, но когда наступает день, я теряюсь в мыслях, как быть мне с тобой. Уйди, красавица, Господь с тобой! Покинь меня! Сегодня в ночь увезут тебя. Буду тосковать я, гневаться на себя стану по ночам, однако… расстанемся.

Александра взяла руку Ивана Васильевича и покрыла ее поцелуями.

— Государь мой, батюшка Иван Васильевич, нелегко и мне покидать благодетеля моего, нелегко расставаться с тобою, государь. Осчастливил ты меня своими царскими ласками. Благодарю тебя за твои милости ко мне. Коли Господу Богу так угодно, отпусти меня… Буду плакать и я, буду молиться и тосковать о тебе. Моему горю покоряюсь я безропотно, ибо я раба твоя.

Царь Иван поднял Александру и понес ее на руках в свою опочивальню… Ему хотелось показать силу свою, доказать, что он не слабый старик, что он сильный, здоровый мужчина…

Ночью из государевой усадьбы под конвоем десятка всадников, предводимых Богданом Бельским, выехал наглухо запертый возок.

Царь с крыльца долго прислушивался к удаляющемуся топоту коней. Придя в свою опочивальню, он усердно помолился на икону. Сразу стало пусто и сиротливо на душе.

Борис Годунов застал во дворце одну Ирину. Царевич Федор молился в домовой церкви.

— Здравствуй, сестра, — низко поклонился он царевне и поцеловал ее в голову. — Слыхал я, будто государь вчера посетил вас. Так ли это?

— Верно, братец Борис Федорович, посетил нас государь. И не один.

— Что это значит? Никогда государь не берет никого с собою, коли идет к царевичу Федору. А тут, говорят, его провожали Бельский, Юрьев и другие бояре, — сказал, разводя от удивления руками, Борис.

— То и я приметила, братец…

— О чем же он с царевичем говорил?

— Учил он царевича, как быть почитаемым в народе.

Борис Федорович с усмешкой покачал головою.

— Лучше ступой в море воду толочь, нежели тому царевича учить. А царевич что?

— Царевич… ничего. Он гусляра слушал, как тот молитвы разные пел. Любит царевич духовные песни. Он такой розовый, румяный делается, когда молитвы слушает.

— Не говорил ли чего обо мне государь? — почти шепотом спросил Ирину Годунов.

— Спрашивал он, кто царевичу гусляра прислал, мы сказали, что ты, Борис Федорович. Царь тогда молвил: чего ради Борис Годунов старается Федору разных старцев, бродяг подсылать?

— Что же ты сказала?

Борис Годунов, затаив дыхание, ждал ответа.

— Я сказала государю, что-де сам царевич любит духовные стихиры… Он сам просит присылать ему этих людей.

Борис в задумчивости сел за стол.

— Давай пиво, Ирина… Жажда замучила…

Ирина принесла большой кувшин с пивом и налила высокую серебряную чашу дополна.

— Пей, батюшка Борис Федорович, пей, мой любезный братец!

— Неприятность за неприятностью, — сказал он, осушив до дна чашу с пивом.

— Что такое?! — испуганно спросила Ирина.

— Пошел слух по Москве, будто ученик Никиты, стрелецкий сотник Игнатий Хвостов передался на сторону поляков и после перемирия не хочет возвращаться в Москву. Выходит, Никита изменника у себя держал, а я изменнику потворствовал, расхваливал его царю, ввел государя в заблужденье! Не дай Бог, коли слух этот до Ивана Васильевича дойдет… А уж это того и гляди так и будет. Мои недруги помогут этому. Вот грех-то какой! Истинно: не ищи беды — сама сыщется. О, если только о том пронюхают Бельский да Никита Юрьев, несдобровать тогда мне, злую докуку нагонят на царя вмиг, восстановят его против Годуновых.

— А царевич Федор?! Он заступится. Я попрошу его. Не кручинься, братец, государев гнев мы предотвратим.

— Полно, Иринушка, ужели ты не знаешь нрав царя?

Шепотом он добавил на ухо Ирине:

— Родного сына не пощадил, Ивана Ивановича, — помяни, Господи, его во царствии твоем! — Борис перекрестился. — А уж со мной и вовсе… Чего ему? Коли дело касается измены, царь беспощаден. Всех приберет, кто с изменником какое-либо дело имел.

И Борис Федорович, и его сестра Ирина тяжело вздохнули.

— Может быть, зря болтают о том, Борис Федорович? — спросила она. — Может быть, там Хвостов Игнатий убит?!

— Кто знает, может, и зря. Однако из плена почитай уже все вернулись, а его все нет и нет. Те, которые вернулись, видели его в плену. Жив. Здоров. А коли так — чего же ему там сидеть?

— Чудно, братец, чудно…

— То-то чудно и непонятно. А государь тоже неспроста разведывал о страннике-гусляре, неспроста и обо мне говорил. Он недоверчив и подозрителен. Едва ли и самому себе-то он верит! Ну, будь что будет, прощай, сестра!

Борис Федорович крепко поцеловал сестру и быстро вышел из комнаты. На дворе его ждала повозка, впряженная в пару вороных красавцев коней.

 

V

Иван Колымет доложил Курбскому, что московский парень Игнатий Хвостов живет, как дома, у Софии Каменской. Он — конюх на усадьбе «Стара Весь». Красавица вдова души в нем не чает. Болтают люди, будто он тайным полюбовником ее стал. Хорошо бы пустить по Москве слух через Петьку Сухарева об измене Хвостова. Голос Колымета прерывался от прилива какого-то зловещего восторга:

— Вижу я — холопом он царским, верным человеком у Ивана был, да и не нарочно ли его оставили тут у нас? Не соглядатай ли? Надобно и воеводе здешнему знак дать — мол, соглядатая нашли… Пани Каменская прячет его. Эта пани доносила на тебя, князь. Свидетелем на суде против тебя была! Не худо бы припомнить это.

Курбский молчал. Он думал: не слишком ли много чести пускать по Москве слух о переходе на сторону поляков простого, незнатного стрельца? Стоит ли ради этого поднимать шум? Колымет готов каждому человеку сделать какую-нибудь пакость, ему все равно, а князю Курбскому не к лицу вступать в борьбу с пленным холопом. Смеяться будут королевские вельможи. Другое дело оклеветать, показать изменником какого-нибудь нужного царю воеводу либо боярина. Такое в прошлом бывало. Ну, а теперь… чего добьешься этим? Больше пользы приласкать юношу, привлечь на свою сторону.

— Не время и не к месту ныне мне мстить Каменской, Ванюха. Не такое тут дело. У каждой вдовы, у каждой красивой панны есть любовники — за это ни король, ни сенаторы на нее не рассердятся. Да и Бог простит ее. В Москве пускать такой слух стоит ли? Малый человек — тот Игнашка… И царю он не Бог знает какой слуга…

Колымет рассмеялся:

— Поздно, князь. В Москву уже поскакал от нас Яшка, наказал я ему, чтобы донес о нем смоленским людям, а те в Москву бы дали знать. Малый он или не малый, а царю Ивану все будет досада от того.

Когда шел этот разговор, в соседней комнате стоял сельский мельник, которого для размола зерна вызвал на усадьбу Курбского Иван Колымет. Услыхав имя Софии Каменской, он стал прислушиваться к громко говорившему Колымету.

Князь Курбский выразил неудовольствие, что Иван Колымет без его ведома делает то, что не по душе ему, князю.

Колымет резко и грубо ответил князю, что он — не раб ему и не холоп. Ранее он был дьяком в Посольском приказе, а это чин немалый. Он может думать по-своему.

Курбский закричал на него, чтобы он «вон ушел от него».

Обозленный, хлопнув дверью, Колымет вышел из комнаты князя. Наткнувшись на мельника, он сказал ему с раздражением:

— Чего ты тут толчешься? Не до тебя мне сегодня. Приходи завтра.

Мельник поклонился и ушел.

Почти бегом направился он по дороге на усадьбу Каменской.

Найдя в конюшне Игнатия Хвостова, мельник передал ему все, что слышал в доме Курбского.

— Меня сочли изменником! — ужаснулся Хвостов. — Что же мне теперь делать? Я — изменник!

— Госпожа тебе доверяет… Она тебя жалеет. Но она тебя и любит. Ей не надо ничего говорить. Возьми ночью лучшего коня в ее конюшне и скачи к московскому рубежу. Он не так далеко отсюда. Скачи, не теряй времени, — сказал старый мельник-литвин.

Затем он на ухо прошептал Игнатию:

— А чтобы твой царь встретил тебя не плахой, а с приветом, возьми у меня… Там я, на мельнице, спрятал планы польского воеводы. В лесу хмельной пахолик потерял. Вез он планы те в Краков. В них царь найдет то, что ему нужно, и знать он будет то, чего, по мысли Замойского, царь не должен знать…

Наступила ночь. Луна то скрывалась в темных косматых облаках, то снова появлялась в полной своей красе.

Пани София веселилась с приехавшими к ней погостить родственниками. Из окон замка доносились песни, топот плясунов, звеневших своими шпорами, крики, веселый, хмельной шум…

Игнатий потихоньку оседлал самого быстроногого коня, спрятал под нательную рубашку большие листы бумаги, что дал ему мельник, и, выведя тихонько коня в ближайшую рощу, вскочил на него и помчался по дороге прочь из усадьбы.

Мельник перед этим ему указал, где лежит ближайший путь к московским рубежам.

— А коли кто будет дорогой спрашивать, куда путь держишь, скажи, в замок «Отрада». Там живут сестры пани Каменской, — сказал мельник.

Простились они, как родные. Литвин обнял Игнатия и поцеловал, пожелав ему благополучного пути.

Долго смотрел старый мельник вслед скачущему на коне Игнатию, спрятавшись в стоге сена. На глазах его сверкали слезы.

Темнее тучи Никита Годунов. То, что ему сегодня сказали в Разрядном приказе, убило его, повергло в страх и тоску, — государю стало известно об измене Хвостова Игнатия, который состоял у него, Никиты, на службе и столь продолжительное время жил у него в доме.

Теперь жди грозы. Борис Годунов и тот уже не заезжает на его усадьбу, как бы избегая иметь дело со своим дядей.

В Приказе тоже шепчутся при его появлении.

Феоктиста Ивановна, услыхав обо всем этом от него, горько расплакалась.

— Что же это такое?! — причитывала она. — С отцом моим сотряслась такая ж беда, и в ту пору от нас все откачнулись, а теперь то же самое с супругом моим, Никитою Васильевичем! Какое лютое время!

Она скрывала многое от своего мужа. О, если бы узнал теперь Никита Васильевич, как она обнимала по-матерински изменника, как иконою его благословила в дорогу, как допускала тайные встречи Анны с Игнатием! Беда была бы тогда ей и дочери Анне.

Никита сидел один в горнице, когда к нему подошла Анна и, упав на колени, проговорила:

— Батюшка мой родимый, отпусти меня в монастырь. Думала я, думала, да и надумала уйти от суетной жизни в монастырь, замаливать свои грехи… Не могу я больше жить так, как живут другие люди. Незачем мне больше жить в моем тереме, коли Игнатий изменником царю и родине стал…

Горькие слезы проливала она, говоря это.

Испуганная ее плачем и причитаниями, выбежала из своей комнаты Феоктиста Ивановна.

— Что ты, доченька?! Что ты, неразумная?! Бог с тобою, сердешная! Можно ли так говорить, милая?!

Еще настойчивее после слов матери стала проситься в монастырь плачущая Анна.

Никита Васильевич сидел молча, безучастно глядя на жену и дочь. Все рушилось, все гибнет: и его многолетняя, честная служба царю, и его семейный уют, и надежды на тихий отдых в старости после службы. Куда идти? К кому обратиться? Да и что он будет говорить? О чем?!

В такие трудные для царя, для отечества дни — измена! Что можно придумать позорнее, преступнее, грешнее этого? Сам бы он, Никита, теперь, попадись ему в руки Игнатий, убил бы его из пищали либо стащил бы его в застенок для страшных мучений. За измену родине — все дозволено, все священно и Богу угодно. Игнатий Хвостов — Иуда?! Так ли это? Может ли это быть?

Как во сне, слышит Никита Васильевич голос дочери: «Отпусти, отпусти!» и плач жены.

Вдруг он вскочил и, хлопнув изо всей силы рукой по столу, закричал диким, чужим голосом:

— Нет совести у вас! Молчите!.. Не шумите!.. Прочь! Вы только о себе! Себялюбцы.

Мать и дочь в испуге побежали на свою половину. Никогда Феоктисте Ивановне не приходилось слышать такого крика от мужа.

— Чего ревете?! — продолжал кричать Никита. — Может быть, попусту болтают… Гляди, ничего и нет!.. А вы ревете!

В это время на дворе появился верховой.

Никита затрясся, увидев его.

— Собирайся, Никита Васильевич, государь тебя требует, — проговорил, не слезая с коня, знакомый Годунову стрелецкий начальник кремлевской стражи Анисов.

— Ладно. Обожди, — глухо ответил Никита.

Опять вбежали в горницу мать и дочь, вцепились в Никиту Васильевича:

— Не пустим! Не пустим!

— Глупые, отстаньте! — стараясь сохранять спокойствие, проговорил Никита. Вырвался из их рук и быстро пошел во двор.

Вскоре он поскакал на коне рядом с Анисовым в Кремль.

Обе женщины, плача, стали на колени перед иконами.

Герасиму в Разрядном приказе объявили: те рубежи, на которых он стоял, заняты шведами; наиболее угрожаемыми ныне границами стали поселки на севере, у Колы, Печенги, на Мурмане — туда и надо перенести его сторожевую службу. Дали время съездить за женой и дочерью в Новгород, где он их оставил, и поселиться пока в Холмогорах, до особого наказа Разряда.

Герасим с этими вестями зашел к Охиме. По обычаю, обнялись и поцеловались. Она очень обрадовалась тому, что и Герасим едет туда же, где теперь находится ее Андрей с сыном.

— Увидитесь… Расскажи ему о моей жизни… о Москве… Вот обрадуется Андрей-то! Отвезешь ему и сыну рубахи, я сшила им…

Слушая ее речи, полные восторга, Герасим вздохнул:

— Тяжело, матушка, насиженное место покидать. Все пропало там у меня. Жена и дочь остались, и то слава Богу! Поеду за ними в Новгород. Повезу с собой.

— Полно, батюшка Герасим Антонович, вези ты их в Москву, да у нас пускай пока и поживут. Дом у нас в полтора житья . Хватит всем места. Дом новый, теплый, печка с трубой.

— А и дочка у меня хороша! — рассмеялся Герасим. — Невеста! Звать Наталья. Девка — любо-дорого смотреть.

— А у нас и жених ей найдется! — рассмеялась Охима, покраснев до ушей. — Садись-ка! Пообедаем. Соскучилась я тут одна, без Андрея да без Митьки. Богу в Успеньев собор хожу молиться, только и всего. Молюсь о них. Долго что-то они там сидят. Беспокоюсь я.

— Вишь, и меня с моими ребятами, порубежниками, туда же усылают. Видать, большое государево дело там. А враги, сама знаешь: где у нас что-либо прибыльно, туда и они лезут. Вон на Печенгу дацкие люди разбойным обычаем напали. Мало им тех земель на Балтийском море, что государь им отдал. Полезли, как волки, и на север, к Ледовому морю. Не зря нас посылают туда, а чтоб то море оберегать. Насмотрелся я на наших соседей. Да и свейский король тоже: зоб полон, а глаза голодны. Много обид нам причинил он. Ну, да ладно — сколько ни дуйся клещ, а все одно отвалится. Потерпим, а там будет видно…

Охима поставила на стол в кувшинах сусло, налила в чаши гороховую похлебку, нарезала хлеб, грибов соленых подала. Помолившись, оба сели за стол.

— Да, родная Охимушка, течет жизнь в постоянной тревоге. Не помню я, когда ночью бы меня не будили. Не помню, чтобы и коня наготове постоянно не держал я. Служба на рубеже, как порох близ огня. Беспокойно. Параша и та со мной ходила на бой. Все было! Время такое. Каждый жаждет покоя, отдыха, истомились по счастью, ан по нашему-то и не выходит.

Охима рассмеялась:

— Вот и Андрей мой… Начнешь ему что-нибудь говорить, а он: «Время теперь такое! Потерпи! Изменится…»

— А что ему и говорить, коли не это? Понятно, не хотела бы Русь столько врагов иметь. Однако на Бога надейся, да и сам не плошай. Видел я много всего. Видел, как и города рассыпаются, будто песок морской. Видел бури на море, моя засека у самой воды стояла; видел бури и на суше, бури человеческие. Как будто ни того, ни другого нам не надо, а все то приключается. Вот и думай! Что к чему. А у меня такой теперь слух, что вот сплю и слышу: где-то таракан ползет, а может, это не таракан? Вскакиваю, смахиваю его, проклятого, в лохань и опять ложусь. Сплю и еще пуще прислушиваюсь. Вот какова служба на рубежах.

Охима сочувственно покачала головой.

— У нас будто поспокойнее. Только татары…

— То-то и оно… — засмеялся Герасим. — Везде одинаково. Крым от Москвы далеко, а все-таки спать спокойно и вам не всегда можно. А я, матушка Охима, и не мог бы теперь спокойно жить. Скучно, пожалуй, стало бы. Коли я день пропущу и на коне засеку не объеду, мне не по себе, будто чего-то не хватает. А уж если дам отпор какому-нибудь врагу, разбойнику, — то у нас с Парашей и Натальей настоящий праздник в тот день. У нас там просторно было, море, пески да морские орлы и чайки. Как-никак, а два десятка лет продержались мы там и мореходам нашим путь у моря охраняли. Я и не верю, что у нас отняли то море. И никто не верит. Оно опять нашим будет. Поверь мне — будет нашим!

Охима усмешливо покачала головой:

— Будет ли?

— Будет! — ударив кулаком по столу, грозно гаркнул Герасим. — Была та земля русской — и останется такой. Немало за нее нашей крови пролито.

— А где взять такую силу, чтоб врагов прогнать? — спросила Охима.

— Был бы у нас хлеб, а зубы сыщутся… — рассмеялся Герасим, подмигнув Охиме. — Не сомневайся.

— Когда же ты поедешь в Новгород?

— Завтра. Ну, спасибо тебе, Охимушка! — низко поклонился Герасим, помолился и стал собираться в Разрядный приказ.

Среди болот, сквозь дремучие леса пробирался Игнатий Хвостов к московскому рубежу.

Коня пришлось оставить в одной из литовских деревень. По дорогам скакать на коне стало опасно — чем ближе к границе, тем больше всякой стражи было расставлено королевскими воеводами на путях к России.

В литовских деревнях Игнатию оказывали дружеский прием; крестьяне прятали его у себя в хатах, давали ему пищу, провожали его по потаенным лесным тропам. А чтобы не растерзали Игнатия дикие звери, снабдили его пистолью и кинжалом.

Горя желанием скорее вступить на родную землю, Игнатий почти бегом пробирался по лесным тропам. Сердце билось невыразимою тревогою, горячая, мучительная мысль о том, что на родной стороне о нем говорят как об изменнике, терзала его. Ведь и до Анны дойдет этот слух, тогда что? Да и все другие люди, знавшие его, что скажут теперь? Они проклинают уже его, Игнатия. Они думают, что и впрямь он изменил родине.

Да разве он по своей воле сидел на усадьбе пани Софии? Разве не искал он постоянно удобного случая, чтобы сбежать от нее? Ее доброта к нему, злосчастному пленнику, была прихотью развратной дворянки-помещицы. Разве покидала его хоть на единый час мысль об Анне? Но… пани София окружила его таким надзором, что каждый шаг его ей был известен, и если ему удалось в ту ночь бежать, то только потому, что слуги ее были все в доме, прислуживая на пиру, устроенном ею в честь родственников, да и кони оставались без надзора конюхов, которые спали хмельные в своей хате.

Игнатий спешил в Москву и не только ради себя, ради своего оправдания. Он узнал от пани Софии, когда она была во хмелю, что король и Замойский тайно принимали у себя послов от крымского хана. Король хотя и заключил мир с московским царем, но не оставляет мысли подготовить новую войну против русских. А с ханом у него был совет об одновременном нападении на Русь.

— Зачем тебе возвращаться в Москву? — говорила она. — Скоро опять ее сожгут татары. Близкий к Замойскому человек сказывал мне о том… У меня тебе будет хорошо. Ты будешь у меня своим человеком. Король наш воинственный… Он уж надоел нам… Мы хотим мира… А он только и думает о новой войне.

Много всего наслушался Игнатий у пани Каменской и теперь спешил обо всем этом рассказать в Посольском приказе, а коли то угодно будет, и государю.

Путь его к рубежу становился с каждым шагом все опаснее.

Везде попадались ему конные разъезды польских порубежников.

Однажды он едва не попался им в руки. Чтобы ускользнуть от польских стражников, он просидел целую неделю в болотистых лесных урочищах. Но он постоянно старался утешать себя тем, что нет ни радости вечной, ни печали бесконечной!

Никите Годунову велено было царем сдать свою должность стрелецкого начальника воеводе Соломину, бывшему в дальнем отъезде на поимке разбойников. Государь обошелся с ним холодно, когда он был на приеме во дворце. Никита понял, что на него легла тяжелая государева опала.

Он сидел теперь целые дни дома в глубоком унынии. Одно горе за другим свалилось на его голову. Вот уж истинно: пришла беда — жди другой! С дочерью Анной теперь творится что-то неладное. Не пустил в монастырь. Задурила, плачет целые дни, не ест, не пьет, и сон ее не берет, и дрема не клонит. Кропили святой водой, к колдунье водили — как будто в рассудке помешалась девка. Мать извелась, глядя на нее.

На посад стыдно выйти — все соседи уж знают, что Никита Годунов впал в немилость у царя. Смотрят искоса люди, нехотя здороваются. Хоть в петлю лезь от тоски и позора. В несчастье познаются друзья, и вот оказалось, что их не было и нет. Даже Борис Федорович и тот покинул его, Никиту. А за что? Да разве мог он, Никита, знать, каков будет Игнатий? В чужую душу не влезешь, чужая душа — потемки.

Так тяжело, так тяжело на сердце у Никиты, что и Богу молиться не тянет. Одеревенел весь. Вот и теперь: из комнаты дочери опять доносятся всхлипывания и причитания. Но стоит ли утешать?! Что скажешь ей?! Какие слова могут унять ее рыдания?

Никита сидит за столом, опершись головою на руки, — горькая дума бродит в его голове: не согласиться ли и впрямь на пострижение в монахини своей дочери Анны? Воля Божья. Против судьбы не пойдешь.

Оделся Никита в новый кафтан, собравшись в Вознесенский девичий монастырь, чтобы поговорить с игуменьей о своей дочери Анне, посоветоваться, послушать, что скажет старица.

Феоктиста Ивановна обеспокоилась, видя это, но не решилась спросить, куда он хочет идти. В последнее время Никита Васильевич стал неузнаваем: раньше он был ровный, спокойный, ласковый, теперь стал раздражительный, крикливый, порывистый, взял в привычку брагу пить неумеренно.

— Полно тебе убиваться, очнись, доченька! Ведь ты и отца-то замучила! Бегает он, себе места не находит… Ему и без того горя хватит… Грешно так-то… — приговаривая, гладила она по голове дочь. Анна сидела в углу на скамье, закрыв лицо руками.

— Что ж ты молчишь? Или онемела?

Анна продолжала неподвижно сидеть, никак не отзываясь на слова матери.

Феоктиста Ивановна с убитым видом отошла прочь.

 

VI

Одиннадцатого августа того же 1583 года посол царя Федор Писемский со своими товарищами отбыл из Холмогор на богато оснащенном корабле в Англию.

Государев наказ: во-первых, договориться с королевой Елизаветой о военном союзе России с Англией. Во-вторых, наедине с королевой тайно поведать ей о желании Ивана Васильевича породниться с королевским домом. Невестой своей государь желает племянницу королевы, принцессу Марию Гастингс, при условии если Мария будет иметь качества, необходимые для московской царицы. То рассмотреть должен сам посол. Царь поручил Писемскому взять у принцессы ее парсуну на доске или на бумаге и в точности записать для царя: высока ли Мария Гастингс, дородна ли, бела ли и в каких летах?

Особо, под большим секретом, царь велел Писемскому узнать: каково подлинное сродство принцессы Гастингс с королевой и сан ее отца; имеет ли она братьев, сестер?

Перед отъездом Писемского из Москвы царь напутствовал его словами:

— Разведать о ней все, что можно, дабы не случилось ошибки.

Теперь, расположившись в уютной, теплой каюте на корабле, Писемский рассказал о беседе с царем своим спутникам, подьячим и толмачам. А затем передал им и другой наказ царя:

— Если королева или ее люди скажут, что у вашего государя уже есть супруга, отвечать: «Правда, у государя супруга есть, но она не царевна родом и не дочь князя-владетеля, а простая дворянка. Она не угодна ему и будет оставлена, коли состоится сватовство царя к племяннице королевы, Марии».

Все провожатые Писемского дали ему слово, что сказанное им они исполнят в точности, как то угодно батюшке государю.

Писемский проговорил, нахмурившись:

— Жену в чужой вере государю не к лицу держать. Он велел сказать королеве, что Мария Гастингс должна принять нашу веру, которая на Руси. Неприлично перед русским народом царице, откуда бы она ни была, иметь не нашу веру, а чужую.

— Правдиво сказано! — поддакнули Епифан Неудача и другие посольские люди. — Вера у нас — то же, что земля, на которой стоит русское царство. Изменить вере — изменить земле.

— Вот потому-то государь и требует, чтобы не только Мария, но и ее слуги, что приедут к нам, тоже приняли русскую веру. Еще государь велел сказать, что наследником престола будет царевич Федор. А если от английской княжны родятся дети, им будут даны уделы, как издревле то водится на Руси.

Немного помолчав, Писемский поднялся со скамьи и произнес, погладив в раздумье бороду:

— Придется нам трудненько. Государь тверд в своем слове. На уступки не пойдет. Так он и сказал мне: «Если королева согласия тебе на все эти мои требования не даст, то проси у нее отпуска домой. Дела тогда у нас никакого не может быть».

После этого Писемский сказал:

— Что знаете и что слышите от меня, держите про себя. Худые люди, что с послами едут в чужую землю, а на язык невоздержанны. Государь писал Наумову в Крым: «Ты своих робят отпустил в Москву, а они, дорогою едучи, все вести разгласили. Так ты бы вперед к нам вести писал, а людей своих не отпускал, чтобы такие вести до нас доходили, а в людях бы молва не была без нашего ведома». Вы целовали крест на том, то и выполняйте.

Все опять повторили Писемскому, что будут верно служить царю и ни одним словом не обмолвятся о том, что знают.

— Нелегкое дело наше! — громко вздохнул Писемский.

В самом деле, задача нелегкая: и союз военный, государственный заключить, и чтобы о красоте Марии царю слово правильное молвить, и чтобы в необходимости перехода в русскую веру ее убедить. А с пустыми руками вернуться опасно. Царь может разгневаться: не сумели-де государев наказ выполнить.

Забота великая навалилась, что и говорить!

Да еще такое длинное путешествие! Надо обогнуть Мурманскую землю, Колу, Норвегию по Ледовому океану и через другой океан проплыть, чтоб добраться до берегов Англии. Два океана!

Уже по выходе из Холмогор, на Студеном море, морские ветры дали себя знать, корабль едва-едва справлялся с волнами, а что дальше?

Корабль был торговый, вез пеньку, канаты, тюленье сало и многое другое в Лондон. Матросы были опытные, они уже не раз ходили по Ледовому океану и в Норвегию, и в Данию. На корабле находилось немало и английских торговых людей из лондонской «Московской компании».

Вокруг летало множество чаек, иногда они садились на реи мачт, опускались на палубу, бестолково кружились над головами, словно заигрывая с людьми.

Родной берег оставался все дальше и дальше позади.

Писемский и его спутники, стоя на палубе, усердно молились в сторону Москвы.

— Прощай, матушка Русь!.. Уплываем! — громко сказал Писемский, обернувшись растроганным лицом к своим товарищам.

Леса, болота, поля… Глухие, всеми забытые деревушки с бедными, обнищавшими поселянами, которые внешний мир познают только по налагаемой на них дани да по насильственному изъятию по временам из их семей парней в королевское войско для никому из них не понятной борьбы с русскими. Все остальное от них скрыто лесами, болотами и заросшими дикою травою полями.

Настал день — все это осталось позади Игнатия.

Его нога ступила на родную, русскую землю. Это был для него день великой радости. Он с восхищением окидывал взглядом открывшуюся перед ним местность.

Он стоял на высоком холме. Отсюда была видна извилистая уходящая вдаль, сверкающая зеркально в лучах полдневного солнечного сияния река. Среди ярко-зеленых лугов, красуясь белизною своих стен, высилась сельская церковка, стиснутая крохотными избами, сбившимися вокруг нее в кучу, словно они спасались от неприятеля, угрожающего им со стороны соседнего беспокойного польского царства. Так подумалось Игнатию, потому что и в литовских деревушках ему приходилось много всего слышать о мародерстве наемников короля Стефана — немецких, венгерских и разных других ландскнехтов. Было известно, что Баторий не брезговал брать к себе в войско всяких бродяг, заведомых воров и убийц. Они никого не боялись, никого не слушали, сам король ничего не мог поделать с их воровским разгулом. Знал Игнатий и то, что при всяком нападении на русские села и города народ набивался в церковь или собор, прячась за их стенами от налетчиков и поражая их из своего укрытия стрелами и огнем.

Игнатий облегченно вздохнул, почувствовав, что он действительно опять на родине, когда до него донесся торопливый, звонко разносившийся по равнине звон колокола с церковной вышки, когда увидел внизу около реки стадо коров, охраняемое босыми, весело перекликавшимися по-русски ребятишками.

Русь, великая, родная Русь в этом удаленном от Москвы уголке своем представилась Игнатию такою спокойною, простою, мирно зеленеющей, как будто все, что творится в иных ее пределах, — случайное, навязанное ей со стороны завистников, и даже около неприятельского рубежа она хранит гордую мысль о своей неумирающей силе, о своем счастии в будущих временах, о своей непобедимости…

Снял шапку Игнатий, поклонился на все четыре стороны, помолился, обратив лицо к сельскому храму, и стал спускаться с холма по извилистой тропинке вниз.

В деревне он заночевал, а затем по дороге, которую ему указали крестьяне, двинулся в дальнейший путь. Его беспокоила весть, которую ему поведали в деревне, будто царь убил своего сына, а после того тронулся умом, государством правят бояре, а от сего великие раздоры идут в Москве.

Крестьяне говорили, что рассказал это один монах, пробиравшийся к посольскому рубежу из Новгорода.

Однако его смущало, что рассказывал это мужикам новгородский монах. В Новгороде духовенство ненавидело царя, да и вообще все духовенство на Руси не жалует царя своим благоволением. Они не могут простить ему, что на последнем церковном соборе царь посягнул на отчуждение у них в пользу мелких, бедных дворян церковных земель. Царь говорил тогда: «Вы покупаете и продаете души нашего народа. Вы ведете жизнь праздную, утопаете в удовольствиях и наслаждениях, дозволяете себе ужаснейшие грехи, вымогательства, взяточничество и непомерные росты . Ваша жизнь изобилует кровавыми грехами: грабительством, обжорством, праздностью, содомским грехом…» Игнатий знал, как после этого собора попы и монахи обозлились на царя, мешали даже его женитьбе.

Игнатий постарался отогнать от себя мрачные мысли о царе. Он наслаждался смолистым запахом хвойного бора; чувствовал себя как дома в этих лабиринтах узких, окаймленных прямехонькими стволами сосен, просек; радовался щебетанью лесных пичужек, стуку дятлов, кукованью кукушек… Все это, давно знакомое, знакомое с самого детства, теперь зеленело и звучало по-новому.

О пани Софии Каменской теперь было неприятно, тяжело вспоминать. Анна! Анна! Русская, простая, ласковая, невинная девушка в его уме застила теперь своею красотою всех красавиц иноземного царства. Прочь они все! Опять он увидит ее, свою единственную, свою Анну!

При воспоминании о любимой девушке грудь ему стиснуло горячее нетерпение поскорее ее увидать. Он готов был пуститься бежать по дороге к Москве. Все вдруг озарилось в нем чувством безграничного счастья… В обветшалой, изодранной одежде, почти босой беглец из плена — он никогда не испытывал такого довольства собой, такой сладкой гордости, как теперь, — да, он богаче всех богачей!.. В его душе величайшее в мире богатство — любовь! Она окрашивает небо в мягкий розовый цвет, темную чащу хвойного бора она осыпает красными, ярко-золотистыми, лиловыми, шелково-белыми цветами, источающими нежный запах, запах ее шеи, ее головки, всей ее… Вот какова его любовь! Надо забыть навсегда богатую пани Каменскую. Она красива, но где ей затмить своею красотою Анну?! Несчастная! Она была добра к нему, Игнатию, но… Бог с ней!

«Игнатий, прибавь еще шагу! Торопись, Анна ждет тебя! Не думай ни о ком, только о ней!»

Ему кажется, что эти слова ему нашептывают со всех сторон какие-то невидимые добрые духи.

И он, с довольною улыбкой отталкиваясь палкой от земли, ускоряет свой шаг по дороге к Москве.

Ермак и его есаул Иван Кольцо, разбив войско татарского царя Кучума, овладели на берегу Иртыша главным городом татарского царства Сибирью. Кучумово войско билось стойко, отчаянно, Ермак одержал большую победу, выполнив наказ Строгановых, которые перед походом сказали ему:

— Иди с миром очистить землю Сибирскую и выгнать безбожного салтана Кучума!

Начав поход первого сентября в ладьях, нагруженных съестными припасами и снарядами, легкими пушками и «семипядными» пищалями, казаки к двадцать шестому октября с боями уже подошли к столице Кучумова царства и утвердились в ней.

Город Сибирь стоял на высоком берегу Иртыша, укрепленный с одной стороны крутизной, глубоким оврагом, с другой — тройным валом и рвом. Нелегко было овладеть им, но лихие казацкие воины, не щадя своей жизни, взяли его и угнали далеко в тайгу Кучумово войско и самого его, царя Кучума.

Богатая добыча досталась казакам: золото, серебро, азиатские парчи, драгоценные камни, меха… Все это Ермак разделил поровну между своими воинами.

Ермак был не только храбрым вождем, но и добрым, разумным воеводою; он сумел снискать любовь и доверие к нему мирных жителей, татар и остяков. Его воины не смели обижать местных людей.

Летописец тех времен писал: «Ермаковы казаки в Сибирской столице вели жизнь целомудренную, молились и сражались».

Смелый и мужественный племянник царя Кучума, Маметкул по ночам нападал на лагерь Ермака. Казакам приходилось все время быть настороже, всегда быть готовыми к отражению вражеских набегов. Но и тут не посчастливилось Кучуму, все еще надеявшемуся отбить свою столицу у Ермака. В одном из боев царевич Маметкул попал в плен к казакам.

Победа осталась на стороне Ермака полная. Уже ничто не могло помешать ему чувствовать себя хозяином в Сибири. Но он понимал, что с горсточкой казаков ему все же не удержать завоеванных земель.

Ермак послал Строгановым грамоту, а в ней говорилось, что-де «Бог помог ему, Ермаку, одолеть салтана, взять его столицу, землю и царевича, а с народов присягу в верности».

Ермак грамоту написал и к царю, что «его бедные, опальные казаки, угрызаемые совестью, исполненные раскаянья, шли на смерть и присоединили знаменитую державу к России, во имя Христа и великого государя, на веки веков, доколе Всевышний благоволит стоять миру».

Ермак писал, что он ждет указа государя и присылки им воевод, которым он, Ермак, и сдаст царство Сибирское. Он уверял царя, что казаки готовы к новым подвигам, готовы умереть за царя и родину на поле битвы или на плахе, как будет угодно ему, государю, и Богу.

С этою грамотою поехал в Москву вместе со Строгановым Иван Кольцо.

Царь милостиво принял обоих. Атаман Кольцо с товарищами бил челом царю Ивану Васильевичу царством Сибирским. Он поднес царю подарки Ермака: шестьдесят сороков соболей, двадцать черных лисиц и пятьдесят бобров.

Площади и улицы Кремля и посадов наполнились народом. Церковные благовесты потекли над Москвой, бирючи в нарядных, расшитых серебром кафтанах разъезжали на конях по площадям и выкрикивали весть о присоединении к Московскому государству великого Сибирского царства.

Во дворце шел пир в честь приехавших в Москву Строганова и послов Ермака.

Государь допустил Ивана Кольцо к своей руке, притом же пожаловал Ивану Кольцо и его товарищам денежную награду, подарки сукнами, камками.

Иван Васильевич велел отправить Ермаку помощь. В поход выступили пятьсот хорошо вооруженных стрельцов под началом воеводы Семена Болховского.

Иван Кольцо привез Ермаку в город Сибирь царские подарки: две брони, серебряный кубок и шубу с собственных царских плеч — честь, которую никому никогда не оказывал царь.

В царской грамоте казакам было объявлено вечное забвение их старых вин и вечную благодарность им России за важную, оказанную государству услугу. В грамоте царь назвал Ермака «князем Сибирским», а не атаманом, велел ему «распоряжаться и начальствовать, как было дотоле, чтобы утвердить порядок в земле и верховную государя власть над нею».

Иван Васильевич стал бодрее, воспрянул духом после присоединения Сибири. В беседе с Борисом Годуновым он сказал:

— Могу радоваться тому случаю, но не похваляться. Разбойники, мужики оказались дальновиднее меня и моих бояр. Пока мы сдавали города на западе, они шагнули на восток. Они облегчили тяготу моих неудач. Хвала им! Сие дерзание мужиков говорит о силе их, о непокорливости, о бесстрашии… Они могут быть победителями, они… они…

Царь вдруг остановился, задумался.

— Видишь?! Можно ли того было ждать?! Тысячи людей под началом моих воевод делали меньше горсти беглых рабов. А это знак! Ох, Борис, мало мы знаем черный народ! Всю ночь думал я о том, — что будет дальше? Не дано нам много понимать… Ведь и они о родине…

Задумался и Борис Годунов.

— Великий государь, — тихо заговорил он, — то и я думаю. Черный люд непонятен. Разбойниками, татью величаем мы беглых холопов, что прячутся по лесам и грабят князей и купцов на больших дорогах… Мы почитаем их пропащими людьми, неспособными думать о благе государствия, но, как видится, у них есть мысль, разум, есть воля…

На лице царя застыло выражение недоумения:

— Мысль, говоришь?.. Воля?.. Откуда ты знаешь? И я то же думал…

А через некоторое время с негодованием воскликнул:

— Глупцы бояре, князюшки и дворяне!.. Им и невдомек, что их холопы — люди! Да еще такие, как ты говоришь! Ого-го-го! Мудрено, Борис!

Царь махнул рукой:

— Иди! Не пугайся! Я не хочу, чтобы ты пугался… И я не буду. Довольно мудрствовать.

Борис Годунов покраснел, низко поклонился и собрался уходить.

— Стой! — сказал ему вслед царь. — Моя жизнь недолга уж. А вам придется жить и дальше. Боюсь я за вас. Береги Федора!

Борис ушел.

Царь долго смотрел в окно в глубокой задумчивости; покачал головой, вздохнул и пошел в свою опочивальню.

 

VII

Писемский с дьяком Неудачей и с толмачом Бекманом благополучно прибыл в Англию. Правда, нелегко было пройти Ледовитый океан и обогнуть Норвегию, но все же и бури, и льдины, и ветры — все было побеждено кораблем, на котором плыл московский посол. Почти четыре месяца продолжалось путешествие. Мужественно, с большим терпением и пристойной послу царя гордой самоуверенностью держался все это время Писемский на корабле. Бури не пугали его; равнодушно смотрел oн на громадные, разъяренные валы, вздымавшиеся выше корабля, готовые затопить его; ни словом не обмолвился он и тогда, когда не было на корабле пресной воды, а его мучила жажда; не роптал он и на перебои в еде. На все смотрел просто, с улыбкой, как человек, которого все это только забавляет, но не нарушает его спокойствия.

Капитан и матросы на корабле диву давались такому хладнокровию московского посла…

В Лондоне Писемского приняли с почетом, но здесь он узнал, что королева Елизавета отдыхает в своем замке в Виндзоре. Писемского не смутило это. Он решил добиться скорейшего свидания с королевой. Особым вниманием окружили его сановники двора королевы, оставшиеся в Лондоне, и торговые люди из лондонской «Московской компании». Почти ежедневно устраивали они пиры в честь московского посла, стараясь всячески развлечь его. А в Виндзор были отправлены гонцы к королеве с известием о прибытии московского посольства. Послу объявили, чтобы он был готов к свиданию с королевой.

Королевские вельможи хвалили мудрость московского царя, расхваливали ум и преданность престолу самого посла, пили вино за здоровье царя и его посла. Всячески старались они показать свое дружелюбие к Москве.

— Дымно кадят, — сказал, отдуваясь, после одного пира Писемский, — всех святых зачадили. А день за днем уходит — все мы королевы не видим.

Высокий, усмешливый молодой парень Епифан Неудача сострил:

— Думали по часам, а выходит — по годам. Продувной народ здесь.

Писемский похлопал его по плечу, шутя:

— Год, братец, не неделя: все будет, да не теперя. Потерпим. Иной раз это и на пользу.

А за окном серо, туманно. Словно громадные чудища во мгле высятся темные фасады домов. В другое окно посмотришь — мутная даль моря. У берегов прижались суда; над водой голый лес мачт… Мокро, сыро, скучно кругом. Чужбина. И никаких вестей из Виндзора.

В напряженном ожидании прошло еще и еще много дней. Наконец посольству предложили переехать в Виндзор.

И вот однажды явились к Писемскому несколько знатных лордов из королевиной свиты.

«Слава Богу, — подумал Писемский, — пришли за нами. Пора».

Вельможи раскланялись, пожали руки московским людям по своему обычаю, и один из них сказал:

— Мы приглашаем знатных господ принять участие в охоте на оленей. Мы уверены, что знатному господину, министру его величества, московского владыки, придется по вкусу такое развлечение. Королева одобрила это.

Писемский вежливо, с достоинством выслушал англичанина и, поклонившись, сказал:

— На королевином жалованье много челом бью. А гулять, ездить теперь не приходится. Присланы мы от государя к королеве по их великим делам. Мы сюда не гулять, а по важному делу прибыли, но государеву делу до сих пор и почину нет. Да нынче же у нас и пост: мяса мы не едим, и нам оленина ни к чему не пригодится! Не обижайтесь, но охота нас не прельщает.

Он пожал плечами и иронически улыбнулся.

Высокий, худой, бритый джентльмен в зеленом бархатном камзоле и серых обтянутых до колен штанах с поклоном развел руками и отрицательно покачал головой:

— Мы надеемся, что посол его величества не пожелает огорчить нашу великую королеву. Мы не можем доложить ей о вашем отказе.

Писемский ответил:

— После этих ваших слов можно ли мне, государеву слуге, идти против желания ее величества великой королевы?

Вельможи, удовлетворенные таким ответом, вышли.

Писемский почесал затылок, тяжело вздохнул:

— М-да. Милость велика, да не стоит и лыка. Ждали невесту государю высмотреть, а придется олениной оскоромиться.

И, покачав головой, усмехнулся:

— Ой, чудной народ, ой, чудной народ! Замотать нас хотят. Наберемся же терпенья.

— Что делать, Федор Андреевич, — сказал Епифан Неудача, — ради государя и оленинкой оскоромишься… Вон я на обеде у королевина казначея какую-то лягушку съел. После того она три дня в брюхе прыгала… Ради государя на все пойдешь.

— Ладно, отмучаемся, и мы людьми станем! — засмеялся Писемский.

…Наконец посол Федор Андреевич Писемский, его дьяк Епифан Неудача и толмач Бекман были приглашены в замок. Окруженные нарядно одетыми вельможами и в сопровождении торговых людей «Московской компании», они прошли анфиладу роскошных дворцовых палат по расшитым золотыми узорами коврам.

Писемский шагал важно, неторопливо, подняв голову, высокий, дородный, готовый до конца отстаивать интересы своего государя. За ним следовали дьяк Неудача, с пером, чернильницей у пояса и со свитком бумаги в руке, и толмач Бекман, худой, маленький, подвижный человечек с козлиной бородкой.

Посол и его провожатые вошли в большой мраморный зал. На высоком троне, сияя блеском своего пышного платья и массою драгоценных камней, под красивым бархатным балдахином сидела сама королева Елизавета. Московские люди были поражены роскошью, богатством и блеском всей обстановки приема.

Вокруг королевина трона, на ступенях, стояла толпа нарядно, цветисто одетых вельмож. В зале царила необыкновенная тишина; слышны были только шаги посла и сопровождавших его людей.

Когда Писемский приблизился к трону, королева поднялась.

Писемский, став на одно колено, поклонился и громко передал королеве приветствие царя Ивана Васильевича.

Елизавета внимательно выслушала посла, а потом, сделав несколько шагов вперед, взяла государево письмо и велела своим пажам принять соболя и другие подарки царя Ивана. С приветливой улыбкой она сказала Писемскому, что, к сожалению, не знает русского языка и не может на его родном языке выразить ему свою горячую благодарность, но это не мешает ей питать самые дружеские чувства к царю.

Она спросила о здоровье Ивана Васильевича и тут же высказала глубокое сожаление по поводу кончины царевича Ивана.

В расшитом серебряными узорами белом платье, стройная, высокая, красивая королева своим видом невольно заставила Писемского подумать: «Вот бы нашему государю невеста под стать!»

Она была оживленна, приветлива и не скупа на слова.

Писемский сказал:

— Наш государь Иван Васильевич приказал мне передать вашему величеству, что он любит вас как мудрую, великую королеву.

С бедовой улыбкой Елизавета ответила:

— И я люблю его не менее. Я очень желаю видеть царя когда-нибудь собственными глазами. Это — моя мечта.

Затем она спросила Писемского: нравится ли ему Англия?

Писемский ответил:

— Страна, которой правит такая мудрая, прекрасная королева, навсегда останется в доброй памяти у меня, у московского посла, о том я и доложу своему государю. Англия — многообильная, многолюдная и веселая страна, и русский царь гордится дружбою с ней.

Королева Елизавета спросила Писемского: спокойно ли теперь в Московском государстве?

Писемский ответил, что мятежи все давно утихли и слухи о них постоянно распускают в Европе недруги царя. Преступники давно раскаялись, а государь объявил многим свою милость. Казней теперь на Руси нет. Тихо и хорошо стало.

После приема в королевском дворце в честь русского посла был ycтроен торжественный обед.

Из дворца королевы Писемский вернулся вполне довольный приемом королевы. Она очень понравилась ему. Одно беспокоило, что дело затягивается. Пока еще никаких разговоров о военном союзе России с Англией и о сватовстве царя Ивана к Марии Гастингс не произошло.

Хорошее впечатление от первой встречи с королевой Англии скоро рассеялось, так как опять потекли томительные дни ожидания, опять нудные, бесплодные разговоры с вельможами.

Писемский стал наотрез отказываться от веселых пиров, не желая принимать участия и в прогулках по виндзорским рощам. От охоты, на которую его часто приглашали королевские придворные, он открещивался с негодованием.

— Мы сюда приехали, — говорил Писемский, — за делом, а не для игрушек. Мы — послы, а не стрелки. Бог с ней, с олениной! Не надо нам ее!

В придворных кругах пошли слухи о строптивости московского посла.

Наедине со своим дьяком Писемский, расстроенный, обиженный, вздыхал:

— Далась им эта охота на оленей, дьявол ее побери! Тошнить уж меня стало от их ухаживаний. Царь, гляди, нас там заждался. Сердится! Иван Васильевич не любит проволочек в деле, которое задумает. А мы тут толчемся на одном месте. Государь не зря послал нас. Он хочет вернуть море любой ценой. И мы должны его волю выполнить.

Царица Мария в бурную осеннюю ночь разрешилась от бремени — родила сына, которого и назвали Димитрием.

Царь неотлучно находился при ней. Он видел, как обмывали маленькое розовое тельце новорожденного мальчика. Он слышал его слабый писк, и слезы проступали у него в глазах. Ему было жаль царицу Марию. Он сознавал, что не уделяет ей той мужней заботы, которую уделял он в молодые годы прежним своим женам. Он чувствовал усталость, старость. Его в последние дни преследовала даже мысль о близкой, как ему казалось, смерти.

Он склонился над постелькой малютки. Стал вглядываться в черты его лица. Что-то ждет его, этого царевича, впереди? Ему, царю, было понятно, что не видать уж ему этого сына взрослым. Здоровье подорвалось. Сердце временами замирает, отказывается работать. И даже присланный королевой Елизаветой знаменитый лекарь Елизарьев не в силах облегчить болезнь.

Царица Мария лежала на постели мертвенно-бледная, измученная тяжелыми родами, жалобно смотрела на царя, стараясь не стонать.

Он наклонился над ней, поцеловал ее.

— Ты вся в огне!.. Господь с тобой, Мария!.. Не сердись на меня…

— Полно, государь… — почти шепотом произнесла она.

Лицо ее теперь показалось царю совсем детским, как у малолетней девочки.

Заплакал новорожденный. Царица в беспокойстве зашевелилась, пытаясь поднять голову.

— Что с тобой, государыня?! Лежи спокойно… Я подойду…

Царь Иван поднялся, подошел к постельке царевича, оттолкнув мамок.

— Ну, ну, не беспокой мать! — с напускной строгостью сказал царь и тихо рассмеялся. — Пока твой отец жив, спи… не беспокойся. Отец не даст в обиду…

Детский плач прекратился.

Царь указал царице рукой на ребенка:

— Слушает отца… Молодец! А теперь я пойду…

До царя донесся едва слышный голос Марии:

— Не уходи. Мне страшно!

Иван Васильевич поморщился. Он почувствовал внезапно нахлынувшую на него острую тоску.

— Не уйду. Останусь, — сказал он, пересиливая себя.

Сам больной, немощный, изнывающий под тяжестью забот и тревог, царь Иван с ужасом подумал, что он должен быть опорой жене, детям, что за него все держатся… Но какая опора?!

Тяжело вздохнул он, перекрестившись.

— Со мною тебе легче, Мария? Да?!

Она утвердительно кивнула головой. И это его еще больше повергло в уныние. Мелькнула мысль: вдруг он и в самом деле скоро умрет, что тогда с ней будет? Разве сможет она выдержать напор алчной боярщины? И сможет ли ее спасти от беды царевич Федор?!

Лучше не думать!

Царь сердито закричал на мамок, приказав оставить его одного с царицей. Мамки в страхе удалились.

— Государь, ты любишь меня? — шепотом спросила царица.

— Да, — поглаживая ее по голове, ответил царь.

В осенней пoзoлoтe кремлевские сады.

Погода не по времени теплая, солнечная.

Царь Иван Васильевич с царицей Марией, уже вставшей после родов с постели, и с сыном Федором совершает прогулку на паруснике по Москве-реке. Большое широкое государево судно убрано персидскими коврами. На бортах цветная роспись: драконы, сказочные птицы и всякие иные «чюдесы».

Царь и царица Мария сидят у носовой части палубы на возвышенном месте, в бархатных с позолотой креслах. Ступенью ниже царевич Федор.

В нижней части судна, у широких окон, гребцы — двадцать юношей в голубых шелковых рубахах. Весла вздернули вверх, предоставив судну идти самостоятельно, вниз по течению.

Ближние к царю дворцовые бояре расположились позади царской семьи на золоченых скамьях. Сидят строгие, неподвижные, со взглядами, устремленными к царской семье.

Вдоль бортов судна — обтянутая кольчугами стража с секирами на плечах.

Судно медленно движется вниз по реке. Паруса едва-едва колышутся под легким дуновением попутного ветерка.

Молодые, румяные лица гребцов сияют счастьем. Еще бы! Немалая честь незнатным дворянам вести на веслах государево судно.

Царь молчит, но не суров. Лицо его худое, морщинистое, желтое. Мутным, усталым взором окидывает он уплывающие назад берега.

Тихо журчит вода под острием килевой части. Кругом пустынно. Не видно даже москворецких рыбаков. Государева охрана накануне запретила обывателям в этот день показываться на реке.

Лиственный лес большими, багряно-золотистыми валунами слоится, покрывая собою прибрежные холмы. Стволы березок вытянулись, белоснежные, прямехонькие — не шелохнутся, будто это государевы рынды, построившиеся для проводов царя.

Когда судно проплывало мимо большой заводи, тесно окруженной кленовой рощей, Иван Васильевич поманил к себе стоявшего во главе стражи Годунова.

— Вели остановить, — тихо сказал он. — Причальте к берегу.

Годунов дал знак рукою рулевому и гребцам. Судно плавно, крутым полукругом, вошло в заводь, остановилось вблизи берега.

— Гусляров и домрачей! — кивнул царь Бельскому.

Из трюма вылезли несколько древних старцев. У одних в руке гусли, у других домры. Около царева кресла старцы упали на колени, прильнув лбами к ступеням помоста, у самых ног царя.

— Буде! Вставайте! — нахмурился царь, взялся за голову, закашлялся. Затем, отдохнув, сказал: — Спойте про далекие походы Олега Храброго, как он море переплывал и византийские земли топтал.

Скорехонько поднялись гусляры и домрачи с пола, помолились на все четыре стороны, поклонились до пола государю и уселись, поджав под себя ноги, полукругом, против царского места.

На судне стало так тихо, что слышно было, как играет в воде серебристая плотва, как мышь лесная в страхе шмыгнула в траве, шурша сухим осенним листом.

Зазвенели струны, полилась песнь старцев:

Лица старых гусляров оживились, глаза блеснули гневом.

Песня рассказывала о том, как в древние времена по днепровским водам в Черное море уходили с торговлей русские купцы и как в Цареграде их обижали греки, грабили, побивали, а кого и в полон брали. Не стерпело сердце у князя Олега, и повел он на ладьях свое войско по Черному морю, чтобы жестоко наказать Цареград. А в каждой ладье сидело по сорока воинов. И в голове каждого воина была та же мысль, что и у Олега: отомстить грекам за их злодейства.

Долго ли, мало ли плыли Олеговы ладьи, но, хорошо зная направление ветров, киевские мореходы прошли море смело, не потеряв ни одной ладьи. Никакие морские волны не могли одолеть силы острокрылых русских парусов.

И вот однажды на заре приблизилось Олегово войско к самому Цареграду. Ступила нога русского войска на греческую твердь. В великом страхе затворили греки город железными цепями, заперли и городскую гавань.

Князь Олег велел втянуть ладьи на берег и поставить их на колеса. Ветер был добрый, попутный. Затрепетали паруса, и по суху, как по морю, с песнями помчались воины прямо к стенам города, чтобы скорее взять его и строго наказать греков за давнишние их обиды и злодейства.

Заметались в городе греки. В страхе стали кричать: «Русь идет! Что будем делать мы?! Это не Олег, а сам святой Димитрий на нас пошел!»

И вздумали просить мира у князя. Отправил Олег своих послов к грекам. Заповедал: взять с греков дань по двенадцати гривен на человека, а важнее того — наказал своим послам Олег требовать у греков, чтобы, когда приплывают в Цареград русские послы, брали бы они хлебный, столовый запас, сколько хотят, и мылись бы они в бане, а пойдут русские люди домой, чтоб давали им греки на дорогу съестной запас, якоря, канаты, паруса, сколько надо, ибо Русь любит море и не отстанет от него никогда.

— Heт! Не отстанет! — с силой стукнул об пол своим посохом Иван Васильевич. — Море Западное будет нашим! Будет.

Царь покраснел, весь пришел в движение.

Сидевшие позади него бояре испуганно вздрогнули, прислушались к словам царя. Все они знали, что царь не расстается с мыслью снова отнять у шведов Нарву и другие города на Балтийском море.

Гусляры смущенно умолкли.

— Что же вы?! — нетерпеливо крикнул царь. — Иль батогов захотели? Сказывайте дальше!

Снова зазвенели струны, и потекли напевные слова старческих голосов.

А как пошел Олег с данью домой, он наполнил свои ладьи всяким греческим товаром. Но больше всего набрал он шелковых и всяких иных драгоценных тканей.

И велел Олег воинам сшить из тех греческих шелков паруса на русские ладьи, а на вратах Цареграда повесить свои щиты: пускай знают греки, что их победил русский князь!

Поплыли по морю домой, в Русскую землю, Олеговы ладьи, и опять море ничего не могло сделать с Русью: паруса Олега оказались сильнее черноморских демонов.

Князь Игорь, и Ольга-княгиня, и Святослав — сын их — бесстрашно плавали по водам, да и своим внукам и правнукам то заповедали.

Гусляры, закончив свой песенный сказ, низко поклонились государю Ивану Васильевичу.

— Одари! — кивнул царь головой Бельскому.

Гусляры еще раз земно поклонились царю, ушли, спустились опять в трюм.

Иван Васильевич после этого некоторое время сидел молча, в задумчивости. Над водой пролетели сороки, оглашая тишину дерзким карканьем; где-то далеко, в глубине леса, слышалась песня девушки, собиравшей грибы.

Обернувшись к боярам, царь поднялся с кресла и сказал:

— Слыхали, мои добрые бояре, с каких пор русские князья плавали по морям?! Не стыдно ли нам теперь на этой посудине около своего кремника прохлаждаться?

Бояре, стоя, выслушали царя.

— Великий государь! — сказал седой как лунь боярин. — Так-то безопаснее плавать, под стенами кремника да по родной реке. Слышали мы, сколь ужасное несчастье постигло фламандские и аламанские корабли в Средиземном море… На пути в Гишпанию, в Средиземном море, во время большой грозы погибли четыре тысячи человек, и все драгоценное добро пошло ко дну.

Иван Васильевич крикнул:

— Молчи! Невежда! — и тихо, но взволнованно продолжал: — На пуховой постели нежиться с боярыней еще того более не опасно! Однако для того ли создал нас Творец по образу и подобию своему?! Бог сотворил мир, он обитает в великих пространствах, Бог вездесущ, Бог бесстрашен, всюду поспевает. Какое же подобие Творца человек, коли он дальше своей избы пойти куда-либо боится?! И достоин ли быть подобием Божиим человек, а тем более — князь, коли он прячется от больших, смелых предприятий, коли он страшится их? Не дело ты сказал тут, боярин. А тем, кто утонул в Средиземном море, Господь простит их грехи, не оставит их без своей милости. В жизни своей стремился я не к легкому, а к трудному.

Наступило продолжительное молчание. Бояре притихли.

— Будем и мы достойными киевских витязей. Будем и мы, как хозяева, ходить по морям… Будем, будем!

И, обратившись лицом к небу, Иван Васильевич перекрестился, прошептав:

— Помоги, Господи!

После этого царь приказал вывести судно из заводи. Водяная поверхность, отражавшая голубое небо и прибрежные деревья, покрылась волнами, на которых желтыми и красными звездами колыхались опавшие с кленов листья.

Вернулся с прогулки царь сердитый, возбужденный.

Оставшись наедине с царицей, он взволнованно стал ходить из угла в угол царицыной палаты.

— Слыхала, что старые колдуны пели? — И, не дождавшись ее ответа, он продолжал: — Каждое слово их терзало мое сердце. Вот какие были на Руси князья! Они мне оставили великое богатство, а я его все измотал… Они на Византию ходили и заставляли ее покориться их воле. По морю ходили! Слышишь! Бесстрашные!

Царь стал хулить себя, называя свое правление лютовством, а себя «лютым зверем».

— Всех измотал: и народ, и дворян, и войско, и даже…

Он, обессиленный, побледневший, грузно сел в кресло, опустив голову на грудь.

Царица Мария испуганно подскочила к нему, стала его ласкать, целовать, он рукою отстранил ее.

— Да… и сына… Иванушку!

Царица стала на колени перед иконой. До ее слуха донеслось: «Скоро, скоро и я умру! Жди, жди меня!..»

Мария поднялась с пола. Ей самой было плохо. Бессонные ночи измотали ее. Новорожденный царевич Димитрий по ночам плохо спал, а мамок царица к нему не допускала. Обессиленная, мучимая болью в животе после родов, она легла на постель.

Царь, тяжело вздохнув, вышел из царицыной палаты.

 

VIII

В царевой рабочей комнате — Иван Васильевич и Борис Годунов. Царь сидит за столом, быстро перебирая четки, хмурый, злой. Годунов, как виноватый, вытянулся перед ним, опустив голову и тихо переминаясь с ноги на ногу.

— Ну, что скажешь мне про того Игнатия?!

Голос царя зловеще приглушенный; взгляд острый, сверлящий душу, такой взгляд, когда от царя можно ожидать всего, даже казни. Под тяжестью такого взгляда царя немало бояр, князей и простых служилых людей прямо из этой комнаты ушли на тот свет.

— Я ставил того изменника царевичу Ивану в пример. Указывал на него… Почитал его, с твоих слов, верным слугой мне… Зачем обманул меня? Прикрывающий изменника — тот же изменник.

— Государь, так ли это? Изменник ли он?! Мы знаем, что многих наших воинов побили и в плену. Кто знает…

Царь нетерпеливо хлопнул со всею силою рукой по столу:

— Не успокаивай меня! Привык я ждать худшего, нежели лучшего! Приучили вы к тому меня. С малых лет потерял ваш царь веру в людей. Легче для человека разумного узнать поддельность золота и серебра, нежели двуличность человека. Получать милости от царя, бражничать с ним — много найдется у него друзей, а дело царское справлять честно — мало охотников. Жизнь то показала. Ну, говори, слушаю тебя!

— Трудно, батюшка государь Иван Васильевич, мне говорить в защиту того, кого я не считаю преступником. Должен прежде я увериться в том; что болтают бродяги, злые люди, — не могу я почесть за святую правду. И на тебя, государь, болтливые гадины изливали реки клеветы и лжи. Казни меня, но я от своих слов не отступлю.

Царь терпеливо слушал Годунова.

— Хотел бы и я так же думать о том молодце, как ты… Не худо разувериться во зле, но как?

В дверь постучали. Годунов открыл.

В комнату вошел князь Мстиславский. Низко поклонился царю.

— Говори. Чего ради поторопился? Обождал бы.

Мстиславский вздохнул, развел руками:

— Винюсь, великий государь, — в Дорогомилове задержали мои люди человека, а у него нашли планы с польскими буквами… О том донесла мне стража.

— С польскими буквами?! — задумался царь. — Что за человек?

— Не ведаю, государь… Наш, русский.

— Вели привести его сюда… Обыщите, нет ли ножа?

— Слушаю, государь!

Царь Иван покачал головою:

— Смельчак! Хотел бы я посмотреть на него. Вот, гляди, каковы есть люди у короля!.. Жизни не жалеют!.. Списывает у нас под носом наши же земли и крепости… В Риме и планы Москвы уж есть, привез Тедальди. А я только Богу все молюсь, чтобы послал он мне добрых, совестливых слуг… Приказываю я тебе через соглядатаев наших разведать: изменник или нет тот Игнатий? Не пожалей казны! Вот мой сказ тебе, Борис. Иди!

— Слушаю, великий государь! — громко ответил Годунов на слова царя, поклонился и вышел из государевой комнаты.

Царь вызвал постельничьего, велел ему позвать Бельского.

Когда тот явился, царь с усмешкой произнес:

— Не любишь ты Годуновых! Вижу, Богдан, поперек дороги они стали тебе. Да и Нагим тоже, и Никите Юрьеву. Не ошиблись, слуги мои верные, Годунов — сила! Не справиться вам с ним. Чую, возьмет он верх надо всеми вами… Опалу ждете царскую на него?.. Не так ли?! О, если ему срубить голову, как бы возрадовались вы!

Бельский смущенно заморгал глазами, не понимая, зачем царь говорит все это.

— Вот бы вам потеха была, кабы я опалу на него наложил! Ревнивы вы. Смешно смотреть мне, как вы следите за моими милостями к людям. Уж и теперь, замечаю я, сторониться вы его стали, зазнаваться начали перед ним. Беду почуяли за его спиной. Не рано ли? Не поторопились ли? Насмотрелся я на своих придворных холопов. Почему ревнивы? Потому что любят себя больше царя и родины, оттого и грызутся из-за близости к царю. Невелика честь государю иметь таких усердных слуг!

После некоторого раздумья Иван Васильевич сказал:

— Трое уж мне из вашей толпы доносили на Игнатия Хвостова, что служил с Никитой Годуновым, — будто он изменил мне. И ты тоже. А скажи: так ли это? Говори, говори, говори… Почему вы Игнатия Хвостова называете изменником?

Бельский с низким поклоном, жалко съежившись, ответил:

— От смоленских дьяков то слышал я…

— А они от кого?

— Не ведаю, государь…

— Мало ты знаешь… Пошел вон! Болтун! Неверный раб! — Царь ударил Бельского по плечу посохом. Бельский быстро скрылся с глаз царя.

Оставшись один, царь опять раскрыл большую книгу в кожаных досках, привезенную ему Поссевином. В ней было описание всего того, что говорилось на Тридентском соборе. Он знакомился с ней по переводу, сделанному одним католическим монахом.

С усмешкой смотрел царь на перечисление в книге всяких вер, против которых вооружились римские папы. Тут и лютеранство, и гуситы, и кальвинисты, англикане, пуритане и много других толков. И между всеми царило несогласие, а короли все перессорились из-за них.

Царь сердито плюнул. Его привело в негодование, что папа и лютеране смеют посягать на русскую веру, пытаются втянуть и россиян в церковную свалку.

Вот почему эту книгу и поднес ему, царю, Поссевин, что в ней показано, как на том соборе в Триденте возобладало направление строго папистское. Папу на этом соборе католики превознесли выше всех государей.

Еще раз зло плюнул царь, сердито закрыв книгу.

«Благодарение Господу, одна у нас вера; с нас довольно нашей христианской, русской веры… Попы у нас ходят под государями, и Бог за то никогда не наказывал нас… Русь крепнет. Войны, и пожары, и моры, и измены — все было, и опять будет, но Русь от того не сгибнет, подобно иным царствам… Крепка она!»

Раскрасневшись, взволнованный, он отошел от стола.

Постучали.

Опять Мстиславский; низко поклонился:

— Дозволь, государь, слово молвить…

— Говори.

— Тот молодец — наш, русский. Игнат Хвостов назвался.

Царь с удивлением подался в кресле назад, пожав плечами:

— Хвостов?

— Так, великий государь.

— Веди его сюда. Живо! Скорее!

Царь стал быстро ходить из угла в угол своей комнаты.

Вскоре вернулся Мстиславский. Позади него шел Хвостов.

— Эк ты какой нарядный! — насмешливо оглядел с головы до ног Игнатия царь. — Говори, где был, что видел.

Игнатий стал на колени:

— Батюшка государь, бежал я из польского плена…

Хвостов стал рассказывать царю обо всем, что с ним было. Упомянул и о Курбском, и о мельнике, который подслушал разговор Курбского с Колыметом.

Когда царь выслушал рассказ Игнатия до конца, его первым вопросом было:

— Стало быть, Курбский через своих похлебцов оговаривал моих верных людей? Мельник то слышал?

— Истинно, государь, так мне передал тот литвин, мельник.

Царь задумался. На желтом, болезненном лице его снова появились красные пятна.

— А где тот план, что ты привез с собой?

Мстиславский подал царю Ивану свиток бумаги.

Царь развернул его. Стал внимательно рассматривать.

— Гоже… хорошо… ладно… — с торжествующим выражением на лице, про себя говорил он.

Свернув опять свиток, Иван Васильевич пристально посмотрел в лицо Игнатию, продолжавшему стоять на коленях.

— Встань! — махнул он рукой.

Хвостов поднялся.

— Вижу, что верный ты мой холоп. Иди к Никите Годунову, скажи ему: государь не гневается на него, но рад, что имеет таких слуг, как он. Так и скажи.

Обратившись к Мстиславскому, царь строго проговорил:

— Накажи Богдану Бельскому, чтоб из моих конюшен подарили ему оседланного, в шемахинской сбруе, лучшего коня и одежды лучшие чтоб ему дали. Пускай Бельский сам подведет Хвостову дареного того коня. Слышишь, — сам он подведет коня.

— Слушаю, великий государь, слушаю.

— Отныне сей молодец будет в моей дворцовой страже.

Снова опустился на колени Игнатий и поблагодарил царя за его милости к нему.

Иван Васильевич невольно воскликнул, глядя на удалявшегося Игнатия:

— Экий дородный да пригожий детина!

После ухода князя Мстиславского с Игнатием царь разложил на столе принесенный ему свиток и принялся внимательно рассматривать его. Перед ним предстали во всей наготе замыслы королевских вельмож о новом походе, вкупе с крымским ханом, на Россию.

Тому, что польские паны думают о новом походе на Русь, он не удивился, ведь и сам он спит и видит, чтобы снова двинуться на короля и отнять у него Ливонию. Его удивило желание панов примириться с татарским ханом, вечным врагом христиан.

«Выгода выше Бога!» — улыбнулся царь.

Феоктиста Ивановна подошла к воротам, чтобы посмотреть, хорошо ли они заперты. С некоторых пор у нее появилась какая-то боязнь чужих людей и всяких посланцев из приказов и других пришельцев.

Страх и печаль ходили за ней по пятам. Никита уж сговорился с игуменьей, чтобы Анну отдать в монастырь. После того и она, Феоктиста, примирилась с этим, ибо не хватало уже у нее сил отговаривать от этого дочь.

Но только Феоктиста захотела потрогать запоры на воротах, как на воле раздался знакомый голос. Она вздрогнула, холодок пробежал по ее телу.

— Кто там? — крикнула она.

— Отворите, это я — Игнатий!

Ничего не понимая, она заторопилась в дом к мужу. Вышел Никита Годунов.

— Ты ли это, Игнатий? — крикнул он.

— Батюшка, Никита Васильевич, как есть я, Игнатий, — донесся с воли голос Хвостова. — Пусти меня! Не опасайся.

— Как тебя пустить-то?! — растерянно произнес Никита.

— С государевым и милостивым словом к тебе!

— Коли так, входи, — обрадованно вздохнул Никита.

Ворота открылись, и вошел нарядно одетый Игнатий.

Облобызались.

— Государь велел передать: он не гневается на тебя, но рад, что имеет таких слуг, как ты, — весело произнес Хвостов.

— Слава тебе, Господи! — широко, с чувством перекрестился Никита. — Ну, идем ко мне в хоромы. Идем, дорогой гостьюшка… Рассказывай!

Феоктиста бегом побежала в дом. Она сказала Анне о том, что вернулся Игнатий. Анна сначала взглянула на нее испуганными, недоверчивыми глазами.

— Бог милостив, доченька моя милая, вернулся, — со слезами на глазах повторила мать.

Анна вскочила с постели, побежала на крыльцо.

Ей навстречу шли отец и Хвостов.

— Любуйся… Вот он! — сказал Никита Годунов. — Смотри!

Анна, забыв про отца, про мать, про все на свете, бросилась Игнатию на шею и горько разрыдалась. Он горячо поцеловал ее, тихо проговорив:

— Милая! Как тосковал я!.. Эх, если бы ты знала!

Феоктиста Ивановна засуетилась, чтобы достойно отпраздновать неожиданное великое счастье.

— Сказывай еще раз, что сказал государь? — со слезами в глазах спросил Никита.

— Государь батюшка сказал, что он не гневается на тебя, но рад, что имеет таких слуг, как ты!

Никита снова обнял Игнатия, счастливый похвалой царя.

— А меня государь взял к себе в дворцовую стражу. Телохранителем буду у него.

— Дай еще раз облобызаю тебя и за это!

Анна не спускала глаз с Игнатия.

Никита заметил это и, указав на нее Игнатию, сказал весело:

— Гляди, как она смотрит на тебя! Глаза-то какие!

Анна не смутилась. Слишком глубоко ее горе было в отсутствие Хвостова, и теперь она считала себя свободною в выражении своих чувств. Отец был рад, что она ожила, повеселела.

— Ну, что теперь сказать матушке игуменье? — шутливо спросил Никита дочь. — Пойдешь ли в монастырь?

— Что ты, батюшка, Бог с тобой! Ни за что не пойду.

Никита Васильевич громко рассмеялся.

А когда все уселись за стол, Никита Годунов стал рассказывать о своих невзгодах: о том, как ему и его семье пришлось пострадать за него, за Игнатия.

— Едва руки на себя я не наложил… — тяжело вздохнув, закончил он свой рассказ. — А теперь рассказывай о себе ты.

Феоктиста Ивановна, наблюдая тайком за дочерью, собрала ужин. Никита Васильевич налил всем браги.

Выпили за здоровье государя.

Отдохнув, Игнатий стал рассказывать о себе.

И мать и дочь, слушая его, проливали обильные слезы. И только когда рассказ дошел до беседы с царем, все снова повеселели.

Был тихий, осенний вечер. Стемнело. В окно влетали ночные бабочки на огоньки свечей. Глаза Анны блестели счастьем. Игнатий старался сдерживать свой восторг, скрывать до поры до времени свои чувства к любимой девушке.

В глазах отца и матери светилась радость, и то, о чем все они думали в это время, каждый пока держал при себе.

В селе Гринвич, на правом берегу Темзы, во дворце, состоялся совет министров английской королевы с московским послом Писемским.

Богатая, роскошно обставленная палата в королевском замке была полна знатными сановниками Елизаветы и торговыми людьми из «Московской компании».

Начался разговор с заявления Писемского королевиным министрам, что московский государь, великий князь Иван Васильевич считает польского короля, союзника папы и цесаря, — с которыми ее величество королева Англии в недружбе, — своим врагом, врагом России.

Писемский говорил стоя, высокий, важный, освещенный солнечным лучом, пробившимся в палату сверху сквозь узкие цветные окна. Голос его звучал твердо, громко, убеждающе. Он приводил доказательства крепкой связи короля Стефана с римским папою и германским императором.

Королевины сановники диву давались бойкости и находчивости в словах русского посла. Удивленно перешептывались они между собою. При всей осторожности и недоверчивости Писемский был настойчив и неуступчив в своих требованиях.

В глубокой тишине, царившей в палате, он говорил, что царь Иван Васильевич, жалуя у себя англичан, как своих людей, намерен торжественным договором утвердить дружбу с королевой Елизаветою. Царь хочет иметь с ней «одних приятелей и одних неприятелей», «вместе воевать и вместе мириться». Королева может ему содействовать если не деньгами, то оружием, а если не оружием, то деньгами. Царю нужны: наряд огнестрельный, доспехи и другие воинские снаряды.

Английские вельможи смущенно переглядывались между собою.

— …Нам нужны, — продолжал Писемский, — сера, нефть, медь, олово, свинец и все, что полезно в военное время.

Выслушав до конца речь московского посла, англичане повели оживленную беседу между собой.

Писемский, усевшись в кресло, с достоинством осматривал находившихся в зале.

Поднялся высокий, бритый, седой вельможа.

— Мне хочется спросить московского гостя: разве у России война с Польшей и Литвой не кончена? Римский папа хвалится примирением московского государя с королем Стефаном.

Поднялся Писемский.

— Папа может хвалиться чем ему угодно, — с усмешкой ответил он. — Государь наш хорошо знает, кто ему друг и кто ему недруг. В этом можете не сомневаться.

После продолжительной беседы министров с Писемским решено было приступить к составлению договора.

Сановники взялись за это дело с особою торжественностью, усердно помолившись Богу. Предложения царя они принимали полностью.

После составления договора Писемский стал просматривать договорные статьи. Он обратил внимание на то, что министры, изъявляя согласие королевы на предложения царя, именовали Ивана Васильевича братом и «племянником» Елизаветы. Затем они вставили в договор выражение «царь просит королеву». И наконец — министры записали в договор условие, чтобы никому, кроме англичан, царь не разрешал торговать в земле Двинской, в Соловках, на реке Оби, Печоре и Мезени.

Писемский с неудовольствием произнес:

— Царь — брат, а не племянник вашей королевы. Царь объявляет волю свою, требует, спрашивает, а не просит. Вы хотите, чтобы была включена в договор статья о дозволении торговли в России одним аглицким людям. Но возможно ли это? Пусть советники королевы рассудят: можно ли Аглицкой земле пробыть с одним русским торгом?! А с другими землями не торговать и к себе других купцов не пускать ни с какими товарами?! Если же Аглицкой земле с одним русским торгом быть нельзя, то как же русским пробыть с одним аглицком торгом?! Пристани наши открыты для всех мореходов иноземных. Всем мы рады, кто с добрым делом к нам жалует!

Министры после этой речи Писемского вычеркнули в договоре слово «племянник», вычеркнули и слово «просит».

Но они заявили, что хотели бы сказать кое-что и с своей стороны.

Один из них поднялся с своего места и спокойно, разведя руками, заявил:

— Нам не хочется, чтобы русские забыли о тех великих трудах, опасностях и издержках, какие выпали на долю английских мореплавателей, совершавших далекий путь к берегам северной России, чтобы завязать дружескую связь с русским народом. Поэтому неудивительно, что мы требуем особенных для себя выгод против друтих купцов. И то мы требуем себе такой льготы только в Двинской земле.

После этого сановника поднялся другой англичанин.

Он возражал против новой пошлины, введенной в России царем. Эта пошлина тяжела, неприемлема для английских торговых людей.

Слушая речи сановников королевы, Писемский покачивал головой, выражая несогласие со словами говоривших, и, когда они кончили, он проговорил, удивленно пожав плечами:

— В какой земле во время войны пошлины на товары не повышаются? Ваши купцы, долго будучи у нас свободными от всякой пошлины, обогащались неслыханно. И теперь наш государь установил с ваших купцов пошлину половинную, не как с иных. Имея разорительную войну с Литвою, ханом и другими врагами, не мог наш государь не прибегнуть к повышению пошлины. Это всякий должен понять.

На том и закончилась беседа министров Елизаветы с Писемским.

Оставалась недоговоренность о сватовстве царя к Марии Гастингс.

Королева Елизавета пожелала отложить сватовство до тех пор, пока поправится ее племянница после оспы, которой она в недавнее время болела.

Царь Иван пристрастился к игре в шахматы, подаренные ему одним итальянским гостем.

С ним часто соревновался в шахматной игре присланный в Россию к царю врач Роберт Якоби, прозванный Елизарьевым.

В наступившие зимние вечера царю доставляла особое удовольствие шахматная игра.

Однажды, играя с врачом, царь сказал:

— Меня осуждают там, за морем, ваши писаки, будто я страшное злодеяние учинил в Новгороде… Но велико ли было милосердие короля Людовика Одиннадцатого у франков, обратившего в пепел и тление свои города Льеж и Аррас? Измену жестоко наказал он. И дацкий владыка Христиан многие тысячи людей извел за измену. А Мария Тюдорова аглицкая своими бабьими руками усекала головы недругам.

Роберт Якоби, чтобы угодить царю, привел в пример герцога Альбу, учредившего «Кровавый совет» в Нидерландах и казнившего восемнадцать тысяч человек за неповиновение испанским властям. Он привел в пример даже и свою королеву, «мудрейшую из всех правительниц, — как он сказал, — когда-либо существовавших на земле». Он рассказал царю, как двенадцать лет тому назад она казнила около тысячи человек в северо-западных провинциях Англии.

Выслушав его, Иван Васильевич засмеялся.

— В своего отца пошла твоя королева… Король Генрих и женам своим головы рубил.

Роберт Якоби промолчал. Царь оживился.

— Мне писал Максимилиан, немецкий цесарь, какую кровавую гульбу учинил король франков в ночь под Варфоломея… В его королевстве в одну ночь много тысяч народу перебито вместе с грудными младенцами в угоду католическим попам. Столько крови король франков без ума пролил. Глупец! А папа Григорий даже знак серебряной, чтоб на груди носить, в честь сего кроволития выбил… Тоже глупец! И собака!

Роберт Якоби, хорошо игравший в шахматы, чтобы польстить царю, заведомо проигрывал все партии.

И в этот раз также в выигрыше остался царь Иван. Ему это доставило большое удовольствие. Он весело рассмеялся, похлопав по плечу англичанина, который делал вид сконфуженного своей неудачей. Царь понимал, что ему уступают в игре, и принимал это как должное, отнюдь не выдавая себя, не показывая виду, что он выиграл благодаря тому, что из уважения и страха ему уступают.

Он насмешливо подшучивал над «проигравшимся» Якоби, а тот вздыхал после этого еще больше, в растерянности качал головою.

Царь и тут хотел быть царем: и все другие, кто с ним играли в шахматы, поступали так же, как и Якоби.

Откинувшись на спинку кресла, царь сказал с улыбкой:

— Что-то Писемский долго мне невесту не везет. Послушал я тебя, посватался к ней, а видишь, как дело затянулось. Ты говоришь, красива она? Не так ли?

— Государь, смущает меня одно: какова бы она ни была красавица, все одно не стоит она тебя. Столь великому и мудрому владыке трудно найти под стать невесту.

Царь испытующе посмотрел на него.

— Яков, не ври! Красавица, даже из холопок, хороша. Одной мудрости, да в придачу знатности, мало… Гляди, я облысел… Тело мое немощно… Состарился… За что меня любить?! Пробовал я приблизить к себе деву…

Тяжело вздохнув, царь с усмешкой махнул рукой.

— Ты — лекарь… Верни мне мою молодость! Ну! Озолочу тебя; первым человеком в моем царстве сделаю.

Англичанин растерянно пожал плечами.

— Чего же ты! — нетерпеливо стукнул его по руке царь.

— Не по силам то мне, да и никому на то разума не дано. И едва ли когда смогут люди то…

— Молчи! — громко сказал царь. — Не надо! Боюсь! Давай сызнова играть. Вот моя молодость! Забываю я обо всем на свете, когда сижу за этой диковинкой.

Иван Васильевич показал на шахматы.

— На душе мне легче становится… Я чувствую тогда, что живу, будто здоров, будто нет горя у меня. Кто выдумал это — того следует почитать как чудотворца.

Роберт снова расставил шахматы.

Началась игра, во время которой царь Иван любил вести тихую, спокойную беседу.

— А я и не гонюсь за той девкой… Коли союза у меня не будет с королевой твоей, то и незачем мне ту княгиню аглицкую брать. Господь с ней! Союз мне надобен с твоей землей… Мы хорошо понимаем, сколь полезны для Англии товары нашей страны. Если мы не встретим в нашей сестре королеве Елизавете большей готовности, чем ныне, то все повольности в нашей земле у ваших купцов будут отняты. И мы сию торговлю передадим голландцам, венецианцам и германцам… А с вами торга не будет. Однако я еще подожду от нашей сестры решения — либо согласия, либо отказа. Буду ждать Писемского.

Сделав несколько ходов шахматами, царь Иван откинулся на спинку кресла. Отдохнул немного. Вытянулся.

— Больно в пояснице… Ломит, — сморщился царь.

Якоби заботливо вскочил, приложил ухо к спине царя.

— Ничего, государь… Застуда… Пройдет… Овечьего молока испить на ночь… Да настойку из шелковой, водяной травы, как то ранее говорил я вам.

Внимательно поглядел на него Иван Васильевич.

— Пью я ее, да не помогает… Зуд меня одолел, по ночам не сплю.

— Яичный желток с солью смешать, да и помазать, где зудит… Ваше величество, это зело помогает.

— Коли так, помажь.

Царь Иван был послушным в лечении болезней. Он искренне верил врачам и во всем подчинялся их советам.

Глубоко вздохнув, он сказал:

— Не щадил я себя по недомыслию в малых годах, а ныне вот и жалею… Много я прелюбы сотворил, прости ты меня, Господи! Много грешил!

Царь набожно перекрестился.

— Ну, играй… Ставь дальше… Не хочу думать о том.

Якоби услужливо углубился в игру. Царь тоже сосредоточил свое внимание на шахматной доске. Но через несколько времени все же опять оторвался от игры.

— Море нам нужно!.. — громко сказал он.

— Государь, вы обладаете огромным морем на севере…

— Мало! — сердито крикнул царь. — Мало!

Якоби испуганно съежился.

— Винюсь, государь. И то сказать, невежда я в сем деле.

Царь смягчился.

— Ладно. Ставь дальше.

 

IX

Писемского рано утром разбудил Неудача.

— Федор Андреевич, от королевы прискакали гонцы, приглашают тебя во дворец.

Быстро собрался Писемский. Чисто вымылся, даже побрился, расчесал волосы на голове, оделся в лучший парчовый кафтан и стал дожидаться послов королевы; поверх кафтана накинул опашень.

Природа благоухала. Был солнечный, весенний день. Писемский вышел на балкон, щурясь от солнца.

Яркие цвета, мягкий отблеск шелка и тяжелые складки бархата одежды Писемского как нельзя лучше гармонировали с блеском самоцветных камней, матовой белизной жемчужного шитья. Темные меха бобра и соболя, окаймлявшие ворот и короткие рукава опашня, делали фигуру Писемского важной, величественной.

Наряды московских послов всегда приводили в восхищение иноземцев своей необычайностью, сказочным своеобразием. Их называли «костюмами покоя». Широкие, свободные, они говорили о широте и мощи самой русской натуры.

Писемский не смущался тем, что при его появлении во дворцах, на улицах на него с любопытством и удивлением глазели люди, как на чудо. Он видел иногда насмешки на лицах знатных господ, но равнодушно проходил мимо них с глубоким сознанием своего посольского достоинства, убежденный в красоте своего отечественного костюма.

Вот и теперь он знал, что будет предметом любопытства и насмешек толпы придворных, но его это не смущало. Его радовало то, что, наконец, он увидит Марию Гастингс, будущую невесту царя. Об этом его поставили в известность еще вчера. Пора уже кончать сватовство и возвратиться в Москву. От царя приходят письма, полные нетерпения и недовольства.

Не так давно Писемский представлялся королеве и наедине с ней говорил о сватовстве царя.

Королева Елизавета сказала ему с улыбкой:

— Ведь мой брат, ваш государь, как мне известно, любитель красивых женщин, а моя племянница не обладает красотой. Она недавно была в оспе. Ни за что не соглашусь, чтобы ты видел, а живописец, изобразил ее для Иоанна царя с лицом красным, с глубокими рябинами. Нет, этого нельзя.

Писемский спокойно сказал:

— Ну что ж! Я подожду, когда лицо ее снова посвежеет, и тогда ее посмотрю. Однако к царю без того я не поеду и без изображения ее художником тоже. Твое величество, великая королева, приказала бы мне обождать того дня, когда принцесса твоя будет вполне здоровой. И на том я справляю тебе мою, послову, благодарность.

Елизавета пробовала приводить еще разные другие доводы, но Писемский сказал:

— Воля моего государя для меня священна.

Убедившись, что настойчивость русского посла непреодолима, Елизавета согласилась, чтобы Писемский ожидал благоприятного дня для смотрин Марии Гастингс.

И вот этот день настал.

К дому, где находилось московское посольство, подъехало несколько золоченых возков, запряженных красивыми конями с султанами из перьев на голове. Это прибыли за Писемским королевские дворяне — придворные слуги.

Они передали московскому послу приглашение королевы пожаловать в Иоркский дворец. С особым почетом они усадили Федора Андреевича в самый богатый возок, который окружили нарядно одетыми конными воинами.

Карета быстро довезла московского посла до Иоркского замка.

По широкой лестнице, устланной турецкими коврами, Писемский поднялся в палаты дворца. Здесь его встретили сам королевский канцлер Томас Бромлей, затем граф Гонтингдонский, брат Марии Гастингс. Обменявшись приветствиями с московским послом, они пригласили его в сад, и там, расположившись в беседке, сказали, что сейчас выйдет из дворца и сама племянница королевы — Мария Гастингс.

Важно развалившись в кресле, Писемский стал деловито ожидать появления Марии.

Вдруг дверь наверху отворилась, и по широкой лестнице, украшенной многими колонками, обвитыми вьющимися растениями и цветами, стала спускаться, скромно потупив взор, высокая, стройная девушка, одетая в малиновое бархатное платье, плотно облегавшее ее тонкую изящную фигуру.

— Вот она, — сказал Бромлей. — Гляди, рассматривай. Королеве угодно, чтобы ты видел ее не в темном месте, не в комнатах, а на чистом воздухе. Любуйся.

Писемский встал и поклонился ей.

Она, покраснев, ответила ему ласковым поклоном.

Видно было, что принцесса Мария смущается, что от пытливого, пронизывающего взгляда усердного московского посла страдает ее женское самолюбие.

Писемский попросил ее обернуться кругом, с видом знатока осматривая ее с головы до ног.

Затем он попросил Марию пройтись по аллеям сада, среди цветов и зелени; сначала он поодаль шел за ней, потом повернулся и пошел ей навстречу. И так, расходясь и встречаясь с ней, он во всех подробностях изучил ее внешность.

Вскоре смотрины закончились, и, окруженная придворными дамами и девицами, Мария Гастингс ушла внутрь дворца.

Граф спросил Писемского, понравилась ли ему его сестра.

Писемский сказал:

— Я не знаю большего счастья для моего государя и для моей родины, если бы принцесса Мария стала его супругою…

Писемского вновь пригласила в свой дворец королева. Она захотела опять наедине побеседовать с послом о сватовстве царя.

Встреча с королевой Елизаветой произошла в ее дворце в Гринвиче.

— Как же так, — спросила королева, — твой государь хочет жениться на моей племяннице, когда у него не только есть жена, но недавно от нее родился и ребенок — царевич Димитрий?

Писемский не верил ходившей в Англии вести о рождении у Марии Нагой ребенка.

Он ответил королеве:

— Злые люди выдумали такую новость, чтобы помешать государеву сватовству, полезному для вашего и моего отечества. Королева должна верить единственно грамоте царя и мне, послу его.

Елизавета опять стала говорить, что царю Ивану, конечно, не понравится Мария и что портрет ее, написанный художником, не пленит разборчивого в женской красоте царя Ивана.

Писемский горячо возразил ей и стал в ярких словах хвалить красоту Марии Гастингс.

Королеве это понравилось. А то, что царь женат, — как показалось Писемскому, — не особенно обеспокоило королеву. Ведь и ее отец, король Генрих Восьмой, имел шесть жен, да еще, разведясь, казнил двух из них. Дело то в Англии не новое.

Перед отъездом из Англии Писемский был приглашен в королевский замок, где в честь его королева Елизавета устроила роскошный обед. Рекой лилось вино, не умолкали похвальные царю Ивану и королеве Елизавете речи. Пиршество затянулось далеко за полночь. Писемский и Неудача изумили всех придворных гуляк своею твердостью в принятии винных напитков. Это англичанам очень понравилось. Они даже обняли поочередно Писемского и Неудачу.

После пиршества у королевы московского посла и его помощника катали на яхте по реке Темзе.

Светила луна, окрашивая в бледное серебро стоявшие на якорях у берега корабли и волнистую поверхность реки.

Писемский запел старинную русскую песню. Вспомнил детство, Волгу, плавание по ней в быстроходных челнах. Неудача баском подпевал ему. Даже сопровождавшая их веселая английская молодежь стала по слуху, без слов им подтягивать.

На другое утро дьяк писал царю: «Мария Гастингс ростом высока, стройна, тонка, лицом бела: глаза у нее серые, волосы русые, нос прямой, пальцы на руках долгие». Много лестного он сказал о Марии Гастингс, тая надежду на удачный конец сватовства.

Перед отбытием из Гринвича Писемский получил от королевы для передачи царю два письма. В одном писала, что она польщена предложением союза, а потому и приносит царю душевную благодарность за это. В другом, что приветствует Ивана Васильевича за намерение посетить Англию, не ради ухода от какой-либо опасности, мятежа и бедствий, чего Боже упаси. Королева надеется видеть царя у себя, в Англии, для личного знакомства и свидания.

Кроме того, она вместе с Писемским отправляла своего посла к царю Иеронима Боуса.

Английский посол в сопровождении сорока дворян, среди которых находился ученый проповедник Коль, вместе с Писемским сели на корабль в Гарвиче двадцать второго июня 1583 года.

Погода благоприятствовала. Дул попутный ветер. Судно было снабжено пушками на случай столкновения с пиратами, которые в эту пору были особенно дерзки. Внутренность корабля имела много разных помещений. Особенно понравился Писемскому выкрашенный в розовую краску, богато обставленный мебелью зал совета. В дорогу запаслись вином, сухарями, мясом и другими съестными припасами в громадном количестве.

На мачтах развевались флаги с английским и русским гербами. Чайки носились над самыми головами, кружились над кораблем, как бы конвоируя его.

Писемский обернулся к все дальше и дальше уходившим назад берегам Англии, снял шапку и со вздохом облегчения произнес:

— Благодарение Богу! Опять домой! Дождался-таки. Куда ни ездишь, а дома все лучше.

Во время отвала играли трубачи.

Писемский, стоя на носу, около капитанского кресла, задумался. Далек путь на родину, труден и небезопасен, однако на душе радостно, как никогда.

Писемский перекрестился:

— Помоги нам, Господи, благополучно добраться до Москвы!

Вокруг суетились матросы, перекликаясь на своем языке, занятые работой на палубе. Англичане собирались на палубе кучками и о чем-то, размахивая руками, горячо между собою беседовали.

Посол королевы Боус и ученый англичанин Коль разговаривали с капитаном, указывая руками вперед — в морскую даль.

Кругом расстилалось на бесконечное пространство слегка колышущееся море, отливая цветом вороненой стали.

Итак, домой! Сердце билось от волнения при одной только этой мысли: что же будет, когда снова увидишь Москву?!

Ровно месяц плыл корабль до русской земли. Много бурь пришлось испытать в пути. У берегов Норвегии едва не погибли, корабль страшным ураганом бросило к скалам, он получил пробоину. К счастью, общими усилиями команды корабля опасность удалось миновать — пробоина была заделана.

После долгого пути корабль прибыл в бухту святого Николая . Светило солнце. Гостеприимно приняло корабль спокойное море.

Нога Писемского ступила на русскую землю. И он и подьячий стали на колени и возблагодарили Бога за благополучное возвращение домой. Не сразу могли они оправиться от долгого морского плавания. Все еще казалось, что их качает на волнах, особенно ночью, во сне. Грезились громадные серые скалы, широкие безотрадные дюны…

Писемский и англичане, наконец, прибыли на судах по реке в Холмогоры. Здесь Боус и его провожатые расположились в домах английской торговой «Московской компании». Дома в Холмогорах у англичан были большие, просторные. Боус привез с собою много вина и всякой провизии. Приезд земляков английские торговые люди праздновали несколько дней подряд. Писемский остановился в доме воеводы, князя Звенигородского. Князь рассказал Писемскому о недомогании царя.

— А я батюшке Ивану Васильевичу невесту высмотрел.

Звенигородский махнул рукой…

— Говорят, будто пухнет он, язвы на теле… Какая уж тут невеста…

В Холмогорах англичанам пришлось прожить пять недель, пока из Москвы не приехал посланный государем дворянин, который должен был встретить и проводить англичан, а также наблюдать за доставкой посольским людям вовремя и в потребном количестве провизии.

За две версты до Москвы посла Боуса встретили четыре дворянина в сопровождении двухсот лихих всадников. Они окружили послов королевы, размахивая в воздухе шапками. Дворяне предложили послу Боусу слезть с коня и, стоя, выслушать приветствие царя. Боус не захотел слезать с коня, считая это унизительным для Англии. Начались пререкания; наконец обе стороны пришли к соглашению слезть вместе одновременно с коней. Тут началось тоже затруднение: каждый боялся, чтобы нога другого не ступила на землю раньше. Однако все произошло к общему удовольствию: русская и английская ноги стали на землю одновременно. Ничья держава не оказалась опозоренною.

В Москву Боус прибыл только в конце сентября, а двадцать четвертого октября посол был приглашен явиться ко двору.

Его сопровождали сорок молодых дворян в парчовых кафтанах и шелковых голубых рубашках. По пути к дворцу по обе стороны были расставлены шесть тысяч стрельцов.

У дверей царской палаты посла и его людей встретил пожилой знатный боярин.

Войдя в палату, Боус увидел сидевшего на высоком троне царя Ивана Васильевича, окруженного белоснежной шеренгой юных рынд.

Около царя, на золоченых колонках, лежали три короны: Московская, Казанская и Астраханская. В палате, справа и слева, двумя полукругами сидели сто бояр в парчовых платьях.

Боуса подвели к целованию царской руки. После любезных расспросов о здоровье королевы Елизаветы царь указал Боусу на заранее приготовленное ему место в десяти шагах от себя.

Посол встал и хотел подойти к царю, чтобы передать ему королевину грамоту. Вдруг к нему подскочил думный дьяк, пытаясь взять у него грамоту.

— Не к тебе послана грамота ее величества, а к твоему государю, — с негодованием оттолкнул его посол и передал грамоту самому царю, который, видя поступок посла, с улыбкой покачал головой.

В тронном зале, в Столовой избе, царем был устроен торжественный обед в честь английских гостей. Во время обеда царь, поднявшись со своего места, выпил большой кубок вина за здоровье королевы, своей доброй сестры, и пожаловал из своих рук послу большой кубок рейнского вина с сахаром, чтобы он выпил за здоровье его, московского царя.

Боус с поклоном осушил кубок, провозгласив тост за здоровье царя…

На другой день посол был призван к царю на его половину, и там в присутствии ближних бояр царь повел беседу о делах.

После долгих споров и разговоров царь увидел, что его желания не удовлетворены. Боус заявил, что он не уполномочен решать королевины дела. Он может передать королеве требования царя, но сам решить их не в силах.

Царь вскочил со своего места и, сверкнув глазами, гневно крикнул:

— Коли так, я не считаю твою, английскую, королеву своим другом. Обойдемся и без нее. У меня есть друзья получше королевы!

На это Боус смело ответил:

— Королева — моя повелительница. Она — величайшая в христианском мире государыня, она равна тебе, московскому государю, считающему себя сильнейшим. Королева легко защитится от твоей, государь, злобы. Не имеет она ни в чем недостатка, чтобы напасть на всякого, кто решится быть врагом ее величества.

Царь удивленными глазами глядел на Боуса.

Бояре в страхе замерли на своих местах.

Боус дерзко смотрел в глаза царю.

— Ого! — усмехнулся царь. — Когда так, хорошо. Что ты скажешь о французском или испанском короле?

— Я почитаю, государь, королеву, мою государыню, столь же сильною, как и каждый из них, — отвечал Боус.

— А что ты скажешь о германском цесаре?

— Такова сила моей королевы, что король, ее отец, не очень давно давал субсидию, помогал денежно императору в его войнах против франков.

Услыхав это, царь пришел в крайнее возмущение.

— Ты не посол! — закричал он. — Я выгоню тебя из дворца.

Рассерженный вид царя Ивана привел в содрогание всех присутствующих, кроме английского посла. Он стоял перед царем, не теряя своего достоинства.

Громко он сказал царю в ответ:

— Великий государь, ты можешь поступать, как тебе угодно, по своему желанию, ибо я нахожусь в твоей стране. Однако моя государыня, питая любовь к своим подданным, безусловно сумеет отомстить тому, кто надругается над ее послом.

Царь побагровел от волнения, слушая дерзкую, прямую речь иноземца.

— Иди к себе домой, — сказал он, вдруг притихнув.

Боус поклонился и вышел.

После его ухода царь обратился лицом к боярам:

— Похвалы нашей достоин посол королевы! Сей посол не мог допустить ни одного обидного слова о своей государыне. Это ли не похвально?!

Иван Васильевич погнал дьяков вдогонку за послом.

Вскоре тот вновь предстал пред царем.

— Слушай! — сказал Боусу царь. — Известна моя любовь к сестре моей, королеве Елизавете! Скоро вновь позову я тебя, и мы посоветуемся с тобой, чем полезен будет вашей стране московский государь и чем вы будете нам полезны.

Царь распорядился увеличить послу жалованье на корм. Дьяк Савва Федоров явился в посольский дом и объявил об этом Боусу.

Однако корм оказался так обилен, что посол стал просить отменить его. Несколько раз Боус обращался к царю с этой просьбою, но царь ни за что не соглашался на это.

Роспись нового корма: На каждый день: 1 четверик муки, 2 живых гуся, 20 кур, 7 баранов, 1 бок поросенка, 70 яиц, 10 ф. масла, 70 белых хлебов, 12 хлебов, 1 галлон уксуса, 2 бочонка соленой капусты, 1 гарнц луку, 10 ф. соли, 1/4 бочонка вишневого меда, 1/2 галлона горячего вина, затем много всяких других медов и вин. На 3 дня: 1 бык.

Бояре, дьяки и всякие служилые посольские люди, видя особую милость царя к послу, старались показать ему свое дружеское внимание.

Просьбы английской королевы о привилегиях для английских купцов царем были частью удовлетворены, посол отправил в Англию свое донесение королеве, а сам стал готовиться к обратному путешествию на родину.

Царь Иван с грустью сказал царевичу Федору, сидя в его комнате:

— Чего-чего не делал я ради Варяжского моря! Аглицкой королевне воздал непомерную честь, изъявив свое согласие на ее требования. Тоже ради моря. Имею мысль: в союзе с ней отбить обратно Лифляндское побережье. Пошлю нового посла к ней. Без моря на западе не быть России! Так заповедал нам сам Господь. Не отступлюсь я от той мысли. А коли меня Господь приберет, — добивайся и ты, чтоб то море стало нашим. Во сне я вижу его. Спать не ложусь, чтобы не думать о нем.

Царевич Федор с подобострастием слушал отца, кивая в знак согласия головой.

А когда Иван Васильевич замолчал, царевич, поправив свои рыжеватые волосы, тихо, робко промолвил:

— Мне рассказывал дьяк Совин, будто на море просторно и рыбы летают над водой.

Царь Иван пристально посмотрел в лицо сына.

— Просторно и на моей земле, зело просторно. И не за тем я гонюсь. Матушка Русь не обижена простором. Нам море… море нужно на западе. Понял ли ты меня? Рыбы пускай летают там, а нам надобно, чтобы корабли наши летали по всем морям.

Усердными кивками головы царевич Федор подтвердил, что он понял слова отца.

— Коли меня не будет, ближним советником своим сделай Бориса. Он разумом не обижен. Поможет тебе в трудных делах. А с аглицкими людьми будьте осторожны.

— Слушаю, батюшка! — с услужливой готовностью поспешно ответил царевич.

Царь, глядя на сына, тяжело вздохнул. Посидев молча, он вдруг спросил:

— Жаль тебе будет отца, коли он Богу душу отдаст? Немощен я, болен, пухну невесть отчего. Чувствую свой скорый конец.

Глаза царя Ивана, большие, полные внезапно нахлынувшей на него горькой озабоченности, испугали царевича. Царь ждал ответа.

— На все воля Божья, государь… — сокрушенно потряс головою царевич Федор.

— Дурак! Не то молвил! — Топнув ногою, царь поднялся с места и разбитой походкой, высокий, сутулый, опираясь на посох, пошел к дверям. На пороге он снова гневно повторил: — Дурак!

И вышел.

Царевич Федор с растерянным видом поклонился ему вслед, а затем, обернувшись к иконам, стал усердно класть земные поклоны.

…Беседы с английским послом и донесения дьяков Посольского приказа убедили царя Ивана в том, что Англия ведет хитрую, расчетливую игру с Москвою и что она не отступит от преследования только своей выгоды. Это особенно ясно стало царю после переговоров Писемского о сватовстве его, царя, к Марии Гастингс. Сватовство было одним из способов познать искренность дружбы английской королевы. Средство это было крайнее, неожиданное для королевы и, быть может, очень смелое, даже дерзкое, и поэтому лучше можно было уловить искреннее настроение королевы. Застигнутые врасплох таким необычайным актом дружелюбия, англичане вынуждены были говорить и делать не то, что бы они говорили и делали, если бы заранее были подготовлены к этому. Писемский зорко следил в Лондоне за всем, что происходило при дворе королевы в связи с его приездом.

Иван Васильевич велел позвать к себе в покои Писемского.

— Держи при себе, — сказал он дьяку, когда тот явился, — все, что видел и слышал в Англии…

Тихо рассмеявшись, он продолжал:

— Смеха достойна наша с тобою затея! Однако скрывать мне от тебя-то нечего: польза от странствия твоего в ту страну получилась немалая. А уж какой я жених! Холодеет, Федор, во мне кровь, чувствую то с каждым днем. Желания мои истлевают, как сорванные наземь осенние листья… Ну, да иди! Спасибо тебе за верную службу!..

Затем, нагнувшись к уху Писемского, царь прошептал:

— А коли умру, служи так же и сыну моему… Иди.

Оставшись один, Иван Васильевич вдруг вспомнил о радостных днях, проведенных с Александрой. Как мимолетно было то счастье!

Грустная улыбка пробежала по его лицу.

Ему казалось, словно на огне сгорели его силы в страстных ласках юной красавицы. Где она теперь?! Вспоминает ли она о нем?!

Она подняла в нем, царе, веру в свои силы, в свою долговечность, она окрылила его мужественными порывами любви, какие украшают здоровую, счастливую юность, когда все представляется таким ясным, доступным, простым, широко распахивающим окно в жизнь… А там, за этим окном, вдруг озарило его, царя, ярким, горячим солнцем желаний…

И вот…

Она же, Александра, унесла все это с собой… И снова он ослаб. Хуже того: он чувствует, как угасает в нем потребность счастья; он уже не испытывает желания радостных утех. Его тело немощно, его по ночам мучает тупая, нудная бессонница, часто приходят мысли о смерти…

Одно утешает царя, что ум его ясен и дела, творимые им, полезны государству.