Своеобразным «темным местом» «Слова о полку Игореве» является сама история загадочного появления памятника из 600-летнего небытия и не менее загадочного исчезновения его в пламени Отечественной войны 1812 года. Более двухсот лет, ровно столько, сколько разгадываются тайны содержательной части «Слова», не дает покоя исследователям история появления и исчезновения протографа памятника. Вопросы к первоиздателям «Слова» по поводу таинственного приобретения рукописи, хранившейся в Спасо-Ярославском монастыре, появились практически одновременно с публикацией Игоревой песни, или, как она была названа первоиздателями, «Ироической песни о походе на половцев удельного князя Новгорода-Северского Игоря Святославича, писанная старинным русским языком на исходе XII столетия, с переложением на употребляемое ныне наречие». Несмотря на то что в подготовке к изданию и к самому изданию привлекалось довольно значительное число лиц, так называемых «самовидцев» «Слова», никакой информации о подробностях «находки» повести долгое время не появлялось, хотя многие стремились получить от них и прежде всего от самого А. И. Мусина-Пушкина хотя бы какие-то сведения об обстоятельствах приобретения и подготовки рукописи к печати. Наиболее дотошным «нарушителем спокойствия», которое хранил граф А. И. Мусин-Пушкин, оказался совсем молодой исследователь памятников древнерусской письменности К. Ф. Калайдович, с краткой биографией которого читатель познакомился в одной из предыдущих глав нашего исследования.

В 1813 году, тогда еще совсем молодой палеограф, которому шел 21-й год, обратился с письмом к графу, в котором, в частности, писал:

«Я желал бы знать о всех подробностях несравненной песни Игоревой. На чем, как и когда она писана? Где найдена? Кто был участником в издании? Сколько экземпляров напечатано? Также и о первых ее переводах, о коих я слышал от А. Ф. Малиновского». Но в ответах Мусина-Пушкина многое было неясно. А вот об обстоятельствах и времени приобретения сборника со «Словом» он вообще предпочел умолчать.

Все это не могло не вызывать недоумения современников. В 1814 году, например, известный библиограф В. Г. Анастасевич сетовал: «Здесь главнейшее упущено со стороны М/усина/-Пушкина, что он не объяснил, от кого и как ему досталось, каким почерком написана, которого следовало бы хоть образчик выгравировать, как весьма хорошо теперь обыкновенно поступают в Европе».

Все эти вопросы остались без ответа и по сей день, по поводу чего академик Б. А. Рыбаков с горечью сетовал, так как с гибелью архетипа «Слова» навсегда отпала возможность сличить печатный текст с рукописью: «всех исследователей стал интересовать внешний вид погибшей рукописи: ее формат, количество листов, соотношения с первым типографским изданием 1800 года». За этим умолчанием графа Мусина-Пушкина угадывалась некая тайна, которую тщетно пыталось раскрыть не одно поколение исследователей.

Однако К. Ф. Калайдович не унимался, поскольку его решительно не удовлетворил ответ графа о том, что он не может назвать своих сотрудников по созданию «Слова» на том основании, что не имеет от них на то согласия, а также другие уклончивые ответы графа. В течение нескольких лет Калайдович буквально штурмовал графа своими письмамивопросами и, похоже, добился некоторых вразумительных ответов, о чем образованная публика узнала лишь после публикации в 1824 году биографии А. И. Мусина-Пушкина, составленной Калайдовичем. Сразу же после смерти графа в 1817 году в статье, посвященной памяти усопшего, Калайдович писал: «…у архимандрита Спасо-Ярославского монастыря Иоиля купил он все русские книги, в том числе драгоценное «Слово о полку Игореве». А в «биографии» приводятся уже слова самого графа: «До обращения Спасо-Ярославского монастыря в Архиерейский дом, управлял оным архимандрит Иоиль, муж с просвещением и любитель словесности; по уничтожении штата, остался он в том монастыре на обещании до смерти своей. В последние года находился он в недостатке, а по тому случаю комиссионер мой купил у него все русские книги, в числе коих в одной под № 323, под названием Хронограф, в конце найдено «Слово о полку Игореве». По вопросу на чем, как и когда писана Песнь Игорева граф отвечал: «Писана на лощеной бумаге в конце летописи довольно чистым письмом. По почерку письма и по бумаге должно отнести оную переписку к концу XIV или к началу XV века». На вопросы о прежних переводах и кто был участником издания, ответ следующий: «Во время службы моей в С-Петербурге несколько лет занимался я разбором и переложением оныя Пѣсни на нынешний язык, которая в подлиннике хотя довольно ясным характером была писана, но разобрать ее было весьма трудно; потому что не было ни правописания, ни строчных знаков, ни разделения слов, в числе коих множество находилось неизвестных и вышедших из употребления; прежде всего должно было ее разделить на периоды и потом добираться до смысла; что крайне затрудняло, и хотя все было разобрано; но я не быв переложением моим доволен, выдать оную в печать не решился <…>. По переезде же моем в Москву, увидел я у А. Ф. Малиновского, к удивлению моему, перевод мой очень в неисправной переписке, и по убедительному совету его и друга моего Н. Н. Б<антыша>-Каменского, решился обще с ними сверить преложение с подлинником и, исправя с общего совета, что следовало, отдал в печать».

Приведя этот большой отрывок из письма А. И. Мусина-Пушкина, К. Ф. Калайдович далее дает дополнительные сведении о рукописи «Слова о полку Игореве», полученные от одного из тех, кто видел этот Хронограф: «К дополнению описания рукописи, содержащей в себе Пѣснь Игореву, должно сказать, что оная писана в лист белорусским почерком, по словам очевидца, и статьи в ней находящиеся помещены в следующем порядке». Далее К. Ф. Калайдович перечисляет состав произведений, входящих в сборник, подробно нами описанный ранее.

«Очевидцем», который сообщил К. Ф. Калайдовичу дополнительные сведения о сборнике со «Словом», – полагает Г. Н. Моисеева, – был, по-видимому, непосредственный участник первого издания 1800 года А. Ф. Малиновский, так как на него ссылался К. Ф. Калайдович в письме к А. И. МусинуПушкину в 1813 году, когда впервые просил сообщить сведения о рукописи «Игоревой пѣсни».

Все дополнения, внесенные К. Ф. Калайдовичем в «Исторические сведения о жизни, ученых трудах» А. И. Мусина-Пушкина, твердо обоснованы материалами. В доказательство подлинности «Слова о полку Игореве» он привел свидетельство А. Л. Шлецера, вначале скептически к нему относившегося; а также К. Ф. Калайдович ссылается на найденную им запись на псковском Апостоле 1307 года.

При анализе материалов, относящихся к истории рукописи «Слова о полку Игореве», ставших известными в науке благодаря неутомимой деятельности К. Ф. Калайдовича, обращает на себя внимание то, что в комплексе сведений, выявленных им у владельца рукописи, он ничего не сообщает о времени ее приобретения А. И. Мусиным-Пушкиным. Из ответов на вопросы К. Ф. Калайдовича можно было сделать предположительные выводы о времени получения Хронографа со «Словом» от архимандрита Спасо-Ярославского монастыря Иоиля, так как сам А. И. Мусин-Пушкин сообщил, что рукопись была куплена его «комиссионером» «по уничтожении штата» монастыря в связи с тем, что Спасо-Ярославский монастырь был преобразован в Архиерейский дом. Д. С. Лихачев поэтому абсолютно прав, когда пишет: «Очевидно, что покупка «Слова» состоялась не ранее 1788 года, так как в письме А. И. Мусина-Пушкина ясно говорится о том, что покупка была сделана у Иоиля после упразднения Спасо-Преображенского монастыря, а упразднение его состоялось в 1788 году». В статье В. В. Данилова, ссылаясь на которую Д. С. Лихачев пишет об упразднении монастыря (Спасо-Ярославского, а не Спасо-Преображенского), допущена неточность: указом Екатерины II монастырь был упразднен в связи с переездом в Ярославль из Ростова Архиерейского дома в мае 1787 года. И с 1787 года архимандрит монастыря Иоиль Быковский был переведен на пенсию и остался жить в монастыре «до смерти своей», которая произошла в августе 1798 года..

Из вышеприведенной цитаты «Биографии» Мусина-Пушкина можно сделать следующие два заключения, один из которых носит сомнительный, а другой – познавательный характер. Начнем с последнего. По какой-то причине к непосредственной работе по изданию «Игоревой Песни» МусинПушкин приступил только после смерти Иоиля Быковского в 1798 году. Что же мешало ему (Мусину-Пушкину) сделать этот шаг раньше, поскольку рукопись была им уже изучена вдоль и поперек в течение прошедших 10 лет? Ответ может носить только гадательный характер, но с большой долей вероятности можно предположить, что причиной тому был сам архимандрит. По какой-то причине он не давал согласия на публикацию памятника, но как только он покинул сей мир 25 августа 1798 года, как на следующий день было направлено на имя Н. Н. Бантыш-Каменского шифрованное письмо Арсения Верещагина с информацией о смерти Иоиля. Такое совпадение не могло быть случайным, то есть Арсений, ставший духовником бывшего архимандрита Иоиля в ранге архиепископа Ростовского и Ярославского с местопребыванием в упраздненном Спасо-Ярославском монастыре, фактически дал «отмашку» на публикацию памятника, то есть он имел к этому какое-то отношение. Какое отношение ко всему этому мог иметь Арсений? Об этом несколько ниже, а сначала о «сомнительном» заключении, вытекающем из признания А. И. Мусина-Пушкина, который фактически обвинил святого отца в меркантилизме, то есть в мелком мошенничестве, совершенным в корыстных целях продажи монастырского имущества. Действительно, Хронограф с подшитой к нему повестью о походе Игоря по определению не мог быть личной собственностью Иоиля, который якобы распродавал книги из своей библиотеки, нуждаясь в средствах для проживания («находился в недостатке»). А раз так, то мог ли Иоиль, судя по его биографии, подробно приведенной нами в третьей главе, взять на себя такой грех, тем более что он не нуждался в дополнительных средствах на проживание в стенах монастыря, получая пенсию, положенную ему указом самой императрицы, в размере оклада денежного содержания, положенного ему при исполнении обязанностей архимандрита до выхода на пенсию. Выходит, оболгал граф святого отца, свершив таким образом тяжкий грех. И зачем это было ему нужно? Высокородный дворянин, екатерининский вельможа, приближенный к престолу, бывший глава Синода и прочая, прочая – и вдруг банальная ложь, да еще в отношении такого благородного человека, как бывший архимандрит, проживший честную жизнь, защищавший сколько мог права униженных и оскорбленных. Невероятно, но это факт, и ему следует поискать разумное объяснение.

Следует отметить, что исследователи «Слова» более поздних времен фактически не обращали внимания на этот нюанс и безоговорочно поверили столь странному объяснению факта приобретения Мусиным-Пушкиным рукописи «Слова». Считалось, что и сам граф не безгрешен, поскольку широко пользовался своим положением обер-прокурора и не всегда возвращал рукописи, присланные для снятия копий. К тому же он путался в своих версиях, менял их, что также не способствовало созданию ему имиджа безупречно честного человека. Так, часто приводится следующий пример, не способствующий повышению такого имиджа.

В своих автобиографических записках он сообщал, что однажды купил у книгопродавца Сопикова бумаги комиссара Крекшина и в них случайно обнаружил знаменитую Лаврентьевскую летопись. Затем он написал Калайдовичу, что купил ее во Владимире. А еще через некоторое время обнаружилось, что обе эти версии ложные, поскольку Лаврентьевская летопись поступила в Синод для снятия с нее копии из Софийского собора в Новгороде, но обратно туда не вернулась, о чем пошла жалоба в С.-Петербург.

Все это так. Пользуясь безграничным доверием императрицы, граф позволял себе подобные вольности, но это вопрос к его личной совести, однако зачем клеветать на благородного человека? Ответ на этот вопрос может быть только один: за этой, казалось бы, невинной клеветой скрывается некая тайна в процедуре не совсем честного приобретения протографа «Слова» неким лицом духовного сана, который мог «отпустить» этот грех бывшему обер-прокурору Синода. Стало быть, в нечестной процедуре приобретения рукописи «Слова» задействовано высокопоставленное духовное лицо. Г. Н. Моисеева тщательно изучила сохранившиеся описи имущества Спасо-Ярославского монастыря, коих осталось пять из шести, составленных по различным поводам в течение столетия (1691—1788 годы), и в двух последних за 1787 и 1788 годы обнаружила некоторые пометы, которые помогли пролить свет на указанную тайну.

Опись за 1787 год составлена после указа Екатерины II от 3 июля 1887 года о преобразовании Спасо-Ярославского монастыря в Архиерейский дом и во исполнение этого указа.

Имущество монастыря по описи 1787 года Иоиль сдавал архиепископу Ростовскому и Ярославскому Арсению. В конце описи числятся рукописные книги. Причем за десять лет их число увеличилось: Иоиль к книгам относился бережно и доставал их для монастыря.

Итак, в 1787 году в монастырь приехал архиепископ, и Иоиль показал ему библиотеку и рукописи.

Известно, что Арсений был хорошим знакомым Мусина-Пушкина, который имел поместье в Ярославской губернии.

Визит архиепископа в монастырь навел исследователей на определенные рассуждения. Они были подкреплены пометками на описи. Так, на листе 59 против № 247 «Часослов писаной на баргамине» проведена черта и на поле – почти полностью стертая запись; такая же стертая запись имелась на листе 59 против номера 272 «Псалтырь на баргамине». Две стертых записи обнаружены на листе 60 против № 279 «Аввы Дорофея» и против № 285 – «Хронограф в десть», то есть тот самый Хронограф, в самом конце которого была подшита рукопись «Слова о полку Игореве».

Писец, который отмечал крестиками слева от цифр имеющиеся в наличии книги (крестиков нет около № 247, 272, 279) и делал приписки справа, ошибся строкою и первоначально оставил без крестика № 286 «Книга певчая праздники в переплете в десть» и написал на поле «Отданъ». Затем он густо зачеркнул это слово и написал его строкою выше против № 285 «Хронограф в десть».

Так как зачеркнутое слово посредством оптико-фотографического исследования, проведенного Д. П. Эрастовым, хорошо читается – «Отданъ» – и стертые записи (имеющие элементы начертаний выносного «т» и конечного «ъ») полностью совпадают с зачерненной припиской, становится ясным, что при всех четырех отсутствующих рукописях против прочерка, ведущему к правому полю, было отмечено: «Отданъ».

Опись заканчивается подписями архимандрита Иоиля и лиц, принявших от него монастырское имущество. Вышеуказанные пометки означают, что в момент составления описи или даже раньше четыре рукописи были кем-то изъяты из библиотеки. Можно предположить, что архиепископ Арсений обратил на них внимание и сказал старцу, что берет их на время. Иоиль ничего не посмел возразить.

Арсений уехал, увезя рукописи с собой. Но тут случилась новая напасть. В том же 1787 году Екатерина разослала по всем упраздненным монастырям указ сделать опись казенного имущества. Значит, надо снова все проверять. И отвечает за это Иоиль – больше никого в бывшем монастыре не осталось. Требуемая опись была отправлена в Петербург только через год. Может быть, Иоиля мучили болезни, но вернее – беспокоила судьба отданных рукописей, и он пытался их вернуть.

И вот тут, без сомнения, он получил весьма строгое указание от архиепископа: скрыть правду.

И на свет появляется новая опись, обнаруженная в архиве в 1960 году. Эта опись все разъясняет и позволяет понять драму, разыгравшуюся в упраздненном монастыре.

Тех четырех рукописей, перед названиями которых в описи 1787 года стояло слово «отдан», больше нет. В описи 1788 года после их названий следует почти одинаковые фразы, учиненные на полях: «За ветхостию и согнитием уничтожены».

Исследователи (Е. М. Караваева и Г. Н. Моисеева) обратили внимание на то, что в этой описи отмеченные книги и рукописи монастырской библиотеки как ветхие не сопровождались пометками об их уничтожении, в то время как против четырех (№ 249, «Часослов на баргамине»; № 274, «Псалтырь на баргамине»; № 280, «Поучения Аввы Дорофея»; № 286 «Хронограф в десть») стояла вышеприведенная пометка. Кроме того, по сравнению с описью 1787 года в описи 1788 года изменились номера, под которыми перечислены книги. Это объясняется тем, что за прошедший год в ризницу Спасо-Преображенского монастыря поступила печатная книга в двух экземплярах о русско-турецкой войне. Она была включена в опись 1788 года под № 221 «Две книжицы о победе над супостатом в 1787 году», поэтому нумерация «письменных» книг сдвинулась первоначально на два номера («Часослов» № 247 на № 249; «Псалтырь» с № 272 на № 274). Однако в описи 1787 года под номером 278 числились «Иоанна Лествичника две книги», которых не оказалось в описи 1788 года, а поэтому последующие номера изменялись лишь на единицу («Аввы Дорофея» № 279 на № 280; «Хронограф в десть» с № 285 на № 286).

А. В. Соловьев высказал предположение, что четыре вышеуказанные рукописи, отмеченные в описи 1788 года как уничтоженные, были присвоены Иоилем Быковским, а позднее, «когда Мусин-Пушкин приехал в Ярославль, Иоиль продал ему за хорошую цену четыре рукописи, будто бы уничтоженные». Как видим, над Иоилем долгое время висело подозрение в том, что он тайком торговал казенным имуществом, а начало этому подозрению, как уже нами отмечено выше, положил не кто иной, как сам граф А. И. Мусин-Пушкин. Утверждение А. В. Соловьева базировалось только на анализе описи 1788 года, поскольку о существовании описи 1787 года он не знал. Когда была обнаружена опись 1787 года, где четыре рукописи первоначально значились как отданные, тяжкое подозрение с Иоиля Быковского было снято. Приписка «Отданъ» все поставила на свои места. Эта приписка позволяет предположить, что отданные кому-то рукописи должны были быть возвращены. В ином случае приписка носила бы другой характер, или вообще, если кто-то хотел утаить эти рукописи, они бы просто не были бы включены в опись. Когда же стало ясно, что лицо, взявшее из библиотеки монастыря эти четыре рукописи, не возвратит их, тогда приписки «Отданъ» были с большой тщательностью выскоблены в описи. И только фотоанализ и применение других методов восстановления уничтоженных текстов позволили специалистам прочесть эти приписки. Однако до сегодняшнего дня нет точных данных о том, при каких обстоятельствах А. И. Мусин-Пушкин получил из ризницы Спасо-Преображенского собора четыре древних рукописи и не возвратил их, чем вынудил в описи 1788 года дать заведомо неверные сведения об их уничтожении.

Неясно также, кто отдал – первоначально, видимо, во временное пользование – А. И. Мусину-Пушкину четыре рукописи и позднее, убедившись, что рукописи возвращены не будут, принудил составить акт об их уничтожении.

Ясно одно, что это не мог делать Иоиль, заведомо зная, что он будет разоблачен и обвинен в мошенничестве. Тогда кто? Если вспомнить, что в своем письме К. Ф. Калайдовичу в декабре 1813 года А. И. Мусин-Пушкин писал, что Хронограф со «Словом о полку Игоре» он получил из Спасо-Ярославского монастыря после перенесения в Ярославль архиерейской кафедры из Ростова и ухода архимандрита Иоиля на пенсию, то нам ничего другого не остается предположить, кроме того, что в этой неприглядной истории замешан сам архиепископ Арсений Верещагин. Он был близким другом семейства Мусиных-Пушкиных: Ивана Яковлевича и его сына Алексея Ивановича – богатых помещиков Ярославской губернии, владельцев имения Иломна Мологского уезда. Как справедливо отмечал Г. Ю. Филипповский, дневник Арсения Верещагина проливает свет на отношение ярославского владыки с А. И. Мусиным-Пушкиным и дает «основание говорить о наличии прочной деловой и личной связи» между ними. Арсений Верещагин делал в своем дневнике записи об отсылке А. И. Мусину-Пушкину книг и рукописей. Так, в июне 1789 года «послана еврейская Псалтырь к Мусину-Пушкину при письме. В декабре 1790 года «послана письменная в десть старинная книга «Правила Никейские». В марте 1797 года в Москве Арсений «благословил старинное Евангелие в десть» А. И. Мусину-Пушкину.

В автобиографической записке А. И. Мусин-Пушкин писал, что в его «Собрании российских древностей» хранились рукописи Димитрия Ростовского, Арсения Мацеевича и Самуила Миславского. Очевидно, источник их приобретения был тот же, что и четырех рукописей Спасо-Ярославского монастиря. Арсений Верещагин еще и до упразднения Спасо-Ярославского монастыря, как архиепископ Ростовский и Ярославский, имел право распоряжаться имуществом монастыря, находившегося в его епископии. С 1787 года после переезда в Ярославль он стал его полным хозяином, что видно даже из описи Спасо-Ярославского монастыря 1788 года, когда все «казенное имущество» было поручено сдать ростовскому иеромонаху Серафиму, а не бывшим монахам СпасоЯрославского монастыря. Иоиль Быковский с 1787 года был определен на пенсию, правда большую (500 рублей), что позволяло ему не только не продавать свои книги, но и приобретать все новейшие издания, которыми он пополнял свою библиотеку в 80-е и 90-е годы XVIII века. Но, проживая при монастыре, бывший архимандрит не имел никаких прав. Что он мог противопоставить всевластному архиепископу Арсению Верещагину, пользовавшемуся вниманием со стороны императрицы Екатерины II, находившемуся в дружеских отношениях с ярославским генерал-губернатором А. П. Мельгуновым и другими влиятельными особами, встречи с которыми он постоянно отмечает в своем дневнике?

После того как в описи имущества Спасо-Ярославского монастыря 1788 года «бывшый» архимандрит Иоиль Быковский подписал сведения «его преосвященству» митрополиту Платону об уничтожении «за ветхостью и согнитием» четырех спасо-ярославских рукописей, в числе которых был Хронограф со «Словом о полку Игореве», А. И. Мусин-Пушкин мог поместить его в свое «Собрание». Обратим внимание на то, что к тому времени, когда А. И. Мусин-Пушкин, отвечая на вопросы К. Ф. Калайдовича, писал ему, где и когда приобретена рукопись «Слово о полку Игореве», никого из тех, кто знал что-то определенное об истории этой рукописи, не было в живых: Иоиль Быковский умер в 1798 году, ярославский генерал-губернатор А. П. Мельгунов – в 1788 году, архиепископ Арсений Верещагин – в 1799 году.

Таким образом, если рукопись «Слова о полку Игореве» была, по сути, похищена самим архиепископом и передана им графу, то, само собой разумеется, что Мусин-Пушкин старался направить тех, кто задавал неприятные для него вопросы, по ложному пути, обвинив облыжно в мошенничестве кристально честного человека, каким был Иоиль Быковский.

Лишь в старости, зная, что все участники этой драмы уже покинули этот свет, Мусин-Пушкин сказал эту полуправду.

Почему сказал все-таки? Попробуем ответить и на этот вопрос. Как уже отмечалось выше, после ухода А. И. Мусина-Пушкина с поста обер-прокурора Синода (1797 год) за ним утвердилась репутация человека, который воспользовался служебным полномочием для пополнения своего «Собрания российских древностей». Новым обер-прокурором Синода кн. В. А. Хованским было возбужденно обвинение Мусина-Пушкина в присвоении монастырских рукописей. Дело это, по-видимому, получило широкую огласку. А. И. Мусин-Пушкин был заинтересован в том, чтобы показать, что он покупал рукописи или получал их в подарок. Указывая в письме К. Ф. Калайдовичу, что Хронограф с «Игоревой песнью» был приобретен им после упразднения Спасо-Ярославского монастыря и превращения его в архиерейский дом (т. е. в 1788 году), А. И. Мусин-Пушкин тем самым снимал с себя обвинение в том, что его «Собрание древностей» выросло за счет присвоения монастырских рукописей во время его обер-прокурорства в Синоде в 1791—1797 годы.

«Итак, в 1788 году А. И. Мусин-Пушкин, близкий знакомый ярославского архиепископа Арсения Верещагина и потому, безусловно, хорошо осведомленный об отосланной в Москву описи, в которой было официально сообщено об уничтожении «за ветхостию и согнитием» четырех рукописей Спасо-Ярославского монастыря, мог считать рукописный «Хронограф» своею собственностью. Он привез его в Петербург и приступил к изучению этого сборника».

В результате всех изысканий, проделанных вышеуказанными исследователями, в «словистике» утвердилось почитай точная дата факта приобретения графом А. И. Мусиным-Пушкиным драгоценной рукописи «Слова о полку Игореве» – 1788 год! Эту дату дополнительно обосновывал В. П. Козлов в своих исследованиях по поводу возможного знакомства с рукописью «Слова» историков И. П. Елагина и И. Н. Болтина.

Однако столь безупречно выстроенная версия о датировке процедуры приобретения рукописи «Слова» Мусиным-Пушкиным одномоментно рухнула, когда в конце 80х годов прошлого столетия удалось установить, что отданный и объявленный уничтоженным хронограф сохранился. Е. В. Синицына обнаружила рукопись в собрании Ярославского музея-заповедника под № 15443, при этом на ней читаются те самые номера, под которыми хронограф числился в описях 1787 и 1788 годов. Оказалось также, что название «Хронограф» не соответствует составу сборника: в него входит фрагмент из Никоновской летописи и выписки из Степенной книги, а текста «Слова» в сборнике нет. Трудно даже представить, каким ударом это открытие стало для уже достаточно пожилой Галины Николаевны Моисеевой, основной труд которой – монография «Спасо-Ярославский хронограф и “Слово о полку Игореве”» – потерял всякую ценность. В то же время другая версия исследовательницы, изложенная в разделе «Спасо-Ярославский хронограф в сочинении Василия Крашенинникова и в рукописной традиции» главы второй монографии, остается актуальной и поныне, о чем немного позднее.

Какие же выводы можно сделать относительно даты приобретения А. И. Мусиным-Пушкиным протографа «Слова о полку Игореве» после столь неутешительного финала, казалось бы, безупречной версии Г. Н. Моисеевой? И стоит ли отчаиваться от того, что «Хронограф в десть» оказался не тем, за что его приняли весьма компетентные исследователи. Но почему тогда этот памятник после всех перипетий, связанных с его таинственным изъятием из библиотеки монастыря, все же вернулся на свое прежнее место? Все очень просто – за ненадобностью. Выходит, в нем что-то искали, но, не найдя ничего интересного, вернули обратно. Возможно, таким же способом изымался и возвращался за ненадобностью не один десяток раритетов, в том числе и тех, которые в описи за 1788 год значились как: «За ветхостью и согнитием уничтожены». Может быть, будущим пытливым исследователям «повезет» разыскать их в музейных коллекциях и экспонатах, как повезло Е. В. Синицыной.

Смеем утверждать, что налаженный конвейер изъятия и последующего возвращения отдельных экземпляров летописного фонда Спасо-Ярославского монастыря «заработал» в поисках шедевров, аналогичных «Слову», сразу после того, как архетип самого «Слова» уже оказался в руках первоисследователей (В. И. Верещагин и А. И. Мусин-Пушкин). По этой версии получается, что еще до составления описи 1787 года конволют рукописей с Хронографом 1617 года и «Словом» уже был на руках у этих исследователей.

Действительно, настоящего «Хронографа» не оказалось ни в описи 1787 года, ни в последующей. Почему? Тогда стоит поискать его в описи за 1776 год, когда материальные ценности монастыря принимал сам Иоиль Быковский, назначенный на пост архимандрита в этом году. Но и в этой описи данный раритет отсутствует. Отсюда напрашивается вывод, что Иоиль держал этот экземпляр «Хронографа» с приплетенной к нему рукописью «Слова» не в общей библиотеке монастыря, а в своей ризнице на правах личной собственности. Откуда у него появились эти права? Он привез эти «права», а вернее, рукопись «Слова о полку Игореве» из Чернигова, решая при этом непростую задачу, как ему следует поступить с этим шедевром, по воле судьбы доставшимся ему в связи с кончиной Анонима. Автор не успел опубликовать свой труд, поручив завершить эту работу своему ученику и большому другу, зная, что тот располагал необходимыми для этого средствами, поскольку Троцко-Ильинский монастырь в Чернигове, куда был в 1765 году назначен на должность архимандрита Иоиль Быковский, располагал собственной типографией.

Но время было упущено, русско-турецкая война была в разгаре, актуальность поэмы, стержнем которой был призыв к российской общественности, руководству страны и армии осуществить вековую (вернее, 600-летнюю) мечту вернуть России Крым, Причерноморье и Приазовье с его Таманским полуостровом (Тмутараканью), отпала. Иоиль решил: коль скоро Аноним написал «Слово» «старыми словесы», то и быть ему произведением – ровесником Игорева похода в Половецкую степь. Он подбирает бумагу как только можно раннего производства, соответствующие чернила и, прекрасно владея каллиграфическим почерком древнерусских писцов, где уставом, а где полууставом переписывает произведение Анонима, демонстрируя тем самым как бы неоднократное переписывание повести при ее движении из XII века в век XVIII.

По прибытии в Ярославль он подбирает подходящий список с литературными древностями и приплетает к нему модернизированную рукопись Анонима, невольно становясь в известной степени его соавтором. Дополненный «Словом» конволют он помещает в недоступном для посторонних лиц месте своей ризницы в ожидании удачного момента, когда можно будет опубликовать сей труд «древнерусского» литературного гения.

Не мог Иоиль Быковский не интересоваться служебной карьерой Василия Ивановича Верещагина (Арсения), который, будучи моложе его на 10 лет, стремительно шагал по ступеням служебной лестницы. В 70-х годах он прославился в Москве в качестве проповедника. В 1773 году 37 лет от роду он назначается епископом Архангелогородским, через два года в 1775 году епископом Тверским, а в 1783 году архиепископом Ростовским. Нельзя исключить, что по прибытии Иоиля в 1776 году в Ярославль они могли на протяжении последующих 10 лет неоднократно встречаться, переписываться, обмениваться литературными новинками или раритетами, поскольку оба были страстными книголюбами и коллекционерами литературных шедевров. В мае 1787 года, еще до выхода указа Екатерины II о его назначении на должность архиепископом Ростовским и Ярославским с местопроживанием в упраздненном Спасо-Ярославском монастыре (3.VII.1787), Арсений перевозит из Ростова в Ярославль свою личную библиотеку, состоящую из нескольких тысяч томов книг.

Размещая свою библиотеку в ризнице монастыря, Арсений, естественно, знакомится с монастырской библиотекой, которая переходит отныне под его юрисдикцию. Он дает высокую оценку тому состоянию библиотеки, в котором на протяжении 11 лет поддерживал ее Иоиль, ежегодно пополняя фонды библиотеки новыми поступлениями.

Для Иоиля Быковского настал момент истины. Несмотря на свой высокий сан, Арсений относился к Иоилю как к старшему товарищу во Христе, никоим образом не выпячивая свое верховенство над простым иереем, коим отныне становился Иван Быковский, бывший архимандрит упраздненного Спасо-Ярославского монастыря.

Он показывает Арсению литературный шедевр, хранящийся в потаенном месте ризницы, и рассказывает историю создания Анонимом протографа и свою стилизацию «Слова» под древность. Арсений без лишних слов быстро уловил, что перед ним литературная сенсация, и немедленно с согласия Иоиля поспешил ознакомить с «находкой» А. И. Мусина– Пушкина. Далее по текстам многочисленных исследований, версий и догадок, возникших за 200 с лишним лет, по поводу возможной процедуры приобретения графом А. И. Мусиным-Пушкиным рукописи «Слова о полку Игореве».

Так что ошибался академик Д. С. Лихачев, утверждая, что (повторимся): «Очевидно, что покупка «Слова» состоялась не ранее 1788 года, так как в письме А. И. Мусина-Пушкина ясно говорится о том, что покупка была сделана у Иоиля после упразднения Спасо-Преображенского монастыря, а упразднение его состоялось в 1788 году». Не «покупка», а счастливое приобретение Мусиным-Пушкиным литературного шедевра состоялось не в 1788 году, а как минимум на год раньше, где-то между маем и августом 1787 года. То есть во временном промежутке между датой перевоза личной библиотеки Арсением из Ростова в Ярославль (май) и составлением описи монастырского имущества уже по выходу в свет указа Екатерины II о назначении на должность архиепископа Ростовского и Ярославского Арсения (3.VII.1787).

Поскольку, согласно описи, четыре рукописи были помечены как «отданные», то это означает, что Мусин-Пушкин уже ознакомился с драгоценной находкой и «запустил» конвейер ознакомления с древними рукописями, хранящимися в библиотеке монастыря, с целью выявления подобных шедевров. Естественно, что после ознакомления с рукописями, при необходимости после их копирования, рукописи возвращались в библиотеку бывшего монастыря (Архиерейского дома), о чем свидетельствует находка Е. В. Синицыной. Не исключено, что некоторые из них «оседали» в коллекции будущего обер-прокурора Синода.

При таком развитии событий следует реабилитировать А. И. Мусина-Пушкина в его якобы греховном обвинении святого отца Иоиля в мошенничестве, поскольку ему рано или поздно пришлось бы отвечать на каверзные вопросы по поводу таинственного приобретения «Хронографа» со «Словом». Стало быть, версия с «продажей-покупкой» была заранее обговорена в качестве легенды прикрытия. Сей «грех» графу «ныне и присно» заранее был отпущен святым отцом Арсением – активным участником «сделки века».

Вызывает удивление тот факт, что из столь многочисленной когорты исследователей, перечисленных А. С. Мыльниковым, занимавшихся «…разработкой истории обнаружения памятника и обстоятельств его публикации», все по умолчанию согласились с обвинением Иоиля в мошенничестве и никто из них не встал на защиту святого отца, с такой легкостью «оболганного» графом А. И. Мусиным-Пушкиным. А в данном перечне упоминаются такие имена выдающихся «словистов», что только от одного прочтения его захватывает дух: П. Н. Берков, Н. К. Гудзий, М. В. Щепкина, Д. С. Лихачев, Ф. Я. Прийма, Л. А. Дмитриев, Б. А. Рыбаков, О. В. Творогов, Г. Н. Моисеева. А ведь список этот не полон, изучением «истории обнаружения…» занимались десятки, если не сотни исследователей, но ни у кого из них не мелькнула простая как яйцо мысль, а зачем потребовалось Мусину-Пушкину оболгать святого отца Иоиля? Задайся этим вопросом, изучи биографию И. Быковского, приведенную А. А. Зиминым, да потяни эту ниточку сомнения на себя, возможно, что тайна приобретения «Слова» графом А. И. МусинымПушкиным уже давно была бы раскрыта.

Взять, к примеру, современного исследователя «Слова», а вернее «…одного из важных самостоятельных направлений в изучении “Слова”», то есть, по Мыльникову: «…истории обнаружения памятника и обстоятельств его публикации», В. П. Козлова, кстати, ученика А. А. Зимина, защитившего в 1976 году диссертацию кандидата исторических наук на тему «К. Ф. Калайдович и развитие источниковедения и вспомогательных (специальных) исторических дисциплин вРоссии в первой трети XIX века», а в 1989 году диссертацию доктора исторических на тему « Русская археография конца XVIII – первой четверти XIX века», автора фундаментальных исследований истории формирования и судьбы рукописно-книжной коллекции Мусина-Пушкина, но не проронившего ни слова в защиту Иоиля Быковского, которого его учитель пророчил в авторы «Слова о полку Игореве». Следует отметить, что сфера интересов В. И. Козлова в указанной области знаний почему-то не распространяется за пределы довольно узкого временного интервала: конец XVIII – первая четверть XIX века. Загляни пытливый ученый хотя бы до середины XVIII века, он обнаружил бы документально подтверждаемый факт, что в рукописном Хронографе Спасо-Ярославского монастыря по крайней мере с 1747 по 1761 год рукопись «Слова о полку Игореве» отсутствовала.

С 1956 года в Государственном архиве Ярославской области под шифром 60 (1053) хранится рукописное сочинение Василия Крашенинникова «Описание земноводного круга», находившееся до этого времени в архиве г. Рыбинска. Из приписки на переплетенном листе явствует, что рукопись до 1824 года была в Москве и в этом же году пожертвована рыбинскими купцами Сыроежиными в Преображенский собор, оттуда она и попала после Октябрьского переворота в 1917 году в Архив. Василий Крашенинников, лицо в Ярославле известное, общественный деятель, владелец шляпной фабрики, происходил из небогатой торговой семьи. Родился он в 1712 году и, когда подрос, был отправлен учиться в Москву, в Славяно-греко-латинскую академию.

Несколько лет в середине XVIII века шляпный фабрикант Крашенинников пишет книгу в семьсот страниц большого формата, в которой собраны сведения географические и исторические. Он прилагает к ней библиографию, указывая десятки книг и рукописей, которые использовал для «Земноводного круга».

Среди перечисленных в библиографии трудов значится хронограф Спасо-Ярославского монастыря, состоящий именно из тех переплетенных вместе рукописей, которые перечислял Мусин-Пушкин в одном из писем к Калайдовичу. Значит, Крашенинников, который при работе над своим «Земноводным кругом» использовал все материалы, которые мог отыскать в Ярославле, бывал в библиотеке монастыря и делал выписки из хронографа в те годы, когда мальчик Мусин-Пушкин и не подозревал, что станет собирателем древних рукописей.

В «Предъувещании до благоразумного читателя от собирателя книги сея» (так называлась библиография «Описанияземноводного круга») Василий Крашенинников под седьмымномером указывает источник, один из тех, «…откуда улучити возмогох, а именно»: …Из Большого рукописного Хронографа Спасова Ярославского монастыря». Благодаря исследованию, проведенному Г. Н. Моисеевой, установлено, что «Описание земноводного круга» было составлено до второй половины 1756 года, т. е. в год, когда увидела свет книга «Описание земли Камчатка, сочиненное Степаном Крашенинниковым, Академии наук профессором». Вывод основан на том, что при описании Камчатки Василий Крашенинников ссылается на несколько источников, увидевших свет в течение целого столетия с 1617 по 1718 год, но ссылки на великолепный труд своего знаменитого однофамильца у него не было.

Этот вывод о времени окончания работы по составлению «Описания земноводного круга» подтверждается и датировкой бумаги по водяным знакам. Бо́льшая часть рукописи переписана на бумаге, выпускавшейся Ярославской фабрикой Затрапезновых. Следует сказать, что в самом сочинении Василия Крашенинникова фабрике Затрапезновых уделено большое внимание. Характеризуя Ярославль, он пишет о том, что «имеется же в нем славная по всей Российской империи гимназия или фабрика Ярославского жителя Затрапезнова, в коей <…> бумаги пищия делается превеликое множество и другия многия вещи». Такая бумага выпускалась на бумажной фабрике Затрапезновых в период с 1754 по 1759 год. Удалось Г. Н. Моисеевой установить верхнюю и нижнюю временные границы работы автора над «Земноводным кругом».

«Нижней границей датировки «Описания земноводного круга, – пишет Моисеева, – следует считать 1747 год, так как Василий Крашенинников дважды упоминает первую ревизию: «А по расположенному в 1747 году ревизованию всероссийская империя разделена сталося быть на пятнадцать губерний», «кои по нынешнему 1747 году ревизованию».

Сбор материалов он, по-видимому, мог начать и раньше, но составление 13-й главы, названной «О Российском государстве» и занимающей около 200 листов текста всего «Описания земноводного круга», Василий Крашенинников осуществлял в конце 40-х – начале 50-х годов XVIII века».

Верхнюю границу датировки исследовательница установила на основании анализа времени, необходимого для осуществления переписки этого труда. «Рукопись переписана двумя почерками: большая часть – автограф Василия Крашенинникова, меньшая часть – другим почерком на свежей, не залежалой бумаге. На переписку громадной рукописи, занимающей более 700 листов текста размером в лист (in folio), должно было уйти значительное время после окончания составления всего труда, и она была закончена, вероятнее всего, в 1761 году. Этот вывод о времени окончания переписки «Описания земноводного круга», сделанный на основании источниковедческого анализа и датировки бумаги по водяным знакам, полностью подтверждается текстом сочинения Василия Крашенинникова. В гл. «О Российском государстве» Елизавета Петровна, умершая в декабре 1761 года, названа «ныне царствующей монархиней», что было бы невозможно сказать после вступления на престол Петра III (с января 1762 по 28 июня 1762 года) и Екатерины II (c 28 июня 1762 года)».

Установив, таким образом, как нижнюю, так и верхнюю границы датировки создания Василием Крашенинниковым своего труда, Г. Н. Моисеева делает вывод о том, что в период с 1747 по 1761 год рукопись «Слова о полку Игореве» находилась в «Большом рукописном Хронографе Спасова Ярославского монастыря», «…за два десятилетия до приезда в Ярославль Иоиля Быковского, назначенного в 1776 году архимандритом Спасо-Ярославского монастыря, и более чем за три десятилетия до того, как Хронограф оказался в библиотеке А. И. Мусина-Пушкина».

Для подтверждения столь важного вывода требовались веские доказательства, но их в знаменитой монографии Г. Н. Моисеевой не обнаружено, на что обратил внимание О. В. Творогов, усомнившийся в строгости приведенных Моисеевой доказательств: «…на наш взгляд, надежных свидетельств знакомства Крашенинникова со «Словом» не обнаруживается. Приведенное Моисеевой сопоставление фразы из труда Крашенинникова «…преславный град Киев… от первыя своея славы и чести и великое ниспал уничтожение» и фразы «Слова» «О, стонати Руской земли, помянувше пръвую годину и пръвых князей» и ее указания на употребленное Крашенинниковым словосочетание «честь … слава» едва ли могут служить основанием для высказанного исследовательницей предположения. Второй аргумент – пристальное внимание Крашенинникова к Тмутаракани… также не обязательно указывает на его знакомство со «Словом».

В конволюте с Хронографом, как мы уже рассматривали, были вплетены: «Временник, еже нарицается летописание русских князей и земля Рускыя», «Сказание о Индии богатой», «Синагрип царь Адоров», «Слово о полку Игореве» и «Девгениево деяние» при этом Василий Крашенинников почерпнул известия о древнейшей истории России как из самого Хронографа, так и из «Временника». Если Крашенинников многократно цитирует «Хронограф», полное заглавие которого приведено в первом издании «Слова», а также в письме А. И. Мусина-Пушкина К. Ф. Калайдовичу в 1813 году, как: «Книга, глаголемая Хронограф, рекше начало писменом царских родов от многих летописец; прежде о бытии, о сотворении мира, от книг Моисеовых и от Иисуса Навина, и от Судей Iудейских, и от четырех Царств, так же и о Асирийских Царех, и от Александрия, и от Римских Царей, Еллин же благочестивых, и от Руских летописец, Сербских и Болгарских», то он неминуемо должен был ознакомиться и с другими рукописями конволюта, в том числе и с рукописью «Слова о полку Игореве». Однако никаких следов такого знакомства не обнаружено. Почему? Писатель И. В. Можейко, цитаты из труда которого мы неоднократно приводили, отвечает на этот вопрос весьма просто: «Правда, среди трудов, которые Крашенинников использовал из «Хронографа», «Слово о полку Игореве» не значится, в чем нет ничего удивительного, потому что содержание «Слова» Крашенинникова заинтересовать не могло.

Итак, фабрикант Крашенинников держал в руках тот хронограф, который потом купил у Иоиля обер-прокурор синода (будущий.– А.К.) Мусин-Пушкин. Следовательно, в 1750 году он лежал на месте».

Вывод, как видим, весьма поспешный и, к сожалению, неверный. Если столь образованный всесторонне человек, каким был Василий Крашенинников, держал в руках рукопись «Слова о полку Игореве», мало того, прочитал его внимательно, поскольку, по мнению И. В. Можейко, «…содержание «Слова» Крашенинникова заинтересовать не могло», и после всего этого равнодушно отложил рукопись в сторону, то какого же мнения о его образованности составили бы его потомки? Да случилось такое, счастливчик забил бы во все колокола, что в его руках оказался подобный шедевр. Не забил, значит, не держал, стало быть, на весь период работы Василия Крашенинникова, то есть с 1747 по 1761 год в конволютном сшиве древних рукописей никакого «Слова о полку Игореве» не было.

Учитывая вышеприведенное мнение О. В. Творогова об отсутствии надежных аргументов в пользу того, что Василий Крашенинников использовал рукопись «Слова» в своем произведении, приходится признать, что и он подобного же мнения об образованности последнего, то есть видел, держал в руках, прочитал, ничего полезного для своего труда не обнаружил и, позевывая, отложил в сторону. Каково? В противном случае О. В. Творогов должен был согласиться с тем, что рукописи «Слова» в сшиве с «Хронографом» на тот период не было. А этого выдающийся представитель школы академика Д. С. Лихачева допустить никак не мог.

Нам же вся эта довольно прозрачная история с «наличием – отсутствием» рукописи «Слова» на период работы Василия Крашенинникова над «Описанием земноводного круга» дает основание сделать следующий логический шаг: «Слово о полку Игореве» не могло быть написано раньше 1761 года!

Любознательный читатель:

– То есть подтверждается высказанная вами ранее гипотеза, что написано оно было во временно́м интервале с 1762 по 1768 год, не так ли? Не кажется ли вам, что пора уже назвать имя этого загадочного Анонима?

– Пора. Но нам представляется, что вопрос Любознательный читатель задает с небольшим подвохом. Он и сам уже давно «вычислил» это имя, тем более что в нескольких местах нашего сочинения оно как бы между прочим уже звучало. Однако предоставим возможность назвать имя Анонима все-таки Александру Сергеевичу Пушкину.

Памятуя, что в своих воспоминаниях К. Д. Кавелин отметил, что в диспуте, который происходил 27 сентября 1832 года в одной из аудиторий Московского Университета, М. Т. Каченовский проговорился, что А. С. Пушкин в своих эпиграммах на него (Каченовского. – А. К.) неоднократно упоминал имя автора «Слова о полку Игореве», мы можем предугадать ход мысли поэта.

Пушкин помнил все свои эпиграммы на Каченовского, в том числе и те три из них, где наряду с именем редактора «Вестника Европы» фигурировали иные лица. Отпадает эпиграмма «Собрание насекомых», написанная Пушкиным в 1830 году, где наряду с Каченовским фигурируют четыре литератора-современника (Глинка, Свиньин, Олин и Раич), зашифрованныепоэтом в виде звездочек по числу слогов в фамилиях.

А вот в эпиграмме «Там, где древний Кочерговский…», опубликованной в «Московском телеграфе» (№ 8, 1829 год) уже упоминается Каченовский под вымышленной Пушкиным фамилией Тредьяковский:

Смысл эпиграммы в том, что некий сказочный персонаж, «дурень», делает все невпопад: становится спиной к солнцу (в данном случае – к истинному уму, знанию); прыскает мертвой водой (которая, согласно сказочным представлениям, не может оживить мертвое тело, под которым подразумевается журнал Каченовского); в то же время прыскает живой водой, чтобы оживить давно вышедшую из употребления букву ижица (в журнале «Вестник Европы», редактируемом М. Т. Каченовским, использовалась архаическая форма написания слов греческого происхождения с употреблением буквы ижицы, вызывавшая насмешки). В том же журнале, где была опубликована эпиграмма, в сноске указана «опечатка», а именно в 3-й строке снизу вместо «Вестник» следует читать «Веник», что значительно усиливало сатирический смысл эпиграммы, с одной стороны, и для видимости как бы отводила острие эпиграммы от «Вестника Европы», а значит, и самого Каченовского, поскольку цензурой запрещалось в публикациях делать сатирические (оскорбительные) выпады против конкретной личности.

В данной эпиграмме нас, но прежде всего Пушкина привлекает другая личность, поскольку под «древним Кочерговским» подразумевается некто, «опочивший» над Ролленом. «Вычислить» личность не представляет труда, если учесть, что 13-томную «Древнюю историю» французского историка Шарля Роллена (1661—1741 годы) и 16-томную «Римскую историю» его же в соавторстве с Кревье перевел на русский язык не кто иной, как Василий Кириллович Тредиаковский – поэт, историк, лингвист, археограф, переводчик – личность весьма колоритная, но, к сожалению, ко времени Пушкина практически всеми забытая.

Неужели Тредиаковский?! Пушкин вспоминает вторую свою эпиграмму на Каченовского, где прямым текстом читается: «Василий Тредьяковский». Речь идет об эпиграмме «Литературное известие», опубликованной в альманахе «Подснежник» на 1829 год.

В этой эпиграмме Пушкин традиционно высмеивает журнал М. Т. Каченовского «Вестник Европы» за его отсталые мнения и тон. Действие перенесено в царство мертвых (элизий). Звездочки по числу слогов означают: «Михайло Каченовский».

Это известие шокировало поэта, и целых двое суток (28—29 сентября 1832 года) он находился под впечатлением обрушившейся на него информации. Написав Наталье Николаевне письмо, в котором сообщил жене о «счастливом примирении» с М. Т. Каченовским, Пушкин внимательно проанализировал свои собственные мнения об этом, практически всеми забытом гении. Не допустил ли он нелицеприятных выпадов против В. К. Тредиаковского в своих сочинениях и эпистолах? Проследим за мыслями поэта в отношении к Тредиаковскому.

Вот 15-летний лицеист обращается к известному поэту К. Н. Батюшкову – «Философу резвому и «Пииту», где в предпоследней строфе читаем:

К. Н. Батюшков, повинуясь общему поветрию негативного отношения к творчеству В. К. Тредиаковского, в своих «Опытах в стихах и прозе» неоднократно в пренебрежительном тоне упоминает всеми гонимого поэта. В сатире «Видение на берегах Леты», написанной в 1809 году и разошедшейся в списках (впервые напечатано в 1841 году) Батюшков дважды упоминает В. К. Тредиаковского. Сначала в обществе со скандально известным поэтом И. С. Барковым (1732—1768 годы):

А затем как переводчика в стихах прозаического романа французского писателя П. Тальмана (1642—1712 годы) и автора трагедии «Деидамия»:

В качестве примера невежливости в своих литературных заметках Пушкин приводит широко известный в его время анекдот о Тредиаковском:

«Тредьяковский пришел однажды жаловаться Шувалову на Сумарокова. «Ваше высокопревосходительство! меня Александр Петрович так ударил в правую щеку, что она до сих пор у меня болит». – «Как же, братец? – отвечал ему Шувалов, – у тебя болит правая щека, ты держишься за левую». – «Ах, ваше высокопревосходительство, вы имеете резон», – отвечал Тредьяковский и перенес руку на другую сторону. Тредьяковскому не раз случалось быть битым. В деле Волынского сказано, что сей однажды в какой-то праздник потребовал оду у придворного пииты Василия Тредьяковского, но ода была не готова, и пылкий статс-секретарь наказал тростию оплошного стихотворца».

Пушкин привел этот анекдот вовсе не для того, чтобы поизгаляться над великим ученым, напротив, он его как мог защищал. Во-первых, поместив анекдот в рубрике «Примеры невежливости», поэт не рассчитывал на публикацию этой рубрики, поскольку это были «заметки для памяти». Недаром рубрика включена в своеобразную «литературную смесь»: «Отрывки из писем, мысли и замечания», в качестве чернового материала для задуманной статьи «О поэзии классической и романтической», отрывок из которой дошел до нас под названием «О ничтожестве литературы русской». Это не вина Пушкина, а наша всеобщая беда, что мы не имеем счастья читать несостоявшуюся статью гения. Во-вторых, Пушкин реально вступился за Тредиаковского, представленного в романе Лажечникова в качестве шута. Сразу же после выхода романа Пушкин посылает И. И. Лажечникову письмо из Петербурга в Москву от 3 ноября 1835 года, в котором, в частности, пишет: «Позвольте, милостивый государь, благодарить вас теперь за прекрасные романы, которые все мы прочли с такою жадностию и с таким наслаждением. Может быть, в художественном отношении «Ледяной дом» и выше «Последнего Новика», но истина историческая в нем не соблюдена, и это со временем, когда дело Волынского будет обнародовано, конечно, повредит вашему созданию; но поэзия останется всегда поэзией, и многие страницы вашего романа будут жить, доколе не забудется русский язык. За Василия Тредьяковского, признаюсь, я готов с вами поспорить. Вы оскорбляете человека, достойного во многих отношениях уважения и благодарности нашей. В деле же Волынского играет он лице мученика. Его донесение Академии трогательно чрезвычайно. Нельзя его читать без негодования на его мучителя. О Бироне можно бы также потолковать. Он имел несчастие быть немцем; на него свалили весь ужас царствования Анны, которое было в духе его времени и в нравах народа. Впрочем, он имел великий ум и великие таланты.

Позвольте сделать вам филологический вопрос, коего разрешения для меня важно: в каком смысле упомянули вы слово хобот в последнем вашем творении и по какому наречию? <…>».

Ответ Лажечникова на «филологический вопрос» Пушкина проанализирован нами в одной из предыдущих глав сочинения. Не шутом придворным был В. К. Тредиаковский в самом конце царствования сумасбродной императрицы Анны Иоанновны, а «придворным пиитом», как именует его сама государыня. Зазорно ли это? Нет, не зазорно! Таковым был Г. Р. Державин при Екатерине Великой и весьма этим гордился. При Александре I таковым слыл В. А. Жуковский, да и А. С. Пушкин в глазах Николая I был придворным поэтом, или, по крайней мере, хотел видеть его в этом качестве, считая это большой честью для «одного из умнейших людей России». Таковы времена, таковы и нравы, и противиться этому было себе дороже, о чем Пушкин знал не понаслышке.

К тому же «придворному пииту» В. К. Тредиаковскому в ту пору было всего-то 37 лет и он еще не сложился в качестве великого ученого-историка, филолога, этнографа и полиглота, знавшего к концу жизни около десятка иностранных языков, в том числе древнерусский, церковно-славянский, древнегреческий и латинский.

Самым убедительным фактом признания А. С. Пушкиным гениальности В. К. Тредиаковского является влияние произведения последнего «Похвала Ижорской земле и царствующему граду Санкт-Петербургу» на создание пушкинского шедевра «Медный всадник».

Ода Тредиаковского воспевает деяния Петра I, она проникнута патриотическим чувством удивления и восхищения грандиозным строительством Петрова града. За полвека своего существования град Петров «уж древним всем он ныне равен стал». В оде Тредиаковского говорит:

Через восемьдесят лет, в 1833 году, Пушкин написал во Вступлении к «Медному всаднику»:

Произведения обоих авторов начинаются с описания природы пустынных берегов Невы, каким они были до основания здесь города. Общей темой является и отношение к шведам, и основание города.

В «Перечне статей, намеченных для «Современника», составленном Пушкиным в 1836 году, значится статья «Поход 1711» с пометкой «+», это означало, что в редакторском портфеле уже находились «Записки» бригадира Мороде-Бразе, участвовавшего в Южном (Молдавском) походе в 1711 году в качестве французского наемника, то есть живого свидетеля бескровного поражения Петра I («старинного плена»). Под витиеватым названием – «Записки политические, забавные и сатирические господина Жана Никола де-Бразе, графа Лионского, полковника Казанского драгунского полка и бригадира войск его царского величества» – без раскрытия имени их автора, обозначенного лишь инициалами, были изданы в 1716 году в Амстердаме (в 3 томах).

«Интерес Пушкина к этим запискам и работа над ними были связаны с собиранием им материалов для «Истории Петра I». Он перевел из записок Моро-де-Бразе его рассказ о Прутском походе, «лучшее место изо всей книги» его, по словам Пушкина.

Предполагая напечатать записки Моро, Пушкин написал предисловие и примечания к ним и через Бенкендорфа направил рукопись «на рассмотрение» Николаю I. В сопроводительном письме от 31 декабря 1835 года Пушкин указывал: «Эти записки любопытны и дельны. Они важный исторический документ и едва ли не единственный (опричь Журнала самого Петра Великого)». Этот «важный исторический документ», замечает Пушкин в своем предисловии к ним, «не должно смешивать с нелепыми повествованиями иностранцев о нашем отечестве».

Вместе с тем Пушкин сохраняет критическое отношение к Моро и его запискам. Он не только указывает в своих примечаниях на отдельные ошибки его, обнаруживая прекрасное знание истории Прутского похода. Критическое отношение к источникам и проницательность дают Пушкину возможность использовать для выяснения исторической истины даже тенденциозные «показания» Моро («…тем замечательнее свидетельства, вырываются у него поневоле», – говорит Пушкин, касаясь подобного рода «пристрастных» показаний Моро).

Николай I, прочитав рукопись записок Моро, нашел возможным опубликование их, но счел нужным подвергнуть их общей цензуре. Опубликованы они были после смерти Пушкина в «Современнике», 1837, кн. VI, с цензурными искажениями».

Интересно, почему именно в 1833 году при написании «Медного всадника» Пушкин упомянул о далеких событиях 1711 года, тогда как к «Запискам» Моро-да-Бразе он обратится лишь через два года, в 1835 году? Не надо забывать, что не прошло еще и года с той памятной дискуссии в аудитории Московского университета, когда поэт узнал, что автором «Слова о полку Игореве» является В. К. Тредиаковский. Своим гениальным, проницательным умом он понял, что автор «Слова» незримым героем своей повести считает Петра I, который за поэтическим занавесом поэмы выступает прототипом одновременно двух героев, то в роли великого Киевского князя Святослава, замыслившего вернуть исконно русские земли Азово-Черноморской провинции, то в роли князя Игоря, испытавшего позор пленения и вернувшегося на Родину фактически под конвоем войск неприятеля.

Разгадать побудительную причину написания «Слова о полку Игореве» накануне предстоящей военной кампании, которая в конечном итоге закончится убедительной победой России над Турцией и возвращением в материнское лоно многострадальных земель Азово-Черноморской Руси, Пушкину не составляло труда. Пушкин, начиная со второй половины двадцатых годов и по декабрь 1835 года, работает по сбору и систематизации материала для «Истории Петра I». Подготовленный текст «Истории» был закончен и датирован 15 декабря 1835 года и представлял собой некий конспект задуманного им многотомного труда, составленный подобно тому, как был оформлен свод исторических материалов о деяниях Петра Великого, составленный И. И. Голиковым. В главе «1711» поэт подробно описывает перипетии «Прутского похода», в значительной степени опираясь на содержательную часть «Записок» бригадира Моро-да-Бразе. По всему видать, что работа над этой главой по времени совпала с написанием «Медного всадника».

Однако к концу 1835-го – началу 1836-го года в жизни Пушкина произошли столь решительные перемены, что ему было впору готовить завещания по всем направлениям своей жизнедеятельности, что он и делает на протяжении предпоследнего года своей жизни. Поэтическое завещание потомкам было написано в августе («Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»), однако нужно было что-то делать с тайной авторства «Слова о полку Игореве», в которую он был посвящен 4 года тому назад. Сказать всю правду он не имел права в силу существования каких-то запретных ограничителей, ставших известных ему из рассказа М. Т. Каченовского, но и уйти в мир иной, не реабилитировав В. К. Тредиаковского, он не мог. Поэтому в «Перечне статей, намеченных для “Современника”», и появляется план написания статьи о «Тредьяковском», с тем чтобы у потомков не оставалось абсолютно никаких сомнений относительно того, насколько высоко ценил Пушкин этого гения XVIII века. С другой стороны, похоже, что поэт замыслил в этой статье подать будущим исследователям кое-какие знаки для облегчения поиска автора «Слова о полку Игореве».

То, что Пушкин намеревался в ближайшее время приступить к написанию этой статьи, говорит сама последовательность расположения намеченных к публикации материалов. Всего в «Перечне» 20 наименований, при этом, как видно из представленного ниже укороченного перечня, материал о Тредиаковском расположен в первой трети «Перечня», на седьмой позиции, причем в 4 предстоящих позициях материал помечен знаком «+», то есть полностью готовый к публикации. Следовательно, и статья о Тредиаковском была в достаточно высокой степени готовности, однако среди бумаг посмертного архива Пушкина ее обнаружить не удалось. Почему?

Тайна исчезновения протографа статьи Пушкина о В. К. Тредиаковском, скорее всего, никогда не будет разгаданной, а посему нам пришлось по крупицам собирать материал к биографии великого ученого, гения всех времен и народов

Итак, Василий Кириллович Тредиаковский – выдающийся российский ученый и писатель, маститый переводчик, историк, филолог и этимолог восемнадцатого столетия, чье имя, к великому сожалению, мало известно широкой публике как в России, так и за рубежом в общеисторическом масштабе. Увы, уже более 250 лет оно незаслуженно забыто и в кругах российской интеллигенции, и в более просвещенном сообществе. Мало того, по ряду причин Тредиаковский был не только забыт, но в свое время подвергался унизительной обструкции как со стороны власть предержащих, так и со стороны своих же литературных «собратьев», которые порой не прочь были лягнуть, боднуть и укусить большого, но добродушного льва, особенного тогда, когда за таковые деяния можно было удостоиться похвалы от тех же власть имущих.

Подробной биографии В. К. Тредиаковского не существует, нет его фамилии и в многотысячной серии книг под рубрикой «ЖЗЛ» (жизнь замечательных людей), где, к примеру, можно обнаружить книгу под заголовком «С. В. Степашин», тоже «доктора» нескольких наук. Интересный след о творчестве Тредиаковского оставил Г. А. Гуковский, но о личной жизни ученого в статье до обидного мало сведений. Отдельные эпизоды жизни ученого, в основном связанные с его творческой деятельностью, можно уловить в трудах Л. И. Тимофеева, Б. В. Томашевского, С. М. Бонди, О. И. Федотова и ряда других исследователей, которые «со всей строгостью исторического подхода» подтверждают приоритет Тредиаковского в создании современной стиховедческой науки. В пятом сборнике «XVIII век», вышедшем в 1962 году, была опубликована интересная статья В. П. Самаренко «В. К. Тредиаковский в Астрахани», т. е. в городе, где 5 марта 1703 года в семье астраханского священника Кирилла Тредиаковского родился сын Василий. Хотя и родился будущий классик русской литературы в один год с городом Санкт-Петербургом, но ничто вроде бы не предвещало необычной судьбы Василия Кирилловича, родившегося в провинциальной глубинке России, но сумевшего подняться до высот европейской образованности той эпохи, навсегда вписавшей его имя в историю русской науки и литературы.

Действительно, такому взлету не способствовало ни почти полное отсутствие развитой духовной жизни провинциального города, ни традиционный быт семьи служителя астраханской соборной Троицкой церкви, ни оторванность от центров мировой культуры. Правда, в жизни юноши случился эпизод, сделавший его местной достопримечательностью: его отметил сам царь Петр, когда останавливался в Астрахани по пути в Персию в 1722 году, событие, превратившиеся со временем в легенду.

«Любящий собственноручно вникать в каждую малость, потребную, как ему мнилось, для русской пользы, Петр Алексеевич не только облазил все верфи, коптильни, солеварни, складские помещения, но и пожелал увидеть юных латынщиков. Изо всех них царь удостоил вниманием лишь одного Василия. Заломив ему на лоб русый чуб, Петр долго вглядывался в мутно-голубые серьезные терпеливые глаза юноши и, толкнув его в лоб широкой дланью, произнес то ли с похвалой, то ли сожалеюще: «Вечный труженик!».

Никто не понял, что имел в виду царь-человекознатец, и о. Кирилла тоже не понимал: добро или беду сулит сыну царево предсказание. Труженик – вроде бы хорошо, худо, коли бездельник, а «вечный» звучит приговором, значит, не будет ему отдохновения от трудов праведных, не вкусит он заслуженного покоя на склоне лет. Но это уже о другом: как-никак, а царева отметина легла на его сына».

Легендой овеяны последние годы астраханской жизни Тредиаковского. Существует известие, что отец предназначал юношу к духовному званию и намеревался его женить против воли, но последний бежал за день до свадьбы в Москву и там поступил в славяно-греко-латинскую академию. По другим сведениям, он выказал в астраханской школе отличные способности к учению и был отправлен в 1723 году в академию в качестве лучшего ученика. По другой версии, которой придерживается Ю. Нагибин, женитьба Василия на красавице Феодосии Кузьминой все-таки состоялась, но тяга к образованию пересилила, и несостоявшийся глава семейства покинул красавицу жену, которая преданно ждала его всю жизнь, делала несколько попыток приехать к нему в Москву. Героиня пронзительного рассказа Ю. Нагибина чем-то напоминает (или так замыслил замечательный советский писатель) княжну Ярославну из «Слова о полку Игореве». Сам же Тредиаковский об этом периоде своей жизни писал: «Дед и отец мой были священниками. Я по желанию моего покойного ныне родителя словесным наукам на латинском языке еще в молодых моих летах в Астрахани, где моя и родина, у римских живущих там монахов учился, а по охоте моей к учению, оставил природный город, дом и родителей и убежал в Москву».

Так или иначе, но капуцины не препятствовали раскрытию талантов юноши, и в Москве он появился с приличным знанием латинского языка и с первыми стихотворными опытами. Продолжил он образование в Славяно-греко-латинской академии, где в то время обучали языкам; и кроме тех, что входили в само название, – еще немецкому и французскому, а также медицине, физике, философии. Студенты знакомились с «семью свободными искусствами», среди которых числилась и поэзия. На третьем году обучения он специализируется по классу элоквенции (риторики), в это же время он сочиняет первые свои стихи и пишет две драмы – «Язон» и «Тит», а также сочиняет плач о смерти Петра Великого, которого он боготворил всю свою жизнь, и несколько веселых песенок.

Неуемная жажда знаний гонит Тредиаковского все дальше и дальше от родительского дома, и в 1726 году, подобно молодым героям «петровских повестей», он решается на отважный шаг – отправиться на учебу за границу без необходимых к тому средств, полагаясь только на свой «острый ум».

Оказавшись в Голландии в доме русского посланника, Тредиаковский около двух лет занимался французским языком и знакомился с европейской литературой. Затем он отправился «пеш за крайнею своей бедностью» в Париж. Здесь ему удалось определиться секретарем у русского посла князя А. Б. Куракина и, что особенно важно, посещать лекции в Сорбонне (Парижском университете), приобщиться к передовым для того времени философским, эстетическим взглядам, к достижениям в области филологии и искусства. Большая часть стихотворений этого времени написана на французском языке.

Парижский период был самым счастливым в жизни Тредиаковского, начиная с фантастического момента встречи его с русским послом, описанным Ю. Нагибиным.

Несмотря на пользу и радость от пребывания в Париже, Тредиаковский постоянно в мыслях обращается к отечеству. Характерны в этом плане два стихотворения, написанные поэтом во Франции почти в одно и то же время. В одном из них – «Стихах похвальных Парижу» – автор с нескрываемой иронией воспевает Париж: «Красное место! Драгой берег Сенский! Где быть не смеет манер деревенских». Другое же стихотворение – «Стихи похвальные России» – одно из самых проникновенных, глубоко патриотических произведений не только молодого Тредиаковского, но и всей молодой русской поэзии.

Вернувшись в 1730 году в Россию, Тредиаковский становится одним из наиболее образованных людей тогдашнего русского общества и с жадностью включился в общественно-литературную жизнь. Но прежде всего он решил закончить свое образование, поступив 1731 году в неоконченную им в свое время Славяно-греко-латинскую академию. В своих заметках «О ничтожестве литературы русской» А. С. Пушкин называет академию Заиконоспасским училищем, поскольку учебное заведение со столь пышным названием размещалось в старом флигеле Заиконоспасского монастыря, стоявшего за иконным рядом на Никольской улице, в Китай-городе.

Вернувшись в родные пенаты, Тредиаковский вспомнил, как восемь лет тому назад, на первом занятии в классе он услышал: «Великий слепец Гомер был самым зрячим среди людей». Тогда он не мог даже предположить, какую роль сыграет в его жизни этот древнегреческий певец «Илиады» и «Одиссеи».

Вскоре после окончания академии в 1733 году его принимают на службу секретарем при Академии Наук Санкт-Петербурга с жалованием 360 рублей в год. В период учебы в Академии он переводит на русский язык роман французского писателя XVII века Поля Тальмана «Езда на остров любви», который приносит Тредиаковскому широкую известность. Дело не только в том, что занимательным был сам роман о сложных любовных отношениях его героев. Внимание современников привлекла вторая часть книги, содержащая 18 стихотворений Василия Кирилловича на русском, французском языках и одно – на латинском. Они свидетельствовали о свободной ориентации поэта во французской прециозной литературе [410]«… во французской прециозной литературе» (от франц. pre´cieux – изысканный, жеманный, аристократическое направление во французской литературе XVII века. О. д’Юрфе, М. Скюдерх (M. Skuderzy), Ф. Кино (Ph.Auinaulot)). В поэзии воспевалась галантная любовь куртуазной светскости.
начала XVIII века, демонстрировали появление в русской литературе писателя с новым мироощущением. «Новым было и то, что Тредиаковский впервые в русской литературе XVIII века выступил с печатным сборником, в котором были помещены стихотворения, посвященные любовной теме: «Песенка любовна», «Стихи о силе любви», «Плач одного любовника…», «Тоска любовника в разлучении с любовницею», «Прошение любви» были новым словом в развитии любовной лирики. На фоне предшествующей поэтической традиции стихи Тредиаковского имели большое общекультурное значение».

Объясняя читателям, почему роман «Езда на остров любви» он перевел не «словенским языком», «но почти самым простым русским словом, то есть каковым мы меж собой говорим», Тредиаковский обосновал свою языковую позицию: «Язык словенский у нас церковный, а сия книга мирская». Тем самым он сформулировал впервые одно из основных требований классицизма – единство содержания и формы, понятого как соответствие темы произведения жанру и стилю. Плодотворной была и мысль писателя об опоре литературного языка на разговорную речь. С этого момента Тредиаковский смело вступил на путь «обмирщения» русского литературного языка, о чем он пишет в предисловии к роману, четко формулируя принципы «обмирщения», помимо вышеуказанного: «…язык словенский в нынешнем веке у нас очюнь темен; и многие его наши читая неразумеют; А сия книга есть сладкия любви, того ради всем должна быть вразумительна. Третия: <…> язык словенской ныне жесток моим ушам слышится, хотя прежде сего не только я им писывал, но и разговаривал со всеми…».

Трудно переоценить роль Тредиаковского в становлении классицизма – нового и наиболее значительного явления литературной жизни России в первой половине XVIII века. Выступая пионером этого направления в русской литературе, он способствовал становлению творческих принципов классицизма, достигаемого ценой широкого использования античного наследия, рационалистических тенденций в художественном мироощущении, утверждения душевного равновесия путем разумного самоограничения.

В соответствии с этими установками основное место в поэтическом творчестве Тредиаковского занимает политическая лирика. Ее основная тема – прославление исторических свершений русской государственности. Лирике Тредиаковского присуща ораторская окраска. Его оды – своеобразные витийственные речи в стихах, посвященные монархам и знаменательным событиям в общественной жизни страны. То или иное событие Тредиаковский-поэт рассматривает лишь как исходный момент. Оно интересует его не как материал для повествования, а как предмет для размышлений. Сила и художественная специфика од Тредиаковского заключается в стремлении к обобщению и передаче тех общих чувств и мыслей, которые вызывают у него осмысление судеб страны и ее истории. В одах Тредиаковский воспевал величие духа и патриотизм монархов, считая, что их гражданственные убеждения должны служить образцом соотечественникам-россиянам, подданным государства. Как бы риторичны и интеллектуально сгущены ни были политические стихи Тредиаковского (к числу лучших из них принадлежит «Ода на день коронования Елисаветы Петровны. 1742», «Ода о сдаче города Гданска», «Похвала Ижерской земле и городу Санктпетербургу», «Ода благодарственная» и др.), они отнюдь не лишены эмоциональности. Основная их тональность – приподнятая торжественность, в некоторых произведениях она приобретает помпезно-барочный оттенок. В одах Тредиаковского находят выражение и отзвуки затаенного трагизма, вызванного противоречиями жизни страны, тревогой за ее будущее, а также собственной неустроенной жизни.

Следует отметить, что личная жизнь Тредиаковского была трудна и унизительна, поскольку зависела от прихотей и власти вельмож. Он испытывал на себе пренебрежительное отношение сановников, писал стихотворения на случай для поздравления, переводил бессмысленные комедии для придворных спектаклей и военные уставы. Эти никчемные занятия создавали ощутимые помехи его писательской и научной деятельности. Тем не менее Тредиаковскому удалось все же совершить целый ряд открытий.

Наибольший вклад в развитие русской поэзии внес Тредиаковский начатой им реформой силлабического стиха.

В 1734 году он написал необычным размером поздравительное стихотворение, а в 1735-м опубликовал «Новый и краткий способ к сложению российских стихов с определением до сего надлежащих знаний». В своем трактате Тредиаковский произвел коренную реформу русского стихосложения, введя в него тоническую систему. Истории русской поэзии до выхода этой работы неизвестно ни одного сонета, рондо, мадригала, эпиграммы или эпистолы на русском языке. Да и с элегиями русского читателя впервые познакомил именно Тредиаковский. Он не только вводил эти формы в русское художественное сознание, но и впервые на русском языке рассказывает содержательную сущность этих форм.

Вместо господствовавшей в середине XVII века силлабической системы, в которой стихи должны были содержать одинаковое количество слогов (одиннадцать или тринадцать), Тредиаковский предложил новое стихосложение, в котором главное значение приобрело обязательное ударение на предпоследний слог в стихе – так называемое женское окончание стиха (оно обычно встречалось и у силлабиков) – и обязательное ударение на последний слог перед паузой-цезурой внутри строки – мужское окончание полустишия. Впервые по отношению к русскому стиху был предложен термин «стопа» – сочетание двух слогов, – заимствованный из французского стихотворения. Тредиаковский не настаивал на жестоком распределении всех ударений в стихе, но рекомендовал писать стихи хореическими стопами – двусложиями из ударного и безударного слогов.

Внимательным читателем сочинения Тредиаковского был Ломоносов, испещривший поля его печатного издания многочисленными латинскими и русскими пометами – порой крайне едкими и недоброжелательными. Какой-то безымянный читатель XVIII века, познакомившийся с ломоносовским экземпляром, сделал в книге запись: «Уж так он зол, как пес был адский». В 1739 году Ломоносов присылает из Германии собственное руководство по стихосложению вместе со своей «Одой на взятие Хотина». Он ориентировался на немецкое стихосложение. Позиция Ломоносова была намного радикальнее и одновременно жестче, чем у предшественника. Силлабическое стихосложение безоговорочно отвергалось, в стихах следовало строго соблюдать последовательность ударных и безударных стихов, по возможности избегая отступлений от метрической схемы. В отличие от Тредиаковского Ломоносов отдал абсолютное предпочтение не хорею, а ямбу, хотя перечислил в своем сочинении и другие виды стоп, в том числе трехсложных. Бо́льшую гибкость, чем Тредиаковский, он проявил только по отношению к рифме, допустив чередование мужских (с ударением на последний слог) и женских (сударением на слог предпоследний) рифм.

«Письмо о правилах российского стихотворства» Ломоносова было опубликовано только через несколько лет после написания, но получило известность намного раньше. Спустя тринадцать лет после ломоносовского выступления обиженный Тредиаковский решил напомнить о своем приоритете и одновременно скорректировать собственные суждения 1735 года. В 1752 году он написал трактат «Способ к сложению российских стихов, против выданного в 1735 году, исправленный и дополненный». В нем содержался детальный анализ четырнадцати стихотворных размеров (двух– и трехстопных и их сочетаний друг с другом) и различных видов рифмовки и строфики. Трактат был новаторским, Тредиаковский опередил время, предварив позднейшие эксперименты в ритмике и метрике. Идея свободного сочетания разнородных стоп была близка эстетическим представлениям уходящей литературы барокко, которая культивировала контрасты всякого рода – ритмические, стилистические и смысловые. Но эта идея противоречила классицистическому принципу «регулярности», правильности, утвердившемуся в русской литературе. «Эти метрические опыты Тредиаковского были для современников уже смешны: эпоха барокко кончалась, начиналась эпоха классицизма, искавшая не изобилия и разнообразия, а экономной рациональности поэтических форм. Но «Способ к сложению российских стихов» 1752 года остался основополагающей книгой по русскому стиховедению для многих поколений: все, что писалось о стихе в учебниках словесности XVIII—XIX веков, восходило, обычно из вторых рук, к Тредиаковскому <…>».

Различие позиций Тредиаковского и Ломоносова, выраженных в их сочинениях по стихосложению, проявляется и в том, что автор «Оды на взятие Хотина» решительно начинает историю русского стиха с «чистого листа», в то время как Тредиаковский – особенно в трактате 1752 года – ориентируется на античную традицию и на русский фольклор и не разрывает связей с силлабическим стихотворством. «Когда Тредиаковский связывает новый стих с силлабикой, это не рецидив старых привычек, а осознанное, хотя еще и предварительное и не вполне последовательное выражение нового отношения к стиху». Автор двух «Способов…» стремится сохранить преемственность по отношению к национальным традициям в словесности.

Реформа стиха Тредиаковского и Ломоносова определила судьбу русской поэзии по крайней мере на полтора-два века вперед: силлабическое стихотворство кануло в прошлое, ему на смену пришла система стиха, получившая название силлабо-тонической (Тредиаковский называл ее просто тонической). Только к исходу XIX и в XX веке силлабо-тонику несколько потеснили другие виды стиха. Но четырехстопный ямб, которым была написана в 1739 году ломоносовская ода на взятие русскими войсками турецкой крепости Хотин, и поныне остается основным размером русской поэзии.

Труд по созданию нового русского стиха был завершен. Тредиаковский, хотя и с неудовольствием, был вынужден признать победу Ломоносова в спорных вопросах реформы. Правила стихосложения существовали. Кто-то должен был изложить правила создания литературных жанров. Роль второго Буало, французского законодателя литературы, решился исполнить Сумароков, пришедший в литературу как ревностный последователь автора Хотинской оды. В 1748 году он издает два стихотворных послания (эпистолы) – «О русском языке» и «О стихотворстве» (позднее, в 1774 году, он переиздаст две эпистолы как одно сочинение под названием «Наставление хотящим быть писателями»). Эпистолы были отчасти подражанием «Поэтическому искусству» (1674) Н. Буало. Из эпистол русский читатель узнавал, например, о правилах «трех единств», обязательных в драматургии классицизма: события в пьесе должны составлять цельную последовательность, одну ситуацию («единство действия»), укладываться в пределы суток («единство времени») и происходить в одной точке пространства – доме, дворце («единство места»). Сумароков емко и кратко определил все основные жанры литературы, перечислив их признаки. Однако он следовал слепо за французским автором. Сумароков уделил большое внимание таким жанрам, как песня и басня, не привлекшим внимания французского теоретика. Языковая позиция «русского Буало» была во многом сходна с точкой зрения, которую в то время разделяли Ломоносов и Тредиаковский (к 1750-м годам переставший пренебрежительно относиться к «славенщизне» и настаивавший на единстве церковнославянского и русского языков). Особенность позиции Сумарокова в том, что, признавая единство русского и церковнославянского языков, автор эпистол считал главным источником не церковнославянский, а сочинения образцовых авторов. Вероятно, он не разграничивал резко устную речь и письменный, литературный язык.

«Поэтическое искусство» Н. Буало подводило итог развитию мировой и французской словесности за многие века от античных времен. Сумароков выступает в противоположной роли: он предписывает правила, по которым должна создаваться будущая литература. Из русских авторов он упоминает только проповедника Феофана Прокоповича, поэта-сатирика А. Д. Кантемира и М. В. Ломоносова, причем только о Ломоносове он отзывается с похвалой, а в адрес В. К. Тредиаковского летят критические стрелы из его эпистолы «О русском языке»:

А в эпистоле «О стихотворении» А. П. Сумарокова содержится прямой выпад против Тредиаковского: «А ты, Штивелиус, лишь только врать способен?» [418]Штивелиус (magister Stiefelius) – персонаж комедии датского драматурга Гольберга «Хвастливый солдат» – становится у Сумарокова нарицательным именем тупого и надутого педанта.
.

На этот выпад Сумарокова В. К. Тредиаковский ответил не менее хлестко, воспользовавшись тем, что Академия наук поручила ему дать заключение на трагедию Сумарокова «Хорев». Отзыв был резко отрицательным, при этом критик мастерски обыграл слово «седалище», означавшее у Сумарокова «стул». По принятым тогда правилам хорошего тона открыто называть имя оппонента в стихах и эпиграммах запрещалось, зато в словах себя полемисты не стесняли. Так, в своем отзыве на комедию А. П. Сумарокова «Тресотиниус», в которой Тредиаковский был выведен под именем педанта Тресотиниуса, что переводилось как «трижды глупый». Тредиаковский обращается к Сумарокову со словами:

В эпиграмме «Не знаю, кто певцов в стих вкинул сумасбродный…» Тредиаковский обыгрывает не только рыжий цвет волос Сумарокова, но упоминается и другой физический изъян оппонента – постоянное моргание («мигание») и увлечение Бахусом. В 1752 году Тредиаковский напечатал две басни: «Пес чван» и «Ворона, чванящаяся чужими перьями». В басне о вороне скрывался намек на склонность Сумарокова заимствовать фрагменты из стихотворений других авторов, в чем постоянно и обвинял его Тредиаковский. Басня про пса, которому на шею повесили «звонок» (колокольчик), завершалась обращением, на самом деле адресованном Сумарокову:

Собака! без ума ты чванишься пред нами: Тебе ведь не в красу, но дан в признак звонок, Что нравами ты зол, а разумом щенок.

Полемика Тредиаковского и Сумарокова, однако, была не перебранкой двух амбициозных и неуживчивых людей, а знаменательным событием литературной жизни того времени. В полемике рождались новые жанры, в частности, критический разбор. Вот как пишут об этой полемике современные исследователи: «Их споры имеют первостепенное историко-культурное значение: в ходе этой распри в негативной, полемической форме отрабатываются программные установки, которые определяют направление литературного развития. Более того, именно в результате полемики Тредиаковского и Сумарокова появляются новые жанры: так создаются в России комедии («Тресотиниус» и «Чудовищи» Сумарокова, «новая сцена» из «Тресотиниуса», сочиненная Тредиаковским), первые пародии, направленные на индивидуальный стиль (такие, например, как сумароковская песня «О, приятное приятство» и т. п.), наконец, первые критические трактаты («Письмо от приятеля к приятелю» Тредиаковского и «Ответ на критику» Сумарокова). Можно сказать, что эта литературная война, в сущности, объединяет полемизирующие стороны, делая их участниками общего культурного процесса: поле битвы оказывается той творческой лабораторией, в которой разрабатывается как теория, так и практика литературы».

Аналогичные или еще более жаркие и нелицеприятные полемические схватки происходили между А. П. Сумароковым и М. В. Ломоносовым. Об отношении М. В. Ломоносова к В. К. Тредиаковскому, как реформатору русского стихосложения, говорилось выше. За этими литературными баталиями между тремя выдающимися литераторами второй половины XVIII века, как за театральным занавесом, скрывался нелегкий исторический процесс становления в России светской литературы. Выдающийся литератор и стиховед XX века С. М. Бонди так описал этот процесс, где каждому из трех литературных столпов XVIII века определил свое место:

«Когда буржуазный подъем России в начале XVIII века вызвал потребность к созданию и оформлению литературы и науки европейского типа, духовенство – единственная среда в России с большой культурной традицией – выдвинуло своего представителя на эту ответственную работу. Подобно тому, как в борьбе Петра с духовенством правой рукою его был представитель духовенства же, архиепископ Феофан Прокопович, автор сокрушительного «Духовного Регламента», так и Тредиаковский выступил, прежде всего, как борец за секуляризацию литературы, освобождения ее от многовекового церковного влияния. Он выполнил свою миссию, ответил на социальный заказ: создал ряд новых произведений светского характера, пытался создать язык для новой литературы, разработал реформу стиха. Но при этом он наложил неизбежную печать своего происхождения на все созданное им: язык и стиль пахли больше бурсой или канцелярией, чем светской гостиной или дворцовыми залами. Реформа стиха оказалась половинчатой: открыв новую область, Тредиаковский не решился занять ее целиком… Поэтому, когда явились представители классов, играющих действенную роль в истории русского общества, они быстро оттеснили на второй план реформатора-первопроходца. Ломоносов захватил и блестяще разработал область общественной лирики, государственного пафоса; немного спустя Сумароков нашел средства для выражения переживаний личного характера, расширив область поэзии почти до крайних пределов тогдашних возможностей. Тредиаковский, постепенно отступая, нашел, наконец, свое подлинное, классово оправданное место – как учитель философии, морали, религиозный поэт и – главное – ученый филолог и стиховед». В этом последнем качестве его значение осталось непререкаемо и никем не превзойдено <…>. Тредиаковский был блестящий знаток, теоретик и историк стиха; в сравнении с ним Ломоносов и Сумароков были дилетанты, во всех спорах с ними по стиховедческим вопросам ему не трудно было побеждать их как благодаря своей обширной эрудиции, так и глубокому пониманию вопросов стихотворной ритмики <…>. Несмотря на все насмешки и издевательства над его поэзией, с Тредиаковским нельзя было не считаться как с крупнейшим ученым-литературоведом и историком, стоявшим вполне на уровне тогдашней европейской науки. Если Сумароков был первым русским литератором чистой воды, а Ломоносов первым русским ученым-физиком и химиком, то Тредиаковский является родоначальником русской филологии со всеми ее положительными и отрицательными качествами». (Выделено мной. – А. К.)

Еще об одной области деятельности В. К. Тредиаковского, имеющей поистине историческое значение, известно до обидного мало. Речь идет о вкладе ученого в формирование антинорманистского взгляда на историю становления государственности Древней Руси. Начало Руси – одна из наиболее спорных проблем, в решение которой были втянуты десятки крупных историков XVIII века, среди которых В. К. Тредиаковский занимал одно из первых мест. Разделение историографической литературы о начале Руси на два направления связывают с появлением в XVIII веке трудов З. Байера и Г. Миллера, положивших начало норманизму, и возражениями им М. В. Ломоносова, стоявшего у истоков антинорманизма. Активным антинорманистом был известный историк В. Н. Татищев – автор многотомной «Истории Российской» (1750 год). Однако имя В. К. Тредиаковского, активно вступившего в спор норманистов и антинорманистов, затянувшийся на целых три века, упоминается весьма редко, хотя он активно поддержал Татищева.

В 1749 году В. К. Тредиаковский пишет капитальное исследование: «Три рассуждения о трех главнейших древностях российских», а именно: 1) «О первенстве словенского языка перед тевтоническим»; 2) «О первоначалии Россов»; 3) «О варягах руссах, словенского звания, рода и языка», в котором автор решительно возражал против теории Байера-Миллера, настаивая на тождестве варягов с балтийскими славянами, а имя князя Рюрика выводит с названия поморского острова Рюген. В первой части своей книги, изданной лишь в 1773 году, Тредиаковский не без иронии показывает, как слова, признававшиеся Миллером за германские, можно с таким же успехом истолковать как славянские, чем, независимо от своих намерений, дал, по выражению Ю. Венелина, «очень остроумную пародию на словопроизводство Байера и Миллера».

Интерес к российской истории во второй половине XVIII века был буквально взрывоподобным. Кроме «Истории Российской» В. Н. Татищева, опубликованной по указу Екатерины II в 1768 году (первые тома), в 1767 году выходит «Российская история» Ф. А. Эмина и «История Российская» князя М. М. Щербатова (1770—1774 годы), «История Российского государства» И. Стриттера (1783 год) и «Российская история» француза П. Левека. Со всеми этими историческими трудами, равно как и отдельными их авторами, В. К. Тредиаковский был знаком не понаслышке уже хотя бы потому, что в них был описан, с той или иной степенью достоверности, поход в 1185 году Новгород-Северского князя в Половецкую степь. Тредиаковский по крупицам собирал сведения по древнерусской историографии, в совершенстве освоил церковно-славянский и древнеславянский языки, отдельные жемчужины которых щедро рассыпал в своих как литературных, так и научных сочинениях. Говоря современным сленгом, «банк данных» для написания «Слова о полку Игореве» к середине 60-х годов был сформирован, но впереди еще была «Тилемахида».

Василий Кириллович знал следующие языки: древнерусский, церковно-славянский, латинский, древнегреческий, болгарский, сербский, французский, итальянский, немецкий, голландский. При всем при этом Тредиаковский сильно нуждался и страдал от долгов. В ряде жалобных прошений и писем, в которых чувствуется истинная нужда и горе, он говорит о своем жалком положении, при котором, например, после пожара в 1738 году ему не на что было купить дров и свеч. Академия туго исполняла просьбы Тредиаковского о вспомоществованиях и ссудах.

В 1742 году поэт женится, что усугубляет его незавидное материальное положение. Он засыпает императрицу жалобами и просьбами. Наконец в 1745 году Тредиаковский обращается с доношением в Сенат, излагает по пунктам свои права на звание академика и становится профессором Академии «как латинския, так и российския элоквенции». Жалование его повысилось до 660 р. Тредиаковский переключается на научную деятельность. Будучи уже профессором, он в то же время читал лекции в Академическом Университете, и отправлял должность унтер-библиотекаря. Он пишет и издает «Разговор между чужестранным человеком и российским об Ортографии», «Слово о богатом, различном, искусном и несходственном витийстве», исторический труд «О древнем, среднем и новом стихотворении российском», «Истинную политику», изданную им на собственные средства. В 1747 году Тредиаковский пишет целый трактат по истории календаря – «Пасхалию» – и посвящает его новгородскому архиепископу Феодосию (Яновскому), с коим был дружен. В 1752 году Тредиаковский пишет большую поэму «Феоптия», тема которой – доказательство бытия Бога в новых русских стихах. В списке не дошедших до нас произведений Тредиаковского упоминаются также «Имны в защищение духовных лиц».

Из переводов выделяются «Стихотворческая наука Буало» (L’art poetique) и «Эпистолы о стихотворстве» Горация – классические работы по поэтике. В 1754 году он предпринимает полный перевод библейской Псалтири. Финансирует это предприятие даже не Академия, а Священный Синод, определив при этом всю выручку от продажи издания передать автору «за таковой его немалой труд и рачение».

Между тем положение Тредиаковского в академии все более осложнялось. Причиной тому было засилье иностранцев и проигранное на поэтическом поприще состязание с Ломоносовым и Сумароковым. С 1746 года он приступил к чтению лекций по истории и теории ораторского искусства и поэтике. В 1755 году Тредиаковский издал трактат «О древнем, среднем и новом стихотворении российском», посвященном истории стихотворства в России, и двухтомное собрание своих сочинений. Однако успехи в науке не изменили отношения к нему в академии, и с 1757 года он перестал ее посещать. Объясняя свой шаг, он с глубокой горечью писал: «Ненавидимый в лице, презираемый в словах, уничтожаемый в делах, осуждаемый в искусстве, прободаемый сатирическими рогами, всеконечно уже изнемог я в силах…». Спустя два года его уволили из академии. Тредиаковский не бросил литературных занятий, но оказался в тяжелейшей нужде, добывая пропитание уроками. В это время он близко знакомится с И. Быковским.

Увольнение из академии в 1759 году, лишившее его постоянного заработка, было настоящим ударом, но этот, по выражению биографа поэта Е. Лебедева, «энциклопедически образованный ученый, культурно стоящий неизмеримо выше своего окружения, прекрасно знающий себе цену и не лишенный честолюбия» человек справился с ним, погрузившись в грандиозную работу. Он переводит на русский язык две огромные работы по древней истории Шарля Ролена: «Древняя история» в 13 томах и «Римская история». Затем последовала «История о римских императорах с Августа до Константина» Кревье (два последних произведения составляли в сумме 16 томов). И это не все! В это время рождается лучшее произведение Тредиаковского – «Тилемахида». Выбор романа Фенелона для перевода был крайне счастлив. Тредиаковский к тому времени <…> уже отказался от украшения, роскошества и распещрения во что бы то ни стало. А содержание приключений Телемака давало ему материал самого разнообразного характера – и «потехи, и сражения», и пастушеская жизнь, и кораблекрушения, и изобильные моральные сентенции, столь близкие душе Тредиаковского. Возможно, что импонировал ему «Телемак» еще и скрытой сатирической струей, направленной против «неправедных царей»: недаром Фенелон был в опале у Людовика XIV.

Кроме приключений сына Одиссея Телемака Тредиаковский перевел на русский язык с латинского сатирико-политический роман Д. Барклая «Аргенида, повесть героическая» («Аргенида»). И недаром ему пришлось в предисловии к «Тилемахиде» спорить с «некоторыми у нас не без некоторых талантов людьми», которые «запрещали, порицая с кафедры, как говорят, чтение Тилемаха и Аргениды». «Тилемахида» замечательна еще в истории русской литературы тем, что в ней впервые употреблен в большом произведении стих гексаметр.

Тредиаковский создал «Тилемахиду» в преддверии написания «Слова о полку Игореве», поэтому в ее тексте, при внимательном чтении, находим целую россыпь слов, выражений и целых тематических текстов, которые позднее найдут свое место в «Слове».

Вот, например, как в «Тилемахиде» описано состояние войск противника перед началом кровопролитного сражения:

А вот и картина из «Слова о полку Игореве»:

А вот и сама картина боя в «Тилемахиде»:

«Своим же примером ободрял Своих» в «Слове» младший брат князя Игоря:

И в результате неравного боя:

Герой «Тилемахиды» является самым активным участником сражений, своим примером увлекая воинов на победу:

Однако в «Слове» роль героя-одиночки, увлекающего воинов, отдана младшему брату князя Игоря:

И это совсем не говорит о трусости Игоря, просто у него иная миссия в этом походе, мирная миссия, и в этом сражении у него совсем иная задача – как можно больше сохранить жизней русичей.

Нечто похожее описано в «Тилемахиде»:

Герой «Тилемахиды», не колеблясь, предпочтет смерть в бою, чем позорное рабство плена:

В этом с ним полностью солидарен и герой «Слова»:

Тилемах предпочтет предательству смерть мученическую на жертвенном Алтаре, заявив на Суде у царя Акестия:

В «Слове» на подобную жертву ради победы решительно готов Яр тур Всеволод:

Сходны в «Тилемахиде» и в «Слове» грозные силы Природы, предупреждавшие воинов о предстоящих сражениях.

В «Тилемахиде»:

В «Слове о полку Игореве»:

Не в этой ли аналогии грозных природных сил кроется тайна появления «моря» в засушливых половецких степях? Действительно, автор «Тилемахиды» еще находится под впечатлением событий, происходящих на море или на морских островах, и невольно вкрапляет морскую тематику в «Слово».

Сюжет «Тилемахиды» просто обречен был на появление Певца – предшественника Бояна в «Слове»:

Таков же и «вѣщiй Боянъ», впервые появившийся в «Слове о полку Игореве», «как-Орфей» земли Русской:

Автор «Тилемахиды» философски предрекает, как из «малых пороков» произрастают большие беды:

Он же с еще большей убедительностью проводит эту мысль в «Слове о полку Игореве»:«Усобица княземъ на поганыя погыбе, рекоста бо братъ брату:«Се мое, а то мое же»; и начаша князи про малое «се великое» млъвити, а сами на себѣ крамолу ковати. А поганiи съ всѣхъ странъ прихождаху съ побѣдами на землю Рускую».

Силы природы не только предупреждают Тилемаха о предстоящем кровопролитном сражении, но и вселяют надежду на успех:

В «Слове» о легкой победе русичей в первой схватке с половцами силы природы умалчивают:

и это понятно, поскольку это была Пиррова победа, ибо впереди войска Игоря ждет жестокая расплата за то, что они, говоря словами великого князя Святослава, «…нечестно бо кровь поганую пролiясте».

Последствия этого поражения жестоко отразились на русских землях, пограничных Половецкому Полю:

В «Тилемахиде» подобный финал и последствия проигранной битвы описываются следующим образом:

«Тилемахида» явилась неисчерпаемым кладезем лексем, словоформ, отдельных словесных оборотов и даже отдельных слов, встречающихся только в «Слове о полку Игореве» («гапаксов») при написании Тредиаковским заключительного творения – венца всей своей литературной и научной деятельности.

Например, следующий фрагмент «Слова»: «Жены Рускiя въсплакашася, аркучи: «Уже намъ своихъ милыхъ ладъ ни мыслию смыслити <…>, а злата и сребра ни мало того потрепати», синтезирован из двух далеко отстоящих друг от друга фрагментов «Тилемахиды»:

Фрагмент «Тилемахиды», романтизирующий смерть воина в неравном бою, также является прологом к описанию в «Слове» не менее романтической смерти молодого князя Изяслава Васильковича:

Описание героической смерти князя Изяслава – внука эпического князя Всеслава Полоцкого – является поэтической «жемчужиной» «Слова о полку Игореве»:

Единъ же Изяслав сынъ Васильковъ позвони своими острыми мечи о шеломы Литовскiя; притрепа славу дѣду своему Всеславу, а самъ подъ чрълеными щиты на кровавѣ травѣ притрепанъ Литовскыми мечи, и с хотию на кровать.

Дважды в тексте «Слова о полку Игореве» звучит троп: «О Руская землѣ! Уже за шеломянемъ еси!», по мере удаления Игорева войска в глубь Половецкой Степи. Разгадку появления тропа находим в «Тилемахиде».

А по мере удаления корабля с героями поэмы в море:

Вот несколько фрагментов-заготовок для еще одной будущей жемчужины «Слова о полку Игореве» – Плачу Ярославны:

Изумрудными перлами рассыпаны по всему тексту «Тилемахиды» энклитики и проклитики, придающие ритмическим повторам неповторимую живость, которая свойственна также и «Слову о полку Игореве». Приводим несколько наиболее ярких фрагментов без комментариев.

В «Слове о полку Игореве» проклитика се встречается также неоднократно:

Если частица «Се» как в «Тилемахиде», так и в «Слове о полку Игореве» выступает в качестве только проклитики, то частица «да» как в качестве проклитики, так и энклитики. Это же можно сказать и о частице «же», которая «перекликается» с частицей «да» в следующем стихотворении:

Пусть же так; мне всегда вещать бы Истину только,

И любить бы сердцем всегда ж внутрь Правду едину

Что ж до тебя, мой-драгий Тилемах; я Богов умоляю,

Кои всюду тебе Вожди как-ведому за-руку,

Те да снабдят тебя из-Даров всех Даром дражайшим;

Оный-же Дар, Добродетель есть и та да пребудет

…………………………………………………………………

Там да -увидят очи твои, да -осяжут и-руки,

И да -лобзают уста Родителя мудра Одисса,

А да -в-тебе он зрит себе подобныя Чадо!».

…………………………………………………………….

«Да Он божеский Мар влияет в утружденные члены

И да пошлет тебе Сновидения легкопарящи».

………………………………………………………..…..

«Мерзок да -будет он как-Богам, так и Человекам!

Да никогда наслаждается сей плодом Вероломства!

Да Евмениды адски, под образом грозным ужасно,

…………………………………………………………….…..

Мертв да -падет, без всяки надежды быть погребенным!».

«Труп его да будет в корысть – псам, и – хищнейшим Птицам!

И да -снидет во-Ад, и в кромешнюю Тартара Бездну».

……………………………………………………………………….…..

«Да все чтут его, с наслаждением сии Народы,

Да имена присягнувших нан с любовию будут,

………………………………………………………….

Да сей Мир, основанный на-Правде и-верности доброй,

……………………………………………………………

И да все ж Племена, восхотящия быть благосчастны».

В «Слове о полку Игореве» встречается только энклитика «же»:

Энклитики «бо» , «бы» , «б» широко представлены как в «Тилемахиде», так и в «Слове о полку Игореве»:

С еще большей частотой энклитика «бо» встречается в «Слове о полку Игореве», подчеркивая ритмику повествования: «Боянъ бо вѣщiй…»; «Помняшеть бо рече…»; «Хощу бо рече…»; «Уже бо бѣды его пасеть…»; «Тъй бо Олегъ мечемъ крамолу коваше…»; «…Жаль бо ему мила брата Всеволода»; «Уже бо , братiе, Кiевъ тугою…»; «Тiи бо два храбрая Святъславлича…»; «Уныша бо градомъ забралы…»; «Се бо два сокола слѣтѣста…»; «Темно бо бѣ въ 3 день…»; «Се бо Готскiя красныя дѣвы…»; «…нечестно бо кровь поганую пролiясте»; «Тiи бо бес щитовь съ засаложникы кликом…»; «Ты бо можеши Волгу веслы раскропити….»; «Ты бо можеши посуху живыми шереширы стрѣляти…»; «Суть бо у ваю желѣзныи папорзи…»; «Уже бо Сула не течеть…»; «Вы бо своими крамолами начясте…»; «Сего бо нынѣ сташа стязи Рюриковы…».

Частые повторы, характерные как для «Тилемахиды», так и для «Слова о полку Игореве», придают повествованию особый ритмический рисунок.

И в «Слове о полку Игореве: «Что ми шумить, что ми звенить давеча рано предъ зорями?»

Гапакс «пригвоздити» в текст «Слова»: «Того стараго Владимiра нелъзѣ бѣ пригвоздити къ горам Кiевскимъ» – «перекочевал» из «Тилемахиды»:

Что касается энклитик «Тилемахиды», то они располагаются так, как это требует закон Ваккернагеля: «Если б »; «Где б »; «Что б »; «Что за »; «О! когда б »; «Пусть же » и т.д. То есть они располагаются непосредственно после первого полноударного слова фразы (в подавляющем большинстве случаев из вышеприведенных примеров). Отметим также, что в случае скопления энклитик: «…мнить ли , что ти ему роки» («Плач одного любовника, разлучившегося со своей милой, которую он видел во сне») [463]Указанное сочинение С. М. Бонди. С. 82.
– соблюдено также и правило Зализняка ранжировки энклитик. Понятно, что ни Тредиаковский, ни даже Пушкин ни о каком законе Ваккернагеля (1835—1938 годы), тем более о правиле ранжировки энклитик Зализняка (род. в 1935 году), и слыхом не слышали, да и само слово «энклитика» им ведомо не было. Исследователи творчества Тредиаковского как поэтического, так и строго научного в области лингвистики (Д. К. Мотольская, С. М. Бонди) упрекали его порой за «…необычное употребление предлогов, союзов, восклицаний, местоимений и т. д.», что в дальнейшем вполне укладывалось в рамки закона Ваккернагеля и правила Зализняка.

Близко к понятию энклитики подошел А. С. Пушкин, когда, ссылаясь на Тредиаковского, указал, что «в русском частица «ЛИ» есть или союз разделительный, или вопросительный, если ею управляет отрицательное «НЕ» ; в песнях не имеет она иногда никакого смысла и вставляется для меры, так же как и частицы «и», «что», «как», «уж», «уж как» (замечание Тредиаковского)» [464]А. С. Пушкин «Песнь о полку Игореве» // Сборник «Мысли о литературе». М., «Современник». 1988. С. 328.
Замечание 1-е. В русском языке сохранилось одно слово, где ли после не не имеет силы вопросительной – нежели . Слово неже употреблялось во всех славянских наречиях и встречается и в «Слове о полку Игореве»: «луце же потяту бытии, неже полонену быти» ( Прим. А. С. Пушкина)
.

Пушкин не указал статью Тредиаковского, из которой он привел вышеуказанный фрагмент, близкий к открытию, сформулированному Ваккельнагелем лишь через сто с лишним лет, возможно, она еще обнаружится в архивах ученого, которые еще далеко не все изучены. Равно как не изучено до конца влияние устного народного творчества на формирование ученого-лингвиста мирового уровня, опередившего на полтора-два века своих последователей в этой области.

Свое отношение к фольклору он приводит, например, в статье «Мнение о начале поэзии и стихов вообще», анализируя образцы русских народных песен и сопровождая их следующими примечаниями: «…видно и ныне по мужицким песням, что древнейшие стихи наши, бывшие в употреблении у жрецов наших, состояли стопами, были без рифм, и имели тоническое количество слогов, да и односложные слова почитались по вольности общими… Прошу читателя не зазрить меня и извинить, что сообщаю здесь несколько отрывченков от наших подлых, но коренных стихов: делаю я сие токмо в показание примера». Вот эти образцы.

Хорей:

Отста | вала | лебедь |бела | я

Как от | стада | лебе |дино | ва

Хорей с дактилем:

У ко | лодезя, | у сту | денова,

Доброй | молодец | сам ко | ня поил,

Красна | девица | воду | черпала

Дактиль:

Ярка не | ярка, ба | ран не ба | ран

Стара о | вечка не | ярина | чка

Иамб:

Дале | че ох | дале | че во | чистом | поле

Не трав | ка не | мурав | ка за | шата | лася

Анапест:

Ой ты по | люшко по |люшко чи |стое,

Ничево | мне ты по |ле не ро |дило,

Ох ты ро | дило толь |ко роки |тов куст.

Приводя этот пример столь тактичного обращения уже маститого ученого-филолога с поэтическим народным творчеством, известный филолог Е. В. Матвеева пишет: «Надо было иметь чувство народной гордости, чтобы в обстановке постоянной травли, издевательств и насмешек указать на высокое значение «подлой» поэзии, родной народной песни и назвать ее образцом поэтического стиха. Это мог сделать только большой патриот своего отечества.

В тексте «Слова» имеется весьма объемный фрагмент, содержательная часть которого не имеет никакого отношения к Повести. Это нами уже ранее упоминаемый фрагмент о Всеславе Полоцком. В настоящем контексте нашего сочинения он интересен с совершенно необычной стороны, о чем за 200 лет изучения Памятника ни один из многочисленной когорты исследователей ни разу даже не упомянул. Ниже приведен этот фрагмент полностью:

Нетрудно заметить, что в тексте начисто отсутствуют энклитики, в то время как в предыдущей и последующей строфах – их целая россыпь: по три энклитики в девятистрочных строфах. Что бы это значило? Выскажем версию, что данный фрагмент о Всеславе Полоцком внесен в текст «Слова» в процессе его «затемнения», то есть графом А. Н. Мусиным-Пушкиным, совершенно не владеющими техникой энклитик. Понятно, что и текст самого фрагмента откуда-то ими заимствован, возможно, даже из другого сочинения В. К. Тредиаковского, протограф которого был уничтожен («сгорел» в Московском пожаре 1812 года)

Тредиаковский не раз в своих сочинениях указывает на открытые им правила стихосложения и подчеркивает свое первенство в этом деле. Так, например, в статье «Новый и краткий способ к сложению российских стихов» он говорит: «… видя, что наши стихи все прозаичны и на стихи не походят: того ради неусыпным моим прилежанием и всегдашним о том рассуждением старался я всячески, чтобы нашим стихам недаром называться стихами, да уже и льщу себя, что я нашел в них силу. Итак, – продолжает он, – дерзаю надеяться, что благороднейшая, преславнейшая, величайшая и цветущая Россия удостоит меня за прежние мои [466]«… Россия удостоит меня за прежние мои стихи … ».
прощения в тот образ, что и первой я, как мне кажется, привел в порядок наши стихи, да и первой же обещаюсь переправить… все мои стихи»,.

Некоторые исследователи предполагают, как указывает С. М. Бонди, что Тредиаковский только узаконил тот процесс, который и без того совершался или даже уже совершился в русском стихе. Такое предположение С. М. Бонди считает неправильным. По его мнению, здесь была не постепенная эволюция, закончившаяся ко времени Тредиаковского, который фиксировал ее результаты, а подлинное открытие Тредиаковского, оказавшее громадное влияние на всю дальнейшую историю русского стиха.

Значительное место в поэтическом творчестве Тредиаковского занимает церковно-славянская тематика (написание целой серии псалмов, упоминаемый выше перевод библейской Псалтири на современный церковно-славянский язык), что не могло не отразиться на лексике и фразеологии «Слова о полку Игореве», хотя прямых упоминаний Господа, Христа, Богородицы в его тексте не встречается. Как уже упоминалось ранее, на это противоречие впервые обратил внимание В. Н. Перетц, который писал: «Теперь для меня ясно, что кроме библейской лексики, кроме отдельных случайных художественных образов, кроме отражения библейских воззрений, верований, в «Слове» нашли себе место и другие библейские мотивы, которые по своему содержанию были в том или ином отношении близки творчеству автора «Слова». Ряд словесных формул, употребленных в «Слове» наподобие библейских … не оставляют места сомнению в том, что автор «Слова» творил в пределах стиля, данного определенной литературной традицией, притом традицией, коренящейся в библейской письменности. Перетц замечает, что целый ряд образов «Слова», возводимых многими исследователями к народно-поэтическим корням, «находят себе объяснение в древнем переводе библейских книг, то есть имеют книжное происхождение». Приведем несколько таких совпадений текстов «Слова» и Псалтири, переведенной В. К. Тредиаковским, а также из Библии:

«истягну умь крѣпостiю своею» – «истяжи мя и разумеи пути моя»

(Псалтирь);

«луци… напряжени» – «лук напряжен»

(в Библии);

«сабли изъострени» – «стрелы сильнаго изострены»

(Псалтирь);

«взмути рѣки и озеры, иссуши потоки и болота» – «ты разверже источникы и потокы, ты исуши рекы Афамля»

(Псалтирь);

«въ полѣ безводнѣ жаждею имь лучи съпряже» —

(Псалтирь);

«удовлил есть пустыню въ жажю зноя», «въ безводнѣ»,

«заблудиша в пустыне безводне»

«поостри сердца своего мужествомъ» – «поостриша язык свой»

(Псалтырь)

Кроме этих цитат из Псалтири и Библии, свидетельствующих о том, что многие поэтические фрагменты «Слова» имеют книжное происхождение, в своих ранних работах В. Н. Перетц рассматривал и противоположную задачу – о цитатах из «Слова» в древнерусских памятниках, в частности, в «Апостоле 1307» и в «Молнии Даниила Заточника»: «Поведаху ми, яко той ести суд Божий надо мною, и суда де Божия ни хитру уму ни горазду ни минути». Сравним с соответствующим фрагментом «Слова о полку Игореве»: «Тому вѣщей Боянъ и пръвое припевку смысленный речѣ: «Ни хитру, ни горазду, ни птицю горазду, суда Божiа ни минути». На основании этих работ Перетц делает вывод, что «Слово о полку Игореве» было создано не позже конца XII века, а мусин-пушкинский список «Слова» он датирует началом XVI века. Соглашаясь с тем, что факты совпадения отдельных стилистических элементов «Слова» с живой народной песнью бесспорны, Перетц считает, что это следует объяснять воздействием памятников письменности на народную песню. Он решительно выступает против гипотезы об устном происхождении «Слова», считая, что произведение книжно-литературное.

Не обошел Перетц и вопрос о засилии языческих богов в «Слове», о чем он писал, что едва ли можно допустить, будто бы в конце XII века, спустя два столетия после принятия христианства, высший класс общества сохранял еще веру в древних богов. К этому времени языческое прошлое стало уже достоянием истории: боги не бесы и не чудища. Языческие боги в «Слове» – это всего лишь поэтическая метафора, но никак не отражение двоеверия автора «Слова».

Как мы уже отмечали выше, В. Н. Перетц не только не признавал новаторского влияния В. К. Тредиаковского на литературные процессы, происходившие во второй половине XVII века, но и высказывал по отношению к нему свою личную неприязнь. Это и способствовало тому, что В. Н. Перетц в своих рассуждениях о древнем происхождении «Слова о полку Игореве» попал, по существу, в логическую ловушку.

Одно дело – использовать языческих богов в качестве «поэтической метафоры», не упомянув при этом ни разу Иисуса Христа, Богородицу и т. п. в XVIII веке, что и сделал В. К. Тредиаковский, однако в конце XII века подобная игра с языческими богами в качестве «поэтической метафоры» дорого обошлась бы автору, не говоря уже о том, что свободное «продвижение» поэмы с пантеоном языческих богов через 6 веков было бы просто фантастикой.

Судя по неполным биографическим данным, автор «Слова о полку Игореве» в момент написания повести очень сильно страдал от физических и душевных недугов, практически впал в нищету, что никак не могло способствовать творческому подъему при создании шедевра, венчающего литературоведческий и поэтический памятник гения, оставленного потомкам. Как же все-таки ему удалось совершить этот литературный подвиг, написав в течение 2—3 лет (1766—1768 годы) «Слово о полку Игореве». Без посторонней помощи это произойти никак не могло. На помощь пришел архимандрит Черниговского Троицкого-Ильинского монастыря Иоиль Быковский.

Заочное знакомство Ивана Быковского с В. К. Тредиаковским состоялась во время его учебы, а затем преподавания в Киевской духовной академии (1741—1758 годы). Один из выдающихся церковных деятелей XVIII века Георгий Конисский в это время преподавал в Академии, читая слушателям лекции по пиитике и экловенции. Опираясь в основном на учебники Феофана Прокоповича, Конисский активно использовал труды М. В. Ломоносова и В. К. Тредиаковского по основам русского стихосложения. Запомнив имя последнего, Быковский стал самостоятельно знакомиться с его трудами, а по прибытии в 1758 году в Петербург, будучи назначенным преподавателем в сухопутном шляхетском корпусе, он впервые лично познакомился с В. К. Тредиаковским. Несмотря на разницу в возрасте и высокое академическое положение Тредиаковского, между этими двумя незаурядными людьми сложились довольно теплые отношения, переросшие со временем в дружбу. Иоиль как мог поддерживал Тредиаковского, попавшего с 1759 года в нужду, а с переводом его на должность архимандрита Черниговского Троицко-Ильинского монастыря в 1765 году пригласил его в монастырь в качестве послушника (а возможно, и свершившего монашеский постриг).

Таким образом все проблемы материального порядка были разрешены, и в тиши монастырской кельи Тредиаковский приступил к главному делу своей жизни. В его распоряжении были книжные и летописные богатства всех Черниговских монастырей и храмов, а также Новгородских храмов и монастырей, поскольку архиепископом Новгородским был Феодосий (Яновский) – большой друг как Тредиаковского, так и Иоиля Быковского. При необходимости различные рукописные и книжные источники запрашивались из других городов, в том числе и из Ярославля, куда уже после смерти В. К. Тредиаковского в 1776 году будет направлен Иоиль Быковский в качестве архимандрита Спасо-Ярославского монастыря.

Несмотря на то что Тредиаковский практически покинул светское общество и ушел в схиму, травля его как автора «Тилемахиды» и «Трех рассуждений о трех главнейших древностях Российских» продолжалась. Другого ожидать не приходилось, поскольку Тредиаковский пошел на неслыханную дерзость: рассуждать о первенстве и достоинствах славянского языка… весьма аргументировано доказывая оное даже с точки зрения общепринятой в то время (и до сих пор у многих, к сожалению!) библейской концепции существования мира. Такого допустить было никак нельзя!!! Вторая часть его книги начинается так:

«О первоналичии Россов». Ясно же, если доказано первенство языка, то естественно доказано было тем самым и первенство, первоналичие словенского и, в первую очередь, росского народа». Тут и началась травля – замалчивание, насмешки, изгнание из Академии Наук, которой заправляли все те же немцы. Несомненно, вся эта травля и безобразие усугубила и без того болезненное состояние Василия Кирилловича и приблизила его кончину.

Впрочем, справедливости ради стоит заметить, что Екатерина Вторая была прекрасно осведомлена о существовании славянской докириллической письменности, о чем не преминула сообщить в одном из писем Вольтеру, показав ему тем самым, что она управляет не варварами, а народом с глубинной историей. Тем самым, значит, и возвеличив себя в его глазах за счет того самого унижаемого народа. Но Тредиаковскому она позволить этого не могла, как не могла простить аналогию своего воцарения на престоле, четко прописанную в его переведенной «Телемахиде»:

За свои злодеяния на земле «Цари» в «Тилемахиде» «заключены страдать и мучиться зельно» в Аду:

Валерий Васильев в предисловии к последнему изданию книги В. К. Тредиаковского пишет: «Россией триста лет управляли Романовы, практически немцы по крови и воспитанию, и никакого «превосходства» словенского языка они, естественно, допустить не могли, не говоря уже о «первоначалии Россов». Тщились видеть в этой роли себя однако, но, увы…

Надеемся, что все же наконец-то наступит новая эпоха, в которой восстановится историческая справедливость и будут востребованы идеи и факты, изложенные Тредиаковским в своих произведениях, в частности, в области звукообразной этимологии…».

У самого же Василия Кирилловича уже не было никаких сил, чтобы отвечать на все эти выпады многочисленных злопыхателей. Все силы и разум свой он положил на алтарь своего последнего труда. Метроном отбивал последние годы, месяцы, недели, дни и часы этой многотрудной, но в то же время счастливой жизни. Жизни полностью, без остатка отданной на благо любимой России, о процветании которой он думал до последнего вдоха. Умер Василий Кириллович Тредиаковский 6 августа 1768 года. По одним сведениям похоронен в Петербурге, по другим – в Москве, на Лубянке, в древней Гребенской церкви, позже снесенной. Могилы его до наших дней не сохранилось. Нам представляется, что похоронен он был на погосте Черниговского Троицко-Ильинского монастыря.

Недописанная рукопись «Слова о полку Игореве» оказалась в руках Иоиля Быковского, пообещавшего умирающему В. К. Тредиаковскому завершить его работу и опубликовать по мере готовности. Дальнейшая судьба протографа нам уже известна из вышеизложенного.

Таким образом, к автору в лице В. К. Тредиаковского невольно подключились еще два соавтора. Во-первых, Иоиль Быковский, дописавший последнюю главу – «Возвращение князя Игоря из плена», где впервые появляются атрибуты православного христианства: храм Святой Богородицы Пирогощей и традиционное окончание церковно-славянских произведений «Аминь». Можно даже «вычислить», с какого момента побега Игоря из плена начал дописывать поэму И. Быковский: «Солнце свѣтится на небесѣ – Игорь князь вѣ Руской земли», поскольку далее до самого конца Песни нет ни одной энклитики. Кроме того, он переписал протограф древнеславянским письмом (полууставом).

Во-вторых, сопричастным к написанию «Слова» оказался граф Мусин-Пушкин, самостоятельно, а возможно с помощью И. П. Елагина и И. Н. Болтина, «затемнивший» текст «Слова» для придания ему древнего происхождения. С этой же целью в текст поэмы были введены многочисленные гапаксы и сделаны перестановки. Нужно отдать должное этим, мастерски встроенным конъектурам, природа которых не нашла полного объяснения до сегодняшнего дня. На этом же этапе в ткань Песни был «вплетен» фрагмент из жизни Всеслава Полоцкого.

Итак, «авторов» трое, но оставили ли они некий знак о своем авторстве в самой поэме, как это было принято в древне– и среднеславянской литературной традиции? Авторы летописных сводов и отдельных летописей, как правило, оставляли свое имя в зашифрованном виде в конце летописного труда. Соавторы «Слова о полку Игореве» уже по традиции нового времени оставили свое имя в начале повествования: «Боянъ бо вѣщіи, аще кому хотяше пѣснь творити, то растѣкашется мыслію по древу, сѣрымъ вълком по земли, шизымъ орломъ подъ облакы?». Итак, автор повести коллективный, и имя ему «Троян» в составе: соловья, что «мыслію растекашется» <генеалогическому, то есть историческому> древу – поэт и историк В. К. Тредиаковский; сизого орла, парящего под облаками, т. е. духовного лица Иоиля Быковского; наконец, серого волка, рыскающего «по земли», иными словами менеджера – графа Мусина-Пушкина, поистине «серого кардинала», обеспечившего реализацию проекта за счет своих и государственных средств (волка ноги кормят).

По существу, мистификацию протографа «Слова о полку Игореве» осуществил именно Мусин-Пушкин. Похоже, что к концу своей жизни он совершил акт покаяния за содеянное прегрешение.

Если провести историческую параллель, то А. И. МусинПушкин и сотоварищисделали из рукописи В. К. Тредиаковского нечто похожее на то, что всю свою сознательную жизнь делал Петр Павлович Ершов (1815—1889 годы), «усовершенствуя» сказку «Конек-Горбунок», написанную в 1834 году А. С. Пушкиным. Из цензурных соображений Пушкин пошел на мистификацию, памятуя, что в противном случае произведение не могло быть опубликованным.

Версия пушкинского авторства сказки «Конек-Горбунок» была впервые выдвинута Александром Лацисом в 1993 году, а в 1996 году в виде статьи «Верните Лошадь!» опубликована в пушкинской газете «Автограф». В последующем статья А. Лациса неоднократно издавалась в различных СМИ, в том числе в книге «Верните Лошадь!», вышедшей в 2003 году в издательстве «Московские учебники и Картолитография» и переизданной в 2013 году издательством «Алгоритм» под названием «Почему плакал Пушкин».

Большую работу по восстановлению первоначального текста «Конька-Горбунка» проделал известный журналистпушкинист В. А. Козаровецкий, опубликовав в 2009 году восстановленный текст сказки в издательстве ООО НПЦ ПРАКСИС, предпослав изданию обстоятельную, информационнонасыщенную вступительную статью: «Сказка – ложь, да в ней намек». В книге впервые опубликована первоначальная пушкинская редакция сказки, включающая цензурные изъятия 1834 года. Учтена также пушкинская правка сказки, не вошедшая в издание 1834 года.

Итак, Троян – коллективный автор «Слова о полку Игореве» – многое объясняет в загадке появления в повести многочисленных «троянизмов», не нашедших разумного объяснения до сегодняшнего дня.

Первые издатели «Слова…» отказались прокомментировать имя Трояна, указав: «Кто сей Троян, догадаться ни по чему невозможно».

Одной из первых версий была версия мифологического направления, согласно которой:

Троян – не историческая, а мифическая личность, славянское языческое божество. Эта точка зрения основывается на упоминании двумя древнерусскими памятниками языческого бога Трояна и на сказаниях южных славян о царе Трояне, погибшем от солнечных лучей. Возражения против этого мифологического направления состоят в том, что Троян не считается главным, верховным богом славян, а следовательно, он никак не может олицетворять ни язычество в целом, ни последний век язычества.

Известный историк XIX века Костомаров выдвинул гипотезу, согласно которой Трояны – это три полянских князя, основатели Киева: Кий, Щек и Хорив, «Земля Трояня» – земля Киевской Руси (Троя или Троянь), основанная Троянами, то есть тремя братьями, на трех горах. «Века Трояна» Костомаров объясняет как древнюю священную старину народных преданий, воспетую Бояном. «Тропа Трояна» – это путь полян из степей на Киевские горы под предводительством трех братьев «Троянов».

Любознательный читатель:

– Однако в Запеве «Слова о полку Игореве» говорится не о Трояне, а о «вѣщем Боянѣ»?

– Это так, но уже через одну строфу этот первый Боян дезавуирован настоящим Бояном, который «…не 10 соколовъ на стадо лебедѣй пущаше, нъ своя вѣщiа персты на живая струны въскладаше; они же сами княземъ славу рокотаху». «Трояны» поостереглись напрямую «высветить» свое имя, посчитав, что мистификация быстро раскроется. И не ошиблись: более 200 лет «Трояны» под именем «Бояна» не были расшифрованы.

Историк И. Е. Забелин поддержал идею Костомарова о трех братьях-киевлянах, обобщив ее на все времена зарождения государственности на русской земле. В книге «История русской жизни с древнейших времен» он высказал мысль о том, что Трояном в «Слове» назван весь русский княжеский род. При этом он ссылается на «идею трехбратного рода у славян», указывая на легенды о трех братьях-скифах, трех братьях – основателях Киева, о трех братьях – основателях русской государственности (Рюрик, Трувор, Синеус).