Белое на белом

Костин Константин Константинович

Страны — как люди. Жертвой преступника может стать любой человек, неважно, хорош ли он или плох. Жертвой агрессии может стать любая страна. Не потому, что ею управляет тиран, не потому, что в ней живут плохие люди. Просто потому, что кто-то богатый решил стать еще богаче. Можно сдаться, можно сказать, что враг силен и сопротивляться ему бесполезно. А можно решить дать отпор. И победить.

ПРОЛОГ

Государства — как люди.

Они точно так же рождаются, живут и умирают, совершают чудеса героизма или невероятные преступления, или же просто тихо-мирно проживают свой век, умирая незаметно для других. Кто сейчас вспомнит Псковскую республику? А ведь она прожила в десять раз дольше Третьего рейха.

Государства, как и люди имеют свой характер. Казалось бы, что общего у Речи Посполитой 18 века и Польши 21-ого? Ан нет, один и тот же характер, та же безудержная храбрость и бескрайняя вера в собственные силы, в собственную избранность, в то, что Бог хранит ее.

Государства, как и люди, имеют свою биографию. Только у государств она называется история.

Государства, как и люди, часто становятся героями книг.

Разве не является одним из героев книг о Великой отечественной Советский Союз? Разве Россия — не героиня «Войны и мира» Толстого? Разве не о Британской империи писал Киплинг?

А уж сколько государств родилось на страницах фантастических произведений…

И вот что интересно: из всех возможных разновидностей государства чаще всего встречается одна.

Империя.

Неважно, будет ли это империя Темного Властелина или Светлого Паладина, будет ли она полноправным героем книги или существовать где-то в отдалении, глухо упоминаясь в разговорах других героев. Даже давно умершая империя все равно в книге встретится, именно ее наследие будет попадаться главным героям на каждом шагу. Именно империя представляется самым лучшим устройством государства. Вспомните: галактическая империя. Космос, далекое будущее, космические корабли и лучевые бластеры… Какие еще императоры?! Но нет, в космосе обязательно будет существовать хотя бы одна империя, с императором в широком плаще и короне, с графами, герцогами, виконтами и баронетами в шитых золотом мундирах с эполетами. Про фэнтези я уж и не говорю: если в фентезийной книжке нет империи, значит, скорее всего, там вообще нет государств. Всегда есть императорский дворец, императорская гвардия, блистающая золотыми кирасами, сановники и патриции, плетущие интриги и погрязшие в разврате, как и подавляющее большинство придворных дам и фрейлин (причем кто такие фрейлины и чем они занимаются, автор обычно представляет слабо), самые сильные волшебники, естественно, императорские, ну а казна ломится от денег.

Впрочем, не будем зря ломать голову, причина такого засилия империй проста.

Что такое империя? Какой образ возникает при этом слове? Нечто огромное, могучее, с сильной армией, уважаемым и красивым — это важно — правителем, государство, где все довольны и счастливы, пшеница на полях гнется от тяжести спелого зерна — причем в любое время года — крестьяне поголовно едят мясо и не поют хвалу императору только потому, что петь во время жатвы — опять-таки в любое время года — не очень удобно, а нищие если и присутствуют, то, как правило, они пошли с протянутой рукой вовсе не потому, что у них нет денег, а просто потому, что они, на самом деле, гнусные преступники, воры и грабители и нищими просто притворяются.

Думаете, в какой-нибудь Черной империи Черного Властелина все иначе? Нет, все то же самое, огромное, могучее, с сильной армией — ну, состоят в ней, не живые солдаты, а скелеты-воины, всего-то разница — крестьян, конечно угнетают, постоянно отбирают у них еду и детей на органы… в смысле, на жертвоприношения, но это если автор не задумывался над тем, как, собственно, крестьяне в таких условиях выживали до появления главгероя и чем собираются питаться солдаты страшного, но непредусмотрительного Властелина в том случае, если его подданные разбегутся или перемрут с голодухи. Если же задумывается, то и Черный властелин оказывается для своих подданных не так уж и плох и живут они под сенью его черного плаща мирно и счастливо и не поют ему хвалу… Ну как-то не полагает хвалить злодея, даже если он на самом деле хороший и добрый.

Самое интересное — в книге обычно не упоминается, даже парой фраз, как империя, собственно, стала империей. Молчаливо предполагается, что она, как и остальные государства, как, в принципе, и все местные жители, возникла из ниоткуда в момент начала произведения в том виде, в котором существует.

Хотя, нет. Тут я несправедлив. Иногда все ж таки рассказывается о том, как империя стала империей. Чаще всего есть два пути.

Либо в уже имеющемся сильном и могучем государстве происходит переворот и некто подлый объявляет себя императором. Так обычно создаются Темные империи, «Звездные войны» — живой пример.

Либо же процесс становления империи выглядит так «Собрал король Ахтыж Первый войска, завоевал соседей и объявил себя императором». Вот так, просто. Взял и завоевал. Не напрягаясь. Махнула фея-крестная волшебной палочкой — и встали сильные, обученные воины, вооруженные по последнему слову маготехники… Ну, короче, сказки все читали, что я буду рассказывать.

Подводя итог краткому рассмотрению имперской темы можно сказать следующее: империя в фэнтези — нечто крайне сильное и могучее, пик могущества, силы и влияния, предел, который может достигнуть любое государство, получившее эту силу и мощь неким неназываемым или крайне простым способом.

Вспоминая то, что мы начали с утверждения «государства — как люди», можно сделать окончательный вывод.

Империя в фэнтези — Мэри-Сью среди государств.

Никто из пишущих об империи не задумывается над довольно простой вещью: то, что привлекает авторов в империи, все эти раззолоченные мундиры, растленные сановники, роскошные пиры, утонченный разврат, тонкие интриги… Все это — признаки ЗАКАТА. Старости, если речь идет о человеке.

Остается только один вопрос.

Где?

Где те титаны, стальные люди, которые железом и кровью построили государство, правитель которого с полным правом звал себя императором? Где они?

Где отважные солдаты, расширявшие свою страну за горизонт, которых ни один варвар не назвал бы «изнеженными слабаками»? Где они?

Где битвы за право стать империей, где отчаянные схватки рыцарей плаща и кинжала, где тонкие умы, великие ученые и гениальные поэты, вносящие свой вклад в дело построения великого государства?

Где все это?!

Я не хочу закат! Я хочу рассвет!

Мне неинтересно читать о Наполеоне на Святой Елене, о распутстве Екатерины Второй в последние годы жизни, о боевом генерале в маразме, о проржавевшем железном канцлере.

Дайте мне рассвет! Дайте мне молодость империи!

И вот тут я задумался…

А что мне мешает самому написать такую книгу?

Нет, правда?

Написать книгу о становлении империи самому, чтобы уве боллы не кричали мне «Сам попробуй, потом критикуй!». Хотя… Крикуны всегда найдут повод, чтобы предаться своему любимому занятию. Зачем, вы думаете, они требуют предъявления книги, которую нужно написать прежде, чем начать критиковать? Да только для того, чтобы тут же раскритиковать ее самому, благополучно забыв о собственных заявлениях. Здесь, мол, у тебя неправильно описаны эполеты старшего помощника младшего мичмана средних броненосцев, у тебя они золотые, а должны быть серебряными. Зачем читать книгу, в которой допущен такой грубейший ляп? И волки у вас слишком быстрые (вариант: слишком медленные), и зомби какие-то неестественные, на самом деле они совсем другие, и вампиры неправильные, они должны быть красивыми и гламурными, а у вас они кровь пьют и тухлятиной пахнут…

В общем, при желании, раскритиковать можно все.

Но, господа критики, давайте вспомним о том, что вселенная бесконечна (а метавселенная — еще более бесконечна), а, значит, где-нибудь, в каком-нибудь уголке отдаленной вселенной вполне может происходить то, что написано в любой книге. В том числе и в моей.

Давайте посмотрим.

Итак, было это в далекой-далекой вселенной…

***

Вот она, посмотрите. Видите? Как не видите? Ах, да, мы ведь находимся за пределами этой вселенной и смотрим не в ту сторону. Поворот… Красиво, правда? С такого расстояния все вселенные похожи на туманный шарик прозрачного света. И наша и вот эта. Но давайте же приблизимся и найдем тот мир, в котором происходят события нашей книги.

Так, так, так… Не то, не то, не то… Галактика, похожая на кривую свастику — совсем не то… А, вот она. Наша галактика. Что значит «непохожа»? На ту, где мы живем, разумеется, непохожа. Так это и не она. Эта та галактика, в которой живут герои нашей истории. Вон тот, лихо закрученный влево рукав, вон-вон-вон, видите, тускло мерцает маленькая желтая звездочка, вокруг которой в бесконечном вальсе вращаются планеты. Одна, две… Четыре. Как вы думаете, какая из них нам нужна? Правильно, не вон тот раскаленный солнцем желтый шарик, не тот тусклый серебристый, и не тот тусклый серебристый шарик номер два. Нам нужна вторая планета. Вон та, голубенькая, вокруг которой как раз вращается одинокий спутник-луна. Давайте же… Пардон, а это что такое пролетает? Ах да… Кхм… Начнем еще раз. Нам нужна вторая планета, вон та, голубая, вокруг которой вращаются два спутника-луны: большая и маленькая, с первого взгляда, зар-раза, незаметная.

Итак, планета. Голубое поле океанов, две белые полярные шапки, зеленые пятна больших, небольших и совсем крохотных островов. Хм. Как-то негде империи разгуляться… Может, с другой стороны? Посмотрим… О, точно!

Огромный материк, разделенный примерно так на четыре части: южная от северной отделяется длинным морским заливом и не менее длинным морем, восточная от западной — цепью гор, протянувшейся от южной оконечности континента до его заметенных снегом северных островов.

Место действия мы нашли. А где же наши герои? Посмотрим, посмотрим…

…Заснеженный лес. Еле слышный скрип: по припорошенному насту дет на лыжах охотник. Весь в мехах, за спиной — лук и колчан со стрелами, у ног крутится небольшая собачка-пушистый комок. Нет, это не он.

…Рассветное солнце красит в нежно-розовый цвет снежные шапки на крышах деревенских домов. Крестьянин вышел на крыльцо… Нет, точно не он.

…Старик-рыбак тянет сеть, посматривая на чернеющий край неба…

…Офицер целится из ружья в тигра, подкрадывающегося к привязанному козленку…

…Чернокожий воин с копьем и кинжалом в руках бесшумно крадется по ночным джунглям…

…Волна выбрасывает на берег матроса. Он кашляет, выплевывая воду…

…Девушка, стуча каблуками по булыжнику, бежит по узкому темному переулку…

…Молодой дворянин со шпагой на бедре тоскливо смотрит в окно…

О! Вот он! Вот — наш герой! Он молод, горяч и целеустремлен, он, благословленный стариком-отцом, едет в столицу, чтобы попасть на службу к королю, он едет, полный мечтаний, надежд и планов, он едет…

На поезде?!

Да нет, какой поезд… Ну какой может быть поезд? В карете он едет, в карете, большой почтовой карете, которая покачивается на поворотах. Колеса стучат по рельсам, раздается паровозный гудок…

Черт, он и вправду едет на поезде!

А где магия?

Так-так-так… Знаете, а магии в этом мире нет. Совсем.

Здесь земля содрогается от тяжелой поступи Прогресса, закованного в сталь и дышащего паром машин, поля перекрещены сетью железных дорог, а воздух — паутиной телеграфных проводов, по морям и рекам плавают, шлепая плицами медлительные пароходы, а города затянуты плотной пеленой смога от дымящих фабричных труб.

Мир не магии, но пара и стали.

Пойдемте-ка лучше поищем другой… Или нет?

А, в принципе, зачем нам магия? Разве без нее люди станут хуже? Воины без файерболов и магических мечей будут трусливо бежать с поля боя? Врачи без заклинаний исцеления опустят руки и перестанут лечит? Крестьяне не станут обрабатывать бесплодную землю, потому что без магии друидов не смогут собирать с нее урожаи?

Да вроде бы нет.

Тогда чего мы ждем? Давайте начнем историю!

***

По заснеженной равнине сквозь ночную темноту ползет, стуча колесами, гусеница поезда. Смотрит вперед огненный глаз прожектора, мотается на ветру серебристый хвост дыма из трубы, бегут по откосам прямоугольники света, падающего из окон вагонов.

В одном из окон вагона второго класса виден черный силуэт. В купе, на диване, обтянутом плотной блестящей тканью темно-желтого цвета, сидит, облокотившись на раздвижной столик сидит молодой человек в черном — и если присмотреться, скажем так, недорогом — костюме. Ясные серые глаза, короткая щетка светлых волос, пальцы нервно барабанят по столешнице.

Восемнадцатилетний дворянин Карл айн Тотенбург едет в Бранд, столицу небольшого королевства Шнееланд.

История начинается…

Часть первая

" Маски надеты "

Бывает так, что на тебя ополчится само мироздание. Не потому, что ты виновен или плох, и не потому, что ненавидят лично тебя. Просто мир устроен так, что тебе не жить, как ты того хочешь. Это плохо, страшно, несправедливо, но это не повод не жить вообще

Первый маршал Талига Рокэ Алва

Глава 1

Бранд

Белоземельский поезд

12 число месяца Рыцаря 1855 года.

Снег…

— Холера!

Карл айн Тотенбург в раздражении пристукнул кулаком по столику. На дворе ночь, но ему совершенно не спалось.

Дело даже не в том, что он едет в вагоне по железной дороге: несмотря на то, что это первое такое путешествие в жизни Карла, за ту неделю, что цепочка поезда тянулась через Белые земли, останавливаясь у каждого столба, как какой-нибудь пожилой пес, можно было привыкнуть. Привыкнуть и к непрестанному покачиванию пола и к неумолчному стуку колес — они же круглые, как они стучат? — и к мягкому, но непривычному раздвижному дивану, и к постоянно заглядывающим в вагонную комнатку — купе, да — служащим пограничных канцелярий.

За время путешествия, от южного побережья, где родился и вырос Карл, до севера Белых земель, к Шнееланду, поезд пересек двенадцать границ. И это несмотря на то, что служащие Объединенной железнодорожной компании старались проложить путь так, чтобы границ на пути строящейся дороги было как можно меньше. Такие уж они, Белые земли…

На обширной территории от Зеленого моря до Янтарного, прижатые к Чернолесским горам, раскинулись они, Белые земли, по площади превышающие и Лесс и Ренч, не говоря уж о Брумосе. Будь они единым государство, Белые земли по праву вошли бы четвертыми в большую тройку империй. Да. Будь они едиными…

На этой территории находились четыре королевства, пять великих герцогств и семь обычных, три епископства и два вольных города, девять графств, пять баронств и два рыцарства. Тридцать семь государств, говорящих на одном языке, но наотрез отказывающихся объединиться, даже если размер этого государства не позволял как следует пострелять из пистолета — пуля вечно залетала на территорию соседа.

Скрипнули тормоза, вагон качнулся, поезд остановился. Карл отодвинул темно-красные бархатные шторки, силясь рассмотреть что-нибудь сквозь стекло и пелену снега. Нет, всего лишь станция небольшого городка. Он рассмотрел неширокий перрон, освещенный призрачно-голубым мерцающим светом фонарей, покатую крышу здания вокзала и залепленную снегом так, что прочитать можно было только часть названия города «…бург». Мимо окна носильщик протащил тележку, оставляя колею в свежевыпавшем снегу.

Карл вздохнул и откинулся на спинку дивана. Можно, конечно, спросить у служащего вагона, когда они прибудут в Бранд, но он уже спрашивал. Три раза. В Бранд они прибудут в семь часов утра.

Юноша прижался лицом к стеклу, в надежде рассмотреть часы, которые должны были быть на любом вокзале. Часы были, но фонарь над ними не горел и рассмотреть стрелки было невозможно.

Хорошо иметь собственные карманные часы, к примеру, от Шарпа или хотя бы лесских мастеров, кои, по слухам, клепают эти часы разве что не в деревенских кузницах… Хорошо, но, к сожалению, денег у Карла хватило только на дешевый костюм, билет на поезд и пропитание по дороге. Сейчас в кармане юноши звенело пятнадцать серебряных талеров и горсть медных монет девяти разных государств, которая наверняка привела бы в восторг какого-нибудь нумизмата. К сожалению большей суммы младший сын своего отца не накопил.

Карл вздохнул и опустил голову на руки. Отец…

Да, вот она причина тоски. Не долгая дорога, не отдаленность от дома, не будущая служба. Отец.

В душе юноши мешались любовь к отцу и жгучий стыд за него. Отец всегда был несколько эксцентричен, и остепеняться, несмотря на то, что ему уже почти сорок, не собирался. Дуэли, в которых старый Иоганн айн Тотенбург неизменно выходил победителем, интрижки с молоденькими девицами — а иногда даже замужними женщинами — азартные игры, из-за которых в прошлом году приходилось закладывать замок… Ладно бы все это, дворянской чести урона бы не было, но то, что отец выкинул в этот раз!

Карл заскрипел зубами и стиснул рукоять шпаги, полученной в подарок от отца на шестнадцатилетие. Если кто-нибудь узнает… Говорят, что дуэли в Бранде запрещены, а то и вовсе не в моде, но других способов защитить свою честь и честь беспутного отца юноша не знал. Придется драться… или стреляться… Лучше бы никто не узнал. Одно дело: дуэль, когда тебя оскорбили и совсем другое — когда тебя оскорбили ПРАВДОЙ.

«Отец, — мысленно произнес Карл, — я всегда любил тебя. После смерти матери ты стал для нас троих обеими родителями сразу. Видит Бог, я бы никогда не сбежал из Тотенбурга, если бы ты вел себя как подобает дворянину. Прости меня за это своевольство. Я обещаю тебе, — юноша поднял глаза к потолку, усеянному медными шляпками гвоздей — перед Богом клянусь, что не опорочу нашу фамилию на службе у короля Шнееланда».

Черная Сотня создана королем Леопольдом, значит тот, кто служит в ней — служит у короля. А служба у короля — это всегда королевская служба…

Карл сам не заметил, как закрыл глаза. Во внутреннем кармане сюртука, прижатая к краю столика грудью спящего юноши, зашуршала бумага. В конверте плотной желтой бумаги лежало письмо.

На листе с водяными знаками королевской фамилии тянулись строчки «…рассмотрев ваше письмо… удовлетворить вашу просьбу о зачислении в штат офицеров Черной Сотни короля Леопольда Седьмого…».

Снег…

«Меланхолия» — подумал молодой человек, лежавший в изящном кожаном кресле купе первого класса. Он задумчиво крутил в руках бокал, наполненный темно-красной жидкостью.

«Меланхолия. Отличное название для вина, — юноша вытянул руку и посмотрел на свет настенной газовой лампы сквозь бокал, — Насыщенный темно-рубиновый цвет с легкой зеленью, пряный аромат с ноткой лесных ягод и еле заметной — виноградных стеблей и еловой смолы. Закрываешь глаза — сразу представляешь поросшие темными пиками елей горы родного графства. Солнце уже садится, верхушки деревьев светятся изумрудами, пахнет росой, чувствуется нежный аромат земляники и…»

Юноша вздохнул, поставил бокал на стол, поднялся и прошагал в ванную. Повернул фигурный кран, вода лениво зазвенела о блестящую латунную раковину. Он плеснул пригоршню холодной воды в лицо и посмотрел в зеркало.

Послушное стекло отразило чистое бледное лицо восемнадцатилетнего юноши, обрамленное длинными прядями черных волос, свисавших промокшими сосульками. Светло-карие глаза можно было бы назвать красивыми, если бы они не были такими красными от лопнувших сосудов и распухших век.

Все, чего хотел юноша — спать.

Бешеная скачка на хрипящих конях вымотала бы кого угодно, даже не будь она ночной. Ночью скакать опасно: любая рытвина, любой сук, упавший во время последней грозы — и конь сломает ногу, а всаднику очень повезет, если он отделается только ушибами и царапинами. Опасно. Но выбирал не он.

— Ваш бифштекс готов, господин, — Якоб, старый слуга, деликатно постучался в дверь.

— Да, я уже выхожу.

Бифштекс был великолепен, как и всегда. Его любимая прожарка. С кровью.

Юноша отрезал аккуратный кусочек серебряным ножом. Мельхиором или же простым железом пусть пользуются те, кто не может себе это позволить: купцы, нищие рыцари из обветшалых замков, слуги, рабочие, крестьяне. Потомки древних аристократических родов должны окружать себя вещами соответственно статусу. Должны.

Юноша покрутил в руках вилку. Серебряная, вместо герба — клеймо фабриканта, который ее изготовил. Конечно, золото лучше, гораздо лучше… Но оно, к сожалению, позволено только королям. Да, королям… Либо независимым владетелям.

«Коим я никаким образом не являюсь…»

— Якоб, напомни, как меня зовут? — улыбка скользнула по губам юноши.

— Оливер айн Вимпер, господин, — поклонился старик.

«Хорошая фамилия. Подходящая. Хорошо хоть имя прежнее, иначе сколько пришлось бы изображать задумчивого и рассеянного… мм… скажем поэта. Стихи, которые я писал в юности, были совсем неплохи…».

— Спасибо, Якоб. Можешь идти.

Роликовая дверь с шорохом закрылась за вышедшим слугой. Оливер продолжал свой или очень-очень поздний ужин или очень-очень ранний завтрак. Названия для трапезы, проводимой в час ночи, кажется, так и не придумали.

Бифштекс бесшумно исчезал, разрезаемый на куски, рядом с фарфоровым блюдом колыхалась в такт стуку вагонных колес рубиновая жидкость в бокале. Под тонкой стеклянной ножкой лежал конверт, плотной желтой бумаги. Внутри находилось письмо.

«…рассмотрев письмо… удовлетворить просьбу о зачислении… Черной Сотни…».

Снег…

Флегматичный юноша сидел на деревянной лавке в вагоне третьего класса. Любой, кто дал бы себе труд задуматься над этим, с легкостью определил бы, что юноша — из небогатых горожан. Сын купца средней руки, приказчик, слуга в особняке… Для рабочего он слишком хорошо одет — черный сюртук, пусть и не из самой дорогой ткани, но хорошо сшит, брюки, вместо привычных рабочим штанов, аккуратно вычищенные ботинки. Будь же он дворянином, пусть даже самым захудалым — никогда бы не сел в вагон третьего класса.

В вагоне было шумно: пассажиры не стеснялись громко переговариваться друг с другом и даже кричать приятелю, которого толпа оттеснила к противоположной стене «Хэй, Вилли, а помнишь тот вечер, когда ты налился пивом в кабаке у старого Зеппа?». Рабочие, горожане, их жены и дети, служанки и кухарки, обеспеченные крестьяне — ибо богатые крестьяне встречаются только в сказках — моряки и солдаты. Простые люди, не отягощенные условностями и воспитанием. В одном углу убервальдские шахтеры пустили по кругу «монашку» — толстую бутыль темно-зеленого стекла с дрянным вином. В другом два старика-солдата, возвращавшиеся после многолетней службы в родные края, громко вспоминали битвы, в которых они вместе участвовали. В третьем — два горожанина спорили о том, кто на самом деле правит Шнееландом и под чью дудку пляшет король Леопольд. Первый ставил на кардинала Траума, второй — на канцлера Айзеншона. Каждый из спорщиков был готов схватить второго за грудки, чтобы отстоять точку зрения на предмет, никаким образом их не касавшийся. Вокруг продолжала кипеть вагонная жизнь.

Женщина кормила округлой белой грудью отчаянно чмокающего ребенка, замотанного в одеяло, пожилой мужчина набивал узловатым пальцем глиняную трубку, которую тут же и прикурил от газового светильника, болтали без умолку две тетушки-соседки, запел заунывную песню без слов вдрызг пьяный мужик, кто-то решил подкрепиться и достал судок с тушеной капустой — запах поплыл по вагону…

Юноша пошевелился, невольно потеснив заснувшего было соседа-крестьянина — широкие плечи имеют свои неудобства — и полез в свою дорожную сумку. Капуста напомнила, что он давно уже не ел — а в вагон-ресторан пассажиров третьего класса не пускали — и он решил подкрепиться. Отломил кусок от копченой колбасы, так отчаянно пахнувшей чесноком, что драккенские вампиры — существуй они в реальности — умирали бы взводами от одного только запаха, полез за хлебом…

— Вилли, приятель, что ты мучаешься? Возьми!

Вилли поднял взгляд и увидел протягиваемый нож.

Нож.

Потертая и засаленная деревянная рукоять …

Железный клинок, потемневший от пролитой и не вытертой крови…

Сверкающая полоска острейшего лезвия… Сразу видно, что достаточно легко прикосновения и то, что ты хочешь разрезать разойдется пополам… Такой нож легко войдет в мягкое трепещущееся тело… Обнаженное бьющееся тело… Женский крик… Крик… Крик… Кровь…

Юноша вздрогнул, секундное видение исчезло.

— Спасибо, мастер Теодор, — спокойно поблагодарил он и принялся отрезать хлеб от ковриги, купленной еще в соседнем государстве. Нож был тупой.

Парень выпрямился и принялся жевать колбасу с хлебом, с завистью присматриваясь к мелькавшей в руках шахтеров бутылке. Он не отказался бы смочить горло, тем более, что пить хотелось ужасно.

Горло пересохло.

Глубоко под подкладкой сюртука лежали две бумаги, для надежности заколотые булавкой. Паспорт королевства Орстон, согласно которому парня звали Вильгельм Питерсон, был он сыном уважаемого булочника Вольфганга Питерсона, от роду ему было восемнадцать лет, и ехал он повидать родную тетку. Все, кроме возраста — неправда.

Рядом с паспортом лежал конверт, плотной желтой бумаги.

«…рассмотрев письмо… зачислении… Черной Сотни…»

Снег…

«Sanguis est bene… мм… sanguis est bene quando… мм… краска… краска… a pingere…»

Поезд медленно втягивался в город, а человек, прижавшийся к крыше почтового вагона, вспоминал изречения на эстском языке, медленно покрываясь коркой снега. Мысль вылезти из отсека на крышу уже не казалась идеальной, несмотря на то, что здесь охрана его никогда не заметит. О, а вот и удобный случай!

Крестьянин, привезший в Бранд воз сена, хмуро провожал взглядом проползавшие мимо вагоны. Телега стояла рядом с рельсами и стенки вагонов иногда задевали торчащие особенно далеко стебли. Он поежился, закутываясь в войлочную куртку, достал из-за пазухи плоскую кожаную флягу и сделал солидный глоток. В воздухе запахло дешевым деревенским шнапсом.

«Машины… — недовольно подумал он, — Везде одни машины… По дорогам ездят они, по улицам — они, по рекам плывут они, по морям — они… Заполонили все. Разве что по небу еще не летают…»

Тут крестьянин вспомнил рассказ своего шурина, который клялся, что сам лично разговаривал с человеком, который бывал в Брумосе и видел там машины, которые прямо на самом деле летают по небу. Только крыльями не машут…

«Если так, то честную лошадку скоро можно будет увидеть только в зверинце. Говорят, уже машины вместо рабочих работают… Как бы вместо крестьян землю пахать не стали…»

Он усмехнулся последней шутке и опять потянулся к фляге. Мимо ползли последние вагоны, с узкими зарешеченными окошками под самой крышей.

Сильный толчок качнул телегу и шнапс выплеснулся на грудь.

— Кто там шуткует? — обернулся недовольный мужик.

Из-за телеги вывернулся худенький остроносый парнишка со свертком на плече.

— Спасиба, браток, — широко улыбнулся он и скрылся в щели переулка прежде, чем крестьянин дотянулся до кнута.

В ночной темноте следить за спрыгнувшим с поезда юношей было некому, поэтому никто и не удивлялся тому, что парень проделал после того, как сбежал от крестьянина с так удачно стоящей телегой.

Он быстрым, как будто танцующим шагом прошел по переулку, обернулся и свернул в темный даже для ночного времени закуток. Фонарей в этом переулке не было отродясь, не то, что новомодных газовых, но даже старых добрых масляных, поэтому что там делал парень — осталось неизвестным.

Да и был ли парень-то? Никаких парней из переулка не появлялось. Спустя короткое время оттуда вышел молодой монашек в длинной черной рясе, с которой мимолетным движением руки были смахнуты несколько приставших сухих травинок. На голове у монашка лихо сидел меховой берет, который на первый взгляд был беличьим. И на второй, и на третьим тоже, но на самом деле белки в родословной этого головного убора отсутствовали. Сзади из-под берета свисал хвост светлых волос того самого золотистого оттенка, который встречается только в сказках у всяких там Златовласок и которого будут безуспешно пытаться добиться девушки тех времен, когда блондинки войдут в моду. А спереди из-под берета весело смотрели на мир ярко-изумрудные глаза, такие яркие, что даже зрачок казался зеленоватого оттенка.

Пальцы юноши независимо от воли хозяина поглаживали висевшую на поясе медную кружку для пожертвований. Кружка была закрыта крышкой и опечатана, но внутри отвинчивающегося дна лежал сложенный пополам конверт, плотной желтой бумаги.

«…рассмотрев… Черной Сотни…»

Снег прекратил идти и теперь лежал повсюду белым покрывалом. В большей части города его быстро истоптали ноги прохожих и лошадей, перемешали колеса телег, карет и повозок, смели метлы, соскребли лопаты. Улицы вновь приобрели свой обычный мрачно-темный вид. Но возле королевского дворца снег никто не тронул, и он продолжал спокойно искриться под лучами газового пламени окружавших дворец фонарей.

Королевский дворец, особенно если это достаточно старый королевский дворец, всегда пронизан тайными ходами как сыр — порами. Никто уже не помнит, что если повернуть вон ту декоративную завитушку в виде мрачного дельфина, одновременно прижимая ногой третью слева пластину в полу — то в стене откроется проход, с помощью которого можно попасть прямиком в одну из спален, чем часто пользовались ухажеры принцессы Августы в те времена, когда она еще была юной, неутомимой в страсти девушкой, а не выжившей из ума девяностолетней старухой, которую возят в кресле на колесиках вокруг загородного королевского дома, когда позволяет погода. Но сами проходы, потайные комнаты и секретные хранилища никуда не исчезают.

Возле окна одной из таких тайных комнат — хрустально-чистого снаружи и пыльного внутри — стояли и смотрели на снег два человека.

Люди, которые по ночам смотрят на снег, редко бывают обычными. Эти двое были ОЧЕНЬ необычными.

Имя первого было известно всем, даже далеко за пределами Шнееланда. Но никто, даже достаточно близкие люди, не знал, что именно это человек управляет королевством.

Имя второго не было известно никому, но о нем слышали все. Начальник тайной полиции короля, настолько тайной, что у нее не было даже названия. Никто не знал, кем является та смутная тень, которая стоит за ордами шпионов, наводнивших королевство и встречавшихся чуть ли не по сотне на каждую милю.

У окна стояли Известный Неизвестный и Неизвестный Известный.

— О чем ты думаешь? — тихо спросил Неизвестный.

Известный помолчал.

— Ты знаешь, как называется человек, точно знающий дату своей смерти? — наконец спросил он.

— Ясновидящий?

— Приговоренный к казни, — не принял шутку Известный, — Теперь я понимаю, что чувствуют эти люди.

— Нас никто не приговаривал. Мы всегда можем сбежать, набив карманы золотом из казны.

— Приговорили не нас, приговорили нашу страну. А ее в карман не положишь.

Ладонь Известного хлопнула по бумагам, лежавшим на подоконнике. Поднялась пыль.

— Брумос, Лесс и Ренч… Им надоело делить колонии. Они решили поделить Белые земли. Два года. Ровно два года понадобится им для того, чтобы окончательно обо всем договориться и собрать войска. Ровно через два года наша страна станет колонией.

От мертвого голоса Известного по спине Неизвестного пробежал холодок.

— Мы можем сопротивляться.

— Можем.

— Мы можем собрать армию.

— Можем.

— Мы можем многое. Но все это не имеет смысла. Войны мы не перенесем. И выиграть ее мы не сможем.

Неизвестный промолчал. Человек на его должности как никто другой должен знать состояние дел в стране. Армия Шнееланда не справилась бы даже с одной из Великих стран, не говоря уж о коалиции троих.

— Сдаваться? — тихо спросил он.

Известный молчал. Он смотрел в окно.

— Видишь? — указал он на ослепительную белизну.

— Снег, — произнес очевидное Неизвестный.

— Что он тебе напоминает?

— Он напоминает мне снег.

Известный улыбался, как человек, который во время пожара увидел табличку с надписью «Пожарный кран».

— Видишь? — он снова указал в окно.

— Снег.

— Нет-нет. Вон там.

Неизвестный присмотрелся:

— Там нет ничего, кроме снега. Хотя…

По снегу перемещалась легкая тень. Светлая еле заметная.

Неизвестный улыбнулся. По белому снегу, сливаясь с ним, вышагивал белый кот. Пушистый и наверняка жутко недовольный тем, что его шубка намокает и сваливается.

— Ты когда-нибудь был на Стеклянных островах? — размеренно заговорил Известный, как будто общаясь с самим собой, — Что я говорю, разумеется не был… Там живут белые медведи, огромные твари, раза в два больше наших бурых лесных Михелей. Белые медведи, самые страшные хищники на свете. И вот что забавно: их тоже не видно на снегу. Они так охотятся на тюленей: медведь ложится в снег у полыньи и ждет, пока глупый тюлень высунет нос. Тюлень выглядывает, не видит медведя и вылезает на лед. Тут-то медведь его и ловит…

— Очень интересный экскурс в естествознание. И какое отношение к Шнееланду имеют медведи? Хоть белые, хоть розовые?

Известный присел на заскрипевший подоконник:

— Человек, который смотрит на снег, не видит того, кто находится на снегу, если это — такого же белого цвета. Белое на белом становится невидимым. И неизвестно, КТО там — белый кот или белый медведь.

— И?

— Представь человека, который пошел ловить кота, а наткнулся на медведя.

Неизвестный подумал. Секунду, а то и две.

— Ты хочешь за два года вырастить из шнееландского кота медведя, причем так, чтобы этого никто не заметил?

— Мы все носим маски…

Оба собеседника на мгновенье замолчали, одновременно улыбнувшись только им двоим понятной шутке.

— Теперь мы наденем маску на целую страну.

Глава 2

Бранд

Столичный вокзал. Улица Новой Голубятни

13 число месяца Рыцаря 1855 года.

…Вверх… Сквозь петлю вправо… Сквозь петлю наверх влево… Вокруг слева направо… В петлю… Направо… Вокруг слева направо… Сквозь петлю сзади… В ушко… затянуть и расправить.

Оливер айн Вимпер — назовем же его так, как он хочет называться — расправил уголки воротничка и взглянул в зеркало. Белый шелковый галстук был повязан идеально. Надо признать, модный в этом году узел «фоксхаунд» вызывал некоторые затруднения. Хотя, и это тоже придется признать, меньшие, чем «драккенский узел»… Юноша улыбнулся и застегнул пуговицы жилета.

— Ваш сюртук, господин, — услужливый Якоб протянул одежду хозяину.

Надев следом за сюртуком пальто с широким меховым воротником в столичном стиле, Оливер натянул тонкие черные перчатки, надел цилиндр, взял трость, черного дерева с серебряным набалдашником в виде головы старика. Щелкнула крышка часов, дорогих, отменного брумосского качества, не какие-то там лесские кузницы.

Как говорили «Брумос — если вам нужно качество, Ренч — если вы гонитесь за красотой и Лесс — если хотите купить задешево».

— Семь часов с четвертью. Якоб, ты уже заказал мне карету?

— Господин, я осмелился заказать паровой самоход.

Оливер молча повернулся к старому слуге. Приподнял бровь.

— Наемные кучера, господин, — спокойно пояснил свой выбор Якоб, — болтливы, пьющи и вечно нуждаются в деньгах. Любой, кто заплатит талер, сможет узнать, куда они отвезли молодого господина. Механики же самоходов — серьезные люди, в деньгах не нуждающиеся. К тому же кареты останавливаются у входа, и любой может увидеть вас, для самоходов же построен особый ангар, куда можно пройти…

— Спасибо, Якоб, я понял.

Не то, чтобы Оливер, или его слуга на самом деле подозревали, что кто-то будет следить за ними. Но привычки, привычки никуда не денешь. В графстве Драккен неосторожные и невнимательные к мелочам жили очень недолго.

Оливер подхватил небольшой чемоданчик. Брумос, разумеется: дорогая кожа, отполированные заклепки, надежные стальные замки.

— Господин, возможно…

Голос слуги дрожал. Чуть-чуть. Еле заметно.

— Нет, Якоб, ты же знаешь. Дальше я один.

— Хорошо, господин. Самоход номер три.

Оливер прикоснулся к полям цилиндра, открыл вагонную дверь и вышел на малолюдный перрон.

— Храни вас Королева, господин, — прошептал Якоб.

Морщинистые пальцы старого слуги, помнящего младенцем еще отца молодого господина, сжимали амулет. Крепко, до боли.

Полицейских Бранда называют «валунами». Невысокий, коренастый, серая форма, круглая серая же каска, полированные стальные пуговицы мундира… Как есть валун. А еще брандских полицейских также было трудно сдвинуть с места.

— Ты хочешь сказать, что я не могу выйти в город со шпагой??!

Карл айн Тотенбург был вне себя. Мало того, что в вагонах второго класса ехало неожиданно много народа и когда они все вышли на перрон и двинулись к вокзалу, непривычный к такому людскому скоплению юноша чуть было не растерялся. Одинокий, посреди безликой массы, сжатой между двумя каменными заборами, отделявшими зону второго класса от первого и третьего… Он постоянно спотыкался, уворачивался от мужчин, женщин, чемоданов, сумок, мешков, тележек, собак… На собаке Карл задержался, ибо такой любопытной породы еще не встречал и тут же натыкаться начали на него. Окончательно взбеленило его слово «деревенщина», брошенное вполголоса кем-то достаточно осторожным, чтобы произнести оскорбление тихо и достаточно внимательным, чтобы увидеть шпагу.

Наконец Карл добрался до здания вокзала, нырнул под навес, проскочил здание насквозь. Он непременно прогулялся бы по зданию, разглядывая мраморные полы, лепнину на стенах и роспись потолков — на потолке мчались в неизвестность сквозь тьму, туман и пыль паровозы всех мастей — заглянул бы в маленькие окошечки, к которым стояли хвосты очередей… Но сейчас юноша был слишком разъярен и мечтал только об одном: поскорее покинуть эту обитель прогресса и выйти в город. И тут этот полицейский!

В графстве Айнштайн, откуда прибыл Карл, полицейских не водилось отроду, да и в столице Шнееланда они появились года два назад. Поэтому для юноши было в диковинку зрелище одетого в серое человека с деревянной дубинкой на боку. Особенно когда сие диво загородило ему дорогу.

— Прошу прощения, господин, но в Бранде не дозволяется открытое ношение оружия.

В первый момент Карл даже не понял, что ему сказали. Оружие? Какое оружие?

— Ваша шпага, господин, — полицейский смотрел как будто сквозь юноши.

Вот тут Карл и вспыхнул:

— Впервые слышу, чтобы ДВОРЯНАМ запрещали носить шпагу!

Полицейский вздохнул:

— Пункт сто семьдесят три главы четырнадцать городского устава города Бранд: «Не дозволяется открытое ношение любого оружия, будь то холодное либо огнестрельное, любым лицом независимо от подданства и сословия, за исключением тех случаев, когда таковое ношение обусловлено особенностями службы лица, носящего оружие, либо когда лицо, носящее оружие, получило на то личное королевское дозволение…»

Фраза прозвучала как давным-давно затверженная наизусть. Неудивительно: Карл был далеко не первым дворянчиком из захудалого баронства или герцогства, который кроме шпаги и гонора за душой не имел ничего. Полицейский Генрих Клаб повидал таких горячих юнцов прибывших в столицу с таким видом, как будто они получили приглашение от короля. Он с трудом сдержал зевок.

— Ты хочешь сказать, что в этом городишке запрещено носить оружие?!!

— Нет, господин… — Генрих с удовольствием сказал бы «Прекрати орать, щенок!», но руководство приказало быть вежливым. Забери чума этот вокзал, лучше уж патрулировать рабочие кварталы, чем улыбаться каждому дворянчику…

— …не запрещено, а «не дозволяется».

Забери чума заодно и того крючкотвора, который написал этот пункт. Если «запрещено» — значит, хватать, тащить и не пускать. А если «не дозволяется»? Что делать? Может, пальцем погрозить? Тем более, что суд всегда на стороне дворянства. Ну или того, кто больше платит. Что в таком случае делать бедному — в буквальном смысле слова — полицейскому, к тому же не обремененном гербом?

Только быть вежливым.

— Подпункт два пункта сто семьдесят три главы четырнадцать городского устава города Бранд гласит, что ношение шпаги в столице стоит пять серебряных талеров.

Вообще-то подпункт два звучал несколько иначе: тот, кто будет пойман носящим оружие, будет оштрафован на пять талеров. Но смысл-то один и тот же.

Карл, уже набравший воздуха для очередной гневной речи, медленно выдохнул. Если он продолжит спор, то будет выглядеть так, как будто у него просто нет таких денег. Лишних денег у него действительно нет, но Карл ни за что на свете в этом бы не признался.

Они с полицейским стояли у выхода с вокзала, из которого выливался поток приезжающих и растекался по мощеной булыжником площади. К черепичным навесам, поддерживаемых каменными столбами, подъезжали и отъезжали кареты и повозки.

— Кто подписал этот ваш устав? — вздернул подбородок Карл.

— Его величество король Вольфганг Третий, отец нашего благословенного короля Леопольда Седьмого.

— Что ж ты молчал, болван?! Сказал бы сразу, что это — приказ короля.

Юноша снял с пояса шпагу, выдернул из дорожной сумки плащ и мгновенно привычным движением увязал оружие в длинный сверток. Низко опущенное лицо покраснело.

Дворяне, конечно, ДОЛЖНЫ исполнять приказы короля, но на самом деле считают, что приказы короля — да и любые приказы кого бы то ни было — это так, благие пожелания, которым можно следовать, если у тебя благодушное настроение.

Карл просто пытался сохранить лицо, при этом осознавая, что полицейский все прекрасно понимает.

Он выпрямился и, гордо выпрямив спину, зашагал к навесам.

Вот на каменном столбе укреплена жестяная табличка «Все, кто желает добраться до улиц… — дальше шел длинный список, среди которых встречались даже такие своеобразные названия, как улица Могильная и улица Королевского Волка — могут воспользоваться омнибусом номер шесть».

Взгляд Карла пробежал по списку и остановился на строчке «Улица Новой Голубятни».

Место, где располагалась штаб-квартира Черной Сотни.

«Омнибус номер шесть…».

Юноша вздохнул и потер ладонями замерзающие уши. Зима в Шнееланде гораздо холоднее айнштайнской.

Стоявшие шевельнулись, за спиной Карла запыхтело. Он обернулся. Ух ты.

По улице мимо стоявших на платформе людей катил паровой самоход: то же паровоз, только ездит не по рельсам, а по обычным дорогам и улицам.

Большие колеса с потемневшими латунными спицами катились по мостовой, тусклый глаз погасшего прожектора, длинный черный цилиндр котла, прямоугольное лобовое стекло, залепленное снегом, за которым стоял, дергая рычаги управления, механик в черной форменной фуражке. Мимо Карла, близко, рукой подать, проползла под гулкое чуханье паровой машины, узкая застекленная дверца отсека управления. Казалось, протяни руку и можно дотронуться до изогнутой металлической ручки, но дверь уже скрылась за ближайшим столбом, поползли квадратные окошки пассажирского салона, закрытые изнутри темно-синими шторками.

Паровик прополз и на любопытных опустилось облако едкого черного дыма из высокой трубы. Карл закашлялся, но продолжал с интересом смотреть вслед машине. На крыше, за низкими перильцами багажного отдела, лежал одинокий чемодан.

Юноша не обращал внимания на стоявшего чуть в отдалении одинокого парня, по виду — горожанина, которого обрабатывал шустрый фаран.

Как известно, нет плохих народов, есть плохие люди. У преступников нет национальности, и ни один человек не может быть признан преступником только потому, что он относится к национальности, традиционно представляемой преступной.

Это — строгое правило.

Но, как и из любого правила, из него есть исключение.

Это исключение — фараны.

Говорят, что там, где поселились эти черноволосые загорелые люди, с глазами как чернослив, спастись от воровства будет невозможно. Но это неправда. Фараны не воры. Их честнейшие глаза и ослепительно-белозубая улыбка с легкостью это доказывает. Так улыбаться могут только те, кто живет плутовством и обманом.

Фараны не воры. Они мошенники.

И один из них сейчас хотел продать что-нибудь Вильгельму.

— Вот посмотри, какие замечательные украшения. Серебро, лучшие камни Черных гор. Сами черногорские гномы не сделали бы украшения лучше, даже существуй они на самом деле.

На лотке, который молодой фаран разложил возле купеческого сына, блестели и переливались радужным разноцветьем колечки, перстеньки, серьги, браслеты, кулоны. Голубые камни, синие, красные, зеленые всех оттенков от травяного до темно-изумрудного.

— Благодарю, — спокойно произнес Вильгельм, когда фаран замолчал на мгновенье, — но ваше предложение меня не интересует.

Нужно быть сумасшедшим, чтобы купить что-то у фарана. Нет, их девиз «Каждый покупатель получает то, за что заплатил». Вот только, что он получит именно то, что ХОТЕЛ, фараны не обещают.

Черноглазые брюнеты известны всему миру, как самые большие специалисты по подделкам. Кажется, нет ни одного предмета, который они не смогли бы подделать. Фальшивые монеты, фальшивые золотые слитки, поддельные карты сокровищ, мед, в котором от настоящего только цвет и запах, кофе, сделанное из смеси шелухи и дорожной пыли… Что уж тут говорить о «самых настоящих» камушках, которые если и видели Черные горы, то исключительно проездом.

— Да вы только посмотрите, — фаран схватил Вильгельма за руку, — какая красота, какой цвет, какой блеск. Вот эти голубые, вот посмотрите, посмотрите, — он замахал перед лицом Вильгельма сережками, — прозрачные как горная роса, а цвет, посмотрите, посмотрите — как будто они только что вынырнули из ручья, сбегающего по склону. Или вот этот кулон, посмотрите, посмотрите. Да это же настоящие гранаты! Алые, как губы девственницы, ваша невеста будет в восторге!

— Благодарю, — Вильгельм продолжал смотреть куда-то вдаль, сквозь все серьги и кольца, — но ваше предложение меня не интересует.

Можно, конечно, заинтересоваться: кто же покупает у фаранов их поделки, если точно известно, что они — мошенники? Все дело в искренней вере.

Люди, которые искренне верят в то, что они самые умные и могут купить талер за два гроша, были, есть и будут всегда.

Фаран помолчал, разглядывая спокойное лицо Вильгельма.

— А еще, — затараторил он с теми же интонациями, — я могу предложить вам самый настоящий кирпичный джем, аллигаторов бутерброд и молоко куропаток.

Голова парня медленно повернулась, взгляд светло-голубых глаз, такой непробиваемо спокойный, что фаран даже занервничал, остановился на лице уличного торговца:

— Кирпичный джем? — невозмутимо переспросил Вильгельм.

— Простите, мне показалось, что вы меня не слушаете…

Голова вернулась в прежнее положение, взгляд опять устремился в известную только Вильгельму даль.

— Благодарю, — произнес он, — но ваше предложение меня не интересует.

Фаран мысленно сплюнул, продолжая широко улыбаться. Ты не сможешь продать стекляшки за камушки никому, если твое лицо будет хмурым, как у дневной совы.

«Нет, с этим парнем каши не сваришь…».

Парень-некашевар наклонился, подхватил свою сумку и двинулся к краю платформы. Под стук копыт шестерки лошадей к ожидающим подъезжал омнибус.

Вильгельм посторонился, пропуская внутрь какого-то шустрого молодого дворянчика, и вошел внутрь, доставая припасенную заранее монету для сборщика оплаты за проезд.

В окошко, отделявшее пассажира паровика от механика, постучали снаружи. Оливер айн Вимпер раздвинул занавески и отодвинул стеклянную пластину.

— Прошу прощения, господин, — в окошке показалась кожаная фуражка механика, с начищенной серебряной бляхой, — но дальше не проехать — затор. Сломалась ось у фуры и вся улица засыпана кусками угля. Подождем, пока расчистят?

— Улица Новой Голубятни далеко?

— Не сказал бы, господин. Фактически, она прямо за углом. Вам ведь в штаб-квартиру Черной сотни?

— Угадал.

— До нее пара десятков шагов.

Оливер поднялся и накинул на плечи пальто:

— Пожалуй, я пройдусь.

Он надел цилиндр, вышел наружу. Да, затор был на самом деле серьезным: на боку лежала огромная деревянная телега, из которой высыпался уголь, большой черной кучей перегородивший улицу. Возможно, небольшая повозка и смогла бы протиснуться, но не неуклюжий паровик. Кучер с отрешенным лицом сидел на колесе и курил.

Механик спрыгнул с лестницы, укрепленной на задней стенке паровика, и подал Оливеру его чемодан.

— Благодарю, — в черную кожаную перчатку механика перекочевала монета, блеснувшая на мгновенье золотом, — Напомните мне, как я выглядел?

Механик поклонился:

— Пожилой мужчина с незапоминающейся внешностью, на вид — крупный землевладелец. В пути не разговаривал, вышел возле Собора.

— Еще раз благодарю, — Оливер зашагал по улице мимо угольной фуры. Один из пары впряженных в упавшую телегу коней — здоровенных гнедых тяжеловесов браунгафской породы — махнул хвостом, на мостовую зашлепали конские яблоки, курящиеся паром на морозе.

По улице Новой Голубятни, вдоль идущего по левую руку высокого каменного забора, окружавшего бывший женский монастырь сестер-магдаленок, а ныне занятого Черной Сотней, шагал высокий — еще более высокий из-за цилиндра на голове — юноша, с небольшим чемоданом в одной руке и черной тростью — в другой. До кованых железных ворот, у которых отирался молоденький монашек с кружкой для пожертвований, оставалось совсем недалеко.

Черная Сотня…

Общеизвестно, что в армию можно попасть двумя путями: либо попасть в рекруты либо попасться на глаза вербовщикам. Теоретически, существовала еще возможность стать добровольцем, но на практике доброволец среди солдат встречался реже чем черный бриллиант. У тех же солдат.

Король Леопольд — а, вернее, стоявший за его спиной кардинал Траум, старый черный лис — нашел третий путь пополнения своей армии. Указом короля три года назад была создана Черная Сотня, армейское подразделение, куда набирали смертников. Смертников, в буквальном смысле этого слова: треть из солдат состояла из приговоренных к смертной казни. Оставшиеся две трети дополняли воры, убийцы, разбойники и грабители, вытащенные с каторги. Всем им, в случае добросовестной службы, было обещано помилование, тем же из преступников, кто запишется в Черную Сотню добровольно, обещали простить все преступления, совершенные до этого и не отдавать суду в случае, если некий купец опознает в солдате того самого мерзавца, который пару лет назад ограбил его на лесной дороге.

Если быть совсем уж честным, то в плане укрывательства преступников Черная Сотня немногим отличалась от обычной армии: точно также никто не отдал бы хорошего солдата примерять пеньковый шарф только потому, что кому-то там чего-то показалось, точно также солдата записывали под тем именем, которое ему взбрело в голову назвать, разве что в обычной армии это было неписаным законом, а в черной Сотне стало писаным уставом.

В чем был смысл создания Черной Сотни, никто не мог точно сказать, возможно, в короле Леопольде Седьмом взыграла кровь его двоюродного дедушки, тоже Леопольда, только Шестого, правившего Шнееландом сто лет назад. Тот тоже любил всякие новшества и внедрял их в жизнь тех, кто не мог увернуться, пока дело не закончилось тем, что король собрал своих министров и сказал, что, по его глубокому убеждению, для процветания страны необходимо замостить поверхность Янтарного моря. Полностью. И начал требовать исполнения своей воли. Пару месяцев королю говорили о том, что все идет по плану, показывали чертежи и картинки будущего мощеного моря, рассказывали о ходе мощения… Потом ему захотелось лично посмотреть, как исполняется его приказ. Все напряглись, но короля удачно хватил удар. По слухам, в музее до сих пор можно увидеть, чем именно был нанесен удар.

Так или иначе, но Черная Сотня была создана и, что особенно хорошо для понимающих людей, правило о присвоении нового имени действовало и на офицеров тоже.

Омнибус остановился.

— Мы остановились на улице короля Адольфа. Рядом с нами — улицы королевы Бригиты, герцога Каверлендского, Мясников и Новой Голубятни. Те, кому нужно, могут выйти.

Карл айн Тотенбург подскочил на сиденье и начал протискиваться к лестнице, чтобы спуститься с верхнего этажа омнибуса. Окна, как и в любом помещении, где находятся много людей, отделенных от морозного воздуха тонким слоем стекла, были покрыты узорами, красивыми, но совершенно не позволявшими увидеть столицу королевства.

«Ничего, — думал юноша, спускаясь по узкой винтовой лестнице, — я еще увижу столицу. Я увижу множество столиц».

В этот момент его мысли, как это иногда случается с молодыми людьми, перескочили на воспоминание о том как он, узнав о существовании в омнибусах второго этажа, удивился тому, что в омнибус пускают и женщин. Ведь если женщина начнет подниматься на второй этаж по этой крутой лестнице, то мужчина идущий следом может поднять голову и заглянуть… и увидеть… Впрочем, такая мысль, очевидно, приходила в голову не ему одному, поэтому проблема была разрешена просто: женщин на второй этаж не пускали.

Оказавшись на улице, Карл потянулся, и размахивая дорожной сумкой с надежно прикрепленным свертком со шпагой, двинулся вперед. Потом остановился, уточнил у прохожего подмастерья, где находится улица Новой Голубятни, и подкорректировал путь следования.

Улочка была небольшой: слева нависали дома из темно-бурого кирпича, с узкими окнами в белых рамах и острыми черепичными крышами, справа тянулся высоченный каменный забор, посреди которого находились запертые ворота. У ворот стоял молодой монашек в потертом беличьем берете и широкоплечий паренек в купеческой одежде, который как раз опускал монету в кружку для пожертвований.

— Да благословит тебя бог, добрый человек, sancta simplicissimus, — добавил монах что-то на своем церковном языке и повернулся к Карлу, — Пожертвуйте, добрый человек, — монах тряхнул зазвеневшей кружкой, — пожертвуйте на постройку колокольни в Шильдбурге.

Название показалось знакомым. Карл полез за пазуху, чтобы достать кошелек.

Отец всегда говорил: «Запомни, сынок, если у тебя вдруг оказалась пара лишних монет и поблизости случился какой-нибудь монах — не пожалей, закинь ему монетки. Никто не знает, что нас ждет на том свете, вдруг да на эти деньги потом можно будет прикупить пару ведер воды, или подкупить того черта, что будет мешать котел, чтобы не слишком усердствовал».

Монах улыбался, звеня кружкой.

— А что, старую колокольню уже снесли? — раздался любопытствующий голос за спиной.

Карл обернулся. К ним, то есть к Карлу, монаху и купчику, подходил высокий молодой аристократ, из той породы, которую Карл терпеть не мог. Удивительно еще, что он сам несет свой чемодан, обычно за такими сынками сзади волочется толпа слуг, от подносильщика чемоданов до вытирателя носа.

— Ну, ту самую, треугольную? — и голос и выражение лица аристократа были спокойными, но улыбка, казалось, витала в воздухе.

Треугольная колокольня? Каким дураком надо быть, чтобы строить тре…? И тут Карл вспомнил, каким.

Тем дураком, который живет в Шильбурге. Городе, который существует исключительно в анекдотах о глупости его жителей. Тех самых, которые тащили осла на крышу дома, потому что на ней выросла трава. Тех самых, которые сделали самую длинную колбасу на свете, но не смогли ее сварить, потому что она не влезала в горшок, а сложить ее они не догадались. Тех самых, которые собирались кучу земли из ямы сложить в другую яму, которую нужно было выкопать в два раза больше, чтобы в нее влезла и земля из первой ямы и земля из второй.

Он только что чуть не пожертвовал деньги на постройку колокольни в городе дураков.

От немедленной смерти жулика-монаха спасли две вещи: то, что Карл денег все-таки не пожертвовал и то, что их пожертвовал купец, оказавшийся самым большим дураком. Впрочем, судя по лицу купца, до которого начало доходить, от побоев монаха теперь спасет только чудо. Или ангел с белыми крыльями, спустившийся с небес.

Монах медленно отступал, пока не прижался спиной к стене.

— А я думал, — не очень-то виноватым голосом произнес он, — что на севере эти истории не слышали.

— А я с юга, — спокойно произнес Вильгельм, неторопливо подходя ближе.

У него был трудный день, тяжелая неделя, отвратительный месяц и ужасный год. В таком состоянии нет ничего лучше, чем набить физиономию кому-нибудь, заслуживающему это.

Дворянчик, с которым они ехали в одном омнибусе — только он сверху, а Вильгельм снизу — поставил на землю свой чемодан и натянул получше перчатки, видимо, собираясь присоединиться. Только холеный хлыщ в цилиндре наблюдал за происходящим с легкой незаметной улыбкой.

— Перестать.

Голос был спокойным, но Вильгельм тут же остановился. Приказ, отданный спокойным голосом гораздо весомее, чем громко выкрикнутый. Дворянчик отстранил Вильгельма и шагнул к монаху.

— Перестать.

Теперь проняло даже задиру в широкополой шляпе. Все четверо юношей повернулись к воротам. В открытой калитке стояли два офицера. Черные шинели, черные сапоги, высокие черные кепи. Судя по цвету — из Черной Сотни.

— Если у вас нет письма… — начал один из «черных» офицеров.

— У меня! — неожиданно выкрикнул монашек, — У меня есть письмо!

Он проскочил мимо опешивших Вильгельма и дворянчика и быстро отвинтил дно у кружки. Протянул измятый конверт офицеру и присел, собирая с мостовой рассыпавшиеся монеты.

Офицер спокойно раскрыл конверт, достал лист бумаги. Прочитал.

— Проходи, — кивнул он на калитку и повернулся к оставшейся тройке, — Тех, у кого нет письма, в штаб-квартиру не пропустят.

— Эй, эй, постойте, — чуть не подпрыгнул дворянчик, — У меня тоже есть письмо!

— И у меня, — добавил Вильгельм.

Хорошая компания подбирается для службы. Мошенник-монах, сопляк-дворянин и он, купеческий сын…

Аристократ поправил цилиндр:

— У меня тоже есть письмо.

В помещении было жарко. Карл, не долго думая, скинул тяжелую шерстяную куртку, уселся в кресло, низкое и мягкое, белого цвета и принялся распаковывать шпагу. Какие бы тут правила в Бранде ни будь — к своему будущему командиру он войдет при оружии.

Аристократ прошагал туда-сюда — когда он снял свой плащ, Карл не уследил — задумчиво постучал кончиком трости по креслу, но садиться не стал.

Монах забился в противоположный от Карла угол и попытался притвориться незаметным, что, в черной одежде на фоне светло-зеленых стенных панелей было непросто. Парень в купеческой одежде подошел к нему и молча протянул ладонь. Опасность получить по лицу резко увеличивает сообразительность: монашек опять развинтил свою жульническую кружку и высыпал монеты в протянутую руку. Купчик подбросил их на ладони и спокойно вернул часть обратно. После чего уселся в стоящее рядом кресло и, такое чувство, уснул с открытыми глазами, настолько безмятежным было его лицо.

Карл прислонил шпагу к низкому столику, который стоял рядом с его креслом и взял газету, которая на столике лежала.

«Ротеворт». Не слышал… Что удивительно: сегодняшняя. Он посмотрел на первую полосу.

Да уж… Тот, кто эту газету печатал, серьезными, солидными новостями не увлекался. Он придумывал заголовки, которые легче будут кричать мальчишкам-газетчикам.

«Новое убийство, совершенное Душителем».

«Мясник из Нибельвассер еще не пойман».

«Знаменитый сыщик раскрыл очередное преступление».

«Международные новости: в столице Лесса ограблен еще один банк».

— Вы позволите?

Карл подпрыгнул: перед ним стоял, протягивая руку к газете черномундирный офицер. Первоначально Карлу показалось, что из украшений на мундире только серебряные погоны, а вышивка, которой обычно покрывают грудь мундира, отсутствует. Но присмотревшись, он понял, вышивка есть. Просто он тоже черная.

— Наш командир привык читать газеты за кофе, — сообщил офицер, — За еще горячим кофе.

Карл покраснел, попытался вскочить, еще глубже увяз в мягкой ловушке кресла. Шпага упала, прогрохотав по ребрам отопительной батареи. Юноша стал уже даже не красным, а бурым, замахал руками, пытаясь встать…

— Спасибо, — офицер ловко выхватил из его рук газету.

— Когда наш командир примет нас? — поинтересовался аристократ. В отличие от пошедшего пятнами Карла и раскрасневшегося от жары купца он был бледен той бледностью, которая бывает у людей, редко бывающих на солнце.

— Как только выпьет кофе, — офицер шагнул к дверям.

— Скажите, — отлип от стены монашек, — а какой он у вас человек? Ну, чтобы знать, к чему готовиться?

Офицер взглянул на монаха, — перевел взгляд на аристократа, на купчика, на Карла.

— Наш командир, — заявил он, — настоящая душа Черной Сотни. Поверьте мне, юноши, вы будете гордиться тем, что служили под началом этого человека. Сотня — это он, а он — это Сотня.

В голосе офицера звучало искреннее уважение и гордость за своего командира. И где-то глубоко-глубоко пряталась улыбка.

— Он что, — ляпнул монах, — черный?

Офицер промолчал, его спина, которая была видна Карлу, никаких чувств не выражала. Так и не сказав ни слова, он вошел в дверь, за которой скрывался кабинет командира Черной Сотни.

Монах охнул: купчик, все с тем же невозмутимым лицом, ударил его в бок. Аристократ прошагал помещение по диагонали, от одного пустого кресла к другому, наконец выбрал и, поддернув штанины, опустился в то, что стояло напротив Карла. Побарабанил пальцами по столику.

Все молчали.

Карл, наконец, выбрался из объятий кресла и поднял шпагу с пола. Прицепил ее к поясу.

— Командир примет вас.

Дверь открылась настолько бесшумно, что все вздрогнули. Кроме аристократа. И купца. И монаха.

Карл стиснул рукоять шпаги и шагнул вперед.

В кабинет к командиру он вошел последним. Первые три, не считая офицера, почему-то остановились сразу на входе.

— Холера, — произнес монах.

Да что там такое?

Карл привстал на цыпочки и глянул поверх голов.

Широкое окно, почти во всю стену. Перед ним — стол, дубовый, темный, почти черный, обтянутый черным сукном. На столе — бумаги россыпью и блестящий бронзовый чернильный набор в виде рыцарского замка. За столом — человек.

Черный мундир. Черные волосы. Черные глаза.

Черная кожа.

Командир Черной Сотни — черный.

Глава 3

Бранд

Королевский вокзал. Улица Новой Голубятни

13 число месяца Рыцаря 1855 года.

В самое секретное, самое тайное место, где собираются исключительно самые доверенные и самые высокопоставленные люди для обсуждения своих планов, которые возможно повлияют на судьбы всей планеты, всегда имеет доступ человек, который находится внизу социальной лестницы. Человек, который не является ни доверенным ни высокопоставленным, он никогда не бывает дворянином, чаще всего даже образованием не обременен, и, тем не менее, он может входит туда, куда закрыт доступ иным герцогам и министрам. Кто это?

Уборщик.

Вы же не думаете, что вершители судеб планеты сами вытирают пыль и убирают разлитый кофе?

Такой человек присутствовал и на заседании шнееландского Тайного Совета. Не уборщик, правда, и даже дворянин, но, тем не менее, человек, которому по статусу гораздо ниже всех присутствующих. Он скромно сидит в углу, за столиком, на котором лежат бумаги и остро отточенные карандаши.

Курт айн Бремен.

Писарь.

Кто-то может сказать «Пфе, простой писарь!». И ошибется. Не простой. А Писарь Тайного Совета Короля Леопольда Седьмого! Что дает ему право свысока посматривать на разных-прочих камергеров и иногда намекать на высшие тайны, к которым он причастен. Также Курт айн Бремен, как и многие люди, причастные к государственным секретам лишь самым краешком, относится к королю и другим членам совета с этаким глубинным — и никогда непоказываемым — чувством легкого покровительства. Ведь он может с легкостью понять, кто стоит за выдвинутым вопросом, куда приведет вот этот указ и что нужно сделать, чтобы разрешить проблему.

Вот и сейчас…

Король Леопольд выглядел орлом: широкий разворот плеч, гордый подбородок, орлиный взгляд, россыпь орденов на могучей груди… Художник, который написал ту картину на самом деле был гением: изобразить истинного властителя из… хм, из того, что правило страной последние десять лет. А еще говорили, что честь и совесть маэстро Бальтазаро Фернандо не позволяет ему писать на заказ, он рисует душу. Видимо, деньги успешно заменили художнику и честь и совесть.

Настоящий король, сидевший в огромном кресле под собственным портретом, орлом не выглядел. Тому, кто общается с королем каждый день, тому, кто, образно говоря, видит его в халате и с чашкой кофе — «кстати, неплохой образ, нужно запомнить» — сразу становилось видно, что ширина королевского торса вызвана не могучей силой, а не менее могучей страстью к кухне. Круглое рыхлое лицо напоминало блин, посреди которого воткнули картошку носа, а обтягивающий телеса короля розовый мундир придавал его величеству удивительное сходство с отъевшимся к зиме боровом. Созвездие орденов на самом деле имеет место быть, но впечатляет оно только тех, кто не знаком с обычаем Белых земель под названием «братское награждение». Проще говоря, король при восшествии на престол получает по высшему ордену от каждого государства, поддерживающего такой обычай. Так и закачались на могучей королевской груди три десятка орденов. При том, что его величество в войнах не участвовал ни разу, да и страну покидал только в юности…

Курт встряхнул головой и обратился в слух. Его величество заканчивал свою речь.

— …вторгшись на нашу землю, Союз трех империй намеревается свергнуть законных властителей — в том числе меня — и обратить наши земли в подобие Трансморании.

Говорил король медленно и до чешущихся зубов монотонно. Как человек, который не умеет читать длинные речи. Или как человек, повторяющий заученные слова, кем-то для него подготовленные.

— Наши подданные, защищать которых мы клялись перед богом, — продолжал король, — станут для войск империй дикарями, изгнать которых с земли — необходимо, а убить — не преступление.

«Ох, ваше величество, — подумал Курт, быстро покрывая бумажный лист скорописью собственного изобретения — передергиваете вы, как карточный шулер. Где это видано, чтобы захватчики относились к простым людям, как к каким-то дикарям? Самое страшное, что нам грозит в случае начала войны: вы, ваше величество, лишитесь короны. А простые крестьяне и горожане будут продолжать тачать сапоги — или точить? — продавать сосиски, пахать землю, и смены власти даже и не заметят…»

Острый грифель карандаша записал последние слова короля и остановился.

— Что скажете, господа? — обвел король собравшихся несколько беспомощным взглядом.

— Воевать, — лениво ответил Первый маршал. Пожалуй, единственный человек, который раздражал Курта буквально всем. Своей гривой золотистых волос, так отличающихся от редеющей шевелюры писаря, зелеными кошачьими глазами, при виде которых томно вздыхали девушки от служанки до фрейлины, тем, что человек, еле достигший тридцати и безвылазно сидевший в своем поместье в Черных горах стал Первым маршалом, даже тем, что он был левшой. Но больше всего Первый маршал раздражал Курта — и всех мужчин, имевших несчастье быть отцами, мужьями, братьями — своей чрезмерной любвеобильностью.

Три человека сражались за звание величайшего любовника, образно выражаясь, конечно, ибо к тому моменту, как застрелили на дуэли Бернардо Морано, Карл Гарлоу еще только присматривался к своей юной кузине, а к тому моменту, как сам Гарлоу был отравлен неизвестным, Диего Альмаро еще даже не родился. Сражение шло в умах поклонников — и поклонниц — этих трех любовников, но, происходи оно на самом деле и в настоящее время, Первый Маршал, Рихард айн Штурмберг по праву принял бы участие четвертым претендентом. В его присутствии любая женщина от тринадцати лет до ста тринадцати начинала испытывать ощущение того, что на ней слишком много одежды. Флюиды маршала просто обволакивали и лишали несчастную жертву способности сопротивляться.

Курт опустил взгляд. Он вспомнил передаваемые тихим шепотом рассказы о том, что любвеобильности у Первого Маршала столько, что иногда ему не хватает женщин… А также возникающие иногда мысли о том, КАКИМ образом айн Штурмберг стал Первым Маршалом… Говорили же, что иногда он с королем запирается на пару часов в некой секретной комнатке, откуда они выходят усталые, но довольные… Боже, какая мерзость.

— Мы не можем воевать, — быстро ответил канцлер Айзеншен. Еще бы он ответил не быстро: наверняка именно он подготовил для короля речь о гнусных захватчиках. Всем известно, что говорит король, но слова он произносит канцлерские.

Канцлер нравился Курту гораздо больше, чем король и уж тем более — чем Первый Маршал. Уже в возрасте, но в волосах и в окладистой бороде нити седины еще еле заметны, кряжистый торс, тут, в отличие от короля, сразу видна сила и мощь и нет этой неприятно-липкой смазливости Первого маршала. Канцлер Айзеншен больше походил на короля, чем сам король. Фактически, именно он управлял государством. За исключением тех случаев, когда в короле просыпался двоюродный дедушка…

— Мы не можем воевать, — повторил канцлер.

— Позвольте мне судить, что может наша армия и чего не может, — улыбнулся маршал.

— Сколько человек мы можем собрать?

— Тридцать тысяч, — маршал все улыбался, как кот, играющий с мышью.

— А сколько сможет собрать объединенное войско Трех империй?

— Шестьсот тысяч.

— Вам не кажется, что ни один полководец не сможет выиграть войну с двадцатикратным перевесом в пользу противника?

— Сможет, если он — гений.

— Гений — да. Вопрос только в том, есть ли у нас такой гений?

Канцлер и маршал несколько секунд смотрели друг на друга через стол. Маршал, в ослепительно-белом мундире и канцлер, в гораздо более скромном темно-синем. Наглая молодость и мудрая старость.

— Как мне кажется, — продолжил канцлер, — среди наших военачальников отсутствуют подобные… гении, — последнее слово прозвучало, как оскорбление.

Маршал откинулся на спинку кресла:

— Возможно, — спокойно кивнул он, — но, если вы не обратили внимания, его величество упомянул о том, что завоевывать собираются не только нас.

— Объединение? — прищурился канцлер, на лету схвативший мысль маршала, как коршун мышь.

— Совершенно верно.

— И какова же будет армия, если объединить все Белые земли?

— Триста тысяч.

Два оппонента перебрасывались фразами через стол, как будто играли в мяч. Король только успевал ворочать головой туда-сюда, как филин.

— В два раза меньше. К тому же вы посчитали Грюнвальд, который никогда не станет нашим союзником…

Южное королевство Грюнвальд, раскинувшееся вдоль берега Зеленого моря, испокон веков считало, что именно оно достойно стать тем камушком, вокруг которого вырастет жемчужина объединенных Белых земель. Об Объединении грезили уже давно…

— …и молчаливо предположили, что с вашим предложением согласятся все остальные страны, которые, хочу вам напомнить, уже тысячу лет не могут договориться даже о размере гроша.

Единая страна… Страна, в которой не нужно платить пограничную пошлину семь раз за восемь миль, огромная, сильная и могучая страна… Которую до сих пор не удавалось создать никому.

Против Объединения были даже не только правители стран, все эти короли, герцоги и епископы, против объединения были многие жители, дворяне, горожане, даже крестьяне. Для обычного человека его родина, это не та огромная страна, которую он может увидеть только на карте. Родина для него — это дом, в котором он живет, улица, по которой он ходит, речка, в которой купаются его дети, и все это не станет больше, если увеличится страна.

— Весь этот сброд, — продолжал канцлер, — можно объединить только железом и сталью, уж никак не просьбами и увещеваниями. А у нас армия из тридцати тысяч.

Кто-то тихо кашлянул.

— Разрешите мне вставить пару слов, — произнес тихий голос.

По правую руку от короля, сразу за первым маршалом и министром земель сидел человек, которого Курт, признаться по чести, опасался. И не он один.

Мэр Бранда.

Непонятно чем, но Ханс айн Грайфогель вызывал некоторую оторопь даже у человека, с ним совершенно незнакомого. Худощавый, коротко, против дворянских правил, стриженый, с аккуратной бородкой, всегда в черной одежде, имевшей такой вид, как будто он постоянно весь в пыли, мэр столицы был человеком, к которому прислушивались все. Не в последнюю очередь потому, что говорил всегда негромко. Это первое, на что обращали внимание при встрече с ним. А вторым были его глаза: холодные, спокойные, они казались двумя серыми камушками, по ошибке вставленные в глазницы.

— Вы забыли, господа, — продолжил мэр, — в какое время мы живем. Наша страна существовала сотни лет, не меняясь. Нам стало казаться, что это хорошо, что не нужно менять то, что и так работает…

Голос шелестел, казалось, помещение наполняли сотни высохших листьев.

— Мы не менялись, но изменился мир вокруг нас. Мир уже не тот, что прежде, даже не тот, что был каких-то несколько десятков лет назад. Паровые машины работают на заводах, заменяя десятки рабочих, паровые машины везут грузы, заменяя десятки лошадей, паровые машины плывут по рекам и морям…

В это был весь айн Грайфогель. Казалось бы, невелика должность: мэр, пусть даже столицы, но маленькие государства неизбежно живут вокруг столицы, она является центром всего: и финансов и культуры и науки. И промышленности. Первые заводы новой формации, с паровыми машинами, купленными в Брумосе, возникли именно в столице, в городе, поводья которого крепко держал в узких руках Ханс айн Грайфогель. Вся промышленность, вся наука столицы, а значит и всей страны контролировалась им.

Ханс айн Грайфогель не любил перемен, но всегда был к ним готов.

— Одна паровая машина заменяет целую толпу. Не пора ли выпустить ее на поле боя?

Все помолчали минуту, осмысляя услышанное. Маршал медленно заулыбался.

— Но постойте, — заговорил наконец кардинал Траум, — ведь ни в одной другой стране ничего подобного нет?

— Нет, — спокойно кивнул мэр, — Но нельзя победить, пользуясь только тем, что есть у противника. Если на тебя идут с кулаками — бери дубинку. Если с дубинкой — выхватывай шпагу. Если против тебя шпага — доставай пистолет.

Кардинал пощипал узкую седую бородку, посмотрел направо, на мрачного канцлера, налево, на казначея.

— А если против тебя пистолет? — наконец спросил он.

— Пушка! — рассмеялся Первый Маршал, — Против пушки ничто не устоит!

— Но, — мягко заметил кардинал, — пушки будут и у наших противников. Что вы противопоставите им?

— Не знаю, — мэр был по прежнему спокоен, — Но у нас еще есть время подумать.

— А деньги? — подскочил казначей, — Где деньги?

— Да! — неожиданно ожил король, — Где деньги? Где деньги из нашей казны, я вас спрашиваю, айн Лаутер?

Его величество нахмурил брови, но толстякам сложно выглядеть грозными.

Казначей подпрыгнул в кресле, как мячик:

— Ваше величество, казна наполнена почти на треть. Но ведь еще только середина года, налоги не собирались, да и много трат было в последнее время…

Король замолчал, видимо вспомнил все свои прожекты, которыми он увлекался. Тут и Черная Сотня и королевский завод в Оберланде и колония в Трансморании и многое, многое другое. А денег не приносит ни один!

— Итак, — он внезапно решил завершить заседания совета, — Ваше мнение по поводу планов Трех Империй? Маршал!

— Война, — айн Штурмберг не улыбался.

— Канцлер!

Айн Айзеншен пожевал губами.

— Я не могу согласиться на войну, — наконец сказал он, — но и отдавать землю захватчику не готов тем более. Как прикажет ваше величество.

— Министр земель?

Высокий как палка Карл айн Шеленберг наклонил головой:

— Любой приказ его величества будет исполнен в точности.

— Кардинал?

— Я бы советовал его величеству не горячится. Возможно, некоторые территориальные уступки…

— Мэр?

— Мы примем бой.

— Казначей?

— Денег на войну у нас нет, — проворчал тот.

— К сожалению, — тряхнул золотистым хвостом волос маршал, — наш враг не станет ждать, пока мы их накопим.

— Денег нет.

— Итак, — король встал, — решено…

Курт дописал «…казначеем было указано на некоторую недостаточность денежных средств в государственной казне». Провел длинную черту и написал «Решение».

Дверь в помещение Совета распахнулась так, как будто ее пнули изо всех сил.

— Леопольд, ты все просиживаешь штаны? Выходи!

Сидевшие за столом дружно вздохнули. В кабинет вошел ужас дворца и всего города, заноза в заднице, гвоздь в сапоге, яма на дороге…

Королевский шут.

Нет, наверное все-таки его величество пошел в двоюродного дедушку. Шуты были популярны в Дикие века, вошли в моду в начале прошлого века, но кто, кто из цивилизованных правителей заведет себе шута в наше просвещенное время?!

Ник Фасбиндер. Неизвестно, где король подобрал этого человека, был ли он дворянином или простолюдином, каково его настоящее имя. Невзрачность своего лица Фасбиндер с успехом возмещал кричащей одеждой. Сейчас он был одет в цыплячье-желтый костюм, с красным галстуком. На голове красовался изумрудно-зеленый цилиндр.

— Лео! — не обращая внимание ни на что, шут прошел к королю и хлопнул того по плечу, — Пока ты сидишь здесь, на кухне стынет окорок с зеленью! Кстати, я нашел рецепт запеченной в сахаре дичины. Знаешь, что они туда кладут? Утку!

— Утку? — король почесал голову, — Господа, наше собрание закончено, мы с Ником немедленно отправляемся пробовать окорок. Кто с нами?

Желающих не нашлось и король, вместе со своим шутом, удалились.

Да, если король Леопольд Седьмой что-то и любил, так это изобретать новые блюда. Готовка была его страстью, его, как говорят брумосцы, хобби. Ну и естественно, последующее употребление приготовленного. Если ЭТО, конечно, можно было съесть. Утка в сахаре… Бррр!

Оставшийся в одиночестве Курт айн Бремен посмотрел на исписанный лист бумаги, на котором было записано «Решение».

Что решили-то?!

Глава 4

Бранд

Улица Новой Голубятни

13 число месяца Рыцаря 1855 года.

Командир Черной Сотни был шварцем.

Шварцы, чернокожие жители джунглей Трансморании, были дикарями. По слухам — и людоедами. К их образу больше подходили набедренные повязки, чем мундиры, ожерелья из клыков — больше чем орден святого Франциска и копье с каменным наконечником — больше, чем пистолет.

Нет, в Брумосе шварцев было довольно-таки много, и вероятность встретить одного из них — гораздо больше, чем в Шнееланде, но там они были в основном слугами, либо прикрепленными работниками на заводах, фабриках и фермах. Карл айн Тотенбург не слышал ни разу, чтобы брумосские шварцы становились военными. Тем более — офицерами.

Шварц — офицер. Командир Черной Сотни.

Это было… Неожиданно.

Черные прямые волосы командира были стянуты в хвост на затылке, узкий прямой нос чуть нависал над тонкими сжатыми губами, а кожа…

Кожа приморских шварцев походила по цвету на шоколад. Или на пиво. То есть имела различные оттенки коричневого, и «черной» называлась скорее в сравнении со светлой кожей северян: брумосцев, ренчийцев, белоземельцев…

Кожа командира была черна как уголь лучшего сорта «вайс», названного по горе, где его добывали.

Карл вздрогнул: чернокожий командир резко встал, на плечах блеснули узкие серебряные погоны с тремя звездочками.

— Меня зовут, — заговорил командир, — Симон. Я — старший сотник Черной Сотни.

— А есть еще и младшие сотники? — влез лжемонах, раньше, чем кто-либо еще успел сформулировать вопрос.

— Есть. Есть еще и средние. В Черной Сотне один старший сотник, четыре средних и сорок пять младших.

«По одному офицеру на два солдата» — быстро подсчитал Карл. Странное, очень странное подразделение.

— А… — попытался что-то еще спросить монах.

— Твое право на вопрос ты истратил, — отрезал Симон. Его взгляд полоснул остальную троицу. Те промолчали.

— Как вам известно, — сотник вышел из-за стола и заходил туда-сюда вдоль огромного окна, — в Черную Сотню набирают тех людей, кто хотел бы забыть о своем прошлом. Приходя к нам, они лишаются всего. Имени. Фамилии. Родных. Друзей. Семьи. Прошлого…

Карл заметил, что сбоку к столу сотника приделана кобура, из которого торчала изогнутая рукоять какого-то пистолета. Похоже, служба здесь будет не такой уж и простой…

— Придя к нам, — продолжал сотник, — эти люди получают новые имена. И новую жизнь. Черная сотня становится для них всем. Сотня — их фамилия. Сотня — их семья. Сотня — их родные. Сотня — их друзья. Сотня — их будущее. Все это…

Сотник Симон остановился и посмотрел на четверых юношей, стоявших перед ним.

— Все это касается и офицеров. Готовы ли вы расстаться со всем, что было вашей жизнью?

Карл почувствовал, что его щеки загорелись. Аристократ выпрямил спину еще ровнее, хотя, казалось бы, куда еще. С лица «монаха» наконец-то пропала улыбочка. Только купчик стоял спокойно, глядя куда-то вдаль сквозь окно.

— Не слышу ответов.

— Да, — сказал Карл, который не хотел, чтобы узнали, кем стал его отец.

— Да, — ответил Оливер, который не хотел, чтобы узнали, кем был его отец.

— Да, — сказал Вильгельм, который не хотел, чтобы узнали, кем стал он сам.

— Да, — сказал лжемонах, который не хотел, чтобы узнали, кем он родился.

Симон улыбнулся, блеснули белые зубы:

— Добро пожаловать в Сотню. Добро пожаловать в семью.

Он развернулся и зашагал опять. Оливер айн Вимпер проследил за ним глазами.

Сотник невысок, впрочем, по сравнению с достаточно длинным Оливером. На руках… впрочем, нет, это не перчатки, это кожа. Тонкие пальцы, толстые, тренированные запястья — хороший фехтовальщик. И…

На боковине стола — кобура с пистолетом. Изогнутая рукоять характерна для многозарядных капсюльных пистолетов брумосской фирмы «Лам», но клеймо, выжженное на рукояти незнакомо. Сотник — хороший стрелок…

— Вы все, — говорил Симон, не прекращая своей ходьбы, — будущие младшие сотники. Сегодня вы поступите на обучение в школу Сотни, получите необходимые документы и пособие… Небольшое. После обучения вы пройдете экзамен и станете младшими сотниками…

Точные, плавные движения… Широкие плечи, крепкие мускулы… Сотник — хороший боец и опасные противник.

Тем временем сотник остановился. На фоне окна он казался не человеком, а черной тенью, этакой жутковатой прорехой в ткани мироздания.

— Запомните сразу и навсегда одну вещь: для офицеров Черной Сотни нет ничего превыше приказа командира. Если вам прикажут убить — вы убьете. Если прикажут умереть — умрете.

Дворянчик заерзал, видимо, собираясь что-то уточнить или возразить, но Оливер не дал ему:

— Господин старший сотник, — обратился он, — я не истратил своего права на один вопрос. Разрешите?

— Да.

— Кто командует Сотней?

Симон шагнул вперед и посмотрел на Оливера:

— Сотней командую я, — тихо сказал он, — Но ты ведь не это хотел узнать, не так ли?

— Совершенно верно, господин старший сотник. Я хотел узнать: а кто же командует вами?

Симон помолчал. Потом неожиданно улыбнулся:

— Мною командует его величество Леопольд Седьмой. Большего вам знать не положено. Пока не положено. Да?

Он резко шагнул в сторону, к разрывавшемуся от желания задать вопрос дворянчику.

— Господин э… старший сотник, а если приказ окажется несовместим с дворянской честью?

Оливер на секунду прикрыл глаза. Вот болван…

— В Сотне нет дворян. Есть только офицеры Черной Сотни. Без фамилий, без прошлого, без дворянского гонора. В Сотне все равны.

— А…

— Ответ получен.

Симон подошел к монаху, взглянул тому в глаза:

— Зеленые? — спросил он непонятно.

— Я думал, — снова заулыбался мошенник, — вы оцените хорошую шутку…

— Я оценил. Не забывайте, что хотя прошлого вы лишены, но я знаю о вас все.

Улыбка монаха не пропала, но поблекла:

— Шутка и вполовину не так смешна, — пробормотал он, — если ее смысл понятен еще кому-то кроме тебя.

— А у тебя? — сотник подошел к купчику, — есть вопросы?

Тот спокойно взглянул на чернокожего офицера в черном мундире. Так спокойно, как будто ежедневно встречался с чем-то похожим.

— Есть. Имена нам оставят?

Сотник шагнул назад и взглянул на всех четверых:

— Нет.

Вот так новость. Купеческий сын, которого по документам звали Вильгельм — и которому очень не понравилось заявление командира о том, что он знает о них ВСЕ — не стал задавать логичного вопроса «И как же нас теперь зовут?». Во-первых, и коню понятно, что вопрос здесь разрешают задать только один. Во-вторых, зачем спрашивать, если все и так объяснят?

— Вы получите новые имена. Имена, которые выберу вам я. Карл, записывай.

Дворянский сынок со шпагой вздрогнул — Карл? — но сотник обращался к неприметно сидевшему за конторкой в углу офицеру. Одна звездочка на погоне — младший сотник.

Имена, произносимые негромким голосом шварца, звучали в наступившей тишине, как удары молота.

— Вольф, — дворянчик открыл рот.

— Ксавье, — аристократ поднял бровь.

— Йохан, — ничуть не хуже Вильгельма.

— Цайт, — монах улыбнулся, как будто услышал отменную шутку.

Наступила тишина, нарушаемая только быстрым скрипом пера.

— Именно так, — заговорил сотник наконец, — вас отныне будут звать. Именно так вы должны представляться. И запомните: у вас нет фамилий. Черная Сотня — ваша фамилия.

Сотник сел за стол:

— Можете идти. Все остальные вопросы — к Карлу.

Он взял в руки лист бумаги. Прием в Сотню был окончен.

— Все вопросы, — резко взмахнул рукой Карл, как только они вышли, и дверь в кабинет сотника закрылась, — только по очереди.

— Нам дадут мундиры? — влез шустрый монах.

— Форму — сразу. Звания и погоны — только по окончании обучения.

— Сколько длится обучение?

— От трех месяцев до полугода. Зависит от вас.

— Что нужно будет делать на экзамене?

— Зависит от вас.

— Правда ли, что в Бранде нельзя носит шпагу?

— Правда.

— Где мы будем жить?

— В школе.

— Где находится школа?

Карл заулыбался.

— Улица Серых Крыс, здание бывшей тюрьмы?! Они что, издеваются?!

Карл, а, вернее, отныне и надолго — Вольф, был вне себя.

Они, все четверо, стояли на крыльце штаб-квартиры Черной Сотни и рассматривали свои новые бумаги. Свидетельства о зачислении в школу Черной Сотни, с новыми именами.

— Что будем делать сейчас? — монах Цайт, который бесил Карла-Вольфа одной своей улыбочкой и неуемной жизнерадостностью, обратился сразу ко всем.

— Предлагаю… — аристократ Ксавье снял с головы цилиндр, — …пойти… — щелчок и цилиндр сложился в лепешку, — …в школу.

А, ну да, это новомодный складной цилиндр-шапокляк, с пружиной внутри. В 1853 году изобретен одним ренчийцем.

Ксавье убрал цилиндр в чемодан и достал оттуда другой, точно такой же складной — хлопок и новый цилиндр развернулся — но более скромный.

— Можно, конечно и в школу, — нет, этот Цайт дождется хорошего пинка, — но, раз уж мы теперь, в некотором роде, семья, почему бы не отметить это дело за кружкой пива? Я слышал, столичный «брандиш» очень хорош.

Пиво. Кто останется равнодушным к этому золотому напитку? И пусть чопорные брумосцы или надменные ренчийцы называют его грубым напитком простолюдинов, но в Белых Землях знали, что пиво по своему благородству, тонкости вкуса и многочисленности сортов не уступит ни винам Ренча, ни виски Брумоса.

Темный, бархатный дункель…

Легкий освежающий лагер…

Пахнуший легким дымком раухбир…

Крепкий бокбир…

Ледяной и ядреный айсбир…

Варящийся только ранней весной в месяце Мастера майстербир…

И, как вершина искусства пивоварения — брандиш.

Золото освежающего вкуса под снежной шапкой пены. Кто откажется от такого?

— Я не буду, — отрезал Вольф, — Мне отец заповедал: не курить то, что не пахнет табаком, не пить то, что пенится и не есть мясо, если не знаешь, какие звуки оно издавало при жизни.

— Вы, простите… — возможно, Цайт искренне пытался подружиться, но выглядело это все равно издевкой. Или так казалось Вольфу?

— Ты, — спокойно поправил непробиваемый Йохан, — Карл сказал, что в Сотне все обращаются друг к другу на «ты».

Вольф представил, как ему будет тыкать солдат, бывший каторжник и убийца, и еле-еле сдержался.

— Откуда ты будешь, Вольф?

Вольф заскрипел зубами, но еще держался:

— Из Айнштайна.

— С юга? Тогда твой отец прав: у вас там, на вкус, что пиво, что моча…

Все!

Прижавшийся к двери Цайт сглотнул и покосился на шпагу, кончик которой царапал его горло.

Лихо. Оливер-Ксавье не ожидал такого от внешне недотепистого Вольфа. Только что он стоял в полуобороте к Цайту, шпага висела на бедре и вот уже бывший монах чуть не приколот к двери, как огромная бабочка из коллекции безумного натуралиста. Даже он, Ксавье, при всем своем опыте, не успел вмешаться.

Оливер загнал обратно наполовину извлеченный из ножен-трости клинок шпаги. Вольф бросил мгновенный взгляд на резкий звук и медленно опустил свое оружие.

— Не зли меня. Убью.

Цайт поднял ладони:

— Да ладно. Если хочешь, могу признать ваше пиво лучшим севернее южного полюса…

— Цайт, молчи.

— Молчу. Я все понял, ты пиво не пьешь. Ксавье?

— Я не пью, — резко ответил аристократ Ксавье, — пива. И вина не пью. И шнапса. И ничего крепче воды. И я разозлюсь не меньше Вольфа, если услышу вопрос «почему».

В глазах Цайта ярко горел именно этот вопрос, но он промолчал.

Йохан поочередно посмотрел на своих будущих товарищей. М-да. Вольф смотрит на всех, как тот самый волк, оказавшийся среди собак, Ксавье тоже как натянутая струна, от казалось бы безобидного вопроса, а Цайт прижался к двери, как загнанный зверь, того и гляди вцепится в горло…

— Цайт, — вдруг спросил Вольф, — ты вообще монах или нет? В рясе, а ведешь себя как…

— Я, — напряженным голосом произнес «монах» — Цайт. И моего прошлого больше нет.

Он оглядел себя и хихикнул:

— Cuculus non facit monacum, — произнес он, — что в переводе с эстского означает «Монах — он и голышом монах, а рясу и купить можно».

Шутка была немудрящая, но все рассмеялись. Напряжение спало.

— Ребята, — Цайт положительно не мог оставаться спокойным, — предлагаю все-таки пойти в пивную. Не знаю, как вы, я а ничего не ел со вчерашнего вечера…

Живот Вольфа громко заурчал.

— …не пива выпьем, так хоть посидим вместе. Ксавье выпьет своей воды, Вольф — шнапса, или что там завещал ему покойный отец…

— Почему покойный? Он еще жив.

— …и по крайней мере поедим. Кто знает поблизости что-нибудь? Я в столице Шнееланда никогда не был.

— Я тоже, — ответил Вольф.

— Я был, — задумчиво сказал Ксавье, — но не в этой части.

Ох уж эти дворяне…

— Пивная «Танненбаумбир». За углом.

Все повернулись к молчавшему до этой минуты Йохану.

— Ты бывал в столице? — прыткий Цайт, конечно.

— Нет.

— Откуда…

— Глаза имею. Пока ехал в обнимусе… омнибусе — увидел. Вывеска с названием и бронзовая пивная кружка. На кружке — медвежья голова, герб города. Значит, пивная имеет право варить «брандищ». Я бы попробовал.

Все посмотрели на Йохана с уважением. Особенно Вольф, который ехал с ним в одном омнибусе, но, похоже, всю дорогу считал ворон.

— Пойдем? — посмотрел на своих будущих товарищей Цайт.

— Пойдем, — выразил общее мнение Ксавье.

— Тушеная капуста и жареные колбаски, — потер ладони Цайт, — Ждите, детки мои, я иду к вам!

Юноши спустились с крыльца, прошли ворота и вышли на улицу Новой Голубятни. Впереди всех зашагал Йохан, позади — Цайт, который вертел головой, рассматривая все, что его интересовало. То есть попросту все.

Вольф и Ксавье шли рядом.

— Вольф.

— Что?

— Как тебе наш командир?

— Симон? Судя по всему — командир он толковый. Шварцы, они, говорят, чем чернее, тем отчаяннее в бою. Погибнуть со славой под его началом — не самая плохая смерть.

— Ну да… — судя по голосу, Ксавье не ставил своей целью славную гибель, — Чернокожий, да еще в черном мундире.

— Было бы хуже, — хмыкнул Вольф, — если бы он был в белом.

Четверка будущих сотников завернула за угол и зашагала к пивной.

В фольклоре Белых Земель Смерть выглядела как мужчина с лицом, которое никто никогда не мог запомнить, и именно в белой одежде. Так как Смерть забирает и королей, а, значит, никак не может быть выглядеть как простолюдин, в девятнадцатом веке его изображали, как аристократа в белом костюме и белом цилиндре, с пустым, гладким лицом, без глаз, носа, рта. В руках он держал трость с полированным стальным крюком вместо рукояти.

Как ни странно, но человек, почти в точности соответствовавший этому описанию — за исключением, понятно, лица — тринадцатого числа месяца Рыцаря въехал в почтовой карете в город Бранд. Человек был одет в белый костюм, имел на голове белый цилиндр, а в руках — трость. Правда, вместо крюка набалдашником служил небольшой стальной шарик, отполированный до зеркального блеска.

В карете человек ехал один, не считая кучера.

— Приехали, господин, — открыл тот двери кареты.

Нога господина опустилась на мостовую. Явление ослепительно-белого пальто из темноты кареты было таким неожиданным, что кучер даже чуть прищурился.

— Экий вы яркий, господин. Кем же таким будете?

Господин в белом улыбнулся из-под полей цилиндра.

— Я, мой друг, дирижер.

«Понятно, — подумал кучер, — дери, значит, жер. Это же этот… ну как его… ну все знают…»

— А что же вы дирижируете, господин? — спросил кучер, поклонившись, и принимая монету.

— Музыку, мой друг, музыку, — пассажир взмахнул тростью, блеснул на солнце стальной шарик, — Скоро в этом городе будет звучать замечательная музыка.

«Ишь ты, музыку…» — кучер посмотрел в спину удалявшегося господина в белом.

Странно, но лицо пассажира кучер совершенно не запомнил.

Можно было бы сказать, что все герои нашей истории уже собрались в столице, но нет. Вечером того же дня к речной пристани столицы подошел, шлепая плицами по воде пароходик «Принц Иоганн». С его палуб на пристань сходили пассажиры, и одним из них стал доктор биологии Виктор Рамм.

Высокий мужчина, с круглой как бильярдный шар и лысой как бильярдный шар, головой, покрытой высоким цилиндром, одетый в черное, доктор прошел пристань и остановился. Вставил в глаз монокль:

— Что скажешь, Адольф?

Слуга, тащивший чемоданы, опустил их на доски и выпрямился. Насколько может выпрямиться невысокий, но чудовищно широкоплечий мужчина. Он снял кепку — костром вспыхнули огненно-рыжие волосы — и прищурил и без того маленькие глазки.

— Это большой город, господин.

Доктор обвел взглядом Бранд — вернее, крыши складов, которые находились возле вокзала:

— Большой, — согласился он, — неужели мы не сможем найти здесь двух сбежавших покойников? Один из них точно здесь, а где один, там и второй.

Глава 5

Бранд

Королевский дворец. Улица Серых Крыс

20 число месяца Рыцаря 1855 года.

— С ума сойти! — Вольф ворвался в комнату и с размаха запустил книгой «История Заргаада» в стену над кроватью.

Комната? Ха! Камера!

Все ученики Крысиной школы — как называли ее те, кто начал учиться здесь до них — размешались в бывших камерах бывшей тюрьмы. Четыре койки, четыре табурета, стол. Ладно хоть туалет представлен не дыркой в полу, а вполне даже современным унитазом, стоявшим за кирпичной перегородкой, отгораживающей угол за дверью. Двери тоже сохранились тюремные: толстые, обитые железом, с глазком из толстого зеленоватого стекла, через который можно смотреть внутрь. Внутрь, не наружу: снаружи глазки закрывались круглой железной задвижкой, так что всегда оставались слепыми. Никогда не знаешь, наблюдают за тобой или нет.

На ночь двери в комнаты учеников закрывались снаружи смотрителями.

— Чего ругаешься? — лениво поднял голову Ксавье.

Йохан по своему обыкновению не отреагировал на шум, продолжая листать свою книгу, а Цайта и вовсе не было в комнате: этот блондинчик вечно пропадал в учебных комнатах. Мало ему того, что их с утра и до обеда пичкают этой белибердой!

— Преподаватель сказал мне прочитать и пересказать ему историю Заргаада!

— И что в этом такого страшного? — недоуменно поднял бровь Ксавье.

— Да я даже не знаю, где этот чумной Заргаад находится!

— Уже нигде. Королевство Заргаад существовало около двух веков примерно с пятого по седьмой, на том месте, где сейчас находятся земли Джафа. В Инспектании.

Вольф сел на кровать, доски под тонким матрасом еле слышно скрипнули:

— И зачем? — жалобно спросил юноша, — Зачем мне знать его историю?

Он взял книгу и раскрыл ее на первой странице. «История Заргаада полна тайн и неясностей. Мы можем только догадываться, кто правил этим королевством в течение всей его истории. И было ли оно вообще королевством…»

Книга перелетела через комнату и упала на кровать Цайта.

Как все просто казалось неделю назад. Их, всех четверых, приняли в ученики школы Черной сотни, каковой успех они не замедлили отметить в пивной «Танненбаумбир». Там на самом деле подавали «брандиш», великолепное пиво, которым соблазнился даже Вольф, несмотря на заветы любимого отца. Только Ксавье продолжал держать свой непонятный пост. Пиво было настолько волшебным, что даже подавалось не в обычных кружках, а небольших глиняных стаканах. А для сугубых гурманов, желавших не столько напиться, сколько ощутить вкус пенного напитка — в совсем маленьких стаканчиках, из которых даже шнапс пить несерьезно.

Впрочем, напиваться юноши не стали, выпили ровно столько, сколько понадобилось для того, чтобы стать если не друзьями, то хорошими знакомыми, а не просто случайным образом объединенными вместе людей, закусили ароматными вареными панцерфишами, утолили голод тушеной картошкой…

По дороге к улице Серых Крыс они успели даже немного поговорить. Немного, потому что очень сложно разговаривать людям, которые не хотят упоминать о своем прошлом. Вольф, к примеру, так и не смог понять, кем были его сотоварищи до того, как влиться в безликие и безымянные ряды черносотенцев.

Ксавье выглядел как типичный сынок богатого аристократа, изнеженный, капризный и избалованный. Вот только скорость, с которой он выхватил шпагу из своей трости с секретом — да и сама трость — говорила, что первое впечатление — ошибочно. Ксавье походил на тех людей, кто точно знает, что делать по обе стороны от клинка. Кстати, он пообещал, что покажет Вольфу магазин, где можно купить такую же трость.

Кажущийся сонным и медлительным Йохан все замечал и очень быстро соображал, когда это было нужно. Вот только решения, иногда даже в самом простом, принимать не любил, оставляя это на волю своих новых приятелей.

Цайт и вовсе был сплошной загадкой. Не монах, не дворянин, не горожанин… Его манеры не говорили Вольфу ничего. Он казался игристой смесью обаятельного мошенника, циркового шута и рыночного карманника.

Первым впечатлением о школе было… Ошеломление. Высокий, в два, а то и в три человеческих роста, с острыми, чуть заржавевшими шипами поверху, забор, толстая, обитая сталью, с торчащими шипами, дверь, пустой, вымощенный двор, на который смотрели маленькие зарешеченные окошки тюрьмы.

Тюрьма. Школа даже не пыталась казаться чем-то иным. Тюрьма.

— Никогда не думал, — прошептал Цайт, — что приду в тюрьму по собственной воле…

Внутри оказалось все то же самое, что и снаружи. Узкие коридоры с высокими сводчатыми потолками. Им подошли бы коптящие факелы, но вместо них мерцали тусклые огоньки газовых светильников, чей мертвенный свет пугал еще больше. Ряды железных дверей с номерами, из-за которых не было слышно ни звука.

Тут за одной из дверей, мимо которых вел их молчаливый сопровождающий в черной форме Сотни без погон, раздался громкий хлопок и снизу из-под двери пополз дым.

Дверь распахнулась, наружу спиной вперед выскочил человек, который моментально испортил все гнетущее впечатление о школе. Невысокий, субтильный, в такой же черной форме, распахнутой на груди — белая когда-то рубашка выглядела серой и была покрыта разноцветными пятнами — с торчащими во все стороны седыми волосами. Человек удивительно походил на еле затухшую головешку, тем более что после раскрытия двери в коридор вывалили клубы остро пахнущего дыма.

— Прошу прощения, — человек наткнулся спиной на Йохана и повернулся. Половину лица скрывали огромная кожаная маска, со стеклами окуляров, выступавшими вперед как глаза жабы, — Кажется, мазь от простуды из этого не получится…

Провожатый неожиданно хрюкнул. Попытался сохранить серьезность и затрясся, как в конвульсиях. Из дверей коридора выглядывали лица, впрочем, не слишком удивленные, видимо, мазь от простуды не получалась уже давно.

— Это средство, — задумчиво посмотрел в глубь дымящегося кабинета человек в «жабьих глазах», — скорее уничтожит больного, чем болезнь. Возможно, стоило добавить чуть меньше нитрокислоты… Или заменить пайяит на шеелит…

— Не стоит! — гаркнул кто-то.

По коридору пронесся треск закрывающихся дверей. Провожатый подавился смешком и вытянулся в струнку, химик снял очки и потер красные глаза.

Заложив руки за спину, в коридоре стоял высокий человек с квадратной челюстью штайрхунда и стеклянным взглядом акулы.

— Пополнение, — без выражения произнес он.

Это был глава школы. Сержант Зепп. Его боялись все.

Через день его начали бояться и четверо приятелей.

Если бы не стиль управления школой сержанта Зеппа, объединявшего в себе черты капитана пиратов, командира наемников и надсмотрщика, ученики бы бунтовали через каждые два дня.

Программа обучения — по крайней мере, первый месяц точно — выглядела так. Из тюрь… простите, из школы выходить нельзя. Никуда. Ни под каким предлогом. Первая половина дня — занятия. Изучение истории всех стран от сотворения мира до наших дней, изучение животных мира от вполне обычных зайцев до непонятных харз, оказавшихся, впрочем, похожими на крупных куниц, изучение растений от ряски, до гигантских баобабов (неужели такие деревья и вправду растут где-то в Трансморании?), изучение механики, оптики, химии…

Все это давалось вперемешку, очень плотно, с небольшими перерывами между занятиями, но только до обеда. После обеда — свободное время. Но в город — нельзя. Развлечений в школе — никаких. Карты, кости, ганс — под запретом. От скуки ученики начали бы драться между собой — нельзя. В любой момент в любом месте мог оказаться смотритель и провинившийся попадал в карцер или под дубинки смотрителей. Агрессия не приветствовалась. Впрочем, к услугам тех, кто лез на стену от скуки, была обширная библиотека, преподаватели, всегда готовые ответить на любой вопрос и тренировочный зал. Наверное, предполагалось, что ученики от безысходности начнут все-таки читать книги или получать знания иным способом. С Йоханом это сработало, но другие предпочитали вывернуться наизнанку, но выбраться за пределы тюремной стены. Цайт, так уже со второго дня начал обследовать все углы и закоулки школы-тюрьмы, чтобы разведать путь наружу. С одной стороны, наверняка ученики, попавшие в школу раньше, нашли такие лазейки, ибо нет ничего более настойчивого и упорного, чем школяр, нарушающий запреты. С другой стороны, это все же была тюрьма…

Ксавье потянулся и щелкнул крышкой карманных часов. Три часа пополудни. От лежания на кровати уже болят бока. Сходить, что ли, в тренировочный зал? В оружейной для учеников он видел очень интересный клинок…

Дверь в комнату распахнулась, Цайт резко запрыгнул внутрь и быстро закрыл ее. Йохан, уже несколько часов методично изучавший книгу, посмотрел на суматошного товарища и продолжил чтение. А вот Вольф уронил учебник, который вполголоса обзывал, «чумным», «холерным» и «гниющим» и вскочил на ноги.

— Что случилось? — резко спросил он — Напали? Кто?

Ксавье мысленно отметил, что Вольф прожил свою жизнь вовсе не в монастыре и не у мамы под юбкой.

Цайт недоуменно взглянул на напряженного товарища, готового бежать и бросаться в драку и заулыбался:

— Никто не напал. Я узнал кое-что.

Вольф сплюнул в сердцах, пробормотав «холера»:

— Где ты пропадал?

— В лаборатории доктора Лепса.

— Того, что постоянно изобретает мазь от насморка?

Хобби преподавателя химии было известно всем и каждому. Не каждый его опыт заканчивался взрывами, но результаты были всегда непредсказуемы. Вернее, одно можно было предсказать практически со стопроцентной вероятностью: средство, избавляющее человечество от сопливых носов, опять не будет создано.

— Дураки! — Цайт сел на стол и заболтал ногами, — у него столько всего интересного. Вы слышали про гремучую ртуть?

— Слышали, — не отрываясь от книги сказал Йохан.

— А про гремучее масло?

Йохан промолчал, а Ксавье не выдержал:

— То, на котором жарят гремучие котлеты?

— Дураки, — на Цайта приятели уже перестали обижаться, — Это замечательная штука: одна капля — и взрыв, как от бочки с порохом!

— Так уж и от бочки?

— Ну, может не от бочки, но от гранаты — точно. Только в гранаты его наливать нельзя — чуть тряхнешь посильнее и гремучие котлеты можно будет делать из тебя… Да я вообще не об этом! Что вы мне голову морочите своим маслом!

Цайт заговорщицки обвел своих приятелей взглядом и поманил пальцем к себе. Даже Йохан поднялся от книги и наклонился ближе.

— Я узнал, — зашептал Цайт, — как выбраться в город. Пойдем?

Серый, слегка замызганный голубь присел на протянувшуюся вдоль карниза кирпичного здания медную трубу, потемневшую и покрытую зелеными пятнами окиси и белыми пятнами, оставшимися после других голубей. Однако отдохнуть птица не успела: труба задрожала, затряслась, стряхивая снег и всяких там птиц, спутавших трубу пневмопочты с насестом. Голубь упал вниз пернатым комком, расправил крылья и полетел дальше, к своей цели.

Капсула пневмопочты пронеслась по городу внутри трубы, взлетая под крыши и ныряя в темноту подвалов, рухнула отвесно вниз и с тихим выдохом скользнула по плавному изгибу в приемник.

Тихо-тихо звякнул крошечный колокольчик. Старик, сидевший за полукруглым столом к которому сходились десятки почтовых труб, как паук в центре огромной паутины, протянул руку и вынул капсулу. Отвинтил крышку и вынул скрученное письмо. Тщательно разровнял лист бумаги, чувствительные пальцы пробежали по сургучной печати, по небольшим вытисненным буквам. Письмо легло в лоток входящей документации. Старик продолжил прерванное занятие: гравировку медной пластины. Работа еще не закончена, но уже можно было рассмотреть лицо молодого офицера. Можно было БЫ рассмотреть: в комнате царила полнейшая темнота. Впрочем, слепому было все равно.

А голубь продолжал лететь. На его лапке поблескивал маленький цилиндр послания.

Уставшая птица нашла нужный ей дом и опустилась на привычный насест у окна. Насест качнулся, внутри дома зазвенели колокольчики.

— Принц, — окно раскрылось, выпуская клубы спертого воздуха, — опять тебя гоняют. Ну входи, входи…

Полная женщина в одежде горожанки — длинные темные юбки, рубашка с широкими рукавами, корсаж — осторожно взяла голубя и перенесла в клетку, где уже ворковали несколько его товарищей. Сняла письмо и, тяжело вздохнув, присела за стол.

Женщина развернула рулончик тонкой полупрозрачной бумаги, прижала его с одного края бронзовой статуэткой, с другой — бронзовой же чернильницей. Взяла большую лупу, обмакнула перо в чернильницу и начала переносить микроскопические буквы на расчерченный в аккуратную квадратную решетку лист бумаги.

После окончания работы письмо было свернуто в рулон, запечатано и вложено в капсулу пневмопочты. Глухой звук и письмо отправилось в путешествие по трубам, чтобы в конечном итоге упасть в приемник темной комнаты.

Старик отложил инструменты, пробежал пальцами по печати и дернул шнур звонка.

Это письмо было срочным.

— Господин министр, бумаги из Темной комнаты.

Министр земель Карл айн Шеленберг принял от курьера плоский кожаный футляр, закрытый на замок. Подождал, пока закроется дверь в кабинет, и открыл футляр маленьким ключиком. Замок служил не столько на случай похищения бумаг — его было легко сломать — сколько для того, чтобы курьеры не совали нос в то, что предназначалось не для них.

Что тут у нас? Письмо из Озерного замка, отчет из колонии, справка о настроениях в столице… Срочное письмо из Штальштадта.

Министр положил лист письма на серое сукно стола. Бесшумно раскрылась дверца сейфа, из которого была извлечена папка. Айн Шеленберг перебрал несколько листов плотного картона с хаотичным на первый взгляд расположением круглых отверстий, достал один из них и аккуратно поместил на письмо. Бессмысленный набор букв превратился в послание. Министр прочитал то, что открыли ему отверстия шифрорешетки, повернул ее на четверть оборота, прочитал продолжение, повернул еще раз, еще… Убрал решетку в папку, папку — в сейф и задумался.

Штальштадт был корзиной, в которой лежали целых три золотых яйца. И сейчас эта корзина опасно накренилась.

Придется ехать и решать все самолично.

Айн Шеленберг привычно проклял тот день, когда согласился стать министром земель и придвинул к себе поднос с обедом. Любые проблемы могут подождать пять минут, пока министр доедает свою капусту с колбасками.

— Ты придумал, как выбраться из школы? — скептически спросил Ксавье.

— Да! — Цайт был счастлив.

— А тебе не кажется, что из тюрьмы выбраться обычно несколько сложновато? Или ты за неделю прокопал подземный ход ложкой для салатов?

— В этом-то и есть ошибка, — Цайт глубокомысленно поднял палец, — Мы не в тюрьме, мы — в школе.

— Да ну? Мы говорим про одну и ту же школу? В которой комнаты запираются снаружи на ночь, на окнах — решетки, а вокруг — забор с шипами?

— Не был ты, Ксавье, в настоящей тюрьме… Поверь, я все рассчитал, отсюда можно выбраться и, самое главное, вернуться утром.

— Ладно, не томи. Как?

— Смотрите, — Цайт просто наслаждался всеобщим вниманием, — вечером смотрители запирают камеры, правильно. Но! Они не проверяют, находятся ли ученики внутри на самом деле. Заглядывают и закрывают. Если мы сделаем чучела из одежды и положим под одеяла, якобы спим…

— Поймут.

— Поверь, я такие чучела сделаю, они только что храпеть, как Йохан, не будут.

— Я не храплю.

— Это ты так думаешь. Так вот, за час до закрытия комнат мы идем в библиотеку…

— Зачем?

— Вольф, какой ты нетерпеливый. Мы идем в библиотеку, потому что рядом с ней находится кладовая. В ней лежат старые тряпки, сломанные столы, всякий хлам, но, самое главное — она никогда не запирается. Прячемся в ней…

— А потом?

— Вольф! — рявкнули сразу трое.

— Молчу, давай дальше.

— Дальше. Библиотека, вообще учебное крыло, пристроены к тюрьме позднее, я узнавал, поэтому в библиотеке на окнах нет решеток.

— И куда эти окна выходят?

— Во двор.

— Спасибо тебе, добрый Цайт. Ты приглашает нас ночью погулять во дворе школы? А ходить кругами, заложив руки за спину, обязательно?

— Ксавье, дослушаешь ты или нет? Вообще, вы будете слушать до конца или я уйду один?

— Слушаем, слушаем. Вещай.

— Окна библиотеки выходят во двор школы, но под окном проходит карниз. Широкий, удобный. По нему можно пройти и завернуть за угол, а там уже улица…

— А карниз — на высоте второго этажа. Спрыгнуть еще можно, если повезет, даже ноги не переломаешь, а вот как мы утром будем обратно запрыгивать?

— Спрыгивать мы не будем. Проходим по карнизу до следующего угла, а там стоит дом и с карниза можно сойти на крышу. В крыше — чердачные окна и можно влезть на чердак. С чердака — спуститься по лестнице и выйти на улицу. Точно также вернуться утром обратно. Ну что?

Юноши посмотрели друг на друга. Прогулка — вещь заманчивая…

— А если поймают?

— А если НЕ поймают?

Цайт положил руку на стол:

— Кто за?

Сверху опустилась ладонь Вольфа:

— Я — за. Мы не соглашались на тюремное заключение.

— За, — положил свою руку Ксавье.

Йохан промолчал, но его рука присоединилась к друзьям.

— Отлично, ребята, я рад, что познакомился с вами.

Черные глаза Цайта блеснули в полумраке и Вольф на секунду задумался. Ему почему-то казалось, что в первый день знакомства глаза Цайта были зелеными.

Каждый предмет одежды кардинала символизирует добродетель, которой его высокопреосвященство обладает. Или должен обладать.

Плоская черная шапочка с вышитыми тонкой золотой нитью семью Поучениями символизирует мудрость ее носителя. Темно-малиновая ряса, запахнутая и подпоясанная, означает, что ее носитель всегда готов поделиться одеждой с каждым нуждающимся, если конечно отменят закон о наказании за ношение несоответствующей сану одежде. Черный вязаный жилет с высоким воротом — символ бедности, или, по крайней мере, он был таким во времена первосвященников. Сейчас шерсть научились делать такой мягкой… На шее кардинала висит тяжелая цепь, символ смирения, который был бы более символичным, если бы цепь была не золотой, а хотя бы серебряной. На левой руке висят четки из ароматного красного дерева, означающие пост и молитву, на пальце правой руки надет стальной перстень, позволяющий исполнять древнюю клятву о том, что священники не будут выпускать из рук железное орудие. Подразумевались, конечно, инструменты и орудия труда, вроде мотыг и топоров, но эти древние поучения, они позволяют такие широкие толкования… Пояс, скрученный из белых шелковых нитей, означал чистоту помыслов и смирение похотливых желаний.

За кисточку именно этого пояса сейчас держалась стоявшая на коленях перед кардиналом молодая девушка. Золотистые непокрытые волосы рассыпались по плечам, светлые прозрачные глаза наполнены слезами.

— Ваше высокопреосвященство, я все сделала, что вы просили… Вы обещали… Вы обещали… Один только раз… Разрешите… Один только раз…

Кардинал вздохнул и погладил девушку по ангельски прекрасным волосам. Еще один грех на душу…

— Хорошо. Разрешаю. Но только один раз.

Слезы высохли, улыбка осветила юное лицо:

— Спасибо, спасибо!

Тонкие девичьи пальчики потянули за пояс…

Ох, кардинал, кардинал…

Вечером королевский дворец продолжает жить своей жизнью. Слишком много народа в нем живет, чтобы он затих с наступлением темноты. Но есть закоулки, в который даже днем стоит вечный полумрак, еле разгоняемый редкими газовыми лампами, там очень редко ходят люди, за исключением тех, кто хочет спрятаться от людских глаз.

В одном из таких темных коридоров есть дверь. Дверь эта всегда закрыта на ключ, и даже уборщики не могут туда попасть и не знают, что там за ней находится. Дверь эта очень толстая и почти не пропускает звуков, но если сейчас приложить к ней ухо — чего никто никогда не делает — то можно расслышать некие неразборчивые звуки, изредка прерываемые глухими вскриками.

Его величество король Леопольд Седьмой изволит развлекаться со своим Первым маршалом.

Глава 6

Бранд

Улица Серых Крыс. Королевский дворец. Пивная «Танненбаумбир»

20 число месяца Рыцаря 1855 года.

Есть мнение, что детство заканчивается по достижению определенного возраста. Это мнение прямолинейно и логично и, как каждое прямолинейное и логичное мнение, оно ошибочно. Вообще, мнений о времени окончания детства существует разве что чуть менее чем вообще людей на свете. Кто-то полагает, что детство заканчивается после первой ночи любви, кто-то — после рождения собственного ребенка, есть кровожадные господа, полагающие, что детство заканчивается с первой смертью и особо кровожадные, считающие, что для перехода в ранг взрослого непременно нужно кого-то убить самому… И всегда найдутся те, кто оспорит любой из этих пунктов примером из жизни.

Скорее всего, человек становится взрослым в тот момент, когда перестает нарушать запреты. Вернее, нарушать их можно, а иногда даже и нужно. Но делать что-то только потому, что тебе это запретили, позволительно только ребенку. Ну, разве что еще Снусмумрику.

Четыре живых доказательства этого тезиса в настоящий момент стояли на высоте второго этажа, на карнизе, который в темноте, на холодном колючем ветру, бросающемся снежинками, уже не кажется таким широким.

«Когда они уже пройдут мимо, холера?» — мысленно ругался распластавшийся по стене Вольф. Перед ним что-то бормотал под нос Цайт, позади молчали Ксавье и Йохан.

Внизу по улице шла развеселая компания, не нашедшая лучшего времени для возвращения с какого-то праздника, как глубокая ночь. Шла медленно, потому что то один то другой останавливался, чтобы приложиться к бутылке, громко захихикать или шикнуть на всех остальных, призывая соблюдать тишину. То ли большая семья, с отцом, сыновьями, дочерьми, женами и мужьями, то ли несколько семей. Впереди скакали две маленькие девочки, не смущаясь ни темноты, ни тишины, звонко распевавших детскую песенку.

— Четыре, четыре, четыре поросенка,

Четыре, четыре, четыре поросенка,

Первый поросенок ругался и кричал

А второй смеялся и весело визжал

Третий поросенок плакал и рыдал

А четвертый тихо и мирно спал!

Четыре, четыре, четыре поросенка,

Четыре, четыре, четыре поросенка…

Компания гуляк скрылась за углом. Можно было продолжать двигаться к крыше соседнего дома. Но Цайт почему-то не трогался с места. Больше того: его начало нешуточно трясти.

— Цайт, — шепнул Вольф, — что с тобой?

— Что случилось? — тихо спросил Ксавье.

— Не знаю. Что-то с Цайтом… Холера чумная!

Оказывается, их «проводник» трясся от сдерживаемого смеха:

— Я… я тут… подумал… если четыре поросенка — это мы, то кто из нас плачущий?

— Ты будешь, — Вольф еле сдержался от того, чтобы не огреть не к месту смешливого товарища, — если немедленно не двинешься вперед. Мы тут окоченели, а он хохочет. Двигай давай!

Чердачное окно оказалось открытым, люк с чердака на лестницу — тоже. Дверь на улицу открылась бесшумно — Цайт полил засов запасенным растительным маслом — и четверка искателей приключений благополучна вышла на заснеженную улицу, освещаемую редкими пятнами света от газовых фонарей и тусклым лунным светом. Неудача постигла их в самом конце пути.

Пивная «Гольденшмидтбир» оказалась закрыта. Вольф уже собрался было постучать в дверь чем придется — сапогами, например — но его отговорили. Самовольная отлучка — не то время, чтобы шуметь.

— Я вспомнил, — вдруг сказал Ксавье, когда они все вчетвером задумались над тем, что делать дальше — Распоряжением мэра столицы пивные, которые хотят работать всю ночь, должны платить налог в казну.

Вольф со злостью пнул имевший несчастье оказаться поблизости фонарный столб, ушиб ногу, пнул столб второй ногой и окончательно рассвирипел.

— Нет, — зашипел он, — я сегодня выпью пива. Я что, зря торчал на этом чумном карнизе?!

Он двинулся к запертой двери с твердым намереньем ее выломать. Ну или по крайней мере, сорвать злость.

— Танненбаумбир, — вдруг произнес Йохан.

Все повернулись к нему:

— И?

— Она работает ночью.

— Откуда ты знаешь? — начал успокаиваться Вольф.

— Когда мы там были, я слышал, как хозяин жаловался на то, что трудно найти подавальщиц на ночное время.

Цайт потер ладони — тонкие кожаные перчатки от холода не очень помогали — и развернулся в сторону «Танненбаумбира» как стрелка компаса — в сторону магнита.

— Чего мы ждем?

Облака наконец рассеялись, Старшая луна освещала целеустремленную четверку, идущую по улице. Черные мундиры, черные плащи с алой подкладкой, черные кепи офицеров… Сосредоточенные лица, случайный прохожий, взглянув на них, мог бы подумать, что молодые офицеры отправились на чрезвычайно важное и ответственное задание. А вовсе не сбежали по-мальчишески из школы, чтобы выпить пива.

«Четыре, четыре, четыре поросенка…»

Канцлер Айзеншен тоже не спал. Он сидел в Шахматной комнате дворца, хотя играть в шахматы не любил. Просто именно здесь, за шахматным столиком «Нахрихтендист», ему почему-то думалось особенно легко.

«Шахматы… — думал канцлер, поглаживая бородку — Все просто: здесь твои фигуры, из белого мрамора, там — вражеские, красного гранита. Все просто и понятно, каждый знает свою роль и свои возможности… К сожалению, жизнь — не шахматы».

В жизни тот, кто стоит рядом с тобой в едином строю — не всегда друг.

«Вот солдаты, — кардинал провел пальцем по круглым каскам фигурок и по одной двинул их вперед. В игре они послушны и отважны до геройства, если тебе необходимо пожертвовать одной или двумя — солдат всегда отдаст свою жизнь. В жизни этих мерзавцев нужно кормить, им нужно платить и далеко не истина, что количество солдат у тебя и у противника совпадет… Общее только одно: от солдат ничего не зависит».

Канцлер думал о грядущей войне. Постоянно. Не мог не думать.

«Ради чего ведутся войны? Ради мира? Ради счастья? Ради свободы? Чушь. Войны всегда ведутся только из-за одного. Из-за денег. Даже не из-за земель, как думают глупцы. Сама по себе территория ничего не дает, ценна она только одним: возможностью получения прибыли. Если бы были нужны, вон, Стеклянные острова на севере, забирай, не хочу. Ан почему-то никто не хочет. Не видит никто прибыли во владении промерзшими, обледеневшими скалами.

Война — всего лишь бизнес.

Какой отсюда следует вывод? Очень простой. Никто не начинает бизнес, если с самого начала видно, что он будет убыточным. Никто не начнет войну, если в результате ее получит меньше, чем затратит.

Нужно собрать такую армию, чтобы любой взглянувший на нее, сразу же понял: ЗДЕСЬ ты прибыли не получишь. Ты можешь победить, но за победу заплатишь слишком дорого.

Идеи насчет объединения земель и тем более насчет боевых паровых машин — это красиво, но испокон веков сила армии зависела исключительно от количества солдат, от того, у кого первого кончатся солдаты. Людей в Шнееланде не хватит, даже если сгрести всех мальчишек, стариков и калек, значит, людей, любых, в армию нужно будет покупать у соседей, пусть противник, если он посмеет напасть, увязнет в каше бывших крестьян, одетых в отрепья и вооруженных дедовскими фузеями. Вот только нужно решить две трудности.

Легкая: где взять деньги?

И тяжелая: как убедить короля?

Насколько было бы легче, сиди на троне его старший брат…»

Канцлер вздохнул. Принц Никлас тоже не блистал особым умом, его хватало разве что на балы, охоту и юбки фрейлин, но, по крайней мере, он был послушным. Сиди на троне он — и никакие кардиналы, маршалы и мэры не смогли бы оспорить решения его, канцлера Айзеншена. Принц Никлас с детства жил во дворце и ежедневно общался с канцлером, тогда еще министром двора. Он с детства привык к мысли, что дядюшка Генрих всегда прав. Это Леопольд в юности отправился странствовать по заграничью, не вылезая из ресторанов и кухонь, поэтому не привык к послушанию. Ему бы быть поваром, а не королем. Ах, если бы не тот глупый несчастный случай на охоте…

Канцлер опять взглянул на доску.

«Король. Самая важная фигура. И самая слабая. Сам по себе он ничего не значит. Короля играет окружение».

В центр доски встала фигурка короля. Рядом поместилась вторая.

«Канцлер. Самая сильная фигура. Единственная, в которой я уверен. Тот, кто на самом деле управляет этой страной. Может делать все, что хочет, но сильно зависит от короля».

Пальцы передвигали фигурки по доске.

«Епископ и офицер. Ловкие и пронырливые. Один всегда ходит по черным полям, другой — по белым. Внешне они союзники, но на самом деле… На самом деле… Один, — офицер скользнул вперед и оказался рядом с линией темных солдат, — вовсе не союзник, второй же — фигура, чей цвет неясен, то ли друг, то ли не друг…

Епископ встал рядом с канцлером, но в некотором отдалении.

«Рыцари. Их два. Непредсказуемые, никогда не знаешь, где окажутся и что сделают. Мэр и казначей. Первый — неизвестно с кем, но точно не на стороне канцлера. Зато второй — союзник, пусть и вынужденный…»

Рыцарь-мэр присоединился к офицеру в стане врагов, рыцарь-казначей — к канцлеру.

«Остаются два латника. Прямолинейные, но мощные. Министр земель, который зависит от канцлера, так как подчиняется ему, а также потому что именно канцлер рекомендовал его королю. И командир Черной сотни, до глупости преданный королю».

Одна фигурка перешла в разряд союзников, вторая — встала рядом с королем.

«Значит, необходимо перетянуть на свою сторону кардинала и убрать маршала со столичным мэром. Только бы удалось убедить короля взять на их места нужных людей. Проклятый Леопольд, чума ему под корону, как же тяжело с тобой. Как я устал от этих интриг… Или…»

Канцлер замер, обдумывая пришедшую в голову мысль. Если вспомнить, как переводится название шахмат с древнеунгарского…

«Танненбаумбир» нисколько не изменился за неделю. Да и в принципе, за последние триста лет он не сильно менялся. Все те же сводчатые потолки из грубого камня, черные, закопченные дымом из трубок тысяч посетителей, все те же огромные столы, из темного вечного дуба, те же огромные пивные кружки в руках шустрых подавальщиц… Даже подавальщицы, казалось, не менялись с течением времени, все такие же шустрые румяные девахи, с крепкими ягодицами и крепкими подзатыльниками для тех, кто хотел убедиться в первом.

Разве что сегодня в пивной чуть тише чем обычно. Не слышны развеселые песни о королях и королевах, не гремят споры о том, кто же на самом деле управляет королевством, а также о том, от кого же королева Амалия родила двух сыновей и дочку. Разве что изредка неожиданно громко провозглашается здравица его величеству Леопольду Седьмому, да живет он сто лет.

В столице Шнееланда все слышали о страшной тайной полиции, которая наводнила страну шпионами и наушниками. Каждый может назвать фамилии людей, пропавших после того, как опрометчиво упомянули о любовниках королевы, или, тем паче, о любовниках короля. Не смолкают разговоры о том, что столица парализована страхом перед ночным стуком в дверь — карой за неосторожные слова. Но, что самое страшное — никто не знает, кто же служит в тайной полиции. Ходили упорные слухи, что на самом деле таинственный Немо, всемогущий глава тайной полиции — это чернокожий старший сотник, жуткий, уже из-за своей нездешности, рассылающий для ареста неосторожных своих черных офицеров.

Таких, как те, что сидели за одним из столов.

Ребята не обращали внимания на атмосферу напряженности и неловкости в пивной. Особенно после третьей кружки. Рассказывал анекдоты и пытался ущипнуть увертливых подавальщиц Цайт, вспыхивал и тут же успокаивался Вольф, которому казалось, что смеются над ним, вставлял пару слов Ксавье, молча хрустел претцелями Йохан. Острой приправой, придающей особый вкус пиву, было ощущение того, что они нарушают запрет.

Цайт резко повернулся, собираясь ухватить за попку проходившую мимо девушку. В этот раз получилось бы, если б его руку не перехватил Ксавье.

— Ты чего?

— Цайт, это не подавальщица.

Девушка действительно не походила на девах: тихая, скромно опустившая глаза, в серой накидке. Она молча прошла к стойке.

— Ух ты… — проводил девушку взглядом Цайт, — Что если это — дворянка, скрывающаяся от строгих родителей? Или сбежавшая от постылого мужа принцесса?

— Или дочка хозяина, — скептически заметил Ксавье.

— Это еще почему? — вспыхнул Вольф, который, видимо, тоже успел предположить нечто подобное, только не озвучил свои мысли.

— Ну, например, потому, что она зовет его папой, а также целует в щеку, — хмыкнул Ксавье, откидывая прядь черных волос со лба. Кто вообще придумал эту дворянскую моду с длинными волосами? Вон Вольф носит короткую стрижку и не мучается…

Девушка в самом деле чмокнула старика-хозяина, помахала рукой громиле, который лениво дремал на стуле, присматривая за порядком и скрылась в двери, которая вела во внутренние помещения. Да, на самом деле дочка…

— Может, это молодая жена, — не унимался Цайт, — которой скучно в холодной постели с холодным мужем… Йохан, ты куда?

— Я вдруг вспомнил об одном деле, — Йохан целеустремленно выбирался из-за стола, — Мне срочно нужно… попасть… в одно место.

— Это туда, — Цайт указал в сторону низкой неприметной двери.

— Мне не это нужно, — обычно флегматичный Йохан почему-то торопился, — Я потом расскажу. Встретимся утром. Я сам приду, меня не ждите…

Он схватил кепи со стола, сдернул плащ с вешалки и выскочил из пивной на улицу.

— Куда это он? — посмотрели друг на друга Вольф и Цайт. Потом перевели взгляд на Ксавье.

— А я что, — развел руками тот — гадалка? Утром придет — расскажет.

— А если не придет?

— Тогда его прибьем сначала мы, потом Зепп, а потом — старший сотник.

Парни дружно вскочили с места.

— Эй, эй, а деньги? — бросился к ним хозяин.

Пока они расплачивались, пока выбежали на улицу…

Йохан исчез.

— Может, вон в том переулке?

Переулок, не переулок — узкая щель между домами. Ксавье стиснул рукоять трости, с которой не расставался никогда.

— Идем, посмотрим.

Они втроем шагнули в темноту.

— Ищете кого, ребя?

Прислонившись плечами к стене, в переулке стоял человек. Высокий, широкоплечий, лица в темноте не видно.

— Может и ищем.

— Уж не меня ли, невзначай? — блеснула улыбка.

— Мы ищем своего товарища, — Ксавье прижал попытавшегося вырваться вперед Вольфа, — Невысокий, крепкий, светлые волосы, в форме Черной сотни. Видел такого?

— Как не видать, видал. Ваши товарищи частенько по городу бродят, видал я и такого…

— Сейчас ты такого человека видел?

— Неа, сейчас не видал. Видать, куда-то еще ваш приятель укатился.

— А ты не врешь? — вылез-таки Вольф.

— А чего мне врать?

Незнакомец шагнул вперед, не переставая улыбаться. Светлые взъерошенные волосы, чуть припорошенные снегом, лохматые бакенбарды, круглое плоское лицо, перечеркнутое черной повязкой, единственный глаз горит яростной желтизной.

— Запомните, ребя, — прошипел он, — Северин Пильц никогда не врет. Коли сказал, что не видал, значитца — не видал. Ищите своего дружка где-то еще, а меня не колыхайте.

В пальцах незнакомца блеснул нож.

Ксавье выхватил шпагу.

— Ах, боюсь, — одноглазый наигранно прижал руки в груди, отступил назад в темноту и как будто растворился в ней.

Ребята бросились вперед, с одной шпагой на троих, но переулок, заканчивающийся высокой глухой стеной, был пуст, как барабан.

— Какая интересная комбинация.

Канцлер вздрогнул. Задумавшись, он не заметил появления в Шахматной комнате еще одного человека. Хотя королевского шута обычно замечали сразу.

Сегодня Ник Фасбиндер был одет в простойный черный костюм, с черным цилиндром. Вот только размеры цилиндра позволяли предположить, что шут снял его с какого-то великана-щеголя. Создавалось впечатление, что на голове Ника — огромное черное ведро.

— Я смотрю, — указал он на лежавшую на боку фигурку короля, — черные выиграли.

— Да нет, — канцлер сгреб фигурки с доски, — это я размышлял. О разном.

— Ах это вы размышляли… А я как раз было начал прикидывать, как можно выиграть при таком построении фигур.

Несмотря на вечное паясничанье и кривляние, шут отлично играл в шахматы, на почве чего сдружился с кардиналом.

«Да, вот этой фигуры в моем раскладе нет…».

В одном канцлер был на сто процентов прав: жизнь — не шахматы.

Мэр Бранда Ханс айн Грайфогель тоже не спал. Он вообще спал мало, не считая необходимым тратить драгоценное время на то, чтобы лежать без движения с закрытыми глазами, ни о чем не думая. Мэр столицы думал постоянно. Сейчас — о грядущей войне.

Лучшая война, по мнению айн Грайфогеля — та, которая не начиналась. По глубокому убеждению мэра, в любой войне один из участников — всегда дурак. Либо тот, кто напал, либо тот, кто позволил на себя напасть.

Сейчас мэр — хотя он был всего лишь мэром столицы — думал за всю страну. Ибо проигрыш в войне начинается тогда, когда люди начинают делить свои обязанности на «отсюда» и «досюда».

Айн Грайфогель побарабанил кончиками пальцев сложенных перед лицом рук. Три империи он видел в виде трех собак, собирающихся наброситься на беззащитный — будем честными — Шнееланд. Пусть есть два года, за которые можно подготовиться, но не нужно полагать противника идиотом. Начнешь подготавливаться ты — начнет подготавливаться и он.

Нужно или хранить свою подготовку в глубокой тайне или отвлечь врага на что-то другое. Что-то более заманчивое…

Нужно бросить трем псам большой кусок мяса.

Мэр не улыбнулся — он делал это только в случае необходимости — но движение нервных импульсов его лицевых мышц можно было бы признать за улыбку.

Гольденберг.

Да, пожалуй, сработает.

Голубые глаза Катрин, дочки хозяина «Танненбаумбира» были широко распахнуты и наполнены слезами. Ротик жадно раскрывался, грудь судорожно вздымалась, пытаясь вдохнуть хоть глоток воздуха.

Бесполезно.

Горло девушки перехватывал черный шнурок, сплетенный из кожи. Сильные руки затягивали его все туже и туже. Еще несколько рывков обреченного тела — и мертвая девушка опустилась на затоптанный снег, возле задней двери пивной.

Убийца смотал шнурок отработанным движением и, не оглядываясь, зашагал прочь. От него падала двойная тень: Младшая луна уже взошла.

Душитель прибыл в столицу.

Глава 7

Бранд

Королевский дворец. Пивная «Танненбаумбир». Улица королевы Бригиты

21 число месяца Рыцаря 1855 года.

Искусство отравления известно давно. Со времен Диких веков оно достигло небывалых высот тончайшего мастерства. Существовали умельцы — и некоторое из них были известны канцлеру — которые одним пузырьком бесцветной жидкости могли отравить целый город. Существовали мастера, которые могли сделать яд, действующий только на рыжих или только на мужчин. Самые же искусные считали, что убивать человека для достижения своих целей — слишком грубо. Вот отравить стыдливость и сделать из застенчивой девушки разнузданную шлюху, отравить страх и сделать воина из труса…

Отравление было искусством, а искусство канцлер не любил.

Секреты ядов, бережно хранимые и преумножаемые, были хорошо известны, к примеру, кардиналу Трауму, с которым канцлер поостерегся бы не только обедать, но даже стоять рядом. И что? Как минимум один случай, когда яды кардинала не сработали, был канцлеру совершенно точно известен.

Канцлер Айзеншен всегда считал, что лучший яд — это тот, что носят на поясе, а противоядия от пары футов стали в животе еще не придумали. Поэтому в своих мыслях о, скажем так, смене короля, он рассчитывал на надежных людей, а не на ненадежные капли и порошки.

Впрочем, надежные люди — понятие расплывчатое. Никакая личная преданность — и уж тем более услужливость — не заменит профессионализма. Возьмем, к примеру, ресских брави…

История ресских наемных убийц до Диких веков не дотягивала, но вплотную к ним примыкала. Люди, которые могли убить того, кто мешает тебе жить и наслаждаться каждым прожитым днем, появились тогда, когда личное прекращение чужой жизни стало считаться дурным тоном. Первоначально брави были шайками бывших солдат-наемников, в начале одиннадцатого века, в краткий промежуток без войн, получивший название Тихой дюжины, бродивших по городу и задиравших всех тех, кто казался им недостаточно мужественным и достаточно слабым. Бесконечными драками с горожанами, городской стражей, небогатыми дворянами, опять городской стражей, солдаты пытались восполнить то ощущение кипящей крови, которого так не хватало им после окончания войны. Кем был тот, кто заплатил одной из шаек за то, чтобы следующим убитым оказался нужный — а вернее, совершенно ему не нужный — человек, так и осталось неизвестным. Нанимающие убийц крайне редко заботятся о том, чтобы их имена остались в анналах истории.

Когда Тихая дюжина закончилась большая часть брави вернулась к битвам и сражениям, а меньшая… А меньшая решила, что убивать и воевать — разные вещи. Убивать проще. И безопаснее.

В настоящее время брави уже не были теми отчаянными задирами. Различные команды — хотя они предпочитали, чтобы их называли «школами» — специализировались на различных способах «приобщения к большинству. «Капуччи бьянко» предпочитали дистанционный способ: луки, стрелы, арбалеты… Огнестрельное оружие они считали слишком громким и потому почти не пользовались им, хотя, говорят, они заплатят огромные деньги тому, кто создаст бесшумное ружье. «Квартеросетте» были мастерами несчастных случаев: падение с лошади с переломом шеи, утопление во время катания на лодке… «Гли оччи верде» сменили шпагу и звон клинков на острый стилет и тишину скрытного проникновения, из-за чего всегда ссорились с по большей части состоящими из фаранов членами «Лионе неро», которые обожали взрывы и пожары. Фараны в Рессе были вне закона, поэтому заниматься своим обычным ремеслом — подделкой и мошенничеством — им было крайне трудно.

Пока канцлер не выбрал, от какой именно хвори умрет король, но точно знал, что жить его величеству осталось недолго. Канцлер желал своему государству исключительно блага, король, возможно — тоже, но их мнение о благе несколько расходились.

Узкий пустой переулок. Несколько снежинок плавно слетает вниз на припорошенную землю. Три курсанта школы черносотнецев. И никого больше. Особенно одноглазого, которому некуда было деться и который просто исчез.

Цайт посмотрел вверх, хотя шансов на то, что незнакомец улетел, было мало. Птицы таких размеров обычно не летают. Страусы там, дрофы…

Вольф тоже посмотрел наверх. Оттуда на них глядела Младшая луна, как бы говоря…

— Мы идиоты.

Ксавье, в отличие от своих товарищей, не выпил ни капли, соблюдая свое воздержание, поэтому он взгляд опустил. На земле переулка лежал тонкий слой свежевыпавшего снега. На котором четко чернели отпечатки сапог одноглазого. Они шли по переулку, доходили до стены и… И все.

— По стене поднялся? — Цайт недоверчиво прищурился. В возможность обычного человека в несколько секунд вскарабкаться по стене, самое низкое окно которой — на уровне второго этажа — верилось слабо. Но в призраков проходящих сквозь стены Цайт не верил совсем.

— Идиоты мы не поэтому. Почему мы сразу же не посмотрели на следы Йохана? — Ксавье со щелчком вогнал шпагу обратно в трость.

Вольф бросился обратно, к выходу из пивной, первым.

Снег у крыльца уже был основательно истоптан, с десяток черных цепочек следов тянулись вдоль по улице.

— Это не то, — Ксавье, низко склонившись, рассматривал следы, — эти идут в пивную. И эти… И эти… А эти из пивной, но это не след Йохана… И этот… А это опять в пивную… Вот! Вот его след!

Кончик трости указал на следы, пересекавшие улицу наискосок.

— Откуда ты знаешь? — скептически спросил Цайт. Вольф, уже рванувшийся было по следу, приостановился.

— Это сапог Черной сотни, по рисунку подошву видно, и размер ноги Йохана. Разве что где-то здесь еще есть курсанты.

Троица отправилась по следу пропавшего товарища. След шел прямо, как будто человек точно знал, куда направляется. Или как будто ему было все равно куда идти.

— Не ожидал такого мастерства следопыта от аристократа, — Цайт поравнялся с Ксавье.

— С чего ты взял, что я — из аристократов?

— Ты бы видел себя в первый день. Выражение лица человека, который привык, чтобы ему и чай подавали не меньше трех слуг и в туалет он ходит исключительно в сопровождение фанфар…

— У нас был такой большой замок, что пока найдешь герольда — до туалета добежать уже не успеваешь. Вот и пришлось учиться искать слуг по следу…

— А ты откуда?

Ксавье быстро глянул на Цайта: не мог тот забыть о том, что их прошлого больше не существует.

— Из Драккена, — коротко ответил он.

— Ух ты. А у вас там правда живут вампиры?

— Нет.

Ходили слухи, что герцоги Драккен — вампиры все, поголовно.

— А…

— Нет.

— Что «нет»?

— Все слухи о драккенцах — нет. Неправда.

След пересек широкую улицу, освещенную газовыми фонарями. Здесь его затоптали с десяток ног, но он шел прямо и продолжился на примыкавшей улице особняков. Здесь фонарей было меньше, но рассмотреть происходящее они позволяли, да и свет двух лун делал возможным рассмотреть детали. Например, сейчас на улице не происходило абсолютно ничего.

— Все-все? — не отставал от Ксавье досужий Цайт.

— Все-все.

— И…

— Этот тоже.

— А…

— И этот тоже.

— Ксавье, ты шутишь?

— Тихо! — шикнул резко остановившийся Вольф.

Сейчас он и впрямь напоминал почуявшего добычу волка: напряженный, устремившийся вперед, в сторону узкого прохода между двумя особняками. След Йохана, внезапно закружившийся по улице, сворачивал именно туда. И именно оттуда два человека вытаскивали безжизненное тело в черной одежде. Носки сапог тела волочились по земле, чертя две полосы поперек цепочки следов, в светлых волосах белел снег…

Йохан!

— Прошу прощения, господа… — трое курсантов подошли к двум «грузчикам». Шпаг не было ни у кого, кроме Ксавье, поэтому перевес был на стороне Черной сотни.

«Грузчики» опустили тело на землю и выпрямились.

— Сегодня прекрасная двулунная ночь, юноши. Почему бы вам не насладиться ею в другом месте? — произнес один из них.

— Мы бы с удовольствием, — вышел чуть вперед Ксавье, — но, к сожалению, нам нужен наш товарищ, которого вы так неаккуратно транспортируете…

Незнакомцы не стали спорить или доказывать, что парни обознались. Они просто мгновенно поменяли расклад сил.

Правый выхватил нож, в руке левого появился пистолет.

Капсюльный пистолет «Лам». Шесть зарядов. Ровно в два раза больше, чем нужно.

На мгновенье ситуация замерла. А потом взорвалась.

Пистолет не предназначен для того, чтобы им пугать. Если человек не испугался подойти ночью на улице к незнакомому человеку, то и пистолета он, скорее всего, не испугается.

Пистолет должен стрелять. Или лежать в шкафу.

Незнакомец об этом прекрасно знал, поэтому стрелять начал почти тут же. А вот сноровки в обращении с этим оружием у него явно не было. Потому что первым же выстрелом он промахнулся.

Ксавье, в которого, собственно, и промахнулись, бросил свою трость Вольфу и прыгнул сквозь облако порохового дыма на стрелявшего и выхватил у того пистолет. Попытался выхватить. Получил удар под ребра, и вдвоем со стрелявшим покатился по земле. Пистолет отлетел далеко в сторону.

Вольф выхватил шпагу и человек с ножом лишился последнего шанса. Два быстрых выпада — и он мешком опустился на землю, роняя нож и кашляя кровью.

На родине Вольфа, в Айнштайне, полицейских не было, каждый при встрече с грабителем выкручивался, как мог. Грабителей, кстати, тоже почти не было. Разве что разбойничьи шайки.

Противник Ксавье попытался что-то крикнуть, но тут же захрипел, схватившись за разбитое ударом горло.

Все произошло за какой-то десяток секунд.

Цайт наклонился и поднял нож:

— А мне никого не досталось, — без особого сожаления отметил он.

Он подошел к лежащему телу Йохана и перевернул его.

Это был не Йохан.

Парни столпились над телом. Нет, некоторое сходство — которое их и обмануло — было. Тоже высокий, широкоплечий, светловолосый. Но не в форме сотника, а в обычной гражданской одежде, разве что тоже черной, да и возраст убитого приближался к сорока.

Да, убитого. Рубашка под расстегнутым сюртуком была даже не красной: черной от запекшейся крови. Судя по всему, человека зарезали тем самым ножом, который держал в руках Цайт.

— Кто это? И где Йохан?

— Они приняли нас за товарищей убитого, — проговорил Ксавье, — Поэтому и напали.

— Это не отвечает на мои вопросы, — буркнул Вольф.

Ксавье опустился на колено и сноровисто обыскал зарезанного:

— Ничего, — выпрямился он, — совершенно пусто.

— Кто ходит без вещей? — Цайта начинало потихоньку трясти, в отличие от двух товарищей, ему не удалось выплеснуть напряжение в схватке и теперь оно медленно перегорало в страх.

— Тот, — Ксавье перешел к телам двух нападавших, — кому недавно вывернули карманы.

После обыска этих двоих улов оказался богаче. На пальто, снятом с заколотого Вольфом, легли несколько кошельков, двое часов, складной нож, моток черной веревки, трубка и кисет, коробок спичек, черная шелковая маска, полностью скрывавшая лицо, а сейчас скомканная и лежащая в кармане.

— А это что такое? — Ксавье повертел в руках странный предмет.

Плоская серебряная пластинка в виде геральдического щита. С одной стороны — ряд выгравированных цифр, с другой — окруженной серебряной рамкой черное эмалевое поле.

Цайт внезапно начал бледнеть. Обычно загорелый, он побелел так, что чуть не начал светиться в свете двух лун.

— Я знаю, что это такое, — прошептал он, — Это знак тайной полиции Шнееланда. И маска тоже их. Тайная полиция никогда не появляется перед людьми без маски.

Освещенная лунами улица, три мертвеца, один из которых — член тайной полиции, которая тебя под землей найдет и даже не станет утруждаться выкапыванием… И три курсанта, которые хотели всего лишь выпить пива.

Вольф уже начал подумывать о том, чтобы сбежать из города. Из-под земли — пустяк, ты из отцовского замка попробуй достань…

— Ерунда, — сказал Ксавье, — это не полицейские.

— Ты уверен? — мгновенно успокоился Цайт, — Думаешь, подделка?

— Может и настоящий, — Ксавье подкинул значок на ладони, — да вот только он один на двоих. Я так полагаю, из тайной полиции — тот, которого мы приняли за Йохана.

Все трое посмотрели на покойника.

— Зачем они его убили? — поинтересовался не в меру любопытный Цайт.

— Возьми да спроси. Ксавье, что теперь с трупами делать будем?

Вопрос. Дома Ксавье и не задумался бы: закопали где-нибудь в горах или… Или, если бы мертвецы оказались незнакомыми, оттащили бы отцу, чтобы вместе понять, кто это такие, откуда взялись и что теперь делать.

Дома жизнь была опасной. Да и здесь, как оказалось, неспокойной…

Скрип шагов по снегу. Ксавье поднял руку вверх:

— Тихо. Сюда идут.

Из того самого узкого переулочка, откуда тащили убитого полицейского, слышались шаги, неуверенные, как будто шагавший был серьезно ранен.

Или смертельно пьян.

— Четыре, четыре, четыре поросенка… — затянул хриплую песню качающийся от стены к стене человек.

Голос был знакомый. Очень знакомый.

— Йохан? — первым сообразил Цайт.

Человек тут же сбросил притворное опьянение и поднял голову:

— Ребята? Что вы тут делаете? И зачем вы убили этих троих?

— Тебе бы в полиции служить. Прямо как на допросе… — начал было Цайт, но договорить ему не дали.

— Йохан! Медведь ты дикий! Куда ты пропал?! Что за холера?! — наперебой завопили Вольф и обычно спокойный Ксавье, обнимая приятеля.

Йохан отстранился, опустил голову, набычась, как будто собрался бодать товарищей:

— Мне было нужно выйти. Я захотел выйти. Мне просто понадобилось выйти, — бубнил он монотонно.

Ксавье и Вольф замолчали.

— Йохан, ты в порядке?

— Мне просто надо было выйти…

— Йохан?

— Я просто захотел выйти…

— Йохан!

Бормотание прекратилось. Йохан поднял голову, взгляд его прояснился:

— Ребята, — в голосе прозвучали умоляющие нотки, — Не спрашивайте меня. Просто не спрашивайте. Я вышел, немного прогулялся, потом… — он запнулся, — потом… Потом просто сидел и смотрел на реку.

— А сюда ты зачем пришел?

— Стреляли.

— Холера, а пьяным-то зачем притворился?

Йохан пожал плечами:

— Стреляли.

Вольф огляделся. Дома смотрели на них черными окнами, нигде не мелькал огонек свечи, нигде не горел свет. Но кто знает, сколько человек сейчас смотрят на них из-за штор.

— Нужно уходить, — высказал общее мнение Ксавье.

— А с трупами что делать? Бросать просто так — неправильно. Не по-человечески это.

— Вольф, мы даже вчетвером не стащим их.

— А на карете? — вдруг спросил Цайт, все это время стоявший поодаль и озиравшийся, как волк.

— На ка… — Ксавье замолчал и быстро огляделся.

В самом деле, по улице в их сторону медленно катилась карета. Четверка черных лошадей, на облучке — кучер.

— Герба нет, — чуть прищурился Вольф, когда карета проехала мимо одного из фонарных столбов, — Остановить. Погрузить. Отвезти.

— Отвезти куда? — Цайт опять начал бледнеть.

— Ну… А кто-нибудь знает, где штаб-квартира тайной полиции?

— Конечно, знает, — не выдержал Цайт, — Это же тайная полиция! Любой мальчишка на улицах покажет, где их тайная штаб-квартира! И маски они носят совсем не для того, чтобы никто не видел их лица, а просто так, мода сейчас такая… Вольф, никто даже не знает, кто ее глава! Говорят, даже король этого не знает.

— Захотят ли они, — Йохан смотрел на приближающуюся карету, — возить неизвестно куда три трупа?

Ксавье нагнулся и поднял лежавший на земле пистолет:

— Захотят.

Карета подъехала. Вольф шагнул было к ней, чтобы подхватить лошадей под уздцы, но тут кучер дернул поводья.

Из тут же распахнувшейся двери выскочил мужчина в черном пальто, с цилиндром на голове. Лет сорока, или чуть старше, грубое загорелое лицо, черные волосы, по-дворянски стянутые в хвост на затылке.

— Тайная полиция! — рявкнул он, взмахнув значком, — Что здесь происходит?!

Никто не успел ничего сказать, даже подумать ничего не успел. Грохнул выстрел и человек, роняя пистолет, осел на истоптанный снег с дырой во лбу.

Бах-Бах-Бах-Бах! Ксавье разрядил пистолет в карету, молниеносно подскочив к ней и распахнув дверцу. Мгновение ничего не происходило, потом наружу выпало человеческое тело, цилиндр прокатился полукругом.

— Нам конец… — хватаясь за голову, сел на снег Цайт.

— Во-первых, — Ксавье вместе с подскочившим Вольфом перевернули тела и обыскали их, — записная книжка, — он поднял вверх упомянутый предмет, с черной кожаной обложкой, с серебряной окантовкой, — не является значком тайной полиции. Значит, сей мертвый господин нам соврал. Во-вторых, тайная полиция всегда ходит в масках. В-третьих, тайные полицейские с фюнмаркским акцентом в Шнееланде не могут существовать. И в-четвертых, раз уж он ехал именно сюда, значит, скорее всего, он один из сообщников первых двух…

— Зачем ты начал стрелять? — Цайт держался за голову, раскачиваясь из стороны в сторону, — Зачем? Зачем?

Спокойный как валун Йохан подошел к нервно переступающим лошадям и погладил их морды.

— На моей родине тот, кто задумывается над вопросом, стрелять или нет, долго не живет.

— Но здесь, чума тебе на голову, не твоя родина! Здесь тот, кто стреляет не задумываясь, оказывается на виселице!

— Дворян, — Вольф не обернулся, рассматривая шпагу убитого в карете, — не вешают.

— А меня — повесят!

— Может, — Йохан продолжал успокаивать лошадей, — узнаем, зачем они сюда ехали?

— У кого?! Этот мастер пистолетной стрельбы убил всех!

— Не всех.

Взгляды четверых обратились на сжавшегося в комочек кучера.

— Я не знаю! — вопил прижатый к земле кучер, — Я ничего не знаю!

На улице, где несколько минут назад застрелили несколько человек, было тихо и пустынно. Ни людей, ни карет, ни мертвых тел.

Тела были погружены в карету, которую Йохан завел в переулок неподалеку. Не ближайший, туда карета не влезала.

Тот факт, что полицейские предпочли охранять здание Брандской оперы или Мост четырех королей, не означал, что на выстрелы не появится еще кто-нибудь.

Ксавье взял в руки нож и наклонился над распростертым человеком.

— А знаешь ли ты, любезный, — вежливо поинтересовался он, — что такое «драккенский галстук»?

— Нет, — насторожился кучер.

— А я тебе расскажу. Чтобы надеть на человека драккенский галстук, — Ксавье аккуратно развязал клетчатый засаленный шарф на шее кучера, — ему разрезают горло и в получившееся отверстие вытаскивают язык, который аккуратно укладывают на рубашку.

Несколько секунд понадобилось кучеру, чтобы осознать то, что ему рассказали светским тоном, потом прибавить к рассказу нож в руках Ксавье и получить очень неприятный ответ.

— А знаешь ли ты, любезный друг, — обратился драккенский аристократ к бьющемуся в истерике кучеру, которого держали вместе уже Цайт и Вольф, — кто в Драккене носит такие галстуки?

— Ммм!!! — выпученные глаза, горевшие над зажавшей рот перчаткой Вольфа, говорили о том, что он таких подробностей драккенской моды не знает, знать не хочет, и очень боится, что его желание в расчет не примут.

— Их носят те, кто молчит, когда их спрашивают уважаемые люди. Поэтому даю тебе последний шанс рассказать все.

По знаку Ксавье Вольф отпустил рот кучера.

— Я ничего не знаю, — прохныкал тот.

— Не знаешь, так не знаешь, — дернул плечом Ксавье, — Слева направо или справа налево?

— Меня наняли! — возопил кучер, зажмурив глаза, — Наняли! Они сказали, что я должен буду забрать двух человек и одно тело, и отвезти куда скажут!

— Отлично. Молодец. А куда именно, они сказали?

Взгляд кучера не отрывался от нависшего над ним кончика ножа:

— Сказали. Улица Горлицы, особняк посольства Фюнмарк.

Связанного кучера закинули в карету, в компанию пяти мертвецов.

— У меня есть новость, — сказал Ксавье, — Две новости.

— Хорошую, — затребовал Цайт.

— Что «хорошую»?

— Давай сначала хорошую новость.

— А хороших среди них нет.

— О.

— Если верить бумагам мертвеца, то он служил именно в посольстве Фюнмарка.

Наступило молчание. Убийство посольского — практически повод для объявления войны. Не каждый человек может похвастаться тем, что именно из-за него началась война.

— И вторая, — вбил последний гвоздь в крышку гроба на четверых Ксавье, — Нам осталось всего два часа на то, чтобы решить, собираемся ли мы возвращаться в школу сотни.

Два часа. Слишком малый срок для того, чтобы осознать, что ты превратился в преступника и изгоя.

Глава 8

Бранд

Улица королевы Бригиты. Улица Новой Голубятни. Королевский дворец. Улица Горлицы.

21 число месяца Рыцаря 1855 года.

Сложнее всего договориться почему-то с ближайшим родственником. Самым злобным ненавистником твоего народа часто является тот, кто почти не отличается от тебя.

Королевство Фюнмарк никогда не относили к Белым землям. Несмотря на то, что говорили в нем на том же языке, разве что с пришепетывающим выговором. Шипящих в фюнмаркском языке хватило бы на целый клубок змей. Белоземельцев фюнмаркцы недолюбливали, почитая их дикарями и варварами, не владеющими благородным искусством мореходства. Да и откуда бы белоземельцам сим искусством овладеть, если с юга доступ к Зеленому морю перекрывает Грюнвальд, с севера же Шнееланд имеет, конечно, выход к Янтарному морю, да вот только выйти из мелкого и небольшого по размерам моря на просторы океанов шнееландцы не могли: выход перекрывал длинный полуостров, так, что для выхода оставался неширокий пролив, в самом узком месте не превышавший и полмили. Принадлежал полуостров Фюнмарку и через пролив корабли пропускались только за плату, размер которой зависел исключительно от доброй воли фюнмаркского короля. Подобную практику фюнмаркцы не считали чем-то неправильным: ведь если бы бог не хотел, чтобы добрые фюнмаркцы собирали плату с проплывающих кораблей, он бы не дал им во владения полуостров Штир. Бог в представлении фюнмаркцев был довольно непоследовательным существом: дав им Штир, он почему-то отдал плодородные долины вдоль реки Миррей шнееландцам. Со стороны бога такой поступок был явно ошибочным, со стороны же шнееландцев владение землями, позарез необходимыми Фюнмарку — просто подлым. Поэтому с завидной регулярностью войска Фюнмарка под красно-белыми знаменами пересекали Миррей, с целью исправить несправедливость. Шнееландцы же, в свою очередь, противились такому толкованию воли бога, что привело к тому, что два народа, близких друг другу, как могут быть близки двоюродные братья, считались смертельными врагами.

Последние годы — может быть даже лет десять — напряжение между двумя странами спало, и если что и было нужно для продолжения мирных отношений, то вовсе не убийство служащих посольства четырьмя курсантами.

— Что будем делать?

Никто из четырех не произносил этого вопроса, но он витал в воздухе.

— Нас никто не видел… — медленно проговорил Цайт.

— И? — Вольф оглянулся. Темные окна темных домов…

— Бросить карету здесь и бежать обратно в школу. Нас никто не видел, а если кто-то и видел, то лиц не рассмотрел. А если и рассмотрел, то мы всегда можем сказать, что не покидали школы. Мы спали всю ночь!

Идея была заманчивой, чего скрывать. На некоторое время все замолчали.

— Я за то, чтобы признаться, — отрезал, наконец, Вольф, — Не к лицу дворянину и мужчине прятаться от опасности. Я не хочу остаток жизни бояться, что правда всплывет наружу. Мой отец всегда говорил «Сделал ошибку — имей мужество признать это». Из-за нас может начаться война

— А мой отец, — взмахнул рукой Цайт, — говорил «Виноват всегда тот, кто попался». Можем изобразить все так, как будто они сами поубивали друг друга. Правда, вот кучер…

Все опять замолчали. Кучер был нежелательным свидетелем, но никому не хотелось убивать невиновного.

— Можем, — предложил Ксавье, — спустить их под лед. Нет тел — нет причин обвинять Шнееланд в убийстве. А кучер… С кучером что-нибудь придумаем.

— Как будто Фюнмарку непременно нужно тело, чтобы в чем-то обвинить. Да если б этот мерзавец на глазах их же собственного посла спрыгнул с крыши собора с криком «Я хочу летать!» и то они сказали бы, что во всем виноваты шнееландцы. Мол, это они затуманили несчастному глаза и специально замостили площадь камнем, чтобы тот точно убился…

— Я предлагаю сознаться, — гнул свое Вольф.

— Сознаться кому? — взвился Цайт.

— Симону, — вдруг сказал Йохан, доселе молчавший.

Снова наступило молчание. Мысль была неожиданной.

— Почему Симону? — любопытство Цайта не знало меры. Он и на эшафоте поинтересовался бы у палача, кто ковал меч и правда ли, что отрубленная голова еще может произнести пару слов.

— Он — наш командир. Он должен знать, что произошло. Он может решить, что нам делать.

— Мой отец, — судя по голосу, Вольф уже почти согласился с Йоханом, — говорил «Признал ошибку — исправь ошибку».

Ксавье, отец которого ничего такого не говорил, а если и говорил, то такие вещи, которые за мудрость не сошли бы, промолчал. Пару секунд.

— Не думал, что здесь все будет еще сложнее, чем на родине… Я — за признание Симону.

— Какие все честные… — проворчал Цайт, — Поехали. Кто вместе с покойниками?

Вместе с покойниками ехали Цайт, Вольф и Ксавье. Йохан, которого кони признали за хозяина, управлял каретой. Кучер лежал в глубоком обмороке, Ксавье, сидевший на трупе того, кто пытался выдать себя за сотрудника тайной полиции, крутил в руках жетон, пытаясь его рассмотреть в редких вспышках света от фонарей.

— Что ты там выглядываешь? — не выдержал Цайт.

— Здесь надпись. Судя по всему — девиз. Только он на эстском, а я его не знаю. Цайт, ты при первой встрече что-то говорил по-эстски. Посмотришь?

— Мы же учили в школе этот язык, нет?

— За неделю я только научился опознавать, что это именно эстский. Ну, посмотри.

Цайт взял серебряно-черную пластину и поднес к глазам:

— Мелко написано… Да и я, собственно… В общем, то ли «Лечи больного пока не выздоровеет» то ли «Лечи здорового, пока не заболел»… Как-то так.

— Отдай. Знаток древнего наречия…

Возле штаб-квартиры Черной сотни в эту ночь происходило неслыханное: из остановившейся у ворот кареты выскочили несколько юношей и забарабанили в створки:

— Открывайте! Открывайте!

Стража не заставила себя ждать.

— Кто такие? — поинтересовался сержант в черной форме. Дула ружей солдат, пришедших с ним, смотрели на непрошенных гостей.

— Курсанты школы. Цайт, Ксавье и Вольф. И Йохан. Нам срочно нужен старший сотник.

— Какие наглые ученики пошли в последнее время. Подавай им среди ночи старшего сотника… Что-то я вас не помню. Вы сколько учитесь?

— Неделю. Ты будешь звать сотника?

— Неделю… — и не подумал шевельнуться сержант, — А ведь вам не положено выходить в город. Самовольно сбежали?

— Да! Самовольно! Сгораем от стыда, раскаиваемся и желаем, чтобы сотник наказал нас лично.

— Знаете что, любезный, — отстранил кипевшего Цайта Ксавье, — но поверьте, вопрос ОЧЕНЬ важен.

Перед глазами ошеломленного сержанта появился жетон тайной полиции.

— Еще вопросы есть?

— Н-нет.

— БЕГОМ ЗА СОТНИКОМ!!!

Сержант пошел красными пятнами, забулькал, как закипевший чайник, но сдержался. За сотником, жившем в здании штаб-квартиры, был послан солдат. Ребятам пришлось ждать результатов своей эскапады, стоя у ворот, под прицелами ружей.

Пошел снег.

— Еще пару минут, — Вольф яростно растирал уши, — и я соглашусь даже на сожжение на костре. Хоть погреюсь перед смертью…

Бесшумно открылась дверь караульной, от чернеющего проема отделилась часть темноты и превратилась в старшего сотника. Чернокожий, в черной форме, он выглядел мрачным призраком. А может и не призраком, но мрачным — это точно.

— Что привело моих юных курсантов к своему ВОЗМОЖНО будущему командиру? — лениво поинтересовался он и широко зевнул, блеснув сахарно-белыми зубами.

Ксавье приоткрыл дверь кареты. Симон, зевнув еще раз, заглянул внутрь и встретился взглядом со стеклянными глазами одного из покойников, которыми была завалена карета.

Сон с лица сотника исчез мгновенно.

— Открыть ворота. — Скомандовал он, — Карету — в седьмой сарай, двери закрыть, поставить охрану, никого не впускать. Вы, — махнул он рукой курсантам, — за мной.

В кабинете командира в этот раз было темно и мрачно. Симон покрутил вентиль газового светильника, щелчок, и помещение озарилось тусклым голубоватым светом. От предметов упали глубокие черные тени, черный же силуэт сотника за столом напоминал адского демона, снимающего показания с только что поступивших грешников.

— Рассказывайте, — бросил он.

Он выслушал всех по очереди, сбивчивый рассказ Вольфа, путаный и многословный — Цайта, спокойный — Ксавье и краткий — Йохана. Помолчал. С силой потер ладонями лицо.

— Да… Как вы вышли из школы? — резко спросил он Цайта.

— Знаете, там в библиотеке… Окно…

— Я понял, достаточно. Мм… Таких результатов я не ожидал.

Он опять замолчал, о чем-то думая.

— Господин старший сотник, — не выдержал Вольф, — что нам делать?

— А спросить, что с вами теперь будет, никто не хочет?

— А я говорил, надо было изобразить, как будто они перебили друг друга… — пробормотал Цайт.

— Наше наказание, — Вольф был бледен, но прям, как копье, — не исправит то, что мы совершили. Но, возможно, мы сможем как-то помочь…

— Спасибо. Помогли.

Симон встал и вышел из кабинета. Щелкнул замок в двери. Скоро в приемной послышались шаги и стукнул опустившийся на пол приклад.

— Мы арестованы? — тускло спросил Цайт.

— Арестованным, — Ксавье подошел к столу, — не оставляют оружие.

Он положил на стол пистолет, который забрал у напавшего. Потом оглянулся и вынул из висящей сбоку стола кобуры пистолет сотника. Положил на стол рядом с трофейным…

— Ух ты! — Ксавье схватил пистолет и принялся рассматривать, — Надо же, какая интересная конструкция…

Лучше занять свой мозг хоть чем-нибудь, чем думать о том, что их ждет.

Бледный Цайт грыз ногти, Вольф ходил туда-сюда, тихо ругаясь себе под нос.

Йохан заснул.

Пока курсанты-самовольщики терзали себя мыслями, из ворот штаб-квартиры вылетел и поскакал по ночным улицам черный всадник на черном коне.

Убийство посольских сотрудников — слишком серьезный вопрос не только для курсантов, но и для их командира. Но, в отличие от юношей, Симон знал, кто является главой тайной полиции.

Глава тайной полиции, которого мы знаем как Неизвестного Известного, вся страна — как Немо, настоящее имя которого знали от силы десять человек, пил чай. Пил чай и слушал рассказ Симона, краткий и четкий.

— Ну, что скажешь?

— Твои курсанты совершили огромную глупость, которая обернется войной, — Неизвестный-Немо сделал паузу, — так бы я сказал, если бы не труп моего человека.

Немо посмотрел на жетон.

— Зебен. Не повезло парню…

Неожиданно Немо расхохотался. Глаза Симона расширились.

— Отличная шутка, — вытер слезы в уголках глаз Немо, — Отличная шутка!

— Я, — медленно проговорил чернокожий сотник, — не шутил.

— Ты — не шутил. А вот судьба… Эта затейница любит пошутить, но такого я не ожидал даже от нее. Мне буквально за четверть часа до твоего появления принесли доклад о том, что произошло этой ночью в посольском особняке на улице Горлицы…

Кованая решетка забора, окружавшего небольшой двухэтажный особнячок с бледно-розовыми стенами. В нем живут представители посольства королевства Фюнмарк. О, нет, не сам посол, даже не его помощники. Третьеразрядные советники, письмоводители, канцеляристы… И тем не менее, они служат в посольстве Фюнмарка и пользуются такой же неприкосновенностью, как и сам посол, земля, на которой стоит особняк, принадлежит Фюнмарку и вторжение на нее рассматривается, как нападения на страну.

Окна особняка темны, в них нет света, нет движения. У каменной собачьей будки, с двускатной черепичной крышей, лежит пес. Спящая собака практически не отличается от мертвой. Но спящая собака, в отличие от мертвой, дышит. Падающий снег мерно укрывает неподвижного пса, прячет от взглядов растекшуюся лужу крови.

В караульной будке находятся два солдата в пограничной форме Фюнмарка. Форма продырявлена на груди несколькими выстрелами, а на лицах застыло изумление, мол, как же так. На ресницах искрится иней. Солдаты мертвы.

Мертвы, как и все в здании. Двадцать два человека безжалостно убиты.

Убит старший советник, пожилой, если не сказать, престарелый, отправленный сюда, чтобы дожить свой век до пенсии. Не дожил.

Убит младший советник, юноша молодой, правда, к сожалению, бесперспективный, его верхний этаж, фигурально выражаясь, плохо меблирован. Был.

Убит секретарь советника, старательный, но туповатый, убита горничная советника, кровь залила белый фартук, убиты письмоводители, убиты канцеляристы, убиты служанки и старая повариха. Убиты все жившие в особняке.

Застрелены.

Казалось, что розовый оттенок стенам придает пропитавшая их насквозь кровь.

— …в этой КАРТИНЕ не хватало только одной детали. Мазка, завершающего шедевр. Догадываешься, какого?

Симон молча кивнул.

— Не хватало, — продолжил Немо, — трупа одного из нападавших, одного из тех, кто совершил это кровавое злодеяние. Того, кого один из убитых из последних сил смог поразить в спину, того, чье тело нападавшие бросили, забыв об одной маленькой детали…

На столе зазвенел брошенный жетон тайной полиции.

— Не хватало трупа моего человека. Чтобы обвинить в бойне нас. Шнееланд.

Немо опять расхохотался:

— Но тут вмешались трое мальчишек, которые хотели спасти четвертого. Они думают, что чуть не начали войну. На самом деле они ее почти предотвратили.

— Почти?

— Почти. Обвинить нас теперь будет сложнее. Но фюнмаркцы никогда не пасовали перед трудностями. Нам нужно добавить в почти законченную картину СВОЙ штрих, который перевернет все с ног на голову, укажет на убийцу и не даст обвинить нас. Один маленький штрих.

История, та самая госпожа История с большой буквы, очень часто складывается из маленьких штришков. Пустячков, круто поворачивающих ее колесницу. Маленьких птичек, ворующих провода от бомбы и предотвращающих взрыв. Тумана, не давшего различить знамена и столкнувшего две дружественные армии в смертельной схватке. Четырех курсантов, просто хотевших попить пива.

Если бы не…

Если бы дочка хозяина не зашла в трактир… Если бы Йохан не выбежал на улицу… Если бы убитый агент не походил на него… Если бы Ксавье стрелял чуть похуже… Если бы кучер промолчал…

Замок в дверях щелкнул оглушительно громко. Ксавье вздернул голову, отрывая ее от стола. Надо же, заснул…

Дернулся и вскочил на ноги Вольф, открыл глаза Йохан, Зашевелился, что-то бурча, Цайт.

У стола стоял старший сотник.

— Так-так-так… — протянул он, — Вот значит как… Стоило ненадолго оставить вас в своем кабинете, как вы уже разломали мой любимый пистолет.

Ксавье опустил взгляд на разложенные по столу железяки и выстроенные в ряд цилиндрики зарядов.

Собственно, именно эти заряды его и заинтересовали. Пистолет, на первый взгляд выглядевший как обычный капсюльный, снаряжался очень хитрым образом: в барабан вставлялись толстые цилиндры, сделанные, судя по всему, из прессованной бумаги. С одного торца в цилиндр была вставлена вытянутая яйцом свинцовая пуля, с другого — вклеен капсюль. Такая конструкция позволяла быстро разряжать и заряжать пистолет. Интересно…

Ксавье, чтобы не сходить с ума от неизвестности, крутил в руках пистолет всю ночь. Вольф, в процессе своих метаний туда-сюда, тоже полюбопытствовал, но сразу сказал, что огнестрельным оружием владеет гораздо хуже, чем шпагой. Даже Цайт в конце концов подошел взглянуть на хитрое оружие. По конструкции он ничего не сказал, зато опознал выжженное клеймо — двух единорогов — как принадлежащее малоизвестной оружейной брумосской мастерской «Вирджин Хант». После чего отметил, что, по ряду признаков, клеймо — несомненная подделка.

— Прошу прощения, господин сотник, — Ксавье поднялся на ноги и вытянулся в подобии уставной стойки, — Но пистолет не разломан, а разобран.

— Может, курсант, ты его и обратно соберешь?

— да, господин сотник.

Руки Ксавье замелькали и через минуту собранный и заряженный пистолет лег на сукно стола.

— Однако, — покачал головой сотник.

Ксавье скромно развел руками. Под утро, прежде, чем его сморил сон он несколько часов подряд только тем и занимался, что собирал и разбирал пистолет.

— Значит так, господа курсанты…

Симон обвел их взглядом — сонных, помятых, небритых — поморщился и рявкнул:

— В строй!

Удовлетворенно окинув взглядом короткую шеренгу, он кивнул и зашагал туда-сюда:

— Значит, господа курсанты, вы этой ночью выбрались в город. Нарушили приказ…

— Никак нет, господин сотник, — заметил Йохан, отчаянно боровшийся с зевотой, — Приказа мы не нарушали.

— Да?! — посмотрел на товарища Цайт, который был твердо уверен, что они именно что нарушили приказ.

— Да? — согласился с недоумением Цайта сотник, — Можете обосновать свое нахальное заявление?

— Разумеется, господин сотник. Прямого приказа, запрещающего выходить в город когда бы то ни было, мы не получали. Более того, нам не был озвучен либо доведен иным образом запрет о выход в город. Единственное, что было сказано о выходе в город: «Если в течение первого месяца вы попытаетесь выйти в город, вас остановят охранники не входе и не пропустят». Из этого не следует, что мы не можем выходить в город. Таким образом, приказ нами нарушен не был.

Внимательно выслушавший Йохана сотник кивнул. Насколько можно было понять по чернокожему лицу, он был доволен. Правда, непонятно чем.

— Что ж, вопрос о нарушении приказа можно снять. Тем не менее, ваше поведение недопустимо для курсантов школы Черной сотни. Вы тайком выбрались из школы, вы пили в кабаках, название которых даже не можете вспомнить, будучи пьяными, вы вломились в штаб-квартиру сотни, разбудили своего командира, то есть меня…

Ребята перестали даже дышать.

— Всего перечисленного достаточно для наказания, каковым и займется ваш непосредственный командир, сержант Зепп. Вам все понятно?

— Да, командир, — дружно выдохнули курсанты.

Все на самом деле было понятно. То, что они натворили, было обсуждено в высших сферах и их почему-то оставляют живыми и на свободе.

— Также, — продолжил Симон, — запомните. Вы этой ночью не приближались к улице Горлицы. Вы не знаете, что там произошло. Вы не станете обсуждать ни с кем ни одну из версий того, что там произошло. Вы не будете участвовать в разговорах, в которых поднимется тема того, что произошло на улице Горлицы. Вы всю ночь ходили по кабакам, за что и понесли наказание. Если же выяснится, что где-то кому-то вы хотя бы намекнули о том, что знаете о произошедшем там, значит, вы не просто пили в эту ночь, а, значит, вы должны будете понести ДРУГОЕ наказание. Вам все понятно?

— Да, — дружная четверка голосов.

Все понятно. Кроме одного.

Что же там произошло на этой проклятой улице?

Посольский выход — это красиво. Все послы стран, которые удосужились прислать своих представителей, в орденах — крестах, звездах, фигурках — затянутые в черные фраки, с высокими лакированными цилиндрами. Впереди — глава Посольской палаты, который выбирается по жребию и в этот раз им является посол Беренда, немного таинственной страны за горами, про которую простому человеку известно только то, что там живут обычные люди, а не людоеды-песиголовцы. В руках высокого, прямого как копье берендца — посольский жезл, длинной в то же самое копье, разве что вместо острого наконечника поблескивает при свете свечей стальной шар. Послы движутся по ковровой дорожке вдоль выстроившихся у стен придворных, гвардейцев, министров, их шаги неслышны и кажется, что к королевскому трону, под звуки труб, ползет огромный змей с угольно-блестящей чешуей.

Посольский выход — это красиво. Но ВНЕОЧЕРЕДНОЙ выход — это страшно.

Послы могут потребовать у короля права принять их, но по пустякам этим правом не пользуются. В девяти случаях их десяти такой выход заканчивается объявлением войны.

Торжественность и мрачность церемонии портил только шут Фасбиндер. В этот раз он нарядился в точно такой же черный фрак, как и послы, и все бы было ничего, если бы при этом он не добавил кое-что в одежду. В обычном костюме шут, с его неприметным лицом, практически сливался с толпой, чего допустить он никак не мог. Поэтому на лице шута находилась карнавальная маска кота. Иногда он ее снимал, но тут же надевал маску бегемота. Облики так и мелькали. Кот… бегемот… кот… бегемот…

Посольский змей дополз до трона. Трубы смолкли. Берендец — фамилии у них совершенно непроизносимы — взмахнул жезлом:

— Ваше величество, король Шнееланда, правитель Верхней марки и Убервальда, властитель Никозии, Леопольд Седьмой! — провозгласил он, — Посольская палата в лице посла короля Беренда, правителя Полана и Рута, Чуда и Пранцеванцеля…

Перечисление полного титула короля Беренда заняло минут пять. Иногда казалось, что в его титул входят названия всех городов, а также некоторых деревень покрупнее. Если бы не жребий, его только поэтому не сделали бы главой Палаты…

Послы спокойно стояли, ожидая окончания представления. Никто не переминался с ноги на ногу, не вздыхал, не говоря уж о зевках. Человек, который неуважительно относится к положенным ритуалам, никогда бы не стал послом. Такой человек даже близко не смог бы приблизиться к этой должности.

— …Гримогоста Гранцевщиде Рангцепольцентенга графа Цергелльлярского…

Если бы не жребий, этот посол НИКОГДА не стал бы главой Палаты.

— …приветствует тебя.

В переводе с посольского на человеческий вся эта речь означала «Здравствуйте».

Леопольд встал:

— Я, король Шнееланда, правитель Верхней марки и Убервальда…

Опять началось перечисление титулов сначала самого Леопольда, а затем его величества короля Горменца, короля Беренда.

— приветствую тебя.

То есть, «И тебе здравствовать».

— Что привело тебя, глава, к моему трону?

— Ваше величество. Посол короля Фюнмарка…

Слава Богу, полные титулы тут уже не требовались.

— …Генрих ан Гульденброт, привел нас к твоему трону, чтобы здесь потребовать справедливости.

Секретарь тайного совета, Курт айн Бремен, стоявший в дальних рядах придворных и внимательно слушавший — потому что за спинами ему было ничего не видно — при этих словах почувствовал маленькие ножки мурашек, побежавших по спине. Требование справедливости означало, что совершено преступление. Преступление в отношении либо подданных Фюнмарка — дворян, понятное дело, кого будет заботить судьба простолюдинов — либо кого-то из посольского корпуса.

Кража? Но в таком случае нет необходимости собирать всю палату. Убийство? Неужели убийство?

Глава Палаты отстранился, вперед вышел невысокий, чуть толстый, как все фюнмаркцы, посол. Граф ан Гульденброт.

— Ваше величество, — начал он, — Сегодня ночью произошло ужасное преступление! Все обитатели нашего особняка на улице Горлицы убиты!

Тронный зал дружно ахнул.

— Айн Грауфогель, — обратился король к мэру столицы, — Что вам об этом известно?

Мэр вышел к трону:

— Ничего, ваше величество, — тихо произнес он.

Звучало как будто он признает свою вину, но уж Курт айн Бремен точно знал, что мэр так говорит всегда. По слухам, когда-то его пытались отравить. Мэр выжил, но отрава сожгла ему горло и громче говорить он просто не может.

— Ничего? — Леопольд побагровел, — Ничего?!! В моей столице — в ВАШЕМ городе! — убивают послов, а вы ничего об этом не знаете?!

— Это полностью моя вина, ваше величество. Если будет позволено, я готов провести полное расследование. Если будет на то ваше позволение, я готов даже согласиться с участием представителей Фюнмарка. Виновные будут найдены и казнены.

— Нет-нет, ваше величество, — вмешался посол, — прежде, чем начнется расследование, я хотел бы, чтобы специально созванная комиссия установила и зафиксировала все обстоятельства дела. Я расстроен и шокирован, поэтому могу быть предвзят. Если на то будет воля его величества, предложил бы пригласить в комиссию представителя двора, города, — кивок-поклон мэру — и представителей Посольской палаты. Скажем, послов Беренда, Брумоса и Ренча.

Послы двух из трех империй в комиссии… Звучит серьезно, но нужно учитывать ситуацию. Для Фюнмарка Шнееланд — наиболее вероятный враг, поэтому послом здесь будет самый умный и хитрый из всех, кого только сумел найти король. Для Брумоса и Ренча же Шнееланд — дикое захолустье и послов сюда отправляют в почетную ссылку. Поэтому, как бы странно это не звучало, посол маленького Фюнмарка сейчас опаснее, чем послы двух империй вместе взятые.

Вот только зачем созывать Посольский выход, а затем приглашать послов на осмотр места преступления? Гульденброт отговаривается тем, что хочет независимых представителей, но тогда ни он ни брандская полиция не сможет повернуть ситуацию в свою пользу. Не будь послов в комиссии — и фюнмаркец мог бы заявить, что ему что-то не показали или что-то превратно изложили. Сейчас такое невозможно. Тогда зачем? Или он что-то уже знает о произошедшем?…

— Господин айн Бремен, — прозвучал тихий голос.

Курт вздрогнул и посмотрел прямо в серые глаза стоявшего перед ним мэра.

На них смотрели все в зале.

— Вы отправляетесь с комиссией.

Боже, какой кошмар…

Разумеется, отказать Грауфогелю было нельзя, но, боже мой, задание от этого легче не становилось.

Десяток человек под тоскливым взглядом начальника столичной полиции перемещались по особняку, заваленному трупами — боже, даже юные девушки… — и у каждого убитого Курту приходилось писать под тихий говорок мэра ужасные вещи.

— Тело молодого человека, одетого в ночную рубашку и колпак с кисточкой, лежит поперек кровати в спальне, на плане отмеченной как помещение номер пятнадцать. Левая рука прижата к телу, правая откинута в сторону, ноги свисают с кровати, доставая до пола. В груди молодого человека несколько огнестрельных ранений, вокруг них — пятна крови, размером с блюдце для варенья…

И так — КАЖДОЕ тело. По окончанию первого десятка Курту уже было все равно. Он механически писал, закончив, останавливался на секунду, дожидался неукоснительно задаваемого вопроса «Господа члены комиссии, вы согласны?», выслушивал нестройный хор голосов «Да, согласны» (впрочем, к десятому трупу господа члены комиссии добились синхронности и отвечали в лад), после чего они все вместе перемещались в следующую комнату.

И везде пахло порохом. Порохом и кровью.

— …женщина, на вид лет сорока-сорока пяти, лежит у кухонного стола, в левой руке зажат нож для разделывания мяса… простите, рыбы… в правой — сковорода. В груди — два огнестрельных ранения, под телом — лужа крови, от которого отходят кровавые отпечатки сапог, очевидно, следы убийцы…

Обманутые неторопливым и спокойным как эпитафия голосом мэра послы не сразу поняли, что он сказал.

— Постойте, — произнес граф Церге… Посол Беренда, в общем.

— Постойте. Если это — след убийцы, давайте пройдем по нему и посмотрим, куда он ведет. Вы согласны?

Все закивали, даже посол Фюнмарка, который рассматривал след с выражением лица, похожим на лицо ревизора, внезапно обнаружившего, что бумаги, подтверждающие растрату, сквозняком закинуло прямо в пылающий камин.

— Господа, покорнейше прошу, — взмолился начальник полиции, — только не сотрите след.

Впрочем, и без этого предупреждения желающих наступать на кровавые отпечатки не нашлось.

След шел по особняку, взобрался на второй этаж и везде, где он проходил, оставались трупы.

— Обратите внимания, — мэр походил на кладовщика, в десятый раз за месяц описывающего то, что у него хранится, — следы нагара на полу и использованные капсюли. Здесь убийца, очевидно, перезарядил оружие. Вы согласны, господа члены комиссии? Идем дальше…

— Смотрите, смотрите, — задергался посол Ренча.

Одно из решетчатых окон в коридоре второго этажа было разбито, пол усеян осколками. Кровавый след тянулся к окну и исчезал в нем.

— Очевидно, — монотонно продолжал мэр, — одна из жертв пыталась сбежать через окно…

Не обращая на него внимания, все бросились к окнам.

— Смотрите, смотрите! — посол Ренча чуть не прыгал, — Вон там, у забора.

Через задний двор по снегу тянулись две цепочки следов. Они заканчивались у каменной стенки забора. Двумя телами.

Вся комиссия дружно пробежала по особняку в обратном направлении, выскочила в двери, обежала особняк, и, под жалобные крики начальника полиции, приблизилась к телам.

Привалившись к забору, лежал человек в ночной рубашке, когда-то белой, а сейчас простреленной и залитой черной кровью. Из-под подола задранной рубашки торчали голые ноги в сапогах. В руке зажат пистолет, небольшой, двуствольный, из тех, что держат под подушкой.

Перед ним лежал навзничь еще один человек, единственный полностью одетый из всех, что Курт видел сегодня. Упавший в сторону и уже припорошенный снегом цилиндр, по пистолету в каждой руке, еще два пистолета за поясом, видимые под распахнувшимся пальто. Одно-единственное отверстие от пули. На лбу.

— Надо полагать, — наконец нарушил молчание Грауфогель, — мы видим перед собой окончание трагедии.

Даже голос бесстрастного мэра слегка дрожал, показывая его потрясение.

— Один из обитателей особняка услышал выстрелы, несмотря на ночное время, сон и толстые стены. Он вооружился и попытался скрыться. Убийца увидел его и бросился следом. Догнав несчастного у забора, он несколько раз выстрелил в него, но тот собрался с силами и, уже смертельно раненый, сумел застрелить своего убийцу. Взгляните, господин посол, не узнаете ли вы его?

С этими словами Грауфогель наклонился и смахнул снежинки с глядящего в небо мертвого лица.

— Кхра… — подавился Гульденброт.

Мэр медленно выпрямился:

— Как я понял, вы опознали его?

— Да… Я знаю… этого человека…

Посол говорил медленно, чувствовалось глубочайшее потрясение. Вполне понятно, подумал Курт, узнать, что тот, которого ты прекрасно знал, убил двадцать человек.

— Кх… Да, я знаю этого человека. Капитан ан Блюментрост, помощник советника по вопросам армии. Он служит… служил… в моем посольстве.

— Вы не замечали за ним признаков душевного расстройства? Ведь, судя по всему, капитан ан Блюментрост внезапно сошел с ума и перебил всех жильцов особняка. Вы согласны со мной, господа члены комиссии?

— Да, — заученно отозвались господа члены. Ничем иным ситуация не выглядела. Бедняга-капитан, свихнувшийся от тоски по родине или получивший известие об измене молодой жены или просто перебравший шнееландского шнапса, не нашел другого выхода для больного мозга, как взять оружие и расстрелять своих товарищей. Не он первый, и, как ни прискорбно, далеко не последний…

По лицевым мышцам мэра пробежали некие импульсы:

— Господин посол, вы будете настаивать на расследовании?

На скулах посла вздулись желваки:

— Нет, — произнес он, наконец, — Это внутреннее дело Фюнмарка. Приношу свои извинения тем, кого оторвал от насущных дел. Разрешите откланяться.

С этими словами посол достал из кожаной папки, которую таскал с собой все это время, лист бумаги, разорвал его, а мелкие клочки сложил обратно в папку.

Никто не знал, но в кармане мэра Бранда, Ханса айн Грауфогеля лежал небольшой серебряный значок. С одной стороны на нем был выгравирован порядковый номер, с другой находилось черное эмалевое поле и девиз шнееландской тайной полиции.

Sanus non sanatos.

«Здорового — не лечи».

Глава 9

Бранд

Улица Серых Крыс

24 число месяца Рыцаря 1855 года.

В фехтовальном зале школы Черной сотни пусто. Молча стоят в стойках шпаги, рапиры, сабли, разве что иногда еле слышно прозвенит дрогнувший клинок. Висят на стене ряды сетчатых масок, глядя слепыми лицами на фехтующую пару.

По сравнению с тем, что творится в зале до полудня, здесь почти безлюдно. Всего два человека. Лица скрыты масками. Танцуют по полу тяжелые сапоги, чье предназначение — не скользить, а грохотать, прогибая доски. Скрипят кожаные костюмы при особенно резких поворотах. Звенит шпага, отбивая клинок напарницы, метнувшийся в показавшуюся брешь в защите…

В первой половине дня здесь упражняется вся школа, во второй же — только наказанные.

Один из фехтовальщиков сделал выпад, целя в живот. Шпага дрогнула, как будто выпад — ложный, отвлекающий, а на самом деле укол будет нанесен в плечо. Да и положение тела говорило о настоящей цели. Второй парировал удар…

Звон!

Укол!

Упав на одно колено, в отчаянно-длинном движении первый ударил именно в том направлении, которое казалось ложным: в живот, почти в низ живота.

Нанесший удар снял маску:

— Укол, господин сержант.

Лицо Вольфа покраснело, но разумеется не от смущения, просто тренировка продолжается уже достаточно давно, да и душно в кожаной одежде.

Следом за учеником снимает маску сержант Зепп. То же красный и тоже не от смущения. Напротив, он доволен. Но хвалить Вольфа даже и не думает.

Слишком часто хвалить учеников вредно.

Короткие редкие хлопки ладонями. Как будто кто-то решил поаплодировать удачному завершению боя.

Сержант и Вольф повернулись на звук…

— Господин старший сотник! — оба вытянулись в струнку.

Сотник Симон, прислонившийся к косяку, хлопнул еще пару раз, и двинулся к ним.

— Редко увидишь среди нынешней молодежи, — произнес шварц, обращаясь к Вольфу, — такое умение в обращении с клинком. Сержант, как часто он побеждает вас?

— Постоянно, господин сотник.

Взгляд черных глаз опять обратился на Вольфа.

— Постоянно? Кто учил тебя, курсант?

— Отец, господин сотник.

— Отец? Я слышал о нем…

Вольф стиснул зубы. Он приехал в Бранд для того, чтобы ему не напоминали об отце.

— Он отличный фехтовальщик…

Юноша чуть не заскрипел зубами, но слово «…был», которое он боялся услышать, сотник не произнес.

— И он вырастил достойного сына.

Сотник приблизился к Вольфу и качнулся с пятки на носок, глядя ему в глаза:

— Фехтование в зале отличается от реального боя так же, как артист, играющий короля в театре, отличается от настоящего короля. Сможешь ли ты так же хорошо драться в настоящем бою?

— Да, господин сотник.

Вольф был не просто уверен в себе. Он был уверен в том, что сможет справиться с сотником — а именно поединок с ним и подразумевался — потому что неуверенность в собственных силах — первый шаг к поражению

Отец всегда говорил «Усомнился — проиграл».

— Сержант, шпагу.

— Но…

— Шпагу.

Сотник сбросил мундир и закатал рукава белой рубашки. Вольф оценил и толщину запястий и мускулы предплечья, мелькнувшие под кожей, как огромные змеи под болотной ряской.

«Хм, интересные шрамы…».

Шрамы на левой руке сотника и в самом деле были необычны: толстые, одинаковые, они протянулись частоколом от кисти до локтя. Семь поперечных, длиной и толщиной в мизинец взрослого человека и один, уже у самого локтя, такого же размера — продольный.

— Любопытно? — поймал его взгляд сотник.

— Необычно.

— Это с моей родины. В джунглях Трансморании такие шрамы получает мальчик после того, как докажет, что он готов быть мужчиной.

— И в каком возрасте вы их получили, господин сотник?

— В девять лет. Готов?

— Го…

Сотник сделал быстрый выпад.

Шпага должна была ударить Вольфа, стоявшего с опущенной шпагой в грудь. Должна была.

Юноша мгновенно уклонился от клинка и отбил его своей шпагой, тут же ударив вслед. Но и сотник, судя по всему, стал мужчиной в девять лет вовсе не в постели со сговорчивой девчонкой. Вольфу вспомнились строки из учебника естествознания…

…сотник скользнул к нему, рассыпая град уколов, но юноша не дал ему приблизиться, разрывая дистанцию и беспорядочно перемещаясь по залу…

«В некоторых племенах звание мужчины может получить только тот, кто убил леопарда. Единственное оправдание: если другие мужчины перебили всех леопардов в округе…».

— Ты сошел с линии! — возмущенно выкрикнул сотник и тут же нанес удар. И еле-еле увернулся от встречного удара юноши, который никак не отреагировал на слова, долженствующие сбить его с толку.

Шпаги в руках двух бойцов мелькали безостановочно, но нанести удар не удавалось ни одному из них. Ловкость натыкалась на мастерство, мастерство — на ловкость.

Пару раз сотник пытался перехватить клинок рукой в перчатке — с трудом уходя после этого от удара шпагой — пробовал отвлечь его внимание громкими выкриками…

— Держи! — брошенная перчатка хлопнула Вольфа по левому плечу и шлепнулась на пол, а клинок сотника у правого плеча встретился с клинком юноши.

Два оскаленных лица, светлое и черное, встретились взглядами, разделенные только скрещенными клинками…

Удар! Удар!

Вольф и сотник дружно упали на колени: оба ударили соперника в солнечное сплетение, оба пропустили удар и сейчас безуспешно пытались вдохнуть.

— Я… вижу… — просипел Симон, — Ты готов… к настоящему бою…

— Готов… господин сотник…

— Ты же понимаешь… — сотник наконец смог вздохнуть и встать, — Что если бы я хотел тебя убить, я бы убил?

— Разумеется, господин сотник.

В голосе Вольфа — ни капли сарказма или самоуверенности. Только констатация факта. А во взгляде…

Взгляд юноши изрядно сбивал сотника во время боя. Живые глаза превращались в мертвенно-стальные окуляры, которые почти не двигались, не давая знака, куда будет нанесен следующий удар, как будто они видели сразу все, что происходит вокруг. Казалось, что во время боя в голове юноши начинает работу сложнейшее устройство для вычислений, наподобие дифференциального исчислителя, созданного ученым Иоганном Мюллером несколько лет назад. Вращаются шестеренки, ходят туда-сюда рычажки, щелкают храповики, в долю секунды вычисляется движение противника и рассчитывается необходимое противодействие.

Сотник выдохнул и неожиданно нанес удар. Клинок обиженно звякнул, отбитый Вольфом.

— Бой окончен, — Симон бросил шпагу сержанту. Зепп тихонько, еле заметно, улыбнулся: «А я говорил вам, что этот парень на самом деле хорош…».

Вольф поместил шпагу в стойку и принялся снимать костюм. Сотник принял мундир от сержанта и начал одеваться.

«Если бы мне было нужно, — думал он, застегивая пуговицы, — Я бы убил парнишку. Но, будем честными сами с собой, ЛЕГКО у меня бы это не получилось…».

— Продолжайте тренировку, — сотник вышел, бесшумно закрыв дверь.

Сержант, уже откровенно ухмылявшийся, повернулся к Вольфу:

— Шахматы, — объявил он.

За три дня, прошедшие с момента ночного приключения на улице королевы Бригитты, четверо друзей в полной мере ощутили, что такое наказание в понимании старшего сотника.

Что произошло в ночь на двадцать первое Рыцаря они так и не знали. Тем более что никто из курсантов никто не знал точно, что там произошло, поэтому разговоры на эту тему среди них почти не велись. Все, что удалось случайно услышать друзьям: что-то произошло в фюнмаркском посольстве. То ли кто-то из сотрудников сошел с ума и кого-то убил, то ли кто-то пробрался внутрь и опять-таки кого-то убил, в общем, подробностей не знал никто.

Среди четверки эта тема обсуждалась только раз, ночью, тихим шепотом. Ребята пришли к выводу, что тот тайный полицейский, которого они видели убитым, похитил в посольстве важную информацию, возможно, на самом деле кого-то убив. Фюнмаркцы выследили его и, в свою очередь, убили, но похищенную информацию найти не смогли, поэтому тащили тело для более тщательного обыска в посольство. Они же помешали этому, в результате информация попала куда нужно, а их не стали обвинять в убийстве.

Примерно так, по их мнению, выглядела правда, а все остальное — слухи.

Единственным негативным последствием осталось наказание. Для каждого свое.

Вольф после полудня тренировался в стрельбе из пистолета. До звона в ушах, рези в глаза от порохового дыма и кислого привкуса во рту. Бои на шпагах, которые получались у него гораздо лучше, Вольф воспринимал как избавление. Но самым трудным для него были шахматы. Зачем ему эти гамбетто, цугцванги и эндшпили, юноша понятия не имел, но возражать было бесполезно. За каждые две проигранные партии он должен был сыграть дополнительную игру, за каждое возражение — две дополнительных.

Ксавье был завален математикой, сложнейшими заданиями и «полуисториями», как он называл их про себя. Давался перечень исторических случаев, оборванных на середине. Юноша должен был понять, что произойдет дальше и почему именно это. Случаи же были из истории не только Белых Земель или Трех империй, но и из Трансморании и других земель, так что понять логику действий было крайне трудно.

Точно так же в книгах закопался Цайт. Точные науки. Физика, химия, механика, динамика, гидравлика… И тоже задачи, задачи, задачи… Вертикальная труба состоит из двух частей разных диаметров: верхняя — три фута, а нижняя — два. И в верхней и в нижней части находится по поршню, которые соединены между собой жестким стрежнем. Между поршнями налита вода. Куда легче сдвинуть поршни: вверх или вниз? Почему?

Самое загадочное наказание досталось Йохану. Можно было понять, зачем Ксавье и Цайта закопали в книгах: чтобы в головах не было других мыслей и там не зародилось желание поразвлечься. Можно было предположить, почему Вольфу досталась стрельба: он на самом деле плохо стрелял. Но зачем Йохану уроки этикета и театрального искусства? При том, что в школе никогда не ставили пьес.

— Уф!

Вольф упал на кровать. Он устал так, как будто весь вечер таскал мраморные статуи, а не легкие шахматные фигурки. Перед глазами бежали каруселью черно-белые короли, канцлеры, епископы, офицеры… Юноша устал, но чувствовал себя гордым, как тогда, когда сумел уговорить Марту, молоденькую служанку, забраться к нему в постель. Он первый раз выиграл у преподавателя в шахматы! Ощущения были очень схожими с теми, которые тогда подарила ему Марта.

Йохан тихо шуршал чем-то возле зеркала, повернувшись к остальным спиной, гремел баночками с гримом и шептал вполголоса. Ксавье за книгой тоже шептал, но достаточно громко, чтобы понять, что он проклинает некоего полководца, который спрятал на пути движущейся армии ящики с птицами. Правда, проклинает уважительно, как обычно клянут ловкого мошенника. Цайт молча смотрел в книгу остановившимися глазами. Как будто видел там нечто совершенно неожиданное.

— Холера… — неожиданно пробормотал он, — Чума. Лихорадка! Да вниз они совсем не сдвинутся!

Вольф подпрыгнул на кровати:

— Кто не сдвинется?

— Поршни! Только вверх!

На непонятную фразу обернулся Йохан… Цайт уронил книгу.

— Холера! — Вольф шарахнулся в сторону.

Йохан нанес на лицо грим, который старил его лет на двадцать. И ладно бы это, в конце концов, к его появлению в образе от юного попрошайки до старого солдата ребята уже привыкли. Но сегодня грим Йохана покрывал только половину лица, в результате превратившегося в жуткую маску.

— Кхм… — Ксавье подхватил упавшую было книгу, — Йохан, ты хоть предупреждай.

Тот молча кивнул и потянулся к тряпке, но не успел.

В дверь постучали и следом быстро вошел сержант Зепп:

— Так, парни… Холера! Йохан, сотри этот ужас… Так, парни, смываете косметику, одеваете форму и выходите на двор. Там вас ждет карета. Через пять минут чтоб были на месте.

Ровно через пять минуть все четверо стояли у кареты. Обычной извозчицкой, какие можно было увидеть в любом уголке города. Даже там, где полицейские появлялись только по трое и то днем.

У кареты стоял старший сотник Симон.

— В карету, — не говоря больше ни слова скомандовал он.

Охваченные нехорошими предчувствиями парни покачивались на подушках сиденья. Сотник сидел напротив и молчал.

— Господин старший сотник, разрешите вопрос? — не выдержал Цайт.

Симон внимательно посмотрел на юношей. Поправил шторки на окнах и без того плотно задернутые.

— Разрешаю, — кивнул он наконец.

— Куда мы едем?

— К одному господину, который хочет с вами познакомиться.

Прозвучало не то, чтобы угрожающе, но очень неприятно. Кто тот господин, что может приказать командиру Черной Сотни?

— Разрешите спросить, — опять Цайт — А кто он такой?

Черное, почти невидимое в полумраке кареты лицо сотника осветила улыбка:

— Никто.

Цайт закашлялся. Он не очень хорошо знал эстский язык, но помнил, как по эстски будет «никто».

Немо.

Два газовых светильника на стене были завернуты почти до самого конца, поэтому голубоватые язычки пламени почти не освещали комнату. Они дрожали на легком сквозняке, еле слышно гудя. Временами в их звуке слышался неразборчивый звук, похожий на шепот.

Приведший четырех курсантов Симон стоял в углу, прислонившись к стене. Полумрак превращал его в силуэт, вырезанный из темной бумаги.

Карета долго петляла по улицам, то ли запутывая след, то ли пробираясь узкими переулками. Точно понять это было нельзя, из-за завешенных шторами окон. Когда же она наконец остановилась и ребята выбрались наружу, перед их глазами находилась высокая стена, окружавшая двор. Судя по всему, задний двор какой-то захудалой гостиницы. Темно-бурые кирпичи стен, несколько осклизших бочек в углу, от которых воняло протухшей капустой, груда деревянных обломков, припорошенных снегом…

— Рабочие кварталы, — буркнул Цайт под нос.

Ксавье бросил на него быстрый взгляд, но промолчал.

— Запах, — ответил на незаданный вопрос Цайт, — Запах угля, сгоревшего в фабричных печах. Здесь все им пропитано.

Симон, не говоря ничего, кроме «давай-давай, ребята», завел их в низкую дверь. В здании было пусто, возможно, гостиница была заброшена, а может быть, хозяев выгнали на время, необходимое Немо для… Для того, что он собирался сделать.

Четверо юношей прошли под конвоем сотника через темную, холодную кухню и поднялись по скрипучей лестнице на второй этаж, в один из номеров. Где их ждали.

Парни сели на лавку, установленную посреди комнаты похоже специально для них. Поперек комнаты была установлена раскладная ширма: две крайние стенки ее были из плотного картона, с рисунками танцующих над соснами сорок, средняя же — из черной полупрозрачной кисеи.

За ширмой никого не было.

Ребята сидели в ряд и молчали. Никому не хотелось узнавать, когда же, холера его возьми, здесь появится начальник тайной полиции. Не тот это человек, встречу с которым хочется торопить. Если бы он и вовсе не появился, никто бы не расстроился.

Вольф молчал, стискивая сцепленные пальцы рук. Цайт крутил головой, похоже, пытаясь угадать, куда же их привезли. Ксавье сидел спокойный и внешне расслабленный, его напряжение выдавали разве что вспухшие желваки на скулах. Только Йохан по своему обыкновению был на самом деле спокоен, как валун на дороге. Именно он и увидел появление Немо.

По комнате пробежал легкий, еле заметный сквознячок, тихо стукнула невидимая за ширмой дверь и за кисеей появились очертания человека, опустившегося в кресло. Йохан дотронулся до Ксавье, тот указал на незнакомца Вольфу, Цайт получил тычок в бок и замолчал.

Все четверо уставились на человека за ширмой.

— Добрый вечер, — прозвучал голос Немо. Звонкий, молодой, почти мальчишеский. Неужели страшный начальник — их ровесник?

— Добрый… — нестройно ответили юноши.

Тень за ширмой чуть наклонилась в их сторону.

— Так вот вы какие… — наконец произнес Немо, — Молодые. Совсем молодые люди, чуть было не начавшие войну…

Цайт почувствовал, как по его спине сбегает струйка пота.

— Я знаю вас, — продолжал Немо негромким голосом, — Я знаю вас всех. Ваши настоящие имена…

Ксавье чуть дернулся.

— …вашу настоящую родину…

Слегка побледнел обычно загорелый Цайт.

— …ваших родных…

Скрипнул зубами Вольф.

— …причины, по которым вы оказались в Черной сотне…

Йохан не шелохнулся, окаменев.

— Единственное, чего я не знаю — ваши мысли… Расскажите мне, что произошло в ночь на двадцать первое.

Несколько секунд молчания. Несколько взглядов, брошенных в сторону Симона.

— Расскажите, — прозвучал голос Немо, — Я знаю о том, что случилось больше, чем вы все впятером. Расскажите. Я хочу услышать эту историю из первых уст.

Ксавье глубоко вздохнул. Кому-то надо начинать…

— В ту ночь, — заговорил он, — мы решили выйти из школы Черной Сотни, что на улице Серых Крыс…

Рассказ затянулся. Немо не удовлетворился одним только Ксавье, он требовал повторения истории от каждого участника событий. Разве что чернокожий сотник молча стоял в своем углу.

Курсанты увлеклись. Произошедшее той ночью трое суток назад всплывало перед глазами, на мгновение становясь вновь живым…

Узкий карниз второго этажа… Холодный ветер, бросающий снег… Песня двух девочек «Четыре поросенка»… Низкая дверь «Танненбаумбир»… Девушка, дочка хозяина…

— Как-как? — переспросил Немо, — Вы видели дочку хозяина? После этого Йохан вышел из пивной?

Ребята кивнули вразнобой.

— А что? — не выдержал Цайт.

— Продолжайте, — не ответил на вопрос Немо.

Рассказ потек дальше. Темный силуэт за ширмой внимательно слушал, изредка задавая уточняющие вопросы. События той ночи мелькали как картинки в перелистываемой книге.

Одноглазый Северин Пильц… Следы Йохана на снегу… Двое, тащившие тело… Ошибка… Драка… Убийство… Карета… Выстрелы… Убийство… Кучер… Фюнмарк… Разговор… Вопрос… Решение… Кабинет сотника…

Наконец вопросы Немо закончились. Ребята молчали. Молчал и начальник тайной полиции.

— Вы знаете, сколько людей убивают в Бранде каждую ночь? — спросил неожиданно Немо, — Сколько их пропадает без всякого следа?

Ребята молчали. Поднятая тема им не очень понравилась.

— Я задал вопрос.

Курсанты переглянулись, медленно, как будто боялись отвести взгляд от темного силуэта.

— Нет, — Ксавье нельзя было назвать трусливым, но этот человек его пугал, — мы не знаем.

— Много. Поверьте мне, много.

Немо помолчал.

— Почему вы не бросили тела и не сбежали?

— Мы не трусы! — вспыхнул Вольф.

Немо помолчал.

— Никто не обвиняет вас в трусости, — сказал он, — В трусости вас никто не обвиняет… Почему вы не бросили тела и не сбежали?

— Брошенные тела, — начал Ксавье, — могли вызвать подозрение… Фюнмаркцы могли сказать, что их посольских убили специально…

— Почему, — перебил его Немо, — в таком случае вы не спрятали тела, курсант Ксавье?… Я не поверю, если ты скажешь, что тебе не пришло это в голову…

— Если бы это были обычные люди, — внезапно вступил Йохан, — то их тела можно было бы спрятать. Но фюнмаркцы стали бы искать своих людей и рано или поздно, но нашли бы. Даже если не нашли бы, то в таком случае все равно могли обвинить Шнееланд в убийстве…

— Шнееланд… — проговорил Немо, — Шнееланд… Но вы, все четверо, НЕ шнееландцы…

— Мы все — белоземельцы, — перебил всех Вольф, — И мы пришли в Бранд, чтобы служить королю Шнееланда, а значит…

— Помолчи, — силуэт поднял руку. Некоторое время он посидел молча, только светильники тихо шептали.

— Вы пришли в Шнееланд, чтобы служить… — повторил он слова Вольфа, — А если завтра король умрет? Кому тогда вы будете служить?

— Новому королю, — в таких вещах Вольф не сомневался.

— А если новый король окажется тираном? Кровавым безумцем, чьи войска будут жечь и насиловать? Будете ли вы по прежнему служить ему?

Вот в таких вещах Вольф сомневался.

— За что вы служите, юноши? За родину? Но Шнееланд — не ваша родина… За деньги? Но вы — не наемники… За звания? Но разве в Айнштайне нет армии?… Вас заставили? Нет… Вас вынудили обстоятельства? Нет… Так почему в истории с фюнмаркским посольством вы оказались на стороне Шнееланда?

Симон, тихой тенью застывший в углу, с интересом прислушивался к странному разговору.

Юноши смотрели друг на друга.

Это был легкий вопрос. Это был трудный вопрос.

Почему человек любит своих родителей? Почему не изменяет жене, даже если есть возможность и никто не узнает? Почему не ворует, если знает, что останется безнаказанным? Почему идет на верную смерть, спасая других? Почему не предает, если предали все? Почему не обманывает, если обманывают все?

Почему?

С позиций рациональности и чистого интеллекта все эти поступки выглядят глупыми. Гораздо правильнее и рациональнее выгнать родителей из дома, чтобы не кормить их в старости — пользы-то от них уже никакой, изменить жене при удачной возможности, украсть, обмануть, предать, если выгодно ТЕБЕ. Почему, с точки зрения холодного разума ты должен думать о ком-то еще? О других людях? Смешно… О стране? Смешно… О чужой стране, которой ты служишь? Еще смешнее…

Вот только человека делает человеком не только разум, но и что-то еще…

Честь дворянина, собственное достоинство, моральные принципы, воспитание, традиции и обычаи… Им нет рационального объяснения, но без них человек — всего лишь эгоистичное СУЩЕСТВО.

Курсанты молчали. Они не могли ответить на вопрос начальника тайной полиции. Каждый из них знал, что будет служить Шнееланду. Просто ЗНАЛ.

— Подумайте над моим вопросом… — полупроговорил-полупрошептал Немо, — И запомните: за большую услугу, оказанную стране, вы бы получили большое вознаграждение, но вы оказали Шнееланду не просто большую, а ОЧЕНЬ большую услугу… Такое не забывают… Можете идти…

Протопали сапоги выходящих из комнаты. Скрипнула дверь, шаги прозвучали в коридоре, заскрипели ступени лестницы, все стихло… Еле слышно стукнула дверь выхода.

Наступила тишина.

В этой тишине человек, сидевший в кресле за ширмой, повернулся к тому, кто сидел рядом с ним, невидимый для находящихся в комнате.

— Господин Немо, — спросил человек того, кто подсказывал ему, что нужно говорить, — почему вас так заинтересовали эти четверо? Вы ведь обычно не встречаетесь с каждым курсантом Черной Сотни?

Немо — настоящий Немо — откинулся в кресле, положил ногу на ногу и улыбнулся:

— Не слишком ли много вопросов для моего Голоса?

Бывают случаи, когда начальнику тайной полиции необходимо лично пообщаться с тем, кто не посвящен в секрет его личности, и при этом может встретиться с ним, когда Немо находится в своей повседневной ипостаси. Вот для таких случаев, чтобы избежать случайного опознания по голосу, Немо отделил свой голос от себя.

Непосвященные, с которым он разговаривает, слышат не его голос, а его Голос: молодого человека, бывшего актера бродячего цирка, с которым Немо был дружен еще до такого как стал тем, кем стал.

— Вы же знаете мою страсть, господин Немо, — улыбнулся Голос.

Он служил начальнику тайной полиции, верно и беззаветно, так как именно такая служба позволяла ему знать то, что происходит втайне от всех, видеть скрытые шестеренки, движущие политику страны, понимать истинные причины происходящего.

Секреты — они как деньги. Есть транжиры секретов, которые, узнав что-то, лопаются от желания похвастаться своими знаниями, как моту необходимо потратить любую монетку, попавшую к нему. И есть скупцы, копящие тайны в сундуках своей памяти. Узнать от них какой-то секрет — все равно что вырвать лишнюю монетку из цепких пальцев ростовщика.

Голос был из последних.

— Они умны, — задумчиво произнес Немо, — Умны и честны, а это редкое сочетание. Много умных, да мало верных… Много верных, да мало умных… Возможно, их честность проистекает из их молодости, из юношеской наивности, возможно…

— Умными людьми опасно управлять.

— Да, опасно. Поэтому многие предпочитают управлять глупцами. Но те цели, которые можно достичь с помощью умных подчиненных, превышают риск. Упасть с барана мягче, чем с коня, но баран не увезет тебя туда, куда доскачет конь. Мне нравятся эти парни. Вот этого, — Немо ткнул пальцем в ширму, в том направлении, где сидел один из четырех друзей, — после окончания курса я, пожалуй, возьму себе.

Ночь. Глубокая ночь.

Комната четырех курсантов погружена во мрак. Дверь надежно закрыта снаружи.

Спокойно спит Йохан, который, похоже, никак не переживает по поводу встречи с самым секретным человеком Шнееланда, а может и всего мира. Спит и Цайт, который быстро успокоился.

Вот Вольфу не спится. Юноша на секунду задержал дыхание и прислушался. Ксавье не было слышно. Вовсе.

— Ксавье, — прошептал Вольф, — ты не спишь?

— Нет, — ответил из темноты спокойный голос.

— Почему?

— Думаю.

— Ксавье, — Вольфу не давал покоя один вопрос, — Как платят за ОЧЕНЬ большую услугу?

Логика подсказывала что если, за большую услугу получаешь большое вознаграждение, то за очень большую — очень большое. Жизненный опыт говорил, что не все так просто.

Темнота молчала.

— Ксавье?

— За ОЧЕНЬ большую услугу, — прошептал тот, — обычно платят тем, что никому о ней не рассказывают. Этого бывает достаточно.

Ночью люди спят. Но есть те, кому такое времяпровождение кажется напрасной тратой драгоценного времени.

В одном из потайных помещений королевского дворца сидели за низким столиком и пили кофе Известный Неизвестный, тот, кто управлял Шнееландом, и Неизвестный Известный. Начальник тайной полиции. Немо.

В углу пыхтел паровой автомат, подключенный к трубам отопления и варящий кофе, которое разливалось по прозрачным чашкам из дорогого ледяного хрусталя.

Стеклянные Острова, затерянные на далеком севере, названы так потому, что проморожены насквозь и все, что попадает на них, замерзает до стеклянного звона,

— …кто баламутит воду в рабочих кварталах столицы, пока установить не удается. Возмущения начались около недели назад. Известно только, что за всем стоит либо небольшая группа, либо и вовсе один человек.

— Не упускать, — кивнул Известный Неизвестный, — совсем не нужно, чтобы в рабочей среде зазвучала злая музыка. Особенно, если она двинется по стране. И сугубо особенно, если она зазвучит в Штальштадте.

— Там все под контролем.

— Хорошо. Что с фюнмаркцами?

Немо помолчал.

Удалось совершенно точно установить, что соседи хотели достичь своей авантюрой. Капитан ан Блюментрост, помощник советника по вопросам армии, должен был убить всех сотрудников посольства, живших в особняке на улице Горлицы и оставить тело сотрудника тайной полиции, которого якобы сумел прикончить смертельно раненый, скончавшийся от потери крови после убийства.

Кстати, стало известно, как сумели вычислить агента Зебена: его жена случайно увидела у мужа жетон тайного полицейского. Вместо того чтобы сказать об увиденном мужу, она промолчала, но не удержалась и рассказала о находке своей подруге, которая, к несчастью, была мелким информатором шпионов Фюнмарка. За подружкой, продавщицей зелени на рынке, уже следили и нити тянулись в очень интересных направлениях…

Фюнмаркцы собирались обвинить Шнееланд в убийстве своих людей, что, при наличии тела полицейского не было такой уж трудной задачей, и обвинить короля Леопольда — в неспособности управлять страной. Мол, либо король лично приказал своим кровавым псам убить несчастных посольских, либо его люди творят, что хотят, а значит, король уже не может управлять страной. Периодически Фюнмарк поднимал идею недееспособности Леопольда, обвиняя того, то в сумасшествии, то в алкоголизме, то в различных нехороших наклонностях, но, до сих пор единственным подтверждением были только слова и статьи в газетах. Бойня же на улице Горлицы за таковое доказательство отлично сходила. Либо король Леопольд — кровавый безумец, либо же — безвольный правитель, в любом случае, Фюнмарк разрывал дипломатические отношения, объявлял, что находит в состоянии войны с Шнееландом, после чего должны были начаться стычки на границе и поддержка претендентов на престол.

Правда, с законными претендентами на трон Шнееланда было плохо. Старший брат Леопольда, Конрад, погиб на охоте почти сразу же после смерти их отца, из прямых родственников остался только престарелый герцог Вольфганг айн Ангсткап, три сына которого также погибли: кто на войне, кто в несчастных случаях. Единственный внук герцога Максимиллиан, тихий юноша, был пятнадцать лет назад обвинен в жестком изнасиловании и убийстве дочери графа айн Гельба, просидел все это время в одиночной камере замка Венн, где и умер год назад.

— Узнай, кого они хотели поддерживать. И еще… Собирались ли предъявляться территориальные претензии, требования компенсации землями?

— Насколько мне известно — нет, — покачал головой Немо.

— Плохо. Фюнмаркцы, не желающие получить долины реки Миррей — это не фюнмаркцы. Да и сама интрига для них слишком сложна… Похоже, за ними кто-то стоит… Скорее всего, Брумос, это в его стиле…

— Узнаю, — Немо неожиданно улыбнулся.

— Что смешного? — поднял брови Известный Неизвестный.

— Такой план… Сколько денег и усилий потрачено, и все испортили четверо мальчишек.

— Обрати на них внимание. Такое везение должно быть на нашей стороне.

— Я уже поговорил с ними.

— Что скажешь?

— Убийца, вор, беглец и задира.

— Интересная характеристика. Я потом взгляну на них. Что с Гольденбергом?

— Все готово. Осталось только найти подходящую кандидатуру.

Наверное, в каждом мире, в каждой стране, в любом времени есть такая легенда. Затерянная в джунглях страна, одинокий остров в океане, заброшенный город в пустыне… Название не важно, важно содержание.

Место, где находится очень много золота.

Золото хотят все, но почти никто не жалеет ради его добычи стоять днями по колено в воде или долбить киркой неподатливую породу. Каждый мечтает однажды найти таинственное место, где все усыпано золотым песком, где самородки валяются прямо под ногами, место, нашедший которое становится сказочно богат.

Так и появляются легенды.

Так появилась легенда о Монтеоро. Так называли это место на староренчском языке, в Шнееланде же его переводили на белоземельский.

Гольденберг. Золотая гора.

Где-то в джунглях Трансморании прячется эта гора, гора, источенная пещерами, как сыр, гора, в недрах которой золото лежит кусками и остается только поднять его, гора, в которой течет ручей, насыщенный золотом до такой степени, что предмет, опущенный в него, покрывается слоем драгоценного металла за несколько часов, а вместо гальки в ручье перекатываются течением золотые окатыши.

Легенда на то и легенда, чтобы в нее верили только романтики, а серьезные люди считали вымыслом. Красивым, но вымыслом. Однако вымысел, даже самый красивый, не способен сделать так, чтобы золото появилось в реальности.

Вот уже десять лет то в одном государстве Запада, то в другом, всплывают золотые самородки. Проданные ювелиру, заложенные в банке, найденные у мертвого тела. Необычные самородки, похожие на обкатанную водой гальку.

За слухами о Золотой горе что-то было. Что-то реальное. А в таком случае легенда становится ВЕРСИЕЙ.

Глава 10

Бранд

Королевский дворец

1 число месяца Купца 1855 года.

Слово — тоже оружие. Слово может ранить сильнее, чем меч рыцаря, ударить подлее, чем стилет ресского брави, уничтожить надежнее, чем топор палача… Представляете, какой силой обладает газета, в которой этих слов — не одна тысяча?

Рихард айн Штурмберг, Первый маршал королевства Шнееланд, свернул в трубку «Герольд Бранда», столичную газету, и оглянулся в поисках жертвы. Но мух не было видно ни одной: то ли они вовремя сообразили, что маршал открывает на них охоту, то ли все дело было в том, что зимой мухи не водятся.

Газета упала на стол и развернулась, открыв крупный заголовок на первой странице: «Как победит наша армия». В статье рассказывалось о шнееландско-фюнмаркской войне 1845 года, годовщина которой будет праздноваться в этом году. Праздноваться, естественно, в Шнееланде, ибо Фюнмарк тогда проиграл. Казалось бы, что может быть плохого в рассказе о героизме и подвигах, сражениях и битвах, в особенности, если ты читаешь о том, как твоя страна победила? Как оказалось, плохого может быть ОЧЕНЬ много…

Редактором газеты «Герольд Бранда» был Вольдемар Мессер, низенький, сутулый, вечно подергивающийся, подпрыгивающий, подмигивающий и гримасничающий человечек. Человек, который, полное впечатление, ненавидел собственную страну.

Не все статьи — о, далеко не все — даже не в каждой газете, были наполнены ядом и желчью. Слово было оружием, и Мессер владел этим оружием не хуже, чем записной бретер — шпагой. Он мог написать заметку о постройке нового завода так, что у читателя складывалось полнейшее убеждение, что завод вовсе не построен, потому что деньги украдены, а если и построен, то не тот, не там и не так. Редактора несколько раз пытались избить, но этот человечек развивал в случае необходимости удивительную скорость. Ни в одной самой крошечной заметке он не приблизился к оскорблению короля или королевской власти, зато, пользуясь тем, что доброе имя страны не защищено законами, пользуясь каждым удобным случаем изливал потоки грязи на жителей Шнееланда. Если верить Вольдемару Мессеру, то шнееландцы отличались тупостью, трусостью, обжорством, ленью, жадностью и бессердечностью. И опять-таки, он никогда не говорил и не писал ничего подобного ПРЯМО, но тот, кто читал его статьи, часто сжимал кулаки в бессильной злобе, чувствуя себя оскорбленным.

«Как победит наша армия». Мессер не опустился до того, чтобы оскорбить смелость и боевой дух ветеранов той войны — тем более что многие из них были живы, здоровы и неплохо владели оружием — но всласть потоптался на солдатах нынешней армии. Его, Первого Маршала армии. Из статьи однозначно следовало, что нынешние солдаты ленивы, глупы, плохо обучены и вооружены. Впрямую не говорилось, но подразумевалось, что виной всему дуболомы-офицеры, медноголовые генералы и, как вершина хаоса и развала постигшего армию — смазливый красавчик на месте Первого Маршала. «Как победит наша армия?» — задавал вопрос Мессер и сам же на него отвечал «Никак».

Зеленые кошачьи глаза маршала сощурились в довольной улыбке.

Когда-то, давным-давно, газеты содержали исключительно новости. События, которые на самом деле произошли. Кто-то въехал в город, а кто-то выехал из него, кто-то женился, а кто-то умер, король издал указ, на улице Ромашек сгорел бордель, на границе с Фюнмарком — стычки, на границе с Вайсбергом — тишина… Газетеры честно старались добыть и донести до читателя информацию. И так было до тех пор, пока газет не стало МНОГО.

Что купить? «Вестник Бранда» или «Герольда Бранда»? «Ротеворт» или «Бреннензель»? «Свежие сплетни» или «Последние слухи»? Если новости, по сути, одни и те же. Читатель потянулся к тому, кто рассказывал ИНТЕРЕСНЕЕ. К тому, кто лучше владел словом. К лучшему рассказчику.

Газеты сражались друг с другом, используя авторов в качестве солдат и перья в качестве шпаг. Вместо крови лились чернила, вместо мертвых тел падали продажи, вместо надгробий появлялись заколоченные двери редакции с прибитой бумажкой «Продается». Выживали самые умелые, те, кто умел пользоваться словом, как оружием, те, кто фехтовал словами лучше других, те, кто умел подать драку фабричных рабочих как эпическую битву, а свадьбу дочери торговца мебелью — как событие года.

Журналисты играли словами, народ жадно глотал газеты и требовал еще. И у газетчиков закружилась голова. Они узнавали новости первыми и им начало казаться, что они знают что-то, недоступное другим людям.

Словами можно описать все. И если ты владеешь словом, значит, ты можешь описать все, что угодно. Значит, ты знаешь всё.

Сначала в статьях появлялись замечания журналистов, их собственное мнение о происходящем. Люди читали, и газетчики начали думать, что их мнение — верно. Собственных размышлений становилось все больше и больше, и, наконец, начали появляться статьи, полностью состоящие из размышлений и рассуждений. Первоначально такие статьи писали те, кто на самом деле разбирается в вопросе: ученые, философы. Народ читал и верил. И привыкал верить тому, что пишут в газетах. И уже не обращал внимания, что статей, авторами которых были ученые, становится все меньше, а статей, написанных самими газетчиками — все больше…

Газетчики забыли о том, что когда-то были всего лишь разносчиками информации и стали разносчиками идей.

Тонкие сильные пальцы скрутили газету в плотный ровный жгут. Взмах рукой — и бывшая газета пролетела через весь кабинет и расплющила таракана, сидевшего в темном углу под самым потолком.

Как победить? Почему одна армия победила, а другая — проиграла? Тысячи, миллионы копий сломаны в воображаемых сражениях по этому вопросу.

Одни полагают, что все дело в том, чтобы солдат больше боялся собственных командиров, чем врага. Но Первый маршал знал множество войн — и в некоторых из них был непосредственным участником — но не знал ни одной, которая была бы выиграна только потому, что за спинами солдат стояли палачи-дециматоры.

Другие считают, выигрывают большие батальоны. Но Первый маршал знал и случаи, когда огромные толпы рассеивались силами, многократно меньшими по количеству людей. Он точно знал по крайней мере один случай, когда победа была достигнута при двадцатикратном превосходстве противника.

Третьи уверяли, что побеждает всегда тот, на чьей стороне правда. С ними маршал соглашался, но, если вспомнить, что правда у каждого своя, то приходилось признать, что наличие у тебя правды не дает гарантии, что ты победишь. Правда противника в этот раз может оказаться сильнее.

Так как же победить? Рихард айн Штурмберг прошел не одну войну, он был не только Первым маршалом, но и простым солдатом и точно знал одно: для того, чтобы победить, тебе нужны солдаты, которые захотят воевать.

Солдаты — не шахматные фигурки и не фишки настольной игры и их не заставишь идти в бой, на смерть, если они не хотят воевать. Ты можешь запугать их, и они даже пойдут в бой, но тут же разбегутся, если увидят, что противник сильнее тебя. Ты можешь заплатить им, но кто пойдет на смерть за деньги, зная, что на тот свет их не заберешь. Ты можешь разрешить им грабить и получишь вместо армии огромную банду мародеров, не желающих воевать, если не видно прибыли. Солдат всегда должен знать, за что он воюет.

Возможно, у кого-то было другое мнение на этот счет, но айн Штурмбергу всегда было плевать на мнение других.

Первый маршал видел три составляющие победоносной армии.

Первое: гениальный стратег. Такой у Шнееланда был.

Второе: солдаты, которые знают, за что воюют.

Третье: тот, за кем они пойдут в бой.

В старину впереди армии шли конные рыцари. Огромные, неуязвимые в своих доспехах, смертоносные. Никто, собственно, не считал солдат: сила армии измерялась в количестве рыцарей. Они рассеивали солдат противника, и своим солдатам оставалось только добить бегущих и уцелевших.

А потом пришел прогресс.

Рыцарей начали расстреливать из луков, арбалетов, ружей, пушек, они потеряли свою неуязвимость. Если раньше рыцарь вел своих солдат, и они чувствовали себя под защитой его неуязвимой брони, то теперь их бывший вождь сам нуждался в защите. Рыцари превратились в офицеров, не столько ведущих, сколько гонящих солдат в бой. А Первый маршал еще помнил насколько сильно солдату иногда нужно ощущение того, что есть кто-то сильный и могучий, который пойдет впереди него…

Маршал опять довольно улыбнулся.

Прогресс, который уничтожил старинных рыцарей, теперь может вернуть их обратно на поле боя. Уже обновленных и многократно более сильных.

Пушистые ресницы прикрыли изумрудные глаза. Перед мысленным взором айн Штурмберга предстало видение «новых рыцарей».

Паровая машина вместо сердца. Обжигающий пар вместо дыхания. Стальные шатуны вместо мускулов.

Броня, неуязвимая для пуль. Щит, от которого отлетают ядра пушек. Огромный шлем, из бойниц которого глядит тот, кто управляет «рыцарем». Разящее без промаха оружие.

Да, за таким рыцарем солдаты пойдут в бой. За ним и за тем, кто даст им его.

Победа обеспечена.

Дело за малым: получить «рыцарей». Но это действительно малое дело: в мастерских Штальштадта уже грохочут паровые молоты, гнущие и плющащие броню, уже дышат паром машины, которые оживят стальных гигантов.

Маршал улыбался.

Скоро, уже скоро…

Тот, кто работает с детьми, должен любить детей. Работающий с лошадьми — должен любить лошадей. Математик должен любить числа, моряк — корабль, крестьянин — землю.

Тот, кто работает с деньгами, должен их ненавидеть.

Королевский казначей Винсент айн Лаудер накапал в кружку с кипяченой водой порцию валериановой настойки и залпом выпил, скривившись от мерзкого вкуса.

Пальцы рук потихоньку переставали трястись.

Казначей не мог ненавидеть деньги, он их любил, нежной беззаветной любовью, какой старые девы любят кошек. Он искренне не понимал, зачем другие стремятся к власти.

Зачем нужна власть? Власть — это нечто эфемерное и иллюзорное, власть не намажешь на хлеб, не нальешь в стакан, власть нельзя спрятать в сундук или закопать в землю. Фактически твоя власть тебе даже не принадлежит, ты владеешь ею постольку, поскольку другие люди признают твое право ими командовать. А вот деньги… Деньги, деньжата, денежки… Айн Лаудеру достаточно было знать, что на нескольких тайных счетах лежит круглая как земной шар сумма, которую он может потратить в любой момент, и его ощущения не сравнились бы ни с каким самым высоким правителем. Думая о своих деньгах он ощущал себя правителем целого мира.

И тут вдруг оказывается, что от власти все-таки есть некоторая польза. Так, например, если у тебя есть власть, то никто не придет к тебе, не поинтересуется, откуда же у казначея, пусть даже королевского такие суммы на счете и не отберет нажитое бессонными ночами.

Ах, какие комбинации проводились, какие сложные схемы остались навсегда похоронены в архивах, какие тайны умерли, иногда вместе со своими носителями… Казначей знал, какие потоки золота, какие суммы, даже не представимые обычному человеку, постоянно вливаются в казну и, главное, выливаются оттуда, растрачиваясь, по его мнению, на всякие глупости. Если этот поток уменьшится на пять-десять процентов — никто и не заметит. Зато это заметит и ощутит разбухший счет в одном из банков Брумоса, Ресса или Ренча.

И тут вдруг — война. И счета оказались под угрозой. Вот тут и пожалеешь, что у тебя нет власти.

Казначей посмотрел на бутылку темного стекла с валериановой настойкой и отодвинул ее. Он уже был спокоен.

Если король не может защитить его деньги, то айн Лаудер найдет того, кто поможет ему.

Как известно, именно деньги правят всем.

Белый король медленно отступал от угрожающего ему вражеского канцлера. Шаг, еще шаг, еще… Тут черный канцлер отстал от него и бросился защищать уже собственного короля, на которого напал белый канцлер. Они закружились, один угрожая, другой прикрывая, казалось, никому не удастся ни выиграть, ни проиграть. И тут спокойно стоявший до этого момента белый епископ сделал короткий выпад, и черный король оказался обречен. Еще один, девятый шаг…

— Рыцарем ходи, — заглянул через плечо Вольфа Цайт.

— Тут нет рыцарей, — не отрываясь от шахматной штудии бросил Вольф.

— Куда ж они делись? Проиграли коней в карты, пропили латы и подались в разбойники? Я точно помню, что в шахматах должны быть рыцари.

— Это штудия, шахматная задача, которые мне дает господин Клинг.

— И в чем суть задачи?

— Сделать так, чтобы белые фигуры выиграли.

— Так в чем проблема? Ты же и за черных играешь. Поддайся, да и все.

— Нельзя. Нужно играть за обе стороны так, чтобы стараться выиграть. Господин Клинг говорит, что решая штудии, офицер учится, помимо прочего, правильно оценивать противника и думать за него. Чтобы предугадывать его действия.

Цайт посмотрел на маленькую доску карманных шахмат. Их Вольфу подарил все тот же господин Клинг, учитель шахмат.

— Ну… — протянул Цайт, — наверное, можно…

— Задание штудии, — спокойно заметил Вольф, — нужно решить за наиболее малое количество ходов. Господин Клинг говорит, что решая штудии, офицер учится находить самое оптимальное решение в сложившейся ситуации.

— И сколько ходов ты сделал?

— Девять, — Вольф поставил белого канцлера на нужное поле и тут же расставил фигурки обратно в исходную позицию, — Но можно найти решение и короче.

— И как? Получается?

— Цайт, у тебя СВОИХ заданий нет?

Господин Клинг говорил, что решая штудии, офицер учится терпению и спокойствию в любой ситуации. Однако, когда задания не получались, Вольф вместо спокойствия чувствовал желание бросить доску о стену с размаха и кого-нибудь убить. Например, надоедливого Цайта. И еще кого-нибудь.

— Нет, — самодовольно ответил Цайт, не подозревающий о тайных желаниях Вольфа, — Я свои задачи уже решил. Хочешь, помогу?

— Нет, — прорычал Вольф. Очень спокойно и терпеливо.

Понятливый Цайт отстал. Посмотрел на Ксавье, который молча рисовал на бумаге черточки и значки, периодически сверяясь с лежащей на кровати книгой. Он тоже решал какую-то задачу, а значит, незваному помощнику будет рад нисколько не больше Вольфа. Цайт бесшумно начал подкрадываться к склонившемуся над набором гримировальных принадлежностей Йохану. Шажок. Еще шажок…

— Я все слышу, — невозмутимо заметил Йохан и повернулся. Цайт с трудом удержался от того, чтобы не шарахнуться в сторону.

Они уже успели привыкнуть к тому, что молчаливый товарищ может оказаться в гриме старика, моряка, даже шварца, к тому, что у него может появиться безобразный шрам через все лицо или крючковатый нос. Но сейчас неподвижные глаза Йохана были затянуты мутными бельмами.

— Скажи мне, — прошептал Цайт, — что это грим.

Ксавье поднял голову от чертежа, посмотрел на слепого Йохана и снова углубился в задачу. Вольф что-то бормотал, кажется, обещал придушить белого канцлера, если тот будет продолжать упрямится.

— Грим, — наконец ответил Йохан.

Он взял себя пальцами за глаза — Цайта передернуло — и вынул из глазниц две небольшие пластинки молочно-мутного стекла.

— Грим, — повторил Йохан, моргая покрасневшими глазами, в этот раз своими собственными, — Фараны придумали, для того, чтобы слепых изображать. Даже видеть можно, хотя и смутно, вот только долго носить нельзя, глаза быстро устают.

Он положил «глаза» в маленькую коробочку и поместил в шкатулку с остальным гримом.

В дверь постучали и следом быстро вошел сержант Зепп. Все четверо синхронно вздрогнули: прошлый приход сержанта в неурочное время закончился встречей с главой тайной полиции и приятных воспоминаний не оставил. Неужели Немо опять что-то придумал?

— Чем заняты, курсанты? — сержант заложил руки за спину и качнулся с пятки на носок.

— Дополнительные задания, господин сержант, — ответил за всех Ксавье.

— Бросайте все и в гардеробную, — коротко приказал сержант, — там выберете себе парадные мундиры по размеру и через четверть часа будьте готовы на выходе из школы. Чего ждем?

Парни молча переглянулись.

— Господин сержант, — осторожно спросил Ксавье, — А куда мы собираемся?

Сержант, не ответив, подошел к юноше и пристально посмотрел ему в глаза:

— С каких это пор приказы начали обсуждаться? — тихо проговорил он.

Обвел взглядом притихших курсантов и широко улыбнулся:

— Я не знаю, куда Симон возил вас в прошлый раз, но сегодня вам повезло, холера. Господин старший сотник хочет, чтобы именно вы сопровождали его на королевском балу.

Для королевского бала бывают различные поводы: день рождения короля либо его же именины, крестины королевской дочери либо ее же помолвка, рождение наследника или же его свадьба, удачная королевская охота или неудачная рыбалка, встреча важного гостя или его же проводы, хорошее настроение короля или плохое — королевы, или же бывают балы и просто так.

Сегодняшний бал был в честь праздника. Простонародный праздник, официально именуемый днем святой Валентины, был всем известен под названием День Пива и Мяса. По легенде, не одобряемой церковью, правда, святая Валентина обладала кружкой, в которой никогда не кончалось пиво и кольцом колбасы, который опять-таки никогда не кончался, сколько бы от него не отрезали. Сегодня жители Бранда будут гулять допоздна, пить пиво и есть мясо во всех его видах, плясать на улицах и петь веселые песни. В королевском дворце такого, разумеется, не будет, ибо пиво — напиток простонародья, не будет шкворчащих колбасок, поджаренных на кострах, истекающих растопленных салом и горящих во рту от перца, не будет прыжков и кружения под пиликанье скрипок и свист дудок, не будет девушек, тайком от родителей целующихся в темных закоулках со своими возлюбленными… Хотя нет, последнее все-таки будет. Потому что девушки-дворянки хотят того же, что и девушки-горожанки: чтобы их любили. На самом деле, различие между королевским балом и городским праздником не так уж и велико.

Да, не будет пива, зато в бокалах будет шипеть пузырьками золотистый зект — игристое вино Зонненталя, не будет колбасок, зато будут бутерброды с мясом, а для особо изысканных гостей — белые и темно-красные розы, искусно свернутые поварами из тончайших ломтиков мяса. Будут и танцы и музыка, будет праздник.

Цайт отделился от своих друзей и ловко подхватил с подноса сразу четыре высоких бокала с зектом. Повернулся, увидел укоризненный взгляд Ксавье и, крутанувшись, успел поменять один бокал на вазочку с нежно-розовым мороженым.

— Совсем неплохо, ничуть не хуже ренчских вин, — сказал он, отпивая глоток, — Говорят, что когда зоннетальский король только решил разводить виноградники и делать вино, зект был кислым и почти не пенился, из-за чего над его идеей все тихонько смеялись.

— И что на это сказал король? — Ксавье отделил ложечкой идеально-круглый шарик мороженого и отправил в рот.

— Сказал «Плевать, что не пенится, зато — свое».

— Правильно, — одобрил Вольф неизвестного ему короля, — Мой отец всегда говорил, когда я кричал, что у меня не получается: «Сразу хорошо не получалось ни у кого. Но если не будешь делать неудачных попыток — никогда не научишься делать удачные».

Четверо курсантов школы Черной Сотни, в угольно-черных мундирах, стояли у стены огромного зала в королевском дворце. Они были не одиноки: то тут, то там находились такие же молодые, как они сами, офицеры в разноцветных мундирах своих полков, молодые провинциальные дворяне, старавшиеся держаться вместе, наследники богатых семей, лениво оглядывающие происходящее с видом «Мне все это давно надоело»… У противоположной стены точно так же, под присмотром мам, тетушек, бабушек, находились молодые девушки…

В центре зала, на зеркальном паркете из полированного дерева, под светом, льющимся с огромной хрустальной люстры, под музыку, поющую с балкончика, кружились пары. Центром танцевальной карусели был, безусловно, Первый Маршал. Он танцевал с маленькой хрупкой женщиной, которая, в своем красном платье, казалась букетом роз в руках знаменитого любовника. Золотые волосы маршала, стянутые в хвост, развевались во время особо искусных пируэтов и Цайт, с неудовольствием отметил про себя, что его собственные волосы, цветом которых он всегда гордился, по сравнению с маршальскими выглядят как пучок соломы. Красивой, блестящей, яркой, но всего лишь соломы.

— Ты смотри, что творят, — простонал он.

— Да, — спокойно заметил Ксавье, — маршал великолепен во всем.

— Да при чем здесь маршал! Ты на девушек посмотри. Я месяц не видел никого, кроме своры мужчин, а они так бессовестно оголили плечи!

Вольф взглянул на танцующих. Цайт преувеличивал: в зале было прохладно и многие — да почти все — девушки и женщины прикрыли обнаженные по моде плечи тонкими накидками. Впрочем, на голодного курсанта белая кожа плеч и верха груди, просвечивающаяся сквозь полупрозрачную ткань, действовала еще сильнее, заводя и раззадоривая. Тут уже и сам Вольф почувствовал некоторое неудобство, как будто форменные штаны вдруг стали слегка тесноваты.

Йохан невозмутимо стоял у самой стены, глядя на короля. Его величество Леопольд Седьмой, сидел на троне, стоявшем на возвышении и милостиво — а может быть полусонно — оглядывал танцующих. Рядом с ним светился снежно-белым атласом пустующий трон королевы. К самому началу бала они опоздали, возможно, королева была, но потом ушла.

Говорят, король в любой момент может сойти с трона и начать танец с любой из женщин в зале — это считается знаком особой милости. Но от огромного как бегемот короля Леопольда ожидать такого подвига было по крайней мере глупо.

Мимо ребят проскользил в танце черный силуэт их командира. Старший сотник на мгновенье отвел взгляд от обмиравшей в восторге партнерши и подмигнул курсантам.

— Ну что ж… — Цайт поднес к губам бокал.

— Так-так-так, — произнес незнакомый голос.

К курсантам подошел странный человек: в изумрудно-зеленой одежде, в старинных башмаках с огромными пряжками, тоже изумрудными, в огромных зеленых очках.

— Юноши, без зазрения совести пьющие вино, — укоризненно покачал головой человек, — В мои времена ТАКОГО себе не позволяли.

Цайт смущенно убрал бокал. Вольф, который успел отпить пару глотков, покраснел, мучительно пытаясь понять, почему нельзя пить вино и кто это вообще такой.

— Я вижу, — человек посмотрел на Ксавье, невозмутимо облизнувшего ложечку от мороженого, — ваше воспитание оставляет желать лучшего. Вы даже не знаете, КТО перед вами!

— Ну почему же, — Ксавье отделил от вазочки еще один безукоризненный шарик, — Если я не ошибаюсь, вы — личный шут его королевского величества Николаус Фасбиндер.

Цайт поперхнулся и закашлялся.

— Шут?! — Вольф машинально схватился за рукоять шпаги.

— Но-но-но! Будете обижать меня — попрошу Леопольда, чтобы отдал вас мне в ученики.

Шут хихикнул и скрылся.

Возмущенный Вольф залпом отпил половину бокала. Цайт тоже поднес было вино к губам…

— Добрый вечер, молодые люди, — произнес приятный голос. Невысокий кругленький человек с доброй улыбкой смотрел на них. Несколько выжидательно.

— Курсанты Черной сотни, — первым сообразил Ксавье, — Вольф, Ксавье, Йохан, Цайт.

— Я вижу, меня вы не знаете, — человек улыбнулся еще раз, отчего Вольфу почему-то припомнилась пасека, — Королевский казначей. Прошу вас, не обращайте внимания на шута. Мерзкий человек с гнусными шутками. Но его величеству нравится, да, нравится…

Казначей оглядел курсантов, задержав взгляд на Йохане, заулыбался вовсе уж умильно и, слегка наклонив голову, скрылся в толпе.

— Что ему было нужно? — посмотрел на своих друзей Цайт. Те пожали плечами, про казначея они знали ровно столько же, сколько и сам Цайт.

«Все-таки надо выпить» — успел подумать он. Подумать успел, выпить — нет.

— Добрый вечер, молодые люди, — тихо произнесли рядом. Цайт вздрогнул.

Худой человек в черной одежде возник как будто из ниоткуда. Короткая стрижка, узкая ниточка бороды, огибающая подбородок, серые глаза, холодные, как полированная сталь.

Мэр Бранда. Ханс айн Грауфогель.

— Я вижу, вы не танцуете… — голос мэра был тих, но удивительным образом был прекрасно слышим сквозь играющую музыку, — Почему? Вы не любите танцевать? Или вам не нравится бал?

Курсанты дружно замотали головами. Дружно и молча. Последний вопрос звучал как обвинение в государственной измене.

— Нам приказали оставаться здесь, — Ксавье с неудовольствием почувствовал, что его голос дрожит.

— Приказали… — прошептал мэр, — Слушаться приказов, даже таких — хорошая черта, редко встречаемая в таком юном возрасте…

Он слегка покачнулся вправо-влево, как змея, гипнотизирующая жертву:

— Ну что ж, не буду вам мешать… Развлекайтесь. Когда еще можно повеселиться, как не в молодости…

Судя по интонациям, молодость мэр считал серьезным недостатком. Он посмотрел на замершего с бокалом в руках Цайта и по неподвижному лицу скользнула волна нервных импульсов.

— Не буду вам мешать… — повторил айн Грауфогель, отступая в толпу.

Цайт провел ладонью по вспотевшему лбу. Поднес ко рту бокал…

Перед глазами промелькнула темно-малиновая ряса. Рядом, совсем рядом прошагал кардинал Траум, глава церкви Шнееланда. Он мельком посмотрел на курсантов, особенно задержав взгляд на замершем с бокалом у рта Цайте.

Тот медленно опустил руку. Цайту начало казаться, что бокал проклят: стоит только захотеть из него выпить, как тут же появляется кто-то с вершин, так сказать, власти. Он затравленно оглянулся и схватил стоявший неподалеку на низком столике бокал Йохана. Все равно тот и не подумал пить. С двумя бокалами Цайт повернулся к залу…

Перед ним стоял незнакомый человек. Незнакомый, но, если судить по темно-синему мундиру с золотыми эполетами — в высоких чинах. Хотя и не военный.

— Мне кажется, — произнес он, глядя на Ксавье, — или…

— Я, — перебил тот, — курсант Черной Сотни. Мое имя — Ксавье. Моя фамилия — Черная Сотня.

— Ну да, — человек вежливо и немного печально улыбнулся, оглядывая всех четверых, — Люди без прошлого… Прошу прощения.

— Кто это был? — Цайт со стуком поставил бокалы на столик. Не сработало…

— Шнееландский министр земель Карл айн Шеленберг. Он знает меня по ПРОШЛОЙ жизни.

— А… — Вольф, который заворожено смотрел на девушек, повернулся было к Ксавье и замолчал. Хотя ему чертовки хотелось узнать, кем же был в прошлой жизни их товарищ, раз среди его знакомых водились министры.

Цайт нервно оглянулся и схватил бокал. Поднес его ко рту, почти ощутил на лице крошечные брызги от лопнувших пузырьков зекта…

Мимо опять прошел кардинал. На этот раз вдвоем со статным бородатым человеком, в котором только полнейший олух не узнал бы канцлера Айзеншена. Они оба недовольно посмотрели на бокал. Или Цайту уже так начало казаться. Он проводил взглядом темно-синюю и темно-малиновую спины и, отчаянно поднеся бокал ко рту, сделал глоток.

Музыка остановилась.

Герольды объявили перемену.

Вольф старательно пытаясь не смотреть на округлые белые плечи одной из танцевавших — вырез платья открывал их на ладонь ниже ключиц — и поэтому не заметил движения среди людей вокруг. Все расступались, как будто по направлению к курсантам двигался опасный хищник.

Отодвинулся в сторону пожилой генерал, только что разговаривавший со своей полненькой женой, и к курсантам вышел, сверкая белым мундиром с золотым шитьем сам Первый маршал.

Зеленые глаза оглядели замерших юношей.

— Великолепно, — лениво заметил он.

Цайт опустил бокал, нашарил столик и поставил бокал на него. Все вокруг старательно делали вид, что заняты своими делами, но их уши разве что не шевелились.

— Великолепно, — продолжил свою мысль маршал, — не часто мне приходится видеть настолько хороших курсантов. Гордый взгляд, стальная выправка, отлично тело… — алые губы маршала изогнулись в улыбке — …сложение…

Цайта и Вольфа передернуло. Следом передернуло Йохана.

Внезапно маршал шагнул вперед и его глаза оказались прямо напротив глаз окаменевшего Вольфа:

— Но ведь это все не главное, — в тихом голосе не было ничего распутного. В нем слышались шелест клинка, вынимаемого из ножен, свист пуль и вой вьюги, заметающей снегом мертвые тела, — Главное — готов ли ты убивать и умирать во славу короля Шнееланда.

Зеленые глаза смотрели серьезно и холодно, напоминая о том, что изумруд — тоже камень.

— Да, — Вольф побледнел и вытянулся, — Готов.

Айн Штурмберг протянул, не глядя, руку и снял бокал с подноса оказавшегося рядом как по волшебству слуги.

— Я запомню тебя, курсант, — произнес он, — Я запомню вас всех.

Тут маршал отметил, что в руках Ксавье нет бокала. Опустевшая вазочка из-под мороженого уже исчезла, унесенная одним из слуг.

— Почему без вина? — спросил он.

— Я не пью, — ответил Ксавье, — вина.

— Непьющему тяжело приходится на войне.

— Я готов рискнуть.

Маршал поднял бокал.

— Я запомню вас всех. За тех, кто придет мне на смену!

Его слова прозвучали неожиданно громко. Цайт наконец выпил свой полностью выдохшийся зект. И застыл.

К ним приближался король.

Леопольд Седьмой, затянувший свои телеса в розовый мундир, тяжело ступая двигался по замершему залу в сторону Первого маршала.

В сторону четырех курсантов.

— Рихард, — произнес король, — Я велел тебе подойти ко мне после окончания танца. Вместо этого ты болтаешь с этими юношами.

Напрягшийся было Ксавье тихо выдохнул. У короял хватило такта не назвать их «мальчишками» или — если вспомнить, то, что говорят о маршале и короле — еще как-нибудь похуже.

В принципе, король Леопольд не был плохим человеком.

— Я, — маршал сладко улыбнулся, — должен знать тех, кто когда-нибудь сменит меня на посту Первого Маршала.

Маленькие глазки короля заинтересованно ощупали каждого из четверых друзей, остановившись на каждом.

— Ты полагаешь, что эти достойные юноши смогут достичь твоих вершин?

Кто-то неподалеку еле слышно фыркнул «достойные…».

— Более того, я уверен, что они смогут превзойти меня.

— Ну что ж, обсудим наше будущее в более приватной обстановке.

Король, еще раз оглядев курсантов, взял маршала под руку и неторопливо удалился из зала, взмахнув рукой на выходе.

Музыка заиграла вновь. Опять закружились пары, но в этот раз не было ни одной танцующей женщины, которая не бросила бы на юношей взгляд, какая любопытный, какая заинтересованный, а какая — и сочувствующий.

Темная фигура заслонила обзор.

— Вас, — по черному лицу Симона нельзя было понять, недоволен он или нет, — нельзя даже ненадолго оставлять без присмотра. То ввяжетесь… в разные авантюры, то обращаете на себя внимание короля… Идем.

В небольшой проходной комнате, обитой травяно-зелеными обоями, сотник оставил курсантов, приказав ждать и не уходить.

— Называется, сходили постоять, посмотреть… — Цайт плюхнулся на низкий диванчик. Остальные промолчали. Йохан вообще был неразговорчив, а в ушах Вольфа до сих пор звучали слова Первого маршала «Я запомню тебя. Я запомню вас всех».

— Ксавье, что скажешь? — не унимался Цайт.

Тот молча пожал плечами.

— Можно подумать, тебе каждый день приходится общаться с королями.

Ксавье посмотрел на Цайта:

— Раньше, — спокойно сказал он, — приходилось.

Цайт замолчал. Тут мимо пробежал слуга с бокалами. Цайт ухватил один из них — тот же золотистый зект — и собрался было выпить.

— Не надо, — вдруг сказал Йохан.

Цайт замер:

— Что не надо?

— Не пей. Когда ты выпил в прошлый раз, к нам подошел король.

— Король уже подошел, — Цайт медленно выпил бокал до дна.

Раскрылась дверь и в комнату вошла та маленькая женщина в красном платье, которая танцевала с маршалом.

— Добрый вечер, молодые люди, — произнесла она.

— Добрый вечер… — хором произнесли курсанты.

— …ваше величество, — добавил Ксавье.

«Королева??»

Королева, в сопровождение нескольких дам, подошла к Вольфу.

— Вы наверняка слышали мерзкие истории о моем муже и Первом маршале, — сказал она, — Я хотела бы, чтобы вы знали — это неправда. Первый маршал — настоящий мужчина и воин. Не слушайте сплетен.

— Да, ваше величество, — Вольф изо всех сил старался смотреть в глаза королевы. Не ниже.

Королева быстро провела ему по щеке, оглядела остальных курсантов, улыбнулась Цайту и вышла. Но ее синие глаза остались в памяти Вольфа…

Этой ночью, в праздник Пива и Мяса, четверым друзьям спалось очень плохо. Нет, им не мешали песни гуляющих горожан. Им мешали воспоминания о королевском бале. Им мешали сны.

Ксавье во сне летел безлунной ночью над спящим городом, и его черные крылья хлопали на ветру.

Цайту снилось, что он попал внутрь огромного механизма, полного шестеренок с острыми зубьями. Они вращались, угрожая разорвать его на части.

Даже непробиваемо-спокойному Йохану привиделось, что он стоит на городской площади на высоком помосте и смотрит на беснующуюся толпу. Сквозь прорези кожаного капюшона. В руках — топор, а на плахе — связанная женщина.

И только Вольфу снилась королева. Она гладила его по щеке, и юноша был счастлив.

Конец первой части.

Содержание

ПРОЛОГ

Часть первая

Первый маршал Талига Рокэ Алва
Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Название книги

Белое на белом

Костин Константин Константинович

Содержание