1

Он, собственно говоря, не был карликом — в нем было верных метр пятьдесят пять. Уже не мальчишка: лет хорошо за тридцать, может быть, под сорок. Обвислые усы под хиппи времен Вьетнамской войны, круглые детские глаза, длинные, слегка засаленные курчавые волосы, скользящие по затянутым в кожу плечам. Он был весь затянут в черную кожу: косуха с бахромой по рукавам и блестящими бляхами по спине, свободные брюки, из-под которых высовывались черные же сапоги с никелированными нашлепками и на высоком, по-настоящему высоком, каблуке. Хорошо, хорошо, я ошибся! Метр пятьдесят от макушки до пятки.

После второй кружки пива я вышел в туалет — как следствие выпитого и чтобы перевести дух от грохота, который создавали на небольшом подиуме трое музыкантов (хотя не уверен, подходит ли к ним это слово). Там-то коротышка и подошел. Он обратился ко мне на эстонском или финском, хотя при моем невежестве в языках финно-угорской группы я теоретически мог перепутать его и с мордовским. Но, скорее всего, это был эстонский, поскольку сцена происходила в подвале заведения под названием «Гитар сафари» где-то в переулочках Старого Таллина. Так вот, коротышка подошел ко мне и что-то сказал на своем наречии. Быстро уяснив, что я не понял, он сопроводил свое предложение жестом. Однако я снова не понял: то ли он выразил готовность оказать мне быструю сексуальную услугу сам, то ли предлагал для аналогичных целей особу женского пола.

Помощь мне была нужна, но совсем иного рода, и о коротышке в этой связи я тогда не подумал.

 

2

А ведь мы заехали на денек-другой в Таллин просто отдохнуть! Ну, по крайней мере, так считали моя жена Джессика и наш восемнадцатилетний сын Бобби. В эти последние дни короткого северного лета мы, пресыщенные Италией, Испанией, Грецией и прочими центрами мировой культуры, решили свозить отрока в ту неприметную часть Европы, где люди просто живут: вдали от войн, социальных потрясений, терактов и других деланий истории. Так считали не только Джессика и Бобби, но и я сам — и поэтому мы оказались по соседству, в Швеции. Разумеется, немного по делам, но главным образом — для семейного отдыха.

Я, когда еду в другую страну, всегда думаю о тех, с кем бы хотел там повстречаться. Из близких мне великих в Швеции жили Ингмар Бергман, Август Стриндберг, ну и, пожалуй, Сведенборг. Однако сколько мы ни ходили по Стокгольму, никто из них нам не повстречался. Вот тут меня и настиг — а теперь проще всего устанавливать связь через интернет, только по особым процедурам — сигнал бедствия, посланный в Контору из Эстонии. Местные достопримечательности мы уже исчерпали, от Стокгольма до Таллина ночь пути, железная явка была назначена на вторник, так что я загрузил свое семейство на паром, и мы вместе пожили в Эстонии целых два дня. Это был один из редчайших случаев, когда удается сочетать приятное с полезным.

Для полезного была и официальная версия. По этой легенде, после того, как мы исчерпали на собственном опыте все, что Эстония может предложить обеспеченным американцам с более или менее оформленными культурными запросами, я решил задержаться в Таллине на несколько дней, чтобы обсудить детали возможного сотрудничества с крупнейшими туроператорами. Для тех, кто меня еще не знает: мое прикрытие — нью-йоркское турагентство Departures Unlimited для моих состоятельных и очень состоятельных сограждан.

Если честно, делать им в Эстонии нечего! Я не хочу обижать неторопливых, обстоятельных и дружелюбных людей, которые живут в этой стране. Ну, так, по крайней мере, все представлялось тогда, теплой солнечной осенью 2006 года. Однако мое агентство имеет две специализации. Первая — культурологическая: погружение в мир искусства в сопровождении лучших специалистов в области живописи, архитектуры, литературы, музыки и прочих никчемных занятий, тяга к которым обнаруживается в определенном возрасте у самых прагматичных и алчных королей недвижимости, ценных бумаг, страхования судоперевозок, производства попкорна и других полезных и прибыльных видов человеческой деятельности. Я давно подозревал — а потом эти предположения переросли в уверенность, — что интерес позднего возраста к культуре все же является неизвестной широким массам формой инвестиций. Это так и есть! Вам достаточно рассказать в гостиной у, скажем Соломона Либермана, как вы с женой провели две недели среди фантастически хорошо сохранившихся буддистских храмов, освобожденных археологами от всепоглощающих джунглей Камбоджи, чтобы новые приглашенные посмотрели на вас другими глазами. Из акулы безжалостного мира бизнеса вы превращаетесь в человека с душой, широко распахнутой навстречу бесполезному. А с таким человеком, как все понимают, нельзя торговаться за десятые доли процента. Он парит над суетными мелочами, и заинтересовать гражданина мира, охватывающего внутренним взором всю историю цивилизации, может лишь что-то грандиозное и даже — где-то на самом краешке, чуть-чуть — бескорыстное.

Это одна часть наших клиентов: приятные, никогда не торгующиеся, не обязательно празднующие Пейсах и Хануку, иногда и Пасху с Рождеством. Люди, с которыми мы с Джессикой стали добрыми приятелями и которые не только многие годы отдыхают исключительно по программам Departures Unlimited, но и приводят к нам новых поклонников изящного.

Вторая часть клиентуры моложе и демократичнее. Это экстремалы — те, кому претят обычные виды отдыха и способы передвижения. Мы организуем для них полеты на дельтапланах в горах Греции, гонки на оленьих и собачьих упряжках в тундре Лапонии (об этом я и договаривался, пока мы были в Швеции) или походы на яках в предгорьях Гималаев.

Поэтому, как я уже сказал, ни для одних, ни для других клиентов моего агентства Эстония интереса не представляет. Ее основная притягательность в мире туризма состоит в ничтожной стоимости алкоголя по сравнению с Финляндией. Из Хельсинки до Таллина обычный паром идет три часа, но есть и такие, которые пересекают залив за полтора. Вы приобретаете за двадцать долларов место для машины, в которой вас может быть пятеро, и таким образом уже с первого заказа выпивки на всю компанию вы, считай, поездку окупили. Так что если в тихом, живущем размеренной буржуазной жизнью Таллине вы вдруг слышите — а вы это слышите постоянно — взрыв нечеловеческой радости или громогласную пьяную песню, не сомневайтесь: это соседи с той стороны залива. Проблема с этими поездками у финнов одна: кто-то должен вывести машину с парома в Таллине и, что еще тяжелее, выехать в город по возвращению в Хельсинки. Так что многие любители оттянуться покупают обычные палубные билеты: обходится немного дороже, зато никакой головной боли. Кроме похмельной, разумеется.

Часть всех этих обстоятельств относительно перспективности Эстонии для Departures Unlimited Джессика усекла, а некоторые, к счастью для меня, нет.

Опять же для тех, с кем мы встречаемся впервые. Джессика в моей жизни — щедрая компенсация за все, что в ней было и есть плохого. Я, разумеется, не предполагаю, что в этом мире существует божественная справедливость или хотя бы система поощрений и наказаний. Этого, несмотря на все законы и суды, нет на земле и, я надеюсь, нет и на небесах. Я говорю «надеюсь», потому что иначе мне за Джессику придется расплачиваться морем слез, мгновенно сохнущих в раскаленном воздухе места, которое мне уготовано на том свете.

Ну, вот один пример. Дня три назад… Нет, не три. Давайте посчитаем. Джессика с Бобби улетели в Нью-Йорк через Хельсинки в понедельник… Ух ты, значит, это было пять дней назад. Так вот, в тот последний вечер мы ужинали вместе в обставленном под Средневековье ресторане «Олде Ханза», сразу за ратушей. Ну, вы тоже бывали в таких — в Бельгии, Германии, Австрии или Дании. Терраса освещена металлическими плошками, в которых горит открытое пламя, еда и напитки подаются в глиняной посуде, меню написано шрифтом, стилизованным под готику, а обслуживают вас официантки в платьях из небеленого льна и в сабо на босу ногу.

Мы приземлились в этом ресторане, поскольку он шел под номером один в списке заведений, не посетить которые, раз уж вы приехали в Таллин, никак нельзя (вторым номером, кстати, шел русский ресторан «Тройка»). Второе соображение: клиентам Departures Unlimited такие декорации нравятся, так что мы решили убедиться — на случай, если вдруг мы сюда кого-то все же пошлем, — что и кухня их не разочарует (меня не разочаровала, разве что в сваренное там же пиво с перцем я не стал бы добавлять корицу).

Короче, мы втроем уселись на крытой террасе из струганых досок, любуясь отблесками пламени на лицах друг друга. Бобби, совсем недавно выросший из благословенной поры увлечения рыцарями, замками и турнирами, задумчиво подергивал пробившийся пушок на верхней губе, поглядывая на миленьких японочек в шортах, проходящих мимо с разноцветными рюкзаками за плечами. Я дегустировал свое пиво с перцем, Джессика — какое-то белое рейнское (мы же все-таки были в стороне от Средиземноморья), а Бобби, продукт своего времени, звучно тянул через соломинку пепси со льдом. Мы никого не трогали и, заметьте, не собирались трогать, а в этот поздний для обеда и ранний для ужина час на террасе, кроме нас, сидело лишь две четы бодрых седовласых немецких пенсионеров с ослепительно белыми вставными челюстями и еще одна компания.

Вы уже догадались, кто были нарушителями предзакатной идиллии. В Южном Бронксе это были бы пуэрториканцы, в Гарлеме — в паре десятков кварталов от нашего буржуазного дома почти на углу 5-й авеню и 86-й улицы — черные, а в Таллине… Ну вот, все уже усвоили! Только это были не финны, а финки. Три женщины лет сорока — сорока с небольшим, одна из которых была нормальной комплекции, вторая — маленькой худышкой, а третья — как две маленькие и в обхвате, и чуть ли не по росту. Энергия активно расщепляемого алкоголя зажгла румянцем их щеки, затянула особой полупрозрачной пленкой глаза и отяжелила члены. Но главное — хотя это и было напрямую связано с пробужденными активным метаболизмом телесными желаниями — и души этих трех граций на любой вкус теперь требовали романтики.

Первым проявлением этого порыва, естественно, была песня. Затянуть мелодию с родных брусничных болот дамы не захотели — они стремились сделать порыв встрепенувшихся нордических душ максимально понятным для интернациональной публики. Вылился этот порыв через незабвенное: «Stand by me». Поскольку всю глубину эмоций, всколыхнутых гимном времен их ранней юности, передать голосом дамам казалось невозможным, они щедро сопровождали исполнение жестами — то прижимая руки к сердцу, то с широким размахом призывая к сопереживанию всех прочих, менее рафинированных и восприимчивых к прекрасному.

Песня достигла пароксизма на повторе припева. Поскольку ни напряжения голосовых связок, ни выразительных, но повторяющихся движений руками уже не хватало, одна из дам — это была худышка, сидевшая ближе к нам, — схватила за спинку стул, на котором сидел Бобби, и наклонила его к себе. Стулья в этом заведении были простые и массивные, на вид крепкие, но на двух ножках любой стул легко может потерять равновесие. Наш сын, утративший контроль над собственным телом, в растерянности закрутил головой. Джессика, сидевшая ближе, среагировала первой. Она вскочила, отцепила руку худышки, а затем ухватилась за спинку ее стула. В следующий момент уже та болтала ногами в воздухе. Я теперь уже бессмысленно поправил стул Бобби, вернувшийся в первоначальное положение, а моя жена, которая никогда не ограничивается полумерами, уже мягко, но непреклонно укладывала стул темпераментной финки на настил террасы, местами потемневший от прохода множества ног.

Песня стихла, худышка выписывала ногами неровные круги, пытаясь подняться — на ней под короткой блестящей юбкой были кружевные трусики нежного салатного цвета. Подруги агрессорши подняли возмущенный гомон, которому я — а я уже был готов к любому развитию событий — положил конец одним рыкающим «Shut up!». Подбежал метрдотель, однако, несмотря на его уговоры и обещания немедленно восстановить в своем заведении покой и гармонию, мы расплатились. Противоборствующие стороны — мы и слегка протрезвевшие финки — удалились в разные переулки, лучами расходящиеся от ратушной площади.

— Так закончилась Вторая Северная война — ничем! — прокомментировала Джессика, которая родилась в семье профессора Гарварда и получила прекрасное гуманитарное образование.

— Теперь мне наконец будет что вспомнить, когда речь пойдет об Эстонии, — отозвался Бобби.

Они с матерью прекрасно дополняют друг друга.

 

3

Теперь о задании. Один из наших бывших сотрудников подал сигнал SOS. Его звали Мати Имевер, он работал на Контору нелегалом в скандинавских странах и дослужился до звания полковника. После распада Союза Мати, который, как вы догадались, был эстонцем, решил поселиться на родине, где и прикупил дачный домик на побережье. Поскольку Имевер был нелегалом, о его принадлежности к Конторе в Эстонии никто не догадывался. Однако в случае нужды обратиться к местным властям он не мог. На своей отныне независимой и суверенной родине он рисковал не только потерять пенсию, но и нарваться на судебное преследование. Так что он обратился к своим — к русским.

Какое до него дело Конторе? С прагматической точки зрения никакого. Сотрудник бывший, для работы интереса уже не представляющий. Строй поменялся. Эстония — иностранное государство, член Европейского союза и даже НАТО. Жаловаться и возмущаться никто не будет. В общем, с какой стороны ни посмотри, у Конторы не было ни малейшей нужды реагировать на призыв о помощи отработанного материала. Однако — доказательство того, что я уже плохо представляю себе, чем они там живут в Лесу, — на сигнал бедствия Мати Имевера Контора откликнулась немедленно. Хотя, возможно, это потому, что этим агентом занимался Эсквайр.

Да, пару слов про него. Эсквайр (это его кодовое имя для переписки), он же Бородавочник (так я его зову про себя из-за нескольких больших родинок, рассеянных по его длинному брезгливому лицу пресыщенного интеллектуала) — мой куратор в Конторе. И, на мой взгляд, один из самых незаурядных умов, который когда-либо попадался в ее сети. Более того, он принадлежит к старой школе с ее кодексом чести, не всегда совпадающим с соображениями целесообразности и требованиями конъюнктуры. Для Бородавочника, читавшего многие высшие творения человеческого духа, примат и ценность каждой личности безусловен. Так что («Сейчас не война!» — как он иногда говорит) он скорее пожертвует выполнением задания, чем жизнью своего сотрудника или агента, не важно, действующего или бывшего. Наверное, именно поэтому многие такие, как я, то есть давным-давно внедренные, с налаженной благополучной жизнью на Западе, и не порвали еще пуповину, связывающую их с Конторой. И мне достаточно было получить короткое сообщение, сводящееся к двум ни к чему меня не обязывавшим словам: «Сможешь помочь?», чтобы послать в ответ два других слова: «Какой разговор?»

Чем хороша разведка — на большинство из возможных случаев жизни у нее прописана процедура. Как именно Мати подал сигнал SOS, я не знаю, да это и не важно. Так же, как я получил свой. Вы заходите из любого интернет-кафе в любой стране мира, например, на русскоязычный израильский форум любителей кактусов или аквариумных рыбок и оставляете сообщение с условной фразой. В принципе, в таком сообщении можно даже эзоповым языком оговорить новые условия связи, однако, как правило, это усложняет процесс. Обычно время и место встречи с эмиссаром Центра, который должен вылететь на подмогу, были оговорены давным-давно и раз и навсегда. Это-то и называется железная явка.

В данном случае в 11:30 я должен был сидеть в холле таллинской гостиницы «Скандик Палас» в ближайший вторник после отправки сигнала. Джессика с Бобби, как я и спланировал, улетели в Нью-Йорк в понедельник, а я, напоминаю, должен был задержаться еще на несколько дней.

Отвлекаясь от воспоминаний и возвращаясь к печальной действительности, сегодня был вечер пятницы. Так что из графика, оговоренного с Джессикой, я пока не выбивался — ну, так, чуть-чуть. Вот только уверенности, что я вообще попаду домой, у меня уже не было. В тот вторник я на эту тему и не думал, потом такая мысль появилась, потом она вернулась, потом поселилась в моей голове основательно, а теперь я уже вообще не очень понимал, каким чудом меня могло бы вынести из этой передряги. Такая вот произошла эволюция в моей онтологической, гносеологической и эпистемологической картине мира. Я вас просто дразню — я и сам уже подзабыл глубинный и специфический смысл всех этих слов.

 

4

Итак, в прошлый вторник я сидел в холле «Скандик Палас» перед чашкой кофе со сливками и вчерашним номером лондонской «Таймс» — американских газет в Таллине я не видел. Поскольку явка была намечена именно в этом отеле, мы с Джессикой и Бобби, естественно, останавливались в другом — в «Вана Виру», непосредственно в Старом городе. Отсюда, правда, до этого лабиринта улочек и закоулков тоже было рукой подать — достаточно пересечь площадь и обогнуть церковь с голубой крышей. Но переселяться в «Скандик» я не собирался. Я по-прежнему числился постояльцем «Вана Виру», американским гражданином Пако Аррайей, а решать, продолжать ли это и как долго, мне предстояло после встречи с этим самым Мати Имевером.

Я оторвался от газеты и посмотрел на часы. 11:40, и никакого Мати на горизонте. В холле, кроме меня, мрачно пили из больших фужеров коньяк двое суровых насупленных мужчин, с виду дровосеков, что было довольно странно для четырехзвездочного отеля. Да еще в углу строго поглядывала на всех, изредка отрываясь от туристических проспектов, сухая дама лет за шестьдесят, в горчичного цвета блузке и тех же тонов длинной юбке. Вероятно, секретарша, нога в ногу прошагавшая последние тридцать лет со своим задержавшимся в номере боссом.

Подойти к бывшему агенту должен был я. Но для этого Мати, которого, естественно, в лицо я не знал, должен был читать книгу Наума Хомского, или Ноама Чомски, как его называют американцы. Знаменитого профессора Хомского я видел и даже был как-то ему представлен. Это случилось лет десять назад на предрождественской вечеринке в Гарвардском университете. Отец Джессики — профессор этого прославленного учебного заведения. Про себя я зову его Какаду: он горбоносый, нахохленный, рассеянный и крикливый. Так вот, мы с Джессикой заехали, чтобы забрать его на машине: Какаду принципиально не водит и даже — что, в сущности, немыслимо для американца — не имеет водительских прав. Элита элитного университета и приглашенные академические знаменитости из других бостонских вузов толклись — день был солнечный и теплый, как в бабье лето, — на лужайке среди кирпичных псевдовикторианских зданий. Небожители были похожи на стайку грачей: на всех фраки, смокинги, на худой конец — черные вечерние костюмы с галстуками строгих тонов. Профессор Хомский был в толстой вязки синем свитере, из-под которого торчал воротничок мягкой серой рубашки, и в отличие от остальных был похож на старого архивариуса. Я был им так очарован, что, вернувшись в Нью-Йорк, купил и прочел три книги бунтаря американской политической мысли.

То, что Мати должен был прийти с книгой моего знаменитого мимолетного бостонского знакомого, — простое совпадение. Но сама идея была очень разумной — в Лесу не дураки сидят. Читателей Хомского не миллионы, это вам не Стивен Кинг, так что вероятность подойти в определенном месте в определенное время к случайному интеллектуалу-нонконформисту, согласитесь, чрезвычайно мала.

За этими размышлениями и воспоминаниями прошло еще минут десять. Человек, вызвавший на встречу своего будущего спасителя, не спешил. Либо не смог выбраться вовремя. Либо, к счастью или к несчастью для него, моя помощь ему уже не требовалась. Хотя, если грозившая ему опасность полностью миновала, Мати, наверное, пришел бы убедиться, что Контора его не бросила и он может рассчитывать на нее и впредь. Мне же ничто не угрожало, и, учитывая, что для нашего агента выбраться на эту встречу могло быть сложно, я был готов ждать его хоть час. Я заказал еще кофе и рюмочку местного ликера «Вана Таллин», который в советские — мои студенческие — времена считался изысканным, почти заграничным напитком.

Я уже пролистал всю «Таймс» и, чтобы убить время, вернулся на страницы культуры с намерением пополнить свои знания о ритмике и мелодике стиля «гранж». Перелистывая газету, я заметил на себе взгляд престарелой секретарши. К моему удивлению, она не отвела его, встретившись с моими глазами, как это обычно делают цивилизованные люди, застигнутые за пристальным разглядыванием соседей. Я опустил газету пониже: дама доставала из сумочки книгу Наума Хомского о Косово.

Могло ли быть такое совпадение? В сообщении, которое я получил, речь совершенно определенно шла о мужчине. Что, эстонские имена были загадкой не только для меня, и даже в Конторе люди не в состоянии отличить по имени мужчину от женщины? Или же имя Мати, как, например, Клод или Доминик, одинаково произносится и даже пишется для особей обоих полов? Наконец, что тоже возможно, Мати — больной, раненый, боявшийся показаться на улице — не мог явиться на встречу сам и послал на нее жену или боевую подругу?

Я отложил газету и улыбнулся продолжавшей смотреть на меня даме широкой лучащейся улыбкой. Дама дернула плечом, открыла книгу, но уткнуться в нее не спешила. Я счел заминку приглашением начать разговор.

— О, вам тоже нравится Чомски? — перегнувшись к ней через подлокотник кресла, любезно сказал я по-английски, на этот же манер произнося фамилию профессора.

Только тут я заметил, что книга, которую держала в руках дама, была на каком-то скандинавском языке, с перечеркнутым «о», шведском или норвежском — я в них не силен. Вот оно, невероятное совпадение? Дама продолжала молча смотреть на меня строгими, даже колючими глазами.

Первая фраза, которую я только что произнес, не была условной — я просто попытался гладко завязать разговор. Но даже если политологические вкусы дамы и наш условный знак были чистым совпадением, сказав вторую, на этот раз уже строго определенную, фразу, я по-прежнему ничем не рисковал.

— Я в прошлом году вел семинар по Чомски в университете Веллингтона и очень рад, что моего учителя почитают и здесь.

Согласитесь, после такой фразы, сказанной в определенное время в определенном месте, сомнений в том, что я — человек не случайный, оставаться уже не могло. В Таллине — бостонский ученик Хомского — преподававший в Новой Зеландии!

Медленно, как бы нехотя дама с сильным акцентом произнесла свою реплику в нашем незамысловатом спектакле:

— Я увлекалась лингвистическими трудами Ноама Чомски. Но его политические воззрения я нахожу возмутительными!

Знаете, что? Придуманные кем-то гневные, но не лишенные юмора слова вполне подходили к ее облику.

— Вы позволите? — Я перегнулся к даме, чтобы взять из ее рук книгу.

Она нехотя подчинилась.

— Это на каком языке? — продолжил я светскую беседу.

— Вы же на нем, судя по вопросу, не читаете. Тогда какая вам разница?

Дама, хотя и пришла на встречу, от которой до моего дома было семь тысяч километров, вела себя так, как если бы я был докучливым ловеласом. Я присмотрелся к ней повнимательнее. Ей было не меньше шестидесяти пяти, возможно, намного больше. Подбородок подсох, обнажая глубокие борозды, идущие вниз от уголков губ. Кожа на шее тоже съежилась, образовав две висящие складки, как у ящерицы. Волосы она красила, но не в синий или рыжий цвет, как многие седые дамы, а в тот, который когда-то, наверное, был естественным. В молодости она была блондинкой и наверняка прехорошенькой. А сейчас она была похожа — и по колориту, и по худобе, и по быстроте движений — на беспокойную, испуганную белую мышь.

— Вас послал Мати? — впрямую спросил я.

Дровосеки, звучно рыгая в унисон, недавно ушли, и мы в холле оставались совсем одни. Только за администраторской стойкой суетились две миленькие девушки в крахмальных белых блузках.

— Мати это я, — недовольно буркнула дама.

— Хм… Разве это не мужское имя?

— Мужское.

— И…

Дама раздраженно дернула плечом. Для нее это был, похоже, привычный жест — другие в таких случаях любезно улыбаются.

— А вам не все равно?

Она вставала.

— Я приехала на машине. Но водить не люблю. Вы можете сесть за руль?

— Без проблем.

Я открыл принесенный мне счет в папочке из тисненой кожи и вложил в нее соответствующую купюру. Когда я поднял голову и встал, Мати — или как там ее звали — в холле уже не было.

Не было ее и на улице. Я растерянно огляделся — она не могла раствориться в воздухе. Тут открылась дверца припаркованного в плотном ряду машин «форда-фиесты», некогда ярко-синего, а теперь изрядно выгоревшего цвета, и голос Мати недовольно спросил:

— Вы едете или нет?

У женщин в машине часто царит домашний уют. Все чистенько, аккуратно расставлено: подставка для мобильного телефона, ручечка, блокнотик, мягкая игрушка под задним стеклом. В «форде» Мати все было покрыто пылью и никаких индивидуальных принадлежностей, никаких наклеек. Такие машины обычно берешь напрокат, только без царапин на торпеде.

Прежде чем завести двигатель, я залез в карман. Вся моя жизнь содержится в наладоннике самой известной фирмы. Один такой я в прошлом году утопил в Индии, но к счастью, я всегда делаю бэкап всей системы, всех программ и всех баз данных на свой домашний компьютер. Так что мои контакты, карты, словари, десяток книг и дисков, куча фотографий, распорядок жизни на ближайшие месяцы, а также неразумное количество более или менее бесполезных прикладных программ по-прежнему со мной. Это видимая часть айсберга, правда, в отличие от айсберга бо́льшая. Кроме того, в моем компьютере есть несколько софтов особого свойства. Один из них я как раз и запустил. Это такой определитель электронных устройств, на раз выявляющий «жучки».

Мати, склонив голову набок, с интересом наблюдала за мной. Стрелочка, вращающаяся по циферблату, остановилась, включив зеленый огонек.

— Можем спокойно говорить, — сообщил я своей коллеге.

Мати дернула плечом, как бы говоря: «Напридумывали себе игрушек! Что дети». Она пристегнулась, вытянула ноги и коротко скомандовала:

— Выезжайте из паркинга и направо.

Я, собственно, ничего другого от нее и не слышал в ближайшие три минуты.

— Теперь снова направо. Опять направо.

Мы вновь проезжали мимо «Скандик Палас». Мати проверялась.

— Теперь прямо! — с видимым облегчением сказала она и откинулась на спинку сиденья.

— И куда мы едем? — дружелюбно, как бы не замечая ее почти раздраженного тона, осведомился я.

— Я буду говорить, как ехать.

Английский у нее был ужасный. Вернее, ужасным был акцент, словарный запас у Мати был приличным, и пользовалась им она достаточно бегло.

— Мы можем говорить по-русски, если хотите, — на этом же языке предложил я.

— Я не говорю по-русски, — по-английски отрезала Мати. — Можем говорить по-эстонски, по-фински, по-шведски или по-норвежски!

Нет, я ей положительно не нравился.

— Я же не прошу вас говорить на этих языках, — продолжала Мати. — Хотя мне на них общаться проще.

Может быть, у нее язва желудка? Или гастрит? По опыту знаю, что таких людей — вечно брюзжащих, источающих желчь всеми порами — надо осаживать, иначе они с каждой минутой распоясываются все больше и больше. Горького выплюнут, сладкого проглотят, как сказал бы мой учитель Петр Ильич Некрасов.

— Послушайте, Мати, или как вас там зовут, — сказал я. — Если я перед вами успел в чем-то провиниться, скажите мне. Если нет, я не понимаю, чем я заслужил такой тон. Я вас не устраиваю? Скажите мне, и расстанемся друзьями!

Знаете, что она сказала в ответ?

— Так-то вы стремитесь помочь женщине, которая попала в беду?

Некоторое время мы ехали молча. Я даже не спрашивал, надо ли мне поворачивать на перекрестках.

— Вы поехали не в ту сторону, — первой нарушила молчание Мати.

— А я не имею ни малейшего представления, куда ехать, — совершенно обоснованно заметил я.

— Спросили бы.

Нет, давно мне не попадались такие экземпляры!

— Хотите сами сесть за руль? — буркнул я.

— Это не в ваших интересах. — Мати посмотрела на меня, и лицо ее вдруг приняло почти человеческое выражение. — Пока я сегодня утром ехала в Таллин, со мной дважды чуть не случился сердечный приступ. Я очень пугаюсь, когда меня обгоняют, особенно грузовики. Поэтому я стараюсь ехать быстрее, но скорость меня тоже пугает, и я замедляю ход. И тогда меня снова начинают обгонять. Если поведу я и со мной все-таки случится инфаркт, вы рискуете больше.

— Мати, — я снова почувствовал нелепость ситуации, — послушайте, как мне вас называть? Действительно, Мати?

— А чем плохо это имя?

— Оно же мужское!

— А вы собираетесь на мне жениться?

— Нет, не собираюсь.

Мати порылась в сумочке, извлекла из нее носовой платок и зычно высморкалась.

— А! Зовите меня, как хотите, — сказала она, пряча платок обратно в сумочку.

Мы выезжали из города по Нарвскому шоссе. Я здесь раньше не был — просто так было написано на указателях.

— Пусть будет Мати, — сказал я. Мне хотелось сделать заход с другой, человеческой, стороны. — Мати, удовлетворите мое любопытство. Вы действительно полковник?

— Действительно, — кивнула Мати. — У вас!

Интересное уточнение. Что, была разведка, в которой она дослужилась до генерала?

— А вы в каком звании? — скрипучим голосом спросила она.

Я расхохотался:

— Вы хотите командовать мною на основании Устава сухопутной службы?

Взгляд Мати чуточку потеплел.

— Никто вами не командует, — сказала она. — У меня такой стиль общения с людьми.

— И людям это нравится?

Хм! Мне это показалось или Мати действительно улыбнулась? И не нашла, что ответить.

Мы выбрались на трассу. Это такой эвфемизм! Трасса представляла собой разбитую двухрядную дорогу, которую пытались расширить, а потому сузили до предела.

— Так что у вас стряслось? — спросил я.

— Меня хотят убить.

— Вам угрожали?

Мати кивнула:

— Мне подбрасывают дохлых белых мышей.

Я и виду не подал, что сразу вспомнил свое первое впечатление о ней.

— При чем здесь это?

Мати поджала губы и промолчала. А что она должна была сказать: «Потому что я похожа на белую мышь»?

— Вы живете в отдельном доме?

— Да.

— Может быть, это ваша кошка приносит вам подарки с ночной охоты. Но из гигиенических соображений оставляет их на улице, — предположил я.

— У меня нет кошки, — отрезала Мати, досадуя на мою тупость. — И мыши — белые.

— Ну, тогда это кошка соседей, которая набрела на биологическую лабораторию где-то поблизости.

Мати не отреагировала никак. Она вытянула ноги и отвернулась, уставившись в боковое окно. Истолковать это можно было лишь одним-единственным образом: раз человеческую речь я не воспринимаю, говорить со мной бесполезно.

Мы ехали в полном молчании минут десять. Атмосфера становилась нестерпимой.

— Нам далеко еще? — не выдержал я.

— Вы куда-то спешите? — дребезжащим от сдерживаемого гнева голосом спросила Мати.

Это уже походило на ссору. Я физически ощущал, как в моих нервах — этих электрических проводах, опутывающих организм, — напряжение неуклонно возрастало. «У нее съехала крыша, — говорил я себе. — Белые мыши! И что теперь мне делать? Сказать ей об этом и возвращаться в Штаты? А что еще остается?» Я решил все же отвезти Мати домой. Не вылезать же мне из машины посреди полей?

— Вы думаете, что я сумасшедшая, — вдруг промолвила Мати. — Потерпите до Вызу.

Я с недоумением посмотрел на нее.

— Вызу — это поселок, в котором у меня дом, — пояснила она. — Нам осталось километров сорок.

 

5

Если вы никогда не бывали в Прибалтике, я скажу, что в ней составляет главную прелесть. Это не море. Оно, конечно, всегда затягивает взор, а в этих местах есть еще и дюны из мелкого, сыпучего белого песка, высокая трава с дымчатыми метелками, пьянящий йодистый запах разлагающихся водорослей, оставленных отливом на берегу, печальные крики чаек и шум ветра в ветвях сосен. Но вы пробовали в этом море купаться? Если вода прогрелась до семнадцати градусов, местные жители не вылезают из нее, радуясь неслыханной жаре. Только, чтобы оказаться в воде, нужно либо сразу лечь, либо идти через три-четыре мели, пока она не дойдет вам до плеч. Однажды, еще в советское время, я пробовал так отдыхать — на Рижском взморье, с родителями; у меня, несмотря на восторженность и покладистость детства, получалось плохо.

Так вот, притягательность этих неброских, изысканно блеклых, просящихся разве что на акварель краев — не море. Настоящая душа Прибалтики живет в борах. Когда я попадаю в них, мне приходится брать себя за руку и уводить оттуда силой. Редкие сосны с прогретыми солнцем стволами испускают ни на что не похожий, завораживающий запах смолы. Никакого подлеска, никаких кустов, сквозь которые приходится продираться. Под ногами — мягкий ковер хрустящего белого ягеля и густого зеленого мха, в котором уютно тонет нога. Все остальное пространство покрыто нежными кустиками черники и темными столбиками брусники с краснеющими гроздьями ягод. Повсюду грибы — моховики, белые, лисички, сыроежки. Я готов с утра до поздней летней ночи бродить по таким борам, подкрепляя силы ягодами и присаживаясь, время от времени, на сухие пеньки, чтобы послушать шуршание крыльев больших глазастых стрекоз, гоняющихся друг за другом среди беспорядочной колоннады сосен.

Вот в такой бор мы и въехали, свернув с Нарвского шоссе на север, к морю. Через пару километров я не выдержал.

— Не возражаете, мы остановимся на десять минут? — спросил я Мати.

Та дернула плечом.

— Раз вам надо!

Я съехал на обочину и выключил двигатель. Было удивительно тихо, только приветливый шелест ветра в верхушках сосен. Я прошел пару десятков метров по глубокому мху, улегся на спину на прогретой полянке и закрыл глаза. Рядом пролетел, жужжа, невидимый шмель, и снова наступила тишина. Я бы, наверное, заснул, если бы совсем рядом не хрустнула веточка. Я приподнял голову: Мати тоже добрела до моей полянки и теперь усаживалась на большой пень. Странное дело, на лице ее не было обычной маски неудовольствия.

— У вас больной позвоночник? — даже с некоторым сочувствием спросила она. — Тогда вам лучше полежать на твердом.

— Нет, я так заряжаюсь, — сказал я.

— Ну, заряжайтесь.

Мати забралась поглубже на пень, подобрала ноги, согнула их в коленях и обхватила руками. Юбка упавшей широкой складкой подмяла кустик брусники. Вдруг откуда-то из дальнего далека всплыло видение: мох, сосны, запах разогретой сосновой смолы, и так же сидела еще молодая, веселая мама в длинном платье, возможно, в тот самый отпуск под Ригой, когда мне было лет десять.

Я открыл глаза, когда мне показалось, что я засыпаю. Мати на пеньке уже не было, хотя я не слышал никаких звуков. Что, я все-таки отключился на минутку?

Быстрым шагом я дошел до машины. Мати в ней не было. Я оглянулся — она медленно шла по тропинке, время от времени наклоняясь и одним движением срывая со стебелька лепящиеся друг к другу ягоды брусники. Дойдя до машины, она, держа ключи за брелок, как за хвостик, протянула их мне.

— Я тоже люблю этот лес, — сказала она, не обращаясь специально ко мне, как бы размышляя вслух. — Наверное, из-за него я здесь и поселилась.

 

6

Я очнулся от этих идиллических воспоминаний всего лишь трехдневной давности. Я по-прежнему сидел в пабе «Гитар сафари», теперь уже в качестве украинского бизнесмена с соответствующей смачной фамилией Диденко. И хотя на мне был седой парик бывшего знатного забойщика, а ныне угольного барона — я так себя видел, — это, наверное, было не совсем безопасно. Но деваться мне было некуда.

Реальность ворвалась в ритме хард-рока. Музыкантов, я уже упоминал, было трое. Приятной наружности парнишка с соло-гитарой, который и пел соло. Девушка в темных очках, присевшая на высокий табурет и с упоением, откидывая назад голову с гривой длинных волос, перебиравшая струны бас-гитары. Едва видимый ударник тоже был вполне интеллигентного вида — все музыканты были похожи на студентов-экономистов или юристов, в любом случае, обучавшихся какой-то нетворческой профессии. Компенсировали они это несоответствие силой децибелов.

А на площадке веселье было в разгаре. Молодой парень с уже обозначившимися жировыми валиками по контуру лица лежал на спине, отбивая ритм руками и ногами, а вокруг него водили хоровод две девушки с голыми, по теперешней моде, животами между джинсами и топиками. Кстати, их животы, в пандан к танцующему, тоже были в продвинутой стадии целлюлита. Смотри-ка, коротышка, предлагавший мне секс-услуги, танцевал с довольно привлекательной молодой особой, уткнувшись носом в ее щедро выставленные напоказ груди. Так что, получается, с ориентацией у него все в порядке? И вот тут я сообразил, где в незнакомом городе может найти убежище человек, на которого охотятся и местная полиция, и спецслужбы и который поэтому не может остановиться в гостинице.

Если вы иногда смотрите кино, вы знаете главное правило конспираторов: в первое такси не садиться. Вот и коротышка вполне мог оказаться подставой. Хотя, пусть я и не молодею, с этой проблемой я, наверное, пока еще справлюсь и сам. Поэтому я попросил принести себе текилу на посошок и счет и, быстро расправившись с тем и с другим, поднялся по крутой подвальной лестнице на улицу.

На самом деле для того, что я задумал, сгодился бы и тот паб. Но в нем из-за грохота, производимого тремя чистыми домашними детьми, говорить было невозможно, а я рассчитывал именно на свой дар словесного обольщения. Ну, и на то, что — как я совсем недавно убедился в этом за ужином с Джессикой и Бобби — именно в людных ресторанах удается остаться незамеченным, и даже скандал привлекает к вам внимание лишь на миг.

Не знаю, было ли так в советское время, но сейчас центр Таллина неотличим от средневекового ядра большинства европейских городов. Основная задача Старого города — накормить и напоить слоняющихся по его улицам туристов; а многочисленные магазинчики сувениров, украшений, одежды местных дизайнеров и маленькие картинные галереи лишь пользуются этим, чтобы выхватить из общего стада ослабленных или зазевавшихся особей. Но мне подходил не любой ресторан, и, пренебрегая самыми шумными или полупустыми, я выбрал, наконец, то, что хотел.

Это был «Бир-хаус» с надписями на немецком языке и огромными медными чанами в центре зала, где и варилось, судя по количеству чанов, пиво трех сортов. Официантки были в коротких тирольских юбочках, их коллеги мужского пола — в кожаных шортах. Простые длинные деревянные столы со скамьями, освещение ненавязчивое, но все же позволяющее рассмотреть, что у вас на тарелке и не проколоть себе щеку вилкой. У каждого столика — пивной кран со счетчиком, чтобы посетителям не приходилось звать официантку из-за такой малости, как еще пол-литра нефильтрованного и непастеризованного, экологически и гастрономически безупречного напитка. Народу было не так много — видимо, немцы, которые вместе с японцами составляют основную массу туристов в любой стране мира, разошлись по городу в поисках экзотики, а по местным зарплатам заведение было не из дешевых.

Пивная же, напротив, была, как это заведено в Германии, рассчитана на большие шумные компании. Так что коротко стриженая, рассеянно глядящая в сторону девушка провела меня, виляя задом под короткой клетчатой юбочкой, к длинному пустому столу.

— Принесите мне сразу кружку, — попросил я, кивая на кран.

— Чего именно? — спросила официантка. — Кран не работает.

Я посмотрел по сторонам — свободные столы еще были.

— Тогда, может быть…

— Они нигде не работают, — угадала мои мысли девушка.

— Ну, раз так…

Я уткнулся в меню. Здесь предлагалось три сорта нефильтрованного пива: светлое, красное и темное. Было логично начать со светлого, чтобы продолжить по нарастающей. Я уже проделал это в предыдущем, музыкальном, заведении, но решил начать с чистого листа.

Я уже дошел до темного пива, поглотив, как-то и не заметив этого, салат из морепродуктов и груду колец кальмара в кляре. Хотя народу прибавилось, моя задуманная жертва так и не появилась. За соседними столами, на таких же жестких лавках без спинок ужинали громогласные группы русоволосых, атлетического сложения туристов и располневших в результате возрастных гормональных изменений туристок. Справа от меня праздновала чей-то день рождения группа клерков лет тридцати в строгих деловых костюмах, пришедших, видимо, прямо с работы. Передо мной разворачивалось романтическое свидание. Она сидела ко мне спиной, и я видел только струящиеся по плечам и спине блестящие светлые волосы и иногда полупрофиль: часть щеки, кончик носа и уголок глаза между изогнутыми ресницами — а в этом ракурсе все женщины прекрасны. Он был коротко стриженым, с решительными чертами лица и сильными руками под закатанными рукавами рубашки. Я все время ждал момента, когда парень наконец достанет коробочку с кольцом и распахнет ее перед избранницей своего сердца. Момент этот все не наступал, но, судя по томным взглядам, он несомненно планировался, пусть даже не сегодня. В практически безвыходном положении, в котором я оказался, я позавидовал им всем — всем без исключения, в том числе утратившим формы туристкам.

Я уже успел пожалеть, что пришел сюда, когда за освободившийся столик наискосок от меня привели новую посетительницу. Она была одна, но явно никого не ждала. Вторая констатация — она была здесь не в первый раз. Не открывая меню, она сделала заказ, достала сигареты и закурила. В Эстонии в ресторанах еще можно курить — это на заметку части земного населения, ныне преследуемой более цивилизованным большинством.

Женщине было лет 36–37, может, чуть больше — короче, под сорок. Внешности она была довольно невзрачной. Не уродина, но и взгляд остановить не на чем: черты лица мелкие, невыразительные, волосы тонкие, гладко зачесанные, ноги — а мне они были видны под столом — прямые, но слишком тонкие. Она была похожа на поденку — знаете, это такие бабочки, которые выглядят, как призрак бабочек: тонкие, светло-зеленые, хрупкие даже на вид. Я ожил — это было то, что я искал.

Выпитый за вечер алкоголь уже успел разъесть призрачные стенки моей индивидуальной оболочки. Чем больше я смотрел на новую посетительницу — а я в полутьме мог делать это почти незамеченным, да она и не смотрела по сторонам, — тем больше я становился ею. Я весь сегодняшний день — как и вчерашний, и позавчерашний, и позапозавчерашний — работал у себя в офисе: встречался с партнерами, бился за контракты, накручивал хвост подчиненным, спорил с поставщиками. У нее, конечно же, было свое дело — это было ясно по точным, уверенным движениям ножа и вилки, по устремленному перед собой взгляду, по элегантному, но строгому серому костюму. Но рабочий день, когда нет и минуты, чтобы перевести дух, заканчивался, и экзистенциальные проблемы вставали во весь рост. И дальше что? Приехать домой, где тебя ждет в лучшем случае кошка? Открыть холодильник, поковырять в плошке с купленным в магазине готовым салатом или сделать себе яичницу? «Нет, — говорил я себе, вживившись в тело моей блеклой эфемерной бабочки, — я успешная бизнес-вумен и вести себя буду, как таковой и подобает! Пойду поужинаю в ресторане, пусть даже в одиночестве. Мне никто не нужен. Я всего достигла сама, и мне себя самой вполне хватает!»

Но удовольствия ужин в ресторане ей явно не доставлял. Она быстрыми энергичными движениями резала у себя на тарелке блинчики, причем такими кусками, что едва запихивала их себе в рот. Она выполнила собственное приказание — ужинает не на собственной кухне, а в людном, достаточно дорогом месте, чтобы доказать себе, что у нее все хорошо. Но на самом деле ей не терпелось поскорее добраться до своей холодной постели, выпить снотворное и вычеркнуть из жизни еще один несчастливый, бессмысленно прожитый день. И мысль эта у нее точно возникала. Время от времени взгляд ее останавливался, челюсти прекращали свою работу, и рука замирала на полпути ко рту. Потом она сглатывала, как бы мешая себе заплакать, и вновь принималась яростно жевать.

У меня сжалось сердце. Те, кто со мной знакомы, уже знают про мою чрезвычайно развитую эмпатию — способность чувствовать то, что чувствует другой человек. То есть я мог бы сделать то, что собирался, и независимо от выпитого, и от того, что сейчас это она могла спасти меня. Честно!

Я встал, захватил свое пиво (я говорил уже, что дошел до темного?) и, преодолев твердым шагом разделяющие нас метров десять, склонился над ее столом.

— Не возражаете, если я посижу здесь? — спросил я по-русски. — Не могу оставаться равнодушным, когда женщина в опасности.

Она чуть не поперхнулась, сглотнула и остановила на мне недоуменный взгляд. Она носила контактные линзы.

— О, простите, наверное, вы не говорите по-русски, — спохватился я.

— Я русская, — сказала моя поденка. — Но что вам надо?

Она не выглядела возмущенной вторжением в свое арендованное на часок пространство. Разве что чуть-чуть раздражена, как человек, которого оторвали от собственных мыслей. Но я-то тогда был ею, и я знал, почему еще она пришла ужинать в публичное место, пусть даже и не отдавая себе в этом отчет, — а может быть, и сознательно. Здесь еще был шанс встретить кого-то, кто хотя бы на время разрушит ее одиночество — на кухне в ее квартире такого шанса не было.

— Простите, что врываюсь в ваше уединение, — сказал я, усаживаясь со своей кружкой на скамье напротив. (Отметили нюанс? Я не сказал «одиночество».) — Но как еще я мог вмешаться?

Женщина продолжала смотреть на меня. Взгляд у нее был умный, еще не заинтригованный, но и не враждебный.

— А зачем вам понадобилось вмешиваться? И кто вам сказал, что я в опасности?

— Ну как же? Вы одна вечером в ресторане. К вам может подсесть любой проходимец. А так все проходимцы увидят, что вы с мужчиной, и к вам никто не пристанет.

Женщина вытерла губы салфеткой и отпила из своей кружки. Она пила светлое.

— А как я должна определить, что вы сами не проходимец?

Я не ловелас. Этого не допустили мои обе жены, которых я искренне люблю. И Рита, которой уже столько лет нет в живых, и Джессика, с которой мы уже столько лет вместе. Потом, ухаживания и игривые разговоры совсем не в моем характере, да и в Конторе этому нас специально не обучали. Но сейчас, как мне казалось, я был этой женщиной и, опять же, как мне казалось, она хотела бы услышать как раз нечто такое.

— Да ладно вам! — отмахнулся я. — Разве проходимец, который хочет завязать знакомство с женщиной, будет городить такую чушь, как я? Он скажет что-нибудь вроде: «Какие у вас прекрасные глаза, только грустные. Нельзя попробовать их развеселить?»

Моя жертва принялась грызть губу. Нервничает.

— А если вы — умный проходимец?

Тут я смешался.

— Если бы я был умным, я бы нашел сейчас, что ответить, а я не знаю, — честно сказал я.

Ее этот ответ, похоже, устроил. Во всяком случае, взгляд ее потеплел.

— И как долго вы собираетесь меня охранять? — спросила она. — Пока я ужинаю? Или и до дома готовы доставить меня в безопасности?

— Пока вы ужинаете, я готов точно, — сказал я. Однако настойчивость в таких случаях может повредить. — А дальше пока не знаю. Да вы ешьте, ешьте!

Моя жертва снова взялась за инструменты, с помощью которых в западной культуре принято измельчать пищу. Пока она думала, что она никому не интересна, она рубила свои блины на огромные порции, которые в рот пролезали только в горизонтальном положении, да и то кантуя, как вы проносите в узкую дверь стол. Теперь же она фигурно вырезала крошечный кусочек, долго купала его в какой-то подливке и наконец отправляла в рот. Пока она жевала, глаза ее, не скрываясь, изучали меня. «Я именно тот случай, на который ты втайне надеялась», — глядя на нее, проговорил про себя я.

— А от чего это зависит? — снова закусывая губу, спросила она. — Ну, захотите ли вы и дальше оберегать меня от опасностей.

Да оставь ты в покое губу! Ешь свои блинчики.

— Это зависит от вас, — сказал я. — Внешность — это ведь всего лишь приманка. А потом женщина раскрывает рот и становится совершенно не похожа на ту, кого вы себе нафантазировали.

Она хмыкнула:

— И как, я пока выдерживаю испытание?

— Считайте, что уже выдержали.

— И? И что дальше?

— А это тоже зависит от вас. Только теперь уже целиком.

Моя бабочка из подземелья не спеша доела оставшиеся два кусочка блина. Она заказала блинчики с творогом и сладкой подливкой и запивала их пивом. «Ты дура, если надеялась в душе, что осмелишься познакомиться с мужчиной вот так, в ресторане, — прочел я ее мысли. Ну, мне так казалось. — У тебя хватило духу прийти сюда, но уйти со случайным знакомым — совсем другое дело».

— Я забыл вам представиться, — спохватился я. — Меня зовут Александр Диденко. Я вообще-то живу в Киеве, здесь по делам. Я коммерческий директор одной крупной корпорации. Мы хотим продавать в Эстонию легированную сталь.

Все это я выдавал по мере того, как эти слова складывались у меня в голове. Откуда это бралось? У меня в уме не было никакой заготовки про металлургическую корпорацию, просто мне показалось, что раз моя жертва занимается бизнесом, ее может заинтересовать потенциальный партнер. По крайней мере, это поможет ей какое-то время делать вид, что ее привлекает не знакомство с мужчиной, а предполагаемый деловой контакт. Но как в моей голове образовалась мысль про легированную сталь? Я ведь даже не знаю толком, что это такое!

— Ольга Красильникова, — представилась женщина. — У меня тоже компания, по экспорту-импорту. Вероятно, не такая большая, как ваша.

Она полезла в сумочку и достала визитную карточку. Я был, как всегда, прав. Прощупывание общих коммерческих интересов давало ей время понять, хочет ли она продолжить знакомство. Вернее, хватит ли у нее на это безрассудства.

Я похлопал себя по карманам.

— У меня, к сожалению, карточки уже кончились. Деловых встреч оказалось в три раза больше, чем я предполагал. Вам записать мои координаты сейчас или у нас еще будет время?

 

7

Часа через два мы вышли из ресторана в обнимку. Это было вынужденной мерой — Ольга едва держалась на ногах. Но вины моей в этом не было. Просто с того момента, как я предложил ей выпить, она осушила полбутылки водки. Водку выбрала она — я-то ее не люблю. Это, наверное, звучит высокомерно — ну, что я все время предполагаю, что знаю, что она подумала и чего хотела, — но мне опять показалось, что Ольге нужно было снять себя со всех тормозов, прежде чем предоставить инициативу не вызывавшему опасений, однако совершенно незнакомому мужчине. Я знаю это по себе и по многим другим людям: привычка рассуждать мешает жить, такие поползновения надо глушить при первых признаках их проявления.

— Ты не оставишь меня замерзать в чужом подъезде? — спросила Ольга, повисая на моем плече.

Язык у нее совершенно не заплетался, только ноги ослабли. Выпив, она стала намного симпатичнее. С каждой новой рюмкой, которую она опрокидывала в рот коротким энергичным движением — так пьют моряки, — она становилась все более забавной. И даже привлекательной. Или мне это казалось — я ведь пил наравне с нею!

Хотя нет! Обаянию интеллекта — независимо от пола, возраста, политических взглядов и религиозных воззрений его носителей — я подвержен всегда. Но теперь к тому же на Ольгиных щеках заиграл румянец, в глазах то и дело проскакивали озорные искорки, и, я это скоро обнаружил, у нее были красивые губы — сочные, чувственные, только слегка обгрызенные.

— Напоминаю тебе, что, во-первых, сейчас хотя и бабье, но все же лето, — сказал я, встряхивая Ольгу, чтобы придать ей более вертикальное положение. — Во-вторых, ты с мужчиной. В-третьих, в Таллине наверняка есть такси, и если у тебя есть дом, я доставлю тебя туда в целости и сохранности.

— У меня есть дом, — как будто только что вспомнила об этом Ольга. — Если можно назвать домом квартиру, в которой практически никто не живет.

— Дом — это то место, от которого у тебя есть ключ, — наставительно произнес я. Я, похоже, тоже был хорош. — У тебя есть ключ?

Ольга рванула со своего плеча сумочку так энергично, что я ее не удержал. Не сумочку — Ольгу! Я едва успел подхватить ее, чтобы она не плюхнулась на булыжную мостовую всем телом.

— Прости, не ожидал от тебя такой порывистости, — сказал я.

— А, — отмахнулась она, — ерунда!

Сидя на мостовой, Ольга принялась рыться в сумочке, поочередно доставая оттуда щетку для волос, пакетик с бумажными платками, мобильный телефон, кошелек, пудреницу, губную помаду и — что странно для дамской сумочки — пассатижи с изолирующими пластмассовыми ручками. Но ключ все не находился, и Ольга вытряхнула прочее содержимое сумочки прямо на булыжники: письмо в конверте, позолоченную шкатулочку для таблеток, смятые бумажки, пригоршню мелочи и, наконец, связку ключей.

— Вот! — торжествующе звеня, приподняла ее Ольга. — У меня есть ключ и, следовательно, дом.

Я помог сложить предметы первой необходимости обратно в сумочку и не без труда придал Ольге вертикальное положение. Стоянка такси оказалась в ста метрах у выхода из Старого города. Через четверть часа мы уже ехали по широким проспектам микрорайона брежневских времен. Насколько я успел проследить по указателям, район назывался Мустамяэ или что-то в этом роде.

— А ты в какой гостинице живешь? — спросила Ольга.

— В «Скандик Палас», — без секунды промедления ответил я.

— Я спрашиваю об этом, чтобы быть уверенной, что тебе есть где ночевать.

— Я думал…

При одной мысли о том, что моя проблема надежного укрытия на ночь остается в силе, я мгновенно протрезвел.

Ольга прижала мне кончик носа указательным пальцем.

— Не надо ничего думать!

К счастью, к моменту, когда такси остановилось перед подъездом многоэтажки с бетонным козырьком, Ольга о моем предполагаемом ночлеге в гостинице уже забыла. Она подождала, пока я расплачивался с водителем, и доверчиво уцепилась за меня, когда я подошел, чтобы помочь ей выбраться из машины.

Подъезд, к моему удивлению, оказался чистым, хотя потолок лифта и здесь был расписан из баллончиков таинственными письменами детей XXI века. Дверь в Ольгину квартиру с виду была деревянной, на самом деле — металлической. Замок был несговорчивым, но я его все же уломал.

— Рукой открыл? — запоздало удивилась Ольга. — У меня-то тут, — она хлопнула по своей сумочке, — есть одно приспособление.

«Плоскогубцы», — вспомнил я, пропуская хозяйку дома.

Но Ольга легонько подтолкнула меня вперед.

— Легированная сталь! — произнесла она, захлопывая дверь собственным телом и привычным жестом поворачивая защелку.

Хм! Моя выдумка обретала жизнь.

Насчет кошки — помните, я предположил, что это единственное живое существо, которое могло ждать Ольгу дома, — я ошибся. Эту функцию выполняла восхитительная изумрудно-зеленая игуана, застывшая на ветке за стеклом террариума.

— Она живая? — спросил я.

Ольга сбрасывала в прихожей туфли.

— А у нее лапки цепляются за ветки или торчат вверх все четыре? — уточнила она.

— Цепляются за ветки.

— Тогда живая!

Ольга щелкнула выключателем. Комната, в которую я вошел, притянутый взглядом изумрудного пришельца из другой геологической эпохи, оказалась гостиной. Большой плоский телевизор, музыкальный центр, кожаный диван с кучей подушек и такое же кресло. Одна стена в книжных полках. Всего понемногу: рядом с собранием сочинений Достоевского блестели глянцевые переплеты детективов или женских романов, я не успел рассмотреть.

— Посиди здесь, — сказала хозяйка дома. — Хочешь есть?

— А у тебя в холодильнике найдется пара готовых салатов?

Ольга оглянулась.

— Ты ясновидящий?

Я смутился.

— Это то, что можно найти в моем холодильнике.

Ольга уже знала, что я недавно развелся, оставил свою большую квартиру на Крещатике бывшей жене и нашим двоим детям и пока живу в гостевых апартаментах своей корпорации.

— Тогда, может, выпить?

Ольга сделала широкий приглашающий жест в сторону бара на колесиках и едва не потеряла равновесие. К счастью, она стояла в дверном проеме.

— В общем, будь как дома. Я пойду приму ванну. Или душ? Нет, все-таки ванну!

Она зашла в ванную комнату, и вскоре оттуда раздался шум падающей воды. Я подошел к стойке с компакт-дисками. Та же эклектика: Бах, Тартини, джаз и рок-группы, о которых я никогда не слышал.

Выпить мне не хотелось, только пить. Я зашел на кухню и открыл холодильник. Как я и предвидел, два салата в пластмассовых плошках, пара полупустых бутылочек с соусами и скукоженный лимон со слегка заплесневевшим боком — это все, что там было. На столе — чашка с недопитым чаем и висящим на потемневшей ниточке бурым пакетиком. Я наугад открыл шкаф — с чистыми тарелками, потом второй — со стаканами. Я открыл кран холодной воды и дал ей немного стечь. Потом наполнил стакан, закрыл кран, но шум воды не смолкал.

— Ольга! — крикнул я. — У тебя все в порядке?

Из ванной не доносилось ничего, кроме звука падающей струи. Конечно, кто же из-за него услышит! Я подошел к ванной, постучался и приложил ухо к двери.

— Оля! Ты жива?

Ответа не было. Я потихоньку открыл дверь — она не была заперта изнутри. Вода уже заполнила ванну и была готова в любой момент перелиться. Голова Ольги утопала в облаке душистой пены. Она спала. Господь, как известно, хранит пьяниц — у Ольги, даже при том, что в доме находился я, было время захлебнуться!

Я закрыл кран, вытащил пробку и стянул с трубы полотенцесушителя большое махровое полотенце. Накрыть им Ольгу было легко, но вот вытащить ее из ванной… Правильно говорят, что живой вес легче. Я уперся коленями в стенку ванны, просунул руки под руки и под колени и с медленным, но неуклонным усилием штангиста, отрывающего от земли центнер железа, дотянул тело до края ванной. Уф! Я боялся, что у меня что-то разомкнется в пояснице, но болели только точки опоры — колени. Смешно? Попробуйте как-нибудь сами.

Я перевел дух и подхватил Ольгу поудобнее. Она не проснулась, только что-то промычала. Я отнес ее в спальню, большую часть которой занимала широкая двуспальная кровать — похоже, хозяйка квартиры не всегда спала в ней одна. Промокнув полотенцем ее розовое, распаренное в горячей воде тело, я откинул одеяло и переложил ее на простыню.

Ольга приоткрыла один глаз.

— Уже утро? — прошептала она непослушными губами. У нее на висках оставались хлопья пены.

— Спи, Афродита, — сказал любитель греческой мифологии и классической живописи, накрывая ее одеялом.

Самому мне спать не хотелось. Какой зверь будет стремиться найти себе уютное место под кустом, когда за ним гонится свора гончих? Я вернулся в гостиную. Рубашка и джинсы на мне были мокрыми, но что с этим поделаешь? Я сел в кресло и шумно вздохнул, вернее, выдохнул. Игуана повернула ко мне голову с немигающим взглядом и застыла в новой позе.

 

8

Как всегда, когда я оказывался в трудном положении, мысли понесли меня к дому. У Антея для подзарядки была вся земля, мне, совсем не титану, достаточно было одной квартиры на Манхэттене, напротив Центрального парка. Да-да, хочу ли я этого или нет, мой дом уже давно не двухкомнатная квартира на Маросейке, в которой я вырос и где сейчас живут чужие люди, и не дача в закрытом поселке в Жуковке, в которой стареет моя мама и где я провожу пару-тройку дней в году.

Я вспомнил, как мы с Джессикой впервые оказались в лабиринте коридоров восемнадцатиэтажного Дома на 86-й Восточной улице, в двух шагах от музея Метрополитен. И вспомнил с улыбкой, как мы жили до этого.

Наш роман начался на Новый, 1985 год. Я видел в этом знак — с моей первой женой, Ритой, мы познакомились в Москве на праздновании наступающего 1976 года. Но к тому времени Риты с детьми уже почти год не было в живых, и почти то же самое я мог бы сказать о себе. Меня несколько недель глушили лекарствами в психушке, а потом я и без них несколько месяцев чувствовал себя овощем на грядке. Я переехал из Сан-Франциско в Нью-Йорк, друзей у меня не было, Контора оставила меня в покое — меня вся жизнь оставила в покое. Потом — я уже рассказывал эту историю — появился Эд, за ним — Пэгги и, наконец, Джессика. То есть хронологически Джессика возникла раньше, чем Пэгги, только оживать я стал после Пэгги и запомнил поэтому все в таком порядке. А в тот предновогодний день на Ниагарском водопаде я обнаружил, что люблю Джессику, и вцепился в нее с отчаянием человека, спокойно идущего ко дну и вдруг понявшего, что хочет жить.

Я жил на Манхэттене, в самом его сердце, на 36-й улице между 5-й и 6-й авеню. В двух шагах от моего дома был Бродвей и Геральд-сквер, в трех — универсальный магазин «Мейсис», если идти направо, и Эмпайр-Стейт-билдинг, если идти налево. Шикарный квартал? Это была помойка! Мусорные контейнеры, из которых весело летели по ветру обрывки газет и целлофановые пакеты, мрачное пятиэтажное здание с заколоченными окнами напротив, лязгавшие всю ночь запорами и рычавшие моторами грузовички в гараже слева, торговцы наркотиками на Геральд-сквер, к которым зловонными ручейками стекались со всей округи доходяги с остановившимся взглядом, не снимавшие пальто даже летом.

Моя квартира была под стать району. Назвать это жильем было сложно. Я снимал узкое, как кусок коридора, пространство, состоящее из комнатки с окном, выходящим на глухую стену, с туалетом и душем слева и крошечной кухонькой справа. Прихожей не было — дверь с лестничной площадки открывалась прямо на кухню. Дом был восьмиэтажным, но лифт всегда был сломан, так что я радовался, что мое пристанище находилось на четвертом этаже.

Я сомневаюсь, что Джессике доводилось когда-либо просто заходить в такое жилище. Ее отец, как я уже говорил, был профессором Гарварда, мать — художницей. Она выросла между пятикомнатной квартирой в Кембридже, штат Массачусетс, то есть фактически в Бостоне, и двумя, на выбор, домами в Хайаннис-порте, в которых жили ее родители после развода. Ее не менее благополучные друзья, даже если и покуривали травку, тоже обитали не в трущобах. Представляю себе ее впечатления, когда в первую же неделю нашего бурного романа мы пришли ночевать ко мне.

Унитаз тек, образуя неумолимый ржавый ручеек посередине. Зеркало над узкой фаянсовой полочкой, на которой с трудом помещались зубная щетка, паста и безопасная бритва, по краям и на уровне левого уха разъедали язвы. Таким же абстрактным разрастающимся рисунком облупилась и эмаль на поддоне душа, который тек тонкой струйкой из самой головки, но зато гейзером поливал все вокруг в месте, где к ней крепился шланг.

На кухне чернела некогда белая двухконфорочная плита, которую я не сумел отчистить, и желтел местами начавший ржаветь крошечный холодильник, в дверце которого помещалось лишь три пол-литровые бутылки кока-колы. Я привожу этот факт в качестве сравнения — обычно холодильник был так же пуст, как в день, когда его собрали. В комнате стояли металлическая кровать с панцирной сеткой, три книжных стеллажа, найденные мной на помойке на соседней улице, и тумбочка оттуда же, служившая мне письменным столом.

Конечно же, я не собирался приводить туда девушку, в которую был влюблен, как подросток. Джессике было лишь восемнадцать, все, что она знала о жизни, не выходило за рамки если не богатства, то по крайней мере пристойного достатка. Но нашему бурному, как Ниагарский водопад, роману было три дня, каникулы закончились, и мы вернулись в Нью-Йорк. Я собирался снять номер в двух кварталах от дома в гостинице, которая, судя по облику здания, была мне по карману. Я бы и сам мог жить в более приличном месте — небольшой капитал, оставленный мне Конторой, это пока позволял. Но мне было все равно: где жить, на что и для чего. С появлением Джессики — я это уже осознавал — всему этому предстояло измениться.

Мы приехали в Нью-Йорк на автобусе во второй половине дня, пообедали в китайском ресторане и купили фруктов и бутылку белого вина на вечер. Джессика была уверена, что мы пойдем ко мне. Я же все это время был раздираем двумя разнонаправленными стремлениями: как можно скорее оказаться наедине с девушкой, открывшей во мне вулкан страсти, и оттянуть этот момент, если все же обстоятельства сложатся так, что нам придется пойти ко мне.

— Мне кажется, будет лучше, если мы пойдем в гостиницу, — сказал я, когда мы вышли на улицу.

— Почему не к тебе? — спросила Джессика. Она была в том возрасте и в том обычном для ее лет настроении, когда все в радость.

— Мой дом меньше всего похож на любовное гнездышко, — сказал я, не переставая мять в своем кармане маленькую руку Джессики в вязаной рукавичке. Холодно было так, что изо рта шел пар.

— Я хочу к тебе. Мне надоело проводить время среди чужих вещей.

В Ниагара-Фоллз мы жили в четырехзвездочном отеле с полным пансионом.

— Зато это было жилое помещение, — возразил я.

Джессика остановилась и поцеловала меня в губы.

— Ты мне не доверяешь? Ты думаешь, я буду любить тебя меньше, если у тебя дома все не так, как у меня?

— Хорошо. Ты сама этого хотела. Заглянем ко мне, а потом переберемся в гостиницу.

Однако Джессика уже настроила себя на то, что ей у меня понравится. Она сама нащупала выключатель — в комнате вспыхнула голая лампочка под потолком.

— Ну, у тебя есть электричество! — удовлетворенно крикнула она.

Я осторожно, чтобы не упала бутылка, пристроил наши пакеты на тумбочку.

— Есть стол!

Джессика села на постель и покачалась на пружинной сетке.

— Кровать не самая широкая, зато готова помогать.

— Я завтра же начну искать другую квартиру, — сказал я. — Я же не мог предположить…

Мы уезжали на Ниагарский водопад с моим другом Эдом Кэрри, который считался женихом Джессики. А тут все это приключилось!

Джессика уже копалась в моих книгах. Кстати!

— А, вот кусок, подходящий к обстоятельствам, — сказал я, снимая с полки своих любимых киников. — «Если я, по-твоему, живу звериною жизнью оттого только, что я нуждаюсь в немногом и довольствуюсь малым, то богам угрожает опасность, в соответствии с твоими взглядами, оказаться еще ниже зверей, ибо боги уж совершенно ни в чем не нуждаются».

— Неплохо, — оценила Джессика.

— «Но, чтобы точнее понять, что значит «нуждаться в немногом», обрати внимание на следующее: количеством нужд дети превосходят взрослых, женщины — мужчин, больные — здоровых. Короче говоря, всегда и везде низшее нуждается в большем, чем высшее. Вот почему боги ни в чем не нуждаются, а те, кто всего ближе стоят к богам, имеют наименьшие потребности».

Джессика забрала книгу у меня из рук, нашла имя автора — Лукиан из Самосаты, — потом, согнув руку в локте, подтащила мою голову поближе к себе и крепко поцеловала в губы. Отпустила, посмотрела мне в глаза и снова поцеловала долгим поцелуем.

— Тебе тоже кажется, что это надолго?

Я кивнул.

— Тогда не нужно ничего менять. Мне будет хорошо там, где тебе хорошо.

Я расхохотался.

— Ты чего?

— Чтобы ты поняла, хорошо ли мне здесь, я должен показать тебе все помещение.

То, чего я боялся, превратилось в развлечение. Я потом буду убеждаться в этом тысячу раз за нашу последующую совместную жизнь — все, к чему прикасается Джессика, немедленно меняет знак минус на плюс.

Джессика училась в Гарварде и, соответственно, жила в Бостоне. Там же преподавал и жил ее отец, с которым она всегда спорила и которого всегда опекала. Но Какаду, как я его зову про себя, уже был в разводе с Пэгги и жил со своей молодой женой Линдой. Так что Джессика снимала с подругой двухкомнатную квартиру в четырех кварталах от университетского городка, на Эллери-стрит.

Из нас двоих свободнее был я, и поэтому мы чаще виделись в Бостоне. Я какое-то время даже подумывал перебраться туда, чтобы нам не пришлось расставаться.

Однако мое возвращение в мир живых людей становилось все более и более явственным. Вслед за моим другом и коллегой по работе Лешкой Кудиновым, который после моей трагедии уже второй раз навещал меня в Нью-Йорке, из Конторы прислали еще одного дядечку. Тот был толстым, веселым и, после двухдневных походов в моем сопровождении по магазинам для людей среднего достатка, объявил мне, что я могу вернуться на действительную, хотя и тайную службу. Через пару месяцев я и в самом деле получил внушительное наследство от кубинского дядюшки из Майами, о существовании которого и не подозревал, с предложением подумать, в какой бизнес эти деньги вложить.

Я обратился с этой проблемой к единственному человеку из делового мира, с которым был знаком. Это был консультант в банке, в котором хранились остатки первого «наследства». Через три дня тот представил мне список из восьмидесяти семи находящихся на грани банкротства продуктовых лавчонок, баров, прачечных и парикмахерских, которые можно было выкупить за бесценок. Однако на вопрос, чем же я буду лучше тех, кто безуспешно вкладывал в свое дело все деньги и силы, внятного ответа консультант дать не сумел.

Тогда я стал думать, чем бы мне хотелось заниматься самому. Да-да, мне предоставлялась возможность выбрать любое дело по своему вкусу. Меня, кроме Джессики, интересовали философия, литература, искусство, а самым ценным даром казалась возможность путешествовать по всему миру. Однако предполагалось, что по собственному вкусу я буду не тратить, а зарабатывать деньги.

Я решил посоветоваться с Джессикой — ценности у нас и до совместной жизни были одни и те же.

— Сколько у тебя денег? — запросто спросила она.

Я располагал, по своим тогдашним понятиям, немыслимой суммой в тридцать тысяч долларов.

— У меня примерно столько же, — сказала Джессика. — Наследство от тети Беверли, которая меня очень любила. Давай скинемся и откроем туристическое агентство?

Отличная мысль! Горы, пустыни, лазурные лагуны, непроходимые леса…

— Не тупое агентство для любителей пожариться на солнце, — продолжала Джессика. — Для таких, как мы с тобой. Для кого в Брюсселе посидеть на скамье в церкви, где похоронен Брейгель, важнее, чем сфотографироваться у писающего мальчика.

— А как мы будем искать клиентов?

— У меня есть отец. Для начала. А будет ли продолжение, будет зависеть от нас.

Так и возникло наше агентство Departures Unlimited. Богатых людей — а мы ориентировались на самых богатых — больше всего в Нью-Йорке, летом Джессика заканчивала колледж, так что обустраиваться в Бостоне не имело смысла. Получив согласие Конторы, я все же вернулся к совету своего банковского консультанта. Я купил мебель и переоформил на себя аренду совсем недавно созданного, но уже разоряющегося турагентства, расположенного над ветеринарной клиникой на углу 83-й улицы и Лексингтон-авеню. Я говорю про это в единственном числе, так как профессор Фергюсон воспротивился, чтобы его дочь вложила свое наследство в какую-то подозрительную кубинскую авантюру. Джессика по американским законам была еще несовершеннолетней и настоять на своем не могла. Но моего наследства хватило на все.

Владелец собственного бизнеса, тем более ориентированного на нью-йоркский истеблишмент, не мог жить в какой-то дыре. Прощание с моим первым в Нью-Йорке и вторым в Америке домом я помню очень хорошо. Мы с Джессикой накупили кучу свечей — таких маленьких, круглых, в металлических поддончиках — и зажгли их по всей комнате. Потом стащили матрас на пол — кровать отвратительно скрипела — и всю ночь уминали его, пока не свалились от усталости. Думаю, что квартира не сгорела — и мы вместе с ней после двух бутылок вина — исключительно благодаря божественному промыслу. В двух местах пляшущее пламя задело обои, а у окна прихватило занавеску. К счастью, занавеска не занялась, видимо, от грязи.

— Prima causa vinum optimum potatum, — пробормотала Джессика, осознав возможные последствия. — Главная причина — отличное вино, выпитое ими.

И подмигнула мне.

 

9

Прежде чем уехать из бора, Мати открыла багажник и расстегнула лежащую там спортивную сумку.

— Вам нетрудно будет надеть вот это?

Несмотря на вежливую форму, это был не вопрос — приказ.

— А что это? — спросил я.

— Вам будет чуть великоват, но это не страшно.

Я залез в сумку — почему я ей подчинялся? — и вытащил оттуда синий комбинезон, какой носят водопроводчики, электрики и прочие мастеровые.

— Я сказала соседке, что привезу из Таллина специалиста, чтобы он починил мой отопительный котел, — сказала Мати в ответ на мой недоуменный взгляд. — А как еще я могу объяснить ваше присутствие в своем доме?

В этом, вынужден признать, был свой резон.

Эстонцы в своей массе народ крупный — пояс комбинезона доходил мне чуть ли не до подмышек.

— Что?

Мати ухмылялась:

— Ничего, ничего! Простите. Я сейчас это поправлю.

Она повернула меня спиной и подтянула лямки: мастеровые всего мира — люди практичные, и комбинезоны у них всеразмерные.

— А штанины можно подвернуть, — сказала она, разглаживая комбинезон у меня на груди.

Заботливая мать не проделала бы это так бережно. Эта женщина с мужским именем не переставала меня удивлять.

Позже в машине я опять поймал на ее губах усмешку. Я, наверное, действительно выглядел смешным: хрупкий латинянин, утопающий в одеждах могучих северян.

Одноэтажный, с небольшой мансардой, дом Мати стоял под редкими высокими соснами, одна из которых поскрипывала на ветру. Моря видно не было — перед нами по обе стороны улочки стояли достаточно скромные, видимо, еще с советских времен, дачи. Но вокруг было так тихо, что и здесь слышался мерный, одновременно волнующий и успокаивающий шум прибоя.

Мати что-то громко приказала мне по-эстонски. Я, естественно, не понял, но залез в багажник и достал сумку. Я угадал правильно: моя спутница кивнула и открыла калитку во двор. В окне соседней дачи появилось и тут же исчезло женское лицо. Я успел заметить очки в толстой оправе и седые кудри.

Ключ от дома полковник разведки прятал так. Слева от входа в большом напольном горшке росла уже отцветшая фуксия. Мати покачнула горшок, стоявший на плоских камнях, и вытащила из-под него плоский же ключ.

— Зачем вы прячете ключ, раз вы живете одна? — не удержавшись, спросил я.

— А если я его потеряю? А если у меня его вытащат в городе? — Мати победно повертела ключом у меня перед носом. — А так я всегда уверена, что буду ночевать в своей постели.

— Но ведь так о нем может знать каждый водопроводчик?

— А! Ко мне никто не ходит.

Мати открыла замок и вошла в дом. Я прижал палец к губам, достал свой карманный компьютер и снова включил определитель «жучков». А моя коллега опять дернула плечом, чтобы показать, как все эти новомодные глупости ее забавляют.

— Теперь можем говорить? — с издевкой спросила Мати. — Вы видели ее?

— Кого?

— Соседку с той дачи.

— Видел.

— Я подозреваю, что она с этим как-то связана. Идемте наверх!

Я последовал за ней по винтовой лестнице в мансарду. Окно, выходящее на соседнюю дачу, было занавешено легкой серой шторой, перед которой на штативе стояло нечто вроде подзорной трубы. Я с изумлением наблюдал, как Мати приникла к видоискателю. Точно у нее крыша поехала!

— Вот, смотрите сами, — сказала Мати.

Тут я понял. Окно на самом деле было затянуто мелкой сеткой, как от комаров. Снаружи сетка казалась сплошной, как занавеска. Но поскольку зрительная труба стояла вплотную к окну, с этой стороны можно было наблюдать за домом, не боясь быть раскрытым.

Я нагнулся к глазку. Зрительная труба была направлена на окно первого этажа. Оно до половины было закрыто вышитыми бежевыми занавесками, поверх которых виднелась какая-то полка.

— И что я должен там увидеть? — спросил я.

— Вы что, совсем слепой? — прошипела Мати.

Она оттолкнула меня, приникла к видоискателю и снова посторонилась.

— Вон же она! Как можно не увидеть?

Я послушно пригляделся. Большого выбора объектов у меня не было. То, что имела в виду Мати, не могло быть ничем иным, кроме небольшого продолговатого предмета, лежащего на полке.

— Кто она? — спросил я, не реагируя на раздраженный тон полковника советской разведки.

— Бритва! Электрическая бритва. Это такой предмет, которым мужчины водят по щекам, чтобы на них не росла борода.

Я пригляделся. Это действительно могла быть электробритва.

— И что в этом странного?

— А то, что моя соседка живет в этом доме одна!

Мати по-прежнему шипела, как раскаленная сковородка, поражаясь такой тупости.

— Может быть, для нее это предмет, которым она пользуется сама. Многие женщины бреют ноги.

— Ага! Чтобы принимать любовников в семьдесят четыре года!

— Бритву мог забыть ее брат или сын, — сделал еще одно предположение я. — В следующее воскресенье приедет и заберет.

— У Марет есть сын, — ядовито согласилась Мати. — Только он работает в Финляндии и в последний раз был здесь два месяца назад.

— И что, он не мог забыть свою бритву?

— Мог! Но она то лежит на полке, то исчезает и снова появляется.

— И какое вы из всего этого делаете заключение?

— В доме живет мужчина! Но об этом в поселке никто не знает.

— Тот самый мужчина, который убивает мышей?

Я специально не сказал «белых».

Мати смерила меня взглядом:

— Тот самый, в которого вы поверите, когда он трахнет вам по башке!

По части незатейливого, но энергичного сарказма соревноваться с ней было бессмысленно.

— Я сделаю нам чаю, — заявила Мати, повернулась и исчезла в стуке каблучков по ступенькам.

Я присел на кровать, чтобы немного успокоиться. Я давно — может быть, никогда — не оказывался в более дурацком положении. Со мной — тоже, кстати, полковником российской разведки, но в первую очередь уважаемым американским гражданином, не очень важным, но все же членом нью-йоркского приличного общества, знакомого с мультимиллионерами и полудюжиной миллиардеров, которые определяют политику своего государства и экономику большей части земного шара, — обращались как с мальчиком на побегушках! Хорошо, она женщина, и она считает, что попала в беду. Но почему она уверена, что может как хочет помыкать человеком, примчавшимся ей на помощь?

 

10

Мати пила «Earl Gray», ароматизированный бергамотом. Я эти чаи с химическими эссенциями терпеть не могу, да и вообще, учитывая непосредственную близость мощного генератора стрессов, предпочел бы что-нибудь покрепче. Однако пока еще плоскую фляжечку с лекарством я с собой не ношу, а создавать поводы для новых колкостей Мати как-то не хотелось. Так что я спустился в угловую гостиную, залитую светом четырех окон, и чинно уселся за стол, покрытый синей кружевной скатертью. Чай, заваренный без скаредности, густой и душистый, подавался в небольших чашках современного скандинавского дизайна. Предметов в стиле хай-тек в доме вообще было много: стальная минималистская люстра в виде витка спирали, вазы из цветного стекла, кресло-качалка с немыслимым при таком предназначении количеством острых углов и даже выполненная одним зигзагом фанерная скамеечка под ноги. На мой взгляд, для агента-нелегала, работавшего в скандинавских странах, такая приверженность нордическому дизайну была немного подозрительной. Но, наверное, у Мати там было и официальное прикрытие.

Я тупо смотрел в свою чашку, которую хозяйка дома наполняла чаем, думая, как продолжить разговор и надо ли. Однако, подняв глаза, я вдруг встретился с вполне человеческим, открытым, немного насмешливым взглядом. Такое выражение лица у Мати могло бы быть, если бы она в этот момент произносила что-либо вроде: «Ну что, я вас совсем затерроризировала?» Ничего подобного она не произносила, но ошибиться в смысле послания я все равно не мог.

— Теперь можем поговорить? — с расстановкой спросил я.

Это был мой способ сказать: «Ну что, успокоилась?»

Мати кивнула с той же легкой, не обидной насмешкой в глазах:

— Попробуйте мед — местный. Я попозже приготовлю нам настоящую еду.

Тут она не выдержала и расхохоталась.

— Что? У меня в волосах паутина?

На самом деле я прекрасно знал, что было смешного. У меня, вероятно, действительно был вид затерроризированного гостя, не решающегося повернуться и уйти, хлопнув дверью.

Мати только пару раз едва заметным движением отмахнулась рукой, как бы отгоняя послушного бесенка.

— Ничего, ничего. Простите меня.

— Давайте сделаем так, — предложил я, отбрасывая рукой все наше нелепое перетягивание каната. — Вы сейчас расскажете мне все по порядку. Как если бы я был следователем из полиции. Кстати, вы в полицию не обращались?

— Нет! — Мати ложечкой полила мед на крекер и с хрустом откусила. — Нет. Я не хочу привлекать к себе внимание.

— Понятно. Итак?

— Итак! Я поселилась в Вызу уже более десяти лет назад. Да, вскоре после достижения независимости, в девяносто третьем.

Мати говорила как эстонка. В России говорят «после распада Союза».

— Вы тогда и купили этот дом?

В глазах Мати снова промелькнуло раздражение. Похоже, по ее мнению, с ролью полицейского я справься плохо.

— Это не имеет значения, но да. Тогда и купила.

— Это может иметь значение, — мягко, но непреклонно сказал я. — Обстоятельства приобретения дома могли быть такими, что вам, например, надумал отравить жизнь бывший владелец.

Мати повела бровью, принимая справедливость этого замечания.

— Дача принадлежала одному высокому чину из ЦК эстонской компартии, был такой Эльмар Раат. Не знаю, был ли он таким уж убежденным коммунистом, но при новой власти он оказался изгоем. Он переехал из Таллина сюда, окончательно поселился в этой дыре и попытался найти новый смысл жизни. Но не нашел!

Мати дернула плечом: она такой ригидности не понимала.

— Взял и застрелился, прямо в этой комнате, где мы сейчас сидим! Его дети, конечно, жить в этом доме больше не могли. Они сюда со мной даже не приезжали: я смотрела дом с риэлтором. Я-то покойников не боюсь!

— Вы торговались?

— Практически нет. Обычная процедура. В агентстве была назначена одна цена, я предложила меньшую, и мы нашли среднее. Сын хозяина открывал свое дело, и ему срочно нужны были деньги.

— Но в связи с этой срочностью у него могло быть ощущение, что ему выкручивали руки?

— Абсолютно нет! Мы с ним хотели даже потом обсудить вопрос о мебели, которая была в доме. Ну, чтобы ему не пришлось ее вывозить. Я была готова ее выкупить. Но сделка с домом была оформлена очень быстро, я взяла на себя расходы по ее оформлению, и сын хозяина был этому так рад, что оставил мне все даром. Только прислал двух своих работников, чтобы забрать картины, книги и другие личные вещи.

Мати обвела комнату взглядом.

— А стол этот его, и стулья, и вон тот шкаф! И в других комнатах осталось кое-что из старой мебели. Не так много, но осталось.

— Короче, мы можем исключить семью бывшего владельца дачи? Подумайте, не спешите!

Мати сделала смешную гримасу, какую могла бы состроить мартышка, пишущая трактат по натурфилософии, и затрясла головой.

— Да! Думаю, что эти люди здесь ни при чем.

— Может, кто-то позднее хотел купить ваш дом?

— Да, за все эти годы было даже несколько предложений. Один человек звонил мне раза три, каждый раз предлагая все большую сумму.

— Вот видите. Вы отказывались, и он решил вас выжить.

Мати вспыхнула.

— Вы думаете, здесь живут дикари? Этот человек — профессор консерватории. Я хорошо знала его отца, он был хореографом.

— И что?

— И… И…

Наглость моего предположения была такова, что для ее оценки не было слов. Но я не сдавался.

— Самые приличные люди способны отравить мать, жену, сестру. Из-за наследства, из-за имущества, из-за денег — из-за меньшей ерунды.

Мати наконец удалось восстановить контроль над собой.

— Вы слишком много читали Агату Кристи, — высокомерно заявила она. — Я эту версию полностью исключаю.

Ссориться я не хотел. «Еще успеется», — пронеслось у меня в голове.

— Хорошо! И сколько лет вы жили здесь спокойно?

— До этого лета. Вызу — место очень тихое. И дорогое, всегда было дорогим! Раньше здесь покупали дачи люди из номенклатуры или из того, что сегодня называется бизнес. Тогда это были директор центрального универмага — он вон там наискосок живет, или управляющий… ну, чего-то там по ремонту автомобилей. Такие люди. Много евреев, как везде в коммерции. Но не только. У Георга Отса здесь была дача на самом берегу. Это такой великий эстонский певец, — уточнила Мати.

Я кивнул. Словом «великий» в советское время не бросались, но Отс действительно был и, вероятно, остается самым известным эстонцем.

— А люди из номенклатуры дачи тоже покупали? Или получали?

— Покупали. Получали в других местах, но тогда это было служебное жилье, временное. А некоторые из них тоже хотели иметь свое. В то время и на хорошую зарплату можно было купить дачу. Тот, бывший, хозяин заплатил сам. Я знаю об этом от риэлторов, они проверяли документы на право собственности. Так у него хранились даже все счета: на кирпич, на цемент, на доски — на все, что он там строил, ремонтировал! Только благодаря этому дом и не отобрали, когда пришла новая власть. Все служебные дачи отобрали, а Эльмару Раату пришлось оставить.

Я кивнул. Я слышал похожую историю в бывшей ГДР, кстати, по поводу Маркуса Вольфа, начальника их разведки.

— А вот та ваша соседка? Которую вы подозреваете?

— Марет? — Мати посмотрела в мою почти не тронутую чашку и долила чаю только себе. — Я про Марет знаю очень немного. Мы здороваемся, когда одновременно оказываемся в саду, можем обменяться парой фраз, но… В Эстонии соседи не обязательно ходят друг к другу в гости.

Я кивнул. Не только в Эстонии.

— Так что же произошло этим летом?

Мати потрясла головой, собираясь приступить к главному.

— Этим летом… Первый раз это случилось в конце июня. Я вышла на улицу, а перед калиткой, на самом проходе, лежала она. Белая мышь. Мертвая.

— И что вы подумали?

— Я подумала то же, что и вы. Что это кошка. Мышами домашние кошки уже давно не питаются, иначе кто будет покупать эти катышки, эти козьи какашки. Но убивать кошки продолжают. — Мати дернула плечом. — Бессмысленные поступки теперь уже совершают не только люди. Вы верите в конец света?

Вопрос был неожиданным, но я понял, что она имеет в виду.

— Верю, — сказал я. — Не думаю, что мы окажемся среди тех, кому посчастливится стать свидетелями этого главного события истории человечества. Но мне тоже кажется, что это уже не за горами.

— Кошки у меня, как я и говорила, нет, — так же внезапно вернулась к теме разговора Мати. — Было странно, что мышь белая, но мало ли в жизни странных вещей? Ну, хорошо, чужая кошка бросила перед чужим домом ненужную ей вещь. Я выбросила мышь в мусорный бак и забыла об этом.

— На какое время?

— Ровно на две недели. Видимо, тот, кто подбросил первую мышь, подумал то же, что и все мы. Про кошку. А он не хотел такого, нормального, объяснения. Вторая мышь — тоже белая — была подвешена за хвост на ветку сливы, которая растет у меня справа от входа.

— Тоже мертвая?

Глаза Мати снова вспыхнули раздражением.

— Вы угадали!

Впрочем, она быстро справилась с собой.

— Самое интересное — к этой ветке ее нельзя было привязать с улицы. Тот, кто это сделал, вошел на мой участок!

Вход на участок Мати, как я заметил, преграждала калитка в половину человеческого роста из редко набитого, когда-то голубого штакетника. И закрывалась она на небольшой круглый засов, откинуть который можно было, элементарно просунув руку поверх штакетин или между ними.

— Что нетрудно, — ввернул я.

— Что возмутительно! — вспыхнула Мати. — Это моя территория, и входить на нее без приглашения недопустимо.

Тут Мати, похоже, вспомнила, что ее законные права собственницы нарушил не я, и взгляд ее смягчился.

— Третья мышь была привязана за хвост к столбику на грядке с клубникой. Знаете, чтобы равнять грядки, вбивают такие колышки и между ними натягивают бечевку. Так вот, я эти палки потом не снимаю. Утром, где-то в начале июля, я пошла набрать ягод, а она висела там, растопырив лапки.

— И сколько их было еще?

— Всего шесть. Я обнаруживала их каждый раз в один и тот же день, в среду, но через две недели. И всегда в новом месте. Последняя висела снаружи на кухонном окне. Это было в конце августа. Вот тут я и обратилась к своим друзьям.

— Мати…

В ее глазах блеснул смешливый огонек. Ей было занятно, что ее называли мужским именем.

— Может быть, я могу обращаться к вам как-нибудь по-другому? — предложил я. — Ну, например, как вас зовут соседи.

— Хорошо, зовите меня Анна, — позволила она. — А вас-то хоть как зовут?

— Никита, — назвал я первое имя, которое пришло мне в голову. — Так вот, Анна, вы же думали на эту тему. По-вашему, что происходит?

— Они хотят меня убить. — Мати окунула крекер прямо в мед и принялась энергично жевать, как бы подчеркивая, что она пока жива и собирается этой привилегией еще попользоваться. — Но просто убить меня им неинтересно. Они хотят поиграть со мной, как кошка играет с мышкой, прежде чем ее загрызть. Прижать лапой к полу, потом отпустить. Дождаться, чтобы она начала убегать, и снова настигнуть. Они хотят, чтобы мне стало страшно.

— И вам страшно?

Мати встала.

— Пойдемте, я вам кое-что покажу.

Я вышел вслед за ней в прихожую. Там между трехэтажной подставкой для обуви и напольной вазой с сухим букетом стоял невысокий двустворчатый шкафчик. Мати открыла левую дверцу. Узкое вертикальное отделение занимало помповое ружье. Рядом с прикладом лежала красная коробка с патронами.

— Такое же лежит у меня в спальне, — не без гордости сообщила хозяйка дома. — Я свою жизнь дешево не отдам!

До меня наконец дошло.

— Подождите. Последняя мышь появилась, вы сказали, в конце августа.

— Тридцатого августа, — уточнила Анна-Мати.

— Прошло две недели, сегодня вторник. Значит, по идее, следующая должна появиться завтра?

Анна кивнула: для нее эти умозаключения были не новы.

— А подбросить ее должны этой ночью, — уточнила она для медленно соображающих.

«Не обязательно: они могут либо продолжить игру, либо — почему бы и нет? — попробуют закончить ее», — подумал я.

— Вы еще не сказали мне, кто это «они»?

— Если бы я знала, я бы, возможно, справилась сама, — небрежно заявила пенсионерка в чине полковника. — Но не могу же я по простому подозрению заявиться в соседний дом с ружьем в руках!

Прошло каких-то два-три часа, но теперь она мне почти нравилась. Да ладно, вру — нравилась! Я иногда в себе ничего не понимаю.

 

11

Оружия в доме было достаточно. Продукты, судя по тому, что Анна — перестраивайтесь с Мати на Анну, мне тоже пришлось это сделать — обещала нас покормить, тоже наличествовали. Идеальной засаде мешало лишь одно обстоятельство — приехавший мастер по котлам должен был на виду у соседей отправиться к себе домой.

Машину Анна во двор не загоняла — притерла к самой канаве, оставляя проезд по узкой дорожке, неровно заросшей между колеями подорожником и пастушьей сумкой. Теперь она села за руль и, выехав на середину улочки, остановилась, чтобы я мог сесть. Но я жестом показал, чтобы она разворачивалась, и, чувствуя себя как подросток в комбинезоне отца, остался стоять у калитки. Мне хотелось, чтобы мой «отъезд» из дома не остался незамеченным для соседки.

Похоже, я перестарался. Едва Анна успела развернуться на ближайшем перекрестке, а я — забросить в багажник сумку и устроиться на сиденье пассажира, как из соседнего дома торопливо вышла женщина. Та самая, которую я по приезде успел разглядеть в окне — в очках в роговой оправе и с седыми кудрями. На ней была длинная вязаная кофта, из-под которой торчала черная шерстяная юбка. Ноги болтались в коротких резиновых сапожках — видимо, она впопыхах влезла в них, заметив, что мы уезжаем. Но в остальном это была чистенькая, одетая по-деревенски, но все же дама — такая леди-фермерша.

— Черт, — выругалась Анна.

Действительно, я же по-эстонски не говорил, да и на эстонца похож не был. А соседка, семенившая по тропинке палисадника, явно намеревалась с нами поговорить.

Анна, притормозив у калитки, поприветствовала ее. Я-то различил только имя, Марет.

Из дальнейшего обмена репликами, которые я выслушивал с умным видом, я не разобрал ни слова. В этом прелесть финно-угорской группы: вы можете знать дюжину романских, англо-саксонских и славянских языков, но ни один корень и не намекнет вам, о чем идет речь.

Но Анна вдруг повернулась ко мне и неожиданно спросила по-русски:

— Мартирос, вы же сможете приехать на неделе и посмотреть котел моей соседки?

— Не проблема! — отозвался я с соответствующим моей новой национальности акцентом. Хм, Мартирос! Большинству людей с ходу пришло бы в голову имя попроще, типа Армен. Хотя, возможно, у Анны знакомый армянин был именно Мартирос.

— Вы дад-дите мне свою эт-ту, как ее, кар-точку? — тоже перейдя на русский, наклонилась ко мне Марет.

У нее были огромные, деформированные толстыми стеклами очков глаза бледно-голубого, какого-то линялого старческого цвета. Губы были тонкими, совсем бледными, и вы бы их не заметили, если бы не чернеющая щеточка усов под острым носом. Между слишком ровными и белыми, чтобы быть настоящими, зубами застряло что-то зеленое, вероятно, веточка укропа.

— Карточки у меня с собой нет, — сказал я, делая вид, что собираюсь залезть в карман. Почему-то мы так делаем при людях, будучи уверены, что там нужной вещи нет. Чтобы это прозвучало более убедительно? Вот, мол, я даже готов вывернуть карманы!

— Я дам тебе его телефон, — сказала Анна. — Когда вернусь — наш мастер опаздывает на автобус.

— Так я поз-воню вам, — снова нагнулась ко мне Марет. — Эт-тот, как сказать, кот-тел стал шуметь. Оч-чень стал.

Судя по интернету — а я посидел там после отъезда Джессики с Бобби, — мне казалось, эстонцы не любят говорить на языке тех, кого многие из них считают оккупантами. Ничего подобного — говорят с удовольствием и не забыли! Странно только, что Анна, еще в свою бытность Мати, уверяла меня, что не говорит по-русски.

Женщины обменялись еще парой фраз на эстонском, и Анна нажала на газ. Губы ее по-прежнему были растянуты в любезной улыбке, но слова, которые она пробормотала себе под нос, могли быть только ругательством.

— Анна, — спросил я на одном из своих трех родных языков, — почему вы сказали мне, что не говорите по-русски? Вы же знаете этот язык ничуть не хуже, чем английский. А мы все это время были с вами одни.

Моя спутница нашлась не сразу. Она сделала вид, что сосредоточилась на езде по узкой дорожке. Водила она и вправду отвратительно: то тормозя без причины, то резко посылая машину в закрытый поворот. Анна посмотрела в свое окно, как если бы я ничего и не спрашивал. Но я не отводил взгляд.

— Вам все надо понимать, — ворчливо, голосом прежней Мати, произнесла она по-русски. — Захотела и говорила по-английски.

Я подумал сам.

— Вы хотели быть уверены, что вам на выручку послали не какого-нибудь чиновника, последние двадцать лет просиживающего штаны в московском кабинете, а человека, работающего в поле? — предположил я.

— Что значит «в поле»? — не поняла она.

— Ну, как вы работали.

Анна дернула плечом, но я знал, что был прав.

— А потом уже было как-то глупо признаваться, — продолжил свои догадки я.

— Какой же вы все-таки несносный человек, — сказала Анна, впрочем, совершенно миролюбиво. — Вам обязательно всегда быть правым?

— Да. И только в этом я не прав, — признал я.

Мы замолчали. Машина выехала из Вызу. Слева и справа раскачивались во мхах и черничниках ровные, как мачты, сосны. Но ничто не могло отвлечь меня от Анны за рулем. Я-то вот пару раз за все время, но тем не менее ездил на автодром Конторы, где проверяли мои навыки вождения по извилистой дороге, по льду и в снегу. Анне, похоже, от этих занятий удавалось отлынивать.

Я открыл рот, чтобы предложить сесть за руль, но она сама повернулась ко мне.

— Она следит за мной, — продолжила Анна. Русским она владела совершенно свободно, и даже небольшая певучесть была вне всякого сравнения с ее ужасным акцентом в английском. — И это тоже началось только этим летом. Раньше она была очень приветливой. Мы даже часто болтали, когда сходились у забора. Ну, когда кусты подстригали.

— Марет?

Анна кивнула. Мы снова помолчали.

— Вы уверены по поводу бритвы? — спросил я и добавил в шутку: — Может быть, это она подбривает усы?

— Вам нравится делать из меня идиотку? — вспыхнула Анна. И тут же осеклась и добавила миролюбиво: — Почему вы такой?

— А почему вы такая?

Анна расхохоталась. Удивительное дело, она вдруг стала лет на тридцать моложе. Даже на сорок. Губы изогнулись в насмешливой гримаске, глаза заискрились.

— Я вам скажу. Или не стоит? А! Мне все равно некому больше это сказать. Так вот, в молодости я была очень привлекательной и этим пользовалась. Кстати, пользовалась довольно долго, даже уже когда перестала быть молодой и привлекательной. А теперь мне столько лет, сколько есть, и что мне остается? Я больше всего боюсь превратиться в пресную, маленькую старушонку, серую и сплющенную, как килька. Что в ней осталось от той женщины, которой я была? А так хоть мой характер сохранится — из тех времен, когда я все могла себе позволить. Наверное, для других людей это не самый приятный вариант. Но я же ни с кем и не общаюсь толком. Вот только вам не повезло!

— Я люблю острое. У меня на столе всегда стоит перечница с чили, который я сыплю во все, кроме мороженого и фруктового салата.

Анна посмотрела на меня — машину угрожающе потянуло влево — и покачала головой.

— Так вы и со мной умудряетесь получать удовольствие.

Я схватил руль и выровнял машину, готовую съехать с покрытия.

— Вы так меня видите? Гедонистом?

Анна дернула плечом.

— А вы свой возраст ощущаете?

— Пока жив Том Джонс, я остаюсь молодым.

Анна хмыкнула, усваивая эту незатейливую мысль.

— Жизнь устроена несправедливо, — сказала она, помолчав. — Ну, не то чтобы несправедливо — глупо! Она нас так ничему не учит.

— Да?

— Да. У меня целая теория на этот счет. Жизнь должна протекать в обратном направлении. Надо, чтобы человек рождался стариком — немощным, одиноким — и постепенно молодел. Представьте его радость, когда у него появятся родители. У вас родители живы?

— Мама жива. Отец давно умер, я был еще студентом.

— Тогда вы знаете, каково это, хоронить родителей. Хотя я-то своих, правда, не хоронила — не могла приехать. Все равно, представляете? Вы прошли худшее — болезни, одиночество, у вас прибавляется сил, голова работает все лучше, и тут вдруг появляются ваши родители. Люди, которые любят вас больше всех на свете. При том порядке, который есть сейчас, вы их не ценили по достоинству и поняли, что вы потеряли, только когда их не стало. Но вот их не было, и они появились! И вы можете дать им все, чего не сумели, не успели дать, — у вас на это теперь есть время.

Анна так увлеклась, что машина почти остановилась. Она заметила это и рывком нажала на газ.

— А потом вы влюбляетесь, и это тоже искупление ваших старческих немощей и одиночества. И на этого мужчину — или на эту женщину — вы тоже смотрите другими глазами. Как на чудо! И, зная это, вы дадите ему или ей в сто раз больше своей любви, потому что вы знаете, каково это, когда ее некому дать.

Анна повернула ко мне голову, чтобы убедиться, что я слушаю ее с должным вниманием.

— Это все было бы особенно хорошо для женщины, — убедившись в этом, продолжала она. — Ты много лет была отвратительной старухой, и вот на тебя нисходит благодать. Тело твое наливается соком, морщины разглаживаются, в глазах загорается огонь. Из сухой безжизненной куколки вылетает красавица-бабочка. Вот он, настоящий дар! Не переход от хорошенького ребенка к хорошенькой девушке, для которой ее привлекательность — нечто само собой разумеющееся. А чудесное превращение из старой жабы, от одного вида которой перекашиваются лица, к женщине, на которую оборачивается каждый мужчина. Вся жизнь становится чудом, и вы идете от радости к радости, как живет от радости к радости ребенок в нормальной семье. Вы становитесь этим ребенком все больше и больше. И потом переходите в другой мир без страха, без болей, здоровым, в окружении любящих вас людей — как к новой радости.

Анна снова посмотрела на меня.

— Если бы я была Богом, я бы устроила этот мир так.

Она помолчала.

— Теперь вы должны мне сказать что-нибудь такое же искреннее и глупое. А то я чувствую себя полной дурой.

— Это просто, — засмеялся я. Мне действительно ничего не надо было придумывать. — Мне хотелось бы, раз нельзя сделать это для всех, чтобы любимые актеры не старели. Особенно женщины. Чтобы Кэтрин Хепберн и Клаудии Кардинале всегда было до тридцати. Пусть они потом тоже умрут, раз иначе невозможно, но такими же восхитительными.

Анна кивнула. Моя степень глупости ее устроила.

— На самом деле, — продолжал я, — я уверен, что Всевышнему ничего не стоило все устроить иначе. Знаете, есть такая рыбка, она так меня поразила, что я даже запомнил ее название: Monopterus albus называется. Она рождается самкой, молодость свою проводит самкой, а потом превращается в самца.

Анна отыграла мое замечание жестом: видите, это примерно то, о чем и я говорила. Ну конечно, попримитивнее!

— Однако совершенно очевидно, что у Него относительно нас другой замысел, — заключил я. — Наверное, жизнь — это все-таки урок. Он хочет, чтобы мы что-то поняли.

Анна посмотрела на меня. Она все еще была преображенной, воодушевленной собственными словами, наполненной проснувшейся красотой своей молодости.

— А вы еще и зануда, — вздохнула она.

Сказано это было совершенно не обидно. Так поддразнивают человека, которого знают много лет, и то, что Анна зачислила меня вдруг в эту категорию, вызвало у меня теплую волну в груди. Я как-то никогда не думал о старости как о времени одиночества. У меня были Джессика, Бобби, мама, моя любимая теща Пэгги, наш кокер-спаниель Мистер Куилпс, и мне хотелось бы, чтобы они пережили меня все.

Мы съехали на широкую обочину в месте, где на дорогу выходила просека, и остановились. Я снял комбинезон и пересел на заднее сиденье. За весь обратный путь нам не попалась навстречу ни одна машина, да и обогнали нас только однажды. Так что я лег на сиденье и закрылся пледом, только когда мы снова подъезжали к Вызу.

На этот раз Анна въехала на свой участок. Место для машины было слева от дома, так что он заслонял ее от дачи Марет. Анна открыла дверь дома и, убедившись, что вокруг никого не было, тихонько свистнула мне. Ага, свистнула! Эта с виду холодная, даже слегка чопорная дама не переставала меня удивлять.

Я откинул плед и проскользнул в дом. Игра начиналась.