Бедный Эд!

Я сообразил сейчас, эго было ровно двадцать лет назад.

Джессика ждала нас на автовокзале в Хайаннисе. У нее тогда был новехонький ярко-желтый «жучок» фольксваген, писк продвинутости по всем направлениям для определенной либеральной молодежи Штатов. Мы с Эдом протряслись всю ночь на автобусе, и вид у нас был не самый презентабельный. Тем не менее Джессика радостно обняла и расцеловала Эдда, крепко, как старому другу, пожала мою руку и в качестве приветствия мне сказала следующее:

— Я вас пугала своей мамой, но вообще-то она очень хорошая.

Странно, я плохо помню Джессику по этой нашей первой встрече. И потому что женщины меня больше не интересовали — я боялся, что уже навсегда. Тем более, она была девушкой моего друга.

Даже не так. В ту нашу первую встречу она была для меня, как все прочие люди. У меня тогда было ощущение, что я всех вижу в кино. Да, вот Джессика — рыжеволосая, веснушчатая, синеглазая, с милой умной мордашкой, такая живая, молодая, восхитительная! Ну, и что? Она была для меня реальной не больше, чем какая-нибудь Леа Массари — Джессика на нее похожа. Актриса из другого мира, которую я никогда не увижу, которая мне никогда не улыбнется и не скажет «привет», которая играет полностью вымышленного человека в, возможно, полностью выдуманных обстоятельствах. Так вот, Джессика к моей реальной жизни имела отношение не большее, чем Леа Массари.

Такой же тогда я увидел и Пэгги. Она выглядела и вела себя, как старшая сестра Джессики — это все, что я тогда отметил. Пэгги провела меня на второй этаж своего большого светлого дома, чтобы показать, где я буду спать.

— Я приготовила вам самую большую гостевую спальню. Эд официально будет располагаться вот здесь, по соседству. Но реально? Я не знаю…

Она посмотрела на меня.

— Я тоже не знаю, — честно сказал я.

— Ну, разберутся! — махнула рукой Пэгги.

Да, вот еще что я отметил: голос у Пэгги был хриплый. Было отчего — она курила сигарету за сигаретой. Почти, как мой отец — тот умер от рака легких.

Так вот, Пэгги ушла в облаке табачного дыма. Две падевые лабрадорши — мать и дочь — побежали за ней вслед, стуча когтями по натертому паркету и скользя на повороте.

Потом мы завтракали. Потом Пэгги села за свой мольберт — она тогда не пускала в свою мастерскую никого, кроме дочери. А мы втроем пошли погулять по берегу океана. И Эд, и Джессика были безупречны — я ни разу не почувствовал себя лишним. Потом был семейный обед с индейкой и яблочным пирогом. Потом влюбленные пошли прогуляться одни, поскольку я отказался.

Я пошел в библиотеку. Это была большая комната с полками под потолок и стремянкой с креслом наверху. Я посидел в нем пару минут, пока набирал себе книг: вполне удобное кресло. Но читать я все же предпочел в большом кожаном, по-прежнему пахнущем дорогой кожей, облекающем тебя со всех сторон и предлагающем кожаную же длинную выдвижную подушку для ног.

Из китайцев в доме в основном были труды по «Книге перемен», к которой я тогда как раз подбирался. Я не услышал, как вошла Пэгги. Я почувствовал запах сигаретного дыма. Я обернулся — Пэгги стояла за моей спиной с бутылкой виски. Собаки, не отходящие от хозяйки ни на шаг, чуть опустив головы, исподлобья смотрели на меня с доброжелательным любопытством.

— Я хотела предложить вам читать так, как это делаю я — со стаканом виски под боком, — извиняющимся голосом сказала Пэгги. — Но потом подумала, что могу испугать вас.

— И давно вы так стоите? — спросил я.

— Какое-то время. Это глупо. Я и уйти боялась, чтобы вас не испугать. Будете?

— Чуть-чуть.

Пэгги налила мне виски, посмотрела названия книг, которые я отобрал, и одобрительно кивнула.

— Ну, не буду вам мешать. Соскучитесь, позовите меня. Я в мастерской.

Она загасила сигарету в тяжелой пепельнице из коричневого, с прожилками, минерала и ушла во главе своей свиты. Свитер и джинсы у нее были заляпаны краской. А на ногах у нее были такие деревенские толстые шерстяные носки в стиле кантри — с вышитыми грибочками и вишенками, на кожаной подошве. В доме было тепло и очень чисто.

Она ушла, и я впервые за многие месяцы не почувствовал облегчения, что остался один. Наоборот, я вдруг почувствовал свое одиночество как ущемленность, как утрату.

Следующий день был самым спокойным и самым бурным за многие месяцы. Эд с Джессикой поехали в Бостон. Джессика только летом купила свою первую машину и еще не вышла из состояния автокентавра: для нее хорошо прожитый день был день, проведенный за рулем. Несмотря на уговоры, я не захотел трогаться с места. Рядом с Пэгги мне было хорошо. Я даже подумал, что Эд вовсе не боялся оказаться в одиночестве в доме потенциальной будущей тещи. Возможно, это с их с Джессикой стороны было просто уловкой, чтобы вытащить меня из моей нью-йоркской норы.

Бедный Эд!

Короче, они уехали. И что, засесть на весь день с книгами в библиотеку? Мысль об этом — моем единственном виде деятельности за последнее время — вызвала во мне отвращение. На участке за сараем было упавшее дерево — старый бук с серой бугристой корой, частично подмявший под себя раскидистыми ветвями поросль молодых сосен. К соседям слева — это имение Кеннеди — я обращаться не стал. Зато управляющий огромного дома справа охотно одолжил мне бензопилу и даже канистру бензина, пока не вернутся автомобилисты.

День был ясный и теплый) и я с наслаждением распиливал кряжистые, потолще стволов сосенок, ветви поверженного дерева. Мне было хорошо одному, думая о том, что рядом в доме — в зимнем саду с высокой полукруглой стеклянной стеной — работает Пэгги. За завтраком я несколько раз ловил на себе ее взгляд. Не могу сказать, какой — она тут же отводила глаза.

Собаки несколько раз приходили ко мне понаблюдать, что я делаю, порыкивая, покрутиться спиной по куче влажных желтых опилок, погреться на солнце. Дочь в шутку хватала мать зубами за хвост, та беззлобно огрызалась, била толстым сильным хвостом по земле, изогнувшись, перехватывала ее пасть зубами. Потом, не сговариваясь, собаки разом вскакивали и убегали к Пэгги в мастерскую. А через какое-то время снова приходили ко мне проверить, как продвигается работа.

Мы перекусили с Пэгги остатками праздничного обеда. На этом буколическая часть дня закончилась.

На ужин должны были приехать отец Джессики и его новая пассия. Я говорил же, что родители Джессики были в разводе? Профессор Фергюсон в сам День Благодарения ездил к своей матери в дом престарелых куда-то в Вермонт, а следующий вечер хотел провести с дочерью.

Чтобы не готовить второй праздничный ужин, Пэгги заказала еду в соседнем ресторане. Меню было совершенно в духе Новой Англии — разные салаты, спаржа, суп-пюре из моллюсков и лобстеры. Однако привезло еду симпатичное мексиканское семейство: мать лет сорока с небольшим, ее дочь лет двадцати, толстый сын-подросток и девочка лет пяти-шести, как выяснилось потом, дочь дочери. При виде ее мне сразу стало нехорошо: девочка была, может, на год моложе нашей Кончиты, а это все случилось меньше года назад.

Я попытался скрыться в библиотеке, но моя помощь вдруг понадобилась, чтобы передвинуть стол, да и мексиканцы едва говорили по-английски. Кто не знает, девять из десяти работников ресторанов в крупных городах Штатов и большая половина в небольших местечках — это нелегалы. Если набирать персонал только из американских граждан или людей с грин-картами и платить им по профсоюзным нормам, все станет в два с лишним раза дороже: и еда в ресторанах, и номера в гостиницах, и товары в магазинах, и строительные работы, и ремонт, и парковка… Америка остановится! Вот и члены этого мексиканского семейства явно были нелегалами, и, увидев во мне отдаленного земляка, они тут же перешли на родной испанский. Так что обращались они ко мне, а уж потом я спрашивал у Пэгги, куда что поставить или отнести.

Я впал в странное, какое-то полусомнамбулическое состояние. По-английски я говорил уже так же свободно, как по-испански, а использовал этот язык гораздо чаще. Испанская речь возвращала меня то на Кубу, где мы с Ритой и детьми прожили два с лишним года, то в Сан-Франциско, где при посетителях мы говорили с Саксом по-английски, но в своей компании — по-испански. Для меня само упоминание Сан-Франциско тогда звучало лишь как место преступления, место трагедии, место, которого не должно было быть на карте. И вот я как будто снова оказывался в этом городе, в нашем ресторане «У Денни», где мы и жили, и девочка эта сновала между нами, как совсем недавно Кончита с Карлито охотно помогали нам приносить заказы… Как будто и не было той роковой пятницы 27 января все еще того же, 1984 года.

Мексиканцы были рады поговорить на родном языке, они шутили и громко смеялись. Я люблю за это всех латиносов: за их природную жизнерадостность, за мягкий юмор, за беззлобное подшучивание друг над другом. Даже когда они смеются громко, это не звучит вульгарно; в их смехе есть деликатность людей, выросших на улице среди друзей-соседей. Но тогда я чувствовал нечто совсем иное.

Пэгги по моему виду заподозрила неладное:

— Пако, тебе необязательно заниматься кухонными делами, — сказала она. — Хочешь, иди почитай в библиотеку! — Она подмигнула мне. — Бутылка осталась на столе.

— Что, единственный мужчина хочет оставить нас? — с веселым блеском в глазах вмешалась по-испански мать семейства. — Как же мы здесь останемся без руководства? — Она повернулась к внучке. — Кончита, принеси вон тот сверток из корзины!

И тут что-то замкнулось в моей голове. Девочку тоже звали Кончита! Я попытался зацепиться за стол, понял, что стащу скатерть со всей посудой, отпустил руку и грохнулся на пол.

Я очнулся от запаха нашатыря. Я лежал на полу в гостиной, голова моя покоилась на коленях у мексиканки, а Пэгги держала у моего носа ватку с нашатырем.

Она поймала мой взгляд:

— Все? Ты с нами? Я сейчас вызову скорую.

Я приподнялся и благодарно потрепал мексиканку за руку, придерживающую меня.

— Не надо ничего. Я в порядке!

— Точно?

Пэгги снова попыталась поднести к моему носу ватку. Какой же отвратительный запах!

— Да-да. Со мной все нормально!

Я поднялся на ноги. Пэгги, мексиканка и ее дочь обменивались вопросительными взглядами — они не понимали, что произошло.

— Пако, иди, приляг в свою комнату, — Пэгги тоже встала на ноги. — Я помогу тебе!

— Нет, я лучше выйду на воздух.

Я добрел до двери на участок и распахнул ее. Мне хотелось, чтобы меня обожгло холодом, но это был по-весеннему солнечный день, и на меня пахнуло лишь терпким ароматом сырой земли и собранной в кучи палой листвы. Я услышал за спиной голос Пэгги:

— Вот, возьмите, спасибо вам большое! Мы дальше сами справимся.

Я нетвердым шагом дошел до упавшего бука и сел на его ствол лицом к океану. В горле у меня стоял ком такого размера, что он мог выйти наружу, только оторвав мне голову. Чтобы этого не произошло, я попытался сосредоточиться на том, что было перед моими глазами. Далеко уходящее в море бетонное щупальце волнолома слева, из-за которого выплывала палубная яхта. Над водой летел легкий самолет, тянущий за собой рекламный баннер: «Гостиная смеха. Лучшие комики Нью-Йорка». И бесконечная, чуть морщинистая от ветра серая гладь, складывающаяся на горизонте и возвращающаяся по небу.

Я опять не услышал, как подошла Пэгги. Просто сзади меня обняли и крепко сжали руки в брезентовой черной куртке. И меня прорвало!

Первые минуты — не знаю, сколько их было, — я не мог произнести ни слова. Я не помню, плакал ли я хоть раз с тех пор, как их всех не стало. Наверное, нет! Все каналы, предусмотренные Господом или природой, чтобы горе не застаивалось внутри тела и могло растворяться снаружи, были во мне наглухо забиты, зацементированы, навсегда стали рудиментом, как аппендикс или копчик. И вот этот простой жест сочувствия и ласки, на который Пэгги не спросила разрешения, смел все шлюзы, все плотины, выстроенные мною за долгие недели и месяцы одиночества.

Пэгги теперь сидела рядом со мной на стволе, не переставая обнимать меня и прижимать мою голову куда-то к своей шее. Собаки, пришедшие за нею, лежали на песке, глядя на нас, и изредка повизгивали, не понимая, что происходит.

У Пэгги в кармане куртки была наша начатая бутылка виски — стаканы она, торопясь, не захватила. Когда меня перестало сотрясать, она просто отвинтила колпачок и протянула бутылку мне. И это было, как промыть эти мои каналы, только что очистившиеся извержением от всякого мусора. Сделав несколько больших глотков, я протянул бутылку Пэгги, и она так же, по-мужски, отхлебнула из горлышка. Потом вернула виски мне, я приложился к бутылке еще раз и рассказал ей все.

Конечно же, не все! Лишь легенду нашей с Ритой жизни, которая так трагически переплелась с реальностью. Начиная с Кубы, где мы якобы были диссидентами, рассказал про наш переезд в Штаты, нашу счастливую жизнь в Сан-Франциско у Сакса и нелепую гибель моей семьи в якобы случайной перестрелке в Рыбачьей гавани.

Пэгги ни разу не перебила меня и не задала ни одного вопроса. Время от времени она лишь протягивала руку, отхлебывала из горлышка и возвращала бутылку мне. В какой-то момент, уже закончив свой рассказ, я обнаружил, что бутылка пуста.

Я посмотрел на Пэгги. Она улыбнулась мне, и это было самое прекрасное, что я увидел за долгое-долгое время.

— Простите меня, — сказал я. Пэгги недоуменно взглянула на меня. — Ну, что я вывалил все это на вас.

Пэгги встала и взяла меня за руку:

— Пойдем в дом! Ты простудишься.

Собаки с готовностью вскочили на ноги и побежали впереди нас, оглядываясь. Взгляд их был растерянным: что это было со мной?

В доме я сказал Пэгги, что прилягу, поднялся в свою спальню и рухнул на кровать, заснув раньше, чем моя голова коснулась подушки.

Потом сквозь сон я услышал, как дверь комнаты открылась.

— Он спит, не стоит его будить, — шепотом говорил Эд.

— А как же ужин? — также шепотом возражала Джессика. — И я хотела познакомить его с отцом.

— Утром познакомишь. Пусть спит!

Дверь закрылась, и я снова отключился.

Потом я вдруг услышал голоса внизу. Сон еще держал меня, но я подумал, что мне лучше было бы спуститься в гостиную, выпить со всеми стаканчик вина и потом уже снова лечь спать. А то я мог выглядеть, как гость, перепившийся еще до праздничного застолья. Я пригладил волосы перед зеркалом, одернул свитер и открыл дверь спальни. Но то, что я услышал, заставило меня остановиться.

— Пэгги, с тех пор, как мы не живем вместе, ты совсем потеряла разум, — говорил напористый, саркастический, низкий, но при этом едкий, как кислота, мужской голос. — Да ты хоть знаешь, кто такие эти кубинцы? Самые приличные из них — музыканты и танцоры. А остальные сплошь сутенеры, наркоторговцы и убийцы с большой дороги!

— Джеймс, я запрещаю тебе говорить в таком тоне о моих гостях! — произнес хрипловатый голос Пэгги.

Джессика:

— Правда, папа!

— Ну, подождите! — это опять профессор. — Кто-нибудь из вас видел его до вчерашнего дня?

— Мистер Фергюсон, я прекрасно знаю Пако и могу вас заверить…

Но Эда тут же затыкает рыкающий профессорский басок.

— Кто-нибудь знает, что у него в карманах? Может быть, нож. Может, кокаин! Кто-нибудь проверил это?

Дальше хор протестующих голосов, над которым взмывает ультиматум:

Я не буду спать под одной крышей с человеком, которого я не знаю! И которого никто не знает!

— Значит, ты поедешь ночевать в гостиницу!

Это Пэгги. Спокойно так говорит, не кричит.

— Джимми, дорогой, — лепечет женский голос. Это, надо полагать его новая избранница сердца. Дальше что-то неразборчивое, какие-то уговоры.

— Ну, хорошо! Мы останемся здесь! — решает главный мужчина в доме. — Но у нас еще два дня выходных. Завтра чтобы духу его здесь не было!

Общее молчание. Потом опять спокойный голос Пэгги:

— Нет, Джеймс, это тебе придется уехать. И прямо сейчас! Линда, дорогая, прости! Ты умная девочка и прекрасно все понимаешь. Если ты не сможешь вести машину, я вызову вам такси.

— Но это мой дом, — растерянно говорит профессор.

— Уже нет! Твой дом в Бостоне, и я никогда в жизни больше не ступлю туда ногой.

— Подожди! Тебе важнее, ближе этот неизвестно откуда взявшийся парень? Чем я, твой бывший муж, отец твоей дочери?

— Я даже не могу сказать тебе, насколько! — тот же тихий, ровный, хрипловатый голос Пэгги. — Я все-таки вызову вам такси.

— Ну, подожди, подожди! — Профессору явно не хочется двигаться с места. — Зачем же мы будем решать за этого паренька? — Я уже стал чем-то симпатичным, таким ладным, расторопным, толковым пареньком. — Может быть, у него самого другие планы на ближайшие дни?

— Мы ни у кого ничего не будем спрашивать! — отрезает Пэгги. — Па-ко, как и его друг Эдди — как, впрочем, и ты, Линда, дорогая — могут оставаться здесь, сколько захотят. А ты уедешь сейчас же! Это мое решение!

Я в своей жизни больше всего не переношу одного: чтобы за меня кто-то принимал решения. Мы и с отцом-то моим чаще всего ссорились именно из-за этого: он хотел решать за меня.

А тут я вернулся в спальню, подоткнул поудобнее подушку под голову и мгновенно заснул.

Годы спустя, когда мы по обыкновению посасывали с Пэгги какое-то экзотическое питье, привезенное мною из очередной поездки, мы почему-то вспомнили тот День Благодарения.

— У меня сжалось сердце, как только я увидела тебя, — сказала Пэгги. — У тебя на душе была рана, к которой не то, что страшно было прикоснуться, на нее было страшно смотреть.

Я мог бы сказать ей, что она эту рану промыла и что только благодаря этому, та стала затягиваться. Но тогда я еще не мог говорить на эту тему. Я просто встал, прижал ее голову к себе и, нагнувшись, поцеловал куда-то в макушку.