Знаете, о чем я думаю, когда знаю, что скоро снова увижу Лешку Кудинова? Это глупо, но я предвкушаю, как мы с ним напьемся! Лешка, наверное, мой единственный оставшийся друг в этой жизни. Я не говорю про мою жену Джессику, а также про ее маму, Пэгги, с которой у нас душевная, духовная, интеллектуальная и эстетическая близость почти такая же. Я не говорю про мою маму, которая живет в закрытом дачном поселке под Москвой, и с которой мы видимся раз в год-два. Я не говорю про кучу моих симпатичных знакомых, интеллигентных и не очень, не только в Нью-Йорке, но и разбросанных по всему миру. Это всего лишь знакомые и приятели. Я не говорю про женщин, с которыми я был по-настоящему близок, хотя, как правило, коротко. Все эти люди обо мне чего-то не знают — в сущности, не знают главного. И это, включая мою теперешнюю жену. Так что какая-то часть меня всегда настороже и готова вскочить, как вскакивает без тени сна в глазу только что мирно посапывавший пес.

А Лешка знает обо мне все. Мы видимся с ним раз в пару лет, но с ним я могу целиком быть самим собой. Пить нам с ним, в общем-то, необязательно — смысл этого процесса состоит в том, чтобы постепенно снимать запоры и стопоры с собственного сознания. Даже встретившись после двух-трех лет разлуки, мы сходу оказываемся в точке расставания, как если бы кто-то из нас просто выходил за сигаретами. Зачем тогда мы с ним непременно напиваемся? А бог его знает!

Но момент этот я предвкушаю. И когда со мной связывается Контора, я всегда надеюсь, что судьба снова сведет нас с Кудиновым.

С тех пор, как уже лет двадцать меня курирует Эсквайр, обращение со мной предельно обходительное.

Они однажды знаете, что учудили? Это было уже после смерти Риты и детей; я только-только перебрался в Нью-Йорк. Вышел однажды из дома — я снимал крохотную квартирку из единственной, длинной, как кусок коридора, комнаты около Геральд-сквер — и обнаружил на стене напротив косой крест, нарисованный розовым мелом. Это означало, что в мою ячейку в камере хранения на Пенсильванском вокзале что-то положили. Я, естественно, сразу пошел проверить. Так вот, в боковом отделении моей сумки я обнаружил авиабилет в Западный Берлин через Франкфурт. Мол, садись, как велено, на самолет и лети, дальнейшие инструкции получишь, когда мы сочтем нужным!

Я, хотя и занимал тогда одну из низших ступеней иерархии — я был, наверное, старшим лейтенантом или капитаном, — находился в таком состоянии, что чем хуже, тем лучше. Так что я не только никуда не полетел, но и перестал отвечать на вызовы Конторы. Пусть ищут себе других шестерок! Кончилось это тем, что ко мне отрядили Лешку Кудинова. Помню, как сейчас, мы в тот раз надрались с ним в японском ресторане где-то в районе Бродвея и 40-х улиц, выпив десятка полтора кувшинчиков с очень быстро остывающим саке. Что он потом устроил в Москве, я не знаю, но мне сменили куратора — тогда-то и появился Эсквайр — и перевели на мой счет уже второе «наследство», на которое я открыл свое турагентство для очень состоятельных людей Departures Unlimited.

С тех пор то ли потому, что Эсквайр (я про себя зову его Бородавочник — у него по лицу рассеяно несколько крупных родинок) — другой человек, то ли просто надо один раз непременно взбрыкнуть, чтобы тебя уважали, но Контора ведет себя по отношению ко мне с предельным политессом.

С моим нью-йоркским связным Драганом мы встречаемся очень просто. Драгана я перетащил в Нью-Йорк после моей самой трагической операции в Югославии в 1994 году, когда погиб мой главный учитель в жизни Петр Ильич Некрасов. Драган — серб из Черногории, который, в сущности, спас мне жизнь. Это отдельная история, я ее как-нибудь обязательно расскажу. А пока, вот чем мне удалось ему отплатить.

Я послал Драгану спонсорский вызов — он жил тогда у брата в Белграде, — и ему за пару месяцев оформили американскую визу. Работу моему спасителю я присмотрел уже давно. Но… Но тогда я должен сначала рассказать про наш дом.

Мы с Джессикой и нашим сыном Бобби живем на 86-й Восточной улице почти на углу 5 й Авеню. До Центрального парка идти буквально минуту: мы там выгуливаем нашего кокера Мистера Куилпа. Несмотря на фешенебельность квартала и соседей-миллионеров, наше 18-этажное здание, построенное в 1923 году, достаточно скромное. В нем раньше была гостиница, а потом ее купили другие люди и перестроили под доходный дом. Однако гостиничная архитектура дает себя знать — это настоящий лабиринт, ориентироваться в котором можно лишь благодаря инструкциям жильцов. И все равно, в этих урбанистических джунглях из 350 квартир иногда встречались заблудившиеся сограждане или забредшие с улицы наркоманы. Кончилось это тем, что на восьмом этаже изнасиловали сорокапятилетнюю мать троих детей. Тогда-то я и предложил воспользоваться услугами сербов. И теперь у нас в доме полный порядок. Вас не только не пустят дальше холла, но, не получив полной информации, оттуда и не выпустят.

Ну, вот пример. Одному знакомому японцу, заехавшему за мной, чтобы вместе отправиться по делам в Филадельфию, пришло в голову, по национальной традиции, запечатлеть фасад нашего дома на видеокамеру. Из подъезда немедленно выскочил привратник — это был не Драган, а один из его теперь уже семи или восьми родственников и друзей. Несмотря на то, что японец объяснил невинность своих намерений и назвал мое имя — имя всеобщего благодетеля изгнанных из родных домов славян, он под угрозой немедленного вызова полиции, а до тех пор насильственного задержания, был препровожден в холл. Задержись я на пару минут, разбираться мне пришлось бы уже с дежурным патрулем. И притом, что жильцы постоянно сталкиваются с такими законами военного времени, никто и не думает роптать, особенно после 11 сентября. Жесткий порядок предпочитают хаосу даже пацифисты, правозащитники и представители сексуальных меньшинств — а в нашем доме живут и те, и другие, и третьи.

Короче, эра порядка на территории одного дома установилась как раз с приездом моего Драгана. Конечно, такая самодеятельность вызвала в Конторе множество возмущенных криков. Подумайте только: глубоко законспирированный нелегал оформил вызов в Штаты нашего же агента и устроил его на работу в собственном доме! Понятно, этот агент спас ему жизнь, но его же уже наградили за это орденом Мужества. Даже Бородавочник при очередной встрече в Москве пробурчал что-то о гипертрофированном чувстве благодарности. Однако мне без труда удалось убедить его, что даже если кто-то из нас двоих попадет под подозрение, столь открытый и официально подтвержденный контакт вряд ли станут проверять всерьез. Это тот случай, когда очевидная глупость срабатывает лучше самых изощренных интеллектуальных комбинаций.

Но все это — опять предыстория. Это потому что я вспомнил про Драгана. Так вот, три дня назад он позвонил снизу и сказал, что готов подняться и заменить прокладку в кране: а эти сербы, как многие свежие эмигранты, мастера на все руки. Драган поднялся — я в квартире был один, — и, поскольку кран и не думал течь, просто дал мне свою флешку. Знаете, такую штучку, которую молодежь носит на шее и в которой хранится вся ваша жизнь: и тексты, и программы, и фотографии, и даже любимая музыка. Я скачал в свой ноутбук предназначенный мне файл и стер его с флешки — не только из каталога, но и физически. По общеславянской традиции, несмотря на столь же робкие, сколь и лицемерные протесты Драгана, я налил ему рюмку граппы: ракия (которой тот же Драган меня и снабжает) у меня кончилась. Пришлось налить и себе тоже: иначе это могло бы выглядеть покровительственно и высокомерно. Мы торжественно, с осознанным чувством солидарности всех славян, выпили за здоровье друг друга, и Драган откланялся.

А я развернул закриптованный файл и прочел следующее: «Выхухоль убита в Нью-Дели. В случае согласия провести расследование. Встреча с Джойсом в Тель-Авиве во вторник. Сообщите рейс обычным порядком».

Выхухоль — это кодовое имя Ромки. Здесь опять напрашивается отступление. Псевдонимы мы выбирали себе сами. Ромка предложил для себя Кашалот — он на свою комплекцию смотрел с юмором. Однако общее правило такое — кличка ни в коем случае не должна отражать реальность. Если где-то расшифруют имя Старик — это, на самом деле, непременно окажется молодой человек. С возрастом, если он не перестанет быть агентом, его кодовое имя поменяют. Или, если агент по профессии архитектор, его назовут Садовник или Проктолог, но даже не Художник. Так что Кашалота предложили заменить на зверя помельче, и так Ромка придумал себе другое странное прозвище: Выхухоль. Нас всех это сначала немного коробило, но потом привыкли.

Лешка придумал себе псевдоним Джойс. Он всегда был похож на английского денди: и небрежностью манер, и отстраненностью от условностей, и экстравагантностью поведения. Он склонялся к псевдониму Уайльд, но я поколебал его в этом намерении намеками на известную особенность его кумира, которую Лешка с ним не разделял. А потом я как-то рассказал ему историю о том, как другой великий ирландец, будучи еще никому не известным юношей, проходил без билета в театр. Он устремлялся к входу и, не останавливаясь, бросал растерявшемуся билетеру: «Я — Джойс!» Лешке эта самоуверенность так понравилась, что Уайльд был вынужден уступить соотечественнику.

Вообще считается, что псевдоним, когда агент придумывает его сам, говорит о человеке очень много. Если вы завербовали, например, француза, и он просит дать ему имя Роже или Дюран, толку от него не жди. Человек без фантазии ничего дельного не совершит. А вот если этот агент, зная собственную обстоятельность, предложит звать его Махабхарата или, потому что он подозрителен, Фуке, он, скорее всего — авантюрист с воображением. К тому же образованный, а такие для нашего дела лучше всего.