На перроне народу было, как во время эвакуации, когда враг уже у ворог города. То же броуновское движение, что и на улицах и дорогах, только уже без страха врезаться, задеть, притереться. Взмыленные худые мужчины — носильщики? — лавирующие с чемоданами на плечах, поскольку в руках пронести их сквозь толпу немыслимо. Выводки чистых детей со смышлеными глазами-бусинами, держащихся за руки и увлекаемых вперед родителями. Стайки европейских туристов, одетых преимущественно в белое и теряющихся среди буйства разноцветных сари. В Индии вы быстро замечаете, что типажи индийских фильмов смотрятся здесь, как пришельцы с другого континента. Местное население в своей массе низкорослое — женщины едва доходят до груди даже мне — и очень темнокожее. Фактически индийцы в своей массе такие же черные, как африканцы, только черты лица у них другие.

Пробираясь среди суетящихся семейств с узлами и баулами, мы с Лешкой добрались до своего вагона. Первый класс был раскуплен для туристов, чудом оказалось два билета во второй. У двери был вывешен список пассажиров, но поскольку мы билеты купили только что, нас в нем быть не могло. Мы покрутили головами, сверили табличку на вагоне с указанием в билетах — СС2 — и, пропустив вперед семейство с детьми, расколотое нашими большими телами инопланетян, поднялись внутрь.

Это был купейный вагон со спальными полками — наверное, поезд шел куда-то дальше, чем Джайпур, может быть, в Бомбей. Нашими соседями оказалась супружеская пара лет тридцати пяти с двумя мальчиками — все чисто одетые, вежливые, довольно прилично говорящие по-английски.

Я боялся, что в вагоне будет душно. Напрасно — как только состав тронулся, с потолка на нас обрушился водопад ледяного воздуха. Он-то и выгнал нас с Лешкой в коридор.

— Какой он все-таки змей! — произнес Кудинов, завершая свой очередной диалог с самим собой. — Я про Эсквайра. И про Ромку.

Я тоже об этом думал. Меня за последние десять лет раз пять расспрашивали на эту тему. И когда я приезжал в Москву, и в Нью-Йорке, и даже когда в Вену ко мне на встречу приезжал лысый колючий генерал из внутренней контрразведки. Весь колючий — с колючими глазами, с колючей усмешкой, с колючими вопросами! Почему Ляхов решил перебраться в Израиль? Обсуждал ли он этот вопрос со мной? Допускаю ли я, что Ромку мог перевербовать Моссад?

— О, боже! — Я и вправду от всего этого устал. Я повысил голос, как бы для невидимого микрофона — а мы встречались в защищенной комнате на какой-то конспиративной вилле. — Записываю для архива свои реплики! В то, что Ляхова завербовал Моссад, я не верю! Иудей он никакой! Сионист еще меньший! За деньги его не купишь! На бабе его поймают — сейчас не 1983-й год, если понравится, попросит фотографию себе на память оставить, а то и просто пошлет. Вершить судьбы мира Ляхов не стремится. В Германии он не бедствовал. Что еще?

Этого всего яхлебнул, а со мной связаться Конторе не так просто! Что же тогда говорить про Кудинова, который каждый день ездит на работу в Лес?

— Гад! — резюмировал я. — Сколько крови нашей попил, и всего лишь для отвода глаз.

— Я надеюсь, что и нас Эсквайр так же прикрывает, — попытался найти в этом хорошую сторону Лешка. — Тебя в первую очередь!

— Надеюсь.

Меня сейчас волновало не это. Со вчерашнего вечера, с того самого момента, как мы решили продолжить расследование, я все время задавал себе один вопрос.

— Слушай, а что мы будем делать, если наткнемся на тех пакистанцев? У нас ни оружия, ничего!

— У нас есть мозги! А на другой случай… Ты же занимался каратэ? Какой самый действенный прием?

— Какой?

— Стометровка!

Я надеялся, что Лешка шутит. Вдвоем мы, конечно, чего-то стоили. Но против стволов?

Стоять в коридоре было неудобно — через нас постоянно проходили люди, — и мы вернулись в купе. Кудинов открыл местную газету на английском языке, а я приткнулся головой в дальний угол, до которого не долетал арктический циклон из вентиляционной трубы и заснул.

Мы с Лешкой пробирались по бесконечному лабиринту Амберской крепости. Дворики, заполненные туристами, давно остались позади. Мы, как тогда с Машей, ныряли с яркого солнца в густую тень плавно поднимающихся переходов. Весь наш путь был чередой контрастов: свет-мрак, свет-мрак.

Мужская фигура преградила нам путь при выходе в очередной двор. Солнце светило сзади, так что это был только силуэт с размытыми, призрачными контурами. Мы оглянулись — в противоположном, освещенном, конце, откуда мы только что пришли, тоже возникла фигура и встала, выжидающе сложив на груди руки. Мы оказались в ловушке.

Мы с Лешкой стояли гак, не зная, что делать — оружия у нас не было. А наши преследователи просто ждали: нам некуда было деться.

Я проснулся — Кудинов тряс меня за плечо.

— Товарищ, вы нам мешаете! — с улыбкой произнес он, указывая кивком на стол, за которым отец семейства играл в нарды со своими маленькими сыновьями.

Я помотал головой, стряхивая свой кошмар.

— Я кричал?

— Если ты хочешь точного определения, я бы выразился так: «стонал и скрежетал зубами», — уточнил мой друг, отрываясь от газеты.

Гладко выбритый, в белой выглаженной рубашке с короткими рукавами, ногти аккуратно подстрижены, пахнет дорогим одеколоном — но лишь чуть-чуть, одним намеком. Идеальный джентльмен! А тут рядом с ним мычит во сне испуганное животное!

— Простите, страшный сон! — по-английски сказал я соседям по купе.

— Ничего страшного, — вежливо отозвался мужчина.

Мальчики по очереди с боязливым интересом стрельнули в меня глазами. Женщина — она сидела прямо против меня — сохраняла совершенно беспристрастный вид. Молилась, медитировала?

У меня было странное, тягостное чувство. Такое же, наверное, испытывает двухлетний бычок, которого скоро повезут на бойню. Он не знает, что с ним будет — ничто в его недолгом опыте ему этого не подсказывает, — но предчувствует нечто ужасное. Я, по-моему, как-то говорил об этом: мы еще с Ритой наблюдали такую сцену на ранчо под городом Одесса в штате Техас. Я не ревел в предсмертной тоске, не бился боком о перекладину загона, не пытался залезть на спину товарища, но ощущение у меня было примерно такое же.

Те, кто интересуются психологией и что-то успели прочесть на эту тему у юнгианцев, знают, для чего в первую очередь служат сны. Наше индивидуальное бессознательное, которое связано с коллективным бессознательным, а через него подключено к общей информационной базе всего сущего, узнает об опасности намного раньше, чем ее просчитывает разум. Оно, индивидуальное бессознательное, не может включить сирену или хотя бы замигать сигнальной лампочкой. Его единственный инструмент — сон или другое пограничное состояние.

Это послание, в отличие от многих других, метафоричных, запутанных, которые нужно специально расшифровывать, было кристально ясным: «Парень, ты, должно быть, окончательно потерял голову, если с голыми руками лезешь в волчье логово!»