Город жил обычной жизнью. Кто-то спешил с работы, кто-то торопился за детьми в школу, кого-то звал уютный дом, а кого-то, напротив, ждала шумная вечеринка.

Сотни тоненьких ручейков-жизней сливались в один мощный поток жизни никогда толком не засыпающего города. Быть может, в самый глухой час ночи, когда темны почти все окна домов и выключено освещение улиц, позволит себе город-великан несколько минут спокойствия.

Должно быть, именно в такой глухой час и зарождаются заветные желания. Одни прячутся от нас самих, выжидая мига, когда станут желаниями обычными, осуществимыми. Другие заползают в самые темные уголки души и живут там годы, превращаясь в навязчивые, обрастая объяснениями и оправданиями. Случается, что такие желания поглощают всю душу целиком, становятся самой сутью жизни человеческой, ведут его годами.

Счастье, если это желание стать знаменитым музыкантом или расшифровать надпись, сделанную тысячелетия назад… А если желание куда проще и страшнее — воздать каждому, кто обидел? И что, если этих «каждых» с годами становится только больше, если обиды видишь в самых невинных словах или поступках?

Да, тогда происходит с человеком страшное «чудо» — выглядит он так же, как все, разговаривает, ест, влюбляется, ссорится. А изнутри… Изнутри весь он черен от зависти и яда желаний, превративших его душу в кипящий гневом котел.

Это и произошло с героиней нового романа Натальи Костиной. Но благодаря автору нам стало понятно, отчего она повела себя именно так, как повела. Дневник убийцы, как зеркало, отразил каждый из дней, когда безобидные с виду желания, попадая в черное горнило мести, страшно преображались, как обиды сливались в один огромный ком нелюбви, превратили милого и славного человечка в чудовище, готовое во имя своей цели смести все на своем пути.

Казалось бы, что может быть страшнее убийства? Что может быть непоправимее смерти? Да, за ней тьма небытия. Но лишь для одного. Все же остальные, ненадолго оглушенные болью, через какое-то время возвращаются к прежней жизни. И даже эта боль, ужасная, запомнившаяся навсегда, уходит, истирается, превращается в такое же воспоминание, как и сотни других.

Вот именно это нивелирование и есть то, что страшнее смерти. Спокойствие и холодные глаза, вчера незаинтересованно взглянувшие на труп, а сегодня так же рассеянно рассматривающие цветы на клумбе.

Равнодушные, занятые собой, мы не замечаем бед, которые каждый день происходят вокруг нас. Или, заметив, пожимаем плечами: ведь мне же в свое время никто не помогал выбраться из неприятностей — так отчего же я должен кому-то помогать?

Так происходит и с героями романа «Яд желаний». Ни смерть, ни предательство, ни равнодушие не могут вырвать их надолго из колеи, чтобы задуматься, что же самое главное в жизни, ради чего стоит жить. Задуматься о том, так ли заветны желания или, быть может, они тоже могут привести к самому краю пропасти.

Герои подумать об этом не успевают, но, быть может, нам, прошедшим с ними весь путь от первой до последней страницы романа, стоит задуматься о том, куда могут привести нас наши желания.

 

Старлей Бухин читал. Сегодня у него был выходной, и грех было не воспользоваться этим с наибольшей пользой. Глаза старлея с упоением поглощали строчку за строчкой, а выражение лица говорило о том, что с книгой ему действительно повезло. Старлей замечательно разбирался не только в своей тяжелой работе опера убойного отдела, но и в художественной литературе. И книга, которую он сейчас держал в руках, безусловно, относилась к тем редким новинкам, которые доставляют подлинное удовольствие и не заставляют пожалеть ни о потраченных деньгах, ни о потерянном времени.

Итак, Бухин читал. Читал он сидя на крышке унитаза, в так называемом совмещенном санузле — маленьком тесном помещеньице, отнюдь не предназначенном для чтения, а уж тем более — еды. Однако на умывальнике виднелся поднос с чашкой чая, а также тремя бутербродами с вареной колбасой. Все это чтец собирался употребить немедленно, но чай простыл, да и о бутербродах он почти забыл, увлекшись стремительно разворачивающимся сюжетом. В ванне, дожидаясь его внимания, мокли пеленки, но старлей, не замечая ничего, восседал с книгой на унитазе, для пущего комфорта предусмотрительно умягчив сиденье подушечкой.

Саша Бухин вовсе не был извращенцем, предпочитающим туалет всем прочим помещениям. Однако в маленькой квартирке его родителей, после того как там поселились его жена, теща и его собственные дети — близнецы Саша и Даша, податься было абсолютно некуда.

Квартира, которая раньше была довольно просторной — как-никак три комнаты! — с переездом в нее всего-то двух взрослых и двух совсем маленьких детей, вдруг съежилась до размеров совершенно неприличных. Вот поэтому-то и вышло, что уединиться с книгой, кроме как в туалете, было негде. В гостиной смотрели телевизор Сашин папа и Дашина мама, из дальней комнаты доносился звук еще одного средства коммуникации — у бабушки и у родителей старлея вкусы не совпадали. В их с Дашкой комнате пока было тихо — спали близнецы и сама Даша. На кухне мама Саши, являющаяся к тому же свекровью и бабушкой в одном лице, готовила ужин для всей большой объединенной семьи. Приготовление пищи было делом весьма нелегким, требующим сноровки и фантазии. Нужно было учесть как потребности кормящей невестки, так и ее собственной престарелой свекрови. Однако маме старлея Бухина было не привыкать к трудностям. На плите шипело, скворчало и булькало. И, разумеется, процесс готовки также сопровождал телевизор.

Такое тотальное перенаселение в квартире Бухиных-старших случилось после того, как младшие — то есть Саша и Даша — получили благородно отстегиваемые государством «детские деньги». На первый взгляд сумма была весьма внушительной, однако квартиру на нее купить было нельзя, машину тоже. Сгоряча молодые родители едва не потратили большую часть средств на расширение кругозора — романтически настроенная Дашка желала в Париж и прочую Европу. Ее более практичная свекровь настаивала на том, что после родов нужно не в Париж, а в санаторий — оздоровиться. Бухин был готов нести Дашку в Париж на руках, но пока близнецы не подрастут, даже мечтать о путешествии было преждевременно. Класть деньги в банк молодая семья опасалась — мало ли банков лопнуло за последнее время? Поэтому они, спрятанные в укромном уголке антресолей, вызывали неопределенное беспокойство и, что называется, жгли владельцам карман. Наконец Сашку осенила гениальная идея. Он посоветовался с женой, и она идею одобрила. Счастливые супруги вздохнули с облегчением: в Париж они попадут рано или поздно, а вот квартира Даши, в которую старлей вселился после свадьбы, отчаянно нуждалась в ремонте. Разумеется, и Даша, и ее мама, любящая порядок и чистоту, блюли каждый уголок, но все старилось и ветшало — осыпалась штукатурка, стирались полы, а сантехника и обои еще помнили правление если не Никиты Хрущева, то уж генсека Брежнева точно.

Ремонтировать жилье постановили капитально: ободрать все сверху донизу и заменить все, что только было возможно. Разумеется, в пределах полученной суммы. Сашка Бухин несколько вечеров провел, обложившись со всех сторон бумажками с чертежами и подсчетами, — глупо было бы начать и бросить такое великое дело из-за перерасхода финансирования. Но цифры складывались, делились и умножались, дебет сходился с кредитом, и старлей сделал вывод — капитальный ремонт они потянут.

Семья собрала необходимые вещи и переехала к родственникам, освободив помещение для грядущих перемен. Однако скоро ремонты делаются только в передаче «Квартирный вопрос». Тех, кто обдерет и квалифицированно снесет на помойку мусор, нашли без проблем, а вот хорошего плиточника или того, кто качественно и недорого сделает остальное, было днем с огнем не сыскать. Должно быть, все подались в Москву за длинным российским рублем, как предположила бухинская бабуля, глядя на маету любимого внука. Бабуля, страдающая хронической бессонницей, почти круглосуточно смотрела новости, передаваемые по всем каналам, была политически подкована и наслышана буквально обо всем.

Ремонт был успешно начат, но — увы! — почти сразу же и приостановлен. Потому как никто из них не мог следить за рабочими. А те, пользуясь хозяйским попустительством, все норовили сделать по принципу: косо, криво — лишь бы живо. Такой результат не стоил ни моральных мучений, ни тем более денег, которых с лихвой хватило бы на кругосветное турне. Халтурщики безжалостно изгонялись, однако лучше не становилось… Рабочие приходили и уходили, а нужных людей все не находилось. Сашка, который целыми днями пропадал на службе, почти изверился в своей затее, а Дашка изнемогала под бременем двойных материнских забот. Теща, Лариса Михайловна, работающая учителем в школе, отчего-то именно себя чувствовала ответственной за вялотекущее ремонтное безобразие. Она с нетерпением ждала летних каникул, которые вот-вот должны были начаться, чтобы продвинуть капитальный ремонт хотя бы собственными силами и к осени въехать обратно в свое жилье. Теща Бухину попалась душевная и совестливая, и он ее ценил.

Сашины родители и старенькая бабушка стоически сносили трудности, связанные с рождением двойняшек, увеличением семьи и ремонтом, который каждый в своей жизни должен пережить хотя бы раз. Однако видно было, что и они уже устали…

— Сашуня, — мама постучала в дверь, — иди скорее. Она проснулась!

Старлей наскоро проглотил то, что осталось от бутерброда, хлебнул холодного чая, с сожалением захлопнул книгу и почти бегом отправился в спальню.

— Поздно, — встретила его жена. — Она ее уже разбудила!

Она — это была их старшенькая, Санька. Данька была потише и попокладистее. У Саньки же характер был неизвестно в кого — скандальный до ужаса. Она просыпалась первая, сразу же начинала буйствовать и будила сестру.

— На, подержи. — Дашка сунула ему младшую. — Может, поспит еще…

Саша, укачивая сонно таращившуюся серо-голубыми Дашкиными глазами Дашку-младшую, пошел в кухню.

— Саня, ну куда ты с ребенком! — мама сразу завернула его обратно. — Иди отсюда. Лук же режу…

В гостиной так орал спортивный комментатор, что он, подумав, постучал к бабушке:

— Бабуль, можно к тебе?

— Ах ты моя сладкая, ах ты моя девочка, — заворковала над правнучкой Мария Петровна, выключая телевизор. — Саня, это кто?

— Данька.

— Ну конечно… Данька, а кто же еще… А та скандалистка?

— Ест.

— Ну, иди ко мне, моя хорошая…

Данька увидела знакомое лицо, открыла глаза пошире — и улыбнулась. Улыбка у нее была столь заразительной, что улыбнулась и бабуля, улыбнулся и сам Саша, начисто забыв о том, что будить Даньку раньше времени было не велено. Он почмокал губами, скорчил дочери рожу, потом взлохматил себе волосы и сделал страшные глаза. Вся эта пантомима настолько понравилась младенцу, что Данька засучила кулачками, задвигала ножками и только что не зааплодировала.

Различить дочерей было бы совершенно невозможно, если бы волосы у них на макушках не закручивались в разные стороны — у Саньки вправо, а у Даньки влево. «Левовращающий изомер», — смеялась Дашка над младшей дочерью. Дети были настолько одинаковыми, что сначала это забавляло родителей, а потом не на шутку озадачило. Больше всего Дашка боялась, что дети заболеют и она даст одной дочери двойную дозу лекарства, в то время как другая останется без врачебной помощи вовсе. Эта мысль так крепко засела в ее голове, что Дашка, оптимистка по своей природе, стала необоснованно вздыхать и без видимой причины измерять детям температуру.

Сашка в шутку предложил сделать малышкам тату — с заглавными буквами их имен, но Дашка юмора не поняла — в первый раз в их совместной жизни. И чуть не рассорилась с мужем. Дашка писала стихи, и у нее было развитое воображение. Поэтому она сразу же представила себе, как ее дочерей помечают как… как сортировочным клеймом! Так она Сашке и заявила. Крича в запальчивости, она не слышала его увещеваний и угомонилась только тогда, когда Сашка принялся ее целовать, преодолев перед этим нешуточное сопротивление.

Конечно, волосики, закручивающиеся на макушках дочерей в разные стороны, — это прекрасный маркер, но на головах у них то шапочки, то косынки, и снимать их каждый раз, чтобы проверить, кто есть кто, не очень-то удобно… Чтобы быстро их различать, они решили покупать близняшкам одежки разных цветов. Однако это не решило проблему, а только усугубило ее. Вещички быстро перепутались, и невозможно было соблюсти это правило, особенно когда детей собирала не Дашка, а ее мама или свекровь. Кроме того, сборы обычно сопровождались большой спешкой — чтобы не запарить уже запакованное одно дитё и не простудить второе… Потому-то Санька несанкционированно носила Данькино салатовое, а Данька — Санькино сиреневое, и наоборот. Малышки были настолько похожи, что их постоянная идентификация, несомненно, приобрела бы масштабы настоящего бедствия, не заметь Даша в роддоме, пока дочери были еще с бирочками на ручках, что у той, которая родилась на пятнадцать минут раньше, волосики закручиваются по часовой стрелке, а у младшей — наоборот. Только это их и спасло. Иначе нравную и голосистую Саньку точно перепутали бы с ее тихой сестрой. Достаточно было уже того, что молодые родители назвали дочерей Саша и Даша. Никому это не понравилось, кроме самих Саши Бухина и Даши Серегиной, в счастливом замужестве Бухиной.

— Сашунь, ну как вы дома-то будете? — уговаривала его мама. — Ведь неудобно же до ужаса…

— Мам, ну а вы же сами?..

— Да глупость, сразу не подумали! Надо было тебя Сережей назвать…

Саша Бухин был Александр Александрович, и вот теперь в доме образовалось сразу три Саши: его отец, он сам и маленькая Сашка. Отца все звали Саныч, его — Сашка, а малышку иначе как «скандалистка» и «золото наше золотое» никто не называл. Бабушка предлагала называть девочку Шурочкой, но против этого восстало младшее поколение в полном составе. Дашка называла дочерей Санька и Данька, и эти имена так за ними и закрепились.

— Эй, Даньку давай! — закричали из спальни.

Саша забрал у бабушки правнучку, которая уже подавала признаки нетерпения, но пока не орала, и понес на кормежку.

— На. — Даша переложила ему на руки сладко причмокивающую старшую. — Четыре месяца только, а характер… — Она покрутила головой. — Такая голодная была, что меня укусить пыталась, представляешь?

— Дашка, они тебя съели, — с жалостью глядя на жену, проговорил Саша. — Ну подчистую съели, хоть и зубов нет. Больно укусила? Ах ты, негодная девчонка… — Он пощекотал Саньке крохотную розовую пятку, но та, насытившаяся и довольная, не обратила на это никакого внимания. — Спит уже, а то бы я ее сам укусил…

— Саш, книга хорошая? — не обращая внимания на замечания мужа, спросила Даша.

— Класс. Оторваться невозможно. Жаль, Санька не вовремя проснулась. Ты сама есть-то хочешь? — внезапно озаботился он.

— А уже дают?

— Вот-вот будет готово, по-моему. Но если очень хочешь, у меня там еще бутерброд остался, — предложил он.

— Не хочу я твоих туалетных бутербродов. Как там наш ремонт? — грустно спросила Даша, глядя на младшую, увлеченно сосущую молоко. — Скорее бы мама в отпуск пошла.

— Вот на работе будет потише, я подключусь, — дал опрометчивое обещание старлей.

* * *

— Бухин, ну что ты копаешься? Собирайся давай. Я тебя внизу, в машине жду… Слышишь? Да проснись ты наконец! У нас труп.

«Господи, за что?» — подумал старлей Бухин и потер лицо. Глаза просто закрывались сами собой, и хотелось снова завалиться туда же, откуда он только что встал, — на составленные в ряд стулья в помещении дежурки. Бухин спал на этом импровизированном ложе, уступив, как и положено джентльмену, диван даме. «Я же Дашке обещал сегодня пораньше прийти и съездить с ней посмотреть сантехнику, пока мама будет гулять с детьми…» — вспомнил он, уже спускаясь по лестнице вниз и понимая, что, скорее всего, сантехнике придется снова ждать.

Женщина была не первой молодости, но, безусловно, красива. Хотя к красоте ее сейчас было применимо только одно определение — «была». Потому что эта красивая женщина была давно и безнадежно мертва. В квартиру пытался пройти какой-то народ, не то родственники, не то соседи, — до конца не проснувшийся Саша так этого и не понял.

— Гони всех отсюда! — раздраженно закричала следователь Сорокина, в паре с которой Бухину выпало дежурить.

Голос у Сорокиной был не просто громкий. Голос у Сорокиной был командный. «Ей бы дивизию, на крайний случай — полк», — подумал Саша и вежливо, но непреклонно выпроводил за дверь особо настойчивого мужчину. Лицо посетителя показалось ему смутно знакомым, но сегодня утром у старлея Бухина от хронического недосыпа случился отказ всех систем: он плохо слышал, плохо видел, а соображал еще хуже.

— Причина смерти какая? — шепотом поинтересовался он у судебного медика.

Сорокину сейчас лучше было не трогать — она сегодня находилась явно не в духе. Саша попытался припомнить, но так и не вспомнил ни одного случая, когда лицезрел эту даму в хорошем настроении. Впрочем, данный казус можно было объяснить тем, что встречались опер Бухин и следователь Сорокина исключительно на работе. А работа в убойном отделе не просто тяжелая. Она еще и морально гнетущая. К тому же, кроме неприятных профессиональных издержек, связанных с выездами на места убийств, изнасилований и разбоев, этот вызов был еще и последним за долгие сутки их дежурства. А последний вызов, когда вот-вот должен смениться…

— Везет мне, как утопленнику, — сварливым голосом сказала Сорокина. — Как полчаса до конца — так и пожалуйста! — Тут работы на полдня, непочатый край… А кто мне сверхурочные доплачивать будет? Пушкин? Хоть бы на пенсию уже скорей уйти, что ли… Настохренело все! Так что, какая причина смерти?

— Не пойму я что-то, Маргарита Пална. — Медик, молодой, недавно перешедший из проктологии в судебную медицину, также побаивался Маргариту Сорокину и явно не желал попасть впросак. — Вроде как естественная… — неуверенно протянул он.

— Ни хрена не естественная! — Сорокина ручкой, которой заполняла формуляр, ткнула в направлении трупа. — Сидел бы ты в своей поликлинике, в жопе ковырялся! Эскулап! — Сорокина выплюнула это слово как ругательство. — Только и умеешь, что ректальную температуру измерять. Толку от тебя… Судороги у нее были, не видишь? Пена на губах. И воздух здесь… — Она выразительно покрутила носом и, бросив напоследок победный и вместе с тем презрительный взгляд на эксперта, вернулась к своим бумагам.

Воздух в квартире был действительно не первой свежести, не то что на улице, где буйствовали весна и месяц май и цвели припоздавшие в этом году яблоневые сады. Сливы и вишни уже облетали, засыпая землю невесомым конфетти лепестков. Саша подошел к окну и распахнул створку. С улицы пахнуло таким неземным ароматом, что у него буквально закружилась голова.

— Так ведь труп сколько лежал, — запоздало попытался спасти растоптанное Сорокиной реноме медик. — И что я могу сейчас сказать, Маргарита Пална? Сами подумайте? Чего я гадать буду? В морге вскрывать нужно, там и определим…

По сути, он был прав — глядя на покойницу, у которой не было прямых признаков насильственной смерти, только ясновидящий мог определить, от чего умерла женщина.

— Ладно, ты фиксируй трупные явления, — махнула рукой Сорокина, — а мы с Сашей по квартирке пройдемся.

Прокурорская дама старлею Бухину почему-то благоволила, что было явлением экстраординарным — следователь Сорокина славилась своим скверным и неуживчивым характером. Ночью, вместо того чтобы мирно спать между вызовами на любезно предоставленном в ее распоряжение диване, она сокрушалась, что у Бухина две дочери, да еще и родились обе сразу! Нет чтобы с разницей годика в два-три… Рита Сорокина буквально забодала Бухина расспросами: как Дашка с ними справляется, как кормит, как гуляет, как то да как се… Саша Бухин хотя и был опером со стажем, но все еще считался молодым. А следователь Сорокина занималась своим делом без малого двадцать лет. Поэтому послать докучную бабу по всем известному адресу Саша просто не мог и обстоятельно рассказывал обо всех проблемах, связанных с близнецами, хотя ему отчаянно хотелось спать — вчера полночи читал, оторваться было невозможно… Ну а вторую половину маленькая Санька своими воплями испортила напрочь. Мало того, что она орала сама, так еще и разбудила сестру, и они устроили настоящую ночную серенаду. Причем, в отличие от моцартовской, совсем не маленькую. И только сегодня под утро ему удалось урвать минут сорок сна, а тут — снова вызов…

— Бедненько артисточка жила, — критически заметила Сорокина, по ходу осмотра квартиры бесцеремонно выдвигая ящики шкафов, перебирая опытными пальцами стопки белья и профессионально суя любопытный нос во все углы. — Да… Ни шуб тебе, ни драгоценностей… даже заначки нет. Кроме афиш, и взглянуть не на что!

— Какая артистка? — рассеянно спросил Бухин.

— Как какая? Народная, наверное, уже. Видал, режиссер этот ломился? Сразу мне не понравился! Не дадут теперь нам покоя с этим трупом, хоть бы она сто раз сама померла! Так оно и ежу понятно, что не сама… Да, вляпались мы с тобой, Санек, в этот театр по самое не хочу. Вот просто задницей чую! И не просто чувствую, а знаю! Теперь не успеешь домой с этой гребаной службы на четырех костях доползти, как начнут дергать. На контроль возьмут, звонить будут каждый день и приказывать, будто без их приказов не пашешь сутками, как лошадь! За такие деньги! Дураки только работают на этой работе за такие деньги! Да! И кишки будут мотать, пока напрочь не вымотают…

Саша тут же вспомнил, что режиссера он видел в театре, куда частенько наведывался с черного хода, — цены на иные билеты оперу Бухину были не по карману. Ну а в театре работали знакомые ребята в охране, и это иногда было очень кстати. Даже предложение Дашке он сделал именно в их дежурке, как раз после спектакля Виктюка. Саша улыбнулся, вспомнив, как стал на одно колено прямо на не слишком чистый пол дежурки и протянул Дашке коробочку с кольцом. Тогда ему казалось, что если он не сделает этой девушке предложение немедленно, то никогда на это не решится…

— Санек, — озабоченно позвала Сорокина, — ты что? Недоспал? Голова кружится? Чего-то вид у тебя странный.

— Да нет, все путем. — Бухин стряхнул с себя наваждение — образ Дашки, с улыбкой берущей у него из рук кольцо.

— Так я говорю, что с режиссером-то этим будем делать? Чего ты его сюда не пригласил?

— Так вы же сами не велели, — растерялся Бухин.

— Это ж режиссер из театра, наверное, в котором она работала. — Сорокина кивнула в сторону спальни, где возле трупа заканчивали работу криминалист и эксперт.

Значит, если человек, которого Сашка не впустил в квартиру, — режиссер местной оперной труппы — очень неплохой труппы, между прочим, то тело в спальне — должно быть, певица этой самой труппы, не иначе… Да и афиши, развешанные по всей квартире, говорили об этом же.

— Труп кто обнаружил? — задумчиво спросил он.

— Да он же и обнаружил! Он же нас сюда вызвал. Кстати, у него и ключик от двери имеется… и это наводит на определенную мысль… Что, Саня, ночью то девки спать не дают, то работа? — сочувственно взглянула на него следачка.

Да, не спал — полночи книгу читал, полночи Даньку с Санькой по очереди утихомиривал. А мог хоть немного и вздремнуть! Дашка вот сразу вырубается, как только девчонки угомонятся. А он сдуру решил, что отоспится на суточном дежурстве. Знал же, что в ночь дежурства не то что поспать, присесть иногда бывает некогда! Особенно сейчас. Весна. Этим все сказано. Народ выходит на улицу, женский пол оголяет ноги и животы, а мужской заводит вокруг брачные танцы и петушиные бои. Плюс психи всех мастей, которым весна почему-то также не дает покоя. Хорошо, что хоть маньяков никаких не объявлялось, тьфу-тьфу через левое плечо… Что же он, выходит, от усталости даже не заметил, как режиссер открыл дверь своим ключом? Да, мало от него тогда проку как от опера… Нет, постойте… ну конечно, он же не видел, как дежурная группа попала в квартиру, — Сорокина еще у подъезда отправила его за понятыми!

Саша несказанно обрадовался тому, что он, оказывается, не спит на ходу. Хотя отдохнуть ему было нужно. Просто необходимо. Пока он не наделал на работе каких-нибудь непоправимых глупостей.

— Следов взлома вроде бы нет, — продолжала следователь. — А ты как, не заметил?

Бухин пожал плечами. Явных следов проникновения в квартиру покойной не было, но ответить на вопрос, открывали замок родными ключами или отмычкой, можно было только после заключения эксперта.

— Одна она жила? — допытывалась Сорокина, как будто Бухин был Господь Бог и все видел.

— Сейчас посмотрим, — невозмутимо сказал он и открыл двери ванной комнаты.

Следачка была права — жила артистка, возможно, и народная, весьма небогато. Ванная комната явно нуждалась в ремонте. Впрочем, старлей сейчас любое помещение оценивал с точки зрения ремонта. А в этой ванной ничего не делалось уже много лет. Плитка местами осыпалась, кран подтекал, потолок был залит соседями сверху. Да и саму ванну, с пожелтевшей, пористой и испещренной пролежнями эмалью, давным-давно нужно было бы сдать в утиль. Однако они с Сорокиной были не квартирными маклерами — их интересовали не интерьер и не состояние помещения, а совсем другое. Зубных щеток в стаканчике было две, также на полочке имелся крем для бритья, помазок, бритва и прочее, указывающее на проживание в квартире лица мужского пола. Конечно, можно предположить, что покойная брила определенные части тела, но то, что она пользовалась мужскими одеколоном и дезодорантом, это вряд ли.

— Похоже, муж или приходящий любовник имеется, — доложил он.

— Точно! — Сорокина также пришла к аналогичному выводу. — И я вот думаю, не наш ли это режиссер, а?

Старлею Бухину не хотелось делать скоропалительных заключений, поэтому он промолчал.

— Ладно, Саня, пока я все тут описывать буду, иди пообщайся с понятыми. Может, чего скажут. И бумажки просмотри у нее в столе, письма там или что другое, записки особенно — все внимательно…

— Слушаюсь, Маргарита Пална! — быстро согласился Бухин, потому что остановить излияния Сорокиной можно было только так.

* * *

Труп артистки, пусть и народной, уже напрочь выветрился у него из головы, потому что вчера после работы он таки успел съездить с Дашкой в магазин, и даже не без пользы — они купили мойку, унитаз и умывальник. Сегодня им обещали все это привезти, и Бухин думал только о том, как бы не опоздать домой к назначенному времени доставки. А о трупе артистки, если честно, он вспомнил с трудом.

— Саша, ты спишь, что ли? — недовольно спросил начальник, Степан Варфоломеич Шатлыгин, по прозвищу Бармалей. — Сорокина твоей крови требует. Ты позавчера на труп выезжал?

Саша Бухин поймал полный сочувствия взгляд Кати Скрипковской, выразительно поднял брови и поджал губы.

— Я, Степан Варфоломеич, — кивнул он.

— Свяжись с Сорокиной, она тебе поручение выпишет, — велел начальник.

— С Сорокиной только свяжись, — хмыкнул кругленький и невысокий капитан Бурсевич. — Она по первое число выпишет…

— А может, кто-нибудь вместо меня? — нерешительно поинтересовался Бухин. — У меня реализация наметилась на этой неделе.

— Ты, Саня, наверное, Сорокину плохо знаешь, — предположил Бурсевич. — Если она чего захочет, то непременно сделает.

— Саш, давай я с тобой, — начала Катя и осеклась — начальство инициативы могло и не одобрить.

— Да отправляйтесь хоть все сразу! — Бармалей махнул рукой. — Дело это уже на контроле в главке, а нам велено обеспечить оперативную поддержку. Кто свободен, прошу не стесняться!

— А причина смерти какая? — поинтересовался Бурсевич у старлея.

Саша пожал плечами и смолчал. Неудобно было объяснять на оперативке, что позавчера, добравшись наконец до кровати, он буквально рухнул и отключился, забыв обо всем на свете, в том числе и о трупе певицы. Он спал тяжелым, непробиваемым сном, который не смогли нарушить никакие внешние раздражители. В их с Дашкой и детьми комнату периодически наведывались все члены семьи: начиная от его матери — врача-отоларинголога, которая, включив яркий свет, осматривала орущего младенца, и заканчивая озабоченной Санькиными воплями бабушки, пытающейся утихомирить правнучку народными средствами — уговорами, колыбельными песнопениями, а также укропной и даже святой водой. Но Сашку, провалившегося в сон, как в омут, не смогли разбудить ни звуки, ни свет, ни пение. Он спал, наверстывая упущенные часы отдыха, и поднять его смогло бы, пожалуй, только ведро ледяной воды, вылитой на голову. Однако, несмотря на то что старлей пробыл в отключке больше положенных для нормального самочувствия восьми часов, отдохнувшим себя он не чувствовал. За четыре месяца он недоспал не часы, а сутки или даже недели.

— Так чего, грохнули артисточку, что ли? — все не отставал от вялого старлея Бурсевич.

— Сама умерла, от старости, — ответил за Бухина капитан Лысенко — высокий голубоглазый блондин. — Пела, пела…

— И языком подавилась, — закончил за него начальник. — Игорь, ты вместо трепа включайся давай, а то видишь — Бухин на ходу спит. Катерина, правда, рвется в бой, но одной Катерины в этом деле маловато будет. А мне лысину уже с самого утра полируют — режиссер-то этот шустрый оказался, успел аж в Киев нажаловаться, что мы тут сидим и не чешемся…

— Так он сам ее и грохнул, — убежденно заявил капитан. — Знаем мы таких шустрых! Сам грохнул, и сам же в милицию заявил, что она пропала… так? Схема стандартная!

— Вот ты этим и займись, тем более что схема, как ты говоришь, стандартная, — тут же согласился начальник. — А то Сорокина…

— Я с Сорокиной работать не буду, — быстро сказал Лысенко и отвернулся к окну.

— Я знать не хочу, что вы там с Сорокиной не поделили! — резко поставил его на место Шатлыгин. — Или работай, как все, или увольняйся!

— Ну и уволюсь!

Лысенко вышел из кабинета, хлопнув дверью.

— Ничего, ничего, Степан Варфоломеич, — примирительно проговорил Бурсевич, который от природы обладал особым даром улаживать конфликты. — Сейчас все пойдем в театр как миленькие. И я, и Катерина, и Лысенко тоже пойдет…

— Уволится он! Артист! — все никак не мог успокоиться Шатлыгин.

* * *

В театр, однако, отправились только старлей Бухин и капитан Лысенко, поскольку Бурсевича выдернули по срочному делу, а Катерина, у которой неожиданно сдвинулся безнадежный висяк, умчалась в прокуратуру.

Идти решили пешком — до театра было недалече: подняться по Бурсацкому спуску и пройти недлинную улицу Рымарскую, когда-то тихую и прохладную, а теперь, пожалуй, ни то, и ни другое.

Лысенко был мрачен и, против обыкновения, неразговорчив. Бухин же так позавчера наобщался с Сорокиной, а потом со всеми домашними по очереди — и это не считая магазинов, — что с удовольствием шел молча. Не доходя метров пятидесяти до огромного здания оперного театра, он вдруг вспомнил, что так и не знает, отчего же все-таки умерла женщина, на смерть которой столь остро отреагировал режиссер. То, что умерла солистка, ведущая певица труппы, он узнал перед выходом. Однако о причине смерти спросить не догадался… Благодаря понятым еще позавчера он выяснил, что беспокойный режиссер, нажаловавшийся на них в столицу, был, судя по всему, ее любовником или гражданским мужем. Соседи часто видели их вместе, а в паспорте умершей штампа о браке не имелось…

— Так от чего же она умерла? — внезапно спросил он вслух.

— Ну, ты даешь, Саня! — покрутил головой капитан. — Ты же на труп выезжал — или я что-то не так понял?

Бухин пожал плечами.

— Сорокиной позвони, — мрачно посоветовал Лысенко.

Они уже дошли до театра, по обширному подиуму которого с гиканьем и грохотом катались мальчишки на роликах и скейтах, и уселись на лавочке у фонтана. Обычно словоохотливый и общительный, Лысенко молча достал сигареты и закурил, глядя куда-то в сторону парка, деревья которого уже одевались пронзительно-зеленой листвой. Бухин знал, что в прошлом году у капитана были какие-то трения со следователем Сорокиной, но у какого опера не бывает напрягов с прокуратурой? С одними следователями опера любят работать, с другими — не очень, но что случилось у Лысенко с Сорокиной, если он и дверью саданул, и даже уволиться пригрозил? Неужели?.. Но, пока из трубки шли длинные гудки, Бухин отмел свое нелепое предположение. О любвеобильном капитане Лысенко по Управлению ходили легенды, но чтобы он и Сорокина… нет, это просто невероятно. Сорокина совсем не в капитанском вкусе, да и вообще, насколько Бухин знал, Лысенко предпочитал женщин помоложе. А у Сорокиной к тому же еще и характер мерзкий. Значит… Он не успел завершить логическую цепочку, так как следователь неожиданно ответила ему.

— Маргарита Пална! — заорал Бухин в трубку, и от скамейки шарахнулся испуганный голубь. — Это я, — сообщил он, умерив голос. — Бухин. Ага, уже работаем. Конечно! Все, все работаем! Да, уже, можно сказать, на месте. Маргарита Пална, а… мне точно нужно знать… причина смерти какая? — осторожно поинтересовался он.

Сорокина неодобрительно забулькала, но старлей давно понял, что главное — не прерывать ее. Так она гораздо быстрее доберется до сути, чем если торопить и задавать наводящие вопросы. Она просто из тех женщин, которым непременно нужно выговориться.

— Ну что? — спросил Лысенко, когда он наконец дал отбой.

— Отравление. — Бухин пожал плечами.

— Дихлофос, снотворное… чем она траванулась?

— Предположительно токсин бледной поганки.

— Ничего себе! — присвистнул Лысенко, у которого в прошлом был неудачный опыт общения с грибами, закончившийся, впрочем, вполне благополучно. — Так вроде бы еще рано для грибов? Они в мае еще не растут. Или растут?

— Они в основном на рынке растут, — заметил Бухин. — Только не в этом дело. Патологи говорят, что грибов у нее в желудке не обнаружили. Только токсин в крови. И снотворное. Большая доза, но не смертельная.

— Снотворное не смертельное или токсин?

— Токсина столько, что слона убить можно. А снотворное — превышение раза в два. Скорее всего, хроническое привыкание к большим дозам.

— Ничего себе!

Информация так подействовала на капитана, что он даже временно забыл о своих разногласиях со следователем.

— Чтоб грибами травили, такого у нас еще не было. А сама она не могла, как думаешь?

— Сорокина говорит, что в квартире следов этого самого токсина нигде не нашли, а вот снотворное лежало у нее на прикроватной тумбочке. Она думает, концы в театре нужно искать.

Лысенко, честно говоря, было наплевать на то, что себе думает Ритка Сорокина. Ну, может, не совсем наплевать… Почти год назад они столкнулись в одном деле, и Ритка обозвала его скотиной, вернее бездушной скотиной, как помнится… Впрочем, он не стал ее разубеждать. На тот момент так было даже лучше. Но Сорокина при каждом удобном случае продолжала цепляться, как репей к бродячему псу, и это безмерно раздражало капитана. Да еще, судя по всему, высказывала свое мнение о нем вслух — неоднократно и всем желающим.

— Ладно, разберемся, — буркнул он, направляясь к служебному входу.

* * *

— Кажется, мы заблудились…

На узкой лестнице мимо них протиснулись несколько молодых людей в обтягивающих трико и с сильно подведенными глазами. Один из них прижался горячим бедром к Бухину, а когда тот удивленно обернулся, выразительно ему подмигнул.

— Скажите, режиссера Савицкого где можно…

— Мы, вообще-то, не из той оперы, — томно произнес мускулистый красавец и положил руку на перила, напрочь перегораживая тесный проход. Он еще раз бросил на старлея выразительный взгляд и спросил: — А вы… из милиции… да?

— Да, — буркнул Бухин, не зная, как себя вести.

— А пистолет у вас… с собой?

— Всегда с собой, — подтвердил Лысенко, разглядывая сынов богемы. — А вы кто?

Между тем красавчик явно запал на Бухина и, игнорируя капитана, снова обратился к нему:

— Фигурка у вас классная. Танцами никогда не занимались?

— Айкидо, — кратко бросил старлей, уже пришедший в себя.

— Интересно, интересно, — пропел любопытствующий. — У меня всегда была мысль поставить балет с элементами айкидо. Айкидо — это не только спорт. Это почти танец. Такая выразительная пластика, напряжение, мужественность! Если бы я был режиссером… Не хотите поговорить об искусстве… ну, скажем, вечером за чашечкой кофе?

— Так Савицкого не видели? — не в тему снова спросил Лысенко.

— Вы не в то крыло зашли, — помог второй танцор, который до этого молча стоял у стены. — Оперные репетиционные направо, а здесь — мы.

— Большое спасибо. Пошли, Сашок. — Капитан живо развернулся и затопал вниз.

— Если хотите поговорить о Савицком, то зайдите часика через два, Саша, — все не отставал от Бухина красавчик.

— Если у вас есть что рассказать, то давайте прямо сейчас. — Бухин повернулся.

— Сейчас не могу. У нас репетиция. Давайте встретимся вечером, а? В кафе напротив театра?

— Там видно будет, — уклончиво пообещал старлей.

— Телефончик оставьте…

Догнав Лысенко уже внизу, Бухин пожаловался:

— Ничего себе, еле отделался.

— Да ладно, — ухмыльнулся Лысенко, — это еще что! Вежливо, на трезвую голову, и с разговорами об искусстве. А вот меня один раз даже лапали! И что? Пришлось терпеть… в интересах дела.

То ли потому, что было утро, то ли еще отчего, но театральные недра в оперном крыле были совершенно безлюдны. Подергав наудачу несколько дверей, они снова повернули направо и тут услышали звук.

— О! — сказал Лысенко. — Точно! Поют.

— М-ми-и-и, м-ми-и-ииии… Мм-ма-а, мма-а-ааааа… Мм-о-о, мм-оооо… о-о-о… о-о-ооо… Мм-у-у, мму-у-у…

Капитан приоткрыл плотно пригнанную, обитую войлоком дверь, и звук вырвался на свободу. Впечатление было такое, что из тоннеля вылетел на полном ходу паровоз и оглушил гудком:

— У-у-у-у!

Лысенко отпрянул, а из помещения послышалась приятная мелодия и полились необыкновенной мощи и красоты звуки. Слов капитан не разобрал — пели на каком-то неизвестном ему языке.

— «Риголетто», — пояснил просвещенный Бухин.

Они опасливо заглянули в комнату. Рояль стих. У инструмента спиной к вошедшим сидела полная дама. Лысоватый, небольшого роста мужчина в синем поношенном свитере обернулся к двери.

— Кх-м, — кашлянул Лысенко, вертя головой и ища глазами источник невероятного звука. — Здравствуйте.

— Здравствуйте, — ответил человек в синем свитере обыкновенным голосом, а дама удивленно повернулась. Кроме этих двоих и рояля, в комнате больше никого не было.

— Это вы здесь… пели?

— Я, — пожал плечами человек. — Алла Аркадьевна, простите, я сегодня совершенно не в голосе. Это мучение какое-то. Давайте отложим. Я пойду.

И тип в свитере протиснулся мимо визитеров.

— Эй, — растерянно позвал Лысенко, — простите! Извините, вы не могли бы…

Но певец уже ушел, аккуратно затворив за собой дверь.

Женщина у рояля вопросительно посмотрела на пришельцев.

— Капитан Лысенко, старший лейтенант Бухин, — представился капитан за двоих. — Как нам найти режиссера Савицкого, не подскажете?

— Я не знаю. — Концертмейстер нервно закрыла ноты и захлопнула крышку инструмента. — Может быть, в репетиционном зале. Не знаю. А вы насчет…

— Да, — подтвердил Лысенко. — Именно. А вы могли бы с нами поговорить?

— Я?.. — растерялась дама. — Господи! О чем?

— Вы покойную хорошо знали?

— Оксаночку? Ну конечно…

— Так я с вами поговорю немножко, хорошо? — Капитан придвинул от окна стул. — Вы ведь свободны?

Дама невольно кивнула. Когда капитан включал свое обаяние на полную катушку, это действовало на женщин подобно пресловутому взгляду удава на кроликов.

— А ты, Саня, иди дальше, может, все-таки Савицкого найдешь, — велел напарнику он.

— Его, скорее всего, в это время еще нет, — запоздало сообщила Алла Аркадьевна, когда старлей уже скрылся из виду.

— Ничего-ничего, — заверил ее Лысенко. — Мы тут с вами побеседуем, а он еще кого-нибудь разыщет…

Пройдя пустынный холл третьего этажа, где солнце желтыми флагами лежало на паркете, Саша наугад свернул в первый коридор и наткнулся на дверь с табличкой «Канцелярия». Дверь оказалась незапертой, и поэтому старлей без стука ввалился в помещение, где на него неодобрительно воззрилась пожилая женщина в черном, вышитом бисером платье. Женщина чем-то напоминала черепаху.

— Стучаться надо, молодой человек, — скрипучим голосом сказала она.

— Извините, — пролепетал Бухин. Ну надо же, после того как они стучали в десятка два запертых дверей, первая же, ручку которой он наугад дернул, оказалась открытой!

— Вы из милиции, конечно?

— Да, — ответил Бухин и покраснел.

— И что вы хотите?

— Лё-ле-чка! А вот… — Внезапно впорхнувшая в комнату особа остановилась на полуслове и вопросительно посмотрела на гостя.

— Из милиции, — хмуро объяснила хозяйка. — Ворвался, как к себе домой! Так что вы хотели?

— Извините, — выдавил Бухин. — Я случайно… Никого нигде нет… Я уже все обошел. Еще раз простите за вторжение.

— Ну-ну, — хмыкнула «черепаха». — Конечно, нигде никого нет! Никто никуда не спешит, отсыпаются все, так уж у нас заведено!

— Мне нужен режиссер Савицкий. Вы не могли бы мне помочь? — почти заискивающе спросил Бухин, все еще переживая свое невежливое появление.

— Елена Николаевна, заведующая оперной труппой, — наконец соизволила представиться хозяйка кабинета, по-прежнему сверля милицейское лицо недобрым взглядом. — Да, а это наш концертмейстер, Тамара Павловна, — нехотя представила она пришедшую. Видно было, что разговаривать с невоспитанным визитером она не желала, но приличия, как говорится, хотела соблюсти.

Внезапно Бухин увидел на столе у хозяйки книгу.

— Вы знаете, это самая потрясающая книга, которую я читал за последние двадцать лет! — объявил он.

Хозяйка взяла в руки роман Людмилы Улицкой «Даниэль Штайн, переводчик», и взгляд ее смягчился.

— Я тоже так думаю, — сказала она. — И кстати, сколько же вам лет, молодой человек?

* * *

В кармане запиликал телефон.

— Извините. — Саша деликатно отвернулся в сторону.

— Я в отдел, — сообщил голос Лысенко. — Ну что, нашел еще кого-нибудь?

— Да.

— А Савицкого?

— Пока нет.

— А сам скоро?

— Еще не знаю, Игорь, — задумчиво сказал Бухин. — Интересный разговор.

— Ну, это хорошо, — одобрил капитан, дал отбой и вышел из сумеречного служебного вестибюля под сияющее майское солнце.

Прямо у двери на корточках сидел голубоглазый ангел в маечке и потертых джинсах и кормил толстую полосатую кошку. Кошка, урча, поедала из мисочки творог, а ангел отталкивал в сторону нахального черно-белого кота, норовящего добраться до угощения, и говорил:

— Ешь, Мура, ешь…

— А этому почему не даете? — Лысенко присел рядом с ангелом.

— Этот не беременный. — Ангел снова довольно бесцеремонно отпихнул кота и поднялся, отряхивая джинсики. — Бедная Мура!

Кошка, доев приношение, благодарно терлась о ноги ангела. Примерно год назад капитан тоже стал неравнодушен к усатым-полосатым.

— Игорь, — представился он. — Кстати, у меня тоже есть кот. Может быть, он даже родственник вашей Муры!

Ангел вскинул на него небесного цвета глаза и заправил прядь золотых волос за маленькое круглое ухо. Представиться он не успел, потому что из открывшейся двери служебного входа показалась некая фигура и недовольно спросила:

— Вы у меня на сегодня записаны. Заниматься будете?

— Да, конечно. — Ангел подхватил с земли пустую мисочку и заспешил в театр.

* * *

— …Тома, я тебя прошу!

— Брось, Лёля, об этом все знают. И если я не расскажу, то расскажет кто-то другой. А я буду объективна…

— Я знаю, что ты будешь объективна… учитывая твою пылкую любовь к Кулиш! — Завтруппой иронически взглянула на подругу. — И если Оксана все-таки умерла своей смертью, Тома, то тебе потом будет неловко.

То, что прима Оксана Кулиш умерла не своей смертью, Саша Бухин знал совершенно точно. Поэтому он поощрительно взглянул на Тамару Павловну и кивнул. «Черепаха» в расшитом бисером платье поджала губы.

— Она была любовницей Савицкого довольно давно, — немного помолчав, осторожно сообщила концертмейстер и быстро взглянула на подругу. Но та сидела с непроницаемым лицом и молчала. — Это… э… началось почти сразу же, как Кулиш пришла в театр, то есть… лет десять уже. Или больше… Вам нужны точные даты?

— Нет, необязательно.

— Да, такая, знаете… милая была девочка.

Завтруппой хмыкнула, но ничего не добавила.

— Ну и не без голоса, конечно. Сначала она занималась со мной, но у нас как-то не сложилось, и с тех пор она все свои партии пропевает с Аллой… Аллой Аркадьевной.

— И что же, у них с Савицким сразу начались отношения?

— Нет… я бы не сказала. Но она, кроме всего прочего, оказалась довольно честолюбива. Много занималась, я помню.

— В основном являлась, чтобы глазки Савицкому строить, — ядовито вставила завтруппой.

— Лёлечка! Ты же сама просила быть беспристрастной! И к тому же она умерла!

— Все мы умрем, — спокойно парировала подруга. — Даже ты и я!

— Да… Господи, ты меня сбила своими замечаниями…

— Потому что я просила тебя просто говорить все как есть, а не делать из Кулиш милую и добрую девочку, когда там и близко такого не лежало! Если хотите знать правду, Оксана была еще той стервой…

— Она первая завела отношения с Савицким, так?

— Ну, мы свечку не держали, — снова не выдержала завтруппой. — Но Оксана явно его ловила. Ну, учитывая, что Савицкий сам не ангел… Однако ему эта всеобщая влюбленность щекотала самолюбие. Ну, чего ты-то краснеешь, Тома? Мы с тобой ему давно уже не интересны! Я просто констатирую тот факт, что не было такой молодой певицы, с которой он не завел бы интрижку. Не говоря уже о поклонницах. Но вот Лариса… Ларису было жалко.

— Лариса — это…

— Это его жена. До того как Кулиш отобрала у нее почти все первые партии, Лариса была примадонной.

— А что, жена не возражала против увлечений мужа? — спросил Бухин с интересом.

Оказывается, режиссер был весьма любвеобилен, и это наталкивало на определенные мысли. Спать старлею уже давно расхотелось, разговор тек в нужном ему направлении, и даже поощрять этих милых театральных дам не было надобности.

— О, Лара сначала просто сходила с ума, даже сцены устраивала прилюдно, но потом, знаете ли, все как-то образовалось. Из семьи он не ушел, хотя, я думаю, Оксана на это очень надеялась.

— Разумеется, надеялась! Уж я-то знаю, она такие истерики ему на гастролях закатывала! Вы не против, если я закурю? — спросила завтруппой.

Бухин не курил, поэтому никак не смог помочь даме. Однако та, не обращая внимания на замешательство гостя, ловко щелкнула зажигалкой, помахала в воздухе сухой лапкой, разгоняя дым, и продолжила:

— Да, Оксана хоть и выглядела этакой романтической девочкой, на самом деле была цинична и практична до крайности. А Лара успокоилась, тем более что она сама в театре все реже бывает, практически уже не поет…

— Хотя еще могла бы… Могла бы! — с жаром воскликнула вторая музыкальная дама. — Какой был голос! Все мельчает — голоса, люди, отношения, — философски изрекла концертмейстер. — Но все равно — какой голос! Как она пела Аиду!

— А у покойной тоже был выдающийся голос? — поинтересовался Бухин.

— У Оксаночки? О, у Оксаны тоже прекрасный голос… был.

— Что, Тома, всегда нужно следовать правилам хорошего тона? О покойниках либо хорошо, либо ничего? Ну, мы уже достаточно тут наговорили, чтобы не начинать врать! Это молодой человек не заметил бы никакой разницы между Кулиш и Ларисой… Простите?.. — Она повернулась к Бухину, но тот не возражал.

Тогда Елена Николаевна поджала губы и сделалась еще более похожей на черепаху. Она не спеша прикурила следующую сигарету, презрительно посмотрела на обгорелую спичку в пепельнице и продолжила:

— Раз уж ты сама завела этот разговор, то, по крайней мере, будь честной… Ты сама знаешь, что Оксана Ларисе в подметки не годилась. Ты же, как профессионал, прекрасно ощущала разницу.

— Лёля, я не то хотела сказать, — стушевалась концертмейстер. — Я просто говорила, что у Оксаны был яркий сценический талант.

— Ради бога, не делай из нее Лину Кавальери! И талант, и голос у нее были весьма средние, — едко заметила завтруппой.

Шел уже третий час так называемого чаепития, хотя чай употреблял только старлей, а обе его собеседницы предпочитали сигареты. После недолгого молчания, связанного с некоторыми разногласиями в оценке творчества Лины Кавальери, о которой Бухин имел весьма смутное представление, разговор снова повернул в нужное ему русло — к личности покойной певицы и отношениям в труппе. Кто, когда, с кем, как… Он был более чем уверен, что смерть оперной дивы напрямую связана с кем-то из труппы, скорее всего, с ее любовником — Савицким.

— И что же, — спросил он, — после своего прихода в театр она сразу получила первые роли?

— Партии, — поправила его завтруппой. — Ведущие партии.

— Конечно нет. — Тамара Павловна придвинула поближе к Саше вазочку с печеньем. Этим жестом она, наверное, хотела сказать, что они здесь просто пьют чай и мило беседуют, но уж никак не сплетничают или — упаси боже! — не доносят. — Сначала она стажировалась…

— Да, и очень удачно. Так удачно, что сразу залезла к Андрею Всеволодовичу в постель, — проскрипела завтруппой. — Естественно, это очень помогло… развитию ее голоса! И сценического дарования, разумеется. А уж после этого началось и самое интересное. Лариса болела, и Оксана подменила ее раз, потом другой, и — вуаля! — Андрей сделал ее примой! А ведь кроме нее в труппе на тот момент было еще два великолепных сопрано. Как раз возобновили «Травиату» — в новом составе, и специально для Кулиш. И это притом, что «Травиату» Кулиш не вытягивает. В речитативе перед арией делает такой незаметный переход — и поет на полтона ниже! Каково?! Вы думаете, что в зале сидят одни профаны? Пенсионеры? Люди, которым все равно? Это просто позор! Даже мне, которая не должна вмешиваться в музыкальную часть, было стыдно. А Савицкий совсем потерял голову от этой девчонки и шел у нее на поводу! Он во всеуслышание заявил, что Рената Тибальди тоже так пела, он поговорил с дирижером, и тот Кулиш разрешает. Разрешает! Я представляю, чего ему это стоило! Цирковые номера просто!

Саша Бухин согласно кивал, не понимая и половины сказанного. Впрочем, самое главное он все же улавливал.

— А скажите, Елена Николаевна, вы во вторник Кулиш в театре видели?

— Конечно. — Завтруппой удивленно взглянула на него. — У нее во вторник был день рождения, и мы все ее видели. После репетиции мы собрались, накрыли стол…

— А что ели? Грибы, например, на столе были?

— Грибы… да, грибы были. Мы с Томой любим грибы. Тома сама собирает.

— Да, я принесла две баночки грибов, — волнуясь, сказала концертмейстер, — а что?

— Согласно заключению экспертизы, Оксана Кулиш умерла от пищевого отравления.

— Только не грибы, — убежденно заявила концертмейстер. — Грибы ели я, Лёля, Лариса… да все ели!

— А что еще было на столе?

— Куры гриль, колбаса, огурчики-помидорчики… сыр… хлеб. Ну и сладкое. Лариса заказала шикарный торт.

— А почему жена Савицкого заказала торт для его любовницы? — спросил озадаченный Бухин.

— Лара всегда заказывает торты на все праздники. У нее поклонница работает в кондитерском цехе.

— А торт какой? Не с белковым кремом?

— Нет. Оксана любит марципановый, и Ларочка именно его и заказала. Такой, знаете, огромный роскошный торт.

— А кто его резал?

— А никто не резал. Он был такой… каждый кусочек отдельно, в своей салфеточке. Все кусочки треугольные, а посередине один круглый. А на нем…

В дверь постучали.

— Тамара Павловна, а я вас ищу… — Вошедшая было девушка осеклась, увидев в кабинете целую компанию.

— Анечка, вы что-то хотели?

— Да, я с вами занималась и, кажется, оставила в кабинете партитуру. А он закрыт. А партитура библиотечная. — Пришедшая стушевалась. — Я думала… я позже зайду, простите. — И она тихонько прикрыла за собой дверь.

— Вот это настоящий талант! — воскликнула концертмейстер. — Голос совершенно потрясающий. Потрясающий! Поверьте мне! Я уж в этом разбираюсь. Ну и что? Дали ей здесь что-нибудь спеть? Когда мы с ней готовили Виолетту в «Травиате», я просто была на седьмом небе. Такое наслаждение было с ней работать! Голос… такой изумительный голос рождается раз в сто лет, поверьте! А какие возможности! Кажется, что верхнего предела для нее вообще не существует! И эта роль просто была создана для нее. Виолетта — эфирное создание, больная чахоткой…

Искавшая потерянную партитуру симпатичная блондинка явно не была больна чахоткой, но эпитет «эфирное создание» к ней подходил чрезвычайно.

— Лара тоже прекрасно пела Виолетту, прекрасно… Я помню, сколько я получала удовольствия от работы с ней! Я ведь была ее концертмейстером. С Ларисой вообще работать очень приятно. Но одно дело — пропевать партию в классе у рояля, и совсем другое — на сцене. Нужно уметь двигаться. Я не режиссер, но я, например, прекрасно вижу, кто умеет двигаться, а кто нет. Да и вообще, движение в опере многие почему-то считают второстепенным, а это в корне неправильно! Я никак не могу согласиться с этим ошибочным мнением, никак! Ну, кроме всего прочего, Лариса всегда была малосценична, и у нее лишний вес, а в последнее время она уж слишком…

— Кроме всего прочего, Тома, ты ее почему-то недолюбливаешь, — перебила подругу Елена Николаевна. — А она ведь больной человек… Кроме того, голос у нее все-таки мирового масштаба, и ей необязательно скакать козлом на потеху залу!

— Лёля, я с тобой в этом вопросе просто категорически не согласна! Это абсолютно неверно! Почему в опере в большинстве своем никто не считает нужным играть? Это ведь прежде всего драматический спектакль. Ну, даже если и комический… тогда тем более нужно двигаться! А очень многие этого не понимают! Станут столбом и голосят. Однако опера — это не концерт. Да, конечно, я знаю, они не совсем виноваты — виновата система обучения. Балетным проще. У них все по-другому. У них пластика — это непосредственно язык. А консерватория этому не учит. Да… Актерское мастерство либо дано от природы, либо нет… А чтобы и голос, и драматический талант вместе…

— Я как-то в молодости, — задумчиво произнесла «черепаха», — видела «Фиделио» в постановке Покровского и запомнила на всю жизнь. Какая у него была Леонора! Юная, быстрая, неожиданная, летящая!..

— Я тебе о том битый час толкую, — кивнула концертмейстер. — Эта роль и Аня Белько были просто созданы друг для друга. Уже начались репетиции, и тут он объявил, что эта партия не для начинающей певицы. Это Аня-то начинающая? Да она любую здесь заткнет за пояс! Просто Савицкому вожжа под хвост попала. Он взял и поставил на премьеру Ларису… С ее-то лишним весом! Хороша она была в коротких штанах… да уж!.. И все. Конечно, запорол оперу. Да и не в штанах было дело… Она просто еле ползала по сцене. Как дохлая муха, извините меня, конечно! Да, голос — это еще не все.

— У Оксаны тоже хватало лишнего веса, да и двигалась она из рук вон плохо, однако же в роли Леоноры она имела успех, — возразила подруге завтруппой. — Она умела… как вам сказать… выразить саму идею. И если пела, скажем, на итальянском, то в зале даже те, кто понятия не имел, о чем идет речь, прекрасно все улавливали.

— Да, это так, — кивнула концертмейстер. — Это у нее было. Это правда. Я не люблю… не любила Кулиш, но нужно отдать ей должное — она умела держать зал. Да и вообще, она отличалась повышенной чувствительностью. Иногда подумаешь о чем-нибудь, а Оксана уже это озвучивает. Или посмотрит в окно и скажет: «Через два часа пойдет дождь». И дождь действительно шел!

— Ровно через два часа? — усомнился Бухин.

— Ну, более или менее… — Внезапно Тамара Павловна побледнела. — Вы знаете, что она мне сказала? — прошептала она. — Неделю назад она сказала: «Я чувствую, что скоро умру».

Из дневника убийцы

Я чувствую, что скоро умру. Это чувство не покидает меня с самой зимы. Сначала я нервничала и трусила, а потом какое-то странное умиротворение снизошло на меня. Жизнь шла своим чередом, а я стояла как бы немного в стороне и наблюдала. И просто знала, что умру, и все. Но уже не боялась. Наверное, действительно ничего страшного в этом нет, все мы смертны. Однако потом, по прошествии какого-то времени, я вдруг поняла — для того чтобы обрести бессмертие, нужно, чтобы о тебе помнили как можно дольше. Ведь пока тебя помнят, ты живешь, ты существуешь. Вот почему в последнее время я стала ужасно беспокойна и деятельна. Я знала, что мне нужно торопиться, нужно все, все успеть… хотя и понимала, что ничего уже не успею. Но у меня есть шанс… я верю, что есть. И только от меня зависит, как я использую эту небольшую возможность. Использую до того, как меня не станет.

Позавчера я шла из театра домой и вдруг купила эту веселенькую тетрадь. Почему я выбрала именно такую — с яркой обложкой и дурацкими цветочками? Ведь она совсем не соответствует ни моему настроению, ни тому, что я задумала. Или же это говорит о двойственности моей натуры? О том, что я привыкла к вечному притворству? Но, скорее, дело было в том, что мне давно хочется выбраться из этого серого города, увидеть за окном цветущий луг, горы, море, небо… Бескрайнее голубое небо, не ограниченное ничем, не занятое громоздкими силуэтами уродливых городских домов…

Какова бы ни была подоплека моего поступка, я остановилась у лотка и купила эту тетрадку. А придя домой, записала в нее то, что в последнее время мучило меня — мысли о смерти. И оттого, что я написала об этом, мой страх как будто стал меньше. И даже если он не уменьшился, то все же отодвинулся, ушел, спрятался и больше не преследует меня. Во всяком случае, сегодня я спала спокойно.

Перечитала написанное вчера и удивилась. Зачем я вообще начала этот дневник? Ведь с самого детства я ничего не поверяла бумаге! Однако мое удивление быстро прошло, и, едва успев сделать свои нехитрые домашние дела, я снова вернулась к этой толстой и пока почти пустой тетради. Мне вдруг ужасно захотелось писать — прямо сейчас. И я поняла, что весь день хотела именно этого — вернуться домой и раскрыть тетрадь. Сесть и вылить на чистые листы все, что творится у меня внутри. Наполнить эту тетрадь содержанием. Вдохнуть в нее жизнь… или смерть? Наверное, когда писатель начинает книгу, он еще не знает, будет ли она о жизни или о смерти. Так и мой дневник. Сейчас я на распутье и еще не знаю, в какую сторону поверну…

Сегодня был тоскливый бесконечный день — до краев наполненный мелочными дрязгами, которыми так богат наш одаренный коллектив. И почему-то сегодня мне было особенно мерзко в этом участвовать. Наверное, потому, что я весь день вспоминала детство. Пыталась понять, когда же именно стала себя осознавать. Не как личность, а просто — осознавать. Первое мое воспоминание — это какая-то женщина с длинными волосами, освещенная мягким светом ночника. Комната мне не запомнилась — скорее потому, что предметы тонули в полумраке, но саму женщину я помню очень отчетливо. На ней ночная сорочка — белая с черными розочками, и она расчесывает длинные русые волосы. Лицо ее неясно: она стоит в такой позе, что я вижу только сорочку, волосы, ее руку и часть щеки. Волосы потрескивают от трения о гребень, и в темноту от них отлетают синие искры. Когда я рассказала об этом воспоминании бабушке, она рассердилась и заявила, что я все напридумывала. Что я увидела в комоде ее старую сорочку и вообразила себе бог весть что. Но я очень точно помню! Эта картинка врезалась в мою память так прочно, что в любой момент я могу воспроизвести ее во всех деталях. Причем ракурс как раз получался такой, как если бы я лежала на кровати. Но бабушка говорит, что остригла свои волосы, когда мне было три месяца, потому что я все время за них хваталась. И у нее не было времени следить и за мной, и за волосами. И что я не могу помнить этого. У маленьких детей память несовершенна. Я ничего не знаю о свойствах памяти, но иногда мне кажется, что я помню не только то, что было в этой жизни, но и то, что происходило давным-давно. Может быть, сто лет назад. А может, еще раньше.

Меня вырастила бабушка. Кроме нее, в моей жизни никогда не было по-настоящему близких людей. Странно, что в детстве я не задавалась вопросами: куда делась моя мать и кто мой отец? У меня не было матери и отца, как у других детей, с которыми мне приходилось общаться, и они были мне не нужны. У меня были бабушка и моя музыка — и этих двух огромных миров было достаточно.

Мое детство почему-то делится на странные периоды: примерно лет до десяти в моих воспоминаниях всегда лето. Жаркое лето, почти без дождей. А если и бывают дожди, то это скоропроходящие грозы — великолепные явления с театральными эффектами, барабаном и литаврами, после которых под аплодисменты толпы дают занавес и дворники сгребают в кучи сломанные ветром сучья. И после краткого антракта снова воцаряются жара и лето.

Мы живем совсем рядом с вокзалом, с краю большой вокзальной площади, в старом солидном доме с толстыми стенами и высокими потолками. Наша квартира на первом этаже, и окна всегда плотно занавешены белым тюлем — бабушка не любит посторонних взглядов. Но я, проходя мимо, как будто проникаю сквозь кружевную преграду и вижу наши комнаты — старый четырехугольный стол, старинные напольные часы с хриплым голосом, желтые стулья с прямыми спинками и бабушкин письменный стол с зеленой фланелью на столешнице, кое-где испачканной чернильными пятнами. Странно, что, не застав чернил, я, едва увидев эти пятна, тут же поняла их происхождение…

Я очень самостоятельная девочка. Каждый день я хожу в булочную мимо шума и суеты, царящих у вокзала. Но я не подхожу к написанному огромными буквами расписанию поездов, чужие города и страны не будоражат мое воображение, а звуки их названий не вызывают никаких воспоминаний. Их еще попросту у меня нет. Так же неинтересны мне продавцы всевозможных товаров — от мороженого и жареных пирожков до разнообразной игрушечной дребедени, выставленной в многочисленных ларьках снаружи и внутри здания вокзала. Я не буду ничего у них покупать. Я иду за хлебом — через день мы с бабушкой берем батон и кирпичик белого хлеба, хрустящую горбушку которого я так люблю намазывать маслом. Черного хлеба мы не едим — у бабушки от него болит живот, а мне никогда не нравился его вкус.

Удивительно, что до десяти лет, во времена вечного лета, меня совсем не трогает то, что будет очень интересовать потом — куда едут все эти люди? Что ждет их на том конце путешествия? Отдых? Работа? Новые впечатления? Старые друзья? Я нелюбопытный, замкнутый ребенок, погруженный в мир собственных фантазий. И мне нет до суетящейся толпы никакого дела. Вокзал интересен мне только по ночам, когда оттуда доносятся тоскливые, тревожные звуки, — это перекликаются поезда, словно большие опасные неповоротливые животные. Днем их голоса перекрывают аморфный шум привокзальной суеты, скрежет трамваев, въезжающих на конечный разворотный круг, и сухой шорох автомобильных шин, так напоминающий шелест и треск иглы на грампластинке. И только по ночам эти звуки, образующие то квинту, то большую терцию, слышны почти без примесей, во всей своей чистоте и какой-то небывалой притягательности…

Однако меня никогда не тянет на мост, как других детей из нашего двора, — смотреть на тепловозы, издающие эти звуки. Мне не нужно их видеть. Иногда, мельком, я наблюдаю их из окна трамвая, с грохотом проезжающего по мосту. Однако для меня неинтересна картинка, открывающаяся моим глазам. Я давно поняла, что зрение для меня — не первостепенно. Кроме того, я не хочу рассматривать их подробно, боясь разочароваться в увиденном. Мне достаточно того, что я слышу их голоса. Ведь звуки для меня с самого детства были главными. Для меня важным было не видеть, но слышать.

В первом классе я пошла сразу в две школы — обычную и музыкальную. В школу явился кто-то — сейчас уже не помню кто, — и на уроке пения нас по очереди подводили к пианино и заставляли петь и хлопать ладошкой. Потом мне дали какую-то бумажку, и я отнесла ее домой. А назавтра бабушка взяла меня за руку и привела в музыкальную школу, которая в самом скором времени стала для меня главной. Школа была совсем рядом, почти возле вокзала. Наверное, поэтому бабушка так легко согласилась меня туда записать. Не знаю, что было бы со мной, находись музыкальная школа на другом конце города. Возможно, вся моя жизнь тогда сложилась бы иначе, потому что вряд ли бабушка отпускала бы меня, не отличавшуюся ни ростом, ни здоровьем, почти ежедневно совершать долгое и небезопасное путешествие.

Однако школа находилась в пределах нашего квартала, посередине тихой улочки. По дороге бабушка попросила меня спеть песню, которую я хорошо знала, и, хотя она казалась мне скучной и не нравилась, я согласилась. Я до сих пор прекрасно помню день моего поступления в музыкалку: и желтый нарядный клен у входа, и прохладный зал с двумя роялями — прежде мне никогда не доводилось видеть вблизи этот инструмент; и мужчину, который ласково поднял меня и поставил на подиум. Ростом я тогда действительно не отличалась — когда первого сентября нас, первоклашек, выстроили во дворе школы на линейку, я оказалась предпоследней.

Так вот, меня воздвигли рядом с роялем, и мужчина, который впоследствии оказался завучем, спросил меня, что бы я хотела спеть. Я сказала. Бабушка покраснела. Это была совсем не та песня, о которой мы договаривались по дороге сюда. Но мужчина весело засмеялся, сел на круглый табурет и заиграл, а я запела. Меня похвалили, и я, расхрабрившись, бойко отстучала мелодию по лаковой крышке рояля. Помню, мне понравилось, что инструмент был таким огромным и гулким.

Позже, когда я спустилась с подиума по трем истертым ступенькам и отправилась разглядывать портреты на стенах зала, я услышала, как бабушка сказала: «Нет-нет, скрипка тяжелый инструмент для девочки. Только фортепьяно». Мужчина вздохнул и согласился.

Детство до десяти лет — это бесконечный Черни, тополиный пух, пыль на тротуарах, горячий июньский ветер, развевающий мои длинные волосы, которые во время каникул не заплетали в косы, и два табеля, лежащие на нашем старом пианино в гостиной. В общеобразовательной школе я училась из рук вон плохо. Успевала, пожалуй, только по литературе. Из музыкалки же, напротив, носила сплошные пятерки. Я не задумывалась о том, что тупа в математике. Я жила музыкой, звучащей отовсюду. Я не обращала никакого внимания на неправильно решенные дурацкие задачи — ну какое, скажите, мне было дело до двух мальчиков с их несъедобными яблоками? Или до бассейна, который никогда не наполнится доверху, потому что воду в него не только вливают, но и зачем-то выливают?

Внутри меня шла бесконечная звуковая дорожка, собранная из десятков и сотен различных звуков, как музыкальных, так и не имеющих к музыке никакого отношения. И эти звуки переплетались самым причудливым образом, образовывали простые и сложные интервалы, разрешающиеся то в миноре, то в мажоре. Я весьма и весьма удивилась бы, расскажи мне кто-нибудь, как близок мир гармонии, выстроенный с высокой точностью, к миру чистой математики, но задумываться об этом я стала только сейчас. А во времена школьного детства я куда больше переживала оттого, что мои маленькие, но крепкие пальцы допускали крохотную неточность и звук запаздывал на одну тридцать вторую секунды, нарушая стройную музыкальную ткань. А тот факт, что решение математической задачи, полученное мной, очень редко сходится с ответом в конце учебника, меня отчего-то совершенно не волновал.

Игрушек у меня было мало, ведь я никогда их не просила, мне хватало музыки. Даже если у меня и появлялась какая-нибудь красивая игрушка — кукла или плюшевый мишка, — сюсюкать с ними, кормить или укладывать их спать мне не приходило в голову. Единственное, что я делала, это усаживала своих подопечных у пианино и играла, изредка интересуясь, нравится ли им музыка, и неизменно получая в ответ вежливую похвалу.

Первые счастливые, как и первые несчастные, воспоминания в моей жизни также связаны с музыкой. В третьем классе меня перевели из обычной школы в специальную — и это было большим облегчением, потому что никто теперь не пытался сделать из меня математика или ботаника. И даже обожаемая мною литература временно отодвинулась куда-то на задний план, потому что в новой школе я решила непременно быть первой по всем музыкальным предметам.

Примерно на третьем занятии хоровичка взяла меня за руку и поставила перед всеми, а девочку, которая до этого пела соло, попросила встать в середину. Не помню, как я пела, — слишком неожиданно все произошло. Но вспоминаю, что была очень счастлива и меня буквально распирало от восторга, как воздушный шар. Мне даже казалось, что я не иду, а плыву, не касаясь подошвами земли. Однако когда я вышла из школьных ворот, чтобы идти домой, ко мне подошла та самая девочка и изо всех сил ударила портфелем по моей блестящей нотной папке, которую бабушка купила к новой школе. Папка с треском лопнула, и тесемки с остатками бумажных лохмотьев повисли у меня в руке. Мои ноты, тетрадь по истории музыки — все оказалось в луже. Я ошалело смотрела, как девочка — я даже не знала ее имени! — наступила своим щегольским ботиночком прямо на середину нотной тетради, утопив ее в грязи. Я тупо смотрела на ее лаковые ботиночки — даже не на свою погибшую тетрадь, а именно на эти ботинки. Лужа была глубокой, и вода наверняка затекла внутрь их, и мне было жаль всего сразу: и папки, и этих чужих нарядных ботинок с пушистой меховой оторочкой, каких у меня никогда не будет, потому что у нас не всегда хватало на чай и сахар. Но более всего мне было жаль своего утраченного ощущения полета — тот радостный воздух, который наполнял меня, испарился без следа, вытек в какую-то пробитую этими ботинками брешь. И еще долго после этого случая я ходила как пришибленная, и даже моя любимая музыка не поднимала меня в горние выси…

Кукол у меня было всего две — и обе слишком большие, слишком парадные, чтобы ими можно было играть. Обычно эти разнаряженные девицы сидели, надувши губки, в глубоком кресле и обижались на меня, поскольку я их вечно игнорировала. Их громоздкая красота не шла ни в какое сравнение с увлекательным занятием, к которому меня приобщила бабушка. Однажды она нарисовала мне бумажную куклу, вырезала ее и наклеила на картон, а затем показала, как можно делать ей одежду. Процесс самодеятельного творчества так захватил меня, что у моей Сони вскоре скопилось три коробки нарядов. А потом, повинуясь какому-то наитию, я соорудила кукле костюм Кармен. Помнится, мне тогда очень нравились испанские платья, кастаньеты, ритмы фламенко. Предысторией этого увлечения была не бессмертная опера Бизе, а то, что бабушка взяла меня с собой на фильм Сауры «Кармен». Фильм был совсем не детский, но, как я понимаю, меня в тот вечер просто некуда было девать. Сауровская «Кармен», произведшая на меня сильное впечатление, каким-то образом наложилась на «Кармен» Мериме, которую я на следующий день взяла в школьной библиотеке.

Три гения — Мериме, Бизе и Карлос Саура — сделали свое дело: я долго ходила как больная под впечатлением увиденного, услышанного, прочтенного и переосмысленного моей неуемной фантазией. Романтический Бизе мешался с гортанным и нарочито грубым испанским народным пением, оркестр перебивался перестуком кастаньет и грохотом каблуков по балетному подиуму, и даже во сне меня преследовала навязчивая хабанера… Впервые я попробовала петь оперу. Я то мурлыкала себе под нос, то пробовала свои силы в полный голос. Вполне естественно, что моя Соня тут же стала Кармен. Но… Кармен без окружения была всего лишь куклой с кучей нарядов. Чтобы преобразить ее в коварную цыганку, мне понадобился Хосе. Бабушку, которая рисовала очень хорошо, я не стала посвящать в свои фантазии и изобразила Хосе сама, как умела. Помнится, он был ниже Сони-Кармен на голову и вышел кривобоким. Однако кинжал, которым я снабдила своего Хосе, с лихвой искупал его физические недостатки и придавал зловещей лихости, что и требовалось.

Далее моя Соня примерила на себя наряды Тоски, Снегурочки, Татьяны, Аиды и одновременно Амнерис. Затем я перешла на балет. В балете отсутствовала главная составляющая моих постановок — пение, но зато мне очень нравилось вырезать воздушные балетные пачки и украшать их тюлем и блестками.

Большая обувная коробка пополнялась все новыми персонажами, коробки поменьше служили костюмерными. Примерно через год я поняла, что в одних и тех же декорациях — на нашей старой тахте — всех спектаклей не поставишь, сколько ни завешивай спинку бабушкиными косынками. Нужны были настоящие. Я тогда была совсем незнакома с театром в его технической ипостаси, но со страстью и выдумкой сооружала замки из конфетных коробок, найденных на помойке, леса из старых мочалок и озера из осколков зеркал. Думаю, из меня получился бы неплохой декоратор. И я все вырезала и вырезала из бумаги, которую в огромном количестве приносила мне с работы бабушка, а затем усердно раскрашивала полученные деревья, кусты, балюстрады, скамейки, клумбы, облака, луну и звезды, солнце и радугу. Я сращивала листы бумаги с помощью клея и сооружала пирамиды для постановки «Аиды», и даже сфинкс, весьма похожий на настоящего, украсил мою премьеру. Меня не смущало то, что вся изнанка моих декораций, костюмов, да и самих актеров была исписана непонятными символами и предложениями, в суть которых я никогда не пыталась вникнуть. Курсовые работы бабушкиных студентов, послужив своим авторам, безраздельно переходили в мое владение. И, смею предположить, в самом первом — и самом счастливом моем театре — их жизнь была куда интереснее, чем у тех, кто остался стоять на пыльных архивных полках.

— Ваша любовница никогда не угрожала суицидом?

Режиссер Савицкий раздраженно дернул щекой. Его злило слово «любовница», злило то, что он попал в такую омерзительную ситуацию, и безмерно злила сама следователь Сорокина, бесцеремонно расспрашивающая о его личной жизни. На ее очередной вопрос он только неопределенно пожал плечами.

— Так да или нет? — продолжали пытать его.

— Оксана была очень сложным человеком, — наконец выдавил он.

— А вы не ссорились накануне?

— Нет, — устало сказал он. — Накануне мы не ссорились. У Оксаны был день рождения. Зачем портить настроение друг другу в праздник? Я пошел ее проводить, но у нее сильно болела голова, поэтому мы расстались у двери ее квартиры.

— А ваша жена не возражала, что вы пошли провожать любовницу?

Противная баба смотрела на него через стол в упор, не мигая. Лицо одутловатое — наверное, с почками проблема. Волосы выкрашены небрежно, да и глаза подведены неровно — на одном стрелка дрожала и уходила в сторону, отчего казалось, что следовательша вот-вот подмигнет. «Могла бы выглядеть как человек, — раздраженно подумал он, — но ни помадой, ни пудрой пользоваться не умеет… Помада у прокурорской мадам слишком яркая, не подходит ни под цвет лица, ни тем более к маникюру… если это можно назвать маникюром, конечно… Намазалась тонирующей основой и не растушевала как следует — лицо розовое, а шея зеленая, как у утопленницы! Сказать ей, что ли, что она выглядит как чучело, испортить настроение, как она портит его мне своими идиотскими вопросами, вместо того чтобы искать, кто действительно убил Оксану? Однако ссориться со следователем себе дороже, — решил Савицкий. — Может быть, она себя так ведет, потому что я пожаловался в столицу на нерадение местных сыщиков? Разумеется, ее после этого по голове не гладили… Что ж… возможно, я погорячился. Теперь придется терпеть».

— Послушайте, — начал он. — Я вам уже сто раз говорил, что у нас с Ларой давно уже… только дружеские отношения. Мы договорились, что разводиться не будем, и она не вмешивалась… в мою личную жизнь. Понимаете? Нам обоим было так удобно. Но я же вижу, куда вы гнете. И я вам еще раз повторяю — я Оксану не убивал. И она сама себя не убивала. Я уверен в этом, — добавил он.

Маргарита Сорокина с неприязнью смотрела на сидящего напротив мужчину. Не убивал он! С женой, видите ли, только в дружеских отношениях. А чего тогда жить вместе? Или ему так удобнее? Конечно, именно ему так удобнее, а не несчастной женщине, которой приходится терпеть бесконечные походы налево этого… артиста! Ишь, и сюда вырядился. Любовницу еще не похоронили, а он атласный шейный платок нацепил в козявках каких-то, штиблеты лакированные надел… хлыщ!

— Ну, то, что вы Кулиш не убивали, еще доказать надо, — ядовито заметила она.

— Доказать надо, что я ее убивал! — тут же парировал Савицкий. — Вы о презумпции невиновности когда-нибудь слыхали?

Следователь медленно побагровела.

— Та-а-ак, — протянула она. — Грамотный, значит? А грамотного я могу задержать до семидесяти двух часов — по подозрению в совершении преступления. Вам в камере не то что часы — минуты считать захочется! А ведь есть еще и Указ президента — по нему я вас и тридцать суток могу удерживать! Понятно? Так что, спокойно на вопросы будем отвечать или выйдем и опять в Киев звонить побежим?

Режиссер смолчал. Да, дразнить эту странную бабу явно не следовало.

— Скажите, Савицкий, снотворным ваша любовница давно баловалась?

Режиссера покоробило это «баловалась», но он ответил по возможности сдержанно:

— Да, Оксана давно принимала снотворное. Много лет.

— А зачем она выпила снотворное днем, вы не в курсе?

— Знаете, у каждого из нас свои странности, — сказал Савицкий, все более и более тяготясь разговором. У него создалось впечатление, что следователь действительно пытается обвинить его в чем-то, и нарочно провоцирует его, чтобы он вспылил и наговорил лишнего.

— Оксана с помощью снотворного лечила все — и головную боль, и простуду. Она говорила, что сон все лечит, — выпивала таблетку, а наутро, как правило, действительно была здорова…

— А вы сами дали ей снотворное?

— Нет, — отрезал режиссер. — Я ей ничего не давал. Я проводил ее до дверей и ушел домой. Вам понятно?

— Ну-ну, — скептически произнесла следователь, и у Савицкого задрожали руки. Эта двухчасовая пытка, похоже, и не думала подходить к концу. Зачем он сам заварил эту кашу?! Оксану не вернешь, а ему все нервы истреплют, не считая того, что за спиной уже начались шепотки, и даже Лариса сегодня…

— Можно?

В дверь просунулся плотный остроносый мужик с пронзительными голубыми глазами — один из тех, которые шныряли в театре.

— В коридоре подожди, — неприязненно сказала ему следователь и почесала ручкой нос. — А милицию вы на следующий день почему вызвали? — в который раз спросила она.

Тут Савицкий уже не выдержал:

— Послушайте, вы меня уже в десятый раз об одном и том же спрашиваете!

— Нужно будет, я и двадцать раз спрошу. Ваше дело — отвечать.

Он даже поперхнулся от негодования, но все-таки решил вести себя спокойно — ну, насколько сможет. А то действительно еще в камеру запрет, кто ее, дуру, знает…

— Мне показалось подозрительным, что Оксана не отвечает на звонки по телефону. Я пришел, открыл дверь и нашел ее…

— Вы на той неделе утверждали, что больше Кулиш в тот день не видели. Так? Вот протокольчик. А вот показания соседей, что вы заходили вечером и открывали дверь своим ключом…

Режиссер побледнел.

— Да… я забыл. Я действительно заходил через час… ну, может, через полтора. И открывал замок. Но не заходил в квартиру…

— Почему?

— Дверь была заперта на цепочку. Я позвонил… но мне никто не открыл.

— Что значит «никто»? У Кулиш что, были гости? Вы их видели? Слышали?

— Никого я не видел. Я позвонил, постоял, потом закрыл дверь и ушел. Наверное, она или ванну принимала, или уже спала.

— А утром, значит, получилось открыть? Цепочки почему-то уже не было? Интересне-енько… И кто ж ее снял?

Савицкий сидел, не отвечая. Ему очень хотелось закурить, но он боялся, что руки будут предательски дрожать и это натолкнет следовательшу на очередные, далеко идущие выводы.

— А вечером вы ей не звонили? — продолжала пытку Сорокина.

Режиссеру очень хотелось ответить, что в тот злополучный вечер он сидел дома с женой, никуда больше не выходил и никому не звонил. Но если они проверят? Или уже проверили? Поэтому он помедлил и все же признался:

— Да, я ей звонил.

— Зачем? — тут же выстрелила вопросом Сорокина.

— У нее был день рождения, я хотел ее поздравить.

— Но вы же поздравили ее в театре! Потом еще проводили домой. Может, вы ей по другому поводу звонили? Не припомните?

— Наверное, вы правы. Я просто хотел узнать, как она себя чувствует. У нее голова болела, я вам уже говорил.

— Действительно говорили, — согласилась следователь. — А жена ваша с Кулиш в каких была отношениях?

— В хороших, — сквозь зубы процедил Савицкий.

— Даже торт ей на день рождения заказала, да?

— Совершенно верно.

— А в театре у Кулиш были враги?

— Нет. У Оксаны не было врагов, — твердо заявил пытаемый. — Она была прекрасным человеком, прекрасной певицей…

— Прекрасной любовницей…

— Да! И это тоже, если хотите знать!

Следовательша посверлила его своими неровно подведенными поросячьими глазками и хмыкнула:

— Смело! Как говорится, мой вам респект! А Кулиш настаивала, чтобы вы на ней женились?

— Нет.

— Я вам не верю, — заявила следователь, и уголки ее рта насмешливо дернулись. — Она прилюдно устраивала вам сцены, требуя, чтобы вы развелись с женой и узаконили свои отношения. А вы не хотели. Ни разводиться, ни жениться. Так?

— Это ваше право и обязанность — собирать слухи и сплетни, — сухо сказал режиссер. — Вас тут много, а оперный театр в городе один. Вас, наверное, информировали, что у нас в театре ожидается премьера? Это очень трудная и кропотливая работа. И для меня, и для всей нашей труппы в целом. У нас меньше чем через час репетиция. Я не могу заставлять ждать заслуженных артистов… Впрочем, я даже со статистами так себя не веду! — Режиссер гневно сверкнул очами. — Я ответил на все ваши вопросы. Я могу наконец идти?

— Я вас не задерживаю. Идите. — Следовательша пожала плечами, взяла со стола пропуск и небрежно подмахнула его.

* * *

Лысенко смотрел скучающим взором куда-то в район серого облупленного сейфа, пока Сорокина, сопя, читала принесенное им. Сейф и пыльный, некрасиво вытянувшийся от неправильного ухода кактус стояли на своих местах очень давно, и Лысенко знал обоих как свои пять пальцев.

— И это все? — Сорокина раздраженно смахнула бумаги в ящик стола.

— Все.

Капитан не поворачивал головы, созерцая сейф и колючего страдальца с таким видом, как будто те были произведениями искусства.

— Ты, Лысенко, или работай, или увольняйся, — пожевав губами, посоветовала ему следачка. — А то у нас с тобой общего знаменателя не находится!..

— У нас с тобой, Ритуля, ничего общего нет и быть не может, — насмешливо сказал он, хотя на скулах у него играли желваки. — И вообще, я бы тебе посоветовал: ты держи свои амбиции, а заодно и язык при себе. А то у тебя все вместе. И мухи, как говорится, и котлеты. И определись наконец — работать тебе со мной или что еще…

— Да я с тобой, — багровея, проорала Сорокина, — на одном поле срать не сяду!!

— Если у тебя есть конкретные замечания по моей работе, так излагай их в письменном виде в адрес начальства, — душевно посоветовал ей капитан.

— Я рапорт напишу, — пообещала Сорокина, с ненавистью глядя в наглые голубые глаза.

— Обязательно напиши, Риточка. В подробностях. Тебе ж не впервой рапорты писать. Ну, я полетел, радость моя.

Сорокина вначале забулькала, как выкипающий чайник, а потом ее прорвало. Она находила все новые и новые эпитеты для этой сволочи, для этой гниды недобитой… и прочее, прочее, прочее…

Лысенко очень хотелось выскочить из кабинета и садануть дверью, но он невозмутимо выслушал все до конца и, когда обессиленная Сорокина в изнеможении откинулась на спинку стула и налила себе в стакан воды, сказал:

— Ну и чудненько! Как мы тут с тобой прекрасно все обсудили! Я рад, что ты меня понимаешь. Так редко такое бывает. Даже уходить не хочется. Но я все же на службе… а жаль. Так что бывай, Ритуль! — Он вышел и прикрыл дверь с нарочитой вежливостью, чем довел хозяйку кабинета буквально до белого каления.

* * *

— Игорь, ты зачем Сорокину дразнишь?

— Я, Маш, никого не дразню, — устало сказал он в трубку.

День выдался тяжелый: жара, беготня, бесконечные разговоры с непростым театральным людом, а до кучи еще и Ритка Сорокина…

— А что, она уже успела всем нажаловаться? — с усмешкой поинтересовался он. — Чего она тебе наговорила? Что я, сволочь недобитая, оборотень и мент с нечеловеческим лицом, работать не хочу?

— Она мне сейчас по делу Кулиш звонила. — Маша Камышева, личный друг капитана, а по совместительству эксперт, тяжело вздохнула на том конце связи. — Ты чего ей такого там наговорил, а?

Лысенко ничего такого следователю Сорокиной сказать просто не успел, а может, настроения не было, поэтому он ответил с чистой совестью:

— Да пошла она к черту! Маш, нам что, кроме как о Сорокиной, и поговорить больше не о чем?

— Почему не о чем, — растерялась Камышева. — У нас всегда есть о чем поговорить… Весна вот за окном, например, такая!..

Из дневника убийцы

Весна в этом году почему-то меня не обрадовала. Обычно я всегда с нетерпением жду именно весну. Это мое любимое время года. Как в детстве любимым было знойное, сухое, ветреное лето, так, повзрослев, я полюбила весну.

В детстве весна неизменно проходила мимо меня. В мае в школе становилось слишком жарко, и все мы, и ученики и преподаватели, с нетерпением ждали окончания учебы и начала самых длинных в году каникул. А весна — весна была досадной помехой на пути к долгожданному лету, к каникулам и отпускам. В предвкушении летней свободы у меня даже музыка уходила на второй план. Последние недели в школе давались тяжелее обычного, к тому же нужно было, как каторжник ядро, таскать за собой опостылевший и практически уже ненужный портфель.

Переводной концерт нависал над всеми дамокловым мечом — с утра и до позднего вечера через открытые окна отовсюду доносились музыкальные пассажи. Первоклашки извлекали мучительные звуки из своих четвертушек — скрипок и виолончелей, и я с чувством собственного достоинства шествовала мимо струнников в конец коридора, в свой класс, большую часть которого занимал далеко не новый, но прекрасно звучавший беккеровский рояль. Я как-никак заканчивала четвертый класс и поэтому взирала на испуганную мелюзгу, которая еще ни разу не играла в большом зале перед возбужденной толпой родителей, теснящейся позади невозмутимой экзаменационной комиссии, с нескрываемым превосходством. Кроме того, мне не нужно было повсюду носиться с инструментом, как моей соседке по парте, виолончелистке. Я возвращалась из школы налегке, наперегонки с тополиным пухом, несомым ветром, и старенький ранец хлопал меня по спине, когда я вприпрыжку перебегала перекресток возле вокзала.

Тем летом бабушке почему-то взбрело в голову отвезти меня в деревню. Я казалась ей слишком худой и бледной, и она заявила, что меня нужно «оздоровить». Ну, если моя бабушка что-то решила, спорить с ней было бесполезно… Это был самый скучный отдых в моей жизни, скорее наказание, чем поощрение за неплохие оценки по общим предметам и блестяще отыгранный переводной экзамен. Я была слишком городской девочкой, чтобы мне понравилось то унылое место, куда меня привезли. Наверное, там действительно наличествовали чистый воздух и настоящее молоко от настоящей коровы, но там не было даже асфальта, чтобы расчертить «классики»! Дороги в этом Богом забытом населенном пункте состояли из сплошной серой пыли, а на мягкой, поросшей спорышом обочине у каждого двора паслись гуси. Не помню уже, как называлась эта деревня, наверняка она имела такое же скучное название, как и окружающий ее пейзаж. Припоминаю только, что добирались мы туда несколько часов в тряском жарком автобусе, обремененные двумя чемоданами и ранцем с моими книгами и частью бумажного театра.

В деревне бабушка сняла ветхий деревянный флигель, выходящий в огород, который плавно спускался к тускло блестящей реке, поросшей по берегам дуплистыми ветлами. Вот в этом унылом до одури месте она меня и принялась «оздоравливать». По утрам мы обязательно купались, осторожно входя в мутную воду и скользя ногами по илистому дну, полному острых осколков раковин-перловиц. Проплешина в камышах, которую мы именовали гордым словом «пляж», была грязно-желтого цвета, и на песок постоянно прибивало то дохлую рыбешку, то воняющую болотом ряску. Однако, не имея других развлечений, мы храбро лезли в воду, пугая лягушек и водомерок, а потом ложились загорать на старое полотенце. Каждое утро я пила отвратительное, пахнущее коровой интимно-теплое парное молоко, а после обеда бабушка выгоняла меня из флигеля на раскладушку — «принимать солнечные ванны». Вокруг меня бродили вечно озабоченные поиском пропитания куры, бестолковые и суетливые. Они то настойчиво разгребали когтистыми лапами сто раз перерытую землю двора, то внезапно, с квохтаньем и толкотней заполошно срывались к своему властелину — петуху. Отдыхать среди этого птичьего царства было проблематично; нахальные мухи, привлеченные куриным пометом, то и дело садились на мои голые ноги или пикировали прямо в лицо, норовя попасть в глаз. Новый купальник, который бабушка купила, чтобы подсластить мне деревенский отдых, на заднем дворе не производил никакого впечатления даже на кур. С раскладушки мой «театр» сдувало и уносило, а в крохотном домике на столе у единственного окна бабушка писала какие-то бесконечные формулы, черкала и писала снова, безжалостно изгоняя меня на «свежий воздух».

Несколько дней такого безрадостного времяпрепровождения повергли меня в отчаяние, тем более что покидать пределы двора мне категорически запрещалось. А потом к нашей хозяйке, необъятных размеров старухе, привезли из города внучку, бойкую девчонку примерно моих лет. Общим у нас был только возраст, но, тем не менее, мы быстро сдружились. Девчонку звали Светкой, а ее бабку — уже и не помню как. Светка приглашала меня в просторный и прохладный деревенский дом, где в дальней комнате в старом сундуке у нее хранился целый склад игрушек. Мы часами могли играть в раскладной «Цирк», или ее любимую игру «дочки-матери», пока не подходило время обеда или ужина и бабка не звала внучку к столу. Старуха была скуповата — и, не собираясь тратиться на лишний рот, она неизменно говорила мне:

— Ты иди… иди. Тебя вон, гляди, бабка давно ищет…

Хотя бабушка, пользуясь отпуском, спешила дописать какой-то учебник и уж, конечно, меня не искала.

Лето выдалось погожее, и в июне в саду, накрепко отгороженном от куриных происков сеткой с калиткой, поспела восхитительная малина. Мы со Светкой отряжены были собирать первую ягоду. Бабка вооружила нас литровыми банками, обвязанными бечевой и привешенными на шею, — чтобы обе руки оставались свободными. Получив напутствие собирать аккуратно и не мять ягоды, мы с двух сторон двинулись в малинник. Я до сих пор помню прозрачную скользящую тень листьев, жужжание пчел вокруг и восхитительный вкус этой малины. Кинув для приличия пару ягод в банку, я набирала полную горсть и отправляла ее в рот. Придавливала ягоды к нёбу языком и замирала от блаженства — ничего общего эти божественные вкус и запах не имели с той давленой, не первой свежести малиной, килограмм которой бабушка покупала каждый год, чтобы сварить банку так называемого «простудного варенья».

Кусты были огромные, выше меня чуть не в два раза, и поэтому я без зазрения совести бесчинствовала там, пока Светка меня не позвала. На шатком столике под вишней красовались пять полных банок, набранных ее проворными руками, в то время как моя единственная, наполненная едва на половину, болталась на шее и обличала меня как табличка, привешенная на партизана перед расстрелом. Бабка, сидящая тут же, неодобрительно на меня покосилась — руки мои были в малине, рот, как я подозреваю, тоже. Выручила меня подружка:

— Так она ж первый раз… и собирать не умеет…

Бабка поджала губы и в два блюдечка — как кошкам — рассыпала малину, собранную мной.

— Ешьте…

Светка смела свою порцию тут же, а я, красная как рак, положила ягоду в рот. Она, почему-то став совершенно безвкусной, тут же застряла всеми косточками в зубах. Я отодвинула блюдечко.

— Я малину не люблю…

Но больше на сбор урожая меня не приглашали. Сама я в сад не ходила, а Светка, дождавшись, пока бабка, тяжело переваливаясь, не побредет на автобусную остановку, чтобы увезти благоухающую корзину на ближайший рынок, приносила мне то горсть вишни, то упавшее с дерева яблоко «белый налив» с коричневым подбитым боком и неизменным удивленным червяком внутри.

Увидев однажды мой бумажный «театр», подружка ужасно заинтересовалась — что я делаю с этими «человечками». Опера, которую я пыталась перед ней воспроизвести — моя любимая «Кармен», — ее почему-то не вдохновила. Однако, услышав, как я пою, она тут же предложила мне спеть что-нибудь дуэтом. Голосок у Светки был небольшой, но очень верный, и попсовых текстов в голове у нее хранилось множество. Наскоро разучив несколько хитов, мы садились на лавку под окнами и заливались на два голоса. Эти выступления оставались незамеченными недолго. Буквально на второй день из прохладной глубины дома возникла Светкина бабка, для которой мы собирали малину. Тяжело переступая отечными слоновьими ногами, она снизошла с крыльца, волоча за собой лакированный венский стул. Умостившись в тени и взяв для обмахивания газету, она велела нам начинать. Мы пропели все, что знали, а старуха, оказавшаяся меломанкой, сидела и млела, уронив импровизированный веер. Помня о неправедно съеденной малине, я старалась изо всех сил. Повторив все разученное на «бис» и получив заслуженные аплодисменты, мы с удовлетворением раскланялись и были отпущены к нашим игрушкам.

Вскоре наш репертуар расширился — старуха заказывала песни, мы шли в сад репетировать, а вечером пели ей, свисающей по краям стула, как тесто из квашни, и роняющей слезы умиления. Выступления наши неизменно заканчивались в кухне, где прижимистая бабка кормила «артисток» ужином — яичницей с помидорами и салом, домашней выпечки хлебом, а также компотом, таким концентрированным, что при одном воспоминании о нем у меня даже сейчас возникает оскомина.

Как и всяким артистам, нам со Светкой было свойственно тщеславие: мы жаждали признания не местного, так сказать, значения, а хотя бы в деревенском масштабе. И оно не замедлило явиться. Вначале к нашей единственной меценатке присоединилась одна бабка, затем вторая… Через неделю десятка полтора восхищенных слушательниц рукоплескали нашим ежевечерним концертам.

Моя собственная бабушка участвовать в этих музыкальных посиделках отказалась категорически. Прослушав один раз наш пошлейший репертуар, она для приличия слабенько похлопала, а затем высказала мне в нашей комнатке свои претензии:

— Это ужасно… ужасно! Я понимаю, Света… но ты! Петь такое после «Кармен», после «Евгения Онегина»… Нельзя потакать неразвитым вкусам, пусть и в деревне!

— Так что же мне делать? — растерялась я. Романсы и оперные арии, которые я напевала вполголоса дома, мы со Светкой не потянули бы.

— Ну, разучите хотя бы Глинку для начала, — посоветовала бабушка.

На следующий день для пробы я выступила соло с «Дорожной песней». Энтузиазма на лицах слушателей не наблюдалось. Пока я пела, среди публики начались перешептывания, кашель, словом, возникли знакомые любому артисту неприятные звуки, говорящие о том, что внимание зала рассеялось. Светка, опасаясь провала, дернула меня за руку и тревожно шепнула на ухо. Затем, набрав полные легкие воздуха, мы вдохновенно взвыли привычное, сорвав в конце шквал аплодисментов, так греющий душу всякого лицедея.

— Она и на пианине играть умеет! — гордо говорила Светка, набивая полный рот подношениями, — наши слушатели никогда не приходили с пустыми руками, так что конфеты и печенье у нас в карманах не переводились. Мне так разговаривать было строжайше запрещено, и поэтому я жевала и скромно молчала.

Такое бахвальство со стороны подружки повторялось изо дня в день, и в конце концов старуха не выдержала. Кряхтя, она откинула свисающий до пола кружевной подзор и вытащила из-под кровати пыльный футляр. В нем оказался дивной красоты аккордеон — темно-зеленый, с перламутровыми вставками, невесть как очутившийся в этой глуши, — роскошный инструмент с глубоким голосом.

— Ну давай, играй, — разрешила она.

— Так это ж не пианина! — возмущенно пискнула Светка.

Тем не менее с разрешения бабки я, сгибаясь под тяжестью добычи, унесла аккордеон в наш флигель и довольно быстро освоила несколько простых мелодий. Он, конечно, был слишком громоздок и высок для меня, но… Ко мне вернулась музыкальная гармония, по которой я так отчаянно скучала здесь. Вечерние выступления не удовлетворяли в полной мере моей потребности в ежедневных музыкальных упражнениях. Я томилась по своему старому домашнему пианино, я скучала даже по гаммам, разогревающим пальцы и настраивающим меня на дальнейшую скрупулезную работу и разбор произведения. Кроме того, еще свежо было мое фиаско с малиной, и я жаждала реабилитации. Да и, честно говоря, мое детское тщеславие в освоении аккордеона также сыграло не последнюю роль.

Когда через пару дней я заиграла бабкину любимую «Ах, какая женщина, какая женщина… мне б такую», из-под складчатых старушечьих век потоком полилась соленая влага. Я играла и пела, Светка вторила, а ее бабка обливалась сладчайшими слезами меломана. Наконец, утершись платком, отсморкавшись и отдышавшись, она похвалила меня на свой манер:

— Вот, любой дурак научиться может, кроме тебя! И науки-то всей — пальцами перебирай… вроде как носки вяжешь. Не способная ты ни к чему, как и мать твоя, платка носового подрубить не умеешь!.. А эта пигалица, смотри, за два дня гармонь одолела! И поет, и играет… так-то вот!

Светка немедленно насупилась, а бабка продолжила:

— Ты вот на завод ишачить, как отец с матерью, пойдешь, а она, — бабка назидательно ткнула в мою сторону черным от земли пальцем, — куда хошь! Не буряки в поле полоть будет, а на чистую работу — в школе, иль в клубе, иль… — В театрах старуха сроду не бывала, поэтому закончила свою мысль так: — Да хоть по электричкам пойдет — и везде заработает!

Перспектива разгуливать с выступлениями по электричкам насмешила меня, хотя я и не подала виду. Однако сегодня я вижу, что прозорливая Светкина бабка во многом была права: я зарабатываю на жизнь музыкой, и мое сегодняшнее существование очень мало отличается от хождения с аккордеоном по электричкам. Мне думается даже, что пой я в электричках, вероятно, мой заработок был бы существенно больше той мизерной суммы, которую определило государство в вознаграждение за певческое ремесло. Но мое болезненное самолюбие требует театра — и только театра! Блещущего и рукоплескающего театра, с переливающимся хрусталем люстр, бархатом лож и занавеса, с восхитительным запахом свежеотпечатанной программки, в которой значится: выступает такая-то. Пение на завалинке для деревенских слушателей, возглавляемых Светкиной бабкой, также было своего рода театром. Моим вторым театром и, можно сказать, моими первыми удачными гастролями.

— Лара… Лара! Стоп… Я сказал — стоп!! Чем вы тут занимаетесь, черт возьми?! На рыночную дороговизну друг другу жалуетесь? Это же любовный дуэт! Я сказал — любовный! А вы что здесь устроили? Это не молодые влюбленные, а двое престарелых больных в очереди к ревматологу! Станислав Петрович! Что вы на нее смотрите, как пасынок на мачеху? Пирожком она вас обделила? Так, подойдите ближе… еще ближе… вот так, хорошо. Прижмите ее к себе. К себе, а не к костюму! Господи, Слава! Ты же любишь эту женщину… не бутерброд с колбасой, а женщину! Эту женщину. Посмотри на нее восторженно… восторженно, а не как на лягушку! О господи! Не можешь восторженно, смотри на нее просто страстно! Страстно, черт возьми!!! Не с ненавистью, а страстно… это не пылесос, который поломался. Это женщина! Красивая женщина… Лара, куда ты снова пошла?! Стой здесь… ближе… Так, Слава, теперь ты. Она твоя любовница. Ты ее долго добивался. Тебя даже избили из-за нее! Ради нее ты пошел на все — на преступление, на убийство… Нет. Не так. Не глазки ей нужно строить, а смотреть… Ладно, хорошо… Так, а теперь вы целуетесь… Стоп. Слава, так покойников только целуют. Ты Лескова читал? Не либретто, а именно Лескова… Ладно, я тебе своими словами скажу. Катерина Измайлова говорит: «Целуй меня так, чтобы с яблони цветы сыпались». Помнишь? А у вас дохлый паук не свалится! Ты тоже стоишь как мертвая! Чего ты руки опустила? Обними его… я сказал — обними, а не придуши… Лара, если тебе кого-то убить хочется, то у тебя дальше по сюжету это будет… Мужа задушишь, а свекру крысиного яду подсыплешь… Стоп! Никуда не годится. Вяло. Очень вяло! Эта опера требует движения. А у вас его нет. Это история о всепоглощающей страсти, а не просто пение под музыку! Подумайте над этим. — Савицкий раздраженно двинул стулом. — Слава, с тобой на сегодня все. Лара, давай еще эту сцену «Я в окошко однажды увидела…» Да, вот с этого места…

Певица запела, голос ее был полон грусти и тоски и поднимался все выше, выше, пока не достиг такой высоты, что, казалось, дальше некуда, но потом шагнул еще выше, еще… Перехватило дыхание от этого неземного чистого звука, полного какого-то страшного невысказанного напряжения.

— Одна… одна… одна я … — жаловался голос.

И вдруг оборвался. Женщина на сцене, лицо которой внезапно исказилось в страдальческой гримасе, отвернулась, подошла к аккомпаниатору, и обе стали тихо о чем-то переговариваться, листая стоящую на рояле партитуру.

— Лара, в чем дело? — раздраженно спросил Савицкий у жены.

— Я не готова дальше репетировать.

Лариса Столярова, прима оперной труппы, не спеша спустилась с невысокой сцены репетиционного зала и уселась в углу, у столика. Открыла бутылку минеральной воды, налила в стакан и, откинувшись на спинку кресла, стала цедить воду маленькими глотками.

— Ладно… Второй состав, пожалуйста, — недовольно скомандовал Савицкий. — Аня, тебе особое приглашение нужно? Начинайте… То же место… Нет, давай «В лесу, в самой чаще есть озеро…»

Невысокая девушка, которую старлей уже видел — она приходила искать библиотечную партитуру, — нерешительно шагнула к роялю, прикрыла глаза и запела. Лицо ее было безмятежным, но напряжение, нараставшее с каждой минутой и лившееся со сцены, зашкаливало, затапливало все вокруг, и Бухин тоже закрыл глаза. Это было уже не пение. Голос, забиравший все выше, казалось, вот-вот оборвется… Но он не оборвался, как у первой певицы, а перешел какую-то черту, какой-то барьер — и превратился не в пение даже, а в плач. «Так воет ветер на кладбище», — подумал Саша с ужасом и почувствовал, как у него по спине поползли мурашки.

Бухин не слишком разбирался в опере — в детстве мама водила его в театр, так сказать, для общего развития. «Евгений Онегин», «Кармен», «Травиата»… Только глухой их не знает. Но этой музыки он определенно не слышал никогда. И такого пения — тоже. Даже ерничающий по поводу и без повода Лысенко сидел рядом тихо, воздерживаясь от своих обычных комментариев.

И вдруг голос стих. Но, наверное, еще больше минуты никто не двигался, и Саша сидел неподвижно, словно в каком-то оцепенении. Стоявшая на сцене девушка обессиленно уронила руки. Наконец Савицкий сказал:

— Спасибо, Аня, молодец. Да… хорошо. Почти то, что я хотел. Но больше страсти, больше страсти! А в целом… в целом очень хорошо. Очень хорошо!

Лариса Столярова со стуком поставила стакан на стол, поднялась и молча пошла к выходу. Лысенко оглушительно кашлянул.

— Посторонние в зале! — Режиссер резко обернулся, увидел спину уходящей жены, потом разглядел сидящих в последнем ряду милиционеров.

— А… это вы…

— Мы пришли побеседовать с вами, Андрей Всеволодович. — Саша Бухин поднялся и чуть не столкнулся с проходящей мимо режиссерской женой.

Столярова выглядела измученной и расстроенной. Саше даже показалось, что она плакала. «Ну, немудрено после таких замечаний», — подумал Бухин.

Он пропустил приму, подошел к режиссеру и протянул руку. Тот вяло ее пожал. Очевидно, перспектива очередной беседы с докучливыми ментами не слишком его радовала.

— А что вы репетировали? — спросил Бухин не столько, чтобы начать разговор, сколько действительно заинтригованный необычным пением.

— Шостакович. «Катерина Измайлова». По «Леди Макбет» Лескова.

— Не слышал, — откровенно признался Бухин.

— Редко ставят, — пояснил Савицкий. — На сцене нашего театра, например, никогда не ставилась. Вот, хотим открыть сезон премьерой. А теперь все кувырком. Оксаны больше нет. — Он помрачнел еще больше и дернул углом рта. — Да… Лара, видите ли, капризничает… А Аня…

Он запнулся и посмотрел на сцену, где девушка, которая только что пела, о чем-то разговаривала со вторым из пришедших — высоким, остроносым. «Капитан, капитан… как его… да, Лысенко, — вспомнил он. — Однофамилец композитора».

— А Аня тоже фортели выкидывает! Сегодня заявила, что поет последний сезон. Замуж выходит, — неприязненно сообщил он, почему-то морщась и оттягивая ворот рубашки, как будто ему не хватало воздуха. — Так что все коту под хвост, — мрачно закончил режиссер.

— Но у вас в труппе еще три сопрано, — проявил осведомленность старлей.

Савицкий посмотрел на него с интересом.

— А вы что, в этом разбираетесь? В сопрано, в постановочном процессе? В режиссуре?

— Нет, — честно сознался тот. — Не разбираюсь. Просто собираю информацию. Поэтому знаю, что у вас в труппе еще три сопрано. — Бухин простодушно пожал плечами. — А в остальном я — «чайник», знаете, так говорят…

— «Катерина Измайлова» — очень сложная вещь… — Савицкий немного оттаял. Наверное, ему понравилось выражение «чайник». — Эта опера требует определенного голоса — я говорю так, чтобы вам, как «чайнику», было понятнее.

Бухин кивнул.

— Оксана… — Савицкий запнулся, — Кулиш уже начала репетировать, и все получалось. Все было более-менее гладко. Мы шли точно по графику, а Лара должна была идти вторым составом… У моей жены слабое здоровье, знаете ли, и она не всегда может выйти на сцену. Да… а теперь, после всего этого, еще и нервы… сами сегодня видели. Завелась на пустом месте! Аня же… Я думаю, она может спеть… да, может.

После только что услышанного Саша Бухин был в этом уверен, но в голосе режиссера тем не менее звучали нотки сомнения:

— Но она слишком… молода, чтобы петь эту партию.

«Э, да ты ее едва терпишь, — вдруг понял Бухин. — Почему? Такой дивный голос… Да за один голос можно было влюбиться в эту девушку! Впрочем, и в этом я не разбираюсь». Однако он тут же вспомнил разговор в канцелярии в свой первый приход в театр: «Прекрасный голос. Прекрасный! Но здесь ей не давали петь…» Кто не давал петь Анне Белько, режиссер? Жена режиссера? Любовница режиссера? Или кто-то еще?

— На сегодня все! — крикнул Савицкий. — Все свободны!

Аккомпаниатор торопливо закрыла ноты, а бравый капитан галантно подал руку певшей только что невысокой девушке.

— Аня Белько, — представил он певицу старлею.

Сашка любезно поцеловал певице кончики пальцев:

— Аня, ничего, если мы с вами еще поговорим? Вы не устали? Вы просто здорово сейчас пели.

— Да-а… — протянул Лысенко. — Эт-то что-то… Никогда такого не слышал!

И капитан, и старлей вряд ли были знатоками оперы, но девушка все равно им мило улыбнулась.

— Аня, Андрей Всеволодович сказал, что вы выходите замуж и не будете больше петь. Это правда? — спросил Бухин.

У капитана вытянулось лицо. Режиссер рядом все шелестел какими-то бумажками на своем месте. Потом погасил лампу и хмуро проронил:

— Если вы захотите со мной еще поговорить, то я буду у себя в кабинете.

Но капитан, похоже, уже потерял к нему интерес.

— Может, сходим кофейку попьем? — предложил он. — Там и поведаете нам, простым поклонникам вашего таланта, почему вы не хотите больше петь.

Девушка взглянула на него насмешливо.

— Да вы о моем существовании только сейчас узнали!

— Нет, я вас раньше видел, с кошкой, помните? Полосатая такая! Кстати, у меня тоже кот. Очень люблю животных, — многозначительно добавил он.

— Да, действительно, — вспомнила певица. — Но вы тогда еще не знали, что я пою!

— Догадывался. — Лысенко томно улыбнулся. — Но не представлял в полной мере вашего таланта. А сегодня сразу стал поклонником, — заявил он. — С таким голосом, как у вас, Анечка, нужно петь, и не просто петь…

— Мой будущий муж не хочет, чтобы я работала, — вздохнула девушка. — И не важно, пою я…

— …или кормлю кошек, — закончил за нее капитан. — Ревнует, наверное. Кстати, как там ваша Мурка? Разродилась?

— Сторожиха их всех утопила, — грустно сообщила девушка. — Ночью. Пока меня не было. Я пришла утром, а уже все… Хоть бы одного оставила! Мура так страдала! Ходила по всему театру, звала их! Какое свинство!

— А вы бы не утопили? — спросил капитан.

— Да я понимаю… их уже никто брать не хочет, а она все рожает и рожает…

— А вы бы после спектакля их раздавали, — предложил капитан. — Так сказать, из рук знаменитости…

— Ну, какой знаменитости! Я же пока не Монсеррат Кабалье.

— Вот именно, пока. Не знаю насчет Кабалье, не слышал, но вы сегодня пели так… у меня мурашки по телу бежали.

— Ну, значит, получилось. — Аня Белько удовлетворенно усмехнулась.

— А может, передумаете замуж выходить? — Лысенко улыбнулся в ответ во все тридцать два зуба, и глаза у него блеснули.

— Здесь и без меня тесно. Все грызутся, как пауки в банке. Нет, больше не хочу в этом участвовать, — решительно сказала девушка. — Давайте и в самом деле кофе выпьем в парке! Там сейчас хорошо, и я кафе знаю недорогое. Если, конечно, вы еще хотите меня о чем-нибудь спросить.

— Разумеется, хотим. А как же! — обрадовался Лысенко. — А потом можем в кино сходить! Какое вы кино любите?

— Хорошее, — улыбнулась певица.

— А любимый фильм какой? — допытывался капитан.

— «Зеркало» Тарковского. Только его сейчас нигде не показывают. У меня дома кассета есть, я иногда пересматриваю…

На улице вечерело и было уже прохладно. Саша Бухин шел на несколько шагов позади парочки — Лысенко и оперной певицы. Увлеченные каким-то разговором, они, похоже, забыли о нем. Ну, Лысенко известный сердцеед — должно быть, охмуряет сейчас эту Аню Белько. Несмотря на то, что девушка замуж собралась. И даже готова ради этого оставить сцену… Саше почему-то стало грустно. Он вспомнил, что они с Дашкой уже, наверное, с полгода никуда не выходили. Ни в театр, ни даже в кино. Конечно, у них Санька и Данька, куда им сейчас ходить… Однако дело даже не в этом. Недавно Катерина спросила у него, пишет ли еще Дашка стихи. А он не знал, что и ответить. С момента рождения дочерей он ни разу не поинтересовался у жены, пишет ли она. А ведь это так важно… очень важно! Для нее, для Дашки. Вдруг она думает, что его интерес к ее творчеству был только в порядке, так сказать, ухаживания. А едва пошли совместные будни, ему стало не до ее духовной жизни. Да, нужно любой ценой вырваться и сводить Дашку куда-нибудь. Театр… После литературы Саша Бухин больше всего любил театр. Тут все было… настоящее! Квинтэссенция страсти, любви, ненависти…

Из дневника убийцы

Я ненавижу наш театр. В нем все неживое, такое же картонное, как в бумажном театре моего детства. Только огромное, преувеличенное и ненастоящее. Фанера, клей, тряпки, блестки… Бутылочные драгоценности, сусальное золото, деревянные мечи… И такие же, как весь этот реквизит, поддельные страсти. Неужели никто, кроме меня, не замечает, как все здесь устарело, пропахло пылью и нафталином, в том числе режиссура и декорации? Недавно я увидела, как поставили «Катерину Измайлову» в Цюрихе. Какая потрясающая сценография, лаконичная и выразительная! Какая концентрация страсти!.. Я была потрясена. А у нас ее ставят в пошлейших декорациях с луной, садом и прочими романтическими глупостями. Конечно, я не режиссер и вообще не имею права голоса… Да и Савицкий не потерпит никакого другого мнения, кроме своего собственного. Стоит кому-то лишь заикнуться о том, что наш театр движется не в ту сторону, он тут же надувается… самовлюбленный индюк! «Публика требует романтики, публика хочет настоящей страсти…» Что он знает о страсти! О подлинной, всепоглощающей, выжигающей все внутри страсти? Мало у кого в жизни случается настоящее, большое чувство: любовь, страсть, ненависть… Да, и ненависть. Такая огромная ненависть, которая толкает на преступление… Но почти никто не решается переступить черту. И поэтому человеку время от времени требуется подделка, суррогат. Он приходит в театр и получает три часа полной жизни. Он живет, любит, умирает и убивает. Как Ромео и Джульетта. Как Отелло и Дездемона… О, как я понимаю Яго! Человечество и сегодня жаждет крови так же, как и во времена гладиаторов. Кино отчасти утоляет это безумное влечение — но эстеты… эстеты для этого являются в театр. Я ненавижу театральные страсти и ненавижу эстетов… Не слишком ли много ненависти в моей собственной жизни? И не слишком ли много страстей? Я чувствую, что скоро они поглотят меня целиком… Но я ничего не могу с этим поделать… или не хочу. Скорее, не хочу…

Сегодня я целый день вспоминала сон, который недавно видела. Он просто врезался мне в память, и картинки из него до сих пор стоят перед глазами. Там был дом — старинный деревянный дом, каких сейчас уже не строят. Это была чья-то старая дача, и я действительно бывала в этом доме, бабушка меня однажды возила туда. Эта деревянная дача потом сгорела — и сейчас я не смогла бы поехать туда и проверить свои ощущения. А жаль… Помню, когда бабушка рассказала мне о пожаре, я очень живо представила себе, как горит старый дом — со всем, десятилетиями накопленным имуществом — картинами, кружевными занавесками, венскими стульями… Как вспыхивает старый рояль и лопаются струны, издавая последние горестные звуки… Помню, это видение так ужаснуло меня, что я долго ходила сама не своя. И даже невинный огонек спички вызывал во мне страх. Странно, что я приняла так близко к сердцу этот пожар… Может быть, виною тому был фильм «Зеркало» Тарковского, на который мы с бабушкой накануне ходили?

В моем странном сне в старом доме были наши покойные родственники — те, которых я до этого знала только по фотографиям в бабушкином альбоме. А во сне я видела их очень объемно и преувеличенно отчетливо. Они двигались немного нарочито, как в старой хронике, и весь сон был именно такой, как старая хроника, — черно-белый. Все эти люди пили чай, уютно расположившись на веранде, с ними вместе сидела и бабушка. А я была в комнате, за стеклянной двойной дверью, выходящей на эту веранду. Я хотела попасть к ним — на столе были плюшки, конфеты, прозрачные розетки с вареньем. Родственники не спеша пили чай и беседовали. Я тоже хотела выпить чаю, тем более что варенье на столе было мое любимое — вишневое. Но я не могла выйти к ним. Дверь была заперта. Я стучала в стекло — сначала слабо, деликатно, потом все сильнее и сильнее… Помню, что в конце я изо всех сил молотила по стеклу кулаками, но оно почему-то не разбивалось, а было как резиновое… и звука не получалось почти никакого. Все чаевничали, разговаривали, смеялись, никто не увидел меня, не обернулся к двери, никто мне не открыл…

Только потом, переживая раз за разом этот странный сон, я поняла, что он был все о том же проклятом театре: все мои родные были на сцене, и только я одна — в зале. Все происходило по законам театра. Спектакль шел своим чередом, хотя я бесчинствовала за дверью. Так же и зрители: они могут шелестеть бумажками, кашлять, сморкаться, разговаривать и даже кричать — но актеры делают вид, что не замечают их…

Однако я очень хотела попасть на веранду… Наверное, мое подспудное желание оказаться на сцене любой ценой проявилось именно в этом сне. Я упрямо хотела сидеть за столом, наравне со всеми. Я знала, что на веранду можно было попасть через сад, с черного хода, и двинулась туда. Я помнила, что черный ход начинался сразу за кухней, и я шла, шла, открывала дверь за дверью, но все это были какие-то незнакомые помещения, не похожие на просторную и светлую кухню, на окнах которой висели ситцевые занавески в цветочек. Комнаты, через которые я проходила, были темные, без окон, и я все не могла найти то, что искала… Вскоре мне стало страшно, страшно до головокружения, и я побежала… Сломя голову я мчалась по каким-то переходам, поднималась и спускалась по лестницам с проваливающимися под ногами ступенями, и в конце сна уже не понимала и не помнила, где нахожусь…

Театр — это тот же кошмарный сон: в нем полно темных комнат без окон, мостов, которые рушатся у тебя под ногами, дверей, которые не ведут никуда… И нужно пройти все эти круги ада, миновать все препоны, пока попадешь в волшебный, сияющий мир сцены. И пока я шла, пока я бежала, задыхаясь, перепрыгивала через зияющие провалы, добиралась до самого чердака, а потом снова спускалась в какие-то мрачные подземелья, пока я неслась по лестницам этого проклятого лабиринта, я возненавидела этот мир сплошного притворства. И свои глупые желания быть причастной к этому миру. Как поет несчастный Ленский: «Я пью волшебный яд желаний, меня преследуют мечты…». Волшебный яд моих желаний! Я так много мечтала о театре, который казался мне чудесной сказкой! И вот наконец мои мечты сбылись… Я добралась до сцены и получила все сполна: запутанные отношения, ложь, ненависть, зависть… Недаром во сне бабушка не захотела открыть мне, впустить на веранду. Однако в жизни я все-таки попала в театр. И что же? Стоил ли он тех жертв, которые я принесла в его честь? Я все, все положила на его алтарь — молодость, талант, честолюбие, доброту… А был ли он добр ко мне? Театр не знает жалости, как языческий Молох, он пожирает всех без разбора… Внутри этого лабиринта, из которого нет выхода, восседают не музы — о нет! Там находится чудовище Минотавр, уничтожающее всякого, кто имеет неосторожность туда войти…

Перечитала то, что написала вчера. Господи, какая чушь! У меня так часто меняется настроение… Иногда жизнь выглядит сплошным праздником, как сегодня, а ведь только вчера я была на грани самоубийства или по меньшей мере нервного срыва. И мне казалось, что я достигла какой-то страшной черты, которую так и тянет перешагнуть…

Театр — рассадник нездорового честолюбия. Но даже я, несмотря на собственные болезненные амбиции, понимаю, что все мы — ну, или те из нас, кто причисляет свою особу к настоящим артистам, — мнят себя чуть ли не гениями. А гениям очень трудно находиться в обществе себе подобных. Работа в ансамбле для них мука. Они привыкли выпячивать собственное «я» любой ценой — иначе, думают они, публика их не заметит и не оценит… И они разрушают задуманные режиссером мизансцены, лезут на первый план, перекрикивают друг друга… Помню, как в старших классах у нас начался оркестр. Все мы пришли в спецшколу из обычных музыкалок. Нас выбрали, потому что у нас были выдающиеся способности. И каждый из нас — каждый! — втихомолку считал себя по меньшей мере Рихтером или Ростроповичем. Чувство ритма, абсолютный слух… Мы думали, что это главные составляющие таланта. Господи, только сейчас я вижу, какими мы были наивными, как мы все ошибались… Да, и вот всех нас собрали в одном зале. Для начала мы должны были сыграть что-то простенькое. Мы, привыкшие играть гораздо более сложные вещи, даже оскорбились — нам предложили пьеску чуть ли не для первоклашек. Мы сели, небрежно поставили на пюпитры ноты. Дирижер взмахнул палочкой… Мы начали — и почти сразу же понеслись кто в лес, кто по дрова. Растерянные, изумленные таким результатом, мы с негодованием смотрели друг на друга — кто же из нас оказался паршивой овцой? Кто первый сбился и потянул за собой остальных? Вторая попытка была не лучше первой. Однако каждый считал, что он играет правильно, а виноват сосед. На самом деле мы все были паршивыми овцами. Мы все сбивались, и прошло много времени, прежде чем мы научились слышать общее. Именно слышать общее всегда оказывается самым сложным. Многие люди так никогда этому и не научаются… И со мной сейчас происходит то же самое. Я перестала слышать других, перестала принимать во внимание их слова, их чувства, их желания… Я слышу только саму себя. А это очень страшно.

Катя вышла во двор с мусорным ведром в руках и зажмурилась. Весна неистовствовала. Даже здесь, в скромном городском дворе, она представала в полном блеске. Небо ослепительно голубело, солнце играло, пуская зеленых зайцев сквозь сочную молодую листву. Благодаря весне, все казалось свежим и обновленным: в недавно выкрашенной песочнице желтела гора влажного, утром привезенного песка, в котором не побывала еще ни одна кошка; невдалеке группа дворничих в синих халатах красила качели и детские грибки. Даже запах краски казался сегодня каким-то весенним…

Сделав несколько шагов, Катя недоуменно остановилась. На месте привычного старого мусорного контейнера возвышался какой-то замысловатый пепелац. Отверстий в этом агрегате не наблюдалось, зато висела строгая табличка: «Только для бытовых отходов!» В Катином ведре было все — и картофельные очистки, и старые тетради, и разбитая вчера чашка… Что из этого бытовые отходы, а что нет?.. Она нерешительно топталась у мусоросборника, когда навстречу ей поднялась расплывчатая фигура, которую она заметила только сейчас.

— Мадам, доверьтесь профессионалу! — сказала фигура и галантно взяла у нее из рук ведро. Потянула какую-то ручку, и крышка агрегата плавно отъехала в сторону.

— Кстати, дамочка, там у вас пожрать ничего нет? — искательно спросила фигура. — А то, знаете ли, со вчера ничего не ел…

— Там сосиски. — Несколько растерявшись, Катя посмотрела на своего помощника.

Мужчина, несомненно, принадлежал к племени бомжей. Это читалось и по расхлябанным, бывшим когда-то фирменными кроссовкам, и по таким же потрепанным куртке, спортивным штанам и свитеру. Несмотря на весьма теплую погоду, голову мужчины прикрывала вязаная лыжная шапочка. Возраст его Катя навскидку определить не смогла. Ему могло быть и тридцать, и сорок, и даже шестьдесят…

— Они просроченные, — спохватившись, предупредила она. — И несвежие…

Однако бомж уже увлеченно рылся в ведре.

— Просроченные, — нежно прогудел он, извлекая сосиски. — Несвежие! Чудные сосисочки! Даже и не пахнут еще! Такую иногда гадость приходится есть… Не буду и рассказывать, чувствительного человека от этого стошнить может! Больше ничего нет?

— Ничего, — виновато произнесла Катя. — Хотите, я вам хлеба вынесу?

— Буду весьма благодарен, — и бомж галантно приподнял головной убор.

Дома Катя наскоро отрезала несколько ломтей хлеба, щедро намазала их маслом, потом подумала и полезла в холодильник. Там царило полное продовольственное уныние. Кроме двух яиц, половинки лимона и печального ломтика сыра, свернувшегося от старости по идеальной кривой, ничто не оживляло пейзаж. Как раз сегодня, в воскресенье, она и собиралась пополнить съестные припасы. Именно в выходной она делала закупки на всю неделю, потому что очень часто работа буквально не давала ей передышки. Катя была опером, а опера, как известно, ноги кормят. За те годы, что лейтенант Скрипковская проработала в Управлении, она не сидела без работы ни дня, частенько прихватывая в интересах дела и собственные выходные. Поэтому в будни она едва-едва добредала домой, мечтая обычно не о сытном ужине, а только об одном — быстрее добраться до кровати. И магазины были досадным препятствием на пути к вожделенному отдыху…

Критически осмотрев свое небогатое продовольственное обеспечение, она вздохнула. Были, правда, еще пельмени в морозильнике, но… Ладно. Она добавила к бутербродам с маслом соленый огурец, плеснула в поллитрушку компота и спустилась вниз. Бомж терпеливо ждал ее у подъезда.

— А хотите, я вам сосиски сварю? — предложила она, передавая тарелку и банку в немытые лапы.

— Поздно. Кстати, сосиски были отличные. Очень зря выкинули. О, с перчиком! Дамочка, огурчик сами солили? — спросил он, с хрустом откусывая от огурца и тут же запивая его сладким компотом.

— Мама… А вы отравиться не боитесь?

— Я уже ничего не боюсь, — философски изрек бомж, извлекая из кармана полиэтиленовый пакет и аккуратно укладывая туда хлеб с маслом. — На обед, — пояснил он. — Тарелочку держите… Да, деликатесами не питаюсь, как некоторые, которые на свалке живут. У тех каждый день и лососина, и буженина…

— Да ну? — удивилась Катя.

— Грузовиками вывозят просроченное из магазинов, — пояснил собеседник. — Нарезка всякая, сырки детские… Раньше еще больше было, да теперь магазины приспособились все перерабатывать. Ну, фарш там из мяса с душком намолоть или кур гриль сделать…

Катя частенько покупала и кур гриль, и готовый фарш — эти опции изрядно экономили ее личное время. Она недоверчиво посмотрела на собеседника и неуверенно сказала:

— Куры вроде всегда свежие…

— Ну, вы скажете! Кто ж из свежих делать будет? Они их в маринад, а потом жарят… свежих ведь не всех разбирают, сами подумайте! Или варят, на фарш перемалывают и пирожки потом продают! Лучку туда побольше, чесночку, перчику, чтоб не воняло…

Катя поежилась и, чтобы не развивать дальше скользкую тему, спросила:

— А вы сами-то почему поближе к хлебным местам не живете?

— Ну, вы и сказали! — Бомж покрутил крупной круглой головой. — На свалке чтоб жить, это… ну, это все равно что вы бы отсюда в особняк крутой переехали. Не спорю, райончик у вас хороший, самый центр, но… — Бомж критически оглядел старые Катины джинсы и небогатые шлепанцы и сделал правильный вывод: — Небось квартирка ваша наследственная, а не купленная?

— Я здесь родилась, — согласилась Катя.

— Вот так и на свалке. Можно сказать, там родиться надо, — с сожалением вздохнув, изрек знаток несвежих кур. — Занято все, не пробиться… Быстро чужим по шее надают да под зад коленом! Будешь рожей по асфальту скрести, пока мелочь в карманах не поплавится… Они ж там не только кормятся, они там и драгметаллы ищут, и мусор сортируют, сдают… Богатые люди, я вам скажу! Ну, кроме всего, чтоб на свалке жить, надо обоняния совсем не иметь. Вонища — боже ж ты мой! За километр так шибает, что на ногах стоять невозможно! Туда даже трупы свозят… Да. А у меня обоняние тонкое, — пояснил он.

Катя потянула носом. Действительно ли у бомжа было тонкое обоняние, она сказать не могла, но воняло от него и в самом деле не так, чтобы очень. Пахло лежалыми тряпками, перегаром, табаком, чуть-чуть только что съеденными сосисками и… все.

— Я, например, как только в вошебойке бесплатно моют, по понедельникам, так сразу и бегу, — сообщил между тем ее собеседник. — Никогда не пропускаю. Оч-чень чистоту уважаю! Компот у вас сладкий, — заметил он.

— Любите сладкое? — спросила Катя.

— Вообще-то, не очень. — Бомж поскреб под шапочкой. — Тепло сегодня, красота… Хорошо, когда тепло! Теперь на улице спать можно будет. Нет, сладкое не люблю, — наморщив лоб, сделал он окончательный вывод. — А вот был у нас один, Леня… Да, Леня Водолажский! Так вот он сладкое просто жрал, аж трусился. И помер, — печально сказал бомж. — В прошлом году тортик съел и копыта откинул.

— От тортика?

— Ну я ж говорю… Привык от хорошей жизни тортики жрать, они его и сгубили. Мы одно время с ним вдвоем в подвале гужевались. В компании, оно всегда сподручнее. Но этот Леня, честно говоря, противный был мужик. Спесивый. Чуть что — и сразу: я, говорит, вам не ровня! Вы тут рвань подзаборная, а у меня свое дело было, свой дом… Да мало ли у кого что было! У меня вот тоже комната… была. Ну и что с того? А он как выпьет, сразу перья распушит и давай нести: и машина у него была, даже две… ну здесь он брехал, конечно. Зачем человеку две машины? Ну, может, грузовик… — Бомж снова поскреб под шапочкой. — Да, грузовик мог быть, не подумал я. И свой цех, говорит, был колбасный, три магазина продуктовых. Тоже небось, гад, просроченное продавал!

— И куда все подевалось? — с интересом спросила Катя.

— Точно, продавал этот Леня несвежее! — воскликнул бомж. — Потому как жадный был до ужаса. Такой сосиски не выкинет, нет… У него на жену все записано было. Чего-то он там мудрил, чтоб налоги не платить. Он мне все втолковать пытался, но я, знаете, чистый гуманитарий, не понимаю в этой математике ни фига! Ну а потом кто-то Лениной бабе настучал про его кобелизмы… он по бабам был еще тот ходок! Я ж говорю, тупой был этот Леня просто до ужаса! Тупой и жадный. Зачем такой жене нужен? Она обиделась и развелась с ним. Он к сыну подался — а сын его тоже турнул. Видать, сын поумнее папаши-то оказался — раз деньги у матери, значит, надо с ней дружить, а Леню побоку. Ну, он по судам ходил, пока деньги не кончились, да жена, видать, подмазала где надо. Ну, магазины-то по всем статьям ее были! Торгуют — значит, каждый день копейка есть. А Лене присудили всего полдома — да и то старого, где он только жить начинал. В суде соседи показания дали, что новый дом, магазины и цех этот колбасный жена и сын на свои построили, а Леня только груши околачивал да по бабам бегал. Видать, он и соседей достал, Водолажский этот, морда… Да, а потом и старый дом сгорел. Леня с горя напился, да сам и поджег, дурак! Гори, говорит, синим пламенем твоя половина, змея ты подколодная! Тупой, его ж половина тоже сгорела!

— Ничего себе история, — заметила Катя.

— Да… У нас у каждого — история. Вы вот думаете, с каких делов мы на улице оказываемся? От хорошей жизни?

— Извините, — сказала Катя.

— Чего там, — великодушно махнул рукой бомж. — Вы ж ни в чем не виноваты! Вы вот со мной по-человечески. Сосиски отдали, свежие совсем…

Катя покраснела. Интересно, как она сосиски отдала! Несла их выбрасывать. Собеседник ее меж тем ничего не заметил и продолжал:

— Вот та дамочка, между прочим, тоже Лене тортик от чистого сердца подарила. Берите, говорит, ешьте. А он, сволочуга прожорливая, ни с кем делиться не захотел. Танька-косая рядом тоже шебуршилась, попросила его по-человечески — поделись! Очень, говорит, я сладкое люблю, а он ей — вали, говорит, отседова, шалава, и шиш скрутил. Фу-у-у… Танька-то, конечно, страшная, как смертный грех, но какая-никакая, а дама… а он ей — шиш… Локти растопырил, чтоб она, значит, не лезла, коробку открыл, а там — красота… Здоровенный тортяра, целый, ненадкусанный даже, и весь в розочках. Танька, вошь лобковая прыткая, однако руку исхитрилась просунуть и цоп — кусок выхватила. Ох, он и взвился! Ка-а-ак дал ей по руке! У нее так все и вылетело, да прямо в грязь! А он еще и сверху прямо ногой наступил! Я ж говорю, культурного обращения с дамами никакого… Да еще и наорал на нее! Ты, кричит, паскуда, лапами своими вонючими в мой торт! Из-за тебя, говорит, куска лишился… вырезать и выбросить его теперь! Чешешься, говорит, где ни попадя, а потом шкрябалки свои в продукт суешь! Коробку закрыл, руки дрожат, всего от злости аж перекосило. Ну, понятно, ничего я у него просить уже не стал, а он сам и не предложил даже! А мы ж вместе жили… я его завсегда угощал! А он мне куска пожалел… не по-товарищески. Тут я как раз весь его характер и понял. Когда он его сам сожрал. Это его Бог наказал, от жадности своей он и лопнул. Заворот кишок, наверное, случился — иначе от чего бы он ласты склеил? Я его из подвала потом сам и вытащил… В подвале трубы, — пояснил он Кате, — запах пошел бы. Жильцы нажалуются, менты понаедут, а потом и подвал заколотят… А жить же где-то надо? Особенно по зимнему времени. Там подвал хороший был, сухой…

— А может, ваш Леня и не от тортика умер, а от сердца, например? — спросила Катя.

— Ну, вы мне рассказывать будете, от чего этот жлоб помер! От тортика он и скопытился, сто пудов. Я-то сам в тот вечер в гости пошел… от обиды на Ленчика, да и пригласили, конечно. Я сам человек деликатный, без приглашения не припрусь… И ночевать тоже там остался. С ним рядом не захотел. Он всю ночь, торт сожравши, рыгать, как свинья, будет, а я рядом что сирота спи! Нет уж, у меня тоже гордость есть! Пошел в гости… да и пригласили! — гордо повторил он. — Праздник у человека был. А на следующий вечер пришел — фу-у-у… все заблевано, извините, конечно. Я люблю чистоту и чтоб запаха никакого! Чтоб нагадить в своем подвале — этого я никогда не допускал, в любой мороз на улицу шел, даже если по малой надобности… извините за подробности. А тут безобразие такое… И Леня лежит, скрюченный и синий весь уже. От чего ж он скандыбился, если не от тортика? Ели-то мы с ним в тот день все поровну, а вот тортик он сам сожрал! Точно, у него заворот кишок случился! Это ж уму непостижимо — целый торт сожрать! Я вот целый торт нипочем… мне бы на неделю его хватило. Да я-то тортики не очень и люблю — мне там больше солененького: колбаски, рыбки. Сырок попадается. Сосиски тоже…

— А где, вы говорите, он его взял? — Сыщицкая Катина натура даже в выходной у собственного подъезда не давала ей покоя.

— Да я ж говорю, дамочка какая-то его выкинула. Приятная дамочка, вот вроде вас. Вынесла к помойке целый тортик в коробке, нетронутый, а Леня там как раз ошивался, на свою беду. Как тортик увидел, его прямо аж затрясло!

— А почему она его выбросила?

— Ну, вы зачем сосиски выбросили?

— Они портиться начали.

— Да ладно! Совсем хорошие! Неделю б еще точно лежали! А вы их — в ведро. Они даже и не пахли еще!

— А тортик свежий был?

— Вот то-то и оно, что совсем свежий. Леня на коробочку даже посмотрел, жлобяра такой, и говорит: «Это мне Бог послал, у меня день рождения вчера был…» Да сам все и сожрал.

— А как он умер? — не унималась Катя. — Живот у него болел или как?

— Как он умер, не видел. Я ж вам сказал, я в гости пошел и напился, честно говоря, как свинья. Уснул, а проснулся аж утром. Тогда день подходящий был, поминальный, как мы тортик нашли, и мы с Леней денег насшибали у метро. В обычный день сидеть бесполезно — мало подают, а в поминальный людей совесть мучает: вдруг сам Христос сидит у метро, в рванине, а ты мимо идешь и копейки не бросишь?.. Так хорошо подавали, что я и сам мог тортик купить, да он мне ни к чему, я сладкое не люблю. Ну, возле церкви, конечно, еще больше можно было насобирать, но у церкви нас гоняют, там своя мафия. Так мы у метро сели, народу много, а когда бабки с церкви обратно пошли — вообще красота, хорошо нам подавали. Ну, мы и купили два пузыря больших и закусь. Но Леня только один стакан хлопнул — и сразу давай свой торт жрать! Прямо ложкой! Перемазался весь, смотреть было противно. Ну, я один пузырь забрал и закусь, какая осталась, — надо же с собой было что принести. Да, если честно, ничего я Лене оставлять и не хотел — жри свой торт, хоть тресни! А на мое кровное свое хлебало не разевай! Да, утром как проснулся, мы еще там допили… что осталось. А потом я на кладбище намылился — там поминанье на могилках пособирать, яички, пасочки, чего есть… Хорошее дело, жалко, что не каждый день такое… Бывает, и похмелиться кто поднесет… Да. Честно говоря, я хоть сладкое и не люблю, но пасок и конфет насобирал целую сумку. А на Леню я сильно в обиде был. Пусть, думаю, спит, буржуйская морда, я за ним заходить не буду и делиться с ним ничем не буду… Вечером прихожу — а он лежит. Посмотрел — а он уже и холодный… Ну, я его тихонечко и выволок… Тяжелый был, зараза!

— А когда это было?

Бомж снова поскреб под шапочкой и наморщил лоб.

— Да… примерно в это же время, в прошлом году. Весной. Точно, в аккурат после Пасхи. Красная горка была, я ж говорю — поминанье собирать ходил. А вам что, интересно? Вы, случаем, в газеты не пишете?

— Вроде того, — засмеялась Катя.

— О, так вы приходите! — Бомж широко повел рукой в сторону двора, как будто приглашая Катю в собственную гостиную. — Я вам таких историй понарассказываю!

— Хорошо, — согласилась Катя. — А звать вас как?

— А Володей меня звать.

— Ну а я Катя.

— Вот и познакомились, — обрадовался бомж Володя. — Я ездить далеко не люблю, всегда где-нибудь в вашем районе, неподалеку… Район у вас хороший, — с легкой завистью в голосе пояснил он. — Подвалы большие, чистые. Грибочки вот красят… Вы, Катя, если что еще выбрасывать будете, так в ведро не ложите, — спохватился он. — А ложите вот тут, на кран пожарный. Тут собаки не достанут, а я буду идти и прихвачу.

— Ладно, — согласилась Катя, — только у меня редко что… портится.

— В газете платят плохо? — посочувствовал Володя.

Из дневника убийцы

Сегодня я не пошла в театр. Вчера у меня ничего не получалось. Не было настроения, голоса — ничего не было. Бывает так, что ничего не выходит. Как не вышло полгода назад с партией Марфы. Я давно хотела спеть Марфу в «Царской невесте» и с нетерпением ждала начала репетиций. Мысленно я пела ее уже много раз, но… как только я начала пропевать партию, почувствовала, что не готова к ней. Не получается. И не потому, что партия Марфы — сложная, нет, с голосом у меня все в порядке. Я чувствую, что, несмотря на все перешептывания за спиной, мой голос с возрастом становится только лучше. Нет, дело было совсем не в этом. Просто я знала, что сначала нужно самой пережить много страданий, несчастную любовь, измену… быть на грани смерти и безумия. Но разве у меня в жизни всего этого не было? Разве сейчас я не на грани смерти? Не на грани безумия? Разве то, чем я занимаюсь сейчас, можно назвать нормальным? И тем не менее я не смогла спеть Марфу так, как я ее представляю. Я, взрослая женщина, не смогла справиться с ролью юной девушки. Я не смогла бы передать того одиночества, отрешенности от мира, когда находишься внутри и одновременно ощущаешь себя вне бытия… Слабая, хрупкая девушка, на которую несчастья сыплются одно за другим… Столько горя сердце просто не может вынести… У меня самой останавливается сердце, когда я думаю об этом, и тогда я не могу петь, задыхаюсь… Для меня это не просто слова и музыка… это можно петь, когда сама пройдешь через огромные душевные терзания… Ну а я, наверное, жила слишком спокойно, слишком счастливо… до недавнего времени. Но все-таки то, что происходит со мной сейчас, — это слишком мало… слишком мало… Чтобы петь Марфу, нужно очень много страдать. Нужно пережить какое-то большое потрясение. Я старалась представить себе, что чувствовала Марфа, но ничего не получалось.

Я отказалась петь. Объяснила, что Марфа — это не для меня. Андрей смотрел на меня таким тяжелым взглядом… Я думала, что он, как всегда, даст волю своему языку, но он ничего не сказал. Однако я видела, что он был крайне раздражен и недоволен. В последнее время у нас с ним очень напряженные отношения. Он явно чего-то от меня ждет. Иногда я ловлю на себе его вопрошающий взгляд, мне кажется, он понимает, что со мной творится, и даже хочет помочь. Но он молчит, отворачивается и проходит мимо. А сама я ничего не хочу спрашивать, хотя и чувствую — у него нет никого ближе меня. Мы с ним — родственные души, способные понять друг друга без слов. Понять и даже простить…

И сегодня у меня уже просто не осталось сил встать и идти в театр. И потом, меня измучили эти сны. В последнее время я вижу очень странные, выворачивающие душу наизнанку сны. После них я просыпаюсь с колотящимся сердцем, совершенно разбитая. Вчера я много работала, вернулась из театра поздно и долго не могла уснуть. Честно говоря, просто боялась погрузиться в сон и снова увидеть нечто запредельное… предупреждение… обращение… неизвестно что. Потом решила принять снотворное — с ним как-то легче засыпаешь, словно проваливаешься, и ничего не испытываешь…

Утром я проснулась вялая и долго лежала, чувствуя себя совсем больной и несчастной. Даже лекарство не помогло, и мне все равно приснился очередной сон. Это сновидение каким-то удивительным образом соотносилось со всей моей прошлой жизнью, с моим самым близким человеком и с музыкой.

Я лежала и вспоминала… Удивительно, но картинки из моего прошлого были как будто не моими собственными, а подсмотренными фрагментами чужого существования. Поэтому вместо того, чтобы сварить себе кофе и начать работать, я достала из шкафа старый альбом, долго рассматривала фотографии и удивлялась. Неужели когда-то я была этой смешной маленькой девочкой с нотной папкой в руках? Неужели когда-то я была счастлива? И как вычислить тот момент, когда мою жизнь начал отравлять этот страшный яд несбыточных желаний? Может быть, если найти эту точку отсчета, то можно повернуть время и судьбу вспять?

Но сон, который в этот раз был цветным и очень отчетливым, продолжал будоражить мое воображение, хотя в нем, по сути, не было ничего необычного, ничего сверхъестественного… это был странный сон, не кошмар, просто видение, не более того. Фрагмент прошлой жизни, где еще жива была бабушка. Мы с ней непременно раз или два в год ходили смотреть «Зеркало» Тарковского. Этот фильм изредка показывали, но не в обычном кинотеатре, а в небольших уютных зальчиках Дома актера или Дома учителя. Билеты бабушка всегда покупала заранее. И время почему-то всегда было одно и то же — или ранняя весна, или поздняя осень, а в день, когда мы шли смотреть фильм, обязательно шел дождь. Бабушка любила Тарковского, особенно «Зеркало». Мне больше по душе были «Солярис» и «Иваново детство», где события имели причинно-следственную связь и были пусть не слишком простыми, но довольно предсказуемыми. А на «Зеркале» я не пыталась связать увиденное воедино, я просто впадала в какой-то транс и смотрела этот фильм так, как смотрят сны, — невозможно проснуться и невозможно что-либо изменить. Вот и сегодня я просто не могла проснуться. А снилась мне всего-навсего трава — густая, нескошенная трава, только трава, без цветов. Целое море травы, которую ветер гонит волнами, как воду. Ветер очень сильный — я знаю, что он может ломать деревья… Но на поле, где я стою, нет деревьев. Там только трава. И она стелется, ложится, ходит волнами. Она играет с ветром. А я его боюсь. Хотя он каким-то образом обходит меня. Там, где я стою, ветра нет. Я слышала о таком понятии — «окно урагана». Посреди урагана есть место, где все тихо и спокойно. И я нахожусь в таком окне, но знаю, стоит сделать только один шаг вперед — и меня поднимет, унесет, разобьет о землю… Был ли этот сон предупреждением о чем-то? Я не знаю… Но я проснулась вся в слезах и почувствовала, что никуда сегодня не пойду. Я была так разбита, как будто действительно всю ночь упрямо шла против ветра.

Воспоминания. Сны. Переплетения сна и яви. Это — моя жизнь. Когда бабушка умирала, она сказала: «Ну вот и все. Ничего не успела. Как будто и не жила… Как несправедливо…»

Справедливость — самая похабная штука в жизни. Почему у одного с рождения есть все, что нужно для счастья, и даже больше, а у другого — ничего нет, хотя тот, второй, во много раз лучше первого, которому все дано? Дано просто по факту рождения, безо всякой меры и ограничений. Почему у меня есть голос, способный заворожить любого — начиная от безграмотной деревенской бабки и заканчивая самой пристрастной публикой? А кто-то не только петь — даже говорить не может? И никакие заслуги морального плана не помогут немому от природы обрести дар речи… Вчера я прошла мимо группы глухонемых в сквере у театра — они, встав в кружок, энергично «разговаривали». Мне почему-то стало так неловко, как будто я их обокрала… Но если бы мне сказали: отдай свой голос и эти люди заговорят, — я вряд ли согласилась бы. К чему рассуждать — я точно знаю, что не согласилась бы. Не отдала бы. Поэтому о справедливом устройстве мира я могу вести только лицемерные беседы, не более того… И есть ли вообще высшая справедливость и нужна ли она людям в принципе? Или всем управляет просто слепой случай?

Когда мы жили возле вокзала, у нас был сосед — милый человек, тихий, неприметный. Помню, он всегда угощал меня пирожками с повидлом — наверное, ходил покупать их на вокзал. Когда я подросла, то услышала жуткую историю: он, оказывается, убийца. Отсидел десять лет за то, что убил собственного брата. Я, вся дрожа, прибежала к бабушке, чтобы предупредить ее — не ходи вечером мимо соседской двери! Там — убийца!

— Ну что ж, — сказала бабушка грустно. — Убийца, конечно… Только его старший брат был садист, напивался и избивал мать. Вот он и не выдержал. Он хороший человек.

Я зарыдала. Я никак не могла понять — как это убийца может быть хорошим человеком? Это просто не укладывалось у меня в голове. Я плакала и плакала. Это страшное слово «убийца» — и милый дядя Сеня, который застенчиво совал мне в руку теплый пирожок. Как он может быть воплощением этого страшного слова — «убийца»! Я тогда еще не умела рассуждать о высшей справедливости, но чувствовала, что это не совмещается, не совпадает… как будто старый привычный ключ отказывается открывать дверь и ты не можешь попасть домой…

Конечно, тогда мне и в голову не могло прийти, что человек сам волен вершить правосудие. Свое собственное правосудие. Вот только отвечать потом, наверное, придется вдвойне…

— Саня, — позвал кто-то, и старлей Бухин с трудом разлепил веки и оторвал голову от стола. Голова была тяжелой, как гиря, и так и норовила упасть обратно.

— Саня, хочешь, домой иди, отоспись…

«А… это Катька», — понял Бухин и проснулся. Катерина со своего места смотрела так участливо, что Бухину стало стыдно. Мало того что Катька взялась писать отчеты за них обоих, так еще и домой его отправляет…

— Иди домой, ты на ходу засыпаешь, — еще раз сказала она.

— Дома не поспишь, — просипел Бухин и прокашлялся. — Мне сегодня еще к этой идти… Столяровой.

— Давай я схожу, — тут же предложила Катерина.

Бухину стало совсем неудобно, и он окончательно пришел в себя. Да, это хорошо, что у него в напарниках именно Катька, человек надежный, исполнительный и исключительно неконфликтный, но с другой стороны… Мало того что она своих дел десяток тянет, так еще и по его поручению иди! А у нее сейчас тоже… личная жизнь. И, похоже, на этот раз вполне счастливая. Да и на сегодняшний вечер, наверное, планы имеются…

— Давай, Сань, — настаивала старлей Скрипковская, с которой у старлея Бухина был не только совместный кабинет, но и целая куча всяческих совпадений. — А не хочешь домой идти, так я тебе свои ключи дам, и ты у меня до вечера поспишь, идет?

Бухин вспомнил, как они с Дашей почти месяц жили в Катиной квартире. Это был, наверное, их настоящий медовый месяц. Да, и какая у Катьки большая и удобная кровать, он тоже не забыл. Но было ужасно некрасиво идти туда сейчас… Потому как Дашка дома одна, старенькая бабуля ей не помощница, и пока жена воюет с близнецами, он будет спокойно спать на кровати Скрипковской…

— Спасибо, Кать, — от души сказал он. — Ты настоящий друг! Спать я, пожалуй, не пойду, а вот к Столяровой… Если можешь…

— Ну конечно, Сань, могу! — тут же заверила его Катерина.

Лариса Столярова, дама около пятидесяти, полная, надменная и чопорная, приняла Катю довольно холодно. Ни чаю, ни кофе не предложила, но провела не в кухню — в гостиную. Попросила подождать несколько минут и удалилась. Катя терпеливо сидела, исподтишка рассматривая стандартную мебель обычной трехкомнатной квартиры, украшенной неординарными и необыкновенными вещами: сувенирами, привезенными со всех частей света, куклами в национальной одежде, афишами, портретами знаменитостей с автографами. У стены стояло пианино, указующее на профессию хозяйки дома. На лакированной крышке инструмента было тесно от памятных фотографий.

— А вы здесь и репетируете? — простодушно спросила рыжая милиционерша, когда в комнате появилась хозяйка, сменившая домашний халат на простое, но элегантное платье.

— Что вы! — удивилась та. — Как можно здесь репетировать?.. Соседи на меня в суд подали бы… — Столярова наконец улыбнулась. Улыбка ей удивительно шла. Ее холеное, с тонкими чертами, что называется, «породистое» лицо сразу стало и моложе, и привлекательнее.

Улыбнулась и Катя. Подошла к одному из фото.

— Это вы?

— Я. В молодости. Мы гастролировали в Австрии, очень тепло нас встречали. Я тогда пела Амнерис.

Катя подняла брови.

— Есть такая опера, «Аида», — пояснила Столярова. — Может, слышали?

— Нет, — честно призналась Катя. — Не слышала. Я вообще… в театре мало бываю. Не сердитесь, если я буду дурацкие вопросы задавать, хорошо? Знаете, Лариса Федоровна, к вам должен был сегодня другой человек прийти. Он и в театре хорошо разбирается, и в опере тоже… Но у него сейчас… проблемы… близнецы родились, и он устает очень. Уснул прямо на работе. И поэтому я пришла. Нам очень нужно… поговорить с вами.

Эта рыжая девушка, которая так бережно и уважительно держала в руках ее фото и прямо сознавшаяся, что не разбирается ни в театре, ни в опере, удивительным образом располагала к себе. Однако Столярова прекрасно сознавала, что сердечность и наивность милиционерши могут быть хитро расставленной ловушкой… Что, если эта девушка прислана сюда именно за этим? Она ведь может быть не просто сыщиком — сыщиками такие девушки и не бывают! — а психологом, аналитиком… Да, они там всё правильно просчитали — вот такие простые с виду девушки и способны вызвать ее на откровенность. Сейчас она может сказать этой милой милиционерше то, о чем потом горько пожалеет. Как там говорят в этих американских фильмах, которые обожает смотреть половина мира: «Все, что вы скажете, может быть использовано против вас»… Ей нужно быть очень и очень осторожной с этой рыжей простушкой!..

— Я Кулиш не убивала, — проронила Столярова и отвернулась.

— Я знаю… — Это было сказано с таким убеждением, что Столярова удивленно, по-новому взглянула на милиционершу.

Та больше ничего не говорила, но под испытующим взглядом примы не опускала глаз, не теребила ничего руками, не чесала нос — словом, говорила правду. Странно, что такие работают в милиции. «Пожалуй, ей там не место», — решила Лариса Столярова. Пришедшая была молода, обаятельна и по-своему красива. Темно-рыжие, вьющиеся крупными кольцами волосы подняты на затылке и сколоты с нарочитой небрежностью, позволяющей любоваться длинной шеей. Чистый овал лица, минимум косметики. Глаза… Хорошие глаза, светло-карие и какие-то… располагающие, что ли. Почему эта девочка сейчас сказала, что знает — Лариса не убийца? Катя? Да, она представилась Катей… Что эта Катя знает о ней, Ларисе? Они же никогда не встречались… Так откуда она взяла, что Лариса не убивала любовницу своего мужа? Которую ненавидела всем сердцем много лет? Откуда она может это знать?!

— Вы просто помогите нам. Помогите разобраться во всем, — тихо произнесла Катя.

— Да, конечно, я все знала с самого начала… но не предполагала, что его роман с Оксаной так затянется. Обычно он быстро остывал к женщинам. Для него главным была прелесть новизны, игра… Как только он завоевывал сердце своей жертвы, как только она была готова бежать за ним на край света, он к ней остывал, больше она ему была неинтересна. Честно говоря, я не знаю, чем я сама была привлекательна для него все эти годы. Потому что в промежутках между своими романами он неизменно возвращался ко мне…

Кофе, который Лариса Столярова сварила для Кати, остывал в чашке. Себе певица заварила ромашковый чай.

— Я не могла дать ему полноценной личной жизни. У меня были две операции, после которых… ну, скажем так, наша супружеская жизнь обрела свой естественный финал. А Андрей — мужчина молодой, интересный. Ну, что вы так удивленно поднимаете брови? Вы и сами еще слишком молоды, чтобы это понять… — Певица горько усмехнулась. — Но когда-нибудь вы вспомните этот наш разговор… хотя лучше, наверное, и не вспоминать… Простите, я не хотела вас обидеть. Знаете, Катя, возраст мужчины и женщины — это два совершенно разных возраста. Если женщине сорок — сорок пять… Помните, как в «Евгении Онегине»: «…И обновила наконец на вате шлафор и чепец»? — с улыбкой процитировала певица бессмертные строки. — Да вы только подумайте: Пушкин называет мать Татьяны «милая старушка»! Но ведь самой Татьяне только семнадцать! И мать ее вышла замуж в пятнадцать-шестнадцать лет, как тогда было принято. И родила Ольгу и Татьяну, скорее всего, сразу после замужества. То есть ей от силы тридцать пять. А она уже «старушка»! Да, что уж обо мне говорить в таком случае… Ладно, пусть женщины далеко ушли с пушкинских времен. Сейчас и замуж не торопятся, и детей рожают уже после того, как карьера сделана. По крайней мере на Западе. Но вспомните мои слова — все это скоро будет и у нас… — Столярова на мгновение умолкла и потерла виски: — Что-то я потеряла ход своих рассуждений… Да! Мы говорили как раз о мужчинах. Вот мужчины очень мало изменились во времени, если вы понимаете то, о чем я говорю…

Катя не совсем понимала, но машинально кивнула. Столярова же с увлечением развивала свою мысль:

— А мужчина… мужчина пушкинских времен и в сорок, и в пятьдесят был завидным женихом! Женились обычно, сделав карьеру и выйдя в отставку, чтобы посвятить себя дому, детям. Разница между женихом и невестой в двадцать и даже в тридцать лет никого не удивляла. Сейчас происходит то же самое — но по несколько иным причинам. Мужчины долго остаются детьми, они не способны самостоятельно сделать выбор, и часто выбор за них делают женщины. — Певица вдруг помрачнела, как будто вспомнила что-то невеселое. — Да, в тридцать пять женщине, конечно, уже не говорят прямо в лицо, что она старуха, но… Когда рядом все время появляются молодые талантливые соперницы, очень трудно, просто невозможно каждый день, каждую минуту доказывать, что ты — лучшая… Я пыталась, конечно, но в конце концов устала от этого вечного соревнования. Мне нужно было выбирать — либо оставаться привлекательной для него внешне, либо потерять голос. Сопрано очень часто набирают лишний вес… это как-то связано с генетикой. Я выбрала певческую карьеру, потому что поняла — мне все равно его не удержать… особенно после того, как наш и без того непрочный брак оказался еще и бездетным — по моей вине. Если можно обвинять женщину в том, что природа не дала ей возможность стать матерью… — Она тяжело вздохнула и немного помолчала. — Да, конечно, я догадывалась о его интрижках — но что я могла сказать? В чем могла его упрекнуть? Да и вообще, я ведь знала, что так будет. Причем будет всегда. Но… меня устраивало такое положение вещей, как бы странно это ни звучало. Вы меня понимаете?

Катя снова кивнула. Подавать какие-либо реплики ей было не нужно — разговорившись, прима уже не могла остановиться. Возможно, у певицы не было собеседников, которым каждая женщина должна хоть иногда изливать душу. Во все время их разговора — а они сидели в гостиной довольно долго — никто не пришел, телефон ни разу не зазвонил. Скорее всего, Лариса Столярова действительно была очень одиноким человеком. Кроме мужа и театра, у нее не было никого — ни детей, ни даже домашних животных, как заметила Катя. «Ах да, они же на гастроли ездят, — подумала она. — С кем животных оставлять?»

— Но только когда у него появилась эта… Оксана Кулиш, я почувствовала, что он от меня уходит. Отдаляется. У нас была не просто семья, у нас был творческий союз. Вы понимаете?

Катя снова ничего не сказала. У нее самой в жизни была тяжелая история, которую, если честно, она не забыла до сих пор. Так что певицу она понимала как никто другой.

Лариса Столярова повертела в ухоженных руках чайную ложку и со вздохом положила ее на скатерть.

— Это было очень тяжело… очень тяжело. И очень давно. Да, я ненавидела Кулиш… одно время. Но это давно прошло. Понимаете? Сейчас мне уже не было смысла ее убивать. Зачем? Она сама сделала все, чтобы разрушить свои отношения с Андреем. Она так надоела ему, что он даже стал ее избегать. Если честно, я не знаю, чем она удерживала его в последнее время. Он так сильно охладел к ней, что это замечала не только я — это замечали все! Однако он не бросал ее… не понимаю почему… Чем она еще могла его прельстить? Я не думаю, что она осталась для него привлекательной как женщина, значит… — Столярова вдруг осеклась и замолчала.

Катя боялась поднять глаза и спугнуть ее. Певица сейчас едва не наговорила лишнего: она сама сделала вывод, что соперница удерживала ее мужа не при помощи женских чар, а возможно, использовала шантаж. А шантаж — это уже мотив… Катя занялась своей чашкой — вынула из нее ложку и отхлебнула ставший уже совсем холодным кофе.

— Да, тогда, в самом начале их романа, все было совсем по-другому, — задумчиво произнесла Столярова. — Он просто пылал к ней страстью, и чем больше она капризничала, тем сильнее он распалялся. А я… я ненавидела ее так остро, что, наверное, могла и убить. Наверное. Но не убила. Наверное, я этого не умею… Хотя положение было более чем критическим. Андрей был на грани… все было на грани разрыва. Однако потом он вдруг остыл. Так же неожиданно, как и увлекся. Ее холерический темперамент стал работать против нее самой. Он больше не мог выносить эти вечные перепады настроения, слезы, истерики… И он остался со мной. Я думаю, со мной ему было гораздо спокойнее, чем с ней. У Оксаны был очень нестабильный характер. Тяжелый характер, я бы сказала. А я… я вела себя очень ровно. Доброжелательно. Хотя все это стоило мне немалых усилий. Но в конце концов это оправдало себя. Он предпочел меня — как надежного, верного друга, а не как минутное увлечение. Дружба — великая вещь. В семье нужно делать ставку на дружбу, а не на страсть, которая недолговечна и мимолетна… Думаю, Оксана быстро все поняла — она была весьма неглупа. Вот тогда она возненавидела меня даже больше, чем я ее. Наверное, это мне следовало опасаться… Но все эти страсти происходили очень давно. Наверное, лет семь-восемь назад.

— А потом? — спросила Катя.

— А потом все успокоились. Я, Оксана, Андрей. Всех все устраивало. Официально он был женат на мне, а она была… как бы гражданской женой. Они выходили вместе в свет, на неофициальные мероприятия, так сказать, и он оставался у нее ночевать… иногда.

— То есть она как была его любовницей, так и осталась, — подвела итог Катя.

Столярова с едва заметной иронией опустила глаза. Именно это она и хотела сказать. Главную роль в жизни своего мужа продолжала играть она сама, а Кулиш больше чем на любовницу никогда и не тянула.

— И все-таки, Лариса Федоровна, вы ведь находитесь, так сказать, изнутри проблемы. Вам виднее, чем нам, посторонним. Кто мог ненавидеть Кулиш так сильно, что отравил ее?

Певица пожала полными плечами.

— Я не знаю… В труппе у нас отношения всегда были напряженными, не скрою, отчасти в этом виноват и мой муж. Но в последнее время все шло гладко. Никаких особых трений не было… Может быть, все-таки она отравилась сама?

Катя также склонялась к тому, что неуравновешенная прима-сопрано могла принять яд самостоятельно, но в доме у той не было найдено даже следа токсина, от которого она умерла. В театре она была у всех на виду, а домой ее пошел провожать любовник. Либо она сама незаметно выпила яд, что маловероятно, учитывая склонность Кулиш к аффектированному поведению, либо, опять-таки, здесь замешан Савицкий. Да, как ни крути, все ниточки снова приводят к режиссеру. Может, права Сорокина, что так его прессует?

— Давайте вместе подумаем, — предложила Катя хозяйке дома. — Например, кто из ваших коллег, певиц, мог занять место Кулиш? Возможно, ей кто-то завидовал? Или, быть может, Кулиш что-то о ком-то узнала? Какой-нибудь серьезный компромат, из-за которого ее и устранили? Какие-нибудь слухи, сплетни до вас не доходили?

— Я бываю в театре, к сожалению, все реже и реже, — грустно усмехнувшись, ответила Столярова. — Раз в две недели пою спектакль — вот, пожалуй, и все. Сейчас у меня только репетиции почти каждый день, да и то потому, что к осени у нас намечена премьера. А сплетни… сплетен в театре всегда полно. Но чтобы это имело какое-то отношение к Оксане Кулиш? Такого я не слыхала. Отравить Кулиш, чтобы не дать ей спеть премьеру? Нет, это для нее много чести! — Она надменно усмехнулась. — Сейчас мы репетируем «Катерину Измайлову» Шостаковича. Очень сложная вещь. Я сомневаюсь, что Оксана смогла бы с ней справиться. Несмотря на все потуги Андрея дать ей главную партию, она бы ее не потянула. И не потому, что у Кулиш был слабый голос. Голос у нее был достаточно хорош. Но не для партии Катерины. Да, у каждого певца есть свой потолок. У меня, к сожалению, тоже, хоть я и перепела в нашем театре все заглавные партии. А из оставшихся… У нас сейчас много прекрасных голосов. Вот и у Ани Белько хороший голос, — задумчиво сказала певица. — Она могла бы спеть партию Катерины, пожалуй. Но у нее… нет честолюбия. С таким существенным недостатком в театре делать нечего… Белько не стала бы интриговать против Кулиш. Это не тот человек. К тому же я слышала, что она уходит из театра.

— Почему?

— Выходит замуж. Муж не хочет, чтобы она пела.

— Но почему? — искренне удивилась Катя.

— Ну, мало ли какие у мужчин причуды. Хочет, наверное, чтобы жена полностью посвятила себя семье.

Бросить работу и усесться дома? Лично она, Катя, на такое вряд ли способна. Даже если бы Тим когда-нибудь… И как бы в ответ на ее мысли в кармане тихо запиликал телефон.

— Извините. — Она взяла трубку.

— Кать, — донесся растерянный голос, — я пришел к тебе… а тут человек спит. Под одеялом. На диване.

— А, это Сашка, — пояснила она и рассмеялась. Все-таки Бухин воспользовался ее предложением и взял запасные ключи из сейфа. Только на кровать, наверное, постеснялся лечь, чудак.

— И что мне с ним делать?

— Ну, покорми его, — предложила она, — когда проснется. Извини, я на работе.

Тим быстро все понял и отключился. Все-таки с любимым человеком Кате здорово повезло.

Столярова во время ее разговора вежливо листала какой-то журнал.

— Извините, — еще раз повторила Катя. — Итак, на чем мы остановились, Лариса Федоровна?

— На том, что хорошая жена должна полностью посвятить себя семье.

— Ну, это совсем не обязательно, — махнула рукой Катя.

— Простите, а вы замужем?

— Нет. — Катя вопросу не удивилась. Все-таки она не первый год работает и вопросы ей задавали самые разные. И даже не такие деликатные. — Но у меня есть… близкий человек. Он хирург, — зачем-то добавила она.

— Это хорошо, когда у мужа и жены разные профессии. А когда дома продолжается все тот же бесконечный театр… Знаете, я даже немного завидую Ане Белько. Молодая, красивая. Вовремя уходит из этого болота. Будет жить для себя, для детей…

— А вы смогли бы без театра? — неожиданно спросила рыжая милиционерша, которую дома ждал хирург.

— Я? — ужасно удивилась Столярова. — Но я ведь и так уже практически ушла… Однако навсегда… Очень трудно оторвать себя от театра совсем, — наконец призналась она. — Я, наверное, слишком долго работала в нашем театре. Я просто пустила там корни. По большому счету, кроме мужа и театра, в моей жизни ничего и нет, — добавила певица. — А вот Анечка, устроив свою личную жизнь и решив уйти, в последнее время даже выглядит значительно веселее, чем всегда… Да, наверное, вы правы. Все зависит от конкретного человека…

Катя ничего такого не говорила, но слушала оперную приму очень внимательно. Во-первых, ей было приятно, что она сумела разговорить чопорную певицу. А во-вторых, та могла сказать нечто такое, что прольет свет на загадочную смерть любовницы ее мужа.

— У Белько хороший голос? — осведомилась она, отчасти желая проверить искренность излияний Столяровой.

— Голос? Да, голос прекрасный. А вы что, ее не слышали? Ах да… Вы не были на репетиции. Там были двое ваших… Да, голос у Белько прекрасный, но… — Певица скривилась, как будто отведала чего-то кислого.

— Вам она не нравится? — тут же сделала вывод Катя.

— Ну, я бы не решилась утверждать это так… категорически… Просто мы люди разных поколений. Я не говорю о том, как нынешняя молодежь одевается, хотя все эти рваные штаны, мини-юбки вкупе со стрингами, короткие кофточки, открывающие живот, — это просто ужасно… Эпатаж еще никого не доводил до добра… Но и помимо этого есть некоторые вещи… Я, например, не люблю животных. Просто не люблю, и все. Никогда не держала в доме ни кошек, ни собак. А чтобы давать собаке доедать со своей тарелки, как некоторые делают. Б-р-р… — Певицу передернуло. — Аня же все время носит с собой какие-то кусочки, огрызки, косточки. Где-то все это собирает. Весь театр ей приносит из дому объедки и оставляет на вахте. Ну куда это годится! Ей бы не в театре петь, а собачьим приютом заведовать. Все собаки в парке ее знают! И, извините, она даже бомжей подкармливает. Фу! Вонючие, грязные, отвратительные… особенно женщины! А она с ними общается. Я сама видела.

Катя тоже вот недавно… общалась с бомжом Володей. Неожиданный снобизм оперной дивы был ей, прямо скажем, неприятен. Ну, Катя, конечно, не поет в театре…

— Ей о карьере следует думать, а она ходит, котят пристраивает в хорошие руки.

«Так, с Белько все ясно, — подумала Катя. — Девушка, что называется, не от мира сего. А остальные?»

— Ну а еще… есть кто-нибудь, кроме Белько, кто мог бы захотеть занять место Кулиш? — напрямую спросила она.

— Трудно сказать. — Лариса Столярова задумалась. — В труппе есть еще два очень хороших сопрано — Женя Богомолец и Люда Сегенчук. Девочки они молодые, но задатки очень, очень хорошие. Я бы сказала, они могут стать примами. Но… сейчас Катерину Измайлову они не потянут. Это очень сложная партия для начинающих. Хотя Люда Сегенчук, я думаю, могла бы… да, Люда вполне могла бы… Но я теперь редко бываю в театре, — снова повторилась она. — Вам лучше было бы поговорить с кем-то еще. Ну, хоть с теми же девочками из хора или с концертмейстерами…

С концертмейстерами общались Бухин и Лысенко, а вот хористами еще никто не занялся. Это была хорошая идея. Катя поблагодарила певицу за откровенный разговор и откланялась. Столярова распрощалась с ней почти любезно.

Из дневника убийцы

Я терпеть не могу домашних животных. Не понимаю, зачем их заводят. От них в доме грязь, запах, беспокойство… Я знаю, многие в детстве просят котенка или щенка. Однако я всегда считала, что это блажь, желание иметь очередную игрушку, на этот раз живую. Мне самой ничего подобного никогда не приходило в голову — ни в детстве, ни тем более в зрелом возрасте. Хотя один раз бабушка сама предложила взять домой полосатого котенка — он сидел перед дверью парадного и душераздирающе кричал. Она подхватила его на руки: «Хочешь такого?» Шерсть на животе у него была совсем редкая, и во все стороны разбегались крупные рыжие блохи. Меня чуть не стошнило прямо там, у порога. Я отрицательно помотала головой. Бабушка пожала плечами и осторожно опустила котенка на землю. Дома я долго мыла руки, намыливая их снова и снова, хотя я не притронулась к животному даже пальцем. Бабушка налила в блюдечко молока и понесла на улицу. Я видела, что она недовольна моим решением, — но, спасибо ей, она не взяла этого блохастика к нам домой. На следующий день мне нужно было идти в булочную. Я вышла из дому, боясь увидеть под окнами этого жалкого котенка. Но его, к счастью, уже не было. Кто-то подобрал его или он сам ушел — не знаю. Наше блюдце, вылизанное им дочиста, стояло у стены. Я представила, что сейчас выйдет бабушка, заберет его, вымоет, а потом поставит на стол, нальет мне в него варенья или сгущенки… И я буду есть из той же посуды, что и этот зверь. У него, наверное, кроме блох, есть еще и глисты. Я подобрала большой обломок кирпича и с размаху опустила его на блюдце. Оно разбилось на мелкие куски.

Как хорошо, что моя профессия не связана с животными! Только с людьми… Да и людей, к счастью, в ней тоже совсем немного. Я не выношу большого скопления человеческих особей. В транспорте, в больнице, в зрительном зале. Потому как по большому счету люди — это те же животные. И то, что рампа отделяет меня от зрительного зала, — просто замечательно. Рампа с ее ослепительным светом, от которого зрительный зал становится нереальным и проваливается в темноту… я стою по эту сторону театра, который и есть мой настоящий мир, и волны музыки отсекают меня от всего — и от людей, и от их эмоций. От их и моего прошлого, настоящего и даже будущего. И я остаюсь наедине со своей ролью, со своими переживаниями. Кто сказал, что актер играет для публики? Он прежде всего играет для себя… Оркестровая яма, из которой льется музыка, — как водораздел, как Стикс, отделяющий мир живых от мира мертвых. И кто сказал, что зрительный зал — это мир живых? Да и какие они живые? Жизнь — здесь. Здесь — все лучшее, что дали многие века цивилизации. А там, в зале… Что сделали люди там, в зале, чтобы их помнили, — хотя бы одно поколение? Все гениальное, все сколько-нибудь выдающееся — по эту сторону занавеса. И бессмертная любовь, и бессмертное злодейство. Да и чем любовь, пусть даже великая, лучше гениального злодейства? Не так давно я перечитывала «Отелло» — пыталась вжиться в образ Дездемоны, которую предстояло петь. Так вот, больше всего меня поразило то, что Яго — тот самый коварный и строящий козни Яго — нигде не врет! Нигде! Ни в одном его слове нет лжи. Он просто по-другому видит…

Я тоже вижу жизнь несколько в ином ракурсе, нежели остальные. Плохо ли это? Я не знаю. Однако все мы приходим в этот мир уже сложившимися личностями, наш характер предопределен нашими генами и складывается еще в утробе матери. Выходит, что, как бы я ни хотела, я не могу ничего изменить. И еще — почему я должна что-то менять? Ради чего? Ради большинства, которое думает и чувствует не так, как я? Но кто сказал, что большинство всегда право? И почему я должна любить кошек, собак, морских свинок? Если честно, то я и людей терпеть не могу! Особенно так называемых бомжей. Не понимаю, зачем нужно жить бродячим животным, разносящим опасные болезни, или такому человеку, который и не человек уже вовсе… Разве можно назвать человеком вечно пьяное чучело, которое опустилось на самое дно и никогда — никогда! — уже не поднимется? И пусть мое мнение не совпадает с мнением большинства, но я все равно должна сказать, хотя бы самой себе: да, я определенно не люблю ни животных, ни ущербных людей. Животные должны составлять часть природы, а не содержаться в тесных квартирах, вольерах, клетках и прочих отведенных для них закутках. Я и зоопарков не понимаю и никогда не хожу в них. Мне кажется неестественным содержать взаперти животных, особенно крупных. Но, говоря о своей позиции по отношению к животным, повторюсь еще раз: больше, чем животных, я не люблю людей. И мне не стыдно за свою точку зрения. Кроме того, буквально вчера я поняла, зачем я пишу этот дневник. Я начала записывать свои мысли и воспоминания не для того, чтобы кто-то когда-то прочел их и пустил слезу умиления над моей неординарной личностью. Ах, какой талант! Ах, какая прекрасная душа! Я не хочу, чтобы кто-то видел во мне только хорошее, и поэтому я рассказываю все как есть, ничего не приукрашивая и не привирая. Я такая, какая есть. А пишу… я просто хочу немного разобраться в себе. И, прежде всего, быть честной хотя бы сама с собой.

— Постойте… постойте! Что это — у вас ворота не в ту сторону открываются?!!

— Как не в ту, Андрей Всеволодович?

— Совершенно не в ту! Мне необходимо, чтобы они вовнутрь открывались, а у вас ворота открываются наружу.

— Андрей Всеволодович, а какое это, собственно, имеет значение?

— А такое, мой дорогой Виталий, что вы мне всю восьмую картину ломаете! У меня народ вместе с полицейскими врывается во двор и выбивает эти ворота. То есть они как бы падают под напором человеческих эмоций…

— Андрей Всеволодович, если в этой сцене народ ворота сносит, то не все ли равно, в какую сторону они открываются? Декорации уже смонтировали. Пускай они их не сносят, а распахивают. Разницы же никакой…

— Это тебе, Виталий, никакой, а мне — нет, — раздраженно бросил Савицкий. — Я хочу отметить, что ворота в этой сцене несут главную смысловую нагрузку. И если тебе это непонятно…

— Хорошо, хорошо, Андрей Всеволодович, — быстро согласился помреж Виталий. — Теперь понятно. Действительно, все верно. Я отдам распоряжение, пусть перевесят петли.

— Только обязательно проверь. Чтобы прямо завтра было как надо. У нас уже репетиции в декорациях, а до сих пор ничего не готово! — продолжал выговаривать помощнику Савицкий.

— Хорошо, я учту. Обязательно. — Помреж Виталий обладал совершенно ангельским терпением. — Можно начинать?

— Начинайте, — буркнул режиссер.

— Прошу на сцену, господа…

Лысенко недовольно посмотрел на часы. Эти регулярные хождения в театр, если честно, порядком ему осточертели. Дело не двигалось, а Сорокина придумывала все новые задания, гоняя его в театр, как мальчишку. Как будто Бухина ей мало!.. Сколько он уже тут впустую штаны просиживает? Ого! Та хористка, которая пообещала прийти в театр к одиннадцати, что-то не торопится. Сейчас уже двадцать минут двенадцатого, а ее до сих пор нет. Ну и дисциплинка в этом заведении… Капитан выбрался из кресла, стараясь не слишком шуметь, спустился на вахту и набрал домашний номер певицы.

— Алину можно? — спросил он. — Это из милиции. Я ей назначил встречу на одиннадцать…

— Ну как она может прийти к вам в одиннадцать утра? — недовольно спросил женский голос на другом конце. — Она же не на стройке работает! Она из театра приходит в час ночи, ложится в три, ей же выспаться нужно. Актер работает ночью, чтобы вы знали! Вы в восемь вечера, наверное, уже третий сон досматриваете, а она…

В восемь вечера капитан, как правило, был еще на работе, но перебивать он не стал. Голос в трубке меж тем изливался подобно водопаду:

— Вы уже покушали, расслабились, телевизор посмотрели, а у актера рабочий день только начинается. У него работа! Он только выходит на сцену. У него, можно сказать, часы вдохновения…

Лысенко с удовольствием послал бы куда подальше всеобщее вдохновение, из-за которого никого и никогда нельзя было застать на месте, поэтому он довольно бесцеремонно спросил:

— Вы посмотрите, может, она уже проснулась?

— Сейчас гляну, — недовольно пообещал голос и пропал. — Вы знаете, а ее уже нет! — недоуменно сообщили ему через некоторое время.

— Может, в театр ушла?

— Я не знаю…

— А вечером она приходила?

— Я не знаю… — снова растерянно сказал голос.

— Ну спасибо вам. — Лысенко положил трубку.

Искать хористку Алину, неизвестно куда пропавшую в большом городе, сегодня, наверное, было уже бесполезно. День начался неудачно и по законам жанра точно так же должен был и закончиться. Словом, пропал день. Лысенко снова поднялся в зал, решив поговорить хотя бы с нервной аккомпаниаторшей Аллой Аркадьевной. Ему казалось, что она что-то недоговаривает. Или ему это только казалось? Он осторожно приоткрыл дверь и, стараясь быть незаметным, сел в ближайшее кресло.

— …У каждой роли есть свой центр тяжести! У Катерины Измайловой центр тяжести — грудь. Она дышит — грудью, душит — грудью. Наваливается всем своим весом на маленького мальчика… Хотя в либретто Прайса этого эпизода нет, но для понимания характера Катерины он крайне важен! Если вы не понимаете роли, то хотя бы Лескова почитайте! Почему вы ничего не читаете? — разорялся режиссер, и капитану даже стало жалко певцов, которые терпеливо стояли и слушали гневную тираду.

«Да, обстановочка у них в этом храме искусства еще та! — подумал Лысенко. — Тоже дрючат эту команду каждый день! Еще и пой при этом…»

— А у вас, скажите, где центр тяжести? У вас, извините, центр тяжести — задница! Вы все норовите усесться. Работайте, двигайтесь! Пластики, пластики я не вижу. Аня! Что за дурацкая улыбка в этой сцене? Вас же в острог ведут!

Дурацкая улыбка, увы, предназначалась не капитану, а кому-то еще. Лысенко понял, что зря он вернулся сюда. Наверное, пора топать обратно на работу, в Управление, может, успеет что-нибудь по другим делам. Тут же все равно день пошел коту под хвост.

На выходе его догнал жизнерадостный Бурсевич:

— О, Игорек! Ты тоже здесь!

— Здесь, здесь, — заверил его капитан.

— Слушай, а ты знаешь, что в прошлом году два солиста балета, оказывается, самую настоящую дуэль устроили на сцене? — жизнерадостно спросил Бурсевич. — Представляешь?

— И из-за кого? Из-за солистки балета?

— Нет. Из-за третьего… солиста балета!

— Ё-перный театр, — с чувством сказал Лысенко. — Рассадник искусства!

— Ты в участок?

— Еще не знаю…

Настроение у капитана почему-то совсем испортилось, и идти на работу, всю дорогу слушая развеселые байки Бурсевича, тоже не хотелось. Словом, на Игоря накатила самая настоящая хандра. Наверное, виною тому была необязательная хористка, а может быть, и Аня Белько, не взглянувшая сегодня в его сторону ни разу…

— Ну, я пошел. — Бурсевич колобком выкатился из театра, а капитан не спеша побрел по аллее сада Шевченко. Время шло к обеду, и он подумал, что неплохо было бы и перекусить. Ну, хотя бы горячий пирожок с пивом… А еще ему хотелось вернуться и послушать, как будет петь Аня Белько. Только чтобы этот их режиссер Савицкий не встревал все время со своими идиотскими замечаниями…

— Та-а-варищ капитан, — промурлыкал томный голос.

Лысенко очнулся. Перед ним стояла та самая хористка Алина, которую он напрасно ожидал на репетиции.

— Что это вы свидания девушкам назначаете, а сами уходите?

Капитан демонстративно посмотрел на часы.

— Вы опоздали почти на полтора часа, — сухо заметил он. — А я, между прочим, на работе!

— Ну, извините. Проспала. Хотите, посидим где-нибудь?

Он хотел объяснить этой фифе, что «посидеть где-нибудь» на Сумской ему не позволяет зарплата, но девушка уже подошла к ларьку и купила две бутылки пива и две пачки чипсов.

— Вон свободная скамейка. Пошли, я угощаю. Ничего, если я буду на «ты»?

Он пожал плечами. Хористка ловко сковырнула пробку на своей бутылке, он подумал и сделал то же самое.

— На работу не опоздаешь? — спросил он.

— Не-а. Даже если и совсем не приду, мировому искусству от меня ни жарко, ни холодно. — Она захрустела чипсами.

— Что так?

— Голоса нет. — Девушка спокойно пожала плечами.

— Зачем тогда поешь?

— Ну, заниматься же чем-то надо? К тому же родители надеются, что я стану второй Каллас. Они ж у меня всю жизнь в яме просидели…

— Какой яме? — не сразу понял Лысенко.

— В оркестровой. Папахен — первая скрипка, мамуля — виолончель. Кроме как в театре, они жизни вообще не представляют! Папахен башляет — приходится ходить к одному хмырю… голос развивать.

— По ночам?

Она хмыкнула.

— Я ночью редко дома не бываю, просто так совпало. Предки уж слишком трепетные в этом отношении, так что стараюсь не шокировать. Ну, о чем говорить будем?

— Про театр. — Лысенко пожал плечами. — Меня интересуют, прежде всего, Столярова, Савицкий, Белько, Богомолец и Сегенчук. И их отношения с покойной Кулиш.

— Ну… — Девушка задумалась и даже перестала таскать из пачки чипсы. — Это, честно говоря, не совсем мой уровень, — заявила она. — Но что знаю — не утаю. Хотя бы потому, что все это тебе и без меня любой расскажет. Только нужно правильно попросить.

Капитан не стал интересоваться, что значит правильно попросить. Пока у него в этом самом театре были сплошные непонятки, фигуранты по делу шарахались от него, как от чумы. Савицкий и его жена избегали разговоров, остальные вели себя не лучше. Только Аня Белько вела себя как человек, а не как недосягаемая звезда, да вот еще и сегодняшняя собеседница, пожалуй.

— Ну, что сказать… — Алина снова задумалась. — Начну сначала…

— Давай, — поощрил ее капитан.

— Столярова — певица экстра-класса. Так петь, как она…

— Долго к хмырю ходить надо, — подсказал Лысенко.

— Долго — не то слово. Не просто долго, а до скончания века. Но у меня такого голоса как не было, так никогда и не будет, хотя в последнее время и появились какие-то подвижки. Но это репетитор говорит, ему мани накосить надо, вот он меня и обнадеживает. Но я-то себя знаю. Мне до Столяровой, как до звезды, да она и есть звезда, — без тени зависти поведала хористка Алина. — А мне надо было на эстраду идти, если честно, у меня к этому все данные есть…

Лысенко покосился и увидел, что хористка и в самом деле весьма недурственна: грудь соответствующего эстраде размера, стройные ножки, миловидное личико. Хандру тут же как рукой сняло, и в его голубых глазах появился блеск. Алина то ли не заметила изменившегося отношения собеседника, то ли привыкла к восторгам поклонников на свой счет. Она спокойно встретила его оценивающий взгляд и продолжила:

— Но папахен с мамахен умрут в один день, если я об этом хотя бы заикнусь. Так что буду петь в хоре, пока меня не поставят в нашем вестибюле в бархатном гробу.

— Ну, до этого не скоро дойдет, — заверил ее капитан. — Так как Столярова относилась к Кулиш?

— Я-то работаю всего два года, но дома всегда, знаешь, когда наши соберутся, — о чем говорить? Да все о том же театре, будь он неладен. Ну, я пока девчонкой была, мне театр был фиолетово, я сильно не вслушивалась… Короче, знаю только то, что Столярова ненавидела Кулиш лютой ненавистью. И Анька Белько, кстати, тоже.

Капитана покоробило от этого «Анька».

— А вот Елена Николаевна и Тамара Павловна о Белько исключительно хорошо отзываются… — начал он.

— Эти две старые лесбы вокруг Белько ходят и облизываются! — отрезала Алина. — Ангел небесный! Голос, как колокольчик! Чистое серебро! — явно кого-то передразнивая, ядовито просюсюкала хористка. — Что-то я не слышала, чтобы об Ане Белько писала мировая пресса! Об Анне Нетребко — да, а об Анне Белько — нет. Да она и сама все делает, чтобы о ней никто не знал! Ой, муси-пуси, не троньте меня, ребята-ёжики, я сама скромность… Глупость это, а не скромность, если хочешь знать! Если ты желаешь в жизни чего-то добиться, так на все пойдешь, а она кривлялась и строила из себя недотрогу! Пока она кочевряжилась, Савицкий на нее и смотреть перестал… Подумаешь, пряник какой ненадкусанный, единственная и неповторимая! Если начистоту, Кулиш ей в подметки не годилась, но зато у Кулиш был такой характер, что от нее все стонали. Она за свое глотку бы перегрызла… если бы ее не отравили!

— А ее отравили? — с интересом спросил капитан.

— Ну конечно! — воскликнула хористка. — Все так говорят! Вот Кулиш была настоящая прима, хоть и с посредственным голосом. А Белько что? Кто ее знает? А сейчас, говорят, она вообще уходит, борщи будет дома варить… Дура! И сама знает, что дура, я же вижу, какие у нее глаза иногда… тоскливые. Оттого и носится с кошками своими, что не нужна никому! — Алина отхлебнула из бутылки и вытерла губы. — Знаешь, я один раз видела, как Белько из кулисы смотрела на Кулиш, — так у меня мороз по коже пошел! Не хотела бы я, честно, чтобы на меня кто-нибудь так смотрел!

— А что они с Кулиш не поделили? Савицкого? — заинтересованно спросил капитан.

— Да всё они не поделили! — махнула рукой хористка. — У них же голоса одного плана, а премьеру ведь кто-то один петь должен! Сечешь проблему? Вот потому Белько всегда во втором составе, если не в третьем! У Савицкого, кроме любовницы, еще и жена имеется. Голос потрясающий, и тоже хочет, чтобы поклонники о ней не забывали. А что? Имеет полное право, хотя и возраст… И болеет часто Лариса Федоровна, — с неожиданной теплотой в голосе сказала Алина. — Но если уж она поет, то… это нужно слышать! А Кулиш… что Кулиш? Она ни со Столяровой, ни даже с Белько и стоять рядом не могла. И сама это знала. И бесилась от этого, сцены устраивала, все на ушах вечно стояли от ее фокусов. И еще Оксаночка знала, — хористка многозначительно улыбнулась, — что Савицкий ее бросит, если Аня Белько его хотя бы пальчиком поманит. И вечно ему то истерики закатывала, то бегала за ним везде… Да какой мужик это выдержит? Удивляюсь, что он ее раньше в Бобруйск не послал, даже странно, если честно… Не пойму, чем она его и держала. В театре столько тела молодого, а если ему еще и талант был нужен, так тоже имеется. Та же Людка Сегенчук. Да и Женька Богомолец вполне ничего, веселая, общительная и не строит из себя диву, как Кулиш покойная. Я тебе скажу, в театре куда потише стало после того, как она умерла! Я думаю, что и Савицкому тоже полегчало.

— А что ж сам Савицкий Белько зажимает, если у нее такой голос… выдающийся? — поинтересовался капитан.

— Он за ней ударял… даже вроде бы серьезно, а она его отшила. Ну, может, и несерьезно, не знаю… Я ж говорю, это еще до меня было. Но народ шептался, будто все дело было в том, что Анечка наша слишком гордая и без заячьих концертов в свою честь лечь под него не захотела. Хотя Савицкий оч-чень даже ничего. И бабы сами за ним табуном бегают, а не ждут, пока им серенады под балконом петь начнут! Я ж говорю, что она дура. Причем самая худшая из дур — дура с принципами!

— А давно это было? — осведомился капитан.

— Точно не помню, но давно. Но что было, так это, как сейчас говорят, сто пудов. У моей мамахен глаз-алмаз. И вообще, я тогда еще в училище училась, но у нас дома с месяц только об этом и толковали. Мы ж прям тут рядом живем, и у нас постоянно весь оркестр ошивается и половина кордебалета в придачу. А тут — событие сезона! Савицкий вроде на Белько сразу глаз положил, как только она в театр пришла. Ну а Кулиш со своими закидонами ему к тому времени, я думаю, уже надоела.

Игорь Лысенко тоже сразу положил глаз на Аню Белько, но… она и его вежливо отшила, в этом капитан должен был себе признаться.

— Савицкий все бы для нее сделал, а она шанс, который, может, только раз в жизни бывает, своими собственными руками уничтожила. У Савицкого на самом деле связи — извини-подвинься! Не детский сад. Половина театра на нем держится. Ты думаешь, на какие деньги он сейчас «Измайлову» ставит? Из бюджета, что ли? Из бюджета на новый занавес даже не дают! А у него спонсоры есть. Потому что он классный режиссер на самом деле, если ты не знаешь. Но самолюбивый просто до ужаса.

— А почему Белько в другой театр не перешла? — наивно спросил капитан.

— А сколько их, театров? — Хористка прищурила глаза. — Театр — это тебе не бакалейный магазин! У нас в городе оперный — только один, хотя и городишко вроде не маленький, под два мильёна будет. Не по кабакам же ей, в самом деле, шансон петь? Или в оперетте ногами дрыгать… Ну, я лично против оперетты ничего не имею. Однако мне воспитание не позволяет об оперетте даже заикаться, сожрут дома на фиг, хотя я бы и пошла. Я бы там с моими данными точно примой стала! Но предки обнимутся, скажут «ах!!» и дружно умрут. Оно мне надо? Я у них одна. Может, Белько и правильно делает, что замуж выходит. — Алина покачала головой. — Если муж крутой, он сам ее продвинет. Знаешь, как говорится, бабло всегда побеждает зло. А Савицкий в последнее время ее в театре держал только обещаниями. Она Татьяну в «Онегине» спела… я не слышала, гриппом заболела не вовремя, так предки говорили — что-то потрясное. Мамахен всю виолончель слезами замочила, чувствительная она у меня. А Савицкий ее с партии снял и Татьяну отдал Сегенчук. Почему — никто не знает, а у него никто и не спрашивал, попробуй спроси! Вообще никогда петь не будешь, дадут тряпку, с барабана пыль вытирать! Потом еще, совсем недавно, он пообещал Белько Леонору в «Фиделио». Она даже на генеральном прогоне спела, а он, гад, в последний момент поставил на премьеру Ларису! Ну, при всем моем уважении к Ларисе Федоровне… Она, конечно, певица экстра-класса, но надо же знать, когда на сцену выходить, а когда лучше уступить! Даже если очень хочется… И вообще, представляешь себе сто пятнадцать килограмм окороков в панталонах?

В ответ на недоуменный взгляд капитана собеседница пояснила:

— Леонора, главная героиня, там в мужском костюме. Средневековая такая одежка, с короткими штанишками. Уматные такие штанцы пузырями, и с бантиками… Анька Белько в этой фигне смотрелась на сцене просто отпад, ну а Лариса Федоровна… короче, это нужно было слушать, а глядеть было страшно. Ну просто волосы дыбом. Причем по всему телу. Да… Если честно, на месте Белько я бы уже давно дверью хлопнула, да так, чтобы в нашем театре любимом лепнина поотпадала!

Лысенко, похрустывая чипсами, молчал, чтобы переварить все только что услышанное.

— А знаешь, мне иногда кажется, что она делает совсем не то, что ей хочется, — неожиданно изрекла Алина.

Капитан удивленно взглянул на собеседницу.

— Это как?

— Это когда она недавно объявила, что замуж выходит и поет последний сезон. И лицо у нее такое радостное было, а взгляд такой… тоскливый. Я вся в мамахен пошла, у меня тоже глаз-алмаз. Поэтому мне лично кажется, что Аня Белько врет. На самом деле уходить из театра она не хочет. Просто ей все равно здесь ничего не светит. Савицкий злопамятный. Поэтому он скорее Богомолец примой сделает — разумеется, второй после своей жены. Или Сегенчук. Хотя она совсем не в его вкусе…

— А Белько в его вкусе?

— У Белько все есть — и внешность, и голос… Сказочный голос, — задумчиво произнесла хористка и криво улыбнулась. — Если иметь такой голос, можно все себе позволить. Даже замуж выходить, — неожиданно и горько закончила она.

Из дневника убийцы

В детстве, наверное, каждому кажется, что на тебе остановился перст Божий. Все у тебя получается, все тебя любят. Куда девается эта любовь, когда человек вырастает из нежного возраста? Неужели ее хоронят вместе с теми, кто любил тебя больше жизни? Мы лишаемся любви, мы теряем ее — кусок за куском, часть за частью… И она уходит — вместе со старыми друзьями, неверными любовниками, мужьями-предателями… И рано или поздно наступает самый горький день твоей жизни, когда у тебя не остается ничего…

Недавно был как раз такой отвратительный день, когда мне казалось — никто меня не любит, никому я не нужна. Не было сил ни на что… Пришла домой… Закрыла дверь в комнату и отгородилась ею от мира… Хоть сама понимала, как это наивно и глупо. Вокруг — пыль, все разбросано… Всю неделю руки не подымались прибрать. Выключила свет и поставила свою любимую вещь — 29-ю сонату Бетховена в исполнении Юдиной. Запись эта очень старая, еще бабушкина, редкая вещь. Сделал ее один меломан, записал на японской профессиональной аппаратуре еще тогда, когда я пешком под стол ходила. Из-за этой записи я и храню старый катушечный магнитофон, каких ни в одном доме уже не сыщешь. Он живет у меня много лет, и я не снимаю с него единственную оставшуюся в живых магнитофонную ленту с записью бетховенской сонаты. Это просто чудо, что за столько лет она не посыпалась и не затерлась. Когда мне особенно плохо, когда кажется: да провались все и вся в тартарары! — я ставлю эту божественную вещь, и все тридцать семь минут, пока звучит эта неземная музыка, у меня текут слезы. Но слезы эти уже не злые — нет, с каждым звуком они становятся светлее, тише. И к концу сонаты наступает какой-то душевный катарсис. И как раз в тот момент, когда я сидела зареванная в темной и грязной комнате, появился он. Меньше всего в этот момент я хотела бы видеть именно его. Я не знаю, зачем он ко мне приходит — ведь между нами давно все кончено! Или даже так: всё между нами даже не начиналось! Я не люблю его визитов. Иногда я даже выключаю свет — делаю вид, что меня нет дома. Я знаю, что он смотрит снизу на мое окно, прежде чем подняться, так что эта уловка иногда срабатывает. Но вчера он сразу понял, что я здесь — по музыке из-за двери… К тому же, наверное, я ее не заперла. Я слушала Юдину, и слезы текли по моему лицу беспрерывным потоком. Он сел рядом, и некоторое время я чувствовала, что мы — одно целое. Пока он не потянул меня за руку и не сказал: «Ладно, хватит уже». Я с ужасом поняла, что мы с ним совсем, совсем разные… и не родные. И никогда мы не будем родными, проживи рядом хоть тысячу лет. Очевидно, он наблюдал за мной, потому что на его лице жалость поочередно сменялась удивлением, затем утомлением, а потом и вовсе брезгливостью. А я все плакала, плакала и не могла остановиться. Пока он не поднялся и не сказал: «Знаешь, театра мне хватает и на работе!» Хлопнул дверью и ушел.

Вчера мы помирились. После репетиции он заехал ко мне. Наверное, он чувствовал себя виноватым, не знаю. Я никогда не пыталась лезть к нему в душу — да и есть у него в душе хоть что-нибудь?

Сегодня была пятница, 13-е. К тому же еще и полнолуние. Наверное, поэтому обе дочери старлея Бухина еще с вечера расходились так, что не спала вся семья. Носили девочек на руках, по очереди испробовали все — и теплую пеленочку на животик, и укропную водичку, и тихую музыку… Дочери сучили ножками, сбрасывая с себя не только пеленки, но и одеяла, выплевывали воду, а музыки и вовсе не было слышно — так орали Санька с Данькой. В конце концов помог свежий воздух — в пятом часу утра измученный Саша вынес коляску на улицу и катал ее по пустынному микрорайону до изнеможения. Когда уже рассвело, он осторожно причалил к скамейке под подъездом, сел, вытянул ноги и подставил осунувшееся лицо утреннему солнышку. Санька и Данька посапывали, недовольно отвернувшись друг от друга. Он тоже решил подремать, пока они снова не разорутся, — время кормежки было уже близко. Он откинул голову на спинку скамьи и тут же отключился…

— …Бухин, я к тебе обращаюсь!

Старлей вздрогнул и проснулся. Правая нога его задергалась, ударяясь о стол для совещаний с равномерным глухим стуком.

— Саня, ты чего? — схватила его за руку Катя Скрипковская. — Тебе нехорошо?

— А… ничего… все путем… — Он все еще никак не мог понять, где находится.

— Саша, — снизив тон, сочувственно обратился к нему начальник, — ты со Столяровой пообщался? Или как?

— Я пообщалась! — бодро доложилась Катерина.

— А… ну ладно. — Бармалей, тоже, видимо, бывший сегодня не в духе, махнул рукой. — Все. Оперативка окончена. Все свободны.

Сашка Бухин со стыдом понял, что всю оперативку он проспал. Он поплелся вслед за бодрой, выспавшейся и полной сил напарницей в их общий кабинет и с мрачным видом уселся за свой стол. Спать хотелось ужасно, но что делать с работой, которая наворачивалась, как снежный ком?.. На Катьку ее спихивать, пусть она везет, что ли? Стыдоба…

Катерина с невозмутимым видом клацала по клавиатуре новенького компьютера. Ее напарник сидел за столом напротив неестественно прямо, боясь опереться на спинку стула. Господи, вот беда-то какая… неужели со всеми детьми так? И она, что ли, не давала покоя своим родителям? А у Сашки сразу двое… Она покосилась в его сторону. Бухин сидел, слегка покачиваясь и глядя в одну точку.

Он знал, что, как только закроет глаза, тут же неминуемо уснет. Поэтому старался даже не мигать, пока под веками не появилось противное жжение. Однако, несмотря на все усилия, он все равно уснул, и, кажется, даже с открытыми глазами. Неизвестно, сколько он спал — может быть, минуту, а может, только десять секунд, — но успел увидеть полноценный сон. Во сне он поймал что-то очень важное… такое важное… — и сразу понял, в чем дело в этом театре, будь он неладен…

Телефонный звонок поднял бы и мертвого из могилы, хотя с опером, измученным хроническим недосыпом, ему пришлось повозиться. Старлей проснулся, и снова с ним повторилось то же самое — он равномерно задергал правой ногой, ударяясь о стол и пугая Катерину, которая схватила трубку телефона, наивно полагая, что раз уж Сашка так крепко спит, то разговор его не разбудит.

Он с силой потер лицо руками и уставился в стол. На столе было девственно чисто. Бумаги, как им и было положено, лежали в сейфе. Сейф был заперт на ключ. Ключ… Да, игла в яйце, яйцо в утке, утка в зайце, а заяц — в каменном сундуке. Так же и с этим проклятым театром. Театр представлялся ему каменным сундуком со многими тайнами, вложенными одна в другую, и в самом конце — тайна убийцы. Отравленная игла. Как можно было отравить человека вытяжкой из бледной поганки? И, главное, кто это сделал?

— Сань, — жалостливо сказала Катерина, — может, ты больничный возьмешь? Ты весь дергаешься ужасно!

— Ничего страшного. Просто это у меня такой условный рефлекс выработался. Как у собаки Павлова, — пояснил Бухин. — Как только они начинают плакать, я начинаю ногой качать коляску, вот и все!

— Сань, так коляски ж нет…

— Мне все время кажется, что они плачут, — вздохнул Сашка. — Потому и дергаюсь. Ты не бойся. Это не заразное, — попытался отшутиться он.

Однако Катерине было не до смеха. Ей было жаль напарника, но работу ведь никто не отменял, вон сколько снова на них навалили!

— Сань, сегодня нужно опросить Сегенчук и Богомолец. Ты к кому пойдешь? — со вздохом спросила она.

— А кто ближе живет?

— Сегенчук в Научном, а Богомолец — в Пятихатках, — виновато сообщила Катя.

Сашке было все равно. Что Научный, что Пятихатки — одинаково далеко.

— Знаешь, ты, наверное, езжай к Сегенчук. Туда быстрее, я прикидывала. Сколько тут до вокзала, рядом совсем. Заодно и поспишь в электричке.

— Знаешь, Кать, — безнадежно сказал Бухин, сомнамбулически раскачиваясь на стуле, — если я сяду в электричку, то буду спать до самой Москвы!

* * *

Людмила Сегенчук жила в собственном доме в центре уютного и зеленого пригородного поселка. Электричка с вокзала шла сюда всего минут двадцать. Катя подумала, что если бы Сашка поехал к Сегенчук, то проспал бы остановку непременно — она была то ли третья, то ли четвертая от города. Она немного поплутала по тенистым и почти безлюдным улочкам, разыскивая нужный адрес. Сады отцветали, распускались каштаны и черемуха. Воздух был упоительно свеж и благоухал совсем как в детстве… Катя сама выросла в таком же маленьком поселке — ехать той же электричкой, в том же направлении, только в два раза дольше. И черемуха с каштанами у них так же растут по всему поселку, и аромат, наверное, разносится по улицам, и возле дома ее мамы тоже. Хорошо было бы на выходные съездить к ней… если начальство не придумает сверхурочной работы, что случается довольно часто.

«Осторожно, злая собака» — гласила надпись на калитке, украшенной искомым номером, и Катя нажала пуговку звонка. Забор был бетонный, добротный, так называемый «еврозабор», выкрашенный какой-то металлизированной краской так, что каждый камушек художественно выделялся. Ограда неуловимо напоминала декорацию, и Катя подумала, что Людмила Сегенчук, должно быть, сама ее выбирала. Чтобы она напоминала: в этом доме живет человек, напрямую связанный с театром. Катя стояла и размышляла, потому что злая собака, о которой предупреждала надпись, почему-то не лаяла. Она еще раз позвонила, но звук сюда не доносился — видимо, звонок находился где-то в доме. Рассматривать художественно выполненный забор ей уже надоело, открывать же явно не спешили… Катя встала на цыпочки и заглянула во двор. Небольшая и очень толстая рыжая собака, даже с виду не злая, лениво спала на солнышке, привольно раскинувшись и вытянув лапы. Сторож называется… «Злая собака»! Как же! Катя легонько свистнула, но собака и ухом не повела. Ничего не оставалось, как ждать и рассматривать владения Людмилы Сегенчук поверх забора. Дом, рядом гараж или сарай, все очень аккуратное и добротное. Судя по всему, решила Катя, здесь имеется твердая мужская рука. Их с мамой старый дом выглядел далеко не таким ухоженным. А тут и тротуар перед домом, и сам двор, выложенный плиткой, и двухэтажный, просторный, обшитый бежевым сайдингом дом — все говорило если не о безупречном вкусе хозяев, то, во всяком случае, об имеющемся достатке. Безмятежно цвели под деревьями красные тюльпаны и желтые нарциссы, жужжали пчелы, спал ленивый сторож, выпятив сытое пузо и разбросав мохнатые лапы… Катя снова нетерпеливо позвонила и держала палец на пуговке звонка, пока где-то вдалеке не послышались шаги.

— Вы к кому? — неприветливо спросили ее из-за калитки.

— Я к Людмиле Сегенчук. Из милиции. Я звонила, — напомнила она.

— Удостоверение покажите.

Открывшая ей женщина долго изучала документ, видимо сверяя фото на нем с предъявительницей, и наконец разрешила:

— Проходите…

Катя опасливо протиснулась бочком, памятуя о «злой собаке», но та даже и не шевельнулась.

— Обувь снимайте…

В доме царила такая же чистота, как и во дворе. Катя покорно сунула ноги в предложенные тапки и поплелась за хозяйкой. Та привела ее в кухню.

— А вы…

— Мария Михайловна, — представилась хозяйка. — Вы насчет этого… убийства?

— В общем-то, да, — согласилась Катя.

— Жена режиссерская ее и убила, — сообщила ей женщина.

— Вам дочь об этом рассказывала? — осведомилась Катя.

— Да тут и рассказывать нечего, — отмахнулась хозяйка. — Ну кто еще мог любовницу убить? Кому это нужно? Вам не нужно, мне тоже. А жена терпела, терпела да и отравила эту тварь.

— А если нет? — предположила Катя.

Женщина немного подумала, наморщив лоб, и сделала вывод:

— Ну, тогда сам Савицкий. Больше некому. Если не жена, то он.

— А вы его знаете? — с интересом спросила Катя.

— Видела, — кратко ответила женщина. — Не понравился.

— А жену его?

— Тоже видела. Не понравилась.

Катя подумала, что и о ней у собеседницы уже сложилось мнение: «Видела. Не понравилась». Однако она ошиблась.

— Хотите чаю? — вдруг спросила ее хозяйка. — Вы ж к Людмилке приехали, а она в поликлинику пошла, на прогревание. Связки застудила. Боюсь, не скоро придет, только вышла. Поликлиника у нас не здесь, аж в Покотиловке. Или вы чаю не хотите?

— Хочу, — поспешила заверить ее Катя, исподтишка разглядывая собеседницу. На первый взгляд, той было уже за пятьдесят. Лицо, фигура — все, как говорится, стандартное. И одежда стандартная для жительницы поселка, занятой домашним хозяйством: джинсовые бриджи и футболка.

Кухня тоже была донельзя вылизанная, чистенькая. Так же, как и во дворе, Катя не увидела здесь ничего лишнего — ни грязной посуды, ни чашки, стоящей не на своем месте.

— Мы с мужем так радовались, когда у Людмилы голос оказался. — Хозяйка, закончив приготовления к чаепитию, отодвинула табурет и уселась напротив. — Она, Людочка наша, сначала на фортепьяно училась…

— Извините, вы ее мать? — поинтересовалась Катя.

— Если честно, то тетка, — пояснила женщина, выключая чайник и заливая два заварочных пакетика кипятком. — Матери у нее нет, она сирота… была. А кто отец, до сих пор не знаю. И в метрике его не было. Да и не надо его нам! Мы все документы потом переделали, так что она теперь наша доченька. Ее бабка в детстве воспитывала, — пояснила Мария Михайловна, пододвигая поближе к Кате сахарницу. — А когда та умерла, мы Людмилку сразу к себе забрали. Да мы и раньше предлагали, но бабка ни в какую… хотя и тяжело ей было ребенка поднимать. А у нас с мужем детей нет. Мы ей так радовались, так радовались… Совсем родное дитё оказалось! А потом у нее голос обнаружили. Она и училище, и консерваторию кончила, наша умница. Ее в театр распределили. Но я думаю, лучше б она учительницей в поселке осталась. — Мария Михайловна покачала головой. — Все спокойней было бы!

— А что, театр вам не нравится?

— Видела. Гадючник. Ни покоя, ни радости. Печенья хотите?

Время было уже к обеду, и Катя проголодалась.

— Если можно…

— А может, вы голодная?

Отношение женщины к пришедшей мгновенно переменилось — она стала, что называется, метать на стол. Из холодильника появились котлеты, холодец, хозяйка споро нарезала салат. Пискнула микроволновка, и перед Катей поставили дымящуюся тарелку с пловом.

— Ешьте, ешьте, — приободрила растерявшуюся перед таким изобилием Катю тетка Сегенчук. — Я целыми днями дома, от скуки наготовлю всего — а Людмилка придет из театра и не ест ничего. Фигуру бережет. Говорит, у нее склонность к полноте. Ну и что? И у меня склонность, и у мужа, и даже у Мухтара нашего вон склонность… поест и спит целыми днями. Против природы, что ли, переть надо? Придумает тоже — склонность! Вообще-то, она у нас девушка с фантазиями! Ну, натура артистическая, что поделаешь… Котлетку берите, пробуйте, из домашней свинины. А бывает, и пугает нас даже! Мы-то люди простые, я всю жизнь бухгалтером проработала, а муж по строительной части. Хорошие котлетки? То-то! — удовлетворенно сказала хозяйка. — Да, так захожу недавно к ней в комнату, а она сидит и пишет в тетрадке. Пишет и слезами заливается. Я к ней — Людок, случилось что? А она — нет, ничего. А слезы так и льются! И тетрадку эту за спину прячет. Из комнаты меня выпроводила, потом сама успокоилась, вышла. Я как бы между прочим спрашиваю, что это ты там писала, расстроилась? А она говорит — ничего. Роман хочу написать. О театре. О театре ее только романы и писать. Теперь боюсь за нее, после случая этого… Она ж у нас талантливая! Поет как, заслушаешься! А теперь еще и литературу пишет… А я боюсь. Отравилась эта их Кулиш или отравили ее — не знаю, а только Людмилка последнее время сама не своя. Бояться стала. Я же вижу, я ее так чувствую — лучше родной матери… да она мне и есть родная. И я ей. Вот и сижу, жду ее с репетиций, переживаю. А мужу ничего не говорю… И вы не говорите, не дай бог!

Катя кивнула, соглашаясь:

— Не волнуйтесь. У нас разговор, так сказать, совершенно приватный…

— Это правильно. А то он у нас человек решительный. Запретит ей на работу ходить — и все. Одна она у нас. Дом, машина, все, что в доме, — все для нее наживали, все ей достанется. Вот мечтаю — вышла бы замуж, родила, жила бы с мужем и с нами. Дом-то какой, считай двести метров площади, всем места хватит. И место учительницы в музыкальной школе здесь, рядом, было, так нет, уперлась. Театр! Голос, конечно, у Людочки-то нашей замечательный — поет как соловей. Вы слышали?

Катя неопределенно покачала головой. Рот у нее был занят. Готовить хозяйка умела, это точно.

— Котлетку еще берите. Это я их такими маленькими делаю по старой привычке. Всю жизнь люблю все мелкое — пирожки, котлетки… Пельмени такие мелкие леплю — хоть на выставку! Ешьте, не стесняйтесь.

— А вы? — запоздало озаботилась Катя, откусывая от котлетки.

— А мы с Людочкой как раз отобедали, она в поликлинику, а тут и вы пришли. Холодчика давайте я вам положу. Давно в милиции работаете?

— Давно уже.

— После института или как?

— Юридический закончила. С красным дипломом, — зачем-то сообщила Катя, как будто на работу в милицию брали исключительно с красным дипломом.

— Лучше бы юрисконсультом на фирму пошли. В милиции — один гадючник. Видела. — Хозяйка сокрушенно покачала головой.

— А где не гадючник, Марья Михайловна? — задушевно спросила Катя, подчищая с тарелки остатки еды.

— Ваша правда. А все-таки я так скажу: что театр, что милиция — один гадючник. Поедом друг друга едят. Что, не так, скажете?

— Спасибо, обед был очень вкусный, — поблагодарила Катя хозяйку.

— Правда? — расцвела та. — А чай как же? Простыл уже.

— Ничего, — успокоила ее Катя, — жарко, а в жару я больше холодный люблю.

Тетка певицы прибрала в холодильник котлеты и холодец и, пока Катя допивала чай, споро вымыла грязную посуду. Кухня вернулась к первозданной чистоте, и хозяйка удовлетворенно смахнула со стола какие-то невидимые глазу крошки.

— А вон и Людмила, — обрадовала она гостью. — Быстро обернулась, наверное, на маршрутке подъехала. Побеседуйте теперь спокойно, что ж на голодный желудок разговоры разговаривать… А я в сад пойду.

Обратной электрички пришлось ждать довольно долго. Катя сидела под станционным навесом и анализировала свои впечатления. В отличие от своей тетки, Людмила Сегенчук произвела на старлея Скрипковскую не самое лучшее впечатление. Девушка отмалчивалась, прятала глаза, на вопросы прямо не отвечала, и Кате показалось, что Людмила Сегенчук явно что-то скрывает.

* * *

— Слушай, Игорек, я тебе интресную мысль скажу: отравление — это типично женское преступление.

— Да?.. — Лысенко оторвался от каких-то своих дум и рассеянно посмотрел на Бурсевича, бесшумно возникшего на пороге его кабинета. — Ты что, Боря, пришел мне сообщить об этом эпохальном открытии?

— Я пришел пару ложек кофе попросить. Или чаю пакетик. Что есть, то и давай. Если не жалко.

— Все есть. — Капитан гостеприимно распахнул дверцу стола.

— Тогда давай два чая и кофе отсыпь сюда. — Бурсевич протянул припасенную банку.

— И сахар давать?

— Давай и сахар! — обрадовался Бурсевич.

— Совести у тебя, Боря, нет, — прокомментировал хозяин кабинета, отсыпая требуемое.

— Так ее никогда и не было. Зачем она мне? — удивился пришедший. — Вот ты все голову ломаешь насчет этого театрального отравления, а я тебе, Игорек, так скажу…

— Видел бы ты, Боря, этих мужиков, — поцокал языком Лысенко, — у тебя бы последние сомнения отпали, мужское это преступление или женское. Вернее, не отпали, а закрались, это будет точнее.

— Специфика такая, — глубокомысленно заметил Бурсевич. — Артистические натуры! Музыка, костюмы, романтика работы…

— Ха! Романтика работы! — хмыкнул Лысенко. — Ты, Боря, когда-нибудь балерину близко наблюдал?

— Ну… вчера. В театре, в вестибюле. Только я не разобрал, может, это и не балерины были. Может, певицы.

— Если бы ты ее в упор увидел, как я, то сразу бы разобрал. Я в репетиционной видал, как она разминалась. Это что-то страшное, Боря. Она ведь как борец. Но еще страшнее, потому что баба. У нее везде одни только мускулы. Даже на спине. Ты когда-нибудь видел у бабы на спине мускулы, Боря?

Бурсевич подумал и сказал, что нет — мускулов на женской спине ему видеть не доводилось.

— Она под музыку эту свою так изящно вроде бы ножкой крутит, ручкой машет — а у самой эта самая мускулатура так и ходит… Как поршни у паровоза. Я посмотрел, и мне даже жутко стало. И улыбается так… рот растягивается, как у лягушки, а глаза на меня смотрят… будто отдельно. Я своего фигуранта не дождался, руки в ноги и ходу оттуда, пока не кинулась.

— Они в тридцать пять лет на пенсию выходят, — сказал Бурсевич. — Потому как работа тяжелая.

— И ради чего? — продолжал Лысенко, которого зрелище балерины у станка, вероятно, потрясло до глубины души. — Детей не заводят, ничего не жрут… И качаются целыми днями. Она скакала, скакала, а потом смотрю — уселась прямо на пол и дышит, как лошадь… аж страшно!

— Слушай, вот ты можешь жуликов не ловить? — неожиданно спросил Бурсевич, пристраивая банку с кофе на край стола. — Нет, не можешь, — ответил он сам себе. — Вот и они не могут. Они, может, всю жизнь мечтали о том, как выйдут на сцену в этих, как их… в пачках. И станцуют какого-нибудь умирающего лебедя. Чтоб у всех в зале слезы полились. А ты им — детей рожать, по магазинам бегать. Оно им надо, тягомотина, как у всех? А детей, между прочим, и у тебя нет. Ты тоже бегаешь, бегаешь, а потом дышишь… как лошадь. Ну ладно, спасибо за кофе с чаем, я пошел.

Вечерело. Капитану давно пора было домой, но работа на сегодня еще не закончилась. Нужно было заехать в одно место. Да, Боря, безусловно, был прав в одном, но совершенно не прав в другом. Правота его заключалась в том, что Лысенко действительно не мог «не ловить жуликов», как выразился соратник, а вот с утверждением, что отравление — преступление типично женское, капитан готов был поспорить.

— Чего это трамвай тут поворачивает?! — вдруг заголосила у него под ухом какая-то бабка.

— Надо ему — и поворачивает, — равнодушно заметила усталая контролерша.

— А вчера не поворачивал!

— А сегодня руль поставили — вот и поворачивает!

Бабка прорезала плотную трамвайную толпу, как ледокол «Ленин» арктические льды. Локти у нее были из легированной стали. Лысенко потер бок и поморщился.

— Через Конный в депо! — запоздало крикнула в бабкину спину контролерша.

Вовремя не предупрежденный о несанкционированном повороте, народ валом попер вслед за бабкой наружу, а вот капитану нужно было ехать именно в направлении Конного рынка. Радуясь, что пересадка не состоится, он блаженно плюхнулся на освободившееся место. Рядом с ним какая-то женщина, задумчиво глядя в окно, ела булочку. Булочка была свежеиспеченная и пахла так, что желудок капитана свернулся, потом развернулся, и посреди него забил фонтан желудочного сока повышенной концентрации, грозя прожечь в организме дыру. Лысенко сглотнул. Он вспомнил, что целый день ничего не ел, а не ел он весь день, потому что не мог — той самой работы «ловить жуликов» навалилось выше крыши. И он крутился, как балерина у станка…

— Возьмите.

Женщина протянула ему такую же точно булочку, какую ела сама.

— Берите, берите!

— Спасибо… — Впервые в жизни он растерялся. Он, который сам мог «склеить» кого угодно и где угодно, смущенно держал в руке булочку, исходящую сдобным ароматом и, кажется, еще теплую.

— Через Конный в депо! — на весь трамвай гаркнула контролерша, топоча слоновьими ногами по проходу. — В депо! Кому надо, выходите, граждане!

— Вот черт! Подождите, я выйду! — Женщина протиснулась мимо него, сомкнувшиеся было створки дверей распахнулись, и она легко спрыгнула со ступеней.

Капитан запоздало кинулся вслед за ней, но трамвай лязгнул потрохами, дернулся и потащился дальше в свое депо. В животе отвратительно заурчало. Лысенко пожал плечами и впился зубами в булочку.

Из дневника убийцы

Детство — это пора большой любви и большой ненависти. Только в детстве чувства чисты, беспримесны и царят безраздельно. Только в детстве ты любишь до полного самозабвения и так же остро ненавидишь. Вся любовь моего сердца принадлежала, разумеется, бабушке. А вот больше всех я ненавидела свою тетку. Она приходила к нам примерно раз в месяц — грубая, примитивная бабища. У нее было все толстое: толстая шея, толстые ноги, даже ее сладкие духи казались мне толстыми. Бабушка поила ее чаем, а она требовала, чтобы я сыграла Кабалевского. Кабалевского я ненавидела номером вторым, сразу после тетки.

Я играла то, чего от меня требовала невзыскательная и неразвитая в музыкальном отношении родственница, а сама представляла, что я — Отелло, а тетка — Дездемона. И я обхватываю эту толстую, невыносимо воняющую духами шею руками и душу, душу… На какое-то время это помогало. Я даже могла улыбнуться ей, отыграв. Не знаю, почему я так невзлюбила эту безвредную, в сущности, женщину. Однако зачастую мы не вольны в наших симпатиях и антипатиях, они возникают спонтанно, и только потом, когда в ситуацию вмешивается разум, мы становимся способны к переоценке. Ведь моя доброжелательная и улыбчивая родственница никогда не делала мне ничего плохого, напротив, она меня наверняка любила и всегда являлась не с пустыми руками. Мне вручалась большая коробка конфет, книга, иногда — игрушка, краски или карандаши. Но мне было не угодить, я угрюмо надувалась над своей чашкой чая, ожидая, когда же эта особа, насладившись своим Кабалевским, наконец уйдет… В очередной теткин приход я так живо вообразила, что душу ее толстую шею, что у меня свело пальцы. Видимо, и лицо у меня было соответствующее, поскольку бабушка немедленно заявила, что я слишком много времени провожу за инструментом, совсем не бываю на воздухе, и выставила меня на улицу.

На улице моросило и уже зажигались фонари — наступал ранний осенний вечер. Идти мне было некуда, стоять под козырьком парадного — скучно. Я бездумно побрела по улице, как слепая лошадь в водовозке. И так же, как лошадь, получившая посыл, я прошла точно, как по навигатору: миновав два перекрестка, я перешла на другую сторону… и очутилась прямо у своей музыкальной школы. Я и сейчас могла бы с закрытыми глазами повторить весь путь от нашего дома до школы. Мой каждодневный маршрут был выверен, как музыкальная фраза, и шаги четко попадали в ритм… Последний аккорд — и я остановилась. Окна здания светились, из крыла духовых доносились истошные звуки — я думаю, такими голосами кричали мастодонты в мезозойских болотах во время случки. Наверное, кто-то учился играть на геликоне. Я зачем-то попыталась подпрыгнуть и увидеть играющего, но окна находились довольно высоко, и у меня ничего не получилось. Я немного посидела на крыльце, на перилах. Однако перила намокли под холодным октябрьским дождем, и сидеть на них было неприятно.

Когда я вернулась домой, тетка уже уехала. Остались только лежащие на краю стола подношения и приторный запах ее духов. Назавтра я заболела — или уверила бабушку в том, что заболела. Мне хотелось, чтобы она пожалела о том, что выставила меня вчера вечером в морось. Она спешила на работу, и ей уже некогда было проверять, действительно ли у меня температура и так ли сильно болит горло, как я сиплю. Она велела мне вызвать врача, сделать чаю с лимоном и лежать в постели. Лежать в постели я, разумеется, не стала. Дождавшись, когда за бабушкой захлопнется дверь, я села к инструменту, заиграла Кабалевского и представила себе толстую теткину шею. Однако сегодня этого мне почему-то не хватало. То ли Кабалевский, играемый не по заказу, не действовал, то ли я действительно вчера простыла — но я не получила от привычного спектакля с удушением Дездемоны никакого удовольствия…

И тогда я придумала новую игру. Я вырезала тетку из бумаги — так же точно, как я вырезала своих актеров для бумажного театра. Она получилась мало похожей на себя — разве что шея такая же толстая. Однако это было не важно. Я ведь точно знала, что это она! Но в этот раз я не стала ее душить. Я взяла иголку и воткнула ей прямо в нарисованное сердце.

В зале было почти темно. Он сам не знал, зачем пришел сюда этим вечером. Его томило какое-то неясное чувство. Скорее даже не чувство, а предчувствие. Он был, разумеется, отнюдь не глупым человеком и понимал, что его сегодняшнему томлению есть вполне разумное и логичное объяснение. Оксана умерла, и место, которое она занимала в сердце, опустело. Хотя… занимала ли вообще хоть какое-то место в его сердце эта женщина? Он хотел спросить себя честно, но и без этого, в сущности, ненужного вопроса, он давно уже знал ответ: любовь ушла. Причем исчезла она уже давно, а то, что связывало его с Оксаной, вряд ли можно было назвать любовью. Ему было хорошо с ней в постели, но давно миновали те времена, когда она действительно была нужна ему каждую минуту, нужна как соратник и советник… как часть его самого. Постепенно, шаг за шагом эта женщина отходила от него, с каждым скандалом, с каждой некрасивой выходкой она становилась все дальше… пока не ушла совсем. Но почему-то сегодня он чувствовал ее незримое присутствие… или это просто нервы шалили?

Можно было отправиться домой, но что делать там? Сидеть с книгой в своей комнате, как барсук в норе? С Ларисой он почти не разговаривал, и к его постоянному отсутствию в доме она давно привыкла… Кроме того, после смерти Оксаны у жены появился какой-то новый, испытующий и вместе с тем удовлетворенный взгляд, крайне неприятный ему. Так что идти вечером было некуда и незачем, и почти все свои вечера он теперь проводил в театре. Он тихо приоткрыл дверь…

— О, не грусти по мне… — пел бесплотный голос в глубине, в самом сумраке зала.

За роялем сидела она… Савицкий почувствовал, как волосы зашевелились у него на голове…

Его мертвая возлюбленная сидела за роялем и пела! Это был ее любимый романс. В самом начале их любви она пела эти бессмертные строки здесь, в этом самом зале, за этим самым роялем! Это было тогда, когда они были полны друг другом, когда понимали друг друга с полуслова, полувзгляда, полувздоха… Потом все это пропало. Она сама все разрушила! И вот теперь она вернулась, чтобы он снова стал счастлив! Он боялся пошевелиться, сделать какое-то неловкое движение, издать звук, спугнуть этот голос, божественный голос… Какое счастье слушать его!..

Сердце остановилось у него в груди. Потом снова стукнуло с болезненным толчком. Этого не может быть… Не может быть! Он сделал шаг вперед, и силуэт за роялем как бы обрел плоть, а голос, который наливался силой, зазвучал теперь почти грозно:

Пронзительно зазвучал рахманиновский си-бемоль, и Савицкий стремительно шагнул вперед. Рассохшиеся доски сцены скрипнули. Вторя этому звуку, за роялем кто-то вскрикнул, не завершив последней строки романса:

— Кто здесь?!

Андрей Савицкий облегченно вдохнул. Оказывается, все это время он забыл дышать… Или это ему показалось?

— Это я, — бесцветным голосом сказал он. — Савицкий.

— А… Андрей Всеволодович…

— Извини, что помешал, Аня.

— А почему вы не ушли домой? А… извините…

Она смешалась, задав глупый вопрос, и вскочила. С крышки инструмента полетели на пол какие-то листы и веером рассыпались по сцене. Савицкий опустился на колени, жестом дав ей понять, что сам соберет. Она снова опустилась на стул, уронив руки на клавиатуру, будто прося у рояля защиты и желая вобрать в себя энергетику звуков, только что звучавших в этом зале.

— Я никогда не слышал, чтобы ты его пела, — глухо произнес Савицкий.

— Скоро концерт памяти Рахманинова… — Аня Белько посмотрела на режиссера прозрачным синим взором. — Я подумала… Это мой любимый романс. Я пойду…

— Не уходи.

Он положил ноты на крышку рояля. Должно быть, этой девушке точно так же некуда деваться, как и ему самому, поэтому они и встретились здесь, в этом зале, а вовсе не потому, что скоро рахманиновский вечер. Тусклый свет дежурной лампочки у противоположного входа почти ничего не освещал, но глаза уже привыкли к полумраку.

— Спой еще раз.

Она не удивилась. Тонкими пальцами, привыкшими к инструменту, проиграла вступление и запела. Он стоял у рояля, закрыв глаза, и слушал. Конечно, будучи профессионалом высшей пробы, Савицкий понимал, какую певицу он сейчас слышит. Голос, подобный этому, рождается раз в сто лет… Но дело даже не в ее изумительном голосе, а в том, как она чувствует этот романс! Вначале — голос, как бесплотный дух умершей возлюбленной. Это воздушный, бестелесный звук, почти лишенный вибрации, — о, Оксана так не пела! Она и в начале пела совсем так же, как и в конце, не делая и не ощущая никакой разницы… А та женщина, что сидит сейчас за роялем… она проникла в самую душу романса, в самую сердцевину музыки… Голос между тем обрастал плотью, набирал силу:

Откуда в ее голосе столько страсти? И столько боли? Что знает эта девочка за роялем о любви? Когда-то он предложил ей себя… Нет, он предложил ей не любовь — так, интрижку. А что было у него с Оксаной? Любовь? Он мотнул головой, как бы отрицая свои мысли, отрицая себя самого. Что это за любовь, когда он сам недавно пожалел, что поднял бучу вокруг Оксаниной смерти? Он ведь в тот момент больше всего сокрушался не о том, что она умерла, а что у него срывается долгожданная премьера! Он едва не застонал от презрения и гадливости к самому себе. Он не любил. Наверное, не умеет, не может… Или он всю жизнь выбирал не тех женщин?

Упал последний прозрачный звук. У него действительно больна душа. Как хороша сейчас за роялем эта женщина!.. Грусть в синих глазах, склоненная золотоволосая голова, тонко очерченный профиль, ворот черной водолазки только подчеркивает нежную шею…

— Уже поздно. — Она встала, с легким стуком закрыла рояль. — Я пойду…

— Действительно поздно. Я тебя провожу.

Она ничего не сказала, промолчала, и он оценил это молчание. Оксана всегда слишком много говорила.

Аня Белько открыла дверь и вышла в плохо освещенный коридор.

— Подожди… — Он взял ее за руку, чуть выше запястья, потом перехватил и вторую. Он держал ее властно и в то же время нежно, а затем вдруг страстно прижал к стене коридора. Поцеловал ее покорно закрытые глаза, золотистые, пахнущие цветами волосы, сокровенное место на шее, где бешено билась какая-то жилка, но когда добрался до стиснутых губ, она рывком отвернулась, выскользнула и почти побежала по коридору.

— Не нужно меня провожать!

Андрей Савицкий пожал плечами и пошел за ней следом. Он знал, что сейчас не время ее слушать.

* * *

— Игорь, ты дома?

— Дома.

— Я к тебе заеду.

Этого только не хватало! Устал как собака, еле доплелся домой… Уже собирался лечь спать. Что-то случилось? Точно! У Машки был какой-то странный голос… Сонливость у Лысенко как рукой сняло. Ну конечно, что-то стряслось, иначе Машка не позвонила бы ему в одиннадцатом часу. Может, перезвонить ей? Спросить все-таки, отчего такая спешка? К чему ночное свидание, да еще и переться к нему через весь город… Он быстро набрал домашний Камышевых и долго слушал длинные гудки. Значит, Машка уже выехала, а Вадима нет дома. Та-а-ак… Попробуем мыслить логически… Если Вадима нет дома, то он либо на работе, либо… На работе быть уже слишком поздно, выходит, что… О черт! Неужели Вадька Камышев завел любовницу, и Машка по этому поводу, вся в слезах и соплях, мчится к нему, чтобы выплакать обиду на широкой груди друга? На мобильный ей позвонить, что ли? Но мобильный оказался недоступен — не иначе Камышева спустилась в метро…

— Вась, ты чего?

Здоровенный полосатый котяра, которого почти год назад капитан принес с рынка облезлым заморышем, вонзил когти в капитанские джинсы и стал ритмично впускать и выпускать их.

— Ты чего, совсем одурел?! Жрать хочешь?

Игорь Лысенко подхватил кота под ореховый живот и понес в кухню. Корм, который он щедрой рукой насыпал в мисочку, был почти не тронут. Рядом стояла вода.

— Молока хочешь?

После того, как у него завелся кот, капитан стал заметно дисциплинированнее: приходил ночевать домой и не забывал покупать продукты, в частности молоко. Он достал пакет, плеснул в блюдце молока и подпихнул Ваську в нужном направлении. Кот понюхал, но пить не стал, а вместо этого бесшумно вознесся на подоконник и жадно потянул носом воздух улицы, струящийся из форточки. Потом изогнулся, потерся о раму и вдруг заорал диким голосом.

— Все. Доигрались.

Лысенко мрачно снял кота с подоконника и захлопнул фрамугу. Васька вывернулся из его рук и снова взлетел на подоконник. Посмотрел на закрытое окно и требовательно сказал басом:

— М-м-а-а-у!!!

Только этого не хватало! Говорила же ему Машка, что кота нужно кастрировать, иначе… Кстати, она же должна приехать! Кот орет, в доме бардак… Позвонить ей опять, что ли? Он торопливо потыкал пальцем в кнопки и снова прослушал информацию, что абонент вышел из сети и временно, блин, недоступен! Наверное, уже подъезжает… И что теперь делать? Конечно, Машка своя в доску, но…

Он ринулся в комнату, схватил то, что первым бросилось в глаза, — неубранную постель, и комом запихнул все в бельевой ящик. Стаканы, чашки и тарелки, которые постоянно с кухни перекочевывали в комнату, также не украшали интерьер, особенно те, в которых на чайных пакетиках появилась густая поросль мохнатой плесени. В его отсутствие Васька обожал рвать газеты на мелкие кусочки, и обычно капитан ему в этом не препятствовал — должны же быть у животного хоть какие-то недостатки? К тому же мышей у них не водилось и Ваську нужно было чем-то занять. Сейчас результаты кошачьего хобби были разбросаны по всей квартире — завтра должно было наступить воскресенье, и по плану он все равно собирался пылесосить… Собирать этот мелкий сор было уже поздно, но выглядеть в Машкиных глазах эдаким погрязшим в мусоре засранцем тоже не хотелось. Ну чего она удумала, на ночь глядя, в самом деле? Не могла до завтра подождать, что ли? Он бы и прибрался, и приготовил что-нибудь. А теперь…

Капитан рысью перебежал в кухню — там было почище. Сгрузил в мойку чашки, выбросил в ведро пенициллиновые кущи. Васькино конфетти валялось и здесь, и он схватил веник и быстренько загнал бумажки в угол. Потом плеснул на губку мыла и принялся перемывать посуду. Это занятие всегда его успокаивало. И сейчас оно подействовало на него замечательным образом. Мысли прочистились, и он даже повеселел. И чего, собственно, он переполошился? Это же Машка! Что она, бумажек на полу и немытой посуды не видела? Да они друг друга сто лет знают! Ну подумаешь, небольшой бардак. Да у всех в доме перед выходными бардак. К тому же она не санитарный инспектор, чтобы делать ему замечания. В конце концов, он не приглашал ее к себе на ночь глядя, она сама вдруг решила… Да, наверное, что-то у Махи с Вадькой, не иначе!..

Резкий звонок в дверь прервал его размышления. Не домыв последние две чашки, он пошел открывать. Распахнув дверь и придержав ногой кота, стремящегося любой ценой вырваться на свободу, он оторопел. На пороге стояли Машка и… Ритка. Меньше всего он жаждал сейчас видеть следователя Сорокину. Видимо, она тоже была не в восторге от встречи, потому как выражение лица у нее было сумрачным. К тому же она почему-то избегала смотреть ему в глаза.

— Ну, чего? — недовольно спросила Камышева, вдвигая капитана мощной грудью с порога в квартиру. — Чего ты так смотришь? Впускаешь нас или нет?

Растерялся не только капитан — кот тоже забыл, что нужно воспользоваться открытой дверью и ринуться вниз по лестнице, к выходу во двор, откуда доносились соблазнительные запахи и звуки.

— А ты давай, тоже двигай, а то хвост придавят. — Камышева шлепнула кота по морде мокрым зонтом и, перетащив через порог тяжелую хозяйственную сумку, брякнула ее на пол. В сумке подозрительно зазвенело.

— Заходи, — велела она все еще стоящей по ту сторону двери хмурой Сорокиной.

* * *

Такого замечательного воскресенья у нее не было уже давно. Чтобы никуда не нужно было бежать, чтобы не трезвонил телефон, чтобы Тима не вызвали на срочную операцию или дежурство, которое почему-то всегда выпадало на ее практически единственный выходной…

Она тихонько выбралась из постели и встала под тугие струи душа. Принимать контрастный душ для утренней бодрости ее научила Наталья. А что, если сегодня пойти вместе с Тимом в гости к Наталье? Идея показалась ей роскошной, но потом она вспомнила, что Натальи нет в городе. Наталья вообще носилась по всему миру, как будто это был и не мир вовсе, а так, собственный огород…

— Кать, ты скоро? Я кофе сварил…

Оказывается, пока она здесь раздумывала, Тим тоже проснулся. И успел сварить кофе. Катя в который раз удивилась расторопности любимого человека, быстро растерлась полотенцем, накинула нарядный атласный халат, купить который заставила ее все та же Наталья, и розовощекая, с сияющими глазами появилась в кухне.

У него были большие, осторожные и умелые руки, настоящие руки хирурга, сейчас занимающиеся тем, что удерживали над огнем джезву с кофе. Он пристально следил за поднимающейся ароматной пористой пеной и в то же время успевал заметить все: и ее хорошее настроение, и новый наряд, и влажные волосы, заколотые ею на затылке, который он так любил целовать… Он был выше Кати на полголовы, у него были очень темные глаза и почти черные, с неуловимым каштановым оттенком волосы. Звали его Тимур Отарович Тодрия, отец у него был грузин, а мать — украинка. Катю привезли на «скорой» во время его дежурства, и он говорил, что если бы знал, как все обернется, то никогда не смог бы копаться в ее голове… Он вообще частенько не понимал, что творится в Катиной голове, отчего она вдруг подозревает совершенно нормальных с виду людей в совершенно нечеловеческих, страшных преступлениях…

Впрочем, у Тимура Тодрия была совсем другая работа. Будучи нейрохирургом, он должен был спасать, вытаскивать с того света кого бы то ни было. И в силу специфики своей профессии на кого он только не насмотрелся! В самом начале, когда он только пришел в ординатуру, бандиты всех мастей и статуса попадáли в их отделение пачками. Так, в отделении, где он проходил практику, застрелили одного авторитета, уже идущего на поправку. Говорят, хирургу давали большие деньги, чтобы операция закончилась с другим результатом. Однако уважаемый доктор не согласился, чем изрядно попортил и себе, и близким нервы. Да и пациент в конце концов все равно умер. Пришла милая девушка с букетом, а через пятнадцать минут после ее ухода не подозревающий ничего дурного охранник обнаружил босса с аккуратной дырочкой посреди лба…

— Тим, а что мы сегодня будем делать?

Он осторожно перелил кофе в ее чашку.

— У меня были планы на сегодняшний день. Очень некстати этот дождь…

Катя с сожалением выглянула в окно. Ну почему дождь идет всегда исключительно по воскресеньям? Да еще весной, когда так хочется выбраться куда-нибудь на солнышко?

— У тебя в холодильнике лежит какой-то пакет и записка, — сказал Тим. — На всякий случай я сделал тебе к кофе бутерброд, — добавил он.

Катя посмотрела на бутерброд. Он выглядел чрезвычайно аппетитно. На поджаренном кусочке хлеба две шпротины, прикрытые прозрачным кружочком свежего огурца. По краю бутерброда шла художественная загогулина из майонеза, а поверх всего — источающая аромат веточка укропа. Это произведение хотелось съесть сейчас же и без остатка.

— Еще я сварил тебе два яйца. Всмятку.

Катя закрыла глаза и чуть не застонала. Бутерброд, два яйца… Проблема была в том, что она катастрофически набирала вес. В прошлом году, после больницы и отдыха на море, она весила почти на десять килограмм меньше. Конечно, то, что с ней случилось, когда ее пытались убить и она попала на операционный стол с тяжелейшей травмой головы, было ужасно. Однако все это прошло, забылось. Она была молода, здорова и быстро восстановилась. Сегодня она жалела лишь о том, что так же скоро прибавлялся утраченный ею вес. Почему-то Катя считала себя толстой — отчасти виной тому было общество, которое возвело в культ худышек, культивируя в огромном числе женщин комплекс неполноценности. Вот и Кате непременно хотелось быть худой, и не просто худой, а такой же совершенной, как фотомодели на обложках журналов. Однако заниматься фитнесом, пилатесом или просто ходить в тренажерный зал у нее не было ни сил, ни возможности. Ее работа частенько не оставляла времени даже на отдых и сон, не говоря уже о таких безусловно полезных, но отнимающих кучу времени вещах, как бассейн или утренняя пробежка. Частенько по утрам она с трудом заставляла себя проснуться. Тим был ее лечащим врачом, и замашки лечащего врача по отношению к ней не всегда нравились Кате. Вот как, например, этим утром. Кофе, бутерброд, забота Тима — это, конечно, замечательно. Но два яйца всмятку — явно лишнее. На сегодня она почти приобрела те самые формы, с которыми попала когда-то к Тиму на операционный стол и от которых так жаждала избавиться. Вся ее фигура округлилась, и от той появившейся после болезни подростковой угловатости, которой она так гордилась год назад, не осталось и следа. Потихоньку, понемногу она набирала вес. Постоянно обещала себе сесть на диету, но этому все время что-то мешало. То брала на работу кефир, а Лысенко приносил коробку конфет и кулек пряников, и ей, как единственной даме отдела, приходилось съедать конфету за конфетой, потому как Игореша недреманным оком следил, чтобы Катерине досталось не меньше других. Потом сесть на диету мешали то критические дни, когда шоколадки хотелось ну просто до помрачения рассудка, то дни рождения друзей… А сегодня, когда она в очередной раз посмотрела на себя в зеркало и решила — все, хватит, ничего не буду есть! — Тим приготовил ей такой аппетитный бутерброд, в котором наверняка куча калорий. Да еще в придачу яйца всмятку. Может быть, дело в том, что для Тима, как для врача, худой, бледный и больной суть одно и то же? И он стремится довести ее до цветущего вида выздоровевшего пациента, выписавшегося наконец из отделения по откорму дистрофиков? А может, в нем срабатывает еще какой-то неведомый Кате инстинкт?

Она не стала ничего говорить — Тим все равно не принимал ее возражений. По воспитанию и обращению с женщинами он до кончиков ногтей был восточным деспотом и властелином — возражений не терпел никаких. Особенно тогда, когда считал, что прав. Поэтому она со вздохом уселась за стол и откусила от бутерброда.

Конечно, он был прав. Когда около года назад эту женщину, которая сейчас так подозрительно смотрит на два сваренных им собственноручно яйца, привезли с сиреной и положили на операционной стол — холодную, мраморно-белую, с мокрыми развившимися волосами, но все равно ослепительно прекрасную, — она походила на неосторожно пойманную русалку. Русалку, волосы которой, безжалостно обритые в операционной, он не позволил выбросить в мусорную корзину и унес с собой — потому что они были живые, они были частью ее. Он никогда не рассказывал ей, как боялся, что не вытащит ее, не сможет, не сумеет, не хватит профессионализма или просто везения. Или что-нибудь после операции пойдет не так — мозг, он ведь непредсказуем… Зачем ей об этом знать? Он просто делал все, что мог, и надеялся, и ждал… День, когда она пришла наконец в себя, стал настоящим праздником. Но для него оказалось неприятным открытием, что у нее совсем не женская работа, — и это при такой яркой внешности… Она могла быть кем угодно — но оказалась сыщиком, опером; к тому же ей самой нравилась эта работа. И с этим он уже ничего не мог поделать. Не стоило и заикаться о том, что Кате нужно сменить нервную и отбирающую много физических сил службу в убойном отделе на что-нибудь более спокойное, если он не хочет ее потерять. А он совсем не хочет этого, напротив…

Как Тим на нее смотрит! От его пристального взгляда у Кати зарозовели щеки. Ну что ж, сейчас на нее действительно приятно посмотреть, хотя сама она мало что для этого сделала. Положительные изменения в Катиной внешности — заслуга ее подруги Натальи. Попав один раз в цепкие Натальины руки, Катя и сама не заметила, как быстро переняла азы ухода за собственной внешностью. Впрочем, подруга до сих пор весьма придирчиво наблюдает за ней, не позволяя расслабляться. Несмотря ни на какую работу, женщина, в Натальином представлении, всегда должна выглядеть безупречно. Маникюр, педикюр, красивая прическа… Мастер-стилист, коим Наталья являлась по профессии, ревниво следила за всем этим, и, когда у Кати не было времени и сил добраться до косметического салона, она являлась как грозный ангел и сама отвозила ее туда. Впрочем, с маникюром Катя вполне научилась справляться и дома. Накладные ногти ей не нравились, да и на работе они были ни к чему, так что она обходилась обыкновенным лаком. Она отправила в рот остатки бутерброда и украдкой посмотрела на собственные руки. Лак еще не облупился, но вид у него уже несвежий. Пожалуй, раз на улице идет дождь, она сможет выкроить полчаса и заняться руками…

— Может, к моим на дачу съездим?

Она как раз надкусила яйцо под недремлющим оком Тима и от неожиданного предложения поперхнулась, надолго закашлявшись. Так кашлять было совсем не обязательно, но это послужило хорошим прикрытием: Катя лихорадочно размышляла, зачем Тим хочет отвезти ее к своим на дачу? Да еще в дождь? Собирать ягоды и помогать в саду в такую погоду невозможно, а сидеть на веранде под изучающими взглядами семейства Тодрия ей совсем не улыбалось. Не то чтобы они встречали ее неприветливо, но…

И мать, и отец, и брат Тима были врачами. Врачом был и дед — знаменитый хирург. Была ли представителем медицинской профессии также и бабка, семейная история умалчивала. Однако и без уходящих вдаль поколений картина была настолько полной, что Катя со своим сомнительным ремеслом сыщика в нее явно не вписывалась. Тим был из врачебной династии, а Катя была чужой в их доме. И когда они, собравшись вместе, оживленно разговаривали о своем, сыпля непонятными терминами, ей хотелось потихоньку уйти в сторонку и полистать журнал, но и журналы в этом доме были как на грех сплошь медицинскими…

— Зачем нам ехать на дачу? — наконец прокашлявшись, спросила она.

— Ну, на даче сейчас хорошо. Свежий воздух. — Он пожал плечами.

Вопреки тому, что врачи, как и учителя, существовали в последние годы на грани нищеты, семья Тодрия жила, по Катиным представлениям, очень и очень неплохо. Тим, как и его брат, имел собственную квартиру. Правда, Катина жилплощадь была значительно больше, чем у Тима, но в сравнении с уютной квартирой родителей Тодрия ее жилье выглядело обветшавшей халупой. И если по площади и местоположению трехкомнатная квартира сыщика Скрипковской, находившаяся в центре города, могла котироваться как достойное приданое для отпрыска двух профессоров Тодрия, то в остальном… Однако Катя не желала быть ни бедной родственницей, ни бесприданницей, ни кем бы то ни было еще. И вообще, сегодня она не была расположена ехать на эту чертову дачу…

Она исподтишка оглядела родную кухню и опечалилась: да, и плитка столетней давности, и потолок весь пожелтел и облупился, да и окна не мешало бы покрасить… а лучше вообще поменять на модные пластиковые. Линолеум на полу также ее не порадовал — она обнаружила, что он уже порядком потерся и от входной двери к столу и плите явственно проступили более светлые, чем общий фон, тропинки. Конечно, ремонта у нее не было лет сто, да он и не намечался. Вон Сашка Бухин влез в этот ремонт, переехал с женой, тещей и близняшками к родителям, а теперь… Ремонт только начать легко, а закончить невозможно. Или времени не хватит у Бухина на это мероприятие, или денег. Тут даже к бабке не ходи. Так что Катин напарник теперь мается. И все маются вместе с ним — и родители, и бабушка. И даже теща. Не говоря уже о Дашке с детьми, которой и так весело в двойном размере. Поэтому бедный Сашка спит на ходу и даже похудел… Размышляя о вреде ремонта и дойдя до мысли о похудении, Катя критически заглянула в вырез халата и втянула живот.

— Ну так что? Давай я им позвоню, да?

Катя представила, как на даче — которая, к слову, тоже не чета скромному домику Катиной мамы в поселке Южный — начинается суета. Как мама Тима, Лидия Андреевна, бросив свои дела, будет готовить что-то этакое, чтобы достойно встретить девушку своего сына, а папе, Отару Шалвовичу, придется оторваться от монографии, которую он пишет на даче, в тишине, и затеять шашлыки. Кроме того, Катя совсем не была уверена, что она нравится родителям Тима, то есть она как раз была уверена в том, что совсем им не нравится…

— Давай не сегодня, — решительно сказала она. — Мне нужно привести себя в порядок, и вообще…

Тим взял свою чашку и поставил ее в мойку. Даже по его спине Катя видела, что он недоволен. Очевидно, он ожидал от нее совсем другого ответа.

— По-моему, ты в полном порядке. Чего ты боишься? — вдруг прямо спросил он.

Катя растерялась.

— Я… не знаю. Я не боюсь… погода плохая… Ну, просто не хочу.

Он внимательно посмотрел на нее, пожал плечами и вышел. Кате ничего не было слышно, но она знала, что он одевается. Она сидела в кухне в своем нарядном атласном халате цвета слоновой кости, смотрела на свои руки с почти свежим маникюром того же любимого ею цвета, которые бесцельно лежали на столе, рядом с чашкой. Дождь за окном уже разошелся вовсю, и по стеклу стекали узенькие струйки. Ну почему, когда выходные, обязательно идет дождь и хочется плакать?..

Он заглянул в кухню уже полностью одетый, в джинсах и куртке.

— Я обещал сегодня приехать. Думал, что ты составишь мне компанию.

Хлопнула входная дверь, и Катя из окна кухни увидела, как он идет через двор — высокий черноволосый парень, которого она любит и который спас ей жизнь. Который, как ей кажется, тоже ее любит. Почему она не согласилась поехать с ним? Испугалась косых взглядов матери Тима? Кажется, его отцу она как раз нравится… И вообще, Катю Скрипковскую, старлея убойного отдела, не так-то легко напугать. Но тогда почему она отказалась? Катя и сама не знала. По стеклу текли уже целые потоки, и пейзаж за окном размылся, выглядел акварельным. Она прижалась к стеклу лицом, и влага потекла еще и с этой стороны окна, только здесь она была соленой. Дождь швырнул в стекло целую россыпь крупных капель, а порыв ветра принес на подоконник белую кисть. Во дворе цвела старая черемуха — редкое для города дерево. Катя вспомнила, что, когда цветет черемуха, всегда бывает холодно и идет дождь. Черемуховые холода — вот как это называется. И у нее с Тимом сейчас черемуховые холода. Это надо пережить, вот и все. Она взяла оставшееся от завтрака яйцо, достала из холодильника пакет с запиской «Не забыть!» и положила его туда. В компанию к двум котлетам, половинке батона и банке сгущенного молока. Завтра утром, перед уходом на работу, она положит эту передачу на пожарный кран во дворе.

Из дневника убийцы

Однажды мы с одной девочкой из нашего двора пошли посмотреть на тюрьму. Было самое начало летних каникул, и я томилась бездельем. Тюрьма находилась совсем недалеко — нужно было подняться всего на одну остановку вверх по крутой Холодной Горе — и вот она, тюрьма. Трамвай проехал немного дальше, и мы не спеша, как будто специально оттягивая долгожданное удовольствие, перешли на другую сторону и стали спускаться по тротуару, пока не увидели массивное, похожее на сундук здание из беленного известкой шершавого кирпича. Это место не напоминало ничего виденного мною ранее, — и от него исходила, как мне показалось, какая-то скрытая угроза. Забор был высокий, тоже беленый, в безобразных потеках, оставшихся после недавней зимы. Поверх забора шла колючая проволока — во много рядов. Посередине находились запертые железные ворота, а сбоку к забору лепилась небольшая, выкрашенная в зеленый цвет калитка — с глазком и звонком. На наших глазах к калитке подошли какие-то люди и позвонили. Я была уверена, что калитка так же накрепко заперта, как и ворота, и внутрь никого не пускают. Однако дверь приоткрылась, и люди вошли. Впрочем, это были мужчины в милицейской форме — только их, наверное, и допускают туда…

— Дядя Сеня, ваш сосед, сидел в тюрьме, — драматическим шепотом сообщила мне девчонка, по всей видимости надеясь меня напугать.

Я ответила ей спокойно, но тоже почему-то шепотом:

— Я знаю.

Она испуганно на меня покосилась.

— Кто в тюрьму попадет, тот обратно уже не выходит!

— Но дядя Сеня вышел же, — резонно заметила я.

— Он сбежал. Прорыл подкоп. Знаешь, как граф Монте-Кристо.

Мне стало смешно. Дядя Сеня — и граф Монте-Кристо! Но моя собеседница косила на тюрьму испуганным глазом.

— Ой, мне почему-то страшно… Пошли скорей назад…

Но я уже освоилась, и мне совершенно не было боязно. Да, здание было большое, подавляющее своей сундукообразностью, угрюмое, вокруг него не росло никаких деревьев, а колючая проволока оплетала его, как паутина. Однако мне скорее было любопытно, чем страшно, и очень хотелось заглянуть внутрь двора, посмотреть на все это вблизи, увидеть, какие замки висят на воротах. Наверное, огромные… Может быть, попробовать незаметно прошмыгнуть в калитку, когда она снова откроется? Как бы в подтверждение моим мыслям дверь отворилась, и оттуда вышли несколько человек в форме — они смеялись и громко переговаривались. Их голоса звучали уверенно.

— Я думала, оттуда никого не выпускают, — выдохнула мне в ухо моя глупенькая товарка и потянула меня, уже сделавшую было шаг к калитке, обратно, к тротуару, по которому неторопливо шли редкие прохожие. Никто из них не смотрел на тюрьму. «Должно быть, эти люди ходят здесь каждый день», — подумала я.

Прогрохотали мимо трамваи: вниз, к вокзалу, и вверх, к Холодной Горе. Потом, натужно ревя, проехал большой грузовик. Моя же впечатлительная подружка все настойчивее тянула меня за руку, пока мы не пробежали метров сто и не остановились, запыхавшись. Тюрьма осталась далеко позади. На крутом склоне, идущем от тротуара вверх, желтели в траве редкие цветочки.

— Ой, гусиный лучок! — восхитилась моя подружка. — Давай нарвем!

Она мгновенно забыла о тюрьме и стала ползать по склону, собирая в кулак тощие желтые цветочки, резко пахнущие не то луком, не то чесноком. Не знаю зачем, но я ей старательно помогала и тоже набрала изрядный пук этого добра.

— А давай теперь на вокзал пойдем, на мост, — предложила неугомонная девчонка, которой, видимо, в жизни не хватало сильных впечатлений. — Там поезда идут. Если правильно стать, можно плюнуть и попасть прямо на крышу!

Дома ждал очередной Клементи, кроме того, плевание на крышу поезда с моста меня почему-то не прельщало. Я отрицательно помотала головой.

— Ну, тогда пойдем на вокзал, купим пирожок с мясом, — не отставала она. — У тебя деньги есть?

Я снова помотала головой — денег у меня не было.

— Пошли, у меня есть, — настаивала она.

Заданный на лето невыученный Клементи манил меня больше, чем пирожок с мясом, но я почему-то поплелась за ней. Вообще-то, я довольно упряма и несговорчива. Однако иногда я подпадаю под влияние других людей, которые просто оказываются рядом со мной в то время, когда я испытываю какую-то душевную апатию. И тогда я иду, и покупаю ненужные пирожки с мясом, и даже плюю вниз на проходящие поезда.

Я не могла сообразить, что со мной происходит, — весь день, до самого вечера, я прогуляла со своей случайной спутницей, пренебрегши любимой музыкой и таскаясь вялым хвостом за энергичной и настойчивой девицей из одного «интересного места» в другое. Мы съели по пережаренному и переперченному пирожку, а потом торчали на мосту, пока во ртах у нас не пересохло. Затем отправились на Главпочтамт — смотреть, как отправляют посылки во всякие далекие страны и даже в Америку. Главпочтамт произвел на меня особенно грустное впечатление: в здании было холодно, гуляли сквозняки, хлопали огромные двери, ко всем окошкам стояли огромные очереди и пахло пылью и сургучом.

— Мы один раз тут посылку получали. У меня дядя в Америке. Он мне прислал разные хорошие вещи. Только мама просила никому не говорить, — спохватилась подружка.

Я кивнула.

— Они там, внутри, все посылки открывают и вытаскивают оттуда что понравится, — сообщила она. — Поэтому в посылках всегда чего-то не хватает.

Мне живо представилось, как за высокой перегородкой, отделяющий зал со слепыми окошками от того места, где лежат посылки, какие-то люди с треском вскрывают фанерные ящики с лиловыми буквами, и все помещение до самого потолка завалено красивыми вещами, конфетами, книгами…

— Идем теперь в ювелирный, там такое колечко есть, с камушками, очень красивое, я тебе покажу…

В ювелирном магазине, не в пример почтамту, было тихо, уютно и тепло. В огромные окна светило солнце, но все равно в стеклянных витринах горел яркий свет, в котором переливались бесчисленные ряды колечек и сережек.

— Вот, вот это. — Моя ведущая ткнула жирным от пирожка пальцем в стекло.

Я не поняла, какое точно колечко она имела в виду, но на всякий случай кивнула. Если честно, мне не хотелось рассматривать украшения — к чему мечтать о каком-то жалком колечке, когда я уже тогда точно знала, что буду петь в театре. Я стала солисткой нашего хора, и в следующем году у меня должны были начаться отдельные занятия по вокалу — так что мне какое-то колечко в витрине! Мы с бабушкой ходили по контрамаркам от школы на все оперы. На мне будет египетская диадема, и бриллиантовое колье Виолетты, и вышитое серебром платье Снегурочки…

Однако тем вечером я долго не могла уснуть. Меня мучило не то, что уроки на завтра остались несделанными, нет. В голове постоянно крутилась фраза: «Кто туда попадает, обратно уже не выходит». Может быть, действительно так? Кого я знаю, ну, кроме дяди Сени, кто побывал в тюрьме и вышел оттуда? Никого… Значит, из тюрьмы в самом деле никто не возвращается? И, может быть, дядя Сеня действительно оттуда сбежал? В подкоп мне мало верилось, но что, если он убил охранника и переоделся в его форму? А убил не потому, что он убийца, а потому, что иначе он не мог попасть домой, в свою квартиру, дверь в которую была как раз напротив нашей. Мне стало страшно. Зловещий беленый сундук внезапно представился совсем в ином свете — кто туда попадет, тот… пропадет… пропадет… пропадет… — стучало мое сердце. А перед глазами снова и снова вставал безрадостный образ тюрьмы… И внезапно я поняла, что такого ужасного я сегодня увидела — у дома, где томились узники, не было окон! То есть совсем не было. Окна, в моем детском представлении, были глазами зданий. В городе были дома наивные, глазастые, были себе на уме, прищуренные. Были надменные, глупые… А это жуткое сооружение было слепое. Вместо окон по всему фасаду были навешаны какие-то дощатые щиты, как бельма. Это был незрячий безжалостный монстр, пожирающий людей. Они бродят там, внутри, тоже без глаз, слепые, беспомощные… И не выходят, потому что не могут найти выход!

Внезапно меня охватил такой панический ужас, что я босиком выскочила из постели и подбежала к окну, словно боясь, что и на наше окно, пока я гуляла или ужинала, могли навесить дощатый щит, грубо побеленный известкой… Я отодвинула штору, таращась в темноту. Было уже очень поздно — на улице никого не было. Даже фонари уже погасили. Свет излучала только вспыхивающая на фасаде нашего дома бессонная реклама магазина домашних товаров — на ней поочередно зажигались зеленый, синий, красный… Унылый зеленый бросал причудливые блики на тротуар. Когда включился красный и багрово высветилось дерево под окном, паника снова накатила на меня. Я с разбегу влетела в постель, накрылась с головой одеялом, поджала озябшие на полу ноги и задышала часто-часто, успокаиваясь и согреваясь. Я не помню, как уснула и что мне снилось, но утром обеспокоенная бабушка сказала, что ночью я кричала. Она ощупала мне лоб и заглянула в горло. Я чувствовала себя хотя и разбитой, но совершенно здоровой, однако она все равно не велела мне выходить из дома.

— Ничего-ничего… Один день не погуляешь, пересидишь. Это лучше, чем потом проболеешь всю неделю, — непреклонно заявила бабушка. — Иди, закрой дверь.

Я потащилась за ней в коридор, но, когда бабушка вышла на площадку, из соседней двери показался дядя Сеня. Я с силой хлопнула дверью, защелкнула оба замка и даже навесила цепочку, чего обычно никогда не делала. Зубы мои мелко цокали. Если бы бабушка увидела меня в этот момент, то точно бы вызвала врача и осталась дома. Я помню, как мне отчаянно не хотелось оставаться одной тем утром. Пусть бы бабушка была рядом, пусть бы пришел врач, пусть бы мазали горло отвратительным люголем, вкус которого невозможно отбить ничем — ни конфетами, ни даже любимыми апельсинами, которые покупались только тогда, когда я болела.

В квартире было пусто, тихо — но как-то нехорошо тихо… Я на цыпочках обежала все три наши комнаты — гостиную, свою, бабушкину. Что-то меня тревожило. Все было как всегда, и все вещи лежали на своих местах. Пианино у стены было закрыто, на крышке аккуратной стопочкой покоились ноты — это бабушка вчера убиралась, вытирала пыль. Я открыла инструмент, поерзала, устраиваясь удобнее на табурете, поставила неразученный этюд, мягко положила руки на клавиатуру, освобождая кисть, чтобы Клементи был доволен моей игрой. Сбилась раз, потом сбилась второй. В этюде не было ничего трудного. Я снова начала и снова сбилась. У меня было такое впечатление, что сзади кто-то сидит и тяжело смотрит мне в затылок. Я резко повернулась вместе с табуретом — но в комнате, разумеется, не было никого. Никто не мог на меня смотреть — бабушка даже шторы предусмотрительно закрыла, чтобы ничто не мешало мне болеть. Кротко свисала с кресла кистями бабушкина шаль, строго глядели собрания сочинений из шкафа. Зеленый Чехов, синий Пушкин, бордовая, очень редко мной открываемая тяжеленная Большая Советская Энциклопедия…

И вдруг я поняла. Запах! Меня преследовал запах тюрьмы! Я волчком закрутилась по комнате, принюхиваясь ко всему подряд. Бабушкина шаль пахла родным уютом, слегка бабушкиными волосами и духами. Шторы — пылью. Книги — старой бумагой и чем-то тошно-сладковатым. Но запах узилища, в котором пропадали люди, преследовал меня, и я, рыская, как собака, добралась-таки до его источника. В бабушкиной комнате на столе в маленькой вазочке стоял собранный мной букетик, который я весь день протаскала в кармане. Но он тем не менее выжил и воспрянул, расправившись за ночь. Должно быть, бабушка вытащила его из кармана платья, куда я его засунула, и поставила у себя на столе. Гадкие цветочки серо-желто-зеленого цвета пахли тревожно и настойчиво. От этого запаха перед глазами тут же вставало страшное слепое здание тюрьмы…

Осторожно, как будто запах мог перепрыгнуть на меня, я взяла вазочку и вытряхнула омерзительный букетик в мусорное ведро. Но он пах и оттуда! Тогда я оделась и, страдая от того, что нарушаю бабушкин наказ не выходить на улицу, и почему-то поминутно оглядываясь, вынесла ведро на помойку. Я просто должна была от него избавиться.

— Аня! Аня! Portamento! Ты меня слышишь? Что с тобой сегодня?

Савицкий прекрасно знал, что происходит с девушкой на сцене и какая буря у нее в душе, почему она то вспыхивает румянцем, то бледнеет до фарфоровой белизны. И отчего не может точно взять ноту, и голос у нее пропадает, а веки прикрываются, стоит ей только взглянуть на его лицо. У него самого сегодня дрожали руки, как у школьника, который первый раз целовался в подъезде с девочкой.

Казалось, за его спиной вся труппа судачит о том, что у режиссера и Ани Белько вспыхнул бурный роман, — отовсюду до его слуха доносились перешептывания, мелькали любопытствующие взгляды. Даже те, кто был уже свободен, не спешили расходиться. Он сердито оглянулся на слишком громкие голоса за спиной и постучал карандашом по столу:

— Тишина в зале! Давай еще раз.

Она покорно запела фразу сначала, слишком старательно и как-то механически, что ли, пропевая арию как с концертмейстером — очень точно, но будто в первый раз, и боясь ошибиться. Лицо у нее было таким же напряженным, как и голос. Он засмотрелся на ее белоснежную шею, на страдальчески поднятые, красиво очерченные брови — от нее также не укрылось это возбужденное внимание толпы. «Именно толпы, а не труппы, — подумал Савицкий. — Подлые, низменные инстинкты… Даже таланты по-обывательски падки до дешевых сенсаций. Сидят, шушукаются. Не уйдут, пока не удовлетворят свое ненасытное мещанское любопытство, черт бы их побрал…» За изгиб этих слегка припухших от его поцелуев губ, которые сейчас старательно филировали звук за звуком, за тонкие, сжатые пальцы… те самые пальцы, которые сегодня ночью перебирали его волосы, он теперь был готов продать душу. Он буквально задыхался от нежности к ней, и, когда она исполняла особенно трудный пассаж, он тоже напрягся, помогая ей, думая о ней, вожделея ее, как сегодня ночью…

Кто-то тронул его за локоть, и он очнулся. Лариса сидела рядом и смотрела насмешливыми, все понимающими глазами. Минуту назад он был так далек отсюда, от этого зала и от этих людей, что даже не слышал, как она подошла. Он снова переживал все, что произошло сегодня ночью, и для него в этот момент существовала единственная женщина — та, что сейчас пела…

— Ты придешь сегодня домой? — излишне громко спросила она, и певица на сцене тут же сбилась с дыхания и замолчала.

В неторопливо скользнувшем сначала по нему, а потом по Анне взгляде жены он прочел презрение и брезгливость. «Похоже, ее всегдашняя выдержка ей изменяет», — с внезапно вспыхнувшей злостью подумал он. Почему она ничего не сказала ему, когда он явился домой под утро, а предпочла спрашивать обо всем сейчас, когда вокруг полно посторонних ушей? Утром они вдвоем спокойно выпили кофе, мирно шурша прессой и обмениваясь ничего не значащими замечаниями. В театр также отправились вместе, как в старые добрые времена. И она выглядела, как всегда, и даже, казалось, была довольна. А теперь она не только выставляет его идиотом, но еще и поощряет все эти шепотки, словно получает от этого удовольствие! Какого лешего она это затеяла?! Он сердито отвернулся.

— Я послушаю репетицию? — Лариса вызывающе закинула ногу на ногу, улыбнулась и обмахнулась веером.

— Лара, ты мне мешаешь!..

— Андрей Всеволодович, можно я уйду?

— Нет. Аня, ты что, плохо себя чувствуешь?

Он посмотрел на нее таким взглядом, что бедную девочку снова бросило в жар. Лариса иронически кашлянула. Он покосился на жену, но ничего ей не сказал.

— Еще раз! — скомандовал он.

Аня Белько покорно запела. Это пение никуда не годилось, но он терпеливо слушал, не делая больше никаких замечаний, пока она не закончила. Она замолчала и стояла, смиренно уронив руки, как и тогда ночью, в самый первый раз, в коридоре, когда он обнял ее и почувствовал нестерпимый жар хрупкого тела…

— Лара, если и ты сегодня непременно желаешь репетировать, то, пожалуйста, прошу на сцену! — сухо скомандовал он.

Лариса тяжело поднялась и так же тяжело, но решительно взошла на подмостки.

— Она сегодня в голосе, — удовлетворенно шепнул ему помреж, фамильярно примостившись рядом.

Да что ж это такое творится! Неужели все будут высказывать свое мнение? Как будто он кого-то просит об этом! Он не заметил, куда девалась Анна, но, не желая прерывать репетицию, сидел и слушал. Между тем голос примы Ларисы Столяровой действительно звучал совсем как в прежние времена, когда они оба были молоды, полны планов на будущее, когда вся жизнь была впереди. Что это, в самом деле, с ним происходит? К чему он сам себя хоронит? Выходит, его жизнь вся уже позади? Ну, это мы еще посмотрим!

Лариса блестяще завершила трудный пассаж. В ее голосе было все — умиротворяющая нежность, исступленная страстность, блестящее мастерство.

— Браво! — не выдержал помреж, когда она закончила. — Лариса Федоровна, вы сегодня в ударе!

В зале раздались аплодисменты. Прима отвесила легкий полупоклон, одарила помощника режиссера победной улыбкой, мимоходом скользнув глазами по мужу. Савицкий увидел Аню Белько, сидящую в крайнем кресле второго ряда. Она склонила голову, как будто получила пощечину…

— Репетиция завершена. Все свободны! — объявил он.

Зал, затихший, пока пела Столярова, зашуршал, задвигался. Хлопнули двери — труппа стала наконец расходиться. «Представление окончено, — раздраженно подумал Савицкий. — Все всё увидели, ну а завтра придут за продолжением». Он бросил взгляд на сцену, где Лариса осторожно сходила по ступенькам.

Жена двинулась было к нему, но наткнулась взглядом на Анну Белько, мимо которой она как раз проходила — случайно или же с умыслом? Молодая певица вдруг подняла голову, и глаза двух женщин встретились. Андрей дорого бы дал, чтобы быть сейчас рядом, но он находился далеко, слишком далеко. Он не слышал, что сказала его жена Анне, и не слышал ответа. Он только увидел, что Лара со злорадной улыбкой, играющей на губах, идет к нему, а девушка с видом побитой собаки пробирается вон из зала.

— Подожди! — Он рванулся следом, игнорируя презрительный взгляд жены и удивленные возгласы за спиной. В этот момент ему было плевать на всех, даже на свою репутацию. Ему хотелось одного — прижать Анну к себе, утешить.

Он вылетел в коридор, но девушка пропала, как будто ее никогда и не было. Как будто их упоительная ночь ему только приснилась…

Он постоял, выравнивая дыхание, и вернулся в зал. Лариса со светским видом разговаривала с помрежем, когда он бесцеремонно прервал их беседу:

— Виталий, на сегодня все свободны!

— Хорошо, — легко согласился помощник. — До свидания, Лариса Федоровна! Целую ручки! — Он и впрямь поцеловал Столяровой руку, но не удалился, а зачем-то стал заглядывать внутрь репетиционного рояля.

— Что ты ей сказала? — тихо, но с угрозой в голосе спросил Савицкий, когда жена с довольным видом повернулась к нему.

— Ничего особенного. — Она пожала полными плечами. — Ну что, ты доволен?

Он задохнулся от гнева. Лариса перед всей труппой выставила и его, и Анну в самом невыгодном свете, да и сейчас продолжает играть с ним в какую-то непонятную игру.

— Что ты имеешь в виду? — тяжело спросил он.

Помреж крутился рядом, хотя делать в репетиционной ему было уже совершенно нечего. Да и добрая половина труппы была в зале, видимо желая театра еще и после работы.

— Как я пела, конечно. — Лариса обворожительно улыбнулась на публику.

Да, выдержке его жены можно было позавидовать. Он внезапно увидел все годы, прожитые вместе, — не со своей, а с ее точки зрения. Одинокие вечера. Несбывшиеся надежды. Утраченные иллюзии. Он то жил дома, то не жил. То уходил, то возвращался. Конечно, они договорились, подписали, так сказать, пакт о ненападении. Но какой была ее жизнь в то время, когда он ее не видел? Что было в жизни Ларисы, кроме театра и вечного ожидания — придет сегодня муж домой или не придет? Внезапно ему стало очень страшно. Он посмотрел в спокойные серые, пристально взиравшие на него глаза жены и отвернулся.

— Ты пела прекрасно, — только и сказал он.

Ему стало страшно за Аню Белько.

* * *

— Саня, ты у Богомолец был?

— Ч-черт, — пробормотал Бухин, — забыл совсем!

Катя Скрипковская кротко вздохнула.

— Я в прокуратуру поехал, — извиняющимся голосом сказал он, — а потом… Ну, замотался совсем. Забыл! Дома такое творится… Слушай, ты не знаешь, случайно, от чего они могут так орать?

Познания Кати Скрипковской о маленьких детях были довольно скудными, и поэтому она нерешительно предположила:

— Болит что-нибудь?

— Вроде бы нет, — пожал плечами молодой отец.

— Ну, есть хотят…

— Толстые обе, — мрачно сообщил Бухин, — Дашку уже всю дочиста сожрали. Врачиха говорит, нужно их больше прикармливать.

— Прикармливаете?

— Конечно.

— Чем?

— Ну… смеси молочные. Сок яблочный. Пюре овощное.

— А орут до или после еды?

— И до, и после. И даже иногда вместо.

Оба помолчали. Катя с сочувствием взглянула на напарника. Тот сидел с удрученным видом, и снова напоминать ему о Богомолец было как-то некрасиво. Поэтому она спросила о животрепещущем:

— А врач что говорит?

— Что все маленькие дети плачут.

— Логично. Они же сказать пока не могут. Сколько им?

— Пять уже. Кать, ты извини, что я к Богомолец…

Катя махнула рукой. Время шло, и дело о театральном отравлении понемногу переходило на задний план. Строго по нему уже никто не спрашивал. Тем более что вчера на отдел повесили крайне запутанное убийство, по которому проходила куча свидетелей. Свидетели почему-то видели все по-разному, и теперь уже в этом деле нужно было связать концы. Заполошная Сорокина, получившая это противоречивое дело в производство, перестала дергать их с Бухиным и в основном теперь наседала на другое подразделение.

Телефон на столе затрезвонил, и Сашка снял трубку. По мере того как в трубке говорили, лицо его вытягивалось и серело.

— Да, — наконец выдавил он. — Да, сейчас…

Он брякнул трубкой об аппарат и стал судорожно сгребать бумаги на столе в кучку. Не закончив, он уже на ходу бросил:

— Катька, сейф закрой! — И рванул бешеным аллюром.

— Саня, что случилось?! — Катя испуганно выбежала вслед за напарником в коридор.

— У них температура под сорок! У обеих! — крикнул Бухин и скрылся за поворотом.

Она вернулась в кабинет, задумчиво собрала все с Сашкиного стола и заперла в сейф. Неожиданно ей стало очень страшно. Такие маленькие дети — и такая высокая температура! У обеих сразу… Может быть, отравление? Съели что-то не то? Она заметалась по кабинету. Конечно, у Сашки дома есть мама-врач, но она отоларинголог. Да, наверное, правильнее будет позвонить Тиму — у него в семье все врачи, и у домашних наверняка полно друзей-докторов. Они помогут! Тем более что с того самого грустного воскресенья прошло уже три дня, а они не виделись и даже не звонили друг другу. Черемуховые холода продолжались. И на улице тоже было холодно, не прекращались дождь и пронзительный ветер. Однако Тим может подумать, что она чувствует себя виноватой… Да какая разница, что он может подумать! У Сашки тяжело заболели дети! Она достала мобильник и нажала кнопку.

— Привет, — сказал прямо ей в ухо голос, от которого дрогнуло сердце. — А я как раз собирался…

— Врешь, — весело ответила Катя. — Но складно.

— Нет, правда. — Тим засмеялся. — Правда собирался! Сидел-сидел на работе… Все давно ушли, а мне некуда. Думал, вот сейчас у тебя рабочий день закончится и я позвоню. Давай сегодня вечером…

— Тим, — перебила его Катя, — от чего у детей бывает температура?

— Ну, ты спросила… — удивился он. — Да тысяча причин! У каких детей?

— У Сашкиных.

— Это который у нас спал?

Это «у нас» так обрадовало Катю, что она чуть не забыла, зачем, собственно, позвонила Тиму.

— Да, — сказала она. — У него близнецы.

— Санька и Данька. Знаю таких.

По голосу было слышно, что Тим улыбается.

— Так вот, они почему-то обе в последнее время ужасно орут, а сейчас Сашке позвонили, что у них очень высокая температура… сорок почти!

— Кать, я не педиатр, — вздохнул он. — Ну хочешь, я сейчас свяжусь с одной девицей с нашего потока…

— Я тебе свяжусь! — пригрозила старлей Скрипковская.

— Она очень толковый педиатр. Говори адрес, куда ей подъехать.

Он замолчал и после паузы спросил:

— Ну а мы что вечером будем делать?

Катя, спохватившись, посмотрела на часы. Действительно, уже был вечер. На улице целый день было так пасмурно, что и не поймешь — вечер наступил или еще день продолжается…

— Что хочешь, — благородно разрешила она.

— А ты что хочешь?

— Ну, если в глобальном масштабе, хочу, чтобы работы было поменьше, а тебя — побольше, — откровенно призналась Катя.

— Ты когда собираешься домой? — спросил Тим.

— Ну… сейчас закончу кое-что и могу уходить.

— Тогда я еду к тебе и готовлю ужин. Хорошо?

— Угу…

— Ты что хочешь на ужин?

— Все равно.

Ей действительно было все равно, что они будут есть, главное, что Тим снова будет с ней. Кате захотелось уйти немедленно, несмотря на то что нужно было закончить на сегодня кое-какие дела.

— Ладно. Будет тебе «все равно». Не опаздывай, а то «все равно» простынет.

Счастливая, Катя нажала отбой. Благодарно погладила нагревшуюся бездушную пластмассу, с тревогой посмотрела на индикатор зарядки, который неуклонно двигался к нулю, и сунула телефон в сумку. Разложила бумаги, по которым нужно было принять решения, но ничего дельного не приходило в голову. Она планировала поработать еще час, но мысли в голове выделывали какие-то балетные пируэты и па — словом, происходили феерия и фейерверк в одном флаконе…

Она еще раз бесцельно переложила несколько листов, попыталась вчитаться в текст, но думы ее текли в совершенно ином направлении. Через минуту она уже забыла то, о чем читала. Ей, как склонной к аналитической работе, поручили упорядочить показания этих паршивых свидетелей, которые и видели, и не видели… Ну, если они не видели, то что она, в конце концов, может сделать! Катя решительно отодвинула от себя груду бумаг. И вообще, этим делом занимается другое подразделение, вот пусть у них голова и пухнет! Завтра она так начальству и скажет. Катя представила, как она скажет это начальству, и вздохнула. Да, и по этому неприятному делу работать тоже придется, как ни крутись. И по Кулиш тоже. Не за красивые же глаза год назад ей дали старлея! Да, и к Богомолец нужно идти! Сашка же ничего не сделал… Ну когда ему… Так, к Богомолец нужно срочно, но уже не сегодня, а завтра. А сегодня ее ждет Тим. С ужином! Она споро и аккуратно сгребла со стола бумаги, сложила их в папку, затянула потуже тесемки и заперла папку в сейф. Словом, выполнила ритуал «я хорошо сегодня поработала и с чистой совестью ухожу домой».

Она уже навешивала на двери печать, когда на нее наскочил Бурсевич:

— Ага, Катерина! Хорошо, что тебя застал! Быстренько побежали, у нас труп!

* * *

Он потянулся и обнял теплое тело, лежащее рядом. Девушка прильнула к нему, потерлась макушкой о подбородок, который к утру успел покрыться жесткой щетиной, и засмеялась.

— Может, поспим немного? — предложил он. — Мне сегодня на работу… Ого!.. Уже через три часа.

— Ну-у, сколько ты там наспишь за три часа, — игриво протянула она. — Мне тоже, между прочим, сегодня на работу.

— Ну не с самого же утра? Можно я хоть покурю?

— Ну покури, — разрешила она.

Лысенко вылез из постели, накинул махровый купальный халат и вышел на балкон. Уже светало. Васька сунулся было за ним, но капитан выпихнул его нахальную морду назад в щелку и прихлопнул дверь. Он не спеша прикурил и с наслаждением затянулся. Сигарета показалась ему удивительно вкусной. Дверь толкнули, но он придержал ее ногой.

— Васька, подлец…

— Это я. Классный у тебя кот.

— Не пускай его сюда. Боюсь, через перила на улицу сиганет. Так орет, мама дорогая…

— Я вижу, ваше дите просится на травку.

Капитан тоже читал Бабеля и оценил цитату. Вообще, эта девушка ему нравилась. Нельзя сказать, чтобы в этот раз он был безумно влюблен, но нравилась она ему определенно.

— Кастрировать жалко…

— Ты что! — испугалась она. — Такой красавец! Ему размножаться надо. Вася! Иди сюда.

Кот не замедлил послушаться и, перебравшись на балкон, с мурлыканьем стал тереться о ее ноги.

— Ах ты, певец… Солист даже! Покурить дашь? — Девушка протянула руку к сигарете.

— Нет. — Лысенко спрятал сигарету за спину, потом подумал и выбросил ее вниз. — Тебе нельзя курить, — серьезно сказал он.

— Почему? — удивилась его ночная гостья.

— Я вчера слушал, как ты поешь. Ну, когда ты занималась…

— Подслушивал? — обрадовалась она и взяла кота на руки. — Ого, какой толстый! Конечно, если целыми днями сидеть взаперти и есть… Бедненький! Где бы тебе взять такую пушистенькую кошечку…

Васька благодарно урчал и так терся мордой, что с девицы упала простыня. Она повела плечами и засмеялась.

— Простудишься. А если будешь и дальше торчать тут голая, то в доме напротив квартиры подорожают!

Она довольно рассмеялась, а он скомандовал:

— Все, представление окончено. Кланяйся, и пошли с балкона. И вас, гражданин, тоже попрошу! — последнее адресовалось уже коту, который, пользуясь всеобщим попустительством, уже поглядывал на перила.

Утренняя прохлада окончательно прогнала остатки сна.

— Алина, кофе будешь? — предложил капитан.

— Давай. А хочешь, я яичницу зажарю?

— А сумеешь?

— Обижаете, гражданин начальник. О, водичка холодненькая!

— Горло простудишь.

— Я тебя умоляю! На мое горло мировому искусству начхать.

— Не скажи. — Лысенко обнял девушку. — Слушай, у тебя же классный голос. Чего ты выпендриваешься?

— Игорь, где у тебя сковородка? Я не выпендриваюсь. Просто тебе, мой дорогой милиционер, медведь на ухо наступил.

— Да ладно, я же слышал, — обиделся капитан, который мог очень верно воспроизвести «Не слышны в саду даже шорохи…».

— Ты разницы не понимаешь. — Хористка Алина с сожалением посмотрела на бравого сыщика. — Я же тебе говорила когда-то — мне на эстрадное нужно было идти, но предки уперлись. Для них слова «эстрада» и «проституция» суть одно и то же… — Она ловко разбила на сковородку четыре яйца, посолила. — Да я и сама не хочу. Может, действительно со временем смогу петь вторые партии. Прогресс наметился…

— Этот хмырь к тебе не пристает? — ревниво осведомился Игорь.

Алина рассмеялась.

— Этот не пристает. — Она сделала ударение на слове этот, и Лысенко сразу насторожился.

— А какой пристает?

— Это было давно и неправда, — как-то криво улыбнулась девушка, и ее милое личико сразу потускнело. — Хлеб у тебя есть?

Лысенко молча выложил в плетеную хлебницу батон, добавил несколько ломтей черного — он еще не изучил вкусов подруги.

— Огурцы, редиску будешь?

Она неопределенно пожала плечами. Капитан вымыл овощи, придвинул гостье масленку.

— Любишь редиску с маслом?

Алина снова пожала плечами и разложила яичницу по тарелкам.

— Давай-ка я на тебя халат наброшу! — вдруг заботливо сказал капитан. — Зрелище, конечно, прекрасное, но вдруг и в самом деле простудишься…

Несмотря на то, что наступило лето, на улице третий день лило как из ведра, и холодный ветер выдул из его панельной квартирки все тепло. Пока они с Алиной кувыркались в постели, им было даже жарко. Вид хористки в его собственной форменной рубашке, накинутой на голое тело, был, конечно, весьма и весьма недурен, но он действительно опасался, что девушка простынет. Он явился из комнаты с халатом в руках и увидел, что Алина все-таки прикурила сигарету. Лицо у нее было грустным и отрешенным.

— Знаешь, Игорь, я очень легко отношусь к сексу, — сказала она.

Он не понял, к чему она клонит, пожал плечами и укутал ей плечи.

— Ну, собственно, я тоже, — признался он.

— Потому нам так и хорошо… было. Или я не права?

— Права, — заверил он.

— Но я терпеть не могу, когда меня обманывают.

— Я вроде бы… — сказал Лысенко и покраснел.

— Ой, слушай, ты чего?! — Алина фыркнула. — Только не принимай все на свой счет. Я совсем не это имела в виду. Давай яичницу есть, а то остынет.

Девушка намазала маслом хлеб и откусила изрядный кусок. Аппетит у нее был отменный. Некоторое время они молча ели, но капитан в конце концов не выдержал:

— И все-таки, к чему это было сказано?

— Ладно, проехали. Ты, кажется, кофе обещал? Ну, чего ты надулся? Обиделся? Игорь, ты чего? Я клянусь, что совсем не имела в виду тебя. Черт! Язык мой — враг мой… Я просто хотела сказать, что есть такие любители молоденьких девочек, которые ни перед чем не останавливаются, даже перед самым гнусным обманом…

— Это с тобой было?

— Конечно, со мной. — Алина покусала губу. — Никому я не рассказывала, но тебе, мой капитан, так и быть, поведаю сей занимательный сюжет. Может, тебе и пригодится. И, наверное, погода располагает… Дождь даже на меня действует. В такую слякоть я начинаю хандрить… Хорошо, что ты меня сегодня пригласил к себе. К тому же милиция, как и врачи, должна все знать. Так ведь?

— Так, — серьезно произнес капитан.

— И я надеюсь, что дальше этого порога моя тайна не распространится.

Несмотря на браваду, девушка явно чувствовала себя неловко, и Лысенко отвернулся к плите, делая вид, что хочет сварить еще кофе.

— Я пришла в училище такой наивной дурочкой с большими глазами… и большими сиськами. Убойное сочетание, правда?

Не оборачиваясь, капитан кивнул. Но она на него не смотрела. Взгляд Алины был прикован к окну, за которым снова разошелся дождь. Капли стекали, образовывая замысловатые узоры… «Так же порой переплетаются и человеческие судьбы», — подумала девушка.

— Вот… сама не знаю, почему я решила рассказать это именно тебе… Ну, раз уже начала, слушай. На первом же занятии по вокалу на меня положил глаз один наш препод. Знаешь, тогда он казался мне таким сладеньким старичком, но на самом деле ему, наверное, было сорок — сорок пять… Когда тебе пятнадцать, все сорокалетние кажутся стариками. Это сейчас я научилась ценить в мужчинах возраст. Да. Сначала он мне все улыбался, так мило. Хвалил, поощрял. Потом начал меня поглаживать — то по плечику, то по ручке. Потом перешел на коленки. Я стала отодвигаться — еще не готова была… к контактам. Тогда он сменил методу. Бросил свои поглаживания и притворился озабоченным. Морщил лоб, вздыхал, просил то так спеть, то этак. Я была молодая и абсолютная идиотка. И еще я была уверена, что стану великой певицей. Это сейчас я говорю, что хотела пойти на эстраду, а мне не позволили. Об эстраде и речи не шло — я рвалась к мировой славе и мнила себя будущей оперной дивой. Что мне была какая-то эстрада! Я хотела петь в Ла Скала и Метрополитен-опера — вот какая я была дура!

Игорь поставил на стол уже сваренный кофе и тихо сел напротив девушки. Глядя на ее посерьезневшее, чуть вытянувшееся лицо, он молчал.

— Он сказал, что у меня ломается голос и может совсем пропасть. И что он очень, очень этим обеспокоен, потому как у меня огромные задатки. Он знал, на какое место нужно надавить… — Алина горько усмехнулась. — Я так расстроилась и испугалась, что даже своим не стала ничего говорить. Я боялась, что это убьет родителей, они ведь так мною гордились. Несколько дней я ходила потерянная. А потом он сказал, что можно все поправить, но мне нужны дополнительные занятия. И он будет заниматься со мной у себя дома, потому что в училище у него нет времени. И мы занимались. Только он был недоволен, крутил головой, вздыхал. Почему я не ушла от него к другому преподу или хотя бы не рассказала все предкам? Ну, я же говорила, как раз предкам-то я больше всего и боялась говорить! Они же носились со мной как с писаной торбой. А тут у меня пропадает голос! И знаешь, я действительно чувствовала, что пропадает, — так он мне это внушил. А потом, примерно через месяц, когда я совсем привыкла и к нему, и к его дому, он после занятий налил мне коньячку в кофе — чтобы, значит, я расслабилась, и аккуратно спросил: может быть, я еще девушка? Видимо, у него уже был опыт в таких делах, потому что я не шарахнулась и не убежала домой. Он разговаривал со мной серьезно, как со взрослой, и строил такие горькие гримасы по поводу того, как это прискорбно. А потом заявил, что мне просто необходим гормональный скачок и регулярная половая жизнь — для развития голоса. И у нас с ним была… регулярная половая жизнь… где-то с полгода. А потом, видимо, я ему надоела. Кстати, экзамен по вокалу я сдала на «отлично»…

Капли все бежали по стеклу, и уголки губ девушки были опущены вниз — под стать ее печальному рассказу и погоде. Игорь молча погладил ее по руке.

— Ну что, ты кофе сварил? — стряхивая грусть, жизнерадостно спросила Алина. — Чего это я, в самом деле, расклеилась? Я же тебе говорю, я прекрасно отношусь к сексу — если все честно, как у нас с тобой. Но я терпеть не могу, когда какая-нибудь дрянь пытается затащить меня в постель каким-нибудь извращенным способом.

Из дневника убийцы

В училище я поступала по классу вокала. Готовила романс и арию. Арию выбрала трудную, чтоб сразу, как говорится, покорить приемную комиссию. Решила петь Виолетту из «Травиаты» Верди. Да еще и арию первого акта! Это сейчас, будучи уже опытной певицей, я бы не рискнула так поступить, а когда тебе пятнадцать, то, разумеется, любое море по колено. Моя наивная бабушка, не искушенная в вопросах искусства, лила надо мной слезы умиления, когда я разливалась соловьем, готовясь к экзаменам. О, Виолетта, благородная шлюшка! Моя богатая фантазия, от которой я всю жизнь страдаю, на этот раз чуть не сыграла со мной злую шутку. Я долго выбирала, что петь на вступительных экзаменах — Виолетту или Аиду? Аида также будоражила мое воображение — черная рабыня, «нильской долины дивный цветок»… Однако в конце концов я выбрала Виолетту. Ее романтический образ привлек меня своим трагическим концом — и какая девочка не мечтает умереть от любви, к тому же оплакиваемая графом!

Итак, Виолетта. Да простит меня великий Верди, но петь арию Виолетты из первого акта без разогрева — это самоубийство. Эта ария, пожалуй, самая трудная из всей оперы — но каких глупостей не наделаешь в столь юном возрасте! Сейчас мне кажется, что некоторые композиторы, в том числе и обожаемый мною Верди, сочиняя свои бессмертные произведения, о певцах не думали вовсе. Так, «Катерина Измайлова» Шостаковича также написана в расчете на такой голос, какого в природе может и не существовать. Некоторые ноты даже выдающиеся певицы взять не в состоянии…

Однако я снова отвлеклась. Готовилась я основательно, и мне казалось, что пою я безупречно. Однако когда я пришла на консультацию и начала свою «Виолетту», то преподаватель скривился, как от зубной боли.

— Деточка, — сказал он мне, — зачем вы выбрали такую сложную арию? Вы же не допеваете. Голос у вас, разумеется, есть, но с такой подачей вы не поступите. Возьмите что-нибудь попроще, какой-нибудь романс…

Романс у меня, к счастью, был подготовлен, и я его спела. По лицу препода я ничего не поняла и ушла домой в полном смятении чувств. Через неделю должны были начаться вступительные экзамены, и менять что-то было уже поздно. Виолетту я готовила почти три месяца, никому в школе не говоря о своих планах, — разумеется, для того, чтобы никто не вздумал со мной соперничать. Какая я была идиотка! Возможно, если бы я рассказала о своих намерениях, мне действительно посоветовали бы спеть что-нибудь попроще. Но я готовилась ошеломить, поступить, так сказать, с триумфом, а тут… Да, я явно не допевала, но не знала об этом, потому что никто, кроме бабушки и измученных моими экзерсисами соседей, меня не слышал.

Выучить что-либо серьезное за неделю было крайне сложно. К счастью, я больше не стала выбирать прославленных арий, а остановила свой выбор на народной песне, всем известной и любимой, какую и раньше пела, и прекрасно приготовленном мною романсе, исполнять который я не боялась. Но если этого окажется мало, что ж, тогда буду петь Виолетту. Однако зерно сомнений в том, что мой голос никуда не годится, уже было посеяно. От провала на экзамене меня спасло только то, что за краткую предэкзаменационную неделю оно не успело прорасти.

В училище я все-таки поступила. Начала с песни. Комиссия слушала, благожелательно кивая.

— Девочка поступает на народное отделение? — спросила одна из членов комиссии.

— Нет, на оперное, — ответила другая, заглянув в мои документы. И первая неопределенно пожала плечами.

От моих глаз и ушей не укрылось ни это пожатие, ни перешептывание. Романс я начала почти беззвучно, расстроенная «народным отделением», но боги в этот день мне благоволили. Я взяла себя в руки и распелась. Закончила романс я с полным звуком и на подъеме.

— Первый раз слышу от абитуриента такое тонкое понимание произведения! — похвалила меня та, которая пожимала плечами.

— Что еще готовили? — благожелательно осведомились у меня.

— «Травиату» Верди.

— Похвально, похвально… Ну, не будем вас больше мучить. Надеюсь, все слышали достаточно.

С этим меня отпустили. Я шла домой полностью опустошенная, уверенная, что провалилась. Дома рухнула на кровать и расплакалась. Бабушка, пришедшая вечером, ужасно обеспокоилась. Она уже тогда была больна и знала о своем безнадежном диагнозе, как я сейчас понимаю. Но она не подавала виду и держалась изо всех сил — ради меня, надо полагать. Не могу сказать, знала ли она, как мало ей осталось… Однако в пятнадцать лет мы не только чересчур самоуверенные, но еще и удивительные эгоисты. Я не замечала того, что подмечали даже совершенно посторонние люди, я думала только о себе и своем поступлении.

И вот, увидев меня в полной прострации, бабушка засуетилась, принялась звонить моим преподавателям в школу, те тоже начали прозванивать по своим каналам. А я сидела и рыдала. Я считала, что моя жизнь идет под откос. Знала бы я тогда, что по-настоящему она обрушится через два года, когда не станет бабушки и я останусь совсем одна — со своими страхами, со своими непомерными амбициями и ядом своих неисполнимых желаний!

— Ты поступила с блеском, — сказала бабушка поздно вечером, войдя в мою комнату.

Вместо возгласа радости, который от меня ожидали услышать, я истерично запустила в нее подушкой.

— Списки будут вывешены послезавтра, так что сама увидишь.

Не знаю, что он во мне нашел, — разве что я привлекла его своей откровенной невинностью. Он преподавал у нас вокал и был донельзя обходителен, до приторности вежлив и так же аккуратен. У него уже наметились лысинка и животик, но, подходя ко мне близко, он старательно втягивал живот, а плешь была аккуратно, волосок к волоску зачесана сбоку и даже как будто сбрызнута лаком. Он казался мне старым — теперь я понимаю, что, когда тебе пятнадцать, все сорокалетние кажутся стариками. И я долго не могла взять в толк, чего же на самом деле он от меня хочет? Вокал был моим любимым предметом, и, учитывая то, что я возносилась в мечтах прямо в Метрополитен-опера, я готова была заниматься и заниматься. Я видела себя не меньше чем примой, меня ждали великие сцены мира, моими партнерами должны были быть Роберто Аланья или Хворостовский.

Сначала этот молодящийся сорокалетний ловелас поощрял меня. Хвалил, поглаживая по плечику или пожимая локоток. Я таяла и расцветала. Это подвигло его на дальнейшее — за прекрасно выполненное домашнее задание он наградил меня поцелуем. Поцелуй пришелся куда-то между носом и щекой — это потому, что я дернулась и отпрянула. Также я стала увертываться и от его гадких поглаживаний, и это от него не укрылось. Признаться, я совсем не была недотрогой и опыт поцелуев у меня был. Однако это были романтические поцелуи со сверстниками, и, разумеется, когда я сама этого хотела.

Наши занятия продолжались. Мой учитель оставил свои поползновения, но радости это мне не прибавило. Потому как от урока к уроку он становился все более озабоченным, заставлял меня пропевать отдельные фрагменты, хмыкал, вертел головой, и выражение лица у него было кислое. Наконец, не выдержав, я спросила:

— У меня что-то с голосом?

— Все равно тебе кто-то скажет, кроме меня…

Он, казалось, был искренне расстроен.

— У тебя прогрессирующая тремоляция.

Если бы мне сказали, что у меня прогрессирующая проказа, мне и тогда не было бы так страшно. Тремоляция! Порок пения, от которого очень трудно избавиться. Мой голос, который, как мне казалось, только-только начал по-настоящему звучать, будет мельчать, садиться, пока я не смогу петь даже в оперетте. Прощайте, мои напрасные мечты! Прощайте, Ла Скала, Большой театр, гастроли по всему миру… Я даже переводной экзамен, наверное, не сдам!

Я отошла к окну, чтобы он не увидел слезы на моих глазах.

— Мы очень мало занимаемся… Три занятия в неделю не избавят тебя от тремоляции. Дома ты делаешь себе только хуже. Я бы мог заниматься с тобой дополнительно. Я уверен, что процесс только начался и его можно остановить. Я знаю, как это сделать.

Я с надеждой уставилась на него. Он больше не выглядел противным. Наоборот, теперь он казался мне самым милым человеком на свете. Он знает, как избавиться от тремоляции! Он будет заниматься со мной дополнительно! Я записала адрес и тем же вечером приехала к нему. Нужно отдать ему должное — за мою девственность он расплатился сполна. Он действительно со мной занимался — некоторое время. По прошествии многих лет я уже не могу с уверенностью сказать, действительно существовала эта проклятая тремоляция или же ее у меня и в помине не было. Но, помимо тремоляции, после общения с этим человеком я лишилась и большей части своих романтических иллюзий и стала той циничной стервой, какой и по сей день являюсь.

Слава богу, тащиться через весь город в Пятихатки, чтобы поговорить с Богомолец, Кате не пришлось. По телефону ей сказали, что Женя Богомолец пошла к приятелям на вечеринку, а вечеринка эта состоится в общежитии консерватории.

Она аккуратно записала адрес общежития, номер комнаты и фамилию приятеля (или приятельницы, Катя не совсем поняла), куда отправилась Богомолец. Общежитие было совсем рядом, и Катя планировала быстро закончить сегодняшнюю текучку, а потом спокойно, в творческой атмосфере консерваторской обители поговорить с певицей. Три дня она убила на отлов и опрос свидетелей по тому самому запутанному и противоречивому убийству, которое, к счастью, удалось сбагрить коллегам, — в деле оказались замешаны наркотики. Наркотики, конечно, вещь ужасная, но старлей Скрипковская, лишившись дополнительной головной боли, воспрянула духом и смогла снова заняться запущенным театральным делом.

Сашка Бухин тоже бегал как ошпаренный — на него, помимо всех радостей жизни в виде ремонта, температуры у близнецов и вялотекущего дела о театральном отравлении, повесили еще и разбой. Кстати, Тимов педиатр оказался очень толковой девицей — близнецы перестали орать, температура упала, и Сашка наконец отоспался. А может быть, это было просто совпадением…

— Катька, у них вылезли зубы! — ошарашил он ее на следующий день после посещения педиатра.

— Что, сразу все? — сыронизировала Катерина, но Сашка, донельзя счастливый, сарказма не уловил.

— Представляешь, оказывается, зубы начинают расти снизу! Я всегда думал, что сверху. У них обеих снизу прорезалось по одному зубу!

— Они Дашку не кусают?

— Вроде нет…

— А как вы узнали?

— Девица твоя им в рот ложкой полезла.

— Какая моя девица? — удивилась Катя.

— Педиатр.

— А-а, — неопределенно протянула Катя и внезапно ощутила острый укол ревности.

Присланная Тимом «девица педиатр», с которой он вместе учился и с которой, возможно, у него что-то было… Она коротко вздохнула.

— Понравилась она тебе? — как можно безразличнее спросила она у Бухина.

— Конечно! — ответил бесхитростный Сашка. — И всем моим тоже очень понравилась. Бабуля в нее прямо влюбилась!

— А она что, красивая? — как бы с насмешкой продолжала выпытывать Катерина, и Сашка тут же ее заверил:

— Шикарная девушка. Ну, знаешь, такая… Ноги от ушей, одним словом. И лицо такое приятное, открытое. Наш Игорек точно бы мимо не прошел.

Ревность запустила в старлея Скрипковскую свои острые когти, нащупала внутри какую-то жилочку и начала потихоньку за нее тянуть, отчего на лице Кати появилась болезненная гримаса.

— Может быть, их познакомить?

Бухин изобразил такое удивление, что Кате тотчас стало стыдно.

— Ты чего, Катька, с ума сошла! Лысенко кому угодно голову заморочит! Она же замужем! Они вдвоем с мужем приезжали. То есть он ее подвозил. Он тоже, кажется, врач…

Катя с облегчением вздохнула и тут же принялась себя грызть. Если она будет так ревновать Тима к кому ни попадя, ко всяким педиатрам, которых даже в глаза не видела, то…

— Игорь что-то в театр зачастил, — сказала она, заметая следы преступления и желая окончательно перевести стрелки на Лысенко. — Кстати, Богомолец ты так и не опросил.

Бухин сделал виноватое лицо, и Катерине стало его жалко.

— Я уже договорилась сегодня вечером с ней встретиться, — поспешила заверить она напарника.

— Катька, ты чистое золото!! — завопил он.

* * *

— Третий этаж, — подсказала Кате вахтерша, внимательно изучив ее удостоверение. За Катиной спиной в общежитие спокойно проходил всякий люд, не предъявляя никаких документов, и ей стало немного обидно. Откуда-то сверху доносились заунывные звуки, которые она сначала приняла за упражнения, — здание-то все же консерваторское.

Вахтерша скорбно поджала губы:

— Похороны у нас…

Кате сказали, что Женя Богомолец отправилась на вечеринку. Очевидно, перепутали. Ну что ж… Если она потратила время и добралась-таки сюда, не уходить же из-за того, что где-то в глубине похороны! И, может быть, Богомолец совсем не там.

На третьем этаже звуки усилились, по лестнице вверх валом валил народ. Катерина вошла в коридор, и… Медленно, уныло, шаркая ногами, сопровождаемая скорбной музыкой духовых, гулкими сотрясениями огромного барабана и лязгом тарелок, прямо на нее двигалась печальная процессия. Впереди, заливаясь слезами, шла девчушка в черной косыночке, держа в руках что-то маленькое. Когда она поравнялась с Катей, та с удивлением увидела крохотный гробик, в котором покоился… хомячок. Девчушка неподдельно — а может, и поддельно, кто их, артистов, разберет! — рыдала. Следом, повесив головы, шли обитатели общаги. В руках провожающие хомяка в последний путь несли: белую крысу в маленькой клетке — вполне живую, двух волнистых попугайчиков и еще какую-то птичку, Кате незнакомую. Прошествовал кот с печально повисшими ушами, за котом — золотая рыбка в банке, с удивленными глазами и разевающая рот точно под музыку…

— Родные и близкие покойного, — прокомментировал кто-то рядом.

Процессия втянулась на лестницу и стала спускаться вниз.

— Простите, как мне найти Евгению Богомолец? — запоздало спросила кого-то Катя.

— А вот хомяка сейчас во дворе похороним и все на поминки пойдем, — весело заверил ее кто-то. — И Женька Богомолец там будет. Она свою рыбку с другом проститься понесла.

Дым стоял коромыслом. В огромной комнате — репетиционной, как объяснили Кате, были накрыты столы. Народу собралось множество. Очевидно, у хомяка было полным-полно родственников и друзей.

Опрашивать девушку в такой обстановке было совершенно невозможно. Катя сидела рядом с Женей Богомолец и только успевала вертеть во все стороны головой. Сначала застолье достойно помянуло почившего хомяка, но очень быстро студенческое разгуляево приняло другой оборот — за столами слышались взрывы смеха, стихи, интересные разговоры… Словом, Катя немного растерялась.

— У вас домашних животных всегда так хоронят? — спросила она певицу.

— Ой, Кать, конечно нет!

Они с Богомолец сразу перешли на «ты», и вообще, Женя Богомолец ей понравилась. Симпатичная, смешливая, с яркими лукавыми черными глазами, певица производила впечатление человека открытого и искреннего.

— Это у нас вроде капустника, — пояснила она. — У ребят учебный год закончился — нужно же было как-то отметить! А тут такой прекрасный случай подвернулся — хомяк умер. Ну, хозяйка хомяка любила, конечно. И хомячка с почестями провели, и посидим все вместе теперь… Я, когда училась, постоянно в общагу к своим бегала, и сейчас еще друзей полно. — Женя замахала рукой, приветствуя кого-то.

— Смотри, вон ребята с театрального, — продолжила она, указывая Кате на живописную группу. — Актеры, режиссеры, сценаристы. Журналюги будущие тоже с ними. Они с котом пришли. Красивый кот, правда? Вислоухий…

— А театралы что, тоже в консерватории учатся? — поинтересовалась Катя.

— Нет, эти из «кулька». Хорошие ребята, компанейские. С ними весело будет. А вон и балетные, и массовики-затейники… А это вот наши сидят, по центру — с оперного, и народники, и музыканты. Ты никуда не спешишь? Ты сиди, у нас интересно, сама увидишь…

Что будет интересно, Катя не сомневалась.

Присутствующие выпили за удачное окончание курса. Сначала шампанского, потом водочки. Ударил джаз-банд. Запела певица глубоким голосом с хрипотцой. Быстро составились пары. Балетные девочки выделывали такие па, что Катя позавидовала белой завистью, — вот бы научиться так танцевать! Живая музыка, шампанское сделали свое дело — Катя расслабилась, и Женю Богомолец кто-то умыкнул у нее из-под носа. Она сначала подождала немного — вдруг пропажу вернут? — а потом встала и отправилась на экскурсию по залу.

— …я ему показываю — ты смотри, дурак, чего ты наделал! Ты мне синяк вчера насадил! А он мне — ты же Тоска, ты что, забыла? Я же тебя ревную, дура!.. Сам дурак набитый, так в роль входить…

— …я тебе говорю, у него точно мания величия! У него в гримерке знаешь, что стоит?

— Ой, у него и в гримерке, и не в гримерке, и везде стоит!..

— …хомяка жалко-то как! Я вот думаю — тушканчика, может, теперь завести? Или лучше кролика ангорского, ты как считаешь?

— …он нам говорит — вы должны порхать, как папильоны, а у вас — слоновник какой-то. Сцена дрожит. А я ему — вы посмотрите на балерин прошлого. У них и ножки были, и попка, и все. Вот, Матильда Кшесинская, например…

— Ну, ты загнула! Меньше жрать надо, а то — Матильда Кшесинская. Третий кусок хлеба умяла… Тебя уже краном поднимать надо! Вчера взялся — грыжу нажил.

— Слушай, я сейчас обижусь и уйду…

— Ну давайте еще за хомяка!

— …я смотрю на себя — матерь Божья и все святые! — что она со мной сделала! Это же не грим, это кошмар какой-то…

— Ну и сказала бы, чтобы переделала!

— Да я и сказала, а она — ни в какую. Это мое ви́дение образа, говорит. Что я, драться с ней буду, что ли?

— Шаляпин, между прочим, бил своих гримеров!

— Так то Шаляпин!

— …консерватория это тебе дать не может…

— Правда, что Савицкий будет «Катерину Измайлову» ставить?

— Уже ставит…

— …в средние века в опере пели либо женщины, либо кастраты!

— Я тебе скажу, кастратов и сейчас хватает!..

— …Вивальди первый ввел в симфонический оркестр духовые…

— Театр, театр… Да все театр! Ты вот никогда не задумывался, что религия — это тот же театр? Весь церковный год — это суть театральное представление…

Этот разговор Кате показался интересным, и она остановила свое кружение по залу, ненавязчиво прислушиваясь к собеседникам.

— Каждый год включает в себя все: от рождения Христа до его смерти и воскресения. И каждый праздник — это отдельная мистерия…

— Согласен. А что все — театр, это ты загнул!

— Да ты просто не смотришь вокруг! Ты посмотри! Быт в панельных домах — это же не просто театр! Это сверхтеатр! Это авангард! Скудость декораций, упрощенность чувств, альтернативный язык…

— Это мат, что ли?

— А, вот ты где… — Женя Богомолец улыбалась Кате. — Пошли, я обещала ребятам показать прекрасную сыщицу.

Катю пригласили на танец. Мальчик с актерского отделения танцевал и не сводил с нее влюбленных глаз. Было это игрой или она действительно ему понравилась, Катя так никогда и не узнала. Она распрощалась с ним, хотя он настаивал на продолжении, и снова отправилась искать певицу. Тусовка показалась ей до крайности занимательной, но нужно же было поговорить с Богомолец, иначе зачем она сюда явилась?

С певицей она неожиданно столкнулась в туалете. Женя Богомолец мылила руки, мыла их, потом снова мылила, смывала пену, нюхала…

— У меня такая чувствительность к запахам, — пожаловалась она Кате. — Особенно когда выпью. Дернуло меня нарвать хомяку этих цветочков!.. Ну, знаешь, таких маленьких, желтеньких… Гусиный лук называются, кажется…

Катя тоже в детстве рвала эти невзрачные цветочки, которые густо высыпали среди травы.

— Главное, они такие соразмерные! Хомяк маленький, и гробик маленький, и цветочки должны быть маленькие… Запах у них отвратительный! Знаешь, у меня этот запах ассоциируется с тюрьмой…

Катя ужасно удивилась:

— Почему?

— У нас сосед был, в тюрьме сидел. Он всегда ходил в сапогах, в какой-то ужасной телогрейке, и пахло от него точно так же, как от этих цветов, — сыростью какой-то, землей и не то луком, не то чесноком…

Кате стало жалко певицу, обладающую таким тонким обонянием, что приходится час отмываться от поганых цветочков.

— Ты рыбок потому держишь, что они ничем не пахнут? — догадалась она.

— Я вообще никого не держу… Некогда. А рыбку у подружки одолжила. Здорово с рыбкой получилось, да? Ну что, пойдем танцевать к нашим?

Катя поняла, что сегодня разговора с Женей Богомолец у нее уже не получится, и покорно отправилась обратно в зал.

* * *

— Я сегодня наняла наконец вместо тех жуликов, что ничего не сделали, настоящую бригаду…

— Ой, Лара, да что ты! — воскликнула Елена Владимировна Бухина таким счастливым голосом, что Сашке стало даже немного стыдно. Здорово же вся его семья устала от его дочерей, что мама так радуется…

— Да, такие люди приличные. Я уже и задаток дала…

Все Бухины-Серегины в составе шести взрослых сидели за ужином. Близнецы спали перед вечерним концертом, набирались сил.

— Ларочка, а зачем ты им задаток дала? — осторожно спросила Сашкина бабушка, обладавшая здоровой житейской сметкой.

— Они так сказали…

— И много дала?

— Половину.

— Мам, половина — это сколько? — настороженно осведомилась Дашка.

— Четыре с половиной тысячи… Но это за месяц вперед!

Александр Ильич Бухин крякнул. Елена Владимировна всплеснула руками. У бабули сделалось такое лицо, как будто по радио объявили о начале третьей мировой…

— Давно это было? — деловито поинтересовался Сашка у тещи.

— Часа в три… — пролепетала она, растерянно обводя присутствующих взглядом таких же, как у Дашки, голубых глаз. — А что вы все так на меня смотрите?

Старлей Бухин стремительно выскочил из-за стола и помчался в переднюю. Вслед за ним высыпала вся семья.

— Сашенька, ты же не думаешь?.. — дрожащим голосом осведомилась теща, теребя его рукав.

Но Бухину было не до сантиментов.

— Вот именно, думаю! — рявкнул он. — Ключи от квартиры вы им отдали?

— Конечно, они же сказали, что сразу работать будут…

— Ну, тогда, может, еще не все потеряно… — Бухин галопом вынесся из квартиры.

Лариса Сергеевна при всеобщем гробовом молчании пожала плечами.

— Дашенька, я же хотела как лучше… — На глазах у нее показались крупные слезы. — Я из ваших денег ничего не брала, я свои отпускные и зарплату…

— Мам, успокойся. Ну, пойдем. — Дашка подхватила мать под локоток. — Пойдем… приляжешь… Елена Владимировна, валерьяночки не найдется?

Свекровь ринулась в кухню искать лекарство, бабуля поплелась следом — помогать.

— Сашка просто решил проверить, работают они или нет. И вообще, знаешь, у него в последнее время нервы…

— Лара, там международные новости сейчас начинаются, будешь смотреть? — Свекор, также решивший внести свою лепту в разрядку обстановки, делал приглашающие жесты и придвигал кресло поближе к телевизору.

В кухне со звоном что-то посыпалось — наверное, свекровь и бабуля уронили аптечку.

Лариса Сергеевна подавленно молчала.

Окна, слава богу, светились. Сашка отпер замок своим ключом и вошел. Бригада, так удачно нанятая тещей для свершения ремонта, вольготно расположилась в кухне за щедро накрытым столом и очевидно собиралась ужинать на тещины деньги.

— Ты кто? — мрачно спросил Сашку дюжий детина в спортивных штанах и замызганной футболке.

— Милиция, — безразлично произнес Бухин и достал корочки.

Детина вылупил зенки. Еще двое, калибром поменьше, осторожно подошли и вытянули шеи. На их лицах читалось нескрываемое разочарование.

— Деньги хозяйские где? — осведомился Бухин, на всякий случай держа в поле зрения всех троих. — Стой, где стоишь, — бросил он верзиле, который явно намеревался зайти ему в тыл.

— Она нам сама отдала! — заблажил худощавый, с наколками на обеих руках.

— Я не спрашиваю, сама или нет, я спрашиваю — где?

Трио красноречиво молчало. Сашка достал из кармана телефон и набрал номер райотдела. Трубку снял дежурный, Сашкин знакомец.

— Слышишь, Костя, — сказал Бухин после обмена приветствиями, — у меня в квартире три жулика сидят, пришли-ка за ними наряд.

— Да ты что?! — удивился и обрадовался дежурный. — С поличным взял? Нам как раз для премии хорошего раскрытия не хватает.

— Слышь, хозяин, — покашлял детина, — может, не надо нас сдавать? Может, так уладим?

— Что?.. — оторвался Бухин от разговора.

— Давай по-хорошему…

— По-хорошему просят, — сказал Бухин в трубку.

Дежурный заржал.

— Ладно, я тебе перезвоню, — пообещал Бухин. — Вы кто? — осведомился он у понуро стоящей троицы. — Строители?

— Вроде того… Ты это… пусти меня. — Детина бочком протиснулся к висящей в углу одежде и начал выворачивать карманы, пересчитывать деньги.

— Так строители или вроде того? — продолжал допытываться Бухин, у которого, можно сказать, отлегло от сердца. Похоже, большую часть тещиных финансов эта троица прикарманить не успела.

— Да строители мы, строители!.. Ты сам посмотри, не взяли ж ничего!

Сашка быстро прошелся по квартире. Действительно, вроде ничего не пропало. Мебель, которая не уместилась в гараже отца, по-прежнему стояла укрытая пленкой. Троица вытащила оттуда только старенький кухонный стол и три табурета. Недавно купленные дорогущие умывальник, унитаз и раковина, с которыми Сашка мысленно уже попрощался, стояли упакованные у стены. Или не успели, или… Он вернулся в кухню. На столе, с которого сдвинуты были в сторону приготовления к ужину, лежали деньги.

— Вот… двести гривен не хватает, — сказал худой с наколками.

— Пропили? — весело спросил Сашка.

— Чего там — пропили, — солидно включился третий, до этого не подававший голоса. — Шпатлевку купили… Для работы… Ну и пожрать, само собой…

— Для какой работы?! — зарычал Бухин, свирепея.

— Для завтрашней. Вот, говорю, мы ж стены в кухне зачистили и шпатлевку на завтра уже купили…

Сашка огляделся.

И правда, стены были освобождены от старой плитки, а под окном стояли три упаковки шпатлевки, которых раньше не было.

— Вот. И мусор вниз снесли, в мешках. Все чин-чинарем, как положено…

— Ладно. Ну а деньги зачем вперед взяли?

— Да ты знаешь, как сейчас работу трудно найти? — по-волчьи глядя исподлобья, спросил худой. — Чтоб все по-человечески? А то пашешь-пашешь как прÓклятый, а тебе не платят. Через неделю, говорят, приходи. Потом еще через неделю. Потом через месяц. Потом плюнешь и ходить перестанешь…

Сашка Бухин знал только, как тяжело найти нормальных строителей, а как этим самым строителям трудно найти хороший заказ, это ему почему-то в голову не приходило.

— Так, — сказал он. — Если действительно строители, работайте. Платить буду я сам, каждый день. День отработали — получите. Накладные расходы проверять тоже буду сам. Все работы согласовывать со мной. Схалтурите — будете переделывать. Бесплатно, — жестко припечатал он.

— Само собой, — прогудел детина. — Только слышь, хозяин, мы жить тут будем, хорошо?

— Сами откуда? — спросил старлей, сворачивая тещины тысячи пополам и пряча их в карман.

— С Херсонской области мы. Завод накрылся, работы совсем нет…

— Ну а ремонты когда-нибудь делали?

— Обижаешь, не первый год по ремонтам. Все могём. И плитку, и трубы, и полы… И окна там поменять. Ты окна менять будешь? — уже деловито осведомился он у Бухина.

— Хотел.

— Так ты того, фирма говорит, что установка бесплатно, а установка того, денег стоит. Ты с установкой не бери, а бери так, — зачастил тот, который с наколками, — а мы сами тебе поставим, ровненько и откосики аккуратно сделаем…

— Тебе ремонт под ключ? — осведомился наконец молчаливый, и Сашка понял, что в этой бригаде главный он, а вовсе не детина.

— Под ключ.

— Ну давай, хозяин, садись. Поужинай с нами, — пригласил он Сашку к столу. — Пал Палыч я…

Бухин пожал протянутую руку, достал телефон и снова набрал номер отделения.

— Костя, — сказал он дежурному, — к тебе завтра три мужика придут… да… из Херсонской области. Ты посодействуй, пусть их пропишут у меня. Временно.

— Ну что, мужики, — со вздохом сказал Бухин ждущей решения троице, косясь на бутылку водки и думая о том, что сегодня он придет домой нетрезвый и поздно и Дашка наверняка будет недовольна. — Ужинать так ужинать…

* * *

— Сань, ты чего такой смурной сегодня?

— Голова болит…

У Кати тоже почему-то болела голова. То ли от танцев, то ли от выпивки. Но не говорить же Бухину, что она вчера с Богомолец отрывалась по полной на похоронах хомяка и от этого у нее сегодня головная боль.

— Магнитная буря, наверное, — сказала она неуверенно.

— Ты у Богомолец вчера была? — спросил Бухин.

— Не успела. Завтра пойду.

— А я строителей нанял, — похвастался Сашка. — Сделают под ключ.

— Дорого?

— Нормально.

— Да, я забыла — Сорокина вчера звонила.

— И что?

— Да как всегда… Навыписывала тебе поручений по театру.

Бухин застонал:

— У нас же по этому делу Игорь…

— Сань, по-моему, она тебя больше любит, — лукаво подмигнула Катерина.

— Господи, — с чувством возопил Бухин к небу, — избавь меня от напрасной работы! Ты ж все видишь! У меня ремонт, дети малые, а на меня еще и разбой навесили!

— Ну, ты же в отделе единственный театрал? — напомнила ему Скрипковская. — И с фигурантами у тебя контакт налажен. Кстати, Саш, тебе вчера, ну, когда ты уже ушел, из театра звонили, спрашивали.

Телефон на столе как будто подслушивал — тут же разразился длинной трелью.

— Да, — сказала старлей Скрипковская в трубку и сделала страшные глаза. — Да, Маргарита Пална…

Бухин махал руками, корчил рожи, и она с легким сердцем соврала:

— Нет, еще не пришел. То есть был, но уже ушел. На него еще и разбой повесили. Да, Данильчук. Да, звонила — и тоже… Наверное, телефон выключил… для пользы дела. Некоторые не любят. Да, знаете, у его близнецов зубы прорезались! Ой, да, — заверила она после довольно длительной паузы, в продолжение которой Сорокина, видимо, излагала все, что знала о младенческих зубах. — И температура была, и все такое, точно! Даже врача вызывали! Да, я ему передам. Записала. Обязательно!

Наконец Катя положила трубку и отдышалась.

— У-ф-ф! Тебе Сорокина звонила, — сообщила она, как будто Сашка не сидел рядом. — Сказала, чтобы прямо сегодня в театр бежал.

— Зачем? Опять там кого-то отравили?

— Типун тебе на язык! Вот, сегодня обязательно всех опросишь. — Катерина пододвинула к напарнику бумажку, и тот даже застонал:

— Да я их всех и за неделю не опрошу!

Старлей Скрипковская пожала плечами.

— Тогда сам бы с ней и разговаривал! Да, кстати, Лысенко тут с одной девицей из театра роман крутит, кажется. Ты подкатись к ней, может, она тебе помогла бы с опросом.

— Не хватало мне только лысенковских девиц! — раздраженно сказал Бухин, размышляя одновременно о разбое, театре и о том, что вечером непременно нужно побывать в квартире, обязательно проверить, что там наремонтировала его «бригада». Да, и платить он им обещал каждый день! — Ты мне сама помочь хотела, — сварливо напомнил он. — Говорила, что Богомолец опросишь. Ну что, пойдешь со мной в театр?

— Нет, Сань, никак не могу. — Катерина даже вздохнула. — Мне тоже нужно бежать. Побеседовать с поварихой, которая тот самый подозрительный тортик делала. Который покойница в последний раз кушала и который ей жена любовника заказала, — пояснила она.

— Дохлый номер, — прокомментировал Бухин. — Не стала бы повариха ее травить. И как? Все же тортик ели. А умерла одна Кулиш.

— Ну, может, повариха что-то знает… О Столяровой, например. Или о Савицком.

— Скорее уж сама Столярова что-то в тортик подложила, — заявил Бухин. — Она же его от поварихи забирала, нет?

— И это тоже надо выяснить, — задумчиво сказала Катя, делая пометку в блокноте.

* * *

Кондитер Татьяна Черная знала об оперной приме Ларисе Столяровой все. Когда любимая певица родилась, где училась, во сколько лет вышла замуж. Знала весь ее репертуар. Знала ее кондитерские вкусы, а заодно и предпочтения всей оперной труппы. И о ветреном муже своего кумира Татьяна также была осведомлена. Однако своими познаниями с явившейся из милиции несимпатичной девицей кондитер Черная делиться не желала. Ей почему-то сразу показалось, что рыжая оторва копает под Ларису Столярову, за которую меломанка-кондитерша была готова, как говорится, хоть на плаху.

Кате кондитерша тоже не понравилась. Глаза у работницы сладкого цеха бегали, не задерживаясь ни на одном предмете, руки теребили фартук, и от Катиных расспросов она пыталась отбояриться неопределенными оборотами. Катя устала от ее бесконечных «не знаю», «не помню», «не видела», «не слышала». Промаявшись с Татьяной Черной битый час, она не вынесла из состоявшейся беседы практически ничего конкретного, зато совершенно ошалела от запахов всяческой сдобы, доносящихся из цеха сюда, в кабинет бухгалтера, который ей любезно предоставили для работы. Посмотрев на часы и увидев, сколько драгоценного времени потрачено впустую, старлей Скрипковская поняла: нужно убираться восвояси, мастер-кондитер ничего толкового не скажет. Ну не глянулась ей Катя, и все. Наверное, нужно было Лысенко к ней подослать. Во-первых, тот ужасный сладкоежка, а во-вторых, любая женщина, пообщавшись с ним десять минут, готова была для бравого капитана на все.

Она вздохнула, сложила свои бумажки стопочкой, потом подровняла их и снова вздохнула:

— Ну, Татьяна Афанасьевна, если вы больше ничего не знаете… Не буду вас мучить. Распишитесь здесь и здесь.

Кондитерша сидела напротив в белом, пропахшем чем-то приторным халате, с белым же гофрированным колпаком на голове и неприязненно смотрела на милиционершу. Руки ее, розовые, пухлые, с гладкими, коротко остриженными ногтями, были сложены в замок на животе, а губы скорбно поджаты. Ручку она почему-то брать не спешила.

— Я недавно у Ларисы Федоровны была, — мечтательным голосом сообщила Катя, как бы не замечая ни поджатых губ, ни антипатичного взгляда, — прямо у нее дома. Там столько фотографий! Знаменитости разные, и с автографами… По-моему, Лариса Федоровна — замечательная певица!

Черная нерешительно взяла ручку.

— Вот здесь, где галочка, — указала Катя. — Вы просто распишитесь, что мы побеседовали. Это не допрос, и ни к чему вас не обязывает. Да, Лариса Федоровна мне много о своей жизни рассказывала. Только муж ее, конечно… Да, вот еще здесь. И очень она, Татьяна Афанасьевна, пирожные ваши хвалила!..

Лицо у кондитерши неожиданно сделалось таким, что Катя непроизвольно замерла, боясь пошевелиться, совсем как легавая собака, учуявшая в кустах притаившуюся дичь. Пустая фраза про пирожные для примы, которую Катя выдала напоследок, оказала на ее собеседницу такое действие, что кондитерша едва не свалилась со стула.

— Здесь?.. — дрожащим голосом осведомилась Черная, шаря глазами по документу и не находя нужного места.

— Вот тут, — притворно вздохнула Катя и указала ноготком. Мысли ее неслись как угорелые.

Черная подняла оброненную ручку. Пальцы ее выплясывали, и последняя подпись настолько разительно отличалась от двух предыдущих, что и графологу показывать было не нужно. Старлей Скрипковская даже без экспертизы готова была присягнуть, что кондитер Черная находится сейчас в состоянии так называемого аффекта. Но что именно привело ее в это состояние?! Думать нужно было быстро, чтобы дожать мастерицу сладких дел прямо сейчас, не отходя, как говорится, от кассы. Какая фраза послужила спусковым крючком? О чем она говорила? Так… о том, что была у Столяровой дома… о фотографиях… автографах… муже… нет, о муже они почти не говорили. О пирожных? Пирожные? Или фотографии? Фотографии пирожных? Да не было там ничего такого… Или она сама все запамятовала? Катя силилась вспомнить, что именно было запечатлено на фотографиях дома у Столяровой. Что такого она увидела или сказала, отчего кондитерше стало дурно? Так, давайте пройдемся по всему ряду еще раз:

— Прекрасные пирожные… — осторожно начала Катя и тут же попала в десятку.

— Вы что, думаете, это я ее отравила?! — покраснев, как свекла, неожиданно бухнула полная, явно склонная к апоплексии Черная.

— Чем отравили?

— Пирожными, — мрачно сказала мастерица, стащила с головы колпак и вытерла лицо, по которому градом катился пот. — Вы ведь неспроста сюда пришли? Я так и поняла… Вы ж именно меня подозреваете?!

Катя приняла непроницаемый вид и не спешила с ответом. Татьяна Черная тоже замолчала, но было видно, что молчание дается ей тяжело. Ей нужно было еще выдержать паузу, и, может быть, хитрая рыжая милиционерша тоже посидела бы, попялилась своими бесстыжими гляделками да и пошла себе, несолоно хлебавши… Но паника, бурлящая сейчас бешеным потоком внутри, не дала ей этого сделать.

— Это не я! Я ее не травила! — свистящим шепотом произнесла кондитерша. — Я сначала кошке попробовать дала!

— Что дали? — тут же спросила Катя. — Торт?

— Пирожные…

Вот. Попала. Значит, кроме торта, были еще какие-то пирожные. Пирожные! Вот то ключевое слово, на которое так остро отреагировала Черная! Пирожные, а вовсе не фотографии. И пирожные эти в театре никто не видел. Значит, мастерица отнесла их прямо Столяровой. Так, что ли, выходит?

Катя старалась двигаться по чуть-чуть, боясь спугнуть неожиданную удачу.

— А что Лариса Федоровна с ними сделала? С пирожными этими?

Она незаметно включила в сумке диктофон. Запись, сделанную сейчас, нельзя было бы использовать в суде или как доказательство вины кондитерши, но если Черная одумается и начнет отпираться, то в дальнейшем она может сыграть свою роль, тем более что ее собеседница не производит впечатления человека, подкованного юридически.

— Наверное, она их мужу отдала… Я ей просто помочь хотела! Я ее много лет… она же просто замечательная! А он над ней издевался!

— Савицкий?

— Да, — выдохнула кондитерша.

— Так вы хотели отравить Савицкого?

— Никого я не хотела отравить! — вскричала кондитерша. — Бабка сказала, что это зелье!

— Какое зелье?! — опешила Катя.

— Приворотное.

Татьяна Черная замолчала, уставившись в одну точку на стене. Катя тоже туда посмотрела. На стене висел календарь с тремя пушистыми кошечками. Глазки у кошечек были стеклянные. На шее у каждой красовалась ленточка, к ленточке была присобачена розочка. У одной из кошечек изо рта торчал ядовито-розовый язык.

— Так где вы его взяли, это зелье?

— Купила, — безнадежно сообщила Черная, раскачиваясь на стуле и сминая накрахмаленный колпак. — Так и знала, что вы докопаетесь!

— А у кого вы зелье это самое, приворотное, купили, показать сможете?

— Конечно, покажу. Я за чужое отвечать не хочу! Я не знала… не думала! Не хотела… — Она прерывисто вздохнула. — Старушка одна, на базаре травками торгует… Я у нее травку одну все время беру, от печени…

Травки, цветочки… грибочки… У Кати сильно застучало сердце. Травки, грибочки! Вот оно! Грибной токсин под видом приворотного зелья! Только почему приворотного, а не отворотного? Токсин же нашли в организме Кулиш, а не режиссера… Мысли вихрем проносились у нее в голове, цепляясь одна за другую, свиваясь в логические цепочки, образуя далеко идущие выводы.

— Она вам сама травку предложила? Ну, зелье это самое?

— Нет. Мне-то оно зачем? У меня муж не гуляет. Я слышала, она девушке одной предлагала… ну, чтобы для жениха ее…

— И вы тоже попросили?

— Ну да. Я про Ларису Федоровну и подумала. Что ж она всю жизнь-то так… Только я сначала кошке дала.

— Зачем?

— Ну, мало ли чего…

Да, «чего» получилось немало. Уже два месяца они гребут это дело про театр, всех родственников, знакомых и конкуренток Кулиш по работе перебрали, а тут… кондитерша! Зелье приворотное!

— А кошка эта где?

— Здесь, у нас, при цехе живет.

— Так она жива-здорова?

— Ну да…

Значит, кошка жива-здорова. Ну, это еще ничего не значит. Может, кошке это нипочем. Едят же лоси мухоморы! А ежики даже ядовитых змей.

— И много вы этого зелья купили?

— Да бутылочку, граммов двести… Кошке дала… ну, ложку столовую в молоко. А граммов сто — в пирожные бисквитные. Савицкий их очень любит. Знаете, такие… в виде пенечков. С ромовой пропиткой. Лариса Федоровна сама торт забирала… Господи! Сама! Для стервы этой, что мужа у нее отняла! Святая она… Ну, я ей коробку этих пирожных и дала. Для мужа.

Теперь Кате все стало ясно. Лариса Федоровна отдала пирожные мужу, а тот, скорее всего, презентовал коробку своей любовнице, когда провожал ее домой. Та их съела. А патологоанатомы эти пирожные и торт приняли за одно и то же. Да что там, в желудке, разберешь — где торт был марципановый, а где пирожные «в виде пенечков». Катя посмотрела на незадачливую мастерицу и тяжело вздохнула. Да, влипла эта кондитерша. Она сама-то хоть сознает, что наделала? Так… столовая ложка, да еще сто граммов… А было двести? Интересно, остальной яд где? Патологи говорили, токсина в организме Кулиш было столько, что слона убить можно. Куда эта милая женщина дела остаток отравы?

— У вас не сохранилось, случайно, этого зелья? — осторожно спросила она.

— Там его много осталось еще, в пузырьке. Сейчас принесу.

Черная походкой манекена удалилась куда-то, а Катя мигом выхватила из сумки диктофон, чтобы проверить, пишет дурацкая машинка, выданная ей в отделе, или нет. Диктофон этот был старье ужасное и заедал два раза из трех, да и то в лучшем случае. А купить новый, свой собственный, она собиралась давно, но все время появлялось что-то неотложное, первоочередное, вроде новых белых джинсов, которые ей очень шли, и покупка диктофона снова откладывалась. Агрегат поскрипывал, огонечек горел, лента перематывалась — все было в порядке. Кондитерша все не шла, но Катя не хотела останавливать запись — второй раз приборчик мог и не заработать. Катя сидела как на иголках, когда Черная наконец появилась.

— Вот.

— Вы же сказали, там еще много оставалось… — холодея, прошептала старлей Скрипковская, зная уже наперед, что с работы ее точно выгонят. И не просто выгонят, а с позором. Ибо она отправила эту Черную за ядом одну. В состоянии аффекта. Нужно было звонить в отдел, задерживать кондитершу, оформлять выемку по всем правилам. А то, что она ей сейчас принесла, — это, может, и не тот пузырек вовсе, а токсин плывет себе сейчас в канализации…

Внезапно у кондитерши подкосились ноги, и она буквально рухнула на стул. У Кати от страшной догадки чуть не остановилось сердце.

— Что вы с ним сделали?! — закричала она.

— Вы… пила… — Женщина слабо двинула пузырек с остатками жидкости по направлению к Кате. — Не… хочу…

Старлей Скрипковская холодеющими пальцами набрала номер:

— «Скорую» по адресу… Срочно!

* * *

— Смерть Оксаны — это как выстрел из стартового пистолета. Все куда-то понеслось, куда-то поехало. Стали всплывать какие-то совершенно отвратительные слухи, сплетни… Ну, например, что мы с Томочкой лесбиянки…

У завтруппой Елены Николаевны, в кабинете которой снова сидел старлей Бухин, скривилось лицо.

— Мы ведь действительно живем вместе… много лет. Нам так удобно. У меня большая жилплощадь, а Томочкину квартиру мы сдаем, и эта прибавка позволяет нам жить по-человечески. Лия Ахеджакова с подругой тоже живут вместе… много лет, и это никого не удивляет. Правда, у них есть семьи… А у нас с Томой никого нет… Мы очень одиноки… были бы… не будь у нас друг друга…

Саша Бухин еще не понял, зачем его так срочно послали в театр. Сорокина сказала, чтобы он опросил именно завтруппой. Потому как та, позвонив, сообщила, что у нее есть важная информация. Оказывается, старухе хотелось, чтобы следовательша в первую голову узнала о том, что кто-то распускает о них с подругой грязные сплетни. Она заявила, что интуиция ее ни разу в жизни не подводила и что это напрямую связано с убийством. А еще ей кажется, что все события последних двух месяцев взаимосвязаны. Но старлей сильно в этом сомневался…

Саша сидел, скорбно подперев голову, и слушал. Ну, во всяком случае, если уж он потерял время и явился сюда, нужно выжать из посещения максимум информации. Иногда именно в таких разговорах ни о чем и всплывает то крохотное зерно истины, за которым они все охотятся.

— Или еще — что два солиста балета стрелялись из-за третьего.

— Это что, неправда? — осторожно спросил Бухин.

— Что стрелялись — неправда. Подрались, да… И не из-за третьего, а просто подрались. Конечно, некрасиво подрались, прямо на сцене. Или что Оксану Кулиш убила Лара Столярова. Из-за мужа. Ну что за глупости! У Лары к Оксане давно все перегорело. Она мне сама как-то говорила. А все шепчутся по углам, и… как-то действительно страшно. Савицкий тоже сам не свой. А вчера появилась очередная мерзость — что у него новая любовница — Аня Белько. И все это бьет по одному человеку. Ну, если не считать нас с Томой. Вы не находите? Все эти слухи направлены на то, чтобы дискредитировать Лару Столярову. На нее уже просто жалко смотреть! Она, конечно, сильная женщина и держится, но видно же, как ей это дается. Меня прежде всего интересует, кто распускает эти возмутительные сплетни? Знаете, Саша, я пыталась это выяснить! Но каждый кивает на другого, и найти первоисточник, так сказать, совершенно невозможно. Я думала, что вы, как профессионал сыска, мне в этом поможете. И знаете, мне лично кажется, что все эти злые пересуды и убийство Оксаны Кулиш связаны между собой. Кто-то сидит в театре… какая-то гадина… и плетет паутину. У меня дурные предчувствия — одной смертью все это не кончится, — мрачно подытожила завтруппой. — Случится еще что-то… что-то ужасное!

Губы старой женщины задрожали, и она сделалась еще более, чем всегда, похожей на черепаху. Острое чувство сострадания шевельнулось в старлее, и, хотя он и понимал, что пришел сюда, наверное, зря, распрощаться и уйти сейчас было не только невежливо, но и, пожалуй, жестоко. Нужно как-то отвлечь старуху, расстроенную всеми этими толками, на которые в другой момент она, возможно, и вовсе не обратила бы внимания. Вокруг творческих людей всегда домыслы, слухи… порой самые невероятные.

— Елена Николаевна, извините мое праздное любопытство, но как вы сами оказались в театре? — спросил он. — Сюда ведь не попадают люди просто с улицы? Вы пели или были танцовщицей?

Пожилая женщина удивленно на него взглянула, но глаза ее, как показалось Бухину, вдруг полыхнули каким-то огнем, и черепашье лицо сделалось почти красивым…

— Вы попали в точку, — с какой-то печальной иронией проскрипела она. — Сюда не попадают с улицы. Мы все здесь — до последней уборщицы — связаны с искусством, так или иначе. Это очень прочные узы. Они не отпускают людей всю жизнь, до самой смерти. А как я сама попала в театр… О, это старая история. Это началось очень, очень давно. Да, конечно, я не случайно сижу на этом месте уже много лет. Музыка, театр — это и есть моя настоящая жизнь. Единственная жизнь. У меня нет семьи, нет никого, кроме Томочки. Это мой единственный друг. Все остальные… — завтруппой изящно махнула рукой, и Бухину почему-то снова показалось, что когда-то она была очень красива. Может ли старая женщина со скрипучим голосом, похожая на черепаху, быть красивой?

— Елена Николаевна, а у вас нет каких-нибудь старых фотографий… времен вашей молодости?

Она не удивилась. Встала и, тяжело припадая на одну ногу, направилась к шкафу. Извлекла оттуда большой пыльный альбом и вернулась к столу.

Таких альбомов теперь уже не увидишь в магазинах, хотя, наверное, они еще хранятся в каждой второй семье. Малинового бархата, с плотными коричневыми страницами, к которым аккуратно приклеены уголки для фотографий.

— Вам действительно интересно?

— Да, конечно…

— Почему вы пошли работать в милицию? Я же знаю, вы не такой, как они.

Бухин покраснел.

— Вы, наверное, мало видели нашего брата, — нарочито развязно произнес он.

— Видела, и предостаточно, — иронически взглянув на его лицо, покрывшееся румянцем смущения, отрезала завтруппой. — Я встречалась одно время… с одним из ваших. Это было очень давно, много лет назад. Но люди мало меняются. Я имею в виду кастовую, так сказать, принадлежность. Впрочем, это неинтересно…

— Почему же неинтересно?

— Вам неинтересно! — непреклонно изрекла старая женщина.

— Боже мой, какие лица! — не выдержал Бухин, листая альбом. — Ведь здесь же вся история нашего театра! Это… это не должно пропасть! Вам нужно написать об этом книгу, — убежденно сказал он.

— Кому нужна история нашего театра? — отмахнулась завтруппой. — Историю всяк переписывает, как хочет. Не хочу даже участвовать в этом безобразии. А люди… да, люди попадались весьма, весьма интересные. Да, меня посещала одно время такая мысль — написать книгу. Не об истории, а именно о взаимоотношениях людей. Все мы меняемся со временем… Кто-то остается красив, а кто-то становится безобразен. — Старуха криво улыбнулась, и в ее словах Саше послышался оттенок горечи. — Но не меняются отношения людей друг к другу, личностный вектор страсти, так сказать, остается на месте. Вся история человеческих взаимоотношений вращается вокруг очень немногих вещей. И вещи эти — любовь, власть, зависть и деньги. Ну, может быть, в несколько иной последовательности, ведь для каждого эта последовательность — своя.

— Об этом и будет ваша книга?

— Что вы, Саша! Это слишком крупный масштаб для меня. Если я и напишу книгу, то она будет скорее дневником маленькой девочки, случайно прожившей чужую жизнь, в то время как своя прошла мимо…

Из дневника убийцы

Мне кажется, что я проживаю какую-то странную, не свою жизнь. В то время как где-то, совсем рядом, проходит моя — но я в ней не участвую. Очень противное, тревожное чувство. Как будто я все время иду рядом, параллельно с настоящей жизнью. Я смотрю со стороны — но не могу туда попасть. Я как зритель, отделенный от действия, происходящего на сцене, оркестровой ямой…

В театре обо мне распускают гадкие сплетни… Впрочем, мне не привыкать к человеческой подлости. Да я и сама отнюдь не образчик примерного поведения. Но кто отважится меня судить? Кто посмеет первым бросить камень?

Когда я маленькой лежала в больнице с воспалением легких, мне четыре раза в день делали ужасно болезненные уколы. Перед каждым уколом я плакала, предчувствуя жгучую боль, и бабушка, которую пускали вечером в палату посидеть со мной, сказала:

— Ты представь, что это совершенно не больно. И вообще, что уколы приходят делать не тебе, а этому плюшевому медведю…

Утром я попробовала. Положила медведя рядом, и, когда медсестра со шприцем нагнулась ко мне, я представила, что игла вонзается не в меня, а в медведя. Действительно, было почти совсем не больно… Потом я гладила медведя по плюшевой попе, куда пришелся укол, и уговаривала: «Потерпи, потерпи…». И он терпел. Наверное, ему было очень больно, а мне — нет. Так же и сейчас. Что бы ни говорили обо мне в нашем любимом коллективе, нужно потерпеть. Нужно вытащить из шкафа плюшевого медведя и переложить на него часть того, что приходится переживать мне.

— Ты, Сергевна, эту плитку не бери.

— Почему?

— Яркая слишком. А помещение-то маленькое! Если мы ее положим, оно еще меньше казаться будет.

Лариса Сергеевна нехотя отложила розовую керамическую плитку в сторону. Цвет был таким оптимистическим… и так подходил бы ее маленьким внучкам!

— А какую тогда? — озадачилась она.

— Да хоть эту. Гляди, она в ряд как раз уложится, без остатка. — Мастер ткнул пальцем в бумаженцию, на которой у него были записаны какие-то расчеты. — Ну и цвет того… подходящий.

Лариса Сергеевна с сомнением посмотрела на «эту». Тусклый серо-зеленый цвет, безрадостный какой-то. Да еще и мраморные разводы!

— Ну, говорю же — и красиво, и неброско, — подтвердил ее сопровождающий. — И недорого. Берем?

— Нет. Без Дашки не хочу, — наотрез отказалась она. — Помещение, как вы говорите, Пал Палыч, и так маленькое, а тут еще этот… дворцовый мрамор.

— Хозяин — барин. А все-таки я бы ту не советовал.

Да, помещение маленькое, это точно… Но если не розовую, то эту, мраморную, она тоже не хочет. Стенды с плиткой закончились, и она в задумчивости вошла в зал, где были выставлены всевозможные ванны и душевые кабины. Лариса Сергеевна современное увлечение душевыми кабинками не жаловала, но зато очень любила принимать ванну. Придешь вечером с работы расстроенная, издерганная — современная школа совсем ведь не сахар! — откроешь горячую воду, плеснешь хвойного концентрата или душистой пены… В задумчивости она провела рукой по бортику большой угловой ванны — да, в их квартиру такую бы красавицу… Жаль, не войдет…

— Если перегородку сломаем, то в аккурат влезет, — что-то прикидывая и деловито промеряя ванну пядью, кивнул мастер.

— Что?.. — растерялась хозяйка.

— Я говорю, Сергевна, если перегородку выломать, то и ванна эта самая влезет, и место еще останется. Можно будет стиралку впихнуть, если захочешь. Помещение-то больше станет. У вас стиралка небось в кухне стояла?

Лариса Сергеевна кивнула.

— А так в ванну переставим, и заодно кухня расширится. Внучек-то две, обеих посадить, накормить надо…

— Это что, Пал Палыч, санузел совмещенный сделать?

— Ну. Щас все так делают. Оно и удобно, и с виду больше кажется. А то не повернуться ни в ванной, ни в клозете, прости на слове!

— А верхний этаж не обрушится?

— Ты, Сергевна, просто как ребенок! — удивился мастер. — Ты чего в школе-то преподаешь?

— Язык и литературу.

— Оно и видно. С чего ему рушиться, если это — перегородка? Она не держит ничего. Ну, как тебе объяснить… Вон тот шкафик видишь? — Сопровождающий Ларису Сергеевну мастер по ремонту открыл дверцу мебели для ванной комнаты.

— Вижу.

— Перегородку посередине видишь?

— Вижу.

— А теперь видишь? — Пал Палыч, отвечающий в квартире Бухиных-Серегиных за ремонт «под ключ», быстро вынул из шкафчика разделяющую его по вертикали перегородку. — И ничего не случилось! Крышка на месте. — Он хлопнул по столешнице ладонью. — И не прогнулась даже. Потому как вот эти две стенки — несущие. На них все и лежит. А эта — просто так, на две части делит. Так же и дома у тебя.

— Пал Палыч, вас бы в школу! — с восхищением сказала его спутница. — Очень наглядно все показываете!

— Да ну, — отмахнулся мастер. — Как представлю, что ты сорок огольцов учишь, так страшно даже становится. Как ты с ними управляешься? Я и то их боюсь.

— В принципе, я согласна, — кивнула Лариса Серегина. — Идея хорошая. Вот только сначала нужно с Сашей и Дашей посоветоваться. Как они…

— Так ты советуйся, только быстро. Послезавтра нужно плитку начинать. Ложить сам буду. — Сопровождающий многозначительно посмотрел на спутницу. — Так положу — сколько стоять будет, будешь смотреть на нее и радоваться. И меня вспоминать, — выразительно добавил он.

Лариса Сергеевна покраснела. Чтобы как-то скрыть смущение от оказанного ей сейчас знака внимания, она еще раз заглянула в белое нутро шкафчика и закрыла дверцы.

— А если очень хочешь розовую, то бери, — тоном мужа, разрешающего жене покупку дорогой шубы, сказал мастер. — Только не ту, ядовитую, а другую. Пошли, я тебе покажу, какую примерно. Вот, видишь? — Мастер снял со стенда образец.

Плитка и впрямь была хороша. Нежно-персиковая, с едва намеченным рисунком рогожки. Но, взглянув на цену, Лариса Сергеевна ужаснулась.

— Чего ж ты хотела, она ж испанская, — пояснил Пал Палыч. — Ничего, мы тут ее брать не будем. Мы сейчас в один магазинишко подъедем, у них всегда и выбор большой, и распродажа бывает. Нам не хоромы строить, нам много не надо. Найдем подходящую и на наши деньги…

Вечером всей семьей они обсуждали предложение сломать перегородку и устроить из ванной и туалета одно помещение.

— Всю жизнь так живем, — поддержала идею Елена Бухина. — Ну, есть, конечно, некоторые неудобства, но зато и преимущества какие! Стиралку поставить можно. А в кухне действительно вместо стиралки можно для детей маленький диванчик поставить. Ваш Пал Палыч кругом прав!

— Да что угодно можно поставить, — поддержал жену Александр Ильич.

— Или ничего не ставить, — высказалась и Даша. — Так больше места будет.

— Ларочка, а вы на каком этаже живете? — вдруг спросила бабушка, Мария Петровна, которая в своих преклонных годах редко выбиралась в гости и запамятовала, где кто живет.

— На третьем, бабуль, — напомнил ей Саша Бухин.

— А над вами еще сколько этажей?

— Мам, а к чему ты спрашиваешь? — поинтересовался Александр Ильич.

— Да к тому, как бы чего не вышло, если стенку сломать. Трещина в доме или, не дай бог, обрушится что…

— Мам, эта стенка не несущая, она перегородка.

— Это как, Сашунь?

Лариса Сергеевна взяла две книги, сверху на них положила третью — получилась буква «П». Потом между книгами осторожно вставила журнал. Потом так же осторожно его вытащила.

— Если вынуть перегородку, то стены не обрушатся, — сказала она.

— Ларочка, господи, как ты наглядно все объяснила! — восхитилась бабуля. — Вот что значит работать всю жизнь с детьми.

— И ванну я такую сегодня видела красивую, полукруглую, — мечтательно сказала она. — Пал Палыч сказал, что как раз войдет.

— А стиралка? — забеспокоилась Дашка, для которой проблема стирки была сейчас на первом месте.

— И стиралка войдет, и даже этот… который воду греет.

— Так мы ведь уже купили ванну, — напомнил Сашка теще.

— Пал Палыч сказал, можно вернуть в течение двух недель.

— А когда эти две недели заканчиваются?

— Как раз завтра.

— А кто ванну обратно повезет?

— Будут полукруглую привозить, так эту и заберут, — пояснила Лариса Сергеевна.

— Мам, ты просто здорово все придумала! — восхитилась Дашка.

— Это мне Пал Палыч все подсказал. Господи, какой человек хороший! Ты, Саня, помню, волновался, а я как их увидела, так сразу и подумала — вот честные люди, можно им доверять. Это, Саня, у тебя работа такая, что вечно всех подозреваешь. Да, Пал Палыч сказал, что плитку сам нам положит.

— Кстати, Лариса Сергеевна, вы не могли бы сегодня вечером ему деньги занести? А то мне по работе еще много кой-чего успеть нужно…

— Лара, мне кажется, он к тебе неровно дышит, — как бы в шутку заметила Елена Бухина, но бухинскую тещу шутка не развеселила, а скорее расстроила.

— Нет, Саша, — тоном, не терпящим возражений, сказала она. — Ты с ними договаривался, что каждый день деньги давать будешь, сам и плати. Ты хозяин.

Лариса Сергеевна еще не забыла, что зять выставил ее перед всем семейством неловкой растяпой, когда она дала Пал Палычу, оказавшемуся, между прочим, вполне приличным человеком, задаток. А как кричал! И бежал, сломя голову, а они тут все чуть с ума не сошли. И зачем, спрашивается, было так всех волновать? Привык он у себя на работе якшаться со всякими негодяями и убийцами. А у них все так хорошо устроилось, ремонт идет, да не просто идет, а продвигается семимильными шагами. Так они, пожалуй, въедут в свою квартиру к первому сентября. А если Сашка обещал им платить каждый день, пусть побегает. А то кричать сразу: жулики, жулики! Деньги забрали! Может, где и воры, а она с первого взгляда определила, что им попались люди порядочные. И на все руки мастера. Особенно Пал Палыч. Правда, его внимание к ее особе совсем лишнее, вон даже родственники уже замечают… И вообще, какая у нее в пятьдесят может быть личная жизнь? У нее теперь одна радость — внученьки ее ненаглядные.

— Давайте мне девчонок, пойду с ними на ночь погуляю, — велела она.

* * *

Промывание желудка — весьма неприятная процедура. Катя через стеклянную стенку бокса посмотрела на посеревшую, осунувшуюся кондитершу, к руке которой была прицеплена прозрачная трубка капельницы, и мысленно ее пожалела.

— Как вы думаете, — спросила она врача, озабоченно листавшего в ординаторской какие-то бумажки, — она выживет?

— Будем надеяться… Мы сделали все, от нас зависящее. Симптоматика у нее пока в норме… Сердечко, правда, барахлит. Будем держать все под контролем — печень, почки… Часто бывает, именно почки отказывают. Бригада у нас дежурит круглосуточно. Если что, переведем ее на искусственное вентилирование легких.

Печень, почки, искусственное вентилирование… Да еще и сердце барахлит. Катя вспомнила пергаментное лицо несчастной кондитерши и еще раз от всей души пожалела, что отправила ее за отравой одну. Но, как говорится, назад не воротишь…

— Будем надеяться на то, что меры были приняты быстро, — еще раз повторил врач.

Он вежливо, но настойчиво выпроваживал представительницу уголовного розыска из кабинета. Эта девица, прибывшая вместе с отравившейся, и так отняла у него кучу времени. Как бы объяснить ей повежливее, что он отвечает не только за эту новоприбывшую в реанимацию пациентку, отравившуюся грибным токсином, но еще и за всех остальных?

— Яд бледной поганки обезвредить крайне трудно, если не сказать — невозможно. Все зависит от того, как быстро он мог всосаться в кровь. Извините, но мне нужно идти. У меня тяжелый подросток.

— А аналогичные случаи у вас были? — приставала милиционерша, липучая, как пластырь.

— В этом году не было. А в прошлом — да, и много. Да каждый год осенью так. Один раз целая семья отравилась.

— И что, никого не спасли? — ужаснулась Катя.

— Ну почему же, спасли… ребенка спасли. На детей токсин не так быстро действует. Еще бомж какой-то грибами отравился, помню. Как раз бледной поганкой. Но того к нам не повезли. Прямо в морг.

— А откуда вы знаете, что бледной поганкой, раз прямо в морг? — поинтересовалась дотошная старлей Скрипковская.

— От друга слышал, он делал вскрытие. Вообще, в прошлом году много было отравлений грибами. Чаще несмертельных, конечно. Больше таблетками травятся или пищевые отравления…

— А когда с ней можно будет поговорить?

Врач удивленно посмотрел на спросившую. Человека, можно сказать, с того света сейчас достают, а у милиции только одно: поговорить!

— Я не знаю, — сухо ответил он. — Посмотрим на динамику. Может быть, завтра. Вы позвоните нам, я вам скажу. Извините, меня действительно больные ждут.

Катя медленно спускалась вниз по лестнице. Ехать в Управление не хотелось. Она предвидела разнос от начальства, которого днем, к счастью, не оказалось на месте, и час ее казни, таким образом, отодвинулся на вечер. Однако ехать все равно придется. И писать объяснительную, а может, и не одну. Признаваться, как она отправила убийцу за ядом в одиночку, и как убийца эта сама отраву и выпила… А если Черная умрет? В голову ей закралась гаденькая мысль, что, если Черная умрет, можно будет сказать, что яд у нее был с собой и она выпила его просто как воду… сказала, что пить хочется. А она ни о чем таком и не подозревала. Но Катя тут же прогнала недостойную мундира ложь, хотя та и выглядела весьма соблазнительно. Да, она, конечно, тут же рассказала все Лысенко, и Игорь сгоряча уже высказал ей все, что думал. Но она на него не в обиде. Действительно, она действовала не как профессионал, а как какой-нибудь дилетант, влезший в расследование и спутавший настоящим профи все карты.

— Где тебя только носит? Я тебе второй час названиваю! — недовольно сказал Лысенко, когда она переступила порог своего кабинета.

Он почему-то сидел за ее столом, хотя у него, во-первых, был собственный стол и собственный кабинет, а во-вторых, было уже довольно поздно.

— Я Сашку домой погнал, — сообщил он. — От греха подальше.

От какого греха, Лысенко не уточнил.

— Ну, так чего ты трубку не берешь?

— Наверное, телефон разрядился… — Катя растерянно полезла в сумку.

— Так ты пока не заряжай, — загадочно посоветовал капитан.

— Почему?

— Пусть пока все утрясется. Я и Сашке намекнул, чтоб он трубку не брал и тебя не разыскивал.

— Ты думаешь, это поможет? И что мне теперь делать? Заявление писать?

— Ну ладно, спорола глупость, — примирительно сказал Лысенко, — с кем не бывает? Да все через это прошли! Кто больше, кто меньше. И что, сразу заявление писать? Ну, уволишься ты — кому от этого легче станет? Ты думаешь, святые горшки лепят?

Четыре часа назад он орал совсем другое, но Катя, как говорится, зла не помнила — Лысенко был, без сомнения, друг, причем друг верный.

— Ты в кабинете не сиди, — посоветовал он. — У тебя дела на сегодня еще есть?

— Есть, — подумав, сказала она.

— Вот и поезжай.

— Игорь, ночь уже! — взмолилась Катя.

— А, да… действительно, — согласился начальник. — Так, быстро закрываем все и идем отсюда. Бармалея сегодня уже точно не будет, и это хорошо…

— Он завтра будет.

— Ну, завтра будет еще нескоро. Может, до завтра мы что-нибудь придумаем…

Катя прекрасно понимала, что Игорь ее просто утешает. Ничего он не придумает ни завтра, ни послезавтра. И вообще, ни от него, ни даже от подполковника Степана Варфоломеича по прозвищу Бармалей защиты ждать не придется. И если Черная все же умрет…

— Ладно, ты дела пока брось, езжай сейчас домой. Давай-ка я тебя на метро посажу. — Игорь придерживал Катю под локоток, пока они спускались по лестнице и выходили на улицу. — Ну, и водочки выпей, выспись хорошенько… А завтра на работу не спеши. Я тебя прикрою, скажу — по делам поехала, ну хоть в прокуратуру…

Капитан Лысенко вспомнил, как он сам недавно хорошо выпил водочки в компании Машки Камышевой и Маргариты Сорокиной. Слишком, пожалуй, хорошо выпил. Помнится, они с Риткой даже целовались. От этих воспоминаний капитан скривился. Пьяные поцелуи с Сорокиной — это одно, а работа с ней же — совсем другое. Как говорится, ложечки нашлись, а осадочек-то остался. И не только у него. Ритка Сорокина как недолюбливала капитана, так и сейчас не пылает к нему страстью. Зря Машка все это затеяла. Ни ему, ни Сорокиной это впрок не пошло.

Кроме прочего, он до сих пор не мог простить Камышевой того, что она открыла следователю его участие в прошлогоднем деле штукатурши Погореловой, которую тоже, кстати, звали Ритой. Ну, не имела Машка на это права, и все! Да разве бабам что докажешь, они все по своему разумению хотят. Притащила к нему Сорокину на ночь глядя… И зачем? Кому от этого стало легче? Разве что самой Машке… Ритка ведь совсем не дура. Даже слишком умная, если на то пошло. И она тоже понимает, что от совместного питья водки, или коньяка, или чего там они ночью еще квасили — сейчас и не вспомнить — друзьями они все равно не станут. Слишком разные они люди… Это не то, что у него с Машкой, или с Катериной, или с Колькой Банниковым. Кстати, давно они с Колькой не говорили, с неделю, наверное. С тех пор, как почти полгода назад его перевели с повышением в столицу, они общаются все реже и реже. Лысенко вздохнул. Да, Кольки Банникова ему здесь очень не хватает. Но зато в столице теперь есть кому за Катьку заступиться, если что. Наверняка за полгода Колян там пустил кое-какие корешки…

* * *

— Кать, ты чего не спишь?

— Да так, бессонница, наверное…

Тимуру очень хотелось спать, и проснулся он оттого, что протянул руку, чтобы привычным жестом обнять любимую, вдохнуть сквозь сон ее родной запах. И продолжать дальше сладко и спокойно видеть сны. Но рука наткнулась на пустоту. Кати рядом не было. В кухне горел свет, там он и нашел ее — она сидела, сцепив руки в замок и опершись на них подбородком. Плечи ее были опущены, глаза грустно полуприкрыты веками. В пепельнице догорала сигарета, и уже, похоже, не первая.

— Ты же сказала, что курить бросаешь?

— Бросаю, — вяло согласилась она.

— Ты давно тут сидишь? — Он посмотрел на часы — было уже скорее ближе к утру, и понял, что сидит она, наверное, с того момента, как он уснул.

— Ты чего не спишь? Случилось что? — Тимур пододвинул табурет и сел напротив.

Она пожала плечами.

— На работе?

Она промолчала.

— Я сейчас вернусь… Только что-нибудь накину… И на тебя заодно тоже.

В открытое окно, которое она распахнула для того, чтобы сигаретный дым не застаивался в кухне, тянуло ночной свежестью.

— Тим, иди спать. — Она ткнула в пепельницу докуренную сигарету и тут же достала из пачки новую. — А я покурю… немножко… и тоже приду.

— Не хочешь, чтобы я лез к тебе в душу?

— Нет, просто ты сейчас будешь сидеть со мной, а у тебя завтра операция.

— У меня завтра нет операции. Завтра неоперационный день.

— Все равно. Еще привезут кого-нибудь, как меня… Каждый день привозят…

Она снова вспомнила бледную кондитершу на реанимационной койке, трубки, идущие к ее безвольно свисающей руке, и в который раз укорила себя, что все это случилось по ее вине, что этого могло и не произойти, не будь она такой самоуверенной. Ей так хотелось раскрыть это дело… А теперь, даже если она его и раскроет, никому от этого не станет легче. Особенно незадачливой Татьяне Черной…

— Хочешь, я тебе чаю сделаю? С молоком?

— Терпеть не могу чай с молоком.

— Ну, тогда просто молоко. Теплое.

— Тим, я не люблю молоко. Тем более теплое.

Он все равно поставил на плиту чайник, мимоходом коснулся ее волос и ушел в комнату. Она смотрела, как горит веселой голубой короной газ, слушала, как начинает шуметь чайник, и ей, сидящей в ночной кухне, сразу стало как-то уютнее и спокойнее. Или полегчало ей не от огня и звука, а потому что Тим почувствовал ее отсутствие и пришел сюда? И хочет напоить ее молоком, как будто она маленькая девочка и ее нужно утешить. А она действительно нуждается в утешении, потому что она и есть маленькая и глупая, а точнее, большая и дура. Как она могла прошляпить такой момент и послать эту Черную одну за ядом? А сама сидела и мечтала, что ее все похвалят! Раскрыла преступление! А если кондитерша теперь умрет?

— Тим, от бледной поганки умирают? — спросила она, когда Тим в футболке и шортах и с махровым халатом в руках появился в кухне.

— Не знаю… А что? — Он заботливо укутал ее, и от этого ей стало так хорошо, что она впервые улыбнулась.

— Я думала, ты все знаешь.

— Такие знания скорее по твоей части.

Чайник выпустил из носика длинную струю пара, и Тим его выключил. Бросил в чашки по пакетику, налил воды. Она машинально дергала свой пакетик за нитку и смотрела невидящим взглядом в ночь. За окнами была сплошная темень, в двухэтажном флигеле напротив их кухни не светилось ни одно окно. Все мирно спали, обнявшись, в теплых постелях… И даже тот, у кого не было пары, все равно чувствовал себя защищенным под родным кровом и сейчас дышал ровно и спокойно, прижавшись щекой к подушке…

Деревья во дворе виднелись неясными черными громадами, и лишь какое-то, ближнее к парадному, подсвечивалось из подъездного окна и тускло зеленело одним боком.

Катя вздохнула. Все было так же неясно, темно и расплывчато, как и у нее на душе. Но все-таки здесь, совсем рядом, были Тим, и тепло от голубой газовой короны, и прохлада из окна от черных, а на самом деле зеленых деревьев, и чайник, олицетворяющий домашний уют и исходящий паром… и даже дурацкий чайный пакетик, который можно дергать за нитку, и это так хорошо действует…

— Не знаешь, в реанимацию можно сейчас позвонить?

— Можно, только они не обрадуются. А кто у тебя в реанимации?

— Да так, человек один…

— Я сейчас тебе бутерброд сделаю.

Катя не стала возражать, а просто смотрела, как любимый человек ловкими руками отрезает хлеб, намазывает его маслом и укладывает на него толстый ломоть ветчины. Он не спит и заботится, чтобы ей, безучастно сидящей у окна, было не одиноко в ночной темноте. Чтобы ей помочь. Хотя ему утром идти на работу. Совсем не простую работу. Она снова вздохнула.

— Ну что все-таки у тебя случилось?

Она откусила от бутерброда.

— Меня, наверное, с работы выгонят…

— А кто будет жуликов ловить?

— Лысенко с Бухиным.

— А грибами кто отравился? Надеюсь, не твой любимый Лысенко? Кстати, он названивал тебе весь вечер.

Тим немного ревновал ее к Лысенко. Это было забавно… и нравилось Кате. Ну действительно, смешно ревновать ее к Лысенко! Хорошо еще, Тим не знает, что капитан в прошлом году ночевал у нее. На той самой кровати, на которой сейчас спят они с Тимом. Правда, ночевал на ней капитан не один, а вместе с другом — майором Банниковым. Но все равно хорошо, что Тим об этом не знает. А хитрюга Лысенко все подмечает, и ревность Тима его развлекает. Однако про то, как они с Банниковым спали у Катерины, он, конечно, Тиму рассказывать не станет. Еще Катина кровать помнила Сашку с Дашкой, когда те еще не были женаты, но это совсем другая история. Сама Катя участвовала тогда в сложной оперативной разработке и жила у Натальи, изображая из себя богатую даму. Тогда-то она чуть не погибла, глупо подставившись под удар, и попала прямиком к Тиму на операционный стол. И сейчас она сморозила такую же глупость, правда, теперь под удар попала не ее голова, а карьера.

— Тим, ты знаешь, года два или три назад Лысенко тоже отравился грибами. Банников меня вызывал и спрашивал, разбираюсь я в грибах или нет. Игорек грибов насобирал в лесу и наелся. А наутро ему плохо стало. Он приплелся на работу, весь зеленый, и стал в справочниках искать, какие же это были грибы. И нашел бледную поганку. Сказал, что очень были похожи…

— Никогда нельзя есть что попало.

— Ага… — Она доела бутерброд и облизала пальцы. — Самое смешное, что он их практически рядом с трупом насобирал.

— О господи!

— А я в лесу рядом с трупом…

— Кать, давай ночью ужастики не будем друг другу рассказывать. Я ж тебя по ночам не пугаю, как я первый раз в морг попал. Тоже хороший рассказ, между прочим. Сахара три ложки?..

— Две!

— Нужно всегда предлагать три, тогда ты скажешь «две», а не «одну». Ладно, шучу. Пей. Тебе булку маслом намазать?

— Тим, ну кто ночью ест?

— А кто ночью сидит под окном? Даже в твоей реанимации, куда ты так рвешься позвонить, все, наверное, спят.

— Я думала, в реанимации никогда не спят.

— Если все тихо, то почему не подремать? Я, например, всегда стараюсь на дежурстве отдохнуть. Мало ли кого привезут — и какой я буду, если не высплюсь? Я так и человека зарезать могу!

Он специально сказал «зарэзать», чтобы рассмешить ее. Ее ужасно забавляло, когда он говорил с кавказским акцентом. Но сейчас она только слабо улыбнулась. Потому что совсем не была уверена, что все хорошо. Хотя… сказал же ей вчера тот врач, что симптоматика спокойная, в норме. Да мало ли что у этой несчастной может отказать? И печень, и почки… Может, она уже сейчас без сознания!

— Тим, а где можно узнать о токсине бледной поганки?

— Учебники у меня дома, но если тебе так приспичило, то можем одеться и съездить за ними. Или в круглосуточный интернет-клуб. Выбирай, куда ты больше хочешь. Или все-таки потерпим? Обещаю, что утром на работе я тебе быстренько раздобуду самую полную информацию. А сейчас мы с тобой выпьем по триста капель эфирной валерьянки и пойдем спать.

Он достал из шкафчика пузатую бутылку с коньяком и плеснул по бокалам.

— Держи. Во времена сухого закона в Америке коньяк продавали по рецепту врача в аптеках. Можешь не соблюдать этикет и пить залпом, как микстуру. Я, как врач, тебе разрешаю.

— А если меня утром выгонят с работы? — От коньяка внутри все потеплело и у нее даже порозовели щеки.

— А если тебя выгонят с работы, я возьму тебя к себе в отделение. Нянькой.

— Я буду петь больным колыбельные песни?

— Никаких больных. Ты будешь моей личной нянькой. Иди сюда.

Он обнял ее за плечи, поцеловал спутанные рыжие волосы, потом маленькое горячее ухо…

— У тебя ухо горит… Наверное, вспоминает кто-то…

— Тим, когда вспоминают, тогда икота, а когда ухо горячее — это ругают.

— Ну кто тебя будет ругать… ночью. Еще выпьешь?

— Не знаю… Ты лучше обними меня… еще.

— Пойдем в постель. Там как-то удобнее обниматься. А хочешь, я тебя отнесу?

— Ты меня уронишь.

— Давай попробуем? Между прочим, я тебя уже носил на руках, но ты этого не помнишь.

— Давай лучше я сама пойду.

— Нет, лучше уж я тебя отнесу.

— Тим, в спальне темно, и ты меня уронишь.

— Я прекрасно вижу в темноте. Ну, не сопротивляйтесь, больная!

Катя засмеялась, и он подхватил ее на руки. Остаток ночи она не спала, но это было скорее приятное неспаньё, а не то, тоскливое, у ночного окна в кухне.

* * *

— Лара, что за капризы? Что еще случилось?

— Я плохо себя чувствую. Я не могу… больше… сегодня репетировать.

Еще ей очень хотелось добавить, что она не может больше так жить, что она устала соперничать со все более молодыми и напористыми любовницами своего мужа, жить какой-то вымученной двойной жизнью. К тому же она чувствовала, что сегодня совсем не в голосе. Несмотря на обилие глаз, смотрящих сейчас на нее, ей хотелось обо всем этом кричать, кричать прямо со сцены… Не в силах больше сдерживаться, она тяжело проглотила подкативший к горлу комок и облизнула сухие губы.

— Лариса…

— Нет. Я ухожу.

— Если ты сейчас уйдешь, — угрожающе начал Савицкий, — то больше можешь не возвращаться!..

Она попыталась взять себя в руки, но нервное напряжение не отпускало. Она чувствовала: еще секунда — и вместо пения она закричит, зарыдает… Под музыку Шостаковича. Прямо сию секунду. Сейчас. Посреди репетиции. В костюме и гриме. И даже оркестранты в яме побросают инструменты и будут сетовать, что оттуда она им плохо видна. А завтра… завтра об этом не будет говорить только ленивый. Она прекрасно все понимала, но, тем не менее, ей все больше и больше хотелось плакать. Так хотелось, что она уже не могла себя контролировать. Напряжение нескольких последних месяцев, прошедших после смерти любовницы ее мужа, в которой многие негласно обвинили ее, косые взгляды исподтишка, шепотки, которые, как ей казалось, раздаются за ее спиной после каждого ее прихода в театр, — все это отняло у нее последние силы…

Она судорожно сжала руки. Еще три такта музыкальной фразы, и ей нужно вступать. Раз… два… три… Прима Лариса Столярова резко повернулась и скрылась в одной из боковых кулис.

— Что это за фокусы, черт бы тебя побрал!!

Андрей Савицкий тоже не был сделан из железа и стали. Мало того что его отношения с женой грозили выйти из того весьма удобного ему состояния, в котором они находились последние десять-пятнадцать лет, так Лара к тому же стала строить из себя незаменимую диву! Бесконечные капризы, перемены настроения…

Музыка, не поддержанная голосом, скомкалась, потом стихла. Дирижер недоуменно посмотрел туда, где только что стояла исполнительница заглавной партии.

— Лара, вернись на сцену!

Он чувствовал, что кричит в пустое пространство, но уже не мог сдерживаться. Плевать ему на то, что этот скандал увидят все, — он должен поставить жену на место! Савицкий быстро шагнул вперед, но споткнулся на последней ступеньке. Сценарий выпал у него из рук, и листы веером разлетелись по подмосткам. Присутствующие на сцене и в зале дружно ахнули: упавший, да еще и разлетевшийся по всей сцене сценарий предвещал неминуемый провал премьеры, если не худшие напасти.

— Андрей Всеволодович! Сядьте! Сядьте!

Ему было не до дурацких суеверий — жена, выглянув из кулисы, презрительно посмотрела на него, униженно распластанного на подмостках, хмыкнула, отвернулась и… удалилась. А он, неловко поднявшись, с перекошенным лицом уселся на листках, которые костюмерша предусмотрительно собрала кучкой. Сидеть было неудобно, саднила сбитая рука, но он выждал некоторое время, приличествующее тому, чтобы дать успокоиться и выровнять дыхание и себе, и жене, и всей труппе. Сегодня был очень важный прогон с постановкой света, а потому явились почти все: артисты — и задействованные в спектакле, и не участвующие, и масса другого народу, в том числе и художник по костюмам, которая всегда присутствовала, чтобы, так сказать, расставить последние акценты. Что ж, акценты расставлены весьма умелой рукой! Эффект от его падения, похоже, превзошел даже переполох, вызванный уходом его жены. Со всех сторон на него смотрели лица — некоторые с жалостью, некоторые с удивлением, а на иных читалось и плохо скрытое злорадство. Да, нечего говорить, прогон удался. Лара выкинула фортель, уйдя со сцены прямо посреди действия, а он погнался за ней, как дурак, и уронил сценарий, что само по себе, конечно, ничего не значит, но… Уронить сценарий на сцене, да еще и на ответственном прогоне, — это немного лучше убийства за кулисами, но тоже очень плохо. Старые актеры говорят, что дело можно поправить, если режиссер немедленно сядет на сценарий, что он и сделал. Потешил публику…

— Виталий, продолжайте без меня!

Героиня ушла с прогона, режиссер ушел с прогона, уронив перед этим сценарий. Помреж пожал плечами. Ладно, обойдемся и без них, и не такое видели. Помощнику подали изрядно помятые и несколько запачканные листы, он сунул их в папку и скомандовал:

— Попрошу всех на места!

* * *

— Лара, я прошу тебя, объясни мне, пожалуйста, что случилось.

— Это ты у меня просишь объяснений?

— Именно я и именно у тебя.

Она уже взяла себя в руки и пожалела о мимолетной вспышке, да еще и на глазах всей труппы. Однако в жизни иногда бывают такие моменты, когда просто невозможно сдержаться… Но объяснять сейчас все этому человеку, который когда-то был очень близок ей, а потом отдалился настолько, что язык не поворачивается сказать о них «близкие люди»?

— Андрей, давай разведемся, — устало сказала она, снимая грим.

— Зачем? — Он оторопел. Разводиться? На кой ляд Ларе понадобился развод с ним, когда много лет назад они договорились по-хорошему… — Ты что, хочешь выйти замуж? — саркастически осведомился он.

Лампы у зеркала горели ярко, безжалостно высвечивая под розовым тоном, который она снимала, постаревшую кожу, бледную, в неровностях, расширенных порах и проявляющихся пигментных пятнах. Она прикусила губу и, стянув парик, нахлобучила его на подставку. Из-за спины на нее смотрело все еще красивое, все еще привлекательное лицо мужа. Андрей всегда выглядел моложе своих лет, а вот она… Может быть, причина ее преждевременного увядания и вечных недомоганий в том, что он измучил ее своими изменами? Она ревновала, умирала от злости и ненависти, а он забавлялся игрой в любовь все эти годы! И подпитывал себя эмоциями и молодостью своих любовниц!

— Я не хочу выходить замуж. Да и не за кого. — Она вымученно улыбнулась. — А вот ты будешь свободен.

— Я и так свободен.

— Зато я не свободна.

— У тебя замечательная женская логика.

— И замечательное терпение, дорогой мой! Ты не находишь? — Она швырнула в корзину использованную салфетку.

— Ты хоть понимаешь, что ты сейчас наделала? Ты только что сорвала прогон! И если у тебя такое замечательное терпение, неужели нельзя было устроить эту сцену у фонтана позже? К чему ты затеяла истерику? Да еще и выставила меня при этом полным идиотом? Ты, наверное, хочешь, чтобы все говорили, что Столярова себя не контролирует, что от нее можно ожидать чего угодно, что она с такой же легкостью сорвет премьеру, с прогона которой сейчас ушла? Что…

— …что она выжила из ума, путает жизнь и театр, а также легко, можно сказать, походя, отравила любовницу собственного мужа, например? И что муж недолго плакал по невинно убиенной и тут же завел себе новую пассию? — продолжила певица.

Савицкий поперхнулся на полуслове. Жена сидела, некрасиво сгорбившись, занимая своим полным телом почти все кресло. Ее красивые холеные руки дрожали, уголок рта подергивался, но глаза смотрели твердо, даже безжалостно. Внезапно он увидел, как сдала Лариса за те месяцы, что прошли со смерти Оксаны. Да, Оксана умерла, а он… А что должен был делать он? Оплакивать ее вечно? Он не может жить без сильных эмоций, без любви, а их любовь с Оксаной исчезла задолго до ее смерти, оставались только некие связи… привычка… благодарность… почти как у них с Ларой… Неужели у него с женщинами могут быть только такие отношения?! Какое гадкое слово — любовница! Лариса как будто выплюнула его. Он… он покажет еще им всем, что способен на настоящую любовь, на настоящую страсть, на привязанность и благородство!

— Зачем ты кружишь девочке голову? Она увлеклась тобой, но очень скоро ты поступишь с ней так же, как и с Оксаной!

— Как? — зло прошипел Савицкий. — Отравлю?

— Я этого не говорила.

— Ну так скажи! Скажи, раззвони на каждом углу, пусть все знают — Андрей Савицкий отравил любовницу! Ты же это имеешь в виду? И ты хочешь со мной развестись, потому что не желаешь жить с убийцей? Ты и сейчас устроила это безобразие только для того, чтобы привлечь к себе внимание! Чтобы к твоему бреду прислушивались! И чего ты добилась?

— Я хочу с тобой развестись, потому что устала, — твердо сказала Столярова. — И не по какой-то другой причине! Мне все надоело. Твои приходы. Уходы… Надоело ждать, что когда-нибудь ты все-таки решишься и уйдешь навсегда. Поэтому я ухожу первой. Я тебя предупреждаю.

— Мне что, собирать свои вещи? — ощетинился Савицкий. — Я могу это сделать сегодня! Прямо сейчас!

— Я тебя не гоню, — внезапно пошла на попятную Лариса.

— Я тебя не гоню, но я с тобой развожусь! Разведемся и будем жить, как жили! И ты будешь мне указывать, что мне делать — с кем можно заводить романы, а с кем нельзя… И все это потому, что она талантливее тебя!

— Нет!

— Именно так, моя дорогая! Оксану и поставить рядом с тобой нельзя было, поэтому ты ее и терпела, а сейчас… сейчас ты чувствуешь, что она лучше.

— Моложе, — горько проронила жена.

— Это не имеет значения, кто из вас моложе! Просто я люблю ее, и это — настоящее, если хочешь знать.

— Настоящее? Ты просто используешь ее, а когда на горизонте появится новый талант, увидим, много ли останется от твоего «настоящего»!

Жена посмотрела на него столь презрительно, что режиссер почувствовал, как его щеки помимо воли заливаются краской.

— Наши отношения — это не твое дело, — буркнул он.

— Это как раз мое дело. Девочка собиралась замуж, а ты — ты сломаешь ей всю жизнь!

— Ей нужно петь, а не замуж выходить, — упрямо сказал режиссер.

— Тебе нужно, чтобы она спела Катерину Измайлову. Спела сейчас, спела так, чтобы об этом все заговорили. И она нужна тебе именно потому, что может это сделать. А еще тебе нужно подстраховаться, и поэтому ты не уходишь из дома. Почему ты не уходишь к ней, если, как говоришь, у тебя «настоящее»? А все потому, что боишься — вдруг я, как ты сказал, выкину еще фортель и твоя долгожданная премьера окажется под угрозой. Потому что петь Катерину буду или я, или она. А если мы обе не сможем петь? Да, ты великий режиссер, и ты подумал даже об этом! Твоя Аня не от мира сего — мало ли что еще взбредет в ее красивую головку! Тогда останусь я — пусть старая и толстая, зато надежная и безотказная. И голос у меня еще есть! Потому ты и не уходишь от меня, что тебе очень важна эта премьера! Тебе нужно, чтобы о тебе говорили, тобой восхищались: ах, какой великий режиссер! Как он поставил Шостаковича! Однако я хочу тебя предупредить, чтобы ты не слишком на меня рассчитывал. Потому что уже завтра все будут шептаться, что я неврастеничка и психопатка, что я не могу больше петь, что я сорву премьеру, как и сегодняшний прогон, просто назло тебе. Да, ты всегда все рассчитываешь верно. Но в этот раз ты просчитался. И еще, Андрей, не ври хотя бы самому себе. — Лариса покачала головой. — Ты, мой дорогой, не способен любить. Ты просто лишен этого от природы. Когда Бог отпускает человеку слишком много таланта, он недодает чего-то другого… Порой мне кажется, что у тебя и души-то нет. Ты очень рассудочный человек, Андрей. И Аня Белько для тебя — просто новая игрушка. И ты носишься с ней, как с игрушкой, которую раньше не мог себе позволить… Но я хочу тебе напомнить, что ты очень быстро остываешь к новым игрушкам. И они превращаются для тебя в старый ненужный хлам!

Лариса повернулась к нему спиной, вышла из гримерки и пошла по коридору, прочь из театра, от сцены, откуда доносились смутные голоса, и прочь от мужа, которого много лет любила… любила и ненавидела одновременно.

Из дневника убийцы

Я люблю его. Люблю и ненавижу одновременно. А он… он не способен любить. Впрочем, он и ненавидеть не способен — возможно, к счастью для меня. Для него существуют лишь страсть, сиюминутное влечение, притяжение, возникающее в процессе работы. Но даже при этом он все просчитывает, все знает наперед. Наверное, в этом и должен состоять талант режиссера. Однако мне больно смотреть, и думать, и чувствовать, что все люди для него — игрушки. Он большой ребенок, который, увы, так никогда и не вырастет… Я знала, знала еще много лет назад, что мне нужно бежать от этого человека, но все эти годы меня словно магнитом тянуло к нему. Для меня это чувство — роковая любовь, именно то, что веками воспевали в театре. Если бы не было такой любви, что без нее были бы «Кармен», «Отелло», «Травиата»? Что без нее был бы весь мир? Так стоит ли бежать? И от кого я прячусь? От самой себя?..

— Эт-то… что такое?.. — выдавил Бухин, открыв новенькую дверь и оторопело глядя, как подсвеченная встроенными в потолок лампочками сияет и переливается над новой ванной ошеломительная картинка: русалка среди кувшинок, томно отклячившая хвост и разложившая на бережку умопомрачительные груди.

— Картина, — лаконично ответил Пал Палыч, любуясь работой.

— С ума сошел! — заорал Бухин, вваливаясь в ванную и дико оглядываясь по сторонам. К этой базарного вида русалке очень подошли бы умывальник и унитаз в виде переливчатых ракушек с позолотой. Ничего этого, к счастью, и в помине не было. Унитаз и умывальник были те же, что покупали они с Дашкой, — белые, строгие и лаконичные. Так, это уже хорошо! Теща говорила, что они с Пал Палычем выбрали розовую плитку… Вот она, розовая плитка! Потолок… замечательный потолок. С лампочками. От света в ванной даже как-то просторно стало… Да, перегородку-то выломали! Действительно, хорошо получилось. А над ванной — посмотреть страшно! — русалка. Это — откуда? Что, тоже теща?! Надо было самому приходить и проверять! А то все так гладко шло… И он расслабился и, выдав бригаде деньги авансом, неделю не заглядывал сюда, замученный собственной работой. О господи, ну откуда все-таки это здесь взялось?!!

— Это что? — спросил он напрямую, тыча в водную деву пальцем.

— Это — мой подарок Ларисе Сергевне, — пояснил Пал Палыч, не понимая, что привело зятя хозяйки в такое исступление. — Нравится?

— С ума сошел! — еще раз сказал Бухин. — Это… это…

— Дорого стоит? — подсказал мастер. — Ну, я ж говорю — подарок. За нее платить не надо.

Сашка перевел дух и посмотрел на умельца. Пал Палыч был очень доволен собой, русалкой и, по-видимому, Сашкиной реакцией тоже.

— Пал Палыч, — сказал Бухин, не зная, как и начать. — Вы… того… Ларисе Сергеевне это уже показывали?

— Сюрприз! — объяснил мастер и удовлетворенно потер руки. — Как ванную до конца доведем, тогда и покажу. Розетку вот поставлю, зеркало на жидкие гвозди посажу, ну и все… Да, и полочку стеклянную повешу… Короче, доведу ванную до ума, и тогда… Ты ж смотри только, не проговорись раньше времени!

— А если ей не понравится? — осторожно спросил Бухин, не желая огорчать мастеровитого начальника бригады, которая ударными темпами приводила их квартиру в порядок.

— Чего ж ей не понравится? — Пал Палыч, похоже, еще не осознавал истинных масштабов трагедии. — Мы ж с ней вдвоем… все выбирали. И плитку, и обои, и двери, и полочку… И линолеум вот…

Сашка вышел в коридор. Линолеум действительно был положен на полу. Да, квартира, прямо сказать, преображалась на глазах. Особенно нравился Сашке линолеум. Симпатичный и солидный такой линолеум под паркетную доску. И двери очень подходили к линолеуму. У стены уже стояли наготове плинтуса и банка лака.

— Я ж ее вкусы знаю, — продолжил мастер. — С чего ты, Саня, взял, что ей не понравится?

Сашка еще раз открыл дверь ванной комнаты и заглянул. Чудо речное глядело со стены невинными голубыми глазами, которые самым нахальным образом контрастировали с увесистыми дынными грудями и хвостом, похожим на роскошные ляжки, затянутые в сетчатые колготки.

— М-да… — протянул он. — Действительно… А давайте, Пал Палыч, все-таки ее саму спросим, — предложил он.

— Нет, Саня, не хочу, — ответствовал мастер. — Хочу сюрприз ей сделать. Как ванную сдавать будем, так ей и покажу. Душевная у тебя, Саня, теща, — мечтательно протянул он, тряпочкой поглаживая русалке пряничный бок. — Затирка осталась, — пояснил он. — Ты вот молодой еще, а жену себе правильную выбрал. А мать у нее — женщина с большой буквы. Да… Какая женщина! — покрутил головой Пал Палыч. — Душевная, хозяйственная… Пирожки нам пекла! Как придет, обязательно спросит: чего вам, может, горяченького? А борщ как варит! Супчик с потрошками! Домашний совсем! Ты вот не понимаешь, каково это — месяцами без горячего домашнего… А она понимает! За это и ценю ее!

Саша Бухин подозрительно покосился на мастера. Относительно супчика с потрошками он еще не был осведомлен. Похоже, теща, которая говорила, что будет меньше общаться с Пал Палычем, своего слова не сдержала и подкармливала мастеров потихоньку от семьи. И вот… докормила!

— Ты, Саня, не обижайся, но я хочу того…

— Чего? — спросил Бухин, ожидая еще каких-либо неожиданных усовершенствований интерьера.

— Хочу предложение сделать Ларисе Сергевне.

— Какое? — Сашка все не мог оторвать взгляд от русалки. Кого-то она ему даже напоминала.

— Ну… предложение. Руки, так сказать, и, так сказать, сердца.

Сашка, ошеломленный, молча воззрился на мастера. Тот тревожно потер руки и искательно заглянул Сашке в лицо:

— Как думаешь? Примет она… предложение мое?

Бухин прошел в кухню и сел на табурет. Табурет был весь в мелу, но старлей этого даже не заметил. Пал Палыч тут же уселся напротив.

— Я, Саня, все понимаю. Посоветоваться вот с тобой хочу… как по-родственному. Кто я, а кто она! Хорошо понимаю все. У нее образование высшее, а у меня только училище. Вдовец я… пятнадцать лет уже. Не гадал даже, что кого встречу. Опять же — у вас тут почти столица, а я — из провинции. Ты не думай, я к вам не пристраиваюсь, — вдруг заверил он все еще молчащего Бухина. — У меня в Херсоне дом, не в центре, конечно, но зато участок большой. Сад хороший. Щас тетка за хозяйством смотрит. Старая, но крепкая еще. Тетка, я говорю.

Бухин машинально кивнул.

— Ну и в доме все как у людей — ремонт там, плитка везде, — продолжил мастер. — Вода в доме, свою скважину пробил. Канализацию провел, ванну поставил. Беседка во дворе… Как думаешь, Саня, поедет она ко мне в Херсон?

— Не знаю… — выдавил Бухин. Такого поворота событий, честно говоря, он не ожидал.

— С работой у нас там не очень. Ну, ее-то в школу всегда возьмут. С образованием-то таким! А я могу по заработкам. Или хозяйство заведем — курочек, свиней тоже можно… Земли у меня двадцать соток под садом. Деревья старые, какие плохо родят, можно попилить и сад молодой насадить, если она захочет. Я сад для красоты люблю, но можно и для заработка. Как она скажет, так и будет. Черешней торговать, абрикосами… К вам на рынок возить, у вас цена хорошая, а у нас этого добра, как грязи… К тому же и ты вот… в милиции. Никто трогать не будет…

Сашка представил себя в виде рыночной крыши и тещу, бойко торгующую черешней и салом, и ему стало смешно.

— Ну… не знаю, Пал Палыч, — задумчиво произнес он, пряча улыбку. — Вы с ней самой говорили?

— Что ты! — замахал руками мастер. — Не намекал даже. Она женщина строгая, еще не так поймет! Может, она и не замечала…

«Ну, прям-таки, не замечала, — подумал Бухин. — Очень даже замечала!» И все семейство тоже… замечало. И даже подшучивало по этому поводу. А тут вот такое… У Пал Палыча, оказывается, вполне джентльменские намерения — предложить Ларисе Сергеевне руку и сердце и увезти в Херсон разводить кур и черешню.

— Ну, так что ты посоветуешь? — все теребил его мастер. — Чего мне делать-то? Может, кольцо ей купить? Как думаешь? По телику все того… предложение с кольцом делают!

Сашка вспомнил, как сам ходил покупать Дашке кольцо, как волновался, боясь не угадать с выбором, и как сделал ей предложение в самом неподходящем для этого месте.

— Не знаю… — растерянно сказал он. — Может, не нужно кольцо?

— А что тогда? Цветы купить? Костюм у меня есть приличный, могу Сергевну хоть завтра в ресторан повести или куда она еще там ходит…

На Сашкиной памяти Лариса Сергеевна не ходила ни в какие рестораны, а все больше сидела дома над тетрадями, а теперь, летом, гуляла с внучками. Он еще раз взглянул на мастера — Пал Палыч ожидал Сашкиного совета, смешно вытянув шею и наклонившись вперед всем корпусом, как будто собираясь нырнуть с табурета.

— Хотите подскажу, Пал Палыч? — неожиданно спросил Бухин.

— Конечно, давай! — обрадовался тот.

— Вы русалку как-нибудь убрать можете?

— Куда?.. — растерянно спросил мастер.

— Совсем, — категорически посоветовал собеседник.

— Как?! — ужаснулся Пал Палыч. — Как это — совсем?! Это что… сбить ее, что ли?!

Сашка кивнул.

— Ну нет! — возмутился мастер. — Что ж это такое! Тебе, значит, не нравится — так сразу и вон! Я старался… сам выбирал! Что ж я… не знаю, что ей понравится!

— Знаете, Пал Палыч, — осторожно начал Бухин, с сочувствием наблюдая терзания дарителя, — я, конечно, не на все сто уверен, но знаю — ей не понравится.

— Точно? — убитым голосом осведомился мастер.

— Точно.

— А что ей понравится? Там еще были эти… рыбки золотые! Или эти… дельфинчики! Да откуда ты, Саня, знаешь, что ей нравится, а что нет? — вдруг перешел он в наступление. — Я с ней за это время сколько раз повсюду ходил! И она мне сама говорила… Да я точно знаю — понравится! Ничего я сбивать не буду! А если на то пошло, сам ее приведу, хоть сейчас, и покажу!

«Слава богу, — подумал Сашка, — вот пусть сам и показывает. Натворил… красоты, теперь пусть и выкручивается».

— Картина какая… замечательная просто! — все возмущался Пал Палыч. — Глазки… голубенькие! Совсем как у Сергевны!

«Вот, наконец-то, — удовлетворенно подумал Сашка, когда, оставив в квартире негодующего мастера, выходил из подъезда, — понял, кого она мне напоминает». Пал Палыч подметил верно — и глаза, и даже их выражение были точь-в-точь как у обожаемой им бухинской тещи. Но только остальная похабень — и груди, и особенно ляжкообразный хвост — не влезали ни в какие рамки.

* * *

— Ты на оперативку сейчас не иди, — посоветовал Лысенко, прямо на проходной ловя Катю за локоть. Очевидно, он специально поджидал ее здесь, чтобы дать свой ценный совет.

— Как это — не ходить на оперативку, Игорь? — не поняла она. — В кабинете под столом отсиживаться?

Утром Тим, так и не добившись от нее вразумительных объяснений насчет реанимации, все-таки напоил ее какой-то дрянью, отчего она вся сделалась как ватная. Кате даже казалось, что голова у нее совсем как у тряпичной куклы.

— У тебя поручение есть какое-нибудь?

— Есть… — подумав, несколько заторможенно ответила она.

— Вот и поезжай прямо сейчас.

— Зачем?

Лекарство, видимо, очень сильно на нее подействовало, раз она задала такой глупый вопрос, но Лысенко посмотрел на нее без привычного сарказма, а с сочувствием, ему совершенно не свойственным.

— Чтобы на оперативке не светиться.

— Все равно вызовут… не сейчас, так после обеда. К чему оттягивать? Я лучше пойду рапорт писать. — Она тяжело вздохнула. — Или сразу заявление…

— Погоди, успеешь еще со своим заявлением. Ты давай, давай, топай отсюда. — Лысенко легонько подпихивал ее к турникету. — Вася, открывай ворота, Катерина выезжает! — велел он охране, выводя старлея Скрипковскую из-под линии огня. — Ты давай, ехай куда-нибудь. У тебя ж дел полно… По разбою кучу народа опросить еще нужно — вот и топай. Если что, скажешь, Сорокина послала. Я с ней еще вчера договорился!

— А оперативка? — уже слабо сопротивлялась Катерина.

— На оперативке я тебя прикрою. Знаешь, сколько мне за службу таких оперативок пришлось пережить? Ты телефон выключи пока, поняла?

— А вдруг что-то срочное?

— Без тебя срочное порешаем. А если до тебя Бармалей дозвонится? Ты какая-то зеленая сегодня вся. — Капитан окинул ее оценивающим взглядом. — Ночь не спала?

— Не спала…

— Ну и дура. Я тебе говорил — хряпни водки и спать ложись. Чтобы отбиваться, силы утром нужны, а ты сидела небось, курила… до того, что аж синяя вся стала! И куда твой врач только смотрит… Эх, жалко, что мы сейчас начальству никакой реализации сдать не можем! Под реализацию и кондитершу твою списали бы. Она коньки не отбросила там пока, не знаешь?

У Кати все поплыло перед глазами, и Лысенко поспешил ее подхватить.

— Ты чего, Катька, совсем сбрендила? Я ж пошутил! Я когда-то тоже грибами траванулся… обошлось же все!

— Я в реанимацию позвоню. — Катя дрожащими руками нашарила в сумке телефон.

— Дай, я сам. — Капитан легко отобрал у нее трубку. — С таким голосом тебя любая санитарка пошлет… в сторону выхода. Алё… Алё, это реанимация? Из милиции беспокоят! Капитан Лысенко! Девушка, скажите мне быстренько, как больная ваша… Кать, фамилия ее как? Черная?.. Черная ее фамилия, да. Вчера, да. Како-ой го-олос у вас сексуа-альный, девушка-а… Не торопитесь, с таким голосом можно не торопиться… Ага… Понял… Понял… А анализы кто делал? А на подтверждение к нам посылали? Ага, ага, хорошо… Я вам еще позвоню, можно? Вы замужем? А это не страшно, не стра-ашно…

Катя толкнула капитана в бок, и Лысенко нехотя закруглил разговор.

— Жива-здорова твоя Черная, — блестя глазами, доложил он.

— Слава богу, — выдохнула Катерина.

— Но это еще не все, — тянул время Лысенко, выдерживая драматическую паузу.

— А что еще? Ну, Игорь, говори!

— С тебя причитается.

— Что причитается?

— Хотя бы шоколадка.

— На. — Катя достала из сумочки заботливо положенную туда Тимом шоколадку и ткнула ее меркантильному другу в руки.

— Ну, так не честно, — заявил тот, суя шоколадку обратно.

— Так ты скажешь мне или нет?! — Катя, похоже, даже проснулась.

— Пошли на оперативку. Вася, открывай!

— Вы чего туда-сюда ходите? — удивился дежурный.

— Работа такая. Ты тут сидишь целый день, штаны просиживаешь, лицо вон какое отъел! А нас ноги кормят.

— У тебя лицо тоже ничего! — обиделся дежурный. — Пропуск давай!

— Какой пропуск? — удивился Лысенко.

— Обое пропуска давайте!

— Вась, ты что, нас не знаешь? Мы ж только что входили-выходили!

— Не знаю я, чего вы тут тусуетесь, туда-сюда бегаете! По инструкции должны пропуск показать!

— На, смотри. — Лысенко нехотя ткнул пропуск в окошко.

— А чего у тебя фотка на себя не похожа?

— Вася, отцепись!

— Что значит отцепись? Я при исполнении!

— Вась, ты очередь создаешь, смотри, сколько народу уже ждет!

— Сколько там народу… Привет, Борь, проходи. Так, Лысенко, у тебя вообще пропуск просроченный! Иди в отдел пропусков, продлевай!

— Вася, ты с ума сошел! Нам на оперативку надо!

— Вась, ну правда, — жалобным голосом произнесла Катя. — Оперативка же сейчас. Хотите шоколадку?

— Не нужна мне ваша шоколадка. — Прапорщик Вася за стеклянной перегородкой раздулся так, что стало непонятно, как он вообще там помещается. — А пропуска нужно вовремя продлевать. И вести себя вежливо!

— Василий, прости, был не прав! — с чувством провозгласил Лысенко.

— Вот так, примерно, — согласился дежурный. — Идите уже на вашу оперативку, ладно…

— Так, давай Бармалея сейчас разыграем! — Лысенко, которому все было как с гуся вода, почти бегом поднимался по лестнице. Катя вприпрыжку торопилась следом.

— С ума сошел? Никого я разыгрывать не стану! И вообще, ты мне скажешь наконец, что там с Черной, или нет?!!

— Давай, заходи ко мне… Чайку перед оперативкой попьешь? С шоколадкой?

— Я тебя сейчас самого убью, — пообещала Катя.

— Успеешь еще, — обнадежил ее капитан. — Я только Камышевой звякну, для пользы дела. А ты чайник поставь!

Катя поняла, что Игорь все равно ничего ей не скажет — потому как тот чрезвычайно любил всевозможные розыгрыши и постановочные эффекты. «Вот бы кого на сцену», — подумала она, покорно беря электрочайник и отправляясь за водой.

Лысенко между тем принялся энергично звонить.

— Машуня! Привет-привет! Как ты там? Чего ты сердитая такая? Показалось? Тебе сегодня из неотложки пробы присылали? Вчера еще? И что? Да что ты говоришь?! Точно? И ты из-за них на работе задержалась? Ну, ты прям герой труда! С меня шоколадка! Ставь чайник, — шепотом велел он вернувшейся Кате. — Я к Камышевой. Это я не тебе. Сейчас приду, Маш! Сиди здесь, никуда не выходи, — велел он Кате. — Чаю пока попей сладкого. Да, и дверь закрой на ключ, я приду, постучу два раза, потом еще два раза. Усекла? Я мигом, без меня никуда не ходи! Шоколадку давай!

Катя покорно пожала плечами и протянула шоколадку.

Когда они с Лысенко вошли в кабинет, все уже сидели на своих местах. Перед дверью Игорь успел ей шепнуть: «Ничего не говори и ничего не бойся. Все под контролем. Говорить буду я сам». Это, конечно, немного испортило то впечатление, которое он надеялся на нее произвести, но даже без Кати зрителей хватало. Бухин и Бурсевич глянули на нее сочувственно, остальные смотрели на жертву сегодняшнего разноса с плохо скрываемым интересом и даже с облегчением: не они прокололись, а рыжая выскочка, которой в прошлом году неизвестно за какие заслуги дали внеочередное звание, — подумаешь, в ванне ее чуть не утопили! И под пули ходили, и за ножи хватались… То, что они с Игорем пришли вдвоем, также не укрылось от глаз отдела — язва, бабник, а теперь что, Лысенко за этой любимицей начальства решил приударить или что у них там?

Обычно в это время оперативка проходила только для их подразделения, но сегодня зрелище должно было стать показательным, и в кабинете было тесно — пригласили всех.

— Опоздали, вот и садитесь теперь, где сможете, — недовольно приказал подполковник.

Видимо, он не получал от таких аутодафе удовольствия, но здесь важен был воспитательный момент. В отдел снова пришли новички — и как их учить, если не устраивать вот такие публичные выволочки?

— Сначала разберем вопрос дисциплинарный, так сказать… — Шатлыгин покрутил головой, как будто ему было жарко, хотя в кабинете на полную мощность работал кондиционер. — Старший лейтенант Скрипковская вчера, в ходе беседы с подозреваемой, допустила, так сказать, недопустимую оплошность: послала подозреваемую за емкостью с отравляющим веществом…

Катя сидела, скорбно опустив голову. Щеки ее пылали.

— …в результате чего та употребила отравляющее вещество — смертельный яд, токсин бледной поганки внутрь — и находится сейчас… — вещал Шатлыгин суконным языком, чтобы до оперсостава лучше доходила вся недопустимая суть Катиного проступка.

— А кто сказал, Степан Варфоломеич, что там было это… отравляющее вещество? — неожиданно громко спросил Лысенко, и Катя подняла голову.

— Выписка из истории болезни приемного отделения, — начал было подполковник, но Лысенко, не давая ему опомниться и поставить нарушителя субординации на место, тут же спросил:

— А они что, без анализов определили, что она выпила?

— Записано со слов больной — выпила отравляющее вещество. — Начальник строго посмотрел поверх очков на неугомонного капитана. — Игорь, у тебя есть что сказать по существу или как? Чего ты лезешь… э-э… не в свое дело?

— Как же это не мое дело? Я ж за него ответственный. И мы гребем-гребем это самое дело… Всем коллективом, так сказать! И я тоже с утра не поленился и в неотложку эту самую позвонил. И в экспертный отдел сбегал! Я уже с утра работаю. Вот, у меня результат анализа этой самой… отравляющей жидкости, которую повариха ваша употребила внутрь! — Лысенко торжествующе выложил перед начальством бумажку. — Подтверждено нашей лабораторией.

— Ничего не понимаю… — Шатлыгин начал читать заключение с самого верха, но Лысенко не терпелось:

— Вы на результат смотрите, Степан Варфоломеич! Вот!

Он деликатно потянул бумажку у начальника из рук и объявил:

— Вода обычная, водопроводная!

* * *

— А что теперь будет?

Катя неопределенно пожала плечами:

— Ничего не будет. Выздоравливайте. В том, что вы влили в сироп это ваше приворотное зелье, никакого криминала теперь нет. Это ведь оказалась самая обыкновенная вода…

— Я про то и говорю. — Кондитерша поморщилась, потирая отлежанный на жесткой больничной кровати бок. — Я спрашиваю — бабке той что-нибудь теперь будет? Чего она мне продала-то? Воду из крана! Мошенница она!

— Мы мошенниками не занимаемся, — мирно произнесла Катя, которая до сих пор пребывала в эйфории после оперативки, которая счастливо завершилась небольшим устным внушением и призывами к бóльшей бдительности. — Мы — тяжкими преступлениями. Убийства, разбои, изнасилования.

— Разбой это самый что ни есть настоящий — воду с-под крана по пятьдесят гривен продавать!

— Вас когда выписывают? — поинтересовалась Катя.

Зашла она к пострадавшей безвинно Черной, по сути, совершенно случайно. Она заехала сюда к тому самому доктору, который упомянул отравившегося бомжа. Вопрос этот не давал ей покоя. Ну а в палату к кондитерше заглянула, чтобы поинтересоваться: отправили домой жертву приворотного зелья или она еще парится на больничной койке? Черная оказалась в отделении — ждала обхода и выписки. Более всего пострадавшую от собственной неосторожности волновал вопрос возмездия: как же органы поступят с подлой мошенницей, из-за которой она, можно сказать, рисковала репутацией, здоровьем и даже, может быть, самой жизнью…

— Сегодня выписывают… сейчас муж вещи подвезет. А как все-таки…

— Вы пойдите в отделение — там, при рынке, — посоветовала Катя, которой уже не терпелось покинуть палату и поговорить с доктором. — И напишите заявление — такая-то меня обманула. Подсунула мне некачественный товар.

— Да какой там некачественный! Это вообще… не то, что она говорила!

— Вот так и напишите. Ну, я очень рада, что вы выздоровели.

Катя вышла в коридор и снова подергала ручку двери, на которой было написано: «Ординаторская».

— Да где он в самом деле ходит, врач этот! — рассердилась она.

У этой двери Катя кружила уже давненько, а хозяин кабинета куда-то запропастился… Или приходил, пока она была у Черной в палате, и снова исчез? В кармане вдруг завозился телефон, и она взяла трубку.

— Я слушаю…

— Катька! Ты где?

— Я в больнице. А что случи…

— Беги прямо сейчас в театр! Там уже Бурсевич, но Борька один не справится!

— Да что случилось, Игорь?!

— Сегенчук на горячем поймали! Сашки нигде нет, я сам туда сейчас помчусь. Но я пока за городом… пока доеду. Ее в гримерке заперли — так что давай, а то они ее там линчуют! Давай бегом! И, может, с убийством Кулиш как-то завяжется…

* * *

Бурсевич попросил всех членов труппы собраться в одной из репетиционных, раздал всем бумагу и велел описывать подробно: кто что видел, слышал, кто откуда выходил и кто куда входил. Сам он сидел и наблюдал, чтобы никто из присутствующих не переговаривался друг с другом и не списывал, потому что возбуждение, овладевшее всеми после случившегося инцидента, перехлестывало через край и успокоиться артисты, видимо, смогут еще не скоро. А им нужны сведения достоверные, а не коллективное, так сказать, бессознательное…

— Боря, выйди на минуточку, — позвала Катя шепотом.

Борис Бурсевич окинул взглядом пишущих и не пишущих и строго сказал:

— Я вас очень попрошу, господа, никаких разговоров. Отнеситесь к происшедшему самым беспристрастным образом! Только то, что вы видели или слышали лично. Пожалуйста, предельно объективно. Нам важно установить, что случилось на самом деле.

— Так что тут случилось?! — тут же поинтересовалась и Катя, заинтригованная до крайней степени.

— Завтра у них генеральный прогон, ну, как бы настоящий спектакль, а сегодня репетиция. Сегенчук и Богомолец должны были явиться к трем часам… Ну, это неважно. Важно то, что Белько, зайдя в свою гримерку, застала там Сегенчук, которая резала ножницами ее костюмы. Белько поет главную героиню… как ее…

— Катерину Измайлову.

— Точно! Сегодня прогон должен был быть уже в костюмах, все как на премьере, короче. И эта самая Белько пришла пораньше — говорит, хотела примерить костюмы, чтобы чувствовать себя свободно. Погоди, я загляну — что они там делают… — Бурсевич приоткрыл дверь и внимательно обвел взглядом сидящих в помещении. Галдящие артисты сразу же притихли, совсем как школьники при появлении директора. — Господа, я же просил — не переговариваться! — еще раз напомнил он и закрыл дверь. — Ну, Белько зашла, ахнула — от костюмов-то одни лохмотья остались! Она сгоряча бросилась на Сегенчук, а та ударила ее. Ножницами.

— Да ты что!

— Да. Руку ей выше локтя распорола, будь здоров кровищи натекло! Ну, Белько сейчас увезли в больницу, швы накладывать. Хорошо, что она не растерялась и закричала, а то неизвестно, что Сегенчук еще натворила бы. А так на крик все и сбежались — те, кто поблизости был. Старушенция эта, Елена Николаевна, слава богу, догадалась позвонить и в «скорую», и нам. Ну, я рядом был, сразу прискакал. Ты спустись вниз, к охране, — они тебя проводят в гримерку к Сегенчук. Я велел им никого, кроме наших, не пускать. Пропуск им покажешь.

— Борь, они меня и так знают.

— Все равно покажешь. Делай как положено. Я их тут всех в строгости держу. Распустились, понимаешь… То отравление, то одна актриса другую режет! Вот тебе ключ, я ее там запер.

— Боря, а если она…

— Ну что я, Кать, правил не знаю… Я ж эту Сегенчук не одну запер — ее охранник стережет!

Кате стало стыдно. После своей оплошности она стала особенно придирчивой к себе, а теперь, выходит, и ко всем остальным? Да, обжегшись на молоке, она и на воду готова дуть. Причем на чужую! А ведь капитан Бурсевич не кто иной, как ученик ее покойного отца. Бурсевича она сама, будучи подростком, называла «дядя Боря», хотя тот был немногим старше ее.

Людмилу Сегенчук с заплаканным лицом, с которого, однако, не сошло упрямое и недоброе выражение, она нашла в гримерке. Сегенчук делила помещение с Женей Богомолец, и Катя раньше здесь уже бывала. Тут же на стуле, у зеркала, стерег покушавшуюся молодой парень в камуфляже.

— Старший лейтенант Скрипковская, — показала ему свои «корочки» Катя.

— Мне можно идти? — осведомился охранник.

— Идите, — отпустила она его.

Заняла освободившийся стул, не спеша достала из сумки бумагу, ручку, исподтишка наблюдая за реакцией Сегенчук. Та, кажется, к разговору со старшим лейтенантом Скрипковской приступать не собиралась, но Катя все равно ее спросила:

— Так что случилось, Людмила… э…?

Отчества Сегенчук она не помнила, но певица ничем ей не помогла. Обе молчали. Катя просто сидела, а Людмила Сегенчук с замкнутым видом перебирала в пальцах салфетку. Наконец Катя решила, что безмолвствовали они уже достаточно.

— Так зачем вы испортили костюмы Белько? — спросила она. — Не хотели, чтобы она пела премьеру?

— Да кто бы ей дал петь премьеру! — неожиданно зло сказала Сегенчук, комкая салфетку. — Вы здесь… ничего не понимаете! Пришли с улицы — и думаете, вам сразу станет все понятно! А здесь… здесь…

— Это вы отравили Оксану Кулиш? — прямо спросила Катя.

Сегенчук даже подпрыгнула на стуле, и в глазах ее Катя увидела неподдельный страх.

— Я никого… никого не травила!! Честное слово!

— А зачем тогда вы бросились на Белько с ножницами?

— Я не бросалась на нее с ножницами! Я стояла! Она сама… бросилась на меня!

— Вот как? — иронически осведомилась Катя. — И что? Как же это произошло? Я имею в виду, как именно она на вас бросилась?

— Я… я просто держала ножницы… вот так… а она… она на них напоролась…

— Плечом? Очень странно вы их держали, если честно. Похоже, вы ей в глаза метили!

— Нет! — истерически выкрикнула Людмила Сегенчук, и Катя поняла, что, кажется, попала в точку. Но настаивать на своем она не стала.

— Ладно. Допустим, Белько действительно бросилась на вас и сама напоролась на ножницы. Хорошо. А ее костюмы тоже напоролись на ножницы?

Сегенчук опустила голову.

— Что же вы молчите? Зачем вы разрезали на куски костюмы Белько? Может быть, у вас были какие-то цели? Или она вас обидела?

— Я не хотела, чтобы Белько пела премьеру, — наконец выдавила Сегенчук.

— Это и так понятно. А почему вы этого не хотели, Люда?

— Потому… потому что я думала… Когда она увидит это, то поймет…

— Поймет, что она следующая за Кулиш?

— Я не хотела ее… не хотела ей ничего… она не должна была приходить в это время! Я просто хотела ее напугать… и все.

— Зачем? — жестко спросила Катя.

Людмила Сегенчук показалась ей малосимпатичной особой еще при первом знакомстве, а сейчас… Заплаканная, в измятом платье, на котором кое-где виднелись бурые пятна — должно быть, кровь Ани Белько… Действительно, сильные страсти кипят в этом театральном котле, если соперницы травят друг друга и бросаются с ножницами, чтобы получить главную роль… Вот оно! Главная роль!

— А кто будет петь главную партию, если Белько не сможет?

— Лариса Федоровна.

— А если и Лариса Федоровна не сможет?

— Тогда — я… Я готовилась… в смысле — репетировала. Со своим концертмейстером. Если бы только Андрей Всеволодович меня прослушал, то он… может быть… Я готова была петь Катерину Измайлову! — Людмила Сегенчук вскинула голову, и выражение ее лица стало надменным. — У меня, между прочим, голос не хуже, чем у некоторых в этом театре!

— Поэтому вы и испортили костюмы Белько? Она особа нежная, впечатлительная, и вы думали, что если Белько увидит, то испугается и откажется от премьеры? Ладно, но остается же еще и Столярова? С ней вы что планировали сделать?

Людмила Сегенчук коротко вздохнула.

— С Ларисой Федоровной я ничего не стала бы делать! Она… она сама не собиралась петь премьеру! Я слышала, как она это говорила! И вообще… Вы! Вы! Вы ничего не понимаете! Ничего! А я — я могу петь не хуже Ларисы Федоровны! Я могу петь не хуже Белько! Я… хотела репетировать на генеральном прогоне! Я… я…

Катя встала, налила воды из графина и подала незадачливой певице.

— Пейте.

Сегенчук послушно взяла стакан, зубы ее стучали о край, но она выпила все и неверными руками поставила его на гримировальный стол.

— Что со мной теперь будет?

— Если вы не убивали Кулиш, то с нашей стороны, скорее всего, — ничего.

— Я ее не убивала! — страстно вскричала певица.

— А со стороны вашей администрации… — Катя сделала вид, что заявление о невиновности подозреваемой ее не коснулось, — ну, не знаю. Если у вас такие выпады друг против друга в порядке вещей… Как вы вообще можете сосуществовать в такой атмосфере всеобщей ненависти и зависти? — Помимо воли она озвучила те свои мысли, о которых Людмила Сегенчук не должна была знать.

Но та вдруг опустила глаза и расплакалась.

— Мне тетя давно говорила, что отсюда нужно уходить, — сказала она, тихо всхлипнув. — Но я не могу. Я хочу петь. Я не хочу идти учительницей в школу, не хочу сидеть дома… Я даже замуж не хочу выходить, понимаете? Хотя от меня только этого и ждут… И тетя, и дядя. И парень мой… А для меня театр — это все. Наверное, я даже детей не хочу… чтобы всю себя — театру… понимаете?

Катя понимала. От нее самой также ожидали чего-то подобного. Ее собственная мама все ждала, когда Катя образумится и для начала хотя бы выйдет замуж. А потом, глядишь, и оставит эту тяжелую неженскую работу, родит ей внуков и осядет юристом на какой-нибудь тихой фирме. Да и Тим, похоже, думает о том же…

— А вы хотите быть примой? Петь главные партии? — спросила она.

— А вы хотите узнать, кто убил Кулиш?

— Хочу, — призналась Катя.

— Тогда вы меня поймете.

— Нет, не пойму. Для того чтобы узнать правду, я не режу чужие костюмы и не бросаюсь на людей с ножницами!

— Я на нее не бросалась.

Катя поняла, что Людмила Сегенчук сейчас снова замкнется, и поэтому быстро согласилась:

— Хорошо, я вам верю. В той части, которая касается того, что Белько сама напоролась на ножницы. Кстати, где вы их взяли?

— Это мои. Я их из дому принесла.

— Вы что, шьете?

— Нет, не шью. Это Женя Богомолец шьет, у нее хобби такое — шить театральные костюмы. А я из бумаги вырезаю.

— Что вырезаете?

— Ну… цветы там всякие. Узоры. Декупаж называется. Сначала вырезаю, потом наклеиваю и специальным лаком покрываю.

— Куда наклеиваете?

— Куда угодно. Видите? — Сегенчук указала на изящную коробочку с розой на крышке, стоящую на столе напротив. Катя уже приметила в комнате эту вещицу, но приняла ее за старинную. — Я делаю такие вот… штучки. Эту для Женьки сделала. Ей нравится. А чтобы точно вырезать, нужны очень острые ножницы.

— Я тоже любила в детстве вырезать, — сказала Катя. — У меня куколка была такая… бумажная. Я ей платья рисовала и…

— А! — сказала Сегенчук. — У меня не одна куколка была! Я дома целый театр развела! С декорациями!

— Ладно, — оборвала ее Катя. — Давайте вернемся от наших детских увлечений к вашему поступку. Если бы Белько, допустим, не испугалась, увидев свои искромсанные костюмы, а все равно стала бы выступать на премьере, что бы вы дальше сделали?

— Ну… не знаю.

— А если бы Лариса Федоровна захотела петь?

— Лариса Федоровна недавно заболела… Она уже неделю не была на репетициях.

— А если бы она выздоровела?

— Завтра генеральный прогон в костюмах, и я точно знаю, что ее не будет. — Сегенчук упрямо вскинула голову.

— Откуда вам это известно?

— Женя сказала… Богомолец. Она у нее позавчера была. Сказала, что Лариса Федоровна совсем плоха и собралась ложиться в клинику неврозов.

— А кроме того, что вы испортили костюмы, вы что-нибудь еще собирались сделать?

— Что вы ко мне пристали? Хотите, чтобы я призналась в убийстве?! — внезапно взорвалась Сегенчук. — Или что я собираюсь придушить Белько в темном углу? Чтобы самой стать любовницей Савицкого? Ради того, чтобы он мне давал главные партии?! Да Белько, если хотите знать, сама еще та интриганка! Она собиралась замуж выходить, между прочим… Растрезвонила на весь театр! Ничего ей не нужно, последний сезон поет! — На глазах девушки выступили злые слезы. — И что? Зачем она врала? Зачем ей тогда петь Измайлову? Если она не собирается оставаться? Оказывается, она все замечательно просчитала! И Савицкого завлекла! И жениха своего бросила! Так ловко притворялась, что ей ничего не нужно… А я, дура, ей и поверила! А я с детства хотела петь! Мне нужна была эта роль! Я читала… готовилась… репетировала… Я знаю, что это такое… Да я сама готова умереть ради театра! Я хочу всю жизнь здесь работать! Для меня ничего другого не существует! А она…

В дверь постучали, и сразу же вошел Сашка Бухин. Вид у него был озабоченный. Быстро кивнув Кате, он положил на стол перед Сегенчук какую-то бумажку, аккуратно расправленную в файле. Бумажка была склеена из отдельных фрагментов — вероятно, сразу по прочтении ее разорвали на мелкие кусочки.

— Скажите, это вы писали? — обратился Бухин к певице, а Кате пояснил: — В гримерке у Белько нашли.

— Это вы подбросили записку Белько, правда? — допытывался Бухин. — Ведь это вы писали?

Катя заглянула через его плечо и увидела отчетливо написанную крупными прописными буквами фразу: «Если ты не уберешься сама, я тебя убью!»

— Ваша жена собиралась ложиться в клинику неврозов?

— Первый раз об этом слышу, — удивился режиссер.

— Она что, совершенно здорова? Почему же тогда она неделю не ходит на репетиции?

— Ну… мы с ней договорились.

— О чем?

— Что она скажется больной.

— Зачем?

— Чтобы не мешать Ане Белько спеть премьеру, — пояснил Савицкий.

Черт бы побрал эту дуру Сегенчук с ее ножницами! До премьеры всего неделя, а тут заварилась такая каша! И сегодня вместо прогона у них бесконечные допросы! Хорошо хоть эта противная баба… как ее… Сорокина кажется, не вызвала его в свою прокуратуру. А этот голубоглазый мент, похоже, ухлестывает за Алиной из хора. Тоже шныряет везде, да и с Алиной он, наверное, крутит для того, чтобы она ему доносила… А ведь он собирался эту смазливую Алину перевести на вторые партии — девчонка сильно выросла в последнее время. На следующий год можно было бы даже доверить ей Купаву в «Снегурочке». Партия сложная, но попробовать, во всяком случае, стоило… девчонка с темпераментом, может, и потянула бы…

— Так когда у вас премьера? — спросил Лысенко.

— Теперь — не знаю, — раздраженно ответил режиссер. — Афиши расклеены, билеты давно в продаже. Ничего себе — отличное начало сезона! Как это ей в голову пришло?

— Вы о Сегенчук? — спросил капитан.

— Именно, — подтвердил Савицкий.

— А что, вы бы действительно поставили ее на премьеру, если бы Белько отказалась петь?

— А с чего Анна будет отказываться петь? — насторожился режиссер.

— Ну… она себя плохо чувствует, как мне сказали.

У Ани действительно сильно опухла рука — эта идиотка своими ножницами, видимо, занесла туда какую-то инфекцию. Сегодня Аня даже осталась дома, потому что температура у нее поднялась до тридцати восьми, и он настоял на том, чтобы вызвать врача. Она сказала, что, как только жар спадет, приедет, но недавно позвонила и пожаловалась на сильную слабость. Голос у нее был при этом такой, что у него внутри все переворачивалось. Бросить бы к чертовой матери репетиции и этих настырных сыщиков с их расспросами и поехать к ней! Сказали же ей в больнице сразу, что лучше принимать антибиотики, но Аня почему-то заупрямилась. Он хотел даже оставить ее на пару дней в клинике, но она настояла на своем и уехала домой. Да, упавший сценарий — действительно дурная примета, недаром старые актеры перешептывались в кулуарах, что эта премьера обречена… Аня не в лучшем виде, и, возможно, придется ее заменить. Это плохо, он не любил перестановок в спектакле в последний момент.

— А если Анна Белько не сможет петь, вместо нее будет ваша жена? — продолжал допытываться мент.

— Ну… по-видимому, да. Наверное. Послушайте, почему вас это интересует?

— Или Сегенчук?

— Я не думаю, что Людмила Сегенчук вообще теперь будет работать в театре, — сухо сказал режиссер.

— Даже если некому будет петь премьеру?

— Да что вы понимаете в премьерах! — сорвался Савицкий.

— И в самом деле, ничего, — тут же согласился капитан, и артисту стало стыдно.

— Я думаю… если бы не было другого выхода, то — да, — неохотно согласился Савицкий. — Вся труппа, да и вообще весь коллектив театра, вложили очень много сил для того, чтобы открыть новый сезон «Катериной Измайловой».

— То есть вы бы поставили на премьеру Сегенчук? — зачем-то уточнил голубоглазый.

— Почему вы все время об этом спрашиваете?

— Потому что Сегенчук страшно рисковала, открыв замок и забравшись в гримерку Белько, чтобы подложить той записку, а затем испортить костюмы. И я хочу уяснить себе, насколько был оправдан ее риск. Значит, он был оправдан.

— Послушайте, костюмы, конечно, нелегко было бы восстановить за такой короткий срок, но это, наверное, не главное. Главное то, что эта дура старалась деморализовать Анну. Господи, но какая же дура! Угрожала ее убить! Я не хочу даже думать, что она могла отравить Оксану. Нет, это невозможно! Чтобы Люда Сегенчук… нет, я в это не верю. Она просто хотела испугать Аню… конечно, просто испугать, и все. И без Сегенчук сейчас в театре просто ад кромешный, — поморщился режиссер, — а тут еще она со своей дикой выходкой! И так сплошная суета, нервотрепка…

— …слухи, сплетни… — закончил за режиссера собеседник.

— Да. Слухи и сплетни, — подтвердил тот. — И все это бьет по нервам.

— Так что, вполне возможно, именно Людмила Сегенчук появилась бы на сцене в главной роли? Тем более, как я узнал, костюмы, которые шились на вашу жену, гораздо легче было бы переделать как раз на нее — у них и фигуры похожи, и рост один.

— Ну… я думаю, такая вероятность была, — нехотя согласился режиссер. — А правда, что это именно она написала Ане записку? — вдруг спросил он.

— А кто вам это сказал?

— Она так кричала, что это все слышали. Так правда или нет? — продолжал допытываться Савицкий.

— Есть такие вещи, как тайна следствия, — уклонился от ответа Лысенко.

— Значит, это она…

— Ничего это не значит, — почему-то рассердился милиционер.

Из дневника убийцы

О, как я ее понимаю… Как никто другой… Эта роль и я — просто созданы друг для друга. Эта женщина идет на все ради любви. И пусть эта любовь не такая, как у всех, пусть эту любовь считают преступлением — но ведь невозможно не любить! И кому знать это, как не мне! Ведь я много лет любила… Любила безответно — и вот наконец настал и мой час. Невозможно не сделать для любимого все… даже то, что считается преступлением. Конечно, Катерина Измайлова убила… Пусть в спектакле она убивает только свекра и мужа, в книге она убивает еще и ребенка… Невинное дитя, которое ее любит. Это — ужасно. Но ведь и она тоже любит! И ничего не может поделать со своей любовью. Любовь все прибывает, пока не наводняет ее полностью, всю, и места для других чувств уже просто не остается. И она не может больше думать ни о чем, кроме своей любви, не может противиться чему бы то ни было. Она хочет сделать для любимого все и убивает даже ребенка. У меня никогда не было детей. Честно говоря, я не нуждаюсь в них. У меня есть мое искусство, мой любимый театр, который только сейчас начал принимать меня. Он для меня лучше любого живого человека, лучше и желаннее всего… Лишиться его было бы для меня ужасным несчастьем! Но если для театра нужно было бы убить ребенка… Я не знаю. Я просто не знаю, и все. Дети… Я помню себя в детстве. Я все чаще вспоминаю почему-то именно детство. А если бы кто-то захотел меня убить — ради какой-то высшей цели?.. Я задаю себе такие странные вопросы, на которые невозможно найти ответ. Но я была талантливым ребенком! Значит ли это, что талантливых детей убивать нельзя, а посредственных, выходит, можно? Но ведь мир в огромной части состоит из посредственностей! Именно они, пешки, безликие муравьи, обеспечивают существование театров, музеев, картинных галерей… Многие из них не то что ни разу не были в театре или музее, но даже желания такого никогда не испытывали! Но из их среды приходят в жизнь гении — и большинство гениев, поскольку серых посредственностей также большинство…

Этот вопрос — чем жизнь ребенка отличается от жизни взрослого — до сих пор не дает мне покоя, хотя я размышляю над ним чуть ли не всю неделю. И как назвать аборт, если не узаконенным убийством? Среди миллионов абортированных зародышей были сотни гениев. Это не мои догадки, это простая статистика. Их убили просто потому, что они мешали жить! Мешали замужеству, мешали карьере… Просто мешали. Были лишними в этой жизни. И что, кто-нибудь жалел о том, что сделал аборт? Может быть, единицы из миллионов. И чувства эти — не от большого ума…

Я не оправдываю себя, я действительно думаю, что в жизни вообще много лишнего. От некоторых людей вполне можно было бы избавиться как от ненужного балласта. И воздух был бы чище. Избавляются же люди от вредных насекомых, от грызунов? И чем лучше этих паразитов наркоманы и те же цыгане, которые продают им наркотики? Нищие попрошайки? Бомжи? И дети, которые с ними везде ходят, — ведь эти дети ничего не хотят, кроме как нюхать клей и пить суррогатную водку с дихлофосом… Так, значит, я ответила на свой вопрос? И этих детей можно убивать? Они же не вызывают никаких других чувств, кроме омерзения. И они все равно погибнут, рано или поздно — от наркотиков, от поножовщины, от водки… Так не гуманнее было бы их усыплять? Ведь усыпляют же бродячих собак? А эти люди хуже животных, ведь последние не понимают, что рыться в помойках — отвратительно. Так кому нужны эти двуногие крысы? Пьяные, вонючие попрошайки? Или те, кто убивает и себя, и своих новорожденных детей? Даже крыса будет драться за своих детенышей. Тогда чем лучше животного та опухшая баба, которая сидит в метро с маленькими, вечно спящими детьми? И эти дети у нее вечно грудные и никогда не вырастают… Она дает им молоко с димедролом или с какой-нибудь другой дрянью… И если они сами убивают своих собственных детей или малышей, купленных за бутылку водки, за дозу у матери-наркоманки или у спившейся алкоголички, то почему тогда их не убивает государство? Почему их за это никто не наказывает? Эти несчастные дети больше двух лет не живут. Это жуткое, изощренное, медленное убийство — во имя чего? Ради горсти мелочи? Ради водки и наркотиков?

Я ненавижу этих людей так сильно именно потому, что они слишком легко решили для себя проблему, над которой я бьюсь уже много лет: возможно ли быть убийцей и сохранить живую душу? У людей, которые убивают детей наркотиками, водкой и клеем, которые насилуют маленьких детей до смерти, наверное, никогда не было души. А нет души — нет и проблемы. А у меня? Что у меня вместо души?

Я хорошо помню, какой чистой девочкой я была и как воспаряло все мое естество от музыки — самого прекрасного, что было у меня в жизни… А у этих людей в жизни нет ничего прекрасного. У них нет других радостей, кроме жратвы, выпивки и животного секса. А у меня есть цель. Прекрасная цель. Такая же прекрасная, как всепоглощающая страсть Катерины Измайловой к мужчине. Это любовь, такая же безграничная, как у меня — к театру. И ради этой любви она пошла на все. Даже на убийство ребенка. Я содрогаюсь от этого. Я не смогла бы убить ребенка… Значит, моя любовь к театру недостаточно полна? Значит, все, что я уже сделала на пути к достижению своей цели, — бесполезно? И убитые мной люди — напрасные жертвы? Ладно, пусть бомжи, на которых я отрабатывала свою методику, не в счет. Они — не люди. Они все равно умрут, на год-два раньше или позже — не важно. Но Оксана Кулиш… Она уж точно выделялась из серой массы. И она была достойной жертвой на пути к высшей цели. И если за бомжами я просто наблюдала, как экспериментатор за белыми мышами, то от убийства Кулиш я получила острое удовольствие. День, когда я решилась на это, стал для меня праздником. Кроме того, я ненавидела ее! Ненавидела глубоко и остро. Она столько лет мучила меня. Она отбирала у меня все, что принадлежало мне по праву, — ведь то, что я талантливее ее, несомненно. И не будь на моем пути Оксаны Кулиш, жизнь моя пошла бы совсем иначе. И может быть, мне даже не пришлось бы никого убивать…

— Это Людмила вам сказала?

— Людмила вас выгораживала как могла, если вам это интересно, — сообщила Катя певице Жене Богомолец, которая сидела сейчас у нее в кабинете. — Это наши собственные выводы, подкрепленные уликами.

— Вот как? — Женю Богомолец нелегко было смутить. Она поудобнее уселась на стуле и закинула ногу за ногу. — И что же это за улики?

— Несмотря на то, что Белько разорвала записку и скомкала остатки, на бумаге остались ваши отпечатки пальцев. Откуда им было взяться, если бы вы не писали ее? А отпечатков Сегенчук там нет. Она даже не озаботилась надеть перчатки, когда отправилась в гримерку Белько. Да, почерк, кстати, хотя и измененный, тоже ваш. Хотите, экспертизу закажем?

— Зачем? — подняла брови певица. — Ладно, записку я написала. А что тут такого? Я же ничего больше не сделала?

— И, кроме всего прочего, вы первая вбежали в гримерку, — продолжала уличать Богомолец дотошная милиционерша. Да, певица ее явно недооценила. На вечеринке она показалась ей довольно безобидной и простенькой…

— Выходит, вы, Женя, стояли неподалеку и ждали, пока Сегенчук закончит портить костюмы Белько. А если стояли и ждали, значит, знали, зачем она туда отправилась. Да еще и с ножницами в руках. Так ведь? Женя, для чего вы старались перессорить всех в театре? — напрямую спросила Катя. — И к тому же накануне премьеры? И зачем вы подложили Белько эту жуткую записку? Вы же понимали, что после убийства Кулиш все и так косо смотрят друг на друга, и вдруг такое послание! И зачем вы подставили Сегенчук? У нее же теперь будут ужасные неприятности! Ведь Люда ваша подруга? Или это не так?

— Ну, с запиской действительно вышло не совсем красиво, — пожала плечами Богомолец. — А с Людой… Мы не совсем подруги… в полном смысле этого слова. То есть она считала меня свой подругой, а я… Люда Сегенчук слишком скучная, сентиментальная, впечатлительная и романтическая особа. А такую мне иметь в подругах неинтересно и не совсем удобно, если вы меня понимаете. У меня лично театра хватает и на работе…

— Наверное, не хватает, если вы распускаете слухи и сплетни, — сухо сказала Катя.

Жаль, Женя Богомолец, с которой они вместе были на вечеринке, ей очень понравилась. И вообще, Катя подумала, что в театре Женя Богомолец — такая же душа общества, какой она была на капустнике в общежитии.

— Господи, у нас в театре такая скукотища! Просто сдохнуть можно! Так хотелось расшевелить это сонное царство! У вас курить разрешают?

— Курите, — кивнула Катя.

— Спасибо.

Женя Богомолец достала из сумки пачку сигарет и картинно закурила. Катя молча пододвинула ей пепельницу.

— Я — человек веселый. Люблю розыгрыши, анекдоты там всякие…

— Сплетни, интриги… — закончила за нее Катя. — Женя, зачем вы подали Люде Сегенчук эту дикую мысль — испортить костюмы Ани Белько?

— А Людка что, всю жизнь должна на подхвате быть? Аньке повезло — после Кулиш Савицкий ее пригрел, дал спеть Измайлову. А Людка чем хуже? Эта дура только театром и бредит. Ей, кроме театра, в жизни ничего больше и не нужно! А у Людмилы, между прочим, голос не хуже, чем у Белько! Анька все равно замуж собиралась и сказала, что уходит. Ну конечно, она с Савицким сейчас потому, что иначе он ей Измайлову петь не даст… как никогда ничего не давал. Он же только любимчиков своих и видит, остальные для него так — массовка. Да и все мы, молодые, всю жизнь должны ждать, пока до нас дойдет очередь, так? Всю жизнь ходить вторым составом и дожидаться, пока приму в восемьдесят лет паралич разобьет или она ангиной заболеет? Да мне тогда самой шестьдесят стукнет! А нам сейчас всего хочется… Не на капустниках же только петь! А в театре нашем дорогом мы можем только выйти у рояля постоять — подружками Татьяны Лариной. «Пре-екрасно-о, о-о-бворожите-е-льно… Еще-е, еще-е», — пропела она ерническим голоском. — Это, считай, и вся их роль, — пояснила она простой, как хозяйственное мыло, милиционерше. — Подружек Ларинских. Вот так постонешь один раз за всю оперу — и адью. До следующего раза. А есть такие оперы, где женских партий вообще раз-два — и обчелся! «Борис Годунов», например. На четырнадцать мужских партий — всего четыре женских. И то две из них — хозяйка корчмы и нянька. И даже за эти вечно драка… Ну а кто Марину Мнишек петь будет, и ежу понятно. Или жена Савицкого, или его любовница. А остальным там вообще делать нечего… И что нам, молодым певицам, остается? Хоть на свадьбах с лабухами попсу петь нанимайся, или в церковный хор, чтоб от тоски не помереть, чесслово… Да, у Люды Сегенчук прекрасный голос, чтобы вы знали!

— А у вас? — Катя намеренно обращалась к Богомолец на «вы», давая тем самым понять, что вечеринка — одно, а разговор в кабинете Управления — совсем другое.

— И у меня голос хороший. Но я в любовницы к Савицкому не рвусь, хотя мне тоже хочется заглавные партии петь.

— А Сегенчук что, хотела быть любовницей Савицкого? — поинтересовалась Катя намеренно простодушно.

— Людка? Ой, она не в его вкусе совершенно. Он на стерв западает, вот Оксаночка покойная стерва еще та была…

— А что, Белько тоже стерва?

— Ну… Белько… Темная она лошадка, Белько… С виду такая девочка-ромашка… а что у нее внутри на самом деле, даже я понять иногда не могу. Мне кажется, она его взяла только тем, что из театра собралась уходить. Этого он никак допустить не мог. Он же вокруг нее сколько лет увивался, но так и не трахнул. Мужское самолюбие взыграло. Ну и, кроме того, она действительно просто создана для театра. У нее и сценический талант есть, и внешность, и голос… Мозгов вот только маловато, — подпустила ядовитую шпильку Богомолец.

— А почему? — поинтересовалась Катя.

— Да потому, что ей и ждать не надо было, пока Кулиш грибочками покормят… Но она же порядочная… дура. В очередь стояла, пока место освободится.

— Что, при живой любовнице она не могла с режиссером романы крутить, а при живой жене можно? — удивленно спросила Катя.

— Ой, я тебя умоляю… Простите, теперь мы, кажется, на «вы»? Не обидела? Ну ладно, как хочешь… Какая там жена! Лариса для Савицкого давно уже как декорация — с виду настоящая, а на деле фанера разрисованная… Она ему до лампочки, прятаться за ней только удобно — вроде как и женат. Теперь у нас Белько примой будет. — Богомолец с силой вдавила докуренную сигарету в пепельницу. — Потому как у Савицкого комплекс — любая прима непременно должна быть его любовницей. И наоборот — любовница должна быть примой. А зачем ему абы кто? Теперь он для Анечки во всех спектаклях место найдет. Ну, будем справедливы, этот комплекс не только у него. Это у многих режиссеров. Эффект Пигмалиона. А я, например, примой через его постель быть не хочу.

— Вам Савицкий не нравится?

— А вам нравится?

— Я его совсем не знаю, — пожала плечами Катя.

— А его лучше и не знать, — скривилась Богомолец. — Это такое… ничтожество! Я не о режиссере говорю, а о человеке. Что он с Ларисой Федоровной сделал! Это из-за него она теперь такая… неживая! Он же ей всю жизнь сломал! Да и Кулиш тоже… И из-за этого ничтожества убивают!

— Давайте оставим Савицкого в покое и поговорим о вас, — предложила Катя.

— Ну давайте, раз вы меня сюда вызвали.

— Зачем все-таки вы столкнули Сегенчук и Белько? Я не верю вашим объяснениям насчет того, что вы хотели помочь Людмиле. Так не помогают. Вы хотели убрать с дороги Аню Белько? Это более правдоподобное объяснение, не так ли?

— Да Белько сама уйдет! Она же замуж выходит, сама нам говорила.

— Наверное, вы забыли, как только что говорили о том, что теперь Белько будет у вас примой? — напомнила певице Катя.

— Ну, это еще бабушка надвое сказала. Я говорю только о том, что сама слышала. Белько собралась замуж и заявила, что бросает театр. Это и без меня все знают. А что теперь будет — кто их разберет?

— Наверное, Белько замуж уже передумала выходить? — предположила Катя.

— Почему? — удивилась Женя Богомолец.

— Ну, после того, как она и Савицкий…

— Всего-то? — пожала плечами певица. — Видите ли, у нас в театре нравы не то чтобы совсем вольные, скорее, как везде… Но не выходить замуж только потому, что с кем-то там перепихнулась! Средневековье какое-то. Она ведь его не любит, это ж видно!

— Прямо-таки видно? — усомнилась Катя.

— Конечно, видно. Если Кулиш ему проходу не давала, а Лариса Федоровна так бесилась, что чуть действительно Кулиш не отравила, то тут… Нет, это несерьезно. Это она из-за роли, я знаю, — сделала вывод Богомолец.

— А почему тогда у Столяровой нервный срыв?

— Да нет у нее никакого нервного срыва! Ну… это я придумала. Для драматического эффекта, так сказать. Хотела посмотреть, кто за Ларису, а кто на сторону Белько переметнулся.

— Женя, зачем все-таки вы распускаете в театре разные неприглядные слухи? — устало спросила Катя, которая просто не могла понять, какая сила движет этой симпатичной и талантливой девушкой и заставляет ее делать если не глупости, то вещи не слишком красивые и умные. Или Богомолец интриганка по природе своей?

— А что до вас дошло? — заинтересованно спросила певица.

— Много чего. О том, что два солиста балета стрелялись из-за третьего. О том, что Елена Николаевна и ее подруга лесбиянки. Ну и о том, что у Ларисы Федоровны нервный срыв. Пока хватит?

— Всего-то? Ну, это не очень интересно. Потому что все это почти правда. Ну, не стрелялись, допустим. Просто подрались. Некрасиво, правда? Красивее было бы, если бы стрелялись. «Те-е-пе-ерь сходи-итесь!» — снова пропела она. — Это…

— «Евгений Онегин», — быстро сказала Катя. — Я знаю.

— Точно. И какой мог бы быть сюжет! Дуэль из-за третьего! Красиво! А эти два дурака просто погрызлись и наставили друг другу синяков. И не очень-то умеючи. Просто уроды! А насчет этих старых грымз… Ну, думаю, тут я недалеко ушла от истины. С чего бы это две бабы стали жить вместе всю жизнь? Даже родственники рядом не уживаются. А тут чужие люди. Подруги они, как же! И потом, вы же ничего не знаете. Елена Николаевна, к которой этот ваш… — Богомолец пощелкала пальцами, — ну, Бухин, кажется, — наушничать бегает, та еще штучка! Она имеет влияние на Савицкого и очень часто манипулирует им в свою пользу. Правда! Кроме того, у нее и среди певцов есть любимчики. Она их продвигает. Она ведь и на гастролях всем заправляет. Кого куда поселить и с кем. И нарочно пакостит — хоть и по мелочи, но все-таки неприятно! В прошлом году, например, она меня в гостинице под лестницей поселила! Каково? Когда в эту душную конуру можно было осветителей каких-нибудь засунуть. А Аньку Белько, между прочим, — в полулюкс! А мне обидно…

— Обидно, что она вас не продвигает? Или что под лестницей поселила? Кстати, мне кажется, вы не просто так оказались в коридоре, когда Сегенчук резала костюмы Белько. Вы ведь предложили ей свою помощь и остались караулить, так? Вы явились в театр вдвоем в одиннадцать, а должны были прийти только в три. Тогда почему вы не предупредили подругу о том, что подошла Белько?

Женя Богомолец посмотрела на свою потушенную в пепельнице сигарету, потом достала из пачки еще одну, неторопливо щелкнула зажигалкой, так же неторопливо затянулась и выпустила в потолок струю дыма. Очевидно, она собиралась с мыслями.

— Или вы просто растерялись и потому бросили Сегенчук одну? Но я думаю, Женя, вы не из тех, кто теряется. Скорее всего, вы стояли, наблюдали и получали удовольствие. Ведь зрелище получилось как нельзя лучше! А потом, когда на крики сбежались остальные, вы тоже сделали вид, будто только что примчались.

— Я не хотела бросать Людку одну, — покусав губу, начала певица. — Не такая я и сволочь, Кать. Но Белько появилась так неожиданно… Она ведь тоже в три должна была прийти, не раньше. Не могла же я броситься на нее! Я не знала, что делать. Ну, если честно, не очень красиво поступила. Ну… просто растерялась, если хочешь…

— Просто растерялись до такой степени, что, наслаждаясь вами же спровоцированным скандалом, не забыли проверить, прочитала ли Белько вашу записку. Иначе зачем вы полезли в ящик ее стола?

— Я… я просто хотела посмотреть, нет ли там чего. У нее же кровь лилась…

— И вы шарили по всем ящикам, когда в самом верхнем, который открыли первым, лежали и бинт, и вата? А потом еще заглядывали в мусорную корзину, где мы и нашли остатки записки!

— Это вам завтруппой все так изложила? — язвительно поинтересовалась Богомолец. — Я растерялась, — упрямо повторила она.

— Я, конечно, ничего не понимаю в опере, — усмехнулась Катя, — но зато прекрасно умею делать выводы. И мне сказали, что, хотя у вас и неплохой голос, но до Сегенчук вы еще не доросли. Лариса Столярова, Аня Белько, Люда Сегенчук, а потом только вы. Именно в таком вот порядке. Да, забыла, впереди вас еще шла Оксана Кулиш. Ведь так? А вы, так сказать, замыкали список лидеров. И вот Кулиш не стало, Столярова действительно на грани нервного срыва и вообще почти не поет. Белько не сегодня завтра выйдет замуж и покинет труппу, а Сегенчук вы очень ловко выживаете. И кто остается?

Женя Богомолец вкусно затянулась сигаретой, прищурилась и сказала:

— Да, выводы делать умеешь… Все правильно. Я и остаюсь.

— Столько курить очень вредно для голоса, — не сдержалась старлей Скрипковская.

— Да ла-адно. — Женя Богомолец махнула рукой. — Менты всякие мне еще морали читать будут!

* * *

— Как ты ее вычислила, Катерина?

— По ножницам, Игорь. Я сразу заподозрила, что Люда Сегенчук сама бы на это не пошла. А когда она сказала про декупаж, я вспомнила, что уже видела, как это делается. Сегенчук все время в руках салфетку вертела. Она вырезает из цветных салфеток узоры, а для этого такие большие ножницы не нужны. Этот декупаж маникюрными ножницами делают. Они у нее на столике и лежали. А потом она обмолвилась, что Богомолец шьет. А ножницы, которыми она костюмы раскромсала, были именно портновские, большие и острые. И еще — Богомолец первая прибежала. Написала в объяснительной, что была в своей гримерной. То есть той, что они вместе с Сегенчук делят. Значит, они уже виделись. Проверила у охраны на входе — оказалось, что они вместе и пришли. Аня Белько рассказала, что, идя по коридору, она видела Богомолец, стоявшую у своей двери, но та сразу юркнула внутрь, даже не поздоровалась. А потом первой прибежала на ее крик. То есть появилась в гримерке почти сразу, через несколько секунд. Если человек слышит крик, он ведь не побежит, как спринтер, правда? Он на несколько секунд цепенеет, а потом уже решает, бежать ему или лучше посидеть тихо, а то как бы чего не вышло. И вообще, если время засечь, то нужно вскочить, двери открыть-закрыть, потом еще и выяснить, откуда крик. Ну, не меньше чем полминуты потребуется. Остальные, бывшие в соседних помещениях, появились кто когда, но никто не прибежал раньше чем через минуту. Значит, Богомолец покинула свою гримерку, как только Белько прошла мимо, и отправилась под дверь — слушать, что там происходит. Когда та закричала, Богомолец выждала несколько секунд и сделала вид, будто прибежала из своей гримерной. Вот такой расклад получается. Хорошо, что я к Белько в больницу сразу поехала, опросила ее для полноты картины… Черт, это ведь та самая неотложка была!

— А зачем тебе неотложка? — поинтересовался Лысенко.

— Там один доктор работает… ну, который Черную реанимировал. Он сказал, что у него друг в экспертизе. И к ним в морг в прошлом году одного бомжа привозили, тоже с отравлением бледной поганкой. Я подумала, что это может быть след.

— Кать, эти бомжи пачками каждую осень грибами травятся.

— Я знаю. Но ты послушай! Я тут еще весной с одним интересным бомжиком познакомилась. Он где-то в нашем районе обитает. Так он мне рассказал, что у него был приятель, с которым они в одном подвале жили. Их какая-то женщина тортиком угостила. Ну, не совсем угостила. Вынесла торт на помойку, а тот его схватил. И сам весь съел. И к утру умер. Я подумала — а вдруг это тот самый, который бледной поганкой отравился? Мы этот токсин ищем, ищем… Ведь Кулиш грибов не ела, а торт как раз ела.

— Так ведь кондитерша оказалась не при делах, так я понимаю?

— Черт его знает… запутано все!

Катя задумчиво почесала ручкой за ухом. Пора было идти домой, Тим ее уже дожидался, а она засиделась. А тут еще Игорь зашел — чайку выпить. Сашка убежал к своим строителям, а они с Лысенко все сидят. Игоря никто, кроме кота, дома не ждет, а вот чего она делает на работе так поздно?

— Токсин в торт мог каким-то другим путем попасть…

— Кать, торт все ели. А пирожные эти, кстати, которые кондитерша сделала, Савицкий дома съел, жена подтверждает.

— Он мог эту коробку, что Черная дала, ядом начинить и к Кулиш отнести, а вечером по дороге домой еще купить таких же. И нарочно съесть, чтобы жена видела. Кто их разберет, пирожные эти, они же все одинаковые!

— Не сходится. Во-первых, Кулиш ему не открыла…

— Это еще не факт! — возразила Катя. — Соседи-то видели, как он дверь открывал? Видели. Это только Савицкий говорит, что на цепочку было закрыто и он якобы потом звонил. А утром никакой цепочки не было. Кто ее снял, если Кулиш спала? Не сама же она, как сомнамбула, встала и открыла? Хотя и это может быть…

— Во-вторых, последний раз она ела еще днем. Экспертиза у нас хорошая, — вставил Лысенко.

То, что экспертиза у них хорошая, Катя знала. Крыть, как говорится, было нечем.

— Вот поэтому я и хочу за того бомжа зацепиться.

— А как его звали, твой знакомец не говорил?

Катя задумалась. Разговор об отравлении тортиком состоялся почти три месяца назад, но она точно помнила, что бомж Володя называл имя… и даже вроде бы фамилию! Но за эти три месяца у нее было столько дел и столько людей, которые прошли по этим делам… людей с именами и фамилиями. Один разбой с кучей фигурантов чего ей стоил!

— Ну, съезди в морг. Пусть они поднимут архив — грибами ведь не так много народу травится. Вдруг увидишь и вспомнишь.

Катя была совсем не уверена, что она увидит и сразу вспомнит. Иногда у нее бывали просто катастрофические выпадения памяти. Случались они, как правило, после очередного приступа мигрени. Как раз в то воскресенье, когда она познакомилась с бомжом Володей, к вечеру у нее разыгралась жуткая мигрень. Тим говорит, что это последствие удара по голове и, к сожалению, мигрени теперь будут у нее всю жизнь. И поэтому ей лучше иметь персонального врача. Черт, Тим, наверное, уже два часа ее ждет! Нужно собираться и ехать домой. Но вместо этого она спросила:

— Может быть, действительно поехать в морг?

— Пошли им запрос. Чего туда-сюда мотаться? Пусть распечатку пришлют. Сорокина тебя завтра к Столяровой посылает?

— Да. Хочет, чтобы я еще раз ее опросила. Она, по-моему, зациклилась на том, что Кулиш убил муж Столяровой. И все копает под него и копает.

— Она такая… — загадочно произнес Лысенко. — Ну что, Катерина, может, пора и по домам?

* * *

— Господи, мне так его жалко! — жалобно произнесла Лариса Сергеевна и покачала головой. — Он так старался! Русалка эта… жуткая просто!

— Он хотел как лучше, — примирительно сказала бабуля. — Ларочка, а чем русалка-то жуткая?

Бабуле нездоровилось, а то она сама пошла бы посмотреть на русалку — любопытство Марию Петровну так и раздирало. Эту русалку под разными предлогами видели уже все, кроме нее самой.

— Ой, ба, лучше не спрашивай! — Сашка закатил глаза и выразительно поджал губы.

— Там така-а-я грудь, — объяснила Дашка, забегавшая посмотреть на творение Пал Палыча, пока Сашка внизу оставался с близнецами. — Да и хвостик… очень аппетитный! А самое смешное, что глаза у нее точь-в-точь мамины!

— Ну, ты скажешь, — смутилась Лариса Сергеевна. — У тебя, между прочим, глаза точно такие же!

— Ну, пусть такие же. Но выражение — точно твое!

— Ты скажи еще, что и хвост, как у меня!

— Вот это подарок так подарок! Вот глаз у человека! Сразу понял, что она на тебя похожа.

— Дашка, не дразнись. А будешь родную мать задевать…

Лариса Сергеевна хотела сказать «в Херсон уеду», но что-то ее удержало от этого. Некрасиво было смеяться над хорошим человеком.

— А то ты в Херсон уедешь! — показала язык Дашка. — Ну что, говори, сделал тебе Пал Палыч предложение или еще нет?

Лариса Сергеевна покраснела до корней волос и беспомощно огляделась. Все сидящие за столом с интересом смотрели на нее. Оказывается, все, что происходит с ней и Пал Палычем, здесь ни для кого не секрет?

Саше Бухину тут же стало стыдно. За себя, за жену. В основном за себя. Ведь это он все разболтал Дашке, даже не заботясь о том, чтобы новость не пошла дальше. А от Дашки, скорее всего, об этом узнала бабушка, а от нее — и все остальные…

— Ла-арочка, — сделала удивленное лицо бабуля, — это правда?

Лариса Сергеевна хотела встать и уйти, но она была педагогом со стажем, и ей приходилось иметь дело и не с таким хулиганьем… Так что присутствия духа она почти не потеряла. Да и обижать родственников зятя ей не хотелось.

— Сделал, — кратко сказала она и принялась решительно терзать ножом отбивную.

— И что?

— Мама, — пожурил любопытную Бухин-старший, — это совсем не наше дело!

— Почему же не наше? — удивилась Мария Петровна. — Мы же все — одна семья? И я хочу Ларочке только счастья…

— Ба, ну какое счастье может быть с русалкой? — спросил Сашка.

— При чем тут русалка, — отмахнулась от внука Мария Петровна. — У нас в молодости, между прочим, тоже ковер такой был… с русалкой. Помню, твой дед мне его на день рождения принес — достал где-то. Тогда такие коврики в моде были! Нипочем нельзя было достать, а он достал. И не на простыне нарисованный, — мечтательно вспоминала она, — а настоящий, заводской. Вот гости завидовали! И я такая счастливая была, а он такой гордый! — смахнула слезу воспоминаний бабуля. — Он у нас над кроватью висел… да лет двадцать, наверное!

— Точно, — подтвердил Александр Ильич. — Я его хорошо помню. Он мне в детстве таким красивым казался.

— Это он уже выгорел, а какой он был, когда твой отец его принес! — продолжала бабуля. — И тогда никому и в голову не приходило, что русалка — это неприлично. Очень даже приличный ковер был. А сейчас по телевизору такое показывают… даже мне стыдно. А тут — русалка! Ну и что с того?

— Мама, вам салат положить? — спросила бабулю Сашкина мать.

Но бабушку Бухина было не так легко сбить с мысли:

— Спасибо… положи… А то — русалка! Да лишь бы человек был хороший! Вот, Саня говорит, что человек он хороший, дельный. И мастер — золотые руки. Правда, Сань?

Сашка буркнул что-то невразумительное.

— А жить-то с человеком, а не с русалкой! — все никак не могла угомониться бабуля.

— Ну, мне… — Лариса Сергеевна хотела сказать привычное «тетрадки проверять нужно» и сбилась. От отпуска и каникул еще оставалось несколько дней, и тетрадок пока никаких не было. Зато был Пал Палыч и такое чувство, что она может… Что она может, Лариса Сергеевна пока даже сама не поняла. Может упустить что-то в своей жизни? Или просмотреть? Пусть ей уже пятьдесят, да и Пал Палычу не меньше, но это совсем не повод вот так веселиться. Черт бы побрал эту наяду! Это проклятое чудовище, похоже, действительно может изменить то хорошее впечатление, которое производил на нее, да и на всю семью, бригадир херсонских строителей. А что, если действительно плюнуть на русалку? Что было бы, не случись этой дурацкой картинки? Ведь мог же Пал Палыч сделать ей предложение… без русалки, скажем так?..

— А чайку? Ларочка? Саня, чайник ставили? — прервала ее сумбурные мысли все та же бабуля.

Бухин поспешил воспользоваться случаем и улизнул в кухню. Там он нарочито долго дожидался, пока вскипит вода, потом по всем правилам заварил чай и даже выложил в вазочку печенье из пакета. Вернувшись в гостиную, он обнаружил, что скользкий разговор не только не прекратился, но перешел в стадию допроса с пристрастием.

— А кольцо он тебе подарил?

Лариса Сергеевна с обреченным видом кивнула.

— Покажи! — тут же потребовала бабуля.

— У меня его нет, — ежась под пристальными взглядами родни, пояснила Лариса Сергеевна.

— А какое оно-то хоть было? — Интерес бабули к матримониальным вопросам, подогреваемый неиссякаемыми телевизионными сериалами, не затихал никогда. — Большое? Толстое? Если денег не пожалел, значит, точно любит!

— Я его не видела, — пролепетала мать Даши. — Я коробочку не открывала.

— А почему не открыла? Хоть бы полюбопытствовала!

— Ну, я же его и брать не собиралась. Зачем же смотреть?

— Отказала, значит! — ахнула бабуля. — Ларочка! Что ж ты так сразу, не подумавши! А вдруг это твое счастье!

— Мам, ну что ты лезешь не в свое дело, — снова не выдержал Бухин-старший. — Тебе только всех сватать!

— Хороший, непьющий, — перечисляла бабуля. — Работящий. Дом у него свой в Херсоне…

— И участок большой, с деревьями, — иронически подсказала ей невестка.

— Вот и хорошо, что с деревьями! Воздух чище. Сад свой — красота какая! И детей нет.

— А что, разве это хорошо, когда детей нет? — Невестка и свекровь в доме Бухиных сосуществовали вполне мирно, но невестка иногда не упускала случая подтрунить над матерью мужа.

— В таком возрасте — хорошо, — отрезала свекровь. — А то захочешь в тишине полежать, а тут и шум, и беготня, и телевизор включенный… Опять-таки, и наследство делить не придется в случае чего…

— Мама, ну ты и сказала! — воскликнул Бухин-старший.

— А чего? На жизнь нужно смотреть трезво! Одинокий же он, Лара?

— Вдовец он, — снова покраснев, тихо пояснила Лариса Сергеевна.

— Ну, чего еще нужно? — закончила бабуля.

Лариса Сергеевна подняла страдальческие голубые глаза, так похожие на глаза мифического персонажа с хвостом, и… заплакала. Сашкина мать тут же принялась ее обнимать, бабуля, кряхтя от некстати скрутившего ее радикулита, также пыталась принять участие в общем братании, но ее оттерла Дашка. В довершение катавасии в спальне хором заорали проснувшиеся близняшки.

— Ну, я пойду… — Теща попыталась вырваться, но Сашка тут же сказал:

— Я сейчас их возьму!

Через минуту в их комнате возникла и Дашка.

— Саня, ты кефир подогрел? — строго спросила она.

— Нет, я думал…

— Ну что ты думал? Ты же знаешь, что вечером — кефир.

— Саша, я кефир принесла. — В спальню вошла теща с двумя бутылочками в руках и укоризненным выражением на лице. — Кормите их, — сказала она. — А я потом пойду погуляю…

— Может, я погуляю? — неуверенно предложил Сашка, все еще чувствуя свою вину.

— Ты коляску снесешь. А я погуляю. — Теща была непреклонна.

Дашка за ее спиной делала ему какие-то знаки, и Бухин совсем растерялся.

— Хорошо, — пожав плечами, согласился он. — Гуляйте, если хотите.

* * *

— Болит? — Савицкий осторожно притронулся к руке Анны.

— Нет, Андрюшенька. Уже нет. — Девушка подняла на него ласковые глаза и приникла щекой к его плечу. Он осторожно ее обнял. От этого «Андрюшенька», которого он не слышал уже много лет, с тех пор как умерла мать, он почувствовал к любимой такой прилив нежности, что даже закрыл глаза. Она также сидела тихо, видимо чувствуя себя в его объятиях полностью защищенной.

— Ты горячая. — Он осторожно отстранился и заботливо пощупал ее лоб. — Температуру мерила?

— Утром была нормальная.

— Ты сейчас померяй. Лекарства пила?

— Пила… Андрюш, правда, не болит уже.

— На перевязку когда?

— Завтра.

— Я тебя отвезу.

— Андрюшенька, ну что ты так обо мне печешься? Я сама. Что я, маленькая совсем, что ли? — Она нежным движением взъерошила ему волосы. — Ты тоже горячий…

— Жарко сегодня. И душно. Наверное, гроза будет.

Он долгим пристальным взглядом посмотрел на девушку. Задумавшаяся о чем-то, она сидела, безвольно уронив руки, — красивая, молодая, такая желанная, такая талантливая… Вчера он принес ей подарок — маленького плюшевого медвежонка. Она была так счастлива, так трогательно прижимала игрушку к себе, что он почувствовал умиление — чувство, которого также не испытывал уже долгие годы. Как много она дала ему! Как будто снова вернулась молодость, появились новые силы, новые мечты… Конечно, у них большая разница в возрасте, а она еще и выглядит значительно моложе своих лет. Ну, он же еще не старик, он полон энергии, а для творческого союза ему, пожалуй, не найти никого лучше этой женщины. Вдвоем они перевернут весь этот затхлый театр, вольют в него свежую струю. В Анне чувствуется просто огромный потенциал! Да, все в ней хорошо… Как там Чехов сказал: «В человеке все должно быть прекрасно»? Очень верно — в Анне все гармонично, все дано ей природой. То, что до этого он находил только в отдельных личностях, здесь слилось в одной. Кажется, наконец-то он обрел ту единственную, о которой мечтал. Ему импонировали не только ее молодость и красота, но также и начитанность, несомненная интеллигентность. А еще в ней чувствовалась какая-то недосказанность, какая-то тайна… В женщине должна присутствовать тайна, иначе какая же это женщина? Оксана тоже была и красива, и талантлива, но, кроме театра, с ней и поговорить было не о чем… К тому же его покойная любовница была слишком навязчива и болтлива, изнуряла его то истериками, то ненужными бытовыми подробностями жизни. Когда они бывали где-то вдвоем, она манерничала, требовала повышенного внимания к своей персоне, излишне громко смеялась, много говорила, много пила. Бывало, ее приходилось осаживать, а случались и такие моменты, когда ему становилось стыдно за свою спутницу.

Савицкий снял с полки книгу. В доме Анны было множество книг — и художественных, и беллетристики, богатое собрание альбомов по живописи. Он машинально переворачивал страницы, не столько всматриваясь в репродукции, сколько прислушиваясь к своему внутреннему состоянию. Нужно наконец оставить эту привычку — сравнивать Оксану и его теперешнюю возлюбленную. Тем более что Анна совсем не похожа на его покойную любовницу. С ней не стыдно показаться где бы то ни было. Кроме того, что Анна прекрасно воспитана и необычайно одарена, она не склонна выпячивать свою особу, а тактично остается в его тени. Любому мужчине это приятно!

— Аня, мне нужно с тобой серьезно поговорить, — ставя на место книгу, сказал он и зачем-то задернул штору, хотя на улице было еще светло.

— Ты сегодня снова уходишь? — Она понимающе подняла на него глаза.

«Оксана бы непременно спросила куда и наверняка закатила бы истерику по этому поводу… Черт, опять я про нее!» — с досадой подумал режиссер.

— Да… Но поговорить я хочу не об этом.

Она смотрела на него и молчала так красноречиво, что он не сразу нашел заготовленную фразу, а только промямлил:

— Ну… понимаешь ли…

— Кажется, я все понимаю, Андрюша. Она тебя шантажирует?

Андрей Савицкий буквально поперхнулся словами и закашлялся, а Анна между тем продолжила:

— Она и меня шантажирует. Признаться, Андрюша, я не хотела говорить об этом, но… я просто не знаю, что с этим делать. Она приходила ко мне неделю назад, когда тебя вызывали в прокуратуру.

— Лара была здесь? — спросил режиссер с недоверием.

— Да. — Девушка кивнула.

— И что ей было нужно? Она что, искала меня?

Анна сжала хрупкие пальцы так, что косточки побелели.

— Я думаю, она очень хорошо знала, что тебя здесь в этот момент не было. Потому что хотела пообщаться именно со мной. Не скажу, что мне это понравилось, но… она твоя жена и имеет на это право.

— О чем она с тобой разговаривала?

— Ну, наверное, о том же, о чем и ты сейчас хочешь со мной говорить. Или я не угадала?

Андрей Савицкий осторожно сел рядом и обнял девушку за плечи.

— Анечка, я знаю, что тебе сейчас особенно нелегко. Ведь это самое начало нашей совместной жизни, что всегда трудно, — когда два взрослых человека, каждый со своими привычками, своими особенностями, притираются друг к другу. Плюс еще эти сплетни, толки, нервотрепка. Милиция просто ночует в театре. Может, тебе поехать отдохнуть? Хочешь, я возьму для тебя путевку?

— Андрюша, через пять дней премьера! О каком отдыхе может идти речь? Я и так два дня уже не репетирую из-за Людмилы!

— Я боюсь, что костюмы не смогут восстановить настолько быстро, — сказал Савицкий и отвернулся. Его жизнь сложилась так, что он привык лгать близким людям. Но он не любил это занятие. Кроме того, Аня уже заняла слишком много места в его сердце. Именно ей он не хотел врать. Видит Бог, когда это тяжелое время наконец пройдет, он сделает для этой девочки все, что в его силах, и тогда она увидит, на что он способен!

— Ну, это же не бальные платья, — возразила певица. — В конце концов, можно подогнать на меня что-то на скорую руку из запасников. Там много чего есть подходящего. Я завтра пойду в пошивочный цех…

— Я не хочу, чтобы ты пела в чем попало, — быстро сказал Савицкий. — Это премьера, которую мы готовили несколько лет. И я не позволю тебе выглядеть недостойно!

— Похоже, теперь ты вообще не хочешь, чтобы я пела Измайлову? — проницательно заметила девушка. — И ты не хочешь, и твоя жена не хочет… И Сегенчук, и Богомолец… Они-то меня за что невзлюбили?! Что я им сделала? Никто не хочет, чтобы я пела, кроме меня самой. Похоже, я заняла в нашем театре место Кулиш, которую тоже никто не любил! Все ненавидели ее, а теперь все дружно ненавидят меня!

— Аня!

Она нетерпеливым жестом высвободилась из его рук.

— И ты хочешь спровадить меня отдыхать! Под предлогом, что я заболела, переутомилась и буду выглядеть на премьере недостойно!

— Анна!

— И вообще, я тебе надоела!

— Ты мне не надоела. — Андрей Савицкий попытался снова обнять девушку, но она обиженно увернулась. — Просто я попал в такую ситуацию… очень непростую ситуацию, Аня… — Преодолев сопротивление, он привлек к себе ее голову и стал гладить волосы, пропуская сквозь пальцы тяжелые золотые пряди. — Я прошу тебя… давай сделаем так: пусть Лара споет премьеру, а потом Измайлову до конца сезона будешь петь ты.

Она отстранилась, встала, гордым движением собрала волосы в строгий пучок. Лицо оставалось бесстрастным, но он чувствовал, что внутри у нее все клокочет.

— Лариса споет премьеру, ее имя будет в программке, о ней напишет пресса, на премьеру приедет телевидение. И кому какое потом дело, что до конца сезона петь буду я?! Я думала… я рассчитывала, что ты дашь мне спеть хотя бы один раз! — Из ее горла вырвался сдавленный стон. — Хотя бы один раз!..

— Аня, я уже пообещал ей…

— А сначала ты пообещал мне! Пообещал ей, пообещал мне… еще кому-то… Ты… ты мастер раздавать обещания!

Он смотрел на нее тяжелым взглядом — ждал, что она назовет имя Оксаны. Но она только горько бросила:

— Похоже, ты всем все только обещаешь! И этим держишь людей при себе. Ты… ты манипулируешь всеми нами! Это… это просто нечестно, Андрюша! — Она изо всех сил сдерживалась, чтобы не расплакаться, но слезы уже текли тонкими струйками, а губы дрожали совсем по-детски.

— Неужели ты хочешь, чтобы я сел в тюрьму? — неожиданно спросил режиссер.

У девушки округлились глаза.

— Андрей, что ты хочешь этим сказать?..

— Да, ты была права. Она шантажирует меня, — мрачно произнес Савицкий, подошел к окну, отодвинул край шторы и выглянул на улицу.

— Чем?

— Тебе лучше об этом не знать.

— Это связано со смертью Оксаны?

— Да.

Певица потрясенно уставилась на него.

— И… ты убил ее? — неверным голосом осведомилась она.

— Я ее не убивал.

— Тогда в чем же дело?

— Я не хочу об этом говорить. Я не хочу впутывать в это еще и тебя.

— Значит, сегодня она вынудит тебя поставить ее на премьеру, завтра потребует чего-то другого, а послезавтра захочет, чтобы ты вышвырнул меня из театра! И ты будешь все исполнять, потому что не хочешь сесть в тюрьму. Все понятно. — Она горько усмехнулась.

— Аня, ты преувеличиваешь… Она просто сказала, что у нее ко мне всего одна просьба — дать спеть Измайлову.

— Шантажисты всегда начинают с одной просьбы, — заметила девушка. — Но достаточно только пойти у них на поводу…

— Я уверен, что она больше ничего от нас требовать не будет. Я хорошо знаю свою жену… бывшую жену. Она человек слова. И ты сама слышала, что Лариса…

— Я понимаю, — устало сказала Анна, — что Лариса Федоровна поет гораздо лучше меня. И у нее большой опыт, но я так хотела… так надеялась…

— Анечка, у тебя голос не хуже, а намного лучше, чем у Ларисы! — горячо заверил возлюбленную режиссер. — И пойми — у нас с тобой впереди вся жизнь! Ты еще будешь петь и Аиду, и Травиату, и Тоску… и все, что захочешь! Но Лару просто заклинило на мысли, что это ее последняя партия, последняя сценическая работа.

— Она мне говорила то же самое.

— Ну, вот видишь!

— Я ей не верю, Андрей.

— Аня, она мне поклялась. Я знаю ее много лет.

— А если она не сможет выступить? — вдруг с надеждой спросила молодая певица. — Если у нее поднимется температура, или сдадут нервы, или она просто-напросто передумает? Что тогда?

— Тогда будешь петь ты. Это я тебе обещаю.

— Значит, все равно нужно восстанавливать мои костюмы?

— Аня, я не говорил, что их не нужно восстанавливать. Я просто сказал, что пошивочный может не успеть.

— И твоя жена сделает все, чтобы они не успели! Я не сомневаюсь!

— Аня, поверь, Лара здесь совершенно ни при чем! Эта дура Сегенчук…

— Этой дурой Сегенчук кто-то руководил! Я хорошо знаю Людмилу и уверена, что сама она ни за что до такого бы не додумалась. И я почти не сомневаюсь, что инициатором всего этого была твоя жена!

— Аня, Лара — благородный человек. Она бы на это не пошла.

— Такая благородная, что шантажирует собственного мужа, а мне не дает спеть один-единственный раз, — задыхаясь, проговорила девушка. Видно было, что слова даются ей с трудом. Она прикусила губу, чтобы снова не расплакаться, но слезы все равно градом катились по ее лицу. — Да, я думаю, что сейчас тебе лучше уйти, Андрей, — отвернувшись, сказала она.

— Я не могу уйти и оставить тебя в таком состоянии, — угрюмо ответил режиссер.

— Не бойся, я сильная. Я не наложу на себя руки… как Оксана…

Савицкого будто ударили по лицу.

— Ты… ты… что она… что Лариса еще сказала тебе?!

— Она просто сказала, что все, кто с тобой связывается, плохо кончают, — тихо произнесла певица.

* * *

— Ну что, нашла? — нетерпеливо спросил Лысенко.

— Нашла, — без энтузиазма ответила Катя. — Вот. Леонид Иванович Водолажский, пятьдесят девятого года. Без определенного места жительства. Доставлен в морг шестого мая прошлого года. Причина смерти — интоксикация.

— А где его нашли, там написано?

— Ничего там не написано. — Старлей Скрипковская в сердцах шмякнула сумку на стол. — Дело в архив сдали!

— Ну, заказать из архива…

— Представь себе, я только что оттуда. Сама ездила, чтоб быстрее. Приезжаю — а в архиве дело потеряли!

— Как — потеряли? — растерялся Лысенко.

— Так — взяли и потеряли!

— А дело кому-нибудь выдавали, не знаешь?

— Санинспекция вроде у них запрашивала.

— А ты, вижу, и там справлялась?

— Ясновидящий… — Катя с наслаждением вытянула ноги. — Справлялась, конечно. Не утерпела. Игорь, у тебя чайку не найдется? Или кофейку? Набегалась по всему городу.

— Сейчас чайник поставлю. — Лысенко потянулся и щелкнул кнопкой. — А что санинспекция? — спросил он для приличия, наперед зная ответ.

— Сказали, что они дело возвращали. Но пообещали, что поищут. Я им объяснила, что убийство на контроле в Киеве, а то бы они и не почесались… А в архиве никого этим не напугаешь. У них сейчас ремонт, отпуска, и им вообще все до лампочки. По-моему, это полная безнадега, Игорь! И мне кажется, их строители нашими пропавшими делами бочку со смолой во дворе топят!

— Ну, может, найдется еще, — неуверенно предположил капитан. — Слушай, а если с другого конца зайти? В морге ведь остались записи, какое отделение его доставило?

— Теоретически остались.

— Ну давай, запрашивай!

— Игорь, я же не первый год работаю, — обиделась Катя.

Сегодня был тяжелый, суматошный, прошедший практически впустую день, и она жутко устала именно от этой непробиваемой бюрократической безнадеги: то не записали, это забыли, там потеряли… При этом столь необходимое Кате дело, вполне вероятно, лежит себе спокойно в архиве, просто поставили его не на ту полку. А ее послали в санинспекцию, чтобы просто стрелки перевести. Потому что признавать свои ошибки у нас не любит никто. Впрочем, она и сама, как оказалось, этого не любит. И готова была прятаться и выключать телефон…

— Я и там уже побывала, — сообщила она напарнику. — Я же тебе как бы намекнула: записи остались. Но исключительно теоретически. А практически в регистрационный журнал номер отделения вписать забыли, начальство ничего не помнит, а тот, кто его вскрывал, проработал три месяца и уволился к чертям собачьим!

— Так домой к нему…

— Дома у него никто не открывает, и соседи говорят, что уже месяц не видели. Не в розыск же его объявлять!

— Да, дела…

Чайник зашумел, выпустил облако пара и с треском отключился.

— Еще и голова болит. — Катя поморщилась.

— Тебе зеленый или черный?

— Откуда такое разнообразие? — удивилась она.

— А это недавно Борька придумал зеленый чай пить. Говорит, в жару хорошо. Я его не понимаю, этот зеленый чай. Ни вкуса в нем, ни запаха. Желтая вода какая-то.

Катя зеленый чай как раз любила, а разбираться в нем ее научила Наталья, которая утверждала, что зеленый чай очень полезен для кожи.

— Давай мне зеленый, — распорядилась она.

Лысенко пожал плечами, бросил в одну чашку пакетик зеленого, а в другую — черного, залил кипятком и придвинул Катерине.

— С сахаром? — спросил он.

— Игорь, ну кто пьет зеленый с сахаром? В крайнем случае — с лимоном.

— А я знаю, как его пьют? Кто вообще хлебает эту бурду… Так что теперь делать будешь, — вернулся капитан к вопросу об умершем бомже. — Эксгумацию?

— Его даже эксгумировать нельзя! — Катя с досадой утопила пакетик ложкой.

— Почему? Его что, сожгли?

— Сожгли.

— А кто разрешил родственникам кремацию, если случай явно уголовный?

— Ну, какой уголовный… Пищевое отравление. И вообще, ты что думаешь, в его желудке кто-нибудь пытался обнаружить остатки грибов? Да он мог есть что угодно в день смерти, если на то пошло. Они же все подряд жрут, бомжи эти… Ну, кроме того, ты сам знаешь, как бомжами у нас занимаются. Хорошо еще, что у них практиканты тогда работали, и по всем правилам и вскрытие сделали, и анализ на токсин. Могли же что угодно в заключении написать, например сердечный приступ. Кого волнует, кто будет разбираться, отчего он умер? Он же бомж! А кремировали почему… В том-то и дело, что родственники от него отказались. Ни жена, ни сын не захотели хоронить. А сожгли его за государственный счет, потому что морг, как мне объяснили, не резиновый.

— Так каким макаром ты будешь концы искать?

— Есть у меня одна хорошая мысль! — загадочно произнесла старлей Скрипковская.

* * *

— Слушай, выросли они как… — вдруг сказала Дашка, удивленно рассматривая дочерей, которым уже явно стала тесна двойная коляска. На эту неожиданную — ведь все маленькие дети быстро растут — мысль ее натолкнули крохотные штанишки, которые она перед прогулкой случайно взяла из комода вместо нужных запасных. Штанишки эти надевались, когда Саньке и Даньке было от недели до месяца, а сейчас одежку им можно было натянуть едва до колена и ползунки смотрелись кукольными. Дочери же, хоть и были весьма миловидными, куклами не выглядели. В последнее время они вели себя особенно активно: ползали и даже пытались встать на ноги, играли игрушками-погремушками и вовсю агукали. Бабуля, склонная к необоснованным фантазиям, даже различала в их лепете какие-то слова и утверждала, что они начинают говорить.

— Ты смотри, как выросли! — Даша приложила штанишки к спящей Даньке. — Ой, не верится, что они это носили! Я уже коляску с ними поднять не могу, — пожаловалась она мужу.

— Ну, я пока поднимаю.

Они не спеша, наслаждаясь редкими минутами отдыха и общения друг с другом, по очереди катили коляску. Погода на улице была прекрасная: наступил конец августа и солнце уже не палило, а приятно грело. В небе просматривалась та пронзительная эмалевая синева, которая предвещает погожий сентябрь с нарядной листвой и скорое бабье лето. Первого сентября теща принесет домой огромную охапку цветов, которые будут стоять во всех вазах и даже трехлитровых банках, и они будут целую неделю жить словно в оранжерее. Теперь уже — в своей оранжерее. Завтра наконец ремонт будет завершен. Даже как-то не верится.

— Давай до дома пройдемся, — попросила Даша.

— До нашего?

— Ну конечно!

— А мы туда и свернули, — заметил Сашка. — По привычке, наверное. Я, правда, сегодня туда не собирался, но… Ты знаешь, я, конечно, у родителей тоже вроде как дома, но почему-то мне все равно хочется побыстрее переехать обратно к нам.

— А уж как мне хочется! — заверила его жена.

— Ну, мои родители, по-моему, к тебе прекрасно относятся, — осторожно заметил Бухин.

— И относятся, и даже носятся как с писаной торбой! И со мной, и с девчонками. У тебя прекрасные родители, Саш. Честно. Но знаешь, ужасно хочется обратно. Правда, там другая ситуация — получается, что ты живешь с тещей…

— Даш, у тебя тоже прекрасная мама, — поспешил заверить он жену.

— Ну, трения все же случаются.

— А что ты хочешь, она учительница все-таки. А я мент. Та еще парочка. Даш, ты же знаешь, даже если твоя мама чем-то недовольна, я не обижаюсь. В конце концов, она мне сделала самый большой подарок в жизни — родила тебя. — Он потянулся и поцеловал жену в щеку.

Дашка счастливо засмеялась.

— А тут еще и это… с Пал Палычем… все-таки очень некрасиво получилось. Не в том плане, что он ей предложение сделал, а то, что все узнали. Теперь я перед ней виноват.

Они оба помолчали. Саша осторожно катил коляску, стараясь не тревожить дочерей, — пусть поспят подольше. Дашка шла рядом, наслаждаясь прогулкой, комплиментами мужа и отчасти своим положением матери, родившей это чудо природы — двойняшек. Она беззаботно помахивала рукой, и на лице ее блуждала умиротворенная улыбка.

— Даш, а ты стихи сейчас пишешь? — спросил Бухин жену, бережно спуская коляску на мостовую. — Или тебе с малышней некогда?

— Не тряси так, — попросила Дашка, — проснутся. Стихи я всегда пишу. Независимо ни от чего. Они из меня сами выливаются. А почему ты спросил?

— Ну… не даешь ничего последнее время.

— А ты сам не хочешь!

— Даш, давай поссоримся, — задушевно попросил муж, и она засмеялась.

— Если тебе интересно, то они все в прикроватной тумбочке лежат. Бери и читай. Я их не прячу. Ну и о театре я в последнее время написала несколько стихотворений, — сообщила Даша.

— А почему о театре?

— Ну, ты же, когда приходишь домой, все время что-то о театре рассказываешь. И потом, я ведь люблю театр… хоть мы последнее время нигде и не бываем.

— Вот Саньку и Даньку кормить бросишь…

— Нет, — испуганно сказала жена. — Рано еще!

— Во-первых, они скоро все подряд есть станут. Бабуля им вчера по баранке дала, так харчили!

— Им просто зубы хотелось почесать. Они больше перемазались, чем съели.

— Они тебя не кусают? — озабоченно осведомился Сашка.

— Еще чего! Родную мать кусать. Но, ты знаешь, руки уже распускают. Вчера Санька меня так ущипнула! Саш, если хочешь прямо сейчас, то вот! — Дашка порылась в сумке и вытащила несколько исписанных листков.

— Давай, — обрадовался он.

Они уселись в небольшом дворике, под сенью лип, и пока Дашка слегка покачивала коляску, озабоченная тем, чтобы дочери не проснулись, Сашка жадно вчитывался в беглые, написанные рукой жены строчки:

Дашка безразлично смотрела в сторону, но муж видел, что она волнуется. Как странно, волшебно и необыкновенно преломляется все, что она видит, слышит и воспринимает! Вот и то, что он рассказывал ей о театре и своей работе, воплотилось в эти немного путаные, но все равно замечательные стихотворные строчки… Он развернул следующий лист:

Грустное стихотворение. Дашка, конечно, пишет иногда такие вещи, которые ее совершенно, никаким боком не касаются. Но она чувствует, что происходит с другими людьми. Непонятно, как являются к ней образы и как она преломляет их через себя… Сашка понимал только, что он женат на совершенно необыкновенном существе, которое сидит сейчас себе рядом, помахивает сорванной веточкой над коляской, чтобы мухи не докучали дочерям, дома варит борщ и иногда сочиняет не совсем понятные стихи. Впрочем, почему не совсем понятные? Он же все чувствует и понимает, а посторонних это не касается.

Сашка дочитал до конца и засмеялся. Дашка смотрела на него своими голубыми, широко распахнутыми глазами и тоже улыбалась.

— Да уж! — сказал он. — Точно: вечер пережить — не поле перейти. Особенно когда Санька с Данькой разойдутся. А у тебя глаза, как у русалки, — заметил он.

— Лишь бы не хвост, — парировала жена. — Ну что, оценил мое творчество? Пошли дальше?

Они в мирном согласии дошли до самого дома. Дети все еще спали, когда они остановились у подъезда.

— Смотри, как здорово отсюда наши окна смотрятся! — Дашка счастливо вздохнула.

Окна были как окна, как почти все окна в их доме, но Бухин тоже углядел в них что-то особенное.

— Во вторник возьму пару отгулов, и будем переезжать, — решил он.

— А тебе дадут?

— Должны дать, у меня уже куча отгулов скопилась.

— Но могут и не пустить, — резюмировала жена.

— Могут. Они все могут. Ну, у нас ничего экстраординарного сейчас нет, так что будем надеяться, что наш переезд все-таки состоится. Подниматься наверх будем?

— А зачем? Русалку ликвидировали, теперь даже посмотреть не на что, — иронически заметила Дашка. — Такой день сегодня хороший… И выходной, и ты дома… Давай лучше еще погуляем.

— А может, на скамеечке под подъездом посидим?

— Нет, Саш, давай лучше где-нибудь в другом месте посидим. А то выйдет бабулька какая-нибудь знакомая и начнет над Санькой и Данькой причитать: на кого похожи да почему их двое… Одна от тебя, а вторая от кого? — Она фыркнула.

— Слушай, я действительно как-то раньше не задумывался: в самом деле, вторая от кого? — Бухин состроил озадаченное лицо.

— Не скажу! Это мое личное дело!

— Тогда я тебе про театр тоже ничего рассказывать не буду!

— Ты и так ничего интересного не рассказываешь, тебе все время тайна следствия мешает. Мне самой все додумывать приходится. Так что очень мне нужен твой погорелый театр!

— Он не мой, а государственный. А еще оперы и балета!

— У тебя, Бухин, личного имущества вообще никакого нет, — печально заметила Дашка. — Только жена, дети и теща. Да и та в последнее время какая-то странная стала…

— Ну, Пал Палыча жалеет, наверное.

— Слушай, я его тоже жалею. Делал-делал ремонт — и влюбился! Давай действительно пойдем куда-нибудь, пока они спят, чего мы под подъездом стоим? А то вдруг Пал Палыч сам выйдет, подумает, что ты опять с проверками пришел, не натворил ли он еще чего!..

* * *

— По-моему, ушли, — сказал Пал Палыч, осторожно отходя от окна.

Лариса Сергеевна коротко вздохнула:

— Ну, я тоже пойду, Пал Палыч…

— Спасибо за суп и за второе, Лариса Сергевна, — церемонно поблагодарил ее мастер. — Как всегда, было очень вкусно.

Лариса Сергеевна еще раз вздохнула. Что-то Пал Палыч последнее время стал выражаться, как наследный принц. Ну правильно, она же сама начала делать ему замечания, вот он и старается.

— Завтра работу сдавать будем… — неопределенно сказал мастер и тоже вздохнул. — Пойду руки помою, — добавил он.

В ванной, где еще недавно красовалась с такой любовью выбранная им русалка, заплатка на стене уже просохла, и он затер швы. «И даже памяти не осталось, — горько подумал бригадир строителей, намыливая руки. — Вот ведь как уперся, хозяин он, видите ли… И не посмотрел даже, что она на Лару похожа была». — Пал Палыч в трагедии с русалкой винил исключительно Сашку Бухина. Вытерев руки, мастер еще раз придирчиво оглядел ванную комнату — везде был, как говорится, полный ажур.

— Давайте, Лариса Сергевна, еще раз по квартирке пройдемся, — предложил он хозяйке.

Та аккуратно поставила только что вымытую тарелку и пожала плечами.

— Как хотите… Пал Палыч.

— Тут закончили… И тут закончили… Тут тоже вроде бы все… Да, здесь Сашке скажи: вон коробка — в ней вся электрика спрятана.

— Ой, я в электрике и не понимаю ничего, может, сам скажешь… скажете?

— Не хочу, — коротко ответствовал бригадир. — Сама скажи. Вот, ежели сгорит что или короткое, не дай бог, случится… Соседи тут у вас ненадежные, ничего в электрике не смыслят! Я думал, они помочь смогут, ежели что, а они сами ко мне бегали. Пришлось и им чинить кой-чего. Эх, я уеду, — тяжело вздохнул мастер, — а он сам и разобраться ни в чем не сможет! Даже кран починить — плевое дело, однако и там руки нужны…

Такая неподдельная печаль и горечь были написаны у него на лице, что Лариса Сергеевна не выдержала и тоже вздохнула. Помолчали.

— А что, заказов больше нет? — зачем-то спросила она.

— Не знаю… Юрка вроде подрядился в одном месте дом утеплителем обшивать и штукатурить… с Серегой. В пригороде где-то. Вчера еще съехали, там и жить будут.

— А ты… вы?..

— А что мне тут еще делать?! — с неожиданной страстью в голосе воскликнул мастер. — Тебя каждый день видеть и душу травить? Ты вот сегодня и суп, и котлеты принесла… зачем, спрашивается?

— Нельзя же так, всухомятку, — тихо сказала Бухинская теща.

— Жалеешь меня… а мне это как нож острый! Нечего меня жалеть! Я у тебя жалости не выпрашиваю!

— Паша… — Лариса Сергеевна и сама чуть не плакала. — А я тебя и не жалею!

— Вот и не надо!

— Я тебя не жалею, а…

— А и не любишь! — закончил за нее мастер.

— Я не знаю, — вдруг сказала она и отвернулась.

— Ларочка!.. — ахнул мастер. — Да я для тебя… да что сама захочешь… да горы сворочу! Да что я не вижу, что ты тоже мучаешься, не слепой! Сам понимаю — кто я такой! Гастарбайтер, — закончил он, совершенно правильно выговорив трудное слово.

— Паша, ну какой ты гастарбайтер!

— Обыкновенный, приезжий.

Лариса Сергеевна внимательно посмотрела на собеседника. На гастарбайтера Павел Павлович, если честно, совсем не был похож. Встретил он ее сегодня, конечно, не в костюме, но во вполне приличных и чистых джинсах и в свежей клетчатой рубашке с коротким рукавом. К тому же он был тщательно выбрит и даже, похоже, посетил парикмахерскую. Короче, возле нее стоял симпатичный худощавый, приличного вида мужчина, с тронутыми сединой темными волосами, который сейчас явно не знал, куда деть свои сноровистые руки, какие в народе называют золотыми…

— Паша, — осторожно начала Лариса Сергеевна, — а ты мог бы задержаться… ненадолго… ну… с Сергеем Петровичем и Юрием Михайловичем? Они тебя, наверное, звали?

— Ну, звали, — неохотно согласился Пал Палыч. — Я ведь всегда с ними… вместе. А зачем мне задерживаться? Там тетка звонит, что яблоки снимать пора…

— А она без тебя не снимет эти… яблоки?

— Да черт с ними, с яблоками! Пусть хоть попадают, хоть вообще сквозь землю провалятся! Что мне с ними делать? Я только хочу сказать тебе, Лара, что если я задержусь, то обратно без тебя не уеду!

Снова помолчали. Павел зачем-то открыл окно, потрогал пальцем откос и выглянул во двор. Сашки с Дашкой и близнецами в поле видимости не было, но это его почему-то не успокоило, а еще больше взволновало. Отчего-то он боялся повернуться и посмотреть на женщину, которую, кажется, полюбил такой любовью, что ему действительно не хотелось в жизни больше ничего: ни сада, ни хозяйства, ни денег, зарабатываемых неизвестно для кого…

Лариса Сергеевна хотела сказать: «Ну, я пойду», а вместо этого неуверенно произнесла:

— Ну, ты сам понимаешь, я посреди учебного года уволиться не могу… Может быть, после первой четверти… а лучше, конечно, после второй. И потом, как Дашка без меня с ними справляться будет?

У мастера перехватило дыхание.

— Так, значит, ты мое предложение принимаешь?

— Наверно… значит, принимаю.

— И кольцо наденешь? Прямо сейчас?

— Может, не нужно, Паша? — с сомнением в голосе сказала женщина.

— Что — не нужно?

— Кольцо не нужно… надевать. Ну, не могу я так сразу! Давай подождем. Пока назад не перееду.

— Ты что, стесняешься меня, что ли?

— Я не тебя стесняюсь, — поспешила заверить его она, — а родственников. Сватов, родителей Сашкиных.

— Ну, они все равно узнают, рано или поздно. И чего скрываться, если ты решилась? А по-моему, ты меня просто стесняешься. — Взгляд у мастера был мученическим. — Не ровня я тебе.

— Господи, Паша, глупости какие! Ну что ты говоришь!

— С русалкой этой как вышло… смеялись они все небось, да? Вкус у меня неразвитый, говорили, да?

— Паш, ты по цвету все прекрасно подбираешь и пространство чувствуешь, так даже я с Дашкой не могу, — поспешила заверить мастера любимая женщина. — И вкус у тебя есть, конечно, есть, ты посмотри, как квартиру сделали! У нас никогда раньше такой красоты не было!

— Ну… это у меня природное. Цвет я чувствую, это да. Заказчики мне всегда в этом вопросе доверяли, — задумчиво произнес мастер. — Да ты еще увидишь, как я дом сделал! Я там и мебель всю, и беседку в саду своими руками. Зимой-то часто работы нет, вот я и занимаюсь, чем могу… для души. На заказ даже делал, — гордо добавил он.

— А вот с картинкой этой… ты прости меня, Паша, что так вышло. Я понимаю, ты мне приятное сделать хотел… подарок… Спасибо тебе большое, но она мне не понравилась, если честно. Ну и дети маленькие, сам понимаешь…

Вот оно что! Дети маленькие! Как он сам не подумал! Действительно, близняшки-то подрастут не сегодня завтра, а в ванной голая тетенька. Да еще на улице или в садике расскажут, несмышленыши, что у бабушки их, учительницы, в ванной на стене голая тетка нарисована… Да как он сразу-то не понял — были бы в квартире одни взрослые, а то ведь дети малые!

— Ладно. Надевать — не надевать — тебе решать. А кольцо я тебе дарю, — решительно произнес он. — Все закончили, сегодня выходной, пошли куда-нибудь погуляем? Хочешь, в кафе пойдем, или в ресторан, или еще куда?

— В кафе не хочу, — поспешила заверить его Лариса Сергеевна. — Можем просто пройтись, если хочешь.

— Слышь, Лара, там в парке выставка. Может, сходим?

— Какая выставка? — удивилась Лариса Сергеевна.

— «Золотая осень» называется. Цветов выставка. Может, проедемся? Через полчаса на месте будем. Или ты цветы не любишь?

— Цветы я люблю, — поспешила заверить Лариса Сергеевна.

— Я тоже цветы люблю, — сказал мастер. — У меня возле дома сирень знаешь, какая посажена! Сортовая вся, в питомнике брал. Весной цветет, красота… А запах! Белая, сиреневая и крупная такая… буряковая.

— Пурпурная, — подсказала любимая женщина.

— Да. И пионы вдоль дорожки, и жасмин, и еще цветы всякие. Я больше те люблю, что с запахом. Знаешь, еще такие маленькие цветочки есть — виду никакого, а пахнут так… вечером. Я их вокруг сею… только вот дома летом почти не бываю. Как они называются? Забыл! Мелкие такие, не то сиреневые, не то голубые… невзрачные такие…

— Маттиола?

— Точно! Запах от них такой идет! И розы я в позапрошлом году посадил вокруг веранды. Все лето цветут. Такие…

Розы цветом были похожи на телеса сбитой им собственноручно со стены русалки, и как называется этот цвет, Пал Палыч не знал. И не розовые, и не желтые, и не бежевые, а такие… нежные розы, одним словом.

— Ты кольцо возьми. — Он вынул из кармана колечко в маленькой плоской коробочке. — У тебя пусть будет. Носить или не носить — это сама решишь.

«Да, с русалкой он, конечно, промахнулся, — подумала Лариса Сергеевна, — но во всем остальном… Материалы для квартиры и Дашка бы лучше не подобрала. Вкус у Пал Палыча, безусловно, хоть и не безупречный, но все же замечательный». Одаренный человек полюбил ее… Только подумать — когда ей уже пятьдесят стукнуло и ни о чем таком она и не помышляла… Какая уж там личная жизнь… никогда у нее толком этой личной жизни не было. Был муж, выходила когда-то за него: казалось, на всю жизнь, а получилось — помучилась, помучилась, да и выгнала. Пьянствовал, руки распускал, даже Дашку маленькую не пожалел — пить не бросил. Что же жить с таким было, какой пример для ребенка? Так семья у нее и не заладилась. Всю жизнь одна, сама и ребенка вырастила. И вот, когда уже и дочь замуж вышла, и внучки родились, она встретила мужчину… Кто бы сказал, что в пятьдесят лет ее полюбят и предложение сделают! И даже колечко он ей купил. Она раскрыла коробочку и достала украшение. Колечко тоже было очень даже ничего. Его можно было бы назвать изящным, если бы не ярко-голубой крупный камень чистой воды посередине, да и золота, пожалуй, многовато… Господи, а ведь бабуля-то права оказалась! «Наверняка он для того купил такое тяжелое и явно дорогое, чтобы я не думала, что он жадный! — мысленно ахнула Лариса Сергеевна. — Сколько же он на него потратил? Уж не все ли деньги, что получил за ремонт ее квартиры?»

Пал Палыч смотрел на нее искательным взором, и она решительно надела кольцо на палец.

— Камень под глаза твои выбирал, — довольно сказал он и улыбнулся. Улыбка его красила…

«Как-нибудь обязательно скажу ему, какой он красивый, когда улыбается», — подумала она.

— Аквамарин называется. Нравится?

— Очень нравится! Не крупный он для меня, как думаешь?

— В самый раз. Хорошо смотрится. — Вид у Пал Палыча стал такой счастливый, что она не выдержала и сама поцеловала его.

Он обнял ее с неожиданной силой — руки у него были крепкие, мускулистые… настоящие мужские руки.

— Лара… Ларочка…

Он так боялся спугнуть свое неожиданное счастье, что не знал, что с ней и делать. Поцеловать еще? Или… или доказать, что он хорош и как мужчина? Он беспомощно оглянулся — в квартире не было никакой мебели, кроме стола и табуретов в кухне и единственного старого тюфяка в углу, на котором он спал. Его напарники выехали, квартира пустая, но этот слежавшийся, покрытый пятнами тюфяк просто оскорблял его глаз. Нет, не станет он после того, как она приняла кольцо и, можно сказать, пообещала стать его женой, предлагать ей заняться любовью прямо на полу! Нет, он долго ждал, вернее, он дожидался эту женщину с по-детски голубыми глазами всю жизнь. Поэтому он потерпит еще немного. Он отвезет ее в Херсон, и там, на сделанной им собственноручно из настоящего дерева кровати, пусть она его и оценит… Он склонился над ее рукой с кольцом и нежно коснулся ее губами.

Она, кажется, вполне поняла его замешательство, но смотрела на него весело и даже немного кокетливо. Тогда он и сам развеселился и сказал:

— Поехали смотреть цветы!

* * *

Так, сырок, колбаска… или лучше сосиски? Нет, лучше положить копченой колбасы. Неизвестно, найдет Катин знакомый бомж Володя посылку утром или вовсе не зайдет сегодня в их двор — ведь Катя, если честно, баловала его передачами не часто. Ну, может, раза четыре за все лето спохватывалась, что давно ничего ему не оставляла, и собирала «гуманитарную помощь», как называл эти передачки Тим. Володя, получив продуктовое вспомоществование, каждый раз оставлял нацарапанную карандашом трогательную записку: «Спасибо большое, Катерина!» Писал Володя, как ни странно, без ошибок. Правда, кроме «спасибо большое», он ей ничего больше не отписывал, но в последней цидулке после текста красовался лихо нарисованный смешной смайлик.

Она сунула в пакет три яйца вкрутую, бутерброд с сыром, кусок колбасы, банку сардин в масле. Хотела добавить еще печенья, но пачки на месте не оказалось. Наверное, Тим забрал на работу. Он позавчера опаздывал и даже позавтракать не успел. Ну ладно, все равно Володя сладкое не очень любит. Поверх всего она положила записку следующего содержания: «Володя, очень надо поговорить. Я буду дома завтра после 6 вечера». Подумала и приписала: «Буду после 6 вечера каждый день. Квартира 35. Катя».

На улице было уже темно, и где-то рядом противно орали коты. Катя с сомнением посмотрела на ящик, где всегда оставляла посылки, потом понюхала пакет. Колбасой пахло отчетливо. Она подумала и вытащила ее оттуда. «Колбасу ему лучше прямо в руки отдать, а то коты сожрут, — резонно решила она. — Еще и пакет в клочья разнесут, и записку тоже». Верх ящика был выше Катиной головы, но в прыгучести местных котов она не сомневалась. Она положила пакет в условленное место, подумала и придавила его еще и кирпичом. Эта передача никак не должна была пропасть — ведь иначе, чем через Володю, выйти на информацию, где именно скушал свой последний тортик Леонид Иваныч Водолажский и как выглядела угостившая его женщина, она не могла. Она только помнила, что Володя говорил о каком-то подвале, в котором они жили и в котором же умер незадачливый любитель сладкого и чужих женщин Водолажский. Произошло это вроде бы даже недалеко отсюда, но где именно?

Быстро поднявшись к себе, Катя открыла ноутбук, недавний подарок Тима. Катя была против дорогих подарков, но он настоял, что компьютер дома ей просто необходим — и для работы, и для общения. И вот теперь он пришелся как нельзя кстати. Она нашла карту города, и стала срочно вспоминать, кто из театрального коллектива живет неподалеку. Покойная Кулиш жила почти рядом с театром… Сегенчук, которая так некрасиво поступила с костюмами конкурентки, проживала в Научном, она сама была у нее с опросом. Женя Богомолец, разочаровавшая ее, обитала где-то в Пятихатках. Вот они, Пятихатки, — тоже практически за городом, очень далеко и от района поиска, и от театра. Однако встречались-то они с ней в общежитии консерватории… А общежитие буквально в двух кварталах от ее, Кати, дома! Но в общежитский подвал бомжей не пустили бы точно, там с этим строго. Однако проверить все равно не мешает. Так… Еще кто? Лариса Столярова! Оперная прима живет недалеко, на Черноглазовской. Катя очень хорошо знала эту тихую, круто уходящую вниз от центральной Пушкинской, улицу. Когда-то она регулярно бывала в гостях в одном доме на Черноглазовской, там жила ее подружка по университетскому биологическому кружку. И если бы Катя не передумала поступать в медицинский и стала бы врачом, а не опером, возможно, родители Тима приняли бы ее в свой круг. Но Катя врачом не стала. Она стала сыщиком, и даже неплохим. Ну, если не считать досадного казуса с кондитершей Черной и того прискорбного случая, когда ее чуть не убили. Да, что-то много проколов, самокритично решила она. Черт, да где тут эта самая Черноглазовская?! Странно, нет такой улицы! А, она теперь какого-то маршала Бажанова. Зачем название сменили? Такая улица уютная была. Впрочем, улица уютной и осталась, вот только название зачем сменили на помпезное? Прежнее ей больше шло… «Так, кажется, я снова отвлеклась, — подумала Катя. — Кто еще из артистов в этом районе обитает? Ага, вот еще Алина, девица, с которой Лысенко крутит шуры-муры». Она живет ближе всех к театру, в районе Госпрома, и также попадает в искомый радиус. Да, выбор получается богатый. Не говоря уже о том, что завтруппой Елена Николаевна со своей подругой-концертмейстером также жительствуют, в общем-то, недалеко. Конечно, не рукой подать, а на Полтавском шляху, рядом с вокзалом, но подвалы там тоже богатые, как сказал бы Володя. А от вокзала до театра всего две остановки на метро… И это тоже наводит на размышления! Так, а остальные где обитают? Она подняла свои записи и проверила. В искомом районе никто больше не проживал. Ни в двух, ни больше остановках и близко никого не было. Единственная, у кого Катя не была лично и о ком у нее не было записей, — Аня Белько. И где, интересно, живет она? И правда ли то, что, как говорят, Савицкий переехал от жены к ней? Да, интересная фигура — этот режиссер… Недолго горевал и тут же обзавелся новой пассией. А скорбел ли он вообще о своей любовнице? И откуда в ее организме взялся тот самый грибной токсин? Дать его мог только близкий человек… близкий… очень близкий…

Катя быстро сняла трубку и позвонила Лысенко. К телефону долго никто не подходил, и она подумала, что Игорек сегодня, наверное, уехал на природу — последний августовский выходной выдался на славу и все, кто мог, спешили покинуть раскаленный и пыльный город и насладиться загородной прогулкой, пока не начались сентябрьские дожди. Между прочим, Тим тоже вчера звал ее к родителям на дачу, а она снова не поехала… Отговорилась плохим самочувствием, но он, похоже, в это нисколько не поверил, иначе остался бы с ней. А теперь она сидит здесь одна, а он обиделся всерьез и, наверное, даже ночевать уехал к себе.

— Игорь, это ты?

Трубку внезапно сняли, когда она уже готова была дать отбой.

— Кать, ну не Васька же, — заметил Лысенко.

— Ты не помнишь, где Белько живет? — сразу спросила она, не давая развернуться обширной лысенковской фантазии.

— Не помню, — сознался капитан. — А зачем тебе?

— Ну, я тут составляю схемку, кто из труппы где по городу… Почти все недалеко от театра, только Сегенчук и Богомолец на выселках.

— Завтра на работе посмотрим адресок, — сказал капитан и явственно зевнул. — Катюх, чего тебе не спится-то? — лениво поинтересовался он.

— А ты своей Алине не можешь позвонить?

— Ночью?

— Почему ночью, — растерялась Катя. — А который час?

— Двенадцатый уже.

— Так ты спал? — расстроилась она.

— Ну… спал. А что, мне уже просто и поспать нельзя?

— Извини меня, пожалуйста, — с чувством произнесла Катя.

— Да у меня со сном проблем никаких, — заверил ее Лысенко. — Я щас лягу и снова усну. И даже ворочаться не буду. Так что всегда пожалуйста, звони среди ночи, если приспичит!

— Еще раз извини…

— Бог простит, — сказал Лысенко и повесил трубку.

* * *

— Спасибо, Женя, — сказала Аня Белько, наблюдая за тем, как споро девушка орудует иголкой, подгоняя на нее костюм. — Я не думала, что после всей этой истории…

— Я считаю, что это просто свинство, — перебила ее Женя Богомолец.

— Ладно, она, по-моему, не в себе была.

— Я не об этом. — Богомолец сверкнула черными глазами. — Я о том, как он с тобой поступает! По совести, это ты должна петь премьеру.

— Женя…

— Ты прости меня, Аня, но ты так себя ведешь… С твоими данными — и постоянно где-то на третьих ролях!

— Жень…

— Ездят на тебе все, кому не лень! — Богомолец яростно откусила нитку. — Давай, примерь. Ага, вот здесь еще немножко уберем — и порядок! Сейчас все сметаю и пойду сама прострочу. И придумали тоже, что пошивочный не успеет. Сидят, целый день чаи гоняют. Да я одна все успею!

— Жень, спасибо тебе, — еще раз поблагодарила коллегу Белько. — Только… мне кажется… они мне не пригодятся, — закончила она грустно.

— Если будешь вести себя как вечная нюня, то точно не пригодятся, — согласилась Богомолец. — Почему то Кулиш все время была на первых ролях, а теперь он вдруг вздумал свою жену выставить? Как думаешь?

— У нее лучший голос в театре…

— Это у тебя лучший голос в театре. А вот почему ее… Я знаю! — вдруг вскричала певица. — Она его шантажирует! Как я раньше не догадалась! Все же на поверхности лежит, стоит только немножко подумать! Он убил Кулиш, а она что-то видела… или нашла… Точно! То-то я смотрю — наша Лариса ходит как именинница и крутит Савицким как хочет! Раньше он плевать хотел на все ее выступления, а теперь на цырлах перед ней бегает… Что же все-таки она раскопала? — Жгучее любопытство заставило Женю Богомолец промахнуться и буквально всадить булавку в бок Белько.

— Ай!!

— Ой, прости, пожалуйста! Я тебя уколола?

— Немножко. — Аня Белько потерла бок.

— Так, снимаем аккуратненько… Так что же она видела? Или слышала? Черт, менты кругом снуют, но от них же ничего не добьешься! Наверняка они что-то разнюхали! Если бы я с самого начала до этого додумалась, то я бы точно, как эта Алина из хора, влезла к одному из них в постель. Вот проныра, — дернула подбородком Богомолец. — Наверняка она тоже все знает… и молчит! Ну ладно, ничего, и мы узнаем! Как говорится, что знают двое, то узнает и свинья…

— Зачем тебе это, Жень? — не выдержала девушка.

— За тебя, дуру, обидно. Если бы ты нажала на него как следует, то послезавтра пела бы премьеру. Завтра последний, генеральный прогон, и все твои костюмы будут готовы, — заверила она. — И чтобы не вздумала отсиживаться дома, даже если он попросит тебя не приходить. Смотри, ты же мне слово дала! Для кого это я стараюсь — не для себя же? Мы все за тебя болеем — и я, и Елена Николаевна… Да, и она тоже Савицкому пусть скажет, а то все отмалчиваются, и он что хочет, то и воротит. И мы еще посмотрим, кто будет петь премьеру! — пригрозила Богомолец неизвестно кому. — Войдите! — крикнула она, потому что в дверь гримерки постучали.

— Добрый день. А, это вы, Женечка… И против кого в этот раз дружим? — иронически заметила гостья, садясь на стул и аккуратно перекладывая с него недошитое платье.

Женя Богомолец сделала вид, что не заметила намека. Пусть старая грымза ее недолюбливает, сейчас ей это только на пользу.

— Елена Николаевна, неужели вы не видите, как несправедливо поступают с Аней? — горячо начала она. — Ведь, по совести, премьеру должна петь именно она!

— Что такое совесть, в этом заведении многим вообще неизвестно, — едко заметила завтруппой. — Но сегодня, как ни странно, вы, Женечка, правы. Я тоже считаю, что премьеру должна петь Аня. Но мое мнение сейчас, похоже, никого не интересует.

— Но вы же имеете на Савицкого влияние! Скажите ему, он вас послушает!

— Женечка, это не тот случай. И вообще, я не понимаю, отчего вдруг вы стали так печься об Анне?

— Просто противно смотреть, как эту овцу затирают, — буркнула Богомолец.

— Конечно, Аня — это не вы. Вас-то попробуй затереть! — заметила старуха. — Вы, если захотите, всех перессорите, а в результате в накладе не останетесь только вы сами, Женечка. И как вам это удается?

— Природный талант. — Богомолец не так-то легко было уесть. Если даже милиция не смогла найти в ее действиях никакого криминала, то этой дряхлой кошелке она, Женя Богомолец, точно не по зубам. Тем более что зубы-то у завтруппой наверняка вставные. Такими зубами надо кусать осторожно, чтобы не сломались. Но ссориться со старухой не стоит — она еще ой как может пригодиться! С ее-то авторитетом и влиянием почти на всех в театре — начиная от директора и кончая последним рабочим сцены. — Елена Николаевна, костюмы не посмотрите? — Она разложила перед завтруппой плоды своей кропотливой работы.

— Костюмы пусть режиссер с художником смотрят, если захотят, конечно. А я в костюмах не слишком разбираюсь. А если желаете, чтобы я не тряпки, а вас похвалила, извольте: вашу бы, Женечка, энергию — да в мирных целях! Но костюмы — это хорошо. По-моему, получилось прекрасно, — все-таки смягчилась «черепаха». — Таланты у вас, прямо скажем, разносторонние. А что это у вас за книга? — обратила внимание она.

— Это Гротовский. Польский режиссер. Взяла почитать у Ларисы Федоровны. У нее куча книг о театре, и я иногда что-нибудь выпрашиваю. Вы не читали Гротовского, Елена Николаевна?

— Нет, пока не читала, — покачала головой завтруппой.

— Обязательно прочтите. Замечательно написано! Я, например, кроме того, что получила удовольствие, нашла у него кое-какие созвучные мне самой мысли.

— Я не подозревала, Женя, что вы читаете литературу подобного рода!

— Вы еще многого обо мне не знаете. Ну, я надеюсь, мы с вами все же закопаем топор войны и сойдемся поближе. Елена Николаевна, поговорите с Савицким, — еще раз вкрадчиво закинула удочку Богомолец. — Или с Ларисой Федоровной. Ну, должна же быть у нее совесть, в конце концов! — не выдержала она.

— У Ларисы Федоровны совесть как раз есть, — заметила старуха. — И не ее вина, что Аню в труппе много лет затирали. Нужно быть посмелее, девочка, — улыбнулась старуха Анне. — А Лариса и сама, между прочим, много терпела от бесконечных перемен в настроении мужа.

— Ну, зато она на своем веку и много чего перепела! Теперь могла бы уступить место… молодым талантам!

— Когда вы, молодой талант, доживете до ее лет, — заметила старуха, поднимаясь и давая понять, что дальше разговаривать на скользкую тему она не намерена, — то вам тоже будет казаться, что вы не сделали и половины того, что хотели и чего заслуживали. Аня, — обратилась она к Белько, которая молча сидела в своем углу, не желая сама за себя постоять. — Аня, зайдите ко мне, пожалуйста, после того, как в зале закончат репетировать, хорошо?

— Вот увидишь, она пойдет к Ларисе за тебя просить! — горячо зашептала Богомолец после того, как за «черепахой» закрылась дверь. — И ты тоже не молчи, надави на Савицкого как следует. А то всю жизнь будешь вторым составом! Ну, обещаешь сегодня настоять на своем?

— Я попробую, — решительно сказала Белько.

— Вот и молодец! — одобрила Богомолец.

Из дневника убийцы

В последнее время я очень много читаю. Я ищу книги о театре и читаю, читаю… Что я хочу разыскать в них? Подтверждение каким-то своим мыслям? О том, что театр — это символ? Символ нашей жизни? И действительно, у Моэма, для которого театр также значил очень много, прочла: «Мы — символ этой беспорядочной, бесцельной борьбы, которая называется жизнью, а только символ реален». Однако в последнее время я не чувствую себя саму реальной. Я ощущаю себя именно каким-то символом, марионеткой, которой управляют невидимые страсти и силы. Страсти так кипят во мне, что, и, возможно, скоро перельются через край. Кроме всего, мне надоело притворяться. Мне хочется быть той, какая я есть на самом деле. Хочется сбросить эту личину, маску, вдохнуть полной грудью, расправить плечи… Но, может быть, эта новая личность, к которой я так стремлюсь, — всего лишь только очередная маска? Новая роль? Возможно, более сложная, более многогранная — но все же — роль…

У того же Моэма дальше: «Игра — притворство. Это притворство и есть единственная реальность». Мне кажется, что эти слова написала я. Притворство и есть единственная реальность! Моя собственная реальность. Всю жизнь меня мучили мысли, что я не такая, как все. Не особенная, а просто — не такая. Я пробовала, пробовала жить, как все, пробовала даже просыпаться рядом с другим человеком, но все это было не то. Я чувствовала, что это ошибка, что я не создана для такой жизни. Что это мне не нужно. Вернее, что мне нужно совсем не это… И, оказывается, были великие люди, похожие на меня, и — не такие, как все. Так зачем мне быть другой? Зачем походить на заурядных, простых, наивных… обыкновенных!

И… (зачеркнуто) будучи снова не у дел и перечитывая недавно в гримерке Гротовского, я нашла у него еще одну гениальную фразу: «Театр — это место, где наконец-то можно не играть». Действительно, долой игру! Театр — это место, где можно наконец-то жить! Люди и так всю жизнь играют. Сначала у них роль ребенка, затем — жены, мужа, матери, бабушки… И это — как трясина. Это — засасывает. Жизнь многих ограничивается только этой мелочной повседневной игрой. И эта игра, этот домашний, крепостной театр съедает человека, делает из него раба. Он попадает в замкнутый круг и зависит от всего и всех — от капризов детей, от мнения мужа, жены и даже соседей. Как хорошо, что я ни от кого и ни от чего никогда не зависела! Я не живу с оглядкой на кого бы то ни было. У меня нет ни мужа, ни детей, нет домашних животных. Зачем? К чему эти суетные и ненужные привязанности?

Я прихожу в театр, и он забирает меня всю, без остатка. Пусть некоторые думают, что у нас, актеров, странная профессия. Эти люди ограничены рамками, которые сами же вокруг себя и воздвигли! Их держат на привязи собственная косность, отсутствие фантазии, воображения, смелости, наконец. Они принадлежат к числу вечных зрителей. А мы — мы приходим и снимаем с себя повседневность вместе с одеждой. Мы переодеваемся, красимся, надеваем парики… Из людей, только что толпившихся вместе с остальными в троллейбусе, покупающих батоны и колбасу, мы превращаемся в королев, принцев, шутов, убийц. Только дети умеют так самозабвенно играть… И еще мы — актеры. Этого у нас не отнять. Это у нас в крови…

Аня Белько также жила неподалеку от театра. Это Катя выяснила, как только пришла на работу. Когда она уходила, передача была на месте. Наверное, она поступила правильно, вынув из нее колбасу… Остальное не должно было испортиться — ночи уже были прохладными. Честно говоря, Катя очень надеялась, что Володя придет проверить ящик сегодня утром и она встретится с ним лично. Она даже посидела на скамеечке напротив собственного подъезда, но время шло, никто не являлся, и она рисковала опоздать на оперативку. Конечно, поскольку он нигде не работает, то и вставать рано ему нет никакого смысла…

Бухина сегодня не было — взял отгулы, перевозит семью в отремонтированную квартиру, счастливчик. Кате вдруг неудержимо захотелось пройти по всем адресам, посмотреть, кто где живет. Дворы, подъезды, подвалы… Она быстро достала бумажку с набросанной ночью схемой. Она не собиралась наматывать лишние километры, и поэтому решила детально продумать маршрут. Да, если пойти так… Начать, допустим, с Белько — у нее она ни разу не была, так что нужно обязательно посмотреть, есть ли в ее доме подвал. Да, и закончить вот здесь, у завтруппой и ее подруги… Или, наоборот, начать лучше именно с них, а закончить у Белько, благо она живет почти рядом с самой Катей. Поход обещал быть длинным, и от Белько можно было бы заскочить домой, а то и вовсе не возвращаться на работу. Тем более что Тим все-таки позвонил утром, поинтересовался, как Катина голова. Ее голова была забита совсем другим, и она, забыв, что по легенде должна была плохо себя чувствовать, брякнула, что все прекрасно. Но Тим не держал зла, а может быть, и сам понял, что из их совместного похода на дачу ничего путного не вышло бы. Поэтому он очень весело заявил, что сегодня после работы придет пораньше и приготовит ужин. И чтобы она не опаздывала. Сейчас она утвердит план работы и пойдет. Да, и Столярову хорошо было бы посетить… Хотя у нее Катя уже была, но тогда она не обратила никакого внимания на подвал ее дома.

— Игорь, — она заглянула в кабинет к начальнику, — у тебя для меня ничего нет?

— А тебе что, своего мало? — сварливо осведомился тот.

Увидев Катино смущение, он подобрел:

— Садись. Чай, кофе? Может, зеленой бурды заварить?

— Спасибо, Игорек, что-то не хочется. Слышишь, у меня тут мысли кое-какие появились. Хочу по всем нашим театральным фигурантам пройтись.

— У них премьера совсем скоро, наверняка дома никого нет. Так что дохлый номер к ним ходить. Если нужно поговорить, иди прямо в театр.

— Да я знаю, что премьера через четыре дня. Поэтому и в театре беседовать со мной никто из них, скорее всего, не захочет, — заметила Катя. — Но, если честно, мне не болтать с ними нужно, а так, пройтись, догадки кой-какие проверить. Отпускаешь?

— То-то и оно, — не в лад разговору задумчиво произнес Лысенко, наблюдая, как на экране компьютера выписывает бесконечные зигзаги скринсейвер. — Что-то я сегодня не выспался. — Он прикрыл ладонью рот и зевнул.

Кате тут же стало неловко.

— Извини, я тебя разбудила…

— Да ладно. Когда мне было пятнадцать, в двенадцать ночи звонили только любимые девушки. В двадцать пять девушки звонили ночью, чтобы сказать, какое я дерьмо. Ну а после тридцатника в полночь звонят исключительно по работе. Вот такая грустная статистика. Так что делай выводы, пока не поздно. А то и тебя скоро будут будить только по работе. Если честно, вчера ты была не последняя… После тебя еще Сорокина звонила.

Катя не стала уточнять, зачем звонила Сорокина, чтобы не получить очередное внеочередное поручение от неугомонной следачки. У нее были собственные идеи, и она в этот момент была очень похожа на молодую собаку, которой не терпится выбежать на улицу. Ведь на улице столько всего интересного!

— Короче, я пошла.

— Будь на связи, — попросил Лысенко, — на всякий случай.

Дома, подъезды, подвалы… Подвалы, подъезды, дома… Катя отрабатывала не только дома, в которых жили фигуранты, но обязательно прихватывала и соседние, и даже те, что находились в нескольких минутах ходьбы, если они казались ей перспективными. Многие подвалы были заперты амбарными замками, другие просто заколочены, и только в некоторых просматривались следы жизни. Однако сами хозяева этих следов либо отсутствовали, либо не знали никакого Володю и не помнили жадину Леню Водолажского, так любившего тортики. Она начала с привокзального района, посчитав, что от Белько доберется домой быстрее всего, и оставив этот адрес напоследок. На вокзале, в доме, где жили подруги — завтруппой и концертмейстер, подвал был роскошный — с толстыми трубами отопления и явными признаками процветания. Здесь даже наличествовал обгрызенный веник в углу и пол аккуратно был посыпан свежим песочком. Однако сейчас, увы, в подвале оказалось пусто. В квартире у пожилых леди также никого не было — прав был Игореша: к театральному люду нужно идти после премьеры. Катя вздохнула и подумала, что премьера в театре, наверное, как у них реализация по делу: все спешат, все готовятся, волнуются и всем некогда общаться с посторонними.

— Вы к Анечке?

На ее настойчивые трели в дверь к Белько выглянула соседка по лестничной площадке.

— Она, наверное, в театре.

Катя и сама так думала.

— Может быть, вы пройдете, подождете? Она, возможно, скоро придет…

Катя с интересом посмотрела на соседку. Есть на свете женщины-вамп, женщины-девочки, женщины-мужчины и даже женщины-черепахи, как театральная дама Елена Николаевна. Соседка Белько, несомненно, была женщиной-карманом. Фланелевый халат, фартук и кофта на ней отличались обилием всевозможных карманов и карманчиков. И в каждом было полно всякой всячины. Левый карман кофты, например, предназначался для запасных ключей. С этой женщиной когда-то произошел прискорбный случай, когда захлопнулась дверь и пришлось вызывать слесаря из ЖЭКа, ломать замок. С тех пор в левом кармане она всегда носит запасные ключи. Носовой платок, очки, телефон, валидол, пятерчатка, карсил, булавки, мятные конфетки… Записочки, ручка, блокнот, квитанции, пульт от телевизора, гигиеническая помада… Все это было рассредоточено по многочисленным карманам. Одежду без карманов эта милая женщина не покупала себе принципиально. Сегодня пустовал только правый карман халата, самый большой и главный. В нем она всегда носила горсть специальных собачьих конфет. Но сейчас собаки у нее не было…

У Кати после целого дня походов по дворам и подвалам гудели ноги. «Придет или не придет Белько, не важно. Посижу, передохну», — решила она.

— Вы Анечкина подруга? — полюбопытствовала женщина.

— Вроде того, — неопределенно пожала плечами Катя.

— Или из милиции? — проницательно прищурилась соседка.

— Из милиции, — честно призналась Катя. — А что, видно?

— Вид у вас больно усталый. На ногах целый день? Вы что, все насчет того убийства?

— А вы знаете?

— Так приходили ведь ко мне уже! Ани тогда тоже дома не было, так я впустила к себе. Молодой человек такой… симпатичный.

«Сашка Бухин… или Лысенко?» — засомневалась Катя.

— А не помните кто? Документы он вам показывал?

— Как же, документы показывал… фамилия у него, как у композитора… Лысенко!

— А мои документы вам показать?

— Зачем же? Вы ведь не допрашивать меня пришли? Вы ведь к Анечке? Или к этому ее… режиссеру?

— А он тоже здесь живет? — осторожно спросила Катя.

Хозяйка глянула на нее доверчивыми, должно быть, когда-то яркими, а теперь выцветшими водянистыми голубыми глазами.

— Знаете, я сплетничать не люблю… тем более Анечка так хорошо ко мне относится. Всегда контрамарочки приносит… на все спектакли, и на балет даже, хотя я балет не очень люблю… И где сама поет, и где эта… жена режиссера этого… полная такая…

— Лариса Столярова?

— Да, Столярова. Хорошая певица, талантливая, хотя как женщина не слишком приятная, мне так кажется… Чайку не хотите со мной выпить? — предложила хозяйка.

— Только если и вы будете.

— Пять часов. Англичане, говорят, в пять часов как раз чай пьют. В кухню пойдемте?

Женщина поставила чайник, а Катя, блаженно вытянув под столом ноги, от нечего делать принялась глазеть по сторонам. От такого разглядывания иногда бывала большая польза — обстановка часто раскрывала то, о чем хозяева предпочитали умалчивать.

— Может, вам бутербродик сделать?

— Не нужно. — Катя смутилась.

Женщина явно была пенсионеркой, и кормить всех подряд бутербродами…

— Так вам с колбаской или с сырком? — продолжала настаивать та.

На полу стояла небольшая опрятная пластиковая мисочка, в которой на чистой салфетке лежали кусочки корма, собачьего или кошачьего — было не совсем понятно. «Или кошка, или маленькая собачка, — решила Катя. — Скорее, здесь живет кошка — собака принялась бы лаять на гостью, а кошка, наверное, спит себе где-то в теплом углу».

— Животных любите? — спросила Катя хозяйку.

Та неожиданно всхлипнула, достала платок и промокнула глаза.

— Завтра девять дней, как нет моего Тосика… — Она кивком указала на стену, и Катя увидела фото, которое раньше не заметила. Симпатичная мохнатая черно-белая морда, глаза из-под длинной челки, пуговка носа. Фотография на уголке была перевязана черной лентой.

— А что случилось? Под машину попал? — участливо спросила Катя.

— В клинике сказали — энтерит… быстрая форма. Ну, хоть не мучился… Как раз в тот день заболел, когда эта Столярова к Ане, соседке моей, приходила. Он на нее так лаял, так лаял! Захлебывался прямо! Она, видно, животных совсем не любит, не то что Анечка! Та всегда Тосику что-нибудь вынесет — то косточки, то печеньице. Ну, люди разные бывают. А эта, смотрю, сторонится собаки, а может, боялась, что укусит. Только он совсем не кусался, он такой смирный был, ласковый… а мне совершенно как ребенок! Я ведь одна живу. Теперь и словом перемолвиться не с кем. Бывало, все с ним разговариваю: пойдем, говорю, Тосик, гулять? Как он радовался! Шею подставляет — это, значит, чтобы я ошейник надевала. А когда грязь, так дальше порога не пойдет — ждет, значит, когда лапки помоют… Вот вы говорите — у собаки души нет! Неправда…

Катя ничего подобного не говорила и даже не думала, но возражать не стала. Эта потерявшая любимую собаку гостеприимная соседка Белько была ей симпатична, и Катя решила не мешать, дать ей выговориться. Ведь когда у человека горе, он ищет сочувствия и понимания. А здесь, несомненно, было настоящее, большое горе…

— Да, так он, говорю, на эту Столярову вдруг лаять стал! Я ему — что ты, Тосик? Пойдем! Пойдем гулять скорей! А он ни в какую! Лапками упирается и даже рычит!

— А зачем она к соседке вашей, Ане Белько, приходила, не знаете? — неожиданно спросила Катя.

— Не знаю. — Хозяйка задумалась. — Только, простите…

— Катя, — подсказала симпатичная милиционерша свое имя.

— А я Катерина Михайловна. Тезка ваша, выходит. Вот и познакомились. Давно в милиции работаете, Катенька?

— Давненько уже.

— И звание есть? — полюбопытствовала Катерина Михайловна.

— Старший лейтенант. — Катя улыбнулась. — И отец мой в милиции служил. Умер он, а я, значит… — этой симпатичной женщине, так горюющей по своей собаке, Катя отчего-то смогла сказать об отце. Хотя об этом она предпочитала умалчивать не только в разговорах с посторонними, но даже с близкими людьми.

— Вы, значит, по его стопам пошли. — Хозяйка слегка улыбнулась.

— Вроде того.

— Ну, у каждого свое призвание… Да, а насчет Столяровой — не знаю, не скажу, зачем она к Анечке приходила. Вернее, не хочу сплетни сводить — к вашему делу, убийству певицы этой, Кулиш, я думаю, это не подходит…

— Катерина Михайловна, какие тут сплетни, — поощрила хозяйку Катя. — Знаете, бывает, такое подходит…

— Ну, вам виднее. Чаю вам наливать?

Не дожидаясь согласия, она разлила по чашкам чай, придвинула тарелку с бутербродами.

— Тосик мой… тоже колбаску любил.

Катя деликатно промолчала.

— Так эта Столярова, она, я думаю, насчет мужа своего приходила. Честно говоря, он здесь, у Ани, все время… Ну, что тут поделаешь, когда любовь. Ходи, не ходи — уж если решил из семьи уйти, то никакими уговорами не поможешь. А она точно насчет мужа с ней разговаривала, потому что у Ани глаза красные были. Видно, плакала она. Ну, я вам скажу: плачь, не плачь, а что случилось, то случилось. Она девушка скромная и не такая, чтобы мужа от жены уводить. Я и в театр хожу постоянно, и у Анечки бываю… все про этого Савицкого знаю. Думаю, он от жены сам ушел… Ну, что тут скажешь. А она, по всему, приходила к Анне-то с обвинениями. Да. Только зря она это затеяла — уж если муж от тебя ушел, веди себя достойно. Только так его вернуть можно, а если бегать за ним, выслеживать, да еще и обвинять кого-то… Я так считаю — один виноватым никогда не бывает. Если что случилось в семье, значит, оба себя не так вели. А она сюда заявилась. То-то я и смотрю, что после ее визита Анечка сама не своя ходит — совесть мучает ее, что ли?

— А во сколько Столярова приходила? — на всякий случай уточнила Катя.

— А мы как раз с Тосиком гулять шли… часов в шесть, наверное. Они и вышли. Так он лаять начал на даму эту, даже бросался! Та сначала сторонилась да сумочкой прикрывалась, а потом, видно, неудобно стало, что собака так кидается, и она его пирожным прельщать принялась. Ну, он, конечно, сладкоежка у меня… был. Сменил гнев на милость и осторожненько так у нее с рук взял. А Анечка еще его и уговаривала:

— Ешь, Тосик, ешь…

И наклонилась, вроде как собачку мою погладить и успокоить, а сама только для того, чтоб я ее глаза заплаканные не видела. Ну, я, разумеется, вид сделала, что ничего не заметила, поблагодарила их от имени Тосика и увела его. А потом мы во двор пошли. Я, честно говоря, только себя и виню: заговорилась с соседками и его с поводка спустила. Ему ведь делишки свои сделать нужно было… извините.

— Ну конечно! — тут же согласилась Катя.

— А я, глупая, даже не посмотрела, куда он побежал… Да он далеко никогда не уходил. Наверное, тут же, на помойке, что-то и схватил. Как ни корми, а все норовил что-то подобрать с земли… бедненький мой! Потом ему худо стало… ближе к ночи уже. Я сначала ему уголек давала, а потом смотрю — плох совсем, надо «скорую» вызывать. Поехала вместе с ним. Только не спасли. К утру Тосика моего и не стало… Оставил он меня одну… — Хозяйка всхлипнула и полезла в карман за платком. — Ну зачем я вам все это рассказываю? Наверное, потому что вы, я вижу, животных любите. Ведь правда?

— Правда, — согласилась Катя.

— А дома кого держите?

— Никого не держу. Я тоже, как и вы, одна живу, да и работа такая…

— Понимаю. — Хозяйка промокнула глаза.

Кате стало почему-то неудобно. Чай пила, бутерброды ела, животных любит — а вот дома почему-то никого не держит. Лысенко и тот кота завел, а она…

— Вы знаете, у моей подруги кот есть, — сказала она. — Удивительный просто. Такая умница! Я с ним иногда остаюсь, когда она уезжает. Так этот кот мне, можно сказать, жизнь спас.

— Да что вы говорите! — ахнула хозяйка. — Расскажите!

История была длинная и не очень веселая, и рассказывать ее Кате не хотелось.

— Как-нибудь в другой раз, — пообещала она. — А пока не могу.

— Служебная тайна? Понимаю…

Пока она распивала чаи в соседней квартире и слушала о жизни и смерти Тосика, Аня Белько, конечно же, не появилась. Как и предупреждал ее Лысенко, в театре на днях должна состояться премьера, так что певица, вероятно, все еще находилась там.

* * *

— Ну сколько ждать-то можно? Написала — к шести, а уже все восемь, — сказали Кате в спину противным визгливым голосом, и она удивленно оглянулась.

На лавочке сидела бомжиха и держала в руках Катину записку.

— Вчера приходила — никого. Позавчера — тоже никого. Узнала, какая-такая Катя тут в тридцать пятой живет. Рыжая, сказали. Ты и есть Катя-рыжая?

— Ну, — сказала Катя, подходя. — Выходит, это я и есть!

— Вот, бродишь ты, Катя, незнамо где! Написала — приходи, а сама шалаешься! Сегодня думаю — кровь из носу, дождусь. Ты всегда, что ль, такая аккуратная?

— А где Володя? — спросила Катя, рассматривая незнакомку.

— Я за него! — отрезала та.

«Так, — подумала Катя, — значит, это она взяла посылку. А я до сих пор Володю жду». Бомжиха была немыта, нечесана, одета в какие-то уж очень заношенные лохмотья, и разило от нее за версту. К тому же правый глаз у нее сильно косил, что не прибавляло ей женской прелести.

— Пожрать есть? — спросила она. — С пяти часов тут сижу, голодная как собака! Все тебя боюсь пропустить. Спросила — какая-такая Катя из тридцать пятой квартиры во втором подъезде? Рыжая такая, говорят, — повторилась она. — Вот, сижу, жду, как договорено. А тебя носит бог знает где. Жрать хочется! И выпить… желательно.

— А Володя где? — настойчиво, но, уже не надеясь услышать ничего вразумительного, спросила Катя. Скорее всего, бомжиха нашла ее передачу случайно, и никакой полезной информации она из нее не выудит.

— Заладила: Володя, Володя… В больнице твой Володя, — пробурчала пришедшая.

— А что случилось?

— А он тебе кто будет? Родственник?

— А ты ему кто?

— Кто, кто… Конь в пальто, — сказала бомжиха, запустила грязную лапу внутрь многослойного одеяния и яростно поскреблась.

— Так, — сказала Катя. — Никуда не уходи, сиди здесь. Сейчас вынесу поесть.

— А выпить? — немедленно оживилась бомжиха.

— Выпить у меня нет.

— Ну, так ты в магазин сбегай! Открыто еще. Или давай деньги, я сбегаю…

Давать деньги этой особе Катя не собиралась. Ибо, получив наличные, та немедленно ушла бы их пропивать, а Кате позарез нужно было узнать о Володе: правда ли, что он лежит в больнице, в какой больнице и почему. Однако при одном взгляде на продувную физиономию косоглазой бомжихи у Кати появились сомнения в правдивости любых полученных от нее сведений. Она могла просто выследить конкурента у прикормленного места, а теперь морочила Кате голову, чтобы получить дармовую еду, а желательно и выпивку.

— Сиди здесь, — грубо сказала Катя, и привставшая было бомжиха плюхнулась обратно на лавочку. — Поесть сейчас вынесу, а выпить… от того, что расскажешь, будет и выпивка. Или не будет. Поняла?

— Поняла, поняла. — Бомжиха снова вскочила и засеменила рядом, обдавая Катю волнами трудноописуемого запаха. — Володя говорил, ты в газете вроде работаешь, да? Тебе что, историй каких нужно из нашей жизни, да?

— Потом скажу, — пообещала Катя и захлопнула дверь парадного, отсекая от себя косоглазую вместе с ее ароматами.

— А ты скоро? — прокричала та ей вслед, но ломиться в подъезд благоразумно не стала, вернулась на лавку и приготовилась терпеливо ждать. И то, торопиться ей вроде было некуда…

Тим, которого Катя ожидала с минуты на минуту, не одобрил бы такого знакомства, и она только порадовалась, что его пока нет дома. Она открыла холодильник, быстрым взором оглядывая, что бы вынести бомжихе. В холодильнике, прямо скажем, было не густо. Если не считать яиц, то дать этой особе нечего. А, вот колбаса, которую она благоразумно не положила в посылку. И правильно сделала, потому что колбаса пригодится прямо сейчас. Катя разбила на сковородку четыре яйца, густо накрошила колбасы, отхватила толстый ломоть хлеба. Класть все это на родную тарелку не хотелось — потом ее хоть выбрасывай. Сколько ни мой, а принюхиваться все равно будешь… А, вот есть одноразовая посуда, которую Тим покупает, чтобы вывозить ее, Катю, на природу. А от природы она почему-то всячески уклоняется. Впрочем, как и от дачи Тимовых родителей…

— А сладенького ничего нет?.. — спросила бомжиха, корочкой подчищая остатки яичницы.

— Так выпить или сладенького? — спросила Катя, наблюдая за тем, как бомжиха с сожалением доела последнее и облизала земляного цвета пальцы.

— Можно выпить сладенького. Как говорится, два в одном. Ликера там какого-нибудь. Просекла, ну?

— Баранки гну! — рассердилась Катя. — Ты мне про Володю скажешь что-нибудь?

— А зачем он тебе? — удивилась бомжиха. — Я сама тебе расскажу чего хошь. Еще и почище его! Ну, чего рассказывать?

— Как Леня Водолажский от тортика помер, — навскидку сказала Катя.

— А-а-а… — плотоядно протянула бомжиха. — Про жлобяру этого… Только это не очень интересно, — предупредила она. — Хочешь, я тебе расскажу про ужасы на кладбище? Я там одно время тусовалась. Там по ночам, когда луна светит, такое…

— Нет, — перебила Катя. — Мне про кладбище неинтересно.

— Или про свалку много чего знаю — как туда бандиты трупы прямо настоящие вывозят…

— Ты это сама видела? — подозрительно спросила Катя.

— Не-е-е, сама не видела, но наши рассказывали!

— Нет, про трупы не надо, — поморщилась Катя, не желая слушать очередную байку из обширного фольклора бомжей.

— Ну, как хочешь… О, давай я тебе щас расскажу, как ночью видела, как мужик мужика трахал? Уссаться можно! Стонали прям оба! Сама видела! Для газеты в самый раз.

— У меня другая газета, — сказала Катя. — Давай про Леню Водолажского, как договаривались.

— Ну, как хочешь. Только я сразу скажу — как Леня помирал, я не видела, мне это неинтересно. Я вообще на жмуров не люблю смотреть. Фу, гадость… лежит… синий… и вонь от них!.. Как не от людей прямо!

— Расскажи, как вы торт нашли, — перебила Катя излияния остро пахнущей отнюдь не духами «Шанель» персоны.

— Это я его нашла, — быстро сказала бомжиха, видимо стараясь внести в историю для газеты хоть какой-то драматизм. — А он у меня, сволочуга такая, отнял! Воспользовался тем, что я женчина… слабая! Я хотела хоть кусок урвать, так зараза эта не дала!

— Так ты вроде кусок выхватила, — напомнила ей Катя.

— Ну, чего я там успела… крема чуток только. Вкусный был! Жирный такой, сливки сбитые, что ли… А рожа эта депутатская так развонялась! Наорал да по горбу меня! Ах, ты, пидор такой, думаю, на женчину руку поднял! Ну ничего, думаю, будет и на нашей улице праздник. Ну, я на следующий день на кладбище поехала, пасок надыбала, конфет… Да всего набрала, сумку полную, оно ж проводы как раз были, ага. Да, а потом Володю встретила возле сдачи бутылок… мне тогда так свезло, так свезло! Бабка какая-то насобирала сумку и за мусорный бачок сунула. А сама, слепая, забыла, за какой именно. Смотрю, ищет! Во смехота! А я потихоньку и притырила ее…

— Ты мне про Леню рассказывай, — напомнила Катя.

— А чего про него рассказывать? Жлоб он — жлобом жил, жлобом и помер. И на том свете небось жлобствует! Женчине тортика зажалел!

— А в каком дворе вы тортик нашли?

Бомжиха снова поскреблась, и Катя на всякий случай отодвинулась подальше, хотя и так сидела почти на самом краю скамейки.

— В каком дворе… А зачем тебе? Я двор уже и не помню. Тебе ж про жмуров вроде историю?

— Ты выпить хочешь? — спросила Катя непонятливую бомжиху.

— Конечно, хочу! — обрадовалась та. — Давай деньги, я сбегаю!

— Сначала на вопросы отвечаем, потом — деньги! — рявкнула Катя. — Тебя как зовут?

— Танька-косая я…

— Имя, фамилия, отчество!

— А зачем тебе? — подозрительно спросила та, что гордо именовала себя «женчиной».

Вместо ответа Катя достала из сумки двадцатку и помахала ею под носом у Таньки-косой. Та сглотнула, зачарованно уставившись на купюру.

— Губатова я… Татьяна Петровна. Уроженка с Воронежской области…

— Документы есть с собой?

— Есть…

— Покажи.

— А ты не из ментовки? — снова почуяв неладное, спросила Татьяна Петровна. — Документы тебе мои зачем?

— А гонорар тебе газета как платить будет? Деньги-то на кого списывать нужно? На жмуров на твоих?

— Ага, поняла, — сказала Танька-косая, порылась где-то в области почек и достала замызганный паспорт. — Только в руки не дам, — предупредила она и раскрыла первую страницу.

С фотографии на Катю глянула вполне приличная женщина: круглолицая, русоволосая, с аккуратной стрижкой каре. Судя по дате рождения, Губатовой Татьяне Петровне было сейчас 32 года, а особе, сидящей на скамейке, — все шестьдесят.

— Да ладно, это не ты совсем… — протянула Катя.

— Да как не я… Вот смотри. — Бомжиха ткнула в фотографию корявым пальцем, и Катя увидела, что глаза у женщины на фото и у ее собеседницы — одни и те же. Карие, и правый глаз сильно косит. — А то говорит — не я, а бля какая-то… Я и есть! — гордо заявила она.

— Ну так что, двор показать сможешь, где Леня тортик нашел? — еще раз спросила она.

— Не, двор не смогу. — Бомжиха покрутила головой. — Не помню уже. Времени-то столько прошло! Как по мне, все дворы одинаковые. А тебе тот двор зачем сдался?

— Ну, фото для газеты сделать.

— Ну, бляха-муха, сказала! — развеселилась Танька-косая. — Да ты любой двор возьми, оно ж без разницы! — посоветовала она. — Двор — он двор и есть. А там такой двор был… не шибко красивый. И темный. Вот у тебя двор — зашибись прямо: грибочки покрашены, и песочек, и зелень кругом! Тут фотки и сделай. И меня заодно. Я тебе за десятку всего спозирую! Давай я завтра утром приду, когда солнце будет? Только ты того… на завтрак мне спроворь чего, а то мне искать-то некогда с утра будет… И выпить. Ты ж обещала!

— А что мне начальство скажет, что я в собственном дворе снимаю? Скажут, тебе что, лень пойти было на настоящее место происшествия?

— Да, действительно… — озадачилась свидетельница. — Как-то я не дотумкала… Слышь, да не помню я этот двор совсем! Я ж в нем не жила! Я ж туда случайно зашла. Там же Володька с Ленькой-жлобом тогда гоношились! Ленька меня всякий раз оттуда гнал — наша территория, говорит, а ты, тля огородная, не суйся!.. Сам он деревня, чтоб он еще раз сдох на том свете, сука!

— А женщину помнишь, которая вам тортик вынесла?

— Какую женчину?

Катя начала терять терпение. Сведения, полученные ею от Таньки-косой, не тянули даже на съеденную яичницу, не говоря уже об обещанной двадцатке.

— Тортик женщина вынесла, — терпеливо объяснила она. — Женщину помнишь? Высокая, низкая, старая, молодая?

— А зачем тебе? — Сомнения насчет Катиной профессиональной принадлежности, похоже, стали снова одолевать бомжиху.

— Ну что я в статье писать буду? Он что, с неба вам свалился, тортик этот?

— Да при чем тут тортик? Он что, жлоб, от тортика помер, что ли?

— Да, — сказала Катя. — Отравился. Он весь тортик сам и съел. Так мне Володя сказал.

— О-о-о! — взвыла Танька-косая на весь двор, и голуби, усевшиеся было спать на карнизе, испуганно захлопали крыльями. — О-о-о! Есть справедливость на свете! Так ему, пидорасу грёбаному, и надо! Тортик-то что, отравленный был? — спросила она, переходя почему-то на шепот.

— Просроченный, — осторожно произнесла Катя. — С сальмонеллой. Так мне в милиции сказали, — многозначительно добавила она. — Они же вскрытие делали.

— Хорошо, я немного ухватила, — порадовалась бомжиха. — Помню, срач еще на меня тогда напал… Или это после пасок? — спросила она саму себя.

— Так женщину помнишь?

— Не помню я никакую женчину. — Татьяна Петровна вздохнула. — Не видела, честно скажу. Я тогда в бачке рядом рылась, а потом смотрю — они тортик нашли. Я тогда расстроилась, что не я его надыбала, а оно радоваться надо было… А Володька чего? Как он жив-то остался? — спросила она Катю.

— А ему Водолажский тортика не дал, — напомнила Катя.

— Совсем?

— Совсем. Ни кусочка.

— Вот! — Бомжиха подняла вверх грязный палец с обкусанным ногтем. — Хорошие люди на свете жить остались, а гниде всякой туда и дорога!

— А сейчас Володя где? — поинтересовалась Катя. — Знаешь?

— В больницу его забрали. Сама видала.

— Он что, заболел?

— Да нет. Не заболел. Ногу сломал.

— А в какую его больницу повезли, не помнишь, случайно?

— А тебе зачем? — Бомжиха, видать, либо была непонятливой от природы, либо никому не доверяла. А скорее, наличествовало и то, и другое.

— Деньги ему причитаются в нашей газете, — пояснила Катя.

— Так давай я передам.

Особой хитростью Татьяна Петровна Губатова также не отличалась и быстро реагировала только на слово «деньги».

— Расписаться надо, а еще данные паспортные.

Танька-косая помрачнела. Эта журналистка, рыжая оторва, Володькины тугрики, похоже, ей не отдаст. Ну и то хорошо, хоть харчи нашла. Давно думала, чего Володька с этого двора радостный такой выходит?.. Это она, рыжая, значит, его подкармливает. А он ей истории всякие, значит, за жратву рассказывает. Да еще и деньги ему причитаются! Ну ничего, она, Танька, тоже кой-чего порассказать может.

— Хочешь, расскажу, как на помойке ребенка новорожденного нашли?

— Живого?

— Конечно, живого! В прошлом году…

— То, что в прошлом году было, мне не нужно. Про того ребенка по телевизору уже показывали.

— Ну, у меня-то телевизора нет, — пожала плечами Танька. — Откудова мне знать, что показывали, а что нет?

— В какой больнице Володя лежит? — оборвала ее журналистка.

— А я знаю! Родственница, что ли, чтобы мне докладывали!

Так. Значит, с переломом в больнице. Сейчас вернется Тим и подскажет ей, в какую больницу могли забрать бомжа с переломом. Или утром она наведет справки по своим каналам. Если дотерпит до утра, конечно. А еще лучше позвонить в дежурную прямо сейчас. И Катя встала с намерением тотчас же засесть за телефон, но ее остановил горестный вопль:

— Ты куда?! А деньги?!!

— Извини, задумалась. — Она достала обещанную двадцатку и отдала бомжихе.

Та мгновенно подобрела.

— Ну спасибо… так тебе историй всяких порассказать или как?

— В следующий раз расскажешь.

— А когда приходить-то?

— Когда я свободна буду. У меня работа, сама понимаешь…

Танька-косая с понимающим видом покивала.

— Ну, работа… конечно. А как я узнаю, что ты меня ждешь? Я женчина простая, у меня мобильника нет… пока.

— А я записку вот сюда, на ящик, положу, тогда и приходи.

— Ладно, договорились. И пожрать чего-нибудь не забудь. Да, и напиши, что это для меня. А то еще залезет всякая тварь…

* * *

— Катенька, здравствуйте! — Бомж Володя просиял, увидев Катю в дверях палаты. — Вы что, прямо ко мне или как?

— Конечно. Здравствуйте, Володя! А это вам.

— Ух ты! — Бомж Володя заглянул в пакет. — Ну, вы даете! В гости, с передачей.

Был он в ситцевой полосатой больничной пижаме, с загипсованной правой ногой.

— А я тут парюсь, парюсь. На улице погодка какая, а я здесь… Выпишут, уже когда слякоть пойдет, дожди, а потом морозы… Подвал-то мой, наверное, уже заняли… Буду на зиму глядя без крыши над головой. Вот не свезло мне с ногой этой! А как вы меня нашли?

— Я вам передачку оставила и записку, ну, как всегда. А ее ваша знакомая взяла. Танька-косая.

— Ну, вша прыткая! Кругом залезет! Любопытство ее и сгубит, как пить дать!

— Вот от нее и узнала, что вы в больнице. Поговорить мы можем?

Бомж Володя покосился по сторонам. Соседи уже проявляли к ним интерес.

— Давайте в коридор выйдем? — Он ловко сбросил загипсованную ногу с кровати, прихватил костыль и поскакал к выходу.

— А может, лучше в ординаторскую? Я договорилась, они нас пустят поговорить.

— Катя, вы, наверное, из милиции, а не из газеты? — догадался Володя. — Журналистов с бомжами в ординаторскую не сильно впускают.

— Из милиции. — Катя кивнула. — И у меня к вам важное дело, Володя.

— Ну, важное так важное.

Катя открыла дверь кабинета, и Володя проскакал внутрь. Лечащий врач, который любезно предоставил Кате эту услугу, встал со своего места.

— Если можно, я вас потом позову, — сказала ему Катя.

— А что случилось-то? — Крайне заинтригованный, Володя прислонил костыль к стене.

— Володя, вы двор, в котором тортик нашли, сможете показать?

— Какой тортик? — удивился Володя.

— Тортик, от которого Леонид Иванович Водолажский умер.

— Так он все-таки от тортика того скопытился?

— Похоже на то.

— Ну, дела… — Володя покрутил головой. — И я, выходит, мог от этого тортика помереть?

— Могли, — подтвердила Катя.

— Так он что, действительно был того… несвежий?

— Не буду от вас скрывать, скорее всего, он был специально отравлен.

— Неужто это именно нас с Ленькой хотели отравить?! — ахнул бомж. — Чего мы им сделали? Ну, понимаю, бездомные мы… воруем… иногда. В мусоре роемся. Ну, воняет от нас… Но мы ж никого не убиваем! Не травим! Детей маленьких в помойку не выбрасываем… как мамаши некоторые!

— Вы женщину, которая этот тортик вынесла, узнать сможете? — спросила Катя.

— Давно уже это было… — засомневался Володя.

— Хотя бы сказать — молодая, старая, сможете?

— Молодая вроде… Да нет, не может быть! Что ж это она… людей живых травить! Пусть мы никому не нужные, но зачем же нас, как крыс в подвалах! Леня… что ж, Леня дрянь был человек! Свои родные от него отказались, но все ж душа живая. Жил… никого не трогал… Ну, жадный был, так у кого их нет, недостатков-то? Что ж, разве те, кто на машинах дорогих раскатывает, не жадные? Депутаты да власти наши дорогие… да они в день больше воруют, чем мы с Леней за всю жизнь!

— Посмотрите. — Катя выложила на стол фото всего театрального коллектива.

Володя медленно просматривал фотографию за фотографией, решительно откладывая в сторону те, которые явно не вписывались в образ доброго ангела, угостившего бомжа Водолажского последним в его жизни тортиком.

— Не эта… и не эта. Это — бабка старая какая-то… А это вообще мужик… Вот! — вдруг вскричал он. — Она это была! Ну, точно!

— Точно? — засомневалась Катя. — А не эта?

— Нет, что не эта, сто пудов. Нет, я ж помню — она это была. Не каждый день тортики нам выносят… с ядом. Души у нее нет…

— А адрес вы помните? Где это было?

— Адрес я помню! Конечно! Я ж там два года обитал, старожил, можно сказать. Пишите… — И Володя продиктовал адрес дома Ларисы Федоровны Столяровой.

* * *

— Здравствуйте, Катерина Михайловна!

— А, это вы, Катенька! — Женщина улыбнулась ей уже как старой знакомой.

Из коридора с писком выкатился какой-то крохотный мохнатый клубок, остановился на полшага от Кати, поднял вверх голову и нерешительно тявкнул. Глаза у него были как пуговицы, а одно ухо — черное. Катя засмеялась и присела на корточки.

— Ух ты, какой!

— Да, хороший… А вы, наверное, снова к Анечке? Она, я видела, еще с утра ушла.

— Нет, я как раз к вам, Катерина Михайловна.

— Милости прошу.

Катя осторожно, боясь наступить на мохнатое чудо, переступила порог. Хозяйка подхватила щенка на руки.

— Вот… Тосику недавно девять дней было, как раз вы и приходили, помните? А назавтра я к нему на могилку пошла. Обратно возвращаюсь — девчушка какая-то в метро стоит: отдам, говорит, в хорошие руки. Ну, я и купила его у нее.

— А зачем покупали, если в хорошие руки отдают?

— Живую душу за так брать нельзя. Обязательно нужно денежку дать. Ну, я и дала ей десятку… на мороженое. Я думаю, Тосик только рад будет, если я его возьму…

— Конечно! — поспешила заверить хозяйку Катя.

Она понимала. Когда в душе поселяется огромная пустота, с этим невозможно жить. Природа не терпит вакуума. И чтобы кровоточащая рана затянулась быстрее, ее врачуют. Но лечат душевные раны по-разному. Одним невозможно не любить. Наверное, другим точно так же невозможно не убивать…

— А как его зовут? — спросила она, протягивая щенку руку.

Он тут же подбежал, смешно обнюхал ее пальцы, тычась черным мокрым носом, а потом попробовал прикусить их зубами. Зубы у него были мелкие и очень острые, как иголки. Катя ойкнула и, засмеявшись, подхватила щенка под толстое теплое пузо. Он с удовольствием дал усадить себя на колени и тут же нашел занятие — стал теребить и тянуть к себе кончик носового платка, торчащего из кармана джинсов.

— Ах ты, разбойник! — прикрикнула на него хозяйка, и он на мгновение притих, а потом снова возобновил свои игры. — Такой непоседа… Я сначала хотела его тоже Тосиком назвать, но потом как-то передумала. Решила Семеном. Сема, Семочка… По-моему, хорошее имя.

Услышав кличку, Семен тявкнул и вопросительно посмотрел хозяйке в глаза.

— Знает уже! — удивилась Катя.

— На редкость смышленый. Нужно ему игрушек купить. Я же все Тосиковы вещички выбросила, чтобы зараза, не дай бог, к нему не прицепилась. И чистоплотный какой! — похвалила питомца женщина. — Мы с ним пока на улицу не ходим, я его на газетку приучила. Вот прививки сделаем, ошейник, поводок купим — тогда и гулять пойдем. Правда, Семочка? — Правый, главный, карман ее одежды уже не пустовал — туда насыпан был специальный сухой корм, который можно было давать щенку. И так же, как карман, полны были радостью ее душа и сердце…

Кате нужно было переходить к тому щекотливому делу, по которому она пришла, но она все не могла решиться. С чего начать? Однако хозяйка сама спросила ее об этом:

— Так по какому поводу вы ко мне, Катенька?

— Мне очень неприятно вам такое говорить, Катерина Михайловна, но, боюсь, ваш Тосик умер не своей смертью.

— Как?! — Хозяйка, хлопотавшая с чайником у плиты, буквально рухнула на стул.

— Его отравили.

— Не может быть… Я всегда слежу… Когда у нас в подвале крыс травят, я всегда загодя узнаю, мне дворничиха говорит. Я тогда его гулять в парк вожу… водила… Господи!..

— Мне очень жаль, но, я думаю, вы в этом не виноваты.

— А кто же виноват?! — Слезы заструились по немолодому морщинистому лицу. И впервые в жизни эта женщина перепутала карманы — вместо того чтобы достать из привычного места носовой платок, ее рука бесцельно шарила, натыкаясь на очки, пульт от телевизора, ключи, квитанции, валидол… Она машинально достала таблетку и сунула под язык. Маленький кудлатый комок у Кати на руках, видя горе хозяйки, отчаянно завертелся, заскулил и, нетерпеливо перебирая крохотными лапками, почти сполз с колен, готовясь перепрыгнуть к тому человеку, которого он будет боготворить и которому будет предан до самого конца своей жизни…

Катя пересадила щенка туда, куда он так стремился, и руки женщины немедленно погрузились в густую шелковистую шерстку.

— Ничего, Семочка… будем жить… ничего, — приговаривала она, как будто это щенок был расстроен и утешить требовалось именно его.

Катя не могла сказать пока больше, чем уже сказала. И еще — как ни жаль ей было свою тезку, нужно было переходить к самому неприятному:

— Катерина Михайловна, придется, наверное, отправить тело вашего Тосика на экспертизу. — Она вздохнула. — Вы его где-нибудь в парке похоронили?

— Нет, — гордо выпрямившись, сказала хозяйка, и глаза ее заблестели. — На собачьем кладбище. Как человека. Да он лучше человека был! Оградку уже поставили, и памятник заказала. А вы что… выкапывать его будете?

— Придется…

— А без этого нельзя обойтись?

— Боюсь, что нельзя. Вот координаты следователя по делу Оксаны Кулиш — ну, той певицы, которая умерла.

— Слыхала, — кивнула хозяйка. — Анечка такая расстроенная как-то из подъезда вышла, вся в черном, я к ней, думала, из родни кто, а она говорит: «Вот, на похороны иду. У нас в театре похороны».

— Так вы подойдите к следователю, Сорокина ее фамилия, она вам все объяснит. Если ваш Тосик на кладбище похоронен, нужно будет ваше письменное согласие и присутствие.

— А при чем тут Оксана Кулиш?.. — вдруг растерялась хозяйка, соотнеся следователя и «дело Оксаны Кулиш». — Ведь это та певица, на похороны которой Анечка ходила? Та, что в театре умерла, да? Ее что, тоже?..

Катя промолчала. Щенок, которого владелица спустила на пол, обладал не только завидной энергией, но также исключительным даром улавливать человеческие эмоции: утешив одну из присутствующих, он тут же соскочил на пол, поцарапался коготками по джинсам, потом подпрыгнул, и Кате ничего не оставалось, как взять его на руки. Он немедленно завертелся, заглядывая ей в глаза и пытаясь добраться выше и лизнуть ее в лицо.

— Вы только подумайте, Катя, ведь он нас утешает! — всплеснула руками пожилая женщина. — Кроха такая… отзывчивая…

— Катерина Михайловна, вы не вспомните, кто именно дал вашему Тосику пирожное — соседка ваша, Анна Белько, или же Лариса Столярова?

— Столярова ему дала… с рук. Он на нее кидался… как чувствовал. Господи, зачем?! — Хозяйка снова заплакала.

Щенок совсем растерялся. Поскуливая, он хотел спрыгнуть с Катиных колен, но, по-видимому, ему показалось высоко, и он неловко стал соскальзывать задом, поэтому Катя спустила его на пол. Он подбежал к хозяйке, и та прижала его к себе, пряча заплаканное лицо в густую шерсть.

— Такой же был… ласковый… игривый… не трогал никого!

Собака… Человек… Собака выражала присущие людям эмоции: сострадание, любовь, ласку, преданность, желание утешить и разделить горе. Человек, убивший собаку ради эксперимента, опыта не ради науки, не ради того, чтобы спасать другие человеческие жизни, а только лишь затем, чтобы забрать еще одну, — кто же из них в таком случае должен называться животным?

— Души у нее нет! — твердо сказала хозяйка дома, прижимая щенка к груди и не догадываясь, что повторяет то же, что сказал сегодня ее собеседнице другой человек. — Вот так… ни за что, ни про что… погубить живое!

— Извините, Катерина Михайловна. Работа у меня такая, — сказала Катя, пряча глаза, потому что задала еще не все вопросы, которые хотела. — А откуда Столярова достала это самое пирожное, вы не видели?

Хозяйка задумалась.

— Она вроде бы с сумкой была. Из сумки, наверное…

— Так вы видели, как она его доставала? — гнула свое Катя. — Пожалуйста, вспомните. Это очень важно.

— Нет, пожалуй, не видела. — Женщина с сомнением покачала головой. — Врать не стану — не видела. Я как раз дверь закрывала и никак ключом не могла попасть, потому что Тосик из рук рвался. Так я поводок прицепила на крючок возле двери — ну, такой, чтобы сумки вешать, я его специально там привинтила. Вы думаете, она его достала, положила в него яд и дала собаке? Или она его прямо с ядом принесла с собой? О! — вскричала хозяйка, потрясенная страшной догадкой. — Я знаю! Она принесла яд, чтобы отравить Анечку! Ведь ее муж ушел к ней! А эта Кулиш… она ведь тоже была его любовницей, правда ведь? И она отравила сначала одну его любовницу, а потом явилась и к другой! А Аня, наверное, есть это пирожное не захотела, и она скормила его моему Тосику! Господи, это значит, что Анечка в такой опасности! Ведь ее тоже в любой момент могут отравить!

— Знаете что, Катерина Михайловна, — Катя решительно встала, — давайте поедем к следователю прямо сейчас.

* * *

— Ларочка, вы не представляете даже, какое доброе и благородное дело вы сделали. Это действительно поступок. И не просто поступок, а поступок с большой буквы! Я так уважаю вас и понимаю ваши чувства…

Господи, хоть бы побыстрее все это закончилось… Так хочется уйти домой, уйти из театра… Да, уйти из театра — оставить наконец это проклятое место, где за многие годы ей осточертело буквально все: и косые взгляды, и борьба за собственного мужа, и молодые напористые, талантливые и просто беспринципные конкурентки, постоянно дышащие в затылок. И эта высокопарная, велеречивая старуха, которая — Лариса Столярова только сейчас это заметила — была очень похожа на черепаху. Как могла она долгие годы находиться под постоянным неослабевающим давлением и не сломаться? Впрочем, сегодня, кажется, им это удалось — она уже ничего не хочет, кроме покоя… покоя и одиночества. И у нее, оказывается, совсем нет друзей. Впрочем, эта участь уготована большинству талантливых людей. Вокруг полным-полно завистников, прихлебателей, так называемых доброжелателей всех мастей, таких, как эта старуха, которая никак не может заткнуть фонтан своего красноречия!

— Вы, Ларочка, пример для подражания. В нашем театре очень многие желали бы завершить карьеру таким поступком — но не всем это дано.

Завершить карьеру… Что ж, она действительно уходит. Она больше не в силах выносить хроническую неприязнь, окружающую ее со всех сторон. Она буквально задыхается в атмосфере всеобщей ненависти, ей уже нечем дышать здесь…

— И только вы со своим великодушием даете шанс проявить себя молодому дарованию, вашей ученице, можно сказать…

Никто, ни один человек в этом проклятом театре, оказывается, не хотел, чтобы она пела завтра на премьере Измайлову, кроме нее самой. Ни Андрей, ни возвеличивающая сейчас ее вынужденный отказ от роли Елена Николаевна, ни молоденькая любовница ее мужа, не желающая понять, как хотелось стареющей приме спеть эту, может быть, последнюю партию в своей жизни. Только романтичная и чувствительная Людмила Сегенчук, подвергающаяся сейчас молчаливому бойкоту со стороны остальных членов труппы, понимала и жалела ее. Но Люда, наверное, уйдет, не выдержит травли, как не выдержала и сама она. Если тебя окружают со всех сторон и загоняют в капкан…

— Вы, Ларочка, конечно, придете на премьеру?

— Конечно, — сказала она холодно и встала.

Разумеется, она будет на премьере. Если эта маленькая, так хорошо рассчитавшая все мерзавка раздумает петь. Или ей по какой-то причине станет плохо. Она готова. Она выйдет и заменит ее. И тогда мы еще посмотрим… Лариса Столярова сжала пальцы.

— Без вас этот настоящий триумф оперного искусства будет неполным. Вы столько сил и времени посвятили нашему театру, и мы всегда рады видеть вас…

Оказывается, старуха до сих пор с ней разговаривает!

— Вы что-то неважно выглядите сегодня, Ларочка.

— Я прекрасно себя чувствую. До свидания.

Она вышла из театра, захлопнула дверь. Никто не провожал ее, никто не смотрел ей вслед. Эта история началась ранней весной, а сегодня в парке уже, оказывается, попадаются желтые листья. И яркая зелень запылилась за лето, потускнела, померкла. Осень. Осень в природе, осень в ее жизни… как будто лета никогда и не было… Как хорошо идти, никуда не спеша. Никуда не торопиться. Ни с кем не спорить. Ничего не желать. Она почти ничего уже не желает. Хотя она не права — эта тягостная история началась не этой весной. Эта история началась очень, очень давно. Еще тогда, когда она поняла, что муж ей не верен. У него всегда были любовницы. Но она запретила себе думать об этом и вела себя очень мудро — не замечала ничего: ни его романов, ни измен. Она не мешала ему жить своей жизнью — и что выиграла в конце? Во что превратилось ее собственное существование? Что она получила, кроме постоянного одиночества и сомнительного преимущества — именоваться его женой? А ее супруг с каждым годом становился все свободнее и свободнее. А его любовницы — все моложе и моложе. Однако ни одна не была талантливее ее, и это как-то мирило их, не давало окончательно распасться союзу — пусть только творческому, но все же союзу. Но эта, последняя, Аня Белько…

Лариса Столярова стиснула зубы, представив соперницу на сцене. Молодую, ослепительно-красивую и бесспорно талантливую. Это зрелище, явившееся ее внутреннему взору, было настолько ярким и настолько мучительным, что у стареющей примы чуть не остановилось дыхание. Она села на скамейку и откинула голову на спинку, чтобы прийти в себя. Вот как, оказывается, умирают от ненависти… Наверное, так же умирают и от любви. Ну что ж… она сама согласилась на это. Она отдаст сопернице и мужа, и роль, и этот предстоящий триумф. Пусть Анна Белько занимает ее место и поет Измайлову… если сможет.

* * *

— Маш, ты совершенно в этом уверена?

Эксперт Мария Камышева подняла искусно подведенную бровь, и ее полные накрашенные губы сложились в презрительную улыбку. Этим самым она давала понять, что ей надоели недоверчивые и нахальные опера, у которых в головах одни только версии, меняющиеся каждый день. А у нее — надежные и окончательные выводы, подкрепленные показаниями приборов, которые невозможно обмануть!

— Вот профиль токсина из тела собаки, вот этот — из тела бомжа… как его… Водолажского, а этот — токсин из тела Кулиш. Ну, какие тебе еще подтверждения нужны? Сама видишь, все профили — абсолютно идентичные. То, что отравил их один человек, — это вам доказывать, а то, что их отравили одним и тем же ядом, — это я уже написала. Все. Вот тебе бумажки, и освобождай помещение. У меня времени на дискуссии нет, мне работать надо.

У Кати сердце провалилось куда-то, застучало часто-часто, и она сглотнула набежавшую слюну. Вот, значит, как…

— Игорь, в театр бежать надо! — быстро набрав номер, сказала она в трубку и помчалась по коридору.

— Успеется. — Лысенко небрежно махнул рукой, когда она, с умоляющим лицом, запыхавшись, влетела к нему кабинет. — Ты чего, Катька, так взбудоражилась? Под контролем же все! Там еще ночью наши побывали. Камер кругом понатыкали. Бухин и Бурсевич с утра там сидят. Нас с тобой только и не хватало…

— Игорь, у них сегодня премьера! — предчувствуя недоброе каким-то неизвестным науке органом, выпалила Катя. — Я знаю… не спрашивай откуда, но я просто знаю, что сегодня что-то произойдет…

— Ну, если хочешь, пошли, — неохотно согласился Лысенко. — Все равно с работы пора уходить.

Когда они явились, опера уже началась. У главного входа на них шикнула контролерша:

— Куда? Без билетов не пущу!

Напрасно они совали ей под нос удостоверения — упрямая старуха перегородила дверь:

— Ходят тут всякие, на базаре документы купят и ломятся на каждый спектакль, совести нет! Вместо того чтобы билеты в кассе купить… И без вас уже полон зал!

— И правда, хватит базар разводить. Пошли через служебный. — Лысенко потянул Катерину за руку.

На служебном их, разумеется, хорошо знали.

— Ты смотри, даже телевидение приехало, — заметила Катя.

У входа действительно стоял здоровенный автобус с надписью «ТВ». Какие-то люди сновали туда-сюда через служебный проход, занося аппаратуру, вместе с ними на глазах у оперов просочилась и группка девиц богемного вида, которые, выжидая удобного момента, покуривали на улице. Катя саркастически бросила:

— Охрана! Нас с центрального не пустили, а здесь видишь, что творится? Тут любой войдет и насыплет отравы куда захочет!

— Ну, положим, не любой… а только тот, у кого фантазия работает. Видала, как ловко они проскочили? Ну, ты придумала, что мы здесь делать будем? Ладно, не горюй, сам понимаю… предчувствие есть предчувствие. Ну, хоть музыку послушаем. Пошли пока в зал.

Они тихо вошли в зал с бокового входа и тут же сели с краю. Опера уже началась. На сцене под ярким светом софитов пела Аня Белько, а в оркестровой яме играл невидимый оркестр. Катя закрыла глаза. Музыка волшебными волнами накатывала на нее, а голос женщины на сцене был такой красоты и мощи, что хотелось плакать от счастья, не открывая глаз. А потом открыть их и смотреть, потому что смотреть тоже было на что. В каждом движении певицы сквозили сдерживаемая страсть, и мука, и любовь… Господи, как это страшно, оказывается, — любовь убийцы…

— Какой талант, — прошептал рядом Лысенко.

Катя только кивнула. Она никогда особенно не любила оперу, но сегодня происходящее на сцене буквально заворожило ее.

Действие разворачивалось стремительно, и, когда пошла сцена безжалостного убийства, в которой певица была особенно убедительна, в зале кто-то не выдержал и вскрикнул.

— Прекрасная режиссура, — услышала Катя шепот у себя за спиной. — Какие мизансцены! Какой голос! Какая пластика! Где он откопал такое дарование?

По центральному проходу змеились провода, и камеры телевидения снимали спектакль с нескольких точек. И все же, несмотря на то, что действие захватило ее, Кате почему-то не сиделось на месте. Было страшно и радостно одновременно. Радостно оттого, что они наконец-то нашли убийцу, а страшно…

— Хоть бы антракт быстрее, — бросила она Лысенко, ерзая от нетерпения.

Капитан кивнул с отсутствующим видом. Кате внезапно захотелось встать прямо посреди спектакля и броситься за кулисы искать Бухина с Бурсевичем. Она тяжело вздохнула, и Лысенко нашел и сжал ее руку. Она благодарно ответила на его сочувствие и немного успокоилась, хотя десять минут, оставшиеся до антракта, показались ей нескончаемыми.

— Сейчас, — шепнул он ей на ухо. — Сейчас пойдем, не волнуйся. Все будет хорошо…

Наконец опустился занавес, зажегся свет, но публика не сразу задвигалась и зашумела, еще несколько мгновений в зале висела абсолютная тишина. Потом шквал аплодисментов обрушился на зал, но Катя все равно расслышала тот же голос за спиной, который хвалил режиссера:

— Великая певица! Потрясающее открытие сезона!

Она запуталась бы в нескончаемых коридорных поворотах, если бы не Лысенко, который уверенным шагом шел впереди. Вот наконец и нужная дверь. Борис Бурсевич, совершенно спокойный, позевывая, сидел рядом с техником-компьютерщиком напротив полудесятка мониторов, на которых была выведена черно-белая картинка.

— Casta-a di-i-v-a, — вполголоса напевал он приятным тенорком.

— Боря, ты чего?

— Прицепилась, проклятая! — с чувством сказал Бурсевич. — Сашка тут кассеты крутил с утра… развел оперу! Еще и в зале сейчас пели. Целый день, как в музыкальной школе.

— Есть что-нибудь? — нетерпеливо спросил Лысенко и указал глазами на экраны.

— Пока ничего.

— Ну ладно. Боря, я тебя прошу, не пой, а смотри!

— Мог бы и не говорить, — обиделся Бурсевич. — Я и так весь внимание!

— Ладно, прости. Если что, я на связи. Савицкий где? — негромко справился он в лежавшую на столе рацию, не желая мешать Бурсевичу следить за событиями на мониторах.

— За кулисами, — ответил чей-то голос, искаженный прибором.

— Хорошо. Глаз с него не спускайте. А Столярова?

— Она тоже здесь.

— Следите за ней внимательно. Чтобы не дай бог…

— Да не волнуйтесь так, Игорь Анатольевич… — Рация смолкла.

— Ну, я в зал. Нечего мне за кулисами светиться, — сказал Лысенко. — Катерина, ты со мной?

— Я здесь посижу.

— Зря. Когда еще на опере побываешь!

Лысенко вышел. Техник внимательно наблюдал за экранами, а Бурсевич снова немедленно завел свое:

— Ca-ast-a di-iva-a-a…

Он обладал довольно приятным голосом, но Кате было не до оперных арий. Она сидела, напряженно всматриваясь в изображения на мониторах, пока в глазах не появилась резь. Помещения, просматриваемые камерами наблюдения, были совершенно пусты. Вот в коридоре промелькнула какая-то неясная фигура и пропала. Она взглянула на часы. Скорее бы хоть что-нибудь начало происходить! Неподвижное и неопределенное ожидание в течение последних десяти минут, пока спектакль не закончился, вымотало ее больше, чем часы напряженной работы. Наконец и эти томительные минуты истекли, но еще некоторое время тут, в глубине театра, скрытой от зрительских глаз и далеко от сцены, ничего не происходило. Вдруг почти разом на всех экранах началось бурное движение. Разрешение было слишком слабым, чтобы хорошо различать лица, и она занервничала. Рация пискнула, и Катя схватила ее.

— Игорь?

— Белько идет в свою гримерку. Спокойно, не беги, она не скоро там появится.

— Почему?

— Ну, букеты там всякие, поздравления, интервью…

— Ты ее видишь?

— Сейчас не вижу.

— Игорь… — буквально задохнулась Катя.

— Спокойно, я сказал. Доверяй работе своих товарищей. Жертв больше не будет, это я тебе обещаю. Ну и не буду же я светиться, иначе попадусь кому-то на глаза! Вы там тоже сидите тихо, как мыши. Если кто посторонний ломиться будет, не открывайте. Честно говоря, народу тьма. Эта премьера — самое подходящее время, чтобы кого-нибудь укокошить…

* * *

Она не сломалась, не отказалась и не заболела. И она действительно была великой певицей, как грустно призналась себе Лариса Столярова. Как только Анна Белько запела на сцене, жена режиссера, до последнего сидевшая в своей гримерке в полной готовности, поняла, что в этот раз она проиграла. После того, как в театре взойдет новая молодая звезда, старой и угасающей приме делать в нем будет уже нечего…

Лариса медленно сняла грим, аккуратно повесила не пригодившийся ей костюм и сошла вниз, в зал, в директорскую ложу, любезно предоставленную в ее распоряжение. Она сидела здесь одна, и ни муж, ни даже лебезившая перед ней в последнее время завтруппой не зашли сюда… Впрочем, она и не желала никого видеть. Спектакль произвел на нее двойственное впечатление: с одной стороны, она сама собиралась пожать лавры в роли Катерины Измайловой и все время, пока на сцене длилось действие, глотала слезы обиды и разочарования. Однако, с другой стороны, она не могла не признать, что ее муж сделал правильный выбор. Анна Белько — певица мирового уровня, большой драматический талант. А ей, видимо, действительно пора отсюда уходить…

Когда весь зал встал, то и дело выкрикивая «Браво!» и заставляя певцов вновь и вновь выходить на сцену и раскланиваться, она не присоединилась к аплодирующим. Столярова с тяжелым сердцем молча покинула ложу, у выхода из которой нос к носу столкнулась с возбужденным и сияющим мужем.

— Как тебе премьера? — спросил он как ни в чем не бывало и, подхватив ее под локоть, увлек назад, в зал, к сцене, под свет софитов и объективы кинокамер телевидения.

Он вел себя более чем странно, словно ее мнение действительно его интересовало, будто это она пела сейчас там. Или это благодарность за то, что она так легко сдалась? Пошла на поводу и у него, и у остальных?

— Прекрасно, — сказала она и повторила: — Это было просто прекрасно, Андрей… Поздравляю.

Вокруг них уже толпился театральный и телевизионный люд. «Открытие сезона!..» «Какое удачное открытие сезона!» Эти слова и поздравления неслись со всех сторон. Кто-то по наивности целовал и ее в щеку, как будто успех соперницы мог ее обрадовать.

— Тебе нехорошо? — вдруг забеспокоился муж. — Ты ужасно побледнела!

— Нет, все в порядке, — заверила она.

— Мне нужно поздравить Аню, — сказал он. — Ты не пойдешь со мной?

Вокруг была толпа, и ей показалось, что все глаза устремлены прямо на них. Что скажет стареющая и уже теперь окончательно бывшая прима? Может быть, она закатит своему неверному мужу истерику? Или хотя бы оплеуху?

Она молча, с достоинством взяла его под руку, любопытствующие расступились, и они пошли по коридорам к гримеркам так, как ходили много лет. Только сейчас он не вел ее после спектакля, где она пела заглавную партию, — в этом спектакле эту партию пела другая. Его любовница. Ее соперница. Хотя какое это теперь имеет значение? Ей уже давно не больно… больно… очень больно!

Вся гримерка Анны Белько была завалена цветами.

— А вот и Андрей Всеволодович! — громко сказал кто-то.

Хлопнула пробка шампанского. На красивое и оживленное лицо премьерши ей почему-то не хотелось смотреть. Кто-то предупредительно придвинул ей стул, но она не стала садиться. Что ж она, совсем старуха, чтобы сидеть в углу? Разлили по бокалам игристый напиток, символизирующий торжество. Она любила пить шампанское после удачного спектакля. Андрей всегда заказывал брют, но ей напиток казался слишком сухим и острым, и она обычно пила его так, как любила — с маленьким кусочком сахара и долькой лимона. Ей подали бокал. Раньше Андрей всегда следил, чтобы у жены к шампанскому не переводились мелкокусковой сахар и лимон. Однако сегодня не ее праздник, не ее премьера, и ему не до капризов своей старой жены. У него теперь новая восходящая звезда, а возможно, и новая спутница жизни. И он сейчас рядом с Анной…

Когда Лариса пригубила бокал, рука ее дрожала, а рот кривился не то в усмешке, не то в гримасе. Вино показалось ей горьким. Внезапно она дернулась, как от удара электрическим током: прямо перед ней стояла Аня Белько — полные счастья голубые глаза, золотые локоны. Все еще в гриме и в последнем, арестантском, костюме. Впрочем, даже он ей идет. Да, Аня Белько дождалась своего часа… Теперь у ее молодой и удачливой соперницы будет все то, что когда-то было у нее самой: любимый человек, семья, главные партии во всех спектаклях. Тоска, Аида, Виолетта… Что ж, у нее прекрасный голос, она заслужила…

— Поздравляю, Аня, вы пели прекрасно, — сказала она. — Ни одной ошибки. Это потрясающая премьера, — заключила она.

Окружающие зааплодировали, Андрей в полупоклоне пожал ей пальцы, потом поднес к губам ее руку и поцеловал. Боже, какой дурак! Радуется, что его старая жена похвалила его молодую любовницу! Она протянула бокал, и он столкнулся с такими же бокалами. Мелодичный звон еще не растаял в воздухе, а она снова пригубила и отставила его в сторону.

— Лариса Федоровна, вы ведь любите с сахаром? — спросила ее Белько. — Я все приготовила. Сахар, лимон…

Боже, какая предупредительность! Она что, будет теперь носиться с ней, как носится со своими бродячими животными? Она будет ее жалеть? Кормить из мисочки творогом — ведь теперь именно она, бывшая прима, несчастная, брошенная на глазах у всех, как старая никчемная кошка, которую пинком выставили за порог… И даже последнюю партию, которую она мечтала спеть всю жизнь, у нее сегодня отобрали!

Аня Белько подхватила ложечкой кубик быстрорастворимого сахара и положила в ее бокал. Сверху упала долька душистого лимона. Пузырьки с шипением поднимались вверх и лопались, лопались…

* * *

— Есть! — быстро сказал техник. — Увеличиваю…

— Сашка, бегом! — выкрикнула Катя в рацию…

* * *

Она не поняла, что случилось, когда неизвестно откуда взявшийся молодой человек вынул у нее из рук бокал с шампанским. Другие люди — некоторых она видела в театре и знала, что они из милиции, и совершенно незнакомые — наполнили тесное помещение гримерки. Она не поняла, почему и куда уводят Аню Белько и зачем пересыпают из коробки в полиэтиленовый пакет кусочки сахара… А потом вдруг поняла все — недаром Лариса Столярова слыла умной женщиной. Она осмыслила и сложила все части этой страшной головоломки — но не испугалась. Наверное, после всего, что только что произошло прямо на ее глазах, бояться уже не было нужды.

— С вами посидеть, Лариса Федоровна?

Перед ней стояла та самая рыжая девушка, которая однажды приходила к ней домой. Она смотрела на певицу участливо и держала ее за руку. Голова немного кружилась, и Лариса обнаружила, что почему-то лежит на топчане, а под языком у нее расплывается приторная мятная свежесть валидола. Голос у рыжей девушки был мягкий, с глубокими бархатными нотками. Лариса Столярова умела разбираться в голосах. Но не каждым голосом можно петь. А какой неземной, божественный голос пел сегодня Катерину Измайлову! Какой голос! Аня Белько… Зачем? Чего ей не хватало? Вопрос был глупым. Ей, этой золотоволосой богине с чистыми голубыми глазами, не хватало того же, чего и самой Ларисе. Этой талантливой певице хотелось спеть Измайлову, и, наверное, не только Измайлову… Лариса Столярова внезапно вспомнила все честолюбивые мечты молодости. Что ж, они сбылись: она пела и Аиду, и Виолетту, и Татьяну, и Травиату, бывала на гастролях по всему миру. Она много чего успела за свою сценическую жизнь, а Белько затирали все — и Кулиш, и другие, и — чего греха таить — она сама… А что удалось спеть этой несчастной честолюбивой девочке на сцене, обладая таким исключительным голосом? Кроме сегодняшней премьеры, пожалуй, ничего. А если бы… если бы происшедшее с ней, Ларисой, сейчас сошло ей с рук, как почти сошло убийство Кулиш, то она стала бы блистательной, великой певицей… Гений и злодейство — две вещи несовместные? Или совместные? Кто знает?..

* * *

— Да, и гений, и злодейство, — задумчиво произнес Сашка Бухин, откладывая в сторону исписанную тетрадь. — Мурашки по коже, когда все это читаешь. Ты знаешь, я ведь плакал в зале, когда ее слушал, честно. Не понимаю… Она ведь могла петь на всех сценах мира после премьеры «Измайловой»…

— Или не могла, — тихо сказала Катя. — Для того чтобы петь на мировых сценах, как ты говоришь, одного таланта мало. Нужны еще деньги, да и везение тоже. Спонсоры, чтобы тебя продвигали. Да много еще чего нужно! А она… Она хотела добиться лишь одной-единственной большой роли. Чтобы показать, на что способна. И она ее добилась. Но какой ценой! Ты ведь знаешь, что Савицкий уговорил жену отказаться от премьеры, чтобы Измайлову спела Белько, а взамен пообещал ей, что Аня Белько больше Измайлову петь не будет? Только потому Столярова согласилась уступить.

— Жаль, что Анна Белько подслушала их разговор. Если бы Столярова молча ушла в сторону, она не рисковала бы быть отравленной. Ты знаешь, мне ее тоже жаль…

— В этой истории о многом нужно пожалеть. И многих, — философски заметила старлей Скрипковская, и напарник удивленно покосился на нее. Катя не была склонна вести подобные беседы.

— Дольше всего мы не могли понять, как отравили Кулиш. А всего-то и нужно было внимательно выслушать про именинный торт. Как там сказала завтруппой: «И каждый кусочек в отдельной салфеточке. А посередине…» Если бы я тогда поинтересовался этим тортом до конца, то, возможно, сразу бы все понял! Ведь посередине, на круглом кусочке стояла сама Кулиш, изваянная твоей Черной из марципана. Ну кто мог взять и откусить имениннице голову? Естественно, фигурку отдали самой Кулиш, которую хлебом не корми, а дай сделать что-то эпатажное. Вот она на глазах у всех с удовольствием ее и съела. А добавить в фигурку яд было проще простого — всего-то ввести его шприцем. Когда вокруг все снуют, готовят стол, что-то режут, что-то моют… Она улучила момент и впрыснула яд или в саму фигурку, или внутрь кусочка торта. Да, эта Белько все точно рассчитала. Кулиш в тот день еще с утра жаловалась на мигрень, а про ее привычку лечить все болезни снотворным знала вся труппа. Кроме того, даже если бы она проснулась от того, что почувствовала себя плохо, то уже не смогла бы встать — токсин довольно быстро парализует мышцы. Белько не пожалела яда — никакого риска, что Кулиш обнаружит его присутствие в сладком, не было. Потому что у марципана специфический вкус, а вытяжка бледной поганки, которой она травила людей и животных, почти без вкуса и совсем без запаха.

— Я справлялась — бабушка, которая вырастила Анну, была химиком. Преподавала в университете органическую химию. А органические токсины были ее коньком. Ты знаешь, что сильные яды в очень малых дозах способны даже остановить рост раковых опухолей?

— Впервые слышу, — неподдельно удивился Бухин. — У меня у самого мать врач, но такого она никогда не рассказывала. Ну, правда, она у меня отоларинголог. Она в своей специальности, конечно, ас, но… даже когда у девчонок зубы лезли, она не поняла, отчего у них температура. Так и в токсинах не каждый разберется, я думаю.

— Очень многие травники практикуют лечение рака с помощью очень ядовитых растений. А у меня мама ботаник, ты же знаешь. Так я от нее слышала, что от рака помогают смертельно ядовитые аконит, болиголов, белладонна, белена. Ну и омела, мухомор — они не такие опасные, но если принимать их бесконтрольно, отравиться можно довольно серьезно. Вплоть до отказа печени и почек. У Белько дома нашли целый арсенал растительных ядов. Ее бабушка умерла от рака, но пыталась сама себя вылечить. А ее внучка использовала яд с совсем другой целью…

— Не понимаю только, зачем она отравила соседскую собаку? Чем она ей помешала? И разве она не понимала опасности быть разоблаченной? Ведь испытывать яд на бомжах она отправилась к дому Столяровой?

— Саня, скорее всего, это получилось случайно. Наверное, она хотела угостить отравленным пирожным Столярову — ну кто бы поверил, что Столярова сама к ней пришла! Ведь если бы она его съела, на Белько подумали бы в самую последнюю очередь — кому бы пришло в голову, что жена пойдет в гости к любовнице? А та еще и будет ее угощать! Это было очень на руку Белько, но Лариса Федоровна отказалась есть дома у соперницы. Она даже кофе пить не стала — из этических соображений. Конечно, под подозрение сразу попал бы Савицкий — у него с женой в последнее время постоянно были бурные выяснения отношений, даже на людях. Кроме того, жена, похоже, его еще и шантажировала. Она что-то знала об отношениях мужа с покойной Кулиш — возможно, что-то увидела или услышала, как он угрожал бывшей любовнице. Но она теперь все равно нам не расскажет. У Ларисы Столяровой завидная выдержка, и она умеет хранить секреты. А против режиссера все равно не нашлось бы никаких улик — а нет улик, нет и обвинения. Что касается пирожного, то, скорее всего, провожая Столярову, Белько взяла его с собой, чтобы выбросить на улице или с какой-то другой целью. Все знали об этой ее особенности подкармливать бродячих животных, и Столярова, наверное, не удивилась, когда девушка положила сладость в сумку. А тут Столярову очень некстати стала облаивать соседская собачка. Ну, ей стало неловко, она и попросила у Белько пирожное, чтобы задобрить пса. А та не смогла найти предлог, чтобы отказать, хотя, я думаю, ей и не хотелось травить этого милого Тосика. Он ведь не сделал ей ничего плохого…

— Жаль, что этот дневник придется вернуть Сорокиной, — задумчиво сказал Бухин. — Так здорово написано, если честно. Я бы дал его почитать Дашке.

— А ты сними с него копию, — легкомысленно толкнула на должностное преступление старлея Бухина старлей Скрипковская. — А потом, когда закончится следствие и Белько вынесут приговор, отдашь ей.

— Эх, если бы я мог так сочинять! — воскликнул Сашка, взгляд которого по-прежнему был прикован к исписанной тетради Анны Белько.

— Стихи?

— Нет, Кать. Стихи у нас в семье есть кому писать. Если бы я мог писать романы… пусть даже и детективы…

— И что? — заинтересовалась Катя.

— Я бы написал по этому дневнику роман. И знаешь, как бы я назвал его?

— Как?

— Яд желаний.