— Ты почему не спрашиваешь кто?

Привычным движением Даша зашвырнула сумку на столик у зеркала и туда же сунула торт в подмокшей с угла коробке. Небрежно бросила на вешалку видавший виды плащик, потянулась поцеловать подругу и оторопела. Лицо у Ольги было опухшее, мятое, глаза заплыли, как будто она плакала три дня без перерыва. Настойчиво прозвучавшее по телефону слово «немедленно» Даша списала на очередной Ольгин приступ хандры. Ничего, сейчас они устроят девичник, посплетничают, выпьют чаю…

— Оль, ты чего? Опять с тобой меланхолия сделалась? Оль, с тобой все в порядке? — сыпала вопросами Дашка. — Что случилось? С мамой что-нибудь?..

— Я тебя уже три часа жду! — Ольга сорвалась на крик.

— Или ты скажешь наконец, что случилось, или я сейчас уйду…

— Уходи! Уходи! И ты! Все уходите! — Ольга распахнула входную дверь: — Ну! Чего стоишь?

Из подъезда тянуло холодом, свежим ремонтом, немного мусоропроводом и сигаретным дымом. Даша молча захлопнула дверь. Потом затащила Ольгу в ванную и стала ее умывать. Ольга пыталась вырваться, но вдруг успокоилась и сказала своим всегдашним негромким голосом:

— Пусти… Ну, все уже… Не надо, Даш, я сама…

В кухне было полно грязной посуды, и, судя по всему, стояла она так довольно давно. Дашка брезгливо выудила две чашки почище и наскоро сполоснула их. Засохшие колбасу и сыр, щедро посыпанные сигаретным пеплом, спровадила в мусорное ведро. Смахнула крошки, принесла торт и водрузила его на середину стола. Заодно включила вытяжку, по дороге хлопнув распахнутой дверцей шкафа. Далеко не миниатюрная Даша двигалась по захламленной кухне ловко, даже грациозно. От ее скупых перемещений сразу же возникло некое подобие порядка. Распахнув форточку, она впустила острую, как свежезаточенный нож, струю холодного декабрьского воздуха. Чайник, закипая, отрывисто свистнул, потом фыркнул и плюнул свистком на пол.

— У вас что, у всех сегодня не слава богу? — поинтересовалась Даша. В заварнике болталась какая-то жидкость, но Дашка сморщила нос и понесла заварку в туалет. Вернувшись, она увидела, что Ольга стоит у темного окна, прижавшись лицом к стеклу.

— Оля, ты все-таки скажешь мне, что случилось? Ты с Андреем поссорилась, что ли? — Даша потянула подругу за плечо. — Оль, ну повернись! Ну скажи мне хоть что-нибудь!

— Я не ссорилась с Андреем. Он просто от меня ушел.

— Как ушел? — Вид у Дашки был ошеломленный. — Олька, что ты придумываешь! Вы… — Дашка совершенно растерялась. — Вы ж и не ругались никогда!

— Мы и позавчера не ругались. Поужинали, чаю попили. Я все так хорошо приготовила… — Ольга тяжело сглотнула. — У него вид был какой-то… странный. Я решила, что на работе не ладится, не стала лезть, ушла телевизор смотреть. Потом выхожу — а он стоит с сумками… смотрит так… как на пустое место, и говорит: «Оля, я ухожу». Я сначала не поняла, спросила: «Куда? По делам?» Как дура стояла и смотрела. — Она заплакала, и слезы заструились по ее распухшим, в красных пятнах щекам. — Он ушел от меня! Понимаешь? Ушел! Ушел к другой женщине! Потому что я, идиотка, сидела дома — подай, приготовь! Жена должна быть уютной клушей, в халате, в тапочках и в кухне! Он всегда говорил, что хочет, чтобы я каждый день ждала его дома. Фиг! Дашка! Жена должна быть красивой стервой, на каблуках и на работе! А я! Во что я превратилась? Какие у меня интересы? Салатики, отбивнушечки… Дерьмо собачье! Я уже забыла, что мы в институте учили. Да что там! Я таблицу умножения не помню! Короче, мужа теперь у меня нет, — она махнула рукой, — а у кого-то есть! — И вдруг рассмеялась пьяным истерическим смехом.

— Ты что, пила все это время?

— Да какая разница — пила, не пила! Ты что, не понимаешь? Андрей от меня ушел! Ушел, понимаешь? Забрал свои вещи и ушел!

— Так, хорошо. Про Андрея я уже поняла. Давай теперь с тобой разбираться. Ты ела сегодня что-нибудь?

— Я не хочу есть. Лучше выпьем за мою бывшую семейную жизнь…

— Дай сюда! — Даша легко отобрала у подруги бутылку и швырнула ее в мусорное ведро. — Я сейчас тебя накормлю, а потом мы чай пить будем. Поняла?

— Дашка, ты совсем ту-у-у-пая, что ли? — пьяно протянула Ольга. — Не буду я ничего есть, не хочу я никакого чая! Я тоже сейчас уйду отсюда к чертовой матери, уеду куда глаза глядят!

Она выскочила в коридор и стала сдирать с рогатой вешалки шубу. Вешалка с треском рухнула, чудом никого не зацепив. Дашка подняла ее, выдернула у подруги шубу, повесила ее назад, на полированную шишечку, и молча потащила подругу обратно в кухню. Усадив Ольгу на диванчик, она открыла холодильник, достала сыр, колбасу, масло — то, в чем калорий было по максимуму, и выставила все на стол. Чайник свистел уже по второму кругу. Она щедрой рукой сыпанула в заварник чая. Ольга равнодушно наблюдала за всеми ее манипуляциями.

— Сейчас бутербродов сделаю, поедим и будем думать, что делать дальше.

В хлебнице сиротливо обретался сухарь, бывший когда-то половинкой французского багета. Его уже невозможно было нарезать даже на ломтики для тостов. Дашка беспомощно оглянулась. Спуститься в магазин? Но как оставить подругу одну?.. Магазин рядом, в соседнем дворе. Однако Ольге что угодно может в голову взбрести. Все-таки восьмой этаж… Дашка, поежившись, сказала:

— Оль, я выйду на пять минут.

— Куда?

— Куплю хлеба и сейчас же обратно.

— Не оставляй меня одну, Даш. — Губы у Ольги дрожали. — Черт с ним, с хлебом. Я не голодная. Если хочешь, давай торт съедим, только не уходи. Я больше не могу одна, понимаешь? Понимаешь? Я! Больше! Не! Могу! Одна!!! — Она кричала так, что звякали хрустальные рюмки на полке. — Он! От! Меня! Ушел! Я три дня жду, не выхожу никуда. Сижу под дверью, как собака. — Она закрыла глаза и стала мерно стучать затылком в стену.

— Оля! Оля! — Дашка встряхнула подругу, и ей это удалось — весу в Дашке всегда было в полтора раза больше. — Оля, возьми себя в руки! Он вернется! Вернется!

— Он не вернется. — Ольга наконец открыла глаза. — Он не вернется, Дашка.

В прихожей резко прозвучал звонок, и Даша метнулась туда: неужели Андрей?

— Я открою! — Она распахнула дверь.

Какая-то женщина лет пятидесяти, в халате, фартуке и домашних шлепанцах стояла на пороге. В руках у нее была большая эмалированная кружка.

— Извините, я ваша соседка с шестого этажа, — представилась она. — У вас не найдется полкружечки сахара?

— Это соседка! — прокричала Дашка, чувствуя спиной страшное Ольгино молчание. — Вы подождите, пожалуйста, — попросила она женщину. Та переступила через порог и вежливо встала на коврик у двери.

— Оля, у тебя сахар есть? — шепотом спросила она, входя в кухню.

Ольга сидела с закрытыми глазами и никак не реагировала. Дашка наугад распахнула дверцу и в первой же банке увидела сахар. Быстро отсыпав требуемое количество, она заспешила обратно. Женщина все так же терпеливо стояла на коврике.

— Вот. — Дашка протянула ей кружку.

— Спасибо огромное. Вы меня так выручили! Я завтра же верну. Нет сил в такую погоду идти в магазин. Как говорится, и сеет, и веет, и рвет, и метет, и сверху льет… — Голос у нее был мягкий, руки полные, как-то по-особенному чистые, и от халата ее пахло не то ванилью, не то корицей.

— Извините, — обратилась к ней Дашка. А что тут такого? Ведь пришла же эта женщина запросто, по-соседски. — Не нужно возвращать сахар. У вас, случайно, не найдется хлеба? Подруга… приболела, и мне не хотелось бы оставлять ее одну, — добавила она, глядя на полные руки соседки, сжимавшие кружку.

— Конечно! — обрадовалась та. — Хлеба у меня, так сказать, в избытке. Сейчас я вам занесу. А что с подругой? — участливо поинтересовалась она. — Может, я могу чем-нибудь помочь? Я врач.

Ну конечно, детский врач. Вот на кого она была похожа, эта соседка, — на врача из поликлиники их детства. Та была такая же полная и теплая, и пахло от нее тоже почему-то домашними булочками.

— Если можно, что-нибудь успокоительное, — попросила Дашка, понизив голос.

— Валерьяночки?

— Если есть, то что-нибудь более… серьезное. Она три дня уже плачет. И не ела ничего…

— Извините, у вашей подруги что-то случилось? Кто-то умер?

— Она с мужем поругалась. Он ушел. Она переживает очень.

— Сейчас я вам все занесу.

«Хорошо, что она не стала расспрашивать, — подумала Дашка. — Сразу видно, что хороший врач. И человек деликатный. Повезло Ольге с соседкой».

Дарья Серегина, незамужняя и склонная к полноте, дружила с Ольгой с незапамятных времен. Еще с тех, когда, играя в песочнице, они подрались за обладание новеньким красным совком. За время своей дружбы они много раз ссорились и мирились, но самая обидная стычка случилась все же из-за красного совка. Правда, пять лет назад, когда Ольга выходила замуж, они снова чуть было не рассорились навсегда. В тот день они мирно листали журнал, обсуждая, какой букет лучше выбрать к Ольгиному платью, и Дашка неожиданно сказала:

— А все-таки, Оль, я бы с работы не спешила уходить. Заскучаешь ты дома сидеть.

— Даш, знаешь, где у меня уже эта работа? И должность оч-чень важная: подай-принеси. И деньги мизерные.

— Да понимаю я. У меня то же самое. А что ты хотела сразу после института? Я думаю, главное сейчас — начать хоть как-нибудь, а потом бить в одну точку, и все будет в порядке. Знаешь, я давно поняла, — Дашка небрежно отбросила журнал, — мы — цивилизация статуса. Можно всякой фигней заниматься — выяснять влияние айсбергов на течение предменструального синдрома у аборигенов Новой Гвинеи или проводить сравнительный анализ жилкования капустных листьев в зависимости от аппетита гусениц, — но пока работаешь, у тебя есть статус. Статус. Понимаешь? У тебя, между прочим, высшее образование. Вы с ним сейчас на равных. Он со своим бизнесом, а ты…

— Даш, ну что ты сравнила, — перебила подругу Ольга. — Какие у него дела, какие у меня…

— А какие бы ни были! Ты же станешь зависеть от него, если дома засядешь. Это первые два месяца будет весело, а потом сама увидишь. Начнешь все делать так, как он захочет. Твое слово будет последнее, и не потому, что он больше денег в дом приносит, а потому, что он вообще перестанет тебя слушать. Он тебе уже сейчас диктует: платье такое, туфли такие… Спасибо, хоть букетик разрешил выбрать…

— Слушай, Дашуня, давай я сама буду решать, а? — холодно перебила подругу Ольга. — Ты хочешь, чтобы я на этой занюханной работе всю жизнь просидела? Сижу, бумажечки из стопочки в стопочку перекладываю. В перерыве — чай с колбасой. Спасибо, наелась. И бумажек, и колбасы. Начальница — дура, а я обязана ей в рот смотреть. Перерыв сорок пять минут, и не дай бог на минуту опоздать — объяснительных десяток напишешь…

— Оль, ну не сердись. — Даша мягко накрыла своей ладонью руку подруги. — Я ведь совсем не то имела в виду. Ты можешь и полдня работать. Хотя бы на булавки себе зарабатывать. Как только он почувствует, что ты от него зависишь…

Но Ольга сердито стряхнула ее руку.

— А по-моему, ты просто завидуешь. Платье, туфли! Да у меня никогда в жизни не было такого платья и таких туфель! И у тебя тоже! И вообще, мне кажется, что тебе плевать и на мою работу, и на свою. Вот если бы тебе завтра предложили замуж выйти и дома сидеть, ты бы ни минуты не сомневалась. Ты бы бегом побежала, не то что дома сидеть, а просто замуж… — Ольга осеклась, поняв, что в запале наговорила лишнего.

У Даши ярко пылали щеки, а в глазах стояли готовые пролиться слезы. Она медленно встала, слепым движением нашарила свою видавшую виды сумку.

— Я, наверно, пойду…

Даша Серегина, миловидная, но не более того, подруга первой красавицы курса Ольги Онацкой, шла к двери, чтобы больше никогда не переступать этот порог. Ольга догнала ее, повисла на шее.

— Дашка, Дашка, ну прости меня! Прости меня, я не хотела! Просто все это очень сложно, но ты же видишь, я люблю его, и он любит меня, и я хочу сделать так, как он хочет…

Дашка видела только, что Ольга заговаривает ей зубы, пытаясь как-то сгладить нанесенную обиду. Конечно, они помирились, и пили чай, и смеялись, и вспоминали все ссоры, и особенно красный совок, и выбрали наконец-то букет. И больше никогда не возвращались к этому разговору.

Однако сейчас красавица Ольга, так удачно вышедшая замуж, сидит пьяная, заплаканная, потому что ее муж ушел от нее к какой-то бабе. И Ольга почти слово в слово повторяет то, что Дашка сама пыталась ей втолковать пять лет назад. Как это она говорила? Уютная клуша? Ольга, разумеется, никакая не клуша — ухоженная, еще более расцветшая в замужестве молодая женщина, со вкусом и стильно одетая, не то что она, Дашка. Вот Дашка действительно имеет все шансы со временем превратиться в «уютную клушу» — семьдесят килограммов живого веса, слишком простое лицо, склонность к просторным свитерам собственной вязки и старым джинсам… И практически никакой личной жизни. Да, конечно, она тогда все-таки немного завидо вала Ольке…

Деликатный стук оторвал Дашу от этих мыслей, и она быстро распахнула дверь. Соседка стояла на тускло освещенной площадке с хлебом в руках.

— А вот и таблеточки. Дадите ей сразу две.

— Спасибо большое! До еды или после?

— Все равно. Я зайду к вам еще через пару часиков, ладно? Постарайтесь ее накормить и уложить спать. И не оставляйте подругу одну, хорошо?

— Спасибо вам большое, — еще раз поблагодарила Даша, — извините, не знаю, как вас…

— Вера Ивановна.

— Даша.

— Ну хорошо, Дашенька, так я еще зайду.

Даша закрыла дверь и с облегчением вздохнула. Как хорошо, что нашлась эта Вера Ивановна! Интересно, что это за лекарство? Таблетки были маленькие, белые, безо всякой маркировки. Ну, врачу виднее. Она зажала бумажку в горсти. Ольга все так же сидела и смотрела в черное окно.

* * *

— Спит? — поинтересовалась врач, входя в выдраенную до блеска Дашиными усилиями кухню.

— Сразу заснула. Еще раз вам спасибо. Может быть, чайку со мной выпьете?

— С удовольствием, Дашенька.

Вера Ивановна была все в том же домашнем халате, в котором приходила пару часов назад за сахаром. Только фартук сняла.

— Я вам кусочек торта положу, не возражаете?

— Не возражаю.

Даша придвинула гостье блюдце с кусочком торта, потом вздохнула и взяла еще кусочек себе. Все равно, калорией больше, калорией меньше — никакие диеты на нее не действовали.

— Может, с лимоном? — спохватилась она, уже усевшись напротив врача.

— Сидите, Дашенька, все прекрасно. Оля — ваша родственница?

— Нет, мы просто дружим с детства.

— А вы сможете несколько дней с ней побыть?

— Ну, я не знаю… — Даша растерялась. — Я хотела матери ее сказать…

— Знаете, может быть, не нужно этого делать. Извечный конфликт матери и дочери… Она ведь вас попросила приехать, а матери, наверное, ничего не сказала?

— Да, так и есть. Знаете, Олина мама не очень Андрея любит. Она доктор наук, такая, знаете, ученая дама, и у нее обо всем свое мнение. И у него, представьте, тоже.

Вера Ивановна улыбнулась.

— Это, Дашенька, скорее правило, чем исключение. Я завтра еду к дочери, и боюсь, зять будет не рад моему приезду. У него тоже, как вы изволили заметить, на все свое мнение. Ну, и у меня, само собой. — Она развела пухлыми руками и дробно рассмеялась.

Даша тоже улыбнулась, но тут же и огорчилась.

— Я думала, вы завтра опять зайдете. Так лекарство хорошо на Ольгу подействовало…

— Она завтра совсем в другом настроении проснется, вот увидите. Все образуется, Дашенька. Погуляет ее Андрей и вернется. — Вера Ивановна пожала плечами. — Дело житейское.

— Я боюсь, что это серьезно. Она говорит, что он как будто даже не в себе был, когда уходил. То есть не просто поскандалили и дверью хлопнул, а гораздо, гораздо серьезнее.

— Да, это неприятно. — Вера Ивановна аккуратно подцепила на ложечку крем. — Говорите, он словно бы не в себе был? А до этого у них все хорошо шло? — задумчиво спросила она.

— Да я и не припомню, чтобы они ссорились, а что?

Вера Ивановна пожевала губами, потом скорбно поджала их и изрекла:

— Здесь не все так просто, Даша. — Она со стуком положила ложечку. — Многие девушки на все пойдут, лишь бы такого мужа себе отхватить, правильно?

Даша с недоумением уставилась на собеседницу.

— И я голову даю на отсечение, Дашенька, что это приворот!

— Как это? — опешила Дашка. — Вера Ивановна, вы думаете, что…

— Я не думаю, я знаю. — Вера Ивановна твердо смотрела Даше прямо в глаза. — Вы мне поверьте, Дашенька, как врачу. Я таких случаев в своей практике насмотрелась! И сглаз, и порча, и приворот, и даже зомбирование. Все это реально, и врач иногда совершенно не в силах помочь. Да и какие сейчас врачи! Наша медицина, опирающаяся только на фармакопею, то есть практически чистую химию, не признающая ничего, что выходит за рамки обыденного, — это просто беда! Ведь организм — гораздо более сложная химия. Взять гомеопатию. Как такое мизерное количество вещества может запускать сложные биохимические процессы? Столетиями применяют, а объяснить не могут. Однако же помогает! Или что мы знаем о человеческом мозге? Да практически ничего!

— А я думала, вы детский врач… — ошеломленно протянула Дашка.

— Ну что вы, Дашенька. — Вера Ивановна снова дробно рассмеялась. — Я психиатр.

Вот это да! Дашка смотрела на сдобную Веру Ивановну в стеганом халате с розанами и никак не могла представить ее рядом, допустим, с буйнопомешанными. И вообще, все это никак пока не укладывалось в Дашиной голове, кроме той самой чистой химии, которую она и преподавала. Какой приворот? Может быть, правду говорят, что психиатры сами немножечко того… с приветом?

— Так вы считаете… — промямлила Даша.

— Я считаю, — твердо заявила мадам психиатр, — что нужно вмешаться в ситуацию, и как можно быстрее. У нас на этой неделе девушка молоденькая поступила с попыткой суицида — тоже муж бросил. — Вера Ивановна бесшумно отхлебнула из чашки.

— Боже мой, боже мой… — У Даши внутри все похолодело. Значит, пока она возилась в этой своей проклятой лаборатории, пока выбирала торт, Оля могла… — Что же делать, Вера Ивановна?!

— Я считаю, нужно обратиться к практикующим, так сказать, медиумам, знахарям — не знаю, как они точно называются… И я вам этот совет даю не как врач, а как человек, который такое уже наблюдал. У дочери моей хорошей знакомой вот так же, как вы говорите, «странно» ушел муж. Она обратилась в одно такое… гм… агентство, и муж вернулся. Только идти нужно не куда попало. Кругом в городе одни шарлатаны! Возьмут деньги и не помогут. Идти нужно именно туда. Там настоящие специалисты. И деньги, между прочим, берут только по положительному результату. Да. Как вот только оно называется… — Врач наморщила лоб и завертела в пальцах ложечку.

— Вера Ивановна, вспомните, миленькая! — запричитала Дашка.

Чем черт не шутит! Может быть, Андрея и впрямь?.. Да, у них в училище, вспомнила Дашка, была история с лаборанткой, которая уволилась в прошлом году. У нее дома полтергейст завелся, и она тоже куда-то ходила. Только Даша не помнила, помогло или нет.

— Я вам завтра телефончик найду. — Вера Ивановна аккуратно поставила чашку на блюдце.

— Вы же завтра к дочери уезжаете, — напомнила ей Даша.

— Да, конечно! Конечно! Просто вы меня вашей историей огорошили. Знаете, Дашенька, если вы мне дадите аппарат, я прямо сейчас позвоню и возьму для вас адрес. Так надежнее будет.

— Сейчас-сейчас! — Даша проворно подала трубку и ринулась в коридор. Роясь в сумке, она невольно прислушивалась. Вера Ивановна говорила с какой-то «милочкой». Даша не поняла, имя это или просто вежливое обращение. — Вот! — прошептала она, подсовывая бумагу и ручку.

Вера Ивановна кивнула, тряхнув кудряшками.

— Еще раз на всякий случай… — Она быстро написала в блокноте ряд цифр. — Огромное тебе спасибо, милочка. И твоим тоже всем привет, а внученька пусть выздоравливает…

Даша услужливо приняла из рук Веры Ивановны трубку.

— Лучше всего идите туда завтра, не откладывая. Они вам непременно помогут.

Она смотрела Дашке прямо в глаза, и Даша почувствовала, что очень хочет спать, вот сейчас проводит, и… Они непременно пойдут туда с Ольгой завтра… Вера Ивановна совершенно права…

* * *

Телефон настойчиво трезвонил, и Дашка спросонок не сразу поняла, где находится. Тапок рядом не было, и, тихо чертыхаясь, Дашка полетела босиком, боясь, что звонок разбудит Ольгу. Наконец-то! Дашка схватила трубку:

— Слушаю!

— Это Ольга Михайловна Литвак? — спросил веселый женский голос.

— Я за нее! — так же весело ответила Дашка.

— Что ж вы, мамочка, сдали анализ и не приходите? Или не интересно уже?

— Ой, знаете… — замялась Дашка, не зная, что отвечать и откуда это звонят.

— Положительный у вас результат, положительный, — пел голос. — Ребеночка оставлять будете, так ведь? Тогда на учет нужно становиться, мамочка, так ведь? И не нужно с этим тянуть. А то тянут некоторые до последнего, так ведь?

— Так, — снова согласилась Дашка.

— Вот и приходите.

— Я приду. То есть мы вдвоем придем. То есть… — Дашка вконец запуталась.

— Да хоть впятером, — разрешил голос.

— А куда приходить? — осторожно поинтересовалась она.

— Да сюда же и приходите, в консультацию, по месту жительства. — Говорившая с ней женщина, казалось, была удивлена. — Туда, где вы анализ, мамочка, сдавали!

— А, хорошо…

Дашка некоторое время растерянно слушала гудки, а затем бережно, как будто трубка была стеклянная, положила ее. Боже мой! Выходит, Ольга беременна? Только такой вывод Дашка могла сделать из только что состоявшейся беседы. Ольга беременна! Даша знала, что Ольга давно хотела ребенка, но у них с Андреем почему-то не получалось. Сначала не торопились, а потом — не получалось. А теперь Андрей от нее ушел. А у нее получилось. А стресс! А коньяк! — Дашка даже застонала, зажмурив глаза. Что стоило этой тетке позвонить четыре дня назад! Ольга сказала бы Андрею, и все было бы хорошо. Андрей тоже хотел ребенка. И вот теперь он даже не знает, что Ольга беременна. Хотя она и сама еще об этом не знает. Даша посмотрела на часы. Ого! Ничего себе они спят! Уже половина девятого. Нужно срочно звонить и договариваться о замене. «Или сказать, что ухожу на больничный? Допустим, простыла», — подумала Даша и пошевелила пальцами босых ног. Но тогда придется ехать домой и вызывать врача. Еще и врачу что-то врать. Дашка критически осмотрела свое отражение в зеркальной дверце. На нее глянула совершенно здоровая, хотя и несколько растерянная физиономия. Волосы вполне густые и блестящие, правда, какие-то бесцветные — Ольга сколько раз предлагала ей осветлить их, заверяя, что блондинкой подруга будет очаровательной, но Дашка боялась испортить свое единственное, как она считала, достоинство. Впрочем, глаза ничего — очень даже голубые. Румянец во всю щеку — конечно, какой там больничный! Ладно, сейчас она позвонит в училище. Пусть ее подменят, она потом свои часы отчитает.

Ольга проснулась какая-то вялая, даже как будто смирившаяся. Пока Даша хлопотала над завтраком, подруга слабо мешала ложечкой в чашке и смотрела в окно. В окне ничего интересного не было — голые деревья раскачивались на ветру, где-то далеко внизу брели люди, укрываясь от непогоды под зонтами. Говорить или не говорить Ольге о звонке из консультации, она пока не решила. Зато разговор с Верой Ивановной передала полностью, даже добавив от себя историю с полтергейстом. Ольга рассеянно выслушала и тяжело вздохнула.

— Не знаю, Даш. Я в это не верю.

— Ну что тебе стоит, — горячилась Дашка, — с тебя даже денег не возьмут! Только если Андрей вернется. Ты ведь сама говорила, что он странный какой-то был, так?

— Ну и что?

— Ну и то. Вполне может быть…

— Ой, Дашуня… Ты ж сама все объясняешь исключительно с научной точки зрения. А сейчас?

— Раньше о биополе человека ничего не знали, а теперь его фотографии даже в детских учебниках есть! А если вдруг Андрея зомбировали каким-то образом? Ты сама себе не простишь, что не помогла! — не сдавалась Даша.

— Ну, я не знаю… Чепуха какая-то. Голова трещит… Может, выпить немножко?

— Оль, давай лучше анальгинчику. Или цитрамончику…

— Даш, при похмелье нужно выпить пятьдесят граммов — и все как рукой снимет…

— Ну нет, пить ты больше не будешь, хватит! Беременным вообще нельзя пить, — выпалила Дашка и осеклась. Она хотела приберечь эту новость в качестве, так сказать, тяжелой артиллерии, если уговорить Ольгу будет трудно.

— Что?! Что ты говоришь? Дашка?!

— Из консультации утром тебе звонили. Сообщили, что результат положительный. Это ж замечательно, Оль, правда? И ради ребеночка ты должна туда пойти. Что ж он, без отца останется? Да я уверена, что тебе там помогут. Ты ведь хочешь, чтобы он вернулся, правда, Оль?

— Хочу, — как-то неуверенно произнесла Ольга и вдруг, уронив голову на стол, заплакала.

Даша ожидала увидеть в знахарском офисе таинственные артефакты, картины мистического содержания, на худой конец черные с золотом стены и громоздкую инквизиторскую мебель. Ничего этого и в помине не было. Стены как стены, ровные гипсокартонные перегородки, выкрашенные краской цвета «маргарин по рубль двадцать», стандартная мебель. За конторкой сидела любезная девушка, в которой тоже не просматривалось ничего демонического. Даже ногти девушки не отличались особой длиной и были покрыты бледно-розовым перламутром. «Да, — Даша исподтишка разглядывала сидящих вдоль стен посетителей, — вон та девица, пожалуй, подошла бы больше других». Девица и впрямь отвечала всем стандартам — неимоверно высокая и худая, с черными губами, волосами и ногтями. Ресницы ее поражали своей неестественной длиной и густотой. Ко всему прочему, девица была совершенно не по погоде декольтирована — острый глубокий вырез облегающего черного пальто открывал голую шею и часть груди. В вырезе болталось штук шесть металлических цепочек с подвесками, испещренными непонятными, но явно имеющими какой-то высший смысл символами. Внутренне поежившись, Даша перевела взгляд на собеседницу черной девицы — толстую тетку в ярко-красном пуховике и вязаных волосатых рейтузах. По обрывкам разговора Даша поняла, что декольтированной девушке для полного счастья необходим один человек и что она не остановится ни перед чем, лишь бы он был «только мой навсегда», как высокопарно выразилась девица.

Ольга сидела закрыв глаза и упершись затылком в стену. Ждать им, по-видимому, придется еще долго. Сначала очередь девицы, потом тетка в рейтузах, потом они. Даша привстала и потянулась к столику, чтобы взять что-нибудь почитать, но тетка в рейтузах немедленно сгребла все чтиво себе. Из глубины помещения выплыла какая-то дама в голубой норке и направилась к выходу. Выражение лица у дамы было довольное. Черная девица проворно вскочила, звякнув своими цепями, и на огромных каблуках, возвышаясь почти до потолка, загрохотала по коридору. Толстуха вздохнула и принялась изучать прессу. «Интересно, долго будет этот, как его… сеанс, что ли?» — подумала Даша. Толстуха громко сопела над какой-то сенсацией, и Даша терпеливо приготовилась ждать сколько нужно. Впрочем, не прошло и десяти минут, как снова застучали каблуки и появилась девица, хотевшая кого-то приворожить навеки. Вид у нее был взволнованный, глаза блестели. Она плюхнулась рядом с рейтузами и объявила:

— Не взялись!

— Это почему ж? — Толстуха отложила газеты.

— Таких, как я, не берут! — Черная оглядела дам победным взглядом и возвестила: — Я — инопланетянка! У меня биополе другой конфигурации. А они работают только с гуманоидами этой планеты. Я с самого детства была в этом уверена! Я всегда была такая… — Черная девица взмахнула длиннющими ресницами, и Дашка вроде бы даже почувствовала ветер, — такая неземная!

— И что ж теперь? — испуганно спросила тетка и на всякий случай немного отодвинулась.

— Мне нужен человек моей крови. — Девица смотрела на этих представителей низшей расы с нескрываемым превосходством. — Только с ним у меня могут быть отношения! Великий мастер сказал, что на планете много моего народа и я скоро найду свою судьбу. — Декольтированная посланница космоса попудрила нос, из яркой пачки выдернула черную сигарету, сунула ее в черные губы, подхватила полы своего черного пальто и удалилась.

— То-то я гляжу, что она голая совсем и в такую-то погоду не мерзнет. — Толстуха посмотрела вслед девице со смешанным чувством восхищения и ужаса.

— Ваша очередь, госпожа Парасочка, — напомнила ей администратор.

Госпожа Парасочка тяжело поднялась с дивана, зачем-то огладила свои мохнатые ноги и объявила:

— Ну, я пошла.

* * *

Парасочка Светлана Петровна от волнения расстегнула пуховик, под которым оказался такой же, как и рейтузы, волосатый свитер.

— По гороскопу вы Дева, — с порога заявил ей человек в балахоне. — Хозяйственная, надежная, любящая…

Госпожа Парасочка кашлянула и, залившись румянцем, прошептала:

— У меня…

— Знаю, — перебил ее внушающий мистический ужас человек, — я все знаю. От вас ушел муж. Вы хотели бы его вернуть.

— Точно. — Госпожа Парасочка, словно завороженная, смотрела на ясновидящего. Узнал, все узнал с первого взгляда. И что Дева, и что хозяйственная, надежная. Госпоже Парасочке было невдомек, что ее паспортные данные, занесенные администратором в компьютер, тут же появились на спрятанном от посторонних глаз экране в комнате великого мастера.

— Проходите, пожалуйста, садитесь.

Светлана Петровна подошла к креслу и робко опустилась на краешек.

— Я вас спрошу, чтоб уж сразу, — начала она. — Я волнуюсь очень, да и интересно, сколько, к примеру, это будет стоить?

— Возвращение вашего мужа — в случае благоприятного результата, разумеется, — две тысячи долларов. — Великий мастер прошелестел мантией и сел напротив.

— Это что ж, — Парасочка внезапно обрела свойственную ей уверенность, — по городу кругом — семьдесят гривён. И по телевизору. — Парасочка наморщила лоб и процитировала рекламу: — «Я разорву отношения вашего мужа с любовницей навсегда!» Точно! Ну, даже пусть не семьдесят, пускай будет сто, ладно, — а у вас что ж так сразу — две тыщи-то зеленых?

— Вы обойдете всех в городе и везде заплатите по семьдесят гривен, — с неуловимой усмешкой сказал человек, — и нигде вам не помогут. И все равно придете к нам. То есть заплатите два раза. Время уйдет, нам будет труднее работать, и стоить это будет еще дороже.

Хозяйственная госпожа Парасочка, торгующая обувью на Барабашовском рынке, тут же все поняла. Ибо все, что касалось коммерческой части любого проекта, она смекала с ходу.

— А если мы не поможем, так ведь и денег не возьмем. Впрочем, может, мы и не возьмемся…

— Это почему ж? — вскинулась мохеровая Парасочка.

— Многое будет зависеть исключительно от вас. Сможете ли вы предоставить нам определенные сведения, совпадут ли гороскопы, благоприятно ли расположение звезд…

— Сведения я вам хоть сейчас любые предоставлю. — Светлана Петровна поерзала, устраиваясь поудобнее. — Хорошо, считайте, что мы договорились.

— Итак, это ваша…

— Точно, подруга! Такая, блин, подруга была, — тут же взорвалась госпожа Парасочка. — Пишите: Крячко Любовь Павловна, пятьдесят восьмого году… — зачастила она.

Великий мастер деловито записывал, уточняя:

— Число и месяц рождения знаете? Это важно. Где проживает, знаете? Очень хорошо. Ваш муж до этого с вами жил? Хорошо. Скажите ваш фактический адрес.

— Где прописана, что ли?

— Нет, где на самом деле живете. Линий высоковольтных передач рядом с домом нет?

— Да вроде нет… А это плохо? — заволновалась Парасочка.

— Если нет, то хорошо. Могут существенно повлиять, — таинственно пояснил он. — Фотографии вашей соперницы у вас с собой нет?

— Как же, есть. Я как знала, захватила. Вот. Только я себя отрезала. Не хочу больше рядом со змеей этой подколодной. Она у меня еще и денег назанимала, а я, дура, ей дала…

— Что ж вы так неосторожно?

— Что денег дала?

— Отрезали неосторожно. — Великий мастер насупился. — Резать — это, знаете ли, риск большой. Фотография — очень опасная вещь. Она несет отпечаток нашего тонкого тела. Вы себе огромный вред можете нанести и знать ничего не будете! Обратились бы к нам, мы бы сделали как надо.

Тонкое тело Парасочки бросило в пот. Она пошире распахнула пуховик и, затравленно глядя великому мастеру в глаза, спросила:

— Так что ж теперь будет?

— Не волнуйтесь, все поправим. Сколько вы ей денег дали? — поинтересовался он.

— Пять тыщ. Накрылись теперь мои денежки медным тазом!

— Деньги она вам вернет, — пообещал мастер. — Давайте ваше фото сюда, я с ним поработаю.

Парасочка положила фотографию на стол, оставив на его глянцевой поверхности мокрые следы.

— Еще нам будет нужен предмет, который ваша соперница носила, или хотя бы держала в руках. Подойдет перчатка, еще лучше — ее ночная рубашка или другой предмет близкого контакта.

Светлана Петровна задумалась.

— Ничего такого у меня нет. Эх, кабы я раньше знала, что все так обернется! Теперь же я к ней не пойду: дай, мол, Люба, твою сорочку.

— Вы подумайте, возможен даже такой предмет, который она недолго держала, но не менее трех минут. Три минуты будет вполне достаточно. — Мастер пошевелился, скрипнув креслом. Парасочке показалось, что глаза у него засветились, как у кота в темноте. Она завороженно смотрела на него и не шевелилась.

— Ну что, Светлана Петровна, — прервал тишину человек в кресле напротив, — обеспечите вы нам такой предмет?

— А стаканчик от кофе подойдет? — Парасочке уже хотелось уйти отсюда, подальше от страшных глаз великого мастера. — Она кофе всегда на базаре пьет. Может, три минуты пьет, может, дольше. Ежели смогу, я и перчатки ее прихвачу, но не обещаю, уж больно руки марать об эту стервозу противно…

— Хорошо. Стаканчик подойдет. Завтра приносите нам стаканчик, вторую половину фотографии, и мы начинаем работать.

— Может, аванс? — Парасочка полезла в сумку.

— Мы же с вами ясно условились, Светлана Петровна, — укоризненно напомнил ей маг, — деньги только по факту. Если мы вам не поможем, то и денег не возьмем.

— А за фотографию мою как же? Ну, что вроде как порчу снимете?

— А это мы вам сделаем совершенно бесплатно.

— Ага, ага. — Уже стоя в дверях, Парасочка внезапно спросила: — А бывало так, что вы работу сделали, а клиент вам не заплатил?

— Вы сами подумайте, Светлана Петровна, может такое быть или нет. И что мы с таким человеком сделаем, с нашими возможностями…

Глаза у великого мастера снова загорелись, и госпожа Парасочка пулей вылетела вон.

Толстуха появилась в приемной, тяжело дыша и на ходу дергая змейку, в которую попали мохеровые космы. На лице у нее читалось смятение. Она быстро протопала к выходу и грюкнула дверью. Значит, теперь их с Олей очередь. Даша отложила газеты. Вот ужас! Неужели все это правда? Чего только, оказывается, не бывает! И сглаз, и порча, и какой-то «подклад», и проклятие! И все это люди делают друг другу! Зачем?

— Госпожа Литвак, ваша очередь.

Ольга отложила газету и растерянно посмотрела на подругу.

— Дашунь, пойдем со мной.

— Ничего не бойся. — Дашка подхватила ее под руку — Я уверена, что тебе помогут.

— Госпожа Литвак? — Приветливый мужчина в какой-то смешной черной хламиде — ну вылитый Бэтмен! — распахнул перед ними дверь. — Проходите. А это с вами…

— Подруга моя, — быстро сказала Ольга. — Можно мы вместе?

— Вот этого как раз нельзя. — «Бэтмен» подхватил Ольгу под локоток. — Вместе вы в кино пойдете. А беседа наша должна быть с глазу на глаз. Иначе толку не будет… А подруга ваша пусть попозже зайдет, на пару слов. Я уже вижу у нее одну проблему, и она должна об этом знать.

Ольга прошла в комнату, а Даша, немного разочарованная, вернулась в холл. Читать страшные газеты ей как-то расхотелось, и она стала просто смотреть в окно. Между тем на улице быстро темнело. Что-то Ольга там долго… Еще и ей зачем-то велели зайти. Даше неожиданно стало страшно. «Ну что у меня может быть такого? — успокаивала она себя. — С мамой все в порядке… На работе меня вроде никто не подсиживает. Вот с Ольгой нужно что-то делать. Может, ее лучше было свести к этому… психоаналитику?» Даша Серегина в своей жизни никогда не видела живого психоаналитика, только в кино. Там этих самых психоаналитиков было просто ну как собак нерезаных. А вот в жизни такого изобилия не наблюдалось. «Ну, должны же они где-то быть, — рассуждала она. — Я понимаю, что не в районной поликлинике, но все же. Нужно будет как-нибудь узнать. Или к этой самой Вере Ивановне сходить. Психиатр и психоаналитик — это почти одно и то же. Или не одно? Плохо, что я у нее номер квартиры не спросила. Кажется, она говорила, что на шестом живет. А может, Оля ее знает?» — Даша так задумалась, что не заметила, как вышла Ольга. Впервые за два дня на губах подруги было слабое подобие улыбки.

— Даш, подойди к нему. Он зачем-то тебя спрашивает.

— Оль, ну что? — Дашка мертвой хваткой вцепилась в Ольгин рукав.

— Ты подойди, а то неудобно заставлять его ждать. Я тебе потом… То есть я не могу тебе рассказать, этого нельзя рассказывать, понимаешь? Ну, ты иди, иди…

— Так вот, милая девушка, насколько я понимаю, вы не замужем и никогда не были.

— Правильно понимаете. — Дашка с интересом рассматривала кабинет.

— А никогда не были и никогда не выйдете, потому что у вас венец безбрачия.

— Венец… чего? — Дашка оторвалась от созерцания хрустального шара.

— Венец безбрачия, — терпеливо повторил великий мастер.

— Что?! — Даша Серегина, преподаватель химии, свято верящая в закон сохранения вещества, опешила. — Откуда вы это взяли?!

— Это моя работа, — глядя Даше в глаза, пояснил он. — Садитесь, милая девушка. Видимо, у вас это семейное. Или я не прав?

— Почему ж семейное? — удивилась Даша. — Мама моя была замужем…

— А сейчас? Все так же замужем?

— Нет… — Даша задумалась. — Бабушка замуж не выходила, точно. Война, женщин много было, а мужчин мало, — объяснила демографическую ситуацию преподаватель Серегина. — Ну а мама… Отец сильно пил и в конце концов ушел от нас. Я думаю, что и к лучшему.

— Ну, если вы думаете, что женщина не должна иметь мужа и так только к лучшему, боюсь, ничем не смогу вам помочь. Не думал, что вы такая феминистка. До свидания. — Черный маг встал.

Даша тоже встала, не зная, что сказать. Конечно, она хочет иметь семью, детей, просто любящего человека рядом. И у нее действительно с этим что-то не ладится. Она сделала шаг к двери, потом другой… Сейчас она уйдет отсюда, и никто больше ей не поможет… Внезапно она решилась.

— Допустим, я хочу выйти замуж! — Она повернулась и открыто посмотрела прямо на великого мастера. Увидела, что он смотрит на нее не то с любопытством, не то с брезгливостью. Как на внезапно заговорившую подопытную лягушку. И все равно повторила: — Да, я хочу выйти замуж. Я хочу иметь нормального мужа, детей. Я не знаю, почему у меня ничего не получается. Я не верю в эту вашу… магию. И верю. Я не знаю.

— Успокойтесь, — мягко произнес человек. — То, что вы не верите, никак не скажется на результате. Вера придет. И мы снимем с вас эту гадость. Вы удачно выйдете замуж.

— И что я для этого должна сделать?

— Вы должны прийти сюда через три дня, рано утром. Запишитесь первой, на семь утра. Эти три дня вы будете строго поститься. Утром, перед тем как прийти сюда, не умывайтесь, не чистите зубы, не расчесывайтесь, ничего не ешьте и не пейте. Когда у вас месячные?

— Только были, — пролепетала Даша. — А что?

— Мы не работаем с женщинами, когда у них месячные. Дальше. На пути сюда вы не должны ни с кем говорить. Заранее купите себе новую одежду. Все, что было на вас прежде, вы не должны больше никогда надевать. Не надевайте на сеанс никакого металла — ни колец, ни сережек. Часы тоже. На обратном пути вы также не должны ни с кем говорить. Когда придете домой, сразу умоетесь, причешетесь новой расческой и переоденетесь в новую одежду.

— Извините… — Ошеломленная таким количеством ограничений, Даша замялась. — Но я хочу сразу спросить. Сколько это будет стоить? Видите ли, я не слишком много зарабатываю…

— Мы не слишком много за это берем. — Великий мастер усмехнулся. — Сто вас устроит?

— Сто… чего? — совсем растерялась Даша.

— Гривен. Оплатить можете сегодня, чтобы потом не общаться азбукой глухонемых.

Он, кажется, насмехался над ней. Даша вспыхнула:

— Я согласна. И не потому, что так уж хочу выйти замуж. Просто… Просто мне интересно! — Она повернулась и пошла к двери, чувствуя спиной тяжелый взгляд человека в мантии.

Когда они с Ольгой вышли на улицу, было уже совсем темно. Противный дождь, который лил столько дней кряду, вдруг прекратился. Воздух был удивительно свежим, слегка морозным и пах совершенно изумительно. Даша никак не могла понять — чем. И вдруг поняла — пахнет снегом.

— Кажется, снег пойдет, — сказала она.

И тотчас, как будто все зависело только от одних этих Дашиных слов, в воздухе медленно закружились снежинки. Сначала робко, потом все сильнее, гуще. Когда они с Ольгой дошли до метро, снег уже валил вовсю. Он летел прямо из черного неба. И это было удивительно: из черного неба — такой белый снег.

— Что там тебе сказали? — тихо спросила она подругу.

— Знаешь, я не могу об этом… Он меня предупредил. Ну, в общем, все, как ты и предполагала. Андрей ни в чем не виноват. И он вернется. Я теперь знаю, что вернется…

Даша так и не поняла, что было на ресницах у Ольги — то ли растаявший снег, то ли слезы.

* * *

Любовь Павловна Крячко была удивительной женщиной. Она умела внушать доверие, симпатию, расположение. К сожалению, этот ее талант распространялся только на женщин. С ними Люба ладила и дружила, хотя и не всегда бескорыстно. Но, несмотря на это, подруг у нее всю жизнь было море. А вот с мужчинами получалось почему-то на удивление плохо. То есть мужчины обращали на Любу внимание, ухаживали за ней, даже женились. Правда, до женитьбы доходило всего два раза. И оба мужа Любу бросили, не пожалели. А Люба очень хотела быть замужней дамой, сидеть дома, варить мужьям борщи, готовить битки, котлеты и компоты, и даже диетические слизистые супы.

От первого мужа у Любы был сын, которого она в полуторагодовалом возрасте отвезла тетке по матери, и он там так и прижился. Называл тетю Нюру мамой, вырос, окончил школу, потом ПТУ в райцентре и стал электриком в родном поселке городского типа, который так только на карте числился, а на самом деле как был всю жизнь деревней, деревней и остался. Лазил Любин сын в кошках по столбам, копал немаленький теткин огород, развел скотину — свиньи, гуси, куры и даже прихотливые индюки росли, жирели, плодились и размножались на теткином подворье. Люба деревню на дух не переносила — слава богу, что уехала, окончила педучилище и устроилась в городе. Но неизменно наведывалась на малую родину пару раз в году. Привозила кулечек пряников, кулечек конфет, бутылку газированной воды; когда сын был маленький — железную или пластмассовую машинку. Тетке — нейлоновый платок или флакон удушающе сладких духов, которые самой Любе дарили в школе на Восьмое марта. Уезжала же неизменно с полными сумками — яйца, сало, пахучее домашнее подсолнечное масло. Три-четыре самые толстые куры начинали с квохтаньем бегать по двору, предчувствуя безвременную кончину, едва Любаня, как называл ее родной сын, переступала порог теткиного дома. Для любимой племянницы тетка не жалела ни кур, ни гусей, ни даже индюков, хотя от индюков Люба всегда отказывалась — съесть такую огромную птицу одной было не под силу, а муж все так и не появлялся. Она никак не могла взять в толк почему: вроде и не дура непроходимая — всю жизнь Люба в школе преподавала домоводство; и хозяйка хорошая — шьет, вяжет, вышивает. Вся комната Любина в коммунальной квартире завешана макраме, салфеточками, вышивками в рамочках — красота. Анютины глазки, красные розы в вазе, кошечка с котятами, две собачки кудлатые, стоявшие на задних лапках, — все Любина работа, сидела, глаза портила.

Правда, был один серьезный претендент на Любину руку и большое щедрое сердце, с которым она два раза сходила в кино и один раз в Театр оперы и балета — куда уж дальше! Дальше она пригласила воздыхателя к себе домой, и вот там Любину лучшую вышивку с собачками он назвал обидным словом «кобелен», быстро выпил чаю и в Любином уютном гнезде больше не появлялся. А она потом долго ломала голову — ну чего мужикам еще нужно? Всю жизнь Люба была пышечка — так и не все любят щепок. Мужики не собаки, на кости не бросаются. Некоторые прямо так Любе и говорили, что у нее фигура просто прекрасная! Так что худеть Люба не собиралась.

Только вот почему-то к сорока годам таких любителей Любиных пышных прелестей становилось все меньше и меньше. А уж серьезных, готовых жениться — и вовсе не было. И хотя Люба заливисто хохотала, стреляла глазками и кокетничала, противное слово «целлюлит» стало сниться ей по ночам. И подруг почему-то становилось все меньше и меньше. Не приглашали Любу больше ни на дни рождения, ни на встречу Нового года, потому что Люба то руку благоверному ненароком на колено положит, то на балкон покурить позовет. Известно: седина в голову — бес в ребро, а вдруг суженый-ряженый, сто лет не встающий с родного продавленного дивана перед телевизором, возьмет да и уйдет с фигуристой Любой прямо в ее накрахмаленный коммунальный рай? И передавали друг другу подробности скандала, когда одна Любина подруга застала своего мужа, красного как рак, в супружеской кухне с крутобедрой Любой на коленях и водкой-закуской на столе. Сама подруга, медсестра, должна была быть в это время на суточном дежурстве, но почувствовала себя плохо, вызвала подмену и ушла. И, несмотря на разыгравшиеся буквально в считаные часы грипп, высокую температуру и осипшее горло, выперла Любу из семейного очага с таким треском и стуком, что отголоски были слышны еще долгие годы.

Люба сначала недоумевала, отчего это никто не приглашает, никто не зовет, а раньше от подруг отбою не было — кому шапочку свяжет, кому юбку раскроит, сейчас же даже если кто на улице встретит, только скажет «привет» и дальше пойдет. А кто и без привета, просто дальше. Однако горевала Люба недолго — потому что жизнь ее дала в одночасье такой крутой поворот, о котором она и не мечтала.

Со Светланой Петровной Парасочкой Люба Крячко познакомилась на рынке — покупала себе зимние сапоги. Перемерила она в тот день кучу обуви — и все никак не могла найти. Уже даже ноги стали мерзнуть, и она решила, что прилавок, у которого остановилась, будет последний. Если и тут ничего не отыщет, то придет в следующий раз. Но Светлана Петровна к Любиной проблеме отнеслась с пониманием. Люба хотела почему-то именно высокие сапоги, а не ботинки, хотя ее объемистые ножки не во всякие голенища помещались. И чтобы сапоги модные были, и кожаные, и не слишком дорогие, и не развалились бы через неделю. И так Люба за неполные десять минут обаяла Светлану Петровну, что та перевернула весь свой товар, сбегала на склад, но нашла-таки то, о чем Люба мечтала, и отдала по закупке — то есть по той цене, по которой сама в Москве покупала. Продала Светлана Петровна Любе отличные сапоги по дешевке, да еще и в самый разгар сезона — не иначе затмение нашло. А затем пригласила обаятельную и милую Любу вечером в гости — покупку обмыть. Люба в гости, конечно, пришла, принесла бутылку сладкого-пресладкого химического ликера, а потом стала захаживать чуть ли не каждый день — то салфетку подружке Свете принесет, то обои придет помочь клеить. Вот тогда-то в Любиной жизни все стало меняться. Светлана Петровна так к Любе привязалась, что дня без нее не могла прожить. Если Люба не у нее сидит, то непременно они по телефону говорят. И предложила Светлана Петровна задушевной подруге купить как раз освобождающееся место рядом с ней на рынке, а она, дескать, Любе всегда поможет и советом, и деньгами. Любе предложение показалось настолько заманчивым, что она тут же, прямо посреди учебного года, ушла из школы, заняла у подруги Светы денег и через две недели уже стояла рядом и бойко торговала женской обувью. Настолько бойко, что Светлана Петровна только диву давалась — казалось, что Люба всю жизнь стояла за прилавком, а не подшивала подолы «козликом» и не учила девочек прокладывать силки.

Короче, открылся у Любы Крячко новый талант. Зарабатывать Люба стала даже больше подруги, но долг отдавать почему-то не спешила, да, честно говоря, Светлана Петровна и не торопила. С радостью ходила с подругой по рядам, выбирая для Любы модные наряды. Теперь Люба Крячко ничего шить сама уже не хотела. Зачем? Ушли в прошлое английские костюмы, кружевные воротнички, блузки со стойкой, сборчатые юбки в шотландскую клетку, жакеты «шанель». Теперь на Любе в рабочее время зимой были синтепоновые штаны, куртка-пуховка, свитер с воротником «хомут» и перчатки с отрезанными пальцами. А после работы Люба влезала в стрейчевые джинсы, обтягивающие кофточки, открывающие все еще соблазнительную грудь с толстой витой цепью натурального золота.

Быстро научилась и курить — не так, как с мужьями подруг, едва прикладывая сигарету к губам, а по-настоящему. На свежем воздухе постоянно хочется есть, и Люба еще больше раздобрела. Ну так не вьетнамка же она худосочная в самом деле! Люба — настоящая русская баба. Есть за что взяться и подержаться. Только вот, к Любиному большому сожалению, взяться и подержаться желающих много не находилось. Цеплялась к одинокой рабочей женщине всякая рыночная шелупень, голь перекатная — грузчики, уборщики… Даже негритос какой-то, торгующий фломастерами вразнос, один раз пристал, пораженный щедрой Любиной славянской красотой в самое сердце.

Но все это было не то. Ей нужен был мужчина солидный, надежный, вот как Светкин Вовик — товар загрузил-отвез, Светку у прилавка подменил. А Любе на время поездок приходилось реализатора брать. А реализатор, он ведь только свою выгоду ищет, а о хозяйской и не печется. Когда сама Люба торговала, у нее выручка всегда в два раза больше была. Совсем Люба затосковала. А тут еще возраст бальзаковский, гормон в крови играет, мужика требует. И квартирку Люба уже в рассрочку купила, коммуналку свою удачно сбагрив, и ссуду в банке взяла. И мебель завезла — кровать огромную, белую с золотом, современную, с ортопедическим матрасом — за день на рынке спину наломаешь, зато ночью отдохнешь. Но очень одиноко ей было одной на ортопедическом матрасе метр шестьдесят на два. В коммуналке хоть придешь и с соседями в кухне пособачишься, а здесь — пусто. Хотела кота завести, а как его оставишь, когда за товаром ехать?

Этой осенью у них со Светкой торговля была что надо — мода, как известно, дамочка переменчивая. Фасон новый пошел — и весь товар, осенний и зимний, еще в октябре расхватали. Рассчитывали они ехать только после Нового года, чтобы уже весеннее брать, — а тут сейчас нужно. А Светка как раз тяжелое подняла, а может, надуло где, и скрутил ее радикулит. У нее спина всегда была слабым местом — она без теплых штанов и пухового платка вокруг поясницы и на работу не выходила, — а тут совсем худо. Даже повернуться не может, хоть плачь. Сестру ей прислали из поликлиники, уколы ставить, через неделю вроде немного отпустило. Люба со Светкиным Вовиком сама на рынок ездила — он товар грузил, а она за их продавцом приглядывала. Да какая там уже торговля — так, остатки. Обидно было, что Новый год через полтора месяца, скоро все как бешеные кинутся кто за обновками, кто за подарками, а у них со Светкой только залежавшийся неликвид — такое одни старые бабки купят, чтобы косточки на ногах не надавить. Они со Светой переговорили и решили, что Люба с Вовиком вдвоем поедут. Светлана Петровна на Любин вкус полностью полагалась, да и Любе будет спокойно, когда рядом мужчина. Деньги-то повезут немаленькие.

В Москве остановились у знакомых алкашей, где каждый раз останавливались. Впрочем, две комнаты, которые сдавали приезжим алкаши, были приличные, баба-алкашка себя не полностью пропила, в свободное от запоев время все чистила-драила, да и честная была — лучше на бутылку попросит, но чужого не возьмет.

Вечером в первый же день, привезя на квартиру тяжеленные сумки, Люба с Вовиком сели в комнате у Любы выпить-закусить, да и засиделись. Молчаливый Вова опрокидывал рюмку за рюмкой, а Люба только пару раз всего и пригубила — рассказывала мужу подруги всю свою нелегкую жизнь. Потом приемник включили — телевизора у алкашей не было, давно пропили. Танцевали посреди баулов под «Русское радио» и даже под рекламу и медленные, и быстрые танцы, тесно прижавшись друг к другу. Потом Вова Парасочка еще выпил на посошок и пошел к себе спать, а проснулся утром почему-то в Любиной постели. Люба смирно сопела где-то в районе его подмышки, и это ее тихое дыхание почему-то растрогало хмурого Владимира чуть ли не до слез. Его законная половина, оставшаяся дома с радикулитом, обычно оглушительно храпела, прижав безропотного супруга мощным телом к стене. А эта хоть и полненькая, но как-то не мешает. Он слегка пошевелился, намереваясь тихонечко вылезти и уйти к себе, но Люба еще во сне обняла его, положив ручку на могучую, заросшую черными волосами грудь Владимира. От этого прикосновения у него даже в голове застучало, и, крепко прижав к себе уже проснувшуюся Любу, он улыбнулся куда-то в пространство несвойственной ему, по-детски мечтательной улыбкой.

Пять дней они не вылезали из постели, и Владимир только удивлялся Любиной неутомимости и ненасытности. Светлана его уже давно не проявляла такой прыти, отговариваясь то радикулитом, то усталостью, а то и просто засыпала, не дождавшись мужа. Они и так уже задержались дольше оговоренного срока, но Владимир позвонил жене и сообщил, что задержатся еще на два дня. Светлана Петровна каким-то образом поняла, что дело нечисто, тем более что подруга любимая ни разу за все время не позвонила, ни о здоровье не справилась, ни о покупках не рассказала.

Приехав домой, Люба тоже не спешила появляться у закадычной подруги, зато Вовик летел на базар как на крыльях. И каждый день задерживался — то на два часа позже обычного приедет, то на три. А один раз вообще пришел поздно ночью — сказал, что отмечали день рождения и засиделись. Подозрения ее еще более усилились, когда муж стал отговаривать ее выходить на работу, предложив полечиться еще хотя бы месяц. Они, мол, с Любашей и сами справятся, а Светочка пусть сидит дома и выздоравливает. За это время Люба подругу ни разу не навестила, а когда Света сама ей звонила, разговоры выходили какие-то вялые и короткие.

Собравшись с духом, Светлана Петровна поехала на рынок и, пытаясь быть неузнанной в низко надвинутом на лицо капюшоне, из соседнего ряда наблюдала, как ее родной Вовик то приобнимет Любу за талию, то похлопает по массивному заду, а то, думая, что никто их не видит, и поцелует в шейку. Светлана Петровна стояла, глотая слезы, и больше всего ей хотелось сейчас же броситься на обидчицу и выцарапать ей бесстыжие глаза. Но Светлана Парасочка была женщина умная и выдержанная — во всяком случае, ее выдержки хватило до вечера, когда снова задержавшийся супруг явился наконец от разлучницы домой.

Муж угрюмо молчал, и чем дольше он молчал, тем больше распалялась Светлана Петровна — она припомнила ему и поздние возвращения, и затянувшуюся поездку, и поцелуи в шейку, куда ее — ее, законную жену! — он ни разу не целовал.

И тут Светлана Парасочка допустила главную ошибку — увидев, что муж как ни в чем не бывало, даже не сняв ботинок, отправился в кухню и, взяв со сковородки холодную котлету, с аппетитом ее ест, — она сказала то, о чем долго потом жалела и чего вообще никогда не должна говорить мужу жена, если хочет жить с ним долго и счастливо и умереть в один день.

— Да ты ж вообще никто — ноль без палочки! Всю жизнь на заводе своем сраном за копейки мантулил! И что у тебя было? Ну, что? Не скажешь? Зато я скажу. Спецовка, блин, и грамоты похвальные — такому-растакому, наладчику нашему золотому от дирекции завода. Наладчик! Видала я сегодня, как ты там налаживал! Да подотрись ты своими грамотами! Только я домой деньги приносила, и на базар я пошла стоять, чтобы было что детям надеть, чтоб не выросли такими, как ты! И всех вырастила, выучила, все люди, а ты как был никем, так никем и остался. И машину я тебе купила за свои деньги, и одела как человека, и жрешь-пьешь ты от пуза чего сам хочешь, и… — Тут Светлана Парасочка почувствовала, что кричит в пустое пространство. Муж, шваркнув в сковородку недоеденную котлету, брезгливо вытер пальцы о первое попавшееся — новые цветастые шторы — и, бросив открытой дверь, уже спускался по лестнице. Шаги его грохотали где-то двумя этажами ниже, когда Светлана Петровна замолчала, всхлипнула и выбежала на холодную лестничную площадку, забыв про радикулит.

— Вова! — закричала она, перевесившись через перила. — Вова! Вернись!

Но муж уходил от нее, уходил к какой-то там бывшей учительнице, которую она сама приветила, научила торговому делу, впустила в дом и в свое сердце. Змею на груди пригрела! И Светлана Петровна лихорадочно жала на кнопку лифта, а тот как назло стоял где-то на двенадцатом этаже. И когда она наконец спустилась вниз и вылетела из подъезда прямо в промозглую осеннюю сырость — в одном только халате и тапочках на босу ногу, — мужа уже и след простыл. Мигнула стóпами на повороте та самая машина, которой попрекала Светлана Петровна благоверного, — и все.

— Вова! — всхлипнула она. Холодный ветер раздул полы ее нарядного шелкового халата, и какая-то машина, попав колесом в колдобину, бесцеремонно обдала Светлану Петровну грязью.

* * *

Уже третий день Дарья строго постилась, сидя чуть ли не на хлебе и воде, а вот с новой одеждой выходил прокол — дома у нее ничего нового не было, а идти на рынок и бросить Ольгу одну она не могла. В конце концов она все-таки решилась.

— Оль, ты знаешь, я завтра с утра уйду ненадолго, ты не волнуйся.

— Туда? — многозначительно кивнув, спросила Ольга.

— Да. И ты, пожалуйста, со мной утром не разговаривай. И вообще, ты спи, а я схожу быстренько и вернусь… Да, Оль, мне сегодня на рынок съездить нужно. Прямо сейчас.

— Зачем? У нас все есть, да ты и не ешь ничего. У меня тоже аппетита нет…

— Видишь ли, я должна одежду себе купить… Новую. Всю новую, понимаешь?

Ольга неожиданно заинтересовалась.

— Тебе, если честно, давно пора гардеробчик обновить, а то ходишь, как…

— …старая дева, — закончила Даша.

— Ну что ты, в самом деле! Просто плащик твой сиротский действительно пора бы уже того… поменять на что-нибудь. И холодно тебе в нем. Да и ботинки латаные-перелатаные. Купим тебе дубленочку, свитерок такой… под глаза… — У самой Ольги глаза вдруг засветились, она поднялась с дивана, с которого уже неделю никуда не вставала. — Давай, Дашунь, собирайся, поехали.

— Да чего мне собираться. — Дашка усмехнулась. Лучшая прогулка для расстроенной женщины — это поход за обновками. Хотя бы и для подруги. Все хорошо, плохо только то, что деньги остались дома, а одалживаться она не любила. Два года Дашка потихоньку откладывала со своей скромной зарплаты и с репетиторских уроков, чтобы купить мечту всей своей жизни — компьютер. Но этой мечте, видимо, не суждено сбыться. Ольга права — по десять лет носить один и тот же плащ — это как-то не по-женски. Дубленку она себе, конечно, позволить не сможет, а вот дубляжик посимпатичнее… В плаще зимой чертовски холодно, хотя он ее и стройнит. В самые холода она, правда, надевает старинную бабкину каракулевую шубу, но шуба местами уже так вытерлась, что мать как-то заметила: «Скоро она окончательно облезет и превратится в приличное кожаное пальто». Короче, шубой можно было укрываться поверх одеяла в холодные ночи, и только.

— Оля, — позвала Дашка, — ты где?

— Здесь. — Ольга выглянула из ванной. — Только подкрашусь немного, и все.

«Пожалуй, мы идем на поправку, — улыбнулась про себя Даша. — Если женщина красит глаза и губы, значит вешаться или топиться в ближайшее время она точно не собирается».

— Оль, тут такое дело… У меня деньги дома, заедем или ты мне займешь?

— Конечно, заедем. — Ольга подмигнула из зеркала. — А то дашь тебе три копейки и три года ждать придется. Ты чего, Даш? Пока к тебе, пока по магазинам. Сейчас возьмем карточку и поедем.

— Оль, по магазинам я не поеду. Они мне не по карману. Только на рынок. Понятно?

— Даш, не придумывай, ладно? Я за все плачу, хорошо? Ты со мной возишься, нянчишься, на работу не ходишь…

— Ты что, решила компенсировать мои потери на работе? — холодно поинтересовалась Даша.

— Дашка, ну что ты как маленькая, ей-богу, — заюлила Ольга. — Просто по-дружески…

— Все. Никуда я не поеду. Ни в магазины, ни на рынок.

— Даже накраситься как следует не дала. Какая! Даш, а Даш? Ты обиделась, что ли? Даш? Ты бросаешь меня, что ли? Ой, какие мы индюки надутые. — Ольга улыбнулась и сразу стала прежней Ольгой, у которой все было в порядке. — А помнишь, как в институте мне на вечер пойти не в чем было и мы твою новую юбку на меня перешивали? Что? Не помнишь уже?

— Да помню я. — Дашка мгновенно оттаяла. Она вообще не умела сердиться. — Все я прекрасно помню. Если можешь, займи мне… тысячи две. Я думаю, на все хватит и еще на тортик останется. — Тут она вспомнила, что сегодня еще нужно строго поститься, и загрустила.

* * *

Все без малого две недели, что Владимир Парасочка жил у нее, Люба Крячко была на седьмом небе. Вместе на базар, вместе с базара. Даже то, что Вова помогал утром вывозить, а в конце рабочего дня собирать и отвозить на склад товар своей бывшей жены, Люба считала в порядке вещей. Именно так и должны поступать культурные, интеллигентные люди, к которым Любовь Павловна Крячко причисляла и себя. Развестись мирно, без скандала, даже помогать друг другу. А что? Ну что она Светке сделала плохого? Чем она виновата, что Володечка ее выбрал? Значит, есть в ней что-то такое… И она со страстью отдалась семейной жизни — готовила не покладая рук: жарила котлеты, пекла пирожки, один раз даже сварила настоящий украинский борщ. Но котлеты она пересолила, пирожки подгорели снизу, а сверху почему-то остались сырыми. Борщ вообще вышел какой-то пресный, а когда она хотела поправить дело и налила в него уксуса, есть стало совсем невозможно. Но Володечка мужественно ел и борщ, и котлеты, только вот пирожки пришлось отнести голубям на улицу.

Люба не могла понять, что же не так? Все по тем самым заветным рецептам, которые она диктовала девчонкам в школе. Может, все дело в том, что сама себе она много лет ничего такого не готовила? В школе обедала в столовой — приятельница-повариха всегда оставляла для Любы что получше; ужинала, как правило, у многочисленных подруг, а если и оставалась редким вечером дома, то готовила что попроще, лишь бы не торчать долго в коммунальной кухне. Картошку в мундире, макароны с маслом, сосиски. Утром — неизменная яичница. Но разве можно кормить любимого человека какой-то там яичницей? И, мóя после неудавшегося омлета по-провансальски взбивалку, Люба тяжело вздохнула.

Владимир Парасочка, наблюдая мучения женщины, с которой он решил делить постель, кров и стол, также вздохнул и сам поставил сковородку на огонь. Он ловко управлялся у плиты, обвязавшись парадным Любиным фартуком с мережкой. Люба засмотрелась на мужчину своей мечты. Может быть, этот день будет самым счастливым в их жизни?

Но, выходя из машины, Люба поскользнулась и сильно подвернула ногу. Да и торговля как-то сразу не заладилась. То ли Любина больная нога мешала делу, то ли что-то еще, но покупатели крутили в руках Любины сапожки и нарядные туфли — к Новому году выставила! — и тут же, не отходя далеко, покупали у Светкиной реализаторши Зинки. Покупали точно такие же, что и было обидно. Люба и цену сбросила, но народ, словно заколдованный, не спрашивая, ломился к соседнему прилавку, рвал товар прямо из рук и покупал, покупал, покупал. У Любы даже злые слезы навернулись на глаза, когда она прикидывала, какую кассу сдаст сегодня Зинка Светлане. Наконец парочка, которую Люба сразу наметанным глазом определила как состоятельных клиентов, остановилась возле нее. Девушка выбрала самые дорогие сапоги и спросила цену. И тут Люба, сама не понимая, как это вышло — то ли от боли в ноге, то ли просто от обиды на неудачный день, — назвала сумму в два раза выше той, по которой продавала эти сапожки. Но парочку, казалось, это нисколько не смутило — девушка сунула в сапоги ноги, застегнула змейку. Вова, стоявший сбоку, услужливо показывал в зеркало, что товар — просто высший пилотаж. Люба тоже улыбалась клиентке — а как же! В торговом деле главное — вежливое обращение. Спутник девушки, даже не поторговавшись, отсчитал требуемое. Люба, все так же лучезарно улыбаясь, сунула деньги в набрюшный кошелек под куртку.

— Вам в коробочку положить или в пакетик? — спросила она у девицы, озабоченно топавшей новыми сапогами в картонку, брошенную рачительной Любой на грязный снег.

— Что-то они мне в подъеме жмут… — неопределенно проговорила девица. — И вообще, колодка какая-то неудобная…

— Да вы пройдитесь, пройдитесь! — забеспокоилась Люба. — Они ж разойдутся, они ж новые совсем. Вы посмотрите, замша какая! Вышивка! Стразы! Мех натуралочка, фабричная работа…

— Нет, не хочу, — решительно сказала девица, стаскивая сапоги. — Если сейчас жмут, то потом еще хуже будет. Купишь, а носить не будешь. Извините.

— Да ничего. — Люба улыбалась изо всех сил, доставая деньги из кошелька обратно.

— Простите. — Мужик оттер плечом назад свою спутницу. — Я вам сколько давал? Тыщу триста? А вы мне сколько вернули?

— Сколько? — Люба взяла только что возвращенные деньги и пересчитала их. — Ничего не понимаю, — промямлила она. — Триста.

— Я давал вам тыщу триста, а вы мне вернули просто триста. Я вот их в руках держал, никуда не девал. Слышь, братан, ты же сам видел? — обратился он к Владимиру Парасочке.

Владимир кивнул. Да Люба и сама видела, что мужик рук никуда не совал и деньги только пересчитал и все. Как это может быть?

— Давайте быстрее, — капризно протянула девица. — Я замерзла!

— Сейчас. — Люба непослушными руками полезла в кошелек и достала недостающую сумму. Она могла бы поклясться, что, сколько ей дали, столько она и вернула, и никак не триста. Но ведь и Володя тоже видел… Наваждение какое-то. И главное, ничего не докажешь. Вот если бы в кошельке не было денег, но уже три дня, пребывая в счастливом угаре семейной жизни, она оставляла всю выручку в объемистом кожаном нутре. Она собиралась сегодня купить Володечке к Новому году золотую цепочку — толстую, витую, и медальон к ней — спереди буква «В», обозначающая его имя, а сзади «Л» — ее имя и «любовь» тоже. Цепочку она уже присмотрела, и гравер пообещал все сделать. Глотая слезы, Люба смотрела вслед удаляющейся парочке. Владимир закурил.

— Я пойду пройдусь. Булочку тебе куплю и ноги разомну. Люба кивнула. Она пыталась успокоиться и даже присела на раскладной стульчик. Да черт с ними, с деньгами, хотя она была больше чем уверена, что ее хитро провели. И Зинка еще косится, небось, радуется, что конкурентка прогорела… Интересно, Светка сегодня придет кассу забирать или нет? Зинка, конечно, ей все расскажет, да еще и приврет.

Люба внезапно вспомнила, как Светка приперлась на базар три дня назад и все пялилась на Любу и бывшего мужа. Люба прямо спиной чувствовала этот ненавистный Светкин взгляд. И, когда Люба, выпив кофе, как всегда, выбросила пустой стаканчик под прилавок, Светка зачем-то вытащила его. Люба даже подумала, что она сейчас скажет: «С неряхой связался» или «Всю жизнь в школе проработала, а мусор куда попало бросаешь», но Светка просто спрятала грязный стаканчик в свою сумку, повернулась спиной и ушла. А Люба тогда сразу все забыла, потому что покупатель прямо косяком пер, не то что сегодня…

А сейчас вдруг вспомнила. И остолбенела. Потому что прямо по проходу бежали человек десять с дикими криками: «Держи вора!» Покупатели с испугом жались по сторонам, продавцы с интересом вытягивали шеи. Люба вскочила со своего стульчика и бросилась к проходу — смотреть. Но кто из подбежавших к ее прилавку вор, она разглядеть не успела, потому что мчавшийся впереди человек врезался прямо в Любину витрину, а подоспевшие сзади навалились на него. Мелькали руки, ноги, летела во все стороны дорогая модельная Любина обувь. У Зинки рядом отвалилась челюсть. Люба не успела отодвинуться, как смяли и ее. Злополучная нога опять подвернулась, и Люба упала прямо в кучу. Кто-то попал ей локтем в лицо, кто-то пнул в живот так, что в глазах потемнело. Когда она пришла в себя, потасовщиков и след простыл. Зинка, охая и причитая, помогла ей подняться. По всему ряду сочувствующие собирали разбросанный Любин товар. Но половина обуви исчезла, как сквозь землю провалилась. Вторая же половина была нещадно затоптана, запачкана, исцарапана. Самое же страшное было впереди. Когда Люба схватилась за ушибленный бок, оказалось, что куртка на ней расстегнута и кошелек со всей выручкой исчез. Люба села прямо на грязный снег и зарыдала.

* * *

— Вот видишь, как замечательно получилось. Тебе так даже больше идет.

Дашка блаженно кивнула. Груда покупок была свалена посреди комнаты. Завтра она это наденет, и, может быть, у нее действительно начнется какая-то новая жизнь. А плащик все-таки жалко. Рука не поднимется его выбросить.

— Олька, ты молодец, — сказала она. — Я сама ни за что бы не догадалась. Я все не буду надевать, а то сил уже нет. Давай я только дубленочку прикину и сапоги, а ты посмотришь.

— И шапочку, и шарфик, и свитерок. А я пойду воду для пельменей поставлю.

Для пельменей. Дашка сглотнула. Да, хорошо сейчас пельмешек сварить. И съесть их со сметаной, и с горчицей, и с кетчупом…

— Оль, на меня не вари, пожалуйста, — запоздало предупредила она, втягивая носом сытный пельменный дух. — Я еще пощусь.

— Нет, ты посмотри только, как хорошо! — Ольга потащила подругу к большому зеркалу. Оттуда на Дашку смотрела ну просто чрезвычайно привлекательная девушка в очень светлой, почти белой дубленке с большими накладными карманами и капюшоном, отороченным белым пушистым мехом. На ногах у девушки были черные сапожки, на голове — черная шапочка, на шее — черный пушистый шарф. Еще на девушке был черный свитер с большим воротником, а на диване стояла новая черная сумка, в ней лежали новые черные перчатки. На этом перечень всего черного, которое, как считала Дашка, ее стройнит, заканчивался, и начинался перечень белого, голубого и светло-бежевого, именуемого народом как «телесный».

С дубленкой им просто-таки сказочно повезло. Дашка сначала о дубленке и слышать не хотела. Они обошли многочисленные ряды, торговавшие так называемым «дубляжом». Разного цвета и степени изукрашенности, «дубляжки» и смотрелись неплохо, и стоили недорого — если бы не одно «но». У Дашки оказалась аллергия на тончайшее искусственное волокно, которое в изобилии летело с одежек. Заслезились глаза, потом зачесались лицо и руки, и Даша, которая уже определилась с выбором, ужасно расстроилась.

— Может, я привыкну как-нибудь? — робко возражала она.

— Привыкнешь! Ты что, так с супрастином в кармане и будешь всю зиму ходить? Ты посмотри, что с тобой творится. Снимай! — Ольга стянула с подруги пальто. На соседней стойке висели наряды подороже — натуральные дубленки всех цветов и фасонов. Жаль, Дашку не уломать… Дойдя до последней в ряду дубленки почти белого цвета, Ольга машинально потянула вешалку к себе.

— Эта, к сожалению, не продается.

— Почему? — Ольга удивленно повернулась.

— Она испорчена. Видите? — Неслышно подошедшая продавщица достала понравившуюся Ольге вещь. На подоле дубленки красовался безобразный потек синей масляной краски. — Козырек красили, а их как раз заносили. Краска и пролилась. Жалко, красивая вещь. Вы другую посмотрите, у нас очень большой выбор…

— Даш, иди-ка сюда, — позвала Ольга подругу. — Как тебе эта?

— Оль, так она ж с пятном, — удивилась Дашка. — Или его отчистить можно?

— Его нельзя отчистить. Видите, мы тут, с краю, уже пробовали. — Продавщица деликатно указала пальчиком на неприглядные синие разводы. — Давайте, я ее уберу отсюда.

— Не нужно. — Ольга крепко держала дубленку в руках. — Девушка, вы не могли бы спросить, сколько будет стоить эта дубленка с пятном? Я все-таки хочу ее взять и попробовать его свести.

Девушка удалилась вглубь магазинчика, а Дашка испуганно дернула Ольгу за рукав.

— Оль, ты что, с ума сошла? Его ж ничего не возьмет! Мы все-таки какие-никакие, а химики!

— Ну-ка, прикинь… Смотри, Даш, как сидит хорошо! Только пятно, конечно, портит весь вид…

— Кхм, здырастуйте, дэвушки! — появился хозяин с лицом «кавказской национальности», впрочем, весьма приветливым. — Такой хароший дубленка был! Ты другой меряй, этот не нада! Этот вазми. — Хозяин снял с вешалки другую модель, попытался сунуть Ольге в руки.

— Нам другую не надо. Эта сколько будет стоить?

— Эта плохая савсэм. Дамой заберу, на стэлки рэзать.

— Не надо на стельки. — Ольга, смеясь, не выпускала дубленку из рук. — Так сколько?

— Ну, нэ знаю. — Хозяин развел руками. — Таким карасавицам… Хочешь, за двэсти забери. Только патом обратно нэ приноси. Нэ гавари, что я тебе нэ гаварил, да!

Ольга быстро отсчитала деньги, и дубленку положили в огромный пакет. Дашка стояла рядом, ничего не понимая. Чем Ольга собирается ее чистить? И ей ведь нужно успеть до завтра.

— Оль, а вдруг оно не отчистится? — спросила она уже на улице. — Что тогда делать?

— А оно и не отчистится! Я, конечно, давно не химик, но сейчас мы здорово захимичим! Эх, какую мы вещь отхватили, Дашка, и почти даром! — В Ольге проснулся былой студенческий азарт.

— Так чего мы с ней делать будем? На стельки порежем?

— Почти угадала. Мы ее сейчас укоротим. Поедем в мастерскую, и ее нам подрежут. И кожу подберут, и обошьют заново. По колено тебе еще лучше будет, чем в длинной, я прикидывала.

И действительно, перешитая дубленка сидела на девушке замечательно. Правда, содрали, по Дашиной мерке, несусветные деньги, но все вместе вышло как раз по цене «дубляжки». И сейчас, стоя перед зеркалом, Даша осталась вполне довольна результатом этого хлопотного дня.

* * *

Положив остатки обуви в мешок, Люба оставила его на попечение все той же безотказной Зинки и велела сказать Владимиру, что она его не дождалась и поехала домой. А он пусть приезжает, когда нагуляется. И булочку свою сам ест. Бросил ее в такой момент и ушел. Да если бы он был рядом, ничего бы и не случилось… И куда только милиция смотрит! Никогда их нет, когда нужно. Ограбили и избили средь бела дня. Они аренды на этом рынке в месяц платят больше, чем она в школе получала! Хапуги, сволочи, только деньги берут, чтоб они подавились и нашими деньгами, и нашей кровью! Так, распаляя себя, Люба дошла до трамвайной остановки и села на лавку. Ушибленный бок сильно болел; хорошо хоть на лице синяков не наставили. Трамвая все не было — наверное, пересменка. Что ж они так ездят, эти трамваи! Можно замерзнуть на фиг на остановке. И дует как! Она поежилась. Какая-то баба, большая и толстая, как боковым зрением заметила Люба, почти столкнув ее со скамейки, плюхнулась рядом. Люба хотела сказать «Поосторожнее, корова!», но, взглянув на бабу, увидела, что это цыганка — пожилая, огромная, в пуховом платке и дорогой норковой шубе до пят. В руках у цыганки была куча каких-то пакетов и пакетиков в подарочной бумаге, в бумажных цветах и лентах. «Они что, на Новый год тоже подарки дарят, что ли? — все еще неприязненно оглядывая цыганку, удивилась Люба. — Ты смотри, шуба у нее какая! Из такой шубы на меня две можно сшить».

Цыганка вдруг повернулась, и Любе стало неловко. Вообще-то, она цыган не любила и боялась, считая их всех поголовно ворами и обманщиками. Цыганка улыбнулась Любе полным золотых зубов ртом и пропела низким голосом:

— Трамвая давно не было, красавица?

— Давно уже, — покосившись на нее, ответила Люба.

— А я вот внучатам за подарками ездила. — Цыганка пошевелила руками, и груда пакетов задвигалась, зашелестела бантами и бумагой.

Люба как зачарованная уставилась на блестящие обертки.

— Пока всем купишь, пока привезешь… Пять сыновей у меня и дочки три. А внучат сколько, со счету сбилась. — Цыганка вдруг взглянула прямо Любе в глаза. — Вижу я, девонька, горе у тебя? Ой, какое горе! — Она сокрушенно покачала головой в пуховом платке. — Ты не бойся, я к тебе не гадать лезу, я давно не гадаю, — продолжила она, заметив, что Люба привстала и хочет уйти. — Мы богатые люди, нам гадать не надо. Сама не люблю тех, кто неправду говорит, хочет деньги выманить. Я в молодости хорошо гадала, и не за деньги. Я вот что тебе скажу, милая, — настоящая гадалка за деньги не гадает, если только ей сами не дают. Да, так вот, красавица. А у тебя, вижу, горе, большое горе. И еще тебе скажу: порчу на тебя навели, большую порчу. Оттого и горе у тебя. И еще хуже будет, если порчу не снять. Ты мне верь, девонька. — Цыганка смотрела Любе прямо в глаза, и Люба, словно завороженная, не могла отвести взгляд от полного, по-своему красивого лица цыганки, от ее золотых зубов и выглядывающих из-под платка массивных серег, в которых искрами вспыхивали какие-то камни. — Тетя Маша меня зовут, — представилась цыганка и покивала Любе пуховой головой. — Ты бабку срочно ищи, девонька, чтобы порчу снять, а то дальше тебе только хуже будет. — Зубы зловеще сверкнули, и у Любы похолодело внутри. «Точно, порча, — пронеслось у нее в голове. — И как я сразу об этом не подумала. Светка, зараза! Ее рук дело!»

Пригрохотал трамвай, выпустил порцию народа, впустил внутрь всех озябших на холодном ветру, с лязгом закрылись двери, и он тронулся. Люба даже не пошевелилась, пораженная точными, как ей показалось, словами цыганки. Ей стало не до трамвая.

— Где же мне эту бабку найти, тетя Маша? — искательно спросила она у собеседницы. — По объявлению?

— Э, по объявлению! Кругом обманщики одни. Денежки только возьмут с тебя, — цыганка выразительно пошевелила толстыми пальцами, — а ничем и не помогут. Не хотела я, но, видно, придется. Эх, ругать меня будут, да ничего! — Цыганка распахнула шубу, и под ней мелькнули бархатные юбки, поверх которых на выпирающем толстом животе был повязан кокетливый кружевной фартучек с карманом. Цыганка, цепляясь кольцами, запустила руку в карман и выудила оттуда огрызок карандаша и бумажку. — Я сейчас тебе адрес напишу, красавица. Только ты скажи, что, мол, от тети Маши. У нее очередь на два месяца вперед, а тебе, девонька, и дня откладывать нельзя! Ты сейчас езжай, отсюда автобус ходит прямо до ее дома. Баба Вера ее зовут.

— Спасибо… тетя Маша. А сколько она берет, эта баба Вера?

— Ничего она не берет. Божий человек! — Цыганка размашисто перекрестилась. — Настоящая бабка, девонька, денег не берет. Ты ей коробочку конфет купи, и все. Она конфеты хорошие любит. И привет от меня передай. Ну, иди, иди. — Цыганка легко подтолкнула Любу. — Иди с богом!

Люба встала со скамейки и пошла в сторону автобусного круга, надежно спрятав клочок с адресом во внутренний карман, где хранились телефонная карточка и небольшая заначка — НЗ. Сейчас она купит коробку конфет и поедет к этой самой бабке. Действительно, откладывать нельзя. Она чувствовала, как эта самая порча, словно кислота, разъедает ей все изнутри.

* * *

Там, куда Даша так боялась опоздать, было уже открыто. Та же девушка-администратор молча, ничего не спрашивая, взяла у нее плащ и унесла куда-то внутрь. Даша растерянно стояла посреди приемной, не зная, что же делать дальше. Но девушка тут же вернулась и, кивнув, позвала Дашу за собой. Приоткрыв дверь в какую-то комнату, она впустила туда клиентку. Даше, попавшей в комнату из ярко освещенного коридора, сначала показалось, что здесь совершенно темно. Но затем она разглядела маленький огонек — это теплилась лампадка в углу, под иконой Божьей матери, скупо освещая пространство вокруг себя. Вся комната, как показалось Даше, была обита черной тканью. Окон не было. Глаза быстро привыкали к темноте, и она увидела стоящий посередине черный же стул. Она стояла, не зная, сесть на него или этого делать не нужно. Но тут хлынул ослепительный свет из коридора, и возникло что-то белое, со светящимся ореолом волос. Дверь захлопнулась, и Даша вновь ослепла.

— Здравствуйте, — донесся до нее чей-то голос, и Даша в бедном свете лампадки увидела женщину, одетую в белый балахон до пят. Ее светлые волосы свободными прядями свисали вдоль лица. На груди у женщины был деревянный крест на красной нитке, связанный, как показалось Даше, просто из палочек. Опустив случайно глаза, Даша с удивлением заметила, что пришедшая незнакомка босая. Легко перемещаясь по комнате, женщина извлекла из невидимого Даше места белую простыню и набросила ее на стул.

— Садитесь, — пригласила она. — Молитвы знаете? Можете отвечать.

— «Отче наш» знаю, — почему-то шепотом ответила Даша и откашлялась. — Еще «Богородице, Дево, радуйся»…

— Закройте глаза и читайте в течение всего обряда про себя «Отче наш», — велела женщина.

Даша сосредоточенно стала повторять про себя слова молитвы. От волнения она забывала фразы, путала их очередность, но потом они вдруг всплывали в памяти и становились на места. Почему-то перед ее внутренним взором вдруг возникли давно позабытые картины: как они ездили с бабушкой в деревню, в старую церковь, и там тоже была такая же почерневшая икона с чуть видимым ликом, и лампадка так же висела на цепочке. Только здесь лампадка была лиловая, а та, из детства, — зеленая.

Женщина между тем достала две свечи и зажгла их от лампадки. Поставив свечи на пол, она быстро зашептала что-то и начала плавно водить руками над Дашиной головой. У Даши внутри вдруг что-то сжалось, и она почувствовала волнами исходящее от рук женщины в белом не то тепло, не то какую-то другую энергию. Волосы у нее на голове стали медленно подниматься к рукам медиума, как наэлектризованные. Та все шептала, и руки ее двигались все быстрее. Внезапно целительница остановилась прямо перед ее лицом, и Даша распахнула глаза. Женщина уронила руки, и Даша разглядела неизвестно откуда взявшиеся два больших, тускло блестевших ножа с черными ручками и белый венок невесты. Ей вдруг стало жутко.

— Закройте глаза! — повелительным тоном скомандовала она, и Даша, будто загипнотизированная, глубоко вздохнула и сделала то, что от нее требовали.

Она почувствовала, как на нее надели венок и движение воздуха над ее головой усилилось. Острые звенящие звуки сталкивающихся ножей неслись все быстрее и быстрее. Неожиданно холодная сталь коснулась головы, и Даша слегка дернулась. Неужели женщина срезала ей волосы? А если она сейчас ткнет ее ножом в шею?! Паника захлестнула ее. Но она глубоко вдохнула, взяла себя в руки, принявшись вновь повторять слова молитвы. Звон еще продолжался, но был уже слабее и вскоре прекратился совсем. Слегка потянув за волосы, женщина сняла венок.

— Вставайте и перекреститесь три раза. Вот здесь, на икону. Читайте про себя «Богородицу».

Даша торопливо перекрестилась, и ей показалось, что огонек в лампадке вспыхнул сильнее. Прекрасные слова молитвы как бы сами по себе ожили и зазвучали у нее в голове, почему-то сказанные голосом старой троюродной деревенской бабки, медленно, нараспев: «Богородице, Дево, радуйся! Благословенна ты в женах, ибо Спасителя родила еси душ наших…»

— Можете идти. — Неизвестная открыла перед Дашей двери. — Ни с кем не разговаривайте, пока не переоденетесь во все новое. Идите.

Даша вышла в коридор, и обыденность этого выкрашенного кремовой краской помещения поразила ее. Она чувствовала, что в черной комнате вместе с белым венком невесты остался совершенно иной мир. Мир, где с ней происходило нечто таинственное, страшное и волшебное, — так, не видимое глазу, происходит превращение твердой скользкой куколки в воздушную, хрупкую бабочку. Ей захотелось вернуться и еще раз заглянуть в комнату. Но она не посмела. В холле та же девушка молча подала ей плащ. Даша вышла на улицу и с наслаждением вдохнула. Внезапно она поняла, почему нужно снять старые вещи. Это и есть та старая оболочка, которую сбрасывает бабочка. Да здравствует новая жизнь! Даша тихо, почти про себя, счастливо засмеялась.

* * *

— Здравствуйте. Я… от тети Маши. — Лифта в пятиэтажке не было, и Люба, взбираясь наверх, запыхалась. — Мне нужна баба Вера.

— Ну, я баба Вера, — после небольшой паузы, во время которой она бесцеремонно рассматривала визитершу, сказала женщина в приоткрытую щель двери.

— Извините. Тетя Маша сказала, что вы меня примете. Мне очень, очень нужно.

— Да уж, вижу, — неприветливо процедила женщина, с грохотом снимая цепочку и пропуская Любу в тесную прихожую. Была она в вытертом и засаленном на груди и животе вельветовом халате, голова повязана платком, а на носу у нее криво сидели очки в грубой дешевой оправе.

— Раздевайся. — Она кивнула на захламленную вешалку. Люба послушно сняла куртку и пристроила поверх какого-то древнего коричневого пальто. — Проходи, — так же неприветливо пригласила она Любу в комнату.

В комнате стояла убогая полированная мебель — два серванта инсультного вида на хилых ножках, с перекосившимися дверцами и стол, покрытый красной плюшевой скатертью. На том месте в сервантах, где обычно хозяйки расставляют перламутровый сервиз «Мадонна» и хрустальные фужеры, вплотную теснились иконы. Деревянные, с виду очень старые, и новые, бумажные, в окладах и без — большие и маленькие, они заполняли собой все внутреннее пространство. По стенам тоже висели иконы, и под некоторыми теплились огоньки. Пахло воском и церковью. На столе стояли чашка с остатками чая и блюдце с крошками.

— Садись. — Женщина указала Любе на стул.

Люба послушно села. Пакет с конфетами смущал ее, и она пристроила его на край стола.

— У меня… — начала Люба.

— Сама вижу, — перебила Любу хмурая баба Вера. — Порча у тебя. Недавно сделали, два-три дня. Делал сильный мастер, но материал у него был слабый. Потому ты только и жива сейчас. Видно, то, на чем делали, ты недолго в руках держала.

Люба тут же вспомнила тот самый стаканчик, за которым Светка лазила под прилавок, и внутри у нее что-то оборвалось.

— Вижу, сильно ты дорогу кому-то перешла, — продолжила бабка.

У Любы запылали щеки и уши.

— Вы мне поможете?

— Болею я, — сказала баба Вера. — А после тебя еще болеть буду. Нет, не возьмусь.

В глазах у Любы потемнело, и она почувствовала, что вот-вот упадет в обморок. Сердце глухо стучало где-то далеко, как будто и не в самой Любе.

— Я вам любые деньги… — прошептала Люба неверным языком.

— Не нужны мне твои деньги, — отрезала знахарка. — Пей!

Она плеснула воды из литровой банки, стоящей возле икон. Воды в стакане оказалось совсем на донышке, но Люба почему-то цедила ее крохотными глотками, стуча зубами о край стакана.

— Святая вода, — пояснила целительница. — Крещеная ты? — поинтересовалась она у Любы.

— Крещеная, крещеная. — Люба все никак не могла отдышаться. — Крещеная я.

— Как имя, раба Божия?

— Люба. Любовь, — поправилась она.

— Хорошо. Сюда садись. — Бабка указала на другой стул, стоящий в углу под иконами. — И не думай, что я тебя пожалела, я таких, как ты, не жалею. Просто с тем, кто это сделал, у меня старые счеты. Никогда ему надо мной верх не взять! — Она снова сверкнула очками, а Любе внезапно стало так страшно, что она почувствовала, как мелкие волоски у нее на руках разом встали дыбом. На ватных ногах она подошла к стулу и села. Бабка, скрипнув дверцей, достала из серванта какое-то черное покрывало и небольшой обмылок, каким обычно закройщики размечают линии на ткани.

— Мыло, каким покойника мыли, — равнодушно пояснила она, начертила на покрывале какие-то знаки и обернула его вокруг Любы. Из серванта же она извлекла толстую восковую свечу, зажгла ее и воткнула в банку, в которую было насыпано какое-то зерно. В эмалированную миску знахарка плеснула святой воды и поставила на табурет перед клиенткой.

— Закрой глаза! — велела она.

Люба послушно зажмурилась. Сердце бешено колотилось где-то в горле. В темноте она слышала, как бабка Вера, шаркая, ходит вокруг нее, как под скрип рассохшегося паркета что-то шепчет и отплевывается. «…Одни отпели, другие терпели, а третьи пришли играть, с рабы Любови смертную приковку снять…» Люба сильнее сомкнула веки. Темнота перед ней расцвела яркими пятнами…

— Открывай, открывай глаза. — Баба Вера трясла ее за плечо. — Все. Все уже. Сомлела ты, что ли, не пойму? Видишь? — Она указала Любе на миску с водой. В миске плавал причудливым островком воск. — Вот она, твоя порча, вылилась. Никого не узнаешь?

Люба вгляделась. Внезапно Светкино улыбающееся лицо всплыло у нее перед глазами.

— Узнаю, — сипло произнесла она. — Подруга моя сделала, да?

— А ты подруге верни то, что взяла, иначе в следующий раз никто за тебя не возьмется! И даже я тебе не помогу. Ты ведь у нее две вещи взяла. — Знахарка со стуком переставила миску на стол. — Одна вещь — деньги, пять тысяч… — Она ткнула в миску пальцем. — Да это не главная вещь, не из-за нее делали; а вот другая — ты сама знаешь. За три дня верни ей все. Завтра с утра пойдешь в церковь, покаешься и исповедуешься. И закажи по себе сорокоуст. В церкви поставишь три свечи — Спасителю нашему, Богородице и Пантелеймону-целителю. Как из церкви пойдешь, не оглядывайся, милостыни никому не подавай. Водой этой, — Вера Ивановна слила воду в банку, — умываться будешь три дня по утрам, до восхода солнца. А теперь иди, — указала она Любе на дверь, — раба божья Любовь, а то нехорошо мне что-то стало…

Люба выскочила в коридорчик, прижимая к груди банку, быстро натянула куртку, шапку. Бабка Вера прошаркала за ней, протиснулась мимо и открыла Любе.

— Спасибо вам, Вера… — пролепетала Люба, оборачиваясь.

— Спасибо не говорят, — оборвала ее бабка, сняла очки и впилась в Любу взглядом. — Адрес мой забудь, больше тебе сюда ходить не надо.

* * *

— Давно сидишь?

— Оля, как тебе не стыдно! Хоть бы записку оставила!

— Ты ж сказала, что после четырех придешь, — прервала поток упреков Ольга, отпирая дверь.

Даша вспомнила, что действительно сказала так, и принялась оправдываться:

— Такая неразбериха… У меня группу забрали елку ставить. Я пришла — а тебя нет. Третий час тебя жду. Испугалась даже. Ты что, в консультацию ходила, да?

— Почти что. — Ольга стащила с ног сапоги и швырнула их в угол.

— Как это — почти что?

— Ходила. Только не в консультацию. Ну не могу я так больше! — воскликнула Ольга, и Дашка вдруг увидела, как осунулась за эти дни подруга. — Я хочу знать, где он живет, что с ним. Я его жена, в конце концов!

— Олечка, успокойся. Так куда ты ходила? Тебе же говорили не ходить никуда…

— Говорили, говорили! Ничего оно не действует, их хваленое колдовство! Уже неделя прошла, и что? Где результат? Я узнаю, где он живет, и сама к нему пойду!

— Оля, куда ты пойдешь? Ты же все испортишь! Куда ты сейчас ходила?

— Куда, куда… В детективное агентство, — буркнула Ольга.

— Не нужно было никуда ходить. — Дашка расстроилась. — Просто чувствую я, что не нужно.

* * *

Андрей сидел в машине и ждал Алену. Девушка опаздывала. Он уже полчаса стоял в условленном месте. Почему Алены так долго нет? Неужели что-то случилось? У него в багажнике лежала небольшая пушистая ель. Небольшая потому, что квартира у Алены тоже небольшая. Обычная малогабаритка в одном из спальных районов города. Он переехал к ней неожиданно для себя. Их роман развивался настолько бурно, что он не стал ни о чем думать, а просто дал себя захватить мощному потоку, в котором было все, что давно уже исчезло из его повседневной жизни, — романтика, страсть, неприкрытая чувственность. Он вспомнил их первую встречу и закрыл глаза. И тотчас же перед ним встала Алена, какой она была в тот день. Она в прямом смысле слова свалилась к нему на капот, когда он выруливал со двора офиса. Она бежала куда-то, размахивая маленьким деловым портфелем, погруженная в какие-то важные деловые мысли. Подумать только, она его не заметила! Андрей запоздало испугался — что было бы, едь он хоть немного быстрее. Он коротко вздохнул. Она сломала каблук и грохнулась прямо перед капотом. Каким-то чудом он успел затормозить. Выскочил из машины и поднял ее. Капюшон шубы слетел, заколки вылетели из прически. Никогда он не видел таких волос — темно-каштановых, блестящих, ниспадающих тяжелой волной. Он думал, что такие волосы существуют только в рекламе шампуней. Но у нее были именно такие волосы, и пахли они изумительно. Поднимая ее, он почти коснулся их лицом. Она ругала и отталкивала его, но — один высоченный каблук был сломан, колготки порваны, да и ногу она сильно ушибла о лед. Она кричала, что опаздывает на какое-то важное совещание, но он все равно усадил ее в машину и отвез домой — переодеться и оказать первую медицинскую помощь.

На совещание она так тогда и не попала. Первая медицинская помощь закончилась тем, что они занимались любовью весь оставшийся день и длинный зимний вечер и пили шампанское, очень кстати оказавшееся в ее почти пустом холодильнике. Потом ему не хотелось уходить, и на глазах ее были слезы, когда поздно ночью они все-таки расстались. Да, у нее на глазах были слезы — он бы мог в этом поклясться. Они договорились встретиться на следующий день, и он почти ничего не помнил из этого дня: ни как ушел утром из дому, ни как работал — только то, что в четыре часа она будет ждать его в этом самом месте. Он думал, что она не придет, но, когда подъехал, Алена уже ждала его и показалась ему еще красивее, чем вчера. Они начали целоваться прямо в машине, и непонятно было, как он вообще тогда доехал…

Каждый день он находил в ней все новые достоинства и оправдывал недостатки. Прекрасная собеседница, умница, красавица. Изумительная любовница. Деловая женщина, не какая-нибудь сидящая дома рыночная кошелка. Пунктуальна, еще ни разу не опоздала… Он посмотрел на часы. Неужели она забыла? Он ждет ее почти час! «Абонент вышел из сети и временно недоступен…» — Андрей выругался и дал отбой. Может, у нее трубка села? Может, подъехать к ней на работу? Он вдруг озадачился. На какую работу? Один раз она неопределенно махнула рукой в сторону зданий, мимо которых они проезжали: «Моя работа…» Банк, контора, институт? Утром она уезжала из дому на час раньше его — «на работу». А вечером они встречались здесь. Он подождал еще, потом завел остывший движок. Нет, нужно ехать. Что-то случилось. Или ее задержали, или она забыла об их встрече. В глубине души он не верил, что она могла забыть. Значит, задержали. И у нее разрядилась батарея, а звонить с городского на мобильный у них в офисе не разрешают. Да, именно так. Он с облегчением вздохнул. Он подождет ее дома. Заодно купит по дороге чего-нибудь поесть — Алена не отличается склонностью к ведению домашнего хозяйства.

Захлопнув за собой дверь, он подумал, что нужно сменить этот примитивный замок. Да, пожалуй, и дверь тоже ненадежна — хлипкая фанера, такая вылетит от хорошего удара ногой. Как это ее до сих пор не ограбили? В подъезде нет даже домофона. А у Алены явно есть что брать — драгоценности, несколько шуб, дорогой музыкальный центр, плюс ноутбук, который он ей подарил… И такие несерьезные препятствия. Придется этим заняться. Потянувшись, чтобы повесить пальто, Андрей вдруг увидел, что в шкафу нет именно этих ее шуб, о которых он сейчас думал. Вообще, шкаф был почти совершенно пуст, если не принимать в расчет сумки, с которой он ушел из дома, трех белых рубашек и сменного костюма, сиротливо висящих посреди пустого пространства.

Андрей стремительно прошел в комнату и включил свет. Пластиковая люстра «под хрусталь» резко вспыхнула, щелкнула, и в ней стало на одну рабочую лампочку меньше. На полу валялась какая-то бумажка. Он машинально подобрал ее. Телевизора и музыкального центра не было. От них остались только чистые прямоугольники посреди пыльного поля. Бегло осмотревшись, Андрей не обнаружил никаких Алениных вещей. Все было сдвинуто со своих мест, как будто кто-то выезжал в большой спешке. Один стул валялся посреди комнаты, глупо задрав ревматические деревянные ноги. Он поднял его и сел. Он все еще не понимал, что случилось.

* * *

— Наконец-то. Где ты была?

— Я тебе не жена, чтоб докладывать, где была!

Владимир опешил. Никогда он не поймет этих баб. Он только пошел купить ей булочку, да еще по дороге взял пачку сигарет, а когда вернулся, ее уже и на рынке не было! Зинка в красках живописала ему, что произошло. Да хрен с ними, с деньгами этими! Заработаем.

— Любань, ты чего? — Он с сочувствием тронул ее за руку. — Ты за товар так переживаешь, да? Да черт с ним, с товаром. Хорошо, что жива осталась…

— Не трогай меня, — прошипела Люба.

Владимир пожал плечами.

— Ужинать будешь?

— Аппетит отшибло. Значит, так. Собирай быстро свои манатки и катись к своей ведьме. И чтоб через десять минут тебя здесь не было.

Владимир Парасочка вспыхнул. То есть как это? Она его выгоняет, что ли? Из-за того только, что он ходил за этой дурацкой булочкой? Одна машиной попрекала, а эта вообще из-за булочки?! Он понимает, что ей обидно, но вот так, не из-за чего… Ладно, не будем ссориться по пустякам. Он поднял руку, чтобы обнять любимую женщину, но Люба буквально отпрыгнула от него.

— Отойди от меня!

— Да ты что, совсем спятила! — рассердился Владимир. — Я тут суп сварил, картошку потушил с мясом, а она явилась — и на тебе!

— Не буду я жрать твой гребаный суп! — Люба метнулась в кухню. На глазах у остолбеневшего сожителя она схватила кастрюлю, прошла в туалет и демонстративно вылила суп в унитаз. Еще минута — и туда же отправилась картошка.

— А теперь — иди отсюда, к заразе своей, ведьме иди, чтобы духу твоего больше в моем доме не было… — Люба открыла дверь в подъезд. — Чтобы…

— Да иди ты сама знаешь куда! — Владимир вдруг вплотную придвинулся к ней, и Люба на мгновение почувствовала тот древний страх, который испытывает перед разгневанным мужиком любая баба, даже самая отъявленная феминистка. Она отвела взгляд и медленно, задом отступила в кухню. Он двинулся было за ней, но она взвизгнула и захлопнула дверь прямо у него перед носом. Владимир услышал скрежет и понял, что любимая женщина забаррикадировалась от него, придвинув к двери тяжелый стол. Она продолжала чем-то греметь, но его это уже не интересовало.

— Дура, какая ж дура! — Он сплюнул прямо на стерильный пол уютного гнездышка Любови Павловны Крячко. Потом прошел в комнату и собрал свои вещи. Их было совсем немного. Ладно, она еще пожалеет! Больше всего его обидело то, как она расправилась с ужином. Сама ничего готовить не умеет, а туда же! Дура, истеричка! И с этой дурой он собирался прожить остаток жизни! «Светка никогда бы такого не сделала», — вдруг запоздало подумал он и с досадой пнул пуфик в виде божьей коровки, подвернувшийся ему на пути. Светка! Светка его тоже выгнала. Да пошли они все! Бабье. Только о себе и думают. На дачу — вот куда он поедет. Только заберет ключи. Не может Светка не отдать ему ключи. Он и так ушел и не взял ничего. Он прислушался. В кухне было тихо. «Я пошел», — произнес он в сторону, все еще надеясь, что она выйдет и извинится за загубленный ужин. Но она не вышла. Да ничем она не лучше других! Такая же набитая дура. Со стуком выложил из кармана ключи от ее квартиры и переступил порог, чтобы больше никогда сюда не возвращаться. Хлопнул дверью. Постоял на площадке, ожидая лифт и все еще не веря, что отсюда его только что выгнали. Да нет, не выгнали. Он сам от нее ушел. Идиотка!

* * *

Он сидел, тупо глядя на листок. Почему она так с ним поступила? Он еще раз перечитал текст, который и без того выучил чуть ли не наизусть. «Прости меня, но я нашла настоящую любовь. Все, что было у нас с тобой, — ошибка. Ты не мужчина моей мечты — во всех смыслах. За квартиру уплачено до конца месяца, можешь жить. Желаю удачи. А.»

Он швырнул записку на пол. Нашла настоящую любовь! А он — что? Что он тогда такое?! Оказывается, он не устраивает ее во всех смыслах. Как это понять? Что он не состоятелен как мужчина? Как человек? Как личность? Или финансово? Как? Как?! Андрей стиснул зубы, чтобы не застонать вслух, хотя никто не мог его услышать. Настоящую любовь! Когда? Когда она успела ее найти, эту любовь? Она ведь все время была с ним — вчера, позавчера, каждый день из этих проклятых двух недель. Или не только с ним? Или?! Значит, каждое утро она ходила не на работу, а крутила еще с кем-то и потом просто выбрала из них двоих. Или даже не из двоих? Выбрала состоятельного во всех смыслах.

Он подобрал листок и перечитал еще раз. Потом яростно скомкал. Он не состоятелен! Ему предлагают жить здесь — «за квартиру уплачено до конца месяца». Он зашвырнул бумажный комок в угол. Хорошая квартирка! Андрей обвел глазами комнату и как будто в первый раз ее увидел. Как он сразу не понял, что это дешевая съемная хата? Уютом, настоящим жилым уютом здесь и не пахло. Старый скрипучий диван, на котором так упоительно они с Аленой занимались любовью, лишившись пушистого пледа, бесстыдно показывал натруженную спину с горбами пружин. И, может быть, она возвращалась сюда, когда он уезжал на работу, и занималась любовью еще с кем-нибудь? С мужчинами, состоятельными во всех смыслах? На тех же простынях, на которых спала с ним?

Он закрыл глаза. Стало так больно, что сердце, казалось, вот-вот остановится. Он медленно, толчками выпустил воздух и снова вдохнул. Кажется, отпустило. Не станет он жить здесь — даже если она вдруг сейчас явится. Если произойдет чудо и она приедет как ни в чем не бывало со своей «работы». Дешевка, все здесь дешевка, как и она! Пыль комьями лежит в углах. Выгоревшие шторы. Он подошел к окну, прижался лбом к холодному стеклу. Прямо напротив такой же дом приветливо светился окнами. В темноте внизу ничего не различишь — ни тротуара в рытвинах, ни зимней слякоти, ни голых деревьев, ни людей — ничего. Распахнуть окно, шагнуть вниз… Нет. Доказать еще раз свою несостоятельность «во всех смыслах»? Он отпрянул. Ни минуты он здесь больше не останется! Он найдет куда пойти.

Андрей колесил по городу четвертый час. Подъезжал к домам своих друзей, останавливался, стоял и ехал дальше. Он не мог сейчас ни к кому пойти. Как он объяснит? Что скажет? Пустите переночевать? Я поживу у вас дня два-три? Неделю? Месяц? Год? Что-то объяснять, что-то рассказывать. К родителям? Нет, только не это. Они все тут же свалят на Ольгу. Он и так виноват перед ней. Мать скажет: «Это все потому, что она до сих пор не родила. Удивительно, эта женщина только о себе и думает!» А она не думает о себе. Она думает об их семье, об их доме. Ни с кем ему не было так хорошо, так спокойно, как с Ольгой. Он не позволит говорить о ней гадости! Никому. Андрей резко вывернул руль, объезжая некстати заглохшую прямо на перекрестке машину, и обнаружил, что он в двух шагах от собственного дома. Да ведь он сюда и ехал… Он заедет во двор и просто постоит. Просто постоит и посмотрит на окна. Ольга еще не спит. Наверное, нужно зайти и извиниться перед ней. Да, извиниться перед ней, а потом уже искать себе жилье на ночь. До Нового года два дня, а у нее, наверное, даже елки нет. Он извинится перед ней и оставит ей елку. Да, вот так. А потом уедет искать пристанища…

* * *

— До Нового года два дня, а у нас елки нет. Вот сейчас съезжу и куплю елочку.

— Ну хорошо. Только я с тобой поеду. Не могу я одна, понимаешь?

— Ты что? А вдруг Андрей приедет, а тебя дома нет?

— Не приедет он, — тоскливо произнесла Ольга, и Даша увидела, как изменилась за эти дни подруга. Какая горькая складка залегла у губ. На лбу появились первые морщины. Наверное, и седые волосы есть, просто их под краской не видно. Но хуже всего глаза — совершенно тусклые, без огня, без жизни, без надежды.

— А я вот знаю, что он сегодня придет! — с вызовом заявила Дашка. — Конечно, тебе нужно пройтись, воздухом подышать. Елку купим, фруктов каких-нибудь, и к Новому году пора что-то думать. Я торт испеку, и салатов наготовим, и утку в яблоках зажарим, и…

— Даш, давай ничего такого готовить не будем, — неожиданно сказала Ольга. — Помнишь, как мы на первом курсе встречали — картошку в духовке испекли и твоя мама дала нам капусты квашеной и соленых огурцов. И мы к девчонкам пошли в общагу, а там у них сало было, колбаса домашняя и самогон. Хороший был Новый год! Ничего у нас не было, но все были счастливы. А Людка Самохина, помнишь, укрылась одеялом с головой и все проспала. Мы ее будили, будили. И музыка орала, и все орали, а она так и спала.

— Она за Федорука с исторического после института замуж вышла. Помнишь, симпатичный такой? И уехала с ним в Винницу.

— Уехать бы сейчас куда глаза глядят, — задумчиво протянула Ольга. — Да хоть и в Винницу…

Они купили такую пушистую елочку! Ольга несла лесную красавицу, а Дашка тащила два пакета с продуктами. Печеная картошка и соленые огурцы — это хорошо, но еще лучше то, что щеки у Ольги разрумянились, взгляд ожил — предпраздничная суета захватила и ее.

В отличном настроении они добрались домой и принялись наряжать елку. Ольга достала с антресолей игрушки, лампочки, горы блестящего дождя. Даша сходила во двор за песком. Искололи все руки, пока воткнули елку в ведро. Спорили, как закрепить лампочки, потом — какие шары вешать, а какие не нужно. В результате развесили все. Дашка чуть не свалилась с табурета, пока цепляла верхушку. Поужинали бутербродами, попробовав по кусочку от всего, что сегодня купили. Потом снова вернулись к елке и навесили поверх всего серебристый дождь, потому что явно чего-то не хватало. Или что-то было лишнее. Елка стояла языческой скульптурой и пахла на весь дом. Дашка смотрела на Ольгино ожившее лицо и радовалась.

Уже в двенадцатом часу раздался звонок. Даша, которая в этот момент решила, что дождя явно много, помчалась открывать, навертев гирлянду вокруг шеи. Щелкая замками, она почувствовала, как Ольга вышла из комнаты и встала у нее за спиной. Последний замок не слушался чужих пальцев, но Ольга не сделала ни шагу, чтобы помочь. Наконец дверь распахнулась. На пороге стоял Андрей. В руках у него была елка. Не обращая никакого внимания на подругу жены, он протиснулся мимо Даши.

— Оля, я привез вам елку.

— У нас уже есть… — пискнула Дашка, зачем-то стаскивая с шеи переливающийся дождь.

Но Ольга молча протянула руку. Андрей отпустил елочный ствол, а Ольга перехватила его. Елка качнулась, скользя стволом по паркету.

— Оля, прости меня, — вдруг сказал Андрей и сделал шаг к жене. Ольга разжала пальцы, и елка плавно, без шума упала между ними. Дашка поняла, что ей пора уходить.

* * *

— До Нового года осталось два дня. Кабанников, ты где Новый год встречать будешь? У родителей — скучно. «Ирония судьбы, или С легким паром», и в час ночи спать лягут.

— Хороший фильм, — вступился Бухин. — Я лично смотрел… ну, раз пять смотрел. Или шесть.

— Или двадцать шесть. Сколько тебе, Бухин, лет, столько ты и смотрел. А давайте за городом! На санках покатаемся, елы-палы! Под караоке попоем!

— У тебя ж слуха нет, Игорек. Страшно слушать, как ты поешь.

— Скучные вы все. Работаете, работаете. Я пошел. Если надумаете, шлите телеграмму. Молнию. Шаровую.

— А у меня можно Новый год встретить, — неожиданно предложила Катерина, когда капитан был уже у двери. — У меня квартира большая. Я бы и приготовила чего-нибудь…

— А что, это мысль! — Лысенко вернулся. — Я и сам люблю готовить этакое…

— Особенно сало с грибами, — съехидничал Банников.

Лысенко покраснел.

— Сбросимся на харчи, а огненную воду мы с Николашей возьмем на себя. Катеринина площадь и тортик, а елку и фрукты пусть Сашка купит.

— У меня искусственная есть.

— Искусственную не надо. Ни вида у нее, ни запаха. И вообще, искусственная елка — это первый шаг к резиновой женщине. Лучше маленькую, но настоящую.

— Хлопушек купим и бенгальских огней…

— Молодец, Сашок. Бенгальских огней обязательно. А хлопушек не надо. Я контуженый и выстрелов боюсь. Лучше лишнюю бутылку водки.

— Водка лишней никогда не бывает, — поправил друга Банников.

— Золотые слова! — Лысенко вскинул белесые брови, и его голубые глаза заблестели.

* * *

— Ты чего приехал, Паша? — встретил шурина вопросом Владимир Парасочка.

— Да так. Надоело все, — неопределенно ответил шурин. — Тебя повидать, рыбки половить.

— Так ты ж вроде не ловишь зимой?

— Да вот решил попробовать…

Владимир Парасочка уже около недели жил на даче. Ни о чем не думал, ничего не делал. Только ходил раз в два дня в магазин за водкой и раз в день — в сарай за дровами. Топил печку-буржуйку и пил. Закусывал черным хлебом и рыбой в томате. Хотя в сельском магазине было все — и ананасовые шайбы, и копченые куры, и двадцать сортов колбасы. Ничего не хотелось.

— Ну у тебя тут и… — Шурин поморщился, входя в комнат у.

— Срач, — безразлично закончил за него Парасочка. — Извини, гостей не ждал.

Комната действительно была не в лучшем виде. Пол не метен, затоптан. На столе — банки от рыбы. В томатной жиже — одуряюще вонючие окурки. Пустые бутылки — под столом, возле дивана, у порога. Одна, недопитая, стоит на столе. Парасочка плеснул в стакан.

— Будешь?

— Не откажусь. — Шурин покрутил головой. — Проветрить бы только. А то хоть топор вешай.

— Да ладно, тепло выпускать. Будем, Паша!

Чокнулись. Шурин сноровисто проглотил водку и крякнул.

— Закусывай. — Парасочка пододвинул ему початую банку и нарезанный хлеб.

— Я тут тоже привез кой-чего. — Павел кивнул на объемистую сумку. — Харчей привез. Ленка привет тебе передает.

Ленка, жена шурина, за глаза называла родственников «буржуи́ проклятые», почему-то с ударением на последней букве в слове «буржуи». Владимир сразу понял, что продукты передала Светка, но не подал виду.

— Спасибо ей скажи. Ну что, еще по одной?

— А давай! — Шурин махнул рукой. — Все равно в такую погоду не ловится ни хрена…

Выпили еще. Шурин стал выкладывать гостинцы. Кольцо копченой колбасы. Кусок сыра. Моченые яблоки в полиэтиленовом пакете. Буженина. Корейская морковка. Пачка масла. Кулек конфет. Печенье «союзное», печенье «курабье». Зефир в шоколаде. Вермишель быстрого приготовления. Два белых батона. Пакет сахара. Банка кофе. Банка сгущенки.

— Еле допер от электрички, — пожаловался шурин.

— Все тут можно было купить. — Владимир снова плеснул в стаканы.

— Разве ж ей втолкуешь. — Шурин одним махом опрокинул стакан и занюхал черным хлебом. — Хорошо пошла! — сообщил он родственнику.

Парасочка с мрачным видом кивнул и выпил. Колбаса лежала на столе и благоухала, заглушая вонь многодневного пьянства. Он разодрал пакет с мочеными яблоками, взял одно и откусил. Ленка не любила моченых яблок. А вот Светка и он — любили. Яблоко было свое, из этого вот запущенного сада, за которым он не успевал ухаживать, но яблоки все равно исправно родили, и Светка тоже была своя. «Двадцать шесть лет как один день, — внезапно подумал Владимир, еще раз откусывая от пахучего яблока, — и все коту под хвост. Не простит».

— Не знаешь, мои елку купили уже? — спросил он у шурина, наливая еще по одной.

— Какая елка! Кто за ней пойдет! Славка ваш в командировке, только завтра вернется. И сразу теща его захомутает, к матери и показаться некогда будет. Дочка твоя любимая, ты меня прости, Вовик, всегда была белоручка, а теперь мужик ее совсем распустил. Чтоб она матери за елкой пошла? Да ни в жисть! У Светки до сей поры радикулит, сам знаешь… Да! У нее там печка ваша мудреная сломалась, духовка не работает. Мастера вызвала и ждет, ждет… Какой мастер под Новый год! Я б помог, да не разберу ни хрена. Ну, за все хорошее. — Шурин внезапно закрыл глаза и уронил голову на руки. — С ночной только… В электричке покемарил, остановку чуть не проехал, — забормотал он, — сумка тяжелая, падла… Холодно… У Светки радикулит…

— Ладно. — Владимир Парасочка легко поднял хлипкого шурина и переложил на диван. — Ладно. Елки, говоришь, нету? Щас сделаем вам елку. Ты спи пока, — обратился он к уже спящему мертвым сном шурину. — Спи, Паша. Я сейчас.

Через час они уже ехали в машине по направлению к городу. На багажнике сверху лежала пушистая сосенка, срубленная в леске через дорогу, а на заднем сиденье мертвым сном спал шурин.

Владимир Парасочка ехал осторожно, не гнал, хотя милиции на дорогах не наблюдалось. Какой дурак будет в такой холод в потемках стоять? Мела поземка, и с черного неба сыпался мелкий, колючий снег.

— Отдам елку и все, — бормотал Парасочка, — а то что ж за Новый год без елки? Радикулит, и елку некому поставить. Поставлю елку, и все. Да! Печку надо починить. Пашка, блин, не разобрался. Да разве Пашка разберется? Починю ей печку, и все. А то что за Новый год без печки! Светка всегда гуся жарит, «наполеон» на пиве печет… — Он сглотнул. — Слышь, Паш, — спросил он сопящего позади шурина, — а что, моим-то Светка про меня ничего не сказала?

Шурин мирно спал, открыв рот, шапка съехала ему на глаза.

— А хоть бы и сказала, — бормотал Парасочка, — хоть бы и сказала. Милые бранятся — только тешатся! Да и кто они такие, чтобы отца и мать… Двадцать шесть лет как один день…

Они уже подъезжали. Во рту у Владимира Парасочки до сих пор был вкус домашних моченых яблок.

* * *

Даша как раз успела на последний поезд. В вагоне оказалась только она и еще парень в низко надвинутой на глаза вязаной шапочке. Он дремал, откинувшись на диванчике напротив, чуть наискосок от Даши. Она вздохнула и, оглядевшись по сторонам, вытащила из сумочки блокнот и ручку и быстро застрочила. Даша писала стихи. Причем вдохновение накатывало на нее в самых неподходящих местах: в основном почему-то в транспорте. Нет бы дома, за рабочим столом…

— «Осторожно, двери закрываются! Следующая станция…»

— Ты смотри, Снегурка какая! И чего мы там пишем?

Огромный подвыпивший парень плюхнулся рядом с Дашей на сиденье и положил руку ей на плечо.

— Так кому мы пишем? А может, мне? Ты куда?

Даша попыталась встать, но здоровенная лапища дернула ее за капюшон. Блокнот упал, ручка покатилась по полу вагона, сквозняком по проходу поволокло оторвавшийся листок.

— Так чего, Снегурка, пишешь? Письмо Дедушке Морозу?

— Мне выходить надо! — Даша снова дернулась. — Пустите!

— Да ты сама не знаешь, чего хочешь! — захохотал пьяный. — А я знаю!

— Это точно, братан. Она сама не знает, чего хочет. — Парень в вязаной шапочке сел с другой стороны, крепко притиснув Дашу к верзиле. В руках у него был упавший блокнот. Сиденье явно было маловато для троих. Даша обреченно втянула голову в плечи.

— Совсем заколебала. То купи ей елку, то не надо ей елки, — приятельски обратился он к пьяному верзиле как к старому знакомому. — Разве этих баб поймешь! Надулась на меня, смотри, отсела, с людьми и базарить не хочет. Саша, — представился он.

— Ты смотри, тезки! — Парень снял руку с Дашиного плеча и потряс протянутую пятерню. — С наступающим вас. Ну, бывайте. Снегурка у тебя что надо! — Пьяный еще раз потряс руку того, кто назвал себя Сашей, и вывалился из вагона на очередной остановке.

— Возьмите. — Парень подал ей блокнот. — Извините, что так получилось, но с этим, гм… товарищем лучше всего было разговаривать на его языке. Я, конечно, мог ему сразу и по лицу, но…

— Что вы, что вы, спасибо! — горячо перебила его Даша. — Если бы не вы… Это хорошо, что без драки. Милиция потом и разбираться не станет, кто виноват… А я смотрю — никого нет, поздно уже… — Голубые глаза ее сияли, из-под черной пушистой шапочки выбилась прядь светлых волос.

— Действительно, поздно уже. Давайте я вас до дому провожу. Вы куда едете?

— До конечной.

— Я тоже до конечной. Кстати, Саша. — Он протянул ей руку.

— Даша.

Ладонь у него была твердая и теплая, и он на мгновение задержал ее пальцы. Даша почувствовала, как загорелись щеки. «Ну что это я, как девочка прямо», — подумала она. На улице было ветрено, снег летел в лицо твердыми крупинками, падал на замерзшие лужи. Он проводил ее до самой двери и немного помедлил, прежде чем сказать:

— Спокойной ночи, Даша.

— Спокойной ночи. — Она проскользнула за дверь и прислонилась к ней спиной. Сердце стучало часто-часто, в ушах и горле одновременно. И сквозь тонкую преграду, разделяющую их, она слышала, что он все еще стоит там, в подъезде. Вот наконец шаги застучали вниз. Даша вздохнула. Романтическое приключение окончилось.

Саша Бухин вышел из подъезда в полном смятении чувств. Какая девушка! Когда за ней уже закрылась дверь, он вспомнил, что так и не отдал ей блокнотный листок. Он вынул его — тоненький мятый листочек — и, стоя на площадке между этажами, под тусклым светом пыльной лампочки прочитал торопливо написанные строчки:

На другой стороне было еще:

Строчки обрывались. Саша вздохнул и аккуратно положил листочек в бумажник. Какая девушка! А он, дурак, даже телефона у нее не взял. Ничего. Адрес он знает, утром придет на работу и пробьет ее телефон. Как хорошо, что можно воспользоваться служебным положением! «А вдруг она замужем?» — внезапно испугался он. Нет, кольца у нее на руке точно не было. Да и какой муж отпустит так поздно одну? Наверное, из гостей ехала… Он поскользнулся на замерзшей, припорошенной снежком луже. Мысли его текли все в том же направлении. «Глаза у нее красивые… У такой девушки, наверное, отбоя нет от поклонников». Но он все равно позвонит. И имя у нее красивое — Даша. Снегурочка…

* * *

— Ё-моё! Ты смотри, Катерина, какие хоромы! — Лысенко завистливо крутил головой в прихожей, оглядывая высокие потолки. — Это ж сколько у тебя комнат, две?

— Три, Игорь Анатольич.

— Ё-моё! Ты смотри, с женихами поосторожнее… У тебя тут сколько метров?

— Игореша, ты в гости пришел или свататься, я не понял. — Банников пристроил на вешалку куртку и шапку. — Веди в кухню, Катюха. Салаты будем резать, чего там еще нужно…

— Ой, да у меня почти все готово и накрыто уже, — засуетилась Катя.

— Водочку в холодильник поставила? — поинтересовался Лысенко. — Ну и умница, соображаешь. Ты смотри, елка какая! А лампочки есть? Давайте включим. Елочка, зажгись! Ого, мигают! А вы знаете, что наш Бухин не один придет?

— А с кем? — поинтересовалась Катя, доставая еще один прибор.

— Катька, сама подумай, ну не с мужиком же он придет! С девушкой он придет, с девушкой.

— Ого, какой Катюха стол отгрохала. О, грибочки маринованные! — обрадовался Банников.

— Ешьте их сами, — поморщился Лысенко. — А ты чего, Катерина, не поменяешься с доплатой? Такая квартирища, да еще в центре, — ты что! Взяла б двушку где-нибудь, хоть на Салтовке. Тут и на ремонт хватит, и на мебеля, и еще погулять останется. Какой, говоришь, у тебя метраж?

— Да, пропал Новый год, — прокомментировал майор. — Не даст ему твоя квартира, Катюха, покоя. Он теперь только о ней и будет говорить.

— Не делайте из меня монстра. — Лысенко надулся. — Не любите вы меня, уйду я от вас. Где тут у тебя, Катерина, руки помыть можно?

Из ванной он вернулся в полной прострации.

— Ой, мама моя родная! У Катерины ванная, как вся моя халупа. Даже два окна. Конем гулять можно. Катька, если б я раньше знал, что ты у нас невеста с приданым…

— Ну, все. Я так и знал, что этим кончится. Теперь он тебе проходу не даст.

— Злой ты, Предбанников, как собака. — Лысенко хищно утащил с тарелки кусочек колбасы. — Может, за стол уже пора, а? И где этот Бухин ходит! С девушкой своей! Десять уже! У меня скоро будет гастрономический криз. Если вы не хотите, то я сам старый год провожать буду, что ли…

* * *

— Ну что, — сказал Владимир Парасочка, — давайте старый год проводим, что ли…

— Пусть уходит, — потянулась к мужу Светлана, — и новый чтоб был лучше старого…

* * *

— И чтоб новый год был лучше старого. — Андрей Литвак нежно обнял жену. — Оленька, родная, я так с тобой счастлив…

* * *

— С Новым годом, с новым счастьем! Ура! — Лысенко раздавал сидящим за столом хлопушки. — Давайте вместе залп из табельного бахнем! В честь нового года. И чтоб был не хуже старого! Ура!

Хлопушки дружно выстрелили, конфетти дождем посыпалось в тарелки, но никого это, кажется, не смутило.

— Ё-моё, хорошо сидим. — Лысенко уписывал оливье. — Нет, правда! Красивые женщины, елка с лампочками, шикарный харч… Кстати, какой там еще ближайший праздник? Давайте тоже вместе погуляем, а? Создадим традицию? Ударим праздником по серым будням уголовки! По-моему, идея хорошая. Так какой ближайший?

— Рождество, Игорь Анатольич, — подсказала Катя. — А потом — старый Новый год.

— Многовато что-то, — задумался Лысенко, — дороговато выйдет. Ну, на Рождество можно подоедать, что от Нового года осталось, а вот на Старый год…

— А самое главное, что все равно выдернут, — заметил Банников. — Это счастье, что сегодня тихо. Еще первого с утра тихо будет, а потом начнется…

— Так сегодня уже первое, — напомнил Бухин.

— Как первое? — вскинулся Лысенко. — Врешь, Сашок. Первое только после обеда начнется, когда все проснутся. А сейчас еще Новый год. Первого посуду мыть кому-то придется. И, опять же, на работу выдернут…

* * *

— Что, что случилось? В какой больнице? Не может быть… — Даша в полном смятении положила трубку. Ольга в больнице. Вчера «скорая» забрала с кровотечением. Как же так? Ведь все хорошо было!

— Олечка! Олечка! Что случилось? — Наконец Даша увидела подругу и про себя ахнула: темные круги под глазами, заострившийся нос, волосы висят тусклыми прядями. — Как ребенок?

— Не будет никакого ребенка, Даш.

— Как же так, — пролепетала Даша, — как же так…

— Я знала, что эта история так просто не закончится. Я знала.

— Что ты, Оля! — ужаснулась Дашка. — Ты перенервничала, переутомилась… Что тебе врачи сказали?

— А что они могут сказать? — зло усмехнулась Ольга. — Что в следующий раз все хорошо будет! На сохранение сразу положат. Какая-то там несовместимость у нас с Андреем…

— Резус?

— Не помню я. Может, и резус. Даша, я не верю, что это от несовместимости случилось. Это она мне сделала.

— Кто она?

— Не понимаешь разве? Она. Которая Андрея увела. Она мне мстит, что он ко мне вернулся.

— Не может быть! Оля, что ты говоришь!.. — Даша почувствовала, что у нее холодеют руки. Там, в этих газетах… В них как раз писали о таком. Боже мой, бедная, бедная Ольга…

— Я ей не прощу. — Ольга горящими глазами смотрела куда-то мимо подруги. — Я не прощу. Я ее уничтожу. Я бы все простила и забыла, но такое…

У Даши по щекам потекли слезы.

— Олечка, Олечка! Скоро тебя Андрюша домой заберет. Все наладится, все забудется. Ты опять забеременеешь. Ребеночка родишь, любить его будешь…

— Я этого ребеночка хотела родить. Я его уже любила. Я не прощу, Дашка, понимаешь?

* * *

— Здравствуйте, госпожа Литвак, проходите. Ну что, довольны результатом?

— Я принесла вам деньги, — резко сказала Ольга, стараясь не смотреть в приветливо осклабившееся лицо черного мага, и небрежно бросила пухлый конверт на стол. — И у меня есть к вам разговор.

— Что-то не так? Вы не довольны результатом? Ваш муж к вам вернулся, не правда ли?

— С моим мужем все в порядке. Дело не в нем. Я потеряла ребенка. Я знаю, что это сделала та женщина. Я в этом уверена. Я принесла вам ее фотографии. Вот ее домашний адрес, если он вам нужен. Я… я хочу ее уничтожить.

— Уничтожить? — Великий мастер цепко взглянул на клиентку. — То есть вы, уважаемая госпожа Литвак, хотите навести на нее порчу? — Он мягко вынул из Ольгиных рук фотографии. — Чтобы она долго и тяжело болела? Мы можем вам в этом помочь. Это называется…

— Я не хочу знать, как это называется, — перебила Ольга. — Но я хочу ее уничтожить. Сколько это будет стоить? Назовите сумму. Я… — Она потянулась к лежащим на столе фотографиям, но человек в мантии решительно отвел ее руку.

— Я знаю, что вы хотите. Вы хотите…

— Я хочу, чтобы она исчезла с лица земли, — злобно прошипела Ольга. — Я хочу, чтобы она пропала! Совсем. Я хочу, чтобы она умерла!

* * *

Алена собирала вещи. Как смешно! Она познакомилась с Максимом, как и всегда, — налетела на его машину, когда он трогался с места, и у нее отвалился каблук. Но дальше все пошло наперекосяк. Она в него влюбилась. Надо же! Влюбилась, как кошка. Сегодня, по плану, она должна была бросить Максима, а вместо этого они улетают в Вену. У него там дела, и он не хочет с ней расставаться ни на день. И она не хочет с ним расставаться. А Радик со своими планами пусть катится к черту. Хватит, достаточно на него поработала. Давно отгорбатила все, что он в нее вложил. Конечно, когда-то он подобрал ее, можно сказать, на улице. И той Алене до теперешней… Да что вспоминать. Что было, то сплыло. Хватит пахать на их теплую компанию. Один с сошкой, а семеро с ложкой. Пусть поищет еще одну дурочку. Да она у него и не одна. Есть кем заменить. Вот и пусть теперь другие поработают. А она имеет право, в конце концов, на личное счастье!

Интересно, в Вене тепло? Максим недвусмысленно дал ей понять, что это их предсвадебное путешествие. Алена еще раз полюбовалась на колечко. Дорогие украшения мужчины дарили ей очень часто, но ведь это — обручальное кольцо! Тонкое, белого золота, со вспыхивающими бриллиантами. Да, у Макса безупречный вкус. Она сама не выбрала бы лучше. Развод оформят быстро, это уж Максим постарается, у него везде знакомые, обещал. И сразу — свадьба. Ну что ж! Она не против. Выйдет замуж за Максима, родит ему ребенка. Из собственной практики она знала, что из семьи с ребенком не так быстро уходят к другим красоткам. А уж с двумя и больше… Только если дети уже взрослые. Родит мальчика, а потом — девочку. А можно еще мальчика. Но девочку — обязательно. Дочку, похожую на Максима. Они такая замечательная пара! У них должны быть красивые дети!

А Радик пусть заменит ее, вот и все. Сейчас она напишет ему записку. Когда будет выходить, бросит в почтовый ящик. Ящик как раз на их доме. Записки писать она мастерица. Однако нужно обойтись с Радиком помягче. Это он сделал ее такой, какая она сейчас, — совершенно неотразимая, стильная, элегантная. Научил пользоваться косметикой, духами, выбирать вещи. Она даже правильно говорить не умела. Алена усмехнулась. Сейчас-то она разговаривает прямо как диктор с телеэкрана — без акцента и практически на любую тему. Радик постарался. Он многому ее научил. В том числе как вести себя в постели. Дрессировал, как Куклачев кошку. Она опять усмехнулась и покачала головой. Дрессировщик он, конечно, от Бога. Любого заставит плясать под свою дудку. Но она отнюдь не в претензии, нет. Она им всем благодарна. У нее все есть — квартира, деньги. Даже появлением в ее жизни Максима она обязана им. Это ведь они находят клиентов. Но она уже все отработала. Дешево бы они стоили без нее! Кто бы так еще крутил любовь со всякими-разными. Она-то ни разу не отказалась, хотя и могла. И такие еще попадались уроды… Алена достала из ящика стола недавно купленный изящный блокнот и крупно написала: «Радик! Мне все надоело. Извини, я ухожу. Я устала. У меня нет больше сил вести подобный образ жизни. Прощай. Твоя А.»

Хорошо получилось. Алена перечитала еще раз. Так, как он сам учил — лаконично и доходчиво. Он поймет, что на нее больше нечего рассчитывать. Она аккуратно оторвала листок и удовлетворенно вздохнула. Так, теперь конверт. Вот черт! Он почему-то без марок. «Куплю марки по дороге», — решила она. Так надевать шубу или пальто? В дверь позвонили — два раза, потом еще один. Черт возьми! Кого это еще принесло? Она глянула в глазок. Впрочем, все к лучшему. И марки не нужны. Она сейчас отдаст письмо, можно сказать, прямо в руки. Радик все поймет. Он должен ее понять и отпустить.

* * *

Ольга не помнила, как дошла домой. Зачем-то ее потянуло туда, к сопернице. Бывшей сопернице. Теперь уже совсем бывшей. Та девушка, что увела у нее Андрея, умерла. Соседка сказала, что выбросилась из окна. Ольга долго стояла и тупо смотрела на дверь с пластилиновыми печатями, заклеенную какими-то бумажками. Умерла, умерла! Как все просто! Желаешь человеку смерти, и он умирает. Только нужно очень сильно пожелать. Как холодно здесь! Сердобольная соседка, принявшая Ольгу не то за подругу покойной, не то за родственницу, предложила ей воды. Ольга покачала головой. Ничего не нужно. Домой, скорее домой. Она вышла из подъезда и помимо воли подняла голову. Вон ее окна и балкон. Совсем маленький отсюда. Двенадцатый этаж. Очень высоко. Ольга опустила глаза и содрогнулась. Темное пятно на сбитом многими ногами снегу — это ее кровь. Сюда она упала. «Так ей и нужно! Так ей и нужно!» — билась в голове мысль. А в горле стоял ком. «Так ей и нужно… Она убила моего ребенка! Кровь за кровь».

Ольга не помнила, как спустилась в метро, как вышла, как дошла до дома. Только стоя перед своим подъездом, она зачем-то посмотрела на свои окна. Восьмой этаж. Тоже высоко. Если она упадет, то наверняка… Какая-то мамаша везла на санках свое укутанное чадо. Санки то и дело попадали на проплешины на асфальте. Полозья отвратительно визжали и скрипели, но мать счастливо улыбалась, и ребенок тоже. Они не слышали этих звуков, они были счастливы друг другом. Ольга тоже ничего не слышала. Но она не была счастлива.

* * *

— Оля, Олечка!! Что ты такое говоришь? Как это ты ее убила?

— Убила, Дашка. Все равно как из пистолета выстрелила. Понимаешь? Я пошла, понесла ее фотографию. И она выбросилась. Я ее убила, понимаешь? Я там была. Я видела это место. Мне страшно, Дашка! Зачем я это сделала? Я в милицию пойду. Я человека убила.

— Выпей, выпей! Валерьяночки выпей! — Даша непослушными с холода руками шарила в шкафчике. — Это совпадение, Олечка, просто совпадение! Эта дрянь, может, подцепила чего-нибудь и… Или ее саму кто-нибудь бросил. Да мало ли чего?

— Я в милицию пойду, — упрямо повторила Ольга.

— Оля, Оля! Какая милиция? Ты что? И слушать тебя там не станут. Еще подумают, что у тебя крыша поехала, и в психушку отправят. Да ты и не знаешь, куда идти, — уговаривала Даша.

— Я в наше отделение пойду. Там разберутся.

— Оля, глупость какая! Особенно в отделение! Давай сядем, подумаем вместе!

— Ну давай, — наконец согласилась Ольга.

— Никуда мы не пойдем, — приговаривала Дашка, засовывая в гардероб, подальше от глаз, Ольгины шапку и шарф. — Никуда мы не пойдем. Мы сейчас Саше моему позвоним, вот что!

— Скажи своей подруге, чтобы никуда не ходила. Сидите дома, я сейчас приеду. Адрес диктуй. Хорошо. Никому больше не звоните. Пока. — Голос Александра показался Даше каким-то далеким, глухим и чересчур жестким, и она, тихонько вздохнув, сунула трубку в гнездо.

— Сказал, чтобы мы сидели тихо, он сейчас приедет. Да не волнуйся, Оль, он приедет, и все будет хорошо. Он у меня знаешь какой… — Даша замялась.

— Какой?

— Заботливый. Необыкновенный. Он на меня такими глазами смотрит!

— И что ты в нем нашла? Ты с твоими данными могла бы…

— Да ладно! Ты сама прекрасно знаешь, что мною никто никогда не интересовался. Данные! Какие там у меня данные? Просто смешно. А он…

— Потому что ты всегда сядешь, в угол забьешься и молчишь. А ты стихи такие пишешь…

— А что мне, каждому на шею бросаться — посмотрите, мол, какая я замечательная?

— Но он-то, выходит, тебя сразу разглядел.

— Сразу, не сразу… Не знаю я, Оль. Только мне кажется, что все это не со мной происходит.

— Вот и мне так кажется… Пиццу в микроволновке по-быстрому сделать, что ли? У меня лепешки готовые есть. Твой сыщик, наверное, голодный придет.

— А Андрей? — всполошилась Даша. — Он когда придет? Ты ему ничего не говорила?

— Ты что! Как я ему скажу? Какая же я дура! Что я наделала! — Ольга закрыла лицо. Даша тихо обняла подругу и стала нежно гладить ее по волосам.

* * *

— Да, интересная история, ничего не скажешь. Мне лично все это не нравится.

— Сядь, Игорь, ради бога, не мельтеши. И без тебя ясно, что дело темное.

Ольга сидела бледная — не ожидала такого наплыва народа, рассчитывала только на одного Дашиного приятеля. И такого града вопросов тоже не ожидала. Хорошо, Андрей сегодня поехал к родителям и вернется поздно.

— Какой адрес там, еще раз напомните? — спросил голубоглазый и остроносый.

Ольга сказала.

— Это тридцать третье отделение. Нормальные ребята. Завтра все и выясню про наш трупик.

Ольгу передернуло. Мрачный мужик, огромный и широкоплечий, назвавшийся Банниковым, что-то неторопливо писал в блокноте и морщил лоб.

— Олечка, давайте еще раз. Вы пошли туда, чтобы вернуть мужа. Там поколдовали, и муж к вам вернулся. Это, конечно же, просто совпадение.

— Ничего это не совпадение, — пискнула Дашка.

— Пока будем считать это совпадением, — покосившись на нее, отрезал Банников. — Пошли дальше. Как к вам попали фотографии этой барышни и адрес? За мужем следили?

— Это в детективном агентстве узнали, — снова встряла Даша. — Очень быстро. За один день.

— Интересное дело, — протянул остроносый. — И много денег взяли?

— Триста долларов всего, — прошептала Ольга.

— Ничего себе! — ахнул Лысенко и засверкал голубыми глазками. — За день работы! Жизнью, наверное, рисковали. Да я за триста баксов… Я вам говорю — давайте уволимся к чертовой матери и откроем агентство. А девочек пригласим на ставку — пиццу делать и кофе варить.

— Вы взяли ее фотографию и адрес и пошли в это… — гнул свое Банников.

— ЧП «Черная магия»! — все никак не мог угомониться впечатлительный Лысенко.

— Она из-за этой стервы ребенка потеряла! И вообще чуть не умерла. Мне сказали…

— Даша! — оборвала Ольга подругу.

— Простите нас, Олечка. — Лысенко, казалось, был само раскаяние. — Ну хотите, я на колени стану? Работа такая. Валандаешься в дерьме, и сам…

— Я понимаю. — Ольга судорожно глотала слезы. — Я все понимаю. Спрашивайте.

— А давайте я сейчас чаю по-своему заварю, — предложил Лысенко.

«А все-таки он обаятельный», — подумала Даша.

— Колька, подвинься! К плите пропустите меня. Кардамон у вас в хозяйстве имеется?

— Есть. — Ольга взяла с полки узкую длинную баночку. — Вот.

— Прекрасно. — Капитан потер руки. — Дайте мне чайник побольше и заварки тоже побольше. А то вон вас сколько!

Обстановка в одночасье каким-то волшебным образом разрядилась. Лысенко, обвязавшись фартуком, колдовал у плиты. Даша убирала грязную посуду и ставила чистые чашки.

— Даш, там в холодильнике еще колбасы и сыра возьми.

— Айн момент! — Лысенко исчез и сейчас же вернулся обратно с большой коробкой конфет. — Так где вы, Олечка, адрес этих самых колдунов злобных взяли, из газеты?

— Нет, не через газету… Это Даша у какой-то знакомой взяла.

— Так, Дарья, имя, фамилию и адрес знакомой, быстро! — Лысенко отобрал у Банникова блокнот.

— Это не моя знакомая, — растерялась Даша, — это Олина соседка. Она заходила муки занять… Или нет, сахара. Она врач. Здесь где-то живет, в этом подъезде. По-моему, на шестом.

— Отлично, далеко ходить не надо. Саша, дуй на шестой этаж. Как ее зовут, соседку эту?

— Вера Ивановна. Полная такая, симпатичная. Лет пятьдесят.

— Вы ее хорошо знаете? — обратился Банников к Ольге.

— Я ее совсем не знаю, — Ольга пожала плечами. — Мы всего год в этой квартире живем. Я только по лестничной площадке соседей…

— Понятно. Ситуация стандартная. Саш, иди на шестой и спроси эту Веру Ивановну, к примеру, можно аспирин маленькому ребенку давать или нет. Она, как врач, не удивится. Скажешь, что сосед. Она соседей тоже не всех знает. И посмотри на нее. А там видно будет.

Когда Бухин вернулся, все уже чаевничали.

— Ну что, видел ты эту самую Веру Ивановну? — спросил нетерпеливый Лысенко.

— Вы, наверное, будете удивлены, но такая Вера Ивановна в этом подъезде не живет. Ни на шестом, ни на каком другом. Конечно, кое-где хозяев не было…

— Как же так! — ахнула Дашка.

У Лысенко заблестели глаза. Банников удовлетворенно хлопнул по столу ладонью.

— Я почти уверен был, что это так.

* * *

— Катерина, я тебе еще гостя привел, не выгонишь? — Лысенко пропустил вперед невысокого, склонного к полноте мужчину. — Знакомься, Борис Васильевич Бурсевич. Пожрать и выпить осталось или Бухин с Банниковым раньше нас пришли?

— Обижаешь, Игорек. — Банников пожал протянутую руку. — Привет, Боря. Только вас и ждали. А будешь хамить, в следующий раз тебя ждать не будем.

— Здравствуй, Катюша. С днем рождения. Не узнаешь? Коля, прими к столу на всякий случай. — Он протянул Банникову сверток, в котором легко угадывалась бутылка.

— Дядя Боря! — обрадовалась Катя. — Это вы!

— Гость с бутылкой водки автоматически считается родственником, — заявил Лысенко. — Тем более что это коньяк!

— Ну, сразу «дядя», — усмехнулся Бурсевич. — Какие наши годы! Хотя я вот тоже поначалу твоему отцу «дядя» говорил. Ты смотри, Катюха, выросла-то как! Я помню, как ты в университет бегала. Отец говорил, в мединститут поступать будешь, а ты к нам. Ну, как служится?

— Хорошо служится, спасибо. Давайте все к столу.

— Ну, за хозяйку дома! С днем рождения! Тебе сколько сегодня стукнуло?

— Какие наши годы! — Катя повторила понравившееся ей выражение. — Ужасно рада, что вы все пришли.

— Боря, скажи нам начистоту, не под протокол, а просто под водочку, что там с этой покойницей, Ворониной, ведь не все чисто? Дело-то вы закрыли?

— Слушайте, ну хоть закусить дайте… А ты бы не закрыл? На земле ты, Игорь, никогда не работал? Каждый божий день — то кража, то угон, то малолетки со своими проблемами. Наркота, поножовщина, драки простые, драки семейные, драки праздничные со скидкой. А вчера, например, банду фальшивомонетчиков повязали.

— Это как? — встрепенулась Катя.

— А так. Двое пацанов — девяти и одиннадцати лет — стащили у родителей из заначки стодолларовую бумажку. Дома у них сканер и принтер — они и шлепали, пока бумага в пачке не кончилась. Потом ножницами порезали — аккуратно, между прочим, и пошли в обменку. Там их и прихватили. Стоят, ревут. Все книжки про Гарри Поттера, видите ли, хотели купить. Ну, сержантик и привел. Сначала хотел прогнать, да мало ли куда они еще пошли бы с бумагой этой.

— И что?

— Ну, не дело же на них заводить? На учет даже ставить не стали — пацаны хорошие, мордахи, знаешь, такие симпатичные, смышленые. Родители дали по заднице и домой увели. И так каждый день. А время-то все равно тратить, хоть и на пацанов. Ничего ведь не успеваешь… Так что, сам знаешь, если дело можно закрыть, а еще лучше совсем не заводить…

— Боря, ты нам зубы не заговаривай. Я тебя конкретно по делу Ворониной спросил.

— Мало у нас висяков, теперь еще и Воронина ваша! — рассердился Бурсевич. — Вы дело к себе забирайте, тогда и скажу тебе, Игорек, чисто или не чисто.

— Да видел я, Боря, читал. К тебе лично, Боря, претензий никаких, — расшаркался Лысенко. — Все грамотно. Начальству, конечно, виднее, самоубийство это или нет. А дело, похоже, и так к нам попадет. Хотя наше начальство на него тоже мимики строить будет. Но уж сильно Ольгу эту жалко. Она, дурочка, думает, что Воронину до самоубийства довела. В колдунов верит. И подружка Сашки нашего тоже переживает. А мы за своих сам знаешь, Боря… Ну что, мужики, давайте, наливайте. Даме — коньячок.

— Я лучше чего-нибудь другого, полегче. — Катя закрыла рюмку ладошкой. — Шампанское…

— Катерина, ты что! — Лысенко сделал страшные глаза. — Градус никогда понижать нельзя! У тебя голова потом болеть будет. Как ты с больной головой на работу? Мы тебе чуть-чуть, на донышко. А шампанское свое утром допьешь. Для тонуса.

— Ну, Катюха, удивила ты меня, — сказал Бурсевич. — Будь здорова! Расти большая! Чтоб звания тебе давали и чтоб личное, как говорится, счастье…

Катя едва пригубила рюмку и поставила ее обратно. Больше пить ей не хотелось.

— Ты, Боря, раз сюда пришел, так начистоту давай. Мама Катеринина спит, Бухин красавицу свою провожать пошел, так что посторонних ушей нет, — гнул свое Лысенко. — Чистое самоубийство, да? Классический случай? Записка и все такое. Читал я эту записочку, видел.

— Ну раз видел, тогда что ты ко мне пристаешь? Если все понимаешь, забирай это дело к себе и голову мне не морочь. У нас никто этим заниматься не будет. Не сегодня завтра сдадут в архив. Начальство сказало — самоубийство, значит, так оно и есть.

— Значит, так оно и есть… — протянул Лысенко. — Ладно! Укокошили эту вашу Воронину, тут и к бабке не ходи. Дверная ручка протерта была? Была. Это раз. На голове у трупа что? Гематома от удара тяжелым тупым предметом. Тяжелый тупой предмет искали? Ни хрена не искали. Это два. А ударилась она совсем другим местом, когда упала. Это три. И в акте экспертизы…

Бурсевич от обиды даже покраснел.

— Лысенко, ты такой умный, что аж противно! Хочется тебе это дело раскрутить? Раскручивай! В свободное от работы время.

— Боря, — совершенно трезвым голосом спросил капитана милиции Бориса Васильевича Бурсевича капитан милиции Игорь Анатольевич Лысенко. — Боря, ты веришь, что нам лишнего на свою задницу не надо? Черная магия, блин! Зараза какая-то голову всем морочит. И тебе в том числе. Ты нам поможешь? В свободное, так сказать, от работы время? Ты же на труп выезжал?

— Ну я, — вздохнул Бурсевич. — Вечно я с тобой, Лысенко, влипну в какую-нибудь историю…

* * *

— Кать, ты в черную магию веришь? — Саша Бухин откусил пирожок с мясом, отхлебнул солидный глоток чая с сахаром и блаженно откинулся на спинку стула. Хорошо, тепло. Чай крепкий, пирожок вкусный. Опера, как и волка, ноги кормят. Вот он с самого утра и бегал. А на улице сегодня как-то особенно мерзко — сыро, холодно, ветрено.

— Насчет черной магии я тебе, Саня, так скажу, — ответил Лысенко, зашедший на общее чаепитие. — Веришь, не веришь, а что-то такое есть. Вот у меня лично бабка двоюродная была. Так она этой самой магией, не знаю, черной там или белой, прямо людей спасала. Я в детстве заикался ужасно, просто двух слов связать не мог. Не верите? Это я теперь такой…

— Златоуст, — подсказал Банников.

— Что есть, то есть. Так вот. Несколько лет меня по больницам таскали. Даже в Киев возили, к какому-то там профессору. А уж в городе всех врачей обошли — и платных, и бесплатных. Уже в школу записывать, а тут такая беда. Прямо хоть в дефективную. А родители мои коммунисты были. Если бы они меня к ней повели, их бы, как пить дать, из партии поперли. Тогда с этим строго было. Борьба с церковной заразой и прочими пережитками. И я некрещеный был. Короче, взяла меня бабка моя родная, сестра этой самой знахарки, и рано утречком в церковь отвела. Окрестила. Тихонько, чтобы никто не знал. Попу сунула, чтобы никуда не записывал. Раньше, если кто окрестился, сразу сообщали в органы и по месту службы родителей. Церковь вроде и была отделена от государства, но как-то не совсем. Недорезали пуповину между церковью и народом, одним словом. Да, а родителям потом клизму вставляли семиведерную. И партийным, и беспартийным. Ну, — махнул рукой Лысенко, — если б даже и сообщили! С бабки деревенской какой спрос? Она сроду ни в какой партии не состояла. Значит, окрестила она меня, потому как лечат эти знахарки только крещеных. И отвела к своей сестре, значит, на Лысую гору.

— Это где ведьмы собираются?

— Бухин, ты что, на Лысой горе никогда не был? Вон, смотри, из окна видно! Короче, привела она меня, пошушукались они, и говорит мне баба Маруся: «Ты, внучок, ничего не бойся…» А чего мне бояться? Я и сейчас никаких чертей не боюсь. Привела меня в комнату какую-то. Уютная комнатка такая. Травки кругом висят пучками, пахнет хорошо. Огонечек под иконой светится. Положила она меня на пол, на большую черную подушку. Шептала, шептала что-то, ну я и заснул. Просыпаюсь, они чай сидят пьют. Потом моя бабка берет меня за руку и ведет домой. Дома меня тоже в сон потянуло, я и проспал до самого вечера. Как сейчас помню: вечером родители вернулись с работы, сели все ужинать — а я и не заикаюсь. Как стал говорить…

— И по сей день остановиться не можешь.

— Это точно, Коля. Не могу.

— Значит, все-таки что-то есть?

— Есть, Катерина, есть. Ну что, поедем квартирку смотреть, откуда Воронина выбросилась? Бурсевич ключи подвезет.

— Это дело к нам в отдел отдадут?

— Там видно будет, — хмуро сказал Банников.

— А мне с вами можно?

— А у тебя что, своих дел мало?

Катя сникла. Дел, конечно, было невпроворот.

— Ладно. Давай собирайся, поедешь с нами. Один глаз хорошо, как говорил Кутузов…

— Извините, но я тоже с вами.

— Катька пусть опыта набирается. А ты… Ладно, Бухин. Поехали колхозом.

* * *

— Ты смотри, какая хата! Интерьерчик… Квартирка эта собственная ее была или съемная?

— Собственная.

— Понятно. А родственники, Боря, у нее есть, не знаешь?

— Мать одна. В Новой Водолаге живет. Спившаяся алкоголичка. Даже за телом не приехала.

— Хороший подарочек будет матери. Ну что, нашли что-нибудь?

— Пепельница, Игорь Анатольич. — Эксперт кивнул на массивную пепельницу литого стекла.

— Тяжелый тупой предмет?

— Точно. Тщательно протерта. Приложим к нашему трупику. А на остальных предметах по квартире полно пальцевых отпечатков покойной. Свежие и давние.

— А посторонние?

— Почти не попадаются.

— Саша, записку ее дай еще раз посмотреть.

— На, Кать, читай. — Бухин подал ксерокопию записки.

«Мне все надоело. Извини, я ухожу. Я устала. У меня больше нет сил вести подобный образ жизни. Прости. Твоя А.»

— К кому она обращается? Мне кажется, обращение здесь к конкретному человеку, который должен часто у нее бывать или даже жить с ней, раз она рассчитывала, что он найдет записку.

— Записочку смотрите? — Лысенко неслышно подошел сзади.

— Игорь Анатольич, листок явно из блокнота. — Бухин ткнул пальцем в ксерокопию. — Формат блокнотный. Поискать бы надо этот блокнотик. Кажется мне, что сверху оборвано обращение. Вот, смотрите. Ну, и Катька, конечно, права. Записки как пишут? Такому-то. А тут просто так, но обращение само собой напрашивается.

— Да, когда от блокнота отрывают, то такие штучки на листе остаются, а тут явно перегнули и оторвали, — заметила Катя. — Кто оторвал?

— Кто шляпку спер, тот и тетку пришил. Молодцы. Глазастые, — одобрил капитан. — Записку, сдается мне, кто надо уже прочитал. Имя свое оторвал, а записочку нам оставил. Чтобы не сомневались. И еще: тело почти сразу после падения обнаружили, ведь так? А записка уже была в таком виде. То есть тот, кто край оторвал, либо пришел непосредственно после того, как она упала, либо, что вероятнее всего, находился здесь же, в квартире. И, судя по всему, этот человек нашу красотку с балкона и выбросил. Блокнотик мы поищем, это ты, Саня, правильно говоришь. Если она прямо на блокноте писала, то там должен быть отпечаток текста. Давайте, давайте, еще думайте. Ищите.

Катя с интересом оглядывалась по сторонам. Квартира была отделана с большим вкусом. Обои, шторы, гардины — все было выдержано в одной гамме: черное, охристо-желтое и белое, с небольшими вкраплениями золотого. Мебель — деревянный массив и натуральная кожа — почти черная, Катя знала, что этот цвет называется «венге». Много книг, дисков с новинками и киноклассикой. В шкафу — полно дорогих вещей. Одних шуб Катя насчитала пять.

— Да, зуб даю, это не ограбление. — Криминалист со знанием дела рассматривал ювелирные украшения. — Ты гляди, какие она цацки носила! Это тебе не дешевка какая-нибудь.

— Это где ж она такие бабки заколачивала? — Лысенко тоже заглянул в шкатулочку.

— Официально нигде не работала. Но при такой красоте, думаю, спонсоры находились. — Банников указал на большую фотографию Ворониной на стене. Фотограф был мастер своего дела. Волосы модели переливающейся волной спадали по обнаженному телу, а само тело скорее угадывалось, чем действительно было обнажено. Огромные темные глаза с поволокой, чувственный рот хорошей формы, длинные ресницы, безупречная кожа. Профессиональное фото в стиле ню.

— Красивая женщина в одежде не нуждается, — заметил эксперт.

— Она, как правило, вообще не нуждается, — ухмыльнулся Лысенко.

— Может, она моделью работала? — предположила Катя.

— Для модели она мелковата. Рост едва-едва сто шестьдесят. Правда, обувь вся на каблуках. Смотри. — Саша Бухин указал на ряд сапожек и ботиночек на нижней полке огромного шкафа-купе.

Катя взяла в руки сапог на тонкой изящной шпильке и заметила:

— Смотри, Саня, вся обувь ухоженная, а у этого весь каблук ободран. Ой! — Катя как-то неловко повернула сапожок, и каблук остался у нее в руке. Она с интересом посмотрела на отвалившуюся часть и попыталась приладить на место. К ее большому удивлению, каблук щелкнул и снова стал одним целым с сапогом.

— Ну-ка, ну-ка. — Бухин забрал у нее обувку. — Как ты это сделала?

— Не знаю… Просто надави в сторону. Нет, не так…

— Точно! Ты смотри! Опять отвалился!

— Чего вы тут нашли?

— Смотрите, Николай Андреич, каблук приставной. Можно снять и на место поставить.

— И на втором тоже?

— Нет, на втором, похоже, обыкновенный. — Катя трясла и вертела второй сапог из пары, но каблук на нем держался крепко.

— Похоже на контейнер для перевозки наркотиков.

— Да ладно, Бухин, какой это контейнер! Каблук тонкий и весь сплошной. Нет, это для чего-то другого сделано. Остальную обувь проверьте и все подозрительное отдайте экспертам.

* * *

— Алевтина Ивановна Воронина, двадцати восьми лет, уроженка поселка городского типа Новая Водолага. Нигде не училась и не работала. Имела в собственности двухкомнатную квартиру… Из квартиры этой, предположительно, ничего не пропало. Круг друзей и знакомых убитой сейчас устанавливается…

— Коля, ты мне можешь честно сказать, зачем ты это дело у тридцать третьего забрал и нам на шею повесил? — Подполковник Шатлыгин Степан Варфоломеевич по прозвищу Бармалей, которое он получил на утреннике в детском саду, озабоченно почесал карандашом переносицу. — У нас других дел мало? Или орден тебе за это дадут? Или у тебя какой-то другой интерес?

— Другой интерес, — кратко ответил Банников.

— Я смотрю, у вас тут у всех интерес! Бегаете друг за другом, шушукаетесь, секреты какие-то разводите. Чуть не носом землю роете. Если бы вы все дела так…

— Мы работаем, Степан Варфоломеич. А вот в отделе у нас сотрудников некомплект.

— Ты мне зубы не заговаривай, — отмахнулся Шатлыгин. — Ты про некомплект разговор завел, а сам фактически на отдел еще одно дело повесил. Это как? — Подполковник прищурился.

— Так справляемся же.

— Вот и не проси. Ладно, ладно, я пошутил. — Шатлыгин пошевелил черными бровями, из-за которых, собственно, и получил прозвище. — Нужен, нужен нам хороший человечек. Ты вот, Игорь, помнится, Катериной когда-то недоволен был…

— Когда это я Катериной недоволен был? — Лысенко заерзал. — А что, еще одну бабу… ой, сотрудницу нам решили подбросить? Ладно, давайте хоть десяток, лишь бы людей.

— Десяток не десяток, а одного я тебе дам. Боря Бурсевич к нам переводится.

— Бурсевич? — Лысенко перевел дух. — Бурсевич — это хорошо. Ну, вы меня и напугали вначале!

— Так должность у меня, Игорек, такая. Я один раз в деревне видел, как мужик кур пугает. Они уже спать на ночь садятся, а он что есть духу в стенку стучать начинает. Те вскакивают, шум, переполох. И так каждый день. Сначала думал, что он садист или просто дурак, а потом оказалось, что курица от полученного стресса несется лучше. Вот так и я…

— Да-а-а, Степан Варфоломеич, — протянул Банников. — Значит, вы решили на живых людях попробовать? Как мы снесемся? Давайте лучше мы сбросимся и хомячка вам купим, а?

— Все для вас делаешь, — обиделся Шатлыгин. — Бурсевича с насиженного места переманил. Для кого, спрашивается? Стараешься, а они носом крутят! Не нужен он вам, я тогда его…

— Нужен, нужен! — Лысенко замахал руками. — Тем более работаем мы уже с ним!

— И когда вы только успеваете? — хитро улыбнулся Шатлыгин.

* * *

— Катерина, сюда смотри. — Лысенко протянул Кате тоненькую книжечку. — Эту штучку мы нашли у покойницы. Книжка телефонная, зачем она ее спрятала — неизвестно. Я бегло просмотрел — имена сплошь женские. А кто еще может рассказать о девушке все хорошее, как не ее подруги? Значит, прямо сейчас обзваниваешь этих подруг, сюда пока не вызываешь, нечего раньше времени людей пугать, а напрашиваешься в гости. И с каждой подробненько…

— Игорь Анатольич, — возмутилась Катя, — да их тут несколько десятков, если не с полсотни!

— Ну что ты как маленькая, ей-богу! Одних дома не окажется, а тем, кому дозвонишься, с тобой беседовать некогда будет, вот увидишь. Так что человек пять-шесть всего и останется, с кем сегодня-завтра поговоришь, а то и меньше. Так что ты на начальство не кричи, а приступай быстренько к работе. К вечеру чтоб результат был.

К вечеру результат и появился, но несколько странный. Катя добросовестно звонила, начав с обыкновенных, домашних номеров. Но ни по одному из них не оказалось ни Люси, ни Леры, ни Иры. По мобильным отвечали сплошь мужчины, а женщины с такими именами не откликались. Катя уже устала слушать «вы не туда попали» и «здесь такая не живет». В конце концов она пробила через адресную базу адреса тех, чьи телефоны значились под именами «Маша», «Кира» и «Лёля». По каждому адресу проживала супружеская пара, причем имена женщин были никак не Маша, не Кира и даже не Лёля. А вот мужчины оказались Михаилом, Кириллом и Леонидом. Катя задумчиво грызла ручку, когда ее за этим занятием застал Бухин.

— Катька, ты домой думаешь идти?

— Думаю, думаю. Изо всех сил думаю. А что, уже пора?

— Слушай, ночь на дворе.

— Сань, тут у меня путаница какая-то получается. — Катя показала разграфленный листок. — Давай я тебе расскажу, может, что-то прояснится?

— Кать, меня Даша сегодня ждет. Знаешь, мне кажется, что я ее маме не очень нравлюсь…

— Главное, чтобы ты Даше нравился.

— Кать, ты ей не позвонишь, а? Попроси ее к телефону. А то я сегодня уже три раза звонил.

— Ну и что? — удивилась Катя.

— Ну я же тебе говорю — кажется, я ее маме не очень нравлюсь. Так что шифроваться надо.

— А я думала, что ты уже большой мальчик. Хорошо, давай позвоню, хотя у меня от телефона уже уши распухли, да и язык, кажется, тоже…

«Шифроваться, шифроваться», — думала Катя, идя по коридору в сторону выхода. Конечно! «Маша» — это Михаил, он же Миша, Кира — Кирилл, а Лёля — Леонид. Только зачем, если покойная жила одна? Жила бы она с мужем, тогда другое дело. А если не с мужем? Судя по рассказу Литвака, эта Воронина искала себе богатого любовника. Неужели и остальные Веры, Лиды, Инны — это тоже мужики? Ведь если записная книжка с таким обилием мужских имен попадает к другому мужчине, то сразу вызывает реакцию: «кто он?» и «что у тебя с ним?». А женские… Просто подружки. Да, странная была барышня эта Воронина. Катя вынула из сумочки фотографию покойной. Со снимка на нее смотрела очень красивая, улыбающаяся, явно довольная собой и жизнью девушка. Только в самой глубине ее глаз Кате почудилась какая-то глубоко спрятанная тоска.

* * *

«Да, Алечка была незаменима», — думал он, сидя в теплом уютном кафе недалеко от офиса. Разумеется, кофе можно было выпить и не сходя с рабочего места, — секретарша и сварила бы, и принесла. Но на службе он не расслаблялся и, следовательно, не получал от кофе никакого удовольствия. Поэтому он давно уже ходил сюда.

«Сколько лет проработали вместе, всегда понимали друг друга с полуслова. Чего ей не хватало? Я же ее, можно сказать, с панели подобрал. Все, все было — и деньги, и шмотки, и побрякушки. И еще было бы. Еще несколько лет поработала бы — и до конца жизни смогла бы себя обеспечить. Сама виновата. Сама…» — Он отхлебнул из чашки. Кофеек варят тут отменный. Алечка вот ничего готовить не умела, а мужики все равно кидались, как коты на валерьянку. Всегда видела, чем клиента взять, чтобы с крючка не сорвался. Для этого одной выучки мало — для этого особый талант нужен. И ведь он у нее был! Дура, не понимала, что с такой харизмой раз в сто лет рождаются. И сколько труда было вложено, чтобы этот талант развить, отшлифовать… Он снова отхлебнул, и в рот ему попала крошка кофейной гущи. Он покатал ее на языке и осторожно снял салфеткой. Да, такой талант только разве у Романа еще. Но Ромке с бабами проще. С мужиками работать куда сложнее. Не всякая сумеет. Аля вот умела. А про остальных и говорить нечего. Хоть бы и Ленка — лучшая из тех, что остались. Но и Ленка против Али слабовата. И молодая слишком. Алечка в самый раз была. И в постели, и поговорить. Это только идиот думает, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок. Разговор, общение — вот он, главный козырь. А если умная, да к тому же и красивая… Такая, может, одна на десять тысяч попадается. И в хороших руках такая женщина — как ограненный бриллиант. Да, Алечка, Алечка… Жалко, разносторонняя девочка была. На все выставки ходила, даже такие, где от скуки рот на сторону сводило. Но всем интересовалась, чтобы любой разговор поддержать. Даже об игре на бирже четкое представление имела. Аналитический склад ума. А Ленка разве только в постели. И ни на какую выставку калачом не заманишь, ни живопись, ни фотография ее не интересуют. Разве что только порнуха. И тряпки может часами рассматривать. Алька книжки, которые он ей подсовывал, запоем читала. Все. И классику, и научно-популярные, и мемуары. Все. Что в детстве, видимо, недобрала, добирала. Цитаты умненько вставляла. В музыке стала разбираться, оперу он ее научил ценить. А у этой только попса, и боевики по видюшнику. Чтения никакого не признает, только «Космополитен» сама способна купить. И там, похоже, только картинки рассматривает. Мультики тоже смотрит, будто дура недоразвитая. Сядет с чипсами, глаза вылупит и сидит по полдня. Правда, красивая тоже сногсшибательно, как и Аля покойная, хоть и в другом роде. Мужики тоже западают мгновенно. Но на этом сходство и заканчивается. Если от Альки почти никто раньше срока не уходил, то от этой — чуть не половина. Пустышка. Натаскивать ее и натаскивать. И упрямая. То не хочу, это не интересно. Работает все время по одной и той же схеме, как попугай ученый. И клиента ей нужно соответствующего подбирать, попроще, такого клиента, как Аля, она не тянет. А жадная! Все считает, чеки за все бережет, отчеты составляет — куда там и бухгалтеру! За свою долю глотку перегрызет. Хотя в этом деле, может, и хорошо. Этим ее только и держим. Но тоже не факт, что и Ленке в голову какая-нибудь блажь не придет. Человеческий разум — темная штука. Взять хоть любовь. Почему один человек влюбляется, а другой — нет? Феромоны? Химическая реакция в клетках мозга? Мгновенное распознавание организмами друг друга на нейронном уровне? Бьются над этим, бьются. Да, любовь сродни болоту… И у Алечки, видите ли, такая любовь случилась, какая раз в тысячу лет бывает. С ангелами теперь у нее любовь на небесах. Он со стуком поставил чашку на блюдце. Выпить, что ли, еще кофе? Нет, пожалуй, не нужно, решил он. Лишнее перевозбуждение на работе ему ни к чему. Он любил свою работу.

* * *

— Так, говоришь, это не бабы, а сплошные мужики?

— Да, Николай Андреич.

— А дома у них, надо полагать, свои бабы имеются.

— Да. Вот три адреса я вчера пробила, а сегодня с утра — еще пять.

— К мужикам у нас Лысенко поедет, — задумчиво произнес Банников, разглядывая список. — А к супружницам — ты. Ты девушка располагающая, тебе они поведают то, чего мне сроду не расскажут.

— А я? — подал голос Бухин.

— Молод ты еще по бабам ходить. А по мужикам — тем более. Шучу. Ты на квартирку Ворониной подъедешь. Как самый аккуратный и внимательный. Посмотреть там кое-что нужно.

* * *

Александр Александрович Бухин с детства не любил свою фамилию. Он, конечно, утешал себя тем, что бывают фамилии и похуже. Но вот захочет ли Даша носить такую фамилию? Буквально с первого свидания Саша понял, что Даша Серегина — та самая девушка, с которой он может прожить всю жизнь долго и счастливо. И даже умереть в один день. Хотя умирать никто из них, конечно же, не собирался. Они уже были знакомы месяц, и Саша решил, что это достаточно приличный срок, чтобы сделать предложение.

Накануне он задумал купить ей колечко — чтобы объяснение было красивым, как в кино. Но, придя в магазин, испугался, что затея обречена на провал. Колец было несметное количество. Какое ей понравится? Даша носила на левой руке одно-единственное серебряное колечко, и других украшений он у нее не замечал. Значит, она любит серебро? Но годится ли серебро для обручения? Или только золото? И что лучше — с жемчугом или, может, с сиреневым камушком? Он некстати вспомнил, что «бриллианты — лучшие друзья девушки». Однако, оказавшись в секции, где лежали кольца с бриллиантами, он совсем приуныл. Той довольно существенной премии, которую выдали в конце года, не хватило бы даже на самое скромное. Тогда он вернулся в отдел, где ровными рядами на черном бархате под ослепительным светом ламп лежали кольца попроще. Вот это, с жемчугом, кажется, симпатичное. Надо было взять с собой Катерину… К тому же Скрипковская не отличается болтливостью, и новость о Сашином предложении не достигнет острого как бритва языка Лысенко. По крайней мере не сразу. Ладно, придется как-нибудь самому.

— Девушка, — обратился он к продавщице, — можно колечко посмотреть?

— Ка-а-нечно. — Томная девица с глубоким декольте подошла помочь.

— Вот это покажите, пожалуйста.

— Вам на подарок? — поинтересовалась девица.

«Сам буду носить», — хотел ответить Бухин, но вежливо кивнул.

— На подарок.

— Девушке или женщине средних лет?

— Невесте.

— С жемчугом лучше не дарить, — безапелляционно заявила продавщица и разъяснила: — Жемчуг — к слезам. Примета такая. Сколько вашей невесте лет?

— Как и вам, — сказал Бухин. Девица действовала на него, как удав на кролика.

— Тем более. Жемчуг начинают носить лет с сорока, — посвятила она Бухина в тонкости дела.

— А вот это?

— Александрит. Вдовий камень. Чтобы убрать его отрицательное влияние на судьбу, нужно носить не меньше трех камней. К колечку, кстати, есть и сережки.

Но название «вдовий камень» так подействовало на романтически настроенного Бухина, что от покупки сиреневого колечка он тут же отказался. К тому же на сережки уж точно не хватало.

— А что бы вы посоветовали? — несколько робко спросил он.

— Ну, если невесте… Тогда, ну… хотя бы вот это. Какой у вашей невесты размер?

«Вот это» представляло собой трехэтажное сооружение внушительных габаритов, сплошь в разноцветных камнях, больше всего напоминающее юбилейный торт в миниатюре. К цене этого шедевра он даже не стал присматриваться. И вообще, «вот это» ему не понравилось. Ему по-прежнему нравилось нежное колечко с белым жемчугом и россыпью мелких сверкающих камешков. Он даже мысленно увидел это колечко на Дашиной руке. Оно ей подходило, несмотря на то что жемчуг полагалось носить только после сорока и почему-то «к слезам». А вот какой размер? Действительно, размеры тут разные. У Даши такие тонкие пальчики. Что же делать? На свой мизинец примерить, что ли? Он покосился по сторонам. Саму девицу примерять колечко он почему-то не хотел просить. У витрины шушукались две девушки, с виду студентки. Вот у той, которая повыше, руки очень похожи на Дашины.

— Девушка, — обратился он к ней, — не поможете мне? Примерьте, пожалуйста, колечко.

Продавец уже вынимала из бархатного гнезда трехэтажное сооружение, когда он указал:

— Вот это.

— Зря, — проговорила консультант скучным голосом. — Сейчас в моде большие формы. А это слишком простенькое. К тому же и с жемчугом.

— А нам нравится, — хором одобрили выбор Бухина подружки.

— Выписывайте.

— Коробочку будете брать?

Девушки, уже не спрашивая, помочь ли Саше Бухину в этом вопросе, дружно указали на коробочку в виде бархатного сердечка. Старший лейтенант Бухин покраснел и кивнул.

* * *

— Давно ждешь? Извини, опоздала. Куда пойдем?

— Куда хочешь. Хочешь на Виктюка? Сегодня Виктюк приезжает.

— Ты что?! Правда?! Билеты, наверное, очень дорогие.

— Билетов неделю назад уже не было. Но у меня там ребята знакомые в охране…

— Саш, я как-то не одета для театра… Я думала, мы погуляем просто. У меня свитер старый, — скорбным голосом сообщила Даша. — В училище из-за мороза холодно, ну я и надела, потому что он толстый. Конечно, очень хочется на Виктюка сходить… Может, действительно сходить, а? Ну кому там нужен мой свитер?

— Там студентов будет полно из балетного и театрального. Их на интересные спектакли свои проводят. Они нарядами не заморачиваются, бегут прямо с занятий. Я обычно к ним присоединяюсь и смотрю. Не волнуйся, Виктюк тебя точно не увидит.

Коробочку с кольцом Саша положил в карман рубашки. Под свитером обозначился бугорок. «А если Даша спросит, что это? Как лучше ей сказать? Сейчас? Нет, сейчас еще рано». Даша ничего не заметила, потому что сначала была поглощена мыслью, что все увидят ее старый свитер, а затем — самим спектаклем. Виктюк, конечно, оказался на высоте. Но Саша больше смотрел не на сцену, а на то, как у Даши блестят глаза.

— Понравилось тебе? — спросил он, когда они спустились обратно в помещение охраны.

— Ужасно понравилось. — Даша надевала свою светлую дубленку, в которой казалась Саше очень похожей на сказочную Снегурочку.

Он прижал ее к себе, поцеловал в губы, потом в глаза — правый, левый, правый, левый… Потом опять в губы… Коробочка была между ними, о ее розовый бархат колотилось его сердце. Короткий вздох, и снова Дашины губы, от которых невозможно оторваться… Он подумал, что если сейчас он не отдаст кольцо, а унесет домой, то никогда не решится больше достать его и надеть ей на палец. Дежурка была пустой, охранники работали сейчас в помещении театра, и Саша с Дашей были в ней одни. Три обыкновенных конторских стола, серый облупленный сейф — совсем как у них на работе… На стене — неизбежный в таких местах календарь с полуобнаженной красоткой. Мало подходящее для предложения место. Саша закрыл глаза. Сейчас или никогда. Он оторвался от любимых губ, опустился на одно колено на не слишком чистый пол, достал из кармана коробочку и протянул ее своей избраннице:

— Даш, выходи за меня замуж.

* * *

Катя Скрипковская сидела в уютной, красивой кухне и пила кофе. Эта кухня сегодня была уже четвертой в череде уютных и красивых кухонь, и чашка кофе была четвертой. И хозяйка рассказывала историю, удивительно похожую на три предыдущие. Да, прав был майор Банников — к женщинам лучше всего было посылать Катю. Почему-то именно рыжеволосая лейтенант Скрипковская умела расположить к себе практически любую даму. Ей рассказывали такие секреты, какие можно было доверить не каждой подруге.

— Вы ее видели? — задала Катя очередной вопрос.

Хозяйка дома, Ирина Николаевна Стеценко, угощавшая Катю, щелкнула зажигалкой. Пока она прикуривала, сигарета подрагивала в ее длинных пальцах. Она нравилась Кате — очень коротко стриженные седеющие волосы, интересное лицо с немного неправильными чертами, манера ходить дома в узких, облегающих и, наверное, очень дорогих белых джинсах и грубом, домашней вязки свитере, который так шел этим изысканным джинсам. И в кухне уютно пахло домашней выпечкой. Вот только история, которую она рассказывала, Кате очень не нравилась.

— Нет, не видела. Я не из тех натур, знаете ли, что обожают рыться в карманах и выслеживать любовниц. И вообще, мы столько лет вместе. — Ирина Николаевна слабо улыбнулась, отчего морщинки лучиками побежали от ее глаз. — В этом году уже будет тридцать. Поженились еще в институте. И все эти годы… Не скажу, что он никогда не давал мне повода… За тридцать лет всякое бывало. Но если у него и появлялся кто-то время от времени, то внешне это никак не проявлялось. Леня — натура творческая. Ему без состояния влюбленности нельзя. Оттого так много в жизни и успел. Я все это понимала, тем более что меня он ни разу не обидел. Нам с ним хорошо было вместе. Но вдруг с ним стало твориться что-то непонятное. Знаете, наверное, правильно говорят: седина в бороду… — Она невесело усмехнулась. — Но действительно, творилось что-то невероятное. Он смотрел на меня — и как будто не видел. Уезжал на ночь глядя, а иногда и не приезжал. Да, никогда, никогда раньше с ним такого не было. Забросил все дела на работе. Выглядел как… как марионетка. Короче, стоило только ей дернуть его за ниточку — и он делал все, что она хотела. Это было похоже на… на… — Стеценко пощелкала изящными пальцами, — на буйное помешательство. Как будто он вдруг заболел какой-то непонятной болезнью. Или на самую первую любовь, как у мальчишки, — горько добавила она. — А однажды утром он собрал свои вещи и ушел. Ничего мне не объяснил, просто оставил записку, что некоторое время поживет один. А потом…

— А потом вам сказали, что это приворот и что мужа можно спасти, — закончила за нее Катя.

— Откуда вы знаете? — вскинулась Ирина Николаевна.

— Это была ваша соседка?

— Нет, — удивленно протянула женщина. — Я не делюсь с соседками такого рода секретами.

— Так это ваша подруга вам посоветовала?

— Нет. История совершенно невероятная. Я шла в магазин, как раз на следующий день… Всю ночь не спала, плакала, и, наверное, лицо у меня было соответствующее. Я и в магазин отправилась не потому, что срочно нужно было, а просто дома больше не могла оставаться. Надо было как-то двигаться, что-то делать… И возле дома, в скверике, я ее и встретила. Я знаю, что цыгане большие физиономисты и психологи от природы. И некоторые из них на самом деле могут предсказывать будущее. Моей бабушке именно цыганка во время эвакуации нагадала, что дед с войны вернется невредимым и что у нее будет трое детей. Так все и вышло. Но я никогда с ними не общаюсь. Не люблю, брезгую… не знаю. Зубы золотые, грязь… Но эта цыганка как-то меня зацепила. Да, она так и сказала: бедная ты, бедная, муж от тебя ушел. А мужу твоему еще хуже, чем тебе. Я просто остолбенела.

— Она вам гадала?

— В том-то и дело, что нет. Если бы она сказала — дай денег, я тебе погадаю, я просто бы развернулась и ушла. Но она заявила, что в деньгах не нуждается. Она действительно была в роскошном кожаном плаще до пят и довольно ухоженная, как я припоминаю. Даже на ногах у нее были не эти ужасные шлепанцы, которые все они носят в любое время года, а модельные ботинки. Да, так вот эта самая цыганка и сказала, что видит, у кого какая беда, и что это у нее семейное. Я была в таком состоянии, что еще и не такому бы смогла поверить. Но, что самое странное, она оказалась права. Леня ко мне вернулся.

— Это она вам так предсказала?

— Нет, она дала адрес, объяснила, что там хорошие люди, которые мне помогут.

— И вы пошли туда?

— Не сразу. Эта новость, честно говоря, меня ошеломила. Да я и не верила ни во что такое. Хотя наговоры эти, привороты работают?.. Все газеты в объявлениях. Значит, действительно помогает? Мне ведь тоже помогло. Думала весь день и пошла только потому, что больше ничего не оставалось.

— И когда ваш муж вернулся?

— Через десять дней. Причем неделю жил у своего друга, просто боялся, что я не пущу его обратно домой. И что это был приворот, там сразу подтвердили. Даже сказали, что если они помочь не смогут, то и денег с меня брать не будут.

— А потом взяли? Если не секрет, какую сумму?

Ирина Николаевна замялась.

— Я не хотела бы об этом говорить.

— Ваш муж ничего не узнает, даю вам честное слово.

— Они поставили Ленечке защиту, чтобы больше такого с ним не случилось, и взяли с меня семь тысяч.

— Гривен?

— Долларов.

Впрочем, и в предыдущих трех случаях суммы были того же порядка.

Через два часа лейтенант Скрипковская снова сидела в очередной кухне, хотя в этот раз она согласилась, для разнообразия, выпить с хозяйкой чая. Хозяйка, ровесница или чуть старше самой Кати, не обращая внимания на остывающий экзотический напиток с жасмином, расхаживала по кухне в ярко-алом шуршащем шелковом халате. Халат летел вслед за стройными ногами и с хрустом сминался на крутых виражах, которые закладывала его хозяйка, Богуславская Римма Витальевна. В такое двигательное и речевое возбуждение Римму Витальевну привела фотография, которую Катя ей предъявила.

— Конечно, знаю! Я эту сучку сама со своим старым козлом выследила, — заявила она и бросила фотографию на столик. Фотография скользнула на пол, и Кате пришлось ее поднять.

— Нет, подумать только! — бушевала Римма. — Я уже думала, он на мне остановился. Три года никуда на сторону не смотрел. Я ж его все время, козла, контролировала. Он же ко мне все эти три года как на крыльях летел! У него до меня три жены было, — доверительно сообщила она Кате, на секунду приостановившись. — И ладно, если бы эта сучка была хоть чем-нибудь лучше меня! Или моложе! Чтоб все по-честному!

Да, Богуславская была исключительно хороша собой и, на Катин вкус, даже красивее Ворониной. Хотя бы потому, что она, в отличие от Ворониной, была жива-здорова.

— И увела каким-то приворотом! Чтоб она сдохла, Воронина эта ваша! Я такие бабки запалила, чтобы этого мудака вернуть! И теперь не знаю, что дальше-то делать! И так все было через пятое на десятое, а теперь полный импотент! Я из-за этой суки джип за полцены продала, совсем новый. Ничего, он мне, говнюк старый, теперь три джипа подарит. А ей…

— Так сколько, вы говорите, заплатили? — кротко поинтересовалась Катя, задвигая ноги под стол от темпераментной Богуславской.

— Пятнадцать штук! А что? Между прочим, честно заработаны. Мой все налоги всегда платит. Можете проверить… — Богуславская вдруг остановилась и рухнула на стульчик.

— Налоги меня совершенно не интересуют, — успокоила ее Катя.

— Нет, ты только подумай, как она мне мужика уделала, Катюха! Курить будешь? Нет? Ну и правильно. Я сама недавно закодировалась, а теперь со всех дел обратно… Я бы еще столько отдала, чтобы мужик опять как мужик стал. Может, еще к ним сходить? А этой, — она постучала по фотографии Ворониной пальцем с кровавым маникюром, — я ноги из жопы повыдергаю. Вытрясу из импотента своего, где эта поблядушка живет, подкараулю и…

— Не получится. Она умерла, — спокойно произнесла Катя, наблюдая за реакцией Богуславской.

— Что?! — Римма Богуславская поперхнулась дымом. — Как?!

— Из окна выбросилась.

— Так этой суке и надо, — выдохнула Богуславская, гася сигарету прямо об улыбающееся глянцевое лицо Алевтины Ворониной. — Так этой суке и надо!

* * *

Даша смотрела на сияющее кольцо на своем пальце. Слова «выходи за меня замуж» все еще звучали у нее в ушах. Неужели Саша сделал ей предложение? Она до сих пор не могла в это поверить. Человек, которого любит она, тоже ее любит. И более того, просит стать его женой. Вдруг вспомнилось, что сказал ей тогда тот, в черном: «Вы удачно выйдете замуж». Значит, все правда? Как только она лишилась этого заклятия, что лежало на их семье всю жизнь, так сразу все стало хорошо. Она встретила Сашу. Он тоже в нее влюбился и сделал ей предложение. Неужели это только благодаря магии? И что будет с ними, когда волшебные чары развеются? Ведь в сказках чары всегда рассеиваются. Или это только злые чары, а добрые остаются? Вдруг будет как в сказке: утром она проснется — и ничего не было. Ни объяснения, ни кольца, ни Саши… Фу, глупость какая! Даша подошла к зеркалу и посмотрела на свое отражение.

— Некрасивая, толстая, старая корова, — сказала она.

Из зеркала на нее смотрела симпатичная, светло-русая, совсем молоденькая девушка с сияющими глазами. На руке у этой девушки было золотое колечко с белой жемчужиной. Вокруг жемчужины вспыхивали и переливались какие-то камушки. Даша поднесла кольцо к губам и поцеловала.

— Ведьма, — упрекнула она ту, вторую.

Девушка в зеркале смолчала. Только голубые глаза ее смотрели на Дашу с явным превосходством.

* * *

— Все дороги ведут в Рим. — Банников отодвинул ворох Катиных отчетов и придавил их невесть откуда взявшейся на столе килограммовой гирей.

— Имеем уже восемь эпизодов, не считая истории с Ольгой Литвак, — подтвердил Лысенко. — Если весь список отрабатывать, никакого времени не хватит. Эй, слушай, это же мой вещдок. — Он указал Банникову на гирю. — К тебе-то он как попал?

— На, забери, если она тебе дорога как память. А отрабатывать все равно придется. Ведь если Воронина эта была у них не одна, то представляешь себе масштабы их деятельности?

— Да… Схема четкая и работает, как часы. Выбегала, падала, у нее отламывался каблук — и дальше как по нотам. Они ее поднимали, везли домой, по дороге она с ними разговаривала, причем всегда на тему, которая человеку была интересна. За чашкой кофе знакомство продолжалось, и через пару часов — все, клиент спекся! Влюблен в эту дамочку по уши, при этом она — первая и последняя любовь в его жизни. Не иначе как ее профессиональный психолог натаскивал.

— Не только психолог. Как она под машину ни разу не попала?

— Всегда было место, где машина скорость еще не набрала или сбросила до нуля и водитель вовремя тормозил. Ясно-понятно, что они их выпасали от начала до конца и план разрабатывали каждый раз до мелочей, учитывая все особенности клиента. Сашка с Катериной где? Давай их сюда. Или давай лучше к ним. Я чаю хочу. Сладкого и с конфетой.

— А конфету тебе кто даст?

— Конфету я сам принесу. — Лысенко достал из стола пакет.

Через несколько минут Лысенко, забыв о чае с конфетой, углубился в чтение.

— Ничего себе! — присвистнул он, быстро откладывая лист за листом. — Ну и аппетит у них!

— Да, еще пять эпизодов. Схема все та же. Муж уходил из дому, а если он не решался, то добрый человек открывал жене глаза на похождения благоверного. А потом этот же или другой добрый человек советовал сходить в одно место, чтобы снять с супруга наваждение. И похоже, аппетит у них все время рос. Больше всего они взяли с Богуславской — пятнадцать тысяч долларов. И Богуславская еще хочет туда идти, потому что муж, как она говорит, после Ворониной стал импотентом.

— Да, тяжелый случай… — прокомментировал Лысенко.

— Я вчера всю ее обувь перешерстил и, кроме ботинок и сапог, еще три пары летней нашел с тем же фокусом, — доложил Бухин.

— А это что? Ты зачем ей в глаз ткнула? Сеансы черной магии проводишь, учишься? — Банников взял со стола фотографию Ворониной с прожженной посреди дырой.

— Это Богуславская, — смущенно пояснила Катя, — испортила.

* * *

Радику Хлебникову в детстве очень не нравилось его имя. Ну почему родители не назвали его Сашей или Сережей, например? Саша и Сережа жили с Радиком в одном подъезде и ужасно его дразнили. «Радиоактивный элемент! Радиоактивный элемент!» — кричали они во дворе. Слово «радиоактивный» представлялось маленькому Радику чем-то вроде громко кричащего в кухне Саши и Сережи радио. Это радио было слышно даже из-за закрытой двери: оно жило какой-то отличной от существования людей жизнью — включалось в шесть утра со словами «Доброе утро, дорогие товарищи!» и весь день потом пело, докладывало о трудовых подвигах советского народа, транслировало футбольные матчи, рассказывало сказки. «Хочешь, дружочек, я расскажу тебе сказку?» — вопрошало радио прямо с лестничной площадки маленького Радика. Мальчик очень хотел сказку, и еще он хотел дружить с Сашей и Сережей. Но они редко брали маленького Радика в свои игры, да и мама Радика не поощряла этой дружбы. «Плебеи» — так отзывалась она о соседях. Саша и Сережа были, соответственно, «дети этих плебеев». Радик рано научился читать и читал себе сказки сам. Радио в их доме тоже, разумеется, было, но оно почти всегда молчало. И будил Радика противный дребезжащий будильник, а не звучные аккорды гимна Советского Союза.

В садике его тоже дразнили: «Радик, Радик, съешь оладик!» Это было не так обидно, как «радиоактивный элемент», но детский сад Радик все равно не любил. Ну почему у него нет бабушки, как у Саши и Сережи? Он бы целый день сидел дома, и читал сказки, и лепил из пластилина, и плевал из окна горохом. И не спал бы днем на холодных детсадовских простынях с фиолетовыми печатями, а ходил с бабушкой на рынок, где грудастые тетки торгуют самодельными леденцами. Бабушка у Радика была — мамина мама, но жила она в другом городе, далеко отсюда.

Мать Радика была очень хорошим невропатологом, а отец — физиком-теоретиком, преподавал в институте, и именно ему Радий Хлебников был обязан своим необычным именем. И именно от него маленький Радик узнал, что радий — это интереснейший химический элемент, который открыли супруги Кюри. «Чтобы добыть немного этого ценного элемента, они перелопатили очень много тонн руды», — рассказывал папа и показывал маленькому сыну портреты знаменитых супругов. «Вот какие замечательные люди, запомни их, сынок!» Супруги Кюри осели в памяти у маленького Радика черными, как шахтеры, выходящие из забоя, и с лопатами в руках. Открытие радия, рассказывал далее ему отец, совершило революцию в науке и породило много новых научных направлений. Поэтому они с мамой так его и назвали. Они надеются, что их сын не посрамит такого славного имени, говорил отец. Они надеются, что сын не посрамит такую славную фамилию, говорила Радику мать. И Радик старался.

В школе учиться сначала было скучно и неинтересно, потому что читать Радик умел легко и быстро, а вот писать сам не научился. Поэтому, когда начались крючочки, палочки и точечки, маленький Радик впал в глухую ипохондрию. Мама настаивала, чтобы крючочки и палочки были безупречны и чтобы по письму у Радика была такая же твердая пятерка, как и по чтению. Но чем дольше Радик сидел за столом, выписывая составляющие части букв, тем все хуже и хуже они становились. После двух часов беспрерывного письма пальцы у него деревенели, ручка падала, украшая ряды кривых, пьяно валящихся друг на друга палочек и уже ни на что не похожих крючочков жирными кляксами. Мама к исходу второго часа пытки палочками сначала раздражалась, потом кричала и даже один раз дала сыну увесистый подзатыльник. Папа не кричал и смотрел на каракули сына вроде бы даже весело, но вслух ничего, кроме слов «невропатологом будет», не говорил и уходил в свою комнату, к непонятным толстым учебникам и докторской диссертации. Мама от папиных слов сердилась еще больше и давала Радику чистую тетрадь. Он с тоской прислушивался, как рядом хлопает соседская дверь, — это Саша и Сережа идут во двор играть в прятки или в казаки-разбойники. А он все писал ненавистные палочки. Писал, писал…

Палочки наконец кончились. Радик кое-как одолел письмо, и только из уважения к его новому открывшемуся таланту — художественной декламации — учительница ставила ему по письму «твердую четверку». Четверка эта действительна была очень твердой, судя по тем мозолям, которые он натирал ненавистной ручкой. Но теперь его стали брать с собой на всякие слеты, съезды и конференции, и там, стоя непременно в центре сцены, дабы привлечь всеобщее внимание, октябренок, а затем и пионер Радий Хлебников открывал торжественные мероприятия чтением патриотических стихов. Но нельзя сказать, что хорошие оценки ему ставились именно за это. Он оказался весьма способным к истории, литературе. Неизменно получал высший балл по географии, химии, биологии, и только физика с математикой привлекали его почему-то меньше всего. Но с таким отцом Радик просто не мог иметь по физике и математике ниже, чем «отлично», и он лез вон из кожи, но зарабатывал свои действительно заслуженные пятерки.

— Завтра пойдем подавать документы, — сказала мать через два дня после выпускного. — Нечего тянуть. А сейчас садись за учебники. Вот, папа принес вопросы, которые чаще всего задают как дополнительные.

Вопросы были по физике — предмету, который ему нравился меньше всего. Но он знал, что физику нужно сдавать почти везде, и поэтому учил ее наравне с любимой им химией. С выбором института Радик до сих пор не определился — сегодня его привлекала медицина, завтра он мечтал о юриспруденции, послезавтра — об истфаке…

— Только по физике? — спросил он у матери.

— По математике папа принесет потом.

— По какой математике? — удивился Радик.

— Как по какой? На физтех с твоим аттестатом сдают два экзамена — физику и математику. Если набираешь девять баллов, то поступаешь сразу. Ну а если нет, — мать понизила голос, и Радику почудилась в нем скрытая угроза, — то будешь еще писать сочинение и сдавать математику устно. Конкурс три с половиной человека на место. В этом году, возможно, даже четыре. Но мы с папой надеемся, что ты наберешь десять баллов. Ты же все-таки Хлебников.

Да, он был Хлебников, и способностей ему было не занимать, впрочем, как и упрямства тоже. Но он с детства привык слушать родителей и еще не умел настоять на своем. Только промямлил:

— Я, вообще-то, еще не думал о физтехе…

— А куда же? — Мать удивленно приподняла брови. — На мехмат? Но папа говорит, что на физтехе тебе будет гораздо интереснее.

Он поступил с первой попытки, набрав, как и предполагали родители, десять баллов. Да и как могло быть иначе? Письменная математика не доставила особых хлопот — после месяца напряженной подготовки экзамен показался ему не сложнее школьного выпускного, а по физике его каждую свободную минуту натаскивал отец. Родители на радостях даже закатили пир — вместе с сыном пошли в ресторан. Таким образом, учеба на физико-техническом факультете начиналась легко и радостно. Но к окончанию первого семестра бóльшая часть радости улетучилась. Радик не то чтобы не тянул предметы — но ему все время казалось, что он не на своем месте. Его угнетали долгие часы сплошной математики — частенько бывали дни, когда две пары теории завершались еще одной — сложнейшим коллоквиумом. Два часа неувлекательного предмета — истории партии — в такие дни казались ему просто отдыхом. Он с ужасом ловил себя на том, что ему не интересны ни физика, ни математика, а на коллоквиумах его неудержимо тянуло в сон. Но он гнал мысль о том, что занял место кого-то другого, и занимался, занимался и занимался. Оживлялся Радий только на парах по химии. Из всего курса предметов, которые им читали, только она ему и нравилась. Химия да еще хорошенькая второкурсница Люся — вот все, что скрашивало его учебу. Сессию он сдал на «отлично», получив повышенную стипендию. Отец, забегая в мечтах далеко вперед, уже подыскивал тему для кандидатской диссертации сына.

Гром с ясного неба грянул в конце первого курса. Радик, у которого из-за внезапно заболевшего преподавателя образовалось «окно», сидел с Люсей на лекции по биологии, которую она почему-то никак не хотела пропустить, игнорируя приглашение пойти в парк и съесть по мороженому. Он был серьезно увлечен статной, красивой Люсей и поэтому отправился с ней на лекцию, чтобы под прикрытием видевших все на своем веку парт гладить горячую Люсину ногу в тонких весенних колготках. Но Люсины ноги почему-то очень быстро перестали его занимать: ему было настолько интересно, что он просидел все два часа, с восторгом слушая лектора. Сонливость, с которой он так боролся на парах по математике, как рукой сняло. «Люсь, а можно я с тобой еще и на практику пойду?» — спросил он у подружки. Люся, немного раздосадованная тем, что какая-то биология отвлекла ее поклонника, вытеснив такой важный объект, как ее ноги, на второй план, все же согласилась. Лекция, которая столь пленила Радия Хлебникова, была о составе крови, и лабораторное занятие было по этой же теме. Веселый человек в несвежем халате, проводивший практическое занятие, нисколько не удивился внезапно появившемуся лишнему студенту и даже лично помог Радику настроить микроскоп.

Дальше все покатилось, как неудержимая лавина. Он пропускал свои лекции, зато просиживал с Люсей, а потом и без Люси, с чужими курсами и потоками драгоценные часы, которые должны были быть посвящены исключительно математике, теоретической механике и физике. Вместо этого Радик упивался лекциями по психологии, биологии, биохимии и даже анатомии. Он понимал, что нужно готовиться к сессии, время летело, а он все больше и больше пропускал. Физика, а особенно математика, вызывали в нем нарастающий внутренний протест, если не сказать отвращение. Он заставлял себя брать в руки учебники, но все чаще ловил себя на том, что не может сосредоточиться на прочитанном. Сессию он сдал из рук вон плохо. Некоторые преподаватели лишь пожимали плечами, недоумевая, почему хорошо показавший себя в первом семестре Радий Хлебников так плохо подготовился к экзаменам. Одни списывали его посредственные ответы на плохое самочувствие и из уважения к его сплошь отличным оценкам за первый семестр ставили «хорошо». Другие же заставляли пересдавать снова и снова. По начертательной геометрии он долго не мог получить вожделенный «трояк». «Смотри, Хлебников, — неприятный начертальщик брезгливо бросил ему зачетку, — докатишься до отчисления! И папочка не поможет». «Я и сам уйду», — буркнул Радик. Эта внезапно пришедшая мысль не оставляла его. И с каждым днем все крепла и крепла. Уйти от опостылевшей математики, от которой сводит челюсти. От теоретической механики, начертательной геометрии, от страшного призрака грядущего сопромата. Перевестись на биофак, досдать недостающие предметы. Если заниматься все лето, можно успеть.

На биофак его не взяли. Слишком мало оказалось общих предметов — практически только химия и та самая история партии. Да и вступительные экзамены были другие. «Поступай заново, — посоветовала ему общительная секретарша в деканате. — Если ты на физтех поступил, то сюда — вообще раз плюнуть. И конкурс меньше, и экзамены легче». В семье после весенней сессии начались большие обиды. Обижалась в основном мама. Как и в детстве, когда Радику не удавались палочки, все закончилось криком и мамиными слезами. Затем, увидев, что сын очень слабо реагирует на упреки, она избрала принципиально другую линию поведения — бойкот. Молча подавала завтрак, молча клала на тумбочку в прихожей рубль — на него он должен был купить себе на обед булочку и бутылку кефира. Отец, как и всегда немногословный, лишь хмыкал, глядя на такое воспитание, но вмешиваться не решался. Стипендию Радику не начислили, и он стискивал зубы от унижения, но рубль брал. На этот рубль он и обедал, и ездил в библиотеку — просиживал там дни кряду за учебниками по химии и биологии. Документы он пока не осмелился забрать, но решил, что на физтехе больше не останется, чего бы это ни стоило. Между тем прошло три недели, а слухами, как известно, земля полнится. И до Вадима Михайловича дошла весть, что его сын Радий явился в деканат биофака с просьбой о переводе. Дома эта новость произвела эффект разорвавшейся бомбы. Мать немедленно положила конец мораторию на разговоры с сыном.

— Вадик! — призывала она мужа. — Да сделай же что-нибудь! Да поговори ты с ним!

— Ну что ж… — Отец был раздосадован не меньше, чем мать. Но внешне это практически никак не проявлялось. Вадим Михайлович был крайне сдержан в проявлении эмоций. — Если тебе физтех не нравится, то можно перевестись куда-нибудь. На мехмат, например.

Радик отрицательно помотал головой.

— Или АСУ. Перспективная специальность. В радиотехнический. Там и учиться полегче, хотя, — отец презрительно прищурился, — базовые знания совсем не такие.

— Я совсем не хочу учиться по этой специальности. — Шаг был наконец сделан. Радик поднял глаза на родителей. — Мне не нравится математика. Терпеть ее не могу.

— А куда, куда? На биофак? Хорошо! — Галина Егоровна резко взмахнула рукой. — А о будущем ты подумал?! Кем ты будешь после своего биофака? В Богом забытой Средней Азии на биостанции сидеть, чумных крыс ловить? Или в школу, таких, как сам, оболтусов учить? Или, может, в ботанический сад хочешь, на восемьдесят рублей ставки? В навозе ковыряться?

Радик и сам уже не раз задумывался, какое будущее его ждет после окончания биофака. Мать лишь озвучила сейчас его сомнения. Но он не собирался сдаваться.

— Я не хочу учиться на физтехе! — с вызовом заявил он.

Мать только всплеснула руками. Отец же проговорил примирительно, предваряя упреки жены:

— Галочка, если он будет отлично успевать, его могут оставить на кафедре.

— А меня оставили на кафедре? — с горькой гримасой возразила мать. — А у меня, между прочим, была золотая медаль, а потом — красный диплом. А я до сих пор работаю в какой-то занюханной больнице, потому что приехала из провинции и всего добивалась сама! А на кафедре оставили дочку проректора института! Знаешь, почему сын генерала никогда не будет маршалом? Потому что у маршала есть свой сын! И у какого-нибудь профессора биофака тоже есть свои дети, или внуки, или племянники! Кругом все только по знакомству, только для своих. Да будь ты хоть семи пядей во лбу… Почему ты, доктор наук, профессор, не заведующий кафедрой? А заведующий кафедрой вовсе не доктор наук. Зато он чей-то там родственник. И не делай страшные глаза! Это секрет Полишинеля. И так в каждом институте, в каждой конторе, вплоть до самых крохотных, самых ничтожных… Это еще счастье, что он мальчик. Если ты женщина, — она зло скривила губы, — то вообще можешь забыть о карьере. Хотя, — она бросила на сына уничтожающий взгляд, — если ты вздумаешь забрать документы, тебя сразу загребут в армию. Вот там ты узнаешь, что нужно было слушать родителей. Там тебе покажут, почем сотня гребешков! Ты поймешь, зачем высшее образование. — И добавила, повернувшись к мужу: — Если бы ты за ним присматривал, этого бы не случилось!

— К тебе, между прочим, на консультации едут со всей области, — напомнил Вадим Михайлович, примирительно касаясь ее руки. — И именно тебя, а не дочку проректора пригласили работать в платную поликлинику. А туда берут только лучших. Ну что ты так раскричалась? А присматривать за ним у меня нет ни времени, ни возможностей. И вообще, это противоречит моим принципам, — заключил отец. — Биофак — это не то, что тебе нужно. — Он покачал головой. Неожиданно Радик увидел, что отец улыбается ему. — Я еще когда он палочки писал, говорил, что он будет невропатологом!

* * *

— И заправляет этой бедой некий профессор Хлебников. Он у них — мозговой центр. В конторе постоянно работают три человека: сам профессор, его ассистентка, тоже, между прочим, любопытная особа, и секретарша. Есть еще приходящая уборщица, но ее пока в счет не берем. На деятельность имеется законно полученная лицензия. Но есть и подводная часть айсберга. Воронина, судя по всему, была у них не одна. Контакты сейчас активно отслеживаем. Плохо только, что людей мало. И Бурсевича к тому же забрали!

— А ты хочешь, Коля, чтобы все этим только и занимались? Так? — Шатлыгин нахмурился.

— Хорошо, хорошо. Как-нибудь крутиться будем, — примирительно буркнул Лысенко, сводя начальственный гнев на нет. Бармалей был хоть и вспыльчив, но необычайно отходчив.

— Получается, что Хлебников по заказу Ольги Литвак ликвидировал Воронину. Так? — спросила Катя. — За какие-нибудь пять-семь тысяч выбросил из окна незаменимую ассистентку, которая приносила стабильный доход? То есть наш умный профессор своими руками зарезал курицу, несущую ему золотые яйца.

— Я тоже об этом думал, — поддержал Лысенко. — Воронина им кучу бабок приносила, на ней эти привороты-отвороты и держались. А под мужиков он теперь что, сам ложиться будет? Или помощницу свою заставит, как ее там? Да, Эвелина Даугуле. Видели, видели. Сорок лет, ни рожи, ни кожи. Но, судя по тому, что жаждущие исцелений не перевелись, у них есть крепкая команда, которая продолжает активно работать с трудящимися. Особенно с некоторой прослойкой, имеющей высокий доход. По принципу: лучше дружить со здоровым и богатым, чем с бедным и больным. Эх, пошарить бы у них в конторе, пощупать их за тело, так сказать.

— Игорь! — Шатлыгин предостерегающе поднял палец. — Смотри, дощупаешься!

— Та-в-а-а-рищ подполковник! — обиделся Лысенко.

— Да не полезем мы никуда, Степан Варфоломеич, — примирительно произнес Банников. — Рано. Спугнуть их никак нельзя. Работаем крайне осторожно. Такую разработку за один день не провернешь. Связи надо отследить, механику всю их хитрую. Вот раскрутимся, и Ольгу Литвак недельки через три пошлем… Микрофончик прицепим, камеру поставим, если будет возможность. Деньги пометим, и если он их возьмет, то все — на этих деньгах расколем его.

— Я бы не взяла, — возразила Катя. — Одно дело — мошенничество, а совсем другое — убийство.

— А знаете, как умерла его жена? — вдруг спросил Банников.

— Как? — Все головы повернулись к майору.

— Выбросилась из окна, — мрачно и с каким-то удовлетворением в голосе сообщил он.

* * *

Радик понимал, какой это удар для отца, — и прежде всего по самолюбию. Единственный сын, на которого он возлагал такие надежды! Так блестяще, можно сказать, поступил, и первый семестр тоже показал, что может ведь учиться, причем учиться отлично. Но Вадим Михайлович Хлебников все-таки был ученым, и мышление у него тоже было как у ученого. Он прекрасно понимал, что если точные науки вызывают у его сына такое стойкое неприятие, то о научной карьере в этой области лучше забыть. А просто получить диплом… Зачем? Мальчишка вырос послушный, и можно, конечно, его заставить учиться дальше. Но, опять-таки, зачем? Если его так привлекает биология, то разумнее выбрать такой вуз, чтобы и собственный престиж не страдал, и сын был бы доволен. Тогда почему не медицинский? На следующий день он поговорил об этом с женой. Галина Егоровна всю жизнь преклонялась перед мужем — физика казалась ей вершиной всех наук, а собственный супруг — чуть ли не полубогом, восседающим на этой вершине. Медицину же она считала не более чем ремеслом и свой собственный талант врача не ставила ни в грош.

— Можно и зайца научить курить, — повторяла она известную фразу. — Медицинский! Ты сам посуди: сначала учиться — пять лет, потом интернатура — еще два года. Да год он уже потерял. Итого восемь. Восемь! А если он пойдет на второй курс, то уже через четыре года получит диплом. И какая профессия! А врач? И что ты видишь в этом хорошего?

— Галочка, возможно, у него талант быть как раз врачом, — убеждал ее супруг.

— Какой там талант! Учись как следует, на практике к работе опытных докторов присматривайся, а не разговоры разговаривай и курить бегай. Потом выслушивай больного внимательно и ставь диагноз, — низводила до нулевого уровня свои способности блестящего диагноста Галина Егоровна. — Все очень просто.

— Все очень не просто, — возражал ей муж. — Так, как лечишь ты, могут очень и очень немногие. У тебя настоящий талант. Может, Радик пошел именно в тебя?

Галина Егоровна смущалась и расцветала. Ей было приятно, что муж, оказывается, так ценит ее. Ведь в медицинский она попала случайно — институт для нее выбирали родители. Вот и она думала, что они с мужем выберут для сына самое лучшее. Физика сейчас на таком подъеме! Трудно было смириться с мыслью, что они ошибались.

— А вдруг он не поступит? Ведь прямиком пойдет в армию! — пугала Галина Егоровна мужа.

— Во-первых, у него уже есть опыт сдачи экзаменов, и опыт удачный, — рассуждал Вадим Михайлович. — Во-вторых, он очень много занимается. Ну а в-третьих, — он замялся, — я поговорил в деканате… И если Радий не поступит, документы вернутся на место. В таком случае он будет учиться дальше, — твердо сказал он. — Я не смогу просить декана о таком одолжении еще раз.

Условия были поставлены категорически, и Радик был вынужден согласиться. Что ж, если он не поступает в медицинский, то будет продолжать учебу на физтехе, как того хотят родители. Если не поступает. Он очень надеялся, что поступит. И он поступил.

С первых дней студент лечебного факультета Радий Хлебников был в институте на самом лучшем счету. К третьему курсу у него уже было несколько серьезных работ, написанных, разумеется, в соавторстве с преподавателями, но, если отбросить условности, на девяносто девять процентов они были написаны самим Хлебниковым. Прав был Вадим Михайлович — у их сына оказался настоящий талант. Но невропатологом он так и не стал. Интересы его все время менялись. Как он сам полагал, онкологию ждало большое будущее, и работу в этой области он считал перспективной. Также ему были интересны геронтология, иммунология, болезни крови. Невропатология, пожалуй, нравилась ему все больше и больше, пока он вплотную не столкнулся с психиатрией. К четвертому курсу стало ясно — Радий Вадимович Хлебников будет психиатром.

* * *

В середине февраля день заметно прибавился, и приятно было просыпаться от яркого света, бьющего в окно. Какое это было волшебное сочетание — мороз, снег и яркое солнце! Катя очень любила именно такие морозные, солнечные дни. И вообще, она была отчасти солнцепоклонницей. Когда за окном светило солнце, и работалось иначе, и думалось совсем по-другому. Вчера день был хоть и морозный, но совершенно не солнечный, с неба сыпало, а под вечер разыгралась настоящая метель. На улице выросли сугробы, но к утру небо совершенно очистилось и солнце играло на свежевыпавшем снегу. Однако сегодня Катю разбудил не этот ясный рассвет, и даже не будильник — ее разбудил во сне телефонный звонок. В крепком утреннем сне ей снилось, что она спит — у мамы, в прежней своей комнате, окнами выходящей в сад. Стоит жаркое лето, зайчики играют в зеленой листве и мягко ложатся на подушку. Но они не мешают, Катя нежится под их ласковыми касаниями. И вдруг где-то далеко начинает настойчиво трезвонить телефон. Он зудит и зудит, как назойливая муха. Катя не хочет просыпаться, сегодня выходной, и можно побездельничать. Ну почему никто не снимет трубку! Вдруг трубка оказывается рядом, на подушке, и она все-таки берет ее, говорит «Алло!» — и просыпается.

Ослепительный свет в окне и настойчивые трели телефона. Еще сонная, она нашарила рядом с кроватью тапки и, взглянув на будильник, поплелась в кухню.

— Скрипковская? — поинтересовались в трубке. — Ты спишь, что ли?

— Сплю, Игорь Анатольич, — хриплым со сна голосом ответила она и прокашлялась. — А что?

— Заболела, что ли? — В голосе капитана Катя уловила сочувствующие нотки.

— Да нет… Просто сплю.

— А ты знаешь, который час? — Сочувствие у говорящего как рукой сняло.

— Половина шестого, — неуверенно предположила Катя.

— Половина десятого! — взорвалась трубка. — А она спит!!

— Как?! — ахнула Катя. — Как половина десятого? — Она лихорадочно искала глазами спички. Вечно они исчезают неизвестно куда. Ага, нашла! Зажгла газ под чайником, потом чиркнула еще раз, и зашумела колонка. Плечом она прижимала к уху телефонную трубку, в которой все еще что-то выговаривал ей начальник, а освободившимися руками делала все сразу — нарезала хлеб, выудила из холодильника остаток вареной колбасы и два яйца. Захлопнула дверцу и, все еще с трубкой, прижатой к уху, с грохотом опустила на плиту сковородку.

— Ты что там, еще и есть собираешься? — правильно истолковал доносившиеся звуки Лысенко.

— Игорь Анатольич! — умоляюще пискнула Катерина. Есть хотелось ужасно. Вчера она явилась домой поздно и такая усталая, что сразу легла спать. — Я через полчаса буду на месте!

— Посмотрим, как ты через полчаса будешь!

В бешеном темпе Катя швырнула на сковородку колбасу, залила ее яйцами, убавила огонь и помчалась в ванную. Когда она из нее выскочила, яичница уже была готова, а чайник на плите исходил паром. Как же она умудрилась проспать? Какой конфуз! Интересно, Бармалей уже в курсе? Она чуть слышно застонала, поедая яичницу прямо со сковородки и давясь впопыхах огромными кусками хлеба. Конечно, ведь планерка вот-вот начнется! Прихлебывая на ходу чай, она ворвалась в спальню, где прозрачный зелененький будильник по-прежнему безмятежно показывал половину шестого. Она схватила его и потрясла. Секундная стрелка чуть дернулась и вернулась в исходное положение. Наверное, батарейка села. Как некстати! Почему этой батарейке не поработать бы еще чуть-чуть?

Чай был ужасно горячий, она отхлебнула слишком много и зашипела — обожгла язык. Чертыхаясь, она принялась одеваться. Трусы, лифчик, майка… Сколько там? Ого, минус четырнадцать! Тогда тонкий свитер, а поверх него еще и толстый. Колготки никак не находились, и она в спешке вывернула все содержимое комода на кровать. Ну не могла же она в самом деле сунуть надеванные колготки в свежее белье? Или могла? Искомое все не находилось. Катя застонала сквозь зубы. Она здесь роется, а там с минуты на минуту начнется планерка! Черт с ними, с этими колготками, наденет новые. Новые надевать ужасно не хотелось — Катя берегла их к Восьмому марта, которое было не за горами. Костеря себя за то, что впустую тратит драгоценные минуты, она пробежала по всем комнатам, шаря глазами по укромным местечкам. И еще Лысенко завидует, что у нее три комнаты! Была бы одна, так и искать было бы в три раза легче…

Наконец, вернувшись в спальню, она со вздохом распечатала пакет с новыми колготками и стала быстро, но осторожно натягивать их на ноги. Конечно, новые колготки и в подметки не годились старым, ибо последние имели неоспоримое достоинство: надевались в одно мгновение и внизу были совершенно целыми, хотя в середине у них была тщательно зашитая дыра с художественно расползающимися от нее многочисленными стрелками. Новые же колготки, естественно, никаких дыр не имели, и под джинсы надевать их было жалко. Ведь известно, что под джинсами колготки ужасно трутся, особенно вот такие — с эффектом велюра. Уже сбегая рысью по лестнице, она все еще сокрушалась.

Во дворе сугробы были уже расчищены и дорожка посыпана песком. Перебегая через двор, Катя почувствовала, что движению что-то мешает. Что-то тормозило ее быстрый бег. Обернувшись в сумрачной подворотне, она с ужасом увидела, что старые колготки, которые она так и не нашла, вылезли из штанин и растянулись сзади чуть ли не на метр, волочась по дорожке и цепляясь за что попало. Катя почувствовала, как ее бросило в жар. Оглядываясь, она подняла куртку, запустила руку глубоко в штаны и, нащупав край предательских колготок, извлекла их. Налипший снег с песком остался на дорогостоящем «эффекте велюра» и немедленно начал таять. «Слава Богу, хоть никто не видел этого позора», — с облегчением подумала она и помчалась к метро.

— Можно? — Она робко поскреблась по темно-красному дерматину.

— Заходи, раз пришла. Через полчаса! Ну, где твои полчаса?

— Я больше не буду, — пискнула Катя и покраснела.

— Да уж постарайся. Мне тебя будить каждый день…

— Давайте по делу, — веско сказал Шатлыгин. — На чем мы остановились?

— Операция технически подготовлена, — доложил Банников.

— К Литвак кто поедет? Ты, Коля?

— Я думаю, ехать лучше всего мне. Потом с ней психолог поработает, а позже технический инструктаж проведем. Отрепетируем, так сказать.

* * *

— Как беременна? — ахнула Дашка. — Еще и двух месяцев не прошло! Оля, а это… не вредно? Врач же тебе сказал, что сначала окрепнуть нужно, а только потом…

— Даш, я сама не думала, что так получится, понимаешь? То никак не могла, а то вдруг сразу два раза подряд.

— Это от стресса. Мне Саша рассказывал, что Бармалей… Ну, это они начальника так зовут между собой, — смутилась Дашка. — Ты только не говори никому… Да! Так он рассказывал, что куры, если их испугать, гораздо больше яиц несут. Оль, а это точно?

— Точно. Позавчера сделали экспресс-анализы и на УЗИ сразу посмотрели.

— А мальчик или девочка?

— Даш, ты чего? Там только две недели, какой мальчик?

— Ой, здорово! — радовалась Даша. — А Андрей что?

— Волнуется. Настаивает, чтобы я в больницу ложилась. В частную. На сохранение.

— И что, все девять месяцев лежать будешь? — ужаснулась подруга.

— Не знаю. Там видно будет. Этого, — Ольга покачала головой, — я ни за что не потеряю.

* * *

Как мог он, психиатр со стажем, кандидат наук, жениться на отъявленной истеричке, да еще и постоянно угрожающей суицидом? Но, увидев Татьяну, он сразу потерял голову. И было от чего. Девушка была яркой представительницей того самого типа, от которого у него перехватывало дыхание, — высокая, фигуристая, с пышными темными волосами, вьющимися от природы. Ухаживание было коротким и стремительным, и уже через два месяца, всеми правдами и неправдами добившись разрешения в загсе, он повел ее под венец. Разглядывая теперь старую черно-белую фотографию, он в который раз вздохнул и в который раз удивился: как он мог так сильно ошибиться?

Да, этот союз был обречен с самого начала, несмотря на то что любил он свою жену безумно и так же безумно ревновал. Ревность была тщательно скрываема, но тем тяжелее день ото дня становилась совместная жизнь. Кроме того, новоиспеченный муж категорически восстал против яркого макияжа, мини-юбок, обтягивающих кофточек и туфель на шпильке, которые так любила его жена. Он запретил ей носить где-либо, кроме спальни, распущенные волосы и велел собирать их в строгий пучок на затылке.

Семейные скандалы не замедлили последовать сразу же за надеванием запрещенных предметов туалета. Жена кричала, плакала, била посуду, падала в обморок и закрывала перед ним двери спальни. И как он вытерпел пять лет такой жизни? Что за эти пять лет пережила его жена, отказавшись от любимых нарядов, ломая свои привычки и лишившись постоянного мужского интереса, которым была окружена до свадьбы, Радия Вадимовича почему-то не интересовало. Да кто она такая, его жена? Просто красивая самка, которой выпало счастье жить рядом с одаренным человеком и продолжить его род. В длинных прямых юбках, закрытых блузках, туфлях без каблуков и с коротко остриженными ногтями, она казалась ему не менее соблазнительной, чем в самых откровенных нарядах. Мнение остальных и мнение самой жены его не интересовали.

Всю жизнь он был занят. Он защищал кандидатскую, а потом и докторскую диссертации — работал для науки; он принимал больных — работал для человечества, он публиковался в реферативных журналах — для посмертной славы, когда какой-нибудь синдром назовут синдромом Хлебникова. У него была обширная негласная частная практика — ею он оправдывал перед женой, да и перед самим собой, все возрастающие доходы. Он с успехом, применяя метод гипноза и новейшие препараты, излечивал высокопоставленных алкоголиков и начинающих плодиться, как грибы после дождя, наркоманов. Но кроме практики, науки и преподавания у него была еще одна работа, появившаяся вскоре после смерти отца, о которой никто, даже жена, не должен был знать. Даже от самого себя он скрывал эту работу, тщательно делая вид, будто ее нет, не было и никак не могло быть в его жизни. Но она была, возникнув как бы помимо его воли, и продолжала крепнуть и расширяться. И если бы ему сказали, что когда-нибудь она поглотит его целиком, он, скорее всего, не поверил бы.

Ежевечерние скандалы в их семье стали обыденным явлением. Сначала Татьяна вспоминала туфли без каблука, потом переходила к своей загубленной молодости, и завершалось все это, как ни странно, заявлением, что он ее не любит. После чего следовали бурные рыдания, обмороки, отпаивание валерьянкой и, наконец, исступленный секс и примирение. Когда она засыпала рядом с ним, разметав по подушке свои роскошные волосы, он осторожно зарывался лицом в благоухающую волну блестящих кудрей и думал: «Ну что еще нужно этой женщине?» Как это он ее не любит? Он все, все делает ради нее. Новая просторная квартира, мебель, ковры, безделушки. Продукты всегда самые свежие и самые дорогие. Неужели она могла бы все это позволить на свою мизерную зарплату регистратора поликлиники?

И зачем ей, спрашивается, носить эти ужасные мини-юбки, если из-за стойки поликлиники видна только ее голова? Он ни разу не спросил себя, почему бы ему не разрешить ей мини-юбки и обтягивающие грудь блузки, если из-за стойки поликлиники действительно видна практически только ее голова? Но он не мог даже представить, что его жена — жена только-только состоявшегося профессора Хлебникова, самого молодого профессора института, у которого и без того куча завистников и недоброжелателей! — станет носить такие провокационные наряды, выставляя напоказ то, что принадлежало по праву только ему. «Ты выглядишь в них как проститутка! — кричал он на жену. — А если тебя изнасилуют на улице?» Он, знавший о насилии — и не только о физическом — больше, чем кто-либо другой, давил на свою жену постоянно, не ослабляя хватки.

У него вошло в привычку по нескольку раз в день, находя благовидный предлог, звонить домой. И, приветливо разговаривая с женой, заставлял ее отчитываться о каждом шаге — где была, что делала, почему опоздала домой с работы? Внутри у него работал хронометр: вот она вышла из-за своей стойки, сняла и повесила на плечики белый халат, вышла из поликлиники, где работала всего полдня… Сейчас она должна быть дома. Почему ее до сих пор нет? Именно он настоял на том, чтобы жена работала только полдня. Но оставшиеся полдня, когда она была неизвестно где — возможно, изменяла ему! — совершенно выматывали его, лишали сил, мешали работать. Мобильные телефоны еще только-только появились, и связь была баснословна дорога, но он, несомненно, отдал бы любые деньги за приспособление, позволяющее контролировать каждый ее шаг. Однако Радий не мог афишировать доходы, связанные с его деятельностью помимо института, и поэтому бегал звонить жене по разным кафедрам, рискуя прослыть отъявленным домостроевцем.

Как он был однажды поражен, обнаружив, что она тоже ревнует его! И к кому? К Лине! Тихая аспирантка, у которой в последний год их несчастливой семейной жизни он был научным руководителем, действительно иногда приезжала к ним домой, и они запирались в кабинете. Оказывается, Татьяна подслушивала у двери, сгорая от ревности. Лина! Вот уж кто совершенно не подстегивал его мужскую фантазию. Бледная, субтильная блондинка — да разве она могла сравниться с его пышной, яркой женой!

— Чего она таскается сюда? — кричала Татьяна после очередного визита худосочной аспирантки. — Чего она от тебя хочет?!

— Она хочет защитить диссертацию, — сухо отвечал жене профессор Хлебников, хотя внутри у него все пело и ликовало. Жена его ревнует. Значит, она его любит!

— Я тебя ненавижу! — плакала Татьяна. — Я выброшусь из окна! Зачем ты заперся с ней на ключ?!

— Я не люблю, когда мне мешают. Ты это прекрасно знаешь.

— Почему тогда вы полчаса молчали? Трахались? Трахались?! В институте у тебя нет времени, у нее в общежитии вам мешают, и ты приволок ее прямо домой. Здесь вам очень удобно! Дура жена еще и кофе им подаст, после того как они натрахаются за запертой дверью!

— Таня, я просто читал и делал пометки, только и всего! А ты опять подслушивала!

— Да, подслушивала! — рыдала жена. — Ты никогда на меня не смотришь так, как на нее!

Да, он действительно никогда не смотрел на жену так, как смотрел на Эвелину Даугуле. В Лине не было ничего примечательного — так считал Радий. Ничего примечательного внешне. Невыразительное личико, блеклые голубые глаза, плоская грудь. Ничего из того, что так физически привлекало его в жене. Он просто не мог себе представить, что лежит с Эвелиной в постели.

— Таня, это просто смешно! — каждый раз повторял он жене. — Она мне совершенно не нравится как женщина.

Она действительно не волновала его кровь, хотя он и подозревал, что аспирантка в него влюблена. Да мало ли студенток влюбляется в своих преподавателей! Это такое же обыденное явление, как, скажем, чихание. Если ты чихнул, это еще не значит, что ты заболел. И то, что на тебя влюбленными глазами таращится студентка, еще не значит, что ты с ней спишь. Разумеется, у Эвелины была масса других достоинств, за которые он выделил ее когда-то и помогал по мере сил, хотя, если честно, Лина и сама могла дать фору любимому профессору по части нечеловеческой работоспособности. Она была очень одаренной от природы и так же прилежна, как и невзрачна. Впрочем, смотря на чей вкус. У нее бывали поклонники, и некоторые весьма настойчивые, в основном из числа студентов-арабов. Натуральная блондинка для них была, по всей видимости, таким же предметом престижа и роскоши, как часы «Ролекс» или автомобиль «роллс-ройс». И они пачками вывозили натуральных блондинок на родину, надевали на хрупкую красоту паранджу, запирали за глухими стенами, как редкие цветы, и ждали такого же изумительного по красоте белесого потомства. Но блондинки рожали сплошь горластых черноволосых мальчишек и девчонок со сросшимися на переносице бровями. Рецессивные гены! Неужели даже те, кто учился в мединституте, не понимали, что голубые глаза и светлые волосы — это сплошь рецессивные гены. И им не устоять против натиска черных волос и карих глаз. Когда-нибудь блондинки совершенно исчезнут, растворятся в браках с агрессивным мусульманским началом и мир будет принадлежать темноволосым и темноглазым особям.

Потом, много лет спустя, он еще оценит свою немногословную, тихую поклонницу, они станут друзьями, соратниками и даже любовниками, но он не воспылает к ней страстью — никогда.

* * *

Да, они были большими друзьями, они делали одно дело, он был, в конце концов, ее любовником, он дал ей все, кроме одного — он никогда ее не любил. Как ей хотелось, чтобы он любил ее, — страстно, теряя голову, как любил эту свою несчастную, глупую жену. Она все время была рядом, и он привык, и оценил, и привязался к ней, и она стала его правой рукой, и он уже не представлял своей жизни без нее, но — не любил. Не любил так, как хотела она, — ревнуя, считая минуты до встречи, выискивая нетерпеливо глазами в толпе. Она бы с удовольствием потакала всем его капризам — но по отношению к ней у него не было капризов. Она утешала себя тем, что он видит в ней идеального спутника, друга и соратника, но ей хотелось только одного — завоевать его сердце. Впрочем, было ли у него теперь сердце? Иногда ей казалось, что его сердце похоронили вместе с покойной женой, — зарыли в стылую ноябрьскую глину, насыпали унылый бурый холм, забросали сосновыми лапами и увядшими хризантемами.

Он был совсем плох, и на похоронах она поддерживала его под руку — верный друг, преданная ученица, бесполое существо! И позже, когда его увезли в больницу, — это она его выхаживала и выходила, сидя у постели часами, кормя его с ложечки, убаюкивая, как младенца. Да он и был ее младенцем, ее любимым, ее ребенком — всем вместе. Так, как она любила Радия, его никто не любил, а жена — тем более. Что она давала ему, кроме бесконечных скандалов и дурацкой ревности? Разве она понимала его? Разве она смогла стать ему другом, как стала она, Лина? А он больше всего нуждался именно в друге, в поддержке, уж она-то видела!

Она видела, что гораздо больше подходит ему, чем эта женщина, даже в скромной одежде продолжающая оставаться вызывающе вульгарной. Она, Лина, никогда не вертела бедрами и не выпячивала грудь. «Однако, — она с усмешкой оглядела себя в зеркале, — особо, дорогая, ни вертеть, ни выпячивать тебе нечего». Да, ни бедрами, ни грудью природа ее не наградила. Зато и в сорок лет фигура у нее, как в двадцать пять. Можно, конечно, соорудить себе силиконовую грудь — но зачем? Радик все равно никогда не воспылает к ней такой страстью, как к покойной жене, а ей самой большая грудь совершенно без надобности. Если бы его жена сейчас была жива, то, наверное, уже расплылась бы и ее соблазнительные формы превратились бы просто в перестоявшееся тесто. Да, сейчас она не пытается придать своему лицу яркость — Эвелина усмехнулась, — яркость ей не нужна. Вся ее прелесть — в нежных оттенках, в нюансах. Не то что прежде, когда она всеми силами пыталась добиться сходства с его женой — красила ногти и губы в кроваво-красный цвет, подводила глаза. Но, несмотря на все ее ухищрения, а может быть, даже именно благодаря им, он упорно не видел в ней женщину, и она знала — спать с ней он стал только из чувства благодарности, а еще потому, что она очень этого хотела.

Она замечала, что он по-прежнему провожает глазами пышноволосых брюнеток и даже периодически заводит интрижки где-нибудь на стороне, как, например, с этой шлюшкой Ворониной, но знала также и то, что он дорожит ее любовью и делает все, чтобы у нее, Лины, не возникло никаких подозрений, связанных с этими интрижками. Однако она, разумеется, всегда все знала. И о Ворониной, и о других его сомнительных красотках. Но мужчина ведь должен самоутверждаться, иначе грош ему цена. Она провела ладонью по своему бедру, по гладкой, нежной, как у ребенка, коже и усмехнулась, прислушиваясь к звукам, доносящимся из ванной. Радик что-то напевал в дýше. Она не сомневалась — теперь никто не сможет ее заменить. А что до интрижек, пусть развлекается на здоровье, если время от времени ему нужна порция допинга. Она понимает, что он больше не способен на всепоглощающую страсть, и единственное, что осталось у него в жизни, — это ее, Лины, нежная и преданная любовь.

* * *

— Как беременна! Что значит беременна?

— Вы что, не понимаете, как это беременна? Ждет ребенка. И с сегодняшнего дня находится в больнице. И будет там находиться еще очень долго. Так что придется как-нибудь обойтись без нее, — стоя на пороге своей квартиры, холодно заявил Андрей Литвак старшему оперуполномоченному майору Банникову. — Кофе выпьете со мной? — все же пригласил он, кивнув в сторону кухни.

Они действительно не спеша выпили по чашке, но ни крепкий кофе, ни настоящий мужской разговор, каким считал майор состоявшуюся между ними краткую беседу, никоим образом не повлияли на решение Литвака.

— Она никуда не пойдет, — отрезал он, глядя на ровную, блестящую поверхность стола. Смотреть на майора Литвак почему-то упорно не желал. Пусть этот майор, здоровенный, как платяной шкаф, сам идет к этому аферисту. Ольгу он ни за что не отпустит. С нее хватит. Он вздохнул с облегчением, устроив ее вчера в отдельной палате. Теперь-то все будет в порядке. А если милиции что-то нужно от его жены — ничего, обойдутся как-нибудь своими силами.

— Ну что ж, обойдемся своими силами, — сказал немногословный майор, вертя в руках маленькую кофейную ложечку. Ложечка в его медвежьих лапах казалась совсем игрушечной. — Я вас понимаю.

— Я очень рад, что вы меня понимаете, — сказал Литвак, выпроваживая майора.

Рабочий день уже давно закончился, и от дома Литваков майор поехал сразу к себе. Там его никто не ждал, и, готовя незамысловатый ужин, Коля Банников снова и снова задавался все тем же вопросом: а если бы его жена была беременна, разрешил бы он ей участвовать в операции или нет? Всего-то и дел, что сказать несколько отрепетированных фраз и передать Хлебникову деньги. К тому же за ее спиной будет столько людей и даже лично он, майор Банников. Но сколько бы он ни раздумывал, ответ у него получался почему-то все время такой же, как и у Литвака, — его беременная жена никуда бы не пошла. Пусть за ее спиной стояли бы министр внутренних дел, взвод спецназа и служебная собака Мухтар, готовая вцепиться в глотку врага, — нет, нет и нет.

Но у Коли Банникова не было беременной жены. У него вообще не было жены с тех пор, как он развелся. Причиной развода стала презираемая второй половиной Банникова низкая зарплата, а вовсе не поздние возвращения, работа в выходные и тяжелый характер майора, как супруга написала в заявлении. Если бы он приносил домой достаточно денег, то жену не раздражали бы его вечное отсутствие, ночные звонки, испорченные праздники или сорвавшийся поход по магазинам. Смешно, но она даже пыталась уговорить его перейти служить к ним в контору. Но место начальника охраны почему-то его не прельстило, хотя денег обещали по крайней мере в три раза больше. Банников вздохнул. Может, надо было согласиться? Уйти к чертовой матери с этой каторжной работы, к которой, казалось, прирос всей кожей, уйти и начать все сначала. Зарабатывать, «как все люди», крутиться, подлаживаться под босса, интриговать, подсиживать, заискивать, жить с оглядкой — как бы не турнули, как бы не лишили сытной кормушки… Вон их сколько, бывших и настоящих ментов, отставных военных, — и всем охота в начальники охраны в солидную, стабильную, процветающую фирму, и у всех жены, дети, тещи, любовницы…

Банников бросил в воду пельмени. Он не одобрял еду всухомятку и считал, что раз в неделю можно потратить два часа, зато вечером прийти домой и поесть горячего. Сегодня горячего поесть не удастся, потому что вчера у него ночевал Лысенко, который прятался здесь от очередной пассии, буквально сторожившей любвеобильного капитана у его дома. Лысенко и съел сегодняшнюю порцию банниковского борща. Но для друга майору было ничего не жаль, тем более что завтра — выходной. Сварит он борщ. Или рассольник. В холодильнике стоит початая банка огурцов. Игореше с перепугу вдруг захотелось соленого огурца, вот и открыли банку. Сам Банников соленые огурцы почему-то не жаловал. И теперь они прокиснут, если не съесть. Банников взял банку в руки, повертел и зачем-то посмотрел ее на свет. Никаких следов плесени пока не намечалось. Тем не менее огурцы нужно как-то доедать. Майор не любил, когда продукты пропадали зря. Пригласить, что ли, Игорешу? Но без бутылки огурцы не пойдут, это точно. А на такое количество одной маловато будет. Но водки почему-то совершенно не хотелось. И борщ он тогда не сварит, и мясо не потушит, как собирался, и целую неделю придется по вечерам есть яичницу.

* * *

— Осторожнее, осторожнее! Чего вы все руками лапаете? Катька, сломают тебе его!

Катя Скрипковская восторженно вертела в руках подарок — новенький мобильный телефон. Телефончик был замечательный, просто мечта — тоненький, почти плоский, с большим цветным дисплеем, выдвижной клавиатурой, кучей всевозможных функций и даже видеокамерой.

— Это то, на что мы собрали? — шепотом поинтересовался подполковник.

— Тише! Чего вы в самом деле, Степан Варфоломеич? Завидно?

— Да видел я, сколько такая штука стоит. Колись быстро, махинатор, где взял?

— Где взял, где взял… Ну, не украл же! По знакомству достал. Конфискат. Хороший, новый. Даже с коробкой и паспортом. Себе не оставил, вот Катюхе от нас в подарок принес.

— А денежки куда девал?

— Ну, Степан Варфоломеич! — задохнулся капитан от незаслуженной обиды. — Вы что, думаете, прикарманил я ваши денежки? По сколько все сдавали? — Капитан полез в карман и извлек жеваную бумажку. — Вот — сколько собрали, а вот — сколько потратил. Да! Потратил я даже больше! Цветы купил, коробку конфет, пузырек шипучки, четыре бутылки водки, колбаски… Смотрите! — тыкал он бумаженцией в сторону начальства. — Считайте!

— Ну все, все, — успокоительно гудел Шатлыгин. — Все!

— И, между прочим, за этот телефон еще проставился, — никак не унимался Лысенко. — На свои кровные проставился! Хотя мог сделать морду ящиком и забрать, за все, что они мне лично были должны! Но я, между прочим, честный человек, и все это знают…

— Хорошо, хорошо! Честный!

— Так, быстренько садимся! — громко объявил Бурсевич, с гордостью оглядывая старательно накрытый и украшенный им стол — собственно, три канцелярских стола, выдвинутых на середину комнаты и составленных вместе. — Катенька, сегодня сюда!

Лейтенант Скрипковская, порозовевшая от избытка мужского внимания всего собравшегося отдела, смущенно села во главе стола, рядом с букетом ярко-красных тюльпанов. Место, хоть и почетное, было ужасно неудобным — ноги упирались в тумбу, — и Катя пристроилась бочком, как в былое время усаживались в дамском седле наездницы, поэтому дожившие-таки до этого дня колготки были замечательно видны.

— Ножки-то, — добродушно протянул Шатлыгин, отечески поглядывая на сияющую от такого обилия внимания единственную женщину отдела, — ножки-то какие!

Всем отделом выпили за милую даму, потом снова налили и выпили, потому как известно — между первой и второй… И снова налили, и снова выпили. Бухин, после суток дежурства по городу попытавшийся отвертеться от очередного тоста «за проникновение женщин во все сферы правовой деятельности», спросил Лысенко о новой разработке, для которой тот безуспешно подбирал кандидатуру.

— Нет, Сашок, не нашли. И чтоб красивая, и надежная, и толковая… Сам понимаешь, что одним махом какая-нибудь дебилка все дело завалить может! Черт-те кого мне предлагали: то наружницу, считай бабку пенсионного возраста, то практикантку толковую из секретариата. Специально вчера поехал посмотрел. Как увидел я эту практикантку! Бежал, все оглядывался, боялся, что догонит. Может, она в чем-то и толковая, но — на личике горох молотили, шестьдесят последнего размера жопа и ножки, как у рояля… В мини-юбке. Что? А, давайте, давайте! Бухину не забывайте наливать. Вот у Катерины ножки… А что? — Он внезапно завертел головой. — И все остальное очень даже ничего! И голова на месте! Кабанников! Слушай, мне такая трезвая мысль сейчас в голову пришла…

— Такая мысль только в пьяную голову могла прийти. Конечно, Катерина, кто ж еще! И всех фигурантов знает, и чего от кого ожидать можно… Правда, при этом мы человека из отдела теряем… Ну ничего, заменим как-нибудь. Да, идейка неплохая, неплохая…

— Бухин, ты ж после суток. Ты чего домой не поехал? Катерину поздравить хотел? Ну и все, иди! Ты небось еще к зазнобе своей сейчас поедешь? Езжай, а то толку от тебя никакого — спишь на ходу и место рабочее занимаешь.

Лысенко, Банников, Бухин и Скрипковская покинули бурно празднующий отдел и уединились в пустующем кабинете. Из мебели тут остались только два стула; на одном из них Бухин сейчас и пытался уснуть.

— Что? Уже сбежали? — В дверь просунулась голова подполковника Шатлыгина. Черные брови сурово сдвинулись. — Отрываетесь от коллектива?

— Коллектив и без нас отрывается. Степан Варфоломеич, мне вот тут мысля хорошая пришла. Садитесь. Катерина, сиди! Ты что, в такой день! Бухин, отдай стул и иди наконец домой!

— Ну что ж… Мысля, как ты говоришь, однако, хорошая… — высказал свое мнение подполковник. — Квартирку подходящую найдем. Приоденем девочку… Вон, у Марьи Васильевны, у Камышевой, шуба хорошая, богатая есть. Попросим!

— Степан Варфоломеич! — возмутился Лысенко. — Какая там у Камышевой шуба? Это та, что из козлика, облезлая, что ли?

— Из козлика или не из козлика, а никакая не облезлая, вид хороший. А если даже из козлика, то что? Плохая, что ли? Не греет?

— Не плохая, а дешевая. По нашей версии Катерина кто? Шуба должна быть по меньшей мере песцовая или из чернобурки. А еще лучше норковая.

— Да… Если тебя, Игорек, послушать, то уж лучше лета подождать. Дешевле выйдет. Нам на эту операцию лишних денег никто не даст. Тут хоть бы на перчатки выделили, а ты говоришь — шуба! Самим как-то придется… Может, в вещдоках что-нибудь подходящее есть?

— Ага, с восемью дырками от автоматной очереди.

— Тебе что ни предложи, все не так! И чем тебе камышевская шуба плоха?

— Во-первых, Камышева ее не даст, или я плохо Машку знаю. Во-вторых, это все-таки козлик, причем козлик не новый. Старый козел, одним словом. А в-третьих, вы посмотрите на Катерину, а потом пойдите и посмотрите на Камышеву. Сравнили: слона и… трепетную лань!

Трепетная лань подала голос:

— Ушить немножко можно, Игорь Анатольич.

— Ушивать она уж точно не даст. — Банников покачал головой. — Или даст? Может, Игорек, на разведку сходишь? А вдруг у нее сегодня настроение хорошее?

— У нее всегда настроение хорошее, — заверил Лысенко. — Ну что ж, сходить-то можно. Кать, дашь из своего букета цветочек?

Марья Васильевна Камышева сегодня и впрямь была в прекрасном расположении духа. Их отдел тоже уже успел и выпить, и закусить в честь праздника. Правда, у них преобладали как раз женщины, так что приход мужчин, да еще с цветочком и шоколадкой, был встречен взрывом энтузиазма. Марья Васильевна как раз демонстрировала сослуживцам подарок мужа — мобильный телефон, кокетливо висящий у нее на фирменном шнурке посреди роскошного бюста.

— И такой маленький! И, чтобы не замерз, в мороз его можно прямо в декольте прятать!

— В твое декольте, Машунь, можно полевую рацию спрятать, — галантно заметил Лысенко, протягивая Камышевой шоколадку и красный тюльпан. — Действительно, замечательно входит. Теперь покажи, как выходит. О! Ничего себе! Да, совсем забыл, зачем шел. Умеете вы, Марья Васильна, ошеломить, так сказать. С праздничком! Можно поцеловать в щечку?

— Лысенко, ты с чего это такой любезный? Или опять нужно чего без очереди?

— Мы просто поздравить тебя пришли, Маш, правда. — Банников протиснулся вперед. — Ручку поцеловать, поблагодарить за все, что ты для нас сделала…

— Это точно! — Лысенко куртуазно взял Машину отнюдь не маленькую ручку и поднес к губам. — А духи! Просто сказка! Мария, ты дивная женщина! С праздником!

Камышева растаяла.

— У вас что, своих баб нет, что вы к нам приперлись, — нежно проворковала она. — А, у вас Скрипковская, — вспомнила она. — Рыжая такая. И что вы ей подарили?

— Мобильник вот Игореша классный где-то достал…

Лысенко легонько пнул друга ногой.

— А, старье. Конфискат. До твоего, Машунь, как до Киева рачки. У тебя обалденный. Со вкусом, со вкусом вещь. И тебе к лицу очень. К глазам. То есть, я хотел сказать, к губной помаде.

Телефон действительно был ярко-красный, с легким металлическим отливом.

— Может, шубу наденешь? — предложил Лысенко. — Хочется глянуть, как он с шубой.

— Так его под шубой не видно будет, — недоуменно пожала мощными плечами Камышева.

— Ты надень, Маш, — уговаривал капитан, увлекая ее к вешалке, на которой виднелась знаменитая шуба. — Надень. Две красивые вещи — это не одна красивая вещь. Представляешь, идешь ты по Сумской, шуба распахнута, мех на солнце играет, а на груди — еще и телефон. А грудь… — Лысенко прикрыл глаза, как бы в ослеплении от неземной камышевской красоты.

— Ну как? — осведомился он у стоящего позади Банникова. — Как, Коль?

— Ничего, — сдержанно ответил Банников. — По-моему, неплохо.

— Чего неплохо? — повернулась к нему фасадом Камышева.

— Говорит, что сзади вообще отпад. Фигурка — закачаешься. Маш, а ты нам шубку на полчасика не одолжишь?

— Это зачем еще? — насторожилась Камышева.

— Да Бармалей своей жене шубу купить хочет, так мы ему покажем, какая у тебя шуба классная. И пошита хорошо…

— И сидит замечательно, — подхватил Банников.

— Так формы какие! Фемина! Нимфа! — Лысенко поцеловал кончики пальцев. — Дай, Маш. Мы тебе сейчас же вернем в целости, так сказать, и сохранности. И пирожком угостим.

— Пирожком я тебя сегодня и сама угощу. У нас девки полный стол пирожков нанесли…

— Ну, тогда конфеткой.

— Ой, Лысенко, да бери так, без конфетки. Только чтоб через полчаса принес. А то знаю я тебя, домой соберешься — и иди голая.

— Если ты голая идти соберешься, то только свистни. Такого ни в одном стриптизе не увидишь. Маш, я ж в лучшем смысле… Памела Андерсон отдыхает…

— Язык что помело, — нежно произнесла Камышева, сбрасывая шубу на подставленные руки.

— Да, — горестно констатировал капитан через десять минут. — Дерьмовая шубейка. Никуда не годится. Тут вот вообще лысая. Рукав пришит криво. Подкладка вся уже полезла…

— А по-моему, вполне ничего, — сказал Шатлыгин. — Издали так вообще хорошо. — Он отошел в самый конец комнаты и оттуда созерцал камышевскую шубу. — Ну-ка, Катюш, повернись!

Лейтенант Скрипковская покорно, как первоклассница на примерке школьной формы, повернулась.

— Нет, никуда не годится, — вынес вердикт Банников. — Плечи не на месте, рукава висят, спереди тоже все черт знает как…

— А зеркала нет? — жалобно спросила Катя. — Я же себя не вижу.

— Вот и хорошо, что не видишь, — утешил Лысенко. — Такого лучше и не видеть. Подол по полу волочится, плечи на локти сползли, а там, где у Камышевой грудь… Чтобы эта доха хоть как-то на Катерине сидела, ее всю надо распороть и перекроить. После чего Камышева найдет киллера — и конец моей молодой жизни. А поскольку денег у Камышевой на приличную вещь нет, то и на хорошего киллера тоже не найдется. И буду я умирать долго и мучительно. Или останусь инвалидом. Впрочем, она меня сама инвалидом сделает. Безо всякого киллера. Снимай!

— Ничего, Кать, снимай. У меня идея получше, — сообщил Банников. — Сейчас переговорю кое с кем, — загадочно произнес он, — и, я думаю, шуба будет. И не только шуба, но и дельный совет…

* * *

— …и не только шуба! Что ты думаешь, Коля, какая-то там шуба враз все изменит? Не-ет, дорогой мой, так не бывает. Нужно все менять, от нижнего белья до макияжа! До выражения лица и, извини меня, до жеста, которым она будет прикуривать сигарету!

— Я не курю, — тоненьким голоском пропищала Катя.

— Очень плохо! Такая женщина просто обязана курить. Если уж лепить образ, то с начала и до конца. Нельзя делать что-либо наполовину! А уж тем более ограничиваться деталями. Ну что толку, что мы просто напялим на Катеньку шубу? Ничего ведь не изменится.

— Как что толку? Да ты гляди, Наташ, уже и сейчас совсем другая девушка получилась!

Катя Скрипковская, огорченная тем, что ей, видимо, придется научиться курить, стояла посреди комнаты в действительно роскошной шубе. Даже она, не искушенная в мехах, понимала, что эта шуба — невесомая, сшитая в виде длинного английского пальто с капюшоном и большими накладными карманами — ни в какое сравнение не идет с тем, что надевали на нее днем.

— А что это? — спросила она, украдкой поглаживая подбородком нежный мех.

— Стриженая норка, — отрывисто бросила женщина, еще не остыв от спора.

— А с виду и не поймешь, — изрек Банников. — То ли мех, то ли бархат, то ли кошка…

— Много ты понимаешь в кошках. — Лысенко, вальяжно развалившийся в кресле, с видом знатока разглядывал шубу. — В этом-то весь шик. Знающий человек, как я, например, с одного взгляда разберется, норка это или кошка. И, пардон, сколько это чудо стоит, Наташенька?

— Что?! — Лысенко выпучил глаза. — Это в долларах? Или в гривнах?

— В английских фунтах.

— Ничего себе! — Капитан даже присвистнул и приподнялся в кресле. — Фунт — это ж полтора доллара!.. на полтора… о-о-о!

Катя осторожно, как стеклянную, сняла с себя бесценную норку и пристроила ее на ручку кресла.

— Николай Андреич, — шепотом позвала она, — а если мы ее испортим?

— Катенька, — веско сказала Наталья Антипенко, парикмахер-модельер экстра-класса, бывшая одноклассница Николая Банникова, а теперь владелица сети престижных косметических салонов, сауны, бассейна и прочая, прочая, прочая и, кроме всего, еще и женщина с большим вкусом. — Катенька! Я Кольке по гроб жизни обязана. Он мне самое дорогое вернул, что у меня только в жизни есть… Ладно, пустой треп. И если вдруг раз в сто лет он является и говорит, что нужно помочь, то я все сделаю, и даже то, чего он не хочет и от меня не требует. Вот так. А шуба — что шуба! Шуба — тьфу. Сегодня есть, а завтра моль съела или Гринпис краской облил. Тем более что эта мне не нравится. И велика, и цвет совершенно не мой. Год уже висит, не ношу. Вон, даже бирка магазинная. Можешь посмотреть, Лысенко, а то от любопытства скоро задымишься. Антошка в Лондоне без меня купил — польстился, что распродажа.

— Я не понял, это что — вообще дешевка? — протянул Лысенко, сделав обиженную мину. — Не-е-т, граждане, так не пойдет, нам уцененки всякой не надо. Нам шуба нужна дорогая, хорошая…

— Привет, Коля! — В комнату не спеша вошел сам хозяин дома. — Привет, Игорек! — Он за руку поздоровался с мужчинами. — Здравствуйте, девушка. — Галантно поцеловав ручку Кате, он представился: — Антон Борисыч!

— Катя! — зарделась Катерина.

— Очень приятно! Наташка вам что, шубу нелюбимую спихнуть хочет? За полцены? Не любит она моих подарков, ох, не любит! — Он завертел крупной круглой головой.

— Антоша! — состроила милую гримаску жена. — Во-первых, она мне большая…

— Щас, большая стала! — хмыкнул Антон Антипенко. — Если б ты не худела все время, как дура, на своих диетах! Стоит только мне за дверь, как она жрать перестает! А в последний раз — так вообще! Насколько ты похудела? На двенадцать?

— На тринадцать, — с гордостью ответила Наталья Антипенко. — Два размера.

— Ну и дура. Здоровье свое гробишь. За писюшками восемнадцатилетними угнаться хочешь? Чтоб в гробу красивей всех лежать? Что ты только с собой сделала…

— Антоша!

— Что — Антоша? Вот, девушка к нам в гости пришла. Все на месте, приятно глянуть. Ну-ка, прикиньте. — Он любезно подал Кате норковое пальто. — Ну вот! Как сидит! Фигура просто сказка!

Катя, которая в последний раз по какой-то таблице в женском журнале насчитала у себя лишних как раз около тринадцати килограммов, тихо вздохнула. Вот у человека сила воли!

— Это за сколько вы сбросили? — шепотом поинтересовалась она у хозяйки.

— За два месяца, — так же шепотом ответила Наталья.

— На диете какой-нибудь сидели?

Наталья покрутила темноволосой, коротко остриженной головой.

— Тренажерный зал каждый день по два часа. И фруктовая диета.

Катерина горько вздохнула. Где ж их взять, эти два часа на тренажерный зал, да еще каждый день?

— А я читала, что тайские таблетки такие есть, — заинтересованно подвигаясь поближе, сообщила она, — с глистом внутри, очень здорово помогают…

— Гадость все, — отрезала Наталья. — Особенно эти самые тайские таблетки. Не знаю, чего там в них, но чувствуешь себя хуже некуда. Никаких глистов не надо — просто помираешь каждую минуту, и все. Голова кружится, сердце останавливается… Я их все перепробовала. Ужас, что со мной творилось, — и желудок, и почки чуть не угробила…

— А что, мужики, может, по рюмочке? — внезапно предложил Лысенко, доставая неизвестно откуда бутылку коньяка. — А? Или ты, Борисыч, в Европах своих уже отвык?

— Да, конечно, — ядовито хихикнула Наталья. — В одном Лондоне шестнадцать тысяч пабов. Кроме того, Антоша так настюардессился недавно, что не помнил, как его из самолета извлекли.

— Да, — со смехом продолжил Антон Борисыч, — не знаю, что на меня нашло.

— Летать ты, дорогой мой, боишься!

— Да ладно, боюсь… Ничего и не боюсь, привык уже. Ну, честно говорю, ничего не помню! Ни как из самолета вышел, ни как таможенный контроль проходил — ничего! Ну, партнер мой — человек деликатный, говорит, что я даже связно беседовал…

— Ага! Беседовал! Ты лучше расскажи, что дальше было!

— Короче, беседовал я с ним, беседовал и отключился. А потом вдруг пришел в себя и вижу — еду я в машине, блин, с бешеной скоростью и по встречной полосе! Я тормозить — а педали нет! Я руль хватаю, чтобы вырулить, — а руля тоже нет! Пусто! Чуть инфаркт не получил!

— Да, а Стив подумал, что у тебя эпилептический припадок, так ты дергался с выпученными глазами рядом с водительским местом. Ну что, ладно уже, вижу, что вы хотите. Идите водку пьянствовать, а мы с Катенькой пойдем делом заниматься. Сами справитесь?

— Справимся, — заверил хозяйку Банников и, словно фокусник, выудил еще одну бутылку.

— Обижаете, — развел руками Антон Борисыч. — Обижаете вы меня, мужики…

— Я думаю, что правильнее всего нам будет остановиться на образе этакой деловой дамы с легким налетом стервозности, — заключила Наталья некоторое время спустя. — Или даже не с легким… Как правильно, что я пожалела это выбрасывать, когда похудела! — радовалась она, кивая на груду вещей, возвышавшуюся посреди огромной двуспальной кровати. — Ну, просто рука не поднималась. Правда, они за этот год все немножко вышли из моды…

У Кати Скрипковской голова шла кругом. Неужели эти вещи уже вышли из моды? А она даже не увидела, как они туда входили! Многие вещи были совершенно новые, с бирками магазинов, о которых она и слыхом не слыхала. Катя стояла перед огромным зеркалом, одетая в очередной портновский шедевр — кашемировое пальто нежнейшего кремового цвета. Наталья придирчиво оглядывала и одергивала его.

— Очень хорошо! Очень хорошо! Сидит как влитое. Если внезапно потеплеет, то можно надеть. Или это… — Она снова скрылась в огромном гардеробе. — Или, в конце концов, это!

— Можно я сниму? — робко поинтересовалась Катя. — А то очень жарко.

— Конечно, снимай! Да, кстати, заодно примерь еще и вот это…

Когда у Кати уже почти не осталось сил, хозяйка вдруг вспомнила:

— Ты же, наверное, прямо с работы? Как это я сразу не сообразила? Извини, Катюша, больше всего на свете обожаю заниматься любимым делом и в тряпках ковыряться. Да, так завтра прямо с утра и продолжим. А сейчас пойдем, я тебя буду кормить.

На всем обозримом пространстве кухни семьи Антипенко слоями плавал сигаретный дым, и Антон Борисович громко кричал:

— А я тебе говорю, Коля, если вам еще и хата для дела нужна, то лучше нашей не найти!

— Что ж ты вытяжку-то не включил. — Наталья одновременно щелкнула кнопкой, открыла форточку, нежно провела ладонью по голове мужа и сразу же вникла в суть проблемы: — Конечно, лучше нашей не найдете. Такая стерва, какую я вам за неделю слеплю из вашей Катерины, просто обязана жить в этой квартире.

— За неделю? — испугалась Катя.

— Ну а ты что думала? Я с тобой полгода возиться буду? Ты же на лету все ловишь! Мы с Антошкой в следующую субботу улетаем в Лондон. У Антохи дела, а я Ваньку проведать… Так что квартира почти месяц будет в вашем распоряжении.

— И квартира, и машины. И моя, и Наташкина, — прогудел Антон Борисыч.

— Ну, это уже слишком, — смутился Банников. — Наташ, я к тебе на два слова пришел, а ты сразу налетела — и квартиру, и машину…

— Я у тебя списывала и физику, и математику, и даже историю! К тому же ты не раскатывай губу, я тебе это не дарю, а даю попользоваться. И вовсе не задарма, как ты думаешь. Все равно нужно, чтобы кто-нибудь за Финей присматривал. Он терпеть не может оставаться один ночью, а у домработницы нашей собака… Кстати, моя машина совсем новая. Если ты мне ее поцарапаешь…

— Так на ней же Катерина ездить будет, — невинным голосом сообщил Банников, — все претензии к ней… Или ты забыла? А я — на джипе Борисыча, как солидный человек.

— Или, если Борисыч вдруг на трезвую голову передумает, мы у начальства попросим. С мигалкой. С надписью «дежурная часть», — съязвил Лысенко. — Катюха, а у тебя права есть?

— Права есть, — неуверенно ответствовала Катя. — Но я… давно… не водила.

— Да мы особо ездить и не будем, так, пару раз пыль в глаза пустим и все.

Катя с облегчением вздохнула. «Давно не водила» было сильным преувеличением — не водила она с той самой поры, как сдала экзамен по вождению, то есть уже несколько лет.

— Ничего, Приходченко ее за пару дней натаскает, — заверил Лысенко.

Катя снова вздохнула. Выходные обещали быть бурными.

* * *

— Господи, как пить хочется, — просипел Лысенко утром в субботу 8 марта, шаря правой рукой в области тумбочки, на которую он с вечера предусмотрительно поставил стакан сладкого чая. Была у него такая привычка — если случалось принять на грудь лишнего, то на ночь он выпивал стакан очень сладкого чая, а второй стакан ставил на тумбочку. Ни в какой рассол он не верил — лучше всего помогал именно крепкий, сладкий, холодный чай. И даже если капитан по каким-либо уважительным причинам не выпивал его на ночь, то непременно ставил этот стакан на тумбочку. Стакана почему-то на тумбочке не оказалось, впрочем, как и самой тумбочки. Рука хватала пустое пространство, и, протянув ее чуть дальше, Лысенко чуть не упал с кровати. Он разлепил глаза и с неприятным удивлением обнаружил, что спит в незнакомой комнате. «Стоп, почему незнакомой? Вот эти обои в цветочек я определенно видел. И шкафчик этот тоже вроде знаком…» Он перевернулся на другой бок и замер — рядом, укрывшись с головой одеялом, кто-то спал и тоненько посвистывал.

— Ё-мое! — прошипел Лысенко и зажал себе рот ладонью. Все мгновенно стало на свои места. И обои в веселенький цветочек, и добротный трехстворчатый гардероб конца пятидесятых… В этой спальне он уже был. Правда, совсем в ином качестве. Это была спальня Екатерины Скрипковской. «Вот скотина! — мысленно обругал себя капитан. — Скотина мерзкая же ты, Лысенко! И как это меня угораздило! Она ж мне… почти как сестра! Какие были отношения хорошие, — горевал он, — и взял, дурак, все испортил. Это Борисыч, блин, со своим джином. Чертов одеколон! А может, и не было еще ничего? — Он с тоской покосился на тихо посапывающую фигуру. — Может, я в таком состоянии был, что просто это… заснул? А может, смыться по-тихому, пока она еще спит? Может, она тоже не помнит ничего…» Он потихоньку высвободил из-под одеяла одну ногу и поставил ее на холодный паркет. Старый пол скрипнул. Фигура рядом слегка шевельнулась, и Лысенко застыл в неудобной позе. Через минуту, которая несчастной жертве джина показалась часом, сопение рядом возобновилось, и капитан рискнул спустить и вторую ногу.

— Сбежать решил? А жениться на бедной девушке кто будет? — послышался пронзительный, неизвестно кому принадлежащий противный голосок, приглушенный одеялом.

Лысенко в ужасе обернулся. Из-под откинутого одеяла ехидно ухмылялся Банников — лучший друг и соратник. А теперь еще, оказывается, человек, с которым капитан провел ночь в одной постели.

— Ну сволочь, Колька, напугал! — в сердцах сказал он и глупо спросил: — А Катерина где?

— А ты что, хотел ее здесь увидеть вместо меня?

— Боже упаси! Я просто, хоть убей, не помню, как сюда попал.

— Ты так настойчиво рвался провожать Катьку домой, мотивируя это тем, что метро уже закрыто, а на такси денег у тебя нет, что мне пришлось пойти с вами.

— И нас тут Катерина уложила?

— Игорь, ты сам подумай, могла Катерина без надлежащего опыта уложить в свою постель двух здоровенных мужиков? Ты, между прочим, сам сюда улегся и заявил, что будешь здесь спать. Пришлось и мне рядом. Чтобы тебя не потянуло на подвиги. Но, слава богу, ты как лег, так сразу и отрубился.

— Кстати, где мои вещи? Как-то мне неуютно в чужом доме в одних трусах.

— Это, наверное, первый случай, когда тебе неуютно в чужом доме в одних трусах, — хмыкнул Банников. — Вещи твои, Игорек, вон на стуле висят. И туфельки стоят, и даже носочки, смотри, развесил. Ничего не скажешь, профессионал.

— Талант не пропьешь, — буркнул Лысенко. — Слушай, ты не знаешь, как англичане этот джин пьют? Ну и дрянь редкостная! Воняет, как тройной одеколон, и голова просто пополам сейчас лопнет. То ли дело наша водочка или коньячок…

— Мне лично даже понравилось. Вкус такой… м-м-м… приятный, специфический, и с утра ничего не болит… Полезная вещь.

— Самогон какой-то еловый, — раздраженно бросил Лысенко. — Никогда не думал, Колян, что тебе такое может понравиться. Я лично думал, что у нас вкусы совпадают.

— А зачем тебе, чтобы у нас вкусы совпадали? Ты что, жениться на мне собираешься? Не знал я, Игорек, что ты у нас такой старомодный…

— Иди ты к черту!

— К вам можно? — В дверь осторожно постучали.

— Катерина, ты курить уже научилась? — строго спросил Лысенко.

— Нет еще, — растерялась Катя, — я сейчас на вождение иду, к Приходченко, а курить потом…

— Вот-вот, курить даже не научилась, а подслушивать под дверью…

— А я и не подслушивала, — вспыхнула Катя, — у вас, Игорь Анатольич, голос…

— Ладно, ладно, я пошутил. Иди к своему Приходченко, а то он не любит, когда опаздывают.

— Ключи возле двери, на гвоздике. Я побежала.

— Спасибо, Кать! — запоздало крикнул ей вслед Лысенко.

* * *

Радий Вадимович Хлебников хорошо помнил, как все начиналось. Зависть — плохое чувство. Оно заставляет людей бросать одни дела и начинать совсем другие, к которым не лежит душа, но которые захватывают целиком и душу, и тело. В двадцать восемь лет думаешь больше о теле, нежели о душе, хотя слово «психиатр» можно перевести именно как «душевед». Чужая душа — потемки. А уж собственная — тем более. В двадцать восемь он уже достиг всего, что ставил себе задачей, — написал кандидатскую, а затем и докторскую диссертации, стал профессором — самым молодым в институте, несмотря на то, что за его спиной никто не стоял — ни папа-ректор, ни дедушка-академик, — никто не толкал вверх, никто не поддерживал на крутой лестнице карьерного восхождения. Одно только мешало, одно заставляло оглядываться по сторонам в поисках чего-то еще. И этим чем-то были деньги.

Они всегда жили хорошо, ни в чем себе не отказывая. Ни в еде, ни в отдыхе у моря, ни в добротных дорогих вещах. Отец получал немаленькую профессорскую зарплату, мать — солидную прибавку в платной поликлинике, так что Радий без оглядки на аспирантскую тощую стипендию мог посещать театры, водить девушек в кафе, покупать книги, пополняя домашнюю библиотеку, и доставлять себе прочие небольшие радости. Кроме стипендии мать умудрялась совать ему в карман десятку-другую, когда чувствовала, что сын в них нуждается. Вскоре «на булавки» стала оставаться зарплата младшего научного сотрудника, потом старшего, а позже в далеком Мариуполе умерла бабушка, ее добротный кирпичный дом продали и на эти деньги купили крохотную квартирку в панельном доме, запущенную, темную и сырую, но зато с телефоном и рядом с метро. Купили, надо сказать, вовремя, потому что вскоре наступило время так называемой перестройки. Экономика рушилась, Украина стала независимым государством, привычные деньги канули в небытие, по вкладам в сберкассе ничего нельзя было получить, появились купоны — разноцветные бумажки, больше похожие на игрушечные денежки от «Монополии». Сначала было терпимо — сто купонов приравнивалось к ста советским рублям, и пропавшие где-то в недрах государственной машины деньги в ближайшем будущем обещали вернуть один к одному. Но инфляция только набирала силу, и очень быстро счет пошел на сотни, тысячи, а затем и на миллионы. На родительские, накопленные в течение всей жизни восемнадцать тысяч, которые остались на сберкнижке, сначала можно было купить машину, через полгода — швейную машинку, еще через полгода — дамскую сумочку, а еще через несколько месяцев — ничего. Счет на миллионы стал привычным, карманы были набиты бумагой, добротная советская мелочь кое-где находилась по дому — то в кармане давно не надеванного пиджака, то в ящике письменного стола — и казалась чем-то нереальным. На пять копеек, например, можно было проехать в метро, за двушку — позвонить по телефону. Теперь в метро были пластиковые жетоны, а таксофоны повсюду стали совершенно бесплатными — дороже стоили их замена и обслуживание.

Появились первые нувориши, слово «иномарка» стало означать любую машину иностранного происхождения, чаще десяти-пятнадцати лет от роду, но на обладателя такого авто смотрели с уважением. Появилась и новая профессия — челнок. Челноки ездили в Польшу, там продавали утюги со знаком качества, паяльники, электроды для сварки — все, что можно было еще украсть, вынести, выменять и получить по бартеру на умирающих предприятиях. Из Польши везли джинсы «под фирму», косметику, обувь, белье, обои и торговали этим на специально построенном рынке «Под мостом», куда даже вход был платным, по билетам — чтобы отсеять публику, действительно желающую потратить свои кровные, от всякой безденежной шантрапы. Выражение «купил под мостом» стало идентичным «отоварился в бутике» и означало высшую категорию шика, моды и качества.

В здании старого ломбарда на центральной площади открылся магазин, куда народ входил тихо, с благоговением, как в музей, ибо здесь торговали привезенным не из Польши, а прямо «оттуда» — настоящими итальянскими туфлями, французской косметикой, духами, сыром, колбасой «салями» и датским печеньем, ваннами джакузи, что было символом немереной роскоши, — и все это в одном зале. Здесь продавали уже не за купоны, а за доллары. Доллар ходил свободно, покупался и продавался в обменках и прямо с рук на улице, за его покупку и продажу уже не сажали. Миллиарды долларов гуляли по стране, лежали в заначках, переходили из рук в руки и снились по ночам неудачникам. Неудачники, как правило, имели высшее образование и зачем-то продолжали работать в вузах, школах, на заводах, вместо того чтобы бросить все к чертовой матери, наплевать на невыплаченную за три-четыре года зарплату, под проценты занять денег на раскрутку и рвануть для начала все в ту же Польшу. Более опытные уже мотались без отдыха в Турцию, Грецию, возили норковые шубы, дубленки, кожу. Финансовые пирамиды давали прибыль, сравнимую только с прибылью ото всех египетских пирамид за тысячу лет туристического сезона.

Деньги ударяли в головы, в малогабаритных «хрущевках» разводили дворцовую роскошь — мраморные колонны, наборной паркет, позолота, лепнина. Был случай, когда ванна джакузи, проломив не выдержавшее ее веса ветхое перекрытие, рухнула на нижний этаж вместе с мывшейся в ней голой гражданкой. Появилось выражение «новый русский», и тут же — анекдоты об этом самом «новом русском». Бандиты создали свою униформу — кожаные куртки и спортивные штаны «адидас» с лампасами. Короткий ежик стал самой модной прической, выйти замуж за бандита или стать валютной проституткой было мечтой каждой второй школьницы. Дети инженеров, врачей и учителей еще по инерции поступали в вузы, учились, вытягивая из семей последние копейки, потом прятали невостребованный диплом в шкаф и шли кто куда — торговать в киоск, играть на скрипке в метро, обучать детей «новых русских» на дому рисованию, музыке, хорошим манерам и языкам. Самые удачливые уезжали в Америку, Австралию, Израиль, самые удачливые из удачливых оседали в дряхлеющей, требующей притока новой крови Европе. Самые упорные продолжали начатое — писали диссертации, учили студентов и донашивали костюмы.

Умом Радий Хлебников понимал, что прожить на скудную зарплату, которую ему, профессору, предлагало сейчас государство, он не в состоянии. Еще он понимал, что когда-нибудь это темное, смутное время закончится и все встанет на свои места: профессор будет профессором, высшее образование снова станет мерилом успешности, в вузах зимой будут включать отопление, преподаватели не будут втемную грызться за право писать дипломные работы иностранным студентам, потому что те щедро платят нищим профессорам в твердой американской валюте. Но он был молод, а безвременье только-только набирало обороты, и пока не было видно никакого просвета. Копились долги — коммунальные платежи за купленную квартиру, а ведь для того, чтобы жить каждый день, нужно было покупать продукты. Вещи, не обновляемые годами, вдруг как-то необычайно быстро стали ветшать — локти протирались, у рубашек махрились манжеты и воротнички, о хорошей обуви можно было забыть — пара стоила не менее полугодичного заработка.

Отец, тоже профессор, находился в таком же унизительном состоянии выклянчивания у государства своих же собственных, честно заработанных денег, в положении даже худшем, чем сын, — у него уже не было ни сыновней молодости, ни сил, ни даже «левых» дипломов — физика была и осталась наукой, тщательно охраняемой от проникновения скользких щупалец капитализма. Несмотря на это, талантливые физики, математики, программисты пачками уезжали в презираемый их отцами буржуазный рай, Америка впитывала молодые дарования жадно, как губка. Уехавшие помогали оставшимся на родине выжить, на двести долларов семья могла жить полгода.

Галина Егоровна была в это время, пожалуй, единственным человеком, который не падал духом, — из своих старых сумочек она вырезала и накладывала стильные кожаные заплатки на протершиеся локти, переставляла воротнички и манжеты, даже научилась вязать свитера по журналам «Бурда-моден». Она была единственной в семье, кто приносил домой живые деньги, — люди болеют в любые времена и доверяют почему-то именно тем врачам, которые лечат за деньги. «Лечиться даром — это даром лечиться», — говорили пациенты. В платной поликлинике очереди не иссякали, к счастью для семьи Хлебниковых, не иссякал и маленький денежный ручеек — здесь, в отличие от госпредприятий, ничего не задерживали и платили вовремя. Галина Егоровна хлопотала и за сына — молод, талантлив, полон сил, мог бы легко сочетать преподавательскую работу с приемом больных… Но клан практикующих в частной поликлинике мастодонтов лечебного дела дал ей понять, что ничего в штатном расписании менять не собирается, и даже более того… Молчание было столь красноречивым, что Галина Егоровна больше этой темы не касалась, справедливо опасаясь за свое собственное место. Наука с удовольствием впустила молодого Хлебникова в свои ряды, практика же стояла насмерть. Каждый больной означал определенный процент с гонорара, и никто не собирался делиться с молодым талантом, будь он хоть самим Гиппократом. В больницах же, где нищая медицина сидела на таких же нищих дотациях, ему было делать нечего.

Через год от обширного инфаркта внезапно умер отец. Немногословный профессор физики не мог, в отличие от жены, выплескивать негатив слезами. Не мог или не хотел позволить себе и иной вид снятия напряжения — посидеть за рюмкой-другой с друзьями. Решение же сложных научных проблем, которыми Вадим Михайлович был занят всю жизнь, уже не приносило ни былого молодого восторга, ни зрелого удовлетворения, ни спасительной релаксации. Осталась только горечь от мысли, что всю жизнь он, оказывается, посвятил совершенно не тому — учил студентов точной и светлой науке — физике, а нужно было учить выживать, торговать, стрелять, вырывать свою долю у судьбы и у других зубами. Жена, всю жизнь преклонявшаяся перед ним, теперь кормила его, лучшие ученики разбежались кто куда, пенсия была убогой — не хватало один раз сходить в магазин. Сын был, безусловно, огромный талант, если не гений, но влачил такое же точно, как и отец, полунищенское существование, так же, судя по всему, пресмыкался перед начальством, которое только и решало — позволить профессору Хлебникову-младшему отчитать положенные ему часы лекций или же передать их другому, потому что профессор Хлебников-младший уживчивым и покладистым характером не отличался и в начальствопочитании, в отличие от науки, не преуспел.

Хоронили Хлебникова-старшего очень скромно — не было ни роскошных венков, ни сияющего медью оркестра. Похоронный оркестр теперь играл только на похоронах «братков» — а их хоронили по городу много, пышно, богато, и музыканты без дела не сидели. На погребение профессора собирали деньги по подъезду; с кафедры, где он всю жизнь проработал, тоже принесли какие-то крохи, а остальное пришлось занять. Собес должен был выплатить Галине Егоровне какое-то пособие, но, чтобы получить эти деньги, нужно было два месяца подряд каждый день ездить с утра отмечаться в огромной очереди таких же несчастных. Провожать в последний путь Хлебникова-старшего пришло довольно много народу — и сослуживцы, и родственники, и даже ученики из числа тех, кто еще не успел или не сумел уехать. Заплаканная Галина Егоровна, которой с поминками помогали две подруги, лихорадочно прикидывала, хватит ли приготовленного ими скромного угощения, если после кладбища все снова вернутся сюда. Погода, казалось, тоже оплакивала хорошего человека — с утра с низкого свинцового февральского неба моросило мельчайшим дождем оттепели. Гроб с телом еще стоял у подъезда на соседских табуретах, вынесенный для прощания, когда сына покойного тронула за плечо чья-то рука.

— Радик, прими мои соболезнования. Крепись, сам знаю — сначала батю, а недавно братана своего, Серегу, схоронил…

Радий Хлебников удивленно смотрел, не узнавая, на говорящего, и вдруг все промелькнуло в один миг перед глазами: радио, кричащее из-за соседской двери, казаки-разбойники, «Радик, Радик, съешь оладик»…

— Спасибо, Саша. — Он пожал твердую, огромную, как лопата, руку соболезнующего, отметив машинально, что одет бывший приятель по дворовым играм был дорого и по моде — фирменная, из магазина кожаная куртка, шикарные темные слаксы, а в распахнутом, несмотря на ветер и морось, вороте виднелась толстая золотая цепь. Руку украшал массивный перстень, на указательном пальце висели ключи с фирменным мерседесовским брелоком.

— На каком кладбище хоронить будут батю твоего?

— На 2-м городском.

— Значит, в центре, на Пушкинской западло было знаменитому академику место выделить? — зло спросил неизвестно кого сосед Саша.

Вадим Михайлович Хлебников никогда не был академиком, но младшего Хлебникова эта фраза почему-то растрогала.

— Какая разница, Саша, — тихо сказал он. — Все равно уже не вернуть.

— Может, помочь чем? Я на машине. Маманя твоя, смотри, совсем плохая. Может, не надо, чтоб она с гробом рядом всю дорогу тряслась? Еще с сердцем чего случится… Слышь, давай так — вы садитесь ко мне, а остальные по автобусам, — проявил неожиданную заботу бывший сосед.

— Если можешь, действительно отвези ее, а я все-таки с отцом поеду.

— Правильно, братан. Мы молодые, крепкие. Все правильно ты решил. Отец — это святое.

Гроб уже грузили в погребальные дроги, когда к рыдающей Галине Егоровне подошли соседка с сыном, и женщина в черном, подобающем случаю платке ласково обняла плачущую за плечи, что-то зашептала ей на ухо. Галина Егоровна сначала отрицательно мотала головой, но женщина, не слушая возражений, решительно увлекла ее к стоящей неподалеку машине.

— Спасибо, Саша, за помощь. Я видел, ты расплачивался… Сколько я тебе должен?

Был уже поздний вечер, поминки давно закончились, Галина Егоровна спала в соседней комнате тяжелым медикаментозным сном, верные подруги вымыли посуду и тоже разошлись по домам, осталась только мать Александра; соседка подмела, подтерла затоптанные февральской грязью полы, сняла с зеркал ветхие простыни.

— Переживает-то как Егоровна. Горе-то, горе, конечно, какое. Лучше семь раз гореть, чем один раз вдоветь… Я простынки-то тут положу, что ли.

— Спасибо вам, Валентина Степановна, — поблагодарил соседку Радий, — и что с мамой побыли, и что помогли…

— А, за что спасибо! Когда мой-то помер, Егоровна тоже заходила, таблетки давала, стулья тоже на поминки, вилки-ложки… На то мы и соседи, чтоб друг дружке-то помогать. Шутка — сорок лет без малого тут живем. Мой-то, царство ему небесное, уже три года как помер, а все как вчера. Ну, все там будем. Ты, Саня, у меня ночевать останешься? Машину-то твою ночью не уведут?

— Мою? Не-ет, маманя, мою машину по городу хорошо знают, кто ее уведет! Ты иди, мамань, поздно уже, а я тут с другом детства еще кое о чем потолковать хочу…

Когда за соседкой захлопнулась дверь, Александр не спеша разлил по рюмкам дешевую водку.

— Ну что, Радя, давай еще раз помянем отца твоего, хороший был мужик…

Выпили молча, не чокаясь. За поминальным столом Радий почти не пил, да и не ел толком со вчерашнего дня — любая пища становилась в горле комом, вызывая тошноту. Александр тоже за столом не сидел, ездил за водкой, продуктами — поминальщиков было много, вслед за приехавшими с кладбища родственниками и сослуживцами потянулись соседи, какие-то старые бабки, дворовые старики с палочками. Действительно — сорок лет его родители жили в этом доме. На кладбище Радий видел, как Александр расплачивался с могильщиками, совал что-то водителям.

— Давай, за помин души. — Саша щедро плеснул по тяжелым хрустальным рюмкам. Снова выпили, он пододвинул Радику тарелку с лоснящимися ломтями вареной колбасы. — Ты закусывай, а то целый день не евши… — Он пристроил кружок варенки на толсто отрезанный кусок хлеба, с хрустом откусил соленый огурец. — Ну что, давай еще по одной?

В голове у Радия шумело от выпитого на голодный желудок, но смотреть на вареную колбасу, с белыми кругляшами жира, он почему-то не мог. Страшно хотелось спать, упасть головой в подушку, чтобы этот длинный черный день наконец завершился, но нельзя было: сидел рядом огромный чужой мужик с золотой цепью на бычьей шее — белобрысый Сашка из его детства, разливал по рюмкам водку «на помин души»… и еще оставалось что-то важное, невозможно было уйти, не решив сейчас этого, важного.

— Сколько я тебе должен, Саша? — всплыло в конце концов это важное, противное, сосущее.

— Глупый ты, Радька, хоть и профессором стал. Да ничего ты мне не должен!

— Нет, послушай, — с упрямством пьяного возразил Хлебников, — я в долгу ни перед кем…

— Хороший ты человек, Радька, и батя твой хороший мужик был. Да разве в деньгах дело? Деньги что — тьфу, мусор, бумажки, а важнее всего человеческие отношения, — философски изрек Александр Безуглов, Угол, лидер одной из правящих в городе бандитских группировок. — Сего дня я тебе помог, завтра ты мне поможешь. Теперь по-другому жить нельзя — затопчут. Что мы без настоящей мужской дружбы, брат? — Он с силой сдавил плечо собеседника. — Да! А бабки — бабки будут, если все с умом. Время сейчас такое — бабло само в руки идет. Ты мне звякни. — Он достал из кармана пухлый бумажник, извлек оттуда черную, замысловато тисненую золотом визитку, бросил ее на стол, придавил пустой рюмкой. — Как справите бате девять дней, так и звякни. Это чтоб и девять, и сорок дней — все по-людски. — Он снова полез в бумажник, сунул под ту же рюмку сложенные пополам купюры. Радий вскочил, выхватил деньги, принялся совать их обратно.

— Обидеть ты меня хочешь? — Безуглов тяжело отстранил его руку — Да ладно, все понимаю, в такой день… Не тебе, а для хорошего человека, чтобы все по-человечески было. Останется — памятник дяде Ваде закажешь. Ну все, крепись. — Он снова, как и утром, сунул Хлебникову руку-лопату — Крепись, брат. Я на девять дней заеду.

Радий растерянно проводил Безуглова к двери, все еще машинально сжимая в руке деньги. Потом вернулся к столу, развернул смятые в кулаке бумажки — это были купюры по сто долларов, пять штук. На телевизоре стоял портрет отца, перевязанный черной ленточкой, рядом на блюдце — рюмка водки, накрытая кусочком хлеба. Отец смотрел с портрета ласково и безучастно: ему уже ничего не было нужно — ни славы, ни денег. «Деньги — мусор, — вспомнились Радию слова Безуглова, — бумажки». Эти бумажки лежали сейчас перед ним — пятьсот долларов — огромная для него сумма. И Радий понимал, что когда-нибудь он должен будет их отработать.

* * *

— Та легше, легше! Та хто ж тебя так вчив? Руки б йому поодрывать! Шо ж ты газ не сбрасуешь, када скорость переключаешь?

Катя старалась изо всех сил. Забытые навыки возвращались с трудом, светофоры бешено мигали, и красный зажигался почему-то раньше, чем она успевала тронуться с места, на улицах было полно народа, который так и норовил прошмыгнуть перед носом, машины рядом мчались со скоростью метеоритов, и только она одна плетется, как улитка.

— Замучивсь я с тобою, девка. Ну шо ты у руль вцепилась, а? Руль трэба держать як птичку — и нэ прыдавыть, и нэ выпустыть. А в тэбэ вжэ аж пальци били.

Приходченко, управленческий шофер, был признанным асом вождения и, по словам Шатлыгина, мог и медведя обучить за десять минут. С Катей он катался уже третий час, но ей казалось, что она ведет машину все хуже и хуже.

— Дывысь, де знак высыть! — изъяснялся он исключительно на суржике — дикой смеси украинских и русских слов, в которую иногда вплетались такие несвойственные даже суржику выражения, как «о’кей». — Так знак же, видала ты чи нет?

— Какой знак, Павел Петрович?

— Какой, какой! Вступи дорогу! Бачила? Вступила? Так и попэрла! А ежели б встречная? Так и влупыла б нам, и очи б повылазылы! Ты знаки када в последний раз вчила?

— Я сегодня домой приеду и все повторю, — глотая слезы, пообещала Катя. Через час нужно быть еще у Натальи Антипенко, и там, возможно, она тоже окажется такой же никчемной ученицей.

— Отут тормози. Бачиш, знак высыть? Какой? Правильно, остановка запрещена. Самое тихое место. Та хто ж нас тронеть, мы ж на работе! Покурим трошки. Када паркуешься, поворотник уключай. И трогаться будешь, тоже. Шоб народ сзаду видав, шо ты робыть собираешься. О’кей?

— Поняла. Я забыла просто.

— Забула, забула! Я бачу, шо ты забула, када за руль садилася!

— Павел Петрович, — с робкой надеждой поинтересовалась Катя, — а вам домой еще не надо? Восьмое марта все-таки, а мы вас выдернули…

— Додому я ще вспею. Дома жинка, тэща приехала, так шо я не тороплюся. Нехай стол накрывають. Давай до парка Горького, там униз по Сумской, на площади развернемся и всэ на сёдни, хватит. Може, тебе сигаретку дать? Вспокоишься трошки та поедем. Сильно ты нервная.

— Я не курю, Павел Петрович.

— Ото и правильно. Здоровье гробить. А я покурю пока. — Наставник ее закурил, по мнению Кати, на редкость вонючую гадость, но она не смела возражать, только приоткрыла окно.

Сигаретный дым понемногу вытягивало, а из оконной щели Катя с удовольствием вдыхала свежий воздух. Свежий воздух в городе наполовину состоит из автомобильного выхлопа. Вторая же половина сегодня была поистине волшебной — из окна отчетливо пахло тем непередаваемым ароматом ранней весны, когда она еще незаметна глазу, — нет ни распускающихся почек, не слышно переклички вернувшихся скворцов и строящих свои неряшливые гнезда грачей. Этот запах, может быть, приносило откуда-то с полей, где холодная черная земля готова была покрыться нежной дымкой всходов, или это пахли уже изменившие свой цвет с мертвого зимнего серого на бархатистую мартовскую сепию деревья? Или это пах сам город, сами дома, жадно впитывающие солнце кожей сырой штукатурки, так же соскучившиеся по нему, как и бледные авитаминозные прохожие?

— Ну давай! — разрешил Приходченко, выбрасывая окурок в окно. — Паняй, што ли!

Катя, прерванная прямо на середине своих весенних фантазий, тяжело вздохнула, повернула ключ зажигания, щелкнула поворотником, выжала сцепление до конца и включила первую скорость. Потом осторожненько отпустила сцепление и добавила газу, плавно вписываясь в общий поток.

— Оце молодца! — наконец похвалил ее Приходченко.

На Сумской, однако, начались новые неприятности. Какой-то громадный джип сзади оглушительно, как взбесившийся слон, трубил, требуя, чтобы Катя уступила ему дорогу. Улица была хоть и центральная, но узкая, замощенная гранитной брусчаткой еще при Александре-освободителе, и деваться было некуда — вдоль тротуара стояли припаркованные дорогие лимузины.

Когда джип истерично засигналил снова, Катя дернула руль вправо, добавив учителю седых волос.

— Та хай вин хоч луснэ! — в сердцах сказал Приходченко, хватаясь за руль и выравнивая машину. — Сигналить воно! Сигнальщики, мать вашу етить! Трубачи Первой конной! Ты ехай! Там сороковка! Ты як раз сорок и едешь, все по правилах, чего ты его пропускать должна? А колы б ты зараз въехала кому-нибудь? Чии б то булы б проблемы? Твои проблемы!

— А если он в нас въедет? — нервно, затерроризированная сигналами, поинтересовалась Катя.

— Ось! — торжествующе сделал вывод водитель со стажем. — Пойняла, наконец! Если он у нас въедет, то вже будут его проблемы! Так что ехай спокойно.

Они уже добрались до конца улицы, где джип с торжествующим ревом обогнал их, и Катя с облегчением вздохнула.

Через десять минут они уже въезжали в арку двора, где возле подъезда она увидела знакомые фигуры — Лысенко и Банников мирно курили, дожидаясь ее прибытия. Желая лихо подрулить прямо к ним и похвастать достижениями, Катя с разгону въехала в огромную лужу, резко отпустила педаль сцепления, забыв снять машину с передачи. «Восьмерка» содрогнулась и заглохла. Приходченко, как раз вставлявший в рот сигарету, промахнулся и клацнул зубами.

— Ну шо? — саркастически заметил он. — Остановылась, як вси бабы становляться. Вчиш тэбэ, вчиш. Трохы языка соби не видкусыв! Ще завтра увэчери поедем, шоб ты хоть фары навчилась включать. Ферштейн? И в понедилок, як начальство бензину дасть. Ну, що ж ты в калюжу прямо встала? Як тепэр выйты, не знаешь? Та заводь, проидь трошки та зразу и розвэрнысь. От горэ! Що ж ты знову у ту ж саму калюжу едешь? Та задом здай, як хочешь до их пидъихать!

Задом лейтенант Скрипковская прямо на начальство ехать побоялась, протянула еще метра два, миновав злополучную водную преграду, и остановилась, на этот раз по всем правилам. Когда она вышла из машины, то почувствовала в руках и особенно в ногах противную мелкую дрожь.

* * *

— Ладно, Коля, с Катенькой мы более-менее разобрались. Теперь давай с тобой. У тебя, как я понимаю, на этой сцене тоже своя роль имеется?

— Наташка, иди к нам в отдел. Мы тебя сразу возьмем, без испытательного срока на две ставки разом. Будешь у нас и психологом, и костюмером…

— …и гримером, и парикмахером, и ясновидящей заодно.

— Угадала!

— А чего гадать? Ты сам вчера сказал, что на джипе Борисыча ездить будешь.

— Черт, это что ж я так проговорился, а?

— А по-моему, ты специально проговорился. Хитришь, Банников? Давай колись, хитрая морда. Так в чем проблема-то? Одежку тебе тоже нужно подобрать для карнавала вашего?

— А что, у тебя еще юбки ненадеванные остались? Нет, Наташ, проблема тут другая. Шмотки у меня и свои есть. Тут, понимаешь, Наташ, игра тоньше как бы должна быть. Представь, что я… ну, в общем, такой жучара — денег куры не клюют, а сам… ну… прибедняюсь. То есть некие детали, которые наметанному глазу ясно бы показали истинное, так сказать, положение вещей…

— В принципе, срубила… Часы возьмем у Антошки, — заявила Наталья и деловито стала прикидывать: — Одежку тебе и в самом деле нужно добротную, но неброскую, такую, что из моды вышла пару сезонов назад, а тебя жаба душит новую купить.

— Вот, у меня именно такая и есть.

— Это прекрасно, а то моими юбками ты, оказывается, брезгуешь… К тому же с Антошкой ты все-таки в совершенно разном росте, не то что мы с Катей — почти одинаковые.

— Наташ, я ни на что не намекал!

— А хоть бы и намекал! Да… часики, зажигалка… чего там мужики еще носят?

— Может, цепочку или перстень на руку? — робко подсказала Катерина.

— Хорошая идея. Цепочку зимой все равно видно не будет, а вот перстень… Такой… солидненький, но не слишком бросающийся в глаза. Есть у меня такой на примете.

— Наташ, давай без драгметаллов обойдемся, а? Машину мы уж точно не потеряем, а…

— Слушай, Коль, ты ж меня обещал взять консультантом, гримером и все такое. А теперь в кусты? Так вот, без этого вообще ничего не получится. Это я тебе именно как консультант говорю. Ты-то ладно. Дорогая зажигалка, часы — джентльменский набор, а кольцо, может, и перебор. Но вот Катерина! — Наталья строго указала пальцем. — Катерина у нас должна быть стервой высшего пилотажа. Бриллианты в этом случае выписываются по рецепту. Кольца, серьги, часы — все это я уже подобрала, мы с ней примерим, разберемся, что с чем надевать… Хотя стервы даже к спортивному костюму все на себя цепляют. Они без украшений чувствуют себя голыми…

— Наташ, а откуда ты так хорошо про стерв знаешь?

— Коленька, так я же и сама стерва. В каждой женщине…

— Может, все-таки не надо? — прервала Катя, напуганная перспективой везде ходить в бриллиантах. — У меня бижутерия хорошая есть…

— Бижутерию будешь в Театр юного зрителя надевать, — отрезала Наталья. — И вообще, чтобы ничего не потерять, нужно все надеть и ничего не снимать.

— Да ладно, ладно… Не кипятись. Понял уже.

— Ну, если понял, то хорошо. Поехали дальше. Какие еще детали у мужика могут быть такие, чтобы без слов говорили о материальном положении? Знаете?

— Ну… — Майор задумался. — Портфель? Мобильник?

— Кредитные карточки? — добавила Катя.

— Идея хорошая, — похвалила Антипенко. — Портфель — хорошо, я барсетки эти идиотские терпеть не могу. Мобильник… Он не всякую минуту звонит, а мусолить его в руках или на шею повесить — несолидно. Бумажник! Можно достать визитку, и кредитки ненароком показать, например… Да и это не главное. Знаешь, что ты уж точно никуда не спрячешь?

— Что?

— Стрижку, дорогой парфюм и хорошо ухоженные руки! Ну вот что это за руки? Заусеницы, ногти острижены как попало…

— Наташенька, но я же рабочий человек, а не буржуй какой-нибудь, — обиделся Банников, пряча руки за спину. — Мы тебе Катерину отдаем, с ней можешь делать что хочешь…

— Я все поняла. Трус ты, Колька. И нерешительный. Как тебя только на твоей работе держат? То ты как буржуй хочешь выглядеть, то как человек. Ты уж все-таки определись. Хочешь, маникюршу сюда пригласим, если в салон идти стесняешься. А стрижку я тебе могу и сама по старой памяти сделать. Помнишь, как я в школе, в девятом классе, тебя стригла, когда ты на свидание с Ковалевой собрался, и кусок выхватила? А ты еще решил, что я нарочно!

— А ну давайте все к столу, — пригласил Антон Борисович, галантно предлагая Кате согнутую калачиком руку, намереваясь вести даму в столовую.

* * *

— Ну что ж… Ладно… Стриги, делай что хочешь, — дал наконец свое согласие Банников. — Кстати, мы ж не просто так сегодня явились, мы как бы поздравить. Мы тут с Игорешей долго думали, что б тебе подарить к 8 Марта. Ничем тебя не удивишь, Наташка… Машина у тебя есть, муж есть, духи мы побоялись покупать…

— И правильно сделали, — заметила Наталья Антипенко, восседая во главе накрытого к ужину стола.

— Что во все времена считалось лучшим подарком?

— Книга, — подсказала Катя.

— «О вкусной и здоровой пище».

— Намек поняла? — подмигнул жене Антон Антипенко.

— Антошка, не доставай меня!

— Ваш подарок не в бровь, а в глаз. Деловая такая стала, просто ужас. Скоро больше меня заколачивать начнет. Хоть бы яичницу приготовила, но чтоб своими ручками…

— Антошка, не передергивай!

— Иногда кормишь, да, — признался Антон Борисыч со вздохом, аккуратной горкой накладывая себе салат. — Но все реже, заметь, и реже. И это из ресторана все принесли. «Париж» называется. Видели недалеко здесь, через две улицы?

— Это что, твой? — поинтересовался Лысенко.

— Не мой, а как раз Наташкин.

— Ой, ужасно вкусно! Как это называется?

— Это жюльен, Катенька. Кушайте, кушайте! Вы на мою жену не смотрите…

— Знаю, курить за столом — дурной тон, но ужасно хочется…

— А Катьку когда будем учить курить? — Лысенко жаждал помимо хлеба еще и зрелищ.

— Да хоть сейчас! — Наталья Антипенко достала початую пачку.

— А что за сигареты? — заинтересовался Лысенко.

— Дамские. — Наталья взяла тонкую изящную сигарету, поощряя Катю сделать то же самое.

— А что, мужики их не курят? — Лысенко потянулся к пачке. — Я тоже хочу попробовать…

— Курят, почему же… Но больше определенной ориентации, — заметил Антон Борисович.

— Я тебе говорю, Игореша, что с тобой в последнее время что-то странное происходит…

— Да иди ты, Колька! — Лысенко обиделся. — Я только попробовать хотел!

— С этого все и начинается. Сначала попробовать хотят…

— Катя, ты на кончик сигареты не смотри, когда прикуриваешь, — заметила Наталья, — глаза к носу скашиваются, некрасиво получается. — Теперь запоминай. Правило номер один. Если человек, который тебе подносит зажигалку, безразличен, ты прикуриваешь с совершенно отсутствующим видом, вот так. А если хочешь дать ему понять, что он может на что-то надеяться, то… — Антипенко сунула Лысенко в руки зажигалку, и капитан послушно щелкнул. Наталья наклонилась и долгим томным взглядом глянула снизу вверх капитану в глаза. — Спасибо, Игорек!

— Ничего себе! — восхитился Лысенко. — Мурашки прям по коже пошли! Наташка, это врожденное или каждый может научиться? Катерина, теперь давай ты!

Катя Скрипковская неловко вытащила сигарету и, чувствуя на себе взгляды всех присутствующих, обреченно сунула ее в рот. Лысенко щелкнул зажигалкой. Катя наклонилась к огню, подняла глаза на капитана, брови у нее поползли вверх, и взгляд почему-то получился умоляющий.

— Дым в себя тяни, — посоветовал Лысенко. — Ну что ты на меня так смотришь, это не я придумал! Нет, такому фокусу долго учиться надо. Стервой или рождаешься…

— …или становишься, — закончила мысль Наталья. — Не волнуйся, Лысенко, стерва у нас выйдет первостатейная.

— Между прочим, я Наташке тоже подарок подарил, — похвастался Антон Борисович. — Хотите покажу? В спальне повесил!

— Приличный? — тут же заинтересовался Лысенко.

— Сами увидите.

— Антоша, — Наталья даже порозовела от всеобщего внимания.

— Смотрите. — Антон Борисович был несколько уязвлен тем, что Наталья сразу не предъявила его презент. — Портрет!

— Вот это да! — только и сказал Лысенко. — Это из чего же? Из… из лоскутиков, что ли?

— Техника называется квилтинг, — пояснил Антон Борисович.

— Здорово… — протянула Катя. — Я такого и не видела никогда!

— Очень модно сейчас. И художник очень известный. Ирина Фомина. Недавно ее выставка была в кукольном театре, я зашел и был, можно сказать, совершенно очарован ее работами. Заказал ей Наташкин портрет, и вот…

— Это действительно подарок так подарок, — сказала Наталья, нежно целуя мужа. — От души. Не то что шуба какая-то!

— Давайте теперь обратно, — скомандовал польщенный Антон Борисович. — Сейчас еще кофе пить будем!

— Кофе — это очень вовремя… — В голове у Коли Банникова слегка шумело от выпитого, в желудке уютно разместилось съеденное. Он блаженно вытянул под столом ноги. И вдруг отдернул их, словно обжегшись. Ему показалось, что по ноге у него внезапно проползла… Змея?..

— А это что?! — растерянно спросил он.

Из-под длинной скатерти не спеша вышло нечто невообразимое, на ходу изогнуло крючком длинный, как хлыст, совершенно голый хвост и требовательным скрипучим голосом сказало:

— М-м-яу!

— Ни фига себе! Это… что?!

— Стригучий лишай, — ответил пораженный капитан Лысенко. — Собственной персоной. В самом деле, это что… кот? Или что это такое?

— Кот, — подтвердила Наталья. — Это наш любимый Финечка. Афиноген его полное имя.

— Наташ, я просто афиногеваю от тебя! У вас все не как у людей! Портреты! Коты! Это где ж ты такую красоту взяла?

— Отстали вы, ребята, от жизни, вот что я вам скажу, — грустно констатировала Наталья Антипенко. — Это сейчас самая модная порода. Донской сфинкс называется.

— Какой же он донской? Он же явно чернобыльский! И что это с ним случилось? Шерсть-то у него где? Долго в шкафу спал, что ли? Молью побило?

— Шерсти ему не положено. Чем меньше шерсти, тем лучше. Это вам не персюк какой-нибудь лохматый и тупой, как муфта. Он у нас интеллектуал. Все понимает, только что не говорит. И людей прекрасно чувствует. К плохому человеку ни за что не пойдет. И вообще… он у меня самый умный, самый красивый… самый любимый… Иди сюда, мальчик ты мой дорогой!

Но кот пошевелил огромными, как локаторы, ушами, дернул хвостом, гордо прошествовал мимо всех и вспрыгнул на колени Кати Скрипковской.

— Ой! — вскрикнула она от неожиданности и робко погладила экзотическое животное. — Ой, он… горячий! Он не заболел?

— У него температура тела выше сорока градусов, — пояснила Наталья. — Это чтобы без шерсти не мерзнуть. И все равно он мерзнет, конечно. Все время на батарее спит.

— Какой он приятный на ощупь! — восхитилась Катя, осторожно гладя кота кончиками пальцев. — Прямо бархат какой-то! И в складочку весь… Ой, он меня лизнул!

Кот, громко мурлыча, совсем как обыкновенный дворовый Васька, довольно терся о ее руки.

— Обычно он к чужим не идет, — озадаченно заметила Наталья, наблюдая картину полного кошачьего экстаза. — Финя, Финечка! Иди к мамочке! — позвала она кота.

Но тот только слегка муркнул, демонстративно свернулся клубочком и закрыл глаза.

— Вот подлец! — обиделась Наталья. — Задницей ко мне повернулся! Неблагодарное животное. Мужик мужиком. Как увидел красивую молодую девушку, тут же залез на колени и разлегся!

— Лысенко, тебе такого кота нужно на родовом гербе изобразить!

Катя осторожно подняла свитер и накрыла им засыпающего сфинкса. Кот благодарно привалился к ее теплому животу, завозился, устраиваясь поудобнее, и затих.

— Честно говоря, я ужасно рада, что он так сразу к Кате пошел. Он вообще недоверчивый. Тортик к кофе подавать?

— Подавать, подавать, — забеспокоился Лысенко. — Как же мы без тортика?

— Да, вовремя вспомнила. С обувью ведь большая проблема. Обувь-то моя ей не подходит!

— Да? — озадачился Лысенко, осторожно слизывая крем с ножа. — А почему?

— Потому что у меня 37 размер, а у нее 38.

— Ну и что? На размер всего-то.

— Ты меня внимательно слушал? Это если бы наоборот было: у меня — 38, а у нее — 37, то ватки бы подложили. А так не получится. Вот, у меня список, какую обувь желательно приобрести. Завтра идите и присмотрите. Да перестань ты крем слизывать, тебе что, торта мало?

— Торта много не бывает, — ответствовал Лысенко. — Смотри, вот к коробочке прилипло. Ты же, буржуйка, все равно добро выкинешь, облизывать не станешь?

— Я вообще сладкого не ем, — обиделась хозяйка. — А не потому, что буржуйка.

* * *

— Да чего ты так, Катерина, расстроилась? — недоумевал Лысенко. — Женщина радоваться должна, когда ей обновки идут покупать, а у тебя такой вид, как будто на похороны собралась. Кстати, не понимаю, каким образом мы с Колькой опять у тебя оказались? Заколдованное место какое-то, ей-богу! Поехали по домам, а проснулись у Скрипковской.

— У тебя снова денег на такси не было, — мрачно заметил Банников.

— Так праздники же, — пояснил Лысенко. — Откуда им взяться, деньгам-то?

— У меня тоже, — вздохнула Катерина, — денег совсем мало осталось…

Лысенко просек проблему, что называется, с лёту:

— Так вот почему ты такая кислая сидишь! Ладно, не горюй, на обувку мы тебе с Колькой бабок налипуем. Ну, я это… знал, что все равно понадобится, и сразу оформил… — Лысенко смущенно, насколько он вообще мог быть смущен, полез в карман и выложил на стол нечто, завернутое в газету. — Вот.

Банников крякнул, а лейтенант Скрипковская заерзала на табурете.

— У меня сапоги хорошие, новые, — зачем-то пояснила она. — Очень удобные. В них целый день ходить можно, и ноги не устают. Не знаю, почему они Наталье Леонидовне…

— Эх, Катерина, Катерина! Наташка с тобой сколько провозилась, а ты так ничего и не поняла! Не то хорошо, что удобно, и не то удобно, что красиво! Купим тебе сейчас недорого…

— Экономный ты наш! — похвалил друга Банников.

— Попрошу без ехидства! Да, экономный! И из этих денег, заметь, копейки не взял. Значит, еще и честный. Кстати, Катерина, ты, пожалуйста, нас «товарищ майор» и «товарищ капитан» не называй. Неудобно. Просто Игорь и Коля. Представь, что мы твои… э… близкие друзья.

— Куда уж ближе, — заметил невозмутимый Банников, — если вторую ночь у тебя ночуем.

— Не бойся, мы никому не скажем! — заверил ее Лысенко. — Твоя репутация не пострадает.

— Ах так? — не растерялась Катя. — Значит, вы никому не скажете? Огромное вам спасибо. Значит, и я не скажу, что вы тут вдвоем с… Колей провели две ночи в одной постели… Игорь!

— Ты смотри! — удивился Лысенко. — Что делается! На ходу подметки рвет! Наташкина школа.

* * *

С того злополучного вечера, когда Люба Крячко выставила из своего дома Владимира Парасочку, прошло уже много времени, а настроение все еще было ниже нулевой отметки, да и дела шли все хуже и хуже. Во всех отношениях. Пришлось отдать Светке тяжело заработанное — это ведь всегда так бывает: берешь в долг чужие, а отдавать-то уже свои приходится. Тем более Люба на машину копила, за квартиру в банк выплачивала, да и о летнем товаре подумать надо было, и вообще — мало ли что может в жизни случиться, а она без копейки. Осталась она и без мужика, и без денег, да еще и слава нехорошая о ней стала идти — и что до мужиков чужих падкая, и что вроде бы на руку нечиста. Отродясь Люба чужого не брала, и обидно ей очень такие шепотки было за спиной слушать. Новый год прошел, как панихида, — никто ее никуда не пригласил, никому она стала не нужна… Сидела Люба одна у телевизора, плакала, ела курицу копченую, которую тетка с оказией передала, торт в розовых розочках — но вкуса не чувствовала. Все было одинаково пресным, как трава, — и курица, и торт.

Светка на базар не выходила — а то так бы и плюнула ей Люба в бесстыжие глаза! Володечку видела только раз, и то издали — предатель, иуда; на их месте теперь стояли родственники — шурин Пашка и жена его Ленка, стерлядь еще та. Зинка тоже волчком крутилась, только с ней Люба и разговаривала. От нее она узнала, что Светка собралась магазин открывать, и не где-нибудь, а прям в самом козырном месте, в «Новом веке», где аренда была о-го-го, зато и цены выше, а от покупателей вообще отбою не будет — только успевай поворачиваться. Ругая себя в душе, бегала Люба на магазин смотреть — пошла в другую сторону, а ноги сами вынесли. Увидела. Расстроилась. Место и впрямь золотое — тут тебе и трамвайная остановка, и выход из метро; тротуар новый, все плиткой выложено, не то что у них в рядах — колдобина на колдобине, ноги поломать можно. Витрины огромные — сплошное стекло, загляденье. Каждый магазин в два этажа — Европа, да и только. Вот где эта дрянь развернется! И самое обидное, что на ее, на Любино кровное, на заработанное. И сволочуга эта там была собственной персоной — на полочках товар расставляла. Штаны кожаные на задницу свою нацепила, волосы перьями покрасила. Ишь скачет, как коза на привязи! Куда только радикулит девался! Захотелось Любе прийти ночью, стекла в этой лавочке перебить; умом-то она понимала, что никуда не пойдет и стекла бить не станет, — поймают, штраф припаяют и с рынка в три шеи выпрут, но несколько дней ее эта мысль грела.

После Нового года торговля была никудышная — людям Рождество справлять надо, потом старый Новый год. Потом едва-едва сдвинулось с мертвой точки, как грянули крещенские морозы, температура зашкалила за минус двадцать. Какой дурак в такую погоду на базар пойдет? Дураки только стоят, ждут манны небесной, и Люба с ними вместе.

Душа Любина требовала алых парусов, а тело — оно тело и есть, растеребил его только Владимир Парасочка и бросил. Нового любовника искать Люба не собиралась — была она женщина гордая, хотя и ранимая. Правда, негритос этот, что мелочевкой всякой пробавлялся, нет-нет да и возникал на Любином горизонте: на Новый год подарок принес — смешной брелок к ключам и открытку — все в коробочке золоченой, серебряной ленточкой перевязано. Люба уже к нему привыкла, улыбалась издали. Правда, совсем чуть-чуть, но все-таки улыбалась. А мужчину хотелось настоящего, сильного, чтобы опорой ей был. А уж она бы!..

На Крещение как раз занесло ее на базарчик возле метро, фруктов очень захотелось. Торговали фруктами черномазые, не то грузины, не то чеченцы, их Люба не разбирала. Одному Люба так понравилась, что аж из-за прилавка выскочил, за руку ее схватил. Товар бросил, до самого метро проводил, пакетик с фруктами поднес. Черт ее попутал, дала она ему адрес. Он ей Аликом представился, а как его звали на самом деле, Люба так никогда и не узнала. Чего-то волновалась она в тот вечер, и ванну приняла с пеной, и ногти накрасила. Алик пришел, как и договаривались, — в семь часов. Вежливый такой — три гвоздички принес, правда морозом прихваченные, полный пакет мандаринов в коридоре в угол поставил, а на стол — бутылку водки. Люба честь честью стол накрыла, телевизор включила, даже свечи на стол поставила — дура такая! Чеченцу на ее свечи плевать было — он жрать кинулся, как с голодного края, водку почти всю сам оприходовал, Любе только два раза по полрюмки и налил. А потом на нее набросился, вместо того чтобы фотографии Любины в альбоме посмотреть сначала, как все культурные люди делают, или вышивки, по стенам развешанные, похвалить. Люба и охнуть не успела, как он ее на кровать завалил, содрал все до последнего и такое ей устроил — Люба даже в кино не видела. До утра ее утюжил, едва-едва выпроводила. Он сказал, что вечером опять придет. Люба с перепугу и от усталости осталась на весь день дома, а вечером закрылась на все замки, сидела тихо, как мышь, и даже света не включала — чтобы через глазок не видно было. Но черный, слава богу, не явился. Мандарины Люба еще утром из угла забрала и чуть не расплакалась — почти одно гнилье. Но то, что еще спасти можно было, она в банку сложила и сахаром пересыпала. Удивлялась потом себе — что это на нее нашло, что она за кулек порченых мандаринов и три дохлые гвоздички так опростоволосилась? Не иначе как опять колдовство — видать, Светкина порча еще Любе боком выходила.

Назавтра она поуспокоилась, на работу пошла, только целый день дергалась, оглядывалась — но все было тихо. Да и откуда чеченцу знать было, где она работает? Нервы у Любы стали совсем никудышные. А еще через неделю Люба поняла, что чеченец, кроме мандаринов, ее еще кое-чем наградил. Как пойдет она по-маленькому — хоть святых выноси. И режет, и жжет, аж глаза на лоб вылазят. Помучилась так три дня — и решила отправиться в вендиспансер. Сначала хотела в аптеке что-нибудь спросить, но не знала что, а потом и вовсе перепугалась — а ну как СПИД? Провыла всю ночь в подушку, а утром взяла себя в руки — и пошла. Лучше уж сразу все узнать. Пока в регистратуре с паспортом стояла, обливалась цыганским потом. Потом немного пообвыклась — под кабинетом все люди приличные сидели, пальцем на нее никто не показывал. Врачиха, однако, неприветливая попалась, губы поджала, когда Люба толком не могла сказать, кто с ней так. А Люба с самого начала решила, что правды никому не скажет, — историю придумала душещипательную, что села поздно вечером в машину… «а он меня и изнасиловал!» — и расплакалась.

— А что ж вы в милицию не пошли? — строго поинтересовалась у Любы врачиха.

— Что вы! — Люба замахала руками. — А говорить будут? А их мафия? Я женщина одинокая, меня и защитить некому. Двадцать лет учительницей проработала, теперь вот на рынке стою… Не от хорошей жизни, — прибавила она, бросая ненароком взгляд под стол, на врачихины ноги. Ноги у той были проблемные, отекшие и с косточками, на ногах были тапки домашние, точь-в-точь такие, какие Любина тетка в деревне носила. Под вешалкой стояли и сапоги — старые и немодные. То ли у врачихи денег не было, то ли старое и разношенное было милее нового, но Люба и тут свое обаяние на полную катушку использовала.

— Сапожки у нас на вас есть, — сказала она, скромно опустив припухшие от слез глазки в пол. — Кожа — шевро, мех внутри. Сто лет носиться будут. Я хозяину скажу, что для себя беру, так он отдаст их вам по закупке. Размер-то, я смотрю, у нас вроде как один будет?

Тут Люба немного слукавила — какого-то хозяина приплела. Ну не говорить же этой мымре очкастой, что Люба сама себе хозяйка. Сапожки-то денег стоят немалых, и даром никакого резона их отдавать нет. Врачиха сразу заинтересовалась и подобрела. Внимательно очень Любу осмотрела, расспросила, что за симптомы да давно ли появились. Анализы все у Любы взяли, но врачиха ей сразу сказала, что, скорее всего, наградили ее гонореей, лечение несложное, и лекарство выписала колоть. На СПИД же велела обязательно провериться, и все дни, покуда результата не было, Люба сама не своя ходила, даже в церковь пошла, Пантелеймону-целителю помолилась, чтобы СПИДа этого проклятого у нее не нашли, чтобы все одной гонореей и ограничилось. Заодно поставила свечку за Светкино здоровье — кто-то ей сказал, что заклятого врага нужно за здоровье поминать, тогда вся порча опять к нему вернется. Люба сначала забоялась, а потом плюнула на все и поставила. Пусть, сучка, знает.

Сапогами врачиха осталась очень довольна, дала Любе свой телефон, велела звонить, ежели что. Люба телефон взяла, дома в книжку переписала, только подумала, что лучше бы ей по этому телефону звонить никогда больше не пришлось. Задницу всю ей искололи, врачиха на радостях витамины какие-то еще приписала болючие, но Люба все вытерпела. За неделю действительно вылечили.

А негритос все ходил и ходил вокруг Любы. На четырнадцатое февраля, День влюбленных, подарил ей сердце красное плюшевое, нажмешь — музыка играет. В кафе пригласил. Кафе тут же, на базаре. В город бы Люба постеснялась с черным, как сапог, идти, а тут, на базаре, кого только нет — и вьетнамцы со своими вьетнамками кривоногими, и кавказцы всех мастей — чтоб им пусто было! — и арабы, и негры. Вавилонское столпотворение какое-то. На Любу с ее ухажером никто даже и не посмотрел. Посидели, съели по шашлыку с салатом, потом по мороженому. Боба — так негритоса звали, по-ихнему это Ричард, а у нас его все Бобой называли — все норовил Любу по ручке погладить. По-русски он очень даже прилично говорил, но с акцентом, конечно. Торговал он уже не фломастерами — перешел на носки-колготки, а в марте, сказал, и зонтики пойдут; значит, раскрутился помаленьку. Люба зонтики одобрила, потому что едва дожди зарядят, будут их расхватывать, как горячие пирожки.

Потом Боба набивался Любу домой провожать, но Люба его сразу на место поставила: какие там провожания! Она женщина серьезная, и никаких провожаний ей не надо. Ричард смотрел ей вслед с восхищением, а еще через неделю сделал ей официальное предложение — с дешевеньким колечком и цветами. Было это опять в том же кафе. Люба, не зная, как себя вести, растерялась: взять колечко или обратно отдать? Если она ему отказывает, то как с этим быть? Колечко взяла, покраснела, как школьница, и пообещала подумать. Он неделю не приходил, черт его знает, может, обиделся.

За эту неделю Люба много чего передумала и даже книжку одну прочитала — любовный роман. Там главная героиня тоже белая была, а любовник ее — африканец. Потом еще мимо театра шла, а там афиша висела — «Отелло». Вспомнила, что Отелло тоже черный был, а Дездемона, кажись, белая. То ли роман на нее подействовал, то ли Отелло с Дездемоной, но когда Боба через неделю явился, Люба ему улыбалась и была благосклонна — и пошел он ее провожать домой.

В этих романах, оказывается, такую чепуху собачью пишут — у Любы с Бобой никаких страстей африканских не было — все тихо, мирно, вполне по-человечески, к обоюдному удовольствию. С удивлением она отметила, что куда там и Владимиру Парасочке так с Любой нежничать было! Утром Боба кофе ей сварил и в постель принес, а Володечка любимый только яичницу в кухне готовил. Впрочем, этот тоже яичницу жарил, и ничуть не хуже Парасочки. Даже лучше. Специй туда каких-то набросал, хлеба в тостере, который до этого в кухне только для красоты стоял, нажарил и маслом его густо намазал. Люба откусила — вкусно! Боба ей деликатно напомнил о своем предложении, спросил, принимает его Люба или нет? Люба загадочно так улыбнулась и сказала, что да, принимает. Боба на колени стал и руку у нее поцеловал.

В тот же день в загс пошли, подали заявление. Люба сначала решила, что на своей фамилии останется, но Ричард сказал, что у них так не принято. Полностью Бобу звали Ричард Мбогу Барибобу. Люба теперь тоже будет мадам Барибобу. Ну и ладно, Барибобу так Барибобу. Вон, у свояков Парасочкиных фамилия еще хуже Бобиной — не то Голопузенко, не то Голопупенко. Плохо было только, что у жениха своего жилья не было, он угол где-то снимал. И женат уже один раз оказался — на русской же, и ребеночек имелся — девочка. Правда, разведен он уже давно был, девочке четырнадцать лет. Но все-таки плохо.

— Дочке помогаешь? — спросила Люба строго, когда шли из загса домой.

— Помогаю, конечно. — Ричард придерживал Любу за локоток, уже как свою собственность.

— Это правильно, — одобрила Люба, которая своего родного сына тетке чуть не грудным подбросила и виделась с ним два раза в году. Но, вообще-то, детей она очень любила, болела за них, можно сказать, душой. Недаром она учительницей была.

Он просиял. Хорошая Люба все-таки баба, чуткая. Другая бы отругала — деньги на ветер пускаешь. А эта нет — говорит, что детям помогать надо. Теперь, конечно, денег у них больше будет. Боба будет у жены жить — за квартиру платить не надо, участковому платить не надо, еду готовую тоже покупать не надо, все будет сам дома готовить. Это ж какая экономия! Люба согласно кивала, одобряла Бобины резоны. Хороший человек оказался этот Ричард Барибобу, правильный, хоть и не нашей национальности. Вышивки ее ему очень понравились — языком цокал, головой крутил, опять ручки целовал, потом пальчики — каждый отдельно. Кому расскажи — не поверят.

Плохо было только, что с рынка ее выживали. То крысу дохлую подсунут под прилавок, то гадости какой-нибудь вонючей нальют — пока ототрешь, и торговать некогда. Не иначе Светкина родня Любино место себе наметила захапать. Мало ей горя! Иногда так допекали, что впору было бросить все к чертовой бабушке и пойти с Ричардом носками торговать. Но терпела — куда деваться? Опять в школу? Так на учительскую зарплату кредит не отдашь, еще и квартиру заберут. Приходилось терпеть. Землячество Бобино хорошую торговлю держало, выгодную — джинсами. Джинсы сейчас все поголовно носят. В джинсах, можно сказать, человек рождается и в джинсах умирает. Но там все забито было, и, когда Боба на рынок пришел, ему уже места не нашлось. Оказывается, он по образованию географ был и даже в аспирантуре учился, прежде чем на рынок попал. Кучу книг перевез в Любину квартирку, почти все на французском языке. Люба даже мечтать стала, что когда-нибудь они с Ричардом в Париж поедут, переводчик им будет не нужен, Боба сам ее по столице мира водить будет. Парасочкины родичи же, Голопузенки, на нее после их с Бобой, так сказать, помолвки чуть ли не пальцами тыкать стали, дикари.

К 8 марта было большое оживление, товар хватали, не торгуясь, и Люба чуть-чуть воспрянула. Восьмого Боба ей цветы подарил, три темно-красные розы, отвалил за них небось кучу денег. Боба хотел даже свою торговлю вразнос бросить, вместе с Любой стоять, защищать от Голопузенков, но она не согласилась — как-нибудь потерпит, ведь не вечно же ей гадости делать будут. Узнает Светка, что бывшая подруга замуж вышла, авось успокоится.

Девятого — воскресенье, самый торговый день, но фарт прошел, и Люба понимала, что много не заработает. Бобе она ничего про свой бывший роман не рассказывала, а про Светкино колдовство — тем более. Только намекнула, что такие люди нехорошие есть — гадости делают, порчу наводят. Оказалось, у них в Африке, откуда Ричард родом, такое тоже имеется. Но там колдун — уважаемый человек, его все знают, можно пойти за помощью и за советом. Ричард дал невесте амулет — очень от сглаза помогает. Косточки какие-то, вроде птичьи, и перышки серенькие, на кожаном ремешке. Люба аккуратно амулет в бархатный мешочек зашила, чтобы не повредить, и как раз сегодня на шею повесила, вместе с крестиком. Одна вера хорошо, а две — еще лучше.

Как и предполагала, покупателей было совсем немного. Продавцы стояли, зевали, торговля шла вяло. Голопузенки тоже выползли всем составом, улыбаются — покупателей заманивают. Люба спиной повернулась — лицом к ним стоять много чести. Почин все-таки Люба первой сделала, продала пару весенних ботинок. Пришлось скинуть много, только чтобы покупатель, не дай бог, к Голопузенкам не ушел. Все равно заработала. Считай, недаром вышла. Потом Боба пришел, поцеловал в щечку, сунул ей в рукавицу конфетку. Потом подо шли трое — два мужика и девица с ними. Девица рыжая, не фотомодель, но симпатичная, ножки без особенностей — на такие ножки все что хочешь сядет, любой фасончик. И размерчик самый что ни есть ходовой — Люба на глаз сразу определила — 38. И мужики из себя видные, и неженатые, уж это Люба голову бы на отсечение дала. Если бы Люба уже невестой не была, то глаз на одного положила бы — того, что повыше, повиднее. Тот, который Любе понравился, больше молчал, а второй был тоже очень ничего — с голубыми глазами, только остроносый больно и бабник большой — это Люба могла точно сказать. Кто им девица, Люба сразу не определила, но что не любовница, это ясно с первого взгляда. На такое у Любы был просто нюх. Скорее, остроносого бабника сестра. Не сильно и похожа, но сейчас один от одного, другой от другого — а все родня. Но то, что покупатели серьезные, это уж как пить дать. Оказывается, девице и сапог, и туфель на выход по две пары было нужно, а еще ботиночки весенние.

— Красивые и недорогие, — добавил остроносый.

Сразу пять пар! Вот это заказ! Да Люба для таких покупателей в лепешку расшибется! Но только она задумалась, что бы такое предложить, как тут же бочком пристроилась Ленка Голопузенкова и сладким голоском доложила:

— Вы ко мне подходите, я по оптовой цене отдам!

Люба аж задохнулась. По базарным понятиям имела она сейчас полное право в обидчицу вцепиться и попортить ей шиньон. Покупатели-то возле ее прилавка стояли, у нее, Любы, товар смотрели!

— Обижают тут вас, — заметил остроносый. — Что, и заступиться некому?

Люба горестно покачала головой, вздохнула и даже носом потянула. Был бы тут Ричард… Да и что бы он сделал? Не стал бы он с Голопузенками драться. Это точно. Он все же деликатный человек, университетское образование имеет, не то что эти, от сохи.

— А пойдемте ко мне в контейнер, — неожиданно предложила Люба. — Там и выбор больше, и померить все можно не спеша, на стульчике сидя. А если пять пар, то я вам и сама по оптовой отдам, — громко, чтобы Голопузенки слышали, сказала она. Тут и Ричард подошел, очень вовремя. Люба ему велела свои носки-колготки временно спрятать, а самому за товаром присмотреть. А если покупатели будут, то пусть у Зинки спросит, что почем. Зинка уже со Светкой не работала, ее Голопузенки из экономии турнули, она через место пристроилась и снова стала с Любой в хороших отношениях. Люба ей шапочку связала крючком, модную, сетчатую — работы от силы на час, а Зинка еще пригодится. Да и привыкла Люба людям добро делать.

В контейнере просидели часа два. Люба кофе из термоса предложила — слышала, что в хороших магазинах покупателей угощать принято. Остроносый на ящик, застеленный чистой бумагой, шоколадку положил — кофе выпили с удовольствием. Потом Люба и сама не поняла, что на нее нашло, зачем-то стала жаловаться, что ее со свету сживают, а все из-за того, что за черного замуж выходит. Эти трое слушали очень внимательно, сочувствовали. Про колдовство Люба распространяться не стала, в это не каждый поверит, еще засмеют. Обувь девице выбрали самую модную, последний писк, и при этом добротную, настоящую кожу, не фуфло какое-нибудь дерматиновое. Цену Люба назначила даже ниже оптовой.

— А не хотели бы вы, Любочка, от этих пауков в другое место перейти? — вдруг спросил ее остроносый. — У меня тут кое-какие связи в администрации, могли бы вам поспособствовать. Например, в обойном ряду новый крытый павильон строят, видели, наверное? Так места будут. Понятно, что только для своих, но для вас я бы это дельце устроил.

Люба в уме все мгновенно просчитала. Свое место можно выгодно продать — желающих пруд пруди, даже и за один день. Но пока продавать смысла нет, обуви навалом. А вот Ричарда поставить торговать — другое дело. Он мигом освоится, как-никак образование имеется. А на вырученные деньги она бы обои в той же Москве закупила. И обоями она бы с удовольствием торговала, вкус у нее отменный, и покупателя чувствует, и вообще. А Светка бы от злости сдохла, что Люба не только с рынка не ушла, а даже и в новый павильон переехала.

— Я бы с удовольствием, — не веря своему счастью, проговорила она. — Я же сама учительница по домоводству… Так что в интерьере, — гордо произнесла Люба, — разбираюсь!

— Ну вот и славненько, — неизвестно чему обрадовался остроносый, как будто это ему счастье привалило. — Так я завтра позвоню, а вы, Любочка, подходите во вторник в администрацию, спросите там Марину Аркадьевну и договоритесь. — Вот вам мой телефончик, на всякий случай.

— Домашний?

— Служебный, — веско сказал остроносый, и Люба сразу все поняла, не вчера родилась. Да оно и хорошо. Теперь у нее крыша своя будет, ментовская, самая надежная; а для хороших людей почему не поработать? Тем более что там, говорят, за работу еще и деньги платят. Да Люба и сама заработает, а вот за Ричарда теперь будет кому вступиться, если что.

Остроносый достал деньги, снял резинку, стал пересчитывать. Не хватило. Люба замахала руками — мол, не надо, я еще уступлю. Но им это не понравилось, девица достала свой кошелек и добавила сколько надо. Обратно Люба возвращалась гордая, сзади шли эти трое с коробками. Ричард стоял тоже сияющий, скалил белые-пребелые зубы. За это время еще пять пар продал, оказывается, а Голопузенки ни одной! Пять да пять — это уже десять! Люба от счастья сняла с Бобиного стенда четыре пары колготок, самых лучших, в подарок этой рыжей к обуви, значит, и носки махровые с кошечками.

— Это от меня, как оптовым клиентам, презент. — И сунула ей в сумку.

Рыжая хотела возразить, но остроносый подхватил ее под руку, а Любе подмигнул. Тот, который Любе понравился, солидный, тоже на Любу посмотрел как-то по-особенному. Но Люба, считай, уже была мадам Барибобу, так что лишнего себе ничего не позволила, только приветливо кивнула.

У Голопузенков зенки как у пекинесов стали, чуть не повыпадали, да не тут-то было. Любу теперь с кашей не съешь, она и раньше-то себя не сильно в обиду давала, а теперь уж точно спуску не даст. То ли день был такой хороший, то ли Бобин амулет волшебный помог, то ли свечка, за Светкино здоровье поставленная, наконец подействовала, но настроение у Любы поднялось до невероятных высот, и даже на небе серые тучи вдруг куда-то подевались. Ослепительно голубое весеннее небо улыбалось ей, Любе Крячко, и солнце светило, съедая снег на рыночных навесах подчистую; в натекших лужах возились и орали воробьи, и жизнь была снова прекрасна и удивительна.

* * *

— Виртуозно сработал, — похвалил друга Банников. — Эта Люба стучать будет от души и с большим удовольствием. Да и муж этот ее будущий пригодится. Их землячество в последнее время совсем оборзело — на наркоте уже троих прихватили. Наркота — не наше, только почему не помочь? Мы соседям сольем информацию, они нам чего-нибудь подбросят. Учись, Катерина, как агентуру кадрить надо, пока Игореша жив.

— Ты, Барабанников, смотри, что говоришь. За базар и ответить можно.

— За Барабанникова я и обидеться могу.

— У вас с Наташкой всего четыре дня осталось, — напомнил Кате Банников. — К этому нужно серьезно отнестись, иначе и затевать ничего не стоило. Там же профессионалы сплошь. Они мгновенно все считают и анализируют, и если что-то не так будет, то это их сразу насторожит. Психологический портрет, так сказать, должен во всем соответствовать оригиналу. Ты обязана на высоте быть, потому что именно ты у нас будешь тем живцом, на которого мы их поймаем.

Катя внезапно почувствовала, что ей почему-то очень страшно становиться «тем живцом, на которого мы их поймаем».

— Что, рыжая, испугалась? — сочувственно сжав ее руку, спросил Лысенко.

Первый раз за все время их знакомства Катя не обиделась на «рыжую».

— Давай мы тебя все-таки до дому проводим. — Банников отобрал у нее две коробки, которые она несла. — Не боись, прорвемся. Ты же талантливая, Катюха, у тебя все получится. Самое худшее, что может случиться, — это то, что они вообще не клюнут.

* * *

Эвелина Даугуле всегда любила март. За тоненький хруст льда в подмерзших лужах, за крахмально-голубое небо, за стремительно удлиняющийся день, за закаты, умопомрачительные мартовские закаты, с зеленым, как неспелое яблоко, небом, таким же нежным, как на японских гравюрах. За холодный мартовский ветер, который она тоже почему-то любила. Март был немножко… как она сама — с его неяркими красками, твердостью всех линий, выверенной графикой силуэтов деревьев и ослепительным солнцем. После тусклой зимы солнца было много. Ей больше всего хотелось именно солнца: ведь она выросла там, где даже летом его не бывает вдоволь. Зато и зима там намного мягче, и сейчас, наверное, уже вовсю в парках цветут крокусы…

Она давно не была дома, у родителей, — здесь был теперь ее дом, здесь, где она полюбила такого сильного, неординарного человека. Человека, который был выше других на голову. Столько лет, столько душевных сил она потратила, чтобы быть рядом. Она не представляла себе другой жизни, с другим человеком, в другом месте. Что с ней было бы, вернись она к себе на родину, в крохотный литовский городок, как об этом мечтали когда-то ее родители? Вышла бы замуж? Родила бы детей? Чистые улочки, герань на окнах, вежливые соседи, педантичные отношения. Ничего непредсказуемого, что разгоняло бы прохладную прибалтийскую кровь. В местной поликлинике сидела бы она в уютном стерильном кабинете, выписывала домохозяйкам рецепты от бессонницы. В воскресенье всей семьей ходили бы в гости к свекрови, пить чай с мятой и песочным печеньем. Все было бы точно так же, как в семье ее собственных родителей, а до этого — в семье ее деда и бабки. Те же фотографии в рамочках на опрятных неброских обоях — «это наша свадьба, а это — наша серебряная свадьба». А между ними — пустота. Двадцать пять лет пустоты, когда нечего вспомнить, когда один день похож на другой даже не как две капли воды, а как два оборота того самого колеса, в котором крутится пресловутая белка. И не выпрыгнуть, и не добежать. Только крутить, крутить до дрожи в мускулах, до изнеможения. Так же и дни в маленьком городке накручиваются один на другой — месяц за месяцем, год за годом. Ни одной вспышки, ни одной глупости, ни одной всепоглощающей, пусть и недолговечной страсти — только размеренное щелканье колеса. И впереди — точно такие же размеренные еще двадцать пять лет; почтенная старость, дети, внуки, уважение соседей, заслуженный отдых, подсиненные седые волосы… И последняя горсть бедной кладбищенской супеси, аккуратно брошенная аккуратной лопаточкой на аккуратный гроб. Эта жизнь, эта горсть супеси до сих пор снились ей по ночам, и она просыпалась как от кошмара, с сильно бьющимся сердцем. Она выбрала себе другое. Или это бунтовали гены? Или она всегда была не такая, как все?

Эвелина взяла в руки маленькую вазочку с подснежниками — она любила их больше остальных первоцветов. Тюльпаны — слишком нахальные, яркие, броские выскочки. Гиацинты — жирные, кудрявые, с навязчивым одуряющим запахом — ни дать ни взять идущие в гости почтенные домохозяйки. А эти — нежные, недолговечные, любимого ею цветового сочетания — белого с зеленым. С нежным, едва уловимым запахом, который даже ароматом нельзя было назвать. Казалось, это сам март пахнет подснежниками. Или подснежники пахнут мартом?

— Эвелина Антанасовна, у нас клиент, — прервал ее мысли голос секретарши. Хорошая девочка, вежливая, воспитанная, работает у них уже полгода. Что-то глаза у нее в последнее время… Слишком много стала понимать. Пора искать ей замену. Нужно напомнить Радику.

— Приглашай, — разрешила она.

Секретарша замешкалась в дверях.

— Я уже приглашала, но он хочет только с Радием Вадимовичем разговаривать…

— Предложи ему кофе, а Радия Вадимовича я сейчас разыщу.

— Радик, к тебе клиент пришел. — Мобильный он взял сразу, как будто знал, что она сейчас позвонит. — Нет, он не захотел со мной разговаривать. Не знаю, но хочет именно тебя. Когда? Хорошо, я поняла. — Эвелина вышла в холл. В помещении их офиса курить было строго запрещено, о чем сообщали многочисленные таблички.

— Кристиночка, Радий Вадимович сейчас подойдет.

Уже темнело. Она прикурила на крыльце и взглянула на клиента, отлично видимого в освещенном окне. Кофе не пьет, на спинку не откинулся, сидит все в той же напряженной позе. Значит, сильно волнуется. Осторожно взял чашку и поднес к губам. Значит, уходить не собирается, решил дожидаться. Прекрасно. Из-за горящего внутри яркого света она не видна, зато клиент как на ладони. Она не спеша двинулась к кафе. Что-то в последнее время у них не густо — Али больше нет, и замена ей пока не готова. От Ленки совсем не та отдача, а Рома мальчик хоть и старательный, но что такое один Рома? А нужно платить аренду, причем немаленькую, зарплату уборщице и секретарше, да и уголовнику этому, Углу, отдавать его долю… К тому же текущих расходов много — Лина знала об этом как никто другой, поскольку именно она ведала бухгалтерией. Тяжело было заниматься помимо профессиональных дел еще и этим. Но кому это можно было доверить?

— Тебя ждут, — сказала она с твердым характерным акцентом, от которого так и не избавилась. — Мужчина. Сильно волнуется.

— А почему он не захотел говорить с тобой?

— Скорее всего, проблемы с женой. Пришел именно к тебе, видно, кто-то рекомендовал. Но клиент не наш, Рома с ним не работал. Я пока побуду здесь, хорошо?

Радий кивнул. «Умница, — подумал он о Лине с нежностью. — Все правильно. Если это не наш клиент, то нужно посмотреть, куда и на чем он потом поедет или пойдет». Рядом с их офисом располагалась дрянная забегаловка быстрого обслуживания, где еда была весьма среднего качества, но зато имелась автостоянка и из окон прекрасно просматривалось их крыльцо.

* * *

— Вы, кажется, меня дожидаетесь? — приветливо улыбнулся Хлебников.

— Если вы Радий Вадимович, то вас.

Мужчина тяжело поднялся с дивана. Интересное лицо, волевое, жесткое, хотя челюсть немного тяжеловата. Взгляд мрачный. Эвелина наверняка угадала, что проблемы с женой.

— Сюда. — Радий Вадимович открыл кабинет.

Мужчина прошел на середину комнаты.

— Мы будем разговаривать здесь? — спросил он, нервно потирая руки.

— А где же еще? — удивился Хлебников.

— Нет, здесь я разговаривать не буду, — внезапно покачал головой посетитель. — Давайте поговорим в другом месте.

— Ну что ж, — вздохнул Радий Вадимович, — если вам по какой-то причине здесь не комфортно…

Мужчина извлек пачку сигарет.

— Тут не курят. Мне потом три дня чистить придется. И тут нет лишних ушей, не сомневайтесь, — убедительно сказал Хлебников.

— Может быть. Но… Нет, лучше не здесь.

— Хорошо, пойдемте. Напротив есть одно кафе…

— Только не туда. Я хотел бы переговорить с вам с глазу на глаз. Мне совершенно не улыбается сидеть в какой-то забегаловке, где любой алкаш… Давайте поговорим у меня в машине.

Ну что ж, в каждой избушке свои погремушки. Интересно, чем он так озабочен? Ладно, чем больше клиент волнуется, тем больше с него можно запросить. В машине так в машине.

Машина, припаркованная в тихом переулке в трех минутах ходьбы от офиса, оказалась джипом, просторным, как сарай, и комфортабельным, как гостиничный номер люкс.

— Курите? — Мужчина протянул ему пачку.

— Что вы, — немного насмешливо протянул Хлебников. — При моем роде занятий…

— Об этом я и хочу поговорить. — Клиент прикурил, несколько раз кряду глубоко затянувшись. Зажигалка была из дорогих, да и машина сомнений в состоятельности клиента не оставляла. Хлебников и сам с удовольствием покуривал, курила и Эвелина, но не при клиентах.

— Так в чем суть вашей проблемы?

— А вы не видите? — спросил мужчина, как-то странно глядя на профессора.

— Я вижу, — веско произнес Хлебников, — что корнем зла в вашем случае является женщина. Близкая вам женщина. Скорее всего, жена.

— Верно. Мне говорили, что вы именно тот человек, с которым можно иметь дело. Не шарлатан. Что вы все видите сами. Так оно и есть. Именно корнем зла, — подтвердил мрачный тип, гася сигарету. — Я буду говорить прямо, — сообщил он и замолчал.

Радий Вадимович терпеливо ждал, пока клиент созреет.

— Короче, — решился владелец джипа. — Давайте все с самого начала. Так будет легче.

— Давайте с самого начала, — согласился Хлебников.

— У меня есть бизнес. Вернее, был. Теперь все в руках моей жены. Я его начинал с нуля, я его создал, я все нажил сам, — заявил собеседник, зачем-то снова вынимая зажигалку и вертя ее в руках. — Понимаете?

–..? — молча поощрил его профессор.

— Ну, естественно, как и многие, я оформлял имущество не на себя, а на мать жены. Она у нее инвалид первой группы… была. Так, видите ли, проще. Ну, вы понимаете.

Радий Вадимович понимал. Он знал еще много таких же хитрых финтов — чтобы не платить налоги, беспошлинно ввозить товары — и еще много такого, для чего могла пригодиться теща-инвалид. Что там с ней случилось? Клиент несколько раз щелкнул зажигалкой, зажигая и гася огонек.

— И вдруг она умерла, — как бы отвечая на вопрос, сказал он. — Как-то внезапно, вдруг…

— Но она же была инвалидом первой группы, — напомнил ему собеседник.

— Да, конечно, все могло случиться, я это понимал. Но она, вообще-то, за собой следила… — Он поерзал на кожаном сиденье. — Всегда, чуть что… Да и я… лекарства там всякие… к врачам, если надо. Короче, я был в отъезде, мотался по делам в Штаты, и вдруг такое… Главное, моя красавица ничего мне не сообщила, хотя я с ней регулярно созванивался. Да, ничего не сказала, все обстряпала по-быстрому, шустро. Мать схоронила, да не просто схоронила, а кремировала. И…

— И все перешло к вашей жене, как к наследнице. Но вы состоите в законном браке, и…

— Как к единственной наследнице, — перебил его нервный посетитель, зашвыривая зажигалку на заднее сиденье. — В том-то и фокус! Как к единственной наследнице. Эта старая кретинка попросту все перевела на дочь, пока я разъезжал, и отбросила копыта.

— Судитесь, — мягко посоветовал Хлебников. — По закону все имущество, нажитое в совместном браке, делится пополам.

— Да вы что, наших законов не знаете?! — взорвался мужик, ударяя ладонями по рулю. — Да по закону я вообще теперь не имею отношения к своим собственным, пóтом и кровью, так сказать… Сука гребаная! Короче, — внезапно успокоившись, резко произнес он и снова начал шарить по карманам, явно в поисках той самой зажигалки. — У меня почти ничего не осталось, и эта дрянь, не успев схоронить мать, заявила мне, что будет со мной разводиться. Сразу эта б. дь стала устраивать мне разборки, баб каких-то приплела, хотя и сама тоже… Короче, нашлись какие-то причины, хотя, видит Бог, до этого мы жили… да нормально мы жили, как все! Всем она была довольна, пока…

— Что ж вы так неосторожно? — с тщательно скрываемой усмешкой проговорил Хлебников. — Неужели не предполагали, что дело может так обернуться?

— Конечно, я всегда перестраховывался, — ответил мужик. — Черт, да куда же я ее сунул!

— Она на заднем сиденье. Вы сами ее туда бросили.

— А, действительно. Спасибо. — Он весь перевалился куда-то назад и достал пропажу. Зло выдернул из пачки сигарету, быстро прикурил. — Как говорится, человек предполагает, а Господь располагает. Она всегда была в курсе всех моих дел, строила из себя заботливую супругу, блин! И конечно, она знала, что ее мать написала завещание на меня. Ну, в случае чего… Да старуха еще крепкая была, ей бы жить и жить! Я просто чувствую, что здесь нечисто, что моя супружница дорогая уговорила эту старую дуру, а потом своей мамочке и помогла. Теперь-то я понимаю, что она давно решила меня кинуть, только случая подходящего ждала, чтобы, значит, я ей не помешал. Обидно — я, значит, кручусь, честно зарабатываю, как могу, ни в чем ей не отказываю… Потом уехал, значит, в Штаты — ну, не для себя же одного, ну я говорил уже…

«Честно зарабатываешь, — Радий Вадимович слушал, слегка прикрыв глаза. — А потом решаешь свалить в Штаты, пока эти твои честные заработки никого не заинтересовали и никуда не делись. Ведь от этой страны, где стабильностью пока и не пахнет, всего можно ожидать. Завтра, не дай Бог, придут к власти коммунисты, или демократы, или социалисты — да не важно, кто придет. Главное — снова начнется передел и все отнимут. И честно заработанное, и нечестно тоже…»

— Судитесь с ней, — снова посоветовал он. — Найдите хорошего адвоката.

— Да чего я должен судиться за свои собственные бабки?! — снова вспылил мужчина. — Да, честно говоря, у адвоката я уже был. — Он вяло махнул рукой. — Дело дохлое. Наследство оно и есть наследство. Кому хотела, тому и завещала. Хоть Папе Римскому. Да и денег нужно немерено, чтоб хоть что-то теперь вернуть. Да и не могу я по судам валандаться, вы поймите! У меня денег нет!

Хлебников понимал. Действительно, чтобы отсудить что-нибудь, денег нужно потратить едва ли не больше, чем получишь. И у этого «честного работяги» вряд ли все так чисто, как он здесь распинается. И нет никакого резона обнародовать свои доходы, вызывая ненужную зависть у одних и ненужные вопросы у других. И наверное, в этих самых пресловутых Штатах у него уже все сговорено-схвачено-взлохмачено. Уже понимая, куда собеседник клонит, он спросил:

— А от меня вы чего хотите?

— Я знаю, вы все можете, — буравя его тяжелым взглядом, заявил клиент. — Я не просто так к вам пришел. Я пришел предложить вам хорошие деньги.

— Которых у вас нет? — насмешливо спросил Радий Вадимович.

Но его собеседник чувством юмора, очевидно, не обладал.

— Которые у меня есть! Которые и так мои. Эта сука должна получить по заслугам. Она и мать свою на тот свет отправила, я уверен. У меня будут, — с нажимом проговорил он, — будут деньги, если вы мне поможете. Сколько вам нужно времени? — вдруг спросил он, сжимая руль своей машины так, что побелели костяшки пальцев.

— Времени на что? — осторожно уточнил Радий Вадимович.

— Чтобы сделать так, чтобы она умерла, — наконец-то бухнул мужик. — Чтобы избавить меня от нее. Я знаю, вы можете. Я читал, что в таких случаях очень быстро…

— Наймите киллера, — посоветовал Хлебников очень холодно и взялся за ручку двери. — Я слышал, в вашей среде это принято. До свида…

— Не могу я никого нанять! Подождите! — Собеседник умоляюще схватил профессора за полу распахнутого пальто. — Думал я уже об этом! Это мне не подходит. Это будет подозрительно, понимаете? Только наследство получила, и вдруг!.. Кто? Да муж, конечно! Вы что, не знаете? Да на меня же первого подумают! Начнут рыть, копать — и все. Конец. Не выкрутишься. Все пропадет, да еще и на нары сядешь. Я даже сам хотел сгоряча, когда узнал… но потом остыл, обдумал — нет, тут нужно по-другому. Мне не нужен скандал, я хочу уехать отсюда по-тихому, понимаете? Ну, вы же можете! Мне нужно, чтобы все было естественно, — забормотал он. — Что вы там делаете? Порчу насылаете? Или как там это называется? Помогите же мне! Сколько вы хотите? Сто тысяч? Двести? Триста?

Хлебников отпустил ручку двери. Сколько же эта дамочка унесла в своем клюве, если ее отчаявшийся муж готов предложить такую сумму?

— Допустим, — сказал он осторожно, — мы сделаем свое дело. Это очень опасно для того, кто будет этим заниматься. Боюсь, никто из нас не возьмется за это ни за какие деньги. Своя жизнь дороже, знаете ли. Да и где гарантия, что за это время, пока мы будем работать, ваша жена не обратится в суд и не разведется с вами?

— Ну не такой уж я дурак. — Мужчина понемногу успокаивался. — Я тоже об этом подумал прежде всего. И когда эта тварь стала выставлять меня из моей же собственной квартиры, я ушел. Но успел прихватить кое-что. — Он кивнул на заднее сиденье. Хлебников тоже обернулся и посмотрел. На обширном кожаном сиденье стоял солидный кожаный же портфель.

— И что? — поинтересовался он.

— Я забрал все ее документы, — ухмыльнулся «честный человек». — Свидетельство о рождении, о браке, паспорт — все. Все, что имеет какое-либо значение. Даже завещание и свидетельство о смерти тещи прихватил. Всю ее папку с документами, короче. У нее только водительские права остались — в ее сумку я не рискнул лезть у нее на глазах. Это не так быстро — восстановить документы. А без них она на развод не подаст. Хотя бы месяц. — Он достал портфель. — Хотите посмотреть?

— Для нашей работы не нужны никакие документы, — отказался Радий Вадимович.

Но мужчина уже щелкал замками.

— Я знаю, фотографии вам понадобятся. Я фотографии ее взял. — Он протянул какой-то пакет, в котором просвечивало что-то белое, кружевное. — И белье ее прихватил, ведь правильно?

— Нет, неправильно, — брезгливо ответил профессор черной магии. — Вас неправильно информировали. Бельем мы пользуемся, когда делаем приворот или отворот. Можете оставить его себе. На память.

— Так вы беретесь? — Пакет с кружевами исчез в портфеле. — А фотографии?

— Я подумаю, — сказал Хлебников, принимая фирменный кодаковский конверт. — Дайте мне ваши координаты, я вам перезвоню.

— Нет, это я вам перезвоню, — не согласился мужчина. — А лучше подъеду. Завтра, в это же время, здесь. И пожалуйста, подумайте. Я человек слова.

* * *

Эвелина Даугуле задумчиво перебирала длинными пальцами с безупречными овалами ногтей глянцевые снимки. Интересная женщина, что и говорить. И сразу видно, что стерва. И почему мужики от таких с ума сходят? И Аля тоже была стервой, и тоже никто мимо не проходил. Даже Радик. Уж она-то знает, все сразу поняла. Правда, это недолго продолжалось, но все же.

— Что ты об этом думаешь?

Он взял фотографии и снова их пересмотрел. Четыре снимка — два в полный рост и два крупным планом. Смеющаяся женщина на горных лыжах. Ослепительное солнце, женщина сняла темные очки — позирует и строит снимающему глазки. Внизу дата — позапрошлый год. Еще одно фото с отдыха, на этот раз летнее. Дама сидит вполоборота в шезлонге, на борту яхты. И снова — солнце и море небывалой синевы. Рядом кто-то отвернулся — виден коротко стриженный затылок. Возможно, обманутый муж. Дата — около года назад. Скорее всего, Красное море. Они с Линой тоже любят ездить в это же время. Еще два фото — с какой-то вечеринки. На одной женщина смеется, запрокинув голову, на другой — смотрит куда-то в сторону. Вечернее платье очень открытое, на белой шее — колье, переливается брызгами в электрическом свете. Задний план слегка размыт. Интерьер ресторана?

— Так что будем делать?

— Не знаю. — Он взял ее ладонь, поцеловал в самую середину, там, где линия жизни почему-то раздваивалась. Надоело все — хочется покоя, уверенности в завтрашнем дне. Уехать бы с Линой к ней на родину — в маленький городок, чистый нездешней чистотой. Просто жить, читать книги, ездить к холодному серому морю, ходить в лес за черникой. Что-то сломалось в нем после Алиной смерти. В самом деле, или это судьба подбросила ему последний шанс, или…

— Это шанс. — Лина как будто услышала его. — Сколько, ты говоришь, он тебе предлагал?

— Триста тысяч.

— Значит, можно взять больше. Увеличь сумму в два раза. Он заплатит.

— А если нет?

— Он скряга. Такие сначала плачут, а потом все равно расстаются с деньгами. А этот привык все считать. Трудоголик и скряга. Прекрасное сочетание.

— Почему ты решила, что он скряга? — удивился Хлебников. — Мне показалось, наоборот…

— И я еще училась у этого человека! Ну, во-первых, мой дорогой учитель, вещи, которые на нем были, далеко не новые и не дорогие. Обычные добротные вещи с рынка. Поверь моему женскому глазу. Я сама много лет одевалась с рынка. Значит, он экономит. Причем экономит совсем как скряга — на мелочах. Потому что стоимость надетого на нем по сравнению со стоимостью того, на чем он приехал, — просто ноль. Машина у него очень дорогая, хотя и не такая уж новая. Внутри, скорее всего, очень чисто.

— Точно, — подтвердил Радий. — Так ты видела его машину?

— Я пошла за вами, — продолжила она. — Но близко подходить не стала. Он меня уже видел.

— Умница.

— Так вот, машина у него дорогая, а вещи на нем очень средние. И туфли, и брюки, и куртка. Я даже уверена, — уголки ее губ поднялись в улыбке, — что и трусы на нем старые. Такие, как он, очень любят экономить на белье.

— Зажигалка и портфель очень солидные.

— Зажигалка и портфель — это, вероятнее всего, подарки, возможно, даже той самой жены, от которой он так жаждет избавиться. — Лина кивнула на фотографии. — Машина — вещь статуса. Знаковая вещь. Кстати, стрижка у него очень стильная и руки ухоженные, но это больше говорит о том, что он не занимается физическим трудом и что его деловые партнеры — люди очень важные, так что вынужден следить за собой, даже если этого и не хочет.

— Да, он проговорился, что собирается уехать отсюда. В Штаты.

— Очень хорошо. Сейчас уезжает столько людей, что это не вызывает никаких вопросов.

— Самое сложное — техническая сторона этого дела, — задумчиво произнес Хлебников, и Лина снова похвалила себя, что угадала, — да, для себя он уже все решил и его решение совпало с ее собственным. — Смерть этой женщины должна быть от естественных причин, иначе он нам не заплатит.

— Да мало ли естественных причин? Умереть от передоза — прекрасная естественная причина.

— Может быть, посоветоваться с Углом?

— Нет. Не будем вмешивать его сюда. Если ты расскажешь об этом деле ему, то все испортишь. У него бывает только одна естественная причина — пуля в голову. Кому об этом знать, как не тебе. — Лина слегка фыркнула, как рассерженная кошка. — Терпеть не могу этого… безголового урода! Он выпотрошит ее, заберет все себе, а тебе в лучшем случае скажет спасибо. Мне не хочется ни с кем делиться, — глядя в глаза любимому человеку, откровенно объяснила она. — Я давно ждала такого подходящего дела. Надоела мелочевка, надоело иметь дело со всякими бандитами, надоело работать на твоего Угла. Я не знаю, как ты, но я бы, получив эти деньги, уехала куда-нибудь. У этой страны нет будущего.

— Ты хочешь вернуться на родину? — с удивлением и странной надеждой спросил Хлебников.

— Только не туда. — Лина брезгливо скривила все еще нежные, по-девичьи розовые губы. — Куда-нибудь, где много солнца. В Испанию, например. На половину этих денег я могла бы открыть маленькую гостиницу, наподобие той, где мы с тобой были в прошлом году.

Он сразу же вспомнил деревушку, где они отдыхали, — испанское захолустье, милое именно тем, что там не бродили толпы туристов, не щелкали без остановки фотоаппараты, не шумела по ночам дискотека. Там был отдых простой и незатейливый — без экскурсий, без докучливых соотечественников, беспрерывно жалующихся на высокие цены и низкий уровень обслуги, без их тупых жен и крикливых детей. Туда приезжали только те, кто действительно устал, и даже на пейзаже отдыхал глаз — сожженная солнцем почти дотла трава, серебристые древние оливы, серо-желтый камень. Изысканные цветники при этой маленькой гостинице состояли почти сплошь из причудливого камня, карликовых хвойников и каких-то неярких ползучих растений — серо-голубых, пурпурных, темно-зеленых с белым, которые вызывали у Эвелины какой-то непонятный восторг. Ну что ж… Хотя он сам предпочел бы более живую и яркую Францию.

— Половина всегда меньше целого, — заметил он. — Ты поехала бы со мной?

— С тобой?

Она подошла и, сев верхом ему на колени, расстегнула кофточку и прижалась к нему всем своим гибким телом — так, как он любил. Ее волосы щекотали его ухо, ее губы целовали его шею, спускаясь к вороту рубашки; потом она сползла с его колен на пол, целуя его в живот, и все ниже, ниже…

— С тобой — хоть на край света, — шептала она.

Она уже давно уснула, свернувшись калачиком на своей половине огромной кровати, а он все лежал, думая о том, почему у него возникла эта мысль — уехать отсюда. Да еще и вместе с Линой. Должно быть, это желание давно подспудно лежало где-то и только теперь… Да, давно пора. Слишком здесь все завязано, слишком он не свободен — он, который всегда во главу угла ставил свой собственный выбор.

Он лежал и вспоминал учебу в институте, тяжелые голодные годы, потом смерть отца и то, как внезапно возник у него в жизни тот человек и та среда, которая существовала не по законам, а «по понятиям». Они уже давно все жили по этим самым понятиям, просто он не хотел в этом признаваться, хотя все равно был частью этой среды. Он попал в примитивно поставленную ловушку много лет назад — тогда, когда взял эти жалкие пятьсот долларов и продал свою свободу за чашку чечевичной похлебки. Впрочем, в то время эти деньги отнюдь не казались ему жалкими — но через что пришлось перешагнуть, что пришлось растоптать в душе! Он много раз уговаривал себя, что это не люди — это отбросы, что он намного выше их и интеллектуально, и морально. И что чем больше они уничтожают друг друга, тем легче будет дышать всем остальным. А потом незаметно привык, как привыкает к вечным страданиям врач, всю жизнь работающий в отделении для тяжелобольных. И точно так же, как врач, спокойно обедающий в то время, когда за стеной умирает человек, он научился разграничивать свое и чужое, страдания и работу, жизнь и смерть. Если кто-то должен умереть, то не стоит думать об этом, ведь ты все равно не можешь ничего изменить.

Он делал свое дело молча, добросовестно и не так часто, чтобы это превратилось в ежедневный кошмар. Но до сих пор он помнит самого первого — какого-то строптивого банкира. Безуглову очень нужно было, чтобы тот заговорил. И он помог ему, отчасти страдая почти как тот, лицо которого не ушло, не стерлось из памяти, как лица других, когда это стало просто работой. «К чему обманывать себя? — усмехнулся он в темноту. — Меня всегда жгло то, что какое-то быдло ездит на дорогих машинах, живет в дорогих домах, путешествует по всему миру, — и что выносит из этих путешествий? Пожрать, выпить, трахнуться…» Он вспомнил, как в музее Толедо Лина плакала перед картиной Эль Греко. Единственный родной ему человек, который у него остался, — это Лина. Никто никогда не понимал его так, как она. Уехать с ней, провести остаток жизни там, где он никому ничего не будет должен. Пусть для этого он перешагнет еще через что-то. Его это не пугало. Он уже перешагивал.

Оставалась, как и говорил он Лине, техническая сторона вопроса. Решение пришло уже под утро, когда серый водянистый рассвет начал сочиться в окна. Решение было простое и изящное. Нужно привлечь к этому делу Романа — этот парень работает с удовольствием, почти так же виртуозно, как и покойная Алевтина. Правда, такого Рома еще никогда не делал, но не все же ему получать и деньги, и удовольствие. «Он вообще, — Радий лег на бок, отвернувшись от окна, чтобы холодный свет не мешал ему думать, — делает то, что любит, и ему еще за это платят». Кто это сказал? Фрэнк Синатра, кажется? А деньги Роман любит даже больше, чем удовольствие. Он не устоит перед определенной суммой. А потом и сам станет не нужен — они с Линой не будут ни с кем делиться. Целое всегда больше, чем то, от чего отрезали. Лина давно подсадила этого дурачка на кокаин, которым без ограничений снабжал их все тот же Угол, — от него острее эротическое наслаждение, ярче восприятие мира. Всех их надо на чем-то держать. А потом… У него есть в запасе поистине чудовищная смесь кокаина с неким химическим веществом, от которого мир сразу вспыхнет фейерверком; а фейерверк недолговечен… Он закрыл глаза, обнял узкую теплую спину Эвелины, согреваясь ее теплом и засыпая спокойным сном человека, который принял верное решение.

* * *

Катя сегодня долго не могла уснуть. Уже не первый раз ночевала на новом месте — кажется, пора бы и привыкнуть. Но нет. Сегодня вторник — начало операции. В понедельник начинать такое скользкое и сложное дело суеверные оперативники не решились — если бы об этом узнали в той самой конторе, которая наживалась на страхах перед всевозможной мистикой и суевериями, там бы, наверное, посмеялись. Но понедельник есть понедельник — по всем, и не только ментовским, приметам день тяжелый и неприятный.

Она лежала и думала — клюнули на жирную приманку хищники или нет? И если червяка они уже съели, то что будет, когда им подбросят живца?.. Катя, будучи этим живцом, чувствовала себя крайне неуютно даже в таком роскошном пристанище, как квартира Антипенко. Она лежала в кровати, укрывшись до самого подбородка одеялом. Но из кровати нужно периодически вылезать и чувствовать себя каждую минуту незащищенной. Нет, зря она так трусит — всеми силами ей будут обеспечивать полную безопасность. Не бросят же ее в самом деле без прикрытия? Все время кто-то будет следить за каждым ее шагом. Но с другой стороны также будут следить, выжидать — как бы половчее нанести удар, побыстрее проглотить беззащитную наживку… Нет, об этом лучше не думать.

Антипенко уехали, можно было до самого понедельника жить у себя, но она обещала Наталье присматривать за Финей, и, кроме того, нужно было вживаться в образ, который они так старательно лепили почти неделю.

Наташа — совершенно замечательный человек. Как бы она справилась со всем этим, не будь рядом ободряющей, помогающей, наставляющей Натальи? По настоянию хозяйки дома они сразу перешли на «ты», и все стало идти гораздо быстрее — благодаря отсутствию условностей они не только нашли общий язык, но и сдружились, несмотря на возрастной барьер и разное социальное положение. С Натальей просто не существовало никаких барьеров. И сейчас Катя вдруг поняла, что очень хочет, чтобы в это тяжелое время Наталья была рядом. Наталья Антипенко, по сути дела, стала первым ее настоящим другом. У нее никогда раньше не было таких друзей — чтобы хотелось рассказать все, поделиться самым сокровенным. Обычно Катя была для подруг той самой подушкой, в которую можно выплакать что угодно; сама же она все свои горести оставляла в себе. Мама… Маме всего не расскажешь, да и видятся они реже, чем хотелось бы. Какая это, оказывается, огромная радость — когда рядом есть человек, которому можно довериться. Наталья каким-то шестым чувством улавливала Катину тревогу и звонила каждый вечер. Катя докладывала о своих достижениях в качестве хозяйки быстро, скороговоркой — она подозревала, что звонки из Лондона влетают Наталье в копеечку. Впрочем, познания относительно того, что дорого и что дешево в мире, где она пыталась за неделю стать своей, были у нее самые смутные.

Кот, который все время ходил за ней, как собака, завозился рядом под одеялом, теснее прижимаясь к Катиной ноге. Спал он теперь исключительно у нее под боком, презрев свою любимую батарею. Она засунула руку под одеяло. Кот мгновенно перевернулся, довольно заурчал, и Катя слегка почесала его длинными ногтями. Ногти мешали ужасно, но, оказывается, ко всему привыкаешь. К длинным ногтям, к волосам, в которые страшно запустить пальцы — во-первых, не сломать бы эти самые ногти, во-вторых — не повредить прическу, которая при всей видимой небрежности представляла настоящее произведение искусства. И макияж она носила теперь постоянно, снимая «лицо» только на ночь. Вообще, с лицом сделали что-то невообразимое — мало того, что выщипали брови, отбелили и отшелушили кожу — еще и нанесли какой-то контурный татуаж, чтобы подчеркнуть форму губ и бровей и оттенить глаза. Катя вспомнила, как возмущалась Наталья, когда она сказала, что для лица использует детский крем.

— Дурочка, у тебя от природы кожа хорошая, а ты, вместо того чтобы беречь то, что даром досталось, портишь ее всякой дрянью. Ты бы еще вазелином мазалась!

Теперь все строго по инструкции — тоник, молочко, дневной крем, ночной, крем для век, крем под глаза. Господи, как все, оказывается, сложно! Конечно, эта женщина детский крем может только презирать. Катя вздохнула. Еще чуть-чуть — и преображение будет полным. Остался только сущий пустяк — чтобы в это поверили те, кто начнет охоту за ней. За Екатериной Соболевой. Да, теперь она — Екатерина Соболева, капризная богатая дамочка, дрянь, каких поискать. Убила собственную мать, чтобы заполучить деньги своего мужа. И тратит эти самые неправедно доставшиеся деньги направо и налево. У нее дорогая машина — «Порше 911 Каррера», красное сверкающее чудо, увидев которое невозмутимый Приходченко чуть не упал в обморок. Он почему-то совершенно уверен, что Катя на ней куда-нибудь въедет. Катя и сама этого боится до смерти, боится даже больше, чем быть «тем живцом, на которого они их поймают». Вчера, дрожа как осиновый лист, она проехала в ней по городу. Никогда она так сильно не боялась, даже на госэкзаменах. Но все-таки взяла себя в руки, ехала даже лучше, чем ожидал Приходченко. Зря, что ли, Наталья столько времени и сил убила на нее? Просто Катя вдруг почувствовала, что она — никакая не Скрипковская, а Екатерина Соболева, что эта машина — так, пустяк. Причуда богатой женщины, то есть ее, Кати. Если она захочет, еще десяток таких машин купит.

Приходченко о своих психологических экзерсисах она говорить не стала, иначе он решил бы, что у нее совсем крыша съехала. Как там у Станиславского? «Не верю»? Очень плохо, если, глядя на нее, кто-нибудь скажет так же. С утра ей нужно в «Париж» — она там хозяйка, и дел, как у всякой хозяйки, у нее невпроворот. Хорошо, что этот «Париж» только открылся — настоящую владелицу знала только управляющая Инна Евгеньевна. С ней Наталья и Банников поговорили сами, без посторонних. Инна нанимала персонал, ставила на ноги хозяйство в каждом приобретении семьи Антипенко и своей высокооплачиваемой работой очень дорожила. Впрочем, торчать там целыми днями ее никто не просил — достаточно просто наезжать. Даст Бог, под опытным руководством Инны Катя за месяц отсутствия хозяйки не наломает никаких дров. А может быть, все закончится гораздо раньше и она вернется к своему привычному образу жизни, к своей настоящей работе. Она вздохнула. То, что она здесь и сейчас, — и есть ее работа. И ее необходимо сделать хорошо. Иначе не стоило и начинать.

* * *

— Кабанников, ты не спишь?

— Ты же крутишься, как кобель в лодке, и раскладушкой скрипишь. Может, я тебя в кухню выгоню? Сколько можно по чужим раскладушкам спать? Иди, Игореша, к себе домой.

— Бесчеловечный ты все-таки до крайности, Предбанников. Лучшего друга ночью из дому гонишь. Жену тоже извести собрался. Нехороший ты человек.

— Зато ты у нас очень добрый. Никому отказать не можешь! Девушкам головы морочишь, а потом по всему городу прячешься.

— Ну достала она меня, пойми! Сегодня к дому подхожу, а она уже там. Еле ноги унес. На этой неделе только два дня дома ночевал. И то дергался — окна зашторил, свет включить боялся.

— Вот это любовь! — с чувством сказал Банников. — Может, и правда женился бы ты на ней? И где ты только таких берешь?

— У следачки она сидела, а я зашел как раз, — со вздохом признался Лысенко, и раскладушка тоже вздохнула. — Черт меня принес, не иначе. Она и говорит: «Проводите меня, товарищ капитан, я одна по темноте ходить боюсь». Да ни хрена она вообще не боится! Караулит меня в темных подворотнях. Я же говорю, маньячка.

— А чего ты к Катерине не попросился пожить? У нее же хата осталась пустая?

— Держи карман шире! — язвительно ответил измученный женской любовью капитан. — Не ты один такой умный. Бухин тоже шустрый, как сперматозоид. Он первый подсуетился, у него, похоже, медовый месяц.

— Все, спать, — приказал Банников. — Завтра будет тяжелый день.

* * *

— Завтра будет тяжелый день, — задумчиво пробормотал Саша, поворачивая бра так, чтобы лампочка не светила Даше в лицо.

— А почему? — тут же живо поинтересовалась она и открыла глаза.

— Я думал, ты спишь.

— Заснешь тут с тобой! — Она потянула на себя одеяло. — Я тебя люблю.

— Я тебя тоже люблю, Дашка, ужасно. Даш, а какую ты фамилию после свадьбы брать будешь? — вдруг озаботился он.

— Мужа, конечно, — удивилась она. — Жена всегда фамилию мужа должна брать.

— Ну, это предрассудки. Все должно быть по желанию. Если ты мою фамилию не захочешь, то я пойму. У меня ведь фамилия такая… некрасивая.

— Сашка, ты чего? — Она легонько пнула его под одеялом. — Дурачок ты! По-моему, нормальная фамилия. А если дослужишься до генерала, то вообще класс! Генерал Бухин, — важно протянула она и легонько прыснула. — По-моему, звучит. Отличная просто фамилия.

— Отличная от других, — пробормотал Бухин. — Вдруг ты стесняться будешь?

— Вот пристал! Если хочешь, можешь мою фамилию взять. Генерал Серегин. Тоже звучит.

— Ну… несолидно мужчине это… В отделе дразнить будут.

— Тогда не морочь мне голову! — Даша пристроилась к нему на плечо. — Солидно, не солидно! Нормальная фамилия. И имя хорошее. Мое любимое. Мальчика мы тоже Сашей назовем. Хорошо?

— А если девочка?

— Все равно Сашей!

— Дашка, ты с меня все одеяло стянула!

— А это чтобы ты глупостей не говорил! Вот у нас в группе девушка была Гарбуз.

— Ну и что? Нормальная фамилия. Украинская.

— Фамилия-то, может, украинская, но звали ее Кармен. Кармен Гарбуз. Папаша ее клубом заведовал в каком-то поселке, подвинулся на культуре и назвал дочь Кармен. Вот это я понимаю! А ты всего лишь Бухин. И то Саша. А не Хосе какой-нибудь. Хосе Бухин! Отдай! Это мое одеяло!

— А мое тогда где?

— А у тебя одеяла не было! Ты его приносил? Не приносил! А это одеяло женское, розовое. Значит, мое! А фамилию можно сменить на любую, какую хочешь. Я статью в журнале читала, там у одного типа была фамилия Дурило. Так он ее сменил на Царь.

— Нужно было через черточку. Так лучше. Дурило-Царь.

Дашка засмеялась.

— Ну и ты можешь быть Бухин-Серегин.

— Это примерно как Дурило-Царь. Даш, мы сегодня спать будем?

— Ты сам первый начал!

Он притянул ее к себе и поцеловал в душистые блестящие волосы.

— Дашка, ты такая красивая! И что ты во мне нашла?

— Ты самый лучший, — сообщила она, удобнее устраиваясь рядом. — Самый-самый! — пробормотала она. — Такая кровать у вашей Катерины мягкая… — Сон неумолимо смежал ей веки, но спать было так жалко, когда можно было еще поговорить с любимым человеком, пусть даже о таких пустяках, как фамилия Дурило-Царь!

Кровать у Кати Скрипковской в самом деле была хороша. Эту кровать с ортопедическим матрасом мама подарила Кате на день рождения, зная, как дочь выматывается на работе и как ей необходим полноценный отдых. Ну и с дальним прицелом, конечно. Матери Кати, впрочем, как и всякой другой матери, очень хотелось, чтобы дочь устроила личную жизнь и вышла замуж. Кровать на это каким-то образом намекала. Знала бы Катина мама, что на этой кровати переночевало уже столько посторонних, абсолютно не способствующих матримониальному счастью дочери людей — сначала капитан Лысенко с майором Банниковым, теперь вот старший лейтенант Бухин с невестой… Кровать тоже была ужасно удивлена обилию меняющихся хозяев. Хотя это была совсем молодая кровать, и опыта ей недоставало. Вот диван, стоявший в Катиной гостиной, действительно мог порассказать историй; чего он только не перевидал на своем долгом диванном веку! Он хорошо помнил и Катиных родителей, и бабушку с дедушкой, и еще много разных людей — и родственников, и абсолютно случайных, которые находили приют в его несколько раз менявших обивку объятиях.

Этот март почему-то был совершенно бессонным месяцем. В голых колышущихся ветках висела безупречно круглая, яркая, как фонарь, луна. Даша уснула, повернулась на бок и обняла руками подушку. Саша задернул шторы, чтобы луна не мешала любимой. Интересно, как там Катерина? И что будет завтра? Он на цыпочках подошел к шкафу и извлек оттуда толстую тетрадь. Это были стихи, которые Даша стеснялась ему показывать, и он читал их тайком. Он сам в школе писал стихи, но их точно лучше не показывать. Какие-то ходульные, надуманные. Вот у Дашки другое дело. Он тихонько вернулся в кровать, отвоевал себе кусочек одеяла, и…

Он осторожно покосился на спящую Дашу и перевернул страницу.

Внезапно он почувствовал острый укол ревности. С кем она была там, у моря? Кому были предназначены эти стихи? Он посмотрел на Дашину макушку и осторожно отодвинул локоть, боясь задеть спящую. Под стихами не было даты. Когда это было? Давно? Недавно? Этим летом или пять лет назад? Да когда бы ни было, он не станет унижать ее ревностью! Это ее личная жизнь. И ему все равно, что было с ней до него. Он не станет выпытывать. Она самая лучшая, самая красивая… Внезапно он вспомнил, что в своих стихах частенько описывал то, чего никогда не было да и быть никак не могло. Может, и это только ее фантазии? Он с облегчением вздохнул. Как хорошо, что он уже не пишет всякую галиматью. А Дашка пишет такие стихи… Как все-таки сложно она устроена! Даша слегка пошевелилась, и он инстинктивно прикрыл тетрадь рукой. Но она спала глубоко и спокойно. Стараясь не шелестеть, он перевернул несколько страниц подряд. Интересно, что она написала в последнее время? Вот, этого он еще не читал:

Когда она это написала? Они поссорились как-то сразу после Нового года. Он уже забыл об этом, а она, оказывается, не забыла. У нее свой мир, где все выливается в слова. Вот еще одно, последнее:

Он внезапно почувствовал, как мурашки побежали по коже. Как там… — Он вновь нашел это место: «Княжну повезли убивать на холодный таинственный стрежень…» Завтра, нет, уже сегодня все должно решиться. Охота за человеком… Как там она? Спит? Или тоже не может заснуть? Он ничего не рассказывал Дашке — а она, выходит, что-то почувствовала? Или это у него самого фантазия разыгралась? Дашка совершенно необыкновенное существо. Когда она смотрит на него своими голубыми глазищами… Он снова вздохнул, на этот раз мечтательно. Скрипковская была мгновенно забыта, стоило только взглянуть, как Даша спит, доверчиво прижавшись теплым плечом. Она была… такая родная! Наверное, свет ей все-таки мешает… Он положил тетрадь на пол, слегка задвинув ее под кровать. Сон уже подкрадывался к нему, и не хотелось вылезать из-под нагретого их общим теплом одеяла, и уже не нужно было считать медвежат, как смешно написала Дашка. Он еще раз, уже засыпая, вспомнил Катю. Да чего, собственно, ей бояться? Все они будут рядом, и еще целая куча людей — и наружное наблюдение, прослушка, съемка… Чего бояться?.. Сон накрыл его мягкой лапой, мохнатой, темной — наверное, медвежьей. И он заснул сразу, глубоко, без сновидений…

…И проснулся. Откуда-то просачивался аппетитный запах — похоже, Даша опять встала ни свет ни заря. Она каждый день вставала готовить ему завтрак. Почему-то его это ужасно трогало. Пока она хлопочет в кухне, нужно тихонько положить тетрадь на место. Не вставая с кровати, он пошарил рукой — и ничего не нашел. В ужасе вскочил и заглянул под кровать. Тетради не было. Вот дурак! Нужно было положить ее на место! Что теперь делать? Даша наверняка обиделась — брал ее личное имущество и неизвестно что с ним делал. Может, хихикал потихоньку.

— Саш, — донесся до него Дашин голос. — Саш, ты проснулся уже?

Может, пронесет? Вдруг она подумала, что сама ее там забыла? Нет, врать нельзя. Он никогда не будет ей врать. «А что, — ехидно сказал внутренний голос, — ты не врал, когда без спросу брал стихи и ревновал, как дурак?» — «Заткнись! — рявкнул Бухин. — И без тебя тошно!» И поплелся в кухню.

Даша, подпоясанная скрипковским передником с трогательными мещанскими розочками, улыбалась, от сковородки распространялся неземной аромат, чайник посвистывал не пронзительно, как всегда, а даже как-то музыкально.

— Умывайся скорей, — приказала Даша. — Омлет почти готов. Его нужно есть горячим.

— Я сейчас. — Он ринулся в ванную. Или она ни о чем не догадалась, или… готовится закатить ему скандал и выпереть из своей жизни. Но сначала благородно накормит.

Он не угадал. Даша обо всем догадалась, и нельзя сказать, что ее это не взволновало. Но закатывать сцен она не будет. Довольно с нее было скандалов, которые мать с отцом устраивали дома!

— А вот и я, — объявил он, появляясь в кухне. — Готов к приему пищи.

На Дашу он почему-то не смотрел. Зачем-то подвигал по столу тарелку, затем взял в руки солонку и стал ее вертеть. Соль тут же просыпалась. Даша смахнула соль салфеткой и высыпала в раковину.

— Даш, через левое плечо нужно было бросить! Чтобы ничего не случилось!

— Какой ты суеверный! Уже случилось, — весело сказала она. — Кто спал на моей кровати? Кто ел из моей миски? Кто читал мои стихи?

— Я больше не буду, Даш, правда! — Он умоляюще посмотрел на нее.

— Что?! — возмутилась она. — Как это не буду?! А кто тогда будет? Что же, мне их чужим людям нести? Саш, ты знаешь, я так боялась тебе их показать, — призналась она. — Ну, просто ужасно боялась. Вдруг ты бы разлюбил меня?

— Какая ты все-таки дурища! — Он обнял ее, обхватив руками вместе с табуретом.

— Дурища, — согласилась она. — Я больше не буду.

— Чего не будешь?

— Стихов дурацких писать не буду.

— А что, там и дурацкие есть? Я не заметил. По-моему, хорошие. Даже очень хорошие.

Даша залилась нежным румянцем.

— Ты так думаешь? Нет, правда, есть и дурацкие…

Вместо ответа он поцеловал ее таким долгим поцелуем, что они оба едва не оказались на полу. Когда он наконец оторвался от нее, в кухне появился какой-то странный запах.

— Это омлет! — Даша подскочила к плите и сорвала со сковороды крышку. — Подгорел!

* * *

— Игорь, там тебя на проходной срочно спрашивают!

— Кто?

— Девица какая-то… Сказала, что вызывал. Мужики, у вас кофейку не найдется? Пару ложек?

— Какая девица?

— Чернявенькая такая, рост примерно 162–165, нос прямой, глаза карие… Симпатичная.

— О-о-о! — застонал Лысенко. — Да что же это такое! Да когда ж это кончится!

— А что такое? — удивился Бурсевич. — С чего это он так?

— Достала она его, — пояснил Банников. — Чернявенькая, рост 162–165. Замуж хочет.

— Так это мы уладим! — обрадовался Бурсевич. — Сосватаем!

— Что, что уладим?! — бушевал Лысенко. — Кого сосватаем?! Какой замуж?! Через мой труп замуж! За мой труп только замуж! Я в командировке! Я в тюрьме! Я умер!

— Да не волнуйся ты так. — Несколько опешивший Бурсевич пожал плечами. — Надо — объясним. Давай только без «умер». Хорошо? А то она твое тело потребует.

— Именно! Тело! Она за ним и пришла! Моя тонкая душа на хрен кому сдалась!

— Останется твое тело при тебе. С душой вместе. Сейчас уладим. Так кофеек будет?

— Будет! Все будет! Я тебя умоляю… Убери ее отсюда, а то выйти никуда не смогу!

— Все, я пошел.

— Извините, Игорь Анатольевич, у вас кофейку не найдется?

— Еще один, — удовлетворенно сказал Банников. — Заходи, Сашок.

— Пару ложек всего, я завтра принесу.

— Ты сегодня принеси! — рявкнул Лысенко. — Сейчас Бурсевич придет, и будет сахар, кофе… Боря! Ну что?

— Результат положительный, — доложил Бурсевич.

— Да ну?! — удивился Банников. — И как этот фокус-покус удался?

— Да я ей сказал, — хитро прищурившись, доложил Борис Бурсевич, — что Лысенко уже четыре раза был женат и что у него шестеро детей — от каждой жены по одному, а от одной двое…

— Если от каждой по одному, а от одной двое — то это пятеро получается, — заметил Бухин.

— А, не важно! Где пять, там и шесть. Короче, говорю, его сейчас нет, вы подождите, а вообще, вся зарплата, говорю, у этого… э-э… гм… придурка…

— Что?! — вскинулся Лысенко.

— Ты что хотел, чтобы она ушла или жениться, я не понял? Она стоит, глазами хлопает и вроде как не верит. А тут эта идет, из отдела экспертиз, ну, видная такая… Ага, Камышева. Мимо протискивается. Ну, я тихо так, доверительно говорю. Но она все равно услышала, и ее всю аж перекосило! Через турникет перевесилась и говорит: «Бегите от него, девушка. Он такой бабник, всем бабникам бабник. От него у нас каждая по пять абортов сделала!» Ну а голос у нее, сам знаешь, как труба. Слышно на всю проходную…

— Что-о-о?! — задохнулся Лысенко от возмущения. — Что-о-о?!

— Ты ей спасибо скажи, — посоветовал Банников.

— И в самом деле, — сообразил Лысенко. — Уф… Это… с меня Камышевой шоколадка!

— А кофе? — напомнил Бурсевич.

— Ладно. — Лысенко махнул рукой. — Так она ушла?

— Сам видел. Минуту постояла еще, глаза круглые сделались, прям как у мыши, а потом по ступенькам зацокала и к метро почти бегом побежала.

— Будет вам и кофе, и сахар, — праздничным голосом пообещал Лысенко. — Бухин! Сейчас сходишь и купишь. Вот, я первым сдаю. — Он достал несколько купюр и положил их на стол.

— Ладно, тогда я все понял и пошел.

— Боря, а деньги сдать? — напомнил ему Лысенко.

— Ты в этот раз за меня сдаешь. Или забыл, что обещал?

— Ты же две ложки всего просил! — завопил Лысенко. — Две!

— За две ложки я и трудиться бы не стал, — ответствовал тот.

— Грабитель, — в сердцах бросил капитан. — Ладно, с меня причитается. Чай, кофе и кило конфет! Сегодня ночую дома!

— Да… — пробормотал Банников, складывая на своем столе бумаги стопочкой. — Кофе я, наверное, уже не дождусь. Через час начинаем, буду потихоньку выдвигаться…

— С Богом, — пожелал Лысенко и суеверно сплюнул три раза через левое плечо.

* * *

— Ни пуха, ни пера, Радий.

— К черту, — отозвался он.

Он вдохнул пахучий весенний воздух. Надоели хуже горькой редьки эти выкрутасы с черной магией. Пошло оно все к черту! Он проделывает это в последний раз. Да, в последний раз. И потом — уехать. Уехать, куда хочет Лина, вдвоем, навсегда.

Машина стояла там же, где и вчера, — в переулке, под голыми пока липами. В машине его ждали — передняя дверь негромко щелкнула и открылась.

— Добрый вечер, — проговорил он, усаживаясь и подбирая полы длинного пальто. — Ну и накурили вы тут!

— Простите.

Его собеседник повернулся, и Хлебников с удовольствием отметил, что со вчерашнего вечера тот явно осунулся. Под глазами набрякли мешки, цвет лица нездоровый — наверное, не спал. Да, тяжело некоторым расставаться с «честно нажитым капиталом»! Ничего, сейчас он его расстроит еще больше. С этими только так и нужно — методом шоковой терапии.

— Ну что? Что вы решили? Беретесь?

— На определенных условиях, — сухо ответил Радий Вадимович.

— Каких же? — Мужчина с силой вдавил початую сигарету в пепельницу, как будто она мешала ему говорить, и Хлебников заметил, что пальцы у него дрожат.

«Волнуешься, мерзавец, — злорадно подумал он. — Знаешь, что если не мы, то придется самому».

— Во-первых, вы заплатите нам за работу миллион.

— Сколько, сколько?! — выпучил глаза обманутый муж. — Миллион?! Миллион… чего?

— Миллион долларов, конечно.

Этот жадный дурак согласится. А за меньшее они и руки марать не станут.

— Да я… — давился словами мужчина. — Вы… что?! Откуда?! Это… Да все, что у меня есть…

— Я хорошо информирован, что у вас есть, — не меняя тона, равнодушно отозвался Хлебников. Лина советовала увеличить сумму в два раза. Он увеличил в три. Ничего. Этот заплатит. — У вас, кажется, сейчас ничего нет? — напомнил он. — Тяжело, наверное, будет начинать снова с нуля? Времена уже не те. Теперь капитал наживается медленно… Вы, по-моему, собирались уехать?

Собеседник как-то сразу сник, как будто из него внезапно выпустили воздух.

— Я заплачу вам, — просипел он. — Хорошо. Пусть будет, сколько вы хотите. Это грабеж, но… Считайте, что мы договорились.

— Это еще не все.

— Не все?!

— А вы думали, что от вас больше ничего не потребуется?

— Что вы от меня еще хотите?!

— Без вашего участия ничего не получится.

Сидящий за рулем буквально буравил профессора взглядом. В его глазах читалось все: и бессильная злоба, и трусость, и недоумение, и жадность. Все. Хлебников читал его как раскрытую книгу.

— Я же сказал вам, что не хочу иметь к этому никакого отношения! — Мужчину буквально трясло. — Если вы согласны, то завтра я уезжаю. За такие деньги… я… я пальцем не хочу к ней прикасаться!

— Не волнуйтесь, вы уедете. Как только сделаете то, что от вас требуется. Кроме вас, этого никто не может сделать. Только это. А остальное мы берем на себя.

— Что? Что я должен сделать?!

— Завтра с утра, — многозначительно и размеренно проговорил профессор, — вы объедете семь церквей. Начнете с Благовещенской. И в каждой вы закажете заупокойную службу по своей жене…

Мужчина слушал, закрыв глаза. Хлебников заметил, что на его щегольски подбритом виске бешено пульсирует какая-то жилка.

— Вы слышите меня? Откройте глаза и будьте внимательны! Вы не должны ошибиться. От этого зависит конечный результат. Завтра с утра, натощак, вы поедете в Благовещенский собор, оттуда — по своему усмотрению. Закажете семь заупокойных служб по своей жене. В каждой церкви возьмете по семь свечей…

— А может быть, вы как-нибудь сами?..

Трус, какой же трус! Неудивительно, что жена так с ним поступила. Женщины как кошки — живут не умом, а интуицией. И трусов не переносят. Ничего, тем легче будет с ним договориться.

— Тогда ничего не получится. Я же говорил, это очень сложно и опасно. Не хотите — наймите киллера. Заодно и сэкономите. Так будет, наверное…

— Я согласен! Согласен! — поспешно проговорил собеседник профессора. — Я все понял. Прямо с утра. Сначала — в Благовещенский… А в городе точно есть семь церквей?

— Гораздо больше, — успокоил его Хлебников. — Очень важно ничего не перепутать. Второй раз это уже не начнешь…

— А свечи зачем?

— Свечи привезете мне. И после этого можете уезжать. Когда вернетесь, я думаю, ваша… проблема будет улажена, — мягко скруглил опасный поворот Хлебников.

— Я уеду на две недели, — хрипло сказал мужчина.

— Где можно будет найти вашу жену?

Собеседник как будто ждал этого вопроса. В руках у него появился плотный белый конверт.

— Вот… домашний адрес. Еще… эта сука открыла ресторан… «Париж»… идиотка! На мои деньги! — Он даже застонал сквозь стиснутые зубы. — Вбухала… немерено сколько!

— Хорошо. — Радий Вадимович принял конверт и спрятал его во внутренний карман пальто.

— У вашей жены есть любовник? — неожиданно спросил он.

— Я не знаю. Подозреваю, что есть. Не знаю.

— И еще…

— Что? — Мужчина испуганно подался назад, заметив в руках собеседника блестящий предмет.

«Да, нервишки у тебя ни к черту», — подумал Радий Вадимович и вслух сказал:

— Не бойтесь. Наклоните голову. Вот так!

Что-то легонько щелкнуло. Мужчина вопросительно посмотрел на Хлебникова. Тот удовлетворенно показал собеседнику крошечную прядь его волос.

— Видите? — спросил он, не спеша положил волосы в прозрачный мешочек и защелкнул его.

— Зачем это? — Заказчик дико вытаращился, как будто живьем увидел гремучую змею.

— Это наша гарантия, — веско произнес Хлебников. — Что вы нам заплатите.

— Я и так вам заплачу! — Мужчина запаниковал. — Я человек слова! Что вы!!!

— Так вы все запомнили? Начиная с Благовещенского собора. И поезжайте куда-нибудь за границу. Чтобы потом можно было доказать, что вас здесь не было.

— Понимаю…

— До свидания. — Хлебников взялся за ручку двери.

Мужчина все так же не отрываясь смотрел на маленький пакетик в его руке. Хлебников усмехнулся и спрятал его в карман — в тот самый, где уже лежал плотный белый конверт. В конверте были адрес и имя — Соболева Екатерина Александровна.

* * *

— Ну ты скотина бессмысленная, и все! — Марья Васильевна Камышева вслух разговаривала со стоящим прямо перед ней прибором. — Ну скотина же! Что ж это ты мне такое показываешь, а?

— Здравствуй, Машенька! — задушевно пропел Лысенко. — Я пришел к тебе с приветом…

— С топором и пистолетом, — неприязненно закончила Камышева. — Ну?

— Баранки гну! Ты чего это, Машунь? Или тебя вчера обидел кто?

— Никто меня не обижал! — Камышева с силой встряхнула прибор и грюкнула им об стол. Прибор щелкнул, и от него отчетливо запахло паленым. — Зараза! Это я не тебе!

— Д-а-а, — загадочно протянул Лысенко. — Я вот, например, тебя никогда не обижал…

— Ты по делу пришел? — перебила его Камышева. — Если просто языком чесать, то я занята. Хрен знает что мне тут показывает, а еще и ты… — Она дернула шнур, лишая аппарат питания. — Ничего без очереди делать не буду!

— Да я не за этим пришел. Ты меня чайком напоить не хочешь?

— С какой стати?

— Ну… от хорошего отношения.

— А у нас с тобой хорошие отношения? — поинтересовалась Камышева.

— Прекрасные, Маш, прекрасные! Просто чудесные! По крайней мере с моей стороны. Вот смотри: ты на меня можешь хоть по какой-нибудь причине пожаловаться?

— Ну… не могу, — после секундного раздумья призналась Камышева.

— И я на тебя не могу. Золотой ты человек, Машенька. Честное слово, золотой!

— Лысенко, ты что, издеваешься надо мной? — Камышева в изнеможении откинулась на спинку кресла.

— Никогда в жизни! — заверил он ее. — Кстати, ты вчера вечером на проходной проходила?

— Все вчера вечером на проходной проходили, — сумрачно отозвалась Марья Васильевна.

— И все про меня гадости говорили. Да? Или ты одна?

— Ах, ты об этом! А что? Правда глаза колет?

— Смотря какая правда, Маш, какая правда!

— Я, Лысенко, человек прямой, — начала Камышева, и тут телефон у нее на столе разразился продолжительной трелью. Камышева схватила трубку, как врага за горло, и рявкнула: — Да! Нет! Не знаю! — И швырнула ее обратно на телефон. — Так на чем мы остановились? — спросила она, исступленно роясь в заваленном бумагами ящике стола.

— На том, что ты человек прямой, а я человек кривой, — подсказал Лысенко. — И каждая от меня по пять абортов сделала. Я, Маш, может быть, жениться собирался, а ты своими нежными ручками взяла и разрушила мое личное счастье. До основания. До самого фундамента. Даже не до фундамента. Фундамент ты взорвала, а в котлован еще и плюнула. Вот так!

— Ты? Жениться? Лысенко, не свисти!

— Да… не ожидал я такого, честно скажу. От кого угодно, Маш, но только не от тебя!

Камышева демонстративно повернулась к собеседнику спиной вместе с креслом и, шаркнув по полу ногой, поехала вдоль стеллажа. Доехав до конца, она еще раз шаркнула и завернула за угол.

— Маш, а Маш? Так я тебе шоколадочку принес!

— Что?! — Камышева, забыв об осторожности, выехала из-за укрытия. — Что ты мне принес?

— Шоколадочку, Маш. С этим… клубничным йогуртом, вот!

— Я проверю, — пообещала Камышева, — с какой она там отравой!

— Даже вот… с конкурсом! Откроешь, Маш, а там какой-нибудь суперприз.

— Ты у нас суперприз, — угрюмо проговорила эксперт, паркуясь у стола и беря подношение. — Только вот не достался еще никому! Ладно, давай, валяй, что там у тебя?

— В каком смысле? — спросил Лысенко.

— В прямом. Давай, что ты там принес, и выкатывайся.

— Так я тебе отдал уже то, что принес, — удивился Лысенко. — Больше нет ничего!

— И все? — недоверчиво протянула Камышева. — А работа?

— Отдыхай! Девчонкам привет! — Он послал ей воздушный поцелуй и выплыл из помещения.

Камышева протопала слоновьей рысью к двери и выглянула в коридор. Никакого подвоха не было.

— Игорь, Игорь!

— Что? — Он удивленно обернулся.

— Так зачем ты приходил-то? — закричала Мария Васильевна на весь этаж.

— Шоколадкой тебя угостить. — Лысенко недоуменно пожал плечами.

— И все?

— И все.

— Псих! Маньяк! — заключила Камышева, возвращаясь обратно в лабораторию и двинув дверью так, что в соседней комнате на столе жалобно звякнули в штативе пробирки.

* * *

День был тусклый, сырой и туманный, такие нередко бывают в середине весны. Молочная пелена с утра не только не рассосалась, но висела сплошной грязно-серой мутью, забивалась в легкие, смешивалась с автомобильным смогом и низалась стеклянными бусинами на голых ветвях.

Шпиль Благовещенского собора также поглотила эта ватная сырость, и, припарковав джип, Банников по аллейке, обсаженной стрижеными кустиками, мимо нищих и попрошаек, то и дело возникавших, как призраки из тумана, мимо старух, торгующих иконками за соборной оградой, прошел к храму. Поднимаясь по высоким ступеням, он поднял было руку для крестного знамения, но потом почему-то передумал. Он ощущал на себе чей-то пристальный взгляд, и его это нервировало. Он знал, что за «пристальным взглядом» наверняка уже наблюдали, но почему-то сегодня это не утешало. В самом соборе, гулком, просторном и сумрачном, в этот промозглый день было прохладно и не слишком людно. День был обычный — будничный, великопостный.

Банников покрутил головой, проверяя, не потерял ли его «взгляд». Нет, «взгляд» был на месте, и, доставая из внутреннего кармана тяжелое портмоне, Банников подошел к церковному киоску. В киоск стояла небольшая очередь — человека три-четыре, все женщины, и он пристроился за ними. Впереди образовалась какая-то заминка, и он невольно стал вслушиваться.

— А я вам русским языком говорю, — пожилая женщина, вся в черном, высунулась из окошечка, — нет такого имени!

— Как же так нет? — волновались две бабульки. — Что же вы такое говорите, матушка?

— Нет, — настаивала служительница, — и нет! И имя это не христианское, и под таким именем батюшка усопшую поминать не будет!

— Дак что ж делать-то нам?! — Одна из бабулек готова была заплакать, вторая же полезла в облезлую клеенчатую сумку и извлекла оттуда какой-то документ.

— Позвольте, Клавдия Петровна… Вот свидетельство о смерти, и тут черным по белому…

Служительница надела очки и принялась читать, водя по документу пальцем. Майор терпеливо стоял, вдыхая сложный церковный аромат, состоящий из запахов горящих свечей, ладана, просфор, мокрой одежды и уличной сырости, проникающей сквозь постоянно открывающиеся массивные двери собора.

— Нет такого имени — Октябрина! — Служительница просунула бумагу обратно. — Нет!

Между тем женщина, стоявшая впереди, быстро купила свечи, и он неожиданно оказался у самого окошка.

— Мне… — нерешительно промямлил он, стараясь не выйти из образа и соображая, куда подевался тот, что так пристально следил за ним. — Мне…

— Свечечку поставить, сынок? — ласково спросила его та самая, в черном, которая никак не хотела признать имя Октябрина христианским.

— Нет. Мне…

— Молебен за здравие, сорокоуст, за упокой?

— За упокой, — тяжело выдохнул он.

— Пишите! — Чисто вымытая старческая рука протянула из окошка четвертушку бумаги. Он беспомощно завертел головой по сторонам, не зная, что писать и как.

— Вам помочь? — Внезапно он почувствовал, что тяжелый взгляд, который преследовал его, материализовался. Перед ним стояла женщина под пятьдесят, сероглазая, круглолицая, полноватая, вполне приятной славянской наружности. На женщине было неприметное синее пальтецо, из-под косынки выбивались кудрявые русые волосы.

«Забелина Вера Ивановна, — щелкнуло в голове. — Та самая, которая приходила к Литвакам. Она же врач-психиатр, она же целительница баба Вера. Вот, значит, как? Проверяете? Ну-ну. Проверяйте».

— Вот здесь пишите, на столике, — указала она ему. — В первый раз, наверное?

— Как писать, вы не знаете?

— За здравие, за упокой?

— За упокой.

— Вот здесь, вверху, пишите «Об упокоении», а пониже — кого будете поминать.

— А… как писать? Имя, фамилию?

Она слегка улыбнулась — одними только тонкими губами, глаза же при этом жили своей жизнью и оставались совершенно холодными, бесстрастными, изучающими.

— Фамилия там ни к чему. — «Вера Ивановна» подняла глаза к неясной высоте купола. — Имя. Имя пишите. Как крестили покойницу вашу?

— Катерина.

— Так и пишите: «Об упокоении Катерины». Давно умерла?

— Только что. — Он дернул углом рта.

— Так, значит, «новопреставившейся Катерины».

— Может, вы мне сами напишете? — Он протянул ей бумажку и ручку.

— Нет-нет, молодой человек. Это, знаете, лучше самому. Очень вам сочувствую. — Она спрятала пухлые руки за спину и отступила на полшага назад.

Банников кое-как нацарапал на листке требуемое и показал ей.

— Правильно?

«Баба Вера» едва взглянула на бумажку и кивнула, собираясь уйти, когда он снова окликнул ее:

— А вы, случайно, не знаете, какая церковь тут еще есть поблизости?

— Да ты, сынок, не ездий никуда, — внезапно вмешалась в разговор какая-то совсем старенькая, согнутая клюкой, но бойкая бабка в синем рабочем халате. В руках у нее были ведро со свечными огарками и тряпка. Она деловито пристроила ведро прямо под ноги майору и взмахнула ветошкой. — Тута, — она топнула ногой в тапке в мраморный пол, — тута самое место что ни есть святое! Святей тольки на Святых горах! И крест с кумпола два раза громом сносило, слыхал? Такое место сильное! Никого не слухай, сюды тольки и ходи!

С купола Благовещенского собора действительно два раза при сильном урагане сносило крест, но обычно это истолковывали совсем иначе.

— Тута и молися, — продолжала старушка. — Тута место святое, намоленное, лучшей не надо! Тольки если хвораешь сильно, к Пантелеймону сходи, хужей не будеть…

Забелина стояла в сторонке, но не уходила, явно наблюдая, что же он будет делать дальше. Он взял со стола свою бумажку и сунул ее в окошечко.

— Да, дайте мне еще семь свечей, — попросил он.

Идя обратно к машине, он зачем-то стискивал в кармане ручку, которой написал «за упокой новопреставленной Катерины», и беспрерывно нажимал на кнопочку: щелк-щелк, щелк-щелк. На душе было почему-то особенно мерзко. Сходил в храм! «Надеюсь, Катьке это не повредит», — пробормотал он, включая фары. Туман все никак не рассеивался и даже как будто стал гуще. Золотого креста на колокольне он так и не разглядел.

* * *

Ей приснился отвратительный кошмар, который повторялся с удручающей регулярностью, и после него она чувствовала себя совершенно разбитой. Ей снилось, как она, будучи маленькой девочкой, тонула в каком-то пруду на окраине их поселка, захлебывалась мутной водой, опускалась на илистое дно, отталкивалась от этого отвратительно мягкого дна ногами, всплывала, пробивая головой тяжелую зеркальную пленку, хватала спасительный глоток воздуха и вскрикивала: «Помогите!» И тут же снова погружалась в воду с привкусом тины, снова шла на дно, снова отталкивалась, уже слабее, и снова пробивала головой зеленоватое зеркальное полотно… С каждым погружением она чувствовала, что силы покидают ее, и крик «Помогите!» выходил все тише и тише, но на пустынном грязно-желтом берегу все так же никого не было, и она знала, что скоро не сможет даже крикнуть, а только засипит, а потом уже не сумеет и оттолкнуться от дна…

Она не знала, почему и зачем снится ей этот странный и страшный сон, снится упорно и постоянно, с самого детства. Она никогда не боялась воды и уж тем более никогда не тонула. Почему? Откуда в ней это совершенно определенное чувство, что с ней это было? Катя с силой вдохнула воздух, как будто ей все еще не хватало его, взяла на руки теплого Афиногена, недовольного тем, что его извлекли из-под одеяла, и подошла к окну. За стеклом висел молочным киселем плотный туман, такой густой, что даже соседнего дома не было видно. Вчера Наталья сказала, что Катина идея насчет обедов для «белых воротничков» и студентов «просто не идея, а бомба». Сегодня на улице уже должны выставить объявление, что в ресторане «Париж» желающие могут дешево и вкусно пообедать в малом зале. Конечно, такие студенты, какой она была совсем недавно, не могут себе позволить обедать в ресторане «Париж» «дешево и вкусно», пусть и в малом зале, — они будут по-прежнему покупать булочки в буфете, а вот некоторая прослойка станет здесь постоянными клиентами. Здесь, в центре города, кроме больших вузов и огромного студенческого общежития «Гигант», пруд пруди всяких контор. Клиенты найдутся. Тем более что стандартные обеды будут обильными и действительно вкусными, а по иным меркам — и дешевыми. И придутся как раз на то время, когда и кафе, и ресторан пустуют. Еще Катя предложила купить машину, которая будет чистить и мыть ковры прямо на месте. Она подсчитала, что машина окупится примерно за три химчистки, ведь не успели открыться, а в некоторых местах уже нужно чистить. Даже Инна стала по-другому смотреть на новую хозяйку, без глубоко спрятанной снисходительности в глазах, почти как на равную. Пошутила вчера, что в ресторанном бизнесе она сделала бы головокружительную карьеру. Катя, смеясь, сказала, что подумает. В самом деле, не сидеть же ей у Натальи на шее без всякой пользы? Вот и сейчас ей нужно к маникюрше, а потом к парикмахерше. Все это, разумеется, личные Наташины мастера и подчиненные, и им даны строгие указания, но самой-то Кате каково чувствовать себя нахлебницей?

Финя спрыгнул на пол и теперь терся о ноги, мяукал, явно зазывал ее в кухню, завтракать.

— Есть хочешь?

Он толкался головой, как бы говоря: есть — это мы всегда готовы. А ты вот готова? Готова?

— Всегда готова, — ответила она ему, а заодно и всем остальным.

* * *

— Рома, ты хорошо понял?

— Да понял я, понял… Чего не понятного? Линочка, радость моя, не пойму причину твоего волнения… Сделаем, Линочка, клиентка останется довольна. А она ничего бабец, темперамент чувствуется. — Не замечая тяжелого взгляда, Роман Юшко небрежно вертел в пальцах фотографию. Шея, грудь, колье на груди — все высшей пробы. Ну что ж, видимо, намечается приятное разнообразие. А то в последнее время старые кошелки совсем осточертели. Похоже, она еще и молоденькая к тому же, эта, как ее? Он перевернул фото. А, да… Катерина Соболева. Впрочем, у него были клиентки и за шестьдесят. Работа есть работа, особенно если за нее хорошо платят. Но лучше иметь дело вот с такой цыпочкой, кто ж поспорит… Даже по снимку видно, что кожа у этой Соболевой нежная, мягкая… атласная… Он внезапно ощутил под своей рукой упругое женское бедро. Фотография выскользнула у него из пальцев и плавно спланировала на пол.

— Рома, ты что, спишь? — раздраженно спросила Эвелина.

Он вздрогнул и очнулся. Бедро под рукой исчезло.

— Да что-то устал, — неопределенно протянул он. — Линочка, у тебя разнюхаться нет?

— На! — Она бросила ему согнутый пополам плотный белый конверт. — Так и знала, что ты попросишь.

— Спасибо, радость моя. Может, дамочку угостить придется. — Уголки его губ хищно поползли вверх. — Чтобы были незабываемые ощущения… Сколько ей лет, этой… Соболевой?

— Двадцать восемь. Кофе будешь?

— Кофе? Кофе буду, — оживился он. — И вообще, Лин, зачем нужно было дергать меня в такую рань? Семь часов только.

— Работать будешь, когда скажут, хоть в четыре утра. Понял? — холодно заметила Даугуле.

— Понял, — зло ответил он и поджал ноги. — Чего ты сегодня такая… неласковая?

Над туркой уже поднималась ароматная пена, и Лина боялась ее упустить. Ромочка сидел надувшись, как богатая невеста на смотринах. Он всегда считал себя пупом вселенной. Все должны были им восхищаться! В противном случае у этого Нарцисса тут же портилось настроение. Вот сейчас он, как пить дать, выставит на обозрение свои ноги. Не иначе, туфли новые купил. Она ловко сняла турку с конфорки.

— Классные шузы, правда? — спросил Роман Юшко, закидывая ногу за ногу. — Настоящая змея… кучу бабок за них отвалил…

Лина фыркнула. До чего же он любит всякое барахло! Дорогой одежды и обуви у него пруд пруди. Да, все комплексы родом из детства. Вот Роме явно не хватало тряпок. Насколько она знает, мать воспитывала его одна. Интересно, когда именно он понял, что нравится женщинам?

* * *

Он очень рано понял, что нравится женщинам. Именно женщинам, а не визгливым одноклассницам, у которых и пощупать было нечего, зато каждая считала себя прям Клаудией Шиффер. Худосочные нимфетки, лолиточки… Никогда они его по-настоящему не привлекали. А вот он их… Каждая смазливая дурочка хотела заполучить его в свое личное пользование, чтобы из школы провожал, в кино водил, сидел по вечерам на лавочке возле подъезда. Нужны они были ему очень, со своими лавочками, кафе-мороженым и костлявыми ключицами! Соплюшки малолетние. Какой ему был толк от этих провожаний? В подъезде, провонявшем кошками, пару раз поцеловаться? То, что он очень красивый мальчик, Рома понял еще в детском саду, а то, что из этой красоты можно извлекать вполне конкретную пользу, пришло ему в голову гораздо позже. И помимо красоты было, безусловно, еще что-то, то, что сейчас называют модным словом «харизма» — врожденное умение расположить к себе, настроиться на волну собеседника, природное обаяние и мощным потоком исходящая, хотя и несколько завуалированная, сексуальность. Несомненно, ему в плюс шло и то, что сам он долго не осознавал, как именно действует на женщин: были в нем какая-то щенячья грация и щенячий же блеск в глазах, а также много от молодого, сильного, еще ни разу не попадавшего в капкан зверя.

Другой бы на его месте упустил все это, отдал нерасчетливо в одни жадные руки, растранжирил по пустякам, испортил данное щедрой природой алкоголем или курением, но он, кроме всех вышеперечисленных качеств, обладал еще и здоровой крестьянской сметкой, доставшейся, наверное, в наследство от дедов-прадедов. И умение извлекать из всего пользу, будь то гектар строевого леса, или участок плодородной земли, или же стройная фигура и выразительное лицо, было, видимо, всосано им с молоком матери.

В четырнадцать лет рост у него зашкаливал за сто семьдесят, и к этому прилагались развитая тренажерами рельефная мускулатура, пробивающаяся растительность на лице и юношеская гиперсексуальность. Но на крохи, которые перепадали от матери, нельзя было купить даже бутылку приличного пива. Правда, мать оплачивала тренажерный зал, куда он ходил с гораздо большим удовольствием, нежели в школу, — да и пользы от бодибилдинга оказалось значительно больше, чем от физики с химией. Его интересовала только одна наука — отношения мужчины и женщины, которые многие по неведению называли любовью и которые были, как он прочитал когда-то в одном журнале, только химией, и ничем, кроме самой простой, элементарной химии.

Как ему хотелось в четырнадцать лет все и сразу — модную одежду, мобильный телефон, плеер, компьютер — словом, то, что делает из обыкновенного, ничем не примечательного юноши с угревой сыпью на лбу настоящего мачо, супермена с большой буквы. Ему невдомек было, что для женщин он притягателен сам по себе — не важно, будет у него в руках телефон, или букетик фиалок, или вообще ничего.

Это открытие свалилось на него, пятнадцатилетнего, внезапно, как снег на голову. Однажды, когда Роман сидел, дожидаясь матери в ее конторе, откровенно скучая и листая какой-то невразумительный журнал, он поймал на себе заинтересованный взгляд материной начальницы Аллы Александровны. Он знал ее немного — она бывала у них в доме на днях рождения родительницы и каждый раз приносила ему какой-нибудь милый пустячок.

— А мамы еще долго не будет? — спросил он ломающимся юношеским баритоном, в коем уже проскальзывали те самые бархатные нотки, от которых женщины совершенно теряли голову.

Она пристально взглянула на него и немного помолчала, а он почувствовал, как от ее взгляда кожа на спине почему-то покрывается мурашками.

— Долго еще. — Начальница подошла к нему и словно бы невзначай задела его ногу своим коленом. — А что это ты читаешь? — Она наклонилась, и из глубокого декольте на него так пахнуло, что в голове застучало и он залился краской.

— Выбрось эту чепуху, — сказала она, легонько потянув из его рук журнал. — Все равно ты в этом ничего не понимаешь. Пойдем, лучше угощу тебя мороженым. Хочешь?

Ему хотелось совсем другого, и, видимо, это так ясно было написано у него на лице, что она только молча кивнула, приглашая его идти за ней. И он пошел, обоняя тянущийся вслед за ней мускусный, терпко-тяжелый шлейф ее духов и пряный запах кожи, как молодой пес, обладающий верховым чутьем и вышедший первый раз на охоту, ничего не соображающий и оглушенный стуком собственного сердца, которое почему-то било тяжелым молотом в барабанные перепонки. Она открыла машину, и он сел, не спрашивая, почему они не пошли в кафе за углом, и всю недолгую дорогу до ее дома не знал, что делать с собственными руками, и боялся, и надеялся, и предчувствовал…

Предчувствия его не обманули. В этот день он понял, в чем его призвание — в том, чтобы отдавать женщине то, что в нем самом есть в избытке, а получать… Для начала с Аллой, которая была старше его самого на двадцать с лишним лет, он получал бесценный опыт. Он изучал женщину как объект, изучал страстно, как энтомолог какую-нибудь редкую букашку. Изучал вкусы, жесты, пристрастия. Это было как игра, но какая захватывающая игра! И очень скоро он научился играть в эту игру как гроссмейстер. К тому времени начальница матери уже ничего не могла ему дать. Он потерял к ней интерес, но все еще долго продолжал навещать раз в неделю, из какой-то сентиментальной благодарности. Школу он закончил, поступил в строительный техникум, где у матери был какой-то блат, но учеба оказалась сплошной нудятиной, денег на карманные расходы мать выдавала почти так же мало, как и в школе, правда, Алла частенько что-то подбрасывала. Первый раз это его оскорбило, но она была так ненавязчиво настойчива, что деньги он взял. Взял еще раз, а дальше стал считать это само собой разумеющимся.

Девчонки в их группе, да и в параллельных тоже, западали на него со страшной силой, но так же, как и одноклассницы, они были ему неинтересны. Он видел их насквозь, как видит мастер спорта неуклюжие потуги новичка поставить мат в три хода. Их наивность была почти трогательной, но трогательность не была той чертой, которая его привлекала.

Год неинтересной учебы прошел, впереди были каникулы и лето. Мать купила ему джинсы в качестве поощрения, Алла же сделала просто царский подарок — фирменные кроссовки, явно намекая на то, что летом он будет свободнее. Многие одногруппники собирались подрабатывать: кто на стройке, кто устроился на лоток, ибо почти у всех были те же проблемы — хроническое безденежье. Заманчивое предложение тренера — подкачаться еще и попробовать выступать на соревнованиях — он отмел сразу, ибо видел этих чемпионов, кладущих к пьедесталу победы свои здоровье и потенцию. Без определенного комплекса лекарств достичь нужной кондиции было невозможно. Плюс дорогостоящие протеины, минус посаженная анаболиками печень… На стройку или на базар идти не хотелось, а сидеть все лето у матери на шее было некрасиво. Алла намекала, что в их контору нужен курьер. Он расценил это как попытку иметь его под рукой пять дней в неделю, да и работать курьером, на побегушках куда пошлют…

Просматривая объявления о работе, в рубрике «Знакомства» он наткнулся на нечто, привлекшее его внимание. «Госпожа без комплексов ищет молодого неопытного слугу. Обучу всему». «Красивый раскованный юноша оказывает услуги состоятельным дамам». Карандаш, с которым он просматривал объявления, нацелился острием на эти строки. Значит, есть спрос, если есть предложение? И… каков спрос? И сколько, интересно, зарабатывает «красивый раскованный юноша»? «Госпожа без комплексов» явно хотела молодого тела на дармовщинку, взамен обещая «обучить всему». «Обучаться всему» ему не нужно — Алла в постели была весьма изобретательна; его больше волновал вопрос, сколько же получает «красивый юноша» за визит к «состоятельной даме». Он нашел остроумное решение — отправил на адрес до востребования краткую записку: «Меня заинтересовало ваше предложение. Я вполне состоятельна и обладаю площадью для наших свиданий. Назовите цену ваших услуг и контактный телефон». Ответ пришел очень быстро — какая-то псевдоромантическая чепуха — «я чувствую в вас родственную душу… предвкушаю радость нашей встречи»… В конце вполне по-деловому называлась цена услуги — пятьдесят долларов за двухчасовое свидание — и назначалось время и место: в среду, в девять вечера, в парке у фонтана. Пятьдесят долларов за два часа! Не хило зарабатывает этот «раскованный юноша», даже если ублажает состоятельных дам не все семь дней в неделю. Идиоты на стройках цемент подносят, а тут все так просто… Он вертел в пальцах присланное фото «родственной души» — юноша был чуть старше его и, как показалось Роману, намного красивее: чувственные темные глаза в густых ресницах, длинные волнистые волосы… Красота была чересчур конфетная, что ли, но бабы с ума сходят по таким вот красавчикам. Но и он тоже ничего — Роман подошел к зеркалу в одних плавках и придирчиво взглянул. Должен быть и на него спрос, главное — правильно себя подать.

В среду в девять он пришел к фонтану и разглядел как следует красавчика с фотографии. Да, лицо выразительное, одет дорого и модно, а вот фигура у «раскованного юноши» не ахти — хоть и высокий, но хилый какой-то и даже как будто сутулится… Впрочем, все на любителя или, лучше сказать, любительницу. Главное — как начать, как, например, дать такое объявление? Он предполагал, что начало его новой деятельности будет сопряжено с определенными трудностями.

Но он ошибся. Все вышло на редкость просто — спрос намного превышал предложение. Самым трудным ему казалось дать объявление — он думал, что, прочитав текст, в него будут тыкать пальцем или вытаращат глаза. Но ничего подобного не случилось. Приемщица деловито пересчитала знаки, выписала квитанцию, выдала в окошечко сдачу и пробормотала обыденное: «Большое спасибо, приходите еще». Потом он уже не оглядывался и не прятал глаза, как будто предлагал к продаже не себя самого, а пианино или говорящего попугая. Второй раз он дал объявление почти через год — захотелось разнообразить приевшуюся клиентуру. К старому тексту он добавил «Дорого. Только для состоятельных дам», потому что попадались и такие, которые норовили ограничиться грошовыми подарками — галстуком или даже упаковкой носков. На третий курс осенью он не вернулся — не видел никакого смысла в том, чтобы корпеть над чертежами и зарабатывать копейки. Снял уютную однокомнатную квартирку, матери же сказал, что устроился на хорошую работу и получает сейчас в три раза больше, чем после техникума.

— Глупо терять, потом я такую уже не найду, мам, — убеждал он ее.

Мать сомневалась:

— А вдруг уволят?

— А уволят, тогда в техникуме восстановлюсь. Я же сам ушел, правда?

— А со мной тебе чего не живется? — обижалась мать.

— Ну что за жизнь в одной комнате? — резонно замечал Роман. — У меня работа в разные смены. И ночью бывает, а тут буду мешать, ходить, холодильником хлопать… И… девушки у меня бывают, мам, — обезоруживающе улыбался он матери.

— Понимаю, Ромочка, — вздыхала она. — Ты у меня уже взрослый. Смотри только с малолетками не связывайся. Еще за изнасилование привлекут…

— Не волнуйся, у меня девушки вполне взрослые, самостоятельные…

Девушки у него действительно были вполне взрослые и зачастую совершенно самостоятельные: средний возраст — 45–50 лет, хотя попадались и моложе, и старше. Иногда определить возраст было довольно трудно — дамы интенсивно пользовались услугами косметологов и пластических хирургов. Правда, бывали и такие жабы… Но работа есть работа. Очень быстро Роман Юшко научился утешаться этим нехитрым афоризмом. И его работа была не из самых худших. Куда противнее казалась ему работа грузчика, или продавца рыбы, или… или… или… Всякий раз по размышлению выяснялось, что он, Рома, устроился не хуже многих, а в некоторых отношениях и гораздо лучше. Первый угар, когда на все заработанное он покупал тряпки, менял марки телефонов, немного поутих, и он стал копить на собственное жилье. Цены на рынке недвижимости тогда были невысоки, и всего за десять тысяч он приобрел обветшавшую и совершенно запущенную трехкомнатную квартиру в так называемом «тихом центре», в районе улицы Петровского. Ремонт был не проблемой, благо зарабатывал он все больше и больше, а вот преимущества жилья были неоспоримы — чуть не метровой толщины стены, огромная ванная, — ведь попадаются клиентки весьма темпераментные и с бурной фантазией…

Словно тягостный сон вспоминал он жизнь с матерью в однокомнатной клетушке — ее половина в темном закутке возле двери, его — возле окна; посередине — трехстворчатый платяной шкаф, фанерный испод которого был деликатно прикрыт физической картой мира. Мать скучала без него, и он, нужно отдать ему должное, регулярно отзванивался, а по праздникам радовал ее небольшими, но приятными подарками. Но вскоре мать, неожиданно даже для самой себя, вышла замуж за отставного полковника-вдовца, и Роман стал навещать ее все реже и реже, раздражаясь необоримым солдафонством ее избранника и такой же стопроцентной тягой к здоровой жизни — даче, рыбалке и походам по грибы. Слушая словоохотливого отчима, он испытывал огромное желание засунуть холодного равнодушного леща, которого тот настойчиво совал ему в лицо, прямо в синие тренировочные полковничьи штаны и уйти, хлопнув дверью. Но мать была так счастлива с этим старым ослом, у которого из ушей пучками вылезали черные густые волосы, что он терпеливо слушал и даже уносил с собой банку перетертой с сахаром смородины. После этих посещений у него по нескольку дней кряду было плохое настроение и он отказывал старым клиенткам, от которых в такие дни его почему-то воротило почти так же сильно, как и от отставного вояки.

И он еще раз опубликовал свое объявление, все в той же газете, которая обеспечила его работой. Рядом с приемщицей сидел маленький мальчишка — не то сын, не то внук — и нараспев читал: «В третий раз закинул он невод. Пришел невод с одною рыбкой, С непростою рыбкой — золотою». Роман Юшко усмехнулся: он тоже в третий раз закидывал невод и, может быть, также вытащит свою золотую рыбку. Предчувствие его не обмануло — золотая рыбка сама нашла его. Звали ее Эвелина Даугуле.

* * *

Саша осторожно положил лист. Теперь она уже не прятала черновики, а оставляла на видном месте, чтобы он мог прочитать, оценить и даже покритиковать. Он прочитал еще раз и вздохнул. О чем это Дашка написала? С кем это она гуляла? Это что, осенью еще было? Точно, осень, сейчас никакой листвы нет, на улице слякоть, вчера опять шел мокрый снег и тут же таял. Честно говоря, надоела зима. И рассвет сегодня какой-то хмурый. Он еле-еле поднял себя с постели, а вот Даша, ранняя птица, неизвестно когда встала, и с кухни доносятся приятные звуки и запахи.

— Даш, — позвал он, входя в кухню, — у нас все в порядке?

Даша сдула с глаз непослушную прядь, потому что руки у нее были в фарше.

— А почему ты спрашиваешь? Сомневаешься в моих кулинарных талантах?

— Я в тебе вообще не сомневаюсь. — Он поцеловал ее в мягкую щеку. — А что это будет?

— Котлеты. Бухин, ты любишь котлеты?

— Я тебя люблю. Даш, ну чего ты в такую рань затеяла… А с чем котлеты?

— Котлеты с мясом, — важно ответила Дашка. — Или ты вегетарианец?

— Боже упаси, — заверил ее любимый. — Картошки начистить или салатик приготовить?

— Можешь салатик приготовить. Я вчера огурцов свежих купила и пучок редиски.

— Даш, а может, огурцы с редиской на вечер оставим?

— Не жадничай. Вечером я еще принесу. Нам одна тетка с овощной фабрики прямо на работу носит. Дешевле, чем на базаре. Ты завтракать всегда должен хорошо, — заметила она строгим учительским тоном, — ты же на весь день уходишь! А то утром чай, в обед — тоже чай…

Старший лейтенант Бухин даже умилился, так что внутри что-то стеснилось и подозрительно защекотало в носу. Бабушка дома также кормила его горячим завтраком и говорила примерно то же самое, что сейчас Даша, но почему-то дома его это не трогало.

— Здорово, — проговорил он, не зная, каким еще словом выразить нахлынувшие на него чувства. И тут же вспомнил стихи. — Даш, а… ты на меня не обиделась? — спросил он осторожно.

— За что?! Ой, стреляется! — Она вытерла со щеки каплю раскаленного жира.

— Дай поцелую… Откуда я знаю, за что, Даш. Ты стихи написала такие грустные…

— А… — Даша ловко пристроила котлету на сковородку. — Ой, Саш, у меня веселых стихов и не бывает… А это и вообще не мое…

— Как не твое? — удивился Саша. — В каком смысле?

— Ну, в смысле, что мы осенью с бухгалтершей нашей в парке гуляли. Ее как раз парень бросил, и она мне рассказывала. А вчера вспомнила, как раз настроение было, и я увидела… как бы ее глазами, понимаешь? Ой, подгорели! Нет, в самый раз… Саш, соль мне передай, картошку уже пора посолить… Со мной часто бывает, — продолжила она, — я как будто становлюсь другим человеком — вижу и чувствую, как он. С тобой такого никогда не бывает?

— Не знаю. — Он пожал плечами. — Даш, огурцы кружочками резать или кубиками?

— Сначала вдоль, а потом поперек. Полукружочками, значит.

— Иногда я пытаюсь влезть в шкуру другого человека… Чтобы понять его логику.

— Это когда ты преступников ловишь? — живо заинтересовалась Даша. — Так, котлетки готовы. Две сейчас съешь, а две на работу возьмешь. Ой, Сань, на меня хлеб не режь, пожалуйста.

— Это еще почему? — строго вопросил ее будущий муж.

— Ну, я и так толстая, — печально пояснила Даша, — а если еще и хлеб с картошкой есть буду…

— Дашка, ты совсем не толстая. — Он нежно ее обнял и поцеловал куда-то в район уха. — Даш, ты не придумывай, пожалуйста. Ты очень красивая. Очень-очень. И я тебя очень люблю.

— Саш, давай завтракать, а то ты на работу опоздаешь, — сказала она, усугубляя положение, при котором лейтенант Бухин рисковал уж точно опоздать на работу. Правда, времени впереди было довольно много, но, если Дашка будет так к нему прижиматься… — Саня! Картошка горит!

— Чуть-чуть только. Как печеная будет, с дымком.

— Это уже вторая, — расстроилась Даша. — Что я Катерине скажу? Всю посуду ей испортила…

— Я приду вечером и отчищу. Самую малость прихватило. Ничего, Катька — свой парень…

— Саш, а у Катерины есть кто-нибудь?

— Не знаю, — он пожал плечами, — кажется, никого. Она вообще после того случая, по-моему…

— Какого случая? — Даша навострила уши.

— Ну, Даш, это не мой секрет, — спохватился он.

— Саш, ну какие от меня могут быть секреты! — рассердилась Дашка. — Рассказывай, какой у вашей Скрипковской скелет в шкафу. Что, у нее с кем-то из ваших неудачный роман был?

— Даш, это не мой секрет, — серьезно повторил Саша. — И у нас, кроме меня, никто не знает. И Катерина не знает, что я знаю.

— Саш, я тебе обещаю… Если ты не скажешь, то я целый день буду мучиться. И стихи грустные писать. Если бы не я, то вы бы и не знали, что в городе орудуют такие страшные преступники! — следуя неизвестно какой логике, заявила она, и ее ярко-голубые глаза сверкнули.

— Даш, только я тебя предупреждаю — никому. Даже Ольге.

— Я тебе клянусь! — серьезно сказала она, прижимая руки к груди.

— Дело в этой самой квартире, в которой мы сейчас живем.

— Квартира хорошая, — согласилась Даша. — Большая.

— Пока училась, она ее сдавала, потому что они только вдвоем с матерью, сама понимаешь, жить на что-то было нужно. Но перед дипломом она сюда переехала, может, чтобы спокойнее было. И пригласила однокурсников на день рождения. А в ее группе один парень был… Ну, нравился он ей очень, а она ему — нет. Он на нее никогда внимания не обращал. А после дня рождения вдруг обратил. По полной программе. Цветы, провожания. Бурный роман. И сделал ей предложение. Сам откуда-то из райцентра, очень хотел в городе остаться…

— Вот подлец! И что, Катя за него замуж вышла?

— До свадьбы дело не дошло, хотя они уже заявление подали. Она у него какой-то конспект забыла, прибежала в общежитие поздно вечером, тут же буквально пять минут… А он там с другой. Он жениться хотел по расчету, чтобы в городе остаться и квартиру потом поделить…

— Бедная, бедная, — расстроилась Даша. — Как она только все это пережила?

— Она, по-моему, до сих пор переживает. А ты почему не ешь? — спохватился он.

— Ну как я могу теперь есть, — тоненьким голоском заявила Даша, и по щекам ее потекли слезы. — Бедная, бедная Катерина! А я еще две кастрюли ей спалила!

— Даш, я тебя очень прошу. Мне эту историю Катькин однокурсник рассказал, с которым я как-то пересекся, и, кроме меня, этого никто не знает. Грязная история, и Катерина… Даш, ну что ты плачешь! Дашунь! Ну как я теперь на работу пойду и оставлю тебя в таком виде, а? — И Саша Бухин изо всех сил прижал к себе плачущую Дашу Серегину. Ближе ее у него не было человека.

* * *

— Рома, ну иди, разнюхайся, что ли, — донесся до него раздраженный голос. — Ты спишь прямо на ходу! Ты все понял, что я тебе говорила?

— Я тебя когда-нибудь подводил? — многозначительно заметил он.

Он очень берег свое здоровье, поэтому не курил, почти не пил, а уж наркотики… Но делал вид, будто постоянно нуждается в подпитке. Во-первых, несколько его постоянных клиенток, оставшихся еще с прежних времен, крепко сидели на коксе, и он не мог не доставить им этого маленького удовольствия, тем более за Линин счет. Во-вторых, кокаин был недешев и взамен белого порошка он получал деньги. А в-третьих, пусть Эвелина думает, что это та самая ниточка, которой она его накрепко привязала, а на самом деле…

— Рома, на этот раз все должно быть сделано быстро и ни в коем случае не сорваться. Слышишь? Если все пройдет, как надо, за работу получишь пятьдесят тысяч.

— Сколько? — Он подумал, что ослышался. Никогда ему столько не платили. Что такое с этой рыжей дамочкой, если Лина по три раза ему все втолковывает, да еще так нервничает, что ее бесцветная физиономия идет пятнами? Сколько же они намерены сорвать? Если ему только отвалят пятьдесят тонн? Ладно! С его делом осечки не будет — никогда еще не бывало. От хорошей новости он даже проснулся — здесь пятьдесят, от Соболевой тоже наверняка что-нибудь перепадет, дамочки обожают делать ему подарки, хотя больше всего он любит деньги, денежки, капусту, бабло, наличные…

Эвелина Даугуле с брезгливой миной наблюдала, как этот красавчик оживился, когда речь зашла о деньгах. Пусть порадуется напоследок, великий трахальщик, зайчик ты наш заводной… Ключик к этому зайчику у нее всегда в руках. Даже два ключика — кокаин и деньги. Насчет первого она глубоко заблуждалась, а вот второй был именно от этого замкá.

* * *

— Привет. Ты одна? — услышала она голос Лысенко.

Катя машинально оглянулась, хотя и так знала, что сейчас она на задней лестнице «Парижа» совершенно одна.

— Одна, — доложила она.

— Ты где? — продолжал интересоваться неугомонный начальник.

— На работе, на лестнице стою.

— Ишь ты, на работе! — Голос у Лысенко был неестественно приподнятый, и это ее сразу насторожило. — Если стоишь, то сядь. Шучу, шучу. Ну что, Кать, настроение боевое?

Она внезапно поняла: началось. И слава Богу. А то ждать, ждать…

— Готовиться к приему гостей?

— Угадала. Думаю, ближе к вечеру. Не забудь про романтическую обстановку. Он парень романтический ну просто до ужаса. Тебе понравится.

Сердце внезапно дало сбой, а потом толкнулось так, что Катя коротко вздохнула прямо в трубку. Лысенко тут же отозвался — своим таким знакомым и почти что родным голосом:

— Все под контролем. Не боись. Мы будем рядом. Скажи, чтоб зарезервировали пару мест. Сейчас придет наш человечек, присмотри место для знакомства, он там аппаратуру поставит.

— А для меня?

— На тебя ничего лепить не будем. Вдруг какой личный контакт…

— Игорь Ана…

— Ну, потанцевать он тебя вдруг пригласит, а ты что подумала?

— Ничего я не подумала!

— Вот и плохо, что не думаешь…

— Обо всем я думаю, — обиделась Катя.

— Так что, где его думаешь кадрить?

— Это он меня будет кадрить, — буркнула она. — Столик в ресторане подойдет? — В сердце ей впилась какая-то тупая игла и начала медленно там вращаться. На черной лестнице было холодно, дуло откуда-то из подвала, куда рабочие с грохотом перетаскивали ящики, и, наверное, от этого сквозняка было ей сейчас так зябко.

— Отлично! — заверил ее капитан, не заметивший или не захотевший заметить ее испортившегося настроения. — Техник минут через десять подгребет, уже выехал. Народу много?

— Нет еще никого, ресторан только с одиннадцати. Я сама ему открою зал…

— Чудно, чудно, — ворковал Лысенко. — Ты у нас просто умница. И красавица. Чего молчишь?

— А чего говорить? — ядовито поинтересовалась Катерина. Игла вдруг вылетела, и она вдохнула полной грудью. — Я его знаю?

— Роман Юшко. Фото в деле есть. Тебе его сейчас передадут, посмотришь на всякий случай, чтобы накладок не случилось.

— Это тот, что…

— Ага, он самый. Специалист по богатым дамочкам. Утром мы их с Даугуле слушали. Инструктаж получал. Ключики от квартиры у тебя где лежат?

— От какой квартиры? — почему-то растерялась Катя.

— От какой, от какой… Положи их так, чтобы он до них не добрался. А то еще придушат тебя ночью, — сварливо изрек Лысенко. — Инструкции хорошо помнишь?

— Помню. — Теперь ей почему-то стало ужасно жарко, даже ладони вспотели.

— Ну, с Богом.

Катя еще несколько секунд подержала телефон, потом сунула его в карман и медленно двинулась по лестнице. Да, еще и дела… «Не забывай, что ты здесь оставлена за хозяйку, — строго сказала она себе. — Нужно все успеть и ничего не напутать». Дел, поскольку она заменила заболевшего завхоза, действительно было много: во-первых, сдать белье в прачечную, потом на вечер подготовить банкетный зал… и, в-третьих… в-третьих… в-третьих… — отбивали ее каблуки по ступеням.

* * *

Она ужасно устала к вечеру. Так устала, что даже страх притупился и куда-то ушел. Беготня целый день по лестницам старого здания, где один этаж равнялся двум обычным, да еще на каблуках, так утомила Катю, что к вечеру ей стало почти все равно, как будет соблазнять ее этот самый Роман Юшко, чью фотографию она внимательно рассмотрела, потом разорвала в мелкие клочья и спустила в унитаз. Она помнила только, что ключи от квартиры Антипенко нужно спрятать, чтобы ночью ее действительно не придушили. Потому что ночью она будет спать, как говорится, без задних ног. Если завхоз проболеет неделю, то, пожалуй, она плюнет на все приличия и заведет себе мягкие комнатные тапки. И пусть Роман Юшко соблазняет ее прямо в тапках. Или не соблазняет вовсе. Вдруг она ему не понравится? «И если я ему не понравлюсь, — сказала она в утешение себе, — это только его проблемы. Даже если ему очень этого не захочется. Даже если я покажусь ему страшнее атомной войны».

* * *

Он сразу увидел и узнал ее — она сидела за маленьким, на двоих, столиком, в самом дальнем углу небольшого уютного зала, и ее рыжие волосы мягко светились в полумраке. Он еще ни разу не был в этом месте. «Париж»! Ну и название! Эти дамочки буквально все бредят Парижем. Нет ни одной, чтобы не рвалась туда. Но ресторан, как ни странно, ему понравился — ничего местечко, вполне приличное. Классическая обстановка, картины в простенках, изящные драпировки, полумрак, на каждом столике горят свечи. Красный кабинетный рояль дополнял впечатление. За роялем молодой человек во фраке негромко импровизировал что-то джазовое. Музыка была приятная, какая-то текучая, переходящая от одной темы к другой. Подошедший к нему неслышной походкой метрдотель мягко поздоровался:

— Добрый вечер. Поужинать?

— Пожалуй.

— К сожалению, — мэтр, состроив кисло-сладкую мину на своей полной, гладко выбритой физиономии, замялся, ища глазами свободный столик и не находя его. — Вы один… или с дамой?

— Один.

— Я сейчас узнаю, не будет ли дама против, — важно произнес он и направился к столику с единственным свободным местом.

Роман не стал по-сиротски дожидаться в дверях, не спеша прошел к бару, размышляя, остаться ли здесь, а потом пригласить даму на танец? Но он не успел ничего заказать, как вернулся проворный, услужливый мэтр и пригласил его:

— Попрошу со мной.

Она хмуро тыкала прибором в тарелку и даже не взглянула на подошедшего. Мэтр вежливо усадил его, подал меню в черной кожаной папке с золотой Эйфелевой башней. Едва не фыркнув, Роман прикрылся папкой и начал бегло просматривать список предлагаемых блюд. Цены были довольно высоки, как он про себя отметил, и от названий слишком попахивало нарочитой Францией — луковый суп, салат «Монмартр», бараньи ребрышки по-провансальски, десерт «Мулен Руж»… Он сделал вид, будто внимательно изучает поданную ему карту вин, а сам исподтишка посматривал в сторону рыжеволосой, все так же вяло возившейся в своей тарелке. Она была, несомненно, лучше, чем на фото. На вид, пожалуй, он дал бы ей не больше двадцати двух: матово-нежная кожа, особенно соблазнительно выглядящая сейчас при трепетных бликах горящей на столике свечи; роскошные волосы, поднятые на затылке с показной небрежностью, — несколько прядей разных оттенков рыжего выбивались из прически. Но он был достаточно искушен и знал, чего стоил такой хорошо продуманный беспорядок, — наверняка прическа обошлась в баснословную сумму, — и холеные руки, и кольца на этих руках…

Она или действительно не замечала, что ее рассматривают, или привыкла к вниманию, что было не мудрено с такой яркой внешностью и с такими деньгами. Он вспомнил, что Лина обещала ему отвалить пятьдесят тысяч за то, что он вскружит голову этой птичке. Может быть, ему стоит увести эту красавицу от мужа насовсем? Приданое-то очень даже ничего…

Официант подошел, чтобы принять заказ. Роман не спеша отложил карту в сторону.

— Так, мне, пожалуйста, вот этот салат, потом жаркое с грибами… Грибы какие? Трюфели?

— Не знаю… — пролепетал официант. — Хорошее жаркое, мясо свежее, парное, и повар у нас…

— Хорошо, значит, жаркое, — перебил его излияния клиент. — И бутылку «Перье» без газа.

— Пить что-нибудь будете? — вопросил официант, игнорируя воду и быстро строча карандашом в блокноте. — И на десерт?

Роман полагал, что на десерт сегодня у него будет гораздо более аппетитное блюдо, чем «Мулен Руж», поэтому сказал неопределенно:

— Там видно будет. Пить? — Он еще раз взял винную карту, демонстрируя одновременно задумчивость, нерешительность, высокомерие и некоторую брезгливость. Мол, видал я и заведения получше, и меню поизысканней, и прислугу порасторопней. И, кроме всего прочего, в приличных заведениях имеется отдельный мэтр по винам. Но у вас… Ладно уж, какой спрос с провинции! Прислуживающий молодой человек виновато переступил с ноги на ногу. Наконец клиент изрек:

— А вино у вас хорошее?

Гарсон просиял:

— Очень хорошее! Прямые поставки из Франции!

Судя по ценам, поставки были даже и не из Франции, но мелочиться не стоило, тем более что «производственные расходы» шли за счет конторы.

— Бутылку «Кален Сегюр» восемьдесят пятого года, — велел он.

Молодой человек даже шаркнул ножкой.

— Отличный выбор! — И испарился.

Роман расслабился — музыка плыла в зале, слегка приглушаемая колоннами, поддерживающими потолок, и обилием мягких складчатых драпировок. Волны ее то усиливались, то завораживающе сходили на нет. Да, кухня в этом «Париже», может, и не французская, но музыка и женщина… Из собственного опыта он знал, что важен сам момент знакомства, и музыкант за красным роялем был очень кстати. Как и свечи на столе. Ему самому по большому счету наплевать и на музыку, и на свечи, но бабы — это совсем, совсем другой коленкор! Им подавай не переполненный транспорт, а музыку, и свечи, и разговоры. И чем больше, тем лучше. Видно, эта тоже не исключение — сидит, откинувшись на спинку, даже есть перестала. Кстати, какими такими деликатесами она питается, эта хозяйка ресторана «Париж»?

Он скосил глаза в ее тарелку и сначала даже не понял, но затем, разглядев, чуть не свалился со стула. Рыжеволосая красотка ела… овсянку. Просто сваренную на воде овсянку, липкой лепешкой расплывшуюся по дорогой фарфоровой тарелке.

Между тем подавальщик бесшумно поставил ему на стол салат, а второй — значит, специалист по винам все-таки пришел обслужить клиента лично — ловко откупорил бутылку вина, почтительно показал этикетку и плеснул на донышко бокала немного темно-красной жидкости.

Он не спеша отпил, прокатав жидкость по языку, — вино и в самом деле было превосходным — и кивнул. Гарсон налил ровно треть бокала и удалился вслед за первым. У его соседки такая же точно емкость для вина пустовала, а в стакане была вода, которую она несколько раз при нем пила мелкими глотками.

— Раз уж мы волей случая оказались за одним столом, разрешите предложить вам вина, — не спеша, с расстановкой сказал он и плеснул в ее бокал рубиновую жидкость.

Безмерно удивленная, она повернулась к нему и смерила его таким оценивающим взглядом, каким мать невесты на выданье смотрит на нищего голодранца, осмелившегося предложить ее сокровищу руку и сердце. Ничего не ответив, она достала сигарету и вставила в накрашенные бронзово-терракотовой помадой губы. Не дожидаясь, пока она найдет зажигалку, он быстро достал ту, которую специально носил для таких случаев — тонкую, стильную, черного дерева в серебряной оправе, и почтительно щелкнул, добывая для дамы огонь.

Она оценила рвение, выдержала совсем крошечную паузу, которую он тем не менее заметил, и, потянувшись к огню, не спеша прикурила. Глаза же ее при этом неотрывно смотрели прямо ему в глаза, и что это был за взгляд! Таких глаз он не видел ни у одной женщины — прозрачно-янтарные, с золотыми искрами, с трепетно светящимися в каждом зрачке огоньками свечи. Это были даже не кошачьи глаза — это были глаза хищной птицы… Несколько секунд она смотрела, потом отпила глоток из бокала, с гримасой отвращения поставила его на стол и отчетливо выговорила:

— Жуткая дрянь.

Вино было отличное, настоящее французское «Кален Сегюр». В этом он мог бы поклясться. Сколько он выпил его в настоящем Париже! Или же она ничего не понимает в винах, или любит какую-нибудь приторную гадость, банановый ликер к примеру…

— Жаль, что вам не понравилось.

— У нас, по-видимому, разные вкусы. Вы вот трюфели любите.

Она, несомненно, над ним смеется, а сама ест овсянку и запивает ее водой!

— А вы любите овсянку? Что-то я не видел ее в меню.

— Постоянному клиенту тут даже овсянку подают. — Она изящно стряхнула пепел, и кольцо на ее руке вспыхнуло. «Два карата, не меньше», — определил Роман.

На самом деле она терпеть не могла овсянку, но за эту неделю вынужденной ресторанной пищи ее желудок, не привыкший к изыскам, внезапно взбунтовался. Очень озабоченная этим Наталья тут же перезвонила Инне, и та распорядилась готовить для Катерины Александровны диетический стол. Сегодня к ужину это была овсянка. К тому же овсянка, помимо целебного действия на желудок, была очень полезна для кожи. А этот сидит и смотрит, как будто она лягушек живьем ест. Скотина.

На самом деле он был очень даже ничего, этот Роман Юшко. Русые волосы, хороший рост, прекрасная фигура. Зубы вот показал, как лошадь на ярмарке. Глаза серые… мальчишеские какие-то. Взгляд мягкий, даже какой-то робкий. Неужели человек с таким взглядом может вытащить у нее ключи и придушить ее ночью подушкой? Понятно, что и этот взгляд, и вино — это все игра, но все же… Ладно, жаждешь познакомиться со мной поближе? Я тебе подыграю.

— Терпеть ее не могу, — сказала она откровенно, закинув ногу за ногу и слегка покачивая узким носком изящного сапожка.

— А что вы любите?

— Хороший кальвадос. И еще я не люблю нахалов. И людей, которые мыслят штампами. Тем более, ими разговаривают.

Она его подловила! Оказывается, он говорит штампами.

— Но я вовсе не нахал. — Роман обезоруживающе улыбнулся. Улыбка у него тоже была какая-то мальчишеская. И густые волосы немножко вихрами. «Наверное, женщины любят запускать пальцы в такие волосы», — вдруг подумала она, и лицо ее мгновенно изменилось — захлопнулось, как створка раковины, на которую неосторожно нажали грубые пальцы. Резким движением она погасила тонкую сигарету в пепельнице и тут же достала из пачки новую.

— Вы много курите, — заметил он. — Это вредно для здоровья.

— Послушайте! — Ее янтарные глаза загорелись недобрым огоньком. — Вы косо смотрите на мою еду, наливаете какой-то отравы и еще читаете мне проповеди! Да к тому же все время говорите банальности. С какой стати вы портите мне вечер? Кто вы такой? Что вам от меня надо?

— Меня зовут Роман, — прервал он гневную тираду. — А вас?

— Катя, — буркнула она и прерывисто вздохнула.

— У вас что, был тяжелый день, Катя? Овсянку едите, на людей бросаетесь? Давайте лучше проведем этот вечер мирно, — предложил он.

«У меня действительно был тяжелый день, и не один, и все это из-за тебя и твоих друзей», — неприязненно подумала она, изящным движением стряхивая пепел. Курение, кажется, стало входить у нее в привычку.

— А может, не нужно больше? — Он вдруг ловко накрыл ее руку своей, а потом мягко разжал ей пальцы. Руки у него были твердые и… ласковые? Она вдруг по-настоящему испугалась, как будто это прикосновение напомнило ей… Что-то, чего не должно было с ней случиться и все-таки случилось. Это прикосновение твердых и ласковых мужских рук было из другой жизни, и оно почему-то показалось таким же неприятным, как и увиденный сегодняшней ночью кошмар.

— Лучше выпейте, — сочувственно глядя на нее, посоветовал он, все еще держа ее ладонь в своей. — Если был плохой день — выпейте. Будет меньше вреда, это я как специалист вам говорю…

Она зло выдернула руку.

— Я не люблю вино, специалист по выпивке!

Он пропустил ее колкость мимо ушей.

— Давайте я закажу для вас кальвадос? Хотите?

— Хочу, — неожиданно согласилась она.

Внутри была противная мелкая дрожь — и от прикосновения его рук, и от того, что нельзя было встать и уйти, потому что это была работа. Ее работа. Нужно было как-то успокоиться. И не отпугнуть его. Хотя он вряд ли встанет и уйдет, ведь для него она — это тоже работа. Его работа.

Музыка стихла. Работа этого невысокого молодого человека, почти мальчика, на сегодня закончилась, и Катя от души ему позавидовала. Сейчас он повесит фрак в шкаф, наденет джинсы и курточку и уйдет домой. А ей нельзя повесить эти чужие вещи в шкаф, нельзя уйти. Да и дома у нее Бухин с Дашей. Счастливые. Наверное, нажарили картошки… А тут сиди и позволяй всякой мрази хватать тебя за разные места. Да еще и свои наблюдают за всем этим, наверное. Сволочи. Сволочи! Она даже не знала, кого уже называет этим словом — своих ли, которые наблюдают, или чужих, которые прислали этого хлыща с мальчишеской улыбкой и серыми пристальными глазами. Глаза у него были совсем как у того… Все они одинаковые. Сволочи. Она почувствовала, что неожиданные слезы наворачиваются на глаза. Этого только не хватало!

Принесли кальвадос. Она пила его только один раз — с Натальей, и нельзя сказать, чтобы он ей тогда понравился. Но делать было нечего. Одним махом она опрокинула в себя содержимое маленькой рюмки — как будто проглотила каплю живого огня. Но огонь этот пробежал по каждой жилочке, и дрожь, мучившая ее, в одночасье исчезла. Согрелись руки и даже пальцы ног, стиснутые узкими носами сапог. Заедать этот волшебный напиток овсянкой она не стала. Поставила локти на стол и оперлась о сцепленные пальцы подбородком. Она сидела сейчас в точно такой же позе, как и «Любительница абсента» со знаменитой картины, но ни он, ни она об этом не догадывались. Она — потому что живопись совсем не пересекалась с ее работой, а он — потому что никогда не интересовался картинами. Только женщинами и денежными купюрами. Но женщин он знал, как никто другой.

— Вы пьете кальвадос совсем как француженка, — восхищенно сказал он собеседнице.

— А вы много видели француженок? — снисходительно осведомилась она.

— Ну… Приходилось. А вы бывали во Франции? В Париже?

— А вы? — ответила она вопросом на вопрос и прищурилась. Быстро прикурила, не воспользовавшись его услугами, резко выдохнула дым.

— Мне там приходится частенько бывать. По работе.

— Завидую. Хорошая работа.

— Да, не жалуюсь. Может, потанцуем?

На эстраде уже играл небольшой оркестр, и под неспешную музыку танцевали несколько пар.

— Если хотите…

Фигура у нее была как раз в его вкусе. Он не любил костлявых женщин и не понимал, что хорошего мужчины находят в моделях. Они успели протанцевать совсем немного, но мелодия закончилась. Следующий танец был быстрый, и Катя решительно выскользнула из рук партнера.

— Я не мастерица скакать на таких каблучищах!

Роман Юшко вздохнул. Двигалась она легко и изящно, и он не прочь был потанцевать еще, но…

— Может, поедем куда-нибудь, где музыка вам больше понравится? — предложил он.

— Куда?

— Ну… мало ли хороших мест. Свет же не клином сошелся на этом «Париже».

В самом деле. Не клином же все сошлось на этом «Париже»! Особенно когда на тебе столько знакомых и незнакомых глаз и столько ушей слушают, как ты разговариваешь, дышишь, смеешься, слышат даже, наверное, как стучит сердце… Не станет же он убивать ее прямо сегодня, этот самый Юшко. Ну не может она флиртовать с ним здесь, где на нее смотрят и слушают! — глупо стучало сердце. Голос же разума кричал: никуда не уходи! Здесь ты в безопасности. И она послушала его.

— Что-то я сегодня не в настроении танцевать. Да и устала очень, — не солгала она. — Если хотите, просто посидим, поговорим.

— И выпьем?

— И выпьем. — Она неожиданно улыбнулась. Улыбка ей очень шла. — Расскажите мне о Париже, — попросила она.

Он снова наткнулся на ее взгляд — янтарно-золотой, манящий… опасный взгляд!

— Разве вы никогда не были в Париже? — еще раз спросил он, с трудом отрываясь от этих глаз.

— Мне интересны чужие впечатления. — Она вновь оперлась подбородком о руки.

— Хотите еще кальвадоса?

— Хоч у.

Принесли крохотную рюмочку. Она взяла ее, согревая в ладонях, а он поднял свой бокал с вином.

— Давайте выпьем за нашу случайную и такую приятную встречу!

Она уже не сказала, что он говорит банальности.

— Ну… что ж. Давайте!

— На брудершафт?

— А куда вы так торопитесь?

— Я очень хочу вас поцеловать, — просто сказал он, и эта простота ему шла.

— Вы обещали рассказать мне о Париже.

— Хорошо. — Он покорно кивнул. — О Париже так о Париже. Как вы, наверное, уже и сами знаете, Париж — это город влюбленных, самый прекрасный город на земле…

Он говорил и говорил. Рассказ его не был лишен живости, обаяния, даже некоторого художественного блеска. У него вдруг случился приступ самого настоящего вдохновения. Его рыжая собеседница внимательно слушала, застыв в своей излюбленной позе. Она слушала, не сводя с него загадочных глаз, по которым он все никак не мог определить, нравится он ей или нет. Какой у нее мягкий овал лица, точно очерченный разлет бровей — и брови не черные, не коричневые, а какого-то странного цвета… старого золота? Опавших листьев? Поэзией он тоже никогда не грешил, предпочитая вещи более простые — земные, плотские. И сейчас ему хотелось перестать разливаться соловьем, а молча запустить руку в ее волосы, разрушая прическу, властно сжать затылок, попробовать на вкус ее губы… Но вместо этого он нес какую-то романтическую чушь о Булонском лесе и о том, как хороша Сена в лунном свете. Он говорил, говорил — благо, язык у него всегда был подвешен как надо — и отхлебывал из своего бокала. Бутылка перед ним была уже почти пуста. Ей тоже уже несколько раз приносили ее любимый кальвадос, но последнюю рюмку она так и не допила — пригубила и поставила на стол.

— Может быть, еще потанцуем? — спросил он, прерывая свой рассказ. Да и рассказывать, честно говоря, было уже нечего. Он поймал себя на том, что начал повторяться, а это было плохо.

— Ну что ж… давайте потанцуем, — согласилась она, и он счел это хорошим знаком. — Только не быстро, — предупредила она его, и он согласно кивнул:

— Я уже понял… вы не любительница дрыгать ногами. Во всяком случае, на танцплощадке.

Она запрокинула голову и засмеялась. Смех у нее был мягкий, горловой, с волнующими глубокими нотками. Он вдруг почувствовал, что покрывается гусиной кожей от этого ее смеха, от вида запрокинутой шеи — с лебединым изгибом? — и безмерно удивился. Особенно тому, что в голову пришло это идиотское сравнение — лебединый изгиб. Чушь собачья! Такого с ним еще не случалось.

— Пойдемте. — Она качнулась и слегка оперлась на его руку. От прикосновения новая волна прошла по нему, и он снова поразился. «Что такого в этой рыжей бабе?» — как-то даже злобно подумал он и развернул ее к себе на танцевальном пятачке резко, почти грубо. Она удивленно взглянула ему в лицо, и он различил мгновенно промелькнувшие в ее глазах страх, изумление, покорность. Так вот как с ней нужно! Хорошо, в нужный момент он этим воспользуется. Покажет ей, кто на самом деле хозяин жизни. Чтобы снова не испугать и не оттолкнуть, он обнял ее очень нежно, ведя в такт музыкальному рисунку и при этом почти не двигаясь на тесном, заполненном танцующими парами пространстве. Она подчинилась, и он привлек ее сильнее, вдыхая запах ее волос и кожи. Духи у нее были из очень дорогих, скорее всего японские, — в духах он разбирался очень хорошо, — но ее собственный, пробивающийся сквозь духи запах оказался еще более волнующим. Внезапно он наклонился и нашел губами ее маленькое розовое ухо. Поцелуй длился какую-то долю секунды — она отпрянула.

— Спокойно, я не кусаюсь, — прошептал он.

Глаза ее блеснули, она сбилась с ритма, но он мягко вернул ее в музыкальные волны.

«Господи, за что мне все это? — в отчаянии думала Катя, ощущая на себе настойчивые чужие руки. — Когда же эта чертова музыка закончится?! Завтра весь персонал только и судачить будет, как хозяйка обжималась с первым попавшимся альфонсом!» — «Стоп, стоп, погоди, — здравый смысл, не до конца загнанный в угол лошадиной дозой выплеснувшегося в кровь адреналина и такой же дозой алкоголя, стал возражать. — С какой стати он — первый попавшийся? Может, это муж, или брат, или деловой партнер, в конце концов! И потом, если кто-то позволит себе лишнее, то Инна быстро укоротит болтунам языки. Вышвырнет к чертям собачьим на улицу, и все. И вообще, ты ничего такого с этим хмырем себе не позволяла, ведь так?» — «Так, так, — согласилась Катя с доводами разума. — Но все-таки это пытка!» — «Тогда иди работать в архив, — злорадно сказал голос. — К тому же и домой будешь приходить вовремя». — «Иди ты сам в архив!» — Она позволила себе расслабиться. Ее партнер понял это как-то уж очень по-своему и теснее прижал ее к себе. Еще несколько секунд — и музыка кончилась. У нее чуть не вырвалось: «Слава Богу!» — но она вовремя прикусила язык.

Нежно придерживая за локоть, он подвел ее обратно к столику.

— Может, закажешь еще что-нибудь? — интимно спросил он.

«Ого, мы уже перешли на “ты”», — заметила лейтенант Скрипковская. Есть нисколько не хотелось, а вот пить… Но нет, кальвадоса явно достаточно.

— Стакан воды, — ответила она. Нужно было как-то отвлечь его внимание от своей особы. — Ты еще не досказал мне про Париж. Когда ты там был в последний раз?

— А пошел он к черту, этот Париж, — весело произнес он, окинув ее совершенно шальным взглядом.

Взгляд был бесшабашный и в то же время ласкающий, как теплая душистая ванна. Она вздрогнула и стряхнула с себя это наваждение.

— Знаешь, здесь мне гораздо больше нравится, — продолжил он. — Потому что ты, — он сделал нарочитое ударение на слове ты, — потому что ты рядом.

Она отвернулась и стала смотреть на танцующих. Он также отвел от нее взгляд, усмехнулся и не спеша долил себе вина. Пошел он действительно к черту, этот Париж. Побродить бы по нему с этой рыжей или на худой конец в одиночестве — тогда другое дело. А так как он туда ездит… Роман был там уже восемь раз, и все восемь он возил туда дамочек, жаждущих от него высокой романтической страсти. И эта страсть могла быть утолена почему-то именно в Париже. Последней было уже далеко за пятьдесят, и с ней было почему-то особенно тяжко разыгрывать бурную влюбленность, хотя внешне она была и не из самых худших. Но она все время висла на нем, и губы у нее были почему-то постоянно мокрыми. Когда он смог наконец от нее освободиться, то испытал настоящее облегчение, и тут уже ему было не до парижских красот — так она его достала, эта навязчивая сухопарая тетка. Он вдруг вспомнил, как удирал — рано утром, когда его спутница, утомленная ночными ласками, мирно и доверчиво спала в роскошном номере для новобрачных, — какая ирония! Она его так доняла, была так ненасытна и навязчива, что Роман позволил себе не вполне невинную шалость — забрал у нее из сумочки пухлый кошелек с документами, деньгами, платиновой «Визой» и собственными игривыми записочками, которые, впрочем, он аккуратно разорвал на мелкие клочки — мало ли что! — и спустил в унитаз. Кошелек же выбросил в «очаровательную в лунном свете» Сену — с документами и «Визой», предвкушая по дороге в аэропорт, какие неудобства будет испытывать докучливая особа, оставшись без денег и документов. Наличные деньги, немного поколебавшись, он переложил в собственный карман. Она была единственной из всех его многочисленных дам, которая не сделала ему никаких существенных подарков, поэтому он счел это некоторой компенсацией. Не считать же платой за удовольствие эту самую поездку в Париж, на которой она же и настояла! Да и обаяния города он из-за нее толком не ощутил — на каждом углу она лезла к нему с поцелуями. Вот с этой немногословной рыжей Соболевой он бы с удовольствием махнул не только в Париж… да хоть куда угодно. Действительно, бросить все и улететь с ней в Париж… Сейчас там уже настоящая весна — тепло, цветут деревья, клумбы — сплошной ковер цветов. Катались бы на речном трамвае по Сене, а вечером целовались бы на увешанных тысячами разноцветных лампочек каруселях. Но Лина велела никуда ее не сманивать — зачем-то ей нужно, чтобы она оставалась здесь. Внезапно откуда-то взявшаяся подспудная злость на Лину затопила его. Раскомандовалась, стерва! Да все они стервы! И эта рыжая ничуть не лучше других.

— Слушай, поехали отсюда, — сказал он.

Она пила свою как раз принесенную воду и ни одним движением не выдала, как быстро и гулко ударило сердце.

— Куда? — спросила она равнодушно и аккуратно поставила стакан на стол.

— Хочешь, поехали ко мне, — предложил он.

— Лучше ко мне.

— Я вызову такси. — Он вынул бумажник и жестом подозвал официанта.

— Не нужно, я на машине. Подожди меня в вестибюле, я скоро. — Она быстро, не оставляя ему времени для ответа, поднялась со своего места, мазнула глазами по подоспевшему гарсону и, легко лавируя между столами, скрылась из виду. Он расплатился, не проверяя счета. Зашел в туалет, ополоснул лицо и руки прохладной водой. Причесываться не стал, только слегка взъерошил густые светло-русые волосы. Сердце почему-то билось короткими, частыми толчками — от вина, что ли? Наверное, пора спускаться, решил он. Нельзя заставлять ее ждать.

* * *

Она накинула шубу и мельком оглядела себя в зеркале, но ничего не увидела, кроме нечеткого цветового пятна. Надо спускаться. А вдруг он начнет приставать к ней в машине? Она чуть не задохнулась от подкатившего к горлу спазма. Господи, да возьми же ты себя в руки! Начнет приставать, дашь ему по лапам. Не изнасилует же он тебя, в самом деле? Табельное оружие у нее не забрали, но носить с собой не советовали — пистолет так и остался лежать в маленьком сейфе, который Наталья освободила специально для нее. Да глупости все это. Что она, и вправду стрелять в него будет? Она снова повернулась к зеркалу, на этот раз даже излишне четко различив свое отображение. Затем вышла из кабинета и стала осторожно спускаться по крутым ступеням черной лестницы. В вестибюле никого не было. «Ушел!» — с облегчением и радостью сказала где-то глубоко внутри задавленная трусость. «Провалила!» — ужаснулся оперативник, которым она была все-таки до мозга костей. «Он же меня совсем не здесь ждет, — подсказал здравый смысл. — Это служебный вестибюль, а он ждет у гардероба». Быстро процокав каблуками по темноватому коридору, она вышла через неприметную дверь в ярко освещенный центральный вестибюль. Он поджидал ее у зеркала и рассеянно поглядывал на свое отражение. Позади него перешептывались две молоденькие девицы и, делая вид, что надевают шубки, строили ему глазки.

— Я готова. — Бесцеремонно протиснувшись мимо барышень, она подошла к нему.

Они обиженно защебетали что-то о своем, провожая их завистливыми взорами.

— Ну что, пойдем? — Он снова, как и в зале, ласково взял ее под руку. Пальцы его скользили по меху дорогой шубы, лаская ее руку.

Ни на кого не глядя — весь персонал знал хозяйку в лицо и по имени-отчеству, — она быстро, насколько позволяли выпитый кальвадос и высокие каблуки, прошмыгнула мимо стойки администратора и выскочила на улицу. Снег, которого утром и в помине не было, ударил ей в лицо, и почему-то от этой мокрой, холодной оплеухи ей стало мгновенно легче.

— Так где твоя машина?

— Во дворе. — Она вдруг поскользнулась.

— Хочешь, я тебя донесу?

Она высвободилась из его рук.

— Это лишнее.

Ветер вздымал полы ее мехового пальто, силился растрепать ее прическу, но она шла, гордо запрокинув голову и выпрямив спину, презрев протянутую ей руку.

«Нет ничего хуже, чем эти недотраханные бизнес-леди, — с досадой думал он, идя на два шага позади. — Ничего, красавица, мы тебя быстро на место поставим. Будешь бегать за мной как привязанная, из рук у меня будешь есть…»

Во внутреннем дворе снег мел чуть потише. Одна из машин ожила, мелодично пискнув. «Хорошая машинка, “Порше-Каррера”», — немного завистливо отметил он.

— Садись, — бросила она, открывая дверь и забрасывая сумочку на заднее сиденье.

Кожаное кресло мягко и упруго приняло его. Она откинула голову на спинку, вздохнула и закрыла глаза. Он воспринял это как сигнал и потянулся к ней.

«Да что ж это я так расслабилась! Фу ты, черт! Только потеряешь бдительность, как этот уже тут как тут». Почувствовав на своем лице чужое дыхание, оперативник Скрипковская мгновенно открыла глаза и сгруппировалась.

Поцеловать он не успел — она отодвинулась. Зрачки в полумраке машины у нее были огромные.

— Дай мне мою сумку, — приказала она.

Он покорно перевесился назад, нащупал сумку и подал ей. Она зачем-то стала копаться внутри.

— Ключи от машины у тебя здесь, — мягко заметил он, и рука его оказалась где-то под сумкой, которую она держала на коленях и в недрах которой безуспешно рылась.

— Я знаю, — сухо произнесла она. — Дай мне их, пожалуйста.

Она почти вырвала у него из рук злополучные ключи и вставила их в замок. Машина ответила сразу же, мотор заработал ритмично и почти бесшумно.

— Я забыла ключи от квартиры! — вдруг вспомнила она. — Посиди здесь. Я сейчас вернусь.

Она выпрыгнула из машины, спасаясь от навязчивой близости своего спутника. Снег летел сразу во всех направлениях — верх, вниз, вбок, и у стен «Парижа» намело уже небольшие сугробы. Катя нырнула в дверь служебного хода, человек в дверях кивнул ей, и она снова помчалась вверх. Чертовы лестницы, сколько же она сегодня по ним набегала? В кабинете она открыла сейф и вытащила ключи от квартиры Антипенко, которые Лысенко велел ей поберечь. Сунула их в карман и не спеша, выравнивая дыхание, стала спускаться. Если разобраться, спешить ей было некуда. Этот урод сейчас или будет ее убивать, или снова станет распускать руки. Впрочем, он совсем даже не урод. Она усмехнулась.

Забыла ключи от квартиры! Баба всегда баба, даже и самая суперделовая. Ладно, ему это только на руку. Он открыл ее сумку. Внутри, конечно, бардак, как и у любой бабы. Какие-то бумажки, шпильки, косметичка, кошелек… Визитница, пачка жевательной резинки, карамелька и довольно потрепанная книжка в мягком переплете. Наверное, женский роман. Нет, смотри ты, детектив. Надо же! А, бабский детектив. Это ничуть не лучше дамского романа. Он раскрыл кошелек. Кроме денег и банковской карточки, в нем ничего не было. Ее деньги его сейчас не интересовали. А, вот еще кармашек сбоку, который он сразу не заметил. Он, уже торопясь, расстегнул его. Там лежали ее права, он достал их, повертел в пальцах, приноравливаясь к неверному свету фонаря, прорывающемуся сквозь летящую сплошную завесу снега. Все правильно. Соболева Екатерина Александровна. Он быстро засунул документ на место. Один раз он ужасно прокололся — познакомился не с той дамочкой, спутав ее с такой же невзрачной на вид особью. Потерял время, к тому же доставил невзрачной дамочке совершенно бесплатное удовольствие. Здесь с самого начала он был уверен, спутать эту мадам с кем-либо другим практически невозможно, но провериться все-таки стоило. Он обошел машину и сел на водительское место. Что-то она сильно топорщится. Пора поставить ее на место.

Она возникла из метели внезапно, дернула ручку двери и ужасно удивилась. Он вышел, в который раз за вечер подхватил ее под локоток и подвел к пассажирскому месту.

— Ты много выпила. Так что машину поведу я.

— А ты?.. — Она еще ершилась, и он почти силой усадил ее.

— Я мужчина, — проронил он веско. — Бутылка вина для меня — ничто.

Она покорно подобрала внутрь шубу. Вот так-то лучше, кошечка. Он снова обошел автомобиль, невольно им любуясь и завидуя, и сел за руль.

— Куда едем? — Он повернул к ней красивое лицо и улыбнулся.

Она назвала адрес. Он показался ему смутно знакомым. А, да, Лина утром его уже называла. Ехать было всего ничего — пересечь три улицы, пятнадцать минут неспешного ходу. Но такие, как она, и в киоск за хлебом ездят на машине.

Слава богу, что этот мачо уселся за руль и не будет хватать ее руками! Правда, машина Натальи Антипенко, и она за нее отвечает… Ну, будем надеяться, что у этого Казановы водительского опыта побольше, чем у нее, тем более после кальвадоса.

Он не спеша, плавно доехал до перекрестка, потом так же не спеша повернул. Было уже довольно поздно, и поток машин почти иссяк. Еще раз свернул и не торопясь поехал вдоль домов.

— Куда дальше?

— В арку.

Вот почему адрес показался знакомым — этот дом он хорошо знал, тут жил один человечек, с которым он иногда контактировал. Вот где, значит, она живет. Дом был пятиэтажный, выстроенный «покоем», бывший доходный дом начала прошлого века, с толстенными стенами, огромными коммуналками, которые постепенно выкупались и превращались в элитное жилье. Двор, несмотря на то что это все-таки центр города, был не тесный и летом даже зеленый.

— Туда, к гаражам, — сказала она. Гаражи лепились к старой кирпичной ограде, замыкающей периметр.

Распахнулись ворота, и «порше» благополучно въехал, едва не задев стоящий в гараже еще один большой темный автомобиль.

— Это тоже твоя? — Юшко кивнул на темную громаду второй машины, слегка подсвеченную цепочкой невысоких фонарей.

«Откуда она тут взялась?! — с тоской и ужасом подумала она. — Зачем они ее тут поставили?!» Вчера машины не было — она каждый день ездила на Натальином «порше» с работы и на работу, привыкая к нему. Автомобиль, который заинтересовал ее спутника, был тем самым джипом, на котором ее мнимый муж несколько раз засветился перед компанией профессора Хлебникова. Если они сообщили ее провожатому номер машины, он сообразит, что к чему, и…

— Моя, — хрипло сказала она, делая к нему торопливый шаг. — На дачу езжу. — Она споткнулась о какой-то камешек, занесенный снегом, он подхватил ее и сразу же нашел ее губы. Она еле слышно застонала. Он воспринял это как сигнал к действию и настойчиво зашарил руками, задирая на ней юбку. Она извивалась в его руках — то ли пытаясь вырваться, то ли освободиться от шубы. Он прижал ее к полированному боку большой темной машины и стал торопливо расстегивать пуговицы шубы и своего собственного пальто.

— Не здесь. Не сейчас. — Она вырвалась из его цепких рук, одергивая юбку и проклиная про себя недальновидность кого-то из коллег, фонари, дурацкую ситуацию, в которой очутилась, оттого что находчивому Лысенко пришла в голову гениальная идея сделать из нее светскую даму! Заодно прокляла и самого капитана, его ни в чем не повинную мать и всех родственников до седьмого колена, а также себя саму, поскольку вляпалась в эту авантюру. Пусть бы нашли актрису, или какую-нибудь опытную оперативницу, или кого угодно, но только не ее!

Дрожащими руками она заперла ворота, он же стоял в распахнутом пальто, с непокрытой головой и смотрел на нее. Его лица она не различала. Горло снова перехватило. О том, что на них сейчас наверняка смотрели и записывали все на пленку, не хотелось и думать. Она быстро побежала сквозь летящий снег к подъезду, сжимая пальцами ключи в кармане шубы, которую так и не застегнула. Стремительно нажала кодовую комбинацию, рванула на себя тяжеленную подъездную дверь и, не глядя, идет ли за ней он, Роман Юшко, взбежала на второй этаж. Щелкая замками, она с ужасом думала, что сейчас ему скажет, под каким предлогом не впустит в квартиру. То, что она его не впустит, Катя знала точно, даже если для этого придется применить физическую силу. Применять к нему физическую силу было просто смешно, и она это тоже знала. Дверь была двойная, и, открыв наружную часть, она услышала, как с той стороны неистово царапается Финя. Это почему-то подействовало на нее лучше успокоительного.

— Сейчас, мой родной, сейчас, — пропела она, щелкая последним замком. Она уже знала, что ей дальше делать и как себя вести.

Кот стоял на пороге и нервно бил хвостом. Если бы у него была шерсть, то можно было бы сказать, что он ощетинился. Катя подхватила его на руки. Свитер у нее был весь мокрый и холодный от налетевшего в распахнутую шубу снега, но кот все равно прижался к ней и издал какой-то совершенно дикий горловой звук. Гость стоял на пороге, впрочем, так его и не переступив.

— Спокойной ночи, — сказала она. — Спасибо, что проводил.

— Ты разве… не предложишь мне чашечку кофе? — многозначительно спросил он.

— Нет, — отрезала она. — Я не впускаю в дом незнакомых людей. Уже поздно, и я хочу спать.

Он, видимо, понял, что форсировать события нет никакого смысла, — можно было ее спугнуть. Или, может, у нее, как теперь принято выражаться, критические дни?

— Мы еще встретимся? — спросил он искательным тоном, и глаза у него из холодных блестяшек снова стали мальчишескими. Растаявшие снежинки тысячами искрящихся капель осели у него на пальто, на волосах, на ресницах. Он был очень красив и, безусловно, знал это. — Завтра?

— Завтра, — согласилась она, все еще прижимая к себе кота.

— Где тебя ждать?

Она секунду помедлила, словно раздумывая. На этот счет ей были даны четкие указания.

— В сквере, у памятника Шевченко, — наконец назначила она свидание.

— А во сколько?

— В шесть вечера тебя устроит?

— Мы куда-нибудь пойдем?

— Еще не знаю. Я человек настроения. А что?

— Ну, чтобы одеться соответственно, — пояснил он.

— Слушай, откуда ты свалился на мою голову? — вдруг спросила она. — У меня куча проблем, я очень занятой человек — и вдруг появляешься ты, срываешь все мои планы, назначаешь свидание и еще требуешь сказать, что тебе надеть!

— Уже не требую. — Он со вздохом улыбнулся. — Так ты точно придешь? Дай мне свой телефон.

— Я не даю свой номер кому попало, — отрубила она. — Все. Пока.

Он понял, что это действительно все, и не стал настаивать. Она с грохотом захлопнула дверь. Выражение лица у него мгновенно изменилось. На нем читались такое неприкрытое разочарование, такая досада, что, открой теперь Катя дверь, она не узнала бы своего галантного кавалера. Несколько секунд он медлил, уставившись невидящим взором в лакированную поверхность двери, потом развернулся и побрел вниз.

Там, за дверью, совершенно обессиленная, она сползла по стене прямо на пол, комкая дорогую шубу и скребя каблуками сапог по паркету. Финя все так же тихо сидел, прижимаясь к ее груди и не делая никаких попыток освободиться. Она поцеловала кота в голову.

— Финя, Финечка… хороший ты мой!

Он коротко благодарно мяукнул, все еще косясь на дверь и беспокоясь явно больше о ней, чем о своей вечерней кормежке. Выпустив кота, она стала сдирать сапоги — проклятую пыточную обувь! — и прямо на полу, судорожными движениями освободилась от шубы. Один сапог она в сердцах отбросила, и он доехал по паркету почти до кухни. Финя брезгливо переступил через него и снова коротко мяукнул, глядя через плечо на временную хозяйку. Встать не было никаких сил. Только теперь она почувствовала, как устала за этот долгий, долгий, долгий день. В кармане вдруг ожил телефон, и она поняла, что день, который начался больше чем двадцать часов назад, еще не окончен.

* * *

Весь день он ругал себя последними словами за то, что так подставил неопытную девчонку. Трясется небось, как овечий хвост. Предприятие было все же очень, очень сомнительным. Эх, его бы опыт, да Колькино хладнокровие, да… Ладно, что ни говори, а мозги у Катерины все-таки имеются. И конечно, она очень изменилась за последние дни — Наташка из кого хочешь конфетку бы сделала! — и конфетка из лейтенанта Скрипковской получилась что надо — яркая, в броском фантике, хотя на вкус, наверное, чистая химия. Но для них сейчас главное — фантик. С таким фантиком любую химию можно продать. Если бы Лысенко западал на рыжих, он бы точно мимо не прошел. Он западал на блондинок, брюнеток, шатенок, только рыжих почему-то никогда у него не было. «Может, непорядок какой в организме?» — подумал он. Капитанский организм на это измышление никак не прореагировал, капитанскому организму ужасно хотелось есть и спать. Может, хотя бы выпить чашку крепкого чая с сахаром или с пирожным, а лучше — и с сахаром, и с пирожным. Но употребить чашку чая, а уж тем более с пирожным было никак нельзя. Ему казалось, что если он сейчас отвлечется хотя бы на пять минут, то непременно произойдет что-нибудь плохое — либо сорвется Катерина, либо забарахлит далеко не новая техника, либо провалится вся операция в целом. Иногда ему казалось, что это вот-вот произойдет — этот Юшко отнюдь не дурак, а Катька… Сегодня днем, когда он ей звонил, голос у нее то и дело давал петуха, и будь его воля, отменил бы он всю операцию к чертям собачьим — не выйдет из этого ничего путного, какая там из Катьки миллионерша! Саму Наталью на ее место — вот кто отлично вписался бы в тему.

И вечером, когда они слышали каждый вздох, каждое слово парочки в ресторане, он ругал себя самыми последними словами — нет, не сможет Скрипковская с ним справиться, нужно было брать другого человека. Ну хоть бы и ту страшную, из прокуратуры. С этим Юшко повадка нужна совсем другая, а Скрипковская что, девчонка зеленая. Он ее мгновенно раскусит.

Но час шел за часом, и ничего ужасного не происходило. Вопреки его ожиданиям Катерина держалась молодцом. Когда не знала, что ей сказать, просто молчала. Другая бы язык распустила и непременно на чем-нибудь прокололась…

Дверь подъезда, за которым они наблюдали, вдруг с грохотом отворилась, и из нее буквально вывалился человек. Зачерпнул горсть снега, протер лицо.

— Он? — шепотом спросил техник, хотя услышать их из звукоизолированного фургона с надписью «Салтовский хлебозавод» человек явно не мог.

— Он, — так же шепотом ответил Лысенко.

Человек постоял, вытер лицо, потом задрал голову и посмотрел на окна второго этажа. Они были темными.

Техник в наушниках услышал, как несколько раз подал голос кот. Потом донеслись какие-то невнятные шумы и шорохи и что-то свалилось на пол.

— Почему она свет не включает?

— Откуда я знаю? Сейчас позвоним. — Лысенко быстро набрал номер.

Вышедший из подъезда человек прошел в трех шагах от темного, залепленного снегом хлебного фургона, на ходу застегивая пуговицы длинного пальто и что-то бормоча сквозь зубы.

* * *

— Катерина, ты говорить можешь?

— Могу. — Она вздохнула, уперлась спиной в стену и блаженно вытянула ноги. Очень хотелось ответить, что «могу, но не хочу», но тогда пришлось бы долго объяснять, почему именно она не хочет. Лысенко так просто не отцепится.

— Что ж ты, Катька, мужика продинамила? — весело поинтересовался голос. — Авансы целый вечер раздавала, а потом перед носом дверью хлопнула? «Я не пускаю кого попало в свою квартиру!» — гнусным тенорком пропел он.

Она промолчала, шевеля затекшими от проклятой модельной обуви пальцами ног.

— Ты чего молчишь? — спросил он уже другим, «человеческим» голосом. — Устала?

— Ужасно устала, — ответила она тихо.

— Ты умница, все как надо сделала. Я, честно говоря, даже не ожидал.

Не ожидал он! Катю внезапно охватила какая-то глупая, неконтролируемая злость. Все они от нее не ожидали! Сколько она сил положила на этого Юшко! Сидит на полу как выжатая! Да он ее сейчас чуть не изнасиловал в гараже!

— Я тоже от вас не ожидала, — ядовито заметила она.

— Чего?

— Того! Джип в гараже стоит! Тот самый! А если он номера срисовал?

В трубке помолчали, потом Лысенко виновато произнес:

— Ну ты же его отвлекла?

— Отвлекла, — зло бросила она и шмыгнула носом. — И что теперь делать? Я наплела, что машина моя, я на ней на дачу езжу. Убирайте его оттуда к чертовой матери!

— Умница, — похвалил Лысенко и приказал: — В гараж его больше не пускай.

— А куда пускать?!

— Ну, чего ты так разбушевалась? Все уладим. Машинку утречком заберем. Я думаю, он про нее и не вспомнит. А если вдруг вспомнит, скажешь, что в автосервис отогнала, на ремонт. Да, как-то нехорошо вышло… Извини. Слушай, ты сейчас выпей чего-нибудь, чаю сладкого погорячее, можно с коньячком, — и спать. И валерьянки пару таблеток. Слышишь?

— Слышу, — буркнула она. Валерьянки! В таком состоянии никакая валерьянка не поможет.

— Завтра после оперативки созвонимся. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи. — Она с силой нажала на кнопку отбоя. Не хотелось вставать с пола, в приказном порядке пить валерьянку… Сидеть бы вот так, в углу, и ни о чем не думать. Афиноген, покрутившись в темной и пустой кухне, вернулся, аккуратно, не зацепив нигде тонких прозрачных колготок, прошел прямо по ногам, уселся точно посередине Катиного живота и поощрительно боднул ее головой.

— Ну хорошо. — Прижав его к себе, она с усилием поднялась. — Уговорил. Тебе корма, мне валерьянки. А хочешь, тебе валерьянки, а мне корма?

С улицы было видно, как в квартире на втором этаже вспыхнуло окно. Хлебный фургон с надписью «Салтовский хлебозавод» тоже ожил и выехал со двора.

* * *

Это был, наверное, самый странный период в ее жизни. Она так вжилась в образ Екатерины Соболевой, владелицы ресторана, состоятельной женщины, возможно убийцы собственной матери и, разумеется, стервы, что у нее изменились походка, мимика, привычки, взгляд — еще немного, и не будет пути обратно. Не станет той милой и немного неуверенной в себе Кати Скрипковской, а ее место займет властная, резкая, нагловатая красотка.

Да и к образу жизни этой особы она, как ни странно, начала привыкать — много курила, спокойно и уверенно отдавала распоряжения, научилась ходить целый день на каблуках и не лезть пальцами в накрашенные глаза. К своему навязчивому поклоннику она также несколько попривыкла — хотя как можно было привыкнуть к гранате с выдернутой чекой? К бомбе с часовым механизмом? Но Юшко почему-то не торопился, вел себя как обыкновенный влюбленный — назначал свидания, дарил цветы. Они встречались сегодня уже шестой раз — не многовато ли?

«Либо у него кишка тонка, либо убийца — другой, а он, так сказать, только готовит плацдарм, — думала она ночью. Финя, как всегда, бесшумно спал под боком. — Но зачем тогда он так долго за мной ходит? Достаточно было показать меня кому надо, и все. Да, как же я забыла! Им ведь нужен несчастный случай! Несчастный случай…»

Больше всего она боялась оставить своего поклонника наедине с ключами от квартиры и поэтому никогда не бросала сумку без присмотра, а потом и вовсе аккуратно пришила к нескольким вещам потайные карманы и прятала ключи там, хотя это было ужасно неудобно. Но уберечь ключи стало ее манией. Боязнь того, что они завладеют ключами и снимут дубликат, дошла у нее до какого-то болезненного состояния. И только ночью, вернувшись наконец в квартиру, она чувствовала себя в относительной безопасности. Однако иногда ей казалось, что она слышит скрежет ключа в замке, и Катя обливалась холодным потом, хотя точно знала, что ключи все время были при ней и ее навязчивый поклонник не имел к ним доступа. Из-за такого странного, неестественного образа жизни она практически перестала спать, хотя всю неделю замещала в «Париже» болеющего завхоза.

По ночам, измотанная дневной работой и вечерними свиданиями, она, тем не менее, совершенно не спала. По совету врача пробовала пить снотворное. От него она ненадолго засыпала, но сон был тяжелый, рваный, и утром у нее едва хватало сил, чтобы подняться. У нее притуплялось внимание, голова была как чужая, и поэтому от снотворного она категорически отказалась. И Лысенко, и Банников, и даже сам Степан Варфоломеич советовали ей пока бросить ресторан — но из какого-то дикого упрямства она продолжала ходить и исполнять обязанности завхоза. Да и не могла она пообещать и не сделать! Тем более она знала, что действительно там нужна. Инна носилась целыми днями по каким-то делам, увольнялись не пришедшиеся ко двору люди и набирались новые, не хватало то уборщиц, то гардеробщиц, все время приходилось изворачиваться, крутиться, а завхоз и не думала выздоравливать от какого-то особо зловредного гриппа. Наталья звонила каждый день и также уговаривала ее бросить все и отдохнуть, видимо по голосу слыша, что Катя находится на пределе физических возможностей. Но как она могла трусливо сбежать после всего, что Наталья для нее сделала? И неважно, какие у Натальи Антипенко отношения с Банниковым, — у нее с Натальей свои счеты. И Катя работала, трудилась на совесть, быстро освоив несложную, но отбирающую много сил, кропотливую и мелочную службу завхоза.

Все их свидания с Юшко проходили практически одинаково — встреча в сквере, под бдительным оком наружки, недолгая прогулка по центральным, хорошо освещенным и людным улицам, и ужин в каком-нибудь кафе — по предварительному выбору начальства. Потом он отвозил ее на такси к дому. И каждый раз делал попытку пройти дальше порога, становясь все настойчивее и настойчивее. Вчера Юшко вел себя с ней просто по-хамски, и она подумала, что сейчас он ворвется, несмотря на ее холодный тон и решительное «Спокойной ночи!». Но в последний момент он почему-то отступил — то ли не имел опыта общения с такими особами, то ли у него не было четких инструкций на этот счет.

— Смотри, с огнем играешь! — высказался Лысенко. — По-моему, Катька, лучше бы ты его впустила. Мы уже наготове были. Сразу бы и повязали. Все равно придется его провоцировать на какие-то действия. Вот тут-то мы его теп леньким и возьмем, и поплывет он как миленький сразу, — мечтал Лысенко. Даже Банников, как руководитель операции, такой план, похоже, одобрял. Не одобряла план только сама Катя — квартира была единственным местом, где она чувствовала себя в безопасности.

— Если он тебя попытается под машину толкнуть, тут можно и не успеть, — пугал ее капитан.

— Игорь Анатольич, вы же сами понимаете, что под машину толкнуть — самый ненадежный способ. Даже если машина на меня и наедет, это еще не факт, что со смертельным исходом. Скорее руку сломаю или ногу, и все их планы пойдут псу под хвост. Им надо, чтобы наверняка. Чтоб сразу в морг. А то плакали их денежки, — с фальшивым легкомыслием рассуждала Катя. — Давайте еще потянем. Может, они как-нибудь раскроются?

— Ладно, ты с ним общаешься, тебе виднее, — бурчал Лысенко.

На самом деле «общение» записывалось на пленку, над ним работали аналитики и психологи, и на мнение лейтенанта Скрипковской начальству было, в общем, глубоко начхать. Но в этом случае ее мнение, видимо, совпадало с мнением кого-то важного на самом верху. Сегодняшнее свидание, шестое, ничего не прибавило к данным, уже имевшимся у них. Снова она пожелала господину Юшко спокойной ночи и как-то даже без эксцессов закрыла дверь. Почему-то именно сегодня он не сделал попытки проникнуть на ее территорию — не попросил ни воды, ни кофе, — а просто повернулся и пошел вниз по лестнице, даже не дождавшись, пока она захлопнет дверь.

— Странно, — прокомментировал Лысенко, когда объект наблюдения вышел из подъезда. И пошутил: — А может, он влюбился в нее?

* * *

— А может, ты влюбился в нее, Рома?

— Слушай, давай без идиотских шуток!

Влюбился! Какая глупость! Влюбиться и зависеть от кого-то. Влюбиться и стать слепым, глухим и полоумным. Не замечать ничего, как его мать не замечает, что у ее полкаша пахнут ноги и в ушах растут черные кабаньи волосы. И зачем, спрашивается, нужно влюбляться, если все всегда и у всех заканчивается одинаково — в постели. Значит, если ты оказался с бабой в постели, то ты в нее влюблен? Тогда выходит, он был влюблен во всех своих дамочек: глупых, ненасытных, жадных или, наоборот, слишком щедрых, старых и молодых, во всех скопом и в каждую по отдельности? Да глупости все это! Никогда он не был влюблен и не собирается. Он слишком умен для этого. И вообще, это для него просто работа. Конечно, это его первый прокол, и обидно, что он не смог ничего поделать с этой Соболевой, а сего дня по большому счету даже и не попытался. Не было настроения. Конечно, деньги ему обещаны немаленькие, можно сказать, даже большие деньги, но почему-то именно сегодня на него напала такая апатия.

— Рома, ты понимаешь, что осталась только одна неделя? — Металлический голос с так до конца и не изжитым прибалтийским акцентом вывел его из оцепенения. — У нас было две недели. Ничего не сделано! Даже ключей нет. Может, ты ей не нравишься? — насмешливо спросила она.

Это был чувствительный щелчок по его самолюбию. Да не бывало еще такой бабы, которая, только увидев, не захотела бы затащить его в постель! Кроме самой Лины, конечно. Но к ней он и не пробовал подкатываться. Зачем? Если бы он имел от этого какую-то конкретную выгоду… Но Лина была женщина босса и сама немножко босс, и вообще, она была… неживая, что ли? Слишком правильные и бесцветные черты лица, слишком правильная речь, да к тому же худая и плоская, как доска. Если бы он знал слово «андроид», то непременно окрестил бы им Лину.

А эта, рыжая, — она была как раз в его вкусе. За неделю, которую Лина сейчас ставила ему в укор, он полностью осознал это. Странно, что никогда раньше у него не было рыжих женщин. Кажется, натуральных рыжих не так-то и много. Крашеных полно, а вот натуральных… У нее даже кожа пахнет как-то особенно. Какими-то белыми цветами. Может быть, нарциссами. Или жасмином. И это не был запах духов, это был ее собственный запах, на который духи только накладывались. Ему нравилось в этой женщине все — и то, как она ходит, и как волосы падают ей на лицо, и как она поправляет непослушную прядь, закладывая ее за маленькое розовое ухо, и как сидит, положив круглый подбородок на сплетенные в замок пальцы, и как закидывает ногу на ногу — от этого движения его просто бросало в жар! Он чувствовал, он знал, что эта женщина была создана для него, Романа Юшко, но с его огромным опытом соблазнения она его отвергала!

Лина, похоже, также вдруг засомневалась в нем. Да что Лина! Лина — бездушная механическая кукла. Наверное, никогда никого не любила и не хотела. Да и он тоже никогда никого не любил — но с его работой и любить было невозможно. Просто по техническим причинам. А вот Лина, похоже, такая от природы. А с боссом спит, наверное, потому что так ближе к власти. Такие фригидные дамочки больше всего любят власть. А рыжая как раз не фригидна — в этом он готов был поклясться. Просто у нее другие правила. И он был готов принять эти правила. До сих пор он навязывал ей свою игру. Почему не попробовать так, как хочет она? Может быть, в этом и есть ключ к успеху? Но слова Лины задели его за живое. Влюбился! Готовность играть по другим правилам, конечно, можно истолковать только так. Он не может, не должен влюбляться в эту рыжую, с ее чуть слышным, но совершенно умопомрачительным ароматом белых цветов, с капризным ртом, янтарными глазами хищной птицы. Это будет означать, что она выиграла, а он проиграл. До сих пор выигрывал только он. И Лина права. Деньги. Он получит кучу бабок, если заставит рыжую все-таки играть по своим правилам. Но она не хочет. Он почувствовал, что окончательно запутался.

— У тебя кокс есть? — спросил он сумрачно.

— Для прочищения мозгов? — насмешливо ответила вопросом на вопрос бледная прибалтийская моль. — Ладно. Возьми. Здесь даже больше, чем ты заслуживаешь.

Да много она понимает, чего он заслуживает!

— И что, ты так ни разу с ней и не переспал? — продолжала допытываться Даугуле. — Может, все-таки дело не в тебе?

— Что ты хочешь сказать? — удивленно спросил он. — У нее что, есть кто-нибудь другой?

— Я думаю, что скорее другая.

— Что?!

— Ромочка, ну чего ты так кричишь! Ночь на дворе. А у меня соседи. Еще подумают бог весть что.

— Если ты с самого начала все знала, зачем тогда ее мне подставила?! — зло прошипел Юшко. — Что, выбора другого не было?!

— Я сама ничего не знала. Да что ты так задергался! Это только предположение. Остынь.

Она пристально взглянула на него, и в ее водянистых северных глазах читалось что-то — он никак не мог понять что. Сочувствует она ему? Или все-таки издевается? Или рада, что у него ничего не получилось? Да что же это такое?! Врет она, подставила его, а сама все знала. Вот сука, а? Ключи ей были нужны, вот что. Чтобы пошарить у этой Соболевой. Что-то ей у нее понадобилось. А про деньги просто для отвода глаз. Он ей как дурак принесет ключи, а она ему ничего не заплатит. Договор дороже денег — это Линины любимые слова. И она еще советы ему дает! Хорошенькое дело. Остынь! Да, это, наверное, все и объясняет. Так все и есть.

— Но… она ведь замужем?.. Да? Или нет? — неуверенно и зло спросил он.

— Замужем, — подтвердила Даугуле, с усмешкой наблюдая, как целая гамма чувств отразилась на лице собеседника. — И ее муж платит нам пятьдесят тысяч, чтобы мы его от нее избавили. Я хотела, чтобы эти деньги заработал именно ты. Я всегда к тебе хорошо относилась, Рома.

— Что значит — избавили? — не понял он. — Он хочет с ней развестись? Ему нужен на нее компромат? Но ты же видишь сама, что у меня с ней ничего не выходит…

— Он не хочет с ней разводиться.

Да, времени остается чертовски мало. Придется сказать этому самовлюбленному кретину почти все. Все равно он им больше не нужен. Слишком большой риск, что он когда-нибудь проговорится. А еще он слишком любит деньги. Хотя это даже хорошо.

— А зачем тогда… — Он умолк на полуслове. Понял. Закашлялся. — Лина, я не стану ее убивать.

— А тебе и не нужно будет ее убивать. Дурачок. — Даугуле улыбнулась.

Она подошла к нему вплотную, ласковым жестом взлохматила волосы. От этого жеста, а особенно от улыбки у него мороз пошел по коже — так было страшно, как будто улыбнулась и приласкала его восковая кукла из музея мадам Тюссо.

— Не нужно никого убивать. Не нужно никакой крови. Все должно выглядеть как несчастный случай. Маленький несчастный случай. Просто несильно ударишь ее — и все. Чтобы она потеряла сознание. И сделаешь маленький укольчик. Понял? А потом разденешь, уложишь в ванну и пустишь воду. Все очень просто.

— Она не пускает меня дальше порога, — упрямо повторил он.

— Ну, на порог все-таки пускает? А дальше и не нужно. И денежки, Рома, денежки. Огромные деньги за такую пустяковую работу.

Да, деньги. Она, несомненно, знала его слабые места. Болезненное, замешанное на собственном обожании самолюбие и деньги. Сначала он испугался. Потом испуг как-то незаметно стал улетучиваться. Действительно, человек может поскользнуться в ванне, удариться, потерять сознание и утонуть. Особенно под кайфом. И это ни у кого не вызовет ни малейших подозрений. Милиция? Сборище тупых, ленивых, жадных скотов. Они даже не почешутся, если их не заставить. А кто будет заставлять? Муж? Он будет молчать.

— А она правда лесбиянка? — вдруг спросил он.

— Рома, Ро-о-ма, — благодушно пропела Даугуле. — Ну зачем тебе это знать? Я думаю, что, скорее всего, да. Может быть, скрытая, латентная, так сказать. А может быть…

Больше всего он не любил, когда она при нем умничала. Он не понимал и половины тех терминов, которыми она сейчас сыпала. Обычно, когда при нем говорили о вещах, которых он не понимал, Роман страшно раздражался. Но сейчас это даже как-то его успокоило. Так. Ударить ее по голове совсем не сложно — хоть и на пороге квартиры. Охраны в доме никакой, только кодовый замок. За все время, что они с ней встречались, он ни разу не видел никого из соседей. Плохо, что этаж у нее не последний. Ничего. Главное — все сделать быстро. Реакция у него дай бог всякому, да и силой он тоже не обижен. Не зря столько времени проводит в тренажерном зале. Итак, ударить и быстро затащить в квартиру. Да, двух-трех секунд хватит. Эта рыжая постоянно высокомерно поворачивается к нему спиной, когда открывает дверь и берет на руки своего жуткого кота. Он все равно заработает эти пятьдесят тысяч!

— Слушай. — Он вдруг обернулся и с ужасом посмотрел на темные окна, как будто все его мысли сейчас были озвучены. — А нас тут никто не услышит?

— Ну кто нас тут услышит? Сам посуди — пятнадцатый этаж. Привидения в бетонных домах не водятся. Рома, у тебя совсем развинтились нервы. Это она тебя довела. Я тебя не тороплю. Езжай домой, перевари все. Обдумай. Но ответ должен быть у меня не позже завтрашнего утра. Иначе я буду искать другого человека. И я его легко найду, поверь. Пятьдесят тысяч — огромные деньги. Но… знаешь, я бы хотела, чтобы они достались тебе.

Он с трудом поднялся, как будто разговор отнял у него совершенно все силы. Слишком много она предлагала ему… переварить. Как бы не подавиться. Пятьдесят тысяч — большой кусок. Но… сколько нужно пахать на всяких старых уродинах, чтобы столько заработать? В конце концов, когда-то ему было страшно начинать и то, чем он сейчас весьма успешно зарабатывает на жизнь. Пятьдесят тысяч — большие деньги. У него отложено еще, и если прибавить эти пятьдесят, то уже можно открыть тренажерный зал. Пятьдесят тысяч! Обидно, если они уплывут в другие руки.

Он стоял в маленькой прихожей, одевался. Эвелина смотрела на него из неосвещенной комнаты, отступив вглубь, и он не видел ее лица. На нем были написаны одновременно и торжество, и брезгливость высшего разума по отношению к низшему.

— Слушай, у меня такое чувство, что нас действительно кто-то подслушивает, — сказало низшее существо, у которого инстинкты явно преобладали над разумом. — Очень неприятно.

— Ты фантазер, — ласково успокоила его Даугуле и еще раз напомнила: — Завтра, Рома.

Он кивнул ей, уже стоя в дверях. Сейчас он поедет домой, примет ванну и даже сделает себе дорожку, хотя и не одобряет это занятие. Нет, две дорожки. Но иначе ему не расслабиться. Все время кажется, что на тебя кто-то смотрит и слушает. Противное ощущение.

* * *

— Мать твою разтак и разэтак, — длинно выматерился человек в наушниках. — Техника! Блин, на грани фантастики!

— Слышь, Юрик, может, починишь?

— Старье списанное!

Банников хотел было надеть наушники, чтобы послушать, но передумал. Не стоило дразнить специалиста. Может, еще наладит. В прошлый раз слышно было просто отлично…

— А как вообще эта штука работает?

— Считывает колебания стекла и потом преобразовывает их обратно в звуковые волны. Понятно? — раздраженно пояснил специалист.

— Понятно… Значит, точно не работает? Может, еще попробуешь, а?

— Могу еще попробовать, — безрадостно согласился техник. — Как скажешь. Я же на работе.

Банников тоже был на работе. Без малого уже пятна дцать часов. И этот ночной разговор между Даугуле и Юшко он очень желал бы услышать. Надежнее, конечно, было наставить этой компании старых добрых жучков, но если у них есть прибор для обнаружения, или вдруг они случайно найдут хотя бы один…

Вопреки заявлению техник ожесточенно пытался наладить прибор — в основном с помощью народной смекалки и набора матерных выражений. Банников сидел рядом и терпеливо ждал.

* * *

Едва выпроводив гостя, она сбросила джинсы и свитер, которые не снимала с утра, и накинула любимый халат. Нужно было как-то расслабиться. Наркотики она категорически не признавала, а лучшим способом релаксации считала хороший секс или, в крайнем случае, качественный алкоголь. Сегодня секса не будет. Она достала бутылку, плеснула в бокал остро пахнущей жидкости. Разговор с Романом отнял у нее массу сил, а к ночи их и так оставалось немного — день выдался суетный и тяжелый. Весна. Этим все сказано. Что маньяки? Даже у совершенно нормальных людей вылезает такое… Истерички идут к ним за утешением такими плотными стадами, что сегодня она даже не всех приняла. И будущая неделя расписана наперед. Ничего, как-нибудь… Больших дел затевать уже не будут, а закрыться сейчас — значит вызвать ненужный интерес у этого уголовника. Пусть все идет, как идет, а они пока станут оформлять документы, переводить в наличные деньги имущество. У нее практической сметки побольше, чем у Радика. Да, все приходится решать самой. Даже если Рома сейчас придет к нужному выводу, то это будет только ее заслуга. Сегодня пришлось потратить на этого эгоистичного Аполлона столько душевных сил… Почему, если Бог дает людям такие красоту и обаяние, то обязательно недодает чего-то другого? И чаще всего это другое — мозги.

Она с ногами забралась в кресло и отхлебнула из бокала. Пришлось наплести этому красавчику, что Соболева — лесбиянка. Нужно было как-то поддержать его уязвленное эго. Дамочка на него не клюнула. Да еще молодая и красивая. Не клюнула, скорее всего, именно потому, что молодая и красивая. Значит, у нее есть кто-то и Ромочка ей даром не нужен. И на этого кого-то у нее серьезные виды, сделала Эвелина логический вывод, раз она с их суперменом даже из спортивного интереса перепихнуться не захотела. А может, ей нравятся не высокие, красивые и молодые, а низенькие, жирные и лысые. Кто-то любит арбуз, а кто-то — свиной хрящик. Вот Радик всю жизнь западает на грудастых, попастых, роскошных брюнеток. А она — субтильная, плоская и уже не очень молодая блондинка. Но Радик будет именно с ней, и только с ней. Не зря она всю жизнь положила на это. Осталось еще чуть-чуть. Еще немного, и они уедут и проведут вдвоем остаток жизни, и это будут лучшие их годы. Ему ни о чем не придется жалеть рядом с ней. Глаза ее потеплели, заблестели, на щеках появился румянец. Он и сегодня хотел приехать, но Ромочкин визит испортил им вечер…

Рома привык контактировать с ней — с женщиной ему проще. Примитив. Плохо, конечно, что приходится в самый ответственный момент полагаться на такого слабака, но что поделаешь… С самого начала она сделала ставку на него, и переигрывать уже поздно. Она рассчитывала, что он сразу влезет в постель к этой бабе, а потом по-тихому вколет ей нужную дозу, но эта сука оказалась слишком осторожной. Она отправила на тот свет свою мать и поэтому хорошо знает, что не стоит впускать в дом кого попало. Она, Лина, сильная женщина. Она бы, пожалуй, справилась с этой Соболевой… Да, она справилась бы. Но ее она и близко не подпустит, эта сучка подозрительна и осторожна. А Рома так хорошо играет роль влюбленного, что даже смешно! Бегает к ней на свидания каждый день. С цветами. Она фыркнула. Да он и на самом деле влюбился, дурачок. Надо же, влюбился в эту Соболеву! До этого он получал все, что хотел. А теперь вдруг не получил. И не получит. И поэтому он ее убьет. А вовсе не потому, что ему хочется денег. Хотя и денег тоже хочется. Ничего, скоро все они получат. Каждый свое. Она, Лина, получит Радика. Потому что она его заслужила. Потому что она слишком долго ждала, чтобы его получить. Полностью.

* * *

— Саш, ты еще не спишь? — спросила она в трубку почему-то шепотом. Шептать не было никакого смысла — даже если Саша Бухин и спал, телефонный звонок его наверняка разбудил.

— Еще не сплю, — ответил он сипло, и Катя поняла, что спал. — А который час?

— Полвторого. Ты извини меня…

— Катюх, ну что ты! Подожди чуть-чуть, я сейчас куда-нибудь… — В трубке было слышно, как он возится, и она еще раз пожалела, что разбудила человека среди ночи. Но больше звонить было некому. Самые близкие люди — мама и… Наталья. Но позвонить маме среди ночи? У нее инфаркт случится. Наталья? Наталье она могла бы все рассказать — но ей она рассказывать не имеет права. Может быть, потом, когда-нибудь…

В трубке послышался приглушенный кашель — наверное, Сашка готовился к разговору. Зря она ему позвонила…

— Кать, ну куда ты пропала? — спросил голос в трубке.

— Я не пропала, — обрадовалась она. — У меня бессонница, и я подумала, что ты тоже…

— С тобой все в порядке?

— В общем-то, да, — подумав, ответила она. — Наверное, в порядке. Знаешь, я даже засыпать стала, а потом вдруг… дикий страх. У тебя такого никогда не было?

У него такого никогда не было, и поэтому он спросил:

— Кать, а ты снотворные какие-нибудь пьешь?

— Сань, мне свежая голова нужна, — печально сказала она. — А после снотворного я такая… ватная. Как старое одеяло.

— Кать, а ты стихи не пишешь?

От удивления страх прошел окончательно.

— Нет. А что? Заснуть помогают? А почему ты спросил?

— Ну… образ очень хороший. Старого ватного одеяла. Емкий такой.

Она тихо засмеялась. И правда, смешно получилось.

— А Дашка стихи пишет, — похвастался Бухин. — Хорошие.

— Счастливая, — позавидовала Катя. — Я совершенно ни к чему такому не способна.

— Зато ты шикарно перевоплощаешься. Я тебя вчера даже не узнал! А знаешь, Дашка сегодня такое странное стихотворение написала… Хочешь, я тебе прочитаю?

— Хочу, — без энтузиазма согласилась Катя. Поэзию она уважала, но больше предпочитала прозу. Но Сашка такой милый, она подняла его среди ночи, и он даже не рассердился…

— Сейчас принесу, — пообещал он.

От разговора с ним она так успокоилась, что даже захотела спать. Когда все это закончится, она будет спать неделю подряд и отоспится за все свои бессонные ночи.

— Ты меня слушаешь? — спросила трубка. — Заглавия нет, но я бы назвал его «Копилка».

— Сашка, какие жуткие стихи!

— По-моему, стихи очень хорошие. — Бухин, кажется, обиделся.

— Я это самое и имела в виду. Ужас! Даже мурашки по коже… Бедная свинья!

Бухин удовлетворенно хмыкнул.

— А у нее есть еще стихи?

— Целая куча, — гордо доложил Сашка.

— А дашь почитать? Потом?

— Не знаю, — осторожно сказал Бухин. — Как Дашка. Она, вообще-то, стесняется. Она даже мне не сразу показала. — Он зевнул. Видимо, чтение отобрало у него последние силы.

— Просто здорово. Саш, спасибо тебе за все.

— Всегда пожалуйста, — ответствовал он галантно. — Заходите, если что.

— Спокойной ночи.

— Ага. И тебе того же. Ну, я пошел? — Он деликатничал — не хотел первым вешать трубку. Катя ему помогла:

— Все. Пока. — И нажала на отбой.

* * *

Он думал, что придется долго рассуждать, взвешивать, так что вряд ли удастся принять какое-либо решение к утру. Но решение пришло почему-то очень быстро, еще когда он ехал в такси. Поднявшись к себе, он хотел было сразу звонить — наверняка Лина еще не спала, — но потом рассудил, что такая поспешность ни к чему: раз уж он так легко согласился, то она так же легко может сбросить цену. Нужно изобразить душевные терзания, чтобы продать себя подороже. Но и тянуть не было никакого смысла — она действительно могла найти другого. В семь часов, пожалуй, будет в самый раз. Он поставил будильник на без четверти семь и спокойно лег спать. Никакие сны ему в эту ночь не снились.

* * *

— Рома, мне сейчас разговоры разговаривать некогда. У меня в восемь первый пациент. Ты все хорошо продумал?

— В общем… ну… да. Сначала…

— Давай не по телефону, хорошо? — быстро перебила она — раздражаться глупости этого плейбоя у нее не было сейчас времени. Решил обсудить план убийства по телефону! Впрочем, мозгов у него никогда не было. Только смазливая мордочка и бесценное достояние в штанах.

— В два я пойду обедать, ты знаешь куда, — приветливо проговорила она в трубку. Ссориться, когда он сам так облегчает им задачу, не было смысла. Хорошего мальчика нужно поощрять. — Ты меня понял, Ромчик? Подходи туда, там и поговорим.

— Хорошо.

Он задумчиво повертел мобильник в пальцах. Вот так. Теперь он уже не может отказаться. И внезапно все, что виделось таким простым и легко выполнимым, показалось невозможным. А вдруг он слишком слабо ее ударит и она закричит? Переполошит весь дом. Или, наоборот, ударит слишком сильно и она умрет сразу? Тогда это будет уже не несчастный случай и ему не заплатят. Э, нет, господа хорошие! Деньги он должен получить в любом случае, если она умрет. Захлебнется там или сразу концы отдаст — они должны ему заплатить. Так он и скажет Лине. Точно. Это правильное решение. Он облегченно вздохнул и даже повеселел.

Только как ее вырубить? Нужно найти что-нибудь подходящее… Бейсбольной биты, которая так часто фигурирует в кино, у него никогда не было. Да и куда спрятать такую здоровенную дуру? А вот если молоток… Роман Юшко достал с антресолей фирменный чемоданчик с инструментами. Он купил его тогда же, когда и квартиру, в припадке хозяйственной деятельности, но так ничем и не воспользовался. Если что-то ломалось, он приглашал мастера, резонно полагая, что чинить кран должен специалист по кранам. Вот только молоток он, пожалуй, употребил пару раз — чтобы забить гвоздь, смешно кого-то звать. Молоток был аккуратный, небольшой и ловко сидел в руке. Нужно немного потренироваться.

Он прошелся по комнатам, ища что-нибудь такое, что по крепости и форме напоминало бы человеческую голову. Как назло, ни один предмет для этой цели почему-то не подходил. В кухне взгляд его остановился на кастрюле. Нет, тоже не то. Во-первых, металл, во-вторых, грохот будет на весь дом. Где-то он слышал, что кости черепа очень хрупкие, особенно в височной части. Там проломить голову легче всего. Поэтому категорически нельзя бить в висок. Крепче всего, кажется, на макушке. Соболева почти всегда на высоких каблуках. Он представил ее рядом и замахнулся молотком. Нет, попасть точно в макушку не получится, разве что если она нагнется. А если не нагнется? На каблуках она очень высокая. Нужно, чтобы она была в какой-то другой обуви. Она сама говорила, что ездит на выходные куда-то за город. Значит, нужно пригласить ее на прогулку. Например, за подснежниками. Очень романтично. Тогда она наденет кроссовки. Сейчас, правда, еще холодно и подснежников, наверное, и в помине нет… На чем же все-таки потренироваться? А, конечно! Как это он сразу не вспомнил! У него же есть старая боксерская груша… Точно! Он снова залез на антресоли, нетерпеливо выгребая оттуда все, что жаль было выбросить, но не хотелось держать на виду — старые туфли, спортивную сумку, набитую вещами, уже вышедшими из моды и не помещавшимися в шкафу, коробки с древними видеокассетами, которые ему тоже почему-то было жаль выбрасывать, какие-то пакеты…

Груша оказалась в самом дальнем углу. Ее покупала еще мать. Он протер пыльные бока мокрой тряпкой и поискал глазами какой-нибудь крюк. Приладить ее к кронштейну карниза, что ли? Однако он тут же и передумал. Стоять перед окном и бить молотком по груше ему не хотелось. В конце концов он снял со стены свое фото и крепко привязал грушу к гвоздю. Нижний конец растяжки прикрепил к батарее. Вышло кривовато, но прочно. Высота как раз получилась что надо. Он размахнулся и ударил. Молоток шмякнул о старую вытертую кожу почти беззвучно. Это его обрадовало. Он перехватил ручку — молоток был легким и удобным. Он ударил снова, сильнее. Звука и на этот раз почти не было, а вот старая кожа не выдержала и прорвалась. Уже не жалея груши, которая была безнадежно испорчена, он нанес серию ударов. Глазомер у него был хороший, и удары ложились кучно. Дыра на груше все увеличивалась. Он потрогал место разрыва. Кожа была хорошая, прочная. Он вспомнил, как в детстве молотил эту грушу — сильно, не жалея, вымещая всю свою злость на безденежную жизнь, на хорошо одетых одноклассников, на учителей. Груша выдерживала все. Правда, он бил в перчатках, а они все-таки мягче молотка. Его осенило. Конечно, если он хряпнет Соболеву этой железякой, такой с виду легкой и небольшой, но все-таки железякой, то наверняка проломит ей череп. А этого ни в коем случае не должно случиться. Значит, нужно чем-то смягчить удар. В аптечке имелся эластичный бинт, и он аккуратно обмотал головку молотка, а лишнее обрезал. Чтобы бинт не размотался, снизу он закрепил его скотчем. Повернув грушу другой, неповрежденной стороной, он с силой ударил. Звука почти не было, не оказалось и дыры. Потренировавшись еще немного, он решил, что полностью готов.

В два часа, как и договаривались, он подъехал к кафе. Лина как раз заканчивала обедать.

— Подожди меня на улице, — велела она.

Это было правильное решение. Он ни за что не стал бы разговаривать с ней в кафе, тем более показывать молоток. Ощущение, что их подслушивают, вернулось. Он с облегчением уселся обратно в машину. Через минуту вышла Лина и устроилась рядом.

— Поехали, — сказал Юшко своей спутнице. — Я хочу тебе кое-что показать.

Наружное наблюдение — штука дорогостоящая. Наружников постоянно не хватает. Поэтому встреча Романа Юшко и Эвелины Даугуле не была нигде зарегистрирована, а уж тем более никто не услышал их беседы.

* * *

— Я тебе не нравлюсь?

— Очень нравишься. Но я замужем.

Нарциссы. На каждом свидании он дарил ей розы — и только розы. Дурацкие голландские красные розы — эмблемы любви. Перевязанные золотыми ленточками. Как на похоронах. А тут вдруг нарциссы. Белые. Кажется, мама называла их поэтическими. Пахли они одуряюще.

— Ты что, очень любишь своего мужа? Что-то я его ни разу не видел.

Она спрятала лицо в цветы.

— А тебе хотелось бы с ним познакомиться?

— Просто мне кажется, что он тебя не слишком балует своим вниманием.

— Допустим, и я его не обожаю. Да и он меня тоже, тут ты прав.

— Так что, у меня есть шанс?

— Шанс есть у всех. Даже у тебя, — дерзко ответила она. Ветер трепал рыжую прядь, сдувал с ее головы капюшон. — А все-таки чувствуется весна, — проговорила она, пряча подбородок в нежный мех.

Он сразу же ухватился за эту фразу.

— А давай завтра съездим в лес? Уже есть подснежники. Побродим, погуляем…

Она бросила рассеянный взгляд на голые деревья сквера, мимо которых они проходили. Вряд ли в лесу есть подснежники. Но он зовет ее за город. Значит, они приняли какое-то решение. Решили, что за городом убивать ее будет легче? Она вспомнила свой недавний сон, как тонула в пруду, и, чтобы он не заметил испуга в ее глазах, снова опустила лицо в цветы. Нет, туда, где есть какой-нибудь водоем, она ни за что не поедет.

— Я завтра работаю.

— Завтра же воскресенье! Раз в году, за подснежниками… весенний лес…

— Ну, если только с утра, — неуверенно согласилась она и заметила, как блеснули у спутника глаза. Значит, завтра. «Ну что ж, — хладнокровно подумала она. — Кто предупрежден, тот вооружен. И то, сколько можно играть в эти игры? Надоело до смерти жить чужой жизнью…»

— В самом деле, если ехать за подснежниками, то только с утра. Хочешь, поедем в одно место — там озеро обалденное. Вокруг дубовый лес…

— Далеко? — При одном только упоминании об озере мурашки побежали по коже.

— На машине чуть больше часа.

— Нет, так далеко я не могу, — решительно отказалась она. — Мне к обеду на работу. Если хочешь, давай съездим в лесопарк.

— Да ну, там все загажено…

— В другое место я не поеду. Если не хочешь в лесопарк, то я вообще…

— Хорошо, хорошо, — поспешно согласился он. — В лесопарк так в лесопарк.

* * *

Катя вздохнула. Начальник наверняка сейчас скажет, чтобы она не волновалась и что ее поведут прямо от дома.

— Не дергайся. Тебя поведут от самого дома. Ребята все свои, надежные… Да, старайся отвлекать его внимание от дороги — он не должен заметить хвост. Транспорт будем по возможности менять, но все-таки… сама понимаешь… Чтобы он больше на тебя смотрел, а не в зеркало. Поактивнее разговаривай, старайся быть непринужденной…

Он еще что-то говорил, но Катя предоставила майорскому голосу мерно журчать в трубке, а сама задумалась о том, сможет ли она быть раскованной, зная, что ее везут в лес убивать.

— Так ты меня слушаешь? — недовольно спросил Банников.

— Конечно, Николай Андреич, — заверила она.

— А почему не реагируешь?

— Я слушаю, — растерялась Катя. — А… что?

— Обувь, говорю, удобную надень. Если вдруг бегать придется.

— Я как раз именно об этом и думала, — сообщила она. — Что обувь надо удобную надеть…

— Я тебе об этом битый час толкую, — рассердился Банников. — Катька, ты что там, от страха совсем голову потеряла?

— Знаете что, — с достоинством ответила она, — только дурак ничего не боится! А я, как вы изволили выразиться, Николай Андреич, ничего не потеряла. И голову в первую очередь!

— Ладно, ладно, — примирительно пробурчал он. — Я знаю. Ты умница. Я тебе просто хотел сказать, что бояться совершенно нечего. Завтра все ребята будут что надо. Скажешь, чтобы он ехал к лыжной базе. Там вас будут ждать…

— Да три раза говорили уже. Все я поняла. Спать ужасно хочется.

Здесь лейтенант Скрипковская лукавила. Спать ей нисколько не хотелось. Хотелось просто посидеть в тишине.

— Ладно, ни пуха, — проворчал Банников.

— К черту, — отозвалась она и, пренебрегши правилами служебного политеса, первой опустила трубку на рычаг.

* * *

Вчера, когда он обсуждал с Линой свой замечательный план, все казалось ему по-киношному простым и красивым. И действительно, что может быть проще? — ударил эту глупую, заносчивую бабу молотком, сделал укол, оттащил в ванную, раздел, пустил воду. Закрыл дверь и ушел. Деньги Лина обещала заплатить сразу же, как только выяснится, что Соболева умерла. Скорее всего, в этот же день. То есть уже сегодня.

— А как мы узнаем, что она… — осторожно спросил он, и Лина усмехнулась уголком узкого рта:

— Рома, это уже не твоя забота. У меня в любой больнице знакомые. А ее повезут или в неотложку, или сразу… — Она сделала паузу, достала сигарету и не спеша прикурила.

Выдохнула дым и закончила: — Или сразу в морг. Мы встретимся, и я передам тебе всю сумму. Хорошо?

— Хорошо, — согласно кивнул он.

Хорошо. Вчера было все хорошо, все логично, все просто. А сегодня вдруг стало непросто. Вчера Лина дала ему какую-то таблетку, велела выпить и лечь пораньше. Он выпил ее ровно в половине девятого, быстро уснул и действительно спал, как младенец. Даже сны не снились. Впрочем, они ему редко снились. Он поставил будильник с большим запасом, на полшестого, рассчитывая не спеша встать, сделать полноценную зарядку, принять душ, не торопясь выпить кофе… Но когда настойчивый трезвон сообщил ему, что сегодня уже наступило, он вдруг с ужасом понял, что ему предстоит убить человека. И это будет совсем, совсем не так, как в кино, где кровь просто краска и актеры после съемки спокойно смывают смертельные раны и расходятся по домам.

Он машинально умылся, почистил зубы, побрился — все как-то медленно, вяло. О зарядке даже не вспомнил. Потом сварил себе чашку кофе. Но когда он пригубил эту самую чашку, желудок вдруг взбунтовался и тошнота отвратительным клубком подкатила к горлу. Он помчался в ванную, боясь, что его вытошнит прямо по дороге. Он успел добежать, когда сильнейший спазм скрутил его пополам. Из пустого желудка ничего не изверглось, только слюна бежала кисловатой струйкой, и он несколько раз подряд с отвращением сплюнул. Тошнота мало-помалу улеглась, и он прополоскал рот водой с противным вкусом зубоврачебного кабинета. От этого почему-то сразу стало легче, и он даже сделал несколько глотков. Кофе на столе совсем остыл, и он выплеснул содержимое чашки в раковину.

Одно дело — переспать с любой, даже самой страшной бабой, — рассуждал Роман, наблюдая, как гуща растекается замысловатым узором, — и совсем другое — убить, пусть даже и лесбиянку. Лина любит перевернуть чашку и посмотреть, вспомнил он. Что-то она рассказывала об этой самой кофейной гуще… Что-то насчет гадания. Какие-то треугольники, ромбы… Крест. Посередине был крест. Что… что это означает?! У него задрожали руки, и он, обругав себя безмозглой курой, плеснул прямо в середину проклятого креста. Потом намылил губку, вымыл чашку, а заодно и мойку. Эти простые хозяйственные действия так успокоили его, что он, пожалев, что не выпил кофе, решил сварить новый, но тут же и передумал. Достал тот самый пухлый конверт, что дала ему позавчера Лина, и сделал дорожку. Вдохнув, несколько минут сидел с закрытыми глазами, пока не почувствовал, что страшное напряжение потихоньку отпускает, тает холодная льдинка где-то за грудиной, а руки и ноги становятся сильными и невесомыми.

Несмотря на большой запас времени и то, что ехать до дома Соболевой было всего ничего, он все-таки поехал: сидеть и ждать было выше его сил. Молоток он еще с вечера положил в небольшой спортивный рюкзак и туда же бросил маленькую бутылочку воды и большое красное яблоко. Это была невинная конспирация — скорее для себя самого. «Она вряд ли успеет заглянуть туда», — мрачно подумал он, косясь в сторону рюкзака, лежащего рядом на пассажирском сиденье. Он так задумался, что пропустил зеленый, и рванул с места, когда сзади уже вовсю сигналили. Сигнальщики, мать их! Он с облегчением свернул на улицу, где жила Соболева, и взглянул на часы. Езда отняла у него всего десять минут.

Притормозив у круглосуточной аптеки в самом начале улицы, он решил постоять здесь. Чего светиться ни свет ни заря у нее во дворе? Вдруг она выглянет в окно? Он прикрыл глаза и попытался расслабиться — нужно приготовиться и сосредоточиться. Но ни расслабиться, ни тем более приготовиться к убийству Соболевой у него почему-то не получалось. Вместо этого у него задрожали заячьей дрожью пальцы и отчаянно захотелось в туалет.

Уже выходя из запущенной подворотни рядом с новой, с иголочки аптекой и брезгливо вытирая пальцы платком, он увидел приближающуюся знакомую фигуру и понял, что судьба, которая всю жизнь давала ему очередной шанс, в нужный момент сводя его с нужными людьми, ждала его здесь, возле аптеки, и в это утро.

Фигура шла, приволакивая ноги и шаркая подошвами по тротуару так, как будто двигалась из последних сил. И впрямь, сил у нее оставалось совсем немного. Болела голова, болели ноги, болел желудок — болело все, и отчаянно хотелось вмазаться. Вмазаться было не на что — все, что можно было продать, было давно продано, и везде, где можно было занять, было занято без возврата. К матери идти совершенно бесполезно — не даст ни копейки, к сестре — тем более. У сестры был муж, который ненавидел его, Виталия Мухина по кличке Муха, лютой ненавистью, и в воскресенье утром он наверняка был дома. Без него у сеструхи можно было что-нибудь выклянчить, да хоть бы и пожрать на халяву, но этот жмот вонючий не впустит даже на порог. В прошлый раз Виталя стянул у сестры золотую цепочку, которую та неосмотрительно оставила на виду. Хорошо, что успел свалить и толкнуть, — вечером к нему ввалился зять, орал и перетряхивал скудные Мухины пожитки. Муха находился в нирване, и крики зятя воспринимал как нечто настолько далекое и почти нереальное, что зять плюнул, все понял, но под конец разборки не удержался и вломил Мухиной бесчувственной оболочке пару облегчающих душу пендюлей.

Сейчас в карманах бренчала какая-то мелочь, во рту было сухо, как в пустыне Калахари, когда там пять лет кряду не выпадало ни одного дождя; голова была тяжелой от тупой свинцовой боли, а мозги, казалось, стали жидкими и тяжело колыхались в такт шагам. Муха направлялся в аптеку, чтобы купить упаковку пенталгина, хотя знал, что пенталгин ему не поможет. Не поможет и валидол, и седалгин, и вся их сраная фармакопея. Вылечить его может только доза, но на дозу у него не было. Когда у него начиналась ломка, судьба всегда подбрасывала ему что-нибудь — работу, халяву, пьяного с бумажником, лежащего в скверике, или золотую цепочку сестры. И сегодня, когда он вышел за этим никчемным пенталгином, судьба, похоже, околачивалась где-то рядом, держа в руках очередную дозу кайфа.

Роман стоял, ожидая, пока расслабленная фигура добредет наконец до него, и приветливая улыбка расплывалась у него по лицу. Улыбка была почти искренней. В другой день, завидев Муху, он не стал бы его останавливать. Но сегодня Муху послало сюда само Провидение.

— Привет! — Роман Юшко слегка хлопнул ладонью по протянутой мухинской руке, влажной и вялой. — Как жизнь молодая?

Когда-то они с Мухой ходили в один тренажерный зал — качать железо. Сейчас, глядя на жалкую, осунувшуюся и оплывшую особу Мухи, никто не мог бы предположить, что эти два молодых человека когда-то выглядели как два молодых Аполлона. Молодым Аполлоном, безусловно, выглядел сегодня он, Роман Юшко, а вот Виталя Мухин…

— Ничего, — просипел Муха, облизывая совершенно сухим языком сухие губы. — Потихоньку. Рома, — понизил он голос, хотя и так шелестел еле слышно, — у тебя вмазаться нет?

Юшко был неплохой пацан и несколько раз одалживал Витале небольшие суммы, а также, что было несравнимо лучше денег, у него водился вожделенный белый порошок, и за небольшие услуги он щедрой рукой отсыпал Мухину пару раз. Старая дружба — великая вещь.

— Ломает? — сочувственно спросил его Рома, и Муха закрутил давно не стриженной и не мытой головой.

— Так что? Дашь?

— Дам, дам, — заверил его Юшко. — Пошли в машину.

У Мухина затряслись руки. Он ввалился на переднее сиденье, предусмотрительно и почтительно переложив с него хозяйскую вещь, и весь салон мгновенно наполнился сложным запахом кариесного рта, немытого тела и какой-то аптечной дряни, которой он безуспешно старался перебить ломку.

— Так дашь? — Муха искательно заглянул хозяину в глаза. — Я отработаю.

— По-крупному заработать хочешь? — вдруг спросил его Юшко.

— Сколько? — жадно встрепенулся Муха.

Рома зачем-то посмотрел по сторонам, хотя улица была совершенно пустынна, и поправил зеркало.

— Здесь граммов двести, — сказал он, — и дома еще триста.

Глаза Мухина загорелись диким зеленым огнем. Он шумно сглотнул.

— Попробовать товар дашь?

— Только попробовать. — Роман запустил руку под сиденье, где был пришит наивный карман, долженствующий изображать тайник, и извлек оттуда небольшой пакет. В пакете был бережно собираемый кокс, которым постоянно и щедро снабжала его Лина, полагавшая, что Рома употребляет его сам и угощает клиентов. Нет, белый порошочек Юшко скрупулезно копил, постоянно напоминая о нем Лине, а потом сдавал одному хмырю, неплохо зарабатывая еще и на этом.

У Мухи от нетерпения тряслись руки. Он почти вырвал пакет у Юшко и завертел головой во все стороны, ища, на чем раскатать дорожку.

— Журнал в бардачке возьми, — посоветовал Юшко.

Мухин с облегчением вытащил толстый глянцевый журнал, с необычайной ловкостью соорудил дорожку и спросил:

— А ты?

— Я уже. — Юшко смотрел на него каким-то странным, оценивающим взглядом, но Мухе было плевать на какие-то нюансы, ему сейчас хотелось лишь одного — добраться наконец до кокса.

— Бумажку дай, — попросил он своего благодетеля и пояснил: — У меня только мелочь.

Роман полез в бумажник. Банкноты, как назло, были все крупные. Он прекрасно знал, что Муха обратно ничего не отдает.

Мухина уже била крупная дрожь.

— Рома, не жмись! Я же сказал, отработаю!

— На. — Юшко протянул ему банкноту достоинством в сто гривен.

Мухин проворно свернул ее трубочкой и с наслаждением втянул белый порошок.

— А-а-а, — блаженно выдохнул он, откинул немытую голову со свисающими сосульками жирных волос на опрятный чехол вылизанной до блеска юшковской машины и закрыл глаза.

Боль, с утра терзавшая все его тело, куда-то улетучилась, и в голове понемногу становилось ясно и просторно, как в полном воздуха и света бальном зале. Тремор в руках улегся, а где-то внутри твердый и настойчивый голос сказал: «Еще!»

Мухин открыл глаза — на его коленях остался только журнал — и повернулся к Юшко:

— Рома, еще одну, а? До пары?

— После работы все твое будет, — заверил его Юшко. — Журнальчик засунь в бардачок.

Мухин с сожалением провел грязным пальцем по тому месту, где минуту назад была белая дорожка, снял микроскопические остатки порошка и сунул палец в рот.

— Рома, ты же знаешь, за мной не засохнет. Когда работать нужно?

— Сейчас. — Юшко зачем-то снова поправил зеркало. Улица, разделенная на две части широким сквером, была по-прежнему почти пуста, только не спеша катила детскую коляску какая-то ранняя мамаша.

— Так, Муха, слушай меня внимательно, — сказал Юшко.

* * *

Вчера Банников плотно общался с начальником службы наружного наблюдения.

— Да ты, Коля, пойми, — разгорячившись, кричал начальник наружки, у которого такое общение уже было в печенках. — Нет у меня людей больше! Я тебе и так на завтра даю три машины! Просишь — даю! Еще два человека — даю. А третьего у меня нет. Нет! Как хочешь, а рожать людей я еще не научился!

— Ты, Паша, тоже пойми, — уговаривал его Банников, — от этого человека, возможно, операция зависит.

— Ну нет у меня этого человека, — устало оправдывался Паша. — Ты у меня сколько людей на завтра забрал? Я тебе хоть слово поперек сказал? Надо — бери. А тебе все мало. Машины три дал? — завел он по новой перечислять все те блага, которые предоставил майору Банникову. — Дал! Людей дал? Дал! Все, Коля, все, что мог, я тебе дал. И ты теперь мне руки не выкручивай…

Банников еще полчаса назад понял, что вытрясти из Паши больше ничего не удастся, но попытка была, как говорится, не пытка. Главное — упорно просить, и тогда, возможно, одна машина волшебным образом превратится в две, а два человека — в три. Сегодня волшебство работать не пожелало, и два человека наружного наблюдения так и остались двумя. Эти наружники нужны были Банникову позарез — для Хлебникова и Даугуле. Операция явно входила в решающую стадию, и от этих двоих можно было, по его мнению, ожидать чего угодно. Третий предназначался для Романа Юшко. Собственно, этот третий и был единицей, которую в случае чего можно сократить, — известно было наперед, что Юшко подъедет к Катерине ровно к девяти, а от дома их должны были вести уже на трех сменяющих друг друга машинах. Так что пасти Юшко с самого утра не было, казалось, никакого смысла — ну, увидит наружник, как тот отъезжает, ну, передаст, а дальше что? Известно же, куда он едет, и там его уже ждут. А вести сразу на машине — опасно. Утром в воскресенье не так много машин, этот тип запросто может засечь слежку.

Своими соображениями Банников поделился с Лысенко, и напарник план действий одобрил. Одобрило его и начальство в лице подполковника Степана Варфоломеича с милой кличкой Бармалей. Одобрил его, наконец, и сам Коля Банников, прикидывая расклад то так, то этак. Получалось вроде бы со всех сторон верно. И третий человек как будто и не нужен был. Но какой-то мелкий червячок настойчиво грыз где-то глубоко внутри, доказывая, что третий завтра был бы совсем не лишний.

* * *

Двести граммов и триста граммов! Полкило кокса! Ёпсель-мопсель! Муха полуприкрыл веки, едва вслушиваясь в то, что уже по третьему кругу талдычил ему Рома. Полкило! Это ж насколько хватит! А если… Да, дурак он будет, если не пустит кокс в оборот. Забодяжить кокс чем-нибудь — у Юшко кокс всегда хороший, чистый, где только берет! — забодяжить его хотя бы один к одному, это ж сколько выйдет? Кило? Мама родная! Вот привалило так привалило. А он за пенталгином шел! Забодяжить… да хоть бы детской присыпкой! Хорошая вещь — детская присыпка, совсем безвредная. Муха вспомнил, как один идиот размешал кокс пополам с алебастром и как у его покупателей в носу гипс образовался. Это ж надо такую дурость — с алебастром. Он, Муха, куда умнее. Детская присыпка — и пожалуйста. Килограмм! Развесить на дозы, толкануть — это ж как подняться можно?! Будет, будет у него все — и машина не хуже, чем у этого Юшко, и квартира, где ему досталась от тетки комната в одной из немногих оставшихся в их доме коммуналок, которую он выкупит в свое единоличное пользование. Сделает ремонт, жратвы накупит, чтобы не шастать по ночам по чужим шкафчикам, — холодильники в общей кухне уже давно никто не держал. И не макаронами пустыми будет питаться, не киселем в брикетах столетним, изъеденным по краям прусаками, — нет… И цепочку сеструхе купит, швырнет зятю в толстую харю — на, подавись!

— Так ты понял, что бить только сверху? — озабоченно спросил Юшко, наблюдая за отрешенно-мечтательным выражением мухинского лица.

Только и всего, что прибить какую-то там бабу. Кило кокса!

— Да понял я. А чем бить-то? — вынырнул наконец на поверхность Муха.

Юшко достал с заднего сиденья рюкзак и извлек из него обмотанный эластичным бинтом молоток.

— Вот этим.

— Этим? — Муха с сомнением повертел молоток в руках. — А ты уверен, что она отрубится?

— Уверен, уверен. Проверял. — Юшко мрачно кивнул. Мероприятие с участием Мухи на мгновение показалось ему сомнительным, но при виде обмотанного бинтом молотка опять, как и утром, подкатила тошнота. В конце концов, они с Мухой ходили когда-то вместе качать железо, он и сейчас не хиляк какой-нибудь слабосильный, частенько нанимается грузчиком, да и роста они практически одного.

— И вот этим ее уколешь. — Он достал маленький шприц в прозрачном футляре.

— А что за ширево? — живо поинтересовался Муха.

— Ширнешься — на тот свет сразу отправишься, — пообещал Юшко.

— По вене пустить или как? — спросил Муха, опасливо пряча футляр во внутренний карман видавшей виды куртки.

— Все равно.

— Ага, понял.

— Так, давай еще раз, — быстро взглянув на часы, потребовал Юшко. — Все сначала. Твои действия?

— Так, звоню в дверь, она типа открывает, — обстоятельно начал Муха, — бью, значит, ее по голове…

— Не в висок!

— Да ясен красен! Не в висок!

— Дальше.

— Волоку в ванную…

— Дверь на лестницу закрываешь!

— Да понятно, что закрываю! Не бзди, Рома, все сделаю путем. Да, закрываю дверь, волоку эту блядь в ванную, ширяю ей эту штуку, пускаю воду…

— Раздеть ее не забудь.

— Раздеть — с большим удовольствием. А может, ее… это? Употребить?

— Я за что тебе плачу? — внезапно зло прошипел Юшко. — Чтобы ты самодеятельностью занимался?

— Не хочешь, не надо, — тут же покладисто согласился с работодателем Мухин. — Мне и самому с трупаком не захочется, — заявил он и продолжил: — Значит, пускаю воду на всю катушку и сваливаю по-тихому…

— Перчатки не забудь.

— Перчатки? — Муха с сомнением посмотрел на свои грязные лапы. — Нет у меня никаких перчаток…

— На, возьми. — Юшко достал дорогие лайковые перчатки и протянул Мухе. Перчаток было жаль, но что поделаешь, если у этого дебила даже перчаток нет.

— А кокс? Сразу отдашь? — Мухин снова вернулся к вожделенному порошку.

— Сразу. Потом поедем ко мне и отдам остальное. Но чтобы все было чисто. Понял?

— Слушай, когда я тебя подводил? — солидно спросил Мухин, засовывая перчатки в карман.

Юшко на секунду задумался. Действительно, на Виталика Мухина можно было положиться. Несколько раз он давал ему поручения — то за дамочкой последить, то съездить кое-куда — и Мухин все выполнял аккуратно и точно. Стимул у него был мощнейший — кокаин.

— Слушай, а чего я ей скажу? — вдруг спросил Муха, и на его лице отразилось недоумение. — Чего я приперся? Как она мне дверь откроет?

Действительно, три раза все повторили, а вот о том, что он скажет, как-то не подумали. Да, Виталик Мухин и в самом деле не все мозги прококаинил.

— Телеграмма? — предположил Юшко нерешительно.

— Лучше скажу, что трубу прорвало, — предложил Муха. — Дом старый, такое все время случается. Лады?

— Лады… — Кроме телеграммы, ему почему-то больше ничего не приходило в голову. — Ладно, скажешь, что заливает. Потом спустишься и пойдешь не спеша. Не спеша, понял?

— Ты здесь будешь стоять? — поинтересовался Мухин.

— Здесь. — Юшко снова посмотрел на часы. Была уже почти половина девятого. — Пора, — скомандовал он.

* * *

Первая машина наружного наблюдения прибыла на место уже в четверть девятого и остановилась метрах в двадцати, у детской площадки, откуда прекрасно просматривался подъезд. Забрызганную грязью «девятку» невнятного синего цвета маскировали также мусорный бак и большой фургон с надписью «Салтовский хлебозавод», который подъехал несколькими минутами раньше.

Двор был по-воскресному тих — большинство жильцов еще нежились в своих постелях. Собачники же к этому часу уже выгуляли своих питомцев и ушли, потому как для собачников, привыкших подниматься что в воскресенье, что в понедельник в шесть утра, день начинался всегда одинаково. В фургоне Салтовского хлебозавода находилось трое — техник прослушки, Лысенко и старлей Бухин. Бухину здесь находиться было совершенно необязательно, но он желал увидеть все собственными глазами. Объект должен был появиться в девять.

— Когда ж он приедет, красавец наш? — спросил Лысенко и взглянул на часы.

Бухин тоже посмотрел на часы и ответил:

— Наверное, скоро уже.

Обе машины въехали во двор с другой стороны улицы, и поэтому автотранспорт гражданина Юшко, уже часа полтора стоящий на углу возле аптеки вместе со своим хозяином внутри, так и остался незамеченным.

— Юра, у тебя все готово? — спросил Лысенко.

— Сейчас. — Техник принялся щелкать какими-то тумблерами, завертел верньер… — Сейчас, сейчас… — пробубнил он.

К подъезду, за которым наблюдал капитан, вдруг подошла какая-то фигура.

— Это еще кто? — спросил Лысенко.

Любопытный досужий техник, который уже наперечет знал почти всех жильцов дома, мельком взглянул и тут же определил:

— А… Это синяк один из пятого подъезда.

— А у нас он что делает? — спросил Лысенко, как будто техник был еще и ясновидящим.

Техник Юра ясновидящим не был, просто у него была потрясающая память на лица, и поэтому на неуместный вопрос он ответил:

— А хрен его знает! Может, к знакомому какому пришел…

* * *

Войдя в пустой и тихий, час назад прибранный старательной дворничихой подъезд, Мухин достал обмотанный эластичным бинтом молоток, взвесил его на ладони и презрительно скривился. Дурак Рома, хоть и большими делами крутит. Да разве ж такой игрушкой бабу пришибешь? Легкая, мягкая… Огреет он эту… даже не спросил у Ромки, как ее зовут, — а она ногтями в физиономию вцепится! Мухин поднялся на площадку между этажами и повертел головой, желая на чем-либо опробовать орудие. На площадке было голо и пусто, лишь в углу подоконника сиротливо лежал пропущенный дворничихой окурок. Мухин постучал легонько сначала по деревянным перилам, а потом по своему колену: нет, точно, никуда не годится. Баба заорет, придется делать ноги, а кокс останется у Ромы. Полкило кокса! Нет, он, Муха, не дурак. Он все сделает по-своему. Роме что требуется? Чтобы баба коньки отбросила, — так он понял. И зачем-то сначала ее надо молотком бить, потом дрянью этой ширнуть — Муха пощупал через карман шприц с отравой, — ну а после еще и утопить. Круто! Чем эта мымра Ромику насолила, что ее так мудрено пришить хочет? Сколько он ему объяснял, как тупому, а суть-то все одна получается: грохнуть нужно эту бабу, и все дела. И только в этом случае Рома Мухе заплатит. А если баба ласты не склеит, он, Муха, ничего не получит. А это не есть гут.

Мухин отлепил скотч и смотал эластичный бинт. Молоток был слишком маленьким — он лично взял бы что-нибудь поувесистее. Но идти домой и искать что-нибудь другое у него уже не было времени. Рома сказал, что баба до девяти будет дома, а потом отчалит, — ищи-свищи. Вот если размахнуться посильнее… Виталик Мухин поставил ногу на две ступеньки выше, размахнулся, но перед своей собственной коленкой все же инстинктивно притормозил, ударил едва-едва в пятую часть силы, чуть не потерял равновесие и зашипел от боли. «Ничего себе, наверное, синяк будет, — подумал он, потирая ушибленное место, — годится! Если как следует размахнуться…»

Где-то наверху загудел лифт. Мухин проворно спрятал молоток в карман. Он услышал, как двумя или тремя этажами выше кто-то сел в кабину и старый лифт, покряхтывая, стал опускаться. «Сейчас уйдут, и позвоню», — подумал он, стоя у нужной квартиры. На часы он не посмотрел — часов у него давно уже не было.

* * *

Роман Юшко нервно посмотрел на часы — было почти девять. Без каких-то там семи минут. Муха свалил уже… тридцать три минуты назад. «Ну что он там… уже? Или… — Юшко сглотнул набежавшую горькую слюну — его опять затошнило. — Или… еще?»

* * *

Он набрал воздуха, представляя себя жильцом снизу, богатым и крутым… ну, скажем, директором фирмы. Дальше директора фирмы мухинские амбиции не шли. И эта самая мочалка заливает его только что сделанный богатый и крутой ремонт. Сейчас он ее… Он с силой вдавил кнопку звонка. За двойной дверью негромко и как-то неубедительно затренькало. Тогда он придавил пуговку звонка пальцем и не отпускал. Секунд через десять щелкнул замок, дверь рывком распахнулась, едва не съездив Муху по физиономии, и от этого он еще больше вошел в образ. Виталик Мухин в своей никчемной жизни наделал много ошибок, но самой существенной была та, что он не стал актером. С таким талантом зал смеялся бы мухинским смехом и плакал бы мухинскими слезами. Но великий актер погиб в нем не безвозвратно. И сейчас он был как нельзя более убедителен.

— Что ж вы! — заголосил он прямо с порога, кривя лицо и метая глазами молнии. — Заливаете меня! Ванную залило, в кухне по стенам течет! Чего тут у вас творится, а?!

Молодая рыжая баба растерянно смотрела на него, не понимая — у кого течет? Что течет? Она была уже одета — в куртке, брючках, а в руке держала одну кроссовку — и, похоже, впрямь собралась сваливать, как и предупреждал Рома.

— У меня? — спросила она нерешительно. — У меня течет?

— Нет, у меня! — зло бросил Мухин, все более и более входя в образ. — У меня, блин, течет! Только ремонт закончил! Только мастера вчера ушли!

Рыжая недоуменно сделала шаг внутрь квартиры.

— Давайте посмотрим… У меня нигде не течет…

— Давайте, давайте, — запальчиво проорал Муха, вдвигаясь в переднюю и цепким взглядом любителя поживиться за чужой счет окидывая помещение. — Давайте!

На ходу он нашарил в кармане молоток и крепко ухватил его за рукоятку. Рыжая прошла вперед еще пару шагов и вдруг неожиданно обернулась. В глазах ее Мухин увидел мгновенный всплеск какого-то страшного понимания и ужаса. Он сообразил, что сейчас она заорет, махом выхватил из кармана молоток и обрушил его прямо ей на голову.

* * *

— Пять минут десятого, однако, — заметил Лысенко, еще раз взглянув на часы. — Что-то наш пунктуальный влюбленный запаздывает…

— О, анекдот по этому поводу классный знаю. — Техник обернулся, бросив копаться в своих приборах, которые почему-то никак не желали включаться.

— Ну, — как-то вяло поощрил его капитан. — Что за анекдот?

— А анекдот такой. Два киллера сидят в подъезде на подоконнике, жертву ждут. Тот всегда с работы вовремя приходит. А жертвы нет полчаса, час, потом уже два часа нет… Один киллер и говорит другому: «Знаешь, я что-то волноваться стал. Может, с ним что-нибудь случилось?»

— Смешной анекдот, — кивнул Лысенко. — Так что, Юра? Твое хозяйство когда-нибудь зафурычит? Давай послушаем, чем Катька занимается.

Юра потыкал куда-то пробником тестера и вполголоса заметил:

— Похоже, опять микросхема полетела…

* * *

Она успела все понять — и свою огромную ошибку, и то, что сейчас этот странный, какой-то неопрятный и неухоженный человек, который уж никак не может быть соседом Натальи Антипенко, будет ее убивать. Она не успела ни закричать, ни позвать на помощь — только инстинктивно, молниеносно подняла руку, когда он замахнулся для удара, но этот жест уже не защитил ее. Она не успела рассмотреть, чем он ее ударил, — боль была такая острая, жгучая, нечеловеческая. Перед глазами сначала ярко вспыхнуло и сразу же померкло, и она почувствовала, что летит с огромной скоростью куда-то, в какую-то пропасть, в воронку, вращающуюся все быстрее и быстрее. Потом вращение стало совсем нестерпимым, со звоном лопнула какая-то струна, и она больше уже ничего не ощущала.

* * *

Он сразу понял, что ударил удачно, — баба свалилась ему под ноги кулем, даже не пикнула. Он сунул молоток обратно в карман, воровато оглянулся на все еще открытую дверь, быстро, на цыпочках подбежал и выглянул в подъезд. В подъезде было все так же безмятежно тихо, как и минуту назад, когда он только позвонил. Никто не вышел из квартиры напротив, никто не заинтересовался — скорее всего, через бронированные двери и толстые стены вековой постройки никто ничего и не услышал. Виталик Мухин прикрыл дверь и обернулся. Баба все так же лежала, кроссовка, которую она до этого держала в руке, валялась рядом. Он слегка отпихнул ее ногой в сторону, потом той же ногой ткнул рыжую в бок. Ботинок мягко толкнулся — бабенка была, как говорится, в теле, Мухин таких очень любил. Н-е-ет, с покойницей он уж точно не будет… То, что она покойница, не вызвало у него никаких сомнений — так лежать могло только мертвое тело. Как бы в подтверждение этого из-под рыжих волос лениво пробилась черная струйка и начала неторопливо растекаться по дорогому светлому паркету. Что там Рома говорил: дальше нужно ее уколоть? Да на хрена колоть покойницу? Что он, садист какой — жмуров колоть? А ширево еще может пригодиться. Отраву тоже можно не хило толкануть, желающие купить найдутся. Кому для жены, кому для тещи… Он усмехнулся. А утопить — сделаем, как сказано. Жалко, что ли, притопить?.. Да за полкило кокса он и Рому самого, как Муму утопит, если надо будет!

Рыжая покойница оказалась на удивление тяжелой — пыхтя, он доволок ее до ванной — квартира была в точности такая же, как и та, в которой он жил. Местами не хватало стен, как он успел мельком заметить, но ванная была там же. Голова ее безвольно моталась из стороны в сторону, пока он стаскивал с нее куртку и свитер, наверняка пачкая все вокруг кровью. Но плитка на полу была черная, и на ней кровь была не видна. Зато сам он неосторожно влез в кровянку рукавом и выругался. Куртка и так была не первой свежести, а тут еще новое пятно. Да ладно, купит он себе куртку. Может, прямо сегодня и купит. Надо бы намекнуть Роме, чтобы за работу еще и бабок отвалил, — за то, что чисто сделал. Премиальные.

Из джинсов он вытряхнул ее легко, как куклу, потом стащил с ног колготки и отшвырнул их в сторону, на кучу других вещей. Теперь на рыжей оставалось только белье, и Виталик Мухин невольно ею залюбовался: красивая была баба, даром что рыжая. Если б она еще живая была… А так он не некрофил какой-нибудь, нет. Говорят, что санитары в морге того… с жмурами балуются. Не, это развлечение не для него — он даже эту не станет, хотя теплая еще и красивая все-таки, сволочь! Муха рывком стянул с нее черные кружевные трусики — лобок у нее тоже был рыжий. Это ж надо! Значит, натурально рыжая. Лифчик никак не хотел расстегиваться, но он справился и с ним. Рукав испачкался еще в одном месте, но он уже не обратил на это внимания — на шее у бабы оказалась золотая цепочка, почти такая же, как у сеструхи, только еще и с крестиком. Он осторожно снял цепочку и сунул ее в самый надежный карман — пригодится.

Труп был ужасно тяжелый, и он перевалил его в огромную круглую ванну — буржуйский бассейн какой-то, а не ванна, — с великим трудом, кряхтя и обливаясь потом. Поднять ее на руки он так и не смог, поэтому сначала закинул на бортик ноги, а потом уже перебросил ее всю. Она упала с глухим стуком лицом вниз, и он деловито перевернул ее — как велел Юшко. «Как бы сама купалась, ударилась головой и утонула», — вспомнил он инструкцию, которую его три раза заставили повторить. Нашел пробку, заткнул сливное отверстие и тугой струей пустил в ванну воду.

Рыжая лежала ну совсем как живая — точно, полезла купаться и навернулась со всей дури. Упал, ударился, очнулся — гипс. Он ухмыльнулся. Может, сунуть ей в руку кусок мыла для интереса? Ладно, и без мыла хорошо. «Потом быстро уходишь», — так велел Юшко. Быстро-то быстро, но по квартирке прошвырнуться не мешает — у крали этой наверняка не одна цепочка золотая была. Он злорадно размышлял о том, что первый этаж перелившаяся через край вода наверняка затопит — и сосед снизу будет звонить и стучать в эту же самую дверь: потоп, заливают! В этом подъезде все квартиры были раскуплены буржуями, это он точно знал. Вот и пускай кровососы побегают, а то привыкли грабить честных людей. К честным людям Муха причислял, конечно, прежде всего себя.

Поскользнувшись на лужице крови в том самом месте, где упала рыжая, он чертыхнулся, поискал, чем бы затереть, но ничего подходящего не увидел, вернулся в ванную, взял из кучи одежды ее колготки, вытер пол и заодно свои ботинки, потом зашвырнул колготки обратно. Подумал, морща не привыкший к такому занятию лоб, вытащил из ее барахла куртку и повесил в коридоре на вешалку — не в куртке же она купаться пошла, верно?

Хваля себя за сообразительность и сноровку, Муха быстро двинулся в обход квартиры, открывая двери во все комнаты подряд. Сразу же убедился, что рыжая просто как сыр в масле каталась — добра везде было навалом. Открыв какой-то шкафчик, который оказался баром, он схватил первую попавшуюся бутылку и на ходу отхлебнул из горлышка. Горло дерануло какой-то дрянью со вкусом и запахом одеколона, и он с сожалением поставил бутылку на столик. Как они пьют такую отраву, ведь вон деньжищи какие — немереные! Однако ни налички, ни драгоценностей нигде не было видно, хоть он и заглядывал в такие места, где они обычно лежат. Наверное, она их у себя в спальне прячет, наконец догадался он.

Открыв очередную дверь, Муха удовлетворенно отметил, что попал куда надо, — посреди комнаты стояла огромная кровать. На столике в хрустальной коробочке лежало рыжьё — все с брюликами. Мухин сроду не держал в руках бриллиантов, но здесь он ни на секунду не усомнился. Еще там были часы, тоже с камушками. Он препроводил все это во внутренний карман, к цепочке с крестиком, и рывком открыл дверцы огромного, во всю стену, шкафа. Где же она бабки-то схоронила? В шкафу было навалом шмотья — и все только женское, висело тесно, как в магазине. Одних шуб было три — нет, четыре. Норка, чернобурка и еще две из неизвестного ему меха. А еще кожа — пальто, пиджаки, курточка какая-то куцая не пойми из чего, но с виду охрененно дорогая… Денег между тем нигде не было. «На карточке все держит, сука», — сообразил он, бесцельно шаря рукой среди барахла. На хрена, спрашивается, одной бабе столько? Одеяло на кровати зашевелилось, и он вздрогнул от мгновенно парализовавшего его страха — показалось, что из-под одеяла вылезет сейчас она, покойница. Но оттуда вылез какой-то непонятный зверь — весь лысый, складчатый, лопоухий, с огромными горящими глазами. Кот? Да не бывает таких котов, мать их… Муха попятился. Непонятный зверь с утробным урчанием шел по кровати прямо на него, бил из стороны в сторону хвостом, голым, как у крысы, глаза его светились зеленым, а где-то в глубине еще и красным. Муха схватил первое, что попалось под руку, и замахнулся на зверя:

— Пошел… Пошел вон!!!

Зверь взметнулся в воздух, издал нечеловеческий вопль и вцепился Мухину прямо в лицо. Мухину было страшно, но он схватил голое, очень горячее тело — кот это был все-таки или не кот? — и оторвал от себя. Затем, ощущая жгучую боль в расцарапанном лице, отшвырнул обратно на кровать. Зверь отлетел по плавной дуге и приземлился на шелковое покрывало на все четыре лапы. Похоже, все-таки кот. Прямо в глаза ведь метил, мутант чертов! Мухин нащупал ручку, все еще боясь повернуться к лысому бешеному коту спиной и загораживаясь халатом. Кот между тем снова изготовился к прыжку. Мухин пулей вылетел в коридор, и вовремя — кот ударился о дверь всем телом и заорал так, что у видавшего виды Мухи мурашки побежали по затылку, приподнимая слипшуюся от грязи шевелюру. Кот все бился об дверь, но та, спасибо ей, была добротная, как и все в этой квартире.

Да, глупо было уйти отсюда с пустыми руками, не найдя бабла. Цацки, конечно, стоящие, это и невооруженным глазом видно, но столько добра тут еще… Грузовиком выво зить можно. И это ж он только пробежался, а если пошарить как следует? Да, это мысль хорошая, нужно, нужно здесь еще пошуршать! Он уже снова был в прихожей и, бросив беглый взгляд вокруг, тут же увидел то, что искал — ключи. Ключи от квартиры, где деньги лежат. Они мирно висели на крючке, а внизу стояла сумка этой самой утопленницы. И как он ее сразу не заметил? Выхватив из сумки кошелек, Муха не глядя сунул его во все тот же бездонный карман.

Жаль, конечно, хороший был план с потопом, но воду пока надо прикрыть — сначала он по-быстрому заберет у Ромы кокс, а потом попросит подбросить его обратно к дому. Роме, конечно, ничего об этом не скажет — все, что он здесь снимет, это его, Мухи, честный навар, и ни с кем делиться он не собирается. Его идея, его и бабки. Вот тогда он и пороется здесь не спеша — рыжая пусть себе плавает, мертвые не кусаются. Да и не боится он никаких мертвяков. Как-то один раз они с корешем хорошо вмазались — и заснули на тахте вдвоем, а проснулся потом один Виталик. Кореш от передоза кони двинул, он, кореш, уже кололся вовсю чем ни попадя, и всю ночь Муха спал в обнимку с покойником. И что? А ничего. Вдвоем с хозяином хаты вынесли на следующую ночь кореша и положили в скверике. И ничего потом не снилось. Как говорится, живые — к живым, а…

Он открыл дверь в ванную. Воды налилось уже много, но этот жлобский бассейн был огромный, и она, конечно, не перелилась через край. Он закрыл кран. Рыжая покойница лежала в бассейне как русалка. Рассматривать ее ему особо не хотелось, и он взглянул в огромное, во всю стену, зеркало на себя. Чертов кот, завывания которого даже сюда было слышно, располосовал ему всю харю немецкими крестами. Залить их чем-нибудь, что ли? Вот тварь ядовитая… На полочке стояла бутылка — мужской одеколон. У этой шарахнутой, выходит, и хахаль имелся. А может, это Ромин? Все может быть. Он открыл пробку и понюхал. Клевый запах. Налил на ладонь немного и прижал к лицу. Обожгло так, что он даже зашипел. Зато продезинфицировался. Бутылку эту, едва початую, он тоже потом заберет. Вышел из ванной, больше не взглянув на убитую, осторожно прикрыл сначала внутреннюю дверь, а затем наружную. Ключами закрывать не стал, только защелкнул — мало ли, еще сигнализация включится, если замки начнешь закрывать-открывать. Эти квартирки, они все сплошь на сигнализации. Сколько пробыл там, он не знал — часов, как уже было отмечено, у него давно не было, — но не слишком долго. Рома небось еще журнальчик свой почитать не успел. Или разнюхался, сидит, кайф ловит. Из его доли разнюхался, между прочим. Ладно, он, Муха, не жадный.

* * *

В машине гремела музыка — Роман Юшко пытался отвлечься от мыслей о том, что сейчас происходило в квартире Екатерины Соболевой. Певец Серега тяжело и ритмично колотился, сотрясаясь и вибрируя в тесном для его децибелов салоне. Никакого облегчения, кроме головной боли, эта музыка Роману не приносила. Он в который уже раз глянул на часы. Блин, четверть десятого! Чего Муха там так долго копается? Или действительно решил Соболеву трахнуть? Мертвую? От этой мысли его передернуло. С Мухи станется. Наркот, он и есть наркот. «Лучше бы я сам пошел, — запоздало пожалел он, но тут же подумал: — Хорошо, что подвернулся Муха». И в этот момент из подворотни показался сам Мухин — он шел спешным шагом и поминутно оглядывался. Роман повернул ключ и завел мотор. Муха еще прибавил шагу и вдруг тяжело побежал рысью.

* * *

— Почти четверть десятого, — мрачно произнес Лысенко и постучал зачем-то по стеклу часов. — Чувствую я, что сорвалось.

— Да чего там, на пятнадцать минут всего… Приедет сейчас. — Сашка Бухин торчал столбом посреди тесного помещения фургона, напиханного этой гребаной аппаратурой, которая включалась и выключалась, когда ей вздумается, а не когда это нужно им. И, главное, до этого Юрка говорил, ничего не ломалось, а на этой неделе — уже второй раз. Мистика какая-то, черт бы ее побрал.

— Ага, работает! — вдруг радостно воскликнул техник, и в фургоне тут же появился звук — какие-то непонятные шорохи, скрипы, и на фоне всего явственно было слышно, как где-то вдалеке истошно орет кот. Потом послышались шаги и щелкнул замок.

— Наверное, не выдержала, — прокомментировал Лысенко. — Во дворе его решила подождать.

Но вместо Катерины из подъезда торопливо вышел тот самый синяк, которого около получаса назад идентифицировал Юрик. Рожа у того была вся в свежих царапинах, карман куртки как-то слишком оттопыривался.

— Не иначе с собутыльником подрался, — заметил техник. — Алкаш конченый, за версту видать.

— Какие алкаши в этом подъезде, — задумчиво протянул Лысенко и похолодел. В голове что-то щелкнуло, совсем как в Юриковой аппаратуре: кот, шаги, Катерина, синяк, царапины… — и выдало связную и жуткую картинку.

— Какие алкаши… — сипло, чужим голосом проговорил он еще раз непослушными губами и дико взглянул на Бухина. — Саня! Давай быстро за этим, а я в квартиру! — проорал он, дергая на себя ручку фургона. Ручка никак не поддавалась. Синяк с разодранной мордой между тем шустро прошел через двор и скрылся в ведущей на улицу арке. Техник Юра оттеснил беснующегося капитана от двери, быстро повернул ручку и толкнул дверь наружу. Она открылась, и Лысенко вывалился из фургона. Следом за ним выпрыгнул Бухин.

Капитан в три огромных прыжка преодолел расстояние между подъездом и машиной, ткнул пятерней в кодовый замок, с грохотом распахнул тяжелую дверь и устремился вверх по лестнице. Из замызганной девятки, почуяв неладное, к подъезду тоже бежали двое.

* * *

Бухин поскользнулся посреди чисто выметенного тротуара на невесть откуда взявшейся банановой кожуре, но удержал равновесие. Вот и арка. Алкаша в ней уже не было. Он еще прибавил скорости и, едва вписавшись в поворот, оттолкнулся рукой от шершавой кирпичной стены, а затем, загребая по крутой дуге кроссовками, на полном ходу вылетел на улицу. Там он увидел, как синяк с небывалой прытью несется по направлению к аптеке. У аптеки старлей Бухин краем глаза успел заметить припаркованную машину, очень похожую на машину Романа Юшко. Зрение у старшего лейтенанта было, как у орла, то есть вдаль он видел прекрасно, — но расстояние все-таки было большим, и на все сто он бы не мог утверждать.

Завидев бегущих, водитель завел мотор, и машина с визгом тронулась с места, помчавшись прямо на них. Узрев это, синяк еще наддал ходу и замахал рукой.

— Стой! — завопил Бухин не своим голосом. — Сто-о-й!!

Машина между тем, набрав скорость, пролетела мимо, обдав водой из лужи и мощной звуковой волной, и теперь Бухин мог бы поклясться, что за рулем сидел именно Юшко.

Виталик Мухин был уверен, что Рома сейчас притормозит, как в американских фильмах, распахнет дверь, подберет его и умчит от преследователя, неизвестно откуда взявшегося, прямиком в обещанный кокаиновый рай. Но Рома, пидор, проскочил на своей тачке мимо и даже не подумал остановиться. Муха, потрясенный таким предательством, от неожиданности резко затормозил, развернулся вслед удаляющейся машине и вылетел на проезжую часть. Догоняющий сделал резкий рывок, прыгнул и свалил Мухина лицом прямо в дорожную слякоть.

* * *

Пропало, все пропало! Муха, сволочь, подонок, прокололся и все испортил! Все, все пропало! Роман Юшко гнал машину какими-то незнакомыми переулками, намертво вцепившись в руль холодными пальцами и не замечая того, что уже не думает, а кричит вслух, как бы стараясь перекричать мощные динамики:

— Все, все пропало!

В панике он проскочил на красный, едва не сбив пешехода, но даже не заметил этого. Его всего трясло. Муха… Муха ее не убил, там явно была засада! Как его там повязали! А ждали там его, Романа! Или… или убил?! А теперь все свалит на него! Это… это еще хуже? Механически, как говорится, на полном автопилоте, он въехал к себе во двор. Музыка все гремела, и он бахнул кулаком по всем кнопкам сразу, обдирая костяшки пальцев. Все, все пропало!

«Постой, — неожиданно сказал загнанный в самый дальний угол небывалым выбросом адреналина здравый смысл, — а что, собственно, пропало?»

— Все, — тупо повторил Юшко.

«Ничего не пропало, — уверенно и громко заявил голос и вкрадчиво спросил: — Ты там был? Тебя видели?»

— Был. Видели. — Он почувствовал, как земля уплывает из-под ног.

«Никто тебя там не видел. И тебя там не было. Понял?»

Понял, понял! Распахнув дверь, он ввалился в квартиру и в изнеможении упал в кресло. Медленно переведя дух, налил себе стакан ледяной воды из холодильника и принялся цедить ее крохотными глотками. Каждый глоток как будто успокаивал его:

— Не был…

— Не знаю…

— Не видел…

В самом деле, нигде он не был, ничего не видел и ничего не знает. Виталика Мухина сто лет не встречал… Стоп! Да он вообще не знает, кто это такой! Был дома. А где еще быть в воскресенье утром? Спал. «А может, и не дома, — внезапно пришла ему в голову спасительная мысль. — Лучше сказать, что я был на даче. А еще лучше — чтобы меня вообще в этой стране не было. Уехать, уехать!» Он заметался, хватаясь то за одно, то за другое. Уехать к черту на кулички, все равно куда — в Египет, в Финляндию, на Гавайские острова. Главное — чтобы быстро и подальше. Взять горящую путевку и… Черт, сегодня же ничего не работает! Значит, завтра. А пока перекантоваться хоть у материного полкаша на даче. Прямо сейчас взять ключи, а матери сказать, что если будут спрашивать, то он там уже два дня. Или три… И она вместе с ним. Она скажет. Быстро набрал номер, долго слушал длинные гудки — к телефону все никак не подходили. Он стоял, от нетерпения дергая ногой и недоумевая, куда в воскресенье утром они могли подеваться. Наконец, когда он уже хотел бросить трубку, запыхавшийся голос сказал ему прямо в ухо:

— Алё…

— Мам, ты? — обрадовался он.

— Ромочка… А мы за домашним молочком ходили… Только вошли… Что-то случилось?

— Ничего-ничего, — поспешил заверить Роман. — Ничего не случилось. Просто захотелось позвонить. Мам, вы на дачу ехать не собираетесь? — спросил он осторожно.

— Нет, — удивилась она. — Холодно же еще. Витя говорит…

Ему было совершенно не интересно, что там говорит ее драгоценный Витя, но он выслушал все: и про полезность домашнего молочка, и про сад, который они вдвоем с этим самым Витей посадили, и про какие-то там прививки (какие прививки? кому прививки?), и про Витину драгоценную рыбалку… Мать все говорила и говорила, обрадованная редкой возможностью поговорить с одним любимым человеком о другом любимом человеке. Наконец ему удалось вклиниться:

— Можно я возьму у тебя ключи от дачи? От города хочу отдохнуть…

— Это правильно! — с жаром дачного неофита согласилась мать. — Я сама от города та-а-ак устаю. Вот Витя говорит…

Он, не выдержав, перебил ее на середине фразы:

— Мам, так я сейчас заеду!

— Да заезжай, Ромчик! Я тебе еще фотографии наши последние покажу, как мы с Витей на зимнюю рыбалку вдвоем ездили, смешные такие! — Она счастливо засмеялась, а он буркнул:

— Счас приеду. — И с силой нажал кнопку отбоя.

Фотографии! Только фотографий ему сейчас и не хватало. Но чтобы уговорить ее сказать все, как он придумал, наверное, придется смотреть и эти дурацкие фотографии, и есть вонючую, полкашом же засоленную рыбу. Он выглянул в окно. Машина спокойно стояла там, где он ее поставил, а прямо перед ней, в луже талой воды, распушившись и став похожим на огромную шишку, плескался голубь. Подъездная дверь хлопнула, он инстинктивно отпрянул, затем осторожно выглянул снова. Соседка, прямо в домашних шлепанцах на босу ногу и в накинутом на халат пальто, озабоченно направлялась куда-то — очевидно, в хлебный ларек на углу их дома. Голубь, похожий на шишку, не спеша вышел из лужи и замер на краю тротуара — сушиться на солнышке. Роман почувствовал, как паника, не дававшая ему продохнуть с того самого момента, как он увидел выбегающего из арки Муху, потихоньку стала отпускать его.

И впрямь, чего это он так переполошился? Если Муха что-то трепанул, то за ним бы уже приехали. Сколько тут ехать! А уже… да, уже вон сколько прошло! — с облегчением заметил он. И вообще, кто ему сказал, что Муху замели менты? Это он сам себе сказал, идиот! Какие там могли быть в девять часов утра, в воскресенье, менты! Откуда? Что они там делали? За Мухой, что ли, следили? Тоже мне наркобарон, Виталик Мухин! Подумаешь, мужик какой-то за этим отморозком погнался! Да Муха всем по городу должен и никому не отдает, наверняка мужик этот его как раз и увидел… Или сосед — Муха как-то рассказывал, какие у него соседи сволочи, даже жратву друг от друга по комнатам прячут. Ну и сам Муха, между нами говоря, тоже еще тот подарочек…

Рассуждая в таком духе, он быстро собирал вещи и время от времени осторожно выглядывал в окно. Но во дворе по-прежнему было тихо, его машина безмятежно сияла на солнце, сияла и лужа, в которой отражались белые облака. Мокрый голубь куда-то ушел или, может быть, улетел. Он собрал две сумки: одну — для жизни на даче, другую — если удастся куда-нибудь уехать. Хорошо бы, где потеплее. Здесь весна никак не наступает, а ему вдруг до смерти захотелось теплого моря, жаркого солнца… Лечь на солнышке, закрыть глаза… Чтобы никого, никого не было рядом… Чтобы никого — ни Лины, ни этой Соболевой, ни Мухи… Пошли они все…

Он отправился в ванную за туалетными принадлежностями, по пути еще раз машинально глянув в окно и не обнаружив там ничего нового. Да, дурак он, что не остановился. Может, Муха какую-нибудь мелочевку задолжал, может, он с Соболевой все как надо сделал? Может, не стоит пока никуда ехать, подождать — если с Соболевой все выгорело, то Муха непременно припрется за обещанной платой. «А может, он к Соболевой и вовсе не пошел, а проваландался где-нибудь, — пришла ему в голову неожиданная, но весьма логичная мысль, — а мне скажет, что все сделал. И потребует платы». А он, как лох последний, купится на эту байку! Как это ему сразу в голову не пришло? Муху же сто раз проверить нужно, прежде чем расплачиваться! Наркошам вообще ни в чем нельзя верить…

Он потянулся к телефонной трубке, чтобы позвонить, — телефон-то она в конце концов дала. Вдруг она дома, жива-здорова, ждет его как ни в чем не бывало? Удивится, почему он за ней не приехал. Но звонить было почему-то очень страшно. Он обругал себя тряпкой и набрал ее номер. С замиранием сердца на каждом гудке ждал — вот, сейчас она возьмет трубку… Сейчас… Сейчас… Но гудки все шли и шли — долгие, далекие, равнодушные. Наконец он нажал отбой. Или она жива и ушла из дому, или?.. «Ничего нет хуже неопределенности, — с внезапно нахлынувшей злобой подумал он. — Надо было остановиться! Надо было все узнать у этого полудурка сразу!» А теперь он по вине этой скотины вынужден бегать, как заяц.

Роман вернулся к своим сумкам, прикидывая, все ли необходимое взял. Но голова была как-то странно устроена — никак не хотела думать о предстоящем отдыхе, и мысли все время возвращались к длинным гудкам.

Ладно, если он что-нибудь и забыл, то вернется. Звонок слабо вякнул, когда он уже надевал туфли. Он был почему-то абсолютно уверен, что это явился наконец Муха. Стоит под дверью с покаянной расцарапанной рожей и какой-нибудь нелепой байкой и переминается с ноги на ногу. Опять будет клянчить кокс! Ничего он ему не даст. Он щелкнул замком, несильно толкнув дверь наружу. Сейчас он этому засранцу скажет… Но дверь почему-то сразу распахнулась во всю ширь. На пороге стояли совершенно незнакомые люди — и выражение их лиц ему почему-то не понравилось. Сердце у него длинно стукнуло и куда-то провалилось. Один из пришедших, величиной с небольшой шкаф, сразу же ввалился в прихожую, одним взглядом отметив сразу все: и стоящие возле порога сумки, и беспорядок спешного отъезда, просматривающийся отсюда, и помертвевшее разом красивое лицо Романа Юшко…

— В Париж собрался? — спросил вошедший грубо и насмешливо, кивая на сумки и не сводя при этом с хозяина тяжелого взгляда. — Ну давай, собирайся, поехали.

Второй просто молча стоял и ничего не говорил.

* * *

Один из выскочивших из «девятки» ринулся в подъезд вслед за Лысенко, второй же помчался на улицу, вдогонку за лейтенантом Бухиным. Когда он его догнал, Бухин уже поднимал из лужи мокрого и грязного задержанного. Оперативник ловким движением защелкнул на запястьях вывернутых назад рук Виталика Мухина наручники и толкнул несчастного, с расцарапанными щеками и счесанным об асфальт носом подозрительного типа в спину.

— Куда его, Сашок?

Саша Бухин еще тяжело дышал после финального спурта.

— Не знаю… обратно давай.

— Бандиты! — заполошно заголосил Мухин, внезапно обретя голос. — Что ж вы людей хватаете?! Я в аптеку шел! Мне в аптеку надо срочно! У меня мать дома…

— Шевелись давай! Мать… у него… — Опер без лишних эмоций ткнул его в загривок, придавая мухинскому перемещению нужный вектор, и, не обращая внимания на вопли, приказал: — Бегом!

За дверью не ощущалось никакого движения, в этом Лысенко мог бы поклясться и без высокочувствительной аппаратуры. Капитан ожесточенно давил и давил на кнопку, и, если бы эмоции, которые он вкладывал в этот процесс, можно было бы озвучить, то звонок выл бы, как пароходная сирена в тумане. Но звонок только слабо деликатно тренькал.

— Вышибать надо, — мрачно заявил прибывший вслед за капитаном наружник.

— Да как ее вышибешь… мать твою!.. — выкрикнул капитан, все еще продолжая давить на бесполезную кнопку. — Бронированная!

— А ключи?

— Ключи у нее, внутри! — Лысенко в сердцах бахнул по полированной поверхности.

— Ломать надо, Игорь.

— Ломать, ломать… — Лысенко забегал по площадке. — Да как ее сломаешь! Тут замки… — Он снова выругался, нещадно поминая чьих-то совершенно неповинных родителей, и загрохотал кулаком.

— Катя! Катерина!

Снизу поднялись еще трое — Бухин, неизвестный с расцарапанной рожей и второй опер из наружки.

Увидев, что двое здоровенных мужиков, в которых Виталику Мухину ничего не стоило тут же опознать ментов — мент, он в любом прикиде мент, у него морда ментовская, — ломятся в только что покинутую им квартиру, Мухин не на шутку струхнул. Это во что же втравил его Рома? Лысенко бросил звонить и стучать и обернулся к новоприбывшим:

— Ты кто такой?

Задержанный дернулся и переменился в лице.

— Документы смотрели? Что ты здесь делал?

— Я?!. Ничего, — заблеял Мухин, лихорадочно соображая, что лучше — попытаться вывернуться и сбежать или сразу же во всем признаться? Или ни в чем не признаваться? Или признаться в чем-то совершенно не имеющем ни к этой двери, ни к тому, что эти мужики сейчас обнаружат за этой дверью, никакого отношения?

— Я… — еще раз пискнул он и резко дернулся в сторону.

Плотный качок, тот, что насел на него на дороге, тут же врезал ему носком тяжелого ботинка по голени так, что у Виталика Мухина искры посыпались из глаз и выступили слезы. Второй бесцеремонно выворачивал карманы мухинской куртки.

— Молоток, кошелек, перчатки, ключи… — перечислял он, выкладывая все на ступеньки.

— Ключи! — вскинулся Лысенко, который хорошо знал эту связку замысловатых ключей.

Перчатки! Перчатки-то он забыл надеть! Мухин понял, что все окончательно пропало.

— Ключи я вам сам отдал! — заголосил он. — Это не я! Это не я!

Капитан Лысенко переменился в лице. Тот, что стоял с ним на площадке и советовал ломать дверь, молча взял связку и профессионально быстро стал перебирать ключи.

— Я не закрывал! — надрывался Мухин. — Я просто захлопнул!

Все так же молча опер вставил один из ключей в замочную скважину и провернул. Вторая дверь, ведущая непосредственно в квартиру, оказалась действительно открытой. Сразу же все услышали несмолкаемый отчаянный кошачий крик.

Когда Лысенко подошел к двери, ведущей в ванную, возле которой так надрывно орал кот, первый опер уже выносил из ванной тело, завернутое в огромную махровую простыню. Это была Катерина. Лысенко почувствовал, как первый раз в жизни у него подкосились ноги. Голова ее была безжизненно запрокинута, глаза закрыты. С мокрых, слипшихся сосульками волос на паркет стекала розовая струйка. Он заглянул в ванную. Вода тоже была грязно-розовой — от крови.

— «Скорую»!! «Скорую» вызывай! — заорал он и, забежав на негнущихся ногах вперед, распахнул двери. — «Скорую»!!!

* * *

— Я его вижу первый раз в жизни, — твердо заявил Юшко, пряча глаза и избегая смотреть в лицо Мухи, сидящего напротив, через стол.

Мухин от такой наглости даже захлебнулся слюной и завопил на весь кабинет, обдавая брызгами дорогой юшковский свитер:

— Да как!.. Да ты!.. Ты сам все это придумал! Ты! Ты!

— Я его вижу в первый раз в жизни, — глядя в пол, еще раз монотонно повторил Юшко.

— Ты! Ты дал мне молоток! Сам! Сам сказал: завалишь бабу — я тебе полкило… — он запнулся.

— Полкило чего? — тут же спросил невидный лысоватый, полненький мужичок, назвавшийся ранее капитаном Бурсевичем. Сидел в комнатке и еще один, еще не старый, но совершенно лысый, как бильярдный шар, и с огромными черными бровями. Этот лысый, Муха чувствовал, и был главный — очевидно, большая шишка, к нему он тут же и повернулся:

— Полкило… Да дряни какой-то полкило! Да! Только мне это ни к чему. Я таким не занимаюсь. Я ничего такого… Я правду говорю! Я с повинной…

Выражение лица у лысого было недоброе, и он поочередно сверлил то одного, то другого участника очной ставки тяжелым взглядом.

— Ну, если с повинной, — процедил он, — давай говори все как есть.

Муха понял, что нужно действительно говорить все как есть — то есть валить мокруху на Рому Юшко — а он, Муха, не делал, не думал, да и вообще…

«Утопит к чертовой матери, — ерзая на стуле, тягостно размышлял Юшко, слушая, как разливается соловьем Муха. — Посадят и не посмотрят, что я эту… и пальцем не тронул». Когда же Мухин коснулся темы платы за убийство Соболевой — полкилограмма кокаина, — у Юшко потемнело в глазах. Теперь такой срок припаяют… Муху меж тем несло все дальше и дальше. Он зачем-то приплел сюда и поручения, которые ему раньше давал Рома… Скотина, добра не помнящая. Завалил дело, так и взял бы все на себя! Все равно от наркоты скоро сдохнет… Юшко ненавидящим взглядом полоснул Муху так, что тот даже поперхнулся на середине фразы. Молчать дальше значило просто позволить этому ублюдку себя закопать.

— Он все врет, — выдавил он наконец из себя. — Я его просил просто… сходить, позвать… мою девушку. Мы… договаривались за подснежниками поехать… Я… не знал! Честное слово, я ничего не знал!

— Что?!! — подскочил Муха и едва не бросился на обидчика. — Как это — ничего не знал?! Какие подснежники?! Вот пидор вонючий, а?! Я это, что ли, сам все придумал?! — Он завертел во все стороны головой, как бы призывая в свидетели своих добрых намерений присутствующих, и закончил: — Да я вообще в аптеку шел! За пенталгином!

* * *

Муху уже давно куда-то увели, хотя тот кричал, хватался за мебель, сопротивлялся и все рвался обличать его, Рому; вышел и тот, бровастый и лысый, с тяжелым взглядом. В кабинете остались только задержанный Юшко и капитан Бурсевич. Юшко молчал, раздумывая, когда же, как в кино, капитан Бурсевич предложит ему сигарету и поведет задушевный разговор. Капитан же, не обращая никакого внимания на его молчание, крутился как заведенный — принимал звонки каких-то, видимо, вышестоящих над ним людей и звонил сам, быстро отдавая распоряжение за распоряжением, в том числе на осмотр и обыск Роминой машины… Короче, вертелся, как незначительный винтик огромной машины, а он, Рома, собственно и заваривший эту самую кашу, сидел как бы ни при чем. Не пришей кобыле хвост, одним словом. Полноватый, с залысинами капитан то звонил в какую-то там прокуратуру и деловым тенорком с кем-то базарил, то просто слушал начальственное бульканье в трубке и почтительно докладывал:

— Ага… Ага… Есть… Делаем… Так точно!

Как будто Рома и не сидел в углу кабинета, как будто он, Роман Юшко, был уже вещью, от которой ничего больше не зависело. Кончив звонить, капитан Бурсевич стал перебирать на столе бумажки и, найдя нужную, быстро принялся что-то писать. Юшко кашлянул. Капитан искоса на него взглянул, затем вернулся к своей писанине. Пишет! Что ему! Не у него сейчас роются в машине и в квартире. Если найдут… «Найдут точно, — тоскливо подумал Рома, — если не дома, то уж в машине точно найдут. А там граммов сто пятьдесят. Муха, сволочь, сдал с потрохами. А ведь это даже не мое — не мое! И кокс не мой, и Соболеву не я убивать придумал… Да я и не убивал! Что же я, собственно, сделал такого? Да ничего! А напишут сейчас… Всех собак на меня повесят…»

— Это не мое, — каким-то чужим, слишком тонким и пискливым голосом, который не понравился ему самому, выдавил он наконец и закашлялся.

— Что не ваше? — подняв от бумаг голову, поинтересовался равнодушный капитан.

— Не мое… В машине и дома…

— А, вы про кокаин? — Бурсевич отложил ручку в сторону. — Полкило… Солидно! Хранение и распространение в особо крупных размерах. Отлично! — Он потер свои пухлые ладошки, а Роман Юшко облился потом, хотя в комнатке было отнюдь не жарко. — А почему не ваше? — иронически поинтересовался капитан.

— Не мое, — уже твердо заявил Роман Юшко. — Меня… подержать просили… Я понятия не имел… что это кокаин… Не знал ничего…

— Все так говорят, — неотзывчиво бросил собеседник. — Хранение и распространение в особо крупных размерах, — повторил он. — Сколько там? Полкило, говорят?

— Какие там полкило! — горячо возразил Юшко и запнулся. — Я ничего не знал, клянусь! Я здесь ни при чем! Я все расскажу! Только с одним условием, хорошо?

— Каким условием? — Капитан не спеша возил ручкой по бумажке, ему, видимо, не был уже интересен ни Ромин кокаин, кстати, уже найденный, ни сам Рома, о котором Муха уже такого наговорил, что и оставалось капитанишке этому только одно — оформить свои бумаженции по всем правилам их ментовской канцелярии и препроводить Рому в камеру.

— Так рассказывать? — как-то уже совсем заискивающе произнес Рома. — Только с одним условием? Хорошо? Вы напишите, что я к этому кокаину не имею никакого отношения? А?

— Ну говорите, — как-то лениво разрешил Бурсевич. — Написать-то все можно. Бумага, она все стерпит. Только я уже устал писать сегодня. — Капитан развел в стороны пухлые ладони, как бы показывая, что от писанины на них нет живого места. — Я диктофончик включу. Не возражаете?

Роман Юшко пожал плечами. Он не возражал.

* * *

Двери им открыла сама Эвелина Даугуле — с распущенными по плечам светлыми волосами и в белоснежном атласном халате.

— Кто там, Лина? — негромко поинтересовался откуда-то из глубины мягкий баритон.

— Это из милиции, Радик, — спокойно ответила она, появляясь в комнате в сопровождении эскорта незнакомых мужчин. — Да, я не совсем поняла, что вам угодно, господа?

На слегка порозовевшем лице ее играла приветливая улыбка и не дрожал ни один мускул.

«Ну и выдержка у бабы!» — восхитился про себя майор Банников, вслух же сухо произнес:

— Вот постановление на обыск в вашей квартире, Эвелина Антанасовна. Пожалуйста, ознакомьтесь.

Из-за спины тяжеловесного майора между тем робко выдвинулись понятые — молодая, деревенского вида дворничиха с мужем. Дворничиха, белившая во дворе деревья, так и осталась в рабочем синем халате с брызгами извести; муж ее выглядел совершенно по-домашнему — в спортивных штанах и шлепанцах на босу ногу. Колоритная парочка мялась в дверях, переглядываясь и явно чувствуя себя не в своей тарелке.

— Да вы проходите. Сюда садитесь, чтобы хорошо все было видно, — пригласил майор.

— А шо шукать будэтэ? — простодушно поинтересовалась дворничиха, с сомнением поглядывая то на свои запачканные грязью рабочие туфли, то на светлый ковер на полу.

— Золото-брильянты, — хмуро ответил Банников и кивнул одному из пришедших: — Давай, Володя, начинай…

Дворничиха только удивленно качнула головой, а сонные глаза ее мужа стали вдруг совершенно осмысленными и заблестели. «Будет теперь чего порассказать куму за пивом!» — так и читалось в его взоре. Он поудобнее уселся, вздохнул и сложил здоровенные ручищи на коленях, решив, видимо, ничего не упустить.

Даугуле осталась стоять где была — рядом с Хлебниковым. Профессор тоже был в атласном халате и шлепанцах — только у него и халат, и туфли были черными. Волосы Радия Вадимовича были еще мокрыми — наверное, перед приходом милиции он принимал душ. В отличие от безмятежно-спокойной Даугуле он был хмур, и выражение лица у него было брезгливое, как будто в светлой гостиной своей подруги он вдруг увидел целую россыпь черных тараканов.

Тайник обнаружили только через три часа, в комнате, которая была рабочим кабинетом Эвелины Даугуле. Он был устроен по образу и подобию тайников, которые устраивают в исторических драмах романтические персонажи. Из роскошно изданной книги Шарлотты Бронте была вырезана середина, и внутри образовавшейся полости лежал некий предмет, с легким шорохом спланировавший на пол. Проголодавшиеся и подуставшие понятые вытянули шеи — посмотреть, чего же такого нашли наконец в этой самой квартире, где до сих пор не было обнаружено ни золота, ни бриллиантов, по крайней мере в том количестве, в котором они ожидали их увидеть.

Банников подошел к выпавшему предмету, осторожно взял его двумя пальцами за торцевые стороны и положил на стол. Это был блокнот малого формата, в кожаном переплете, практически совсем новый. Банников слегка повернул его так, чтобы свет падал косо, и на странице стал четко виден весь текст записки, написанной с твердым нажимом и начинавшейся с обращения — «Радик!».

— Есть, — почему-то шепотом сказал Банников подошедшему сзади Бухину, который приехал сюда час назад. — Есть, Саня. Нашли.

Бухин посмотрел на текст, который знал уже наизусть из материалов дела, текст, который все время почему-то сам лез ему на глаза и в котором не было как раз этого единственного слова «Радик!».

— «Радик! Я ухожу. Мне все надоело. Я устала. У меня нет больше сил вести подобный образ жизни. Прощай. Твоя А.», — с выражением прочитал Бухин, не глядя в блокнот, и повернулся к Хлебникову: — Знакомый текст, правда, Радий Вадимович? Это ведь вам писала записку покойная Воронина? Очень умно было оторвать обращение, и получилось, что она сама выбросилась из окна. Только не умно было такую улику прятать, а тем более нести к своей любовнице.

— Это не мое, — сухо ответствовал Хлебников, подойдя к столу и невидящим взглядом окидывая лица присутствующих. — Я этого сюда не приносил.

— Ну, экспертиза покажет, приносили вы это сюда или нет, — заметил Банников, осторожно пряча блокнот в пакет.

— Николай Андреич, тут еще кое-что есть, — сказал тот самый Володя, который и нашел тайник. — Вот.

В коробке, которая когда-то была книгой, тускло отсвечивал какой-то предмет. Банников взял пинцет и переложил его на стол. Это был золотой медальон в виде сердца на оборванной золотой цепочке.

— Это тоже видите в первый раз? — спросил он Хлебникова.

Радий Вадимович буквально впился глазами в медальон, на гладкой поверхности которого были выгравированы две сплетенные в виньетку буквы — «Р» и «Т». Он механически протянул руку, словно желая взять медальон со стола и рассмотреть его поближе, но Банников руку перехватил.

— Я вижу, узнаете, — удовлетворенно сказал он. — Вашу покойную жену Татьяной звали, верно? И она тоже сама выбросилась из окна? — Он нарочито сделал ударение на слове «сама».

Хлебников поднял на него глаза, и Коля Банников не смог понять, что было в его взгляде — тоска, ненависть, усталость? Несколько мгновений они смотрели друг на друга, и первым все-таки не выдержал профессор.

— Это не я, — глухо повторил он и вдруг дернулся, словно бы от удара электрическим током: — Лина? — сказал он, словно не веря ни единому звуку из этого слова. — Лина?!!

Она поняла, что все кончено. Не будет больше ничего — ни Испании с жарким солнцем и неторопливой сиестой в маленьком отеле, ни стерильной Прибалтики с достойной и скучной старостью, ни даже этого ненавидимого, грязного, шумного, глупого города — ничего. Потому что больше не будет рядом того единственного человека, для которого она жила. Она гордо вскинула голову и посмотрела ему в лицо.

— Лина… — еще раз простонал он.

— Да, это я, — просто сказала она. — Потому что не могла без тебя жить.

Она сделала один небольшой шаг, одним движением повернула ручку двери просторного балкона, на котором никогда не было никакого хлама, как принято было у всех жителей этого города. Здесь не было ничего — ни старых лыж, ни картошки, ни прошлогодних журналов — только она, ослепительное солнце и резкий ветер. У нее были только какие-то секунды, чтобы почувствовать жар этого солнца и холод этого ветра, — за спиной уже трясли дверь, молниеносно защелкнутую ею с наружной стороны, еще мгновение — и на пол посыпались стекла. Она еще успела обернуться и увидеть глаза: жадные — понятых, пустые, как пистолетные дула, — ментов, и только его глаз она не увидела. Потому что он больше никогда не захочет посмотреть на нее. И тогда она поняла, что действительно все кончено, — и не потому, что ее осудят как убийцу, — нет, не этого она боялась. Больше всего на свете она боялась потерять его, и вот — потеряла. Белой сияющей птицей она взлетела на перила, раскинула руки и упала прямо в мартовский ветер.

* * *

Временами она выплывала из бесконечного, мучительного черно-белого сна, и ей казалось, что еще немного — и она окончательно проснется. Но в те небольшие, цеплявшие сознание промежутки она видела, что тот, другой мир, в который она так упрямо старалась прорваться, также черно-белый: белые, сияющие до рези где-то внутри стены и потолок, неясные темные тени и такие же неясные, бесплотные черно-белые голоса — еле слышные, неразличимые. И каждое движение было так болезненно, столько отнимало сил… но нужно было плыть куда-то, выныривать, прорывая плотную, резиновую пленку воды над головой, и еще, и еще раз.

Сначала она подумала, что и эта попытка не увенчалась успехом, — мир, в который она так стремилась, хоть и не исчез сразу же, но плыл подобно миражу. Глаза не могли зацепиться, мир плыл — молочные реки, кисельные берега, и резкость в этом кисельном мире никак не наводилась. Но счастьем было уже то, что появились какие-то неясные цветовые пятна — что-то розовое и, кажется, коричневое…

Резкость возникла внезапно, как будто починили неисправный прибор, и она преувеличенно-четко увидела в углу у окна женщину — сначала та казалась сидящей далеко-далеко, как будто она смотрела на нее с обратной стороны бинокля. Потом вдруг картинка придвинулась и крохотная женщина превратилась в Наталью Антипенко в очках и розовой вязаной кофте, накинутой на плечи, сосредоточенно и печально вышивающей на пяльцах. Это было слишком неправдоподобно, и она подумала, что снова видит один из бесконечной череды переходящих друг в друга бессмысленных фантомов, и стала ждать тягостного продолжения. Но фигура все сидела в скорбной позе проведшего бессонную ночь человека, не торопясь втыкала иголку в канву и вытаскивала ее с обратной стороны. Потом то, что никак не могло быть Натальей Антипенко, сняло очки, отложило пяльцы в сторону и стало тереть глаза.

— Мама, — сказала лежащая на высокой белой кровати слабым шепотом. — Мама…

Очки и розовая кофта полетели на пол — так быстро Антипенко вскочила со стула и подлетела к кровати, не веря своим глазам.

— Ты меня видишь? — спросила она у лежащей. — Катюшенька, ты меня видишь?!

— Вижу, — прошелестела после долгих дней отсутствия и наконец-то причалившая к долгожданному берегу Катя Скрипковская.

— Тише. — Сияющая Наталья приложила палец к губам, хотя Катя и так разговаривала на пределе слышимости. — Ты полежи минуточку, ладно? А я сейчас позову врача…

Наслаждаясь этим вновь обретенным миром, в котором были цвета, и звуки, и даже запахи — откуда-то отчетливо пахло цветами, и, немного повернув голову в сторону, она увидела большой букет желтых нарциссов, стоящий в литровой банке. Тела у нее как будто не было, но на всякий случай она попыталась пошевелить рукой — и пальцы ощутили шероховатость простыни, но сама рука почему-то не поднималась. Голова также не слушалась — ее свинцовую тяжесть невозможно было оторвать от подушки, поэтому Катя скосила как можно больше глаза и посмотрела на свою руку. Рука оказалась просто-напросто привязанной марлевой петлей, и к ней шла прозрачная трубка капельницы.

Больше всего она боялась, что такими трудами возвращенный мир снова начнет исчезать, — но он возвращался огромными кусками — пылинки реяли в солнечном луче, она различала голоса, аромат цветов, вот только никак не могла вспомнить, что с ней и почему она очутилась в таком положении.

В те пять минут, пока не было Натальи, она уже научилась поворачивать голову и поднимать свободную руку — ту, которая не была привязана к кровати. Когда Наталья вернулась с каким-то человеком, который оказался врачом и был почему-то не в белом, как положено, а в зеленом, приятном для глаз, она уже научилась улыбаться. Улыбался и врач, улыбалась и Наталья, у которой, несмотря на улыбку, из глаз непрерывно текли слезы, улыбался и неизвестно откуда взявшийся в палате Лысенко. Она еще плохо ориентировалась в звуках и, когда они заговорили — все разом, — никак не могла понять, нужно ли отвечать или можно пока только слушать:

— …голова сегодня не болит?

— …я так и знал…

— …мама заболела гриппом, и…

— …тошнит?

— …я с тобой сидела…

— …принес тебе сок!

— …с каждым днем будет все лучше и лучше…

Голова почему-то не болела, хотя перед глазами иногда плыли какие-то темные пятна и слегка подташнивало. Но явившийся в зеленой хирургической робе ангел, принесший благую весть, что с каждым днем ей теперь будет все лучше и лучше, оказался прав — через неделю ее уже перевели в общую палату, мама выздоровела от гриппа и сменила возле нее постоянно дежурившую Наталью, а еще через неделю она наконец смогла самостоятельно встать с кровати и дойти до окна. Март, оказывается, давным-давно остался позади, и не было за окном уже ничего черного и белого — были зеленая трава с буйно расцветшими желтыми одуванчиками, голубое небо и какая-то пичуга, деловито тащащая на обустройство гнезда где-то подобранный алый лоскуток.