Лялька сидела неподвижно. Умирала тетя Саня. Еще вчера она была в сознании и с обычной для последних дней печалью возобновляла один и Тот же разговор: «Из-за меня вы остались… мучаю я вас… скорее бы конец…», а сегодня уже не узнавала ни племянницу, ни золовку, только тихо всхлипывала, как бы жалуясь на несправедливость замешкавшейся смерти.

Тетю Саню парализовало на второй день после того, как мать раздобыла эваколисты. Саня, плача, упрашивала Лену и Ляльку уезжать без нее, за нею, дескать, соседка присмотрит, но Лариса прикрикнула на тетку, запрещая ей думать о них так плохо.

В поисках врача Лялька обегала весь город, а найдя и упросив прийти, нетерпеливо ждала его заключения.

— Не поднимется, — сказал, прощаясь, врач.

— Поглядим, — ответила Лялька.

Из медицинского справочника, найденного в домашней библиотеке, она вычитала, что при параличе «угасают рефлексы, падает тонус мышц», и изо всех сил старалась не дать «угаснуть рефлексам». Трижды в день она массировала тете Сане руки и ноги, грела на примусе, пока не закончился керосин, воду для ножных ванн, убеждала тетку, что, если она будет молодцом, — они смогут приступить к зарядке.

Лена Куликова молча следила за отчаянными усилиями дочери, открывая в своей Ларисе не известные ей до сих пор качества. Инстинкт матери подсказал ей, что дочь беременна. Открытие причинило боль. Где и в каких условиях придется дочери рожать? Она вспомнила свою беременность. Иван задаривал ее сладостями, настаивал на многочасовых прогулках и, как бы ни уставал, шел с нею после работы за город. Домой они возвращались с огромными букетами полевых цветов. Она была счастлива ожиданием материнства, любовью мужа, успехами в музыке. А потом, как грозовые разряды, ее поразило новое чувство, такое сильное, перед которым нельзя было устоять. Она не хотела краденого счастья и ушла от Ивана. Но скоро затосковала по оставленной семье, и новое чувство, казавшееся чудом, превратилось в обычное, подчас раздражающее. Она опасалась, что Иван не простит, а он простил, и опять она превратилась в домашнего бога.

Ощущение благодарности — неприятное ощущение. Она пыталась отказываться от жертв, не быть должницей. Но Иван сопротивлялся, и она сдавалась: «Хотите мне поклоняться — поклоняйтесь!». Собственно, она и Шерстобитову всего лишь разрешала «поклоняться», а он возомнил… На юг за нею кинулся… эгоисткой обругал… Так и есть: эгоистка! Поклонение превратило ее в эгоистку. Золовке было за что не любить ее, считать надменной, неблагодарной…

Смерть обладает способностью очищать. Перед ее приближением человек предъявляет себе суровый счет, жаль — оплатить его не всегда достает времени. Умирала Саня, безгранично любившая брата, а так как брат был несчастлив в супружестве, могла ли умирающая принять молчаливое покаяние его жены?

«Вот и отомстила она мне за брата — в оккупации оставила», — подумала Лена, не сводя глаз с пергаментного, изуродованного болями лица.

В первые дни Саниной болезни Лена еще надеялась, что они уедут. Не с филармонией, так с другой организацией. Но болезнь прогрессировала, и Елене стало ясно: они не уедут. Уже взорваны мост и электростанция… Уже ушел последний эшелон…

Приход в город немцев Елена восприняла спокойно.

— Чему бывать, того не миновать, — сказала она дочери. — Не может быть, чтобы нация, давшая миру Гете и Бетховена, занялась уничтожением другой нации, пусть ей враждебной.

Лялька возразила:

— Немецкая нация и фашизм — не одно и то же. Боюсь, мама, плохо нам придется.

Но долго думать о будущем Лялька не могла. Ее преследовало одно желание: вы́ходить родную душу. Однако тетя Саня угасала. Соседка, войдя, прослезилась:

— Спета ее песенка.

Лялька и сама теперь понимала, что «песенка тети Сани спета». Она не отходила от тетки, гладила ее похудевшую руку, старалась запомнить каждую черточку лица. Мать упрашивала ее поесть, а Лялька удивлялась, как можно говорить о еде, когда умирает тетя Саня.

— Тебе нельзя голодать, — сказала Елена, укрывая плечи дочери.

— Почему нельзя? — безразлично спросила Лялька.

«Она ни о чем не догадывается, маленький, наивный жучок. Попозже объясню ей», — подумала Елена.

Ночью Саня умерла. Она долго хрипела и все шевелила губами, будто пыталась сказать что-то склонившимся над нею женщинам, а перед смертью успокоилась, на лице появилось подобие улыбки.

Лена не выдержала. Закрыв покойнице глаза, она ушла на кухню и вволю там выплакалась, неизвестно кого жалея больше — умершую или себя, оставшуюся в живых.

Лялька сухими глазами смотрела на тетку. В мозгу лениво возникали и исчезали мысли: кто им сделает гроб? в каком платье хоронить? где хоронить? Потом так же лениво, как о похоронах, подумала: «Почему мне нельзя голодать?» Хотела встать, пройти в кухню, и вдруг почувствовала сильный толчок под сердцем — такой неожиданный и гулкий, что у нее перехватило дыхание.

— Мама! — крикнула она, схватясь за спинку стула. — Иди скорее сюда.

Вбежавшая Елена застала Ляльку стоящей посреди комнаты с расширенными зрачками глаз.

— Что ты, Ляля?

— Кажется я…

— Да. Знаю.

— Я только сейчас почувствовала.

Они обнялись, и было странно, несправедливо и горько, что в пору такого открытия и откровения третья, та, которая имела право на эту радость больше всех, лежит рядом мертвая, холодная, чужая.

2

Дина и Маруся добирались до кладбища порознь. Утро выдалось сырым, валил и тут же таял снег, ноги скользили, идти было трудно. Люди в одиночку и группами стекались к кладбищу. В воротах стояли немцы, покрикивали: «Шнель, шнель».

«Для чего устраивают из расстрела спектакль? — спрашивала себя Дина, пробираясь между могилами и памятниками к площадке, где уже толпились жертвы, окруженные цепью немецких солдат. Чтобы устрашить других, как говорит Маруся? Да ведь таким не устрашишь, скорее заставишь ненавидеть».

С мукой думала она о том, что придется молча смотреть. М о л ч а! Внутри все будет кричать, а ты зажмешь рот, сцепишь зубы и не шелохнешься. Какие нужны на это силы?

Она нащупала спрятанные в рукаве пальто листовки. Существование их в какой-то мере примиряло с необходимостью оставаться бесстрастным зрителем. Подходя, Дина уже приглядывалась, кому и куда незаметно положит листовку.

Маруся появилась следом. Прошла шагов десять от Дины, задержалась подле высокого мужчины, опиравшегося на палку, приникла к нему, будто плохо видит, что делается впереди. Дина так же приникла к девушке, на руке которой висела хозяйственная сумка, протиснулась к женщине, часто сморкавшейся и повторявшей: «Бедные, бедные!». На тех, кого будут расстреливать, Дина старалась не смотреть.

Приехали немецкие офицеры. В одном, с золотыми коронками зубов, Дина узнала того, кто предлагал Юлии Андреевне поискать ювелира на кладбище. Он подбежал к солдатам, крикнул, что всех их заставит в казармах нужники чистить. Вероятно, они сделали что-то не так. К офицеру, тяжело ступая, подошел Монгол. Дина невольно взглянула на Марусю. Монгол здесь! Не лучше ли ей убраться подобру-поздорову? Но Маруся в это время прижималась к укутанной в клетчатый платок тетке, опуская в ее карман листовку.

Неизвестно за что офицер с золотыми коронками зубов ударил Монгола. Тот отскочил, пригнулся, лицо его сделалось страшным, но спустя минуту он как ни в чем ни бывало направился к группе приговоренных.

Следя за Монголом, Дина отважилась посмотреть на несчастных. Их было много больше, чем зрителей. Молодые и старые, женщины, дети, мужчины, они жались друг к другу, согреваясь, потому что были полураздеты. Многие плакали, с горькой обреченностью смотрели на выстраивавшихся солдат. Дина с трудом отвела от них глаза. Отвела и едва не закричала. В центре группы стояли Лялька и ее мать.

Невозможно, непостижимо было в это поверить. Это могло показаться оптическим обманом, галлюцинацией, чем угодно еще, но не истиной. Они же попрощались перед Лялькиным отъездом! Дина с бабушкой ушли в хутор тремя днями позже, но так как она сказала Ляльке, что уезжает с госпиталем в тот же вечер, Ляльку не представлялось возможным проводить. По какой причине они остались? И как вчера Динино сердце не подсказало ей, что Лялька в городе?

Мать и дочь стояли рядом, взявшись за руки. На Ляльке было темно-синее платье, то самое, в котором она провожала Михаила на фронт. Тогда, не стесняясь народа, не видя никого, кроме Мишки, Лариса читала глухим голосом, вскочив на автокар: «Обними, любимый, ты меня покрепче…». Неужели сейчас Ляльку убьют? Ляльку, собравшую в себе столько достоинств, что их хватило бы на десяток людей?

Работая локтями, Дина пробиралась в первый ряд. Лялька должна ее увидеть. Должна почувствовать ее близость, солидарность, поддержку, прочитать в ее взгляде все то, что они стеснялись в годы долгой дружбы сказать друг другу.

«Для меня ты никогда не умрешь, Лялька, никогда, никогда. И если я останусь жива, я расскажу о тебе людям, о твоих написанных и ненаписанных стихах, о твоем большом сердце», — твердила Дина, молча упрашивая Ляльку: «Посмотри на меня!».

Лялька смотрела на мать. Они были сейчас очень похожи: осанкой, выражением лиц, одной и той же болью, застывшей на лицах. Их можно было принять за сестер. Лялька что-то тихо сказала матери, та кивнула. Очевидно, она попросила мать поднять выше голову, потому что Елена Куликова вскинула ее, красивую, с крутым подбородком. Лялькины глаза, прозванные когда-то Шуркой Бурцевым «Осторожно: смертельно!», лихорадочно блестели.

О чем она сейчас думала? О ком? О чем может думать человек, такой еще молодой, за минуту перед расстрелом? Лялька, я прошу тебя, оглянись.

И Лялька оглянулась. Дина могла поклясться, что в глазах Ляльки ярко вспыхнуло пламя. Она увидела Дину. Увидела и улыбнулась ей, как бы говоря: «Я не боюсь. Ты видишь, я не боюсь. Я — комсомолка, дочь коммуниста и горжусь этим». Раздался залп, и Лялькина мать упала.

— Проклятье вам, звери! — крикнула Лялька, не отпуская руки матери. — Люди! Не прощайте им. Они хуже зверей. С нас, еще живых, они сняли теплые вещи, с мертвых снимут трусы и рубашки. Убивайте их, как они убивают нас.

Выстрела, сразившего Ляльку, Дина не слышала. Но до нее дошел негромкий вскрик стоявшей рядом женщины, в ладонь которой Дина впилась ногтями.

Серое небо обрушило на кладбище лавину снега, мокрого, липкого, холодного.