Вместо предисловия

Здравствуйте, Леонид!

Пишет Вам осужденный к исключительной мере наказания Сычевник Виктор Николаевич. Осужден за дело, о помиловании не просил, жду решения своей судьбы три с половиной года. Мне сейчас неполных 34 года, а уголовная эпопея моя началась в 11 лет. Попал за воровство в Кемеровскую спецшколу для трудновоспитуемых подростков. С тех пор я пробыл на воле почти пять лет и в итоге в день моего 30-летия, 5 сентября 1995 года, мне зачитали мой последний приговор — расстрел.

Получил от очень хорошего человека, Дмитрия Витальевича Калюжного, Вашу книгу. Прочитал на одном дыхании. Потрясающе!!! В самом прямом смысле Ваша книга потрясает сознание своей правдивостью. Это не "Собор без крестов", всплывший на волне мутной тюремной экзотики. Это правда жизни. Жизни за решеткой и колючей проволокой. Эта книга нужна уже давно. Она нужна всем. И нам, тем, кто сидит в тюрьмах и лагерях. И тем, кто нас охраняет-перевоспитывает. Эта книга нужна тем молодым пацанам, что в угаре наркоты бредят еще романтикой в клеточку. Эта книга должна быть в каждой камере, в каждом отряде. Чем больше людей ее прочитает, тем лучше. Со мной согласится любой здравомыслящий человек, озабоченный положением в Системе. А остальным хочется напомнить: при любых условиях, при любых режимах мы остаемся такими же гражданами России. Есть на радио "Россия" такая заставка — "Россия это мы". Так вот, все, кто сидит за дело или невинно — это отдельная тема, вправе заявить: "Россия — это и мы также!" Хочется этого или нет некоторым поборникам справедливости и "ежовых рукавиц". Все это в какой-то мере общие слова, хоть и сказанные от всего сердца. Но есть еще и лично мое, то, что пережил именно я, читая Вашу книгу. Перелистывая ее страницы, я листал страницы собственной жизни. Ком стоял в груди, да и сейчас порой сожмет горло так, что дышать невозможно. Вся жизнь словно кадры кино: перед глазами Зона Воля — Зона — Воля, и пошло, и поехало, пока не уперлось в Стенку, про которую пел Высоцкий. Все мне было нипочем, все, до того момента, пока я не остался один и пока не выветрился из головы водочный хмель и туман гашиша. Я знал, что получу вышку, но знал по-другому. Это совсем не то знание, которое мне пришло потом, уже в камере смертников. Здесь я был один. Не было рядом дружков, братанов. По делу нас шло 22 человека, запросили три вышки, дали одному мне. Вот и пожалуйста. Апогей уголовной романтики. Что еще надо? И пошли долгие дни размышлений и открытий нового. Может быть, сыграло роль то, что и Вы провели какое-то время в подобном положении? Не знаю. Знаю только, что чем больше людей прочитают Вашу книгу, тем меньше нормальных, сильных парней, сыновей и отцов, окажется здесь, откуда вырваться очень трудно. Ведь что нас ждет: или подвал, или пожизненное заключение. Вот и все. Обратной дороги нет.

Ваша книга — это зеркало. Зеркало, в котором отразилась вся Система и все ее элементы. И каждый, кто посмотрится в это зеркало, может узнать себя в Лебедушкине, Бакланове, Волкове, Львове или цензоре. Счастлив тот, кто обнаружит в себе черты Ваньки-Квазимоды или дедушки Поморника, Медведева. Но главное в том, что это зеркало, как и все другие, заставляет человека подобраться, стать лучше. Никто же не отправится из дому, если увидит в зеркале, что у него на лице грязь. А Ваша книга — это Зеркало Души, и каждый, кто в него посмотрится, постарается стать чище, добрее, кто бы он ни был блатной, мужик или офицер, или вообще просто гражданин России. Само существование Вашей книги, которой Вы отдали немало сил, есть огромная помощь в перестройке, пусть не Системы, сознания человека.

Очень хотелось бы познакомиться с Вами, но, увы, судьба не свела нас. Так что ничего не поделаешь.

Дай Вам Бог всего самого доброго и светлого: счастья, сил, веры в них. С искренним уважением и признательностью,

осужденный Сычевник Виктор

12.03.99 г.

 

Часть первая

БЫЛИНА

1982 ГОД. СОЮЗ СОВЕТСКИХ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ РЕСПУБЛИК, ЗОНА СТРОГОГО РЕЖИМА В ГОРОДЕ N

Земля и Небо родили новый День в розовой колыбели. Он могучим богатырем развеял Тьму и осиял души людские верой и надеждой…

Ворон плавно кружил в багряном небе и лениво оглядывал черную людскую колонну, нестройно бредущую по дороге…

Он знал про них все: вот сейчас начнут копошиться в оре и мате, сливаясь с неприютной в этих краях землей, сметая с нее последние леса. За долгую жизнь ворона они уже столько покалечили их, расщепили, растерли в пахучую пыль, потопили при сплаве в реках, что, если дело так пойдет впредь, бестолковые люди сокрушат весь его мир. Потому и каркают так долго и зло его соплеменники да близкие родственницы серые вороны, при гулком падении Древа, отсчитывающего каждому свой Срок.

Беспечные существа внизу, лишенные его вещей мудрости, не понимали грозных последствий каждого такого удара и укорного вздоха Земли. Только оплошные, как им казалось, смерти вальщиков под тяжелыми комлями на мгновение страшили греховным предчувствием, но уже в следующий миг это виделось очередной досадной случайностью, да и не остерегало их от валки леса.

Ощупывая пахнущие смольем шершавые бока убитых великанов, люди смутно чувствовали личную вину перед ними, но каждый из людей был рабом бригадира, руководившего казнью. Тому повелевали это делать начальники повыше, а тем еще кто-то невидимый; цепочка рабов множилась до бесконечности, и уже нельзя было определить — кто и когда приговорил эти леса к смерти. И слава Богу, ежели на последнем Суде Он по заслугам поделит вину меж всеми участниками заговора. Тогда не только бесправный зэк, зарабатывающий на пропитание, будет держать ответ…

Ворон, скосив глаз, изготовился увидеть то, ради чего прилетел сюда. Он все предвидел и наперед знал, что в зарослях можжевельника будет совершен самый дерзкий за последние годы побег из Зоны. Он — Хозяин пространств и должен это запомнить…

ЗОНА. ЗЭК ОРЛОВ ПО КЛИЧКЕ ИНТЕЛЛИГЕНТ

Колонна шла по пять человек в ряд, а бывший морячок Жаворонков, белозубый и веселый здоровяк-волжанин, не успевший сломаться в тюремной безнадежности, готовил в эти минуты свой побег.

Два вечера волгарь утюжил в бытовке новые черные брючата, и сейчас они выглядели совсем как гражданские. При его повадках даже в Зоне форсить все восприняли как должное стрелки-бритвы, склеенные им с помощью мыла. Начищенные ботинки вольного образца — немыслимый для Зоны шик — списали на подготовку к любовному свиданию с зазнобой-заочницей. Почему выходит человек в таком одеянии на работу? В Зоне не задают лишних вопросов; конвою же не удалось углядеть на трассе форсистого Жаворонкова, он удачно затерялся в середине толпы. Продуманные штрихи одежды решали всю судьбу побега, были главными в этом веселом, как детская игра, но смертельно опасном предприятии.

И вот рядом заветные кусты можжевельника, что скрывали дорогу за поворотом. Жаворонков бесшабашно сплюнул и стал меняться на глазах. Вначале из-за пазухи появились парик и фуражка, затем потонула в кустах фуфайка, сменившись выпущенным на волю спрятанным до этого под нее светлым плащом. Белой вороной он пролетел сквозь серую стаю в крайний ряд колонны и молниеносно водрузил на стриженую голову парик с фуражкой. Глянул виновато на ошарашенных зэков, дрогнувшим голосом попросил:

— Ребята… Подрываю с Зоны… Прикройте…

Расправив на себе плащ, он уверенно выбрался из шеренги и быстро поравнялся с идущим впереди конвоиром. Слегка повернул голову и встретился глазами со скуластым, сосредоточенным солдатом, взглянувшим на прохожего без всякого интереса: мало ли шатается по дороге гражданских лиц… Конвоир думал о своем.

ВОЛЯ — ЗОНА. СОЛДАТ БОБРОВ

Солдат Бобров не любил этот край, ненавидел службу, а зло вымещал на неблагодарных и подлых зэках, чьи унылые рожи сопровождали его вот уже второй год откровенно паскудной судьбы. Увидев же человеческое лицо вольного, Бобров вначале не совместил его со своей действительностью, вяло, но радостно отметил, что оно заглянуло к нему из той, прежней жизни. Именно таких хороших людей встречал он в родных местах. Лицо кивнуло и сдержанно улыбнулось. Бобров машинально кивнул в ответ и… очнулся… в мокрых портянках, с натертым до крови загривком от воротника шинели и с хроническим насморком — единственной наградой за два года службы.

Открытое лицо моложавого и стройного человека в светлом городском плаще было внимательно и загадочно…

— Здравствуйте, — неожиданно доверчиво промолвил конвоир.

Незнакомец приветливо кивнул еще раз и отозвался спокойным простуженным голосом:

— Добрый день.

Боброву целую вечность уже никто не желал доброго дня — все одни команды да матюки. Конвоиру захотелось сказать что-нибудь приятное и ласковое свежему вольному человеку, и он вдруг окликнул его:

— Одну минуточку!..

МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ. ЖАВОРОНКОВ

Если смотреть вечером с ближайшего пригорка на реку, то странное создается впечатление: сонные баржи плывут среди картофельных кустов. Это потому, что противоположного берега реки не видно, и ближнего тоже. Густо пахнуло картофельной ботвой, рекой и детством… Защемило сердце тоской по родине… Как я любил мальчишкой именно с полей прибегать к своей родной Волге!

Подолгу сидел на заветном пригорочке и неотрывно смотрел на снующие по полю баржи, отдаляя сладостное свидание с водой, и только потом ступал босыми ногами на горячую пыль, бежал и бежал через это бескрайнее поле с плывущими по нему белыми кораблями… Оттуда волнами накатывали песни, неслась какая-то чудная музыка… Эти пароходы и баржи приходили из неведомых мест и уходили в сказочные миры. В сырых же старицах, где зеленела от ряски вода, жирная земля, щекоча, лезла между пальцами босых ног…

…А вот эта земля, по которой шел сейчас, даже летом отдает могильной прохладой, хоть и здесь родится картошка. Ступать по ней босыми ногами опасно для здоровья.

— Одну минуточку!.. — вихрем взорвала его мысли команда из этого, реального мира.

И он, как жаворонок, завис во времени. В пустоте. Хотелось, чтобы все вокруг — и эти сирые небеса, и ботва, и мрачная колонна зэков, и голоса, и шумы, и запахи, — все погрузилось в кромешную тьму, в которой он, по-прежнему чувствуя свое напряженное тело, лежал бы, свернувшись калачиком, не шевелясь, в неудобной позе; и уходило-истекало бы от него это чувство стоящей за спиной жгучей смерти, боли и страха…

— …чку… — эхом отдалось в чистом поле и длилось миллион секунд, миллион долгих лет, как в кошмарном сне…

"Так… — лихорадочно полыхнула мысль, — в этом плаще убежать невозможно, проверено… Пока от него избавишься — поймаешь пулю. А где жизнь? Она в запасном варианте… В уверенности, в спокойствии…"

Он просчитал заранее этот окрик и ждал его, ждал стального лязга затвора, ждал топота сапог за спиной. И ступал начищенными ботиночками осторожно, как босой по обжигающему полу хорошо протопленной бани. Итак, надо сделать поворот, затем сколь возможно распахнуть свой белокрылый плащ, и стремительный прыжок на сонного краснопогонника.

Коль тот успеет полоснуть из автомата — разошьет его плоть на две равные половины, заболит все, лопнет сердце; измажется белый плащ судьбы в грязи и крови. Если замешкается вялый конвоир… выбьет волгарь Жаворонков у него автоматик, потому как всю силу, сберегаемую по капельке три долгих года, всю лютую тоску о жене, детях и матери-старухе вложит в этот отчаянный рывок беглец. Всю свою горечь за нелепую разлуку с любимой Волгой, баржей "Механик Чугуев", где любовно выцарапано на его койке в кубрике — "Люда" — имя первой жены; о чудных неподвижных волжских вечерах, когда в тишине сновали сказочные корабли — мимо вот такого же картофельного поля, по которому все бежал и бежал к реке вечерами один и тот же белоголовый мальчонка…

Ради всего этого вырубит невзрачного конвоира Жаворонков, чтобы хоть краем глаза увидеть желанные тихие вечера и того мальчишку — счастливого и свободного, которого хотелось взять на руки из чистого прошлого и прижать бережно к груди… уберечь от себя нынешнего. Бог простит…

Жаворонков повернулся к конвоиру, решительно и твердо встретил его взгляд…

ЗЕМЛЯ — НЕБУ

Когда перестанут топтать меня эти каторжники, Небо? Я устала от людского горя. Вот сейчас прольется кровь, опять зароют в меня наше с тобой совершенное творение, человек опять превратится в глину, из коей и создал его Бог…

НЕБО — ЗЕМЛЕ

Увы… Матерь… это есть и будет… Но у этого беглеца небесная миссия Любви, он несет семя, которое даст новую жизнь. Укрой его, накорми и дай воды в долгом пути… Родится от него и взрастет воин Света, великий сеятель Добра…

ВОЛЯ — ЗОНА. ОРЛОВ

И ничего не произошло… Затаив дыхание, колонна украдкой глядела на этот смертельный номер. Я прошагал мимо сцены и с облегчением услышал, что конвоир заботливо посоветовал "артисту" держаться подальше от нас… Он был уверен, что говорит с местным жителем, случайно забредшим на поле. Заключенный Жаворонков прибавил шагу и вскоре вышел на трассу, где удачно поймал попутку и укатил в новую жизнь.

После поворота от можжевельника конвой произвел поверку. Понятное дело, одного недосчитались. Раздался сигнал, команда: "Садись!" Мы сидели изнуряюще долго, у всех отекли ноги, кто-то сходил под себя; не то чтобы встать, но даже шевелиться было нельзя. Это расценивалось попыткой к побегу. Сидели около двух часов. Когда прозвучала команда "Встать!", многие попадали. Подняли мы их, потопали в Зону. Все, кроме одного. Беззубый дед задорно прошамкал:

— Улетел ж-жаворонок на травку…

ВОЛЯ. ЖАВОРОНКОВ

…А как только переступлю порог ее дома, подхвачу Людмилу на руки, прижму к себе, чтоб аж косточки хрустнули, зацелую до смерти… залюблю желанную, закружу, закачаю на пуховых волнах ее горячей коечки…

Взглянул на красномордого шофера, что везет меня, — самодовольного, сытого, свободного. Зависть подступила: вот, едет фраерок, вечером домой из гаража притопает — борщ, горчичка, стопарик. Баба…

Помотал даже головой, отгоняя одну и ту же навязчивую мысль — женщина. И зачем ее сотворил Бог на мою погибель! Из Зоны бежал ради нее, на смерть шел ради встречи, чтобы прикоснуться к ней, вдохнуть ее запах, почуять вкус губ и утонуть в глазах ее. А уж потом увидеть свою баржу, привольную Волгу и мальчишку того белобрысого… Где он сейчас?

Боже… Куда его занесло!

ЗОНА. ОРЛОВ

Смельчак Жаворонков отдыхал на воле всего месяц — к заморозкам на политинформации нам сообщили: взят, на квартире у первой жены. Искали у последней, а он был у той, первой. Не сопротивлялся, улыбался. Когда везли, беспечно распевал песни.

Замполит убеждал — истерика. Старые же зэки возражали, что это состояние лучше знают, говорили верное: душа у него была спокойна, греха на ней не было. Погулял…

А что побег, он и есть побег — какой же это грех? Здесь себя человек не контролирует, естество его к свободе стремится, меркнет рассудок в этот миг. Он рассудком способен все осмыслить, а потом словно дверца запирается, перед побегом затаивается. Остаются порыв, страсть, безрассудство. Таков побег.

В Зоне еще долго судачили о дерзком волгаре, что-то завораживающее было в этом побеге. Простота и ловкость. Тут давно усвоили, что побег получается вернее всего там, где его меньше ожидают. С хитринкой такой. Идеи же с подкопами или, скажем, ломануться на машине сквозь забор — многими здесь считаются изначально дурацкими, скудоумием. А вот раздобыть через жену офицера пропуск, подделаться под вольного и сквозануть на виду у всех — через вахту, с папироской! — вот удел настоящего вора, вот это и поддержка отрицаловки на весь срок. Можно Зону на уши своей дерзостью поставить. Можно… без крови. Так рождается быль.

НЕБО. ВОРОН

…Кар-р… Здравствуй!.. Наберись смирения и обозри свой путь… В народе ходит мудрая поговорка: "От сумы и от тюрьмы — не зарекайся…" И от войны тоже, всякое может статься в наше время пришествия… Оглянись кругом, трезво ужаснись бесовскому, неусыпному бельмастому оку, оно сторожит каждый твой шаг и слово, оно давно уже тобой правит… Опутало колючей проволокой зла, морит голодом и развращает детей, а потом бросает младых сыновей сюда, в Зону, а дочерей на панель…

Вспомни недавнее прошлое и придешь к выводу, что история любит повторяться… И от встречи со мной ты не застрахован никем и ничем… Но не бойся меня и отринь миф о моей кровожадности. Я не серая помойная ворона, а черный ворон! Я спас от голодной смерти Илью Пророка, таская ему в клюве пищу… Я помню распятие Христа и рев погрязшей в грехах толпы: "Распни его!"

Не верь, что я живу триста лет, — я живу всегда.

Я мудрость, я прошлое и будущее твое… Я вещий ангел, и не страшись меня… Я послан Небом к этим отверженным и падшим людям, чтобы зажечь в их душах искры любви и добра. Потому и обращаюсь к тебе — познай судьбу этих людей, ибо они загадочны… Есть среди них отвратительная мразь, но есть и сильные духом, попавшие в мясорубку случайно, по злой воле судьбы. Они не вписались в лживую систему, они не могли врать и лизать пятки сволочам, за что посажены и несут тяжкий крест…

Я помню Голгофу и казнь Христа… Он был слишком чистым для мерзкого мира, Он был послан Отцом вразумить людей и горько за это поплатился… И нет в мире людей безгрешных, кроме Господа…

А теперь пора взглянуть с высокого Древа Жизни, с нашего родового Дуба, что же там творится после побега…

Люди внизу не нашли ничего более умного, чем начать вырубать под корень можжевельник, он якобы стал причиной конвоирского недогляда. Те, кто жил за пределами Зоны, с тупым упорством, столь свойственным вашей породе людей, крошили три дня невинные кусты, после чего взялись еще и срывать холм.

Ничего интересного…

Наблюдать глупое занятие тошно, в Зоне дела поважнее — меня ждет там Батя, мой человеческий друг, один из самых светлых образов внизу. Пролетая над этим местом, я вскоре обнаружил, что планы по изменению ландшафта в очередной раз удались — огромный холм совершенно исчез. Неужто был причиной этому землеустройству лишь тот веселый человек, что тогда ушел, как лебедь, в белом плаще от черных галок-людей?

Я сижу на своем любимом пристанище, огромном Дубе. Это Древо тоже вечное и мудрое, и мы с ним печально смотрим на разор людской, на разброд их душ, жалеем и стенаем и сокрушаемся об их мирском уделе…

ЗЕМЛЯ. ДРЕВО

Я помню крещение Руси и тебя с той поры, Ворон… В моем теле заросли наконечники татарских стрел, пули пищалей и раны других времен… Почему-то людям очень нравится стрелять в свое Древо… убивать Добро… Меня силились и сжечь, и срубить, но слишком живительны соки во мне и крепки корни… Посмотрим еще на свет лет пятьсот, если люди совсем не сожгут этот Божий мир… Мимо меня прошли тысячи и тысячи каторжников, невольники на своей просторной земле… Плодов ее хватит всем, только не ленись вспахать и бросить зерно… Но они норовят украсть, убить, унизить и обмануть друг друга. Что же в их душах, Ворон?

НЕБО. ВОРОН

Тьма.

ЗОНА. ОРЛОВ

Зона расположена у подножия обезлесевшей сопки и с птичьего полета, наверное, напоминала игрушечный городок: коробочки-бараки, опоясанные спичками-столбами с паутиной колючей проволоки и сеток-ограждений (спирали Бруно). С земли же спираль впрямь была похожа на паутину, в которой не то что человек — воробышек залетный увязнет.

С тыльной стороны сопки — две небольших заводских литейных трубы горячих и душных цехов, отнимающих здоровье. Высокая труба — котельная, где работа погрязней, зато там можно и передохнуть, и в картишки перекинуться — в тепле и покое.

Завод был небольшой, но нужный великой стране победившего социализма: отливал в тигельных печах чугунные и алюминиевые детали, швейный цех гнал рукавицы, с пальцем для автомата, вероятно, для охранников таких же Зон где-нибудь в Перми или Магадане. Нужное и своевременное производство: количество Зон и их обитателей, идущих вместе со всем народом к коммунизму, не уменьшалось.

Были в Зоне школа рабочей молодежи, что учила зэков грамоте и политэкономии, и профтехучилище, готовившее из воров и насильников электриков и крановщиков.

За холмом раскинулся железобетонный комбинат, в него из Зоны вела трасса-коридор — по ней ежедневно проделывали свой скорбный путь на работу и обратно подневольные. Комбинат был небольшой, но от него зависело все строительство большого северного города, что гнал план, сдавал квартиры, строил детские сады, ясли и пивнушки — в общем, создавал ту инфраструктуру, без которой и вышедшему на волю щипачу, и домушнику не прожить. Таким образом, сидящий здесь уголовный элемент создавал по мере возможностей свой рынок труда.

Как срослись давно в нашей жизни вор и работяга — вместе пили и хоронили корешей, женили детей и отбивали друг у друга жен, так и стало достаточно условным разделение города с поселком-Зоной. Город был недалеко, километрах в десяти, и называли его "новый", а поселок, сросшийся с ним, звали старым городом.

Новый город наступал на пятки старому, но не мог ни оттеснить его, ни захватить: так уготовано свыше, плохое и хорошее всегда рядом, оттеняя друг друга; потому и хибары старого города, неистребимо живучие, умудрялись сохраняться меж новостройками движущегося к светлому будущему нового города.

ВОЛЯ — ЗОНА. ОРЛОВ: МАЙОР МЕДВЕДЕВ

Дом Медведев построил себе сам на окраине поселка, на пригорке. Когда приехал сюда по распределению на работу, квартир не было, а скитаться по чужим углам уже надоело. Завел огород, построил первым теплицу, собирал завидные урожаи картошки и других овощей. Офицеры сначала посмеивались над его затеей, дразнили куркулем, а когда побывали на новоселье в просторной, пахнущей смолой пятистенке, сами взялись рубить домишки да обживаться. Медведев был крепким мужиком, простое русское лицо, курносый, взгляд добрый, но когда допекут суровый, лучше не лезть под руку.

За перелеском от дома Медведева — Зона: исправительно-трудовая колония строгого режима. Широкая тропинка к ней проторена майором за четверть века работы. Прошли перед ним тысячи осужденных, сменялись поколения, уходили, иные вновь возвращались. Василий Иванович относился к своему нелегкому труду, как и весь его крестьянский род, старательно. Слова же покойного ныне отца о его работе были нелестные: "За худое дело ты взялся, сынок! Неблагородное и неблагодарное. Я не неволю, но постарайся остаться человеком. Честно живи! Это мой наказ. Хоть ты и коммунист, но помни, что ты крещеный, мать тайно тебя под Покров окрестила… Живи с Богом в душе!"

Василий Иванович вышел из дому и направился в Зону. Миновав перелесок, остановился, оглядывая окрестности. Недавно и города-то не было, а теперь вон как раскинулся, красивый и большой… А что через десять лет-то будет, как размахнется… Жизнь идет, созидает…

ВОЛЯ — ЗОНА. МАЙОР МЕДВЕДЕВ

Поселок, "старый город", построен руками моих питомцев; школа, библиотека, больница, клуб — все это зэковские мозоли, досрочные освобождения за ударный труд, пот и возможность забыться в долгие годы неволи. А еще вот те деревянные заборы, вышки, проволочные ограждения, что опоясывают низину у подножия холма, сами же для своей охраны возвели, своими руками… Освободившись, многие остаются работать здесь, это их город…

Ну а страна наша — разве не их страна, не ей ли во славу они обязаны жить и творить? К сожалению, они "творят" свои преступления во славу себя и дружков, да девок распутных, да своего ненасытного кармана… Но ничего, заставим их работать для других, может быть, единственный раз в их жизни.

Сколько же за четверть века службы в Зоне было у меня бессонных ночей… Да только бы их… Сколько было всего, что изматывает похлеще самой изнурительной физической работы: предотвращение саботажа, драк, побегов, поножовщины — кислорода Зоны, без которого не может жить и дышать она.

…Вот и знакомая вахта… Все здесь по-прежнему, и я такой же, каким был два года назад, когда в последний раз выходил через нее — с раскаленным камнем вместо бешено молотящегося сердца, который уже дома швырнул меня на пол огненной вспышкой боли, погрузил во тьму на долгие дни. Инфаркт…

Ничего, оклемался. Только по выписке из больницы ушел на пенсию, в Зону уже не вернулся. Да вот замучила тоска по привычной работе, и напросился… Рапорт о возвращении на службу майора в отставке удовлетворили.

А зачем? Ой, спросить бы у себя чего-нибудь полегче… Старый дурак, заложник своих привычек, страшной и нужной работы…

Вот идет навстречу вечный прапорщик, здоровенный жлоб Шакалов, привычный всем дежурный контролер по прозвищу Яйцещуп.

Бдит. Меня не узнает, конечно, занятой.

Ну, Василь Иваныч, поехали, все сначала? Поехали…

Здравствуй, Зона.

ЗОНА. ОРЛОВ

Вошел пожилой человек в свой старый, до противности знакомый мир, и пошло-поехало… Зэки шли на работу. Урчали крытые железом фургоны, вяло зевал конвой, сдерживая рвущихся к людям рыкающих собак, заканчивал перекличку осужденных Шакалов, в тишине утра сипел его навсегда сорванный голос: "…Сорок два… сорок три…"

Медведев вошел на вахту, следом открылась дверь, и Шакалов втолкнул пятерых испуганных зэков. Они нехотя, однако привычно сбились в углу комнаты, с тоской ожидая наказания — провинность была написана на их угрюмых лицах.

— Разделись, быстро! — крикнул на них Яйцещуп, служака, любивший дознаваться и отлавливать нерадивых.

Кликуху свою позорную он получил за маниакальную привычку при входе в Зону щупать каждого входящего зэка за мошну, ища там скрадки-ухороны — табак, анашу и еще что-то запретное. Трудно понять, кому этот ежедневный ритуал доставлял больше сексуальных ощущений — дурному верзиле прапорщику или ухмыляющимся зэкам. Никогда он ничего не находил, но нехитрую эту процедуру превращал в потешный спектакль, в ходе которого ржал и, как ему казалось, ост-рил, что-то наподобие:

— Ну что, у тебя пусто все? Небось охмурил Синичкина с утра?

Синичкин — известный в Зоне голубой — мог стоять здесь же, что еще больше подогревало губошлепа.

Зэки неохотно разделись, прикрывая руками наготу, глаза к потолку — жалкие и униженно-злые.

— Та-ак, шо-о уши развэсилы? Спыной, спыной к нам! — крикнул прапорщик. Сины-ычкин! Отошел, можешь одеться, пупсик… Ну, дывытесь, товарищ майор, обратился Шакалов к Медведеву, будто и не было этих двух лет, словно вчера расстались. — Последние художества! — Шакалов сплюнул. Оглядел вдруг майора, и до него дошло. — Так вас с возвращением, что ли, поздравить? Как здоровье?

— Спасибо. Видишь, еще на одну ходку пошел, — грустно улыбнулся Медведев.

— Дело хозяйское, товарищ майор… — осторожно заметил Шакалов. — Но я после пенсии сюда ни ногой. Хватит, насмотрелся на этих мазуриков! — Гаркнул: — Стой нормально! — боковым зрением уловив шевеление в углу. — Подывытесь…

Медведев обернулся, чтобы полюбоваться. Спины над чахлыми ягодицами осужденных вздулись и покраснели до синевы, словно пороли их нещадно кнутом.

Подойдя ближе, майор усмотрел на телах в синюшно-красных отеках свежие наколки: у двоих — кресты с распятием Христа, у третьего — большой полумесяц и маленькую мечеть под ним.

— Вчера же всех осматривали. А за ночь уже намалевали! — развел руками, надуваясь от злости, прапорщик.

Медведев озабоченно кивнул ему, еще раз оглядел красноспинных.

— Фамилия? — спросил спину — обладательницу полумесяца.

— Цесаркаев, — весело ответила с кавказским акцентом спина.

— Почему не крест? — задумчиво спросил Медведев.

— Мусулманын, гражданын началнык… — обидчиво протянула спина.

— Ну да… В изолятор! — кивнул конвою. — И сколько таких? — обернулся Медведев к Шакалову.

— Да с полсотни уже набралось. Но это последние…

Цесаркаева вывели, а Медведев рассматривал следующую спину — сгорбленную, стариковскую.

Шакалов возмущенно помотал головой:

— Это вообще отдельный случай… Кукушка, повернись!

Дед повернулся, и взорам предстал большой портрет генералиссимуса Сталина. Человеческая плоть словно изгоняла "вождя народов" — грудь по татуировке была изрезана, шрамы только-только зарубцевались.

Медведев, наклонив голову, рассмотрел сморщенный лик вождя, поднял глаза на седовласого ухоженного старика Кукушку. Тот смотрел чистыми голубыми глазками — ну прямо ангел…

— Чего это ты вдруг? — осторожно спросил майор, показав на сурово хмурившегося вождя, поросшего седым волосом на впалой груди зэка. Одевайся…

— Дак я сводил ее, — радостно сообщил старик. — И крест на спине… тоже сводил.

— Тоже… мусульманином заделался! — выдохнул Шакалов.

Кукушка реплику пропустил мимо ушей, продолжал говорить деловито-рассудительно, одновременно неспешно одеваясь:

— Это я в тридцать седьмом наколол. Чтоб не расстреляли. Тогда ведь как было: если… он у меня на сердце, — показал на грудь, — стрелять, значит, не будут. А теперь-то зачем? На волю скоро. Вот ляписом и ножичком решил свести со своего сердца мавзолей. Не совсем удачно, согласен.

— А крест зачем сводил?

— Я свой крест уже относил… — серьезно ответил зэк.

— Никто не спасался… никаким портретом, — вставил злой Шакалов. Расстрел — и хана.

— Спасался, еще как спасался, — упрямо, надув губы, как маленький ребенок, возразил дед.

— В санчасть, — показал Медведев на него вошедшему конвоиру, тот грубо подтолкнул на ходу одевающегося старика. — Повернулись! — приказал остальным. — Фамилии?

— Бакланов… Кочетков… Синичкин… — нестройно ответили голые.

У последнего спина была чистая, Медведев, оглядев его, отметил: наколка-родинка на щеке, припухла красно-синяя точка. Майор знал, что этот знак на щеке означает приниженность в среде заключенных.

Синичкин странно тушевался под внимательным взглядом майора.

— Ты чего? — спросил, заметив это, Медведев. — Ну, кто тебе ее поставил? указал на "родинку".

Худощавый, женственно мягкий в движениях, чуть жеманный, Синичкин совсем растерялся, покраснел; заходили руки, приоткрылась нагота, которую он старательно прятал. Бакланов и Кочетков, стоявшие спокойно и открыто, ехидно улыбались.

— Что за смешки? — перевел на них суровый взгляд Медведев.

Лица у обоих мгновенно стали отсутствующими.

— Опустили они его, вот что… — безразлично махнул рукой Шакалов, — вот и пометили. Ему через три дня выходить, воля тоже пидоров должна знать…

— По делу можно, товарищ прапорщик? Без комментариев… — раздраженно махнул на него майор. — Доложите об осужденном.

— Можно и по делу, — обиделся Шакалов, продолжив жестко: — У него срок был два года. Говорят, сознательно сел, чтобы здесь погулять с мужиками.

— Это как? — не понял Медведев.

— Работать, видать, не хотел.

— Кем же вы работали? — оглядел фигуристого красавца Медведев.

— Учителем… — хрипло сказал тот, отвернув голову.

— Во-во. Бального танца! — поднял указательный палец Шакалов. — Детей портил, — резюмировал он, — за то и сел.

— Танцуете? — без улыбки спросил Медведев. Двое рядом стоявших голых зэков прыснули.

Синичкин покраснел, гордо и красиво повел головой:

— Н-нет.

— Кликуха Мотылек, все порхает, — оглядел бычьим взглядом учителя балета Шакалов. — Тут тоже… мотыля, наверно, бо-о-льшого поймал…

Опять залыбились, еле сдерживая смех, зэки, стоявшие рядом с закатившим мокрые глаза, от унижения и злости уронившим безвольно руки, смирившимся со всем Синичкиным.

— Да прекратите вы! — раздраженно бросил Медведев Шакалову. — Ясно. В изолятор! — приказал, отворачиваясь от голышей. — И врача туда вызовите.

Когда зэки оделись и тронулись к выходу, Медведев окликнул старого знакомого:

— Кочетков! Я ж помню письма от матери твоей, помню…

Кочетков, остановившись, набычился:

— Умерла мать…

Медведев оглядел его — вдруг сразу сгорбившегося и ставшего рыхлым. Поморщился, как от боли.

— Да? А жена… дети?

Кочетков неопределенно пожал плечами. Бакланов смотрел на Медведева, криво сморщившись: мол, чего пытаешь, курва, человека?

— Вижу, за два года ничего в тебе не изменилось, жаль… — сказал после паузы Медведев. — Помню, как объяснял ты на политзанятиях, кто такой козел… Помнишь?

Уходящий Синичкин вздрогнул, Бакланов подозрительно посмотрел на Кочеткова. Медведев поймал этот взгляд.

— Раньше, как я помню, вы все дрались, а теперь — не разлей вода? оглядел обоих.

Бакланов опустил глаза, пожал плечами — как хочешь думай, начальник, твое право.

— Так вот, объяснял ты нам, что козел — это тот, кто ведет баранов на бойню. На мясокомбинатах ты это видел. Козлы, значит, — предатели. Это ты относил ко всем активистам… Ты — не баран, не козел… Ты себя волком звал. Ах, как страшно! — язвительно помотал головой Медведев.

Кочетков стоял не двигаясь, кажется, готовый броситься на майора.

— Этакий продолжатель волчьего племени воровского… — Медведев презрительно оглядел его. — Ну, что молчишь, волчара?

— Не буду я вам говорить ничего, — не поворачивая головы в сторону Медведева, пробасил Кочетков.

— А то, что вы здесь предателей воспитываете, которые жрут друг друга, как в волчатнике, это без вопросов, — неожиданно звонким голосом встрял Бакланов и стал пялиться на Медведева взглядом — дерзким, ненавидящим.

— Вломить? — уверенно спросил Шакалов, показывая дубинкой на говоруна.

Майор еле заметным движением головы запретил, медленно оглядел Бакланова с ног до головы, что-то себе отметив.

— В изолятор. Бакланову еще пять суток.

— Во-от… — зло начал тот.

— И еще пять, — перебил его властно майор, поворачиваясь от зэков к выходу, мгновенно уставший.

Бакланов окаменел. Синичкин уже давно стоял лицом к дверям, напрягшийся, будто ждущий удара. Кочетков пялился в стену.

Медведеву отчаянно захотелось быстрее выскочить с вахты обратно — на волю, побежать домой, а там скинуть галифе, китель, встать под душ и долго-долго мыться, постепенно забывая и про Зону, и про баклановых, и про синичкиных…

Он даже помотал головой, отгоняя жгучую эту потребность, кашлянул, быстро прошел мимо замерших зэков — опять в лагерную, закрытую зону жизни, от которой никак он не мог отвертеться…

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Все, нюни нельзя распускать… вернулся — терпи. Бегу-бегу и стараюсь не думать ни о чем. Ну… Иваныч, хватит ныть…

— Товарищ майор! — Наперерез шел коренастый капитан Волков, оперативник. Опять к нам? Рад, рад.

Ну, пожали друг другу руки. Как же, рад ты, ага…

— Думаю, что теперь дружнее будем работать, а? — заглянул в глаза Волков. — И вообще… кто старое помянет?.. — спросил осторожно, ожидая реакции.

Ах ты, сука продажная, заелозил — "кто старое помянет…" Знаешь мой характер покладистый, а то бы не подошел, только на летучке бы издали и зыркал, как обычно и было.

А взгляд-то затравленный — чует свою подлость. Знает, что ему не прощал я никаких выходок в колонии, и теперь его методы могу предать гласности. Отвратная рожа у этого капитана, мясистая, нет шеи, она лежит у него на широкой груди. Маленькие ломаные ушки и поросячьи глазки на конусной голове с ежиком жестких, смоляных волос, которые растут от самых бровей… Уголки рта всегда подковой вниз, что придает этому шкафу пугающую свирепость.

Намылился этот Волков, гений оперативной работы, однажды в краевое управление — штаны протирать да баб в кабинетиках щупать. Те кабинеты-то почище, понятно, да и академия поближе. А если дальше с такими же успехами можно и в столице остаться, и генеральские погоны отхватить; а почему бы и нет? Тогда и не засидишься в нашем медвежьем углу. А вот сидишь, потому что я, майор Медведев, рапорт подал на тебя, дорогой товарищ оперативник, за шашни с зэками и поборы бакшиша с них, чего не стыжусь и что, как коммунист и коллега, должен был сделать. Чтобы не плодить генералов-чудаков на букву "м"…

Что ж ты на меня так усмешливо глядишь? Ничего, я потерплю. Но выходки твои мерзкие как не прощал, так и не буду прощать, как бы ты ни уговаривал, а сломать меня, знаешь же, невозможно. Так что живи рядом, халявщик, и старайся человеком наконец стать, это никогда не поздно, капитан. А если подтвердится то, о чем были у меня большие подозрения на твой счет, дорогой оперативничек, но не успел я их проверить, будет тебе тогда вместо хлеба с маслицем баланда обещаю.

— Разрешили, значит, вернуться? — оглядывая меня, обронил скороговоркой, а сам, видать, думает — опять проблемы с этим майором Блаженным — так он меня пару раз называл.

До зэков сразу кличка эта дошла. Хорошо, что другая прилипла раньше Мамочка. И я не знал, обижаться или себе в заслугу ставить. Вон прапорщика Шакалова как позорно зовут, а Мамочка им почти родня… Уважительно…

А вот и начальник колонии собственной персоной — подполковник Львов…

ЗОНА. ОРЛОВ

Что ж, бывать на офицерских планерках в Зоне мне, понятное дело, не приходилось — зэков как-то не принято на них приглашать. Но представить, что же происходит на этих скорб-ных анализах пороков Зоны, в общем-то нетрудно.

Ну, вначале моложавый наш начальник — хозяин Зоны Петр Матвеевич Львов, увидев Медведева, наверное, спросит в своей обычной бойкой манере:

— Никак майор?

Ну а так как они в давних приятельских отношениях, наш майор пожмет ему руку и ответит по-дружески, что-то типа того:

— Здравствуй, здравствуй, Петр.

Поглядят они друг на друга, полюбуются, отметят, что будто и не было двухлетнего перерыва в их служебных отношениях, будто просто из очередного отпуска вернулся в колонию Медведев.

— Не сидится? — улыбнется Львов.

— Не сидится, — согласится Медведев. — Думаю отряд взять.

— Ну и бери, — улыбнется начальник колонии. — Кому, как не тебе? Ну а пока давай-ка на планерку, друже, опаздываем…

Встретят Медведева там давние знакомые объятиями, посмеются, похлопают его по брюшку. И вся атмосфера наполнится неким духовным слиянием этих красивых и сильных мужиков, предощущением ими какого-то большого общего дела. А всего-то дело это — охранять нашу зэковскую компанию. Чудно. Ну, что ж, рассядутся они за большим зеленого сукна столом, лица вмиг посерьезнеют, деловыми мужики станут. Ведь рядом бюст Ленина, портрет Дзержинского, библиотека политической литературы, кубки да грамоты — идиллия, а не Зона. Живи да радуйся.

— Начнем, товарищи! — всех окинув строгим взглядом, скажет Львов.

И доложит дежурный помощник начальника колонии, что за время его дежурства, скажем, произошло: две пьянки, одна драка — без тяжелых травм, синяки; незаконная покупка тушенки в столовой из общего котла, восемь банок.

И верно, утверждаю: за отчетный период других важных событий в жизни Зоны не случилось. Да, Бакланов, Цесаркаев и Кочетков набили морду выходящему скоро на волю Синичкину, и было бы странно, если бы этого не случилось: к нему отношение у всех одно — неважное.

— А что за пьянки? — грозно спросит Львов. — Откуда водка?

— Разбираемся, — вздохнет дежурный.

Кто ж из зэков признается, откуда водка? Нет, лучше пойманный в изоляторе отсидит, но сдать того, кто водяру ему пронес, — западло, нельзя.

— Передадим дело в прокуратуру, — на всякий случай говорит Львов.

Но кто ж за пьянку передаст? — это он так, чтобы разбирались, не бросали это дело.

— Что там с Синичкиным?

— Что, что, морда набита, наколку, говорит, поставил себе сам, — мрачно буркнет дежурный, — но заявление в прокуратуру он писать отказывается.

— Правильно, себе дороже, ему через три дня выходить.

Ну, расскажет дотошный майор Баранов, что, мол, раньше Цесаркаев защищал Синичкина и того не обижали. Но за это он, попадая вместе с Цесаркаевым на личное свидание, якобы закрывал глаза на то, что мать его принимала ночью этого самого защитника…

— Что значит — якобы? Так принимала или нет? — вопрошает начальник колонии.

Пожимают плечами офицеры — сие есть тайна.

Присуждает взволнованный начальник сладострастцу-кавказцу шесть месяцев, всем остальным упомянутым, кроме уходящего и неразгаданного Синичкина, — по десять суток изолятора.

— Нет, — говорит, — дайте-ка и этому Кочеткову шесть месяцев, он созрел для более весомых сроков.

Фиксируют все офицеры и клянутся бдеть денно и нощно за комнатой свиданий, что так легко становится местом столь мрачного разврата. А Баклановым займется Волков.

Похмурится Львов, почешет за ухом.

— Ну а с планом как?

— Как… как обычно: перевыполняем. А также заготавливаем картоху и овощи на зиму.

— Правильно, — смягчается тогда подполковник Львов, говорит мудрое: Готовь сани летом, а телегу зимой.

Все радостно кивают.

— А вот, — выскочит какой-нибудь вздорный лейтенантик, — вопиющий случай! Во вторую смену, в промзоне, в швейном цеху одели душевнобольного Стрижевского в женскую одежду!

— Как так в женскую одежду? — вскинется радетель моральных устоев Львов. А подать мне переодевших!

Все тут потихоньку посмеются, а лейтенант, возможно, растеряется, он-то уже свой суд свершил.

— Виновный, Чирков, что сшил ему женскую косынку и платье, уже в изоляторе! — доложит.

— Вот так… В женскую одежду… — успокоится Львов. — Правильно, изолятор. — Но тут вспомнит, может быть, и о стебанутом Стрижевском. — А чего ж этот Стрижевский у нас делает? Почему не отправлен в психбольницу?

Похмельный майор медслужбы тут как тут.

— Нет, — говорит, — разнарядки на этап на данного больного. Ждем… — и икает при этом майор медслужбы, — не первый месяц… Бывает, и больше года ожидаем.

— Да они ж за год его в Софи Лорен приоденут!

Посмеются офицеры шутке Петра Матвеевича.

Незадачливый лейтенант ввернет еще более глупое, но — факт…

— А вот Пеночкина застали за… В общем, к приводу швейной машинки приделал, понимаете, искусственную эту… Ну, влагалище, и…

— Какое искусственное? — не поймет подполковник.

— Да сам слепил из…

— Из гуммиарабика, — подскажет кто-то. Есть в цеху такой материал — черт знает для какой надобности он там, вполне возможно, для той самой.

Поморщится и вздохнет начальник колонии. Совсем плохо станет лейтенанту.

— Да, вот еще раз представляю тем, кто у нас недавно. Остальные-то хорошо его знают… — покажет Львов на героя моего повествования. — Медведев Василий Иванович, опытный товарищ, бывший замполит Зоны, он со всеми пятнадцатью отрядами справлялся, а вы сейчас мне ноете тут, что тяжело. Направляем его в шестой отряд, там он сейчас нужнее всего.

— Если доверите, не откажусь! — встанет, оглядит всех орлом старый служака, поведет перебитым крылом-рукой, еще в войну простреленной, плохо сгибающейся.

— Как не доверить? — любовно оглядит верного служаку своего начальник наш. — Родина оценила труд Василь Иваныча орденом, это ли не доверие?

Доверие-доверие, только второй орден на нас уж не заработаешь, мог бы и приусадебным хозяйством заняться или эти, как их… корни и сучья затейливые крученые собирать, тоже дело, больно их много в близлежащих лесах — корежит лес природа, будто мстит за что… Нет, поди-ка — снова к нам, затуманивать головенки зэкам байками о всеобщем благоденствии, что наступит, ежели они бросят озоровать-грабить… Ну, давай дерзай, Василь Иваныч, Мамочка наша, мать вашу…

…И выйдут все на свежий воздух, закурят под плакатом "На свободу с чистой совестью" и подумают: нет, не зря утро прожито, а жизнь удивительна и прекрасна по большому счету. А вечерком можно по случаю прихода Иваныча и сообразить шашлычка на природе — она ведь шепчет, шепчет… Ну а пока разбредаются по Зоне, по уготованным им судьбой и штатным расписанием местам…

ВОЛЯ. ОРЛОВ

Для неприхотливого взгляда Зона — не худшее из подобных поселений — могла бы показаться этаким городком-пансионатом, тут тебе и волейбольная и баскетбольная площадки, турники да брусья, летняя эстрада, где в эти дни по выходным показывали веселые и патриотические фильмы из жизни советского народа. Зимой же зэки окунались в сладкую киношную жизнь в зимнем клубе, в мир мудрых мыслей — круглогодично в библиотеке, в мир грез от распаренного тела в бане, а в наиболее сладкий мир чревоугодия — в столовой.

Весь этот, казалось, вполне пригодный для человеческих экземпляров мир окаймляли чистые асфальтовые дорожки, что вели невольников в центр Зоны, где возвышались два ухоженных фонтана в окружении аккуратно подстриженных газонов и цветочных клумб — ну прямо дворянское гнездо…

Все это не могло, безусловно, хоть на миг заглушить в них тяжкое состояние неволи, безнадеги, под стать которому складываются и мысли, и чувства. Одному состояние это нашептывает раскаяние, а от него и к высотам нравственным, к очищению — один шаг. Другому здешняя жизнь-нежизнь подсказывает остервенелое убеждение, что главное — не попасть-ся, в другой раз сделать умнее, но отказываться от прежних жизненных ценностей, воровских, скажем, — упаси боже… Но и над теми, и над другими ежедневно висит тоскливое осознание своей отверженности, ненужности, и тем унизительнее становится существование. Именно в такой миг чаще и раскрывается вся человеческая сущность, старательно оберегаемая на воле.

Рядом с фонтанами стоял большой стенд наглядной агитации с портретами членов Политбюро ЦК КПСС, именуемый зверинцем. В верхнем левом углу стенда покоились медные барельефы трех бородатых основоположников "Берендеева царства" — коммунизма. Их ласково звали "три мудака". Черный ворон по своему преступному умыслу выбрал именно этот стенд для оправки естественных надобностей. Жирные белые полосы на бессмертных ликах приводили в исступление замполита. Зверинец усердно драили тряпками шныри, смачно плевали на вождей, с трудом удаляя засохшую клейкую массу. А на рассвете ворон обязательно садился на стенд и прицельно помоил великих коммудистов… Дурной пример птицы подмывал зэков сделать то же самое, но на зверинце сидеть — западло…

…А душевнобольной Стрижевский, бывший выпускник юридического факультета Ленинградского университета, любивший больше всего прозаика серебряного века Ремизова, читавший запрещенного Бердяева и лично знакомый с великим подводным странником Жаком-Ивом Кусто, в двадцать пять лет прошедший с экспедицией через Каракумы, а в тридцать один чуть было не защитивший диссертацию по "Принцессе Турандот" и творчеству Станиславского, умница, путешественник, убивший свою сквалыгу тещу, сидел в черном от грязи белье и улыбался, вспоминая, какой он был красивый днем, когда его кружили в танце и улыбались ему…

А душевно здоровый и насмерть запуганный джигитом Цесаркаевым "балерун" и романтик Синичкин, любимец курса, позер, человек тонкий и нервный, любитель девочек и крепкого столичного кофе, лежал в углу барака, предвкушая близкую волю, готовый на все ради нее. Да, его опять побили эти двуногие свиньи и предлагали ему самое ужасное. Но он выдержал, он не поддался им, как поддался тогда, когда пришел в Зону, и еще много раз. И когда отдавал в дни свиданий свою мать этому подонку, и тот ночью приходил к ней, а он, Синичкин, сидел в соседней комнатке-кухоньке и плакал, как ребенок. И мать терпела, потому что знала — это ради него, сына, чтобы ее кровинушку не трогали в этом проклятом месте. И он терпел, потому что знал: это все ради того, чтобы однажды выйти на волю целым и невредимым, сохранить зубы и ребра и увидеть свой балетный класс.

Могли ли помочь этим — душевнобольному и здоровому душой — те, что заседали утром? Конечно же нет, это только им кажется, что что-то в их власти…

А в чьей же? Ну, вы же сами знаете, зачем эти вопросы?

Во власти Того, кому было угодно потом распорядиться жизнью этих двоих самым лучшим образом; возможно, с учетом тех мук, что приняли здесь эти две грешно-безгрешные души.

НЕБО. ВОРОН

Да чем они могут помочь, эти глупые люди, похожие друг на друга. Я, ворон, знаю, что никто не нуждается в их помощи, лживой в самом основании ее…

Стрижевский был беспощадно избит и выброшен с крыши второго этажа, за что и получил помутнение в мозгу. Не надо было ему защищать в комнате свиданий свою молодую жену, поверившую капитану Волкову в досрочное освобождение своего супруга. Узнав об измене жены, Стрижевский набросился на капитана с кулачищами и в ответ получил не один удар сапогом и дубинкой по голове, а пытаясь скрыться на крыше, был настигнут солдатами, прапорами и случайно сброшен головой вниз. Этот полет и привел Стрижевского в сегодняшнее состояние.

Стрижевскому Он дал скорое успокоение на уютном кладбище в Ленинграде, а перед уходом туда освятил его мечущуюся во мраке душу, отчего за две недели до смерти блаженный человек читал на память Велимира Хлебникова и Алексея Толстого, пел красивым голосом, очаровав этим чудесным явлением все равно любившую его жену. И, похоронив убийцу своей матери рядом с ее могилкой, красивая седая женщина ходила к почившему, снова любимому мужу, скорбя о столь безвременном уходе проснувшейся великой, по ее мнению, души.

Душа Синичкина нашла утешение в одном из престижных театров, где он, занимая должность не столь уж великую, упивался искусством, глядел на своих и чужих кумиров и насыщался большой любовью ко всему прекрасному, что было в нем всегда. Он стал большим теоретиком сцены и вскоре написал диссертацию о творчестве Станиславского, которую приняли на ура, потому что ничего подобного о мастере театроведы еще не читали. Синичкин стал вхож в большие дома столицы, пока давняя порочная страсть не привела его в лоно себе подобных, и он забылся в их кругу, почитаемый, гонимый, талантливый и непонятый. Он ни о чем не жалел, и его никто не жалел. Мать умерла, не простив ему ничего. И он не простил ей ее второго мужа, что однажды ночью налег огромным своим животом на прямую, уже балетную спину пасынка, разжигавшего его похотливые фантазии округлыми, обтянутыми формами. Оправившись тогда от страха и боли, он со сладостным ужасом ждал снова чего-то подобного, и в балетной среде пришло оно к нему неизбежно и, как оказалось, навсегда… Часто он вяло думал, что лучшие годы его жизни прошли в тюрьме, где он хоть к чему-то стремился — к воле, скажем…

…Или этот интеллигент, автор сего повествования, который почему-то уцелел и не был убит в одну из ночей. Хоть он здоровый, не робкого десятка, держал под подушкой нож, и было бы много кровищи, но мог ли кусок металла спасти его от толпы урков, которые никак не могли понять, кто он — свой… чужой… Или журналист Хельсинкского соглашения…

ЗОНА. ОРЛОВ

— Кар-р-р-р! — Здоровенный черный ворон сел на подоконник зэковского барака и, выпучив свой иссиня-черный глаз на стеклянную банку с янтарной жидкостью, распушил на шее перья и склонил голову набок, изучая этикетку с надписью "Золотой улей". Это была сладкая, приторная паточная бурда.

— Привет, Васька! — окликнул его Лебедушкин, крепкий зэк лет двадцати, бережно раскладывавший на тумбочке нехитрую снедь, приобретенную в колонийском ларьке: хлеб, пару банок кильки в томате, несколько пачек сигарет, пачку чая и банку сиропа "Золотой улей": много ли купишь на восемь рублей месячной отоварки. — Батя, кишкодром готов!

— Ну и нюх у него на эту патоку, — ласково проворчал средних лет осужденный Воронцов с изуродованным глубоким шрамом лицом. Он степенно подошел к своей койке, небрежно швырнул на нее сетку с отоваркой, сам тяжело уселся рядом. — Сгоняй пока в каптерку, отнеси лишний харч, — он кивнул на сетку, да чай поставь, а я банку открою.

Минут через двадцать они сидели друг перед другом и пировали… втроем… Ворон глотал кусочки хлеба в сиропе, закусывал килькой, а потом опять клянчил у Лебедушкина патоку "Золотой улей".

— Не балуй мне птицу, — строго сказал Воронцов. — Больше ему от нашего стола не перепадет, самим мало, а ну, кыш!

Ворон укоризненно посмотрел на хозяина, словно понимая его речь, и принялся пить воду, налитую ему в консервную банку, провожая голодным взглядом исчезающую с тумбочки снедь.

Никому, кроме Бати-Квазимоды, ворон Васька в руки не давался. Лишь изредка дозволял себя погладить, но при попытке его взять и насильно подчинить чужой воле тут же пускал в ход весь свой оборонительный арсенал: хищно клевал, бил мучителя крыльями по лицу, когтями раздирал в кровь жесткие зэковские руки.

Свобода была этой птице милее любого угощения, и маниакальное к ней стремление вызывало у зэков сколь уважение, столь и глухое недовольство — они чувствовали, что птица сильнее: ворон в любую минуту может взлететь и послать всех свысока и подальше. Он был вызовом в этом мире, где все были несвободны.

Единственным, кому ворон прощал все, с кем был покладист и несвоенравен, был его страшноватый хозяин. Кличку Квазимода разменявший пятый десяток вор-рецидивист Иван Воронцов получил за дефект физиономии — ее портил рваный шрам, рассекавший все лицо — от скулы по брови до лба, придававший Ивану сходство с известным литературным персонажем. Поврежденная пулей кожа исказила лицо — левый глаз смотрел в небо, даже если правый был устремлен к земле.

Выгодно отличали побитого жизнью Воронцова мощный треугольный торс да огромные кулачищи размером с кувалду. Все это было от привычки с детства к тяжелому физическому труду, что сделал его чуть согбенную фигуру сухой, а кожу от работы на воздухе гладкой. Столь же ослепительно гладким был его всегда выбритый до полированного блеска череп, что вкупе с резко и мужественно очерченным подбородком, правильным, почти римским носом и ровными морщинами на лбу придавало Квазимоде ту степенность и свирепую резкость одновременно, что так ценятся здесь, в Зоне.

НЕБО. ВОРОН

Влияние его не распространялось на мои умственные занятия и метафизические наклонности, но характер мне Квазимода передал свой — нетерпимость, жестоковластие над слабыми и пустыми. Это и отталкивало теперь от меня моих добродушных и вялых серых ворон, с которыми я общался вне Зоны. Я буквально заражался от общения с хозяином жестокой силой, что меня, по большому счету, не радовало, и избывать ее приходилось потом в одиночестве — долго и не всегда успешно.

Я чутко улавливал настроение своего хозяина, знал, когда надо позабавить нехитрыми своими уловками, а когда просто тихо умоститься на широком его плече, прильнуть к шее, щекоча его мягким крылом, сделаться молчаливым и все понимающим слушателем-собеседником. В такие минуты Батя выкладывал мне все самое сокровенное. В единственно же доступном языке нашего общения, умещающемся с моей стороны в хрипловатом "кар-р" да одобрительно урчащем "ках-х", были все оттенки моего согласия или недовольства, веселья, страха и понимания — главного, чего ждал от меня хозяин. Он слышал меня, и этого ему было довольно для успокоения своей жесткой души. Я же видел, как теплел его взгляд после моих разговоров, как сходила вечная угрюмость. В минуты этой наивной откровенности даже казавшийся устрашающе-безобразным шрам как бы распрямлялся на посветлевшем лице. Тогда был заметным и настоящий возраст его — за сорок лет. Это золотое время в жизни мужчины, когда молодость еще не ушла, но коль расслабится человек, испугается возраста, и начинается исподволь, едва заметное угасание организма, его движение к исходу. Батя, похоже, событие это в своей душе прозевал, не заметил и теперь неуклонно двигался в сторону заката. Хотя была во всем еще крепкая мужская закваска, тело у таких и в шестьдесят лет выглядит на сорок. Мудрые женщины таких чувствуют, для них возраст не помеха, важно осознание мужика молодым и вечно сильным. Впрочем, это теория, что я могу знать о земных женщинах? Все — и ничего. Ках-х…

ЗОНА. ОРЛОВ

Батя в последние годы как бы увял, его существование определялось только одним — работа, работа, работа… Работы властно требовал каждый мускул его поджарого тела, и только тогда пульсировала в нем по-настоящему живительными силами кровь; ее, работы, настоятельно требовал мозг, дабы хоть так немного забыться от дум и окружающей мерзкой действительности.

В иные же дни ошалелая страсть к работе вдруг остывала, и Батя наглухо замолкал и все свободное время валялся на койке, тщательно выискивая в журналах приключенческие рассказики.

Читал их запоем, по два-три раза. Он блуждал в своем воображении по тем странам-океанам, куда уводили лукавые врали-рассказчики или суровые бытописцы своей непростой, полной отваги и приключений судьбы. Прочитав очередной такой рассказ, Батя закидывал руки за голову и мечтательно, по-детски восторгался: вот это люди! Вот судьба так судьба!..

В такие дни ему никто не мешал, никому не позволено было тревожить Квазимоду дурацкими расспросами, только новичку, салаге Володе Лебедушкину позволялось в эти священные минутки быть рядом с Батей, который неожиданно щедро для своей закрытой натуры делился с салажонком открытыми им островами и необычайными приключениями.

Лебедушкин мотал срок в Зоне всего девять месяцев, не догуляв на воле и полгода после первого срока. На него он попал по малолетке, по дури. Не видавший за свои неполные шестнадцать лет ни приличной одежды, ни внятной трезвой жизни родителей, он шатался по улицам, пока с таким же дружочком-камсой не побил одного робкого парнишку, с которого в знак победы на глазах его ревущей девчонки юные хулиганы содрали вначале часы, а затем джинсы и почему-то ботинки не их размера. В суде эти дела о снятых ботинках и сбитых зимними вечерами шапках решаются споро и без особых разбирательств.

Но и то правда — нужно ли что-то объяснять строгим теткам народным судьям, да и поймут ли они страдания юного пэтэушника, что столь долго в зыбких и пугливых своих грезах форсил перед знакомыми девчонками в этих самых джинсах мечте каждого пацана семидесятых. Ни за какую пэтэушную стипешку не купить было вожделенные портки. Дружку-переростку достались часы и никчемные ботинчонки, а ему, Володьке, — рабочие штаны американского ковбоя. "Небось папочка купил козлу", — успокаивал себя джинсовый Робин Гуд, когда жестоко мантулил богатенького парнишку. Девчонка привела милицию, и Володьку взяли. Поносить обновку не успел — укатил на "шестерик" в детско-воспитательную колонию. Совершеннолетие справил, перевели во взрослую, но был там недолго: глухонемая мать вымычала ему помилование в высоких ментовских кабинетах, отпустили к ней родного сыночка — повзрослевшего, хриплоголосого, злого на жизнь и беззащитного внутри.

И опять какая-то глупая драка, в которой вчерашнему зэку хотелось показать себя мужчиной, защитником угнетенных. Не сдержался, когда услышал в свой адрес матерщину, проломил головы двум козлам.

По-другому быть-то и не могло. Это стоящий рядом робкий человек в шляпе или не сидевший одногодок Володьки отмолчался бы, а он, Лебедушкин, прошел школу Зоны, где первым делом у людей крепких воспитывается обостренное, маниакальное иногда чувство собственного достоинства, гордости. До болезненной мнительности доводит в этом плане себя здесь зэковский люд, и тогда любое вскользь вброшенное слово может стать на воле причиной драки, поножовщины, убийства.

И потому, когда на свободе задел честного фраера Володьку случайный гнус пьянчуга, Лебедушкин ринулся в драку.

На этот раз суд дал строгий режим…

НЕБО. ВОРОН

Кар-р!

Необузданный гнев, ощущение физического превосходства служат дурную службу многим, кто на моем веку слыл в Зоне настоящими парнями, рыцарями без страха и упрека. Выходя на волю, где взаимоотношения людей строятся часто на подлости, открытой лжи и оскорблениях, эти умеющие постоять за себя братки Зоны без лишних объяснений расправляются с обидчиком. Часто это случается глупо, можно бы отшутиться или просто уйти от гадкого человека. Но у них все всерьез и на полном накале страстей. Результат — все та же Зона, откуда и сунулся браток в вольный мир со своим уставом.

Этот же Лебедушкин, озлобленный на весь белый свет, поставивший крест на своей молодости, появился в Зоне уже как ее человек, которого воля отторгла потому, что в ее подлые законы он не вмещался. Лебедушкин пришел в Зону уже окрепшим бойцом, которого зло в его нескладной жизни вынуждало на постоянный отпор. И чем это могло закончиться среди не менее горячих голов здесь неизвестно, не будь он вовремя замечен моим хозяином. И это предопределило, что остаток своей беспутной жизни неплохой по сути человек, Володька Лебедушкин, провел без диких драк, к которым уже был готов его переполненный горем и силой молодой организм. Именно сила и притянула к Бате его, или "Сынку", как ласково звал не склонный к сентиментальности Воронцов этого озлобленного парня, видя в нем себя — молодого, готового смывать оскорбления кровью, и только кровью.

А что в этом плохого; кажется, именно так всегда и было там, внизу; на том и стоит человек…

ЗОНА. ОРЛОВ

Но не как к силе физической, какой было немерено в коренастом Квазимоде, прибился к нему Лебедушкин; чувствовал он иную, сокрытую в тайниках души того нерастраченную мощь, и она влекла его к угрюмому стареющему зэку.

Вдвоем они предавались в свободное время каким-то только им понятным заманчивым мечтаниям, разгоняя фантазию свою до небывалых и абсолютных высот. Зэки вокруг посмеивались — вот новая парочка образовалась, подавил Квазимода молодого и дружит с ним, услаждая его и себя мечтаниями. Говорить об этом тяжелому на руку Бате, конечно же, боялись, иное же что-то домыслить в отношениях двух мужчин, тихо воркующих после отбоя, испорченность зэкам мешала. Сошлись на том, что живут эти двое безгрешной, но очень странной друг к другу любовью — как отец и сын… Да так оно и было.

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Оторва Васька, чернокрылый плут!.. Когда в последний раз за незаконку пронос чая в Зону — я две недели сидел на киче, опухнув без курева и оглохнув без человечьего слова, и Сынка не "телился" передать мне с кем-нибудь хоть малость табачку, я злился на него, а оказалось — зря: не было у него ну никакой возможности, дубаки-звери в охране попались.

Только Васька прилетал каждый день; смотрел на меня через решетку ШИЗО, будто раздумывая, как помочь хозяину. Наконец Сынка дотумкал: привязал к клюву поддавшегося ему Васьки — уважал тот моих друганов… — пакетик с махоркой. Ворон прилетел радостный, посидел в думах, что делать.

— Ну, иди ко мне… — ласково позвал я глупую птицу. — Пролезь вот здесь, — показал на зазор меж сеткой.

Васька посмотрел туда и — божья тварь! — просунул голову в дыру, а затем через решетку в открытую форточку сбросил прямо в руки пакетик с махрой.

У меня слезы на глазах навернулись от разумных его действий. Он, поняв, что сотворил большое дело, закаркал, будто возликовал.

Тут уж я испугался, зашикал на него:

— Ч-шь, ч-шь!.. Замолкни… Увидят — пристрелят, стерва!

А он, видать, обиделся на мою грубую интонацию, оскорбился и сразу улетел — Володьке жаловаться. За утешением подался.

И после этого семь дней, сколько я досиживал, носа не показывал — серчал на меня. Вот же гордая птица, не скажи ей ничего…

Мириться прилетел, когда я отбыл наказание, в первый день. Мы с Сынкой выкурили по сигаретке после моей кичи, прилегли в бараке, а он, Васька, тут как тут — нарисовался. Меня-то небось и не ожидал увидать, на ночлег прилетел — ночевал только под нашей с ним кроватью.

Обиделся, но ждал. Так и сейчас, в руки-то сразу не пошел, пролетел мимо, залез под койку, каркнул оттуда легонько и затих.

— Ничего, явится… — успокоил я Володьку. — На измор берет… не тронь его пока.

ЗОНА. ОРЛОВ

Отношения между вороном Васькой и зэком Иваном Воронцовым простыми назвать никак было нельзя. Бывало у них всякое — неделями дулись-обижались, сидя в двух метрах друг от друга. Васька в такие дни больше внимания уделял Сынке, стараясь возбудить в Бате ревность. Батя был глух к такому чувству, тупо смотрел на них, щебечущих, зная — все одно в конце концов ворон прилетит к нему. Квазимода напоминал старого мужа единственной в округе молодухи, которая ему в отместку гуляла с красавцем соседом, но приходила ночевать к старому козлу, что осыпал ее дорогими дарами. Он бы очень удивился, узнав о таком сравнении, как удивился бы, что изо дня в день я методично записываю его жизнь, равно как и никчемную жизнь Лебедушкина и других персонажей Зоны, в которой имею честь находиться уже пятый год.

Это треть срока из положенного мне городским народным судом столицы нашей великой Родины — Москвы. Столь большой срок, отмеренный мне этим самым справедливым судом в мире, не особо, а точнее, никак не соответствует деяниям, что привели меня сюда. Но ничего не поделаешь — теперь скорбные сии обстоятельства я могу спокойно и очень долго излагать вот на этом листе бумаги да в прошениях о помиловании, что, подобно другим зэкам — насильникам, убийцам и ворам, шлю с завидной педантичностью в высокие инстанции, символизирующие в нашей великой стране победившего навсегда социализма законность и справедливость.

НЕБО. ВОРОН

Да, кстати, вот этот персонаж Театра Жизни — Зоны, коему за писание в тетрадках и умные разговоры вскоре прилепят кличку Достоевский.

И — весьма точно, ибо я читаю его опусы на расстоянии и должен заметить, что пишет он в духе жесткого реализма и сам несколько отличается от всех. Интеллигент, светлая голова, на воле — предтеча новых направлений в чудной науке биокибернетике, он в силу воистину невнятных причин зачем-то помещен репрессивной машиной в этот приют скорби и пороков. Ценность такового шага для страны сомнительна, сообразность наказания содеянному — относительна, только лукавый в силах объяснить его здесь нахождение.

Взяв на себя скорбный труд быть в меру сил Утешителем сидящих тут, я не вправе судить (наподобие нелепых в большинстве своем земных судов) о правомерности заявления сюда того или иного персонажа Большого Театра Жизни. Судьбой начертано быть на сцене каждому типажу, роли расписаны, занавес распахнут, гремит на плацу Зоны из репродуктора маршевая музыка, сотворенная незримым дирижером с хвостом и копытами… Действо началось… а потому где должен быть пишущий Орлов и достоин ли места здесь — не нам решать…

Другое дело, что мои личные предпочтения и симпатии восстают против такого нерационального использования столь незаурядного человека, но… тому, видать, есть причина. В дальнейшей же его судьбе я вижу счастливые перемены, что позволят ему в полной мере реализовать свои способности и знания, обретенные в престижном московском вузе. Потому я за него спокоен, более того — впереди в жизни его ждут важные и приятные обстоятельства, а падение на дно, равно как и хроника здешних событий, очень поможет создать Картину Жизни, для чего и я тоже послан в Зону.

ЗОНА. ОРЛОВ

Я отвлекся и нарушил данное себе слово — не писать о собственных переживаниях. Изменю же свое решение, коль скоро здешняя жизнь не будет давать мне уже никаких импульсов для ее изучения.

Итак, история отношений Квазимоды и ворона насчитывает уже несколько лет. Самое странное, что за это время черная птица, о существовании которой вяло догадывается администрация Зоны, не была ею отловлена, посажена в карцер или торжественно расстреляна при всем честном зэковском народе. Только чудом я могу объяснить ее удивительную неуловимость.

Подобрал же Батя ее когда-то израненной, кем-то до того мучимой. Ворон был явно не жилец, что прибавляло зэку еще больше решимости выходить его. Ведь любая птица в Зоне — это символ воли, счастливой возможности увидеть, как кто-то взмывает в небо на глазах у изумленной конвоирской шатии.

Выходить птицу, дать ей возможность взлететь — шаг своего рода мистический, что предопределяет как бы и твою здесь судьбу.

Квазимода чуть ли не силой вталкивал тогда в клюв ворону размоченный в сухом молоке — где его брал?! — хлеб, ежедневно перевязывал чистой тряпицей перебитое крыло. И выходил-таки немолодого уже подранка. Ворон вначале пытался сорвать клювом повязку, пока не почувствовал, что стрептоцид утоляет боль.

НЕБО. ВОРОН

Да какой там ваш "стрептоцид", позвольте! Я просто не мог долететь к лесу и вылечиться там, и тут уж, конечно, любой земной "стрептоцид", несведущими воспринимаемый как панацея от болезней, помог мне.

О том, в какую я попал переделку, в результате чего чуть не потерял крыло, а значит, жизнь, даже вспоминать не хочется. Ну а будущий мой хозяин действительно проявил терпение и ловкость в обращении со мной, вольной птицей, отчего получил мое безусловное расположение. И я поклялся служить ему в этом пропащем месте.

ЗОНА. ОРЛОВ

Взъерошенный, с тонкой после болезни шеей, ворон походил на маленького алого чертенка. Долго спорили зэки, отгадывая неразрешимую загадку — ворон это или ворониха, но так и не уразумели, кто ж перед ними, потому решили дождаться, когда выздоравливающая птица закаркает по-настоящему — пока из ее горла шли только жалкие всхлипы.

Если не будет крякать, как утка, значит, ворон-батюшка. Так и вышло. И когда закаркал, что вызвало суды-пересуды среди людей, у которых ничего неделями в жизни не случается, как ни противился этому Квазимода, барак порешил — назвать подранка Васькой. Бате хотелось чего-нибудь экзотического, скажем, Сигизмунд или Ричард, но глупая птица уже начала откликаться на Ваську. С другой стороны, рассудил Квазимода, птица-то вроде русская, какой же Сигизмунд или Гамлет?

Зато сродни она ему по фамилии. Успокоился Батя: своя.

Приучил ко многому ушлую птицу ветеран Зоны Иван Воронцов, не мог лишь отучить гадить где не следует. А когда произошел очередной таковой казус, уткнул ворона клювом в помет, и как тот ни противился, пришлось ему попробовать собственного. Когда отпустил наконец провинившегося, ошалелый ворон метнулся в форточку, долго чистил клюв и негодующе каркал…

ВОЛЯ. ВОРОН

Я после этого гадостного случая долго не прилетал к Квазимоде, решив покончить с нашей связью и найти себе более приличного хозяина. Но странное чувство: приглядываясь к людям внизу в поисках лучшей для себя доли — а не служить кому-то, хотел я этого или нет, уже не мог, — мысленно сравнивал очередного претендента на мою бескорыстную помощь и поддержку с Квазимодой, и любой уступал в человеческих качествах моему суровому Другу. Так и вернулся к уроду, проклиная на чем свет стоит эту свою дурную привязанность и вообще нелегкую судьбину, что уготована мне на грешной земле.

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Покаркал он, мстительно так, недельку под окнами, затем — смотрю — пришел. Но, подлец, быть аккуратным до конца так и не научился. На людях, конечно, сдерживался, а под кроватью моей нет-нет да и наделает, разрешит себе слабинку. Ну что — лазил я с тряпкой под койку, а его в эти дни не кормил приучал таким образом к порядку. Птица-то понятливая, выправилась. Ну а Васькой-то его назвали в честь кота Васьки, что тихонько жил в Зоне, развлекая зэков, пока не пришиб покладистое и умное животное дубак-прапор. Не думали мы, что рука у него поднимется, а он гундосил все — "не положено, не положено", и вот выбрал момент, загубил живую тварь. Жалели ребята котяру, любили его все. И ворона в его честь назвали.

А птицу, вообще, ворона, знаете, в честь кого назвали? Легенда здесь такая: вор-он, вор-он, ворует. Они ж любят стырить что-нибудь, если кто зазевался. Хитрая птица, смышленая. Вор он. Народ уж как окрестит — хоть стой, хоть падай… всегда точно.

А мой тоже — вор еще тот. Но все по мелочи, то вот десять копеек приволок, как сорока, на блестящее позарился. Чудной.

ЗОНА. ОРЛОВ

Больше всего боялся Квазимода, что Васька однажды бросит его — улетит к своим: что ж ему, весь век свой коротать среди зэков? Когда это случится? гадал он, отдалял это событие, старался не думать о нем. Мысль эта словно придавливала его к кровати намертво, наваливалась такая тяжесть-кручина, что руки немощно, по-бабьи, опадали и глаза сами закрывались. Словно помирал.

Ведь это потеря Надежды на волю… С другой стороны, не ему ли, Квазимоде, знать, что такое воля и как стремится к ней любая животина. Счастье Васьки: птичьим умом не постиг, что тянет срок вместе со своим хозяином, а то бы и духу его враз тут не стало…

А может, и не улетит, сроднились человек-зэк и ворон. И для него, наверное, Батя стал ближе, чем какая-нибудь вздорная ворониха, успокаивал себя Воронцов.

Не доверился он даже Володьке в самом своем сокровенном желании — загадал он на Ваську, крепко загадал. И все больше проникался суеверной навязчивостью загаданного. Теперь он уже и не мог точно сказать, сам ли этот загад придумал или судьба подтолкнула его, и сделал интуитивно, не понимая. Смешалось все от навязчивых мыслей.

А загад был таков: улетит Васька на свободу — освободится и он, Квазимода. А нет — не доведется Воронцову вдохнуть вольного воздуха.

Ответ на вопрос "улетит — не улетит" пугал Батю. Нет, не смерти он боялся — ее-то он повидал, свыкся. Воли желал Батя, воли — манящей своей недостижимой близостью, далекой и жгуче желанной. Одного и хотел: последний раз пробежать, как пацан, по заветной балке у реки своей, а потом — плыть, плыть и плыть… А уж после того и смертушку с радостью примет его зарешеченная годами душа…

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

После работы я собрал в кабинете начальника колонии весь актив шестого отряда — бригадиров, завхоза, председателя, членов совета коллектива, руководителей и членов секции правопорядка. Вот, значит, сколько людей будут помогать мне — думал, оглядывая недоверчиво косившихся зэков. Они небось размышляли: как будет мести метла нового начальника? Хотя какой же Мамочка новый? Со старыми дырами этот новый. Сидят многие подолгу, а меня и не было-то два года — для Зоны это не срок, она ломает обычное, вольное ощущение времени.

И все же каким я вернулся — злым, равнодушным, старым? Да и зачем вернулся? Средь людей побыть или с новыми закидонами?

Так-так… актов здесь навалом, в основном за нарушение режима. И получается, что из пятнадцати отрядов Зоны мой, шестой, — самый хреновый. Спасибочки… Может, еще не позд-но — домой свалить? Бедокура больше, работы меньше. Каждому хочется не вкалывать, а балдеть. Это мы проходили… Ну что ж, надо вычислять тех прилипал, что втесались в актив, чтобы льготы получить, а самим сачкануть. Потому и катится все ни шатко ни валко, абы как. А льготы, я вижу, стали немалые — поощрительное питание, свиданки, бандероли да посылки, благодарности, и главное — беспрепятственное прохождение судов, когда за тебя ходатайствует администрация об отправке на "химию". А "химия" — это уже почти воля.

За один день эту кучу дерьма, всех этих актов не разгрести. Тут главное не дать активу утомиться, они ведь с работы, надо дать отдохнуть людям. Ну что, поехали. Акт номер один.

— Сычов сидит в ШИЗО?

— Двенадцать суток, — уточнил председатель совета коллектива Сорокин, спокойный работяга, севший за беспечность — кого-то там где-то задавило, кто виноват — бригадир Сорокин, не инженер же по технике безопасности: тот отмазался, понятно…

— Что-то мне здесь неясно… Ну и почему он ударил парикмахера Иволгина?

Оглядываю их. Молчат. Хорошенькое начало, так мы до китайской пасхи разбираться будем.

— Почему? — Вопрос мой повис в воздухе. — С кем дружил?

— С Дробницей вроде… — неуверенно пояснил кто-то.

Приказал я привести этого Дробницу, а сам давлю на них.

— Что ж это вы? — говорю. — Смелее надо быть. Вы посмотрите на себя со стороны. Да таких отрицательный элемент скоро под стол загонит, а может, и загнал уже. — Оглядываю, глаза отводят, точно — загнал. — Вы, наверное, думаете: раз сказал о человеке что-то, значит — сдал, предал?

Молчат, но уже кое-кто глаза поднял. Не понимают, к чему я клоню.

— Но если уж вы вступили в актив, то ваша роль не в молчании, а в противодействии всему гнусному. И здесь сами вы мало что можете, а вместе мы можем все. — Я завелся. — Человек должен ощущать себя в коллективе, тогда он и вас уважать больше станет. Чтобы это молчание было в послед-ний раз, закончил достаточно мягко, чтобы последние слова запали в их души.

Напряглись, затаились, ждут. Тут и Дробницу привели. Независимый, походочка блатная, волосы взъерошенные, отросшие — к воле готовится.

— Здрасьте, гражданин майор, — наигранно спокойно так, через губу здоровается, сопляк.

Все ему здесь нипочем, и в сторону актива даже не взглянул. Помнил я его, как же, нарушитель был ярый — дрался, выпивку находили, кололся — в общем, весь набор…

Смотрю по списку — да, ему через две недели на свободу, звонком освобождается — срок до конца досидел. А мог на два года раньше выйти, но это не про него, этот — не мог. А что ж он подстрижен-то так, под черта какого-то?

— Известно кто подстриг… парикмахер ваш, — уязвленно отвечает этот Дробница.

— А скажи мне, почему Сычов в изоляторе? — спрашиваю.

— Ну, парикмахеру надавал пачек, — юлит. — Только я-то тут при чем? У них свои разборки… — пробует возмутиться, но тут же сникает под моим взглядом.

— А может, и при чем, а? Он в зависимость к тебе попал, верно?

— Какая зависимость? — взвился. — Ну, говорил ему, чтобы на глаза не попадался, а то кочан сверну. Ну и что, мало такого у нас говорят…

Все я понял, цепочка замкнулась, а враки на лице у него написаны.

— Понятно, — говорю, — пять лет отсидел и ни хрена не поумнел. А ведь тебе уже сколько?

— Двадцать восемь, — бурчит.

— Ну вот. И двадцать восемь нарушений у тебя… а тут притих, волосы отращиваешь…

— А че? — снова бурчит. — Положено, срок вышел.

— Выйдет, а пока две недели посидишь в ШИЗО, да обреем заодно. То-то девкам будет на загляденье — лысый кавалер.

— За че!

— За подстрекательство, осужденный… за него.

— Я не подстрекал! — заорал уже в истерике. Слезы на глазах. — А если б он порешил себя, тоже я виноват, да?!

— Помолчи, ботало, — сморщился я, не жалко его было — противно. Сопит, убить готов, глаз красный на меня косит, гаденыш. — Ничего ты не понял, говорю. — Еще тебе надо посидеть, наверно. Впрочем, гулять с твоим характером на воле недолго придется. Вернешься… А на воле вот радость-то матери — сын алкаш… Помню, как она плакала, образумить тебя хотела. Куда там, сам с усам. Драгун!.. — Оглядел я его сутулую фигуру — не мальчик и не мужчина, одно слово — зэк. — Жена-то сбежала от тебя? — давил на больное, сам уже не знаю, почему остановиться не мог.

— Не ваше дело, — огрызнулся, сверкнул волчьим глазом.

И тут случилось то, ради чего сегодня я и собрал всех, и тираду эту закатил сейчас этому долбану Дробнице. Прорвало моих активистов!

— А ведь напрасно говоришь ты, что невиновен… — вдруг неожиданно осмелился, прокашлявшись, завхоз Глухарь. — Я ж слышал, как ты грозил Сычову: мол, если глаза мои тебя завтра увидят — морду расквашу… — Глухарь набрал воздуха, все же решился на поступок. — А когда он к тебе на поклон пришел, тут ты уже барин. Набей рожу парикмахеру — приказываешь. Слышал я, что говорили…

Ай да завхоз, ай да передовик совхоза имени Ленина!

— Иди… Дробница. — А когда он вышел, я к активу обратился: — А если бы он поставил более жесткие условия Сычову? И тот бы пошел убивать человека? А вы бы промолчали… Вот потому для этого же Сычова не вы, актив, а отрицаловка — авторитет, к нему бы он за помощью обратился. Подумайте, — говорю. — Буду собирать вас всю эту неделю, каждый день.

И собирал. Пока не вошли в рабочий ритм, пока не забрезжило впереди, пока туманно, но — ощутили злополучный мой отряд не как кучку, плывущую неизвестно куда, в лучшем случае в изолятор, но как коллектив, где каждый думает о ближнем. Какое сообщество людское без коллектива? Ну и что, что Зона, люди-то остались людьми…

ЗОНА. ОРЛОВ

Вытащил майор Медведев любимый еще с фронта "беломор" (если достать тогда удавалось — дефицит был страшный, на махре отвоевали), постучал папироской по ногтю большого пальца, задумался, уставясь на нетронутую стопку актов: сколь же еще здесь вчерашней крови, замешенной на тоске, безделье, алчности, злости, мести… Откуда все оно в человеке и как это утихомирить в нем? Неужто это навсегда? Всегда будут такие же тюрьмы, и новые и новые Василии Ивановичи станут идти в новые и новые Зоны, чтобы пытаться совладать с мракобесием души? Неужто это и есть один из неизменных путей человека на этой Земле — лучшей из планет?

Кто ответит? — книги? Бог? материализм?

Приходят и уходят Дробницы, и хоть задолбай их, усмехнутся криво и уйдут на волю пить-гулять, пока на утренней похмельной кухне не хватанут нож да не пырнут вчерашнего товарища. Как это печально… И зачем же корячиться с ними здесь, если кухня эта все равно случится, пиши бумажки-акты, не пиши — все одно…

Кто ответит?

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Нет ответа.

Закрываю я кабинет, а на выходе из барака замечаю — у тумбочки дневального нет, полный бардак.

На улице зэки, чинно гулявшие в тапочках возле своих отрядов, пытались мне не попадаться на глаза — те, кто меня помнит. Знают мою придирчивость.

Вон, на волейбольной площадке Дробница этот, а с ним кто? Друг Крохалева Гуськов, знаком. Ага, увидели меня, прощаются, сейчас постараются улизнуть. Та-ак.

— Завтра зайдете ко мне, без напоминания! — издали и громко. Закивали, а я вспомнил — Дробница-то меня ждет. — А… пошли… герой, — зову его к себе.

На вахте заполнил на него постановление о подстрекательстве, передал бумаги дежурному старлею. Тот, пробежав глазами, усмехнулся:

— Да, потерял ты волосики. Говорил я, не донесешь со своим характером их до свободы, — поводил пальцем перед лицом осужденного.

Дробница его будто не слышал, замкнулся, на нас — ноль внимания. Оглядел я его, и ничего к нему не возникло — ни жалости, ни злости, пусто. Шаболда…

— Ладно, — говорю, — признается, не будем стричь, под мою личную ответственность. Пусть посидит, подумает.

Старлей поглядел на меня непонимающе. Мог и возразить: общее правило предписывало в изолятор помещать только подстриженных. Промолчал.

Дробница воспринял это как должное, гордо отмолчался. Прапорщик повел Дробницу в ШИЗО, а я наконец-то поковылял домой, в двенадцать ночи. Все, Иваныч, за что боролся, на то и напоролся. Отдохнешь, когда сдохнешь…

ИЗОЛЯТОР. ДРОБНИЦА

Сука Мамочка, все просек, вычислил. И эти шавки-подпевалы ушки навострили…

Старые зэки говорят, что Зона уже не та… Блатные не держат масть… Теперь любой бык и вора может при всех заложить. И хоть бы что.

Ладно, отлежусь, на волю потолще выйду. Только вот подъем в изоляторе в пять утра — тоска. Зато отбой в девять, отстегивай "вертолет" и вперед кемарить.

Ну надо же словечко-то такое придумать — подстрекательство?! Вот их справедливость! Улик никаких, пожалуйста в изолятор! Видать, эта сволочь, Сычов, раскололся, сломал его Мамочка, ушлый, гад безрогий. Вот не сидится же дома хрычу, нарисовался… Теперь, мол, и тебя, Кляча, расколю. Ага, хрен ему.

А может, сознаться!.. Какая теперь разница… Нет, поглядим — кто кого…

ЗОНА. ОРЛОВ

Дробницу в Зоне окрестили не Принцем, Боксером, Зверем хитрым, Мотылем или, как меня, Интеллигентом, а унизительно — Кляча.

Обидно за кличку до злости. Но если взглянуть на него, образ точен: ребра наружу торчат, большие обвислые уши — вылитая старая лошадь-кляча, жизнью загнанная. Прилипла кличка, никуда не деться…

Злой как черт пришел в изолятор. В кутке уже дрыхли пара урок, на скрежет замка и лязг двери недовольно вскинулись, равнодушно оглядели его и опустили стриженые головы. Свернувшись калачиком, продолжили ловить сеансы в безрадостных снах.

Сплюнул, прыгнул на второй ярус нар, долго крутился, пока наконец не затих, уткнувшись носом в рельефную штукатурку, обметанную бисером раствора и окрашенную в противный серо-желтый цвет. Тошнотворная вонь спирала дыхание.

В параше недовольно урчала вода, и тусклый свет зарешеченной лампочки был мрачен, как в шахте, в которой предстоит ему "рубить" еще не одну смену подряд…

ИЗОЛЯТОР. ДРОБНИЦА-КЛЯЧА

Ну, чего ж тоска-то такая? И близкая свобода не радует, из-за базара Мамочки этого… Прав он в чем-то, гусь подстреленный. Мать извелась, уж и квартиру хочет поменять, чтобы от друганов отвадить. Да как это сделаешь, все равно найдут, в одном же городе шарашимся. А с другой стороны, одну жизнь живу. Хочу выпить — пью… Будто работяги с бетонного меньше квасят? Жена вот… все на квартиру виды строила, на хрена я ей, зэк… а потом вовсе пропала. В городе хоть бы осталась, дочку бы повидать. Да она уж меня не узнает, старого и лысого… Вот житуха перелетная…

А по-другому жить не умею… Кому-то попадется бабенка построже, держит мужика, он и рад, расползется киселем и на дачу ездит. А наш брат свободу любит, чего нам баба, мы хозяева своей жизни.

А потом на воле одна пахота — паши, паши… Отпахал я свое, мне к тридцатнику, а вот медицинская карта как… том Дюма. Пора на отдых, на зарплату небольшую, но без труда. Я свое Родине отдал. Жалко, что на войну не успел, вот там бы я показал, на что способна городская шпана. Нельзя ползти по жизни слизняком и каждого мента бояться, юлить перед властью продажной.

Вот руки бы отрезать рационализатору, кто додумался до такой пакости грубо мазать стенки цементным раствором… Нельзя писать ни карандашом, ни ручкой. Кровью даже не намалюешь о себе памятку — сидел такой-то, тогда-то…

Сдохнешь тут, и ничего после тебя не останется, даже имени.

ЗОНА. ОРЛОВ

Парафинить себя Клячей Дробница позволял только избранному кругу. Работал всегда спустя рукава, еле ворочаясь, казалось, вот сейчас упадет и не встанет. Хотя сварщиком был неплохим, когда не ныл.

А то вот сядет и заведет:

— Ну и на хрена я даром здесь буду надрываться? Дома на шабашке я за такую работу четвертак в день забашляю, а тут вкалывай, не вкалывай — все одно больше стольника в месяц не выгонишь.

Шабашка была его стихией. Он ждал ее, а когда урывал, весь отдавался работе, чтобы потом сладко помнить об этой шабашке. Приварит крыло на вольном "МАЗе" — пару пузырей водки… За нее можно было достать все, что угодно. Но жадный до выпивки Дробница всегда выпивал сам… и попадался, беззлобно сносил наказание, считая это естественным продолжением банкета.

Но… шабашка случалась все реже, все реже и водочка смачивала горло Клячи из-за бдительности контролеров. Он окончательно утерял интерес к работе, серой тенью бродил по Зоне, все больше горбатясь неразрешимым вопросом — как жить дальше? И уже вовсе походил на клячу худым торсом, сутулой спиной и опущенным носом под унылыми глазками.

В последнее время он стал строить дикие планы бежать в тайгу. Не отсюда, а по выходе на волю. Боялся он там надзора над собой легавых-ментов, но больше всего боялся себя — дурного по пьянке, почти невменяемого, способного взорваться по мелочи и натворить опять что-нибудь, и опять — Зона, и поиск ответа: почему меня?

Стырить что-нибудь — пожалуйста, уговаривал он себя. Только не зарываться, стырил — и на дно. Чтоб деньги оправдывали риск, а на мелкую сошку теперь не клевать — хватит, ученые, сопрешь на копейку, дадут — на цветной телевизор.

Две ходки, двенадцать лет пахоты на "контору" и "хозяина", отложили отпечаток и на здоровье — на производство он не пойдет, это точно, не нужны ему все эти райисполкомовские комиссии по трудоустройству. А на завод и не возьмут теперь — рецидивист, молодежь им испортит. Привыкший искать вину всегда на стороне, он и в подорванном здоровье своем винил "хозяина", в неудачах жизни же виновата была, по его мнению, "легавка", что не давала ему размахнуться, своровать по-крупному, — тогда бы уж он завязал. Стал бы нормальным человеком, не вором, играл бы в домино и ездил на море. Жил бы как все. Но — с капиталом. Не давали осуществиться этой мечте, а раз так — получи, фашист, гранату!

Мерно качался фонарь за окном, спала камера, спал изолятор, спала Зона, и только неумолкавшая квакушка противно и до тошноты знакомо квакала свою нескончаемую песню — "ква-а-а, ква-а-а". Это значит, что сигнализация под грозным названием "Канонада-сирена" на запретке работает, что все нормально, что заключенные на местах… Квакушка эта была чувствительной дамой — пролетит птица, перекрыв радиолуч, сразу мерзкое якающее устройство издавало свой истошный крик — словно скребли тупым ножом по напряженному зэковскому нерву.

Так ежечасно по девять раз, от отбоя до подъема квакала Зона тем, кто не спал, задумавшимся в ночи и забывшимся в дреме — "ты здесь, ты здесь, ты здесь"…

В ШИЗО звонок подбросил камеру в пять утра. Засобирались угрюмые с недосыпу штрафники, от которых тянуло чем-то тухлым, кисловато-прелым, привычно защелкнули в стены нары-"вертолеты". Кляча, тоже молча, собрал свою "малую авиацию", присел на холодный стул, вмонтированный в пол, и сразу вернулся в истому прерванного сна.

Блаженство это длилось недолго — открылась кормушка, и грязная рука просунула завтрак — каждому по двести граммов хлеба-чернухи и по кружке кипятка. Вот и все меню…

Поплыл день, как в мареве сна… Двоих сокамерников Клячи вывели на работу, что явилось толчком к его долгим возмущенным воплям ("а почему не меня?!"), кои стихли лишь после появления злого прапорщика и удара дубинки по тощим Клячиным ребрам.

Он заскучал, потирая ушибленное место и тихонько матеря злого прапора.

Теперь он упорно и настойчиво, много дней, будет выискивать, на ком бы выместить свою злобу…

Тут-то его грубо позвали:

— Ветрогон! Тебя к майору Медведеву! Быстро, не чесаться!

Он не чесался, он важно шел к майору, печальный и строгий, как гладиатор на последний бой.

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

С утра я побеседовал с тремя осужденными, и картина нарушений в моем злополучном отряде хоть чуть стала проясняться.

Сознался в драке еще вчера дерзкий, но уже потухший в изоляторе Бакланов; Кочетков и Цесаркаев отмолчались, — понятно, зачинщики. Последний, отзывавшийся на кличку Джигит, заинтересовал меня особо. Знал я таких лихих кавказцев, кто удары судьбы принимал стойко и даже с юмором. Этот не страшился самых жестоких наказаний, а значит, если возвысится в Зоне, обрастет преданными дружками, то натворит немало бед, много крови попортит. А возможно, здесь кроется и наркота. Тогда дела принимают более серьезный оборот…

Может, самому мне покурить анашу, чтобы понять, за что зэки могут убить друг друга, что за сила такая в этих обкурках?

Вот и Кляча. Что ж он такой злой-то? Скоро на волю, надо бы злость зэковскую тут оставить. Скоро с нормальными людьми будет общаться… Вон глазом как водит, грозный…

— Здрасьте, — буркнул не глядя и плюхнулся на стул, а сам готов прямо броситься — только тронь. Ничего, это мы тоже проходили…

— А что у тебя за фамилия такая, редкая? — начал я издалека.

— Дятел — по-хохлячьи, — нехотя буркнул зэк.

— Что собираешься делать на свободе? — спрашиваю после тягостного молчания.

— Ну, работать… ну…

— А без "ну"? Надолго на свободу, сам-то как думаешь?

— А хр… шут его знает… — И тут cpaзy его как прорвало. — Ты, начальник, зубы не заговаривай. Я не фраер! Стричь пришли — стригите, и дело с концом. Шерсти же в стране не хватает — нас, как баранов, корнаете. Стригите. И все, остального ничего не знаю. Ни кто парикмахера вашего бил… ни ваших цитатников слушать не хочу. Хватит, наслушался… за пять лет. Лишь бы выудить побольше из человека, а потом — бац! — и в клетку птичку. Чего щеритесь?

Я улыбался, смешно за ним было наблюдать — сгорбленный, злой, взъерошенный. Кричит тоже как клоун…

— Чего ты кричишь? Сам во всем виноват, — отвечаю ему спокойно.

— Да? — взвился он. — А семерик по малолетке за какой-то паскудный ларек это нормально, да?

— И что?

— А то. Тогда все у меня и покатилось…

— A чем ты недоволен? — Тут уже я злиться стал — тоже мне жертва. — Грабил — гpaбил, бил людей — правильно посадили. Заслуженно.

— Заслуженно… — язвительно передразнил Дробница. — В этом-то вся ваша справедливость — семь лет за "чистосердечное признание", — опять комично передразнил судью, вынесшего ему когда-то приговор.

— Ну а во второй раз? — даю ему излить слова: потом легче будет с ним говорить.

— Поумнее уже был, второй раз. Уж без явки с повинной, это оставьте для придурков, которые завтра у вас приторчат. Пять лет, как видите. А все ж на два года меньше, чем с повинной вашей…

Нет, не получится у нас разговора. Я всякий интерес к нему потерял. Пусть живет, как хочет…

— Понятно, значит, не веришь теперь никому? Ни признаниям чистосердечным, ничему…

— Да. Ничему не верю. Молодости не вернешь.

— Мать одна живет? — перевожу на более теплое для него.

— Ну…

— А друзья?

— Чего друзья? Друзья… Был у меня один, вместе и спалились, я его отмазал, ушел он из зала суда… — обреченно махнул рукой Дробница. — А ведь выросли вместе, в одном дворе. Расколись я тогда на суду — все, сам Бог его бы не отмазал…

— Ну? Жалеешь, что ли?

— А… — скривил рот. — Вышел когда я на свободу, так он со мной и здороваться не захотел. Как же — инженер, он за то время институт окончил. А мне даже на завод устроиться не помог…

— Врал, значит, суду. Какая ж это явка с повинной?

— Да какая разница… взял на себя все паровозом. Спас эту шелупонь.

— Ну а теперь хоть он по-людски живет?

— А я — не по-человечьи? — вскидывается. — Копейка такому корешу цена. Хотя друганы есть на воле.

— Воры?

— А хоть бы и так! — с вызовом роняет Кляча.

— Понятно…

ЗОНА. КЛЯЧА

Кивает, понятненько, мол. Понятливый. Знай, что у меня твои байки вот уже где сидят, дайте спокойно освободиться.

А он все накатывает: злобы, говорит, в тебе много, зависти. От зависти все зло и преступления. Мол, у другого получилась жизнь, а у тебя нет, вот ты и бесишься.

Я смотрю на него, как на пустое место.

— Вижу, — говорит, — что не любишь ты эти лекции. Так чем займешься на воле?

— Что, не грузчиком же мне ишачить… Там водка опять… А на завод с моим здоровьем тоже не в жилу, носилки поднять не могу, там своих халявщиков море.

— Ну, так куда?

— Не знаю… Не пытай.

— Хорошо. Я устрою тебя на завод. — Не врет, вижу.

— А вы кто — Дед Мороз, всем подарочки принес? — ехидничаю, уже из вредности… зря, вдруг и впрямь поможет чем.

С другой стороны, видал я его фуфлыжную помощь, есть еще на воле друганы, в обиду не дадут, не сдохну с голоду.

— Жена где? — Совсем в душу лезет, а я, как завороженный, отвечаю, не могу его на место поставить. Устал просто хорохориться, вышел весь.

— Замуж… уканала…

Тут и говорить не о чем стало. Ну, он, правда, на прощание хоть одно доброе дело сделал.

— Выходить на свободу лысым — не дело, — говорит, — понятно, люди сторониться будут — зэк. Прическу оставим — это раз. Второе — выпускать из изолятора не будем, не умрешь. А выпусти тебя сейчас… Знаю, соберетесь, вся отрицаловка, скопом, начнете проводины делать — чифирь трехлитровыми банками мутить и квасить…

Киваю — а как же.

— Последнее — что у тебя с Сычовым? Скажи мне, и это будет последний твой разговор со мной здесь, следующий — на воле. И здесь больше ни с кем ты не свидишься, они для тебя — отрезанные ломти… С изолятора на свободу выйдешь.

Ишь, куда гнет… Ну ладно, если так, все одно выхожу, и никого бы из этих рож не видеть…

— Сычов, как пришел, таблетки обещал достать… — говорю.

— Наркоты?

Зацепился. И я не рад уже, что начал этот разговор. Киваю.

— У него сестра… в Москве в аптеке работает. Ну, месяц прошел. А ничего. Коль не выполнил обещание — значит, штраф, — ну, знаете… А тут этот парикмахер обчекрыжил меня… Думаю — нарочно, сука… У нас с ним старые счеты.

— Ясно, — говорит, — ну а с Сычова штраф снял?

— Снял, конечно.

— Иди… Что обещал, сделаю.

Посмотрим, товарищ Блаженный.

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Вроде ко всему я здесь привык, но после этого разговора долго еще не мог прийти в себя. Иному покажется: что сложного — сиди да чеши языком. Ан нет… Горький осадок от разговора остался, и сердце мое больное защемило. Вот, из-за Клячи не хватало второй инфаркт схватить… А с другой стороны, какая разница — из-за Клячи или еще из-за кого. Раз уж вернулся, других здесь не будет… Готовь валидол…

НЕБО. ВОРОН

Зоны строгого режима имеют особую специфику. Если в Зонах усиленного общего режима содержится контингент с первой судимостью и зэки разграничиваются в зависимости от тяжести преступления, то здесь, на строгом режиме, их не разграничивают. Тут дело в том, что человек вновь вернулся в Зону. А почему? Есть ходоки, которые и по три, и по шесть, и по восемь раз сюда возвращаются. Это особый род людей. Для них воля — отпуск в промежутках между работой в колонии.

По закону человеколюбия, которым жил Медведев-Блаженный, и к ним надо бы относиться без предубеждения, а просто терпеливо ждать, когда ж образумится человек.

Для одних такая пора наступает в тридцать пять, для других — в шестьдесят. Неизбежно одно — каждый из этих людей век свой хочет закончить не в Зоне, а на воле. Потому и каждый раз, идя на обдуманное преступление, оценивает вор свое здоровье и лета… Не пришлось бы встретить смертушку у "хозяина". Желающих помереть в Зоне нет. Но вот с одним редкостным таким экземпляром и придется встретиться майору с валидолом под языком.

ЗОНА. ОРЛОВ

Посреди кабинета замполита Рысина сидел старый зэк Кукушка.

У прожженного волка Зоны всегда была масса претензий к администрации. Но суть сегодняшних его обвинений была столь неожиданна, что растерявшийся замполит решил прибегнуть к помощи опытного Медведева, дабы выйти из неожиданного тупика.

— Я такого не встречал, — вздохнул замполит. — Хоть уж не мальчик, всякое было в практике. Вы же знаете, я на Крайнем Севере служил…

— Знаю… — перебил словоохотливого политработника майор.

Замполит чуть обиделся, но, посмотрев на невозмутимого Кукушку, продолжил:

— Не хочет освобождаться…

Медведев удивленно глянул на старика. Тот кивнул.

— Шестьдесят шесть лет, девять судимостей…

Майор присвистнул.

— Родственников нет. На свободу через неделю. Плачет, — докладывал замполит, — последний срок отсидел звонком — десять лет. Грозится, если насильно будем освобождать, что-нибудь натворит…

— Вспомнил я вас, — сказал задумчиво майор и печально улыбнулся. — Я вас уже освобождал когда-то. На предыдущем сроке вы, между прочим, рвались на поселение.

— Рвался… тогда. Но вы ж бортанули… — мрачно бросил Кукушка.

— Не "мы", а медкомиссия вас завернула, — мягко напомнил майор.

— А теперь мне там уже делать нечего, — я ж рассказал об еще одном деле, что на мне висит. Явка с повинной.

Майор посмотрел на замполита, тот вздохнул.

— Да липа все эти явки… с повинной. Не подтверждаются, уже третья. Наговаривает просто на себя.

Кукушка, шаркнув рукой по седому ежику на голове, заныл:

— Вот, бля…

— Без "бля"! — осадил его замполит.

— …всю жизнь, — не слыша его, запричитал старикан, — был в несознанке, а тут как начал открывать масти, в трепе вините! Не подтверждается!.. Ну, конечно, менты на других мой магазин повесили и балде-е-еют. Кроме тех ребят, что за меня кичманят срок безвинно… Ниче-о, на вас управа тоже есть… Как это так: иду на сознанку, а не подтверждается?! Нахрен вообще тогда свечусь? А?! Шесть краж у меня еще есть, два магазина ломанул — отвечаю! Где ж советска власть?!

Офицеры смотрели на этот дешевый спектакль с изумлением и жалостью.

— Кукушка… — тихо сказал майор. — Успокойтесь. Очень смешно все это, поверьте. Если бы не ваши седины… Лучше скажите по правде, почему на свободу не хотите? Может, боитесь кого-нибудь? Давайте по душам.

Кукушка мелко заморгал, лицо обрезалось морщинами, вздохнул и с надсадом махнул старческой ладонью:

— Никого я не боюсь. Но, подумайте — ни дома, ни семьи у меня, а ведь шестьдесят шесть шваркнуло. Случись, захвораю… или вглухую ласты заверну? Куда, в ментовку за помощью грести?

— Ну, что вы все на милицию? Людей вокруг вас не будет?

— Будут люди. Только кому выпотрошенный в Зоне зэк нужон? Одни проблемы. Нет, гражданин начальник, не могу я идти туда. Боюсь…

— А здесь? Это же…

— Это — все нормально, — перебил майора Кукушка. — Жратва есть, славу богу, и плацкарта в бараке, и простынухи чисто нам стирают, и банька гуртовая с парком. Такого догляду нигде не будет.

Офицеры переглянулись.

— Не выпихивайте из казенки меня… — взмолился Кукушка, на глазах заблестели слезы, он утирал их скрюченной ладошкой, не стесняясь. — Летом вот сторожем запрягусь в промзоне, шелестуха упадет в ксивник на мой счет… За хавалку вычитают, как у инвалида, мелочь…

— Деньги все ж у вас есть, устроитесь… — предложил несмело замполит.

— Ну и че я с этими гумажками? Ни кола ни двора. В общагу хилять? Там пьянь… Нет, начальнички… Пенсион не положен, да если и добьюсь, стажа-то нет. С гулькин нос она, двенадцать тугриков, что мне на нее? — Настроение Кукушки менялось ежеминутно, он уже стал серчать на вольтанутых офицеров, не желавших понять элементарной арифметики.

— Не знаю… — развел руками замполит. — Куда ж я вас дену? Госхарчи проедать не положено…

— Да какие харчи, я на свои буду гулять! — обрадованно сообщил Кукушка. Ничего ж не прошу. Да, не был я на войне, но сколь за это время лесу покрушил, вот этими лапками, домов сколь понастроил. Неужто мне за это не положена старость кайфовая?

— Попробуем помочь, — задумчиво сказал Медведев, разглядывая старика. — Но не обещаю.

— Если выпустят, смотрите! — разошелся зэк. — Берете ответственность на себя! Убью кого-нибудь — и баста! — грозно закончил он. — Знайте… Замочу!

— Даже если не пристроим вас на воле, все равно придется вас освободить, спокойно заметил майор, пропустив мимо ушей угрозы. — Закон есть закон.

ЗОНА. ОРЛОВ

…На шестидесятилетие кто-то угостил старика, и Кукушка гоголем ходил вразвалку по Зоне, куролесил в бараках, распевая песни своей молодости. Ржали зэки, улыбались офицеры при виде пьяного дуралея.

Тех, кому за шестьдесят, в изолятор уже не сажают, но больно уж вызывающ был Кукушка. Посадили, но выпустили на восемь суток раньше.

Он вышел тихий и покорный и впервые осознал, что никогда в его жизни не будет больше праздников; а юбилей — лишь пьяный кураж, и был он шутом гороховым.

И тогда впервые задумался старик Кукушка о смерти. Она однажды придет, и никому ты не будешь нужен, и станешь помирать, как подыхают одинокие туберкулезники в своих зараженных бараках — в слезах, нечистотах и полном забвении.

Мысль эта не отпускала уже шесть лет, и потому он более всего теперь боялся воли, где он будет совершенно один в мире людей.

НЕБО. ВОРОН

Дедка я этого помню, как же. Сталкивался с ним уж сколько десятков лет, и все это время он с достаточным оптимизмом нес, как ему казалось, единственно верную жизненную повинность — сидеть в Зоне. Почему он считал это геройством непонятно. Годы сложились в десятилетия, сроки — в жизнь — единственную…

Знал я, что вспоминал этот старый человек себя молодым, когда он был любим красивой и рослой напарницей по воровскому промыслу. Ничего не жалел для нее тогда жгучий брюнет Кукушка, имевший воровской стаж и неистребимое желание жизненного куража. Вдвоем воровали, вдвоем кутили, сидеть срок пошел он один. Не обижался, нес свою ношу, помня о крутобедрой крале. Выйдя, уж не нашел ее. Были другие, и были вновь воровские приключения и скорые посадки — время рваное, быстрое, и долго с ворами не разбирались. Но он всегда сидел за дело, чем гордился и воспринимал как должное. Только выходил вновь, и некому было похвастаться на воле, какой он правильный вор. Другие люди вовлекали в другие дела, и вновь — этап, тюрьма, Зона. По-другому жить не мог, да и не интересовался иной жизнью, полагая ее скучной и пригодной лишь для людей, плывущих дерьмом по течению.

Был ли он счастлив, идущий против течения? Безусловно. Много раз — и на воле, и в Зоне. Был ли он несчастлив? Всегда. И спасение было в том, что до поры не осознавала его душа тяжкого бремени, на которое обрекла себя. Но вот пришла расплата. Он не роптал — кураж угас, душа молила о милосердии… Его слепая жизнь была понятна и близка ему. Но только ему: он был Богом оставлен, вычеркнут из списка заслуживающих милости или кары. Он исчез при жизни, и это печально.

ЗОНА. ОРЛОВ

Вырвавшись из неволи туч, полыхнуло свободно солнце, заскользили вдоль трассы горячие живые лучи, разгоняя полуденные тени, белесой синевой вспыхнули угнетенные северные одуванчики на обочинах дороги. Духмяный ветерок объял окутанную тьмой колонну, пахнуло свежестью, и захотелось сойти с трассы и, вдохнув полные легкие воздуха, ломануться без страха через картофельное поле к огромному Древу Великану, Древу Жизни, растущему вне нас, зэков…

Только там можно увидеть настоящее небо, во всю его ширь. Только там по-особому легко восторгнется сердце, а глаза взлетят по размашистой кроне, и польется небесная музыка жизни, и сладостный дурман дубового листа закружит голову, и ключевая вода от Корней Дуба утолит вечную жажду души… И услышатся ее неясные толчки, ее стоны, и проснется величие духа… И уйдут в небытие суета Зоны, опаленная искусственным светом прожекторов, вой сторожащих сирен, лай псов… и падет в прах колючая проволока, и люди вспомнят, что они творение мира иного… в коем так привольно живет этот Дуб, и летающие пчелы, и подземные невидимые жители, и обитатели лесов, и нив, и вод, и повелители неба. Всего того мира, осязаемого и невидимого, пахуче-ядреного и тонко-неуловимого…

НЕБО. ВОРОН

…Он главный в той Картине Жизни, что текла миллионы лет. Но с завидным упорством люди пренебрегали основным, ради чего они созданы. Я был приставлен к их сложной жизни Прокуратором, чтобы не растерять им ее вовсе, не расплескать — единственную, красивую, волшебно могучую… Чтобы вспомнили они о Любви и Добре…

Бог талантом своим сотворил всех равными, но бес попутал многих гордыней и завел на лихую дорогу Тьмы… По ней они и шли…

ЗОНА. ОРЛОВ

Руку ломило — барометр его, Медведева, — к дождю и холоду. Заторопился к заводу, чтобы быстрым шагом отвлечься от боли. Густо насевшие тучи, закрывшие все пространство, не оставившие и клочка голубого неба, — день окутало серое марево: гроза висела в воздухе. Тьма побеждала Свет…

Завод встретил давно знакомой, защекотавшей в носу цементной пылью, уханьем невидимых могучих механизмов, матюками прапорщиков в проходной.

Лязг колес движущихся кранов, помноженный на многократный шум моторов, удары кувалд по железным формам придавали вкупе со свинцовой тяжестью неба ощущение адова предбанника.

Весь шестой отряд обслуживал этот завод. Вольному руководству с большим напряжением приходилось контролировать спецконтингент. Не всегда можно предугадать, что на уме у вчерашнего убийцы, как себя поведет он в обычной, казалось бы, ситуации. Перед злыми языками зэков тушевались и опытные мастера, и начальники цехов. Да и директор завода часто хватался за сердце: "Не позволю вам со мной так разговаривать!" Ухмылялись зэки и снова за свое. Приходилось позволять, и вольные стоически терпели вечную брань и скрывали досаду.

Медведев остановился у стеллажей, разглядывая полигоны. Завидев его, многие зэки заработали посноровистее — вот, мол, какие мы старательные, гражданин начальник. Таких он не любил, от таких все и рушится в его работе. Отвернулся. И увидел, как коренастый зэк, попрощавшись с вольным водителем, поспешно сунув под мышку небольшой сверток, заспешил прочь. Медведев окликнул его, но тот даже не обернулся, быстрыми прыжками пересек открытое пространство и исчез меж штабелями панелей.

"Приехали, — горестно отметил Медведев, — уже и на оклик офицера не реагируют…"

Убежавшего он еще не видел в отряде, но что-то знакомое показалось ему в жутком на все лицо шраме.

Медведев двинулся в административный корпус, но тут небо рухнуло вниз потоками теплой воды, и он, спасаясь, заскочил под кромку пропарочной камеры.

Огляделся, глаза привыкли к полумраку, и тут увидел того же человека — за работой. Голый по пояс Воронцов — а это был, конечно, он, Квазимода, — стоял спиной к майору, не замечая никого, ритмичными ударами кувалды сбивал с формы остатки застывшего бетона.

Столь прозаическое занятие было подсвечено красотой могучего мужского тела. Играли мышцы на лоснящейся коричневой спине, движения четки и размеренны, а волна силы, исходившей от него, была столь мощной, что Медведев невольно залюбовался.

НЕБО. ВОРОН

И вспомнил наконец, где видел эту могучую фигуру, и резкие черты лица, и непокорное напряжение мышц, диктовавших ритм его жизни… А я попробую прочесть без ошибок его воспоминания…

…Случилось это в далеком уже пятьдесят шестом, в Краматорске. Медведев, в числе других офицеров, вошел там в Зону — утихомирить взбунтовавшийся народ. Народ этот требовал комиссию из Москвы, менты же, как всегда, обманули, подсунули местную, из своих.

Ну, Зона и не вышла на работу — взбунтовалась.

Служака Медведев идеально подходил для переговоров — лояльный, вызывающий у зэков доверие, не зря же прозвали они его уже тогда Мамочкой: поднимал по утрам, носился с ними, допекал — почему матери не пишешь, почему немытый? Мамочка, одним словом.

Приехал туда Медведев по делу, впрямую не связанному с Воронцовым, хотя именно из-за него и подняли осужденные бузу. Подстрелили Ивана с вышки, причем не охрана, а свои, такие же зэки.

В то время в Зоне странное было нововведение — стояли на вышках, охраняли и в конвое ходили… сами осужденные, точнее, те, кому всецело доверяла администрация, "хозяин" доверял. Какой-то умник посчитал, что этакое новое самоуправление — самая прогрессивная форма воспитания спецконтингента.

Бред, конечно же, полный. Зона сразу разбилась на два лагеря: отрицаловка ошалела от наглости новоиспеченных ментов, а те, в свою очередь, стали волки волками; для многих из них то был реальный шанс близкой свободы.

Люди на вышках-скворечниках стали истинные звери, им показалось, что они сделались ближе к небу, оторвались от пропахшей кровью и потом зоновской земли. И превратились они в вершителей судеб. Вышковые люди безбоязненно брали на себя смелость выносить приговоры и зазевавшимся, забредшим без умысла побега на запретную полосу, и рисковым хитрованам, что дерзко желали проверить: выстрелит мне в голову вчерашний корешок или нет?

Еще как стрелял этот самый корешок. И без предупреждения, без крика исподтишка. Потому что знал — каждый выстрел-попадание в зэка — шаг к воле, выстрел в сторону живого человека — минус год срока, капля крови его, тобой добытая, — день твоей свободы. Как тут не попробуешь — заманчиво было для многих козлов…

Только вот одни ли они были повинны в расправе над себе подобными? Более тот, кто дал им оружие-власть, лукаво определив, что не устоят слабые духом перед соблазном за счет крови другого осуществить свою главную мечту — волю. Земными пособниками дьявола были здесь солидные люди в погонах, говорившие вроде бы правильно, но действовавшие явно по бесовскому умыслу.

ЗОНА. ОРЛОВ (СО СЛОВ ВОРОНЦОВА)

Не все так просто, по ранжиру — те и эти, охраняемые и охранники. Как и все в Зоне, нововведение обросло за счет хитроумия зэков разного рода тайными подземными течениями: в активисты вступали, глубоко ненавидя саму эту идею, и, оставаясь какое-то время "вашим-нашим", решали по ходу, что здесь светит.

Шли и по убеждению, тогда стреляли с вышки, уже отделив себя от тех, что внизу.

Ступали в скворечни и расчетливые отважные парни, чтобы получить в руки автомат и уйти, прихватив с собой пару дружков.

С политработников летели звездочки, они не спали ночей, проклиная дьявольское новшество. В регламентированную тайным внутренним кодексом жизнь Зоны бросили самую сладкую кость — волю. И слабые открывали огонь.

Однажды под него попал и Воронцов, тогда еще не Квазимода, а восемнадцатилетний паренек Ваня. В Ваню выстрелили, а дело администрация прикрыла. Зона встала на дыбы — судить стрелявшего! Вошедших в Зону начальника колонии, замполита и начальника отряда заперли, чтобы получить за них комиссию из Москвы.

Вместо нее прилетел генерал Слонов, начальник управления, его замы, тогда молодой еще старлей Медведев, да помощник прокурора по надзору. Вошли в Зону, и их тоже задержали, а предыдущих заложников тут же выпустили на вахту.

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

То был пятьдесят шестой, и офицер в Зоне пользовался уважением. Нас не пугали заточками, не грозились убивать по одному, напротив — выдали чистое белье, приготовили обед и ужин, баню даже протопили.

Уважительно, одним словом, отнеслись. Объяснили, что мы будем тут находиться до прилета комиссии из столицы нашей Родины, доставили в камеру шахматы и книги и гордо удалились, лукаво предоставив нам возможность побывать в их шкуре. Камеру закрыли.

Мы передали на вахту сообщение, что никакого насилия над нами совершено не было, все спокойно, оставалось только ждать. Ночью, конечно, спать никто не смог. Кто-то догадался пригласить парнишку, из-за которого разгорелся весь сыр-бор. Пришел этот Ваня, русенький чубчик, только пушок появился на верхней губе.

И сейчас он такой же, не изменился. Уже тогда сильный, торс у него был атлетический, ручищи мужские, ухватистые. Не понравился он нам сразу, хитрый какой-то, злой. Голова наискось в бинтах, торчит нос, да глаз один наивно-детский — испуганно бегает по нашим лицам — что же теперь будет?

ЗОНА. ОРЛОВ

— Ходил я к ручью, за водой. Опустил чайник, и тут — очередь, рассказывал нехотя, не веря в наше участие. — Ну, прошли пули мимо. Одна вот, — потрогал голову, — срикошетила от камня в лицо.

— Что врач говорит? — обернулся генерал, стоявший все это время к ним спиной — очень уж он сердился, что попал в такое нелепое положение, места найти не мог.

— Ничего…

— Ну! — Генерал еле сдержался. — Ну что с глазом-то — серьезно? — спросил зло.

Глаз в разрезе бинта сощурился.

— Не знает врач, — коротко бросил парень. — Он гинеколог. Сказал, глаз не манда — проморгает.

— Что, что? Какой гинеколог?! — рассвирепел генерал.

— Сидит за аборт. Врача нет, в отпуску… — осторожно подсказал начальник колонии.

— В отпуску-у! — передразнил генерал.

Все происходящее генерала выводило из себя — задержание это дурацкое, неспокойные зэки, своя бессонница, возраст и, вообще, выбор жизненного пути.

Повисло молчание.

— Садись, — терпеливо предложил Медведев, понимая, что в таком тоне ни разговора, ни разрешения ситуации не произойдет.

Юный Воронцов сел.

— Ручей уже на запретке? — спросил Медведев главное.

— Нет, — четко ответил юнец, он поверил этому старлею, и с ним мог говорить не через губу. — Спросите у наших, все туда ходят, было всегда спокойно.

Медведев оглядел всех. Стало ясно — он прав. Оставалось только играть в шахматы и молить о том, чтобы Москва пошевелилась.

— Что скажешь? — грубо спросил генерал начальника колонии.

Тот пожал плечами.

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Как не помнить… Зона неработающая, бродячая, стала жить полусвободной жизнью. Давление изнутри нее нарастало, и зэки готовы были "спустить пар" убийствами активистов. А они словно растворились, забились тараканами в щели, никого не видно. Знали участь свою. Просили забрать из Зоны. Куда там…

Войска вокруг стянули, и те без промедления готовы были приступить к нашей ликвидации. Случись бойня, много бы народу покосили. Сколько уж раз так подавляли бунты… Я сам не рад уже был начавшемуся, но отступать некуда, да и теперь ведь паханы отрицаловки решают все, а не менты.

НЕБО. ВОРОН

На моем веку такое противостояние всегда заканчивалось в пользу тех, кто окружал Зону. Иногда они входили туда с приказом стрелять в людей, и судьба зэков становилась незавидной. Сейчас могло случиться то же самое. Я не любил наблюдать кровавые забавы (вопреки устойчивому мнению людей о кровожадности воронов, слетающихся к месту битвы) и собирался улететь, коль скоро это начнется.

На воронов грешат, что они там, где льется кровь. Это не так… Мои соплеменники всегда слетаются на поле брани, когда все кончено. Духи смерти, властвующие над убивающей друг друга толпой, нам столь же страшны. Хотя бы потому, что мы их видим.

Когда же души ими унесены, вороны приступают к прозаическому земному действу — санитарной уборке территории. Чем при этом мы отличаемся от людей, что любят смаковать трупы кур, коров или свиней, ума не приложу. Устойчива злоба человека к ворону, поедающему точно такое же павшее мясо, как и он в ресторане вырезку из кувалдой убитой коровы…

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Да, все шло спокойно, пока один из ментов чуть лбами не столкнул Зону и войска. Помощник прокурора Лисин попросился у охранявших его зэков в туалет. В туалете он как-то изловчился пролезть через заднее окошко, выскользнул в темь, и — вперед, на запретку. Зачем бежал? От страха…

Ну а там, понятное дело, в эти дни стреляли без предупреждения. Хорошо что окликнули его, сразу не убили. А он все равно прет на колючку. Солдатик на вышке прокурорскую душу честно отправил бы на тот свет, к тому и шло, и заработал бы свой отпуск.

Повезло всем, что оказался рядом с ним полковник Рысаков, он узнал плачущий голос Лисина и не дал солдатику спустить курок.

А когда залез в скворечню беглец, тут у него мозги совсем поехали. Этот идиот приказал немедленно стрелять по Зоне — мол, все офицеры уже там убиты, он чудом остался в живых, и вообще сейчас зэки начнут прорыв.

Вот мразь! А "убитые" мирно спали в это время после баньки.

Повезло, что полковник Рысаков был человеком трезвого ума и догадался позвонить в Зону, связь была с арестованными…

ЗОНА. ГЕНЕРАЛ СЛОНОВ

Если сложить все часы моего пребывания в зонах СССР, набежит солидный срок. Отмотал я уже много — пахан, считай…

Зоны разные — где-то чувствуешь себя с первой минуты запертым в ржавой клетке зверем, но бывает, что идешь, и не покидает ощущение домашнего уюта.

Тысячи людей прошли передо мной, сотни рассказывали, как им сидится, но никогда я не ставил себя на их место, мысль даже такая не приходила. У них же своя жизнь, у меня своя.

И вот мы поменялись местами. Вначале казалось все забавным, страха не было: за мной войска, вся мощь страны за моей спиной. Но приключение крайне неприятное, конечно, когда зэк громыхает за тобой дверью и говорит ехидно: "Отдохни, генерал…" Скоты все ж они, как только чувствуют, что сила, их державшая, ускользает, лезет из них дешевая блатота и гонор.

Но все бы ладно. Не думал я, до чего ж мерзко сидеть в камере. Никогда я так не маялся. Какой там сон, я как заводной мотался из угла в угол. И злость на них копилась, не знаю, что бы сделал…

В Управлении секретарша дура, наверно, всем растрезвонила: "Николай Степаныч захвачен!" По всем курилкам сейчас это событие обсуждают, хихикают, вспоминая про мой диабет. Жена наверняка примчалась на работу, сидит там у телефона… Кошмар! Детям сообщила небось. Еще одна дура. А у меня в пятницу обследование, там один раз в неделю этот знаменитый уролог принимает, а на будущей неделе я уже не смогу. Беда-а… Сволочи, кто ж все это нагородил? Ваня этот, щенок забинтованный, которому зря башку не прострелили. Может, тогда бы и разговору было меньше… Сидит, лыбится небось: "Жри, генерал, нашу пайку, приобщайся". Приобщаюсь, сынок.

Хорошо, хоть связь есть, одно успокоение. И вот звонит мне полковник Рысаков:

— Товарищ генерал, разрешите доложить: помощник прокурора по надзору Лисин дошел благополучно.

— Куда дошел? — спрашиваю. — В сортир, что ли? — рассвирепел я тут совсем.

В сортир его только что увели из соседней камеры, я слышал переговоры.

Тот помолчал, говорит, до вышки дошел. И сообщил, что "вас уже вроде как в живых нет".

Сбежал, соображаю, этот Лисин, лишних вопросов не задаю, подслушивают, поди.

— Понял, — говорю.

— Я считаю, — осторожно предлагает Рысаков, — что стрельбу и штурм сейчас начинать неудобно, темно.

— Какой… штурм? — похолодел я. — Какой штурм?!

— Ну, вот Лисин ваш приказ передал — штурм начинать. Офицеры, мол, все убиты… он один спасся.

Я тут и онемел. Как… убиты? Что значит — убиты?

— Дайте-ка его мне!

Тот его найти не может, — спустился с вышки и ушел.

Слушал я, холодея, и понял, что сейчас может случиться то, за что не придурку Лисину, раздающему такие команды, придется отвечать, а мне, захваченному генералу. Без меня сейчас идет какая-то дурная игра, итоги которой припишут все равно мне — старшему по званию.

Еле сдержался, чтобы телефонную трубку не разбить в ярости.

— Так, понятно. Теперь слушайте меня, полковник. Значит, так… Успокойтесь!

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Отчаянный генерал проявил в ту ночь максимум благоразумия, у него как бы пришло второе дыхание, и к рассвету, неспавший, но свежий и волевой, сумел добиться у зэков разрешения на обращение к Зоне через рупор.

— Сегодня ночью чуть не стряслось непоправимое, — сказал он. — Из-за несогласованности чуть было не начался штурм… Мне удалось убедить командование, что тут все в порядке, ситуацию контролирую лично и вы не хотите бойни. Крови сегодня ночью не случилось, хотя вполне могла быть. Войска стоят в готовности номер один. Чье-то неосторожное или провокационное действие послужит сигналом к началу атаки, в Зону ворвутся танки и перемесят тут все… Ясно?

Зона слушала молча.

— Думайте! Пока еще можно и нужно остановиться. Больше говорить я не буду — решайте. — Он положил рупор и ушел.

ЗОНА. ОРЛОВ

Зэки тоже в эту ночь не спали в ожидании стрельбы, носа не высовывали из бараков. Бузить уже и не хотелось, но и отступать вроде было нельзя. Идеологи восстания растерялись и покорно ждали развития событий, не снимая требований.

Великая же заслуга генерала в эту ночь была в том, что он, не зная, живы офицеры или действительно убиты (они содержались в другом помещении), мудро не упомянул об этом в обращении к осужденным и не сделал это формальным поводом для начала штурма… Приказ зловещей, смертной тенью висел над притихшей Зоной всю ночь…

После его выступления зэки пришли к генералу с мировой. Но он встретил их жестким вопросом:

— Правда, что мои офицеры убиты?

Парламентеры растерялись, кто-то побежал в штаб, и через минуту оттуда появились живые офицеры, прокричали через площадь:

— Все в порядке, товарищ генерал!

У генерала задрожал голос:

— Слава богу!..

НЕБО. ВОРОН

Только я это видел — как уже потом, когда кончилось все, генерал вызвал Лисина. Явился тот весело, ожидая похвалы за геройский побег от зэков. Генерал вышел молча из-за стола и со всего размаха ударил его, сбил с ног.

— Мало… тебе, козел, была бы моя воля…

Он сжимал большие крестьянские кулаки, привыкшие с детства к дракам. И Лисин с визгом рванул из кабинета и Зоны.

Боевой генерал… Я видел, как он за сутки до этого смело вошел в Зону без сопровождения, в штатском, предъявив на вахте генеральское удостоверение.

Слонов пересел из камеры в кабинет начштаба, а приезжий генерал в отдельной комнате до ночи перебирал дела осужденных.

Отложенные им двадцать дел были отправлены на пересмотр срока и судебного решения, стрелявшего в Ивана Воронцова отдали под суд, а у Лисина нашли другие серьезные грешки, вплоть до присвоения липовых заслуг партизана, посадили вскоре в такую же Зону… Там, на его счастье, не узнали о недавнем "подвиге" помощника прокурора…

ЗОНА. ОРЛОВ

…Воронцов, отбросив кувалду, ловко и быстро смазал соляркой форму и ушел в будку, утепленную пенопластом, — там в холод отогревались и сушили мокрые рукавицы на печке, летом же дверь не закрывалась.

К будке тихо подошел майор и услышал пару добрых слов в свой адрес:

— Ну, Мамочка если застукает — хана! За чифирь отдерет, банку расколошматит, ну и в очередь на изолятор запишет.

Медведев кивнул головой — безусловно. Насмехаются, черти лысые. Только никогда не разбивал он их банки, не опускался до этого, как Шакалов или Волков. Шагнул в будку, тесно сидящие работнички мгновенно воровато встрепенулись. Банка с чифирем в мгновение ока исчезла. Приподнялись бритоголовые, сидевшие вокруг печки-чугунки.

— Ну, что ты, продолжай, келешуй, — вычислил Медведев самого испуганного он верным делом и переливал чай в кружку и обратно — келешевал.

Но тот находчиво зачерпнул кружкой из ведра и, невинно моргая, крупными жадными глотками выпил все до дна. Будто и вправду только что насилу добрался до теплой и прогорклой заводской воды. Чай пить в Зоне не запрещается, но вот только не на работе.

На завод драгоценные пачки чая провозили водители самосвалов и панелевозов, а отсюда он проносился в Зону. Ну, коль есть чай, значит, есть и связи с вольными, а это — водка, наркотики, да все, что угодно…

Когда промерзнешь до костей, еще куда ни шло согреться стаканом чая. Но этот густющий чифирь вязок, как деготь, от него сводит язык. Тонизирует, на мгновения вливает силу, но на самом деле человека высушивает необратимо.

— Перекур? — спросил усмехнувшийся майор.

— Д-да, — слегка заикаясь, ответил за всех звеньевой.

ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ

"Старый знакомый", — угадал Медведев. Вот он, былой Ваня Воронцов, а теперь уже Иван бывалый… Равнодушно оглядывает печную трубу и вряд ли узнает меня. Да и сколько лет прошло… А может, все мы, менты, для него стали на одно лицо…

Да, время его не пожалело — вон шрамище какой. Сутулый, матерый, злой… непросто будет с ним заговорить по душам… Да и стоит ли напоминать ему тот эпизод… он его уж и забыл, наверное, а я тут ему ворошу юность…

— Почему не откликнулись, когда я вас звал? — строго обратился к нему.

Все напряглись. Воронцов поднял глаза, смерил меня невидящим взором, холодно бросил:

— Не слыхал такого.

— Что в свертке было?

— Это мое дело, — поднялся, как бы давая понять — разговор окончен.

— Может, водку несли? — не отстаю. — Фамилия?

— Воронцов. Водку, начальник, не употребляю, — ответил как равный равному и наконец внимательно меня осмотрел.

Выдержал я его тяжелый взгляд.

— Это что за фамильярность, осужденный Воронцов? — вскипел наконец я. Положить вот сюда сверток! — показал на их импровизированный столик из ящиков.

Смотрю — проняло…

— В свертке, — замялся, почуял, что не на того нарвался, затем нагло ухмыльнулся и похлопал себя по животу. — Что было, то сплыло и уже здесь, гражданин начальник.

— На наказание напрашиваетесь?

Ага, взор-то орлиный как негодованием праведным полыхнул… и наткнулся на теперь уже мой тяжелый взгляд. Дерзость стала гаснуть. Накинул телогрейку, пробурчав:

— Это ваше личное дело. А мне работать пора, — отвернулся и смолк.

Фрукт. Но чувство собственного достоинства все же сохранил, с таким несладко, но если уж его пробьешь, он не подведет, разобьется, но сделает, не обманет. Трудная задачка всегда приятней, посмотрим, Ваня Воронцов, кто кого… Ты же, видать, — авторитет. Ну, и я тоже. Поборемся.

— Хорошо, Воронцов. Зайдете ко мне после работы, поговорим. Ведь мы давние знакомые…

Никакой реакции… Ну, ничего, вспомнит. А и не вспомнит… что мне с ним — детей крестить? Гуляй, Ваня, со всеми своими принципами воровскими. Проходили, надоело.

ВОЛЯ. ВОРОНЦОВ

Работа после обеда пошла посноровистее — спешили залить оставшийся бетон. Тяжелые дождевые капли дробно ударили по спине, потекли пузырящимися лужами, зэки с радостным гиком скрылись в спасительной будке. Есть повод сачкануть…

Но я любил под дождичком работать — струи воды приятно щекотали горячее тело, успокаивали меня. Хотя грохот вибратора не способствовал к утешению, но тут уж и чифирек помогал — глушил эти звуки, и работалось, как в полудреме. Кайф…

Когда отшвырнул надоевший вибратор в конце смены, сразу перед глазами встал этот новый майор. Где ж видел-то его? Этот тихий голос, рука, как подбитое крыло… Ну, да хрен с ним, мало ли ментов перевидал на Зонах. Если и знакомы, кому и какой с этого приварок?

Присел на порожек каморки, а все этот красноперый из головы не выходит просто интересно стало: вспомню или голова уже дырявая?

Так, на особом режиме? Нет, на особом такого не было. Да и пришел я оттуда сюда чуть более года, забыть бы не успел. Воля? Нет, тоже не помню. Последние годы, когда люди шарахались от взгляда моих перекошенных глаз, помнились хорошо. Там этого подбитого не было.

Строгий режим? Крытый?

Зоны, зоны, зоны. Сколько ж их было? Да ну их к чертям, всех майоров вместе взятых, лучше о чем-нибудь хорошем вспомнить.

О маме…

ЗОНА. ОРЛОВ

Имя его мама произносила любовно и ласково — И-ван, Ива-н, Ванюша. Каждую буковку она пестовала, оглаживала, как песню дорогую пела его имечко, что сама и придумала, без отца, в честь своего деда, ею особо чтимого. Столько любви вкладывала в своего первенца — Ванечку, столько нерастраченного в лихолетьях великой страны добра душевного изливала эта кроткая женщина, что казалось дал бы ей Бог десятки русочубых детей, — на всех бы хватило неиссякаемой любви, сострадания к их маленьким и большим бедам, ласки — той, что может дать только русская простая женщина — волшебной и долгой, как воля, что простиралась вокруг нее: и широководная великая река, и поля, что сливаются с небесами у горизонта, и густые леса с цветастыми лугами. Вся неизбывная сила, принятая ею от матери-земли, давала этой женщине возможность отдавать немереное количество своей души миру и людям…

Умерла мать молодой и красивой, ушла в тяжких муках болезни, но еще мучительней ей было расставаться с детьми — к тому времени появилась и младшенькая, Настена, белобрысый цыпленок.

Жить бы да радоваться… Кончилась страшная война, но словно что-то оборвалось с ее окончанием внутри у матери сразу, резко. Может, великая струна судьбы, что держала ее в холод и голод тыловой жизни, помогавшая тянуть лямку, выбиваясь из сил, "ковать победу" слабыми женскими руками. Победа выковалась, а вот женщины, ее сладившей, не стало, надорвалась.

Билась последние дни в кровати, как молодая подстреленная лань, уходя из жизни и ругая горькую судьбу, с великой тоской озирая испуганных детей, остающихся круглыми сиротами, и словно видела наперед тяжкую Ванечкину долю… В безутешном горе, уже на хрупкой грани, просветленная каким-то смертным прозрением, она с отчаянным упорством выдохнула сыну странные слова: "Я вымолю твою душу у Бога!"

Оставались одни с сестренкой… отец не вернулся с великой войны. Помнится досель, как мать, напоследок держа его ручонку, рассказывала, как счастливо они жили с его отцом, как любили друг друга.

Так кончилось все. Или не внял Бог ее молитвам, но жизнь у Вани пошла своим сиротским чередом, словно и не было за него заступничества материного, и не жалели его никогда и никто, не дарили добра… В жестоких драках за кусок хлеба стал волчонком…

Стихал парной летний дождь… Вытер Квазимода рукавом мокрый лоб, достал сигаретку, закурил. Руки все еще дрожали от усталости, тело ныло в приятной истоме. Он любил это состояние после зверской работы…

Жизнь проходит… старею — явственно осознал матерый зэк.

Еще пять лет сидеть… Вроде бы и немного после двадцати шести… а уже и много, если в душе усталость ворохнулась… и прошил сознание страх перед новым сроком, что тихонько стоит за каждой думой о воле. Теперь он рецидивист, после особого режима приклеен ярлык навек. А новый срок может и последним стать…

НЕБО. ВОРОН

Человек внизу все время пыжится создать собственное сладостное убеждение, что весь подлунный мир пошел с него и начался с его деяний. А заслуги Вседержителя имеются в виду, не более. Все Человек: мерило времени, пространств, управитель вод, разрушитель и созидатель. И часто рядится в тогу бедной жертвы бездумной природы, за что зло и подленько мстит ей, невольно или заведомо.

Увы, ничто из баек о человеке как первоначальной точке отсчета не выдерживает никакой критики.

Акула — сильная и хитроумная тварь, негромко несущая свою тайну и негласное первенство в мировом океане, безусловно, главнее людей в рациональной картине мироздания. Все же суши, где хозяйничает человек, меньше на Земле, нежели океана. Акула сотворена намного раньше и, по всей вероятности, переживет хрупкий и истово стремящийся к самоистреблению людской род. По меньшей мере странно называть убийцей дерзкую красивую рыбу, всего лишь добывающую себе пропитание, как и всякая биомасса на Земле, путем пожирания более слабых. Что же тогда есть ваши (тех, кто внизу) эскалопчики, шницеля и отбивные, как не меню человека-убийцы? Я уж не заикаюсь об убийстве как средстве развлечения — стрельбе по невинным уткам и рыбной ловле, с набитым жратвой и коньяком брюхом.

Хрестоматийный сладкий сюжет о злом волке, перегрызшем ночью в кошаре глотки двум десяткам бедных овечек, якобы доказывающий неуемную кровожадность серого "убийцы", есть не более чем рассказ о невротическом припадке зверя, обусловленном физиологией. Что же тогда есть методичное уничтожение тысячами, сотнями тысяч, миллионами — себе подобных в войнах и лагерях? Разве голод так утолишь?

Поставьте же на другую чашу весов откушенную акулой беспечному пловцу руку да пару-тройку жертв среди смельчаков аквалангистов. Кто же "убийцы"?!

Убийство у человека облагорожено массой оговорок, убийство же людей акулой, у которой лишь одна при этом простенькая задача — выжить и продолжить свой род, трактуется как проявление изощренной дьявольской алчности человеконенавистницы стихии-природы. Между прочим, в мире более трехсот видов акул. Если спроецировать это на человеческие отношения с их непрекращающимися родоплеменными бойнями, акулы также могли бы схлестнуться на расовой почве. Но… мудры царицы океана.

В любом случае взбесившееся человечество скорее всего исполнит свою мечту о Конце Света. И тогда оставшиеся в живых акулы станут единственными и полноправными хозяевами очищенной Земли.

ЗОНА. ОРЛОВ

Медведев вел очередную проработку своих подопечных… Воронцов смотрел на нового начальника отряда выжидающе насмешливо — мели, Емеля… Фуфлогон… такое мы здесь уже проходили. Но вот чего не было, так это не просто наказание получать, а с довеском — с философией: постыдись, мол. Что ж, умный Мамочка бьет по самым больным местам: как ни поверни, все одно тварью выходишь…

— Хватит, хватит в эту преступную романтику играть! — звонко и четко тишину барака разрывает голос Медведева. — Ну, вы ж не дети… Оглянитесь друг на друга — вон сколько на лицах уже написано. — Он чуть улыбнулся.

Зэки зашевелились, кто-то хихикнул, кто-то показал на сидящего рядом, а кто рожу скорчил. Чуть повеселились.

Майор переждал и продолжил, глядя по-отечески, по-доброму, так мог только он.

— Я понимаю, вы видите особое мужество в действиях тех, кто борется с нами. — Он оглядел притихших сразу зэков. — Они для всех — герои. А мы в таком случае кто, враги?

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Я смотрю — напряглись все. В первом ряду — шавки, готовые угодить ему, в рот заглядывают. Вон как смотрят, аж коленки дрожат… Я сплюнул, и майор это заметил, покачал головой.

— А кто ж вам тогда пишет помилование? Кто для вас организует библиотеки и школы? Кто досрочно вас освобождает?!

Э-э, гражданин начальник, не бери на себя так много, не надо.

Кто-кто? Дед Пихто! Ты за то и бабки получаешь, с одеколончиком бреешься и портяночки меняешь каждые два дня. Ты думаешь, только мы твои рабы, да? Не-ет, гражданин Василий Иванович, ты тоже раб. Ты в Зону входишь до подъема и уходишь затемно, и с нами один срок тянешь. И ты нас, крепостных, должен этими самыми библиотеками обеспечивать и ублажать, чтобы мы ничего твоим проверяющим при случае не настучали и не бухтели.

А досрочно нас закон освобождает, наша Родина, что сюда засадила. Она за нас в ответе. Это Система, майор: нет у тебя досрочников — значит, плохо работал, потому тебе необходимо из нас досрочников делать, какие бы мы ни были. А то хрен тебе, а не звездочка. Нет, не заделаться тебе нашим защитником, потому как нет у нас защитника, кроме нас самих, каждого, да кулаков наших, да башки, если она на плечах, — вот и вся наша защита. Да спайка воровская, кто бы там про нее ни тер уши, — есть она, не тебе судить…

ЗОНА. ОРЛОВ

Сидел Воронцов, понурив голову и свесив с колен тяжелые кулаки, тупо смотрел в отполированный до блеска множест-вом подошв деревянный сучок на полу. Сколько ног по нему протопали — больших, малых, сбитых, кто-то шел на волю, кто-то на последнюю разборку, с которой не вернулся…

Вот так и человек, как этот сучок: проходят по нему тысячи людей, кто мягонько, оставляя еле видимый след в душе, кто сминая ее тяжкой поступью. А только сидит он, крепко вбитый в большое Дерево Жизни, и поневоле терпит эти шарканья по душе до конца дней. Потом — щепа, тлен, а как силен был… Чем? А кто ж его знает — чем?

За долгие годы в Зоне он привык ко всякой брехне начальников, приучил себя не слушать пустолай, думать о своем, хорошем, если такое отыскивалось в душе.

На сей раз голова была пуста, как трехлитровая банка из-под чифиря, с черными краями, звенящая и бесполезная. Даже не хотелось припоминать, где и когда он встречал этого офицера-краснобая. А ведь видел, точно…

Ворон тихонько сидел на руках у Сынки, удивленный непривычной тишиной в бараке, изредка пытался выглянуть, чтобы увидеть говорившего, но Лебедушкин пресекал попытки засветиться.

Сам же Володька тоскливо и жадно созерцал крупную, сладкую девицу в каске, улыбавшуюся ему с обложки журнала. "Продажная, — успокаивал он себя, чтобы не думать о ней. — Не то что моя Наташка… Пишет, ждет, настоящая девушка. А могла бы запросто на мне крест поставить, человек в местах заключения, да еще второй срок — что ж это за муж? А ей все это по фигу… Верно любит! Приедет скоро на свиданку…"

Лебедушкин поймал Батин взгляд. Квазимода смотрел на Сынку задумчиво и пристально, будто знал, о чем тот думает, и присоединялся к этим умным Володькиным мыслям. Чуть кивнул ему.

Хорошо все-таки, когда хоть кто-то есть близкий на свете. Вот Батя, еще ребята, Васька вот в руках, стервец, живая душа.

Володьке стало хорошо. И голос майора будто с неба, издалека, проникал в его подернутое туманом сознание.

— …создавали для себя богов, которые должны были их наказывать за справедливость к ближним…

И до Квазимоды долетали языческие сказания майора Медведева, как сквозь вату… Трекает с броневичка очередной коммудист… Мало ли их было…

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Ну, хорошо, если были или есть они, эти боги, то уж тогда меня-то, как мученика, в рай они должны определить.

А что? Я не убивал, не прелюбодействовал. Да, воровал, ну так что из того; смотря у кого брать и при каких обстоятельствах… Здесь я могу поспорить с богами, если мне срок в аду решат определить. Или там бессрочно?

А как же тогда душа эта, которая вечная? Значит, есть конец срока? Или вечно она там в котлах и будет топиться, преть? Неверно. Раскаяться душе надо, шанс дать. Даже в Зоне шанс дают, так Бог-то мудрее этих оглоедов.

Так что если из этого ада да в тот, и навечно, тут совсем замкнутый круг получается, где Бога-то милость, о которой попы говорят? Что-то мудрят они, или я не так понял.

Воровал. Один раз огромный ювелирный магазинище на уши поставил. Красиво было. Пугнул только там пистолетом одну дамочку, та описалась от страха, за это и срок схлопотал новый. А с другой стороны, дома-то ее любимый супруг, возможно, так пугает, что она колготки пять раз на день меняет, и ничего. Так где ж справедливость? Я к тому же и ни копеечки потратить-то не успел, сразу из-за этой дамочки и взяли. В чем тут зло обществу?

Плохо, конечно, воровать, людей обманывать. Но ведь и деньги нужны, кто их, какая сука придумала?

— …жрецы приносили в жертву людей…

Вот и нас тут, в Зоне, приносят в жертву, чтобы похвастаться там, на воле, как закон работает, как наказан злодей. В древности хоть — чик ножичком жертва подрыгается минутку и успокоилась… А тут на пятнашку раскатывают жертвоприношение. Камень станешь грызть…

Все сидишь и приносишься, приносишься… в жертву. Кому?

— Сейчас тоже в жертву приносят, когда показательные суды устраивают! перебил майора чей-то голос из-за спин.

Я не углядел кто, но молодец, точно вставил.

Майор хладнокровный человек, выжидал, пока тот продолжит, но не дождался.

— Что это там за эрудит выискался? — спросил не зло так, как только он, Мамочка, может. — А голову высунуть смелости нет?

— Есть! — Это Дупелис, литовец, упертый парень. Поднялся, посмотрел открыто в глаза Медведеву. И — смутился майор, крыть-то нечем.

— Прошу реплики не отпускать, у нас есть квартальный план лекций, говорит, — и мы согласно ему дойдем и до показательных судов.

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Что им еще сказать, чтобы прошибить эту блатоту? Да, общество вынуждено было отделить себя от них и отделило. Часто без оглядки и без меры, будто навсегда, хотя они такие же его члены, как я, жена моя, дети…

Но — они воровали, они грабили, они убивали, наконец, и как тут обществу не защититься от них. В старину таких на кол сажали, и вся недолга. Руку вначале отрубят, потом на все четыре стороны из города. В общем, выталкивало их из себя общество всегда, и правильно, — люди хотят жить не по волчьим законам, а по человеческим.

Но и здесь не ставим же мы на них крест — вот что главное. Ну, понятно, Зона вора лучше не сделает, еще больше звериного в нем может проснуться. Но здесь есть время человеку поразмыслить, как дальше-то жить. Может быть, в этом и был главный и великий смысл того давнего прокурора, кто первым вместо вынесения смертного приговора воришке или убийце повелел: посадите его в темницу, пусть одумается и очистится от зла. Бывают же с теми, кто под высшей мерой ходит, озарения да раскаяния. Ну, там понятно — смерть, но и те, у кого срок маленький, сколько раз за службу мою слово давали не воровать, не грабить — и выходили иными людьми. Так что есть в Зоне великий свой смысл, имя которому — очищение души. Кто-то и пройдет его, несмотря на зло и мразь здешнего мира, а кто-то и не поймет, что шанс ему дала судьба — человеком стать…

— Я уже очистился, а меня не выпускают, — сообщил умник Дупелис, опять меня перебив.

Я кивнул понимающе:

— Хорошо. Идите на вахту и ждите меня, я вас прям счас и выпущу…

— Уж и слова сказать нельзя! — возмущенно буркнул остряк.

— Каждая минута задержки — еще одни сутки изолятора, — сообщил я ему.

Ушел на вахту уже молча.

Понятно, у них у всех горе, как бы ни хорохорились. Но оно и есть расплата за содеянное. Зона — не только расплата, но и обретение права на будущее, новое будущее. А для этого надо справедливо судить себя — вот я сорвался, вот хотел выместить зло на другом. А не слезливо жалеть себя — ах, какой я бедненький… знаете, братцы…

— Хорошо, кто желает досрочно освободиться? Поднимите руки.

— А ногу? — нашелся новый остряк.

— Если нет рук… головы… валяй, — разрешил я. — Хоть задницу.

Заржали.

— Ну что, один актив только освободиться хочет? Смелее!

Потихоньку начали поднимать то там, то здесь.

— Да они ради свободы готовы жопы лизать и мать предадут! — с наглой издевкой подытожил четко тот же голос.

Я увидел, кто говорил — молодой, крепко сбитый, чувствующий свою силу и оттого дерзкий парень, уже знакомый мне Бакланов.

Сидевший впереди огромный рыжий мужик вдруг резко обернулся к нему и замахнулся кулаком.

— Сволочь ты языкастая! Гандон, штопанный колючей проволокой! — прохрипел рыжий, норовя стукнуть остряка, но на его руке повисли.

Парень оторопел, сверкнул на рыжего глазами, но промолчал.

Хороший итог. Не успел во всей полноте результатам порадоваться, как в дверь влетел Шакалов с тремя прапорщиками.

— Так, граждане осужденные! — громко заорал на весь барак, спугнув дремлющего дневального. — Контрольный обыск помещения или, на вашем языке шмон! Всем к стене, руки в гору. Любое движение пресекаем вашими любимыми инструментами! — радостно помахал дубинкой.

Он только сейчас заметил поднявшегося вместе с зэками меня, стушевался, но лишь на секунду:

— Звиняйте, товарищ майор. Приказ начальника колонии, все по графику.

— Предупреждать бы надо…

— А предупреждать не велено! — кричит Шакалов. — Сюрпризом велено.

ЗОНА. ОРЛОВ

Махнул Медведев рукой, пошел к выходу — сквозь крики, шарканье сапог, бурчание, матюги зэков и звериный рык неуемного прапорщика.

Летели подушки, глухо падали свергаемые тумбочки, мягко шагали по матрацам прапора, простукивая, прощупывая, выискивая везде неположенные предметы. Ну, и поиски уже скоро стали давать результаты. Находки запрещенных вещей обычны: картишки с голыми бабами, блоки сигарет, бинты, какие-то склянки с непонятными растворами.

Разбирались дотошно с каждым трофеем. Например, у беспечного Дупелиса прямо в наволочке отрыли пакетик с анашой, почти на виду лежал. Закатывал глаза возвращенный с вахты белоголовый викинг-прибалт, только улыбался: "Не знаю, подсунули враги. Или вы сейчас подкинули", — добавил и получил дубинкой под ребра. Все… ПКТ обеспечено, если еще дело не заведут…

Ножички нашли. Так добрались и до моей тумбочки. Я стою спокойно — у меня все тип-топ. Улыбнулся мне разгоряченный Шакалов, пошарил под кроватью, в подушке, выкинул ящики из тумбочки на кровать, перебирает — зубной порошок, щетка, пуговки, пряжка… Ничего особенного. Смотрит на меня, а я что — я же чистый, улыбаюсь ему в ответ.

И зря, конечно. Он разозлился. Тут в нижний ящик тумбочки лезет. Вытаскивает все — и тетрадь, и заметки отдельные, и в газету завернутые, каллиграфическим почерком написанные готовые аккуратные листочки с тем, что вы сейчас читаете.

Грозный, ищет крамолу. Вижу, читает, но ничего не понимает. И это его бесит еще больше.

— Шо это? — кричит. — Орлов, я кого спрашиваю?

Пожимаю плечами:

— Так. Записи.

— Что еще за писи?

— Ну, записываю, так, разное… — Как объяснить долбаку, не скажу ж ему проза, идиот!

Опять читает, губы шевелятся. Вдруг улыбается.

— Книгу, что ли, пишешь, Орел ты у нас двухголовый или двуглавый? — Это только он меня так обзывал.

Я опять плечами пожал.

— Книгу! — сказал он теперь уже сам себе. — Писатель ты у нас, значит. Орел! Нет, ты у нас не Орел, а птаха бестолковая! — расхохотался в голос.

Подельники его обернулись, зэки тоже.

— Вот, дывытесь, хлопцы! — задыхался от смеха Яйцещуп, потрясая моими листочками и пустив их по воздуху, и еще, и еще бросая в воздух.

— Писака у нас объявился! Шизофреник е…..й. Достоевский, бля! — нашел он наконец понравившееся слово и аж зарделся весь от радости.

Заулыбались прапора, а за ними и испуганные зэки. И неожиданно весь барак вслед за Шакаловым залился смехом. И хохотали все, и показывали на меня пальцами. А Шакалов, как огромный расшалившийся ребенок, все бросал и бросал в воздух мои листочки, выдирая их из тетради…

Так я стал по воле тупорылого прапора писателем, Достоевским. Кличка прилипала плохо, но вскоре приладилась, склеилась с моей личностью, и уже потом никто меня иначе и не называл — офицеры ли, иль вновь прибывшие солдатики и прапора. И отрицаловка, склонная к игре, охотно приняла кличку, и мелкая шушера; лишь немногие образованные и порядочные люди, волею судьбы оказавшиеся здесь, не позволяли себе такую фамильярность и называли меня или по имени, или по старой, нейтральной кличке — Интеллигент.

В общем, стал я Достоевским, и прошу простить меня ревнителей имени достойного мастера слова, к которому не имею, к сожалению, отношения ни по родственной части, ни тем более по писательской. Но вынужден был многие годы моего пребывания в Зоне носить сию славную фамилию как знак причастности к тому делу, которому отдал писатель свою жизнь, коему и я посвятил свободные минуты своей безрадостной доли в Зоне — писанию и коллекционированию ее жизненных типов и ситуаций. И не взыщите, господа-товарищи.

ЗОНА. ИЗВИНИТЕ, НО — ДОСТОЕВСКИЙ

И был еще один вечер в Зоне, ничем не отличающийся от тысяч других. Ленивые разговоры, всегдашний чифирь и тоска, тоска, тоска…

Володька лежал рядом с Батей, пытался как-то скрасить тягостное его настроение.

— Ничего, перемелем, — поглядывая на уставившегося в одну точку Квазимоду, говорил осторожно, боясь опять нарваться на раздражение старшего друга. Ворон вон, говорят, триста лет живет. Вместе освободитесь с ним, вместе в деревню твою махнете…

Батя глядел задумчиво, не сердился он на него, кивнул невесело:

— Через триста лет… — вздохнул глубоко.

Володька будто мрачную эту шутку не услышал.

— Будет тебе другом до гроба, и правнукам твоим хватит с ним возиться…

НЕБО. ВОРОН

Верно, дурно воспитанный Лебедушкин, жить мне на Земле придется очень долго, и видеть твоих детей, и тебя, стареющего, сумевшего за годы жизни на воле заиметь относительно приличные манеры, увижу я и твое горе по поводу преждевременной смерти твоей Наташки, и твою одинокую, брошенную старость расплату за грехи молодости.

А ведь ты шел, дружок, на рецидивиста!..

Кто знает, может, Батя сыграл для одного тебя свою роль — все-таки хоть и поздно, а воспитание тоже мистически скажется… Грех совершить — оно недолго. А вот простить за чужой грех по высшему разряду…

А, Лебедушкин, все впереди.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

— Дети, — усмехнулся грустно Батя, — поздно уже… дети.

— Ты че, думаешь, в сорок шесть семью создать нельзя? — вскинулся Володька. — Да сколь хошь таких случаев! Да вон мой отец хотя бы… Деду было пятьдесят пять, а бабке сорок пять. Понял?

— Понял…

Снисходительно улыбался Квазимода: никаких иллюзий насчет семьи собственной давно уже не строил и не думал о ней…

Заметив теперь уже лирическое настроение Бати, Володька спросил то, на что до этого не решался:

— Бать, а как ты? Ну, почему тебя Квазимодой называют?

— Хм-хм, — усмехнулся Батя, — это с пятьдесят шестого года так нарекли, тогда только восемнадцать мне стукнуло, моложе тебя был. Поначалу как шутка была, а потом прижилось. Да и сам привык. Наколка вот, сам видишь… Посмотрел на запястье, где красовалось — "Квазимода", а рядом две буквы "БР".

— А эти две буквы что означают? Бригадир?

— Много будешь знать, быстро состаришься… и Натаха разлюбит, — улыбнулся Воронцов.

И попытался Батя объяснить то необъяснимое, что и сам Лебедушкин ощущал: прозвище это выражало не столько степень уродства его старшего друга, сколько его недюжинную силу. И потому оно звучало уважительно, угрожающе, а не в насмешку.

— Ну а шрам откуда? — решился задать и этот давно волновавший вопрос Лебедушкин.

В ответ Батя только посопел, и это означало, что он недоволен вопросом, лучше не соваться к нему с ним. Володька, поняв бестактность свою, смолк.

— Иван Максимыч! Кваз! — окликнули Батю из соседнего прохода. — Айда чай пить!

Володька даже не понял сначала — кого зовут, никто не обращался к Бате по имени-отчеству. А он еще и Иван Максимович, гражданин СССР, уже и Иван Максимович, заработавший отчество годами и авторитетом…

Пошла по кругу эмалированная кружка с чифирем. Каждый, по очереди наклоняя стриженую голову, делал два обязательных глотка и передавал сидящему рядом по часовой стрелке — таков ритуал. Кружек в бараках хватало, но так уж повелось по неписаному закону — пить из одной и обязательно по два глотка. И это чаепитие сближало людей как в добрых, так и в злых помыслах.

— Слышь, Максимыч, наш начальник отряда новый, Медведев, подстреленный, хихикнул шут Крохалев, — замполитом раньше служил, не хухры-мухры. Рука-то в локте, видел, не сгибается — с фронта, говорят. Герой… Мамочка!

— Кроха, пей, не микрофонь… — задумчиво сказал Батя и вдруг вспомнил все: эту руку… бунт… ночное ожидание смерти… внимательные глаза молодого лейтенанта… Точно, он. Вот и встретились…

— Что же… — продолжал язвить Крохалев. — Гусек уже заработал у него пять суток ШИЗО. И свидание на трое суток, — он дотошно отцеживал нифеля (листки чая), — с зазнобой, сказал, от больной матери должна приехать.

— За что? — без интереса спросил Квазимода.

— Да насчет матери здорово Гусек сбрехнул, — ощерился бритый трепло, показывая на сидящего рядом Гуськова. — Иначе "хозяин" и все бы пятнадцать суток влепил.

— Ты же и сам просил свидание…

— Но мать-то не болеет, — улыбнулся хитро Кроха.

— Какая разница, — недовольно бросил Гусек. — Все матери в этом возрасте болеют. Тем более, когда нас дома нет…

— А почему не на работе? — поинтересовался теперь и Володька.

— Так мы с Гуськом освобождены.

— А когда выйдете?

— А работа не сосулька, — сострил Кроха. — Может, и ты останешься, а? Это он к Бате обратился. — Кости на солнышке погреешь? Один день ничего не даст, а так… веселее будет. Больничку обманем — куреха еще у нас осталась, специальная, от нее сразу температура подскакивает…

— Нет, я эту тварь курить не буду, — твердо сказал Квазимода, смачно допивая "пятачок" — последний глоток чифиря. Чай разносился по всему телу и будоражил его сладкой истомой, во рту был целый вкусовой букет, что будет еще долго, до ночи, сладить и сглаживать барачные запахи — прелости, газов и тоски.

— Тварь-то тварь, а температуру поднимает! — ответил весело Крохалев. Попробуешь, Лебедь? — обернулся к Лебедушкину.

— Не-а, — помотал тот головой, встретившись с тяжелым взглядом Бати. — А где вы ее откопали, как называется?

— Да хрен ее знает, искусственное волокно — не наркота, можно хавать, махнул рукой рябой шут.

Прискакал Васька, осматривая черным глазом каждого, давая как бы ему оценку своими вороньими мозгами.

— Что-то ни начальства не видать, ни козлов… — оглядел Квазимода барак.

— Опять заседают, суки, — процедил Гусек. — Не успел этот Мамочка прийти, как уж третий раз козлов своих новых собирает… акты все читают…

НЕБО. ВОРОН

Так, уважаемый "Достоевский"…

По поводу вороньих мозгов я бы попросил более не пускаться в рассуждения, вас не красящие. Видимо, мне придется войти с вами в контакт, дабы прекратить все это словоблудие вокруг моей персоны… Как у вас там внизу говорят — "за козла ответишь…" Кстати, козлы — это активисты, которых собирает Медведев, его верные люди, для справки тем, кто мало знаком с этим миром, я-то отдал ему уже без малого сорок лет, могу и "по фене ботать", и ничего зазорного в этом, кстати, не вижу, язык как язык, не хуже и не лучше любого другого, очень даже образный, должен заметить. И потому я не совсем понимаю, в чем причина столь малого его употребления и гонений на него. Все-таки люди — ужасные консерваторы, часто делают себе же преграды к пониманию друг друга. Ну, это не моя епархия, пусть разбираются сами. Да, Язык Неба не терпит сквернословия, и я говорю на нем; но, будь я человеком, я, возможно, сквернословил бы почище любого из них: не люблю, знаете, рамки, клетки. Зоны тоже не люблю…

А вот всем, кто пока на воле, внизу, посоветую… Учите "феню"… пригодится. Не ровен час…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Потянулись в барак отпущенные Мамочкой с заседания в штабе "козлы", тихонько разбредались они по своим углам. Следом вошел в барак и сам начальник отряда.

Дневальный вытянулся, зэки зашевелились, пряча в рукава дымящиеся охнарики, поправляя одежду. Хорошо еще, что чифирь допит и банку сховали, снова был бы разговор…

Оглядел Медведев компанию чифирщиков, поднявшихся при его появлении, выбрал жертву, поманил пальцем:

— Бакланов.

— Ну? — сдвинулся тот, недовольный.

— Я тебе сейчас нукну, — с ходу завелся, видать, не в духе был майор. Встань рядом.

Тот неохотно встал, закатил глаза в потолок.

— Блатуешь опять во весь рост? — оглядел его неприязненно Медведев. Замечания на тебе висят. Ты что думаешь — это и есть самая близкая дорога домой?

Зэк равнодушно пожал плечами.

— Тебе и на мать наплевать… — задел больное майор. — Именно такой и предаст мать, поменяет ее на разгульную свою жизнь, глух останется к ее слезам…

По мере "наката" Бакланов, моргая глазами, все недоуменнее пялился на майора, наливаясь злобой.

Но майор на это — ноль внимания, продолжал монотонно и строго:

— Странно, почему тебе на последнем нашем занятии в ответ на блатные призывчики только один ответил… Почему не разорвали тебя в клочья твои товарищи?

И, подняв голову, оглядел всех стоящих — почему не разорвали? Но тут не выдержал ставший от злости багровым Бакланов.

— Ладно, начальник! — прохрипел он. — В клочья… Не все ребята еще твоими псами заделались! И про мать тоже… не загибай. Я-то свою мать не продам и ради свободы! — скривил от ярости губы.

Медведев оглядел его безбоязненно, усмехнулся:

— Ладно. Иди на выход, с тобой будет отдельный разговор…

Бакланов даже как-то истерично обрадовался такому повороту.

— Вот она! — гаркнул призывно. — Ваша справедливость! Смотри, ребя! Слово сказал — ШИЗО! — Прошел вразвалку к двери, громко хлопнул ею.

Повисло в бараке тревожное молчание. Поскрипывали табуретки под сидящими по углам "козлами", переминались, стараясь не встречаться взглядом с майором, стоящие перед ним. В глазах у всех была пелена, застилавшая многим до беспомощной слепоты их ощущение мира. Это были и открытые язвы их душ, и язык отрицаловки, готовой все святое перемешать с грязью, вздернуть на дыбы. В такие минуты казалось, что эти люди, могущие жить по волчьим законам, могли бы жить и в одной клетке с этими самыми волками. Лишь бы на волю поскорее…

— Вот что… — начал более примирительно Медведев, поняв, что, кажется, перегнул палку. — У всех вас статьи льготные. Не существуют такие статьи, кроме измены Родине и шпионажа, чтобы сидеть от звонка до звонка. Кому половину можно скостить, кому две трети, кому три четверти. Может быть и поселение, и стройки народного хозяйства, условно- досрочное освобождение…

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

А может, и прав этот новый пастух… Вот если бы меня кто одернул вовремя, не было бы этого срока… бесконечного. Да, житья не даст этот старик… Но ведь и сам я стал теперь Володьку одергивать, когда тот рвется по глупости набедокурить? Молод он, вот и спасаю. А если кому захочется меня одернуть… морду расквашу, это верняк. Не надо ко мне соваться, в чужую судьбу. Сам все знаю.

Ну, и что ты узнал про жизнь, Иван Максимович? Ну поносило тебя по свету, это есть, а принесло на самые задворки жизни.

О, вот еще один… Этот чудила, старпер Кукушка, все свои дурные права качает.

— А я вот не хочу освобождаться! — кричит. — Че меня гонят?! На преступление толкают: завтра выйду, окна все в штабе побью!

Нормальные-то люди засмеялись над старым дураком, краснопогонник и не знает, что ответить. Вопрос, говорит, ваш решается…

Смотрю я на Володьку, а он с вороном забавляется, как пацан. Дразнит его указательным пальцем, а тот клюет, разохотился на игру. Ну и донял-таки его Сынка глупый, Васька цапнул его так, что тот от неожиданности вскрикнул, шутя замахнулся на Ваську. А тот шутки не понял, распластав крылья, взвился под самый потолок барака, заорал на весь свет: ка-арр!

— Ворона? — удивился майор.

— Васька! Васька! — Володька зовет, да уже поздно. Ворон тут и пикирует прямо на майора. И еле-еле успел тот пригнуть голову, птица чуть не чиркнула его по носу и вновь взмыла вверх. Развернулась, задев крылом потолок, и ринулась на новый заход, облетев испугавшегося старика Кукушку.

НЕБО. ВОРОН

Надоел мне этот человек со своими глупыми поучениями… Птица я или нет? Я же вроде как что захочу, то и сделаю, мне даже в рассудке людьми отказано… Значит, я могу вот так, без причин поклевать этого довольного собой чужака, что портит настроение моему хозяину и его друзьям. Вперед!

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Барак весь зашелся от хохота. Зэки, только что застывшие в немоте, преобразились — смеялись, показывая на ворона и украдкой на майора, били друг друга в грудь, свистели.

Как ни странно, Медведев не обозлился. Он поймал себя на мысли, что именно такого вот состояния непринужденности он и должен добиваться от них, и ежели оно пришло, пусть неожиданно, нельзя его спугивать. Пусть сблизятся с ним и выльются в своих бесхитростных чувствах, и тогда все дальнейшие его разговоры воспримутся ближе и понятнее.

И потому улыбнулся майор, широко и простодушно.

— Чья птица? — перекрикивал общий шум.

Квазимода поманил ворона к себе, и тот послушно уселся на его плече.

— Вот дура… — цыкнул он на нее. — Моя птица, гражданин начальник! сказал громко. — Виноват, вырвалась, шельма, наделала шуму…

— Как зовут? — просто спросил майор.

— Иван… заключенный Воронцов.

— Вас я хорошо знаю, Воронцов. Птицу вашу…

— Васькой…

"Вот и у меня тезка появился, тоже Василий… Иванович", — подумал Медведев. Разглядывал ворона, прикидывал, как бы поосторожнее сказать о нем, держать-то нельзя в бараке — нарушение. Махнул рукой, так и не придумав ничего.

Не дурак погонник, не наорал сразу за птицу, не бросился на разборки — что да откуда? — думал Воронцов, поглаживая Ваську. Может, и вправду не будет врагом… А кем будет? Другом, что ли? Это уж слишком: погонник — и друг. Не верится в эти присказки. Ведь как до дела дойдет, не пожалеет… Мягко стелет, да жестко спать будет. У-умный мамонт…

— Ладно, Воронцов, — кивнул майор, — завтра вечером зайдете ко мне. Птица — все ж непорядок, надо что-то с ней решить.

Кивнул Квазимода, на сердце страха за Ваську совсем не было, почему-то поверил он этому стареющему погоннику, почему-то решил, что все закончится хорошо.

НЕБО. ВОРОН

А я его заклевать хотел… Может, и зря. Плохо я, оказывается, в людях разбираюсь, хуже еще, чем Батя-хозяин. А ведь сколько рядом с ними живу, уж все их привычки изучил, правила дурацкие, с точки зрения Неба необъяснимые. А главное — утерял свою птичью природу, и это очень плохо. Ведь каждый должен держаться своей породы: ворон — вороновой, бык — бычьей, кошка — раб и друг человека — своей. Ничего хорошего от копирования чужой не будет, это против воли Вседержителя. И мне надо думать и действовать по-птичьи, иначе ждут меня огромные проблемы, и я просто уже боюсь узнать про себя будущую правду, хотя это с моим знанием несложно.

Вот уж воистину люди — загадка Творца, его каприз, что хоть и доставляет ему и всем нам столько хлопот, но наличие в них противоречивой, мятущейся души и оправдывает приход их в новой оболочке на землю. Люди, люди… Смешные. И жалко их, слепых, и симпатию вызывают: все у них непросто. А нам, рисующим Картину Жизни, знающим и твердым, неподвластны их сомнения и ошибки, и это отчасти… обидно. Кто-то из нас может отдать свою огромную жизнь, заранее известную, за тот осколок света, что есть жизнь скоротечная человеческая… Но сколь же богата и цветиста она, на все — ужас и боль, радость и любовь…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

В минуты гнетущего уныния, что наваливалось на него от беспросветности своего существования, Квазимода останавливался, бросал работу, немного остыв от бешеного ее ритма, уходил, присаживался где-нибудь в сторонке и в отрешенном одиночестве успокаивал не в меру разыгравшееся сердце. В такие минуты он знал, что к нему никто не сунется, нет и такой силы, что заставила бы его сейчас вновь взяться за вибратор. Наказаний никаких он не боялся, он к ним привык, но бригадир и офицеры знали, что после таких посиделок угрюмый зэк как ни в чем не бывало, с удвоенной энергией, словно в атаку, бросался со своим вибратором на бетон…

Что же он думал в эти недолгие минуты, какая точила его мысль, и сам он толком не смог бы рассказать: было ощущение дикого одиночества, ненужности, от которых мир окружающий переставал интересовать, все переставало иметь значение. Чем пробить, побороть ощущение это, не знал умудренный тюремным, но не жизненным опытом зэк, и оттого маялся.

Оставшаяся пятилетка в Зоне не пугала своей обыденностью, не строил он никаких планов-иллюзий и о досрочном освобождении. Пугала неизвестность: разве мог он предположить, когда и где в очередной раз настигнет его взрывная волна протеста и как удастся с ней совладать?

Боялся сам себя Квазимода, натуры своей вздорной: не мог относиться к офицерам без предубеждения, противопоставлял их себе, и… совершалось новое и новое правонарушение. Так тянулись годы. В последнее время предчувствие недалекой свободы и это истязающее душу одиночество, тоска по лучшей доле, достойной его, заставляли Ивана поостынуть, держать себя в кулаке. А вдруг сорвешься опять, и — пиши пропало…

И не будет балки той заветной, по которой носился он в своих снах, — с визгом и хохотом, загорелый, босоногий, счастливый. Был он тогда без устрашающего шрама, просто Ванечка, стремглав летящий на зов матери, а она вскидывала над головой тяжелую русую косу и хохотала навстречу солнцу, Ванечке, своему счастью…

Было это, было, а будет ли еще?

И что пришло после этой удивительной детской поры?

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Что, что? Зоны, крытки, кровь да смерть, она по пятам ходила…

Ровно десять лет назад, когда отсидел уже пять лет в строгаче из положенных двенадцати по приговору, произошел в той Зоне бунт. Перепившаяся отрицаловка грохнула разом двух активистов, прапорщик рядом подвернулся — и его, да офицера при этом ранили. В общем, дело серьезное. Бесились трое суток, пока не сожрали всю еду и не отрезвели. Многие сами сдались, выходили на вахту, садились, скалясь, в воронок — на новые сроки. На этап сразу их отвозили, тут разговор короткий. Ну, о побеге и речи не могло в те дни быть: Зона окружена двумя полками красноперых, на вышках по два пулемета… Вертолетик только летает, на нас дымовые шашки покидывает.

Упертых нас было шестьдесят человек из полутора тысяч. Отказались сдаваться. Когда поняли, что сопротивляться бесполезно, засели в уцелевший барак, забаррикадировались. У всех ножи были, потому прорваться в барак солдаты не могли, боялись их офицеры пускать. Тогда пожарная команда из брандспойтов стала заливать барак. А на улице зима лютая, отопление внутри не работает — бунт ведь. А водичка-то ледяная, как ею с ног до головы… Один за другим и рванули мы из барака, сквозь строй ментов да солдатиков злых, тут они на наших спинах и на головах дубиночками отогрелись.

Я почти последним выбегал, и с подушкой на голове, но и она не помогла: заметили мою хитрость, хоть и темно было, стебанул кто-то по кумполу что есть силы, я и с копыт долой, сознание вон… Тут и сапогами давай мантулить, до беспамятства. Ну, закинули в машину, и попрощались братки со мной — не жилец: очнусь, нет — одному Богу известно…

Пока довезли до тюрьмы, очухался. Там вместе со всеми еще и простоял три часа, обледеневший, побитый, на двадцатиградусном морозе. Как вынес это, не помню… Круги под глазами, голова кровит, а начинаешь оседать, тут тебя в сознание возвращают — сапогом. Так, губу прокусив до крови, выстоял. Выжил. А зачем, спрашивается?

Ну ладно, хоть не расстреляли, как тогда многих. На следствии выяснилось, что был я в промзоне, когда начались бунт и убийства. Вернулся с промзоны-то уже под развязку, когда стихло все, отрицаловка лупила оставшихся активистов, кто не успел сбежать на вахту. Не до смерти, так, по инерции, для острастки.

Нашлись свидетели, гражданские — начальник цеха и мастер, они подтвердили, что я в это время вместе с ними ремонтировал тигельную печку, стекловолокном покрывал. Отстали.

Но все ж за участие в беспорядках получил пятнашку особого режима и был признан рецидивистом. Вот с таким гадством уж никак не мог примириться. Объяснили же этим следакам, что не был я при убийствах и при бузе, нет — на всякий случай накинем еще пятнадцать. Где же совесть, справедливость где советская? А почему ж, говорят, ты их не остановил? Ну, как же их остановишь, гражданин начальник, это же отрицаловка, чего ж она меня, слушать будет, я что — в законе вор или пахан? Что вы молотите-то? Ничего мы не молотим, а не остановил, значит, тем самым был на их стороне, и твой авторитет возымел якобы действие на других: ага, Квазимода на стороне бунта…

Вот тебе пятнадцать, чтоб поумней в следующий раз был.

Здрасьте — приехали…

Все продано в этом мире, где зэк — малявка без голоса и пригодная только для того, чтобы на "хозяина" ишачить до старости.

И еще раз попадал я в бунт… Отсидел на особом уже девять лет, одни рецидивисты там, сильная зона. Все эти годы проходил в форме зебры, с широкими черно-белыми полосами поперек тела. Сначала противно, потом смешно становится, потом жутко — в кого человека превращают… В другом бунте я уже осторожней был, затаился, и не потому, что хитрый такой, а из-за того, что видел, как злоба превращает человека в зверя, и что попало он тогда может натворить…

Последний Указ от ноября 1977 года помог мне перебраться обратно в строгач. Прибыл я туда ранней весной, а осталось впереди чуть менее пяти годков сидеть. Раньше-то у меня никогда не оставался срок меньше пяти лет, а теперь это радовало, надежду давало — вот наконец вырвусь из круга этого порочного… Кровь поостыла, и поутих я, угомонился. Так нынче и живу, через силу, давя в себе плохое, и хорошее заодно, через силу будто небо копчу, с оглядкой.

А прошлое это, будь оно проклято, тоже не откинешь, как сигарету выкуренную, — бередит оно и не реже приходит на ум, чем детство босоногое…

Вот было бы нас, в роду Воронцовых, поболе. Не случилось, время-то какое было… Отца кулаком признали, раскулачили, понятное дело. А он воевать пошел за эту власть — война есть война, общее горе… Свои-то поругались да помирились, а немец не свой — чужой. Жалко, поздно родился, глядишь, тоже на войну бы пошел, может, героем бы там был, гордились бы мной, Воронцовым Иваном, школу бы моим именем назвали или улицу какую в родном селе…

НЕБО. ВОРОН

Ну, посудить если, двадцать шесть лет Зоны были для него в чем-то схожи с войной. Понятно, героем его за это назвать трудно, только вот по перенесенным страданиям очень близко. Там, во всяком случае, было проще: враг — свой. А в Зоне… поди разберись, кто здесь враг, что завтра исподтишка смерть на тебя наведет, а кто защитит, к чьей спине прислониться можно?

Война в Зоне идет каждое мгновение, и лагеря противоборствующие известны: государство, Система, что всеми доступными средствами подавляет своих членов и заставляет их работать на себя, кстати, за гроши, стараясь при том выбить из них максимум пользы; да зэки, что не хотят вкалывать на "хозяина" и всячески отлынивают, ибо не дает работа материального удовлетворения. Она служит лишь средством забыться.

Антагонисты пребывают в перманентной войне, правила которой на территории этой великой страны не изменятся никогда, это диагноз общества и его нравов. Попадающий на эту войну случайно пытается приспособиться к ней по законам вольной жизни, но они здесь не нужны, и горькое в том разочарование толкает новичка на ту же дорожку невольного противоборства с безотказно работающей Системой, которой по большому счету наплевать, сколько и каких ее членов пребывает здесь. За ней, Системой, — вечная победа, и схватки здесь не бывает, есть тяжко-медлительная борьба, где победа дается по шажочкам, подножечкам, некоторому качанью. За каждой большой победой зэков — кровь и смерти — свои и чужие, потому борьба развивается по своим неторопливым правилам, и все более-менее гармонизировано в этом мире неволи и страха.

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Как говорят — лучше в гробу пять лет прожить, чем двадцать пять в Зоне. Это точно, жизнь-то уходит, догоняй теперь, а догонишь — не узнают… Кто ж такой страшный, чего к нам лезешь, чужой? Может, лучше уж здесь жизнь эту паскудную и завершить. А что, вон люди и по тридцатнику сидят, и не плачут, человек такая скотина, что ко всему привыкает, все терпит. Я же вот выдюжил четвертак с хвостиком… Столько лет здесь, этот майор подстреленный, как меня увидел, не поверил, наверно, — как, опять здесь? Здесь, здесь… Радуйся.

Наверно, от встречи с ним такая хандра и напала. Ведь посудить, сколько мы не виделись — четверть века… У него за это время вот и звездочки накапали на погоны, и семья есть, конечно, внуки уже небось. Домину выстроил, варенье жена варит, телевизор вечерком цветной смотрит, под рюмочку…

А я что за это время приобрел? Сроки, сроки, пересылки… рожи, рожи… Паскудно, Иван Максимыч Квазимода. Еще как паскудно…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

— Мать, мать… жалко, что все так вышло… — неожиданно для себя произнес он вслух и оглянулся — не слушает ли кто.

Никого. Испугался сам своего голоса… заговорил уже, вот нервы-то уже ни к черту. Вслух — это в Зоне не принято, только во сне спорят и бранятся, плачут и стонут закрытые помыслами на людях зэки.

Лишь душевнобольной Стрижевский, глядя на мир по-доброму и с нескрываемой симпатией, что-то лопочет-говорит всему живому и неживому, вытаскивая его на разговор. Убогих в Зоне обижать не принято, ему не отвечают, но и не издеваются особо — так, придурки разве.

Со мной Стрижевский, огромный и улыбчивый, играл в шахматы. Это было странным и необъяснимым: диагностированный идиот, с вечно высунутым языком и обоссанными штанами, бывший отличник и умница становился во время игры собою прежним — рассудительным и внятным. Игра пробуждала в нем спящую мысль, и обыграть его я не мог, как, впрочем, и иные, — он раз за разом становился чемпионом Зоны, за что получал дополнительный паек на пару дней.

Чувствовал ли он в минуты игры себя прежним — не знаю, пожалуй, нет, мозг идиота чисто механически выполнял вызубренное когда-то, — но само ощущение возврата Стрижевского к здравию прямо на глазах, казалось, могло в секунды завершиться неким взрывом: вдруг да посмотрит он на тебя осмысленным взором, оглянется недоумевающе — где ж так долго я был до этого?

Я втайне ждал этого момента, надеялся и за этим тоже тащил упирающегося хохочущего здоровяка к шахматной доске… Но… чуда не случалось. Это совсем не означало, что его не надо ждать. Мы и ждали: я — сознавая, он — не ведая, как близко он, под ним, чудом, сейчас ходит…

— Батя, айда в баню! — вывел Воронцова из раздумий голос Сынки, выскочившего из-за каморки.

— Чего ж, бетона не будет больше?

— Какой же хрен после дождя его повезет, Бать? — удивился хозяйственный Лебедушкин недогадливости старшего товарища.

— Ну да… — согласился Квазимода.

Ну а дождь уже поредел, капало редко, мелко и нудно, будто природа скупо оплакивала кончину недолгого северного лета. Ветерок разрывал тучи, проясняя нежную по-летнему еще голубизну, и предзакатное солнышко ненадолго и скупо осветило землю.

Дышать стало легко, пыль осела, и умытый воздух, наполненный плотно озоном, будоражил все Батино существо. Пахло мокрой травой и волей… Небо опоясалось сизокрылой радугой, и он, любуясь ею, растянул во всю ширь легкие, напился хмельным вином чистого воздуха… Жизнь…

ЗОНА. ЛЕБЕДУШКИН

Смотрел я, как парится Батя, переливая свои огромные мышцы по телу, как свирепо хлещется веником, нагоняя такой жар в парилке, что я вылетал оттуда и радовался, может быть, хоть здесь, в бане, размякнет он. Больно уж печальным стал в последнее время, все дуется. И со мной какой-то холодок у него пошел не за провинность мою, просто на душе у него скверно. Это я вижу и не пристаю, чем поможет ему салага?

После баньки мы переоделись в чистое, оставив рабочую одежду в раздевалке, достали из схорона пачку плиточного чая, уселись рядом на тесном порожке и стали ждать Ваську, заглядывая в синее темнеющее небо, молча думая каждый о своем.

Я, понятно, про Наташку, а он… леший его знает, о чем мечтал мой страшноватый друг. О воле, конечно, а там, на воле — о чем? Никого и ничего у него там не было, даже обидно за него было, такой он человек порядочный и клевый, а вот чужая ему воля. Нет у него там пристани… Мне даже неудобно как-то…

Ждать пришлось недолго. Вскоре с игривым своим "ка-а-а-арр" к ногам Бати спланировал с неба Васька, черныш. Батя неуклюже поласкал его, неумелы к тому были его руки, за холку потрепал, передразнил: "Ка-а-ар! Балдеешь, падла".

Ворон скосил на него глаз и посмотрел как на дурака — не умеешь, мол, не берись, недовольно каркнул, встряхнулся, распушив перья.

Батя обычно брал с земли маленький камешек и отвлекал им внимание дурной птицы, хотя Васька уже усвоил этот подвох. Завидев в руке хозяина камешек, переставал каркать и пятился — да не тут-то было: мгновение — и он в Батиных лапищах, еще мгновение — и привязана к лапке плиточка чая, обернутая в черную бумагу — чтобы сливалась с вороньим оперением…

Осмотрел Батя ворона, остался доволен, подбросил его в воздух:

— Лети, стерва. Да не потеряй заклад!

Васька, заработав мощно крыльями, взмыл вверх, полетел в сторону колонии, домой. Значит, через пятнадцать минут он будет сидеть под кроватью и там станет дожидаться нас со своим драгоценным грузом, который нам в Зону не пронести мимо Шакалова.

Летел Васька, а я смотрел ему вслед, любовался.

— Вот бы мне так, — говорю.

— Мечтатель, — хмыкнул Батя. — Хотя один инженер тут, калякают, вертолет из бензопилы сконструировал. Да малость не рассчитал: взлететь-то взлетел, а вот перелететь через ограждения не смог. Так и брыкался в воздухе, пока бензин не кончился.

— А на вышке что? — не поверил я. — Почему не стреляли?

— А чего им стрелять? Висит да висит себе в воздухе, не улетает ведь. Ну а потом грохнулся с высотищи. Мокрое место осталось. Сам себя наказал.

— Что значит — наказал? — не понимаю. — Зря, что ли, он это сделал? На свободу охота, прав он.

— Прав, — согласился Батя, но как-то невесело.

— Да, — размечтался я тут. — Вот сейчас бы вертолет сюда. С кентами! Сбросили бы лестницу, да?

— Кенты, менты — один хрен… все равно поймают. — Батя не был настроен на такие разговоры, все это считал блажью. — Сейчас на воле кентов нет. Круговая порука исчезла. Извелись воры — так, шушера одна. Сегодня — кент, пока денежка есть, а завтра — мент. Вот так-то, Сынка. Хватит пустомелить.

Так вот он в последнее время и говорил на все мои мечтания, которые еще месяц-два назад у него вызывали интерес и встречное желание пофантазировать.

Кипятильник заурчал в банке, заварили чифирь. Тут и Грузин пожаловал.

— Привет, Кацо! Садись, чаю попьем, — пригласил Батя.

Я возмущенно обращаюсь к гостю:

— Гоги, Батя толкует — бежать нет смысла. Один хрен — сдадут! — и все угомониться не могу, все про побег ворочу, хоть я-то в него и не собирался…

— Обмельчал народ… — роняет Батя, закрывая тему.

— Сознательные стали, как замполит говорит, — ухмыляется Гоги. — Даже воротит от такой сознательности. Сын отца сажает, жена мужа…

— И муж жену не бьет, как раньше… а сын мать не защищает, — сурово добавил Батя.

А я вспомнил своего пьяного папашу, он частенько лез на маму с кулаками. И толку мало с такого воспитания.

— Хватит мести пургу! — Батя неожиданно разозлился. — Хоть чай давайте попьем спокойно, без разговоров.

Замолкли мы. Гоги достал пару конфет. Отхлебнул два своих глотка, передал Бате. А мне говорит:

— Володя, нэ советую тэбе бегать. Далеко нэ убэжишь в наше время. Как говорится в программэ партии, "в условиях социализма каждый выбившийся из колеи может вернуться к полэзной дэятельности". Сдадут, сявки. Отсидишь, вернэшься и будешь вкалывать ужэ на сэбя. Жэ-нишься… — улыбается, но как-то криво. — Многие и вправду вэрят байкам, а я уже нэт.

— Почему? — спрашиваю, тоже злюсь на них, на обоих.

— Вот освободился я первый раз, так? Что дэлать? На руководящую работу нэ бэрут. Дорогой, говорят, Гагарадзе, ты, извэни, судимый. А я ведь инженэр винодэл, пять лэт проучился. И что? Даже мастэром нэ бэрут… — Гоги разволновался, а когда так с ним бывало, говорил он с сильным акцентом. Простым мастэром нэ бэрут, понымаешь?! Потому укатил я в Россию, здесь чуть нэ жэнился. И опять ласты завэрнули мэнты, — улыбается, все ему нипочем.

— Концы в воду не успел спрятать? — ухмыльнулся Батя. А Гагарадзе будто не слышал.

— В Амэрике это бизнес называется. Там нас уважают, а здэсь — сажают. А ведь нужно частное предприниматэльство, нужно заинтэресовать чэловека. Все воруют, факт, но нэ всэ палятся. На сто пятьдесят, Батя, нэ проживешь. Надо сэмь лет ни есть ни пить, чтобы купить самую позорную машину. Это что такое, нэ издэвательство над чэловеком?! Люды воруют, и правильно дэлают. — Он с наслаждением закурил, он все делал с наслаждением.

Смотрю, Батя опять поскучнел, надоел ему этот трещало.

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Ну, и что лабуду эту гнать — экономика, аля-маля. Машина мне на хрен не нужна, если бабки есть, я и такси поймаю. А Володька рот разинул, пялит зенки на Кацо.

— Хорош лапшу кидать, — говорю. — Кацо, не трави душу. Айда домой.

А тот еще напоследок.

— Скажу, — говорит, — одно: дэньги дэлают всё. И даже свободу! А преступники те, кто наверху взятки бэрет.

Пошли, значит. А Володька все от Кацо не отстает.

— А наш отрядный, Мамочка, тоже берет? — спрашивает.

— Все бэрут. Нет такого, кто бы нэ брал. Вон, смотри, что Волков, опер поганый, вытворяет…

— Хватит! — Тут я уже рявкнул: — Мамочка не берет!

Затихли.

— Бать? — Кацо спрашивает. — А Васька твой не может крутануться по два рейса?

— Пока не пробовал, да и кто его там примет, надо ж еще одного человека… Он сейчас с этой плиткой сидит, нас дожидается.

— Понымаешь, дэнь рождения скоро, чай нужен. — Гоги смотрит просительно. Барыга мой в Зонэ запалился, купить нэ у кого, а чэрез вахту… сам знаешь…

— Посмотрю, — отрубил.

Сам-то знаю, как же его надрессируешь на две ходки? Не получится, Кацо.

Дошли до административного корпуса, там бригады выстраивались в колонну, ожидая съема с работы. Прапора отсчитывали зэков по пятеркам. Двинулись наконец. По бокам конвоиры, глаза бы на них не глядели, с овчарками слюнявыми, да крики их: "Подтянись! Не растягивайся!" Вас бы раз после работы так прогнать, посмотрел бы, как подтянулись…

— Ведущий, укороти шаг! Быстрее, быстрее! — Это молодой лейтенант выделывается.

Зло такое взяло, сил нет. Иду по этой утрамбованной тысячами ног дороге и думаю, сколько же мне топать по ней и смотреть вот на эти стоптанные задники чьих-то сапог?

Когда ж это кончится, Господи? На всех зло взяло — на Володьку, на себя, на Кацо, брехуна… Все у них там куплено: институт, должность… Тоже мне, еще один недовольный интеллигент выискался. Вот у него был дом полная чаша, а все одно воровал и воровал. Это же надо — на руках сотни тысяч рублей, килограммы золота, бриллианты. Казалось бы — живи, не растратишь за всю жизнь. Ан нет! Все мало и мало. Вот и рассуди теперь, кому отпущено на печке греться, а кому дрова рубить? Эх, хотя бы разок увидеть море, хотя бы глазком взглянуть на бескрайность эту и хлебнуть той соленой, с горчинкой воды, о которой только слышал…

Вот и дошли… Зона — вот она, рядом. Здесь, где трасса вливается в деревянный коридор, окрики конвоя затихают, и наступает долгожданная тишина.

НЕБО. ВОРОН

Я смотрел за хозяином, читал его мысли и поражался… Там не было рецидивиста… Они были полны светлой лирики.

…вот дуб, вековой и одинокий, за высоким забором — вечно он меня притягивает, этот корявый исполин. Каждый же день проходишь мимо, мог бы и примелькаться, ан нет — смотрю и смотрю, что-то в нем есть такое… если я разгадаю его, то утихнут мои тревоги. Тоска и боль исчезнут… надо постичь загадку этого дуба, и, может быть, спадет с души непосильный груз… Мы чем-то похожи с ним, но чем? И вдруг пошли откуда-то памятные с детства стихи, которые сами переиначились в мыслях на горький лад:

У лукоморья дуб зеленый,

Златая цепь на дубе том…

И днем и ночью мент ученый

Все ходит по цепи кругом…

"Златая цепь на нас обоих…" И печально вздохнул…

Голова колонны уперлась в железные ворота. Вознесся вверх колодезным журавлем полосатый шлагбаум, начался привычный отсчет — "пять, десять… пятнадцать, двадцать…" Люди жертвами Молоху падали в алчную глотку Зоны…

И сразу заметался в глумливом шмоне неугомонный Шакалов. Кого-то уводили в пристройку, чтобы раздеть догола и, поигрывая дубинками, смеяться там над мерзнущим беззащитным человеком, и непременно стукнуть его по закрываемому причинному месту, и заставить нагнуться, и заглянуть ему в задний проход, действительно ли ища загашник анаши или просто издеваясь — не поймешь… Изо дня в день вершили эту унизительную процедуру, имея неограниченную власть и упиваясь ею, и оскорбляя голых, и думая, что нет никакого Суда Господня и никто и никогда не вспомнит их издевки и зверские удары, пронзающие человека лютой болью, а насильников — сладостью власти.

Но… Властен Другой…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Вошел в кабинет Квазимода со вчерашним чувством, что все будет хорошо, майор не такой уж и сухарь служака, что делает все по Уставу. А значит, вопрос с Васькой может решиться просто и без начальственных истерик, по-человечески. Вот только как? Но вначале надо утвердиться — точно ли это тот офицер перед ним, из далекого пятьдесят шестого?

Но майор эту задачку решил сам.

— Садитесь, — пригласил приветливо зэка. — Вам когда-нибудь приходилось сопровождать в туалет офицера?

— Так это были вы? — хрипло убеждается в своих догадках Воронцов.

Майор кивнул:

— Так это я. Не окажись тогда на вышке умного полковника Рысакова, не сидеть бы сейчас нам с вами здесь.

— Да-а… — протянул Воронцов. — Только не понимаю, зачем тогда помощник прокурора крутил понт? Хотел показаться героем? — пожал Батя плечами.

— Возможно, и так… Лисин, его арестовали.

— За что? — удивился Квазимода.

— Он оказался не тем, за кого себя выдавал. А вот вы, Воронцов, скажите честно, не подумали тогда убежать? — Медведев пытливо прищурился. — Сегодня, когда прошло уже двадцать шесть лет, есть ли смысл скрывать?

— А чего обманывать-то… Я тогда пацан еще был, какой побег… — твердо сказал Батя.

— Ну а кто затеял тогда бучу?

— Да никто, стихийно все получилось, я и сам не ожидал. Возмутились все разом, и вот… пошло-поехало. Мол, сегодня одного прикокнут, завтра другого. А разве не так было? — Воронцов оживился, лицо его раскраснелось, но глаза оставались неподвижными. — За два месяца до меня загасили другого человека, и дело замяли…

Медведев понимающе кивнул.

— Когда освободились в первый раз?

Воронцов ответил не сразу.

— Освобождался я зеленым прокурором… дернул на травку. Через год выпасли, — тихо, с неохотой ответил. — Семь лет не досидел от первого срока.

— Ведь это после того, как в шестьдесят первом сбрасывали сроки? Выездные комиссии были?

Собеседник мрачно кивнул.

— Вам сбросили?

— Пять лет…

— А… я уже забыл, за что вас в первый раз арестовали?

— В пятьдесят пятом, вооруженный разбой, — вяло сказал и примолк Квазимода.

На душе лютая тоска… Вот и пришел черед подвести итоги. И они тяжки…

— Помню… Дело "Черного князя"… Как же ты попал к ним в восемнадцать лет?

Иван хмуро вздохнул и опустил глаза, не хотел он ворошить свою душу. Знал, еще тошнее станет, нет радости в былых подвигах, только злость на себя…

НЕБО. ВОРОН

Я отвечу, потому как не дождется исповеди майор от хозяина. Я его историю знаю хорошо, считывал я все из его сознания, чтобы занести в Книгу Жизни… Итак, том восьмой, воплощение Ивана Воронцова… Читаем, блок 24/6, абзацы 34–35:

…Попал в воровскую шайку в пятнадцать лет, после побега из детдома. На "малине" познакомился с авторитетным бандитом. Селезень — потомственный вор и кривляка, любил наряжаться и глотал черную икру ложками, за что получил такое прозвище. Этому обучил и голодного Ваньку-детдомовца и объяснил, как можно добывать эту икру — много и постоянно. Селезнев был неуловимым "Черным князем", его так и не взяли. Кому не кружат голову по юности лет смелый герой… запретная дерзкая романтика, тайны, показной шик… Вот парнишка и разинул рот от гордости, что посвящен в круг "избранных"…

Ваньку пятого сентября подхватил в подворотне сильный веселый человек в милицейской форме, убитый вором Селезнем через четыре месяца при штурме "малины".

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

— Да что прошлое ворошить, жизнь не переделать… — отвернулся к окну Воронцов.

Медведев вздохнул, снял очки, чтобы лучше разглядеть собеседника. Стал обычным стареющим мужиком в мешковатой военной форме.

— Так… — подвинул к себе личное дело Ивана, полистал. — Второй раз поменьше дали, всего двенадцать. Девять за преступление, два за побег, семь лет недосиженных. Дали не пятнадцать, не потолок.

— А от этого не легче… — равнодушно бросил Воронцов, потеряв весь интерес к разговору.

— Не легче… — согласился Медведев. — Но и от приставленного к боку пистолета не легче. И от золота, украденного у государства.

— А у меня все его изъяли…

— А если бы не изъяли? — поднял голову Медведев и увидел, как у зэка Квазимоды хищно вздрагивают ноздри.

Понял, что контакт потерян. Замолчал, достал папиросу, закурил. Сидящему напротив не предложил, надо было теперь уже держать дистанцию, другой пошел у них разговор.

— Так, в первый раз судили вас в пятьдесят пятом, потом в шестьдесят третьем, в третий раз, за бунт — в шестьдесят восьмом. Осталось пять лет, отсидели в сумме двадцать шесть лет. Да-а…

Помолчали. Все же решил с другой, доброй, стороны подойти майор. Сменил тон.

— Я надеялся тебя бригадиром увидеть, ведь какой авторитет-то у тебя в отрицаловке…

— Не надо об этом… — зло дернулся Иван. — Дайте спокойно срок досидеть…

— Ага… Наверно, ни во что и никому не веришь?

Воронцов вяло кивнул.

— А я хочу доверить тебе людей, власть в руки хочу дать… Я ведь тоже рискую.

— А я не прошу ее! — Лицо Квазимоды угрожающе напряглось. — Не лезьте вы ко мне!

— Успокойся, — жестко бросил Медведев, закрывая его дело и откидывая его подальше. — Не из пугливых. Поумерь пыл. У тебя шесть нарушений за последний год. Не боишься?

— Оставьте меня, не трогайте… — как-то утробно, с хрипотцой выдавил из себя закрывший глаза Квазимода, лицо пугало страшной замершей маской. Работаю не хуже других. Чего еще вам надо?

— Злости поменьше — вот чего! — крикнул, поднимаясь над ним, Медведев. Смотри-ка, непонятый… незаслуженно посаженный, куда там… Сколько сидишь, а все не поумнеешь… Вторым Кукушкой решил стать?! Чтобы за тобой до смерти государство казенные намудники стирало? Вот для мужчины самый подходящий финал! Других поучаешь, чтобы не нарушали, а сам в пекло лезешь! Прищеми хвост… Учит тебя жизнь, а без толку!

— Это кого же… поучаю? — зло удивился Воронцов осведомленности майора.

— Лебедушкина… — Майор вдруг тяжко засопел, потер левую сторону груди. А о себе что не подумаешь? — спросил после приступа одышки.

— Тоже еле живой, а туда же, учит жить, — мрачно подколол зэк. — Поздно думать…

Медведев глянул на него — Квазимода окаменел гранитным валуном, огромный шрам побагровел, глаз под ним сощурился и исчез. Перед ним сидел здоровенный согбенный старик.

Майору вдруг стало жалко этого могучего человека, не осознающего своей дурацкой жизни, не знающего, куда направить силу, кому отдать ее на радость и пользу. Может, и не виноват он в этом?

— Птицу давно приручил? — тихо спросил после паузы.

Иван равнодушно пожал плечами:

— В прошлом году, подранком подобрал. Сама не улетает.

Медведев кивнул:

— Ну, ты же понимаешь… нельзя ее здесь держать, не положено.

Окаменелый Воронцов будто не слышал его.

— А что она в лапах все тащит? Сегодня видел… Чай, наверное? — осторожно спросил Медведев.

— Хрен, — без интонации бросил Воронцов.

— Сделай что-нибудь, чтобы она улетела… — не замечая подколки, мягко сказал Медведев. — Конвой увидит — пристрелит…

Воронцов чуть расслабился. Пожал плечами.

— Ну, чего молчишь?

— Чего? — разлепил губы Квазимода. — Ворон не перелетная птица, пробовал я его прогнать. Остался.

— И что делать?

— Не знаю. Может, сами отвезете его куда-нибудь подальше… И он не вернется…

Медведев кивнул:

— Хорошо. А с нарушениями как?

— Нарушения… постараюсь, больше не буду… — проворчал набычившимся мальчишкой.

— Ладно. Буду надеяться на твое слово. Иди…

Иван поднялся, сутулясь и отводя взгляд от майора, вышел.

ВОЛЯ. ВЕРА МЕДВЕДЕВА

Вот и мой… идет. Нет, он еще молодцом, и выправка есть, и пристает ночами, как молодой, а все равно… годы свое берут, вон и левую ногу подтаскивает, надо гнать в поликлинику на обследование; аппетит хороший, а это уже полдела… но вот молчит сычом, наговорится в Зоне с зэками своими, а для меня слов не остается… обидно.

— Вась?

Смотрит, как первый раз видит, значит, все о работе думает… может, ему выписать журналов побольше, чтобы отвлекался… да когда ему читать… только поужинает и засыпает в кресле перед телевизором… Спрашиваю с порога:

— Случилось что? Иль опять слова за вечер не проронишь? — Только плечами передернет, жалеет меня, про своих идиотов не рассказывает. — Ну, поговори со мной, может, легче станет, вон рука-то дергается от нервов.

Ожил вроде, смотрит и уже видит.

— Помнишь, — говорит, — город Краматорск? Я еще две ночи там у заключенных провел…

Как не помню… помню. Дети маленькие, а его в ту дыру заслали, квартиру не дали… Как перебивались, пока не получили… Сашеньке год был, я не сплю, молоко пропало, вышел боком этот Краматорск, название-то какое, созвучное крематорию…

— Сегодня встретил одного из тех… Он до сих пор сидит, представляешь? Жалко что-то мне его стало. Мужик как мужик, не скотина, как некоторые бывалые…

— А чего его жалеть? Если головы нет, кто поможет? Воровал? Получи…

— Да есть голова… Только поздно задумался о жизни своей…

— Вась, ты мне тридцать лет в голову втемяшивал, что к твоей пенсии преступников не будет… а им нету перевода… может, лучше баньку начал бы до ума доводить, отвлекись от них.

Кивает, соглашается.

— Костюм гражданский мне приготовь.

— Опять устраивать кого-то надумал, — догадываюсь. — И нужно тебе это?

— Нужно, нужно, Вера, — смиренно так отвечает. — Сразу двое их. Разом все сделаю, за день. Старый один из них, на него разрешение наконец получили на дом престарелых.

— Вот… только там их не хватало, людям старость портить…

— Да он безвредный уже, милая, ничего ему не надо.

— То-то они ему обрадуются… — злюсь я на моего Блаженного.

— Не обрадуются, — вздыхает он. — Вот директриса и слышать не хотела. Я три раза вопрос на комиссии в райкоме поднимал. Здоровая тетка, горлом все брала. Ничего, заставили.

— Вот слямзит он у этой тетки пальто, она тебе все припомнит, — охлаждаю я его радость.

Только рукой машет, улыбается. Блаженный, что с него возьмешь?

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Вышел Квазимода из кабинета Медведева, жадно хватанув ртом горклый воздух, поймал себя на мысли, что до одури хочется набить кому-нибудь морду, не боясь нового срока и последствий, ни о чем не задумываясь. Лишь бы выпустить накопленное в кабинете бешенство.

В голове творился полный сумбур. Откуда-то явилось и все сильнее утверждалось доверие к менту… Чушь собачья! Но Иван почуял этого человека своим ранимым нутром и с удивлением понял, что верит ему… Этот давний знакомый не подставит и не обманет. Подкупало, что старый майор донимал своей заинтересованностью быстрее выпустить на волю просто Ивана Максимовича Воронцова, похоронив тут кличку Квазимода… Осталось предчувствие, что у этого разговора будет продолжение и станет теперь дотошный служака предпринимать назойливые потуги сделать из него, вора, активиста, своего помощничка… Это, конечно, дохлый номер… Но майор пошатнул стену ненависти к поганым ментам… ибо сам был среди них белой вороной, что проницательный зэк понял сразу… Впервые за два десятка лет ошалело встретил человеческое участие, жалость к его исковерканной судьбе и готовность помочь.

В бараке царило приподнятое настроение. Лебедушкин бренчал на гитаре, собрав вокруг себя стриженную "под ноль" аудиторию, сейчас преданно внимающую воровской исповеди:

Я — медвежатник, крупный вор,

И суд пришил мне приговор,

А значит, век свободы не видать…

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Накурились, наверно, олухи. Зло такое проняло… Сынка, придурошно ухмыляясь, гундел под гитару в окружении таких же обормотов. Медвежатник еще один, блин…

— Кончай базлать! — кричу ему.

Он удивился, но послушался, место свое знает, Сынка… Компания его мигом разбрелась, чуют — сейчас мне под руку нельзя попадаться…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Рухнул он плашмя на койку и до хруста в костях потянулся. Сиротливо тренькнула в углу гитара и затихла — тишина полная воцарилась в бараке — Батя злой…

…Не верил Воронцов, что майор возьмет птицу с собой, и весь вечер не расставался с Васькой. Голова была какой-то ватной, и он ничего не мог придумать более разумного, чем спрятать ворона от сторонних глаз и майора. Понимал, что Васька не улетит, а ждать, когда пристрелят птицу, — означало конец всем его думам о воле, конец державшей его на плаву соломинке-надежде…

Ворон тоже как бы почувствовал недоброе. Еще нежнее, урча, терся о щетину хозяина, который неожиданно печально глядел на своего летающего собрата птицу по фамилии Воронов…

НЕБО. ВОРОН

Эх, хозяин, хозяин… Меряя весь мир по ранжиру своих воровских законов, ты, уродливый слепец, лишен прекрасного знания Любви, лежащей в основе всего, что подчиняется Небу. Кто верен Небу, не покинет в унынии брата своего, не предаст друга, силой духа своего порушит любые преграды. Любовь для вас всеобъемлюща и всесильна, она непобедима. Ибо зло породит только зло, а любое угнетение силой вернется равным противодействием. Что посеешь — то и пожнешь… Следовать законам Любви трудно для вас, но является главным мерилом на последнем Суде. Уйми гордыню, человек! Ты спесиво пыжишься: я есть мир, я Вселенная… Да какая ты Вселенная… так, шмотья живой материи, слабые в знании, заблудшие без Веры, уставшие в бессилии постичь мир…

Знай же, страждущий Квазимода, несущий покаяние за свой долгий Род, что не покину я тебя, хотя много мне придется хватить боли и лишений. Мы оба несем крест: ты — земной, я — небесный, и обоим не свалить его с плеч… Обречены наши души на Вечный Труд, и когда пройдешь все испытания и очистишься покаянием, я вознесу твою сильную душу к Престолу, где станешь ты воином Света… Не падай на ровном месте, хозяин, впереди пропасти зла, горы унижений, реки горя… много нелегких дней.

ЗОНА. ЗЭК БАКЛАНОВ

Так, с освобождением тебя из ШИЗО.

Пока, дубаки, не щерьтесь, не скоро вернусь, уж постараюсь не запалиться больше. Вот язык бы не распускать… Но как? Обидно бывает на жизнь эту козлиную, что здесь процветает. Да и от ШИЗО еще никто не сдыхал, вынесу, зато правду-матку сукам в лицо скажу.

Так, хорошо, на работу сегодня уже не идти, покайфую в бараке.

— Смирно! — командую спящему дневальному, он чуть не обделался от испуга, сослепу не узнал, а голос-то у меня командный. — Вольно… — отпустил его.

Глазками лупает, салабон. Ничего, пусть службу знает. Завалиться бы на весь день так, позабыть про житуху эту. Не дадут ведь, припрется кто-нибудь. Пройдусь лучше, все одно не поспать.

— Васька-то где? — у завхоза Глухаря спрашиваю. А тот прямо чертыхнулся.

— Совсем забыл, хорошо хоть ты напомнил. Я его в пожарный ящик у клуба затолкал и клюв перевязал, чтоб не каркал, а то солдаты шастают…

Пошел к клубу. Я любил подразнить дуру птицу, она в руки не давалась, понятно, только Кваза любит. Ухватишь ее — злится, каркает, потеха. В такие минуты мне казалось, что я кого-нибудь из дубаков или офицеров дразню. Что, мол, не нравлюсь? Терпи, гад…

Вот, открываю крышку пожарного ящика, хоть и осторожно, но этот ершок уже ждал и — шасть! — выпрыгнул да полетел в сторону барака. Пошел я за ним, думаю, там и прищучу. Поискал, смотрю — за окном сидит, тряпицу, завхозом привязанную, пытается с клюва содрать. Завхоз тут подошел, царапины на руках.

— Смотри, что сделал. Еле дался. А еще тезка. Потом уж сам Кваз мне его поймал. И сейчас тоже без толку, не поймаем… безнадежно…

— Ничего, — говорю, — у тебя корвалол или валерьянка есть? — знаю, как такие дела делаются.

— Че это тебе корвалол? — удивляется завхоз.

— Да сердчишко в ШИЗО прихватило. — Васька тут, содравши тряпицу с клюва, каркнул во всю мощь. — Вот, подтверждает, — улыбаюсь.

Ну, тут этот стервец на подоконник перелетел, в форточку и на кровать к своему хозяину дорогому. Сидит. Я к нему с пузырьком лекарства крадусь. Главное, надо успеть закрыть все форточки, и я это быстро проделал. Затем одеяло попытался набросить на дремлющего ворона. Промахнулся первый раз, потом давай еще. А фортки закрыты, он полетает да опять на кровать хозяина садится. Замучил я его окончательно, потом миг выждал да и накрыл птицу-дуру.

Одеяло описало дугу, как ковер-самолет, и неслышно поглотило истошно заоравшего ворона. Я подбежал и быстро упал на него, хватко поймав бьющуюся под материей добычу.

Доставал Ваську, как стрепета, угодившего в силки, перехватив ему крылья и лапы с острыми кривыми когтями. Сжав другой рукой его длинный клюв, стиснул птицу под мышкой и достал из нагрудного кармана флакончик корвалола. Силком растворив клюв, влил лекарство в глотку. Васька ошалело забился и вдруг сник…

НЕБО. ВОРОН

Вот же подлый, гнусный человек… Чуть не захлебнулся я этой вонючей гадостью, так хоть запить бы дал, ведь горло опалило спиртом. Я понимал, что лекарство подействует, как алкоголь на людей…

Сразу поплыло у меня перед взором, и мой мозг затуманился, расплылась вся Картина Жизни. Я погрузился в странное состояние больного бреда. Я слышал хохот духов зла, видел их мерзкие рожи, они были похожи на моего мучителя, они жили в нем и питали его своей черной кровью. Он тоже истерично ржал, указывая грязным пальцем со сломанным когтем на меня… И привиделось мне, как жутко горели его красные глаза… торчали рога и бил по волосатым бокам зловонный хвост… В обличье зэка ржал бес, и меня могла спасти только молитва, ее я и начал твердо читать: "Да воскреснет Бог и расточатся врази Его…"

ЗОНА. ГЛУХАРЬ

Ворон опьянел на глазах, и когда Бакланов отпустил его, Васька, покачиваясь на дрожавших лапах, не мог сдвинуться, ошалело оглядывая барак, остановил помутневший глаз на своем мучителе…

А я был свидетелем непонятного явления… Бакланов вдруг поперхнулся смехом, побледнел, мучительные судороги качнули его тело… Выпученные глаза залил такой смертный ужас, такие звериные хрипы исторгла глотка через прикушенный язык, что я опрометью кинулся из барака, ощутив дуновение могучего смерча в незримой битве.

НЕБО. ВОРОН

…В программной статье Сергея Павловича Шевырева "Взгляд русского на образование Европы" русскому народу приписываются такие особенности, как стойкая верность учению православной церкви, полная покорность царю, чувство национальной исключительности. Типичным представителем русской души Шевырев объявил гоголевского кучера Селифана — забитого, покорного, бессловесного слугу, готового терпеливо переносить любую несправедливость власть имущих… К чему это я? Боже, как качает… Как к чему, вот сейчас как тот кучер… Селифан, переношу… любую несправедливость власть имущих…

Что с моей логикой? Все перемешалось… Сладко как… Ничего не надо… По утверждению Погодина, русский народ, в силу своей природной терпимости, не склонен к классовой борьбе…

А это откуда? Оттуда же… 1842 год… Отложилось в памяти, я же, как помойка, все собираю здесь… на Земле.

Бляха-муха… что я говорю!.. Нахватался! Немедленно надо очнуться… Что же это? Сохнет… сохнет все… Неужели они меня убили? Выстрел хлопушки Авроры назвали революцией… Какой кошмар!.. Все перемешалось… Что с моей головой? Как больно горлу… Убили… убили они все же меня…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Ворон осторожно, как-то боком, вприпрыжку подался в сторону. Непослушные лапы подкашивались, но он все же одолел расстояние до подушки, откуда соскользнул и свалился на пол. Пьяно каркнув, засеменил под кровать.

Наконец Бакланов опомнился. Дико озираясь, он догадался, что птице надо дать воды, чтобы не сдохла. Принес кружку, достал вяло сопротивлявшегося Ваську. Ворон недоверчиво глотнул жидкость и, с радостью убедившись, что это живительная влага, взахлеб стал заливать огонь в обожженной глотке. Напился, устало заморгал глазами и уковылял вновь под кровать.

Но опять вернулись блатные бесы…

ЗОНА. БАКЛАНОВ

— И это все, орел степной?! Не, мы так не договаривались, за что я на тебя целый пузырек дорогого лекарства угрохал? Ну-ка, летать! Летать!

Руками на него замахал, выгнал из-под кровати и заставил наконец-то взлететь дурную птицу. Вот здесь смеху-то было! Полет орла, точно! Важно так летит, покачиваясь, а потом, видать, в голову-то ударило, как закаркает да как взмоет, прямо бомбардировщик.

Ну, и давай зигзаги описывать! Мертвые петли делает, двойные сальто, все, что угодно! Не зря пропало лекарство! В проем дверной как-то пролетел и вырвался на свободу, гад.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Сидел теперь Васька на дереве, продолжая пьяно каркать. Будто осуждая безрассудный род человеческий…

Птичий же насильник тут вспомнил, что в это время Васька обычно летает на полигон — за посылочкой от Бати. Бакланов побежал во двор, но Васьки ни в ближних кустах, ни на крыше не было — он уже каркал где-то за бараком. Там Бакланов увидел позабавившую его картину: на рано осыпающейся березе сидело несколько ворон. Они удивленно рассматривали пьяного иссиня-черного Ваську. Серые вороны восторженно каркали на ворона, что без устали прыгал с ветки на ветку, пытаясь поближе разглядеть дальних родственников, словно видел их впервые.

Ершистый пьяница согнал одну из ворон с ее места, затем вторую, и вот уже стал Бакланов свидетелем настоящей птичьей потасовки: Васька как петух кидался на двух отступавших под напором безумца птиц. Пьяный, он был слабее их, но словно перенял норов своего задиристого хозяина…

…А тот сидел сейчас, попарившись, в бане, придумывая и отгоняя разные нелепицы по поводу отсутствия ворона на стройплощадке…

Побоище же подходило к концу. Старая ворона, сидя на самой вершине дерева, еще продолжала каркать, командуя и поучая, как прогнать распоясавшегося хулигана, а силы у Васьки заканчивались.

Но пришел на помощь недавний мучитель — прицелился камнем и резко бросил. Вороны в испуге взлетели, а Васька остался в гордом одиночестве — победитель! — о чем и прокричал во всю глотку на всю округу, провожая с поля битвы посрамленных серых родственничков…

Внизу нелепо топтался Бакланов, задирая голову, смотрел на ворона и щурился, словно от яркого солнца… Он что-то жалко мычал, скалился, словно просил у птицы исцеления и прощения… Глухо просил. Но пьяный ворон не внимал ему…

НЕБО. ВОРОН

Ну, вот я и настоящий человек! Голова… пардон… пустая, а сам… сам я… вот так им… ха-ха! Чья взяла?! Ура, мы ломим, гоним турка! Какого турка? Тысяча восемьсот… год. Ни бельмеса не помню! Кто я? Какой кошмар!..

ВОЛЯ — ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Васька так и не прилетел.

Я шел в Зону, готовясь к самому худшему, и мысли были одна мрачней другой. Трассу прошел, вот и вахта, обыск, Шакалов…

— Чего невесел, Кваз?

Ох и вмазать бы по этой роже, чтоб заткнулось хайло поганое…

Вот и дорожка к бараку, а ноги не идут. И тут раздалось до боли знакомое "Ка-рр!". Я голову вскинул, обрадовался, отлегло сразу.

Но радость вмиг прошла…

Васька петлял как-то странно в воздухе, парил, будто выделываясь. Увидев меня, каркнул, как резаный, и вниз. Я уже полез за хлебом в карман, и тут не сел — упал как-то неуклюже он ко мне на плечо, с трудом ухватившись за него когтями.

Да что с ним?!

Повел ворон по сторонам туманным взглядом, ткнулся мне в щеку, и я почувствовал резкий лекарственный, незнакомый дух. Хотел осторожно снять птицу с плеча, убрать за пазуху, чтобы не увидело начальство — как раз навстречу нам шел прапорщик, — но не тут-то было.

Васька вдруг высоко взмыл, а затем стремительно понесся к земле и…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

…врезался в закрытое окно, приняв его в дурмане за распахнутое.

Звякнуло разбитое стекло, а птица молча упала и осталась неподвижно лежать на песке, и красное на ней расплывалось.

…Словно обручем стальным перехватило грудь Бати — не продохнуть. Он замер, оглушенный.

В дверях барака стоял улыбающийся Бакланов, и лицо его то приближалось, то отдалялось — мерзкое лицо блатного придурка, — он смеялся, смеялся, смеялся…

Продыхнув, Воронцов рванулся к бараку, отшвыривая кого-то на бегу.

Прапорщик уже прошел за угол, и никто из рядом стоявших зэков не имел особого желания предотвращать драку, поэтому преград между ними не было.

Бакланов, увидев перекошенного Батю, испугался и только сейчас понял, что натворил. "Косяк" по-зоновски — непрощаемый проступок. Вынул главное оружие Зоны — заточку, выставил ее на изготовку. Он понял, что никакие оправдания его уже не спасут… уперся взглядом в Квазимоду, и деваться было некуда. Воронцов видел заточку, но не изменил своего устремления смести Бакланова, раздавить и ловко выбил подвернувшимся табуретом из руки противника нож.

Сшибка их была жестокой. Бакланову чудом удалось локтем отвести кувалду-кулак набегавшего, но уже следующий удар сбил его с ног. Батя запрыгнул на него, присел и левой ладонью-клешней схватил павшего за горло. Правая рука отвешивала барабанную дробь оплеух.

Все-таки трое смельчаков бросились их разнимать, поняв, что Батя сейчас может изувечить и убить шутника. Искаженное лицо поверженного молило о пощаде…

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

В голове остерегающе вспыхнули слова — "срок… срок… срок…".

Бросил я подонка и вытер брезгливо об него свои руки, словно от дерьма очистился. Кинулся в проход, там Сынка держал на руках раненого Ваську. Он еще трепыхался, но явно был не жилец: мертво болталась перебитая лапа, глаза подернуты белесой пленкой, клюв судорожно раскрывался…

Обернулся я в новой вспышке ярости к лежащему жлобу и думаю: "Добить надо, будь что будет". А тот тоже харкает кровью, жалкий, синий. Тошно прикасаться к такому…

И тут Васька словно прочел мысли и остерег от убийства, тихо позвал меня: кар-р…

Словно холодной водой окатило: опустил руки, вернулся всеми мыслями к нему, осторожненько взял, подул на хохолок, понял — голова цела — уже неплохо. На груди обнаружил неглубокий порез, оттуда сочилась маленькими каплями сукровица. Тут кто-то подал кусочек ваты, смоченный непонятно как сохранившимся в бараке одеколоном, чьи-то руки протянули стрептоцид, бинт принесли.

Так мне стало тепло на душе, — любят они птицу мою…

Ловко промыли рану, я прямо смотреть на ворона не мог, отдал его, в стороне встал, а тот — смотрит ошалело, одичал в минуту. Сгущенку принесли, белый хлеб, накормили его. Глаз его просветлел, и он как бы подмигнул мне: будем жить… А мне не до смеха — руки трясутся, колотун бьет…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Бакланов с побитым лицом скрылся в умывальнике, надеясь, что все останется в тайне. Очень не хотел, чтобы весть о драке разнеслась по Зоне. Сидел до отбоя в умывальнике, обдумывая, как отомстить Квазимоде за это оскорбление. Открытой мести боялся, зная, что ее не простят воры — сам виноват, но и мириться со случившимся не хотел: ведь если об этом постыдном унижении прознают слабаки, которых он ненавидел и сам частенько бил, они перестанут его бояться… Как же подставил его Кваз!..

Но что самое удивительное в этой сшибке — Бакланов стал панически бояться ворон… Он вздрагивал от их крика, испуганно озирался, шагая в колонне на завод и обратно, в нем шла какая-то борьба, проступала его болезненная обреченность и неуверенность…

НЕБО. ВОРОН

Придя в себя после унижения, я дал слово никогда не стараться быть похожим на человека. Я — птица, и тем велик, и мое птичье достоинство никогда не допустит такой низости, как прием алкоголя. Я — рисующий Картину Жизни, а значит — иной, не человек, но и не серая глупая ворона. Осторожность — признак ума. Предназначение мое обязывает беречь себя как мыслящую единицу Космоса. И во всем случившемся виноват я сам, доверившись людям. Но теперь я понял, как далек от них и как это хорошо…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Дни майора замелькали, как серые куртки зэков, все более набирая темп время ведь неслось для Медведева и подопечных его по-разному: зэки тащили каждый день за уши, и день сопротивлялся, не уходил, мучая и мучая напоследок невластного над ним человека; Медведев тщился остановить бег ненасытного времени, все укорачивающий срок жизни, а он очень хотел жить, Василий Иванович, почитавший для себя цену жизни как возможность принести благо партии, стране, Родине, Зоне, каждому в отдельности заплутавшему человечку. Блаженный…

К своему глубокому удовлетворению, он вскоре постиг всю реальную картину спрятанной от посторонних глаз жизни своего отряда, его подспудных течений. Отделил желающих освободиться досрочно от тех, кто не хотел поддаваться ни воспитанию, ни следовать порядкам, — это в основном беспредельщики или блатная прослойка, копирующая их: все эти ерши, бакланы, анархисты, борзые…

Был теперь у него список всех "семеек" отряда — микрокланов его, живущих каждый своей жизнью неторопкой, те делились куском хлеба, защищали друг друга. Дружили-то все сто двадцать пять человек, но, как правило, по двое, трое, четверо. Были и отвергнутые: пенсионеры, педерасты, одинокие людишки, всеми понукаемые.

Самой сильной блатной компанией, что будет противостоять ему, была, безусловно, группа Бакланова, недавно кем-то избитого: "Споткнулся, гражданин начальник". Рядом крутился жестокий и расчетливый Дупелис, мечтавший перевестись в Литву, где-то близко сновали Гуськов с Крохалевым — дружки не разлей вода. Особнячком держался улыбчивый грузин Гагарадзе — вор с головой, открыто ратующий за частную собственность, паук. Он, выйдя на свободу, еще наделает делов…

Ну, и над всеми — Воронцов И. М., он же Квазимода, он же Батя, да верный Лебедушкин рядом…

Выходя из барака, майор увидел странную картину — на скамейке сидел завхоз Глухарь, внимательно наблюдая за притихшим вороном; тот как-то неуклюже припадал на одну лапу и двигался странными шажками.

Стучал как маленьким молоточком по асфальту: вместо лапы у ворона был аккуратненький трубчатый протез, на который он глядел с заметным любопытством. Тем не менее протез и позволял ему ходить.

Василий Иванович присел на корточки, разглядывая инвалида.

— Привыкает… — заметил привставший завхоз. — Нога-то неживая уже была, всю раздробило…

— Кто ж такой умелец? — покачав с уважением головой, спросил, чуть усмехнувшись, майор.

— Птицу все любят, — уклончиво ответил завхоз.

Медведев понимающе кивнул:

— Воронцов пусть вечером зайдет…

НЕБО. ВОРОН

Миновал я лихолетья человечьи, сколько войн рядом пронеслось, и оставался целым за счет осторожности и интуиции во всех переделках. И вот — в мирное время, ни с того ни с сего, лишиться ноги… кошмар! Вернуть ее уже было нельзя, я с анатомией знаком: перебито сухожилие, омертвение тканей. Благо хоть мастер выдумал протезик… А то… и из Зоны в лес улетать бы пришлось: как я тут останусь инвалидом…

Больно было, да… Зато теперь привыкаю к новой походке. Вот так общение с человеком заканчивается… С другой стороны, сросся я с ними, урками… нельзя улетать, миссия моя не окончена. Буду терпеть.

Все пьянка проклятая…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

На вахте майор столкнулся с матерью Дробницы — забитой маленькой женщиной, давно махнувшей на себя рукой, живущей будто через силу. Она безропотно стояла в уголке, увидя его, улыбнулась, как-то униженно поклонилась… жалкая.

Значит, здесь ее герой. Он сегодня освобождался, спецчасть документы готовит с утра.

Дробница переодевался в маленькой комнате, и заглянувший туда майор увидел… орла, несущего в когтях обнаженную даму. Она как живая дергалась на выпирающей ребрами впалой груди зэка. Обладатель нагрудной картины, заметив Медведева, демонстративно поправил рукой отросшие волосы, как бы поддразнивая майора, с ехидцей прокричал в дверь:

— Здравствуйте и до свидания, гражданин начальник! То есть прощай.

— Да ну? — без улыбки бросил майор.

— Да, — серьезно ответил Дробница. — Возвращаться не собираюсь.

— Посмотрим, — сухо заметил Медведев. — Если вернешься, сразу тебе шесть месяцев ШИЗО выпишу! За возврат. Договорились?

Вошла мать и робко поздоровалась еще раз:

— Здравствуйте, товарищ майор…

Он кивнул в ответ.

— Спецчасть тебе принесет направление райисполкома, куда ты просил сварщиком. Не подведешь?

— Все от зарплаты зависит… — игриво уклонился будущий сварщик.

— Если дурить не будешь, на жизнь хватит. Даже с вычетом алиментов.

— Не буду, Василий Иванович, — все так же игриво протянул бывший зэк. Можно вас уже по имени? Я ведь, кажись, на свободе… Полноправный член общества. Полностью искупил свою вину. От звонка до звонка…

— Можно, — грустно улыбнулся майор. — Только вот зубы отдрай от чифиря: будто деготь пил. Желаю успеха!

Дробница оделся и теперь расчесывал жидкие волосы перед маленьким зеркалом. Обернулся, посмотрел на майора с благодарностью:

— Спасибо, не оболванили…

Мать кивнула, вытерла слезы.

— Не волнуйтесь, все будет у него хорошо, — как мог, утешил ее майор.

А на сердце было неспокойно, плохо…

— Один он у меня, один. И непутевый… — заплакала маленькая женщина.

— Хва, мамаш-ш! — оборвал сынок. — Новая жизнь пойдет. Заметано!

Майор кивнул, вышел из комнатки, оставив мать и сына наедине с их большим счастьем — волей, но и горем одновременно — что завтра выкинет, что подарит матери в ближайший праздник сынок? Никому не известно, даже ему… Непредсказуемость дурацкого характера зависла над ними, не давая в полной мере насладиться сегодняшним праздником…

НЕБО. ВОРОН

Картина Жизни не выбирает событий в зависимости от значимости персонажей в общей истории этого государства, города, народа. Она на то и всеобъемлющей называется, что открывает при моей помощи и тысяч таких же, как я, беспристрастно общие закономерности развития общества, которое там, внизу. На примере этой бедной семейки можно увидеть определенные тенденции, традиционные для рода человеческого — дурно воспитанного, несдержанного, дикого, жизнь которого ко всему отягощена стремлением к спиртному. Они беспечны и практически не контролируют свою жизнь, а она подвержена множественным соблазнам такого толка, что в конце концов приводит в это скорбное место. Бедная семейка обречена на повторение происходящего с ней сейчас… И возвращение Дробницы, или, как здесь говорят, ходка, будет совсем скоро. Преступление он совершит уже через пару месяцев… Мордобой в очереди за пивом… Все это неинтересно…

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Ничего хорошего ждать от Клячи на свободе, к сожалению, не приходится подпорченный экземпляр. Ну, подождем.

Прихожу опять в барак. Ворона не видно, завхоз работает, спрятал птицу. Что с ней делать, ума не приложу, нельзя ведь, нельзя, на меня же кто-нибудь начальнику колонии и настучит — Медведев зоопарк развел у себя в отряде. Надо что-то решать… Вот и завхоз.

— Что-то стенд "Крокодил" не обновляем, — обращаюсь к нему. — Надо использовать наглядную агитацию во всю мощь. Значит, нарисуешь вот что… Будто пляж, а на нем сидит Крохалев, весь в наколках, и все люди от него, как от чумного, шарахаются. — Переминается завхоз. — Что? — спрашиваю.

— Ну… обидится, потом мне несдобровать… — мнется.

— Это приказ, Глухарь. Если будете всего бояться, на волю не скоро попадете.

Покраснел, почесывает голову — домой-то хочется. Пусть решает. Не мне же этого идиота в наколках малевать? Подходим к стенду "Крокодил", я глянул на него и засмеялся. На обратной стороне какого-то плаката картина неизвестного художника. Стоит на трибуне медведь в фуражке и майорских погонах, одна лапа на перевязи, другой отдает честь. А перед ним проходит парадом весь шестой отряд в пионерских галстуках и трусах, правые руки в наколках отвечают пионерским салютом. Подписана торжественная картина крупными буквами: "Братва, не бздеть: наш вождь — Медведь". Полюбовался я и свернул шедевр в трубочку, для домашнего музея.

— Пришли ко мне Гуськова, — велел завхозу.

Входит тот, лицом скорбит, болезненный вроде весь. А я-то знаю, в чем причина его болезней…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

— Как здоровье? — спрашивает майор Гуськова — само участие, прямо сестра милосердия, а не погонник.

Тот от такого тона было растерялся, но собрался, потянул продуманную тактику.

— Болею вот, кашель. Простудился. Легкие тоже побаливают, — и для убедительности покашливает Гусек лапчатый.

— Да, да… — участливо оглядывает его майор.

Но Гуськов чувствует — тут дело нечисто, напрягается весь, что-то задумал Мамочка.

— А что, Гуськов, затемнения у тебя в легких нет, — вздохнул майор.

— Как нет?

— Нет… — улыбнулся Медведев, — поздравляю. Флюорография показала.

— Когда показала? — хрипло спросил он и понял, куда клонит Мамочка здоровым его сделать хочет, заставить ломить на хозяина.

— Месяц назад, — прочел в бумажке Медведев. — Ты в полном порядке, Гусек…

— Не болело бы — не жаловался!.. — пошел в атаку зэк. — Не было температуры бы…

Майор понимающе кивнул, медленно-медленно потянулся, достал что-то завернутое в тряпицу из стола, положил перед собой. Весело посмотрел на Гуська.

ЗОНА. ГУСЬКОВ

Я аж взмок: что ж, думаю, сука Мамочка мне еще прикантовал? Что-то засек при шмоне в бараке? Да вроде ничего в тумбочке не было. Что ж еще? Может, трубку нашел, что курили? Нет. Ну что, что?!

Смотрит и скалится. Тряпочка эта лежит, тянет он и кайфует, сволота…

Ну, разворачивает он ее, а там — градусник. Ага… понял. Все, залапил Медведь…

— Не верите, что ли?! — беру на испуг. Качает головой — не верит.

— А если сознаешься, могу проверку градусником отложить.

— В чем?

— Какую дрянь жрете, чтобы температура была? Кто ее приносит?

— А если температуры сейчас нет? — пру буром, а сам думаю: погорел, Гусек…

— Значит, пойдешь в изолятор, — лыбится погонник.

Иду на сознанку. А что делать-то?!

— А если сознаюсь?

— Не торгуйся, — говорит, — получишь меньше тогда, понятно. И свидание сохраню.

Соображаю, сколь это — меньше? И стоит ли ради этого рассказывать? Нет, что я, ссучился, что ли?

Не сознаюсь, беру градусник. Ничего он, конечно, не показывает, понятно, и через десять минут уже иду на вахту, докладываю капитану Баранову, что меня отправили в изолятор. Молодец, Мамочка. Спасибо…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Не знал ведь Гуськов, что еще утром расколол майор Крохалева и тот рассказал, какую дурь они курят. На пару часов подскакивает температура… Прикидываются больными…

Вечерело. В кабинет заползали тени и пугающие блики, их гнала в него урчащая за окном Зона. Василий Иванович устало сидел, не зажигая света, так лучше думалось. Из форточки наносило чем-то паленым, словно горел на проволоке с током беглый зэк…

Сравнение пришло не случайно — Медведев чувствовал, что вроде бы спящая в оцепенении застывшего времени Зона на самом деле не спит, в ней тайно бурлят внутренние процессы. Словно медленно тлеет где-то фитиль и огонь ползет к пороховой бочке, запах его слышен всем, все чуют опасность взрыва, но лень выйти и потушить его, мол, прогорит, да и только… Но может так рвануть!

Внутри Зоны мало что прогорало бесследно, взрыв грохотал внезапно: массовый побег, кровавая разборка, бунт.

Постучался и вошел в потемках Воронцов… Медведев угадал в полумраке коренастую фигуру, спутать его ни с кем было нельзя.

— Садитесь, Воронцов. Тут видел я вашу птицу. Жаль, конечно, что так вышло. Что произошло?

— Ударился в стекло… — сухо отозвался Батя.

— Странно, — рассеянно заметил Медведев. — Птица умная, осторожная, как же…

Воронцов не ответил.

— Еще одна тайна, — с тоской заметил майор. — Как не погибла-то. Может, лучше мне ее взять с собой? Пусть у меня пока поживет, так и быть, пока не поправится. А там отвезу я ее подальше да выпущу. Мне как раз на той неделе в область ехать.

Воронцов сидел в темноте немой недвижной скалой, даже дыхания не слышно.

— Ну что, Иван Максимович?

Тишина.

— Ну, не для того ж вы подобрали его, вылечили, чтобы погиб он от чьей-нибудь шальной пули или дурной руки?

— Ну-у… — гукнул в темноте хриплый басок Бати.

— Ты же веришь мне? Что мне тебя, как маленького, уговаривать.

— Хорошо, — ясно сказал из темноты Квазимода. — Только завтра, гражданин майор.

— Завтра так завтра, — согласился Медведев. — Иди.

МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ. ПАШКА ГУСЬКОВ

После обеда осторожно, не глядя вниз и чуть подвывая от страха, я опять забрался на башенный кран восьмого участка.

Земляк Сычов, сумевший при сидячей своей работе отрастить животик, обветренный и задубевший на своей верхотуре, относился ко мне свысока, как к младшему, хотя были одного возраста. Еще бы, он при ответственной должности крановщик, а балабол Гусек на подхвате, бери больше — кидай дальше.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Но если Сычов воспринимал свою высокую жизнь обычной — он работал крановщиком и на свободе, — Гуську кран был редкой возможностью поглазеть на отрезанный колючей проволокой мир, что открывался во всей долгожданной красе.

Вон чьи-то вялые и сытые дети играли под деревьями в свои нехитрые игры, а вон ухоженные собаки тащили за собой озабоченных их проблемами владельцев. Даже любой ржавый и старый автомобиль, изредка проносившийся по этой дачной тихой улочке, казался Пашке легкокрылым и недоступным чудом.

Ну, и женщины, женщины… Толстые и худые, с прическами и стриженные как пацаны, с оголенными коленками и в брюках — все это женское многообразие манило, бередило, звало… Особенно нравилась одна — чернокудрая, ладно сбитая, быстрая. Она появлялась всегда по субботам на небольшой даче — самой близкой к Зоне. Иногда копошилась во дворе по хозяйству, но были дни — самые сладостные, когда она появлялась в ярком песочного цвета купальнике и надолго замирала в шезлонге. Что тут творилось в его воображении! Если бы она только знала! Он вce пытался увидеть ее лицо… но было очень большое расстояние. В ее фигуре, походке что-то было знакомое, родное… Он был уверен, что встречал ее… Но где?

НЕБО. ВОРОН

Я все знал об этой женщине. Она была врачом-терапевтом и пять дней в неделю ходила в Зону лечить больных зэков. Относилась она к ним как к обычным больным, по поводу их прошлого не фантазировала, сегодняшней их жизнью не интересовалась. Умела соприкасаться с ними и держать на дистанции. Натура тонкая, она могла безошибочно определять, кто из ее больных был из ее мира мира чувств и потаенных желаний. Так она, приметливая, вышла на высокого молчаливого полуюношу-полумужчину, старательно прятавшего при встрече тонкие руки с музыкальными пальцами — стеснялся.

Однажды она ему это сказала. Он поднял глаза. Не надо даже обладать моей интуицией, чтобы представить, что с ними случилось дальше. Это был человек, которого в Зоне прозвали Достоевским. Он писал книгу о людях, с которыми жил рядом.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Однажды она мне сказала:

— Зачем вы прячете руки от меня? Если и стесняетесь перед ними, — кивнула за окно на белеющую в полумраке Зону, — перед женщиной за такие руки вам не должно быть стыдно. Поверьте мне.

Я поднял на нее глаза. Впервые.

…Я будто знал ее всегда, и досель живы волшебные ощущения ее налитого, но удивительно нежного, бархатистого тела… и потока волос, они всегда омывали меня всего, с какой бы стороны я ни обнимал ее… Зажатая опасностью разоблачения нашей связи, она силилась подавить чувства, стоически молчала, кусая губы, но иногда прорывались такие дикие страсти и стоны, разрывающие ее естество, что мне становилось страшно… она возродила во мне память о женщинах, которых я любил телесной любовью, и от каждой она взяла только лучшее и оттого была по сути бессмертна — Женщина, воплотившая Страсть, вечная, не упустившая ничего из искусства любви и женских тайн…

В вонючем бараке, вспоминая об очередной тайной встрече, я каждый раз спокойно и трезво не верил в ее существование, считая все это счастливым сном. Когда все повторялось, я даже не мечтал о продолжении, потому что мы вели себя так, будто в этот момент были некими бессмертными существами, неутомимыми и не знающими о существовании времени.

Никогда и ни с кем, уже на свободе, куда я вышел и безрассудно нырнул в свои проинтеллигентские московские круги, полные всяких высоких соблазнов, я не подходил даже близко к тем ощущениям, что испытывал в полутемной комнатке санчасти, на ее кушетке…

МЕЖДУ ЗОНОЙ И НЕБОМ. ДОСТОЕВСКИЙ

Измаявшийся на башенном кране Пашка гениально придумал себе развлечение, что сделало риск подъема на такую верхотуру вполне осмысленным с точки зрения активного отдыха. Он смастерил подзорную трубу. Линзы Гуськов удачно стибрил в клубе, из кинопроектора "Школьник", в литейном цехе прихватил плотную оберточную бумагу.

День премьеры трубы был весьма подпорчен отсутствием главного объекта наблюдения, той очаровательной дачницы, возможно бывшей катализатором могучего изобретения. Пока же в поле зрения попадали только дворняги да одичалые куры. Впрочем, как раз сегодня и можно было забыть о трубе.

Пашка сегодня чуть опоздал на развод, потому что ночью было свидание. Уже второй раз приезжала бабенка ладная из соседней деревни, чернявая, сильная, ловкая. Кормила его эти два дня на убой, как на воле, по полному: первое, второе, третье, а ночью воздавал сытый и страшно голодный на женскую половину Пашка своей чернявой услады для нее невиданные…

Внизу Гуськов увидел деваху в коротком платьице, загорелую, с белыми лямочками от лифчика на полных плечах. Зовущую. Но он разрешил себе не обращать на нее внимания: зачем это ему сегодня?

— Дай глянуть, — потянулся крановщик и ловко выхватил из рук наблюдателя трубу.

— Ты и так весь день сеансы ловишь! — возмущенно закричал изобретатель и буквально вырвал свою игрушку из заскорузлых рук Кольки.

Впрочем, и сам посмотреть толком не успел: пребывание под облаками было прервано окриком звеньевого снизу:

— Пашка, вниз! Шустро! Бетон пришел!

Скатившийся на землю — спускаться было менее страшно — Гусек подхватил оставленный у основания крана свой инструмент — лопату, вскарабкался в кузов самосвала. Длинноволосый водитель — вольнонаемный Серега — без интереса следил за ним с подножки.

— Че, Серег, по моде подстригся? Не то что мы! — Гусек пригладил свою колючую голову. Он начал свою старую песню — подколки, только с их помощью можно было расшевелить вечно сонного Серегу.

— Не нравится? — помотал Серега гривой.

— Почему ж… — не согласился Гусек, ловко очищая борта от налипшего бетона. — На бабу даже очень похож.

— Глохни, ты… — огрызнулся и слез с подножки оскорбленный водитель.

— Че, чаю теперь не привезешь? — играл Пашка с огнем. — Так и так бы не привез… — заметил преувеличенно грустно. — Ну, че ты, Серега, жлоба из себя давишь? Трешки тебе уже мало с червонца… Пятерик захотел?

Серега, жадный человек, помялся.

— Да нужна мне твоя пятерка… — прогундосил неуверенно. — Рыскают на вахте вон… хрен от них что спрячешь. А штраф, между прочим, полтинник! оживился он, присвистнув.

— Заяц ты, заяц… — грустно констатировал Гусек, спрыгивая с кузова.

Серега посмотрел на него затравленно, решился:

— Ладно, давай…

— Счас! — сделал рукой Гусек и помчался от самосвала. Квазимоду он нашел на рабочем месте, в пропарочной камере.

— Бать, червонец дай, — выдохнул Пашка. — Чай привезут.

Воронцов одобрительно кивнул, подтянувшись, выпрыгнул из уже остывшей камеры, уселся на высокий штабель бракованных свай.

— А ты чего на работе, свиданка же у тебя? Сутки отобрали, что ль? озабоченно спросил, оглядывая зевающего Гуська.

— Да нет… Привязались, почему да как, не родственница вроде. Ну, я говорю — невеста, второй раз уже приезжает. Все, говорят, хватит разврата… Я кричу — невеста, вы не оскорбляйте ее! Завелся… Ну, вот меня днем на работу и выгнали. Мать справку прислала — болеет раком.

— А вечером — назад, к ней?

— Ну да… — разулыбался Гусек. — Она готовит ужин там счас, Бать. Обедать не буду, ребятам пайку отдай!

Квазимода кивнул.

— Чего зеваешь все?

— Да не спал ни грамма, Бать. Понимаешь… — Гуськов весь светился. Вчера расписали нас. Считай, у нас медовый месяц.

— Поздравляю, — помягчел и скупо улыбнулся Батя. — Давай с бетоном быстрее, не в твоих интересах задерживать…

— Ну… — Пашка уже весь был у своей чернявой.

— Жених… — почти по-отечески оглядел его Батя и подумал: "Вот и у меня такой сын уже мог быть — молодой, розовощекий, девок так же бы портил, стервец…"

Оглянувшись вокруг, стянул сапог.

— Щас.

Засунул руку в дурно пахнущее нутро, осторожно вынул из разреза кирзы два червонца, завернутые в целлофан, столь же осторожно развернул, вынул одну купюру, разгладил важно и протянул Пашке.

У самосвала Гусек, так же точь-в-точь, как Батя, оглянувшись по сторонам, сунул свернутый в комочек червонец лохматому Сереге.

— А как насчет "слона"? — спросил солидно, заговорщицки.

— Какого слона? — испуганно вытаращил глаза Серега.

— Пут?вого чая, индюхи, — растолковал Пашка. — Ну ладно, — разрешил, — на крайняк можно высшего грузина или 36-го казака кубанского. Только грузинский веник не лажани!

До Сереги наконец дошло, он ошалело кивнул, залез в кабину.

Пашка облегченно вздохнул, он был доволен собой. И Батя-Квазимода будет доволен. А ему надо быстрее разбираться с этим бетоном. Валя, Валюша, Валентина…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Вырванная с корнем монтажка, крепящая стропу к поднятой краном бетонной свае, сорвалась и как бумеранг зловеще просвистела над головой Бати, глубоко воткнулась в грязь. Он ошалело смотрел на нее, а сзади истошно крикнули:

— Кваз, берегись!

Батя инстинктивно пригнулся, и освободившаяся стропа с тяжелым крюком, обдув голову ветерком смерти, неумолимо устремилась в сторону Гуськова. Он же нелепо оседал, и она пролетела над ним. Батя поднял голову, заорал страшно и гортанно, как пещерный человек.

Перепуганный Сычов еще более опустил сваю, отчего немой до сих пор Гусек вдруг закричал надрывно и глухо.

— Ты чего?! — захрипел Батя крановщику. — Ты чего, сука?!

Люди, тесно сидевшие у каморки на коротком перекуре, вдруг вскочили от близкого душераздирающего крика. Все увидели смертельно белое пятно лица еще мгновение назад улыбчивого Пашки.

Поднятая краном свая весом в тонну, сорвавшаяся с пятиметровой высоты, упала на колени задремавшего Гуська… и что теперь от них осталось?

Нижней части его тела, скрытой под ней, как бы уже не существовало. Он оседал куда-то в землю, с запрокинутой, непослушной головой.

Батя первый подбежал и хотел схватить парня, но придавленное тело распадалось на куски… Батя, враз взмокший, подсунул свои пальцы-клешни под сваю, лицо напряглось, залившись багровым от натуги румянцем, и казалось, что оно лопнет, обнажая кровавое человечье мясо. Его сильные пальцы, ломая ногти и сдирая лохмотьями кожу, скользили по окровавленному бетону.

Подбежавший Бакланов подсовывал под сваю лом, другие бестолково тыкались, мешая друг другу. Никто даже не отскочил, когда Колька наконец дернул сваю и она подалась на них, вторая монтажка заскрежетала, и если она вырвется — свая придавит всех. Но странно — никто не сдвинулся, стояли как зачарованные, стараясь не глядеть вниз, где совсем уже врос в грязь расплывшийся алым пятном Гусек.

Нечеловеческим усилием Воронцов все же приподнял сваю; просунутый под нее лом удерживали теперь уже шесть рук. Она все же поползла вбок и краем вбила в землю носок сапога Лебедушкина. Он тихо взвыл.

— Потерпи маленько, Сынка, — необычно мягким, грудным голосом сказал в белое лицо Лебедушкина Воронцов, — потерпи…

Заматывали тело Пашки майками, поддерживая хрустящее месиво, что осталось от его ног.

Лебедушкин присел на ящик и, зажмурившись от боли, попытался снять расплющенный сапог, но тот словно сросся со ступней.

Квазимода осторожно поднял на руки верхнюю половину Гуська, кровавые же ошметья, обернутые в набрякшие майки, поддерживали еще двое. Батя понес Пашку к вахте, оставляя на грязи бурый след.

Ворон все это время не спускался к хозяину, сидел на пролете крана и задумчиво разглядывал тихо плачущего крановщика, он вообще знал гораздо больше, чем испуганные люди внизу.

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

На вахте дежурил прапорщик Сурков, порядочная сволочь, бывший запивоха, а сегодня — бранчливый и рано постаревший мужик, не знающий, куда себя деть после своей замечательной работы и во время ее.

— Допрыгались… — раздраженно бросил он, когда Воронцов осторожно внес Пашку. — Все мне здесь уляпаешь… — сдвинул он с лавки газеты. Брезгливо посмотрел на капающую кровь.

Я заметил: ничего в глазах не было, кроме раздражения. Сдержался, чтобы не ответить этому подонку. Хорошо, что заскочил начальник цеха, вольнонаемный.

— Федорыч, — взмолился, — отпусти, я сам его донесу до санчасти. Решай, Федорыч, решай, родной. — А он медлил, трусил, пугливо оглядывая кровавую мою ношу. — Не убегу же я с ним! — заорал я, как придурок.

Этим и прорвало. Федорыч махнул рукой и кинулся звонить — испрашивать разрешение у Зоны.

— Не убежишь, Квазимода? — все же вставил подленькую фразочку Сурков.

Ему я не ответил, а вот Бакланову, что юлой кружился рядом да еще на ухо мне прошептал: "На меня греха не таи", — обиженным фальцетом, ответил матом: "Пошел, не до тебя".

Тут прибежал Федорыч — разрешили. И я ступил — осторожно, как в холодную воду в апреле, — с грузом своим бесценным, мальчишкой, который годился мне в сыновья, на свободу.

Ах, какими длинными были эти километры до санчасти…

Бедный Гусек, полчаса назад розовощекий крепыш, новоявленный муж, исходящий молодой и горячей кровушкой, в шоке от неожиданно ухнувшей на него дикой боли, только хрипло дышал, закатив омертвевшие глаза. Не было слышно криков и стонов, что еще больше меня страшило и быстрее гнало вперед. Словно нес я куклу тряпичную с хриплым динамиком внутри.

У этого Суркова, важно семенящего позади, тоже проснулась совесть, и он, в нарушение Устава, предложил помощь. Я только матюгнулся в ответ, и он замолчал до санчасти. Может, зря я отказался: мышцы занемели, даже лицо, залитое потом, как бы окаменело. Горячей солью щипало глаза, я вот-вот мог упасть. Но не просить же Суркова вытереть лицо его шелковым платочком?

Расхристанное тело Пашки дышало и булькало в такт моему загнанному бегу. Мы дышали пока вместе. И я ощутил его вдруг родным сыном, хоть постылая судьба лишила меня такой радости. Отчаянию потери не было предела, я что-то хрипло говорил ему, умолял не уходить… Кровавый пот и слезы смешались на моем страшном лице, а душа полыхала болью до огненных кругов в ослепленных глазах.

НЕБО. ВОРОН

У меня тяжкая эта картина стояла пред взором — я ведь могу видеть все, не обязательно быть рядом. Кто же еще сохранит память о Мире, живущем мгновения. Ворон — вечное понятие для людей… Я — память этого мира, в котором человек гордыней возомнил себя хозяином, вершителем судьбы. Я же вижу и знаю его завтрашний день и близкий конец — со слезами и кровью, когда он, "гений и творец", обессиленно забарахтается в своем вонючем дерьме, вспомнив Бога и умоляя дать еще денечек жизни… Но все расписано на Небесах… Бедный, жалкий человек…

Да, они дышали в унисон. Только тот, с раздавленной плотью, что был на руках моего хозяина, жадно пил свои послед-ние глотки жизни.

Он умрет неслышно, и благо, что сознание не вернется к нему — слишком убог последний приют для молодого тела, слишком много солнца падало в процедурный кабинет из зарешеченного окна.

И слишком красиво будет лицо женщины-врача, что склонится над ним. То самое лицо дачницы в купальнике, что он так и не смог разглядеть в свой бинокль.

ЗОНА. ТЕРАПЕВТ ЛЮБОВЬ

Мне достаточно бросить один взгляд на травмированного, чтобы определить его шансы на жизнь. Когда измазанный в крови человек внес свою печальную ношу, я сразу поняла, что парнишка не жилец. Крепкий мужчина был пугающе уродлив. Едва положил парня на кушетку, и ноги подкосились, он осел рядом на колени. Да так и остался, как в церкви на молитве, перебирая дрожащими от напряжения руками грязные и вонючие майки, в которые были завернуты ноги несчастного парня. Он припер его на руках с восьмого участка, а это почти три километра.

Я вытерла салфеткой его высокий лоб и страшное лицо, но оно опять взмокло. Сам он этого сделать не мог — руки свело судорогой.

Так вот, я еще раз вытерла его лицо и тут догадалась, что это не пот, а слезы…

Охранник едва вытолкал его во двор. В моей памяти остались его глаза… Глаза жили как бы отдельно от перекошенного лица — умные, спокойные, все наперед знающие. И исход парнишки он знал, но принес в надежде на чудо. Он на мгновение обернулся в дверях и с такой мольбой поймал мой взгляд, что я вся содрогнулась. Он просил сделать это чудо… И я увидела в нем огромное сердце, все исполосованное шрамами…

На улице он поругался с прапорщиком, что его конвоировал к нам… Сорвался в разрядке нервов.

Когда ножницами разрезали окровавленные брюки пострадавшего, нашли полный карман битого стекла. Помощник мой сказал, что это линзы бинокля.

Бинокль… в Зоне… зачем?

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Они меня выставили сразу же из санчасти, как смог подняться на ноги. С другой стороны, зачем им мешать. Сынок, Пашка… главное, чтобы они тебя вытащили. А на это надежда слабая…

И потопал я с прапором в Зону, и впервые вдруг оказался в ней раньше времени окончания работ. Она была непривычно пуста, и это давило на меня еще тяжелей. Во рту почему-то появился необычный горький привкус, и я стал искать курево, как одержимый, будто спасительные таблетки от сердца.

Курево-то было вскоре найдено, но утешение не пришло.

НЕБО. ВОРОН

Я видел, как он бродил между газонов и клумб пустой Зоны. Видимо, даже непривычная тишина действовала на него удручающе. Он был в эти минуты как бы волен, никто им не помыкал.

И потому я не подлетал, давая ему насладиться этим состоянием, может быть, почувствовать себя — хотя бы на недол-гий миг — прежним, каким он был до первого суда. А я знал, каким он был, я все прочел в свое время в его глазах.

И был мой Квазимода… ох, кем он был!.. Я читал книгу его жизни, и она начиналась светло и привольно: там были красивые девушки и удача, там роились верные друзья, был любимый город — все это было. Обобранный своими же людскими законами, мой друг и хозяин превратился в Зоне в злобного, усталого угрюмца. Что может сделать для него мудрая птица, не умеющая остеречь бредущих во тьме? Я был с ними рядом, и это был уже подвиг; многие мои соплеменники копили Великие Знания о жизни, беспечно плодясь в чистых и свежих лесах, устраивая свои гнезда счастья и презрительно относясь к тем, кто внизу.

Я же посланник Добра в эту страшную Зону, чтобы отмякли черствые сердца и зажглась ясным лучом в их душах спасительная надежда… Я уже сделал многое, меня полюбили зэки, и я вижу, как в них перегорает зло, как они тянутся ко мне, и теплеют их лица, и туманятся влагой взоры, и прорастают крылья Совести, а это путь к спасению души… Тело бренно, а она бессмертна… За души людские на Небе идет вечная битва меж Тьмой и Светом… Я воин Света… Я вещий…

Мой удел — быть с людьми, спускаться к ним и спасать их от духов Тьмы, собирать по крупицам Знания о самой печальной их жизни. Я — санитар людских душ, самый грустный дворник Земли…

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Напугав своим окровавленным видом дневального, я бухнулся на койку в бараке и вдруг ощутил на себе замызганную, царапающую тело засохшей кровью одежду и пропитанные соляркой и бетонным раствором мокрые сапоги. Надо было смыть с себя пыль, грязь, ужас и кровь, только вот силы иссякли. Руки противно дрожали, тело бил нервный озноб.

Гулко громыхая шагами в пустом бараке, подошел завхоз.

— Воронцов!

Я приподнялся, но помимо своей воли рухнул на кровать. Он понимающе оглядел мои в засохшей крови руки и тяжело выдохнул:

— Пашка еще… живой?

Я неопределенно пожал плечами, отвернулся, показывая, что не хочу с ним об этом говорить. Завхоз постоял и утопал прочь.

Словно дождавшись его ухода, сразу появился в окне мой ворон.

Ка-а-арр! — подавал он знак: я здесь, прилетел.

— Кар, — ответил я ему. — Слышу.

Не хотелось даже шевелиться, но я выдавил для него подобие улыбки. Это единственное существо, которое мне сейчас было нужно.

Ворон неуклюже пролез в форточку, сел ко мне на грудь. Протезик его смешно торчал, не давая ему умоститься поудобнее.

— Пойдем отсюда, — сказал я ему, и мы пошли.

Летал он еще плохо, и когда за бараком я опустил его на асфальт, ворон торопливо, пугливо озираясь по сторонам, засеменил за мной.

Смешная птица. С самомнением, со своим законом чести и трогательной дружбы. Что он, интересно, думает о нас, обо мне?

За спортплощадкой я рухнул в тень одинокой березы. Странно, но я уже простился с Пашкой. Теперь надо завтра узнать, когда… это…

Лежал я в траве, она нежно обвила шею и голову, ласкала меня, и душа потихоньку успокаивалась, будто смиряясь. Ворон затих, пристально глядел на меня, и почудилось, что он что-то напряженно силится выговорить, что-то открыть мне и помочь разобраться в себе самом. Я словно читал его волю…

И в этот миг понял я, Квазимода, что все беды, смертной стаей вьющиеся вокруг, происходят из-за моей озлобленности. Ворон, может быть, уже и не взлетит никогда. Кто виноват? Я!.. Гусек умирает… Сынка Лебедушкин с отдавленной ногою, и разве нет в том и моей вины? Есть, безусловно. А я сам косой и страшный, зачем я такой людям нужен, зэк, старый козел…

Почему люди от общения со мной страдают и бегут как от прокаженного? Уж лучше бы меня сегодня придавило, только уж сразу, одним махом, красиво и не больно, как в кино… чтоб ничего не успел вякнуть. Хлоп — и на том свете…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Золотистым туманом, пронизанным каким-то ясным светом, обволокло его…

И вдруг явственно услышал над собой странный голос и удивленно перевел взгляд на ворона. Он сидел на старом пне и почудился снизу высоким древним монахом-чернецом. Распушив на горле перья, что-то клекотно вещал, и лежавший в оцепенении человек постиг слова… Ворон молился за его душу с таким истовым терпением и старанием, с такой верой и надеждой спасти ее, что онемевшего человека объяло внутренним жаром… Он крепко зажмурил глаза, силясь очнуться, но еще мощнее зазвучала молитва старца-монаха, доплыли звоны колоколов, и вдруг Иван увидел себя на последнем своем Суде стоящим перед святыми ликами и самим Богом… Все внимали ему и ждали ответа… Жгучий стыд залил сознание, он стоял перед ними с обнаженной душой… ни соврать, ни отмолчаться… Кто-то громко перечислял его земные грехи… Их было много! Иван понял, что слишком много… Пришел миг искупления… Уж возликовали силы ада, уж крючья смрадные готовы были впиться в него и уволочь в геенну огненную… И тут пред Богом упала ниц женщина в черном платье с воплем покаянной молитвы… И выслушал ее Судия, и помиловал… Она вымолила… И обернулась к нему…

— Мама!

НЕБО. ПАШКА ГУСЬКОВ ПО КЛИЧКЕ ЧУВАШ

Что они делают? Да они режут меня! Вот как… А почему не больно? Неужели я так серьезно ранен, что даже не чувствую боли? И жалости нет. И тела не чую… ничего не тянет к земле. Странно как…

А теперь — холодно. Зачем меня накрыли?! Почему так темно?

Почему так темно?! Боже, я ничего не могу сделать! Где, где же я? Но почему я все понимаю, если меня вдруг уже нет?! Валюша, Валя…

Холодно, хо-о-лодно. Свет!

Мама… Это ты?

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Вот отряд мой: шестеро убийц, тринадцать насильников, тридцать пять воров, двенадцать грабителей и разбойников, четырнадцать бродяг, двое вооруженных разбойников, восемь неплательщиков алиментов, семь государственных расхитителей, четверо взяточников, столько же наркоманов, один поджигатель, один фальшивомонетчик, двое сопротивленцы представителям власти, двое подделывали документы, и только один с тяжкой статьей — дезорганизация и лагерные беспорядки — Воронцов Иван Максимович.

Весь мир на ладони — со всеми его вековыми язвами, ведь всю свою жизнь люди поджигали, насиловали, изготовляли фальшивые деньги и грабили с помощью оружия. Многим сходило с рук, многие страны, племена и народы провозглашали грабежи официальной политикой и особо отличившимся давали награды. Если сегодня мы, в нашей стране, признали все эти деяния преступлениями, не мы ли великая страна, что защищает справедливость и порядок. Мы, а не Америка какая-нибудь, где нет этих свобод и преступники разгуливают по улицам. Ведь кто, как не преступник против человечности, — зарвавшийся капиталист, банкир, ворочающий деньгами, сенатор — "избранник народа", который проезжает на "Линкольне" мимо этого самого народа, копающегося в мусорных бачках? Преступники. И никогда не будет их в нашем лучшем из государств, избравшем путь равенства и великой человеческой свободы.

Пусть не все пока получается, но то не вина советских людей, это наследие войны, империалистическое окружение и наше пока непонимание, что лучшего государства на свете нет и быть не может. Поймет это каждый зэк, и не будет воровства в государстве — самого страшного зла. Ведь ты украл не у человека, но у своей Родины, вскормившей тебя и вспоившей. Ты запустил руку в карман, на который трудится огромная армия честных и порядочных людей, и теперь они откажут себе в чем-то, ведь ты лишил их этого, украв три рубля, сто, тысячу… Как же донести до моих олухов такие простые истины — не воруй у себя!..

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Смерть Гуськова поставила перед майором задачу — понять, что это — дикая случайность, недосмотр или чья-то месть. Винил и себя, что разрешил свидание. Разжалобился на слезы зазнобы и просьбы осужденного. Первым в этот вечер майор вызвал Крохалева.

— Кто мне может ответить, кто сегодня стропу монтажкой крепил? — бросил, устало рассматривая неисправимого шута.

— Часть я, часть другие, — замялся тот. — А что? При чем тут монтажки, если бетон не высох?

— А при том! — заорал Медведев. — Если даже без бетона поднять арматуру за монтажки, то, правильно вставленные, по технологии, они — не вырвутся! Понял?

Тот испугался.

— Ну… если и было… не специально ж я это сделал… Это же мой лучший кореш был!

— Специально, не специально — человек-то погиб… — махнул рукой майор.

Вдруг понял, как он устал за эти дни. Потер большими руками красные уже вторые сутки глаза, вздохнул тяжело и долго. Опять противно закололи иголочки в левом боку — сердце…

— Смотрите сами. Не специально я, — гундосил зэк. — Лучше б меня прибило!

— Не буду больше добряком, стану наказывать. Завтра сваю сам ломом раздолбишь, чтобы до конца удостовериться, почему вырвало монтажку, прозвучало как приговор. — И на бетон теперь пойдешь, хватит лодыря гонять… Доложишь звеньевому. А за смерть тебе все равно отвечать придется…

— Перед кем? — эхом отозвался Крохалев.

— Не знаю… Перед собой, — твердо сказал Медведев, поднял на него свои красные глаза, ненавидящие мир Крохалева, мир приблизительных ответов, приблизительной жизни и выполнения любого дела абы как. Мир, убивший молодого парня — просто так, походя.

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Еще до прихода на участок майора Крохалев стал долбить аварийную сваю в том месте, где крепилась монтажка. Никто не помогал, проходили мимо, делали вид, что не замечают его. Ну, думаю, не дай бог, если точно смухлевал, стручок дохлый, разорвут…

Он продолбил и сразу исчез. Подхожу и вижу: ну, так и есть — монтажка не была укреплена за арматурный каркас. Вот почему он смылся… Получается, эта сука смешливая и виновата в смерти парня.

Ну, поймали его ребята в подвале, привели. Стоит, моргает глазенками, слово вымолвить боится. А я смотрю на его прикрытые веки, там наколки с блатным гонором, над одним глазом "Они спят", над вторым "Не будить". И так хочется по этим зенкам кулаком лупануть со всей силы да спросить: "Ну что, сучонок приблатненный, проснулся? Проснулся?!"

Хоть бей, хоть убей придурка, а кому от этого станет легче… Парню, что теперь в моргушке лежит? Плюнул я в рожу шуту гороховому и ушел.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

На Крохалева в этот день никто не глядел. Воцарилось вокруг него всеобщее молчание, этакий колпак презрения, что не пропускал ничего, кроме злых взглядов. И хотя возник этот колпак стихийно, Крохалеву было жутко от такого бойкота. Впервые его никто не пригласил к чаю. Каждый понимал, что из-за подобного разгильдяя любой из них может покалечиться или погибнуть, представляя, как сваи летят им на головы…

Первым не выдержал тягостного молчания Бакланов:

— Скотина. Пойду прибью его.

Никто ему не возразил, не удержал. Бакланову жгуче захотелось вогнать сейчас в жидкий бетон вместо вибратора самого козла Крохалева, чтобы забыли навсегда об этом гнилом человеке. Воронцов понял его намерения, положил тяжелую руку на плечо, все сказал глазами — не надо. Бакланов сник под взглядом Бати, перечить ему он не смел.

ЗОНА. КРОХАЛЕВ ПО КЛИЧКЕ КРОХА

Сидел я на краю пропарочной камеры и думал — эх, люди, люди! Ну хорошо, сигану я сейчас в пропарочную — сгорит там мое тело… Кому от этого легче станет — вам, или Мамочке, или другу Пашке? Понимаю, виноват, как никогда еще не был. Впервые почуял себя полным дерьмом, без оправдательных причин. Человек погиб, а как же еще? Мамочка правильно сказал — ты, мол, перед собой ответишь в первую очередь. Отвечу, это без вариантов. Будет мне сниться Пашка и клясть меня. А я ничем не оправдаюсь, потому что виноват. И что люди отвернулись от меня — наказание для меня страшное: может, страшнее, чем изолятор. Что там изолятор? Вот это презрение невыносимо…

Тут Батя подошел. Думаю: не молчи, Кваз, пни в морду сапогом, бей до смерти, все снесу, только не молчи. А он вдруг говорит: "Иди, там тебе чай оставили…"

Пересилил я себя, пошел в каморку. Никто бы не воспротивился, зайди я туда вместе со всеми. Но как вынести их угрюмое молчание? Или приняли бы это за подхалимаж — подлизывается, прощения просит. Или за наглость: кровь на руках безвинная, а с нами садится? Не знаю…

Ну, куда же мне деваться?!

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

На следующий день на заседании совета коллектива Крохалев получил наказание и впервые с ним согласился, без всяких оговорок.

— Виноват, — говорит, — только прошу учесть — не специально я это сделал. Наказывайте, заслужил.

Ну а как наказать за смерть человека по халатности? Только обычным изолятором. Много это или мало? Не знаю. Если понял этот человек, что совершил, и будет теперь смотреть на жизнь и работу по-иному, тут и наказания никакого не надо. А цена всего — человеческая жизнь?

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

…Крохалев досиживал последние, десятые сутки в изоляторе. Ждал свидания с матерью. Это обязательный жареный петух или утка, а главное — деньги. Тогда он снова король, и самоощущение своей важности, утерянное после ЧП, снова вернется к нему. Ведь он не Сидор, не мужичонка какой-то, а гордый вор.

Жизнь в Зоне не страшней, чем на воле, — просто другая. Иной от нее на запретку под автоматы прет, а по нему — лишь бы уважение было, жить можно и тут. Утешал он свою совесть, только было все одно на душе муторно. Часами мог отрешенно заниматься бессмысленным каким-нибудь делом, уводящим от паскудных дум.

Единственный таракан камеры, выходящий вечером к крошкам, насыпанным для него, вылез сегодня на час раньше — было еще светло.

— Обожрался ты тут, сучок… — зло сказал зэк шевелящему усами толстому насекомому и неожиданно даже для себя ловко стрельнул его щелчком, да так, что таракан пулей улетел и ударился в глазок, куда подсматривал прапорщик Сурков, который с испугу отскочил в сторону.

ПАУЗА. ТАРАКАН (блатной)

— Вора!!! Пахана так щелкать! Век свободки не видать, если я твою птюху не стырю. Я уже шесть лет в этой гадиловке оттрубил на хозяина. А ты, фурсик, меня так шандарахнул?! О! Чей-то глаз за стеклом… и таракан в нем бегает… А-а-а! Это дубак Сурков, тараканы в голове у них, вертухаев поганых… Надо из глазка линять в свою щель… Чуть не укокали…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

— Ты о чем? — вскинулся сосед по камере, вечно спящий Соловьев — здоровый бугай, впервые пришедший в Зону, но будто вечно здесь сидевший — бывают и такие.

— О жизни, о чем… — мрачно сплюнул на пол Кроха. — То взлет, то, падла, падение… Вот как все устроено.

— Таков закон ее… — зевнул Соловьев, здесь Соловей.

— Чей… закон? — скривился Крохалев.

— Жизни, чей. Не ты ж законы определяешь.

— А кто? — спросил сам себя мрачный арестант.

— Не знаю… — охотно протянул Соловьев, он любил поговорить на такие темы, верующий, что ли, был. — Жизнь — копейка, судьба — индейка.

— Точно, копейка, — согласился Кроха, открыл рот и замер так, словно его осенило умной мыслью. — Ничего, — сказал после паузы. — Срок перезимуем, а выйдем и с судьбой сквитаемся.

Соловьев пожал плечами, сомневаясь.

— Не дураки теперь, — убеждал себя Кроха. — Кроликов буду разводить. И пчел. Доходное дело. А еще — дураком надо заделаться, шизоидом. Пенсия у них есть, никто не трогает, что хочешь, то и вороти.

— Дураком… — покачал головой Соловьев. — Смеяться будут…

Кроха смерил его презрительным взглядом.

— Вот как раз дурак тот, кто не шизофреник и здесь парится. Вот я такой шизоид и есть.

Соловьев не стал опровергать диагноз коллеги по камере, предпочел промолчать.

— А ты знаешь, как признанным дураком сделаться?

Большой Соловьев, не желавший становиться признанным дураком, осторожно пожал плечами.

— Сначала надо взять книгу, — устраиваясь поудобнее, начал тоном маститого лектора Кроха. — Выбрать для себя подходящий диагноз, чтоб поближе к характеру своему. Потом надо домашних, родню предупредить, чтобы не трепались никому, что ты того… сдвинулся, — показал он пальцем у виска. — Сколько людей из-за языков длинных прокалывалось… — нравоучительно поднял он палец. — Вот. Ну, потом куда-то поехать надо, в министерство какое-нибудь, — здесь уже стал заливать, но простодушный Соловьев не замечал, — или в Москву, или у себя дома, в горком какой-нибудь прохилять.

— Не пустят, — осторожно вставил Соловей.

— Ну, я и говорю — пройти, а не войти, — разъяснял Кроха глупому. — Там надо раздеться догола…

— Где, в райкоме?

— Ну а где ж?! — потерял терпение врун.

— Да как в райкоме-то? — тоже потеряв терпение, повысил голос Соловьев. Че ты буровишь?

— Ну, в туалете… да какая разница. Кто хочет раздеться, тот сделает, рассерчал защитник признанных дураков. — Или можно выпустить поросенка или курицу там.

— Ну?

— Болт гну. И вертеть беса… Мети пургу, кидайся на детей кухарок…

— На каких еще кухарок?

— Вот дундук! Еще дедушка Ленин сказал, что Россией будут править дети кухарок. Вот они по его завету прямо от помойных ведер сиганули и крепко засели в райкомах, обкомах и самом ЦК… Варят там башли себе, а мы помои хлебаем… Усек, тундра?

— Ага-а…

— И то, заберут, отвезут, а ты там — в ментовке, а потом в больнице марку держи — шизик!

Соловьев шумно вздохнул.

— Все, если поверят, гуляй смело, занимайся кроликами, воруй, да что хошь делай. Справка! — показал он насупленному Соловьеву воображаемую бумажку. — И — неподсуден. Дурак! — торжествующе провозгласил Крохалев и сделал косые глаза. — Полгода отдохнул в дурдоме — и домой.

— На словах-то хорошо все получается, — протянул заинтересованный Соловей. — А то как не признают?

— Это все зависит от желания, — отвернувшись, философски изрек Кроха. За дверью послышалось мерзкое дребезжание коляски, развозящей ужин. — Че сегодня хрумкать? — нервно вскочив, крикнул Кроха в дверь.

— Че… суп харчо, — мрачно ответили оттуда. — Хлеба краюха, че-о…

— Пролетный день, ты забыл, что ли? — вздохнул большой Соловьев — он тут не наедался, потому и лежал, экономил энергию. — Детей кухарок бы на такую диету…

— Точно, да ты с понятием, мужик, — похвалил Кроха, — посидят еще и они, время придет… в сучьем бараке.

Рацион в изоляторе чередовался: один день — хлеб и вода, на второй — утром каша, в обед суп, на ужин вновь каша, и снова — вода да хлеб…

— Если мента нет, хоть кусок хлеба урвем… — тихо сказал Кроха, подмигивая Соловьеву.

— Кусок… — передразнил тот, — вот закурить бы, Кроха… Дядя Степа раньше был, тот давал. Теперь на пенсию ушел. Теперь, с Мамочкой, хрен что получишь…

— А за что Мамочкой-то его прозвали?

— Да заколебал воспитанием хуже родной матери…

ЗОНА. СОЛОВЬЕВ

Сказано смешно: хуже матери… Вот, бля, тюрьма!

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Медведев зэков жалел, но за провинности справедливо держал в страхе, не прощал ничего. Одним из первых его репрессивных шагов в новой должности был запрет на курение в штрафном изоляторе. Ну, нет наказания мучительнее, а именно здесь Василий Иванович преуспел — мол, для здоровья курево вредно…

При встрече с каждым он ровным голосом допытывался, почему имярек не побрит, не подстрижен, почему не работает, почему ботинки не чищены? И так далее, и тому подобное, вплоть до того, какую полезную книгу сейчас читаешь? И главное — почему домой не пишешь? Это — на самую больную зэковскую мозоль. Пишут-то все, но и на любого в какой-то момент нападает такая хандра, что не хочется не только писать, глаза неохота на этот мир открывать… какие тут письма. Да и о чем? Деревенские ребята спрашивают в письмах об одном и том же, матери и сестры аккуратно отвечают — женился, картошку убрали, обокрали, в армию ушел, вернулся, утонул. В конце концов, чья-то чужая жизнь становится главной, потому что своей нет, она замерла. И завидки берут, и не хочется знать, что за придурковатого соседа вышла твоя первая любовь, тебя не дождавшаяся. А у тебя еще три года… Обидно и горько…

Об этом знал Василий Иванович, но еще больше знал, что отсутствие писем для зэка — прямой путь к одиночеству, за которым может последовать любой неожиданный проступок.

ЗОНА. ИЗОЛЯТОР. КРОХАЛЕВ

— Ништяк, Соловей-разбойник, — покровительственно заметил Кроха. Поживешь здесь с мое, перестанешь хныкать. Я за свой срок сто шестьдесят суток в этом долбаном изоляторе отбухал. А сколько еще здесь сидеть! — ударил он ненавистную стену. — Мама ты моя… — вздохнул сокрушенно, мотая безутешно головой.

— Ну да, а мне всего тридцать лет. И сижу второй год.

— Наверстаешь, девственник, — успокоил его, усмехнувшись, Кроха. — Только от ШИЗО надо линять.

— Да, если б узнал раньше о шизофрении… — расстроился Соловей. — А ты сам-то почему этот вариант не прогнал?

— Так тоже поздно шевельнул рогом. Тут же школа нужна, подготовка. Вот пример был: один на врачебной комиссии лаять начал. Ну, вроде нормально все шло — залез под стол, ножки обнюхивает, только что заднюю лапу не поднимает. А там профессор попался, ну прямо шельма! Он тоже нырнул под стол и как замяукает! Ну, тому бы зубы ощерить да наброситься, а "дурак" растерялся, зенки-то вытаращил от удивления. Короче, выкупили его. А один тоже стал цепляться ко всем — крыса, мол, у меня в животе, вот-вот раздерет меня. Ну, вырезали ему аппендицит и "крысу" показали. Вот, достали крысу из тебя. Но все-таки спасся от расстрела. Сейчас на воле ходит…

— Эх, воля, воля… Щас закурить бы. Аж скулы сводит. Или в тюрягу обратно, отлежаться месячишко…

— Да, в тюрьму бы неплохо, — мечтательно потянулся Кроха. — Передачки там, новости всякие — кто на суд, кто с суда. Интересно… Ладно, завтра выхожу, ужин тебе оставлю — таков порядок. Не лопнешь? Завтра день не пролетный, поплотнее кишке будет. Сейчас в зону бомж косяком пошел… Они к зиме устраиваются где потеплее.

— Это вроде как бродяги? — спросил тупой Соловей.

— Вроде. Бомж — Без Определенного Места Жительства. Но им, бедолагам — как повезет, смотря в какую тюрьму угораздит. В одних пересылках клопы сожрут, уж не рад будешь, что залетел сюда. В других можно перекантоваться неплохо. А лучше всего в Москве. Столица! Там столько чердаков и подвалов. Ох и понастроила Екатерина заведений по всей России для нашего брата! — зевнув, сообщил он.

— Екатерина, что ли, все тюрьмы построила? — сморозил очередную глупость Соловей.

— Ну не все, конечно, так говорят, — травил Кроха. — А знаешь почему? Если сверху глядеть на старые тюрьмы, то прочтешь букву Е. Только вот прогулочные дворики перенесли с земли на крышу, чтобы полегче дышалось народу. А в Бутырке две палочки построили недавно. Получилась буква Ю. Наверное, решили Юрия Долгорукого увековечить. Да… В тюрьме хорошо… Любовь с бабами можно закрутить взглядами, записочки чиркать. Одна стерва мне обещала писать, да наколола…

Прозвучал тут сигнал отбоя, открыли упоры, державшие пристегнутыми нары-"вертолеты". Соловей с Крохой тут же свернулись на них калачиками, погрузились в мечтательную дрему, в которой переплелись явь и сон.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Длинный рубленый и оштукатуренный барак назывался в Зоне санчастью, а по-зэковски — больничкой. Опоясан он был высоким забором и имел во дворе сад, где росли два тополя, вяз, небольшие березки, по краям — несколько кустиков малины. В первой части барака находилась амбулатория с кабинетами врачей для приема, во второй — лаборатория да четыре стационарные палаты по десять коек. Неистребимо пахло лекарствами, гноем и парашей. Был и маленький изолятор, запираемый на ржавую погнутую решетку, — это на случай внезапного помешательства одуревшего в неволе зэка…

Окна палат выходили во двор, выстланный аккуратными дорожками вдоль клумб и палисадника. В середине двора беседка, по краям несколько скамеек, а меж деревьями необычно густая сочная трава. В этом укромном месте можно было разлечься да скоротать в одиночестве время, уняв хоть на миг тягостный разброд души.

БОЛЬНИЦА. ЛЕБЕДУШКИН

В больничке рану мою промыли, забинтовали, даже гипс наложили, торчали ногти залитых кровью пальцев да вместо ноги — дура белая недвижная. Говорят, недельку проваляешься, для профилактики, вдруг там какое смещение от удара… Костыли подле койки. Тоска.

С одной стороны, до свадьбы-то с моей Наташкой заживет. Хорошо, что хоть живой остался, видел я, как уводили мать Чуваша, как ноги ее подогнулись у вахты, и молодая жинка его тащила мать к скамейке, а у той язык уже вывалился. Вот еще одна смерть… Оклемалась — бабий век долог, это у мужика — армия, тюряга, драка какая-нибудь — и на том свете. Быстро у нашего брата с этим делом. Детки не успевают подрасти, потому как жизнь у русского мужика в родной стране такая незавидная…

С другой стороны, и коновалам этим доверять нельзя. Главный тут лечила мне лепит горбатого к стенке, мол, на свадьбе своей чечетку отбацаю. А глаза грустные-грустные. Верить им нельзя. Только на второй день поднял свои задумчивые глаза, оглядывая рентгеновский снимок — неплохо, неплохо, говорит… Бородку свою ленинскую в клинышек поднял, если, говорит, что не так, ломать-дергать ногу будем. Без наркоза, садюги. Если, говорит, по дури не сдвинешь вновь ступню свою, за неделю заживет. Постараюсь…

В палате лежат, кроме меня, еще четверо ахнариков. Все поохали, услышав мой рассказ про аварию и Чуваша. Повздыхали, да каждый задумался о своей бедолажной жизни, что вот так же кончиться может, под плитой, в собачьей пасти или под очередью автоматной.

Ну, мои-то соседи тихие: два слепых — старичок Иван Иваныч Альбатрос да второй слепец, лет тридцати двух, чернявый Клестов — вылитый казак Гришка Мелихов из фильма — с тонким, с горбинкой носом, впалыми щеками, красивый парень. Альбатрос тоже еще хоть куда, в свои пятьдесят шесть — крепенький мужик, в молодости, видать, сильный был, они, слепые, все сильные, жизнь заставляет. И говорит резко и быстро, отрывисто. А Клестов — наоборот, тихонько так гутарит, будто своей слепоты стесняется.

Они оба отрастили волосы на голове. С утра на них поглядишь — словно в обычной вольной больнице лежишь. Себя-то, обчекрыженного, не видишь…

Стриженые, правда, тоже имеются. Казарин, он три дня назад выпил отфильтрованного спирта, выцеженного из клея. Кайф-то он, конечно, кайф, но вот потом результаты…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

На любителя.

Берется обычный клей БФ, наливается в чисто помытую трехлитровую банку берегитесь микробов! Ставится банка под сверлильный станок, и в его патрон зажимают не сверло, а свежевыстроганную палку, обязательно продезинфицированную (бойтесь микробов!). Палка эта наматывает на себя — по принципу центрифуги — слизистую клейкую массу. Сменяются одна за другой три палки. Длительность процесса — один час.

В итоге внизу в банке в результате хитрой операции остается отцеженный спирт. Он через марлю сливается в кружку. Будьте здоровы, гуляй, кенты! Пригодно ли сие для употребления? Вскрытие покажет…

НЕБО. ВОРОН

Гуляй-гуляй…

Тяжкое отравление скручивало потребителей этой гадости покруче любого похмельного синдрома. Люди, травившие этим пойлом свой не самый здоровый организм, частенько падали потом где попало, раздирая пространство жутким воплем. Боли были страшные — казалось, кто-то режет беднягу изнутри. Нечто подобное случится через десять лет в этой стране, когда народ окончательно обеднеет и станет пить чистый спирт, прозванный мудрым народом стеклорезом. Этот самый "стеклорез" подкашивал даже самых крепких алкашей, а при их вскрытии врачи обнаруживали необычные изменения — кора головного мозга была испещрена глубокими бороздами неизвестного происхождения. Оттого и назвали стеклорезом… Пьющие сей могучий напиток будут славиться тем, что после его употребления начисто забывают свое имя, происхождение, детей и близких, оставаясь на вид здоровыми. Так они и будут ходить по этой стране, множась и пугая окружающих. Но это впереди, пока мы в восемьдесят втором, накануне огромного события, что наступит вот-вот, и я обязательно расскажу вам о нем…

БОЛЬНИЦА. ЛЕБЕДУШКИН

Казарин свободно выдерживал этот "деликатес" и все хвастался своим луженым желудком, пока и его не свалила открывшаяся язва — упал прямо на разводе, перед выходом на работу. И тут уже при мне хватал жуткие приступы, весь в поту скорчится, того и гляди вот-вот загнется, зубами скрежещет.

Еще один больной — Сойкин, так этот умудрился в свои неполные двадцать пять посадить почки… Вообще, блатная компания. А вот со слепыми мне в Зоне общаться не доводилось, и я даже не знал, как себя с ними держать. Все же будто чувство вины все время есть, что ты, здоровый бугай, все себе можешь позволить, и жизнь у тебя, возможно, сложится, а у этих немощных… что впереди? — темнота да темнота… Ложку сами взять не могут, до туалета по стеночке идут — это разве жизнь?

Интересно было — что ж случилось, как ослепли? И неудобно их такими вопросами мучить, им-то вспоминать это все не в жилу, тоска. А мне любопытно как же они ориентируются в окружающем мире, каким он им кажется?

Вот набрался я смелости и как можно спокойнее спрашиваю у Иваныча:

— Деда, от чего же ты ослеп?

— А черт его знает, — отвечает. — Работал, работал и ослеп. Второй год уже. А никто толком не знает, от чего… Нервы, говорят…

— А сидишь сколь? — спрашиваю.

— Пятый год, — говорит грустно так. — А вообще, в общей сложности восемнадцатый. Шестая ходка уже.

Ничего себе, думаю, слепец-то — рецидивист. Наш человек. Любопытно мне стало, что ж это за человек такой? А тут Казарин, слушавший наш разговор, кричит:

— Да у тебя, Иваныч, в третьем поколении кто-то сифилитиком был! Вот ты и ослеп!

— Сам ты… сифилитик! — осерчал тот, передразнивая гундосого Казарина. Один я на всю родню, нет никого.

— Так не бывает — один, — не успокаивается алкаш. — Кто-то же был у тебя или у родителей твоих! Не все ж по тюрягам сидели… плодились как-то… Ты не кипятись, — успокаивает Иваныча, — помнишь, Симка-то был тут, слепой тоже? Его сактировали и досрочно выпустили. Вот… Он и говорил — потому и ослеп, что в роду сифилитики были, таков диагноз.

— Не было заразы! А мне операцию надо делать, в Одессу везти, в глазную больницу, там евреи научились такие операции делать за большие деньги. Ну а я кому нужен, меня-то кто повезет, если я за решеткой? Обещались в дом слепых определить, вот и жду я сутками напролет. Тянут резину. А похлопотать некому за меня…

Отвернулся, больно ему за себя стало, забытый человек. И мы затихли. А я же теперь у Мишки спрашиваю — ты как ослеп?

— Да он герой у нас! — тут кричит Альбатрос. — Жену из пистолета кокнул и себе в висок пулю… Да вот живучим оказался. Прошил башку навылет, но спасли, только нерв глазной перебил. Так и ослеп. Пуля — иной от нее спасается, так она, дура, все одно его достанет, а иной нарочно в себя ее гонит, а не берет его, зараза.

— Ну, сами врачи руками разводили… — грустно улыбается Клестов. — В реанимации пришлось недельку поваляться. Спасли… Больница была хорошая…

Лебедушкин ужаснулся… лучше уж смерть, чем такое вот существование в полной тьме. А человек всегда за жизнь хватается, когда уж вроде и незачем ему такая жизнь… одна маета. Видишь, вот и Клестов этот сейчас рад, что живой остался…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Странное это создание — человек. Глазам его был открыт распахнутый мир, но у него не дрогнула рука лишить себя всей радости его восприятия. Теперь же, когда мир оказался за непреодолимым барьером мрака, человек истязает себя несбыточным желанием возвратиться к нему вновь…

— За что с женой он так обошелся? — спросил осторожно Володька у Альбатроса.

— Ясное дело… за что бабу убивают… — отмахнулся Клестов. Проститутка, ноги выше головы поднимает, уж и не видит ничего… ноги-то застят белый свет… Дали мне, правда, не пятнадцать и даже не двенадцать, а восемь… А вообще, если бы не Цезарь, не жить мне. Овчарка у меня была восточноевропейская, — пояснял он совершенно спокойно, точно и не с ним это происходило. — Пес увидел, как я в жену выстрелил, а потом направил дуло себе в висок, и бросился мне на руку… Вот пуля и пошла вскользь. А пес тут сиганул со второго этажа к людям. Он помощь привел.

— Умный пес, — позавидовал Казарин.

Клестов кивнул и стал рассказывать про любимца своего, и столько тоски, не раз думанного и болючего было в его рассказе…

— Год всего и был овчарке. Сейчас-то наверняка нашего брата сторожит. Бывало, застрянет в зубах ириска, вот и крутится она волчком, лапу-то в рот не засунешь, она и жует, жует и так уж голову, бедная, повернет, и эдак, пока как-то не изловчится выкинуть ириску из пасти. Походит, походит вокруг нее, понюхает, убедится, что та не кусается, и вновь подхватит зубами. Ну а та вновь прилипает, и все сначала… Потеха! — улыбнулся наконец-то Клестов; лицо осветилось переживанием дорогого, близкого. — Вот так и бесится весь вечер, пока этих ирисок килограмм не съест. А собакам сладости нельзя, болеть потом могут. Еле оттащишь от них…

— Им много чего нельзя есть, — подтвердил Казарин. — Это только наш брат на этих отбросах да баланде выживает…

— Ну, — не слыша его, продолжал о своем Миша. — Яичную скорлупу любил есть, сами яйца не ел, зараза. Апельсины тоже не ест, а кожуру — пожалуйста…

— Нам бы хоть кожуры этой понюхать… — вздохнул Казарин.

— А бывало, усядется в кресло да уставится в телевизор, словно там что-то для него показывают. Думаю, понимал все, не просто пялился в экран. Вот однажды в мультике кота крупным планом показали, так Цезарь как рявкнет! Потом уж сообразил, что-то не то — не настоящий. Или в большое зеркало уткнется и давай рычать, клыки скалить, пока не дойдет, что сам себе рожи корчит. Тоже потеха… Подрос когда, я его в постромки — дочку на санках катал. Та в восторге, и он тоже захлебывается лаем, вот радость-то была для обоих. Эх, уж лучше порешил бы я себя… — неожиданно для светлых своих воспоминаний жестко и зло закончил он.

— А сейчас, что ли, нельзя? — вылез со своим языком поганым Казарин.

Все замолчали, и молчание это пристыдило ветрогона.

— Ну, это я так… не бери в голову…

Клестов мягко улыбнулся, заговорил другим — тихим, не своим будто голосом:

— Эх, братец, не так это легко, как говорят, поверь… Тут мужество надо иметь, во-о-т такое большое мужество. Пыл улетел, а желание жить осталось, хоть слепой я… а жить-то хочется. Вот говорят, что у самоубийц силы воли нет. Брехня! Не верю я, у них-то эта сила воли еще какая… но дурная.

Помолчали.

— А я собак не люблю, — отмахнулся Альбатрос, перебивая тягостную паузу. Собака, она и есть собака. И человеку глотку перегрызет. То ли дело — конь! Вот благородное животное так благородное…

— Я тоже собак ненавижу! — встрял Володька. — Весной чуть палец в воронке не отхватила. На повороте машину занесло, ну я и схватился за стойку решетки. А за ней собака с солдатом сидела. Как она хватила, стерва, хорошо вовремя руку убрал. Так я ей потом со злости всю морду обхаркал. А она, дура, бесится, лает, шерсть дыбом, — и он глуповато улыбнулся, — они ведь все кидаются, на нас ведь их дрессируют…

— У меня с собакой давнишние счеты… — загадочно протянул Альбатрос.

Все смолкли, навострили уши в предвкушении рассказа бывалого человека. Но он явно не спешил, покряхтел, повошкался для солидности, подбил поудобней под себя подушку.

— Иваныч, ну, не томи душу… — не вытерпел Казарин, — травани что-нибудь, не тяни кота за хвост. Что у тебя там?

Слепой вздохнул глубоко, прикрыл глаза, словно смахнув одним незрячим взглядом в пропасть несколько десятков лет, начал глубоким, низким голосом, как диктор Левитан. Все сразу замерли.

ВОЛЯ. АЛЬБАТРОС

…И парнем еще, до войны, я в Архангельске жил, там и кличку эту первую получил — Апельсин, красный был тогда, весь рыжий. Апельсины раз завезли в город, они гнить начали на каком-то корабле, — ну, их и в продажу. Запомнили все — невиданный вкус и цвет… Меня в честь них и назвали…

Была у нас там такая Раечка Куропаткина. Заведет, бывало, справного рыбака к себе, помиловаться, а мы его там и общипаем. И ей удовольствие, и нам припас. А рыбаки-то с путины денег сколь привозили, ах… Ну а мы: были ваши стали наши… На "малине" большие деньги проматывали, не жалели.

Вскоре и взяли, понятно. Басаргин, старый уполномоченный, сам из моряков бывших. Зимний, говорят, еще брал, строгий был дядька. Мой брат, кстати, старший, в то время батюшку-царя защищал, кадетом был. Может, и встречались они с этим Басаргиным там, в Петрограде. Зря он его тогда не пришил…

Так вот… арестовал он нас. А тут — война. Что с нами делать-то? Дорога на Питер уже у немца, здесь оставлять вроде тоже нельзя. А мне червонец пришили. Ну, на пароход нас — через Белое море, чтобы к Дудинке попасть. По Ледовитому океану. Много на корабле таких, как я, набралось, загнали нас с этапа в трюм, и поплыли мы… по морям, по волнам…

А в воздухе что творится… кидает пароход в разные стороны, налет. Слышу, бомбы ложатся — справа, слева. Все, думаю, теперь — по центру, прямо по темечку.

Наши из зениток по ним лупят. Мы в караване плывем. Думаю: Ваня, вот ты и попался, крещусь, чую, не выкручусь на этот раз. Но куда там немцу до нашего креста — бомбят, знай. Значит, на дно… Сижу, думаю: неужто из корабля-то нельзя выплыть, коль он тонет?.. Как же так? Дед мой на Цусиме японца бил, а тут немец треклятый, неужто от его руки погибну?.. Генка у нас был, сын англичанина, сам он русский, а отец приезжал после революции, инженер, помогать, ну и помог его мамаше. Сидит этот Генка, длинный, синий, песни распевает во все горло. Я еще шучу — на родном, говорю, на английском, попой, может, с батькой на том свете встретишься, тот уже помер в Англии этой, посылки перестал слать. А другой про Колыму затянул. Колыма, мол, Колыма, эта чудная планета. Двенадцать месяцев зима, остальное лето. Как сейчас помню…

Пароход, значит, чуть не опрокидывает, бултыхает, как яичную скорлупу, а тот певец отстукивает в соседний отсек. И оттуда к нам стучат, урки со стажем. Достучались. И оказывается, там не наш брат, а пленный, иностранец. Ну, что тут началось! Разорвали мы на части торцовый уголок, винты какие-то открутили и давай в соседний отсек. Двое суток возились, и все не можем туда влезть. Уж бомбовозы давно улетели, плывем спокойненько. Генка, англичанин, кричит — у Новой Земли мы уже. Кто в стиры режется, хоть и болтанка, кого рвет — морская болезнь. Ну, тут наконец перепилили эту перегородку, добрались до соседей.

А там — пленные итальяшки, немчуры немного да румын, цыган.

Ну, и понесся интернационал: обмен вещами и все такое прочее. Я лично френч итальянский выменял, драп, ноский. Давай на радостях в карты доить быков. Обчистили мы этих соколиков до ниточки.

Одного молодого итальяшку мы под девку нарядили и давай плясать. Они, черти, уж очень поют хорошо! А нам лишь бы повеселиться. Конвой-то в трюмы и носа не совал, боялись, перебьем. Затем румын стал фокусы показывать, как надо, значит, из карманов воровать, вором оказался. Так наш Япончик так его потом обворовал, что тот ему руку жал. Смеху было… Мы устроили меж ними вроде как Олимпийские игры по воровству. Наша взяла. Куда там! Лучше нашего вора, русака, нет, куда им, заморышам.

Профессия воровская — а я много их повидал, воров-то, — не самая в мире паскудная. Посмотрим, как история раскроет, что наш Брежнев и его компания воровали, пока здесь иной за буханку хлеба парится, за мешок комбикорма. Вот власть-то да присосалы ее — воры из воров.

Ну, так вот… Генка простучал три трюма, а там — мать чест-ная! — бабы! Как начали мы тут вновь пилить, как начали! Кто ж откажется от черной, по сколь ребята сидели, не видели ее… Тут уж кто чем горазд, лишь бы побыстрее. А те уже кричат там, чуют мужиков-то, тоже одурели… Их там под двести человек, перевозили с мохнатого котлована, всем достанется поровну. Пробили мы, значит, дверь к ним. Ну, шум, гвалт, любовь пошла крутая. Уж не знаю как, но и я свою Райку Куропатку нашел, стерву…

Командир охраны сверху пупок надрывает: "Назад, стрелять буду!" Да куда там, какой там "назад"? Вперед, да и только. Кто же его послушает, бестию, когда бабы вокруг лыбятся, подставляются? Так и забавлялись весь свой путь. Троих порешили, правда, своих же. И одного немчуру. Влюбилась одна наша баба в него, видите ли, потомок кайзера. К ней наш мужик, а та дура — подай ей белокурую бестию, ни в какую с нашим-то! Ну, мы тогда оскорбили мужское достоинство у того немца прямо на ее глазах. А он, дурак, все равно ночью к ей полез. Ну, мы тут поймали его, а там дело недолгое — свернули головенку белокурую…

Долго сухогруз плыл. Мы одни остались, четыре корабля с зэками ушли на дно. А у нас жмурики воняют, выкинули их из трюма. Командир орет в рупор: "Еще один труп, получено разрешение стрелять в вас, подлецы!" Мокрухи больше не было. Так и добрались до Дудинки. А там человек двадцать, и я тоже, решили подделаться под пленных: пока охрана кукует, что к чему, можно маленько и по-вольготному пожить. Кормежка-то у пленных лучше — иностранцы все ж. Сходим мы по трапу, и тут — на тебе, овчарка на меня срывается. А я как загну матом трехэтажным на псину. Тут меня сразу и потащили — русский, а остальных предупредили, и они сами из строя вышли. Пронюхала все же своего псина проклятая и сдала… чуть не растерзала. А конвою хоть бы хны, посмеиваются, вот, мол, другим наука. Исполосовала лицо когтями — во, гляди — на всю жизнь меченым остался.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Альбатрос не знал, что стемнело и ничего не видно, приподнялся, стал шарить пальцами по лицу, показывая свои шрамы.

— Че ты катишь дурочку, Альбатрос… — недоверчиво хохотнул Казарин, включил свет и стал рассматривать лицо слепого.

— Я сказ держал, это быль… былина, — нахмурился тот. — А верить или нет — дело хозяйское. Жизнь, она такое подчас вытворяет с человеком, что потом и сам диву даешься, с тобой ли это было? То ли сон, то ли явь? Только свадьбу вот не прокрутишь, как в кино, назад… Не очнешься от такого сна, не вернешься жить по-новой. Судьба твоя с тобой, днем ли, ночью, тянется и тянется ниточка из этого клубочка, пока не кончится совсем. Бывает, начисто затеряется начало той дальней точки, а дернешь — она при тебе, никуда не деется…

— Альбатрос, а по каким статьям сидеть приходилось? — Володька проникался любопытством к старику.

Но Альбатрос как-то тяжело примолк, будто груз прожитого, бывший где-то рядом, вдруг враз навалился на него, придавил.

— По профессии я был вором, а сидел больше все за бродяжничество. Чердачная статья. Но встречались мне урки, которые и по сорок лет отсиживали. Один из них за горсть колосков.

Володька присвистнул.

— Ты чего? — одернул его слепой, привстав и нахмурясь. — Ты же знаешь — в тюрьме не свистят.

— Виноват, — развел руками Лебедушкин.

— Смотри. Вот, ничего удивительного в таких сроках нет. Схлопотал ты, скажем, двадцать пять, а в Зоне убил кого-нибудь, хоть одного, хоть десять… Зачитывают тебе указ под номером, кажись, два-два, и по-новой — двадцать пять. Расстрелов-то после войны не было, отменили. Не одного, с десяток повидал я таких убийц, и ничего — сидят.

— Альбатрос, — не выдержал Казарин, — а если бы дальше плыли вы тогда и жратвы не было, что б тогда делали?

— Что, что? — вскинулся с подушек старый вор. — Знаешь, есть такая забава: если сто крыс посадить в одну бочку да не кормить, что будет, а?

НЕБО. ВОРОН

Страшное будет зрелище.

Грызуны, голодные, в надежде выжить начнут поедать друг дружку. Сначала падут жертвами самые слабые, что не смогут толком сопротивляться кровожадной своре. Потом в смертоносный круг будут вовлечены более сильные особи. Пир начнется, когда жертвы заснут, и поедать будут все. Потом возникнут одиночные кровавые стычки меж оставшимися самыми сильными крысами. Проигрывать будет тот, кто недоедает ночью по какой-то причине. Он слабеет и становится кормом.

И главное, к этому времени уже никто из крыс не спит, потому что сон — это и есть смерть. Круглосуточное бодрствование приводит к малоприятному состоянию, когда притупляется все, кроме одного — не заснуть. И все же кто-то на мгновение засыпает, и его сразу начинают рвать на куски.

Наконец остаются две крысы — самые сильные и жестокие, прошедшие ад месячной бессонницы. Они огромны, ведь все это время они питались лучше других и научились многому в борьбе за жизнь. Но и одна из них должна умереть. И вот они часами сидят напротив друг друга, квелые, еле живые, следя маленькими своими глазками — заснула товарка, нет? Ну, и дожидается своего часа одна, победительница…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

— Сожрали бы они друг друга в трюмах, — решает загадку Казарин.

— Сожрали, — согласился Альбатрос. — Остается одна крыса, и цены ей на корабле нет. Потому что она, привыкшая к крысиному мясу, будет уничтожать теперь своих братьев почем зря. Только подавай!

Задумался Лебедушкин. В сумбуре отрывочных мыслей и впечатлений последних дней — смерти Чуваша, больнички, Альбатроса, крыс этих мразных, все сильнее и сильнее вызревало убеждение, посеянное в нем Батей… Оно было просто и незамысловато, но как много за ним. А заключалось оно в том, что если подфартит и выберется отсюда он в свой срок и Наташка дождется его, — все, баста, надо завязывать с прежней жизнью! Разве для того он появился на свет, чтобы угробить себя на пустые дни в тюряге и мытарства, которых могло и не быть. Неужели надо обязательно пройти это, чтобы понять истинную цену простых человеческих радостей — свободы, добра, любви к другому человеку? Выходит, так, для него это обязательно.

И тут словно что-то прояснилось в его памяти, и заныло болью сердце… нарастающим видением… мать, его мама на суде — текущие по ее щекам слезы, искусанные до крови в сдерживаемых рыданиях губы, отчаянный взгляд на судью что ж будет с сыном? Увидел и пьянчугу-свидетеля, что пытался защищать его, бессвязно и бестолково, но и суд не внимал показаниям этого опустившегося человека… Боже, как все глупо получилось…

Он лежал, остекленевшим, отрешенным взглядом вперившись в потолок. Томило здешнее бездействие и непривычное чувство покоя, покоя, что был недолгим, а оттого ощущение его быстротечности подстегивало, не давало расслабиться по-настоящему. За стеклом, в плотной августовской темени, колыхался одинокий фонарь, тусклые его блики скользили то вдоль забора, то выхватывая на миг одинокую, будто озябшую березку. Она трепыхалась в ночи темным пятном, а днем уже была оторочена осенней желтизной и напоминала Володьке о быстротечности жизни: и его осень придет скоро, и будешь вот так мотаться на ветру, жалкий, так и не сумевший набрать силы…

Небо за окном было черное, тревожное, а в палате стоял аромат душевной благодати, в которой так давно он не пребывал. Зона была далеко-далеко, и он гнал мысли о ней. Как будто со стороны видел он каждодневный изнуряющий даже двужильного Батю труд, топот по трассе на работу и обратно… дурацкий строй в столовую… каждодневный унизительный обыск… и лица в зеленых фуражках злые, равнодушные, пустые…

Спать не хотелось, желалось протянуть эту ночь надолго, она, ночь эта, была почти вольной, даже свет здесь был другой, не тусклый, как в бараке и изоляторе, а свет, при котором должны жить люди, — светлый и яркий, высвечивающий, а не скрывающий…

БОЛЬНИЦА. ЛЕБЕДУШКИН

Казалось, только я один не сплю, но слышу — Альбатрос толкает соседа, Сойкина.

— Витька, засоня! Тебе ж мочу каждые четыре часа собирать на анализ, забыл?

— Да иди ты… — перевернулся на другой бок недовольный Сойкин и всхрапнул по-лошадиному.

— Вот как кишку заставят глотать, Витьк, тогда…

— Ништяк, деда… — Сойкин сразу проснулся. — Совсем выпало из головы.

Поднялся, подхватил из-под кровати банку, поплелся в сортир.

— Такой молодой, а почки посадил, — сочувствие проявил Альбатрос.

Тепло так сказал, участливо. Я вообще заметил, что старики вот так говорят о чужих бедах, они их касаются вроде, и это вызывает уважение. Мы, молодые, так не можем. Мы же — все о себе, все — про себя. Вот жизнь и наказывает…

— А ты, Володька, — неожиданно он повернулся ко мне, — все пытаешься разгадать, для чего я живу?

Я аж опешил. Точно так, угадал старый пенек.

— Старый вроде, слепой, да? Никому не нужный… Только жизнь у меня, я тебе скажу, как на ленте записана, вся в ярких цветах. Вот и прокручиваю ее и тем живу. А еще тем, что вылечиться надеюсь, человеком больно пожить хочется. Вот приду, скажем, в детдом или в школу и покажу себя детишкам, вот я какой. Ведь к ним все герои революции да войны ходят. Но не все же время детворе в войну играть. А я им открою себя и обязательно скажу, что сидит перед вами один из тех обсевков в поле, о которых мало кто из вас ведает. Глядите, дети, на меня да запоминайте, каким не должен быть человек, постигайте жизнь на моих ошибках, пока не поздно, пока жизнь ваша только свой яркий бутон завязывает. Не дайте ж ему сломаться… Бережно разматывайте свою ниточку, до конца, и не порвите ее…

— Ты, никак, раскаиваешься? — спросил тоже не спящий Казарин.

— А ты чего, гордишься? — взорвался на него старик.

— Гордиться не горжусь, — тоже повысил голос Казарин, — а раскаиваться не собираюсь. Ни перед кем.

— Ну и мудак, — спокойно сказал на это старик.

— А по зубам, деда? — после паузы спросил глухо Казарин.

— Молодых не надо портить, — не слыша его, продолжал дед. — В них еще зла нет, а ты коростой-злом оброс уже. На старости лет поймешь, да поздно будет…

— Да я не доживу, — хохотнул в темноте зло Казарин. — Что ж землю коптить зазря?

— Дурак… — беззлобно заметил Альбатрос.

— Не хрена меня учить, — теперь уже его не слышал Казарин. — Сами ученые. Больше не попадемся.

Вошел тут Сойкин, за ним — санитар-осужденный.

— Ну, загалдели! — недовольно нам кричит. — Прапора ходят, заткнитесь!

Примолкли все, и я примолк, да так и не заметил, как покатился в сон…

ЗОНА. УЖЕ ВОЛЬНЫЙ КУКУШКА

Искать меня эти черти взялись еще с вечера, — ну, правильно — хватились одного кишкоглота. Поставили Зону на уши, — а вот вам, выкусите! Смотрю, подъем шуранули в пять, надеялись, что прихиляю. Всех трижды по списку отчитали — нема Кукушки.

Собрались и кумекают… Следов побега-то нетути, все нормалек на запретке. Дотумкали наконец — затырился где-то. Ну-у, тут шмон завертели! Зырю за ними в дырку просверленную, балдею-у-у. Всю жисть они на меня через глазок пялили шары, а теперича я их свору выпасаю, как они там разгуливают, хмурятся. Вниз дырку делать не стал, что там на их срам смотреть?

Рядышком шмонали, простукивали стеночки, но у кого ж у них колган так сработает, как мой. Хрен вам с редькой, так ни с чем и ушли.

Слышу, внизу базлают: "Как в воду канул…" Хорошо, когда в воду можно, а то тут с вами как бы в другое что-нибудь мне не кануть, в то, что внизу… Ладно, обожду…

Тут они даже солдат выгнали для поиска, это серьезно, но молю Бога пронеси. Дивлюсь, всех, кто не ушел на работу — больных, пенсионеров, банщиков там всяких да парикмахеров, — поперли в клуб. Долго их томили — вызнавали все о Кукушке… Ну, я ж никому не открылся, даже друганку-старперу Альбатросу, он в больничке гостит. Для него этот мой финт тоже неожиданность…

Сами же лоханулись, начальнички… с оформлением документов затянули, а я в это время сюда нырнул, в свой схорон. Растерялись: в побег объявлять меня нельзя, я уже сутки как свободен. Только вот в Зоне пока нахожусь. Головокрутка тупорылым. Пусть помаракуют извилинами, а то заплыли жиром от нашей каши, из которой повар нам положенное сальце им перекладывает, а мы резиновую перловку жуем…

Без особого разрешения после житухи у хозяина запрещено в Зоне кантоваться, это я просек. А раз не дают ксиву на пайку, решил — остаюсь и сам себе это право выписываю лежачей забастовкой. Ку-ку, советска власть!

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Утром, после обхода врача ("скоро, скоро уже, жених"), Володька вместе со всеми споро заковылял, перебирая костылями, на прогулку. На белесой небесной лазури ликовало солнце, щебетали воробьи, и тихо, медленно умиротворялась после ночной тяжкой думы Володькина душа. Опахнуло терпким запахом сырой травы и дымком костра. Присел он у кустов малины, загляделся на березу, что ночью казалась тоскливой, а теперь — прямо молодая цветистая невеста, хорохорилась на солнце, дышала его лучами, тихонько шелестя блекнущей листвой. Прилетел на колени Володьки опавший ее листок, первая осенняя бабочка…

Невдалеке стучали в беседке доминошники, там же подставлял лицо черному солнышку щурящийся Клестов. Одеты все были в многоцветные линялые пижамы, и забредшему сюда чужаку подумалось бы — обычная вольная больница.

Альбатрос, стоя у куста малины, медленно ощупывал ветви, осторожно, чтобы не уколоться, собирал спелые малинки. Наткнувшись пальцами на ягоду, нежно отрывал ее и клал в рот, не спеша наслаждаясь ароматом и кисло-сладким привкусом. К нему неожиданно подошли вынырнувшие из-за угла больнички замполит и незнакомый майор, и Володька краем уха уловил фразу о доме престарелых. Затем они о чем-то поговорили с Клестовым, тот махнул рукой и побрел вслед за ними. Когда же Лебедушкин перевел взгляд в сторону второго слепого… удивлению его не было границ: еще минуту назад сонный Иван Иванович с раскрасневшимся лицом отплясывал перед беседкой, вскидывая вверх руки, крутясь и улюлюкая. С ума сошел старик, подумалось Володьке, а тот отбил чечетку и заспешил к дверям палаты, сминая на ходу кусты. Вернувшийся скоро Клестов шатко пробрел в малинник и притих там, уставясь в одну точку.

Володька приковылял поближе к нему. Клестов, уколов палец, сосал его, а из мертвых закрытых глаз текли живые слезы. Он растирал их ладонью по небритым щекам. Не решаясь подойти ближе, Лебедушкин постоял невдалеке, собрал несколько ягод, а затем, осторожно ступая, приблизился. Клестов поднял залитое слезами лицо.

— На… ягоду, — Володька сунул в кулак слепому малину, — успокойся. Не отпустили, да?

Клестов кивнул, зашвыркал носом, выпрямился, бледный, строгий и печальный. Поднял веки пальцами, словно пытаясь увидеть солнце, и Лебедушкин испугался пустых мертвых глаз, похожих на переспелую вишню.

— Может, попозже отпустят? — кашлянул неловко Володька, ощущая свою дикую беспомощность в этот момент, разом всем своим здоровым и сильным организмом он стал будто резиновым, и руки не слушались.

— Мало сижу, говорят, через пару лет только…

— Да успокойся ты, два года пролетят — не заметишь… Это ж не двадцать пять…

А сам вдруг подумал: а мне-то еще пятерку отсиживать. Горько стало, нестерпимо, махнул рукой:

— Ладно… Не реви, не поможет, Клест… — Тот уже не слышал его, смотрел куда-то в стену, будто что-то решил плохое для себя…

С тяжким ощущением оставил его, а в палате первым делом напоролся на счастливое лицо Ивана Ивановича. Тот по походке признал Лебедушкина, подбежал, сияющий.

— Отпускают, сынок, — взял его за руку. — Освобождение дали, сактировали в дом престарелых. А оттуда уж я вырвусь, деньги есть… не дадут сопровождающего — сам в Одессу дерну, в больницу. Володька… — он не мог сдержать слез, — через неделю воля!

Володька дал старику облобызать себя, хотя не терпел и не привык к телячьим нежностям.

Хоть у кого-то радость в этом поганом мире…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Пришли они к Володьке уже впотьмах — темнело теперь рано, скорая на хмурь северная осень брала свое — вечера становились бессолнечными, быстрыми, холодными. Прозрачный, ясный воздух не грел, но бодрил — а хотелось теплоты и покоя…

Пришел Батя с Васькой, тихо сидевшим за пазухой. Посматривал тот на окружающий мир с нескрываемой грустью — все переживал случившуюся с ним беду. Характер его резко изменился, и не было уже того ершистого ворона, остался ветеран-инвалид.

БОЛЬНИЦА. ВОРОНЦОВ

Принесли мы Сынке пряников да курева из ларька. Удивился Сынка — что да откуда? — отоварка ведь прошла уже. Одолжил, говорю, в соседнем бараке. Смотрю, противится он, не берет харчи. Разозлился.

— Не твоя, — говорю, — забота, я тебе не мать — понукать меня…

Он притих, есть стал. Я главное сказал:

— Попрощайся с Васькой, отдаю его… — вытащил наконец я страдальца, Володька увидел лапу эту его железную, аж кусок у него изо рта выпал.

Васька будто застеснялся ноги своей инвалидской, клюнул меня за то, что допек я его.

— Как… отдаешь? — Сынка снова пряник уронил. Рассказал я про предложение майора. — Опять Мамочка этот? — Сынка не понял, что тот добра хотел.

— Молчи, — говорю, — прав он, или заберет да сбережет, или пристрелят здесь нашего ворона.

Смотрю, поверил, взял Ваську осторожно, лапу-костыль оглядел.

— Оба, — говорит, — мы теперь с тобой на костылях… — печально так говорит. — Ну, я-то оклемаюсь, а ты… — Слеза на глазах навернулась.

Подул ему на холку, в глаза, рассматривал, словно прощался…

— Вся зона практически уже про него знает, Сынка… — говорю я ему, — а прапора сейчас знаешь какие…

— А назад прилетит?

Приятно было это слышать, даже чуть улыбнулся, незаметно для Сынки.

— Думаю тоже об этом. Прошлый раз майору не дался в руки… Думал я, умная птица, а дура, не понимает, что пристрелить могут…

Тут Васька оглянулся на меня и так посмотрел, что у меня не было в этот миг сомнений, что он — понял. Отвернулся к Сынке, чуть каркнул, застыл у него на руках, обиженный. Ишь ты…

НЕБО. ВОРОН

Слушать это, согласитесь, милостивые государи, товарищи и господа, неприятно. При этих словах в мой адрес у меня было вполне естественное желание взмыть вверх и более не приземляться около этого экземпляра — Воронцова Ивана Максимовича…

Вообще, положение мое столь двусмысленно, что впору выть, как это делает с досады волк. Пожалуйста, могут и дураком обозвать, и усомниться даже в моих умственных способностях… А я должен за все это платить лишь верностью, кротостью нрава и послушанием… Так у кого судьба жестче, Иван Максимович?! У вас, все ж услышанного, или у меня, все деяния которого для людей будут сокрыты навсегда, и за них получу я в лучшем случае еще одну железную лапу… или свинцовую пулю…

БОЛЬНИЦА. ЛЕБЕДУШКИН

Смотрю, рана-то уже у ворона зажила, срастаться стало мясо с протезиком. И больно на это смотреть, и смешно видеть, как он, будто генерал игрушечный или пират какой, ковыляет — тук-тук по скамейке. Умора… и плакать хочется.

— Только вот при тебе и стал прыгать: все боялся. А сегодня первый день на полигон прилетел. Груз я ему не привязываю, слаб он еще. Да и решил вообще завязать с этим делом, пусть по-хорошему уйдет на волю… — Батя совсем грустный был, растерянный. — А сейчас патоку все жрет да молоко попивает. Вчера пару селедок сожрал, и хоть бы хны. Будет жить. Ладно, — совсем погрустнел, — прощайтесь, пойдем, майор ждет…

— Куда ж его? — спрашиваю, а сам последний раз прижал ворона, тот аж заурчал, как кот, в надежде, что хоть я не дам его в обиду, не отдам дурному погоннику Мамочке.

— Он завтра катит в область, вот и отвезет в лес. За двести километров, быстро проговорил Батя, сгреб Ваську, отнял буквально у меня его. — Все, Сынка, выздоравливай, а мы попехаем.

Нес он инвалида, а тот озирался по сторонам, ничего не понимая, дурилка. Я заметил: Батя потух, не брит, одет как-то неряшливо, хотя всегда очень привередливо относился он к своему внешнему виду. Глаза усталые, скулы сведены… Ох, Батя, Батя…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Тянулось больничное время для Лебедушкина медленно и сонно. Только вечерние притчи Ивана Ивановича о своих скитаньях по Руси, когда был зрячим, развевали ненадолго хандру.

Сначала было интересно наблюдать, как по три раза на дню ссорились-мирились из-за любого пустяка слепые. Иваныч в пух и прах разбивал в словесных перепалках тяжеловесного на язык, медлительного Клеста, и тот, насупясь, сдавался и замолкал — надолго, до утра. Удивляло и то странное обстоятельство, что самый противный контролер Зоны, Шакалов, каждый раз после возвращения с работы зэков заходил к слепым и оставлял каждому на кровати по нескольку пачек сигарет с фильтром. Изымал их Шакалов при обыске, и тем самым они становились как бы ничьи. В местном ларьке такой шик, как сигареты с фильтром, не продавался, значит, проносились они с воли. Почему столь щедрым был к ним черствый с виду прапорщик, выяснить так и не удалось: слепцы молчали как немые…

Уже неделя прошла после этапирования ворона лично Медведевым, и однажды после обеда, выйдя погулять в тихий час, не поверил Володька своим глазам: в окружении серых ворон на тополях сидел… их Васька. Отдельно от всех, на крайнем дереве.

Вороны строптиво каркали, разглядывая чужака, а тот на них ноль внимания. Володька хотел было крикнуть, но не успел — ворон, а это был, наверное, все же Васька, вспорхнул и полетел в сторону вышки, на запретку. Серое воронье проводило его недружелюбным карканьем… На следующий день Лебедушкин уговорил выписать его на амбулаторное лечение.

— Ты здесь хоть манку с маслом поел бы, — заметил врач Павел Антонович. Выписать всегда успеем.

— Спасибо, — пожал плечами Лебедушкин, — мне надо, серьезно… Спасибо. И так отъелся, — чуть стесняясь, заметил он. — Если не побрезгуете, на свадьбу позову, как освобожусь… вместе попляшем…

Врач оглядел его, вздохнул. Вообще он был странный человек, этот похожий на чеховских персонажей не только бородкой своею доктор. Сказывали, что у него были два сына, и погибли они в мирное время, и с тех пор он ужасно переменился и стал ко всем зэкам очень добр, за что имел частые неприятности в штабе.

— Хорошо, — улыбнулся он. — Все зажило у вас, можете жить, любить, ну, вообще… все.

Да что у него это — "все"? Вкалывай от зари до отбоя — вот и "все", вся наша забота…

— Жизнь большая, — заметил мягко врач Павел Антонович, — вам жить еще долго… В футбол играть, дачу строить… детей заводить. Вы только не делайте дурных поступков, Володя, — серьезно сказал он. — Вы не представляете, сколь прекрасна жизнь… и без денег, и без проказ дурных. Просто жизнь…

Володька слушал, открыв рот, с ним давно так не говорили…

Батю не видел после последнего его прихода: закрыли доступ в санчасть. Кто-то пронес анашу, и больные, обкурившись, решили собрать сахар для браги. Недоигравшую брагу и пыльцу конопли извлекли при обыске из-под половицы, прапорщик обратил внимание, что та чуть оторвана. Капитан Волков налетел как вихрь, более всех обвинил Казарина, который был в доле с соседями. Вообще, бурду не успели зэки и попробовать, и дальнейшее свое лечение вся компания продолжила в штрафном изоляторе.

Когда шмон и разборки утихли, Альбатрос резюмировал:

— Мамочку я знаю уж восьмой год. Волков, пройдоха, пургу метет, нагрубит, нашумит, но его можно вокруг пальца обвести. А вот Мамочка посложнее… Он только один раз может поверить, обманешь — труба…

— Так уж прямо и труба? — засомневался Володька.

Альбатрос кхекнул недовольно, не стал более спорить.

— Ладно, Володя, тебе с ним жить… мне уходить. Я тебе свое мнение сказал.

— Ну, не обижайся, деда, — взял его за руку Лебедушкин.

Слепой отошел от доброй Володькиной интонации, вообще отходчивый был человек, не злился понапрасну.

— Был вот у него случай, моих слов в подтверждение… — присел Иван Иваныч на кровать, принял свою обычную "баечную" позу. В палате сразу наступила тишина, даже храпевший Сойкин примолк во сне. — Проводил он раз политинформацию, это уж лет так пяток назад было… Ну и вот, зэк один у нас был, шебутной парень. Бекас кликуха, херсонский, вор был на загляденье, щипач. И вот этот Бекас просится у Мамочки в туалет — живот, мол, прихватило. Ну, тот — иди, а Бекас уже изготовил ключ от кабинета Мамочки. Вот пройдоха, улыбнулся Альбатрос. И все заулыбались сметливости незнакомого Бекаса. Открыл он, значит, кабинет Мамочки, быстренько облачился в его пальтухан с погонами, шапку, все честь по чести. И попылил к вахте — Мамочка вроде домой к жинке спешит! — засмеялся тут уже слепой в голос. И был смех подхвачен благодарными слушателями, особенно дурным Казариным, заржавшим во всю глотку. — Он рассчитал все точно: осень поздняя стояла, Зона пустая, все на политинформации, а на вахте как раз стояли новобранцы, салажня…

Альбатрос чуть прервался, будто оглядывая притихших своих слушателей, чуть повел головой, улыбнулся.

— …еще надо сказать, что Бекас был даже чуть похож на Мамочку и обычно подражал его голосу — пугал дневального. И движения его имитировал, такой был клоун, умора… Вот потому совершенно спокойно прошел он на вахту, и…

Все напряглись, открыв рты.

Альбатрос же сунул руку под подушку, поискал курево, кряхтя стал чиркать спичками, освещая собаку на пачке сигарет "Лайка", которые звали тут "Портрет тещи".

— Сволочь же ты, деда… — беззлобно, почти любовно произнес изнывающий от ожидания продолжения Казарин.

Альбатрос неспешно закурил, с удовольствием выпустил дым, прокашлялся и продолжил:

— Не понравилось что-то Мамочке в поведении Бекаса, знал он его дерзкую натуру. Вышел он вслед за ним на минуту из зала, позвонил дежурному лейтенанту — встреть, мол, у входа того, кто сейчас выходить с вахты будет… Тормознули…

Все разом выдохнули, закивали, заохали. Иван Иванович сидел довольный, знал, как действует этот рассказ на слушателей…

— Ну как в сказке прямо… — покачал головой недоверчиво Володька.

Иваныч на это лишь кашлянул и заметил спокойно:

— Ты еще не знаешь Мамочку. Он прост, да не так прост. О нем такие у нас небылицы рассказывали, я-то и сам не верил. Пока этот вот случай не произошел… Что думаешь, ордена человеку просто так дают?

Володька кивнул да стал неспешно собираться. Не хотелось и уходить, а надо было в Зону: как там Батя, сам не свой? Где ж Васька сейчас — на воле уж или как?

ЗОНА. БЫВШИЙ ЗЭК КУКУШКА

Балдею… думаю о жизни, скукота. Прямо рядом с проходной, под носом у этих козлов…

А что… так жил — позавидовать мне можно — на всем готовом всю жизнь, особо не перетруждался, тяжельше рукавиц ничего не поднимал.

Да, думаю, а дальше-то что делать, в сортире этом? Я ж не сказал, что укромину себе нашел в офицерском нужнике, есть такой чердачок — маленький, но мне хватило. Я туда предварительно слазил, давно я его заприметил. Ну и глазок просверлил, чтобы перспектива была на дом родной, а главное — харчей запас, так что мне здесь сидеть долго можно.

Долго-то долго, а далее что… не знаю…

Запах этот, тоже хорошего мало, хоть топор вешай. Ну и главное — сидишь-то сгорбившись, не шевелясь. Сплю все, что еще делать? Камера-одиночка.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Без прапорщика Шакалова в Зоне ничего не обходится. Вот и на этот раз бдительный службист, сидя по большой надобности в офицерском туалете, уловил запах табачного дыма, словно доплывший с чердака. Не терпевший курения Шакалов, по выходе после облегчения, внимательно оглядел туалет и увидел тонкую струю дымка с чердачка. Не поленясь приволочь лестницу, Шакалов влез на чердачок и обнаружил там сжавшегося от страха Кукушку.

— Что ж ты, сука старая, делаешь? — печально говорит ему Шакалов, замахнувшись. — Из-за тебя ж двое суток Зону через два часа строили! — И небольно ударил съежившегося под его взглядом старикана.

Разобиженный Шакалов ушел, а когда за Кукушкой пришли солдатики вытаскивать, он осмелел, стал дико ругаться, кричать, кусаться и брыкаться в ответ на их несмелые попытки вытянуть его, сгорбленного и провонявшего, из-под крыши.

Вяло отвечавшие на матюги солдатики махнули на него рукой, разрешили вылезти самому. Но это оказалось невозможно — старик застрял, отчего стал орать еще громче, почему-то виня в этом своих освободителей из деревянного плена. Спасителей он же должен был благодарить: при осмотре в санчасти врачи установили, что у немолодого этого человека начались процессы онемения и отекания, которые грозились вылиться в необратимые изменения внутренних органов и пролежни, после начала которых уже через пару деньков Кукушка разбудил бы всю Зону воплями о помощи…

Так вот, освободителям дурного деда пришлось ломать крышу, отрывать несколько досок, чтобы вытянуть ослабевшего и описавшегося старого дуралея. Следом за ним спустили вниз несколько буханок хлеба, пачку маргарина, сахар и бидон воды. Что бы он делал по окончании своих припасов, Кукушка объяснить внятно не смог, только плакал и матерился, прося оставить в Зоне. Из больнички оклемавшегося вольного человека Кукушку быстро сводили в баню под усиленной охраной и столь же быстро выставили за ворота Зоны, применив в последний раз силу на вахте.

Рассмотрев справку об освобождении и новый костюм, Кукушка чуть приободрился, а когда подошла машина, он, продолжая возмущаться и браниться, сел в нее без помощи дубинки.

В машине он рассказывал мрачным сопровождающим солдатикам-первогодкам, что раньше можно было свободно "засухариться" — отсидеть за другого. Он предлагал им обменять его на другого, молодого, ведь количество осужденных не изменится, а кто сидит, какая кому разница…

Выслушав все это, сержант-дембель замахнулся, чтобы стукнуть надоевшего старика, и хорошо, что в машину в это время заглянул Медведев, одетый в гражданку, — он сопровождал Кукушку. На руках у майора были сопроводительные бумаги на долгожданное определение в дом престарелых.

ЗОНА. ЛЕБЕДУШКИН

Ваську я обнаружил в бараке, под кроватью у Бати. Сидел он там в уголке с привязанным к железной лапе черным сверточком. Осторожно достал птицу, отвязал маленькую плиточку чая, погладил. Ладный уже ворон был и не так убит горем, каким я его в последний раз видел.

— Ишь ты, как помощнел, — говорю, — вот, ворон, вторично ты от майора сбежал. Тебя он уже во всесоюзный розыск скоро объявит, стервеца. А? погладил я ему хохолок. — Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел… Колобок ты мой летающий.

Все я никак успокоиться не могу, оглядываю его. А он спокоен, как фараон, мой восторг ребячий принимает, будто так и надо. Шельма. Подмигнул даже мне, говорит будто: я еще не то смогу, подожди…

Дождались мы Батю. Я рад до ушей, а он как-то холодно со мной поздоровался, оглядел мой костыль… Опять чем-то недоволен. За вечер так ни слова и не проронил. Сижу я в своем углу, думаю — ради чего ж я тогда выходил из больнички, обидно… ел бы там манку с маслом, чем на Батину рожу постную смотреть… Утром он приказал мне, чтобы после обеда ворона послал к нему, надо, мол, ему восемь рейсов сделать за день. Я удивился, но перечить не стал, ладно… Ну и начал я отгонять ворона от себя, все показываю ему пальцем на запретку. А у того как заклинило, не может никак сообразить, чего от него требуется, — каркает да сидит на месте.

НЕБО. ВОРОН

Задолбал потому что — так это, кажется, по-вашему называется? Восемь раз за день… Ну, да и это бы ладно, пролетел бы, первый раз, что ли? Дело-то в том, что я, уважаемый Лебедушкин, наперед знаю, чем окончатся мои грузовые полеты, знаю… уж позвольте иметь мне это знание. И кончатся они, должен вам заметить, очень печально для Бати, а уж для вашего покорного слуги могут вообще даже плачевно… Пока еще это можно предотвратить… А своими крыльями режиссировать смерть свою… увольте… Потому не сдвинусь я…

ЗОНА. ЛЕБЕДУШКИН

Я его прямо-таки выкинул в форточку, он зло каркнул и назад мостится. Ушел я внутрь, записку написал Бате, вернулся, к ноге привязал. Тут он обрадовался, попробовал бумажку на вес, подпрыгнув, крикнул радостно, взмахнул широкими своими смоляными крыльями, взмыл над колонией, дал круг, будто высматривая нет ли за ним слежки, и лег на курс к заводу… Вернулся минут через двадцать с привязанной Батей пачкой чая, недовольный. Я его погладил благодарно, а он отстранился, тяжело лететь, что ли, не пойму, злится. Угостил я его косточкой селедки да вновь отослал на завод…

На четвертой ходке, в тот момент, когда уже отвязывал чай, сверху упала на нас с ним какая-то тень. Я оглянулся, струхнув сразу… Так и есть — Мамочка стоит над нами, смотрит внимательно и брезгливо как-то. Я чай незаметненько в рукав — раз, и нет его. А он улыбается фокусу моему — знаю, мол.

— За этим из санчасти пораньше выписался? — спрашивает.

— Да нет… — бурчу. А сам чувствую, как уши покраснели, стыдно, блин…

— Ну, дай гляну, что у тебя в рукаве?

Ну что… вынимаю я пачку чая, ему протягиваю, а что делать? Тот ее внимательно разглядел, подбросил на ладони, кажется, вернуть даже хотел, но передумал, сунул в карман.

— Думаю, это в последний раз, Лебедушкин… В общем, увижу еще раз прикажу птицу пристрелить, а вас с Воронцовым обоих — в изолятор. Договорились? Водку-то еще в клюве вам не таскает? Или к костылю ему уже привязываете?

— Не донесет, — говорю.

— Ну да, — грустно так говорит. — А если донес бы, привязали. Вы полую ему лапку сделайте да наливайте… а что? Здоровые мужики, а издеваетесь над птицей… Лишь бы хайло свое залить…

Молчу. А что скажешь?

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Майор посмотрел на птицу, а она тем временем уже взлетала на ветку и оттуда пялилась на Мамочку, будто на лиса, что может сожрать или… заграбастать и посадить опять в черную сумку, а потом долго везти в дрожащем и дергающемся пространстве, где так противно воняет чужим, не природным духом, а затем, выдав за все эти мучения два куска колбасы, выкинуть где-нибудь в мокром гнилом лесу, подбросив на первую попавшуюся ветку… И не будет там никого — ни хозяина, ни Володьки, ни других лысых родных уже голов, ни шума привычного, ни мягкой подушки с постелью, по которым вольготно можно разгуливать. Ни теплоты человеческих рук. Будто предвидела это умная птица и потому, зло оглядев майора, каркнула во всю мощь своей глотки, негодующе: ка-аа-аарр!

ЗОНА. ЛЕБЕДУШКИН

Ушел Мамочка, а я сел на кровать и задумался — что ж делать? Батя ведь ждет! Кого теперь ослушаться — его или Мамочку? Вот задачка-то…

Сердце прямо где-то в горле стучало, но все тише и тише, пока не успокоилось, и тут я и решился — против Бати не пойду, факт. Послал ворона в пятый раз.

НЕБО. ВОРОН

Я же непонятливому майору пытался втолковать — забери меня! Останови то, что сейчас происходит! Завтра ты будешь, обдумывая сегодняшнее ЧП, что случится через час сорок две минуты, корить себя: почему не взял у него птицу сразу?! Не услышал меня майор, не услышал…

ЗОНА. ЛЕБЕДУШКИН

Сижу я, оказию поджидаю да нервничаю. Заковылял к выходу, а там нарвался на прапорщика Шакалова. Он сегодня явно не с той ноги встал, начал придираться: почему расстегнут, где головной убор и, вообще, почему я с ним не поздоровался… В общем, доставал меня по-всякому… И тут прямо под ноги мне спикировал с вышины Васька.

Кранты, братцы!.. Я тут делаю вид, что отгоняю птицу, на нее костылем замахнулся и мимо — в барак.

Ну а Васька-то не понял, обиделся, каркнул во всю глотку. Шакалов аж испугался, глазками своими маленькими на птицу смотрит, ничего не понимает. И тут заметил в ее лапах черный пакетик… Мгновенно, гад, сообразил, что ворон ручной, пригнулся, стал подкрадываться к стоящему на асфальте Ваське. И уже руку протянул, чтобы схватить, как курей привык воровать в своей деревне. Но Васька-то не курица…

НЕБО. ВОРОН

Ну, хоть на том спасибо…

ЗОНА. ЛЕБЕДУШКИН

Тут Васька так долбанул его клювом по руке, что прапор взвыл от боли. Как замахнется — ногой Ваську пнуть. А тот прямо запетушился при этом — грудь вперед, увернулся, и сапог со свистом рассек воздух над ним, а он, отпрыгнув, закаркал, будто призывая Шакалова к человеческой совести. Дурной же прапорщик попробовал еще несколько раз поймать или ударить ворона, матом всю округу оглашая. Васька же, поднявшийся к тому времени на крышу, спокойно покаркивал, будто поучая дурака в погонах, как себя вести в приличном обществе. Молодец!

— Шо це такэ! Чья птица? — орет благим матом рыжий. Платок к руке прижал, кровь идет, серьезно он его клюнул.

— Может, и ничья, — отвечаю.

— Я вам покажу — ничья! — кричит. — То котов развели, все тут они зассали, ворона теперь у них. Чья птица, кажу? — Меня за грудки хватает, скотина.

Я руку его отрываю спокойненько так и прямо в лицо ему говорю:

— Для забавы поймал кто-то. Ничья.

— Не сознаешься? — У него глаза совсем в щелки превратились. — Второй ноги хочешь лишиться, инвалидом хочешь у меня стать?! — орет.

— Да хрен ее знает чья! — тоже кричу. — Божья тварь! — Это я любимое выражение Бати сказал дураку в погонах.

А сам думаю: вот залетит эта божья тварь сейчас в форточку, чем тогда отопрешься. Но надо сказать, что на этот раз птица умной была, сидела в кроне дерева, покаркивая тихо — мол, можно уже?

Шакалов потопал еще сапогами да убрался. Ну а я к Ваське. Тот ждет меня. Я пачку чая отвязываю, а сам думаю — успеет-нет еще одну ходку сделать? Время-то уже к пяти подходит… Норма, задуманная нами, недовыполнена получается на две пачки. Одну к тому же майор изъял.

Послал я Ваську опять на завод, а у самого на душе тягостное предчувствие… не кончится добром вся сегодняшняя свистопляска… Уж Шакалов шум подымет, до майора дойдет, а тот поймет, что обманул его Володька, повторил ходку… Ну, куда ж деваться, со всех сторон капканы! Может, и не надо было Ваську пускать снова, отбрехался бы перед Батей, не убил же бы он…

Не возвратишь теперь, придется только надеяться, что все обойдется…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Потянулись тягостные минуты ожидания. Поскрипывая костылем, туда-сюда по проходу шатался Лебедушкин да все казнил и казнил себя за глупость: зачем послал? Пришел почему-то на ум разговор в санчасти о собаках, что кидаются на человека в черном… Ну, почему птица дурная не подумает, что остерегаться надо солдат да контролеров, в общем, всех, кто в зеленой форме?

НЕБО. ВОРОН

Ну, про "дуру" я уже устал, ладно… Должен заметить, товарищ Лебедушкин, что недостаток образования и природная недалекость не позволяют вам понять, что у птицы положительный рефлекс на зеленый цвет — это цвет природы, и выработать на него иной другой рефлекс невозможно, это против моих родовых данных. Я ж все-таки вам обыкновенная птица семейства вороньих, а не робот какой-нибудь. Я-то как раз нормальная птица с птичьими рефлексами, не то что некоторые… ну, это уже неинтересно…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Выкурил он одну сигарету, другую, а все нет Васьки. Тревога заполнила все его существо, предчувствие неминуемой беды нарастало… По времени уже начался съем с работы. Может быть, Васька прилетит туда, увидит, что нет там ни души, и повернет обратно?

Володька понимал, что пытается обмануть себя, найти-выискать малейшую возможность, как защитить Ваську от судьбы… В воздухе, как назло, висела странная для Зоны тишина. Ни дуновения, ни ветерка — застыло все…

ЗОНА. ПРАПОРЩИК ШАКАЛОВ

Стою перед запреткой, курю. Рука болит. Интересно, вороны бешеными бывают? Надо срочно в санчасть. Там Павлуха сидит, он все знает. А вот спиртику никогда не нальет, интельгентская рожа, жопится…

Смотрю — блин! — летит мой голубок! Сучий ворон, что клюнул-то меня! Так це ж с партией анаши, точно… Я аж чуть не подпрыгнул, солдатику указываю:

— Видишь! Спишь, блин…

Барсуков, капитан, тут подошел, я ему докладываю, так и так — птица-гонец с анашой. Поблагодарил он меня, молодец, говорит.

— Видите, говорю, вот она полетела уже без груза. А до того в шестом отряде, у Медведева, сидела. Теперь вновь на полигон. Продумали все, черти. Но будто здесь дураки сидят. Видите? Там они пакетик привяжут и снова сюда…

Барсуков все понял, звонит на полигон — подстрелите, говорит, если увидите, птицу ворона, она с грузом наркоты.

НЕБО. ВОРОН

Я уже картофельное поле пролетел, на душе погано, аж не хочу думать про то, что предстоит… Может, мне конец сегодня будет, вот что… Обидно…

По дороге присел на березу, с сородичами попрощаться. А их, как назло, никого нет. Посидел да в путь тронулся. В последний? Не знаю… На все воля Божья…

ВОЛЯ. ВОРОНЦОВ

Помылся я в бане, до съема еще минут двадцать. Нет Васьки и нет… Днем уже одна задержка была, теперь вот получается еще одна. Чего там Сынка, совсем нюх потерял после больнички? В общем, мы с Гоги чай припрятали здесь на всякий случай, до лучшей поры. Работал я сегодня как вол, с плохого настроения всегда на работу тянет, весь выкладываешься. После смерти Чуваша работать стали по-другому — стропили осторожно, приподнимали теперь сваю и, только убедившись, что монтажка выдержит, давали команду. Стропить теперь пришлось самому звеньевому Галкину, он с трудом подавал команды, заикастый ведь, получается-то у него: "В-в-в-ира!" Смехота…

Из-за всего этого на неделе девятый полигон стал опережать наш, восьмой. А это значит — чирики мои полетели в трубу, оплата ведь общая. Привычка делать дело заставляет за двоих работать, потому не надо было принуждать их Дупелиса, Кочеткова, Бакланова, сами видели, как я пашу, и все подтягивались.

Ударный, блин, труд пошел у нас на хозяина…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Грузин Гоги Гагарадзе смог все же получить к своему дню рождения посылочку, на чужое имя, все продумал. Хотя особо она разгуляться не позволяла, но ничего. Нашпигованное сало, к примеру, многим по душе пришлось… Достал он и два кило конфет, перекупил у двух сладкоежек из соседнего барака. Расконвоированные в знак доброго к нему отношения приперли даже шоколад и кофе. Живем! Выпивкой он занимался сам, самозабвенно, и потому все получалось — невиданная в Зоне водяра "Экстра" появилась за два дня до славного события, и теперь фуфырь охлаждался в ручье за каморкой. Появилась на столе и редкая услада — охотничья колбаска, четыре калача. Все было приобретено Гоги на свои кровные и с огромным процентом, но что поделаешь день рождения…

Гагарадзе в Зоне держался особняком, друзей не имел, разве что иногда с Воронцовым угощали они друг друга чифирем. Грузин почему-то предпочитал одиночество даже в самые трудные минуты. Когда же совсем припирало, находил отдых в компаниях "хозяйственников" — осужденных за госхищения. Теперь же, в свой праздник, он пригласил посидеть только Батю…

Грузин ловко откупорил бутылку, и хорошая дорогая водка лениво забулькала в две зеленые кружки, заполнив каморку щекочущим ноздри терпко-горьким запахом.

— Ну, за скорое освобождение! — гаркнул Гоги традиционный в Зоне тост и разом опрокинул в себя кружку. Лицо передернулось, он шумно выдохнул, занюхал кусочком калача и благостно закряхтел.

Воронцов поднял кружку, на мгновение задумался, будто в мыслях произносил молитву — за Володьку, Ваську, за себя, наконец… Понюхал содержимое и стал пить — не спеша, глоток за глотком. Опустошил емкость, посопел удовлетворенно, взял калач, степенно принялся его есть, отломил и маленький кусочек колбасы. Но время торопило банкет, и закуска стала исчезать со стола быстро, и вскоре в руках у Воронцова остался лишь кусочек колбасы для Васьки.

— Еще один пузырь в заначкэ есть! — подмигнул Гоги. — Через три дня плэснем под жабры, хорошо? Тогда мне сорок четыре и стукнет. Молодость тю-тю, прошла. А я вот за решеткой… Эх, Батя, освободишься, приезжай в Западную Грузию, жить у мэня будешь. Работу тебе найду — ни один милиционер нэ подойдет!

Батя ухмыльнулся, но вообще не любил он этих разговоров — приезжай, все будет…

— Ты лучше скажи, — перебил грузина, — машинным маслом запивать?

— Нэ надо! — великодушно разрешил Гагарадзе. — Сегодня как раз солдат-грузин стоит на обыске. Нэ сдаст.

Что ж, доверился опасливый Квазимода на сей раз Гоги, не стал пить машинное масло, что отбивает водочный запах. Оно, очищенное, обычно пилось не только Воронцовым, всеми — масло окутывало желудок плотным слоем, отчего пары алкоголя не улетучивались. Не было, естественно, и запаха. И ни одна трубка не могла определить веселого пьяного человека… Успели до звонка выкурить по сигарете и пошли на построение, куда уже стянулись зэки со всего полигона.

Привычно построились три бригады, привычно открылся шлагбаум. Из будки вышел начальник конвоя и почему-то стал озираться над собой, будто ища что-то в небе. Батя это отметил, но значения не придал… Пришла после водки странная расслабуха, что-то приятное растеклось по телу, и душа стала оттаивать. Как мало человеку надо…

Привычно размеренный шаг, привычно опущенная голова… все это убаюкивало, уносило в приятные мысли — о другом мире…

Был ли он?

МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ. ИВАН ВОРОНЦОВ,

ЕЩЕ НЕ КВАЗ

Был. А была ли и у меня любовь? А как же, что ж, порченый я какой или каменный; нет, все у меня в жизни было, как у людей. Только вот одно хреново было… Было и сплыло… Звали Татьяной, была одинокой, да и как ей одинокой-то не быть — косенькая. Прямо как я, Квазимода. В общем, два сапога пара.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Будто посмеялась надменная, любящая красивых и богатых Судьба над этой парой убогих. Но это она, Судьба, так их обозначила. Батя же с Татьяной так о себе не думали и свой медовый месяц, точнее, две недели провели в ощущении, что это и есть их счастье.

До обеда валялись, потом, к вечеру уже, принарядившись, шли в кино, на предпоследний сеанс. Народу было много, и Батя, всегда в общественных местах чувствовавший себя повязанным, ходил на ватных ногах, говорил чужим, металлическим голосом и все хотел спрятаться, хоть в туалете, от десятков глядящих на него любопытных глаз. Так и делал, что вызывало мягкую улыбку у Татьяны, он краснел, злился на себя, а она все улыбалась своей милой улыбкой и манила-манила Батю в новую, неведомую ему пока жизнь, где всегда было тепло и спокойно.

Чувство это захлестывало его целиком, до краев напряженного тогда естества, ждавшего от жизни подвоха. Женщина эта была прекрасна в те дни, нет слов. Ночь скрывала косинку ее карих глаз, а сумрак не вычерчивал крупное родимое пятно на виске, голос же был тихий и молодой. Днем она улыбалась, и простое бабье счастье, пришедшее с этим немногословным, сильным мужиком, раскрашивало ее всю: фигура, лицо, глаза, даже волосы стали иными, как у актрисы немого кино, — завитые.

Под утро голенькая Татьяна, его Шахерезада, рассказывала сказки.

— Жили-были два косых-прекосых человека — Адам и Ева. Они были незнакомы, так как судьба разбросала их по раю. Она была косая по ошибке Бога — он не знал, какими люди должны быть. Вот пожила она и попросила сделать ей мужика. Бог внял ее мольбам и сделал ей мужика, тоже косого, свою ошибку будто этим искупая. И вот Бог свел Адама и Еву, потому что она просила его дать ей муженька. Они стали дружить и родили детей, тоже косых и красивых. Дети были чистые, как Ева, и сильные, как Адам. Вот такая получилась косая счастливая семья. Вот и сказочке конец… — Она засмеялась тихонько, боясь вспугнуть творившееся вокруг нее ее счастье с Адамом. Потому и смех оборвала резко, будто осеклась. Закачалась, словно оплакивая себя и его, задышала часто и прерывисто.

Не всякая женщина конец счастью чувствует, а только та, которая счастье это долго, со слезами ждала, вымолила себе его. Потому конец его загодя бередит ее, дабы от горя не зашлась насмерть, готовит душа тело немощное к боли…

— Так я ж не косой, — что и мог сказать на это Батя. — Один глаз просто выше, другой — ниже.

— Так я ж тоже сказку рассказывала. Сама придумывала…

МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ. ИВАН ВОРОНЦОВ

Сладко те ночи вспоминать, но и больно. Понимал, что хочет она замуж за меня выйти. И что с этого всего, каков итог? Я уже опять в розыске, две недели как сбежал. Позади жизнь шальная, впереди — вольная, скрадками да новым сроком. Ее-то, чистую душу, за что в мою парашу окунать? Сел на дно у нее… Две недели терпел, зубами скрежетал, мучился: бежать или нет; записку оставил: "Дорогая Татьяна! Прости, любимая, навсегда, но остаться не могу. Прощай".

Что подумала тогда, как убивалась — лучше не вспоминать… Так ведь и не узнала, почему этот Квазимода поганый ушел, поматросить и бросить приходил? А может, забыла…

МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ. ТАТЬЯНА

Ничего я не забыла, Вань. Простить — простила. Видела я тебя насквозь, кто ты есть, волк поджарый. Я сколько о мужике своем думала, всяких в мыслях перебирала, и о таких тоже думала — в нашем поселке болтались они. Я девчонка была, боялась страшно — обритые, в фуфайках. Освобождались, там Зона была. Но только один из них присел раз к нам, девчонкам, мы во дворе играли, и конфетами угостил. Погладил одну, она боялась, а я нет — видела, сколько добра в его глазах. Эти глаза я запомнила и потом на них наткнулась — твои. А что ушел — жалею. Вот… сколько вспоминаю, жалею. Какие же вы, мужики, слабые, ей-богу. Почему ж вы думаете, что бабе трудно с таким жизнь его залихватскую выдюжить? Да любил бы только, жалел, все баба вынесет… А уж мне, если раз в жизни счастье такое пришло, как же я от себя бы отпустила-то его? Нет, конечно. Проплакалась бы, поругала тебя, черта лысого, и пришла б с передачкой — а что делать?

А тут проплакалась, а идти некуда. Обидно, Иван Воронцов, или кто ты там, что веточку — женушку свою единственную ты сам и сломал; не будет у тебя больше жены, потому что я твоя жена и была, ты только на бегу этого и не заметил.

А тебе и была Богом я дадена, косая твоя Ева, а ты мой единственный Адам. Был мой, и чей бы ты теперь ни был, все будет утеряно потом, ничего не унесешь в будущее.

Так вот, Ваня. По-прежнему люблю, так как верна Богову завету.

НЕБО. ВОРОН

Шли зэки, как обычно, с работы в ненавистный мир, что уже светил огнями, не теплыми и домашними, но сизо-мертвыми. И для кого это было домом, значит, помертвела душа его и не к покою она просится, а к погибели. Потому и творит злыдень-тело согласно прихотям своим непотребные дела: насилует себе подобных, режет, бьет, грабит, унижает силой своей и просит ненасытно — пищи, утех, водки. А душа уснувшая не может ни слезинки проронить, ни крикнуть — заперта, унижена. Кем? Человеком самим, что ее носит в себе, захолонувшую от его, человеческой, мерзости…

Я спускался с неба навстречу этим одетым в черное людям, спешил. Душу хозяина моего надобно было спасать каждый день, тогда я оправдаю свое пребывание внизу, среди тех, кого поглотила Зона. И вдруг я увидел с высоты…

Шла согбенная колонна, у каждого на плечах был огромный и тяжкий крест… Они шевелились… Сотни крестов, тысячи, миллионы по всей Руси Великой…

Я видел с высоты их страждущие души… Они бились в силках грубой плоти, они стенали плачем… Я знал, что все они — и зэки, и конвойные — несли свой крест не только за свои грехи и своих детей, но и за грехи предков своих: отцов, дедов, прадедов, прапрадедов и пращуров — за все семь колен своего рода… Ничто и никто не прощается без великого покаяния и искупления вины… Смерти невинных, кровосмешение, разбой, воровство, насилие, зло и похоть людские востребуются в их потомках жестокой расплатой. Страшный суд искупления грехов вершится уже на земле в страданиях и жути Зоны… И каждому идущему отмерен свой Срок и свой конец. Если душа очистится в исповеди, в покаянии за весь свой род, Бог простит. Но на это должен решиться сам человек… Если откачнется в гордыне ко Злу — сгинет в преисподней у беса… Храни вас Бог от такого конца. Я все сказал. Ворон…

ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

Ворон появился над колонной внезапно, как вражеский самолет, которого не ждали.

Кар-рр!

Воронцов, резко вскинув голову, увидел пикирующего к нему Ваську, и ворон видел его — они встретились глазами. Ударом крыла взбалмошная птица чуть не сбила с головы Квазимоды зэковскую шапку, но ловко умостилась на широком плече, озиралась на идущих подле них, поводя пытливым глазом. Иван снял ворона с плеча, погладил, и тот успокоился, благодарно гукнув в ответ.

— Надо же, тютелька в тютельку на тебя спикировал! — уважительно покачал головой сосед по строю.

— Да он что почтовый… — бросил кто-то за спиной.

Сразу как-то потеплело в молчаливой, занятой своими скорбными мыслями колонне — живая вольная тварь явилась. Этакий тихий восторг прошелся по людям, и кто-то заулыбался, кто-то подтянулся — можно еще жить…

Про это думал и Квазимода. Он смотрел в глаза птице, и казалось, крылатый приятель тоже смотрит на него жалостливо, понимая его, Батю, и постигает цену неволи, в которую он попал. Ворон уже давно перестал удивляться, почему хозяин все время находится среди этих сумрачных людей и что ни хозяину, ни ему, ворону, из единого с ними строя не выйти, не свернуть в сторону, не остановиться. Идти и идти, только рядом, только в ногу. Кивнул еле заметно ворон, подтверждая — все понимаю. Батя, будем топать, я с тобой до конца…

Лейтенант из службы конвоя, что шел сзади, увидел черное воронье крыло, махнувшее неосторожно над головами, радостно кхекнул и толкнул бредущего рядом солдата, показал на черную точку в середине колонны, негромко приказал:

— Вон ворона-то… Как взлетит, потуши ее, короткой…

— Ясно, товарищ лейтенант… — равнодушно кивнул солдатик, вскинул повыше дуло автомата, изготовился стрелять…

МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ. ВОРОН

Меня?!

Мой мир за столько лет жизни вместил тысячи судеб тебе подобных, и каждому я пытался дать хоть каплю спасения в этом безнадежном мире. Но это знал я, мудрый, рисующий Картину Жизни мазками самых великих своих современников на Земле. Я первым услышал чистую ноту Малера и откровение мальчика по имени Вольфганг Амадей, я смотрел на печального чернокудрого русского поэта и вместе с ним повторял то, что привносил Вседержитель в его раздираемое бурями всего мира сознание. Мне дано слышать и видеть, и никому не дано лишать меня этого, ибо без меня мир станет беднее. Я послан Светом и встречен Тьмой…

Мне жаль тебя, человек с автоматом; только потом, на небе, ты поймешь, что и без тебя этот подлунный мир станет беднее, ибо и ты частица его, а не предмет в составе своей квартиры, города, Зоны. Ты велик, неразумный отрок, потому что тебе даровано прийти на эту землю, чтобы вместе с нами — со мной, хозяином моим, балбесом Лебедушкиным, вот этой собакой Кучумом и близким к постижению мира зэком Достоевским — пройти путь, отчасти предначертанный и творимый всеми нами сейчас, в отпущенный срок. Каким мы сделаем мир, таким останется он вашим детям и внукам и потомкам Кучума.

Но он достанется и твоим потомкам, солдат Борис Хомяк, после ранней твоей смерти… Ведь кара Господня настигнет тебя и твоих детей… Если сейчас ты прострелишь мою плоть, тогда путь твой станет горше — ведь за все надо платить, даже за простую ворону; и даже за меня. Одумайся! Я посланник Света… а ты палач Тьмы… И вся твоя вина — что ты равнодушен… Бездумен и зол…

Вспомни об этом, Борис, когда твой сын родится в благости, а жить будет в муках, проклиная твой род, он будет весь тобой, в скорбях и грязи искупления.

То будет скорбь обо мне и этом миге, когда безумно прицелился в Небо…

Боже… Я слышу крики ветхих времен: "Распни его! Распни!"

ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

Колонна шла в размеренном темпе плотно сбитой массой, сто двадцать человек по четверо в ряд, под надзором шестерых конвоиров, а злющая, натасканная на людей овчарка Кучум рвется с поводка — удушить черную людскую змею.

Квазимода несет ворона с добрую сотню метров, и вот они приблизились к огромному вековому Дубу — любимому пристанищу ворона, он каркнул на прощание и мощно взмыл над колонной.

НЕБО. ВОРОН

Мне кажется иногда, что мои крылья могут застлать весь купол неба над этой красивой землей и охранить ее от зла, столь много сил в них, неведомых человеку, не умеющему летать, а значит, не могущему познать секреты этого мира. Человек, создавший там внизу вакханалию зла… что это? Больно…

ВОЛЯ. ДРЕВО

Сбросив одежды, я стоял в смирении и думах, как вдруг злые пули обожгли и впились в меня… И слезы мои истекают из ран… И вещий ворон трепыхается в крови и тянется клювом к роднику у моих корней. Этой живой водой он многих добрых людей спасал на Земле, пришел и его черед…

ЗЕМЛЯ — НЕБУ

Гибнет Твой вестник!

НЕБО — ЗЕМЛЕ

Илья Пророк идет к нему…

ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

Ворон словно ударился в невидимую стену, она отшвырнула его, полетели в разные стороны перья, крутанулся… еще силясь удержаться в воздухе, и нелепо рухнул вниз. Автоматная очередь, эхом отскочившая от леса, заставила зэков втянуть головы в плечи, опустить глаза. Смертный ветерок прошелестел мягкой волной над головами людей. И шлепнулся иссиня-черный комок с Небес.

Воронцов все видел, судорога сжала горло, перехватив дыхание, немо открытый рот беззвучно закричал. Длилось это секунды, и уже в следующий миг его бросило страшной энергией к упавшему ворону.

Оцепенение Квазимоды так же поразило всю колонну. Его же безрассудный рывок из строя грозно колыхнул ее в разные стороны, и она содрогнулась, вскрикнула разом: "Ваську… Ваську убили!" И напряглась, словно змея перед броском…

Воронцов бежал вдоль нее к черному пятну на поле, и было оно так далеко. Орут что-то прапорщики и солдаты, он не слышит. Кто-то ловко подставляет Бате ногу, и яростный Квазимода распластался на трассе, а когда хотел вскочить, свои же зэки, спасая его, умело заломили руки, вбили лицом в землю.

Он рычит зверем, роет ногами поле, но держат крепко да наседают еще, зная силищу Бати. Он сдался, ослепленный бешенством, и затих.

Лейтенант вовремя замечает, что зэки сами скрутили Воронцова, и потому отбил вверх ствол автомата у солдата, готового от страха полоснуть по вздыбленной середине колонны.

Батя ничего не слышит, хрипит и грызет землю… И страшно его лицо…

ВОЛЯ. СОЛДАТ ХОМЯК

Ну, конечно, я один виноват! Я, между прочим, нахожусь при исполнении служебных обязанностей, и никто меня от них не освобождал. До дембеля 67 дней, и все сопли про ворон мне, честно говоря, по фигу, потому что главное спокойно, тихо отслужить и уехать домой и забыть долбаную Зону, зэков этих и все их проделки. Так вот, можно было повременить и пристрелить эту ворону при более удобном случае… Но кто, слушайте, застрахован от ошибок?! То-то. Я получил приказ от лейтенанта Куницына, и колупайте мозги ему, а не мне. Мне до дембеля 67 дней. А вот нам недавно на инструктаже случай рассказали, как колонна рассыпалась и зэчье напало на конвой, сколько ребят положили. Что, этого ждать? А им, между прочим, любой повод нужен… Вот этот, со шрамом, он же побежал на конвой, это факт. Это бы подтолкнуло и других рассыпаться, и тогда что? А то, что пришлось бы стрелять по выбежавшим, а потом и по всей колонне, она же в неуправляемую массу превращается, когда побег. Вот что, друзья, происходит из-за какой-нибудь вороны. Потому стрелять надо беспощадно, во избежание инцидентов. Я, между прочим, старший сержант, и на мне, хоть и 67 дней осталось, по-прежнему висит ответственность за все, что здесь происходит, и за первогодков, которых они заточками враз зарежут, если что случится. Это же надо понимать, а не стонать тут — ворона, ворона… Ну и ворона, мало ли их. Гуманисты…

ВОЛЯ. ВОРОНЦОВ

Я жру песок, он скрипит на зубах, и хочется завыть. Но только рычу от бессилия. Выгляжу, наверное, страшно — с пеной на губах, с кровавым своим рубцом. Ничего, пусть любуются, до чего ж человека своим жестокосердием довели… Что-то блеют…

— Кваз, в натуре, ты че делаешь-то?! — кричит кто-то в ухо, затягивая мою руку все выше к голове. — Жить надоело — беги. Ну так в одиночку же, не из колонны!

— Всех пострэляют, Батя, за твою дурь… — орет Гоги примирительно, без злости, но — осуждающе.

Тут стыдно, конечно, стало, е-мое, самого порешат сейчас и рядом всех… Вот как, Васька… Жалко тебя, но ведь людей тоже, убийство их — это слишком. А я-то, не сдержался… Сколько себя кляну — держись, держись, ничего не помогло…

Сажают всех. Лейтенантик кобуру солдатику незаметно отдает (чтобы не отняли оружие) — мне снизу хорошо видно — и в строй, ко мне. Браслеты мне нацепляет. Приехали…

Меня поднимают, ведут в последнюю шеренгу, я топаю машинально, а там опять перестаю слышать — вспомнив о Ваське. Трогаемся… Лай собачий я только слышу, потом вижу позади себя солдата, едва удерживающего овчарку. Она хрипло лает, оглядывается на картофельное поле.

ВОЛЯ. ОВЧАРКА КУЧУМ

Там, в поле, лежит эта мерзкая птица. В мою службу это не входит, но я бы с удовольствием разодрал все это племя, просто так — чтоб не каркали… Мне поручено охранять моих хозяев от плохих людей, и я это выполняю на совесть. Дадут приказ — призвать к порядку ворон, я лично с удовольствием разберусь с ними. Эти сволочи всегда норовят собак подразнить — вы, мол, бегаете, а мы летаем. Превосходство свое показать. Зря я не летаю, у меня бы тихо на небе стало, никто бы не каркнул… А эту черную правильно пристрелили, я ее давно приметил, надменная птица, своенравная. Летала над плохими людьми, как у себя дома, а это не положено по Уставу. Жаль только, не дали мне ее потрепать, вдруг она там еще живая? Я и нервничал, все бежал и оглядывался, чуял я ее, и казалось, трепыхается она там.

Ну и что? — моя правда: скачет эта ворона у дуба. Вот же живучая какая, зараза… А может, другая? Да нет, та, точно, я ее помню. Я прямо извожусь, когда ее вижу. Хозяину показываю — вон она, стреляй. А он как слепой… глаза мертвые, лицо белое…

ВОЛЯ. ВОРОНЦОВ

Там, в ботве, лежит сейчас, умирая, дружок мой вороной. И можно еще поднять его, перевязать, дать напиться, выходить… и выживет ворон. Теперь нельзя — стреножили, повязали, суки. Я все оборачиваюсь, стараюсь запомнить где он слег, где родной братишка отходит. Найду потом и по-людски похороню…

А вот когда — неведомо, опять в наручниках. Плывет поле перед глазами, черное-пречерное… Тьма наваливается, тьма кромешная.

И не за что глазу зацепиться… Нет, что это? Какой-то бородатый старец в белых одеждах у дуба, поднимает ворона на руки… мерещится… откуда ему тут взяться…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

У шлагбаума Квазимоду выводят из строя, в сопровождении прапорщика отправляют на вахту, где его ждут — автоматную очередь услышали, и она подняла всех на ноги. Квазимода тяжело садится и снова перестает слышать дурацкую болтовню прапорщиков, крутившихся вокруг него.

— Вот кто вороний хозяин-то… Воронцов… и фамилия похожая… кенты, значит.

— Слышь, Шакалов, так он пьяный!

— Точно! Ты его понюхай!

Квазимода отворачивает лицо от харь, что-то горячо орущих ему, стараясь не думать ни о чем. Вздрогнул, когда склонилось доброе лицо пожилой женщины.

Он очумело оглядывает ее, чужую среди этой мерзкой компании, седенькую, в смешном белом колпаке, преображавшем ее в сказочную добрую волшебницу. Ее морщинистые руки, покрытые старческими желтыми пятнами, подносят к его лицу небольшую стеклянную трубку.

— Дунь, сынок…

Он обреченно дует. Волшебница близоруко оглядывает трубку, улыбается чему-то своему. Мелкие кристаллики на дне трубки синеют, и темнеет в глазах Квазимоды…

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Так кончилась эпопея со взбалмошным стариком, и вчера я сдал его настороженной директрисе дома престарелых, которая сразу затребовала письменную гарантию с печатью, что новый поселенец не будет воровать. Старик обиделся, а я вызвал самоуверенную злую начальницу в другую комнату, пристыдил; взрослая уже женщина, а в голове мякина. Еле успокоилась, хотела с меня хоть какую бумагу взять, но я быст-ро пресек все эти попытки.

Прошел с Кукушкой в палату, где его поместили с двумя дедками, попрощался, посоветовал не дурить и обещал заехать.

Что-то изменилось на Небе и на Земле… Небо стало очень синее, без полутонов, а темнеющий, уже осыпавшийся лес оттенял его, придавая почти библейскую простоту. Скорбь мировая нависла и тишина… Что там, на небе? думалось мне. Когда же туда призовут? Уже скоро…

А столько дел на земле, почему срок мой не отодвинут, чтобы их завершить, ведь это же во благо и на добро… в Библии написано… Так домой и ехал, небом сопровождаемый. Близким показалось, к чему бы это?

Решил, не переодеваясь, зайти в Зону. Ну а там…

Вхожу в дежурку, сам не веря, что мне по дороге сказали — пьяный Воронцов, драка, попытка побега — чего только не услышал, впору за пистолет хвататься и бежать по Зоне, заполошничать…

Выслушал рапорт лейтенанта, поблагодарил его за проявленную бдительность и сдержанность: благо обошлось без жертв. Смотрю на Воронцова, а он на меня нет. Ну, это и понятно. Что там ни говори, какие оправдания ни ищи — главное, чего не замыть, не стереть — пьян… Уже ему воду приготовили с марганцовкой промывать. Тут он поднял наконец голову, произнес с угрозой:

— Промывать не дам…

— А тебя никто и спрашивать не станет. Не да-ам… — передразнил его прапорщик Шакалов. — Я же говорил вам сразу — пьян он. Пьяный зэк — ходячее преступление! — авторитетно сказал. — Правда, товарищ майор? — Это он мне.

Ликует, и его понять можно. Обделался Медведев со всей своей хваленой педагогикой, защищал этого человека, а вот оказалось, что Шакалов его сразу раскусил и сейчас тоже вычислил. Эх, Воронцов, Воронцов, какой же ты дурак. Ты не только себя подвел, подлец…

— Из-за тебя же все могли погибнуть! Хоть это до тебя доходит? — кричал на него капитан Барсуков. — А если бы они очередью дали по колонне? Кто бы отвечал? Мы опять? Нажрался, и море по колено!

Воронцов окаменел. Мне стало страшно: что он сейчас может выкинуть, эти козлы еще не знают… Я побежал в кабинет, набрал номер зама по режиму Овчарова. Объясняю — под мою ответственность разреши не делать промывок этих, осужденный в таком состоянии… в общем, все здесь может произойти.

— Что произойти? — Овчаров не понимает. — Чего ты, Иваныч? Связать его, и все. Что значит — произойти? Ничего у нас не может произойти, если на них наручники вовремя надевать.

— Есть на нем наручники. Да водка там, — говорю, — чего там промывать?

— Ты что, пил с ним… водка? — спрашивает подозрительно.

— Ты спятил? — опешил я.

— Ну а чего защищаешь его?

— Да не защищаю! — взорвался тут я. — Просто какого хрена промывать ясно, водка да водка, если бы дрянь какая была, тогда понятно…

— Понял, — перебивает, — ты лучше налей ему и похмели, — бросил трубку.

Вышел я в дежурку. Объяснил, что промывать не надо, если там водка.

— Дыхни, ты! — толкнул Воронцова Шакалов. Тот дыхнул.

— Водка вроде, — кивнул прапорщик неуверенно. — Ну, с кем пил, рожа?

Ничего не дрогнуло в лице Воронцова, и все присутствующие по достоинству оценили глупость вопроса прапорщика — никто из зэков на такой вопрос обычно не отвечает.

Я решил прекратить быстрее эту дуристику, неприятный мне балаган. Пользуясь правом старшего по званию, приказал:

— Все, отведите в изолятор. Посадите там в одиночку. Быстро протрезвится…

— Я не пьян… — неожиданно трезвым и бесконечно грустным голосом вдруг сказал Квазимода.

Я не стал перечить, устало махнул рукой:

— Уведите!..

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Ну, что за жизнь!.. Встал я, отстегнули наконец браслеты, пошел за прапором, а на Медведева боюсь глаза поднять. Ведь точно… получается, покрывал он меня и сейчас вот отбрехал, а у меня тут ЧП. И не пьяный же, так, малость… и тут выстрел этот… и Ваську убили… Боже, пошли мне смерть уже, все… все… все…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Мимо нарядной его проводили и там уже переодевали и обыскивали Гоги, Сынку, других, кого поймали с запахом и кого подозревали… Машина наказания заработала, закрутилась… пошли матюги, тычки дубинками… угрозы… смертная тоска сажаемых в изолятор…

Где-то остывал Васькин трупик с нелепо вытянутой блестящей лапой, на которую присел серый ворон, внимательно оглядывая павшего собрата и не понимая, почему в него вбит железный штырь…

ИЗОЛЯТОР. ВОРОНЦОВ

Стукнула по мозгам железная дверь, ключ поскребся, меня закрывая, и оглушила тишина. Как же давно я не был в изоляторе, месяца два, наверное…

Сел на всегдашний здесь маленький бетонный стульчик, который отбивает все желание сидеть на нем уже через пару часов. Голова нашла место — уперлась в деревянные нары. Она гудела, не от водки, какая уж в ней теперь водка… Дикая усталость сковала тело, и мысль о смерти стала реальной и спокойной…

Только передохнуть чуть-чуть, собраться с мыслями, с собой попрощаться…

ИЗОЛЯТОР. ТАРАКАН (блатной)

Вот еще один хавальщик привалил. И мне от пайки крошки обломятся.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Что ж, Воронцова необходимо было наказать, и наказать строжайше. Это-то было понятно Медведеву. Как было и понятно, что именно сейчас Квазимоду надо было защитить от слишком жестоких, хотя и справедливых нападок.

Вот и Лебедушкин его подвел, сосунок. Обманут опять ими блаженный майор. Но Василий Иванович сдерживал себя, пытаясь погасить мелочную месть. Он знал, в этом его главная сила, что выделяют его среди офицеров заключенные. И оттого проникаются чаще к нему уважением, чем думают, как бы и этого погонника обмануть…

Понимал он, что для этого странного нелюдимого Квазимоды птица была всем настоящим, будущим, надеждой и единственным верным другом, заменила сейчас человеку и семью, и родственников. А вот Лебедушкин… Лебедушкин… Следует наказать, и если б не больная нога, посадил бы майор в ШИЗО Володьку в тот же день. Ладно, ларьком накажу, решил Медведев. А вот со страшным его наставником что ж делать?

Медведев испытывал сейчас к нему естественное чувство жалости, если мог вызывать жалость этот огромный, сильный человек. Всколыхнулась она помимо его воли…

ИЗОЛЯТОР. КВАЗИМОДА

Что ж за напасть… и зачем я родился на этот свет… Неужели, если есть Бог на свете, он все это спокойно видит? Тогда пусть знает, что не по силам мне нести этот крест… сердце устало… взорваться бы ему сейчас да кровью уставшей залить все нутро… и умереть… Все опостылело… Да не разрывается оно… гонит по чужому телу кровь… дух не остывает, живет… сознание работает, тупо ворочается… проклятие этому миру, что меня не отпускает…

НЕБО. ВОРОН

Казалось моему хозяину, что единственное живое, маленькое и дорогое существо погибло, и жизнь в этом лучшем из миров его перестала интересовать. Мне, конечно, льстит, что ради меня готовы на такие жертвы. Но гибель одного из существ, что живет рядом с вами, не причина для вашей гибели, поверьте. Жизнь гораздо больше смерти любого из нас. И ощущение пустоты после ухода одного из… это всего лишь обманчивое ощущение — оно пройдет, поверьте, и я сейчас попробую дать весточку моему хозяину, дабы вернуть ему силы… Это последнее испытание ему, чтобы глубоко задумался и сделал решительный шаг… к Свету… или к Тьме…

Я сделал все, я подготовил Путь ваш… Я бессмертен! Я Совесть ваша! И когда созреете для очищения и решитесь на прилюдную исповедь самых поганых своих грехов… Услышьте взмах моих крыльев и прощение свыше…

ИЗОЛЯТОР. ВОРОНЦОВ

Боже… я явственно почувствовал легкое щекотание его перьев…

Васькино… да, его… и ласковый, только он так умеет, удар о шею… Он здесь, мой друган, он ласкает меня из того мира… Я хочу к тебе, Васька! Хочу к тебе!

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Большой человек с горящими глазами приподнялся, дико оглядел свое убогое пристанище и стал тихонько отступать спиной к стене, опуская голову и прилаживаясь — как бы ударить ею, своей огромной и уродливой головой в стену. Чтобы разнести в клочья-осколки то, что давно пугает людей и немило им… Он ощутил спиной холодную стену, напрягся…

Теперь главное не смазать, вложить в страшный, смертельный удар всю силу своей шеи, грудных мышц… попасть самым темечком, чтобы брызнуло и брызнули искры… и все…

НЕБО. ВОРОН

Иван Воронцов! Иван… Остановись! Самоубийство — короткий путь в подземные войска к бесам… Это трусость! Таких даже на кладбищах не хоронили на Руси. Уймись и подумай о душе… к ней уже тянутся лапы звериные. Спасение — в борьбе за нее! Сломай гордыню, твой путь иной… Услышь молитву матери… В крови и муках дала она тебе жизнь… На радость и горе… Испей чашу до дна…

ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

…Поплыла лодочка бумажная белая по ручейку чистому, и добрая полнорукая женщина смотрела на нее да на дитя свое, что смеялось солнышку и лодочке, и мамочке, и свету белому… смеялось…

НЕБО. ВОРОН

Иван?

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Матерым волком взвыл Квазимода, тоскливо и жутко, ничего уже не боясь. И содрогнулась Зона, боль охватила спящие сердца…

Долгий звериный вопль его успокоил, и человек обессиленно сполз на бетонный пол. И подумал: может, в этом и есть последнее испытание — превозмочь страх потери смысла жизни? А потом дальше быть — это и есть очищение души? Нет… Но как? Когда же свалится с плеч поганая глыба судьбы… Когда будет хоть глоток свободы?

За ночным окном взрыдывала стерегущая Зону квакушка, а он обнимал холодные нары. Так и просидел всю ночь, пустой и легкий, кажется, понявший и смирившийся, и когда забылся, прислонив горящую голову к нарам, снов не снилось — душа стала странно покойна…

А утром, когда горячее солнце отбросило на стену огромный крест оконной решетки и он заискрился весь, ожил… Иван твердо стал перед ним и впервые неумело перекрестился… И промолвил Небу:

— Боже… спасибо за тяжкие испытания, за жизнь, Тобою дарованную… спаси и помилуй душу солдата, замочившего Ваську, прости грехи мои тяжкие, жестокость и зло, что чинил людям… Господи-и… Я верю Тебе… Я вынесу все страдания и муки… Помилуй меня, дурака…

И этим начал искупать свои грехи, оплакав жизнь свою непутевую и открыв душу.

Сквозь чистые слезы он вдруг увидел, как крест на стене стал золотым, осиял тесную камеру и словно огнем чистым ласково омыл его больное сердце…

ЗЕМЛЯ

Небо, и долго еще наше дитя будет мучиться? Мне жалко его. Возьми его у меня!

НЕБО

Рано! Душа его стала очищаться, остальное воздастся!

 

Часть вторая

ЛЕТОПИСЬ

ЗЕМЛЯ

Небо, откройся мне, какой день сегодня грядет?

НЕБО

Все рождается в крови и муках, ты это знаешь… Спи спокойно. Снег и метель укроют твои раны до весны…

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Итак, личное дело Ивана Воронцова. Вес около восьми килограммов. Что в них? Побеги, бунты, восемнадцатилетний Ваня, новые суды, рецидивист Иван Максимович… Санкции, этапирование, приговоры, жалобы, постановления, акты за нарушение режима… Большая жизнь… Фильм такой был, любимый мой… Так вот и у рецидивиста Квазимоды — жизнь большая… на восемьсот страниц, бурная, целая летопись.

Итак, шесть нарушений за последний год, признание рецидивистом… Круг замкнулся, что дальше?

Я своим каллиграфическим почерком, выработанным на бесконечных документах, справках, докладах, выписал все нарушения Воронцова за двадцать шесть лет, проведенных в Зонах и тюрьмах. Получилось сто пятьдесят четыре. Вчерашний случай — сто пятьдесят пятый. Юбилей небольшой, так сказать… Юбилей чего? Разве повернется язык у самого Бати назвать свое существование жизнью?

Люди сходились и расходились, женились, рожали детей, заводили дом, машину или мопед, женили детей, получали квартиру от работы, праздновали юбилеи в кругу друзей, ухаживали за внуками…

А он? Тридцать шесть пьянок, шестьдесят восемь драк, неподчинение, брань, игра в карты, сорок четыре раза — распитие чифиря. Вот и все, что оставил за эти годы зэк Квазимода людям.

Зверь, не человек. И все же… Зверь этот подобрал подранка-птицу, пригрел юнца Лебедушкина без каких-либо прибылей для себя. А как работал он все эти годы — за двоих, за троих… Человек-мираж, появляется он и исчезает в ворохе характеристик — неуловимый, весь на виду, как зэк, и неизвестный, как человек, здесь — потемки…

Хотя вот в ежегодных характеристиках, сухих и протокольных, мелькают странные для этого закоренелого рецидивиста слова — чуток, добр, внимателен к товарищам, смел, решителен…

Поставить их в один ряд — так получается портрет человека будущего, строителя коммунизма…

Вот жизнь чертова, как муторит-крутит она, даже и не поймешь, где настоящая сторона человека, а где — изнанка, все смешалось…

Пожалуйста, в характеристиках — "не умеет лгать", "предан друзьям", "аккуратен", "опрятен", "любит читать", "непримирим к неправде", "наркотики не употребляет"…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

…впору возопить тебе, старый служака, — кто ж предо мной? Как же из этих клочков сложить образ Воронцова — врага режима Зоны, рецидивиста, почти пахана, профессионального вора? Не выходит, что-то мешает…

В чем же противоречие? Везде его хвалят как работника отличного, и везде же ругают за нарушение режима…

Вот ключик. Подспудно рвется на свободу этот человек, и подтачивающая годами обида на судьбу, не сулящую просвета и в будущем, взлелеяла в душе зэка не "осознание своей вины" — бросьте, пустое, нелепое, — нет, упорное противодействие своей рабской жизни.

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Вот фотографии. Восемнадцать лет. Открытое, доверчивое лицо, пока без шрама. Во взгляде — мальчишечья беспечность, удаль — как же, как взрослый, Зону топтать пошел… Кажется, хочет понять — за что ж посадили его, когда так все было весело и интересно? Смеется не он, молодость смеется, не ведающая, что готовит судьба… Вот фото в двадцать два: лицо перечеркнуто глубоким шрамом, и взгляд уже не наивен, а просто туп.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Четвертое фото — обреченный человек, пятое — пустое, ленивое удивление на свою жизнь, шестое, последнее — угрюмое страдание… А еще… если в предыдущих фотографиях не угадывалось оно, страдание это, то в последней каждая морщинка-складка на лице его выражала боль…

На планерке Медведев чуть ли не кожей ощутил накаленную до предела атмосферу. Офицеры расселись за покрытым зеленым сукном столом, и повисла тишина, которую он отнес на свой счет… Казалось, чуть ли не каждый задает взглядом немой вопрос: ну, как же вы так, товарищ майор, орденоносец, понимаешь, не только военные ордена у вас, но и за работу в нашей системе… и тут так обделались? Что, ворона эта для вас новость, при вашем-то опыте?

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Во-первых, не ворона, а ворон…

Но что я мог еще сказать им в ответ?

Что не смог убить этого умного ворона, когда все же поймал его и вывез три дня назад за город… и когда кормил его колбасой, птица вдруг совсем человечьим взглядом посмотрела на меня, отчего пошел холодок в груди, и отвел я глаза, и не знал, что делать, и хотел бросить ее здесь, как есть, и еле набрался сил снова взять ее в руки, а она все будто задавала мне немой вопрос: ну, и что будет со мной дальше, товарищ майор? Небось угробишь меня сейчас?

Товарищ майор, говорила — я это явственно слышал, — не гражданин, а именно товарищ…

А ведь она свободна, свободная птица, и не имею я права ни держать ее, ни погибель ей назначать, ни на что не имею права, потому что она — свободна… Это им рассказывать?

Ну что вопрос о ЧП оставили напоследок, значит, решать будет начальник колонии круто, готовься, майор. Дошли, наконец, и до моего вопроса…

— Что ж, давайте обсудим, что делать с Воронцовым, — тихо обратился к офицерам, глядя куда-то в потолок, Львов. Стиснул в руках карандаш, словно пробуя его на прочность. — Как это так, мы ворона проворонили? — Львов злился. — Вы, Василий Иванович, конечно, не в счет, месяц как отряд приняли…

— Я знал о вороне, товарищ подполковник, — отвечаю тут я спокойно.

Львов кашлянул, оглядел меня, как чужого, обвел взглядом всех сидящих:

— А еще кто? Вот вы, товарищ Овчаров, полгода отрядом этим руководили… оглядел офицера.

— Воронцова приходилось дважды наказывать. Про ворона ничего не знал, отрапортовал тот. Ловко у него получалось.

— Хорошо. А вы, товарищ майор, почему не сообщили о вороне — переносчике анаши? — меня теперь спрашивает начальник колонии, по-прежнему спокойно.

От этого спокойствия я и растерялся. Не знаю, что ответить, — ну как… ну, знал, меры принял, но… птицу мне никто не прикажет убить… А потом, что — трубить всем — ворон, ворон, давайте его все вместе изловим да убьем!.. Смешно.

— Я беседовал с осужденным… — говорю обтекаемо.

— Ну! — резко оборвал подполковник. — Ну а что птица перелеты с грузом совершает, тоже знали?

— Предполагал. Вчера первый раз видел, предупредил осужденного Лебедушкина… это тот, что ногу повредил при ЧП на стройке. Ну, побожился он, что, кроме чая, ничего не переправляет птица…

Чувствую — не то сказал, сейчас он меня и зароет. Не надо было мне вякать — знаю, знаю. Дурень старый…

— Побожился!.. — поднял брови Львов, передразнил еще раз, уже зло. Побожился нашему майору осужденный! Вы у него духовный отец, поп? Кроме чая… А чай — это так, семечки, да?

Я плечами пожал, решил уже больше не встревать, отмолчаться.

— А наркоту? — это майор Куницын уже мне вопрос задает.

— Нет! — твердо отвечаю. — Я верю осужденному.

Теперь Львов пожал плечами, оглядывая со злой улыбкой офицеров.

— Он верит осужденному…

Повисла гнетущая пауза.

— Капитан Волков, что будем делать? — грозно проговорил Львов, собравшись с духом, решившись, кажется, на какие-то крутые меры. Все, кобздец нашему Квазимоде…

Поднялся Волков, победительно на меня поглядел и пошел в атаку, втаптывая меня, Воронцова, всех зэков в одну большую навозную кучу…

— С июля прошлого года, как только Воронцов прибыл к нам с особого режима, у него восемь нарушений, это девятое. Явление это, таким образом, не случайное, а, сами понимаете, систематическое. Это рецидивист, и этим все сказано. Родина проявила гуманность… указом от 1977 года, случайно, он был переведен с особого режима на строгий. — Голос капитана крепчал, слова он выговаривал чеканно и веско. — И я думаю, что эту ошибку надо исправлять, и хорошо, что мы вовремя сумели раскусить его. Я с ним беседовал пятнадцать раз, и человек этот… если, конечно, его можно назвать человеком, настроен крайне резко к администрации. У этого человека нет ни жены, ни детей, ни даже родственников! — сказал он это как-то торжествующе. — Таким образом, отсутствует то связующее звено с волей, что заставляет осужденного задуматься о свободе. И потому все направлено на что? — почти радостно закончил он. — На удовлетворение ежеминутных низменных порывов! Что ж, гораздо хуже, если бы данный случай не произошел. Если бы ему удалось освободиться, он причинил бы много бед людям и государству. У него же золотые руки на ограбление, свой почерк даже есть. И вот теперь — пожалуйста! — какая-то вшивая птица для него дороже жизней своих товарищей! — Он победно оглядел присутствующих. — А если бы солдаты стали стрелять? Другие осужденные напали бы на них. Ну что, допустим, сто человек бы погибли, — разрешил он, — но двадцать-то ушло бы в побег… — поднял палец. — И кто? Вчерашние рецидивисты, имеющие не одну судимость. В общем, он опутал всех невидимыми нитями, как паук.

Смотрит на Львова. А тот в знак согласия кивает. Приехали…

— Считаю, что данный случай следует расценивать как сопротивление властям и передать дело прокурору, а наказать по всей строгости закона! приговаривает Волков.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Круто, конечно, завернул оперативник. Тридцать офицеров молчали, ждали решения участи кровожадного зэка Воронцова. Львов, нахмурив брови и опустив взгляд на пухлое личное дело Воронцова, тоже замер.

На Медведева было жалко смотреть: у него опять схватило сердце, и, белый, мокрый, он украдкой вытирал пот и искал валидол по всем многочисленным своим карманам. Ничего, конечно, там не было, и оттого майору стало вдруг страшно… Осталось только свалиться здесь в приступе…

— Ясно, — прервал тишину Львов. — Майор Овчаров, что думаешь?

— Думаю, что это слишком жестко будет — передавать дело прокурору. Воронцов действовал явно без плана, никакая это не попытка нападения, это ясно… просто взрыв эмоций произошел у неуравновешенного зэка… Считаю, что перевод его через суд обратно на особый режим или же на крытый тюремный режим будет адекватным проступку наказанием…

НЕБО. ВОРОН

Крытый тюремный режим, для справки, место особо жестокое, знаком я с ним. "Крытка" часто доводит даже бывалых зэков до попыток самоубийства. И у моего хозяина есть печальный опыт пребывания в ней. Особенность этих зловещих централов в жестокой нетерпимости к заключенным там людям, продиктованной указаниями сверху. Чего стоил только один из эпизодов, случившихся с хозяином в далекой тюрьме города Златоуста…

Впрочем, я чувствую и вижу, что, кроме меня, попытки анализировать лютую жизнь в неволе предпринимает и человек по кличке Достоевский. Давайте лучше почитаем, что он пишет по этому поводу, — и язык побогаче, и осведомленность пошире — он же… внизу… занимается летописью.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Красивое название какое — Златоуст… Кто ж в древности думал, что город станет для осужденных мрачным символом именно затыканий этих самых уст правому и виноватому. Жестокие там порядки были, дикие.

В те годы, когда находился там еще не рецидивист Воронцов, в крытой тюрьме Златоуста исправно выполняли некое закрытое постановление власть предержащих поменьше кормить сидящих в заключении людей.

Да, именно так — поменьше. Безусловно, в "умном" том постановлении все это было выражено "красивыми" канцелярскими ничего не значащими словами, даже, видимо, в чем-то верными по сути. Но на практике администрация Зоны исподтишка морила людей настоящим голодом. И довольно успешно: загибались зэки пачками, мерли от болезней, в основе которых и была голодуха. Утерявшие совесть чудо-коновалы "крытки" аккуратно писали диагнозы разнообразных грозных напастей, косивших беззащитный люд. И тогда родилась простая в исполнении и жуткая идея — кормежку можно добыть рядом, у близлежащего человека.

Нет, никто никого не ел, как в недавнюю войну, хотя ситуация была почти сходная по жестокости… нет, до каннибализма не доходило.

Люди просто стали играть в карты на кровь…

ИЗОЛЯТОР. ВОРОНЦОВ

Сидели мы тогда в одной камере с Филиным, вором, этапированным из Благовещенска, дерзким и наглым, он сейчас здесь в Зоне, даже в бараке моем, да Ястребовым по кликухе Ястреб. Мы друг за дружку держались, но там было как — держись не держись, не выдюжишь все одно, потому что пищи просто не было, и купить негде, за этим тамошние менты строго следили. Люди валились на разводах.

И тогда пошла мода — играть на кровянку. Играли обычно в стиру, игра такая. Раскидывает, значит, карты банкующий, игра идет вчетвером. Я, допустим, проиграл. Беру заточку, полосую себе руку и сцеживаю в миску кровянки — ну, сколь смогу. Вот. А те трое по очереди мисочку и опустошают. А что делать? Жить-то хочется…

Не скажу, что этим только и занимались, нет, но когда припрет уже, приходилось. Ну а того, что вены вскрыл, тащили в больничку, а там посмотрят ясно, укол сделают, зашьют, а на следующий день выталкивают. А он, если малосильный, пошатается да и завалится где-нибудь. Не жилец — оттащат в камеру, лежит, загибается.

Иногда и в больничку не тащили, дубаки зайдут — ага, играли, напинают нас, и этого беднягу тоже отделают да бросят — подыхай. В духоте он за двое суток иной раз и доходил, быстро…

Как мы с Филиным оттуда выбрались, не знаю. У меня молодой организм выдюжил, а он сухой еще тогда был, как жила весь, тоже сдюжил… да и шулер он, там у него тоже все в долгах… уж кровушки он попил…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

В общем, порешили офицеры — дикого заключенного Воронцова обуздать передать дело в суд, чтобы оставшийся срок ему заменили тюремным режимом "крыткой". Решили, да не решили. Остался Медведев и его особое мнение.

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Эх, дурак, дурак ты, Квазимода… Знал бы, что я-то и спас тебя, почти незнакомого мне, всего одну я с тобой беседу нормальную и провел.

Но это, говорю я коллегам и товарищам своим, не означает, что я плохо думаю об этом человеке. Капитан Волков говорит красиво и логично. Видны причины и следствия, но…

…Знаю я, что для пришедшего с особого режима тюремный режим — это финиш, точка, крах. Ты еще не успел отойти от особого, не надышался воздухом здесь, а тебя опять в смрад камеры… Нельзя, сдается мне, добьем мы тебя как человека…

Сказал я им про тебя, Квазимода, что в любом есть черное и белое, но черное в тебе уменьшается, и это видно из личного дела. И не говорите, что, мол, просто поднаторел он и не попадается, нет. Ты, Воронцов, просто наконец-то научился управлять собой. Про характеристики твои сказал и спросил потом: так разве лучше было бы, если бы приспособленцем был этот Квазимода, во всем бы кивал нам, а за спиной делал по-своему?

Не веришь ты в нас, вот где корень зла. Да, огрызаешься нам. Но, может, это и есть проявление твоего достоинства, а? Да и, в конце концов, не наркоман ты, не насильник, Квазимода, вор ты только. А… птица, она и есть птица, кто же из нас природу не любит? Всю свою любовь нерастраченную вложил ты в этого ворона и потому сорвался при его гибели. И это понятно должно быть каждому…

Главное, говорю им, что за двадцать шесть лет ты никого не убил, а я не видел в Зоне ни одного зэка, чтобы он, отсидев такой большой срок, остался бы столь человечным и не был замешан в чьей-то смерти…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

В общем, речь майора Медведева подействовала… Батю решили оставить в Зоне. Дали ему шесть месяцев ПКТ, под личную ответственность начальника отряда.

Блаженный майор победил, в очередной раз.

И тут на планерку влетает ДПНК (дежурный помошник начальника колонии) капитан Тюленев и скороговоркой докладывает, что жена Бакланова в истерике выбежала со свидания, а по ногам у нее, мол, кровь течет.

Пришлось разбираться, оказывается, у Бакланова кукурузный початок.

— Какой початок… кукрузный… — удивленно посматривает на него подполковник Львов.

— Как какой?! — удивляется капитан, в недоумении почесывая свое пузо.

Все офицеры в предвкушении переглянулись, заулыбались.

— Ну, да ж… Ну, он в член свой, пенис, вогнал шары. Да целых двенадцать, в три ряда… Повели его в санчасть, уже вырезают.

— Садист, — прерывает его начальник колонии. — Это же надо, целый початок. Вот садист, умудрился же. В изолятор на пять суток. А жена его где?

— В санчасти, пытаемся кровотечение остановить.

— Значит, так. Приказ: сегодня же после работы всех проверить и вырезать всякую дрянь. Ясно?! — Львов посмотрел на начальника санчасти.

— Так точно, товарищ подполковник. Если только инструментов хватит. Придется наточить ножи, — полушутя-полусерьезно ответил капитан Крысин.

Возникла пауза, затем все поочередно стали делиться своими познаниями:

— У Дятлова, как мне известно, усы наворочены.

— А у Коростылева вообще такая балда. Он, говорят, ввел в член парафин. Помню, спрашиваю, для чего, мол, ты это… А он мне в ответ — чтоб жинка помнила, что, мол, лучше меня никого нет.

— А из чего же они шары делают?

— По-разному, кто оргстекло, кто из жженого целлофана. Кто во что горазд.

— Сегодня вырежем, завтра снова натыкают.

— Хватит, — прерывает всех хозяин и оглашает очередной приказ: — С сегодняшнего дня всех осужденных перед свиданием проверять на предмет членовредительства. Если кого уличим еще раз, то вместо свидания изолятор. Пусть там кукует со своими причиндалами. Ясно?!

Все согласно закивали и после планерки пошли выполнять приказ начальника колонии.

ИЗОЛЯТОР. ВОРОНЦОВ

Наутро топаю я в камере из угла в угол и себе думаю: все, Кваз, вот тебе и срок новый. С вечера думал о Ваське, а теперь о себе вспомнил, и не знаешь уже, кого жалеть больше. Так, и во что ж это выльется? Года в два, не больше. Значит, освобожусь в сорок восемь, почти в пятьдесят. Жизнь прожита. А вдруг майор чем поможет? Нет, надежда на него зыбкая. И что ж тогда делать? Бежать. Хоть захвачу кончик жизни. А если поймают? Не поймают. А если и так, в последний момент прикончу себя, умру на свободе, а снова рабом к ним… не вернусь.

Но — как бежать? Сейчас изолятор, потом — суд, пересыльная тюрьма. Уходить надо только в дороге, с особого не убежишь. Хотя в шестьдесят первом удалось…

ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

Этим своим единственным побегом Батя гордился, охотно рассказывал о нем.

Был молод тогда, двадцать пять… сильный, ловкий, верткий, ментам трудно было с ним справляться на воле, если только в тупик не загнать. На просторе же уходил, расшвыривая их. А пули не боялся, знал потому что ее, пулю…

Так вот, побег. Выдумал он вот что: выходили из Зоны машины, груженные большими деревянными ящиками с чугунными чушками…

Весна тогда накатила оглушительная какая-то, буйная. Весна — утро года, уже не хмурился день в тайге, а природа оттаивала стремительно. Исчезали прямо в воздухе последние мокрые снежинки, деревья покрывались какой-то неземной свежей пеленой, и в них то заголосит скворец, первый вестник нарождающейся жизни, то в небе подхватит песню жаворонок. Поют-поют…

Снег прятался от солнца, остался только в тени заборов, капель моросила с крыш, а вечером зависали длиннющие сосульки, чтобы к полудню, молнией сверкнув на солнце, разбиться вдребезги, с серебряным перезвоном. Появились бурые проталины, серый снег с шорохом проваливался, освобождая ростки жизни. Пахло талой землей, прелым листом, проклюнулась первая зелень, теплые ветра ласкали лицо… Низко над Зоной с радостным стоном летели вольные косяки гусей к родимому северу…

В общем, одурел от всего этого Квазимода, потерял рассудок. Ожившая природа словно ручьями растекалась по его телу, будила молодые силы, будоражила лучше крепчайшего чифиря, пьянила сладковато-острым запахом прошлогодней листвы и парной земли. И сколько ни уговаривал его друган Петя Ветютнев не дурить, пошел вразнос Квазимода — бежать, бежать, бежать…

Подъехала к вахте машина с этими чушками, а он уже там, под ними, заложен осторожненько Ветюхой. Залез солдатик в кузов — перед ним груда чушек, оглядел он их, все в порядке… Ну а под чугуном вряд ли кто продержаться может больше десятка секунд — проверено, тяжесть-то какая…

Воронцов продержался семнадцать минут. Вначале высвободил одну руку, затем вторую. Пока было полное ощущение гроба, но можно уже немного дышать. Тело неумолимо расплющивалось. А отказаться от затеи — как? Кого звать на помощь? Надо терпеть. Выдюжить.

Машина неслась по проселочной колдобистой дороге, и каждая ухабина страшной болью отдавалась в придавленном человеческом теле. Чушки били его, избирательно, по самым больным местам. Воронцов плакал.

Но вот неимоверным напряжением он пересилил страшный груз и рванулся вверх, сумев ухватиться руками за край ящика, подтянуться…

ИЗОЛЯТОР. ВОРОНЦОВ

Как же, помню. Неслись мы по голому березовому перелеску, белотелые красавицы надели только сережки. Милые березоньки… Шоферюга прет за семьдесят, машинешку подбрасывает, трясет. Но я уже на свободе. Вылез… На свободе!

И ветерок весенний меня обдает… Ради таких вот минут и живет человек, когда свершаются сокровенные желания, и ничего ему больше от жизни не надо. В горле комок у меня, плачу, сердце выпрыгивает, вот-вот впереди машины покатится.

Дождался поворота, шлагбаума, — ну, и сиганул на полном ходу. Неловко подвернул лодыжку и скатился в кювет, ахнув от боли. Переполз в неглубокий овражек и с наслаждением напился талой воды. Надо же бежать, а я тут на двух руках и одной ноге, как зверь-подранок, скачу вниз по склону. Ногу жжет, она распухает прямо на глазах, как гриб весенний. Снял телогрейку, сапог стащил и наложил холодный компресс.

Перетянул стопу, лежу. Природа вокруг тихая, ничего неохота. Я лежу, как новорожденный…

Поспал под корягой. Прошел теплый дождь с первой грозой, семь погод весны сменились, я и пошел, поплелся вдоль оврага. Сломал ветку, ножом срезал сучья, костыль себе сладил и заковылял к глухому железнодорожному разъезду, где только что товарняк прошел.

Залег в кусты, земля сырая, а ею никак не надышусь… затаился в боярышнике, поджидаю своего поезда. Дождался. Забрался на вагон без крыши, лег там на уголь, а когда поезд разогнался, осторожно приподнял голову… а вольный ветер приятно в лицо хлещет… И даже колеса мне на радость стучат: "сво-бо-да, сво-бо-да…"

Так я месяца два с пересадками рвался к дому. Вначале сухарями питался, затем подкреплялся первыми весенними грибами — сморчками, строчками, лес меня кормил, и выходил он меня. Потом в одной деревеньке купил кусок окорока хорошего да у бобыля тамошнего одежу гражданскую выпросил. Добрался так до волжских степей, там уже яйца ел из перепелиных и куропаточьих гнезд да водицей запивал.

Никогда я потом так не питался, как человек и должен на воле есть, — всем настоящим, от природы.

А когда первая вишня в садах зацвела!.. У меня уже тогда жизнь кочевая пошла — по деревням и городам, бродяжья, и житуха наладилась. Татьяну тогда и встретил. Первая она с меня невинность мужскую сорвала. Ушел от нее, достал паспорт, чтоб в Сибири где-нибудь затеряться или на Севере новую жизнь начать. Молодой был, ничего не боялся… Только скитания мои внезапно кончились, уйти дальше на Север не удалось, задержала случайно ментура, просекли липовую паспортуху, а прокатали пальчики на пианино — я в розыске… Ну, и все.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Представил со стоном душевным Квазимода, как хорошо сейчас на воле. Если побег удастся, застанет он еще бабье лето, грибы, ягоды…

Да, осень — вечер года, но все равно… трудно затеряться в стране, где пока работают-рыщут ментовские ищейки. Да и как он там, на воле, без копейки денег, с этим шрамом…

В общем, все это… не туда…

Как появились, так в мгновение и рухнули все его планы на побег, сломались, как зыбкий первый ледок на луже…

ЗОНА. ВОЛКОВ

Вызываю я этого выродка. Как же… отстоял тебя майор придурочный. А какого хрена, непонятно… Ну, так знай, что, кроме твоего Блаженного, есть еще в Зоне силы, что могут поставить тебя на место и спросить по всей строгости. Вначале я хотел все же по-дружески, по-хорошему с ним.

— Мы тебя отстояли, — говорю, — а могли отдать под суд за нападение на конвой, в "крытку" бы ушел, милый… Теперь все от тебя зависит…

Молчит, будто не понимает.

— Откуда водка? — спрашиваю, спокойно так, будто сам это уже знаю. — И молчать нечего, неужто тебе своя судьба безразлична?

— Значит, в стукачи вербуете, спекулировать пришли? — вдруг вякает.

Я от такой наглости растерялся, но сдержался.

— Не… спекулировать, — передразниваю его, — а тебе помочь, обалдую!

— Не надо мне… — вздыхает. — Совесть мою обкрадывать предлагаете? лепит мне. Сам, мол, все решу.

— Что ж, тогда будем судить, или пиши, как дело было.

Смотрю, одумался.

— Дайте листок, напишу, — говорит.

Ага, зассал, думаю. Даю ему листочек. Приехал, блатота. Я курить к окну отошел, смотрю, пишет — "Мои показания капитану Волкову". Пошло…

Ну так вот… Когда ж я обернулся, подошел к нему и глянул в листочек, чуть удар меня не хватил: этот выродок нарисовал на весь лист под этой надписью… хер с яйцами.

Я листок этот схватил и ему хотел растереть о морду паршивую, но сообразил — нельзя пока, еле-еле сдержался.

— Хорошо, — говорю. — Спасибо, Воронцов. А теперь слушай меня, ублюдок. Отныне ты, скотина, меня оскорбившая, жизнь свою можешь во всех смыслах считать законченной. Ни в какую "крытку" ты, мерзавец, не пойдешь. Потому что теперь ты будешь рядом со мной, и я — лично! — заорал, все же не выдержал, прослежу, чтобы ты больше не портил воздух своим присутствием на этом свете. Убить тебя просто так — мало, и ты это, скотина, знаешь. Потому смерть твоя здесь будет не такой красивой, как ты ее себе представляешь, уж поверь мне. Ты просто сдохнешь, как подзаборная собака…

А эта сволочь только рассмеялся мне в ответ. В комнату заглянул тут прапорщик и сразу захлопнул дверь — так грозно я на него глянул.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

А Квазимода смеялся и смеялся, уже истерика началась.

— Прекратить, страшило! — шипит на него капитан. — Кому я сказал? Я к тебе с добром…

А Кваз ему:

— Ага, мохнорылый, отрастил бычью шею на наших харчах и с добром, ага!..

— Что?!

— Что слышал… Мразь, убью сейчас!

Кваз замолк, зловеще налился его шрам кровью, повернулся он медленно к капитану, а того уже нет — выскочил в открытую дверь и там прапорщику рычит:

— Заберите эту сволочь! Немедленно!

Увели Ивана. А красный от ярости капитан в своем кабинете долго отыскивал в корзине для бумаг кукиш-мякиш бумажки — вдруг кто-нибудь найдет ее и будет ржать…

Долго жег ее в пепельнице, напряженно смотрел на огонь и, как колдун, повторял какие-то заклинания — смерть ворожил борзому пахану борзой капитан.

ЗОНА. ПАВЕЛ АНТОНОВИЧ. ВРАЧ

Пришлось вызывать в кабинет сразу пятерками. Не любил я работать в одну смену с этим рыжим прапорщиком Шакаловым. Он больше походит на зэка, чем на вольного. И манера поведения разнузданная, и шутки у него дурацкие. Как я понял, ему возиться в мужских членах доставляет большое удовольствие.

Часа за полтора прогнал через осмотр полсотни людей, пришлось с несколькими повозиться. А тут еще как снег на голову этот Соловьев. Смотрю и не верю глазам своим.

— Да у вас, милый мой, никак заражение, — говорю я ему. Член-то у него распух до неимоверных размеров. — Что это? — спрашиваю. А он как воды в рот набрал, молчит.

— Вот это член! Самому Петру Первому на загляденье. Что, в гузло Курочкину залез? Да? — это Шакалов ухмыляется. — А он, значит, выдал тебе газовую атаку в самую тычку. Ну ты и Соловей… Не соловей, Соловей-разбойник.

Я, конечно, не обращаю внимания на его глупые шутки и продолжаю объяснять.

— Придется чистить канал, — говорю и достаю уникальный немецкий ланцет, имеющий тончайшее иголочное основание. — Вставляем его в канал, а затем нажимаем на эту кнопку, и ваш член, милый мой, разлетается на ровные четыре части, как кожура банана. Понятно?!

— У-у, изверги. А после как он срастется?

— Срастется, срастется! Розочкой будет. Бабе твоей на загляденье, смеется Шакалов. — Не ты первый, не ты послед-ний.

— Завтра придете на операцию. Свободны.

Только сейчас я заметил стоящего в углу майора Медведева. Хотел было ему что-то сказать, но он только кивнул и вышел.

Много я грязи перевидел. Тут тебе членовредительство — рук и ног, даже гангрену ног устраивали, но чтоб детородный орган коверкать и портить, это уж слишком. Вот люди, — не люди, а бестолочь одна.

Да, а вот кто по-настоящему поразил меня, так это Лебедушкин. Осмотрел я его, удивился:

— А ты чего такой чистый?

— Да я лучше на пятак свой член порублю, чем засуну его в какую-нибудь грязь.

— Ох и пятаков у тебя выйдет — горсть целая. — это Шакалов смеется, довольный своей шуткой.

Я же лишь смущенно улыбнулся и теплым взглядом проводил Лебедушкина. Что ж, не все еще, видно, испорчены в этой Зоне.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Прибыл этап, и троих осужденных из него распределили в шестой отряд, к майору Медведеву. Он ждал их в своем уже приведенном в порядок кабинете, простоявшем месяц пустым до прихода Василия Ивановича. Предшественник его не любил света, о чем свидетельствовали тяжелые темно-синие шторы на окне: привык работать при настольной лампе, ослепляя ею допрашиваемых, сам оставаясь в тени. Медведев знал эти приемчики — они остались в Зоне со времен ежовщины-бериевщины, когда миллионы невинных людей были превращены в скот и расшвырены по безымянным кладбищам истории. Тяжкое время, и он много думал о нем, но кто знает о том времени истину?

Может, и надо было так, наверху виднее…

Так думал. Так думали и все его одногодки, и те, кто моложе, думали так же. О сталинских временах старались не говорить, будто и не было кошмара тридцать седьмого года, будто случилось это в иной, не в их стране…

В кабинет вошел первый осужденный — субтильный человек, встретишь на улице — примешь за учителя пения, скажем. Только бледность выдавала в нем зэка, отощавшего на тюремных харчах, нервического, колкого. Было ему тридцать пять, осужден всего на год. Статья не редкая, обычная уже — бродяжничество.

— Садитесь, Дроздов, — оглядел необычный для Зоны экземпляр майор, отметив: держится тот с необычной легкостью — артист. — Семья есть или… была?

— Была когда-то, — игриво ответил бич. — Разбитого горшка не склеишь…

— Это да. А лечиться от алкоголизма все ж придется… — покачал головой Медведев, ожидая бурю возражений.

— А это вы напрасно, — вежливо заметил бич. — Думают, раз бродяга значит, алкоголик. Напрасно. А ведь вы человек с опытом… — съязвил он, чуть заметно улыбнувшись.

— Правильно заметили, — подыграл, усмехнувшись такой же понимающей улыбочкой, Медведев, — вы и не похожи на алкоголика. Полечим для профилактики, а? Чтобы выйти совершенно иным человеком…

— А на кого ж я похож? — спросил себялюб Дроздов, кокетничая.

— Сами же знаете… — прищурился, усмехнувшись, майор, не желая ему делать комплименты.

— Знаю, — легко согласился бич. — На бывшего интеллигента, да?

Майор удовлетворенно кивнул.

ЗОНА. ДРОЗДОВ

О, расплылся-то… как смешно, батюшки. Жлоб. Да будет вам известно, уважаемый… как вас там… майор, да… что интеллигент бывшим быть не может. Это, брат майор, врожденное или благоприобретенное качество, что сопутствует человеку всю жизнь его, в том числе и в этом заведении, где ты хозяин сегодня.

Бывший… Это вот такие, как ты, и придумали словечко блатное — "бич", а каши-то в головке маловато, вот оно и приклеилось к языку вам подобных, чтобы им нас помечать. Но к нам, интеллигентным людям, оно не пристанет, нас хоть козлом, извините, назови, мы все одно будем русскими интеллигентами — по крови даже, по крови, уважаемый… кирпич…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Интересно с ним, конечно, это тебе не Клячина рожа. Но и какая-то брезгливость, что ли, к нему. Вот каким же надо быть эгоистом, чтобы бросить семью и шататься где попало, когда у тебя жена, которой ты клятву давал, дети малые. А таким хоть бы хны — о высшем, видите ли, они думают… Скоты.

— В первый раз за что попали?

— За драку, — улыбнулся печально Дроздов. — В Братске. Там лес хотели загубить, а я, знаете ли, борюсь за чистоту окружающей среды. И сам бьюсь против насилия над ней подручными средствами. Пришлось дать, извините за выражение, по харе — по той круглой и пустой кости на шее, по-другому, уж извините, назвать нельзя. Пришлось помахаться, — со смущенной улыбкой закончил он.

Майор оглядел хлипкую фигуру "драчуна", усмехнулся, покачал головой.

— Так, этот рассказ — мимо. Не верю. А теперь правду — за что сели?

— Ах как мы прозорливы… — сверкнув глазом, усмехнулся Дроздов. — Тогда слушайте. История моей жизни печальна…

— Только покороче, Гамлет, — вставил майор, не зная, что прилепил Дроздову кличку (за дверью подслушивал шут Кроха).

— А что, разве здесь по-другому время идет? В предыдущем подобном месте меня никогда не торопили… — поднял глаза бич, сыграв обиду.

Майор выдержал его взгляд, ничего не сказав, выдал все глазами: не ерничай, я тебя насквозь вижу, говори быстрей.

— Хорошо, — почти царственно согласился Дроздов. — Попробую скоренько. Как вы сами понимаете… ну, какой я драчун? Статью эту мне пришили нагло и неприлично.

— Судьи-изверги?

— Почти, — пропустил издевку бич. — У нас же нет политических, да?

Майор кивнул.

— Так вот, я из тех диссидентов, которым государство отвернуло голову, пришив уголовщину… — Дроздов остановился, ожидая реакции пастуха.

— Круто, но… продолжайте. — Майор стал серьезным, следовало остановить шута, но любопытство было сильнее.

Шут же, поняв, что первая ступенька преодолена и можно говорить далее, набрал воздуха. Но тут майор как бы опомнился, спросил осторожно и тем испортил все дело:

— А вы, так смело говоря, ничего не боитесь?

— Вас? — оглядел его Дроздов. — Боюсь, — ответил просто и серьезно.

ЗОНА. ЗЭК ДРОЗДОВ

Хотя, с другой стороны, чего мне бояться, товарищ исправник? Русскому человеку вообще уже нечего бояться, надоело. А то вы не знаете, уважаемый плут, что вам же и была установка из всех политических делать уголовников, вам да судьям таким же, как вы, пердунам старым да теткам в париках. Вот уж вы нас поколесовали на своем Законе, вот потешились-то… Когда Бродского обвиняли во всех смертных грехах, он, бедный, даже до конца и не понимал, что ж вокруг него происходит. Потому что это же такой бред, что и передать невозможно. Он на Западе-то рассказывает, не верят. И правильно делают, потому что Россия, извините, это отдельная страна. Здесь, только здесь можно такое придумывать… Глыба моя родная, не пошатнуть тебя в твоей дубости, низкопоклонстве перед богооставленными людьми, что тобой вечно правят… Судьба твоя такая, отдельная…

НЕБО. ВОРОН

Вот добротный экземпляр для Картины Жизни, для летописи. Смотрим: сослан из Москвы за инакомыслие. Но приговор надуманный и уголовный, дело сфабриковано. В городе Братске, куда отправлен на поселение, организовал кружок по правам человека. О методах преподавания сего предмета доложено агентом в областное управление КГБ. Впоследствии Дроздов, решивший восстановиться в Московский архитектурный институт, не допущен до экзаменов неблагонадежность. Принят учителем физкультуры в городе Братске. Стал рисовать карикатуры на коммунистов. Пойман с поличным. Беседа в краевом управлении. Выделен агент для наблюдения. Дроздов не раскаялся в своих поступках, снова выписал журналы из-за рубежа. Журналы изъяты на почте, сам осужден за драку в парке. Дело, понятно, вновь сфабриковано, приговор несправедливый.

По выходе не встал на учет в военкомате, нет записи из паспортного стола. Стал вести беспорядочный образ жизни… здесь неинтересно… все, пожалуй… А… вот: описывает свои странствия — они проходят по всей стране. Собирал лук у корейцев в Казахстане, мандарины в Грузии, хлопок в Узбекистане… Кажется, все на сегодня. Один год заключения, статья — бродяжничество, с приговором согласен. Наконец-то…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

— Ни во что не верите, значит? — Медведев спрашивает бича. — Всех боишься, мир вокруг — волки.

— Нет, не совсем так. Я верю в свою миссию донкихота. Только вот сил мало остается. Бытие ведь определяет сознание: вы в курсе?

Майор смотрел на него, все более злясь — зачем начал этот разговор, издевается над ним этот умник.

— Тупею я тут у вас, вот что плохо, — признался донкихот. — А ведь добротные стихи писал, хорошие. Прочитать?

— В бараке прочтете, — спокойно сказал майор.

— Они ведь не поймут, и вы это знаете, а посылаете… — огорченно вздохнул бич.

— Почему это не поймут… тоже люди, — обиделся за свой отряд майор.

— Да, да… — рассеянно кивнул Дроздов. — Тоже…

— Идите. Спасибо за политинформацию, — привстал майор. — Да… кстати, не хотите подать заявление в актив?

— Нет.

— Почему?

— По морально-этическим соображениям. Долго объяснять.

Майор глядел на него, не мигая.

Дроздов встал, повернулся на носочках сбитых сапог и тихонько вышел.

ЗОНА. ДРОЗДОВ

Политинформация… язык уже русский забыл, дырявый валенок… Кто-то ж вас рожает, чтобы вы потом стали дубаками, прапорами гнусными, охранниками… всем этим сбродом, что здесь правит. Супостаты.

Политинформация… Конечно, не до стихов вам здесь — пасти надо контингент… Хотя и мне, честно сказать, с голодухи этой не до чего уже, не до стихов. Прав классик — бытие определяет это самое русское дурацкое сознание. А как пожрет, извините, русский человек, вот ему и царь хороший, и светло, и воевать не надо за свободу свою от дурости. Сознание… Откуда ж ему взяться, если люди вот только есть стали нормально после войны, а то все — мор да голод, ссылки да пересылки… Откуда ж оно будет, это сознание? А с голоду человек и вовсе в скотину превращается. Вот кто по помойкам рыщет, опущенный, затурканный. За краюху хлеба может он продать и совершить все, что угодно, для мрази какой-нибудь. Все с этой Большой Зоной — СССР наперекосяк…

НЕБО. ВОРОН

У него неполное архитектурное образование, с детства страстно мечтал стать архитектором и был бы им, не займись политикой, а точнее — не задумайся: почему ж в стране бардак? А это делать опасно… Вот все наперекосяк и пошло, он стал государственный преступник. А потом как-то опустился, семья распалась, стал бродяжничать и превратился в бича. Можно, конечно, говорить, что и Диоген-мыслитель сидел полжизни в бочке, и писатель Джек Лондон бродяжничал, это так… Но — важен исход. Тот же бродяга Горький стал вследствие такового познания жизни великим пролетарским (это как? — не пойму) писателем… Предыдущие персонажи тоже стали предметом земной истории, ее творцами. Это сила духа, интеллект, мощь. Будет ли что впереди у Дроздова? Нет, к сожалению, и здесь мне даже не надо напрягаться; любой человек, ясновидением не обладающий, тот же майор Медведев, это скажет, и не ошибется. Вот в чем дело… Кто же сломал его, почему не стал экс-архитектор философом и стихи свои не печатает? Не знаю, не знаю. Рок, судьба, предопределенность. Но обидно, ему более всех.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

— Давайте второго! — крикнул в коридор Медведев, — хочешь, не хочешь этих разговоров — это его работа, надо.

Индюшкин вошел в кабинет, держась необычайно прямо, глядя в глаза начальнику, гордый и упрямый, судьбой недовольный, а оттого — взрывоопасный. Такие легче поддаются на уговоры, но срываются страшно — с заточками, крошат все вокруг…

— Ну, Индюшкин, расскажите, кого и за что убили?

— А это… так интересно? — пробурчал зэк.

— Хорошо. Это я и без вас узнаю. А вот… семья есть, дети? Кем работали, что делать дальше собираетесь, на воле?

Индюшкин молчал, видно было, что не думал об этом, Зона поглотила все его мысли-чувства.

— Хорошо, расскажите о том, что вы уже говорили много раз, до меня, о себе, — нашел выход Медведев.

Тот оглядел майора. Собравшись с духом, забубнил губами-пукалками:

— Ну… жену я убил… вот… из ружья… В горячке… Не хотел… Думал попугать…

"Индюк думал, да в суп попал", — пришло в голову Медведеву.

ЗОНА. ЗЭК ИНДЮШКИН

А дело было так.

Я сам был не прочь потискать девчонок в дороге — шоферил дальнобойщиком, родом с Алтая, из-под Барнаула. Но вдруг стал замечать: как возвращаюсь из рейсов — а дети голодные, заброшенные какие-то, грязные, будто не следит она за ними, Томка, жена моя. Она от меня двоих прижила: сыну Алешке шесть уже было, и дочке, сколь… ну да, три. Тося дочка. Ревновал я жену страшно, что говорить. Она ведь в нашем поселке уже известная была — от кассира родила дочь, матери сдала. С шоферюгами убегала от родителей с малолетства, все искали ее… Но заводная была, стерва такая. Прижилась у меня, а у меня-то свой дом, от отца достался, большой, ну и… Поначалу все честь по чести: дети там, пеленки. А подросли они чуть, смотрю… глазки-то у моей Тамареты воровато забегали. В поселке что — алкашня одна. А вот приезжает мужик новенький — она тут как тут, сторожит прям. Один раз я ее засек, так исхлестал вожжами, второй… Ну хоть с работы увольняйся — пасти бабу. Вот ведь дела какие… слаба на передок, прямо зуд у нее на мужиков постоянный…

Ну а тут приезжаю с рейса — елки-моталки… Дети грязные, не кормлены, не одеты… Плачут, папочка родной… А этой суки нет. Я прямо затрясся весь. Накормил их, помыл, уложил спать. Бутылку, конечно, со злобы-то хватанул. Ружьишко, от отца осталось, зарядил, жду. Ну, попугать хотел, не убивать же… Кто ж за детьми будет ухаживать, окромя нее?

Приходит в полночь. Платок на боку, чулки сползли, пьяная, хохочет. Спрашиваю — где ж ты, сука такая, была, дети вот лежат… Смеется, стервь немытая. А ведь беременна тогда уже была, третьим. Ты ж, говорю, ребеночка в себе носишь, как же ты так пьешь, таскаешься с этими кобелями? "Какое тебе дело?" — отвечает…

Ну, не выдержал я, понятно… Как это — какое дело? Моего если ребеночка в себе носишь, кричу да по морде ей. А она, назло, что ли: какой он твой, кричит. Не твой! Ну, я тут из двух стволов ее, наповал…

НЕБО. ИНДЮШКИН ВОЛОДЯ

Родители должны были назвать меня Володей: моего папу звали Володя, а маму — Тамара. Я должен был родиться 23 апреля 1981 года. Но я не родился, не знаю почему. Мне было сказано, что я буду третьим ребенком в семье. Теперь я жду, когда родиться, но не знаю, у этих родителей или у других. Больше ничего пока не знаю. Все.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Майор слушал, не перебивая, скорбный путаный рассказ Индюшкина.

— Каюсь, — закончил потухший зэк, — но не зверь же я, любил ее… Виноват, конечно… Детей вот без матери оставил, какая-никакая, а все…

— Дети-то где? — осторожно спросил Медведев.

— У ее родителей. Мне ж расстрел заменили, помиловали. Теперь надо срок коротать, потом детям хоть деньгами помочь — что они там, в поселке, у стариков-то на пенсии перебиваются. Не о себе теперь речь, знаете… погрустнел совсем.

Майор оглядел его, ссутулившегося, большого, но беззащитного сейчас перед детским горем своих полусирот.

— Ладно, работайте, и все наладится…

Индюшкин равнодушно кивнул.

— А первый раз за что отсиживали?

— Первый? Семь лет назад освободился по амнистии. С общего режима. Аварию сделал, человека сбил.

Значит, и там жертвы, подумал Медведев. Вот ведь как судьба распоряжается: незлой в общем-то человек сеет вокруг себя смерть, сам того не желая. Столько греха легло на одну душу…

— Пойдете сварщиком в двадцать шестую бригаду, — закончил разговор Медведев. — Если… если надумаете вступить в члены СПП, напишите заявление…

— Я уже решил для себя — написать, — тихо, но твердо пробасил Индюшкин, теребя в руках берет. — Нести мне этот грех до смерти, а прощенья нет, я вижу…

— Следующий! — крикнул майор.

В кабинет жеманно вошел двухметровый детина… Посмотрел в его мертвые глаза Медведев и содрогнулся. Неуютно стало и страшновато, сразу понял, что перед ним маньяк-насильник, повидал он таких на своем веку. Строго промолвил:

— Фамилия?

— Сипов, — торопливо промямлил тот и грузно осел на табурет.

Глаза его непрестанно шарили по сторонам, словно выискивая щель, куда можно спрятаться или вовсе ускользнуть. Длинные мощные пальцы тряслись.

— Рассказывайте, — майор полистал дело и брезгливо отодвинул, — значит, кличка Лифтер… пятерых школьниц изнасиловал… это доказано судом, а сколько еще было?

(А ну, колись! Все равно воры Зоны уже знают все твои грехи, они тебя расколят… Так были еще попытки? Ну?!)

— Б-были…

— Сколько?

— М-много… я не считал… Я больной, у меня с головой… я не помню.

— М-да… у вас у всех память отшибает, когда до расплаты доходит. — Майор жестко глядел на пидермота, и не было в душе ни капли жалости… Эта сволочь извращенными пытками губила детей, а самый гуманный в мире суд отменил расстрел и дал всего двенадцать лет строгача. Отсидит. Выйдет и опять затолкнет в лифт школьницу и сломает ей жизнь… — Вопросов больше нет, уходи!

Сипова увели в Зону, а Медведев набрал номер телефона Львова.

— Петр, это Волков, что ли, мне в отряд подсунул насильника по 117-й статье? У меня отрицаловка. Мне что, раскладушку рядом с этим кровососом ставить и караулить ночами?

— Ничего, ничего, Василий Иванович… Попинают маленько, и будет пахать на заводе, нам рабсила нужна.

— Да нет, это покойник… я обязан вас предупредить. Зэковский телеграф наверняка сработал, и Сипова давно ждут.

— Прекратите паниковать! — заорал Львов.

— Я не паникую, я сейчас пишу рапорт на ваше имя и требую поместить его в сучий барак.

— Ладно, не горячись с рапортом, пусть идет в сучий, но останется в твоем отряде… ты у нас человек опытный и сможешь его спасти…

— На кой хрен мне его спасать? Да я бы… будь моя воля… не дрогнув рукой!

Начальник колонии хохотнул и положил трубку. В последний миг майор уловил обрывок фразы, сказанной Львовым кому-то сидящему в его кабинете: "Чапаев развоевался". И понял, кому он это сказал. Волкову…

ЗОНА. НОЧЬ. СУЧИЙ БАРАК. УМЫВАЛЬНИК

В бараке после отбоя уже слышался храп, скрежет зубов, поскрипывания сеточных панцирей от расслабухи онанистов. Пахло спермой, как в таких случаях любил говорить проверяющий прапорщик Шакалов, тут же начинавший выискивать виновника.

Сипова тихо вывели к умывальнику и ловко связали, как кабана перед убоем. Колени притянули к груди. Сняли штаны.

— Пощадите! — визгнул Лифтер фальцетом.

— А ты щадил, гад, дэтышек? Они тебя просили, молили… Эти дэвочки матерями могли стать!

— Затмение, я болен…

— Нэ коси, мокрушник… это тэбе не воля… Я воровской прокурор, и скажи нам чэстно… Сколько было насилий в лифтах?

— Д-двенадцать… но я ни одну не убивал… только придушивал.

— Двадцать восэмь, у нас точные данные, нэхорошо врать. — "Прокурор" обернулся к сходке: — Ну, и что порешим? Баклан?

— "Бабу-ягу"!

Воры стояли над Сиповым стеной, его затравленный взгляд тщетно метался по их лицам. В голове билась мысль: "Где милиция?! Почему меня не спасают?"

И вдруг громко крикнул:

— Милиция! Караул!

— Мэнтов вспомнил, сука. Хорош, нэ то накаркает прапоров.

Опускать обычным методом никто не стал, брезговали Лифтером. Принесли старую, обшорканную до пучка метлу с толстой и длинной рукоятью, заправили ему сзади в дупло.

— Первый я, и все по кругу, — услышал Сипов голос с прибалтийским акцентом.

— Милиция!

— Заткныте ему пасть!

Комок вонючей портянки забили в рот, а потом Сипов с ужасом увидел, как высокий зэк разбегается, чтобы, словно забивая мяч в футбольные ворота, со всей силы ударить сапогом по кургузой метле…

И довелось испытать подонку то, что испытывали его беззащитные жертвы… и преступники в давние времена, посаженные на кол. Дерево с хрустом лезло все дальше, разрывая внутренности, вызывая адскую боль, а до угасающего сознания доходили команды:

— Второй, трэтий, дэсятый… Готов. Баба-яга на мэтле…

Потом вынули метлу, забили кусок портянки в очко, надели штаны и отнесли на кровать. Прокурор завершил свою речь:

— Такой большой дядя, а помэр во сне. Сволочь!

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

На день рождения Гоги чаевничали человек тридцать. Выпили литров пятнадцать чифиря, съели пять кило конфет, и через час в тесном кругу остались лишь особо приближенные к имениннику, избранные люди — Дупелис, Коршунов, Дроздов, Бакланов, Лебедушкин. Последний затянул:

У нас, воров, суровые законы,

И по законам этим мы живем,

А если честь вора уронит,

То ширмача попробуют пером.

— Хорош горланить про сознательных! — оборвал его Дупелис.

— Да ты дослушай… Какой там сознатэльный… — положил ему руку на плечо Гоги, кивнул Володьке: — Продолжай.

А в это время на Беломорканале

Шпана ему решила отомстить.

И утром рано зорькою бубновой

Не стало больше суки ширмача.

Володька допел, отбросил гитару и повернулся к Дроздову, дремавшему после чифиря в уголке кровати.

— Ну что, бродяга? Как там тебя — Гамлет или Дон Кихот?

— Что? — откликнулся тот, не открывая глаз.

— Че? Приколи чего-нибудь, че… Тоже мне Гамлет.

— О чем? — разлепил тот сонный глаз. — Об архитектуре, что ли?

— При чем архитектура здесь? — огорчился Гоги. — О бабах расскажи…

Дроздов смущенно улыбнулся, присел, протянул руку за кружкой, допил оставшийся свой чай, вытер удовлетворенно губы, крякнул:

— Поколесил я, братцы, немало, скажу вам…

— К делу… — перебил его злой Дупелис.

— Ну что ты? — развел руками Гоги. — Дай чэловеку собраться.

Дупелис оглядел его, встал, ушел к выходу.

— Обидэлся… — вздохнул Гоги.

— Нервничает, — кивнул Бакланов. — Он перевода ждет, в Литву, а они мурыжат его все. Понимай ситуацию.

Помолчали.

— Давай, давай, Гамлет, — подтолкнул Гоги Дроздова.

— Ну. Кто-нибудь слышал из вас, как лягушка в пасти у гадюки квакает? Она кричит вначале "ква-ка-ко-ва". А в пасти уже — "хва-хва-тит". Вот ведь как. Шипение гадюки искажает звук, и потому получается, будто просит лягушка хватит, мол. Она еще надеется, что гадюка с ней в бирюльки играет.

Дроздов замолчал.

— И все? — разочарованно протянул Володька.

Дроздов смущенно пожал плечами. Он был уже далеко…

ВОЛЯ. ДРОЗДОВ

То была целая роща танцующих берез. Да, да, изгибались они тонкими, гибкими своими телами, переплетались, отходили друг от друга, выстраивались в хоровод. Идешь через рощу эту и будто попадаешь в иной мир, не то что городской — во всем одинаково скучный на фантазию. Здесь же стихия образов и чувств. Как архитектор, ответственно заявляю…

Так и было: за рощей иной мир — монастырь, женский. Приехал я в него в такое время летом, когда заря с зарей сходится, целуются зори. Это дни Ивана Купалы, ночь сказочная, всегда много с ней связано. И на этот раз приключение получилось.

В деревне рядом я жил у оставшегося с войны пленного немца, здесь на бабе-русачке женился, прибился. Ему наши праздники по фигу, а я, как стемнело, — за порог. А там… Молодежь костры разжигает во всех концах села, бесится. А в монастыре, смотрю, все мертво — спят голубушки. Или нет? Так меня забрало любопытство. Мои познания о монастырях были только по Декамерону. Вырос в семье технической интеллигенции, помешанной на Блаватской и Рерихе. Столько мне вбивали в детстве о космическом разуме и мифической Шамбале, что я чуть тоже не рерихнулся и… стал железным атеистом. Перекормили запрещенными книжками.

Пришел к монастырю, разжег костер, сижу, жду, может, какая птичка выпорхнет, все-таки молодость… Первым вышел сторож, ласково так поругал меня — чего, мол, палишь здесь, игуменья приказала пожар потушить. Не пожар, говорю, то, а костер, брат во Христе. А еще, говорю, старинный это русский обычай — гулянья в ночь на Ивана Купалу. И рассказал старому, откуда это пошло и как. А тут какие-то студентики подвалили, девки, гитары. Шум. Выходит тогда сама игуменья. Строгая, вся в черном. Просит не беспокоить… Да куда там!

Время уже к полуночи. Поговорили мы с ней, мирно. Видит она, студенты не хулиганы, девки у них не в брюках, успокоилась.

Тут монашки за ней пришли. И все как одна — молоденькие, симпатичные, загляденье.

Ну, работы прибавилось, хворост таскать, костер налаживать. Студенты — за гитару. Заголосили песню старую, народную. Аж до пяток пробирает, мощно. Смотрю, одна из молодок в черном на меня глазеет; лет под двадцать пять ей, беленькая — клок волос выпростался. А я тогда видным фраером был — в бороде льняной, волос кучерявый, Лель прямо. Бичевал, правда, как обычно. Ну, за хворостом тут надо было еще идти, помоги, говорю ей на ушко. Она в лес за мной, не боится. Ну, я там целоваться, понятно, полез… Зло меня забрало, неужто они во что-то верят в наше время? Невесты Христовы… чушь. Ведь живые же… Экспериментирую на крепость… Как затрепыхалась она у меня в руках… До сегодняшнего дня трепет этот девичий помню. Меня черт уже пробрал, лезу к ней, а она — ни в какую. "Что ты, братец? Нельзя!" Убежала. Кончилась эта ночь благостная, и остался я в этой местности.

Две недели околачивался в роще этой танцующей, сам не свой. И — к монастырю. Не верю, что девку не уговорить! Каждый день мы с ней встречались, хоть ненадолго. То коростеля-дергача пойдем слушать, то по грибы наладимся. А дергач этот все кричит где-то рядом. Она и говорит: слышишь, птица говорит: "Хо-орош. Хо-орош". Хватит, значит. Даже коснуться не дается! А я ей: да нет "хорошо-хорошо" кричит эта птица, а не "хватит"! Она мне строго — ты меня, братец, с ума не своди… Милая была белоголовка… Доигрался, что сам по уши влюбился… А она как танковая броня…

Игуменья решила прекратить наши прогулки. Спрашивает меня, чего это я не работаю, болтаюсь вокруг монастыря, уж не бродяга ли я, случаем? Говорю, в отпуск приехал. Стоит передо мной такая смиренная деревенская бабуля, с виду забитая и недалекая. И тут меня прорвало, как давай я нести о религиях, а спорщик я был лютый… о Будде, о Кришне, о египетских жрецах… Давлю на психику своими познаниями о космическом разуме, о карме, о реинкарнации… Игуменья перекрестится, мило так улыбнется и двумя-тремя словами, примерами или строками из Библии начисто разрушит все мои "духовные крепости". И я сдаюсь… Опять буровлю свое, и снова на лопатках… Бился-бился… и потух. А она тихо так говорит, что все твои кумиры, вместе взятые, не стоят одного нашего Иоанна Кронштадского… К нему каждый день съезжались со всей России более десятка тысяч человек, он физически уже не мог исповедовать всех и применил общую исповедь… люди на площади вслух каялись в своих грехах, тысячами исцелялись с его молитвами, а вот причастить он успевал не всех… и многим отказывал в причастии, говоря ему утаенный грех. Потом стала рассказывать о Серафиме Саровском, о Сергии Радонежском… я так заслушался и проникся, что хоть самому иди в монастырь. А на прощание она так скорбно говорит: "Если к Господу не придешь, погибнешь скоро в грязи липкой, раздавит тебя сила бесовская… за разврат души своей. Большие грехи на тебе, блудный сын… Жалко мне тебя и грустно".

Меня эта жалость взбесила. "Да что ты, бабка, понимаешь в жизни?! — кричу. — Кроме навоза, ничего не видела". Она только головой качает и вдруг называет свою мирскую фамилию… Вот это да-а! Микробиолог с мировым именем эта бабуля, доктор наук, лауреат госпремий и прочее… Ее книги у моих родителей-биологов на первом месте. И монастырь… Так я ничего и не понял… Ушел несолоно хлебавши.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Вернулся Дроздов в эту жизнь, а здесь другие песни…

Опять я, братцы, замухрил,

Взял я бригаду в двенадцать рыл.

Комиссионный мы решили брать…

— Это кто комиссионный решил брать? — спросил строго голос Мамочки за спиной у кодлы.

Встрепенулись все, помрачнели. Нарисовался… А он стоит в проходе, сапожками поскрипывает, жертву выбирает.

— Это песня… — неуверенно буркнул Лебедушкин. — Вон, Достоевский сказал, что это камерный стиль, пение такое в театрах…

— Эт точно, камерная-блатная, но не песня, — недобро вращая глазами, оборвал его майор. — Откуда гитара?

— Из художественной самодеятельности. Взяли в клубе…

— Без спроса! — заметил ярый активист, руководитель этого кружка, некто Иволгин. Бывший парикмахер, которого все же опустили.

— Возьмите гитару, Иволгин! — приказал Медведев. — А вы, — оглядел всех, марш ко мне в кабинет!

Когда все чифирщики втиснулись в кабинет, испуганно поглядывая на майора, тот заговорил:

— Песенки горланите? Чифирчик гоняете! Ну а кто из вас виноват, что Воронцов напился и сейчас в ПКТ под новым сроком, кто?! — обвел всех красными, как у пьяного, глазами. — Чаи-то он что, ради себя только пересылал? Да залился бы он… столько его выпить. Вам, сволочам, помогал ваш Квазимода наглотаться…

Сел, вздохнул глубоко, заметил уже мягче, грустно даже:

— Не нравится мне ваша компания… В ПКТ из отряда сидят уже семь человек, Воронцов восьмой. Знайте, надо будет — посадим и остальных. Вот, уже и Дроздова в оборот взяли, да? Помогаете друг другу попасть в изолятор, вот дружба-то… Все. С завтрашнего дня не будете работать вместе, разбрасываю вас по звеньям, — хлопнул он рукой по столу. — Свободны, кроме Дупелиса, Бакланова и Гагарадзе.

ЗОНА. ЗЭК ПОМОРНИК ПО КЛИЧКЕ ПОП

— Ну как? Отмолил наши грехи? — хохотом встретили меня в бараке, как это обычно бывало.

— Да он свои замаливать не успевает… — зло кто-то заметил. — Святоша, мля… Что там, наверху, амнистию тебе не обещают? Плохо, значит, просишь…

И чья-то нога толкнула мне под ноги табуретку, о которую я споткнулся и неловко, подвернув руку, упал.

Захохотали одержимые, залаяли, как собаки порченые. Бог им судья… Поднялся, с очами прокаженных не желая встречаться, пошел в свой угол, забрал полотенчишко — мыться, и к молитве.

Такими шутками встречали меня бедные, Богом оставленные люди каждый вечер. Были и похлеще, но я привык, давно привык не обращать внимания. Жалость всегда оказывалась сильнее раздражения. Многих и людьми-то считать, к сожалению, было уже трудно.

Выжгло зло в них душу, ходили пустыми оболочками, зараженные, не ведающие, что творят. Мне было легко переносить страдания, посланные мне Всевышним, а им тяжко — некому их было защитить…

Вошел я в каптерку, встал в углу на колени, достал завернутую в тряпицу иконку и стал молиться — истово, как в послед-ний раз.

Храни меня, Боже, ибо я на Тебя уповаю…

В священные минуты эти меж мной и окружающим миром возникала прочная, ничем не могущая быть разрушенной стена Господня. И ничто не могло нарушить блаженный покой в моей душе. И счастлив я был здесь и сейчас, прощая обиды, благодаря Бога и изливая ему любовь свою безбрежную — за то, что дает он мне терпение и силу…

Закончил я молитву, хотел было с колен подняться, а тут взгляд мой натолкнулся на клочок бумаги, торчащий из-под наспех прибитой доски (прибивали, чтобы крыса по ночам в барак не лазила). Смотрю — тайничок. Сунулся я туда, а там сверточек, развернул — понятно, анаша-зелье. "Володька спрятал", — понял, перекрестился да в карман телогрейки сунул — на улице выбросить.

Вошел, успокоились вроде они.

— Что, крысе в любви объяснялся? — крикнул вдруг этот самый Володька Лебедушкин — злой юноша, крученый. — Мало тебе прапора-крысы!

Не стал я отвечать, завтра, думаю, поговорю с ним один на один, паренек-то неглупый, может, поймет мое слово доброе.

Повязал я на глаза полотенчишко — служило оно мне защитой от фонарей надзирателей, что шатались ночью по бараку, светили в лица. На втором ярусе надо мной лежал этот Володька, и, засыпая, услышал сверху хриплое, во сне сказанное — "На небе ракеты, а не Бог". Перекрестился я от богохульства такого и погрузился в сон — единственное, где был я свободен…

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

— Вас видели в сучьем бараке… Вы же воры? — начал я щупать трех лидеров отрицаловки.

Все трое изумленно вытаращили глаза и разом вскочили.

— Аскарбляешь, начальнык! Чтоб мы в сучий барак вошли?! Западло! — заорал грузин. — Да нас же свои воры порэжут… Желэзное алиби?

— Черт вас знает, вроде бы да, по вашим законам. Скоро выяснят, Лифтер оказался сынок какого-то шишки, у него мохнатая лапа на самом верху, потому и не дали вышак… Вылетает комиссия… будет вскрытие, и вам хана, — пугал я их. — Меня-то дурить не нужно…

"Бабу-ягу" небось сделали… редкая казнь, глаза у этого Сипова на лоб вылезли. Сколько же он загубил детей…

Будто мысли моей отвечая:

— Двадцать восэмь дэтышек угробил вампир, с воли притаранили счет. Но мы нэ трогали гада. За нэго сидэть западло!

Отбой уже, решил я отпустить эту блатоту побыстрее. Бакланову сказал, что с сегодняшнего дня при любом нарушении четверки, в которой он является лидером, в изолятор вместе с нарушившим пойдет и он. Бакланов, задышав, пригрозил мне жалобой в прокуратуру. Я ему говорю:

— Хорошо, жалуйся, субчик. Но молодняк я тебе все равно портить не дам. А то устроился — налим прямо, в руки не даешься, сидишь под корягой, а за тебя они залетают. Характер твой, смотрю, словами не переделаешь, ладно, будем наказывать…

То же и Дупелису сказал. Тот опять про Литву, про мать больную, мол, не нарушает, раз сказал — заметано, не будет…

Понятно, на дно хочет лечь, а потом автоматически снимут все нарушения, и будет он тогда ходить за мной: "Вы же обещали…"

Не пойдет, дружок. Если решил твердо — исправляюсь, тогда надо благодарности в личном деле заслужить, да несколько. Тогда и поговорим.

Отпустил их обоих. Остался притихший грузин.

— Товарищ майор… — несмело пробасил Гагарадзе. — Отбой уже был, поспать бы надо, завтра на работу.

Посмотрел я на него — вроде грамотный человек, неглупый. Почему ж всю жизнь он только тем и занимается, что ворует у своего государства? Да, тут мне донесли, как он относится к сегодняшнему укладу общества. Нет, это разговор серьезный…

— С вами, Гагарадзе, разговор особый… — говорю, а сам чувствую, что прямо на ходу засыпаю. — Вы человек образованный, но во многих вопросах запутались. Чем еще объяснить, что вы несете, откровенно говоря, ахинею? Например, об этой частной собственности…

— Донэсли уже… — зло усмехнулся Гагарадзе.

— Да не донос это, весь отряд об этом говорит. И офицеры. Объясните…

ЗОНА. ЗЭК ГАГАРАДЗЕ

Ты ж засыпаешь, политинформатор хренов. "Объясните…" Хорошо, кукла старая, объясняю. Для таких тупых, как ты, погонник.

Итак, человек имеет два основных рефлекса. Первый направлен на выживание, да? Да. Второй — на продолжение рода. Первый сильнее, чем второй. Ему сродни эгоизм, а второму — доброта, сердечность. Вот потому строй под названием "капитализм", в котором сильнее эгоистическое чувство, менее подвержен доброте, имеет определенные недостатки.

Но он — слушай, чмо, не спи! — имеет и неоспоримые преимущества перед социализмом, я имею в виду нынешний уровень нашего социализма. Не марксовский, а — ленинско-сталинский.

Путь к человеку ведь лежит не через мозг, как вы пытаетесь здесь доказать, а через желудок. Да, да, уважаемый тупица, через какой-то там желудочно-кишечный тракт. И никакие здесь твои надстройки на хрен не нужны, пожрал человек — вот он и твой.

Что из этого следует? Из этого следует, что все хозяйство надо перевести на хозрасчетную систему кооперативов, усекаешь, дурила? Зарплату себе сами будут устанавливать члены кооператива с учетом расширения возможностей производства, будущих пенсий и так далее. И все время инициатива будет идти снизу, а не сверху, как сейчас у нас. В этом и ключик, чудило сверлильное. Материальная заинтересованность будет рассчитываться не по изготовлению, а по реализации, не будет перепроизводства с дурным качеством. Кооператив будет сознавать, что вылетит в трубу, если качество хреновое, и станет его добиваться. И он не назначит себе высокую зарплату, потому что туда же, в трубу, и вылетит тогда. Сечешь поляну, шкура? И легкая промышленность подтолкнет тяжелую, а не наоборот, как у нас…

А что сейчас? Дотации, гонки за выработкой ублюдочных товаров, фиксированная, непонятно из чего берущаяся зарплата. Ужас! Ну какая это экономика? Маразм это социалистический, вот…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Так и просидели они друг против друга, молча. Майор уснул, неловко подвернув подстреленную свою руку, а Гагарадзе, глядя на него, жестикулировал, о чем-то немо споря со спящим… А потом завыла сирена, залетела в зону пожарная машина… размотали шланги, но в бочке не оказалось воды…

Рубленый домик-морг в издальке от больнички сгорел за час дотла. Жар был настолько сильный, что от Лифтера осталась пара обугленных костей. И ни одна экспертиза теперь не узнает… Ничего…

Проснувшийся майор поглядел в темное окно на зарево, зевнул и сказал:

— Пора домой, чей-то там народ суетится?

— Нэ знаю, у нас желэзное алиби. Тут сидэли.

ИЗОЛЯТОР. ВОРОНЦОВ

Сидел и я, ждал своей участи. Познакомился здесь с тараканом, назвал его Васькой в честь моего подранка и ожидал его сегодня к ужину; он чуял, когда я после харчеванья оставлю крошку-другую на стуле, и выходил всегда кстати.

Утречко забрезжило из окон чахоточное, неживое. Как раз к настроению моему… Тут, слышу, вызывают.

Все, думаю, за Волкова сволочного повели мозги промывать. Хорошо еще "ласточку" какую-нибудь здесь не делают за такие вольности да в пресс-хату не тащат. А то за дерзость свою я уже такое получал.

НЕБО. ВОРОН

"Ласточка"… Нет, не птичка нежная, что вместе со мной несет вахту в небе, ближе к воде, легкая и неуловимая, пилит воздух красиво и неслышно; она — аристократка неба, его маленький баловень.

Люди окрестили ласковым этим именем одно из своих дьявольских изобретений, которым увлеченно пользуются за решеткой: в лежачем положении арестованному стягивают руки с ногами за спиной как можно ближе. Раньше это называлось дыбой, теперь название приятнее. Прогресс. При таком допросе во времена Чингисхана сознавались люди во всем, что у них спрашивали. Сегодня места таких допросов следователи называют пресс-хатами — там ломаются кости и отлетают органы у пытаемых… Ничего в общем-то не изменилось. Невиновный охотно рассказывает о несуществующих дичайших по жестокости преступлениях, берет на себя вину, за которую затем платит сполна.

И правда навсегда остается тайной.

Люди часто уносят ее с собой в могилу, не выдерживая издевательств над собой, и смерти эти будут множиться и дальше. Уже через десять лет в тюрьмах этой страны погибнет за время так называемой "перестройки" около двадцати тысяч человек. Много это или мало? Для времен, когда здесь погибали в концлагерях миллионы, — "мало", для мирного строительства того строя, что придет вскоре на смену нынешнему социализму, — много. Хотя кто, на каких весах может соизмерить — много или мало гибнет на Земле людей? Эта людская проблема для Неба не значит ровным счетом ничего, там своя арифметика.

Никто и никогда не понесет ответственности за эти смерти в многочисленных Зонах страны России, ибо люди за решеткой — отторгнутые, а значит, лишенные права на сожаление и защиту, изгои…

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Вхожу в кабинет — отлегло, майор Мамочка сидит, не Волков, уже теплее. Рожа, правда, у него мрачная, ничего хорошего не будет, это видно.

— Дело хреновое, — говорит.

Киваю — ясно, не на курорт отправят после всего, что натворил за эти дни… Готов ко всему.

— Но… вроде выкрутились. Шесть месяцев ПКТ.

Я аж дара речи лишился — как шесть… а суд, срок?

— Все теперь от тебя зависит, — гутарит, — некоторые настаивали на тюремном режиме…

Говорит что-то, а я не слышу, только цифра это бьет в голову — шесть, только шесть… радость-то какая!

— …что скажешь в свое оправдание, Воронцов? — вернул он меня в эту жизнь.

— Не знаю даже… Конечно, сорвался. Надо было сразу отогнать от себя ворона, как только выздоровел он. Пожалел…

— А я тебя, да более птицу пожалел, — горько вздохнул Мамочка. — Вот вы мне за то подарок и сделали…

— Для души она была, — говорю. — Да что — виноват кругом.

Оглядел он меня, видит, правду говорю, без дураков.

— Помогу я тебе досрочно освободиться. Но ты должен дать сейчас мне слово, что нарушений не будет больше. Все — каюк! Не будешь огрызаться, пьянки устраивать, чифирить и все подобное. Понял меня?

— Но за что? Что я вам сделал хорошего?

— Я тебя просчитал по документам… звонил своим друзьям пенсионерам в Зоны, где ты сидел, и разобрался. Ты жертва ложного геройства… ложного воровского братства.

— Начальник!

— Молчи! И послушай старших… Мне терять нечего, скоро на пенсию. Ведь ты не сделал за четверть века отсидки ни одного серьезного преступления, даже ювелирный брал с муляжем пистолета. Ну, и поехало… бунт, побег, еще бунт… сроки набавляют… А ведь тебе просто было неудобно подвести "друзей", отпетых воров, и лез с ними вместе на рожон. Дурак! Обезьянья психология у тебя, дружок… Делать, как все. Ты о себе хоть разок подумай!

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Воронцов почуял, что его лицо залила краска, как у школьника. Словно застигли его голым. С ним еще никто так откровенно и по-отечески не говорил за всю жизнь. Он долго испытующе смотрел на Медведева, еще сомневаясь, нет, уже веря ему. Диагноз майор поставил точный. Поразивший его до глубины души… "Обезьянья психология…" А ведь действительно, срисовывал воров… походку, злобу, истеричность…

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Боже, а сам-то я где? И вдруг говорю твердо:

— Хорошо…. это я могу обещать… Но не до конца…

— Началось… — занервничал майор.

— Все, кроме чая, — повышаю голос. — Все остальное — отрубил.

И прямо легкость какая-то наступила, надо же.

— Пусть только не пытают, где водку брал… — тихонько добавляю.

— Хорошо. Но не обещаю. Еще. Почему ты тогда, давно, примкнул к бунту? Мог просто выйти на вахту.

— Товарищи все ж, как уйти…

— Вот-вот, о чем я только и говорил… Кенты до гроба, клятвы, а завтра в побег берет тебя бычком и съедает… Проходили… Шесть месяцев ПКТ — это не один день. Кому-то, может, и ничего, а с тебя сразу голова полетит, за любое нарушение, понял? Не лезь ни во что! Если б ты активистом был, другое дело. А пока на тебя другими глазами смотрят, и в это слово, что ты мне дал, никто сейчас и не поверит.

— А вы? — спрашиваю главное.

— А я — верю. Молчи и работай.

И пошел я в ПКТ — молчать и работать.

ВОЛЯ. ДРЕВО

Ворон, ты зачем в клюве ивовый прут тащишь?

ВОЛЯ. ВОРОН

Гнездо совью у тебя на вершине. Бездомным я стал, друга земного заточили в темницу. У меня никогда не было своего гнезда… как и у хозяина моего.

ВОЛЯ. ДРЕВО

Вей, вей, ворон… Мне одиноко и скучно… Только кто же в зиму вьет гнезда? Вольные птицы тебя засмеют…

ВОЛЯ. ВОРОН

Птицы знают Законы Любви… Это не смешно… Слышишь, как дышат Земля и Небо, слышишь, как журчит ручей времени… и мы несемся в кромешной тьме мироздания… и будет мое гнездо лететь с нами вместе… и каждый день, проходя колонной мимо тебя и видя гнездо, мрачные зэки станут осветляться душой в мыслях о доме, о Любви и о детях… Я строю из прутьев Добро…

ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

И прошло два месяца, а казалось, вдвое и втрое дольше для зэков; а для вертухая или погонника — деньки слетают, как листья, незаметно: дежурство, смена, сон, выпивка, праздник, снова — дежурство, сон, опять зэки…

Земля приняла уже первый снег, как обычно выпавший в этих местах ночью. Проснулись люди утром, а вокруг — хмурая, совсем уже по-зимнему стылая белизна. Но недолго пригибались от пушистых новых одежд ветки деревьев, что не успели подладиться к зиме и сбросить лист; недолго блестели поля свежей ясностью. Опять оттепель: лучик солнца, дождик, слякоть, голая земля, изморозь. Талый снег грустно слезился, не надеясь на мороз, воздух еще наполнен последним теплом, ранним увяданием засыпающей природы. Но и исход осени был скор в этих местах. Через неделю разверзлись небеса, посыпался крупными хлопьями настоящий хрусткий и рассыпчатый снег, он уже не растает до весны — а когда она будет и для кого?

Разлапистые снежинки парашютят смело, по-хозяйски укрывая землю девственно-белой простыней. В одночасье вдруг потемнеет, а потом завьюжит так же внезапно, и под утро ударит обжигающий мороз. Что ж, запахивай покрепче полы телогреечки, поглубже надвигай на заиндевевшие брови шапчонку-дранку да держись, не ровен час унесет тебя при таком ветре, и хорошо бы — на волю, нет, на запретку, под дурную пулю заснувшего там пацана с автоматом…

Воронцову же, после закрытых пеналов особого режима соскучившемуся по морозной зиме, не видать этой холодной благодати. Сидит он тридцать второй день в помещении камерного типа, надежно спасающего от снежной замети.

Видит он, как роятся снежинки у большой вентиляционной трубы, мечутся в воздухе головокружительными зигзагами и, вырвавшись из внезапной для них бури, устало опускаются, осветляя черный, незамерзающий клочок земли — Зону. И не замерзнуть ей, потому как отогрета дыханием не одной сотни душ, что несут здесь свой крест…

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Привыкаешь и здесь.

Звонок, подъем. Пять утра. Ключ скрежещет, дверь открывают дубаки. Люди встают, заспанные, будто давили их всю ночь, как тараканов. Редко слово услышишь, разве что — "подсоби… осторожно… отойди" — это мы нары-"вертолеты" пристегиваем. Противно они так пристегиваются, по душе аж скребет.

Постели выносим в подсобку. Снова ключ проскрежетал, пошли в умывальню. Очередь у единственного крана, и вода ледяная, но она хоть немного в себя дает прийти. Оживаешь.

Скрутишь папироску из махорочки, закуришь натощак да садишься за длинный деревянный стол. Только что его сделали, еще смолой пахнет, хорошо. И это единственный запах, от которого не тошнит. А в камере и воняет-то в основном парашей, портянками да кислым потом… Принюхались, привыкли.

Стол расположен у дальней стены. Стоящий у окошка принимает инструмент десять ложек. Берет столько же паек хлеба, дымится лента мисок с хавалкой. Потом идет то, что у них чай называется, — протягивает дежурный желоб в ведро, и стекает по нему чуть подкрашенная водичка.

Стукнет напоследок кормушка, проскрежещет упор, вот и вся связь с миром. Сидим, жрем похлебку, которую они ухой называют. Тошно, но надо. Пустая миска, которую мы выпрашиваем якобы для рыбных отходов, потихоньку наполняется набухшей в воде хамсой, которую мы по одной, а то по две, кто щедрый, вылавливаем из похлебки… Попадется иногда и картофелина — туда же, если не жалко.

А еще лежат на столе две нетронутые пайки хлеба, которые оставляют по очередности каждые двое — по кругу. И вот дежурный выковыривает мякиш в горбушке, рыбная масса с картошкой укладывается им туда плотно — начинкой. Это — деликатес, который едим тут же, но по очереди. Все же остальное съедаем до крошки.

Вот и завтрак, вот и утро, вот и день проходит, вот и жизнь проносится, как эта уха в кишке — была и нету — ни радости, ни воспоминания…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

А недалеко отсюда, на вахте, в очередной раз входили в Зону с работы зэки.

К вечеру мороз становился уже настоящим, зимним, и люди в куцых телогреечках и обледенелых кирзачах отчаянно топали по деревянному коридору, разрывая себе барабанные перепонки этим адским грохотом.

Останавливались у шлагбаума, переминались в поземке, некоторые, нарушая Устав, рискуя получить в лицо прикладом, приседали на корточки, спиной к ветру, не слушая окриков солдат, сохраняли таким образом для себя несколько минут тепла. Лаяли собаки, остро пахло зимней свежестью, и черное беззвездное небо при свете прожекторов казалось бездонным…

Но вот поднимался шлагбаум, открывались железные ворота с транспарантом "На свободу — с чистой совестью". Откуда-то надорвавшийся голос Шакалова выкликал фамилии. Тот, кого называли, проходил мимо прапорщика — усатого и наглого, почему-то веселого, чуть вьпимши, задиристого, как и все стоящие вокруг него компаньоны, закутанные в добротные, греющие полушубки, притопывающие белыми дедморозовскими валеночками.

После пересчета очередная бригада входила на обыск. Здесь Шакалов топал ногами, стряхивая снег, озорно оглядывал стоящих перед ним хмурых людей.

В этой бригаде жертвой его, как обычно, становился безответный Поморник Поп.

По документам Пантелеймон Лукич числился "служителем культа", что почему-то очень веселило Шакалова, он называл его "культиком".

— Ну шо, попчик, швидко разоблачайся, тут не богадельня тебе… — Шакалов был доволен своим остроумием. — Рясу-то сподручнее снимать было, когда баб лечил?

Поморник не отвечал, только жалко улыбался. Снимал колонийские портки, и каждое неловкое движение — а все движения у него в этот момент становились почему-то неловкими — сопровождалось дружным хохотом Шакалова и примкнувших к нему ротозеев-прапорщиков. Руки у зэка дрожали, не слушались, он раздевался, преданно смотря в глаза надзирателю, а тот корчил ему рожи, и это вызывало новый приступ смеха у всех, кто был одет тепло и имел сейчас власть.

— Костоправ, бачишь? Вправлял кость, значит? — сквозь смех говорил Шакалов. — Бабам, да?

И еще пуще смеялась его кодла, да и зэки, имея возможность повеселиться безнаказанно, смеялись всласть. Ходуном ходили клубы холодного пара от их хохота. Смеялись с оттенком подобострастия, каждый раз втайне надеясь, что за поддержку шуток своих прапорщик не заставит раздеваться донага, а тогда, может, и пронесешь в Зону пакетик анаши или рукоделие, что смастерил тайком на работе.

Но никогда почти надежды не оправдывались — дуролом Шакалов, отсмеявшись, методично обыскивал всех, и находил скрадки, и докладывал выше, и было наказание, и отдалялась воля…

— Сымай кальсоны, баб нет… — басил Шакалов. — А то черт не разглядит, что ты там в заду припрятал…

И — очередной взрыв хохота.

Однажды дерзкий, веселый зэк положил в карман кусок подсохшего дерьма, и обрадованный Шакалов, обнаружив набитый чем-то злополучный карман, запустил туда руку и вынул искомое. Недоуменно разглядел, ничего не понимая, понюхал. Тогда единственный раз смеялись все, кроме прапорщика…

Лебедушкин в эти минуты шмона всегда пританцовывал на цыганский манер, отогревая, несмотря на пару шерстяных носков и теплые рукавицы, замерзшие руки и ноги. Он буквально оглушал всех своим зычным хохотом. И в такие минуты Лукичу казалось, что слышит он звук трехпудового колокола из далекой, за тридевять земель отсюда, своей церкви…

Стоял он, прикрывая руками срамоту, глядя невидяще в одну точку, а прапорщик, пялясь мефистофельской воистину улыбкой на крестик на его шее, колебался. Будто родимое пятно, навечно приставший к впалой груди зэка крестик будоражил его, но крестьянское происхождение всегда властно останавливало: не трожь, нельзя, грех! И он махал рукой, разрешая одеться. И старик — а именно в него превратился здесь пятидесятилетний мужчина, — посиневший, трясущийся, натягивал суетливо и быстро свою одежонку.

Выходил, крестился, вздыхал полной грудью. И пока стоял, ждал остальных, успевал подумать что-нибудь хорошее. А хорошее у него было связано только с Высшим. И скоро в душе, несмотря на холод, наступало успокоение…

И потом уже шел строем в барак, оттуда — в столовую, а там с удовольствием хлебал в окружении мрачных людей баланду и благодарил Господа, что он послал ему ее сегодня, и, как все, прятал в карман кусочек черного хлеба — птюху.

Удавалось вынести из столовой птюху не каждому. Отобранные же у зэков кусочки хлеба летели в отходы, на откорм свиней для офицерской столовой, и жирные свиньи не ведали, что отбирали для них еду у людей…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

В этот день Квазимода получил через дубака очередной подогрев — махорочку с запиской внутри. Уселся на корточки в углу у пристегнутых нар и прочел ксиву:

"Батя! Передаю чай, конфеты. Завтра выхожу на работу, с ногой все в порядке. Может, прийти к тебе? Хочу на этой неделе избить руководителя СПП, достал. На днях снова подогрею. Сынка".

Перечитав Володькины каракули, Квазимода в сердцах выругался:

— Достали… А как здесь потом тебя достанут, дурака…

Долго искал в камере карандаш, бумагу — дефицит все это здесь, не Союз писателей все же, а помещение камерного типа, тюрьма. Еще дольше царапал ответ, с непривычки делая много ошибок. В итоге получилось:

"Сынка! Не дури. Пападеш суда, башку тибе сверну. За чай молодец. У миня все нормалек. Один из нас должен быть в зоне обезательно, а то сдохнем. Батя".

Сынкину записку изодрал в клочья да бросил в парашу. Дремавший рядом Цесаркаев-Джигит открыл один глаз, спросил лениво:

— Чего пишут, Бать? Живы там?

— Дурью маются, — неохотно бросил Квазимода. — Сюда, видать, захотелось… Приключений на свою голову ищут.

Джигит глубокомысленно пожал плечами:

— Места всем хватит. А то… скучно, анекдотов новых нет.

Батя смерил его злым взглядом, отвернулся, присел к столу. Большие руки надо было чем-то занять, а то не ровен час они могли кому-нибудь, вроде этого анекдотчика, въехать… Стал перебирать лежащие на столе журналы, газеты. Заголовки мелькали перед глазами — "Вторую очередь — на два месяца раньше", "Превышая плановые показатели", "На полгода раньше срока". Улыбались с газетных полос крановщики, металлурги, летчики, механизаторы…

Страна жила своей уже давно неведомой ему жизнью, в которой главное было в этих самых плановых показателях, перевыполнениях чего-то, в опережении и в победах, победах, победах. Они побеждали; летчики давали вал человекомест, медсестры высвобождали койкоместа, кукурузоводы гнали вал кукурузопочатков, а сантехники — вал трубометров. Страна, победившая фашизм и неграмотность, голод и туберкулез, снова побеждала, и несть числа этим победам… И только он, Квазимода, не имел никакого отношения к этим победам, и было оттого ему грустно. Вот и еще одна…

Улыбается. Лет тридцати дивчина. Румянец на всю щеку, платок новый накинула на плечи, орловский, цветастый. Сбоку фотограф-халтурщик поставил ей теленка, и тот будто ластится к ней. И смешное оттого, потешное фото получается, и пролистнул бы его, как десятки других, если бы не остановило что-то…

Глаза.

Казалось, она улыбалась не городскому хлыщу, что наводил сейчас на нее свой фотоаппарат, а всем, кто когда-то посмотрит на ее фото, — открыто улыбалась, весело, не боясь показаться ни провинциальной, ни смешной.

Она любила всех нас — тех, кто увидит ее и порадуется этой красивой земле, что простиралась за ее спиной, и улыбалась этому молодому глупому теленку, которого вспоила недавно из бутылочки, и своему здоровью, и свежести — той единственно верной, настоящей, что не заменят городские духи и макияжи, что несет нежный запах не испорченного алкоголем и куревом тела… И казалось, будто запах молока исходил от этой крутобедрой доярки и струился над ее головой, как нимб.

Мадонна…

Если бы Квазимода знал, кто это, он бы обязательно сравнил эту добрую доярку с мадоннами великих итальянцев, но он, не испорченный образованием, мог только внутренним чутьем верно угадать и понять вдруг открывшуюся ему красоту женщины, матери, любимой.

И он понял ее, и затрепыхалось вдруг в железной его груди сердце, став сердечком — нежным, как у барышни; и, отложив журнал, он вдруг снова взял его и вновь развернул, и снова, как птаха испуганная, взлетала душа, прося помочь ей проснуться.

И снова отложил журнал, застыл в немом изумлении: какая вот еще бывает жизнь, и вот какое лицо у воли… как у этой, на фото — светлое, свежее, прекрасное…

ВОЛЯ. НАДЕЖДА КОСАТУШКИНА

Фотоаппаратчик-то этот пришел с утра, как правдашний. Я только сыворотку для телят сделала, раскраснелась, к нему выхожу, а он стоит, залюбовался, вижу… Давайте, говорит, так и сфоткаемся.

Потом и так меня поставил, и сяк, и с теленком Мишкой. Я стеснялась, конечно, ох, до чего я фоткаться-то не люблю, а он как-то так уговаривает, языкастый, и забываешь про стеснительность, хороший дядька, хоть и с похмела, вижу. Я ему в дорогу маслят наложила, сальца немного. В городе, говорит, живу, а сам, мол, я — деревенский. Так сюда хочется, в село. Ну и ехал бы, говорю, дядя, сюда. Нет, жена городская, любит пылесосы и бульвары.

Ну что ж, говорю, мы здесь без пылесосов да без бульваров не пропадаем. Была я в городе недавно, да разве ж наши леса с бульварами теми можно сравнить. Те все в семечках, бумажках и в пивных бутылках. Смех один, а не сравнение…

Живем, хлеб жуем. Село, конечно, невеликое, так, два десятка изб на краю косогора, как грибы, прилипли к речке. А речка зато у нас какая — Синюшка называется, петляет она по всей области, куда ни поедешь — везде наша Синюшка, красивая…

Хорошо здесь, что говорить. Сейчас вот по первому морозцу выйдешь, и не надышаться: настоянный на дыме древесном настоящий русский морозец — ядреный, что прищелкивать заставляет деревья да жжет лицо, будто силу в тебя живительную вливает.

А на работе другие запахи — парного молока, в обед — хлеб девчата с пекарни принесут, то-то радость!

Идешь на обед, и все такое родное, такое болючее — здесь целовалась, здесь бегала с пацанами, здесь еще что… Воспоминания… Школу здесь окончила и пошла на ферму, чего еще надо?

Уезжала, правда, и в город, на целый год, Маринка Меркина сманила, но там в сутолоке так обожглась, что быстро вернулась.

Мама прямо занедужила с этого моего отъезда, слегла. А когда уж помирала, сказала:

— Не тягайся без толку по чужим краям, Надюша, свой под боком. Таких еще поискать надо краев… Приложи только руку к доброму делу, глядишь, и твоя доля завидной станет…

Померла мамочка. Оставила мне в наследство просторную эту красоту…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

В камере тихо. За окном ветер завывает, а здесь благодать, надышали люди тепло. Ужин прошел, и чай еще булькает в полуголодных зэковских желудках. Может, может и здесь быть умиротворение… А как же без него, не выдюжит, умрет с тоски человек, о стену голову расшибет…

Сидели, мурлыкая, два цыгана, раскладывали на домино очередной пасьянс, один затянул: "Цыганка с картами, дорога дальняя…" Кто-то чифирь заваривал, а подельники стояли на стреме — следили за глазком, кто бы ненароком оттуда не глянул, не засек заварку… Кто в шахматы резался, кто поголовастей, кроссворд разгадывал. Джигит кости сам с собой кидал, тренировался, видимо, хотел обыграть Филина в бараке. Но тот такой шулер, что вряд ли…

Квазимода даже усмехнулся при этой мысли. А сам он сидел, рассматривая уже который вечер фотографию женщины, так поразившей его воображение. Прочел он, кто она, и резануло — землячка, буквально по соседству живет от его деревни родной, в одном районе. Значит, видит его родные места. Значит, совсем своя…

Смотрел и как бы проникал в бездонную глубину голубых глаз (фотография была красивая, цветная). И сладко томило, щемило грудь что-то забытое — что?

Красива, думал Иван Воронцов, да и в соку еще женщина. А ведь разница в годах-то у нас большая… Ничего ж это для семьи? Сколько хочешь таких случаев, Сынка вон говорил… Да и не хочет он никакой этой любви, побасенок бабских, пусть только уважает. Да и не надо с нее ничего, сам он бы одаривал ее да детей своей заботой и теплотой. Смог бы.

И тогда окатила, как душ холодный, мысль о своем конце здесь, в Зоне, из которой, кажется, не выберется он никогда… Он с неожиданным спокойствием себя одернул — это еще как сказать: выберемся, не выберемся. А вот мы еще посмотрим…

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

В общем, решил я написать этой женщине, не выходила она из головы, прямо как столбняк какой, хожу да думаю, жених прямо… Она мне как пощечина… Словно говорит — нет, не твоя я, не твоя, тебе таких, Квазимода уродливый, не видать, как ушей своих…

А тут еще эти, что сидят со мной, прознали. Ну, и пошло-поехало, сели на любимого-то конька. Один говорит: напрасно напишешь, Кваз, смотри, какая красавица, другой говорит: бабы хорошо, а без них — лучше. Или гадость какую скажут, типа: "А я бы этой курице враз головку скрутил…"

Сижу, усмехаюсь; а кто сказал, говорю, что я писать надумал, это я так… Да и не умею я писать письма… Не писал я никогда, не получал. Дай за тебя состряпаю, — кричат. Пушкину, мол, на загляденье. А один с подколом говорит вот, мол, как увидит тебя, все богатство отдаст… Вот сука… И захохотали все.

Я тут встаю. Примолкли, знают мой характер. Прошелся я по камере, молчат, понимают — перегнули.

— Ну, и как же ты напишешь? — Джигит кричит. — Тебе ж кувалду легче сломать, чем письмо накатать…

— Да, — вздыхаю.

— А юбка, она что, — он базарит, — кого помоложе да побогаче любит. А ты у нас… красивше тебя в жизни не найдешь!

И опять заржали все, жеребцы. А меня тут что-то стукнуло, я давай им рожи строить, из угла в угол мечусь да дразню их, рожу свою резаную корчу. Они прямо помирают со смеху.

Дубак кормушку открыл.

— Что за смех, — кричит. — Прекратить!

Ага…

— Чего, — кричим, — и посмеяться уже нельзя?!

Дубак прыщавый на меня показывает:

— Воронцов! Ты мне рожи не корчь, образина! А то в ШИЗО посажу!

— С удовольствием, — говорю.

А сам кулаком на него замахиваюсь. Враз кормушку прикрыл, затих.

А эти-то все хохочут, теперь уже и над прапором. А я чувствую — тик начался знакомый — после него может быть взрыв, это уже все. Теперь меня трогать не надо…

Шутом для них заделался, никогда таким не был, и помогло-то на десять минут, и опять не легче.

А они еще подначивают, по инерции.

— В мире животных… она, ей хорошо… воля, — лепит один кадр.

— Бабы — шалавы! — кричит цыган. — Машину надо, не на жеребце же прикатишь! Что цыган без "Жигулей", то без крыльев свадьба!

Кто умнее, говорит:

— Да не слушай их, Кваз. Пиши.

Это меня еще больше раззадорило, как безумный стал, опять рожи им корчу. Смотрю, они уже пугаются меня, а меня как судорога схватила, заклинило.

А больше всех Джигит дерзкий хохотал. Вот и подхожу я к нему, перехватил ему запястье, он аж присел. Понесло меня…

— Шуток, что ли, — кричит, — не понимаешь?

— Не понимаю, — говорю.

А он хрипит уже, и все замолчали. А я все ухмыляюсь.

Вырвался он, а лезть на меня боится, знает, раздавлю, как таракана, и вся камера на моей стороне будет при любом раскладе. Стоит, морщится. Разошлись все по углам, прапор из глазка зырит.

Отпустил я Джигита. Прошло…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Будь Батя не в ПКТ, а в Зоне, нашелся бы человек, что за птюху или стакан чифиря отписал бы письмецо. Большим мастером на то был Леха Лунев — огромный увалень-добряк, на воле — электрик, каким-то образом умудрившийся оставить под током станки на швейной фабрике. Девки-мотористки, молодые, погибли, током были сожжены. Посадили, конечно, Леху… Тут он уже третий год работал в жестяном цеху, бил молотком железо, заткнув уши ватой и улыбаясь своей доброй улыбкой чему-то хорошему. Но не знал Батя, что в эти часы случилась беда.

Улыбался и в тот день, когда новичок-слесарь в другом конце жестяного цеха менял что-то в мощном прессе, что гнул более толстое железо. Стальной лист был им закреплен наспех, и при включении он неожиданно вырвался из станка, распрямился, пробил в мгновение хилую фанерную хибарку, за которой и стоял этот ставший для Лунева смертоносным агрегат, и огромный лист железа, став летающей смертью, в доли секунды достиг большой Лехиной спины…

Сбежались все, притащили того, кто работал на этом станке, кричали, показывали друг другу, как лист этот летел… Да что толку: лежал с листом в спине Леха, улыбаясь в залитый соляркой пол, а подсобный рабочий посыпал кровь вокруг него опилками и сгребал их в совочек…

Зона была потрясена Лехиной смертью. На кого грешить, зэки не понимали, но знали — похеризм в части техники безопасности стал на стройплощадках обычным делом. Недавно был Гусек, теперь — Леха Лунев, завтра — кто?

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Административная комиссия, как правило, проводила свою работу в библиотечном зале.

Длинный, устланный красным сукном стол собирал офицеров колонии, начальников цехов, мастеров. Главным здесь был начальник спецчасти, а перед ним покоилась большая кипа личных дел заключенных.

Приглашенные маялись на жестких стульях в зале, покашливали от напряжения, казались на редкость молчаливы и собранны. Все они, даже те, что вчера были блатными и дерзкими, в этот день становились испуганными и робко заглядывали в глаза сидящим перед ними офицерам. Еще бы — сейчас решалось главное преждевременный выход на волю.

Воля. А значит, судьба их дальнейшая. Здесь она остановилась и могла идти только под откос, но никак не вверх, к высотам, ради которых живет на земле человек…

Всегда было на комиссии все одинаково, буднично и скучно.

Вот начальник спецчасти придвигает к себе список и зачитывает первую фамилию:

— Крачков Евгений Михайлович, восьмой отряд.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

В полной тишине затопали сапоги зэка, подошел он к столу — пожилой седой человек, смотрящий настороженно-зло на всех.

— Ну, — спрашивает, — расскажи о своем преступлении?

Теребит заскорузлыми, рабочими пальцами шапчонку. Рассказывает, как убил человека ножом в драке. Почему? Потому что к жене ходил этот человек, вместе они работали на обувном складе, там снюхались, а потом, видимо, на картонках жестко стало им любовь крутить или надоело; стал домой захаживать этот сослуживец. А Евгений Михайлович, про то не зная, ездил часто навещать больную мать за город. Приедет назад — жена радостная. Чего, говорил он ей, премию за ваши боты дали, что ли? Нет, говорит, и хитро улыбается…

Ну а раз вернулся с полдороги, дверь ключом своим открыл, этот товаровед на балконе, в трусах. Выскочил и Евгений Михайлович за ним.

— Прыгай! — говорит.

А с четвертого этажа товаровед боится сигать, высоко. А Крачков по специальности-то мясник, у него ножи по всему дому, и на балконе тоже один завалялся. Товаровед кричит на всю улицу — спасите от ножа мясника! Это еще более разозлило обманутого мужа, да как он всадит этому жирному борову под бок, одним ударом и порушил хахалю жизнь…

— Сам "скорую" вызвал… — попытался хоть как-то смягчить свою вину мясник.

Офицеры переглянулись, вопросы какие-то незначительные ему задали, посовещались. Итог подвел замполит:

— За восемь лет четырнадцать нарушений у вас, Евгений Михайлович. Последнее — три года назад. Есть и благодарности — девять штук. Два года член СПП, значит, встал на путь исправления, верно?

Кивает — верно.

— Исправно платит алименты. План выполняет.

— А с женой как себя будешь вести, когда освободишься? — спрашивает дотошный Волков. И всех оглядывает: как я вопросик задал?

— Никак не буду, — мрачно говорит зэк. — Сучка не захочет, кобель не вскочит… Сука! — твердо добавил, поняв вдруг, что комиссию эту не пройдет.

Офицеры скрыли пробежавшие по лицам улыбки.

— А еще раз женишься? — спросил Медведев.

— Куда ж нам, мужикам, деваться? Матери сначала надо помочь.

— Что скажете о своем подопечном, Куницын? — обернулся замполит к молодому лейтенанту — командиру отряда.

— Считаю, что он заслужил право трудиться на стройках народного хозяйства! — радостно сообщил лейтенант. — Последние три года говорят сами за себя. Был в отрицаловке, потом середнячком стал, а теперь — активист, каких мало… Прошел все стадии.

Крачков снова вдруг понял — могут и отпустить, загорелись в глазах лихорадочные огоньки. Страшась спугнуть желанное, понурил голову, напрягся в ожидании судьбы.

Оснований для отказа у комиссии не нашлось, и он, разом поглупевший от счастья, плачущий, готовый вот-вот сорваться и побежать на вахту, а оттуда пешком на эти самые неведомые стройки народного хозяйства, был отпущен под снисходительные смешки…

Следующим был некто Зимородок, отсидевший восемь лет за попытку убийства жены из срока в десять.

— Что, приговор, значит, несправедливый? — сощурившись, спросил его замполит.

— Несправедливый! Не пытался я… — глядя ему прямо в глаза, заявил зло тот.

— А кто же… пытался? — искренне удивился замполит.

— Не знаю я… — отвернулся Зимородок.

— Но ведь в скольких инстанциях побывало дело, и везде один ответ виновен, — перелистнул пухлое дело Зимородка замполит. — Значит, через столько лет даже не хотите сознаться. Весь срок уже вышел почти… А ваши показания? Вначале ведь сознались…

— Сознаться можно, когда виновен, а я ж не виновен. Первые показания с испугу дал, и пошло-покатилось…

— Зачем вы вообще пришли на комиссию? — спросил замполит. — Зачем нас отрываете?

Зимородок смерил его презрительным взглядом.

— У меня восемнадцать благодарностей и всего одно нарушение. Я не вижу причин для отказа, — жестко бросил он, оглядывая собравшихся. Смело сказал, тоном, не терпящим возражений.

И зря это сделал — сыграло против него, с офицерами так нельзя…

ЗОНА. ЗАМПОЛИТ

Вон смотрит как… мы вроде виноваты в его проблемах. Ан нет, гражданин хороший…

— Зря вы пришли, осужденный, — тоже жестко ему отвечаю. — Раз вы не осознали своей вины, значит, не встали на путь исправления.

А он опять лезет на рожон:

— Я не опускался, чтобы исправляться. Одно нарушение за это время было всего — опоздал на развод. А по приговору — считаю по-прежнему себя невиновным.

Тут и меня зло взяло.

— Да мало ли что ты там считаешь! Грамотный ты больно…

Но человек этот действительно невиновен, вот в чем дело. Показания у него выбили, на суде он их поменял, но было уже поздно — машина покатилась…

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Решили мы отказать Зимородку. Хмыкнул он, вышел, не попрощавшись, фрукт. В общем, только шестеро из четырнадцати прошли комиссию. Последним вошел некий хмурый тип Оляпьев. Насупленно-выжидающе глядел на замполита. Тот же прочел характеристику и сразу подытожил:

— Членом СПП стал недавно, неделю назад, предоставление льгот считаю преждевременным.

— Но у меня нет нарушений! — вдруг заныл Оляпьев. — Насильно оставляете меня здесь?

— Нет, добровольно и сознательно туда вступают, а не перед комиссией, возражаю я. — А вот у тебя сознательности — кот наплакал. Такие, как ты, на химии только разборки устраивают, а не работают.

Смотрел я на него, думал: вот такие незаметные с виду середнячки, что при случае всегда будут против активистов и в комендатурах, и на химии, делают чаще всего там кровопролитие. Вольные общежития из-за них и превращались в места побоищ, и "химики" такие, не успев вдохнуть свободы, возвращались в следственный изолятор…

Когда закончили комиссию, из ПКТ мне сообщили, что мой Кочетков, сидящий второй месяц там, изготовил заточку. Пошел на свиданку с ним, давно не виделись.

— Ну что? — вздыхаю.

— Устал… — И как школьник за партой, большой Кочетков сложил на столе руки, притулил к ним стриженую голову.

И так у него просто это получилось, что поверил я ему. В который раз, тысячу раз обманываемый, снова поверил я человеку. Убить меня мало…

— Иной раз кажется, — говорил грустно, как на исповеди, — сорвусь. Все надоело. Корчишь… из себя… блатного, хохочешь, а самому невыносимо. Себя я бояться стал, гражданин майор… — Смотрит, будто просит, чтобы погладил я его, седого, стареющего на глазах.

Понял я, что ни о какой заточке сейчас разговора не надо заводить…

— Письмо я от твоей жены читал, знаю, дети подрастают. Уже спрашивают, где отец. Начинайте все сначала, Кочетков, а мы поможем. Чем могу…

— Поздно, — угрюмо он отвечает, как решенное. — Кенты смеяться будут. Голос задрожал, и стала наворачиваться слеза. — Если бы в другую Зону…

— Не могу я тебя перевести в другую Зону… — говорю. — В другую камеру могу…

— Сейчас пройдет, — застеснялся он своей слабости. — Про заточку пришли спрашивать… — оглядел меня. Добавил твердо: — Скажу так — никого убивать не собирался, самому вот… жизнь опостылела…

Посидели мы еще с ним, поговорили. И — отмяк сердцем человек. И может быть, покинут мысли о смерти еще одну стриженую голову. Дай-то бог…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

В эту ночь Медведев дежурил по Зоне на пару с капитаном Волковым.

Офицерам на дежурстве можно не встречаться, у каждого свой участок забот. Но за полночь в кабинет к майору тихо вошел дюжий оперативник. Подвинул фотографии на столе, что готовились Медведевым для стенда "Никто не забыт, ничто не забыто", присел.

— Давно мы вместе не дежурили… Ночь длинная. Есть о чем нам потолковать, товарищ майор, как думаешь?

Медведев неодобрительно оглядел его, пожал плечами.

— Поговорим… — неохотно сказал, и капитан это уловил.

Встал майор, налил гостю чайку, сел напротив:

— Слушаю.

— Чего ж вы меня опять преследуете, товарищ майор? — горько сказал Волков. — Все не можете простить мне ошибок давних? Но когда это было…

— А сейчас ты что вытворяешь? — майор удивленно поднял глаза. — Или ты хочешь ошибками назвать тот сволочизм, как в Зону дурь течет из всех щелей, как деньги общаковские здесь гуляют?

— Опять вы за свое… — Волков шумно вздохнул. — Знаете же, что не перекрыть общак, все равно он здесь будет…

— Опять… — упрямо бросил Медведев. Поднялся, злой. — Слушай, я не знаю, о чем с тобой говорить. Доказать я все равно пока ничего не могу. О чем говорю, ты прекрасно понимаешь. А когда приловят тебя с делишками этими, не мне уже будешь отвечать, а следователям. О чем нам сейчас-то говорить? Чего тебе открываться раньше времени, может, и проскочишь, не заметут… — даже улыбнулся Медведев такому печальному для справедливости, но радостному для оперативника факту.

— Василий Иванович… — подняв на него глаза, медленно протянул капитан. А вот если поверить всему бреду, что вы обо мне тут насочиняли, вот сами вы…

— Что?

— Ну… вот… — Оперативник мучительно подыскивал слова. — Если бы вам предлагались судьбой деньги… и неплохие?

— За что? — искренне не понимал Медведев, к чему ведет капитан.

— Все, проехали… — внимательно оглядев его, отвернулся Волков.

— Ты что, мне хочешь предложить с тобой наркоту зэкам продавать? — широко открыл слипающиеся глаза майор. И вдруг засмеялся — долго и заливисто. — Во молодец…

— Очень смешно… — поставил аккуратно стакан Волков.

— На цинизм всегда надо отвечать цинизмом, — отсмеявшись, бросил Медведев, — так, кажется, по-твоему.

Волков ничего не ответил.

— Спасибо за чай.

— Пожалуйста. Значит, так, капитан. Барыг я твоих пасу и на чистую воду скоренько уже выведу, — снова улыбнулся майор, говоря как о деле решенном.

Волков задумчиво кивнул.

— Что ж вы с пенсии-то своей пришли? — озабоченно сказал он. — Сидели бы да сидели, и проблем бы не было у меня.

Медведев пожал плечами — так вышло, брат. Все улыбался.

— И я вас тоже пасу, — серьезно добавил Волков и вышел — прямой и большой. Аккуратно, слишком аккуратно затворил дверь. Будто точку поставил…

И чуть страшно стало майору. Но только чуть…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Такова жизнь Зоны — до поры до времени вялая, казалось бы, не предвещающая никаких даже мало-мальских событий, кроме отбытия кого-нибудь на волю, но вдруг — вспышка ярости, непослушания, и — смерть, раны, и новые сроки, и новая боль. В этом вся Зона — спящая и неспящая одновременно, смирившаяся и вечно бунтующая — скрытым от глаз бунтом обреченных на прозябание людей.

Так случилось и на сей раз: из ничего, из бытового разговора, ссоры, перепалки неожиданно вырос главный поединок Зоны — дуэль на заточках.

То, что в сводках администрации называется кисло и невнятно — поножовщина, на самом деле — сознательный дерзкий акт двух людей, желающих доказать свою правоту и отомстить за оскорбление.

ЗОНА. БАКЛАНОВ

А оскорбил меня опять вернувшийся в Зону морячок Жаворонков. Отбегал свое, прищучили, снова нарисовался. Манеры сохранил те же — все по херу, ну пахан прямо, "никого не боюсь…".

Сцепились мы по пустяку, но он вдруг завел: да ты, мол, помолчи, ты же к куму бегаешь через день.

Докажи, говорю. А что доказывать, кричит, все знают. Нет, ты докажи, тоже на голос беру. Он завелся: ты, мол, дурь в Зону проносишь через опера, не наш ты барыга, а ментовский.

Ну, я тут и взвился… Поссорились.

Он кричит — на поединок тебя вызываю.

Что делать? Хорошо, говорю.

ЗОНА. ЖАВОРОНКОВ

Я на воле сейчас побывал и понял, что же за жизнь паскудная была здесь. Вернулся, вижу — ничуть она не поменялась, только гнилей еще стала. И самое обидное, что скурвились многие, сами же под ментовскую дудку пляшут, все продали. Даже наркоту сами менты стали в Зону таскать и с этих же дураков башли за нее драть.

На воле встретил людей, которые общаком нашей Зоны ведают, и они мне сказали, что дурь-то они внести сюда давно уже не могут, не проходит.

Но в Зоне-то она есть, говорю! Ну, правильно, отвечают, значит, опер сам ее через своих барыг вам и впаривает. А те деньги, что нам удается в Зону внести, вы на дурь ментовскую и тратите.

Мне-то, в общем, это по фигу, мне ее не курить, но просто за идиотов стало обидно…

А вот как раз на Бакланова этого они и серчают, он-де не их барыга, а Волкова, опера. И когда он что-то тут заверещал — менты не такие, менты сякие, я и не выдержал: сам-то с их ладошки жрешь… Ну, он на меня, и пошло-поехало.

Ладно, поединок так поединок.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Секундантов тут не положено, только зрители-зеваки да друзья.

Выбрали денек поспокойней, отошли в недостроенный цех. Жаворонков, обычно веселый, на сей раз был сдержан и даже грустен. Бакланов храбрился, но взгляд затравленный выдавал его — боялся. Не Жаворонкова, тут еще кто кого возьмет, оба бугаи здоровые и дерзкие, но вот удара боялся неожиданного и мгновенной смерти за ним. Пыл за два дня после ссоры сошел… за что умирать? Мало ли что наговорили друг другу…

Отступать вот только нельзя уже было, нельзя, не положено это в Зоне. Отступил — струсил, можно его подавить…

Жаворонков, задумчиво разглядывая Бакланова, сказал громко, будто для всех:

— Давай так… Ты должен узнать у шефа своего, с которым делишься, у опера Волкова этого долбаного, одну деталь… Сможешь?

Бакланов крякнул.

— Снова ты за свое… — зло бросил. — Говорил же тебе…

— Ты дослушай… — мягко продолжил Жаворонков. — Узнай у него, что там случилось, когда к нему жена моя первая приехала. Спроси! — Он смотрел на недруга просительно.

— Не говорю я с ним, нечего мне… — буровил свое Бакланов. — Это тебе вот почему срок за побег не добавили? А? Сам сучишь! Или баба твоя Волку подстелилась?

— Ах ты ж козел!… - побелел Жаворонков. — Вот за это я тебя убью, твердо сказал он.

Тут разозлился и Бакланов:

— Ладно брехать — убью! Давай, попробуй!

Вытащил кишкоправ и пошел на него.

Морячок внимательно и задумчиво оглядел противника и вытащил свою выкидуху. Нож с долгим лезвием был красив, прямо кортик морской. Он протер его неспешно о рукав телогрейки и неожиданно улыбнулся.

— Эх, где наша не пропадала! — кивнул стоявшим поодаль съежившимся от мороза и предощущения чьей-то скорой смерти зэкам.

Бакланов стремительно бросился вперед и взмахнул рукой… Жаворонков едва успел отклонить голову, бритвенной заточки сталь обдула висок. Он успел заметить очумелый взгляд противника и нырнул ему под руку, близко вдохнув тяжелый запах Бакланова. Когда атаковавший обернулся, морячок танцевал чечетку за его спиной, перекидывая кортик из руки в руку с широкой улыбкой. Бакланов воспринял это как издевательство и грузно пошел на него, яростно взмахивая заточкой.

И вдруг Жаворонков запел:

Костюм бостоновый и корочки со скрипом

Я на тюремный на халатик променял…

В мгновение вырвался весь его бесшабашный характер, он уже плясал вприсядку, с присвистом, с гиком, словно был на палубе своего корабля, ловко уворачиваясь от кидающегося на него Бакланова, но сам не отвечал.

— Последний раз говорю тебе, бугай, давай разойдемся миром, — со смехом крикнул он и вдруг поскользнулся и растянулся во весь рост.

— Лежачего не бьют! — предостерег кто-то из зэков.

Но охваченный яростью Бакланов кинулся на распростертого противника, выставив пикой руку с заточкой.

Никто ничего не успел понять, как нападавший рухнул, сбитый подножкой морячка, тот успел вывернуться из-под Бакланова, перехватив и повернув кисть его руки. Заточка прошила хозяина…

Жаворонков перевернул его на спину, выдернул заточку и замахнулся:

— Ты, сучье дерьмо! На лежачего кинулся! Проси прощения!

Бакланов в бессильной ярости харкнул ему в лицо… И увидел… взмах руки Жаворонкова.

Морячок встал над телом, сплюнул и бережно спрятал в рукав свой чистый кортик.

— Отдал швартовы…

ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ

Известие об убийстве застало меня уже дома. Недосчитались одного при съеме с работы, а эти-то все мои — молчат; пошли шариться по заводу солдатики. Нашли мертвого Бакланова. Заточкой его… два удара нанесли, один, видать, примерочный, а второй в сердце прямо — наповал. Бросили под плиту бетонную, ну а так как наследили там, найти-то убийц нетрудно будет.

Ну что, Волков приехал, поматерился, уехал. Следователей вызвали, протоколы…

Опять мне все расхлебывать. Бакланов, Бакланов… Нарвался…

Все ходил в синяках — "упал неловко…". Вот и упал неловко на заточку…

Кто? Может, по приказу Квазимоды пришили за ворона? Вряд ли, прошло уже больше двух месяцев.

На лице страха у него не было, вроде как видел, кто его убивает и зачем. В чем провинился на этот раз?

Догадки, догадки… Сколько уж раз такое было, и убийц часто находили, вот только причин настоящих никогда откопать не могли, всегда мраком были покрыты. Зэку-то что: осудят его быстренько по статье за ссору, скажем, и непреднамеренное убийство, а истинный смысл очередного входа заточки в чье-то сердце знают только эти черти стриженые, нам же она неизвестна…

А может, и ни к чему это?

НЕБО. БАКЛАНОВ

Ни к чему тебе это, уважаемый Мамочка, ни к чему… Вообще никому это ни к чему. Если бы знали вы, что я здесь услышал и узнал, вы бы поняли, как все там у вас происходящее лишено смысла, и не надо его искать…

Все было правильно. И наказание, что я заслуженно получил за драку ту давнюю, в которой безвинный человек пострадал, и кара смертельная, которую я получил от морячка.

Так и должно было быть. Наказан-то ведь я не каким-то морячком, эта смерть — за подлость мою, за обман товарищей. Все поделом мне…

НЕБО. ВОРОН

Верно, ни к чему вам все это знать, Медведев! Ни к чему! Ну, зачем вам все эти проблемы передач анаши, доения денег с нее, кодексы воровские, суки и мужики… Живите ж страстями иными — о душе, скажем, позаботьтесь, осталось времени-то вам, уважаемый… как говорят, кот наплакал. А вы все — кто там да зачем? Кто виноват да что делать?.. Это их судьба, дайте им жить в ней по своим, а не по вашим законам, все равно ничего из ваших благих помыслов не выйдет, а вам от желания во все вникнуть — одно огорчение и сердечная болезнь. Подумайте над этим, пока не поздно!

ЗОНА. ЖАВОРОНКОВ

А мне и узнать-то надо было у Бакланова немного, но самое главное: была ли моя Людуха у этой суки Волкова без моего ведома.

Люди знающие говорят — была, а как проверить?

Что — к Волкову сломиться: чего ж ты, боров, неужто тронул мою тростинку?!

Сама она так и не призналась, но людям-то что зазря придумывать? Значит, была. Просила вроде за меня. А этот скот зажратый, что он? Вот в том-то и дело — что? Неужто он… не хочу и думать про это, не хочу…

Знаю, слыхал, что он частенько пользуется… когда приезжают к нему такие же беззащитные… Люди-то и сказали — она окрыленная приехала, говорит — все там будет нормально, мол, мне пообещали похлопотать, капитан один. Но этот же бабник просто так ни шагу не сделает, без выгоды. С чего это ему за Жаворонкова хлопотать? Здесь одно и было… И что делать? Если поединок этот откроют, может, и к лучшему, отправят по этапу на суд, я там и сквозану домой… Должен я узнать, что ж там было, не могу я теперь с этим незнанием жить! Не могу…

НЕБО. ВОРОН

То, о чем боится думать заключенный Жаворонков, в общем-то действительно случилось, я зафиксировал этот эпизод, свидетелем которого нечаянно стал. Жена его Людмила приехала и пришла на прием к капитану Волкову, просила его как-то помочь в освобождении мужа. Капитан Волков в ответ на это предложил ей разделить ложе… стол в кабинете оперативного работника, на который он подстелил три газеты "Правда" и изнасиловал ее, раз и еще раз, перед уходом. Кстати, я не зря упомянул эти газеты… На моей памяти был случай, когда точно так же поступил с пришедшей к нему женщиной один из "чекистов" в 1940 году, здесь же, в этой Зоне. А чтобы отомстить ему, изнасилованная посетительница написала на него донос — на чем, на чьем, точнее, портрете ее изнасиловали. Она была писательница, к мужу-писателю приехала, потому отобразила этот акт красиво и ярко. Чекиста увезли, расстреляли. Теперь Сталина нет, можно подстилать любую газетку. Волков пообещал много этой женщине, и они даже договорились, сколько еще раз она к нему приедет и сколько еще раз случится меж ними то же самое. Тогда и Жаворонкову будет дарована помощь. Но тут он сам убежал, к этой Людмиле, и молодец, правильно сделал. Но вот история через ее подруг выяснилась, и Жаворонков, насколько я знаю, страстно хочет знать правду.

Кстати, этакие гнусные методы капитан Волков применяет довольно широко. Приезжала — так же тайно — к Лебедушкину его будущая невеста Наташа, и в очередной раз неутомимый сексуальный страдалец, капитан внутренних войск МВД СССР, предложил ей с ним разделить это самое его ложе-стол. Она возмутилась, он пригрозил. Она испугалась, а он пообещал, что сгноит ее жениха.

Информацию о паскудстве капитана Лебедушкин получил через тайное письмо, в открытую об этом случае Наташа писать боялась, а передала через цензора по кличке Пятнадцатилетний Капитан, и Володька узнал о приставаниях к своей невесте. И очень сильно расстроился, и стал планы мщения сочинять. Могли бы они даже воплотиться, не приди ему телеграмма о смерти матери.

ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ

А что я мог сделать?!

Выпуск заключенного на волю на похороны — это из разряда желаемого. Говорят об этом много, но на моем веку случаев таких было всего два, по разрешению Москвы. Говорят, где-то в Швециях это практикуется, но мы же не Швеция…

Но это надо, прошу заметить, так себя зарекомендовать, так зарекомендовать…

Конечно, у Лебедушкина не было ни одного шанса, не тот это случай, чтобы всерьез воспринимать эту слезную просьбу… Я и не пошел к начальнику колонии; что я скажу — прекрасный зэк Лебедушкин, давайте отпустим его на недельку на волю… Бред. Он же от такого предложения на стенку полезет.

И потом, как бы ни божился этот Лебедушкин, и даже если представить, что Львов с моей подачи сошел с ума и отпустил его на похороны, я до конца не верю, что он вернулся бы…

Ну, он начал пугать тут меня — убегу, мол, еще пожалеете. Я совсем рассердился, сейчас, говорю, запру в изолятор, там побегаешь по кругу. Иди гуляй. Обиделся, и понятно — мать… но что я сделаю?!

Я, что ли, его сюда посадил?! На себя надо обижаться…

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

В общем, сделал я это… написал письмо.

Здраствуйте, Надя!

Не я вас не знаю не вы миня. Вместе с тем я пишу вам. Почему, вы спросите? Я прочел статью в журнале, где написано, что вы ветеринарный фелшер. Значит, вы лечите животных.

Но задаю вопрос. Можна ли лечить бычков и телят если рядом есть больные взрослые люди? Можно? Я не в примом смысле. Бывает, душа болит больше чем рана. Конечно я не больной, не хромой, не косой.

…Здесь я надолго задумался: может, зря так говорю — не косой? А ведь косой же, почти. Но решил ее не пугать, оставил так, как написано… Другое добавил:

Высок, немного урод. Лицо распаласовано шрамом. А все ж болен. Ноет она у меня, душа. Обокрал я ее, лишил красоты жизни, которая есть у вас я вижу на фото. Возможно вы замужем и имеете детей и это письмо вас огорчит или оставит равнодушной. Если я ошибся, то простите за правду, я рад. Человеческое чувство это море и поверьте мне мужику не видавшему женщины два десятка лет, что если оно созревает столько лет и взрывается во внезапно увиденной фатографии, то здесь есть над чем задуматься. Об себе много говорить не буду. Женат не был. Алиментов не плачу. Женщин видел в основном на фатографиях. Попросту говоря, никогда никому не писал. А тут увидел вас, прорвало. Не пугайтесь, я не волк и не убийца. Скажу, что мне сорок шесть лет. Из них двадцать шесть в изоляции. Я попросту стал скитаться по лагерям, а на воле был всего один год. Хвалить себя не буду, скажу одно, не пью так как неволя и особо не разопьешся. Деньжата скоплены. Сам работящий. Ответите буду рад, даже если это и трудно сделать. Неизвестность страшнее отрезвляющей правды. Если есть муж дайте почитать ему письмо. Не стесняйтесь он поймет не обидится, если он мужик. И запомните что я не какой-нибудь забулдыга и хулиган, пишущий ради красного словца. Раз написал, значит не мог не писать.

Жду ответа. Может вы слышали про Воронцовых, которые проживали в соседнем от вас селе. Иван Максимович Воронцов.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Молодой, красивый и сильный американец был оболванен налысо, с черными островками вчерашней буйной шевелюры, модной у студентов в его родной Неваде.

Кроме того, посланца сытой и демократической страны выдавало в человеке по имени Гриф то, что руки суетливого прапорщика сейчас сдергивали с него, а именно джинсовая рубашка, кожаный жилет, новые джинсы. Даже носки прапорщик снял — собственноручно.

— Разодетый-то, блин… — довольно причмокивал языком прапор. — Все заграничное. А пахучий, попугай прямо… Так! — Он дружелюбно хлопнул Грифа по округлому заду тяжелой ладонью. — Одевай спецуху, фраерок! А это… — кивнул на аккуратно сложенную одежду, — тебе десять лет не понадобится. Если выживешь… Здесь быстро рога-то обломают… — задумчиво добавил он, сосредоточенно щупая жилет. — Кожа? — спросил ревниво владельца.

Тот равнодушно кивнул.

Завтра жилет и джинсы, несмотря на угрозу наказания, перекочуют в гардероб сына прапорщика — Петеньки, которому они будут пока не впору, но Петенька растет быстро, и ему понадобятся они в скором времени более, чем американцу, умудрившемуся попасть в это несладкое место — советскую тюрьму…

Гриф неловко надел явно малую для его могучей фигуры зэковскую робу. Прапорщик оглядел его, довольный.

— Ничего, скоро сидеть будет как влитая. Вон жопу-то наел на свободе, надо скидывать тебе вес, сынок… — Что-то отеческое прямо прозвучало в этой трогательной "заботе" о фигуре свежеиспеченного зэка.

С ботинками — тяжелыми, негнущимися, кирзовыми обрубками — было еще хуже, они не лезли на голую ногу. Прапорщик внимательно следил за действиями Грифа, посоветовал:

— Ничего, вот носки раздобудешь, как по маслу пойдет, враз будешь в них впрыгивать. Валяй! — подтолкнул он распрямившегося наконец американца. Узнает американо, что есть настоящий русский тюрьма! — захохотал вдруг, искренне и по-детски радуясь своей шутке.

Грифу хотелось плюнуть в золотозубый, дурно пахнущий широкий рот человека, который так неожиданно обрел над ним безграничную власть. Но с тоскою понимал он — уже не все позволено. Гриф, Гришка… обрел ты на святой русской земле новую свою миссию — быть несвободным, и теперь каждый твой поступок будет истолкован как поступок взбесившегося раба, и за каждым последует наказание…

— Это, — громко, как глухому, крикнул на ухо прапорщик, показывая на ботинки, — говнодавы называются! Вот. Не понял? Не бельме? — покрутил он головой. — Эх ты, чучмек… Береги одежу! Понял? Казенная форма не на один день дадена, другой не будет. Ступай, мудрила… — Он легонько подтолкнул Грифа в новую жизнь.

И повели его по коридорам, и стали отворяться двери, и еще одни, и еще, и каждая из них была толще и кованее, и с каждой такой дверью все меньше надежд оставалось у растерянного человека на то, что он выйдет скоро из этого места…

ЗОНА. ГРИФ СЛЕЙТЕР

Плохо освещенное помещение с запахом прокисшей капусты было местом, где теперь мне предстояло обедать. Я оглядывал его и все время натыкался на неприветливые взгляды каких-то хмурых типов. Кричали что-то люди, раздающие пищу, гремели ложки, миски. Хотелось зажать уши и исчезнуть, не слышать и не видеть всего этого.

Мир хаоса, в который я попал, пугал меня и отбирал силы, необходимые для жизни; сейчас жить уже расхотелось.

В углу большого стола сидели такие же пришибленные люди, как я. Раздатчик еды дал им пищу в последнюю очередь, посмеиваясь и говоря им что-то обидное. Наверное, тоже новички. Хороша же будет моя доля… Но пока все делают вид, что меня не замечают.

Вот и моя порция. Жалкая похлебка без жиринки. Но надо есть. Гриф, надо есть, дорогой…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Мы слонялись у столовой, ждали построения, покуривали. Случилось так, что я оказался рядом с ним, ненароком. Исподволь следил за растерянным иностранцем — я уже знал, кто он и откуда. Как, впрочем, и все — зэковский телеграф работает без сбоев.

— Ты понимаешь по-русски? — негромко спросил я его на английском, стараясь казаться ненавязчивым.

Он вздрогнул и растерянно оглядел меня: испуг, страх, недоверие — все было в этом затравленном взгляде.

— Да, — кивнул, ответил тоже на английском.

— Тогда слушай, — говорю ему тихо, чтобы рядом не услышали, — зачем кому-то знать, что я владею английским в совершенстве. Еще в шпионы запишут, мало мне уголовных статей… — Сегодня почти наверняка тебя будут "прописывать", — сказал по слогам по-русски. — Это когда тебе придумают какие-нибудь экзамены… может быть, это будет… унизительно. Понимаешь?

Он мрачно кивнул, повторил по-русски:

— Унизительно?

— Я советую тебе не сопротивляться этому, вытерпеть. В драку влезть ты всегда успеешь.

— А что я должен делать? — спросил он нелюбопытно, почти на правильном русском языке.

— Ну, мне трудно объяснить… Смотря что они там тебе придумают… уклонился я. — В общем, это такая словесная игра. И ее надо выдержать. Попробуй. Потом будет легче.

Он ничего не понял, но кивнул, теперь уже оглядев меня более приветливо.

ЗОНА. ГРИФ СЛЕЙТЕР

Началось это все сразу. Войдя в барак, я получил жестокий удар по голове табуреткой. Ну, и рухнул у дверей, потеряв сознание.

Открыл глаза — рожи мерзкие надо мной склонились.

— Что, — говорят, — будем делать? Мыло есть или…

Здесь я не понял, что они сказали. Пусть лучше мой друг Достоевский с моих слов расскажет, что там дальше со мной было…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Хорошо, Гриф…

Подняли его, подвели к старшему в этом бараке, пахану, Дупелису. Тот весь в наколках, огромный мужик, дурной, злой.

— Че, паря? — щерится. — Мыло хавать или говно грызть будешь?

Молчит мой Гриф, только желваки по скулам катаются. Очнулся.

— Нэмой, что ли? — искренне удивился Гоги.

— Отвечай, ты, придурок! — это кто-то из молодых шавок встрял.

Гриф даже не отреагировал, глядел перед собой, окаменел будто.

— Что ж молчишь, сука? — это уже Скопец спрашивает, под блатного он работал, в паханы хотел выбиться. — Не уважаешь авторитетов, значит… Меня не уважаешь?

Отвернул Гриф голову и от него.

Дупелис, по кличке Хмурый, кивнул — понятно, крикнул приглушенно:

— Воды тащите!

Услужливые шавки поднесли почти два десятка кружек с водой. Слейтер с ужасом и недоумением следил за этими странными приготовлениями.

Хмурый взял одну кружку, подошел, ткнул рукой ему в грудь, сунул под нос воду.

— Пей, Америка…

Гриф оглядел присутствующих, пытаясь прочитать на их лицах: что ж ему делать? Ничего не было на их лицах, только злость и равнодушие.

— Спасибо, — с трудом выговорил он. — Больше не хочу…

Гоги оглушительно рассмеялся, подхватили смех и другие, даже Хмурый сдержанно ухмыльнулся.

— Слышь, парни, клиент какой вежливый попался! — перекрикивал смех, сквозь кашель, Скопец. — Нтилегент…

— Пей, козел! — крикнул Хмурый.

И все стихло.

И сразу двое схватили сзади за руки, скрутили его, а ловкий и злой Скопец острием заточки приоткрыл ему рот и стал заливать в горло воду из кружки. Гриф неожиданно уперся локтями в державших, подпрыгнул и ударил — сильно, в лицо ему тяжело-свинцовыми ботинками.

Тот охнул и упал во весь рост, как убитый.

— Пахана! — захрипел он с пола.

— Ах ты, рвань! — крикнул кто-то из шнырей и бросился на Грифа, и еще один, и двое молчавших в углу.

— Попишу суку! — кричал Скопец, махая заточкой.

Свалили на пол, пинали в живот, в лицо, не давали встать. Потом подняли, уже окровавленного.

— Сейчас воспитывать тебя будем, сучонка, зачем Вьетнам бомбил?! — почти ласково сказал ему Хмурый. — Пей, падла.

Гриф нашел в себе силы проговорить разбитыми губами:

— Ноу…

Прибалт подошел тогда совсем близко и заглянул в глаза американцу, как в душу заглянул.

— Ноу? Мы тебе покажем… ноу. Ладно, — отвел взгляд. — Отпустите его.

Гриф присел на бетонный пол, растирал руки.

— Крепкий янки, да… — обратился Хмурый к замершим дружкам. — Пить не хочешь, ладно. Но закон наш воровской нарушать никому не позволю. Даже тебе, ковбой! — со значением сказал он и улыбнулся.

И кодла засмеялась, выпуская пар. Только Скопец дышал тяжело, готовый броситься, ждал еще своей очереди поиздеваться над новичком.

— Потому придется тебе на потолке расписаться, фраер…

И ничего не успел понять Гриф, как его снова схватили, раскачали и мощно подбросили к потолку.

Спортсмен, чемпион Колумбийского университета по акробатике, Гриф сгруппировался, перевернулся в воздухе и приземлился на полусогнутые ноги. Тут же его ударили чем-то по шее, и он снова упал на влажный пол. И затих наконец.

На том его и бросили.

ЗОНА. ГРИФ ПО КЛИЧКЕ КОВБОЙ

Как оказалось, мне надо было сказать при предложении их главаря расписаться на потолке одну лишь фразу — "Подставь лесенку". И от меня бы отстали. Так все просто, но откуда ж я знал это… Позже я видел такие "прописки" и всегда предупреждал новичков, как вести себя и что говорить. Но нельзя было предугадать, что замыслят блатные.

Меня, почти без сознания, нашел на полу заглянувший в барак прапорщик. Мои мучители цинично ответили на это, что, мол, кислорода мало в бараке, и потому у янки пошла кровь из носа и ушей…

Так закончился первый мой день в русской колонии…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Гриф вскоре стал опытным зэком, начал подлаживаться к законам Зоны и, надо сказать, быстро завоевал здесь доверие. К нему уже никто не цеплялся с вопросами и дурным любопытством — ну, американец да американец, что тут такого, такой же человек…

Мы писали с ним пространные письма прокурору, но у меня было впечатление, что они просто не доходили до того, и Львов держал его в Зоне из любопытства, да чтобы похвастаться перед кем. Ничем иным я объяснить странное нахождение в Зоне иностранного гражданина не могу.

Преступление у него было надуманное, рассыпалось в прах при первом же ознакомлении с сутью дела, и небоязнь Львова держать его здесь, видимо, шла из-за того, что более влиятельные силы были задействованы в изоляции или наказании Грифа, и местная администрация снимала с себя всякую за то ответственность.

А человек сидел, безвинный.

Одно могло утешать — не он один. Но ему от этого было не легче… Через день его уже бросили в изолятор за очередную драку.

Отлежавшись в углу после побоев, на следующий день он по совету завхоза обосновался на койке сидевшего в ШИЗО блатного.

Это вновь вызвало взрыв ярости у начинающего пахана Скопца. Яростно рвавшийся в авторитеты, этот злой, крепко сбитый, сильный маленький крутой, отягощенный массой комплексов, здесь, в Зоне, как бы нашел себя. Где надо и где не надо проявлял он свой бойцовский характер, лез во все драки, часто побеждал, будучи вертким и бесстрашным. Имел привычку купаться в снегу после бани даже в самый лютый мороз, гордился этим, как и своей вечно красной хитрой мордашкой с ушами-локаторами.

Так вот, Скопец посчитал, что новичок, без спроса занявший кровать вора, опять нарушил все законы барака, Зоны и всего мира, и вновь кинулся с табуреткой на янки. И самое страшное — не получил у паханов барака поддержки и был постыдно побит дюжим американцем при равнодушном одобрении присутствующих. Грифа кинули в изолятор, а Скопец затаил на "американо" лютую злость…

ИЗОЛЯТОР. КОВБОЙ

Дверь открылась с противным металлическим лязгом, и эти подонки втолкнули меня в камеру. Сняли наручники, плюнули в спину напоследок. Спасибо…

Я огляделся. В такой камере я был впервые.

Крохотное оконце с двумя рядами стекол, так что оно почти не пропускает света; здесь, видимо, всегда темно. И сыро — я пощупал скользкие стены камеры и чуть не заплакал от обиды — как тут находиться, это же, как говорят русские, "полный пыздец своему здоровью".

Так, а куда здесь садиться? Можно только стоять. Все, конец…

Заглянул один из провожатых. Улыбается:

— Обживайся, Штаты… Чувствуй себя как дома в советской тюрьме, но не забывай, что ты в гостях у великой страны…

У великой — это точно, это я уже понял. Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит… человек… Проходили в университете. Теперь я пойму подлинный смысл этих слов.

— Ты не бузи, — говорит этот офицер. — Слишком круто ты чего-то берешь… Смотри, парень, обломают…

Сами обломаются.

Если уж подыхать здесь, то не сдаваться подонкам, что верховодят тут… Присел на корточки, попытался заснуть. Вместо этого получилось какое-то забытье…

Я проснулся и был весь в поту. Где я?

Боже, в этом мире холода и безысходности. Что это было, там, во сне?

Явь, что случилась со мной… Почему я здесь?

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Зэка Аркашу Филина завели в кабинет Медведева сразу два прапорщика. Он вошел степенно — широкий его череп с пролысинами скорее подошел бы интеллигенту-философу, нежели среднему благовещенскому, позже — харьковскому вору, что не брезговал сдавать друзей и жить за чужой счет, еще и делая подлости этим людям…

— Еле нашли… — оправдался один из прапорщиков. — В кинобудке сидит, чифирчик попивает да еще музычку слушает блатную.

— В смысле — блатную? — не понял Медведев. — Откуда там она?

— Вот и мы думаем… — встрял другой.

— Что слушали, Филин?

— Вилли Токарева слушали, гражданин начальник. Песенка называется…

— Помолчите… песенка… спетая… Идите, — кивнул прапорщикам.

Когда провожатые вышли, Медведев глянул в жгучие и лупастые глаза вора, пялившиеся на него неприязненно и холодно, как хирург на безнадежного больного. Стало неприятно, но это-то сразу и настроило на нужный тон, встряхнуло. К Филину удивительно подходила фамилия: глаза навыкате, вислые нос и уши.

— Никак до тебя руки не доходили. А ты и рад… песенки. Твоя-то песенка, как ты думаешь, спета уже?

— Это как? — медленно повернув крупную голову, равнодушно спросил Филин.

— Ну… можешь еще человеком стать?

Филин усмехнулся и отвернулся, не удостоив майора ответом.

— На воле ты же почти актером был, все переодевался, как я помню. Слушай, может, и здесь актером станешь — в активисты запишешься, и не поймет никто, вправду это или играешь…

— Это как? — обернулся он, искренне удивившись.

— В смысле… Ну, во всех смыслах. Добьешься зато досрочного освобождения.

— Да вы что, начальник… — обиделся не на шутку зэк. — Я же вор, воровскую зарубку давал. Я ж не водила пьяный, что по буху бабку переехал. И вы не хуже моего знаете, чем для вора шутки такие оборачиваются. Боком они выходят, — показал он под сердце, удивляясь глупому предложению Мамочки.

— А если не шутя, а серьезно? — У Медведева непроизвольно дернулась левая бровь, и вдруг сама собой согнулась в локте больная его рука.

— Клевать на хамсу… нет, — твердо сказал Аркаша, отворачиваясь разговор окончен.

— Значит, свобода — это… хамса, — задумчиво повторил Мамочка.

— Помилуют, один хрен, через год-два, — почти себе сказал Филин. — Уж лучше уважение товарищей, чем ваша кислая свобода…

— Кислая… Слово-то какое нашел, — покачал головой удивленно Медведев. А товарищи — это те, кто любого могут здесь в парашу мордой окунуть, — эти, да?

Зэк повернулся всем телом к майору, поглядел на него серьезно и долго.

— Без причин мы никого не обижаем, это вы напрасно, гражданин майор, сказал после паузы, веско. — У нас свои понятия о чести.

— Ну, и какие это понятия? — взвился Мамочка.

И наверное, нельзя было этого делать: в минуту зэк стал сильнее его.

— Докажите! Может, и я соглашусь!

Майора просто понесло, от усталости и безнадеги послед-них дней. Левая бровь неудержимо дергалась; пытаясь скрыть нервный тик, он чуть отвернулся от зэка, лихорадочно закурил.

Филин молчал, изучал потолок кабинета.

— Не по мне такие разговоры в клетке, гражданин начальник. На воле пожалуйста, по освобождению — ресторан "Пекин", после семи, каждый день. А здесь — увольте…

— Ну, в двух словах?

— В двух… Не предавать друга — это главное.

— А если друг не прав, обижает слабого друг?

— Значит, тот заслужил, — развел руками, чуть улыбнувшись, зэк.

— Ловко, — сплюнул табак Мамочка, затушил "беломорину".

В дверь постучали, появился завхоз Глухарь.

— Разрешите, товарищ майор, доложить?

— Что, срочное? — поморщился майор.

— Ну… Бидон с брагой под бараком нашли. Да две заточки. На вахту отнесли.

Мамочка кивнул, перевел взгляд на Филина.

— Вот тебе и наглядный пример честности настоящей. А если бы не нашли брагу? Перепились бы вы, поножовщину устроили. В лицо правду почему не сказать? И он, кстати, — показал на Глухаря, — не побоялся твоего присутствия, не стал за углом мне докладывать.

— А чего мне его бояться! — гаркнул огромный Глухарь. — Из-за них же и сижу.

— Верно сидишь, — зло усмехнулся Филин. — А что заложил брагу, свое еще получишь, не скалься…

— Ну-ка, пасть-то прикрыл!.. — хлопнул по столу майор. — Постращай мне еще…

Филин снисходительно посмотрел на него, отвернулся и снова замолк.

— Что значит — за них, Глухарь? — мягко спросил майор.

— Ну а как, не из-за них, что ли? — обидчиво протянул тот. — Сосед у меня был, Колян, блатной, он на проводинах одного исполосовал, как порося, тот выкатался весь в кровянке. Ну а я рядом был, сдержать хотел, да куда там… Ну, взяли его на следующее же утро вместо армии. А когда разбираться стали, вроде и я получаюсь подсудный, я ж… сокрыл преступление, — выговорил язвительно. — Вот. Мне в техникум ехать поступать, а тут в воронок — и в тюрьму. Так и не сложилась учеба…

— Да, — покачал головой, оглядывая Глухаря, Медведев. — Какой техникум-то был?

— Какой… сельскохозяйственный, какой… Ну, чего об этом говорить, пока отсижу, а там и не возьмут, с судимостью-то… И года уже вышли.

Мамочка крякнул, врать не хотелось, обнадеживать зазря — тоже грех. Не знал, что и ответить большому и обидчивому, как ребенок, неудавшемуся агроному.

— Идите, я подумаю, как вам помочь… Сколько осталось-то?

— Полтора года, — буркнул Глухарь.

— Считай, ты завтра на свободе… — звонко сказал в тишине Филин. — Сдай еще пару бидонов…

Майор, не поворачиваясь к нему, бросил:

— Марш на вахту, говнюк. Доложишь — трое суток изолятора.

Филин пожал плечами — а как же иначе, улыбнулся торжествующе и гордо встал — высокий, головастый, уверенный в себе. Не предавший никого.

— Так, — оглядел его Мамочка, — если сейчас принесешь грелку с водкой и откажешься от всех выигрышей в карты — прощаю. Нет — пойдешь в изолятор, а пока ты там сидишь, я докажу, что ты обложил всех в отряде данью, и будет тогда тебе ПКТ или — чтобы веселей жилось — тюремный режим. Помилования он ждет… Хрен тебе, а не помилование. Иди подумай, даю тебе полчаса. Через тридцать минут ты на вахте — в изолятор. Или у меня, с признанием. Свободен.

НЕБО. ВОРОН

Экземпляр Филин, именующий себя вором, вместо того чтобы напрячь мыслительные свои способности и отыскать выход, дабы не быть упеченным на долгий срок в не подходящие для жизни условия, не нашел ничего более умного, нежели вновь пойти в кинобудку, затянуться папироской анаши и преспокойно слушать там песни, начисто забыв про майора и данные им полчаса на обдумывание своей будущей судьбы. Естественно, через час его там снова отыскали и отвели в изолятор… Бред.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Нет, уважаемый Ворон. Не мог поступить иначе зэк Филин, по законам воровского куража. И обман начальника, скрытый и прямой — каждодневный, постоянный, презрение к словам того, и своим заодно, — основа этой модели поведения. В этом особый кайф — выслушать длинную тираду Мамочки, а затем завалиться в клубе и слушать тоскливые блатные песни, что заставляют жалеть себя, ненавидеть ментов и понимать, что страдание, посланное на него, было уже не раз послано на многих таких же, и они выдюжили, не отдали свою душу "хозяину" и куму. Остались честными ворами.

В этом и основа, что держит на пластинке жизни зэка со стажем в любых, самых мерзких ситуациях. Он уверен, что страдает не зря — придет его час и он вернет себе все, что здесь у него отобрано, — там, на воле.

Персонажи песен, поющихся гундосыми голосами, — воры и жиганы, почти мифологические герои, сильные духом, предметы подражания, и с ними легче в дурной час, потому что они есть, кто-то точно так же мучился, мучается и будет мучиться, как и ты.

НЕБО. ВОРОН

Эх, прекраснодушный вы мой Достоевский, идеалист, приятный во всех отношениях… Но Филин действительно только кураж, понт… А на самом деле этот гундосый циник, лишенный абсолютно всех принципов, самый опасный в Зоне и для администрации, и для воровских законов… Поймал его Волков на "коцаных стирах" — меченых картах, шантажируя отдать изъятую из схорона, знакомую многим, но уже расшифрованную колоду отрицаловке, которая поголовно была должна Филину. За что ему сразу бы "повязали красный галстук" — отрезали голову.

Но это тоже был… кураж оперативника, ибо у него в сейфе лежала ориентировка на Филина, присланная с "крытки", где тот сидел. Сексот имел агентурную кличку Клоп и… стучал, стучал, стучал… даже на моего хозяина, хоть тот ему не раз спасал жизнь в картежных разборках, наивно считая его другом.

А если я, знающий и видящий все, расскажу вам о том, что этот ваш Филин, свято и нерушимо блюдущий некий воровской кодекс, вот уже полгода, "вступив в преступный сговор" с капитаном Волковым, занимается не чем иным, как распространением среди своих сотоварищей-заключенных наркотического зелья анаши?!

Да, да, именно он, "святоша" Филин, регулярно и методично накачивает зону наркотиком, за что лелеет его оперативник Волков, не дает пока в обиду. Оставляет ему капитан Волков часть денег, совместно заработанных, обещает скорый выход на свободу… И потому так спокоен Аркадий Филин, он ведь живет под сенью своего мерзкого покровителя, паразитирующего на людских пороках и власти над ними… И после этого он честный вор?

ЗОНА. ФИЛИН

У меня лично в Зоне все нормалек.

В отряде держу всех в черном теле, уважают. А тут еще на крючок самых шустрых посадил — проиграли они мне в картишки, потому за ними должок, и молчат в тряпочку, мне только остается свистеть да показывать пальчиком давай туда, давай сюда, идут шавки, делают, что скажу.

Вот Джигит нарушил срок расплаты, пришлось его припугнуть, быстро понял, грамотный. Сейчас в ПКТ сидит, Волк меня спрашивает: выпускать? А я говорю нет, пусть еще попарится. Да пусть должок пока свой погасит, а как отдавать будет — его проблемы.

Как он сел-то… Пришел он перед тем, говорит, Филин, бабок нет, давай по-другому расквитаюсь. Да пожалуйста, я что — зверь, все понимаю. И он отметелил и посадил на счетчик другого моего должника. Ну а тот не побоялся, сдал сына гор.

А что барыгой меня опер Волков сделал, так это только на руку всем. Ему бабульки капают, братве — дурь всегда под боком, мне — авторитет и жизнь безбедная. Да косячок всегда лишний в придачу. Никто не внакладе, какие проблемы?

Помилуют меня, без бэ, пусть Мамочка от злости сдохнет, но Волков обещал, что через год, если так работать и будем, меня он отпишет — на химию, а это уже воля. Вот она, рядом, Мамочка, не брызгай слюной, подавишься. А ради нее на многое можно глаза закрыть.

Эх, волюшка!.. Там-то уж я сам себе голова, никаким операм меня не достать. В первый-то раз, когда сцапали, аж на семнадцатой машине меня взяли я тогда автомобилями барыжил. Сам брал их, сам сбывал, ведомственные в основном, дорогие, падлы, с коврами, нутряк весь новый, бабки кавказцы за них отваливали дикие, они ж любят побогаче… Я уже тогда в ментовской форме работал, а что — подозрений никаких, лохи вокруг. Лейтенантом сначала был, потом до майора дошел, смехота.

ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ

Вот пришли и ноябрьские. Уходил я перед праздником одним из последних из Зоны, только у Львова горел еще свет.

За запреткой с сегодняшнего вечера дежурил усиленный наряд, а в самой Зоне в дни праздника следили за порядком сами активисты — так было принято. По расписанию праздника — просмотр парада по телевизору, а вечером в клубе фильм. Большего пока не заслужили.

А что я заслужил? Сейчас, с холода, сразу пойду в сарайку, наберу дров, растоплю баньку. Поправил я ее. Баня… О чем еще мечтать русскому человеку?

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Прав подстреленный майор — о чем мечтает вечно подмороженное тело русского человека, заиндевелая от невзгод душа, застуженная переворотами-протестами супротив вечно немилой власти?

Одна думка у русского — опостылевшая жизнь. А выгнать эту постылость можно только водкой да вот этой очищающей хотя бы тело процедурой — баней. Хлестался мой герой березовым веничком, напевая тихонечко "Протопи-ка мне баньку по-черному…". Песню эту услышал на дне рождения у приятеля, и запала, что-то скрывалось в ней, а что — не поймешь. О чем она? — думал правильный человек Медведев и все понимал, что же там выхрипывает этот Высоцкий. А узнать-услышать в себе созвучное тому, о чем бунтовал тот, боялся.

И не потому, что трус, а не хотел просто ворошить то потаенное, что скрывалось за внешней жизнью его страны, людей, что служили рядом с ним, жили рядом.

Была тайна, тайна этой могучей страны, в которой, не мучаясь совестью, правильно жил майор.

Но правильно ли жила сама эта страна?

Об этом нельзя было говорить, думать нельзя было — даже в бане, но от этого тайна страны не переставала существовать, она вырывалась в неосторожном слове зэка, в долгом взгляде начальника колонии, в истерике матерей зэковских и в книжках самиздата, что попадали к нему через замполита от политических.

Страна жила своей неведомой и постыдной во многом жизнью, она была нелюдимой, не любила она тех, кто жил в ней, и майор это знал, и этот хриплый, волчара, тоже это чувствовал, но он смог прокричать об этом, а другие — нет.

И не только потому, что боялись чего-то, да нет, боялись потерять то свое ощущение стабильности, то ощущение страны, что их защищала. От всего.

Майор привык, что страна, забирая, давала за то вечную защиту от третьей мировой войны, империализма, капитализма, влияния Запада, маоизма, буддизма и абстракционизма… И как это было хорошо, аж першило в горле от сладости защиты этой…

За такую защиту хотелось работать и работать, только бы заслужить, выслужить еще раз то — главное, что он хотел оставить детям своим и внукам…

Сейчас он смотрел на внучку свою, дурешку маленькую, ладную будущую невестку, и ощущение покоя, что дала баня, залилось чувством большим сладостной благодарности тому миру, что был вокруг — миру СССР, самому лучшему миру на свете.

ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ

Утром меня послали за сметаной, и я потопал по первоснежью в центр, в главный наш гастроном. Сметаны и на праздник не оказалось…

На автобусной остановке увидел старого знакомого — отпущенного только что на свободу Дробницу-Клячу. Так и есть, как я и предполагал — уже нажрался с утра…

Держал он за воротник еле стоящего на ногах дружка и сам был почти таким же, невменяемым. Люди брезгливо шарахались от пытавшихся ухватиться за кого-нибудь утренних алкашей. Те же крыли всех вокруг трехэтажным матом.

Как не хотелось подходить, портить настроение в праздник, но что делать пришлось… Пошел к этим дебилам.

— Щас как врежу по зенкам! — кричал уже на кого-то Дробница.

— Ну-ка… прекрати! — негромко бросил я ему, хватая за рукав.

Он дернулся, всмотрелся, узнал.

— А-а, начальник… — усмехнулся недобро. — И здесь командуешь…

У меня аж глаз сразу задергался. Ну, зачем вот подошел…

— Так это же мент… — изумился его дружок. — Дай-ка я ему врежу!

— Ша, Паня! — оттолкнул его немощную руку Дробница, ощерился. — Это мой друг… — покровительственно протянул он.

— Друг? — искренне удивился тот. — Сучья ж твоя морда! — захрипел совсем ничего не соображающий друганок его, замахнулся рукой уже непонятно на кого, но поскользнулся на льду и замер, недвижимый.

— Оклемается… — пнул приятеля Дробница и сам чуть при этом не упал.

— А ты? — брезгливо я его спрашиваю.

— А че я? Я нормальный! Праздник Великого Октября справляю… Праздник революции! Кто был никем — тот стал всем! — В грудь себя ударил и все-таки рухнул. Лежит.

Ну, что делать, пришлось мне дегенерата поднимать… Да волочь потом очередной подарочек матери. Она, инвалид с отмороженными ногами, кормит на свою пенсию и одевает сынка…

Дотащил до дома, спросил у соседей, где живет, затащил на третий этаж, он к тому времени совсем ногами не переступал.

Мать открыла, заохала, запричитала. А идиот ее сразу как отрезвел.

— Маманя, — кричит, — гость у нас, накрывай стол! За деда-революционера жахнем по стопарю… Он Перекоп брал! Красный командир! Во, хипиш был! На коне скакал!

— Может, чайку с морозца? — Мать спрашивает.

— Не обижай, начальник! Какой чаек, мать! Бутылку давай! Праздник, не обижай! Давай сгоняй в магазин!

В такие ситуации я не попадал уже много лет и кожей прямо ощущаю нелепость своего положения. Что, рассказывать матери, что я с ним не выпивал, объясняться? Но вижу — она темная лицом, исплаканная, не спала, видимо, ночь из-за подонка этого.

— Ну-ка, замолчи! — Я его схватил да треснул, посадил на диван. — Молчи! кулак под нос сунул. Он ничего не понял, но замолк. А она, бедная, оправдывается:

— Время одиннадцати нет, сынок, в магазине еще не дают. Да и денег, сыночка, нет уже, ты же вчера последние забрал…

— Достану бабки! Не твоя печаль! — махнул рукой сынок любимый. — Неси!

— Еще слово, и я тебя сдаю в милицию, — в ухо ему кричу.

Вспомнил, что я слов на ветер не бросаю, глазенками лупает.

— В моем доме… в милицию, майор…

Мать заплакала.

— Не реви, мать, — он вдруг развеселился, — я с майором гулял, он меня угостил, и я теперь его должен угостить…

— Врать не надоело? — говорю. — Все, извините, — это уже матери. — А его я вам советую все ж в ЛТП определить, иначе толку не будет.

Она закивала, перекрестилась.

— Выпили бы чаю…

Я вздохнул, наконец сел.

Дробница уже храпел, широко открыв рот, на диване, в грязных сапогах. В квартире стоял отвратительный смрад кислого перегара и табака. И тут я увидел на стене с грязными и порванными обоями увеличенную фотографию лихого усача в буденовке.

— Что, правда… дед у него…

— Правда… в тридцать седьмом репрессировали папу… мать сюда приехала к нему. Его зарезали в вашей Зоне воры при сучьей войне…

НЕБО. ВОРОН

Люди, живущие сейчас подо мной, внизу, были лишены, конечно же, самого главного — возможности обратиться к Вседержителю. Никто из сидящих в Зоне уже не имел представления о том, что же такое причастие, исповедь, а ведь они хотя бы формально принадлежали к вере, что культивировалась на этой территории. Вера эта была истреблена, оболгана, и люди, гордо назвавшие себя атеистами, что значит — неверующими ни во что, стали куролесить на бесовский манер, вызывая в себе радость, а здесь, на Небе, — жалость…

А ведь совсем недавно предыдущий режим этой страны даже в тюрьмах строил церкви, и главная тюрьма Бутырка в Москве имела в центре этого печального заведения большой храм, где замаливали перед Небом грехи преступившие его законы…

Воинствующие бестолковцы умудрились разрушить духовную крепость людей, и неверие рождает теперь средь них такую ужасающую нищету духа, что не наблюдалась на этой земле уже многие века.

Выходя из Зоны, с окончательно там подорванными представлениями о морали и нравственных законах человеческого общежития, эти люди — бывшие зэки, чувствуют себя на воле будто звери на свободе. Им кажется, что свобода — это возможность безнаказанно творить любые деяния, за которыми последуют блага. И мечты их примитивны: бабы, бабки, тряпки. Да, существует за это наказание, но ведь можно и избежать его, надеются они, вон многие живут во лжи, и ничего, не попались пока.

Попался, не попался — эта игра, в которой они часто видят себя победителями, успокаивает их полностью, и никогда большинству даже в голову не приходит, что не суды-милиция-государство определят им в конце концов настоящую меру наказания за содеянное, но — Высший Суд, что не зависит от земных пристрастий (для чего миллионы таких, как я, пишут Картину Жизни?).

И наказание будет иное.

ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ

Я уже допивал чай, когда в кухне, куда мы перешли с матерью, появился босой заспанный Кляча. Он очумело посмотрел на меня и сказал совсем уж дикое, видимо, себя уже не помня:

— Так это же мент… А я за него кента побил…

— Замолчи! — Голос матери сорвался.

— Ага, — подозрительно оглядывал стол. — Сговорились уже, без меня бухаете втихаря. Он мои пироги трескает… а сами меня изолятором только и пичкали. Красные его похмельные глаза горели огнем. — Мне, значит, на роду написано тараканом жить и жрать сырую капусту? А тебе пирожки с маслицем, ясно…

Мать, встав, попыталась вытолкнуть его из комнаты, а он локтем отпихивается, а затем изловчился и ударил — ударил ее по седой голове кулаком.

У меня прямо в глазах потемнело. Да когда ж это кончится, издевательство это — надо мной, над женщиной этой бедной, белым светом, что породил ублюдка?

В общем, здоровой рукой врезал я подонку в ухо. Хлопнулся он о косяк, в другую комнату улетел, затих.

Мать опять в плач. Теперь уже и я виноват становлюсь. Все, бежать, бежать, майор! От этого мира, от грязи его и смрада…

— Подонок… — выдохнул, когда через него переступал, выходя из кухни.

Я обувался. Он скулил, плакал. Мать ныла.

Праздничный день был безвозвратно испорчен.

Гадко.

И банку под сметану разбил с идиотом, вернулся домой ни с чем. Хотя почему ни с чем?.. С болью под сердцем, что давила-жгла…

ВОЛЯ. НАДЕЖДА

Здравствуйте, Иван!

С ноябрьскими праздниками вас! Я очень долго сомневалась и все же решилась. Хорошо это или плохо, покажет время, если человек в беде, то ему надо помочь. Но беду, Иван, вы сами себе накликали, потому и судьба у вас такая. Я же вам не помощница, не друг и не товарищ, а простая женщина, может, даже и слабая. Незнакомка, что откликнулась на вашу просьбу.

Если это письмо хоть чем-то вам поможет, буду рада, что поддержала человека в беде.

Судьба у вас страшная — столько быть в неволе! В молодости, когда мне было двадцать, казалось, тридцать лет — это старуха. Оказалось, нет. Главное сердцем быть молодым. Ведь бывают старики и в двадцать лет, и у них одна утеха — водка. Так что вы еще молодой, зависит от вас, когда вы постареете. Еще не все потеряно, и не от Бога, не от меня, а только от вас зависит, как вы распорядитесь своей дальнейшей судьбой. Я не хочу читать нотации, вы сами прекрасно понимаете, как все можно пересмотреть, заново начать жизнь и по возможности сократить срок наказания. Главное — не отчаиваться. Я думаю, вы не из тех, кто поддается минутному настроению, умеете держать себя в руках. За письмо я вас не осуждаю, написали, теперь ничего не поделаешь, сердцу не прикажешь. Освободитесь, другая, не я, встретится вам, и сможете построить обоюдное счастье.

Вот, пожалуй, и все, что могу вам посоветовать. О себе мало что могу сказать. У меня ребенок, сын Федор, ему десять лет, с мужем мы в разводе, есть отец, живем вместе. Вроде не жалуемся и по-своему счастливы. Вот и вся моя жизнь. Больше мне сказать о себе нечего. Отец вспомнил вашу матушку Марию, если это она, и всю семью Воронцовых. Очень сожалеет, что у вас так не задалась жизнь, говорит, что Мария была хорошая женщина, а Максим, отец ваш, работяга.

До свидания, Надежда.

ЗОНА — ВОЛЯ. ЗЭК ПОМОРНИК

Только я ко сну начал готовиться, приходят за мной два прапорщика. Лебедушкин смотрит, ничего не поймет — уводят, да двое, к куму, наверное. Вижу, испугался он за меня. Да и я струхнул, предчувствие какое-то нехорошее. Ночью… зачем?

Приводят на вахту. Там за столом сам Львов, наш начальник колонии. Ну, я докладываюсь — прибыл, а он как-то печально на меня взглянул так, встал резко, вплотную почти подошел, похлопал по плечу, будто здороваясь или извиняясь, не пойму. У меня сразу отлегло с души.

— Ты не удивляйся, — говорит, — Пантелеймон Лукич. Долго я сомневался обращаться к тебе, нет… — даже чуть сконфуженно так продолжает: — Только теперь совсем вот плохо стало. Ты ж у нас лекарь народный, так?

Я растерялся, молчу.

— Да не бойся ты. — Он меня опять похлопал по плечу. — Слышал я про тебя, даже в газетах что-то читал. Верю, что не шарлатан… Пойдем-ка со мной…

Прошли мы с ним в кабинет, что, видать, был у него для приемов вышестоящего начальства. Там женщина, молодящаяся, лет под сорок, миловидная такая, неловко как-то на диванчике кожаном сидит, скорчившись. Я сразу все понял, зачем я нужен: лицо у нее измучено, больное лицо. Шевельнулась, и, видать, боль захватила, даже губу, бедная, закусила.

— Вот жена моя, — тяжело он говорит, вижу, как и он мучается от ее болезни. — Поскользнулась в прошлом году, ударилась спиной… Второй год и мучаемся с ней. Болит, Насть?

Та не ответила. А Львов теребит пуговицу на шинели, напряженно на меня смотрит — ну, давай, знахарь?

Вздохнул я, встал рядом с ней. Смотрю.

Долго смотрел. Это я мысленно прощупывал весь ее позвоночный столб. И нашел наконец место… вот… меж пятым и шестым позвонком, смещение там межпозвонковых дисков, в поясничном отделе… да седалищный нерв защемлен. Все ясно, что делать-то надо.

Только вот страх какой-то на меня напал, сколько уж не работал, не лечил. А больше был этот страх потому, что вспоминалось, как таскали меня, арестованного, на допросы, все твердили — не лекарь ты, а шаромыжник. И старуху там будто бы я залечил, до могилы довел. Это медицинские светила из столицы, которым слава моя костоправа-чудодея спать не давала, тоже постарались, и по приговору их я стал шарлатаном. А менты уж свой приговор вынесли, придумали мне статью…

Стою, страх меня гложет. Наконец подполковник предложил присесть мне. Сел, молчу.

— Вы, конечно, можете отказаться, — вздохнул он. — Но все же… вы ведь настоящий лекарь-костоправ. Помогите… Это моя личная просьба! А я попробую вас освободить пораньше, если вы жене поможете!

Подполковник говорил своим обычным, громким, командирским голосом, и он напомнил мне почему-то… отцовский. Батя был у меня лекарь и мне передал тайны свои, только до времени не пригождались они, не было, видать, Богу то угодно. Отец сам был очень религиозен; гонение на церковь, которое застал, почитал за великий грех народа и молился за прощение народа русского до последних своих дней, считал, что бесы помутили разум людской, и не ведали они, что делали, церквы порушая…

— Хорошо, — говорю. — Только дайте мне расписку, что не несу я ответственности за больную, а то — сами понимаете… Извините…

Подполковник нахмурил брови, зашагал по кабинету, не привык, видно, чтобы ему условия кто-нибудь ставил. Топает валеночками своими — туда-сюда, нервничает. Жена стонет. Я молчу, мне новый срок не нужен, вдруг что не то сделаю. Спаси, Господи…

ВОЛЯ. ПОДПОЛКОВНИК ЛЬВОВ

Ну вот… мне, без пяти минут полковнику, хозяину, начальнику Зоны, офицеру со стажем, орденоносцу, давать зэку расписку… Приехали.

Смотрю на Настю, а она и сказать ничего не может, глазами просит — пиши давай расписки, делай что хочешь, только боль сними.

Как тут… Сел писать, несколько строк набросал, протянул ему — пусть подавится. Вот тоже человек, наблатовался тут, законник стал. А как знахарил, чего ж о законе не думал? Не жена бы… засадил суку на месяц в ШИЗО, там запел бы он у меня молитвы…

Начал разминать он руки — смотрю, пальцы у него одеревеневшие, расстроился прямо. Ну а с другой стороны — откуда у него гибкость будет в них, в кочегарке мантулит, там не до гибкости…

Смотрит — где умывальник, раковину нашел, помыл руки, обстоятельно, как доктор. Я успокоился. Накинул халат, мною для него припасенный, шагнул к ней. А она уже полуразделась, лежит, постанывает, дорогая…

ВОЛЯ. ПОМОРНИК. ЛЕКАРЬ

Глянул я на спину, и белизна тела ее молодого полоснула меня, аж отвернулся. Бабы-то уже не видел полгода.

Головой тряхнул, скидывая наваждение, перекрестился. Глянул на Львова: спрашиваю — можно? Тот кивает — давай, давай, жену не мучь…

Ну, прости меня, Господи, поехали…

Тут он меня окликает.

— Оденьте-ка, — и протягивает мне хирургические перчатки, из прозрачной резины.

— Нет, нет, — отшатнулся я даже. — Я руками, в них вся сила, в кончиках пальцев. Не думайте, я уж не так загубил руки-то свои на лопате, они… живые у меня. Сейчас все вспомнят.

И пальцы мну, стараясь вернуть им былую чувствительность.

— Вот, — говорю, — сейчас приведу свой инструмент в порядок. Если же не прощупаю ими, тогда отказываюсь лечить, значит, руки у меня уже мертвые…

Смотрю, верит.

— Хорошо, — говорит, — ну, уж как-нибудь, да? — И взгляд умоляющий.

Я тут помолился Богу мысленно, призывая на помощь ангела моего хранителя, да и взялся за спину эту бедную, девичью почти. Неловко начал, а потом чувствую — пошло! Ожили руки!

В комнате этой натоплено, и меня даже в жар ударило, когда я нащупал это смещение. Напряжение сразу спало, улыбнулся даже, и подполковник улыбку мою увидел и тоже отошел, а то как струна весь был. А я окунулся в свой, только мне понятный мир толчков, прижиманий, растираний и бесконечной любви к человеку, которому хотел помочь. Шепчу молитвы. Они и есть главное. Если любви к больному нет, нет желания ему добро сделать, никакие массажи не помогут; они как средство для другого — главного. Но зачем это кому-то рассказывать, главное, что я это знаю… Да ученику своему передам, если выйду отсюда…

Будто на пианино я играл — пальцы взлетали и опускались, постукивали, выбивали то Лунную сонату, то фокстрот, то чечетку, а то плыли в вальсе долгом, тягучем…

Больная ойкнула, затем приглушенно крикнула, а я уже ни на что не обращал внимания, я знал, что все делаю правильно, ничто меня теперь не остановит, пока она не встанет…

ВОЛЯ. ЛЬВОВ

Смотрю, закусила моя губу до крови. Подошел поближе, что ж это?

А он смотрит на меня с улыбочкой, изменился, будто другой человек. И я вижу, что уже не зэк предо мной, а… врач, что ли, смелый, что держит жизнь Настеньки моей в руках. Растерялся я даже.

— Терпи, — говорит, — милая, — а сам улыбается. — Еще плясать будешь. На коне будешь скакать. Какие твои годы… Супруг вот рядом… Не даст тебе погибнуть.

Я-то не дам, если вот только такие костоправы не навредят… Кто ж он мракобес или спаситель? Ишь, заговорил как…

Вдруг она как подпрыгнет да крикнет — истошно, как от ножа. Ну, тут я бросился на него, оттолкнул. A он только улыбается.

— Вот и все, голубушка, — смеется, — легче?

— Ты что себе позволяешь, шкура? — на него рычу.

Опять будто не слышит.

— Ой, кажется, отпустило… — тут моя голос подала и привстала.

Улыбнулась, села, свесила ноги на пол, посмотрела на меня вопросительно: как так может быть, не обманываемся ли мы?

Я растерялся. А этот хмырь лыбится, будто знал наперед, что чудо такое сотворит.

— Даже не верится… — моя говорит и одевается тихонько.

Она ж, когда села, вся ему голая по пояс показалась, все титечки, на которые только мне можно смотреть, выказала. А хрен старый хоть бы что, глядит на нее, улыбается.

Я ей кофту-то толкаю, а она как завороженная, ничего не понимает.

— Не все сразу, еще два раза надо это повторить. Или хотя бы осмотреть, решительно так говорит этот наглец. Тут она наконец кофту-то накинула, прикрылась.

— Спасибо, — говорит, — дорогой вы мой. Будто на свет народилась, нет болей.

— Ну и слава богу, — отвечает.

Я растерялся, глупо смотрю то на нее — счастливую, то на этого, тоже счастливого, ничего понять не могу — неужели все, вылечилась?!

Улыбается… Надо же. Я и не видел, когда моя в последний раз и улыбалась. Да…

Ну, тут я к столу, вынимаю из портфеля батон хлеба белого, пару пачек чая и кусок хорошего окорока. Этот-то наконец отвернулся, пока она одевалась. Снял халат, руки помыл, ждет награды. Ну что же, положено.

ВОЛЯ. ПОМОРНИК

Меня-то, прости Господи, запах окорока более ошеломил, чем тело женское голое. А офицер, добрая душа, к столу приглашает.

— Это тебе, — добродушно уже говорит.

Поворачиваюсь я к столу, а там… окорок этот, один вид может до обморока довести. Стиснул я зубы до скрежета.

— Бери, бери. — Он меня подталкивает. — Одного я только в толк не возьму: чего ты официально по этой части не пошел? Это ж понятно: кто против течения, того и…

— Вера — вот главная сила, — говорю. — Она учит любить ближнего больше себя, совести учит, чистоте нравственной. Десять заповедей-то не наука родила ведь? Она без веры. Нет, наука безнравственна. — А сам хлебушек беру и на мясо гляжу.

ВОЛЯ. ЛЬВОВ

Мели, мели, думаю. Ладно, сегодня твой праздник. А то я б тебе за такие разговоры влепил недельку ШИЗО, ты бы у меня враз науку-то полюбил. А свою веру позабыл… с какой стороны к иконе подходить.

Наука у него плохая… Во что ж тогда верить, если не в науку? В книжки твои затрепанные… Христос, кесарь, Моисей. Мракобес хренов. Мало тебе дали, надо было еще за разврат цивилизации накинуть. Но еще не поздно… Садюга, вон как курочил жинку.

— Расписку беру назад, теперь она не нужна, — говорю и со стола расписочку ту беру и на мелкие кусочки да в урну.

Тут подошел я к телогрейке его, что на вешалке висела, дай, думаю, положу ему в карман мясо да буду заканчивать его треп. Из портфеля достал свертки и по карманам рассовываю фуфайчонки его. Но не лезет ничего в карман внутренний. Я туда руку сунул, вытаскиваю сверток газетный. Глянул на него, а лекарь аж побледнел в этот миг. Что такое? Разворачиваю. Твою мать… Анаша.

— Это что? — подскакиваю, ему сую под нос.

— Не порть сегодняшний день… — моя голос подала.

— А ты молчи! — я ей. — Тут наркотик, дура! Чье? — спрашиваю его, а он совсем белый, руки трясутся, сейчас обоссытся, гляди.

— Нашел… — лепечет.

— Отвечать! — Я его за шиворот хватаю, нагибаю к столу, мордой по полировке вожу. — Ну-ка, выйди, ты! — Я на свою кричу.

Выскочила. Теперь быстро ходит, пригодилось. Бросил его, он медленно осел, притих за столом, в пол глядя.

— Встать! — ему ору, а сам из угла в угол начал носиться — вот ситуация так ситуация.

Стоит, в глазах слезы, нос я ему разбил, хлюпает, вытирается. Жена тут вдруг заглядывает.

— Спасибо, — говорит, — вам еще раз большое… — и на меня смотрит жалобно.

Тут я чуть остыл.

— Ты хоть понимаешь, — говорю, — что я обязан посадить тебя сейчас в карцер на пятнадцать суток плюс шесть месяцев ПКТ. Но еще и отдать под суд, а это еще три года к твоему сроку. Если подтвердится, что твоя анаша…

Плачет.

Достал я из стола Уголовный кодекс.

— Читай! — тыкаю ему пальцем. — Читай, старый дурак, что ты натворил!

Не видит ничего, слезы у него ручьем.

— Ну что, блин, делать-то, вот ситуация! Так, — говорю, — значит, если сейчас ты скажешь, чье это, я оформляю как сообщение и ходатайствую о твоем досрочном освобождении. Понял, дубина?

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Пантелеймону казалось, что кто-то ударил его по голове: в ушах стоял шум, сквозь который изредка доносились едва различимые слова подполковника — о чем? О какой-то анаше… сроке… карцере…

ЗОНА. ПОМОРНИК

Боже, что я наделал, Боже…

Чего он мне предлагает? Лебедушкина предать?

Но он же спит рядом со мной, ест со мной рядом, живет под одним небом, мечтает о свободе, о Наташке своей… Значит, это наказание будет ему, о котором говорит офицер…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Поднял он глаза на подполковника… что он кричит, не слышит. Страх все же переборол и говорит — внятно и звонко:

— Мне такая свобода не нужна…

— А какая тебе нужна? — зачарованно глядя на него, спрашивает Львов. — Вот ты баран… Свободу тебе предлагают, дурья башка, что еще может быть дороже?

Но мотает головой Пантелеймон — нет.

— Хорошо, — соглашается вдруг Львов, собирает обратно в портфель всю еду, — иди и подумай, до завтра. Весна не за горами, и ты к ней можешь выйти, помни.

Пошел к двери Пантелеймон, но хозяин Зоны его окликнул:

— Спасибо тебе… за жену. Ну, как же ты все испортил, праздник наш общий…

Только плечами пожал Пантелеймон, вышел.

— К утру не признаешься, пеняй на себя! — жестче уж добавил Львов. — Иди! — бросил почти брезгливо, он уже ненавидел этого немощного человека, перед которым должен распинаться. Все прохезал, сам себе все смазал, дурак…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Вот и еще один День советской милиции… Сколько ж их было у майора Медведева, сколько этих благодарностей, которыми забит уже целый альбом, именных часов, что раздаривал потом близким, сколько пьянок, драк, всего, что обычно сопровождает каждый русский праздник.

Всегда было весело, и вот первый раз, пожалуй, нет у него того праздничного настроения, что предшествует встрече гостей…

Не было радости от накрахмаленной рубахи, от добрых слов по телефону, от будущей выпивки и будущего утреннего русского похмельного — эх, погуляли…

Не хотелось ничего. В нем вот уже сколько времени, по приходе в Зону, висело чувство какой-то тяжести, что давила, не давала распрямиться, почувствовать себя прежним Медведевым.

Что это было — боязнь нового приступа сердечного, страх не справиться с усложнившейся работой? Нет, нет, что-то другое.

Это "что-то" явственно висело в воздухе, оно было неосязаемо, но чувствовалось всеми. А — что?

Ощущение нового витка жизни, что поменяет привычное, сломает вчерашние ценности. Это читалось во вновь приходящих зэках, в разговорах с гражданскими людьми, это тлело-зрело…

В праздник было, как обычно, много поздравлений — от коллег, звонили по межгороду друзья из Москвы, Туркмении, с Украины.

За час до ухода домой его вызвали к начальнику колонии. Медведев предвосхищал поздравление. Но нарвался на иное…

В кабинете Львова по правую руку от него сидел хмурый Волков. Василий Иванович сел слева.

Командир долго не решался начать разговор, нервно постукивал карандашом по столу, прохаживался, звонил куда-то по пустому делу. Наконец начал:

— Товарищи, праздник праздником, поздравляю, конечно, еще раз. Но… поднял наконец-то глаза, начал официально. — Дела плохи.

Заскучал Медведев, опять что-то стряслось, сколь же можно…

— Вот тут на вас бумага пришла. Жалоба из прокуратуры. На вас, товарищи, жалуется осужденный Пеночкин. Пожалуйста, — он читал, — бранится нецензурными словами. А это про капитана, — показал на Волкова. — Было?

Волков, шумно вздохнув, кивнул:

— Ну, вы же понимаете, товарищ подполковник, с этими скотами…

— Били зэка? — перебил его Львов.

— Да как же упомнить можно? — искренне удивился Волков. — Может, и бил, что ж я, помню?

— Ясно. Я не раз предупреждал. Придется принять меры.

Волков нервно хохотнул. Львов обеспокоенно посмотрел на него, кашлянул неодобрительно.

— Пишет, что в отношении его Медведевым проявлена несправедливость. Например, — вчитался, — вы настояли, что Воронцова за попытку напасть на конвой наказали всего шестью месяцами.

Он выразительно оглядел майора.

— Откуда заключенный узнал, кто на чем настоял?

Майор пожал плечами.

— А вот его… Пеночкина, которому положены льготы — стройка народного хозяйства, — мы незаслуженно направили в спецколонию на принудительное лечение от алкоголизма. Вот…

Он снова оглядел офицеров, еле сдерживающих ярость.

— Мы на жалобу ответили, считаем ее необоснованной, бредом.

Медведев кивнул, Волков пожал плечами.

— Но давайте-ка так работать, чтобы нам не тыкали потом в глаза алкоголики завязавшие… нашими просчетами. Вы согласны?

Офицеры на сей раз дружно кивнули.

— Как следствие по Бакланову, товарищ подполковник? — спросил тихо Медведев.

— Пока ничего, — вздохнул командир. — Я от вас надеялся услышать новости по этому вопросу…

Майор тоже вздохнул, развел руками.

— Ну, идите, — улыбнулся наконец подполковник. — С праздником вас. Не напиваться на людях… — тихо добавил он.

Офицеры дружно развели руками.

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Все-таки Львов мужик что надо, не сдаст, лишнего никогда не навесит. И настроение вдруг поднялось — ничего, выживем, нас ценят и в обиду не дадут.

Иду к бараку, смотрю, Лебедушкин, увидев меня издалека, зашел за кусты и там спрятался. Пришлось подойти.

— Выходи! — говорю громко.

Вылазит. Стыдно, здоровый бугай, а как пацан себя ведет.

— Ну, и что ты по кустам прыгаешь? — спрашиваю.

— Вот… — говорит, — перо Васькино в кустах нашел. — И достает из-за голенища длинное перо птичье. Может, и вправду нашел, только часом раньше, точно. А зачем прятался, надо узнать. Или не надо? Боже, как это все обрыдло…

— Переписку с Воронцовым прекратил?

— Прекратил… — бурчит.

— Молодец. Не вольничай больше, а то не посмотрю на твое горе, живо пойдешь в карцер.

Смотрю на него, сыном ведь мог мне быть, и парень-то нормальный, улыбка добрая, хорошая…

Может, пора дать ход его прошению о женитьбе? Дело не такое уж и необычное: в Зоне чего не бывает… На фронте, между прочим, браки в штабах оформлялись — там и поп, там и Бог, там и советская власть. Завтра — смерть, а нынче — брак с медсестричкой.

Сам грешен: радистка была, Сонечка… С чего и ранение имею: чуть было не заснул в окопе, высунулся, дурак замедленный, после жаркой-то ночи… Привычка уже была к смерти, опасности, а тут — ромашка, а по ней — изумрудного цвета жучок…

После госпиталя узнал: сгинула Сонечка, без вести пропала. Через два дня. Как такое могло произойти? А произошло…

Хватит, майор, соплей этих, ступай домой, там водочка, жена, дружки твои закадычные, а здесь — беда да мат, уходи, майор…

ВОЛЯ. ГЛАВВРАЧ ГОРБОЛЬНИЦЫ СОКОЛОВ

Звоню уже третий раз, все нет дружка моего, Василия. Все в зоне своей, и в праздники, вот блаженный-то, как же Верочке не сердиться. Нормальные милиционеры уже по пятой разлили, грибок цепляют, кто уже и салютовать в честь праздника налаживается, а ему все со своими не расстаться. Вызвонил наконец, он только заявился.

— К тебе собираюсь, Василий Иванович, в баньку, твой праздник отметим. Да и послушать твой мотор надо, не заявляешься на осмотр второй месяц. Ты что, опять ко мне в реанимацию хочешь попасть?

— Николай Тихонович, прости, закружился совсем.

Говорит, а голос уже усталый. Ну и ну. Я за руль своей машины — и к нему.

Обнялись, поцеловались, сколько не виделись, вот так по праздникам и встречаемся, все работа проклятая. Бутылку коньяка показываю, а сам знаю какой уж нам с ним коньяк, оба сердечники, опять только балаболить о работе будем, это точно. Вера на стол быстренько сготовила да ушла — трепитесь.

Трепались мы уже в баньке, чего ж делать — про рыбалку, про погоду. Дошли и до более серьезных вещей. И пошел разговор о его работе, об осужденных, о делах и убийствах. Ох и нелегок Васькин хлеб с горчинкой… Я его все про нашу зону выспрашиваю, довелось и мне там двенадцать лет отсидеть после войны. Прошел я ее военным хирургом, а уже под Берлином умер прямо на операционном столе штабной генерал. Он был безнадежен, смертельное осколочное ранение, но я рискнул спасать… Вот и спас… У особистов разговор короткий — зарезал умышленно. Им ведь тоже на крупном деле надо ордена отхватить. Всю войну просидели в тылах, к боевым офицерам с наградами — лютая зависть.

Так до полуночи и досиделись, а когда я уходить собрался, смотрю, бутылку-то мы и не тронули, тоже мне выпивохи. Ну, ничего, посидели два старых дурака. Он мне потрясающую историю рассказал про одного заключенного со шрамом на щеке, про его ворона. И так увлекся, так тепло о нем говорил, что мне захотелось его увидеть.

Вера вышла провожать, шутит:

— Да, Коля нашумит-нашумит про гулянку, а пить-то… Ты к нам чаще приезжай, один живешь, скучно небось?

— Отпили мы свое, мать, — обнял я ее. — Бобылю всегда скучно, приеду в субботу. Надо витаминов поколоть Ваське, сердце поддержать… Спасибо, Вась, за компанию. Будем живы — повторим.

— Будем, — грустно он отвечает.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Сегодня, во второй праздничный день, в ПКТ была долгая прогулка.

Воронцов вышагивал из угла в угол, словно усталый хищный зверь в зоопарке. Сокамерники разбились на кучки, неохотно переговариваясь — морозило… говорить здесь не хотелось. Вдоль четырех клеток, за которыми, разграниченные досками, приглядывались к наступающей зиме сорок человек, ходил медленно молчаливый черноусый прапорщик, сутулясь от холода.

Квазимода крепко схватился за железную решетку, высмотрел на воле любимую березу, что стояла в углу запретки.

Ветки уже нагнулись от мокрого снега. Но… что это?

Черный комочек сидел на ветке.

Воронцов судорожно, до хруста сжал кулаки на прутьях, не ощущая их леденящей стылости. Ворон или галка — кто?

Ну и что, если и ворон, одернул он себя.

Но простоял в этом углу до конца прогулки. Вдруг свистнул, спугнув мечтания прапорщика, тот постучал у лица Воронцова дубинкой по решетке.

Не замечая его, Квазимода присматривался к птице. И услышал наконец металлическое "кар-рр!" и понял — не Васькин это голос, пустое.

У его Васьки был совсем человечий голос, с никому не ведомыми, кроме него, Кваза, оттенками, в которых он словно прочитывал мысли Ворона.

ВОЛЯ — ЗОНА. НАТАЛЬЯ, ПОЧТИ ЛЕБЕДУШКИНА

Вовку, Володечку моего то ли люблю, то ли жалею… Все тянет до него, как будто в детстве на мороженое…

Пришла бумага! Пришла! Разрешило начальство, "в виде исключения"!

А и правда, кто я? Не жена, не невеста, и знакомых в Зону-то не пускают… И свекровь будущая — уже не поможет, на кладбище…

А тут — вызов! Помчалась, оформила отгулы, да денежек на дорогу призаняла… Ох, от родственничков чего только не наслушалась! И такая-то я, и сякая… И судьбу свою девичью гублю навеки… Вторая ведь у него сидка-то, а это значит — на всю жизнь такой, не гляди, что молодой да хороший. А ничего не могу себе внушить — ну тянет меня к нему, и все. До слез тянет.

Так с этим вызовом и пришлось обратно к этому борову обращаться: приехала — он первый в кабинете ждет, без него куда? И Володька еще не знает, а Волков этот — тут как тут.

Ну, он мою истерику прошлую хорошо запомнил, теперь, гляжу, совсем другой…

ЗОНА. ВОЛКОВ

Не запылилась, цаца, дунечка-первоцвет. Вот уж и в ногах, считай, валяешься…

Тот дурак будет, кто так подумает всерьез. С этой кралечкой надо себя иначе вести. Мадонна-то рязанская… Как там Зыкина поет? Попробую разжалобить. Меня не минуешь — я тут бог и черт в одной фигуре. Приходи ко мне на крышу, посидим с тобой часок… Михалков, кажется, учудил в "Тараканище": гениальные слова.

Пришла, села. Шубейку распахнула. Вот разрешение, говорит. А я: карантин у нас, девочка, так что все дела через медиков проходят. Разрешат по гриппу гонконгскому прокоротать с твоим суженым часок на крыше — твое счастье, а нет — помчишься ты тем же самым курьерским до своей деревни, только тебя здесь и видели.

А сам гляжу на воротничок потрепанный, на распахнутую шубку, и оторопь берет. Летом не так я ее хотел, а теперь — каждую прогалинку шубки целовал бы, нежился. Себя забыл, клянусь! А у нее и ножка-то — в валеночке, да с калошкой, да тридцать, поди-ка, пятый размер — таких и детки не носят.

Никому не признаюсь и ни за что! Так расчувствовался, что слезу пустил.

Она — к стене, да бледная, а меня разбирает, не могу остановиться. Как Нонку свою, крохоборку, вспомню, так пуще прежнего текут — аж вся шея в соплях…

Гляжу, а эта краля и сама уже рыдает:

— Что с вами, товарищ капитан? Товарищ капитан…

Когда ж и кто меня в последний раз товарищем называл? Чуть не в прошлой жизни было.

Расчувствовалась ласточка. Шубейку скинула.

Потом дверь приткнула. На стул дверь-то приткнула. Рыдает вместе со мной.

И давай жалеть.

Клянусь, она и забыла, что на роспись со своим Лебедушкиным приехала за тридевять земель! Мне самому и Лебедушкина, паренька этого, жалко невыносимо, а ничего с собой сделать не могу: ну зуд у меня постоянный, не стану же я, точно жулик какой-нибудь, онанизмом заниматься! А здесь — еще и неподдельное участие, и слезы ее чистые, и ручонки ласковые, и по головке меня дурной, по волосам моим дурным, и по холке моей ненавистной — гладит, приговаривает чего-то. Ей-бо, чуть не уснул с непривычки: только ж матушка так могла-умела.

А она уж и телом, телом подрагивает вся…

Ну, стыдоба, все-таки не жена уркина, потаскуха, каких мало, а — нежное, чистое создание, и не по насилию, а — сама!..

Уж я ей потом говорю: ты что же, дурочка, сама-то? Я ведь так не привык. Сначала доведу до ненависти, уж потом — давай на столе.

Пожалела, говорит. А за что?

Я и слова на этот раз не сказал.

Так и провели полтора часа, в забытьи.

— Бог меня простит, — уходя, сказала. — А тебе полегче?..

Я потом — кулачищем своим, ненавистным самому, в свое же отражение хрясь! Чуть было шкаф не пробил, как от зеркала осколки полетели.

Казенное имущество… Плевать. На зэка спишу какого-никакого. Мне никого теперь не жалко. А Наташка у Лебедушкина — святая…

Везет же мудакам.

ЗОНА. ЛЕБЕДУШКИН

И не верю, и верю: приехала моя Натаха.

Позвал Медведев, ходил вокруг да около, а потом и говорит:

— Ходатайство твое удовлетворено. Моей в том никакой заслуги нет, а просто попал ты в партийную программу по подъему Нечерноземья. Браки заключенных негласно поощряются, ибо считают партия и правительство, что польза в этом для исправления — необычайная.

Или не так говорил, но что-то говорил майор.

Свиданка, свиданка! Черт бы в ней, если б не матушкина смерть… Это они со мной расплатились, я же понимаю: ну, действительно, как отпустить советского зэка? Это вам не Швеция. Простил, конечно, простил их всех разом.

А он мне — заявление под нос, а там Натахиной каллиграфической школьной вязью все заполнено, и мне только следом за ней подпись поставить.

— Нет, — говорю, — я так не согласен, гражданин майор.

Шутит:

— А тебе, поди-ка, живьем подавай? Заочно не желаешь — и все тут…

— А как же! — восклицаю.

— Ну, делать нечего, — якобы вздохнул.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Пока на бумаге подпись не поставил, Володька Лебедушкин стеснялся коснуться не то что прелестей Натальи, — даже края башмака. И ждал, и мечтал, что когда-нибудь так именно и будет, а вот поди ж ты… стушевался.

Наташка, для которой заполнение бумаг осталось давно позади, вздыхала и вздрагивала на каждую его кляксу… Нет, клякс уже никаких не было: шариковая авторучка не оставляло клякс — так, следы какие-то, невиданных зверей.

Володька с непривычки очень старательно вывел свою сложную фамилию и прибавил жирный росчерк, перед тем как поставить точку…

Тут же пришел полунотариус и полусимулянт, заверил и взял приготовленные для этой цели два рубля пятьдесят шесть копеек: будто дежурил в суфлерской будке.

Володька занервничал, но тут появился Шакалов и проводил парочку в комнату для свиданий.

…Он не показал, как ему неудобно, как ему впервой, как ему невтерпеж. Он вел себя как настоящий, познавший жизнь мужчина… Он раздевал ее как бы со знанием дела. Она дрожала и шептала "Володечка"…

И он увидел. Это были следы чрезмерно страстных… чьих-то объятий и восторгов. Они были совсем свежие. К своим тогдашним шестнадцати годам Лебедушкин помнил, что это не что иное, как наглые засосы…

Понятно, что на него нашло. Он ударил ее. По его понятиям, не больно. Ей и не было ни больно, ни обидно. Просто пошла носом кровь и стал зарастать опухолью левый глаз. Больше у него не хватило духу бить, а у нее — дожидаться. Рыдая, Наталья бросилась на изможденную прежними свиданиями кровать и забилась в истерике.

— Сука… — процедил Володька и понял, что после этих испытаний он станет настоящим убийцей и получит советскую вышку, если вовремя не возьмет себя в руки.

Единственное, что он сумел сделать мужественно и бесповоротно, — это уйти.

ЗОНА. НАТАЛЬЯ. УЖЕ ЛЕБЕДУШКИНА

Я знаю. Знаю. Он не простит.

НЕБО — ЗОНА. ВОРОН

А могло ли быть по-другому, ребята?

Не знаю. Скажу одно: кар!

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Пантелеймон брел в барак под сыпавшей с неба манной крупой, сам себя уже не жалея. Ежели нашел эту отраву Львов, думал старый человек, значит, то Богу угодно, и это еще одно наказание за жизнь мою неправедную, в которой наделал я столько грехов, что не замолить, не отпросить за них прощения за оставшийся на земле срок…

А были ли грехи?

Были, конечно, ой, сколько их было… Пьянка — грех главный русский, не пощадил и его. Служил Богу, в церкви был не послед-ним человеком, а вот стал прикладываться к бутылке, и понеслось, и понеслось. Ну, и поперли божьего человека от церкви, чтоб не порочил ее своими деяниями во славу зеленого змия.

Расстроился, растерялся Пантелеймон Лукич Поморник. Ему все же казалось, что замаливает он свою пагубную страсть другим деянием богоугодным — к тому времени он овладел искусством лечения людей молитвой.

Работы стало много, много стало и деньжат, отсюда и пошло у него такое послабление к рюмочке. Жена его нарадоваться не могла — несет и несет мужик деньги в дом. Знала бы она, сколько зарабатывал он на самом деле подпольными лечебными своими сеансами… Какие мог закатывать гудежи после работы, какие девочки у него, старого козла, появились…

Все это развращало, понятное дело. Ну, он ладно, слаб оказался на мирские соблазны, а его старая дура, почуяв деньги, наладилась его пилить — неси еще, давай, давай!.. А с мужиком так нельзя, не понимала этого жадная старуха… Стал он ее тогда бить, понемножку сначала, потом — всерьез, по губищам — за слова поганые. Она — сдачу ему.

До того додрались — милиция раз приехала. Старика — в каталажку. Стыд-то какой. А главное — веселые ребята-милиционеры постригли старого дуралея бороду его могучую и волосищи. Плакал, молил, нет, говорят, деда, таков закон, это, мол, общественное осуждение твоего поступка такое.

Вышел он через пятнадцать суток, бритый, злой как собака…

ЗОНА. ПОМОРНИК

Прихожу в дом, эта сидит, чай с вареньем пьет. Как меня лысого увидела, захохотала, старая дура. Вот это она зря сделала. Такое меня зло взяло…

— Карга ты облезлая, — говорю, — ты на меня щенков натравила, а теперь еще и смеешься…

Схватил ее за волосы, погреб открыл и туда ее спустил, только и загремела. Перекрестился — убилась, думаю.

— Агафья! — кричу. — Живая?

А она ругается оттуда. Значит, живая. Вот и сиди. Взял бутылочку с горя, попиваю. Она там орет.

— Посиди, — говорю. — Пока не поумнеешь.

Так и сидел, лысый, попивал — а куда таким идти? Открою иногда погреб как, говорю. А та уже прощения просит. Нет, говорю, моли Бога, а меня оставь…

Ну, похлебку варил, ей туда опускал, хлеб бросал. А так говорю:

— Давай на капустку там налегай, грибочки есть, малосолка.

Ела.

Пить, говорит, только с этого хочется. Давал ей пить, но на волю — ни шагу.

Потом вообще ее на черный хлеб с водой посадил, чего ж ее раскармливать, и так на кровать не вмещается…

Вот. Через неделю орать начала. Ори, ори, говорю, силы все из тебя уйдут, может, и сдохнешь. Не проходила у меня к ней ненависть, вот ведь как намучила за жизнь злая баба.

Пошел в магазин за чекушкой, а она это поняла, да как во все горло начала орать, соседи-то и услышали. Опять менты эти пришли, они меня и сцапали. Ее вытащили, дуру, она и на меня — и что лечу я тайно, и бью ее, и вот, под домашний арест посадил. Все вместе мне и пришили, сижу вот. Так одно обвинение и прозвучало — "за самовольный арест жены". Вроде как государство может твою жену сажать, а ты не имеешь права на свою кобылу…

Сел еще злой, дерганый. А тут посидел в следственном полгода, и будто блажь, туман какой-то сошел с меня. Ну, понятно, питья-то тут нет, оно мне и голову перестало затмевать. В общем, вспомнил я про Бога, от которого бесы меня водкой отвадили, и стал жизнь вести прежнюю — праведную, настроенную на покаяние.

И душа осветлилась, прояснились все вопросы жизненные. И дуру мою уже теперь жалею, и людей вокруг тоже жалею. А тюрьму воспринимаю как очищение, вовремя Богом мне даренное. Прости, Господи, и дай принять из рук твоих страдание, что душу мою излечит…

Господи, помилуй…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Да, сейчас, в восемьдесят втором, многие из моих товарищей по несчастью уже не знают, что есть причастие и исповедь, — это итог полувековой деятельности воинствующего атеизма… Печально.

Революция — вздорная бабенка в шелковых трусах демократии и с деревенскими соплями под носом — разжижила, сплющила русскую культуру, оставив от нее безобразный блин, что наполнялся новым содержанием, замешенном на дешевом постном масле и нездоровых амбициях дорвавшихся до власти хамов.

Куда девались все эти зимние трости и демисезонные пальто, накрахмаленные манжеты и дорогие сигары, пюпитры для книг, чистые бульвары, слезливые меценаты? Ушли Тульчины и Трубецкие, пришли на смену им Пупкины и Сучкины. Тускло, обидно, жалко…

А потом и их растащило по дебрям чекистскими вихрями. Да чекистам самим не лучше, в затылок — и в общую яму, без имени, без номера.

Это моя страна, и я, сын ее, жалею ее, несмотря на ее холодность ко мне.

Страна Россия не была идеальной, но она была цельной. Революция сместила, сбила все прицелы на мировую гармонию, слила Россию в унитаз цивилизации, где мы "верным курсом" вроде плывем пока. Куда? Спросите что-нибудь попроще…

ЗОНА. ЗЭК ПОМОРНИК

Вытащил я корочку хлеба, от вчерашнего оставшуюся в кармане фуфайки, пахла она окороком. Доел я белый хлеб, что не вынул Львов, тайно от товарищей и сегодня буду замаливать этот грех. Но ничего не мог с собой поделать, слаб человек, когда он голоден. Да и рука не поднималась делить это с людьми, что унижают меня, не поднялась рука… Грех это…

Вцепился я в корочку хлеба и чуть зуб не оставил в ней, совсем расшатались они, цинга. Иду, жую, на пороге барака меня Филин встречает. Видит, что я жую, щерится. Что, говорит, никак по ночам тебя к куму таскают на ужин… А ты там нас закладываешь, сука?

Нет, говорю, деточка, нет. А награда — хлеб — была за дело доброе. Полечил женщину. А где, говорит, награда? Молчу, не говорю ничего, побьют, если узнают, что скрыл от них.

Иуда ты, поп. Филин мне говорит.

Тени от фонаря ему на лицо падают, и видится мне, что не зэк это Филин, а сам дьявольский лик на меня смотрит глазами огненными, и клыки у него…

Думаю, как же можно доводить людей в неволе до такого вот звериного состояния, когда они на людей кидаются? Готовы они и предать ближнего, и глотку ему перегрызть.

Эх, власть, власть, сама ты не ведаешь, что творишь, плодя злость и ненависть…

В эту ночь случилось страшное. После отбоя в барак вошли прапорщики и увели Лебедушкина. Я не спал до утра, ждал его возвращения, но он не вернулся. И я понял, что я тому виной, то есть найденная у меня в фуфайке анаша, и сидит теперь Лебедушкин на нарах в изоляторе и на чем свет костерит меня. Прости его, грешного, милосердный Боже…

А этот самый Филин на следующий день пришел ко мне в кочегарку. Поздоровался, присел, руки греет с мороза, молчит. Согрелся, фуфайку расстегнул, лыбится.

Знаешь, говорит, что у меня в личной карточке красная полоса?

ЗОНА. ФИЛИН

Да, есть у меня в личной карточке красная такая жирная черта. Она означает на ментовском языке — "склонен к побегу". Склонен, что скрывать…

— Слушай, — говорю, — разговор у меня к тебе серьезный, отвлекись от лопатного агрегата. Уходить я хочу, домой… Ты, чурка с глазами, должен нам помочь. Приказ братвы: перед съемом с работы прикроешь задвижку в новом котле. Ну, и копошись с ремонтом до ночи, дальше уже мое дело… Ни гугу никому, понял? Ясно, вражья сила? — Кивает. Испугался… — Не дрейфь, обойдется. Когда побег, отдельно сообщим…

А он мне: светоч мой, не надо, обождал бы, наступят и в твоей жизни лучшие деньки…

А я ему: попчик, я отсиживать не могу весь срок, нет уже сил. И ты меня уму-разуму не учи. Скоро из меня от такой жизни песок посыплется.

Крестит он меня, а я его руку откидываю. Не надо, говорю, я потомственный атеист и в Бога не верю. Мой отец был помощник самого Ярославского в "Союзе воинствующих безбожников". Передушил много вас, попов. Потом в лагерях сидел, чуть не помер там. Пьем мы крынку горя свою до донышка. Прокляты, а за что, не знаю… так вот, поп. Да, тебе этого не понять. А у меня деваха молодая в Москве, и в Неаполе еще краше…

Качает головой. Точно, не понимает.

С твоим бы, говорит, голосом в церкви петь. Ага, говорю, давай еще запою я… Вот дурь когда есть, выкурю анаши, тут душа и поет, только не слышно ее, тихо подпевает. Не брезгуй мне помощью, говорю, от меня зачтется, подогрев пришлю с воли… А если стуканешь кому — зарежу!

Понял вроде, аж слезы и у него навернулись… Помогу, помогу, говорит.

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

На следующий, рабочий уже, день вызвал я на беседу этого самого Журавлева. Пришел, замкнутый, нелюдимый, слова не вытащишь, злой.

— Все жалуешься, что посадили невиновного? — спрашиваю.

Знаю, писанины на нем висит много — что-то там у Львова все считает, бухгалтерию свою они заставляют до ума доводить, вроде башковитый в этом плане…

— А что… нельзя, если не виноват? — настороженно меня спрашивает и подвоха ждет.

Все они так отвечают — вопросом на вопрос — оборона у них такая. Сказал и опять, как улитка, замкнулся, нахмурился и стал лицо свое в ракушку-укрытие ужимать, прятать. Непосильна, видать, для него была эта ноша — без вины виноватого, и казался забитым. Таких вот надо на волю отпускать, они сами себя за свою вину съедят, это факт. А видеть эти их молчаливые муки…

— Писать-то пиши, — говорю, — только кажется мне, что ты хочешь и рыбку съесть, и… Ты мечтаешь, что нам следует тебя отпустить… ты же невиновен? А убийца пусть на свободе гуляет, да? Так ведь получается, Журавлев…

Молчит, желваки только ходят на личике его маленьком.

— Ну, даже и отменят тебе приговор, так еще за укрывательство все равно свои пять отсидишь. За все свои поступки отвечать надо, Журавлев…

— Да не знаю я его! — сорвался зэк. — Знал бы — сказал. Сами ловите, я вам не помощник.

— Хорошо. Поймаем, — я ему спокойно отвечаю. — А ты посидишь пока, подождешь, пока мы поймаем.

Вижу, напором ничего от него не добьешься. Опять заползла в домик улитка…

— Иди, — говорю. — И жди у моря погоды…

Вздохнул, пошел. Боится, а кого боится? Кого?

ЗОНА. ЖАВОРОНКОВ

Идем с работы.

Вдруг садимся. Это конвой что-то засек, показалось неладное, сразу садят. Кричат:

— Колонна, внимание! Шаг влево, шаг вправо считаются побегом. Прыжок на месте — конвой открывает огонь без предупреждения.

Ребята говорят, когда я в побег ушел, их вот так держали два часа. Один хмырь обиду за это высказал, мол, сидели тогда из-за тебя. А я отвечаю: братишка, вот если бы ты в побег пошел, я бы отсидел часок за тебя на корточках, и ничего, порадовался бы только.

Чего ж ты, гадина такая, человеческих в себе сил не найдешь порадоваться за другого, когда тот из этой парашной жизни сделал ноги. Чего ж суки такие тут сидят? Надо их гасить тут, пусть и дохнут, если не осталось человеческого ничего…

Так, поднимают. Матерюсь, ноги-то уже затекли. Кирза мерзлая стучит, лицо задубело, вот прогулочка… Пошли, ложная тревога.

Ну, ладно, мне уж недолго осталось здесь бедовать.

Крайняк, мне надо рвать когти, засиделся, дело есть очень важное на воле. Потому снова иду я в побег, ребята…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Бывший матрос, бывший зэк, а теперь самый свободный человек Жаворонков для устрашения был выставлен при входе на вахту.

Шла мимо него с работы черно-серая зэковская толпа, и каждый заглядывал ему в лицо, и лицо Жаворонкова, не веселое, как обычно, а на сей раз грустное и задумчивое, не отвечало приветствием никому. Оно было обледенелым, словно залитым жидким стеклом, и глаза блестели неестественно, как у чучела акулы.

Этот огромный человек был весь во льду и стоял сейчас в большом деревянном ящике, ловко закамуфлированном им для побега под бетонный строительный блок. Второй такой же ящик стоял рядом — пустой. Этакие стоячие деревянные бушлаты.

Кто-то из зэков, близко знавших лихого матрогона Жаворонкова, останавливался, заглядывая в его печальные стеклянные глаза, и тогда толкали их — прикладом в спину, и качались люди от ударов, но не жаловались, не замечали их, — зэкам хотелось увидеть и понять, о чем думал в последние минуты этот большой смелый человек, что вот уже второй раз за этот год бросал дерзкий вызов заведенному здесь невольничье-му порядку.

Он умудрялся жить так, будто порядка этого не было или был не для него. Он спокойно-расчетливо и торопливо спешил на волю.

Он хотел не выжить, как все они, он хотел большего — жить.

Зэки заглядывали ему в глаза, надеясь прочесть тайну его, что помогала не падать духом весельчаку и жизнелюбу, спокойно идущему на смерть… Чудилось, что вот сейчас он шагнет к ним и громко запоет свою любимую песню:

Наверх вы, товарищи, все по местам,

Последний парад наступает…

ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ

А я смотрел на проходящих мимо этого наглядного экспоната — именно в такое превратил себя зимний беглец — и пытался прочесть в глазах осужденных, что они думают о нем. Что это для них — урок, подвиг, дурость, смелость, случай?

И я увидел — они завидовали! Даже смерти его завидовали — вот такой, на людях.

Он же памятником у них стал. Героем…

Надо тихонько унести его да похоронить, опять испугались, мы ж ему рекламу сделали, прославили. Я занервничал. Но — приказ дурной подполковника был, уже ничего не вернешь… Да-а…

НЕБО. ЖАВОРОНКОВ

…и ты прощай. Кроха, Вовка Лебедушкин, и ты… а это кто? не знаю, но тоже прощай, взгляд у тебя хороший… вообще все хорошие вы корешки… Вы не жалейте меня, а то тянуть будет вниз, а мне уже нельзя, мне выше надо уходить. Не жалейте ни о чем, братишки, это я вам говорю. Все, что там случилось со мной… здесь оказалось — верно. И меня не жалейте, я этого не люблю. Помяните меня чифирком по нашему кругу. Свидимся…

НЕБО. ВОРОН

Этот снова убегающий из заточения человек все продумал, но просто не повезло: солдат там, за Зоной, оказался подозрительным, простучал бетонный блок, нашел пустоту, тихо отошел, поднял тревогу. Стали они бетон ломом разбивать. Жаворонков оттуда и выскочил, расшвыряв охрану. Он был сильный, бегал быстро, но преследователи его тоже были сильными, они хорошо ели и были одеты тепло. Когда его окружили и он понял, что теперь снова вернут в Зону, то сказал им, что в тюрьму больше не вернется, что в руки живым не дастся… Заговорил зубы, а когда хотели свалить его и надеть наручники, в мгновение ока обезоружил троих, расшвырял как котят, а четвертый успел отскочить и всадил ему очередь в спину…

Ушли они за машиной, а стрелявший остался охранять убитого, и прождал их до самого вечера, и очень замерз. А когда они вернулись, он был очень злой, нервы сдали, и он пытался выстрелить и в тех, кто его оставил с трупом до темноты. Но руки замерзли, и он не мог нажать на спуск. Его сбили на снег, отобрали автомат и повезли рядом с убитым, связанного. А когда привезли в Зону, завели дело и вскоре отправили в дисциплинарный батальон.

Покойный был очень любопытный человек, и жизнь его давала мне повод для обобщений. Значит, здесь ему это зачтется. И желудь он свой донес в первом побеге… Родится сын Земли и Неба…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Завтра вечером в Зоне будет концерт, посвященный Дню милиции и годовщине Великого Октября одновременно. Приедут и шефы, с соседнего поселка, с ткацкой фабрики, станцуют парочку русских народных танцев. Обледенелый Жаворонков лишь на миг сбил ритм жизни колонии, и он снова наладился — ровный и неумолимо-неизбежный, как очередная годовщина Великой Октябрьской социалистической революции.

Концерт состоял всегда из сольных номеров гитаристов с присвистом, одного, обычно украинского, танца, декламации собственных виршей и стихов гражданственного и патриотического звучания. На сей раз завклубом решил выпендриться на полную катушку, задумав эпохальную постановку пьесы о Ленине, рекомендованной Главным политическим управлением. Для этого актеров-зэков по утвержденному Львовым списку освобождали от работы, и они проводили по полсмены в репетициях сценического отображения деяний большевиков-ленинцев.

В последний день перед завтрашним спектаклем в клуб зашли проверяющие Зону подполковники из краевого управления во главе с нашим замполитом — решил он показать им свою наглядную агитацию и декорации спектакля, что являлись его особой гордостью…

ЗОНА. КРОХА

Я в этой постановке Ленина играл, умора… Ну, не потому, что сильно похож, совсем даже и ни капли, просто эти олухи-то совсем не врубаются в театр, что да как, а я более-менее. Играл в школьной самодеятельности. Лысину мне выбрили, бородку и усы приклеили, грим как в настоящем театре… Тут в пятом отряде известный гример срок тянул за воровство у заслуженных артисток золотых украшений… втирался в доверие, на пышные квартирки их хаживал и потихоньку бомбил золотишко. А гример классный, из меня такого Ленина сделал, что замполит только на "вы" стал со мной разговаривать и всякий раз вздрагивал, когда видел. А Дупелис такое отмочил! Офонареть можно! В полном гриме Дзержинского слинял из клуба покурить. А тут Львов вечерком решил прошвырнуться по территории и вдруг выворачивает из-за угла живой Феликс да как вякнет: "Здравствуйте, товарищ!" С перепугу отдал честь подполковник… И твердо пригрозил упечь "Эдмундовича" за такие шутки на полгода в ШИЗО.

Назначили артистов. Тексты учим… А их — прорва. Ну и говорун был товарищ Ленин, а мне учи его треп за тюремную пайку. А что делать, замполит застращал — плохо сыграем, все припомнит.

Тоже дело — чем на работу канать, лучше ж в тепле покайфовать мизансцена, диалог, монолог… я тащусь…

Ну и случилось-то что… Эта вся революционная придурня в гриме, кожанках и шинельках, с деревянными винтарями и шпалерами, надо мной балдеют — мол, Ильич, опять скоммуниздил хлебушек, счас мы тебя на кукан посадим. Шуточки долбанутые, честно расколюсь. Ну, и дошутились с куканами…

Тут завклубом, режиссер-то наш, Станиславский, блин, недоделанный, как на грех, привел паренька из третьего отряда, тот, с малолетки, такой белобрысый, свеженький, краснел все, как девочка. Он у нас должен был Крупскую играть в молодые годы.

На него глаз Хмурый положил… наш Железный Феликс… Притерся к пареньку этому и стал обхаживать…

Замполит с шоблой проверяющих нарисовались втихую, когда генеральная репетиция уже закончилась. Ждали завклубом, чтобы осмотреть декорации, и приказывает он поднять занавес. Кто-то побежал поднимать, а замполит наглядную агитацию в зале кажет, радуется, комиссия балдеет…

Ну, тут занавес открылся, а там…

Распахнув длинную шинель, товарищ "Дзержинский" прямо посреди сцены, положив грудью на мой личный стол (самого Владимира Ильича Ленина) "Крупскую" с задранным подолом, шворкает ее натурально… да так вошли в образ, что проморгали шухер и открытие занавеса. А потом, как в "Ревизоре", — полный паралич зрителей и артистов… И так Феликс растерялся, что сдвинуться не может — зажгли полный свет на него… Застыл… Тут я хотел спасти ситуацию, шагаю из-за кулис, смахиваю зэковскую пидорку с лысой головы и возмущенно гоню монолог:

— Феликс Эдмудович… это не по пголетагски делать из меня гогоносца… Надежда Константиновна… не ожидал… пгинеси чайку… И отвалите от моего стола… Мне надо сгочно писать статью "Все на Вгангеля!" в "Пгавду"…

Тут подполковник-проверяющий, видя такой вопиющий кипиш, в ярости полез на сцену, а заскочив туда, наметил пнуть "Эдмундовича"… Прелюбодеи очухались и заметались, надевая портки и оправляя платье.

Подполковник намерился вложить в пинок по осквернителям морали весь свой пыл и так замахнулся, что когда промазал, то хрястнулся так сильно и неловко, что заорал благим матом. Греховники смылись, жирного проверяющего кантуют, а он брыкается и ревмя ревет: "Нога, нога!" Давят косяка погонники, а там открытый перелом…

Вот тебе и… кукан…

Спектакль назавтра сыграли, но "Дзержинского" потом в изолятор, "Крупскую" замполит застращал, обещая перевести за аморалку образа верной жены вождя мировой революции во Владимирскую политическую тюрьму. Завклубом выгнали в бетонщики. А ко мне намертво прилипла кликуха — Ленин.

Правда, и радость маленькая перепала. Тут как дали эти девахи с русскими народными танцами в цветастых юбках. Как завихрили в танцах, так все нижнее белье наружу выкатило. Я тут за сценой, пока прапорщик отвернулся, выпросил у нее трусики. Она заржала так, смекалистая дивчина. Но пожалела, задрала юбку, осталась в одном исподнем белье, холщовке. А дальше постеснялась. Сняла с себя портки и швырнула мне, ничуть не стесняясь. Я как бросился на них, а рядом тут еще Железный Феликс. И чуть не сцепились, разодрали мы ее трусики в клочья. Я свою половину за пазуху, и дух такой идет, что мне свету уже белого не видать. А Феликс как сунул их себе в нос, все никак не надышится. Чуть в обморок не упал, а еще Железный.

А спектакль очень Зоне по кайфу выпал, хлопали стоя полчаса… особенно полюбилась Крупская, играл салага так бабу, что я понял: мою Надю от разврата не спасти. Гевновал стгашно, товагищи…

НЕБО. ВОРОН

Здесь, на Небе, сказывают, что в свое время на эту бедную планету ссылали некачественные души — злобные, невежественные, алчные. С того все и пошло наперекосяк — вся история Земли вразнос, войны бесконечные, зависть и слепая ненависть, что не даст в результате не то что построить некий социализм царство равных (а пока живущие в стране России твердо уверены в этой могучей утопии), но даже более или менее приличное общество, где бы никто не зарился на кусок соседа… Как, впрочем, и другие страны идут в этой непомерной страсти к деньгам и воровству недалеко от России. И это, как я уже понял, диагноз — обществу, человечеству, всей цивилизации.

Что — поменять души, загнанные сюда когда-то?

Ну, это уже промысел Божий и не тема для дискуссии. А пока все движется, как движется, на моей памяти уже сотни лет. Люди в этой северной стране приводят к правлению собой мудрых и не очень вождей. О каком прогрессе можно говорить, ведь каждый вождь хочет сделать свою модель государства и мира. А еще они хотят сделать свою модель человека, вот что страшно…

Писание, оставленное теми, кто заселял Землю душами, вроде бы говорит им о праведном пути, да только в грош не ставят люди их это высшее Знание. Выдумывают каждый свое, старое сжигая, и нет конца их самодовольству.

Вожди бросают в костер свой народ, и еще целые народы и государства, и что им делать — власть есть разврат, и избежать сего невозможно.

Вот и весь печальный и скромный итог заселения этой Земли.

А про нашего с Батей Володьку Лебедушкина — особый разговор. Разве за анашу его пригрели прапора?.. О-о…

ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

Что ж, ничего не изменится? Не рано подводить итоги? Кто-то же должен вынести уроки тупых, продажных и самодовольных вождей, встать на путь нового устройства мира, в основе которого — человек, но не управляющий им вождь.

НЕБО. ВОРОН

Нет, уважаемый "Достоевский", нет. Пирамиды в честь вождей — не далекое ваше историческое прошлое, а вечное ваше проклятие, ваше будущее. Я был в начале века в Москве, когда огромный, могучий Запах Горя потянул туда тысячи воронов — рисовальщиков Картины Жизни. Там что-то случилось, и нам надо было запомнить это, и я запомнил. Это умер главный вождь, совершивший здесь "революцию". Люди плакали, миллионы людей выли, как собаки, и это стянуло нас со всех сторон огромной страны. В день смерти сподвижники вождя вызвали самого талантливого из архитекторов и приказали за ночь придумать умершему пантеон, пирамиду, что угодно, но чтобы все было как у древних фараонов. Это, прошу заметить, двадцатый век, уже радио изобретено, через какие-нибудь полвека, даже меньше, человек полетит в космос, к Небу. И архитектор придумывает мавзолей и назавтра его чертит, и за сутки его возводят.

И через два дня тысячи людей идут поклоняться новому божеству… этой мумии поклоняются до сих пор наивные люди.

Но архитектор не стал ничего придумывать, а взял за основу Пергамский алтарь сатаны.

Нет, не вожди и их приближенные… Они все отпетые циники и воры. Думают они только о себе, сами ветхие и безмозглые, как мумии… И о народе им нечем думать… да и не позволено теми, кто их купил для службы дьяволу…

Это было, есть и будет. И будут войны и голод. И будут преступники, и эти Зоны. Мавзолеи сносят, чтобы они возродились в ином месте и стали еще выше, пышнее и страшней…

ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

Вернемся в Зону… Сколько народу пострадало за эти бесовские мумии… окончательно прозревали уже здесь, в лагерях…

И каялись, и становились другими, и в Бога начинали веровать, и добрые поступки совершать. И что? Смерть лютая им за это — от рук нераскаявшихся. Или выход на волю, и там вновь — грех и вновь возвращение сюда… Новая "вера", созданная мумиями за счет жутких репрессий, рек крови, миллионов загубленных жизней, долго не протянет. "Апостолы" главного вождя сгинули, народ стал грамотный, и ему много открылось запретного. Каяться надо всем… Ведь сами рушили веру и церкви, своими руками несли иконы в костер. Доверились бесам и пошли стадом на убой…

НЕБО. ВОРОН

Видите, как вы хорошо меня понимаете. Так каких же вам надо наград еще, нежели осознание себя грешным, как не открытие пути к покаянию души? Она ведь вам еще пригодится, не век же вам мотаться по этой несовершенной земле? Когда-то же надо становиться существом духовно развитым. И ничего недоступного вам уже не будет. Станете прошлое осмысливать, и мудро в настоящем жить, и будущим управлять…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Побеги, смерти, кровь — все это хоть и составляет одно из вечных атрибутов жизни Зоны, но есть и другая — каждодневная жизнь на работе, которая зачем-то нужна была всем им — зэкам, "хозяину", стране. И колесо дней крутилось вокруг этого — работа, работа, работа.

Медведев решил не думать о всех многочисленных кознях последних дней и посмотреть, как работают-то его подопечные в перерывах меж убийствами, чифирем и картами.

Он обошел все полигоны, приглядываясь к своим. Все здесь шло обычным своим ходом — заливался бетон, готовилась опалубка, стропальщики загружали сваями машину, а нетронутые штабеля продукции уже обросли снегом, казались белыми горами.

Ничего не происходило, стройка как стройка, люди как люди.

Но еще неделю назад кто-то аккуратно обливал бетоном деревянный короб, в котором умастыривался веселый Жаворонков. Кто-то провожал его, стуча в дерево напоследок — передавай привет воле, браток…

Все здесь как на воле, только одеты строители необычно да матерятся, возможно, чаще, чем те, что на воле. А может, и нет.

Добавили им оплату, и работа, как доложила администрация завода, пошла посноровистее — кому копеечка-то не нужна?

Издали увидел, как в проеме одного из цехов исчез капитан Волков с двумя прапорщиками. Ясно, проводит плановый обыск в подсобных помещениях. Видеться с ним, честно сказать, и особенно в свете последних событий, Медведеву не хотелось, но вскоре его окликнули: к нему бежал солдатик из конвойной службы. Прислал солдатика Волков, просил вместе поучаствовать в обыске. Пришлось…

Волков уже проверил все раздевалки, душевые, столовую. Майор присоединился к нему перед ангаром, где работали два сантехника, зэки Кочетков и Чижов.

Когда группа вошла в комнатку сантехников, Кочетков попытался спрятать нож-самоделку, который обрабатывал, но было уже поздно. Вокруг лежали заготовки для следующих ножей, браслеты, ручки из оргстекла — в общем, обычные зоновские поделки. Умелец виновато поздоровался и, потупясь, замер под торжествующими взглядами проверяющих. Второй же, Чижов, как-то странно, тупо созерцал окружающее, по лицу его скользила глупая ухмылка, казалось, он не видел вошедших; красные, как у хищника, выпученные глаза тяжело ворочались. Не в себе был парень.

Майор подошел совсем близко, заглянул в бессмысленные глаза с красными прожилками артерий.

— Ага, клиент наш… — печально сказал он. — Ну-ка, дыхни.

Чижов тупо повиновался. Запаха не было.

— Нажрался чего-то… — брезгливо бросил Медведев, отходя.

Наглотавшийся таблеток зэк, которому было жарко и смешно, улыбнулся широко и глупо.

— Какие трубки, гражданин начальник? — зачем-то спросил он. — Да пожалуйста. — Он распахнул фуфайку, под которой была майка с самодельной эмблемой Олимпиады-80 — забавный медвежонок.

— На Олимпиаду собрался… — усмехнулся Волков.

— Ну, — твердо сказал зэк, качнувшись. — Чего зенки вылупил?! Отваливай!

— Ага, соревноваться, кто больше таблеток сожрет… — подхватил Волков, показал прапорщикам: — Обыщите, может, еще что осталось. В карцере теперь будешь олимпиадить.

— Да я же не пьян, начальник! Чего бодаешься, барин! — искренне возмутился Чижов. И захохотал.

Его обыскали, затем обшарили второго зэка и стеллажи. Летели на пол груды вентилей, каких-то болванок, рушились писсуары, умывальники, падали инструменты. Прапорщики крушили все подряд, будто не будет завтра у сантехников вызовов и не пригодится все это…

— Поосторожней! — увидев это, прикрикнул Медведев.

— Да-а… — разглядывал Волков Чижова, — человек от обезьяны произошел, а ты — обратно к ней идешь. Доигрался! Будешь теперь козлом.

— На себя в зеркало посмотри, — выговорил изумленный Чижов, — я-то произошел от человека, а вот ты от обезьяны. Горилла ментовская…

— Что? — не понял, точнее, не захотел понять такой наглости Волков.

Чижов показал ему язык. И тут же получил удар в лицо. Покачнулся, дернув головой. И сразу новый удар, на сей раз прапорщик свалил героя на пол.

Били теперь ногами. Первым, задыхаясь, остановился Волков. Сплюнул, махнул рукой:

— Хва…

Медведев издали брезгливо наблюдал за происходящим, потом вышел на воздух. Перевоспитать Волкова он не мог.

Ворон, сидевший тихо под самым потолком ангара, все видел, но не было ему интересно, и он смотрел вполглаза.

НЕБО. ВОРОН

Медведеву, должен заметить, не хотелось ни защищать этого впавшего в беспамятство от наркотика человека, ни останавливать избиение его. Все было ему противно, потому что уже очень много знал. Он уже знал, что таблетки к зэкам идут сегодня чаще всего с лукавого попустительства оперативника Волкова, и капитан, разыгрывая перед ним, Медведевым, бдительность и находчивость в обнаружении правонарушений, играл в эти минуты многоходовую комбинацию. Не зря же он притащил сюда майора.

А суть комбинации была мерзка: он пропускал в Зону таблетки, отслеживал пути их распространения и затем шел по ним, якобы отлавливая жертвы наркотика. Они становились и его жертвами. Гнусность этого деяния была четко рассчитана. Заранее выбрав жертву, он подводил ее к наказанию, себя к поощрению, Зону к видимости работы, а крайнего — наркушу — к большей зависимости от его губившего снадобья.

Самое же страшное, что комбинация эта позволяла ему-то все время оставаться в тени, быть неуловимым. И оттого скрипел зубами Медведев, и не жалко ему было никого, одна только злоба от своего бессилия…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Один из писсуаров разбился, и из него вывалились пачки таблеток.

— Теперь с нас вычтут… — тихо сказал Кочетков.

— А таблетки на что покупаете? — вскинулся Волков. — Подумаешь, меньше сожрете этого дерьма.

Прапорщики собирали таблетки, и Медведев из дверей наблюдал за ними, и ворон наблюдал. Почувствовав чей-то взгляд, Медведев обернулся, но никого не увидел. Ворон усмехнулся.

— Шестьдесят упаковок, — подсчитал прапорщик. — "Сильнодействующее снотворное", — прочел он на упаковке. — Обычно они вместе с чифирем глотают, добавил со знанием дела.

ВОЛЯ. ВОЛКОВ

А в таблетках обнаружили записку на чеченском языке, правильно, подогрев же этот Цесаркаеву предназначался. Я его через Филина переправил, Джигит пока в ПКТ, до него все равно бы ничего не дошло.

Ну вот, на всякий случай есть еще одна зацепочка Джигитику-то… Филин за него просил, чтобы ему часть дурноты передать, но я сам знаю, кому, сколько и чего в Зоне надо.

Лоха этого сдадим, да плюс чеченцу набавят, вот и плюсы оперативной работе. Все ладом, все в порядке. А Медведев пусть морщится… Слышит звон, да не знает, откуда он. А догадочки его — мол, что, капитан, все про анашу в Зоне знаешь, а молчишь, я видал в одном месте.

Докажи, что я знаю. А что знаю — сразу докладываю. Все, точка, чист я, братцы. А денежки капают… текут.

ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ

В связи со всем случившимся сегодня днем Львов собрал офицеров. Разбирали положение в моем отряде. Дослужился, Медведев…

— Самый неблагополучный у вас отряд стал, майор, — подполковник сообщает. — Может, помощь нужна? Временно выделим вам еще одного офицера.

— Да нет уж, — обиделся я. — Справлюсь как-нибудь. Меня вот больше волнует мой предшественник, отряд до такого довел. Блатоту хоть я немного в угол загнал, но люди распущены, ничего не боятся. Потому и смерть, и побеги эти…

Тут Куницын вмешался, честный мужик. Мы, говорит, сами виноваты, что собрали в один отряд всю отрицаловку. Склонных к побегу — через одного, работают в одну смену, времени свободного много.

Тут еще Волков встревает: ваш, говорит, отряд, прямо перевалочная база для ПКТ. Посмотрел я на него — вот же сука какая, я бы не вякал на его месте… Вот только руки освободятся, прищучу я его. И если догадки мои подтвердятся, под трибунал ведь загремит, дурак. Неужто не боится?

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

— А почему Цесаркаев из Зоны нашей просится, кто мне ответит? — спрашивает Медведев одновременно командира и всех.

— Да, на Кавказ стал проситься, — заметил Куницын. — И записку эту подбросили ему через таблетки, на всякий случай — если найдут, мол, таблетки, вроде как сообщают ему дружки про клад какой-то. Нет никакого клада, он причину ищет уйти. Мы клюнем на записку да в следственный изолятор его этапируем. А там и побег можно совершить…

Помолчали. Верно, так и сходится.

— Товарищ Медведев, я хотел бы попросить вас, нельзя ли цыгана Грачева взять в активисты вашего отряда? — тут Волков спрашивает.

— По случаю чего? — равнодушно майор бросает.

— Он в карты Филину проигрался, и если мы его в активисты зачислим, его не тронут. А так фуфлыжником будет числиться…

— Ну и что? — разозлился Медведев. — Что, богадельня у нас, что ли?

Львов постучал карандашиком по столу — потише страсти, товарищи.

— Филину должны многие, Цесаркаев в том числе, насколько я знаю. Он поддерживает в Зоне игру, верховодит. Если есть основания, — подал голос начальник колонии, — разобраться и передать в суд.

— Ну, доказательств пока нет, — беспечно бросил Волков. — У меня более точные оперативные данные. Товарищ-то майор пользуется так, слухами… закончил, а в сторону Медведева не глядит. — Так что позвольте мне самому с картежником разобраться.

Согласился командир, и разошлись все. Но с одинаковым тяжким ощущением, что что-то неуловимое, невидимое пока, как подводный риф, подтачивает Зону…

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Сижу, значит, Дроздова жду — искать пошли его, кудесника, архитектора помоек. Решил себе настроение поднять, дай, думаю, вспомню, какие анекдоты про меня заключенные рассказывают. Начал припоминать. Вот, например:

Пойду этапом в Колыму

Мне там зеленкой лоб намажут.

Но одного я не пойму

Неужто в Мамочку промажут?

Крохалев, наверное… Известный поэт, "Некрасов".

Только чего это мне зеленкой лоб тоже должны намазать? Что ж я такое могу совершить, чтобы меня расстреляли? Или это зэки желают моего расстрела, так, без повода? Спасибочки…

А других частушек сколько… Матерщинные в основном, даже вспоминать не хочется. А так можно целый сборник составить. Народное творчество.

Нет этого Дроздова, что ж, самому за ним пойти придется. Ладно, я не гордый.

Прохожу в жилую секцию, слышу хохот — ясно, тут Дроздов, новых слушателей себе нашел. Слышу:

— А феню, думаете, вы придумали, блатные? Э нет… — заливает Колесо, так стали звать его здесь за то, что жил на свободе как перекатиполе. — Откуда, скажем, пошло слово "кент"? Знаете?

Никто из слушавших его не знал, конечно.

— Ну, друзья мои, — кривляется, — Шекспира опять же надо знать, великого английского драматурга. Так вот был в его пьесе "Король Лир" некий Кент, и был он кем? — спрашивает этих.

А они только зенками лупают.

— Друганок его, — несмело кто-то говорит.

— Правильно! — Колесо его поддерживает. — Другом его был лучшим, а король этот, Лир, сдал его, так сказать. Предал.

— И что? — эти спрашивают в один голос.

— Что… — кобенится знаток, — казнил он его, что…

— Вот сука… — Все хором вздыхают. И смех, и грех.

— Так, кенты, — говорю я тут, выходя из своего укрытия.

Встали, набычились.

— А ксива, мазя, ништяк — эти слова можете объяснить, философ? — спрашиваю Дроздова.

— Эти — нет, я ж залетный в Зоне, не старожил… — ухмыляется. — Это к блатным.

— Давай ко мне, залетный… Ты, я вижу, кладезь мудрости… дурной. Может, пописываешь, как Достоевский наш? — спрашиваю. — Ну, вот скажи, что такое "лоб зеленкой намазать"?

— А то вы не знаете?

— Знаю, но, может, ошибаюсь… Ну?

— Лоб зеленкой смазывают перед расстрелом… А когда смертник спрашивает зачем, ему отвечают: чтобы заражения крови не было, — без улыбки объясняет Дроздов.

Тут даже я засмеялся. Надо же, черти, что сочинят.

— Ясно, — говорю.

В кабинет мой тем временем вошли. И говорю я ему:

— А вот что бы сделали вы, Дроздов, если бы знали, что от ваших показаний зависит, смажут ли "лоб зеленкой" виновному или безвинному?

— Ну, вы же знаете, что я отвечу, как честный человек… — вздыхает. — А в чем дело-то?

— Я о событии в электричке, в этом году, — к главному сразу приступаю. Вы можете сказать об этом правду… Но — молчите все… А решается судьба человека. И зависит от ваших в том числе показаний.

Смотрю, задумался. Голову опустил, интеллигент соломенный, мучается или делает вид — не пойму…

— Я, между прочим, пытался давать показания… — обидчиво начинает гундеть. — Мне ж не поверили, даже не записали их. Ведь как получается: сказал раз правду, а мне говорят — врешь, вместе с ними, преступниками, окажешься, говори другое… Да лучше уж промолчать вообще. Так и сделал.

Гляжу я на него, и даже симпатичен он мне в чем-то стал, хоть и хорек еще тот… Неглупый в общем-то человек, а вот судьбой своей распорядился так глупо…

Что его жизнь сейчас — скитания по товарнякам вечные? Эх… Вздохнул я глубоко, с сожалением его оглядев. А он это заметил.

ЗОНА. ДРОЗДОВ

Ну, и что ты вздыхаешь?

Никак жалеть меня собрался? Эх, майор, майор, ничего-то ты в жизни пока не понимаешь, хоть и покоптил свет. Так вот, уважаемый хранитель зэков, должен сказать тебе, что жалеть меня совсем не стоит. А вот тебя впору бы и пожалеть… Что ты видел в своей жизни распоганой?

Рожи зэковские, верно? Раз в год — санаторий Министерства обороны в Туапсе, попивал там вина дешевые с такими же служаками занудными, старыми кобелями, на бабенок траченых с тоской посматривал, боясь подойти, да жене сувенир дурацкий привозил…

И это твоя единственно "правильная" жизнь? А видел ли ты туманы утренние на ржавых брейгелевских полях под Ригой, можешь ли представить, что такое низкие облака в Абхазии, утром, когда они после дождя цепляются за елки и стоят как вкопанные, бело-белые, похожие на пасущихся коров?

И в степи росной ты не просыпался — холодный, но свободный, когда не надо бежать на работу и подчиняться дуракам начальникам… И не знаешь ты, что такое сладостный страх, что появляется перед тем, когда соблазняешь хозяйскую дочку, краснолицую пипу… И не знаешь ты, живой ли проснешься, иль обласканный топором ее батяни — на том свете… Эх, майор… Ты на этом свете живешь-прозябаешь, а я — на всех…

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Задумался. Понял, видать. Хорошо.

— Теперь вам не надо бояться, Дроздов. И если вызовут, расскажите правду, от этого как раз сейчас судьбы зависят. Суд идет уже над убийцей, а вину его доказать не могут. Решайте, Дроздов, вы же считаете себя человеком порядочным… И еще. Рядом с вами спит Журавлев. У него положение сложное: вот уже год он болтает дружкам, что невиновен, что наговорил на себя. Передайте ему, что если он найдет в себе силы назвать истинного убийцу, второго человека, что был рядом с ним, ему поверят, и ждет его помилование… Я говорил об этом с судьей…

Подумал. Кивает — сделаю.

А я вдруг вспомнил слова судьи моего, напоследок как он сказал: "Человеческие отношения на деньги нельзя менять". Это точно, человек есть человек. И никогда в нашей стране такого не будет.

— Идите…

И я теперь был спокоен.

НЕБО. ВОРОН

Рано ликовать, товарищ майор. Не так все легко, как тебе кажется. И не потому, что невольники такие плохие, а, наоборот, оттого, что их охраняющие порядочные прохиндеи. И высвободить невиновного Журавлева не получится по той причине, что этот скромный бухгалтер давно уже стал ox как нужен подполковнику Львову, и без Журавлева сейчас уже не мыслится механизм функционирования денежных потоков Зоны. Журавлев оказался толковым финансистом, и "хозяин" Львов засадил его за квартальные и годовые отчеты своего хозяйства, порядком запущенного. Бухгалтер справился с делом отлично, и теперь уже не чем иным он не занимался, как еженедельным подсчетом денег Зоны. Да и не просто считал Журавлев, а подсказывал тупым офицерским женам, что трудились в бухгалтерии, как обойти иные формы налогов, как скрыть часть бюджетных денег, поступающих на счет колонии, и как оприходовать деньги, зарабатываемые колонией на заводе, в материальные ценности для начальника колонии и его наиболее близких подчиненных. Докладывал он только самому подполковнику, и тупые жены не подозревали, что за их спиной вертится огромный механизм приписок, злоупотреблений и хищений.

Такое стало повседневностью в этой стране через десяток лет, в разгар "перестройки", но тогда воровство с помощью мистификаций с бумагами не было еще развито столь бурно. Журавлев стал находкой для смелых экспериментаторов, что теперь не боялись проверок — все внешне сходилось в их бухгалтерии. Крутились и падали в карман большущие деньги. У Львова все было в цепких руках: цемент, стройматериалы, бетон, асфальт, железо, гвозди, лес и доски со своей пилорамы, а самое главное — дешевая рабсила, рабы. Он так хитро управлялся всем этим, что должны ему были все организации города и власти его. Дачку сделать, баньку, личные машины ремонтировать и красить, дипломы в институты строгать — на все способны его умельцы…

Робкие прошения Журавлева по поводу изменения срока подполковник пропускал мимо ушей: а кто же считать ему будет денежки? — резонно думал он. Вот такая ситуация, и исходя из нее ну очень уж не захотелось бы "хозяину", чтобы вдруг Журавлев стал невиновным, как было на самом деле. А к этому и шло, вел к этому Медведев, пытаясь доказать его невиновность, не ведая, что тем самым спровоцировал он не просто конфликт, а направил на смерть нескольких людей. Вот какая интересная штука жизнь человеческая: зло творится не потому, что хочет этого чистюля майор, а потому, что он не хочет как раз зла! Парадокс. Поняли что-нибудь, Достоевский?

"Благими намерениями выстлана дорога в ад".

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Понял, понял. И знаю, к каким кровавым последствиям может привести злополучное желание майора оправдать Журавлева. Но кто-то должен бороться за справедливость!

Дроздов после разговора с Медведевым имел откровенный разговор с Журавлевым.

Услышав, как лежащий на втором ярусе Журавлев мечется во сне, выкрикивая что-то нечленораздельное типа "Не убивал я!", Дроздов, куривший внизу в форточку, разбудил его. Тот проснулся, тяжело, бессмысленно огляделся, не понимая, где он.

— Орал что-то, да? — спросил он у Дроздова, наконец признав соседа по бараку.

— Так ты рехнешься скоро…

— Не рехнусь, — раздраженно заметил маленький Журавлев, тихо сползая вниз. — Закурить не дашь?

— Дам, — оглядел его Дроздов.

Покурили, молча, посматривая на луну.

— Ну? — тихо спросил Дроздов. — Что-то я тебя никак не пойму.

— В смысле?

— Ну… то, что за другого отсиживаешь… зачем?

Журавлев посмотрел на него внимательно, усмехнулся:

— А тебе-то чего?

— Да мне-то по фигу, если честно. Просто интересно…

— Интересно, кино смотри… — вздохнул Журавлев. — "Романс о влюбленных"…

— Почему сидишь, если невиновен? — будто не слышал Дроздов, гнул свое.

Журавлев задумался, ответил тысячу раз продуманное:

— Потому что убийцу они никогда, козлы, не найдут.

— А ты его знаешь?

Журавлев не ответил, пожал плечами — неопределенно.

— Ну, ты же грамотный, Дроздов, — сказал после паузы глухо. — Понимаешь же, что если сознался я, нахрен кому-то теперь эту историю ворошить… Признался, осудили — все, точка, дело закрыто.

— Но кто убил, знаешь?

— Знаю, — просто кивнул Журавлев и полез к себе, на второй ярус.

Поворочался там, свесил голову. Хотелось все же выговориться, как человек может без этого?

— Нельзя говорить.

— Боишься? — догадался Дроздов.

— Да нет, — раздраженно махнул тот рукой. — Это выше боязни. Сразу четверым хуже будет. Никто не поверит, что я его пальцем не тронул, раз мы вместе были. Но я ведь не знал, что он убьет… Да он и сам не собирался убивать… пнул ногой… лопнула какая-то вена…

— Понял, — кивнул Дроздов. — Знаешь, в прошлом веке, когда еще не было фотографии и людей гнали по сибирскому тракту на рудники, долго гнали, месяцами, можно было сбавить себе в этой дороге срок. Всего за двадцать рублей. Поменяться надо было с другим фамилией, метриками, понимаешь? Ну, темные крестьяне клевали на эту мякину. За полушубок там, за обувку какую и деньги брали на себя по двадцать пять вместо пяти. Ты, получается, тоже так? Это называется "засухариться".

Журавлев разозлился:

— Не все здесь так просто… Давай не будем…

— Дело хозяйское, — бросил Дроздов. — Одно лишь скажу — засухарился ты, тогда нечего бумагу марать да ныть. Наверху тоже не дураки. Взялся за гуж, так молчи тогда… в тряпочку.

Журавлев внимательно и зло оглядел его.

— А я тебе, во-первых, ничего не говорил, — совсем другим, жестким тоном бросил после паузы. — И с тобой разговора не начинал. Вообще я тебя не знаю! Хватит! — неожиданно громко крикнул он. — Не знаю тебя!

И отвернулся, накрылся одеялом.

А Дроздов хлопнул пару раз, аплодируя ему. Бросил в форточку окурок, лег. Все ясно, нервный тип, себе на уме. Пусть сам со своей жизнью разбирается. Видимо, все его в ней устраивает…

Так Медведеву и доложу.

ЗОНА. ДРОЗДОВ

Какой же народ все-таки темный бывает, света не видящий…

Встретил я однажды деревенского дурачка, а жил он около того монастыря, где я белоголовую монашку встретил. Приходил я к нему, садился рядом, мычал он мне что-то на своем идиотском языке, смеялся.

А еще занятие у него было, от которого отвлечь ничем было нельзя, даже куском хлеба, а он голодный был всегда. Монашенки его из жалости подкармливали…

Стояла там на пригорочке часовенка полуразвалившаяся. Монашенки ее отремонтировали, побелили, а над дверью повесили колокольчик, звонил он в непогоду да от ветра, тихонько так. И будто все звал, манил он этого блаженного, все крутился тот подле часовенки и целые дни мог проводить за идиотским занятием: сняв свой разодранный ботинок, набрасывал его на этот колокольчик. Бросает, слушает звон и смеется, да снова бросает. И так весь день… Мне монашка говорила:

— За этим занятием у него вся жизнь и проходит.

— А что ж не поможет ему никто, не закинет ботинок этот дурацкий? спрашиваю.

— А это бесполезно, — молвит она задумчиво так, — все равно не повиснет он на колокольчике. Пусть кидает, так на роду написано ему, видать…

Но вот в один из дней, когда мы проходили мимо, я возьми да вырви из рук дурака ботинок. Рассчитал я расстояние, примерился и, найдя нужное положение, бросил.

И повис ботинок. Повис!

Легко и просто так получилось.

Он, дурачок, сначала ничего не понял, пальцами у разинутого рта водит, не верит глазам своим. А когда понял наконец, что произошло, что тут с ним случилось! В ужасе смотрел на ботинок висящий, потом заколотило его, пал на землю. Вскочил, звуки страшные издает, бесится, на нас наскакивает. И побежали мы от часовенки. А когда отдышались, говорит мне монашка:

— Вот как просто можно убить человека.

— Тогда давай я достану ботинок!

— Нет, — отвечает, — теперь он уйдет и сюда больше не вернется. Это единственный внук бывшего председателя сельсовета… сын спился и замерз… А сам он в двадцатые годы разорил наш монастырь… колокола сбрасывал, иконы жег, бесноватый комсомолец… вот и аукнулось…

ЗОНА. ВОЛКОВ

Вызываю я этого бомжа. Приплелся, блатота чертова, лыбится.

— Что знаешь о Журавлеве?

— Ничего…

— Как ничего? А твое заявление майору Медведеву о словах Журавлева, что он ночью тебе сказал?

— У Журавлева и спросите…

— Ты меня не учи, у кого что спрашивать! Лучше скажи, кто еще знает о финтах Журавлева.

— Никто.

— Все, свободен.

— И что?

— Ничего, свободен.

"И что?" А это не твое собачье дело, свободен…

Доложил Львову — так и так, еще один знает о нашем бухгалтере. Поморщился тот, поматерился. Потом дверь плотно прикрыл, долго на меня глядел и говорит:

— Слушай, вся эта история мне очень не нравится. Жили мы, жили, горя не знали, все считал нам бумажный червь этот, а срок у него такой, что нам с тобой хватит до пенсии с его ума питаться. Ушлый черт, зараза, в своих дебетах-кредитах… И что теперь? Если его оправдают, а Дроздов наверняка ляпнет, что держим невиновного. Отпустят на свободу такого бухгалтера! Ему цены нет! А нам как без него? В общем, понял ты меня… знаешь, что делать? Только согласовывай со мной каждую разработку.

— Все будет нормально, сделаем.

Вернулся к себе, смотрю список свиданок — мать этого Дроздова тоже тут. И у меня сразу как-то все прояснилось, что делать-то надо…

Сделаем… не впервой…

ЗОНА. ФИЛИН

Припухать тут срок до звонка мне уже совсем не в жилу, надо линять. Потому и нанялся к Волкову, теперь гроши появились и новые возможности. До него закрутил дело с одним прапором, но того взяли на наркоте, уволили, я и заскучал.

В Зоне "общака" нет, Волков все под себя подгребает, вынюхивает и сразу в карман себе, никакого подогрева для тех, кто залетел, нет уже, все перекрыл, скотина. Вот мне хорошо, я потому что с ним. А тем ребятам, что сами по себе, — тяжко.

Да, не та уже она, Зона, скурвилось все, отдали власть ментам.

В прошлой ходке я кум королю жил, всегда при бабках, но и Зона другая была, все там схвачено ворами было, а не погонниками.

Тогда и в бега не надо было, спокойно досидел, не бедствовал. А тут другое. Тоже проблем ни с кем, кроме Мамочки придурочного, нет, но… боюсь я. Боюсь Волкова, всех их…

Как вон они ребят палят на наркоте, так и меня подловят и сдадут когда-нибудь, что у них на уме, не допрешь… А еще хуже — если кто прознает про мою с Волком дружбу, тут вообще на пику посадят. Потому лучше от беды подальше, самому сквозануть вовремя…

А то ведь с моим характером… Остановиться никогда не могу, концы в воду прятать терпежа не хватает. И здесь, и там, на воле. Здесь на картах живу, но это же мелочь — "капусты" в Зоне нет, все уж выиграл, должники не рассчитываются, тоска…

Включил я в радиорубке магнитофон, надел наушники и поплыл в кайфе. Вилли Токарев балдеет в своей Америке, не то что мне тут достаются одни объедки цивилизации. Вызвал я к себе додика, Голубева, нежный такой, но уже надоел.

Голубой, как обычно, примостился под столом и полез ко мне в штанину. Ну, тут я вообще уплыл от минета. Закрыл глаза, и привиделось мне, что я обнимаю чуть ли не Софи Лорен. Да так стало хорошо, что я забыл, где нахожусь. А когда очнулся, ничего не понимаю, где я, что я?!

А тут рожа Голубка моего выползает из-под стола, просит на заварку, сигарет и кайфу немного. Пришлось подогреть, иначе больше не придет, сучка. Все продается в этом мире, даже секс. А ведь молодой, красивый, действительно на Софи Лорен похож.

— Слушай, так ты у меня уже целый детский сад выдоил, — говорю я ему печально. А он, дурашка, только моргает глазами, не знает, что и ответить. Ну, ладно, иди, не мешай кайф ловить.

От услады зевнул я глубоко, да не один раз, и упал в свои грезы, пока меня не дернул к себе на разговор мой шеф, Волчара. Надо же, Клоп, неужто я не заслужил лучшей кликухи, погонялы? Обидно, я ему все наружу — и что взамен? Одни обещания. Мог бы и посолиднее что придумать. Ну, например, Штирлиц, что ли…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Расчеты, передача анаши и таблеток, вся механика отношений меж Филиным и его боссом Волковым проходила через невзрачного цензора Зоны, тихого человечка по кличке Пятнадцатилетний Капитан. Пятнадцать лет Меринов ходил в этом звании в милиции. Там прославился занудливой прилипчивостью ко всем по поводу и без, неудержимой болтовней. В то же время он относился к категории людей безвредных, добродушных и еще вдобавок совершенно никчемных. К своим пятнадцати годам он прошел все службы в отделе внутренних дел, успел поработать в разных отделениях милиции, а потом устроился цензором в Зону… Где его подловил на чем-то и быстро прибрал к рукам Волков, сделав своей шестеркой.

Цензор имел свою каморку, где и производились переговоры и отстегивались любящему денежку оперативнику проценты от его могучей посреднической деятельности.

Вот и сейчас, по установленному графику, дежурил Филин у барака, напротив окон кабинетика Мерина, ожидая своего визави.

Поскрипывал под ногами снежок, утихла метель, что колобродила два дня, морозный воздух бодрил и жег. Так же было в зиму минувшую, вспомнил суетящийся Филин, в Москве, около ресторана "Прага". Долго тогда бродили они со своей Дюймовочкой, расфуфыренной дамой Буяновой по ночному Арбату. Миловались, хохотали.

Где теперь та Буянова? В Италии — где. Апельсины кушает на побережье Адриатики. А он жует здесь, не прожует баланду, от которой хочется заржать, как та лошадь, — овес да овес… Поперек горла он уже… А когда теперь придется черненькой икры на серебряной тарелочке попробовать да шампани холодной из чаши бронзовой, с ледком глотнуть…

Нет, бежать, бежать…

В Турцию, сразу в Турцию, оттуда в Италию, к Буяновой, в Неаполь.

Я этой крале вмиг мозги вправлю, сладко думал Филин, чувствовавший себя здоровым сильным мужиком, знающим себе цену, ждущий свободы, воли, жизни ждущий…

Только вот должки с этих быдл получить, и в дорогу, Аркаша, — разогревал он себя…

ЗОНА. ФИЛИН

Жду своего Пятнадцатилетнего Капитана, придурок цыган идет, конкурент в бизнесе, блин, тоже анашой приторговывает. Бирка красная на груди, произвели, значит, в стукачи. Надо поздравить. Подваливаю к нему, закидываю удочку:

— Привет, цыганский профсоюз!

— Здорово, цыгарь…

Заулыбался. Но я его сразу осек.

— Скурвился, — говорю, — гаденыш… А помнишь, что карточный долг — свят. Это хоть помнишь, что мне должен, стукач хренов?

Кивает, улыбочки сразу сошли с лица. А потом говорит, да нагло так, дерзко:

— Аркаша, я любовника своей жены из-за угла заколбасил, рука не дрогнула. А тебя и не пожалею, если приставать будешь, клянусь. Волков твой не поможет. Сам все сделаю, если торпеду под меня будешь посылать…

— Я и без торпеды справлюсь, — отвечаю. — Значит, ссучился?

— Значит, так, — отвечает. — Сколько можно мучиться, пора уже и ссучиться, — в рифму прямо отбрехался. Зубы свои гнилые мне щерит. — Учти, — говорит, — и быка в консервную банку загоняют.

Тут холодок у меня по спине пошел… Понял, не шутит цыган… зарежет, и спрос какой с него… Страх напал. Дергать надо на волю. А этот черномазый как гипнозом давит, словно мысли прочел, добавляет:

— Я тут в картишки гадал, выпала на тебя крестовая… шестерка! Кранты… Скоро хвостик свой козлиный откинешь… мусор…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Юркий сорокалетний цыган не боялся здорового, дебелого Аркаши Филина.

Оттого зло харкнул последний в сторону уходящего представителя свободолюбивого народа. Что сделать с таким фуфлогоном? Кому пожаловаться? Паханам? Волкову?

А долг свят, надо выбить с цыгана, любой ценой. Квазимоде пожаловаться? Но тот совсем обабился, отплыл на льдине… не хочет ни во что вмешиваться, не желает ни видеть, ни слышать никого. Может, в ПКТ дурь сойдет…

Лебедушкин-то ходил сам не свой после сообщения о смерти мамаши. А до того не то что подогрев, ксиву боялся написать даже Бате своему, Мамочка так его застращал.

Надо мне подогреть Кваза да совета спросить, как быть с новым активистом? Залить его в бетон, как морячок себе придумал побег? А я другое выдумал, у меня получится, только вот подельника толкового надо… Все к черту! В бега! Если Волк опалится, меня первого уберет… руками этого цыгана…

ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

Ни до чего уже было Квазимоде, так до каких еще цыган? Им владело новое, невиданное доселе чувство, и он маялся оттого, прогоняя и приближая его, стеснялся, как школьник, и злился на себя за слабоволие.

Кажется, влюбился Воронцов Иван Максимович.

ЗОНА. ФИЛИН

Так, вот и Мерин мой, капитан ненаглядный. Семенит, стручок. Пойду. Дождался, пока рассосется очередь за почтой у его кабинета, да вхожу.

— А, Филя! — меня приветствует. — Заходи, дверь прикрой.

Суетится сам, попкой крутит, загорелся прямо весь, знает, башли приплыли.

А зачем ему хрусты? Бабы на него не клюют — маленький, жиденький, за это и кличку свою обидную получил, на подростка в чужой форме похож. Правда, брюшко вот поперло, солидным хочет показаться, усики мышиные отпустил, а не растут, совсем плохо ему. Это вот у меня усищи раз были на гражданке — гусарские, закрученные. Смешной был, бабы заставили сбрить… Так, сейф свой детский открыл.

— С Одессы ответ пульнули? — спрашиваю.

— Получил, получил, — суетится. — Телеграмму отбил им, как ты велел. Бабки принес?

Протягиваю ему пачку десятирублевок. Они резиночкой перетянуты, от бабских трусов; смешно — деньги есть, баб нету, а трусы есть. Вот как в Зоне все запутано, не каждый здесь просечет, как жить. А вот эта дешевка просек, вон как шары блестят, как у зверька хищного. Хорек…

— Пятихатка, — говорю. — И штука еще с меня, так ему и скажешь.

— Проверять не буду, — смеется кусочник, — верю тебе. Так, бери, протягивает десять плиток шоколада "Гвардейский" — мой любимый. — Много пронести не мог, извини. Сторожат на вахте, суки. Боюсь я их.

— Волчара выручит, — бросаю. — Тебе-то чего бояться?

— Того, — сердится, тоже как-то по-детски. — Чижов вон вчера на полигоне что отмочил, еле спасли дурака. Наши таблетки-то. Львов стрелки разводит сейчас на планерках — ищите, откуда наркомат! Ищут.

— Волков впаривает, Волчара и найдет, кого посчитает нужным… — бросаю я, усмехаясь.

— А вдруг кто другой меня подловит. Нет, пока поосторожней надо… Валя поможет, в ларьке. Продукты тебе подкинет, я договорился с ней. На крючок ее посадишь, а потом… сам знаешь как… Она на бабки падкая. Только трахать ее не лезь, там старик подсобник — продажный, все докладывает. Понял? — Поправил воротник рубашки, что явно мешал его второму подбородочку. — Ко мне тоже только по большой надобности теперь приходи.

— Когда Волк еще дурь подкинет? — главное спрашиваю.

— Не знаю. Она у него тоже в огороде не растет. Найдет тебя, не торопись.

— Не торопись… — передразниваю. — Может, мне "капуста" нужна…

— Зачем тебе деньги? — искренне так спрашивает. — Все у тебя есть. Тут кормят, поят, в баню водят…

Смерил я его взглядом, ничего отвечать не стал. Знал бы ты, гнида бумажная, зачем человеку деньги. Ах…

Прячу шоколад под резинку трусов.

— Чего ты письмо Джигита Мамочке-то вложил? — спрашиваю.

— Чего? — вздыхает. — Надо — отдал, отчитываться перед тобой, что ли? Тебе и лучше, расплачиваться он не хочет, в другую зону стремится. Теперь ты хоть знаешь это.

— Никуда он не денется. Это от него шоколад… — усмехаюсь тут.

— Как? — удивляется. Даже испугался, глазищи выпучил.

— А от кого же? Ну, не от него, а с воли, от барыг его. Да никто не знает… А Чижов дурак, всех подвел, Волку ничего не оставалось, как сдать его. А письма Джигита Мамочке больше не отдавай, хорошо?

— Волков не знает?

— Тихо… — приложил я палец к губам, — всем достанется.

Я заспешил от него, а когда вышел, засек — из окна Мамочка на меня внимательно смотрит. Даже ручкой мне помахал — зайди, мол, вот же сука…

Я сразу за барак, еще не хватало… зайди.

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Позвонил я по внутреннему, чтобы передали по репродуктору: явиться заключенному Филину к майору Медведеву. Срочно. Что ж такое, все вразнос… Вчера Дроздова-куролеса не мог дождаться, сегодня этот хитрый меня заставляет нерв-ничать. Да когда ж власть почувствуют, черти!

Нарисовался вскоре Филин.

— Почему не пришли, когда я вас позвал? — спрашиваю.

— Не видел… — Ангел прямо безвинный.

Понимал я уже всю бесполезность обыска сейчас, после того как он исчезал куда-то, понимал… Но все же повел его на вахту, Шакалову кивнул — обыщи.

— Чего прячешь? — осведомился тот у Филина.

— Майору лучше знать… — Ухмыляется, сволота.

Обыск ничего не дал, понятно.

— Что делал у цензора? — спрашиваю.

— Ну а что можно там делать? Ясно. Письмецо пришел спросить, — нагло лыбится.

Сейчас я это и проверю, думаю. Пойдем сейчас к Меринову, как они его кличут… Пятнадцатилетнему Капитану.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

"Заначил дурь" — это значит спрятал принесенный наркотик, для несведущих.

Заначку Филин сделал в кинобудке, отодвинув лист фанеры, вытащив три кирпича — два внутрь и один вниз. Туда перекочевали… нет, не шоколадки… каждую он разломил, и под золотинкой оказались уложенные ровно белые пластины кукнара — сырца мака, собранного где-то далеко, на Иссык-Куле, и переданного дружками лихого Джигита сюда, за тысячи километров.

Отсюда при случае Филин перенесет свой драгоценный груз под старую эстраду, а оттуда потихоньку будет потаскивать свое шоколадное богатство, чтобы его продавать, ссужать и играть на него в карты. Будет получать за это деньги и так же аккуратно складывать их под эстраду, чтобы они накопились пачками червонцев.

И когда станет их много, передаст трусливому Мерину, чтобы тот, оставив себе мзду, передал засаленные десятки капитану Волкову, а тот купил себе на них коньячку и одеколончику, жинке — сережки, деткам — конфетки, а подполковнику Львову — подарочек ко дню рождения — дорогой и типично мужской штучное ружье, из которого бы пострелял тот осенью уточек и пригласил бы на жаркое капитана.

И они выпили бы за благополучную службу.

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

— Чего ж ты мне лепишь, Филин?! — Я тут уже взорвался. — Ни бандеролей, ни посылок тебе не положено, а за письмами все в отряд обращаются, когда почта приходит!

Он одевается, а на мои слова — никакого внимания. Нет, не поймаешь его пока, прошмыгнул опять…

— Иди, — говорю. — Но знай, что я тебя все равно достану. С Мерином твоим или одного. И все твои картишки кончатся, и денежки, и наркота. И не в ПКТ пойдешь у меня, Аркадий Филин, а сразу по этапу. Понял?

Кивает да лыбится. Ладно, посмотрим…

ЗОНА. ЦЕНЗОР

Заходит ко мне Медведев, улыбается, руку жмет. Он часто берет письма своего отряда для читки, так положено. И вдруг говорит:

— Прошлый раз ты письмо Цесаркаева задержал, мне надо с ним поработать.

А я разве упомню, что я задержал, у меня их проходит сотни за день, читать не успеваю. Поискал в бумагах на столе, не нашел. А майор тем временем сейфик приоткрыл, ключ торчал, не успел замкнуть. И вдруг вкрадчиво так говорит за моей спиной:

— Это откуда такая пачка десяток, — даже понюхал ее, — пахнут денежки зоной…

Я так и обмер, растерялся… бе-ме….

— В долг взял, мотоцикл собрался с коляской покупать для рыбалки…

— У кого занял, фамилия, быстро!

— Бе-ме…

Голову поднял… А он уже не улыбается, так и прожигает глазищами и твердо, уверенно говорит:

— Этого уже достаточно, чтобы впаять тебе срок за наркотики… Но жалко мне тебя, все же работник органов… пенсионер, срам-то какой!

— Какие наркотики! Ты очумел?

— Молчи уж…

И все… Сник я, сломался.

— Так… Дергай отсюда, пока не поздно, когда понадобишься, я тебя найду… Стыдно… Как не стыдно губить людей?! Я знаю, тебя подловил Волков на какой-то мелочи и втянул. Будь хоть раз мужиком! А деньги от его барыги Филина. Так?

— Так.

— Им ни слова, что у тебя был. Я их возьму с поличным. У тебя же четверо детей, внуки. Ой, дурак… Алкаш…

И ушел, больно швырнув мне пачкой денег в лицо.

Я напился по дороге домой, хотел покончить с собой путем замерзания… Залег в снег… Никак уснуть не могу, зубы от страха и холода стучат.

Все передумал, как посадят, как семья без меня будет, плачу как баба и эти десятки рву на кусочки… Спятил вовсе… И уснул все же, но почти у подъезда… Пьяный, а помирать не хочется…

ЗОНА. ФИЛИН

Меринов же вдруг пропал. Сунулся я к нему, неужто, думаю, Мамочка на него настучал, узнал что… Волнуюсь.

Меринов, говорят мне, серьезно простыл, в больнице лежит. Выйдет не раньше Нового года. Ясно, надо быстро дурь эту сбывать и уходить, ждать нечего. Только бы Поп не подвел… А пока написал я письмо Квазимоде, чтобы призвал он к порядку воровскому Джигита, ведь до конца он так и не расплатился.

НЕБО. ВОРОН

Боже, как же это скучно. Опять рыскали по баракам прапорщики, находили обалдевших от кукнара заключенных, тащили их на вахту, составляли протоколы, а те улыбались дебильными улыбками, и ничего не хотели, и ни о чем не жалели, отдавая все за затяжку наркотика. Филин же наблюдал за общей картиной и тихонько разлагал своих товарищей, за их деньги ночью тихо попивая чаек с конфетками. Разомлев от него, он засыпал спокойным сном праведника. Наркотики он не употреблял, жалел здоровье и очень заботился о своем нетленном организме. И проверявшие его каждую ночь, как склонного к побегу, прапорщики неизменно находили его мирно и тихо спящим, в добром здравии — свежего и пышущего здоровьем. И злился Медведев, и радовался Волков, и шла жизнь, что приносила одним радость, другим грусть, проходила в общем-то скучно и бессмысленно. Я, конечно, не вправе судить поступки людей, но, поверьте, до чего ж это скучно и бестолково — все, что внизу происходит.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Все шло, как шло.

Опять утро и общее молчание, особо дорогое Воронцову — когда не балаболили под ухом и стоял в душе особый покой, который так не хотелось нарушать никакими действиями — ведь все они несли на себе отпечаток постылости.

Как же так жить? А вот так. Некоторые, как Кукушка, прикипают к этой жизни навсегда, и отлучить их невозможно. Недавно старого дурака поймали около запретки — он кидал через нее чай. Вот заняться-то нечем выжившему из ума идиоту. Ну что, отпустили, припугнули новым сроком. А он вроде как к этому опять и вел. Тогда просто вытолкали и пообещали, что в следующий раз будут по нему стрелять. Вроде не видно теперь.

Раньше в БУРе — так до этого называлось ПКТ — была вообще некая диета со странно-подозрительным названием — хлебно-водяная. Давали по куску хлеба величиной в кулак три раза в день да утром горячую бурду, гордо именовавшуюся чаем. Темноватая жидкость с солью да капелькой жира именовалась супом. Но уже было хорошо, что это была вода горячая — она отменно согревала кости и приводила организм в относительный порядок. Выживали.

Вообще, странная эта прихоть "хозяина" — наказывать людей почему-то голодом. И это не самоуправство дуболомов на месте, а государственная политика — существует даже приказ МВД за номером тринадцать (?!), разрешающий для заключенных как дисциплинарное наказание "пониженную норму питания". Кто-нибудь из мудрых составителей этого приказа попробовал пожить в режиме этого самого "пониженного" питания?

А там, где разрешено морить людей голодом, можно воплотить в жизнь массу не менее интересных задумок. И воплощали…

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

— Сегодня кино в зоне… — нудно тянет Джигит.

— Смотри, повар, что ли, расщедрился, картошки наложил? — Кто-то нашел у себя в тарелке какой-то обмылок.

— Ага, наложит он тебе… — осекли его. — Держи карман шире. Прапор проверяет, густоту себе сливает.

— Сейчас в Зоне каша сладкая… — тянет опять Джигит.

— С мармеладом, — я ему отвечаю. — Губы раскатал. Вот выйдешь — будет тебе каша и кино.

— И пионерские штучки, — кто-то из угла стола добавил.

— И пионерки! — хохотнул цыган Грачев.

Троих цыган, по просьбе Филина, Волков засадил в ПКТ только вчера за пустяковую провинность. Устроил у них обыск и был в бешенстве, что ничего не нашел.

Джигит его оглядел, но заводиться не стал, смолчал. Чего меж собой-то делить, все мы сейчас убогие, зарешеченные.

Сдали посуду. Цыган осторожненько, бестия, через глазок следит за прапором, второй цыган ему помогает, а я потихоньку подключаю провода кипятильника да завариваю первую пайку чифиря. Отстоялся, пропарился "деготь" и пошел по кругу. Вот уже легче.

Пью свою пайку, потеплело. Цыган нифеля доел, кайфуем, молчим, день новый ждем — что он принесет?

Да ничего.

— Шмон зверь хотел накатить, — кто-то напомнил, — заховайте кипятильник на пару дней.

— Да вон параша чистая. В ней можно…

— Чего она чистая… куда там. У нас же некому ее мыть, все, бля, блатные! — Джигит кипятится, кавказская кровь.

— Ладно, вычистят, — предупреждаю ссору.

Затихли.

— Ты таракана своего, Ваську, забыл подогреть хавкой… — Мне цыган подмигивает.

Вспомнил и я о нем, но что-то не приходит, дурашка. Боится. Или сытый? Да чем тут? Кто, кроме меня, о нем позаботится?

А вот и звонок. Раздеваемся до трусов, выходим, прихватив с собой сделанные из хамсы два пирога. Стоим. Тела у всех исколоты — не кодла, а зоопарк… Чего только не намалевано, до вечера можно разглядывать.

Пришли в раздевалку. Спецуху свою напялил да в цех. Вставляю в камере рабочей войлочные круги в станок, приношу пасту "Гои", натягиваю респиратор марлевый, перчаточки белые, очки защитные.

Включилась вентиляция, завыло все вокруг. Закрылась за последним железная решетка ворот камеры, и мы, двенадцать гавриков, приступили к выполнению государственного плана.

За смену надо отшлифовать тысячу кронштейнов.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Маленький цех сразу покрывается едкой пылью, оседая на теле липкой грязью, смешиваясь с потом. От включенных станков непрерывный монотонный гул, и это сразу отбивает все желание напрягать голос, но и думать о постороннем мешает сама работа, что выматывает уже через час.

Операции надо делать быстро, зевать некогда.

Белые перчатки сразу приобретают грязно-алюминиевый цвет, а к обеду и вовсе вытираются на пальцах. Квазимода переодевает их с правой руки на левую и продолжает бездумно прижимать все новые и новые кронштейны, отчего тусклая алюминиевая поверхность в считанные секунды на глазах превращается в зеркальную…

ВОЛЯ. НАДЕЖДА

Писала я ответ этому Воронцову два дня. Что ж, решила помочь человеку добрым словом, но не более, зачем он мне, посудить, тюремный мужик, у него и норов их, тамошний, дурной. Я уж на этом в жизни обжигалась, с мужицкими-то ухватками дурными…

Сцепились из-за меня, когда в девках была, двое — Алексей и Афанасий. Как петухи, не раз дрались, прямо друг дружке головенки норовили свернуть, вот какая злоба была друг на друга. Пока не оборвала я ухаживания — обоих.

А тут однажды весной пошла с подружками в лес сок березовый набрать. Столкнулась там с этим дикарем Афанаськой. Грустный стоит, обиженный, мне аж смешно стало. Ну, улыбнулась я, то ли ему или солнышку весеннему, не помню уж. А вот Алеша мне больше нравился, это точно…

И тогда он и увидел, Алеша, нас, улыбающихся.

В этот же вечер жестоко избил Афанасия. С дружком они были, потому и накостыляли ему крепко. Все избы эта новость облетела, и я пришла в дом к нему, он слег после побоев. Маманя его приняла меня холодно, понимала, откуда ветер дует, но смирилась под натиском сына, впустила. Единственный он у нее был. Посидели, будто даже жалко мне его стало, как родного.

Ну а Алешу моего осудили, и себя я до сих пор в этом виню. Из-за того охладела я к Афанаське, а он уж о свадьбе заговорил, момент нашел…

И уж поздно все было… силком он меня взял в стогу, стал женихом настоящим. Свадьбу назначили в субботу, несколько дней оставалось. Он бутылку самогонки достал, лезет, целуется. А я лежу в сене этом, с собою-девкой прощаюсь, чую, сейчас все и произойдет. Лягухи квакают, сверчки поют, и душу теплом наполняет, а может, так и надо?

Он выпил, меня принуждал, да зачем? Смотрела я в звездное небо, искала звезду свою, как сейчас помню, звезду, что мне счастье принесет… Окажись она в руках, ох надкусила бы ее от счастья…

А он лежит, планы на жизнь строит. Ну, тут ему дурь в голову-то ударила, он на меня и полез, нахрапом. Жена, мол, завтра-послезавтра все одно будешь мне. И так противно стало, он пьяный, слюнявый. Все мое тело восстало против насилия такого, против безысходности судьбы — неужто с нелюбимым буду жить?!

И как-то в одночасье он мне опротивел. Увидел, что надломил меня, извиняться стал, плакать. А я гордо встала, не попрощавшись, ушла. Не один день потом простаивал перед окнами. Выстоял он свою свадьбу, сыграли мы ее к осени. Ну а я уж ребеночка от него ждала… Он у порога ночевал, когда я рожала, совсем рехнулся. Отцовство его очень преобразило, устыдился и дури своей, на коленях ползал. Ну что, испугалась я одиночества, пересилила себя, согласилась с ним жить…

Посоветовала я этому Ивану Максимовичу Воронцову, по бабьему своему уразумению, не приносить впредь близким ему там людям зла, надеяться на жизнь будущую, ведь будет же она, какая — другое дело, а там, как сам построишь. Обнадеживала его. Тоже душа потерянная, больная, надо и ее успокоить.

Но — никаких намеков на приятельские отношения, только письма. Написала, что отец вспомнил мать его, что особо приятно будет читать ему там, вдали от могилки ее. Трижды перечитывала потом свое сочинение, трижды переправляла, потом наконец в конверт положила. И душа вдруг облегченно вздохнула, будто сделала я что-то богоугодное, очень нужное. Вот ведь как…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Работал станок, еще мгновение, и в кривом зеркале вращающейся заготовки отразится искаженное, обезображенное лицо.

Восемь поворотов вокруг оси, пока не взыграет бликами металл так, что диву даешься человеческому умению и сноровке.

И так целый день — тысяча штук деталей, похожих на блестящие новогодние игрушки, падают в ящик рядом со станком, а пальцы-култышки Квазимоды продолжают хватать и хватать машинально следующий кронштейн и совать его, совать, совать… И крутится войлочный круг, шлифует, полирует эти людские игрушки, неведомо кому и для чего нужные. И дает Воронцов государственный план, и не может без этой тысячи страна, а получив ее, награждает Воронцова тюремной баландой и радуется. А награжденный вкладывает на следующий день всю свою досаду и необузданную ярость в эти опостылевшие кронштейны и делает их все больше и больше…

Он спешил, и было из-за чего. В первые дни ему помогли выгнать все сто процентов, другим новичкам это не удавалось. Где недоставало сноровки, заменял ее силою, и через неделю уже выдал первую тысячу, сделал план.

Доставался план тяжко: деталь, прижатая к кругу его мощными пальцами, раскалялась, протирая трикотажные перчатки и обжигая кожу, было больно. Сильно раздавшиеся суставы его пальцев были привычны к большим нагрузкам, это помогало.

Заготовку приходилось прижимать большим и указательным пальцами, отчего кожа на них вскоре обросла костяными мозолями и уже не ощущала ни раскаленного диска, ни веса детали.

Не привык он быть неумехой, нахлебником, потому старался. И хотя в камере существовал неписаный закон — один за всех, все за одного, но он вскоре, по обыкновению, перещеголял всех в выработке, вышел на вторую тысячу деталей ежедневно и тем самым быстро рассчитался с долгами первого месяца…

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Уже через два часа немеют от долгого стояния ноги и спина… Станок низок, и каждый рабочий день хочется начать с того, что взять кувалду и выдолбить в полу небольшой уступ-ямку. Тогда бы не горбатился весь день. Но не положено самоуправства, и ноги невозможно выдернуть тому, кто так станок установил.

Вот и стою, согнутый в три погибели, точно квазимода какая, со стороны так, наверно, и кажется…

Так вот дождался гонга. Обед.

Наконец останавливаются станки, вентиляция стихает, и оглушает тишина… Если и есть в жизни радость самая большая сейчас у всех здесь работающих, так это вот эта тишина, которую можно слушать и слушать, жрать ее, сколько сможешь…

Хавалка в обед обычная — борщ (водичка с плавающим пятном жирка, пустая каша (месиво неопределенного цвета и вкуса). Кишка тем не менее загружена основательно. Тяжелеешь даже. На час. Потом все воспоминание об этом обеде исчезает… Из-за стола вылезаешь, к станку да за цигарочку. Посидишь вот сейчас, и легче вроде. Может, и стоит жить, думаешь…

И выжить, Вань?

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

В углу успокаивают новенького, что сегодня утром пришел. Он еле сотню деталей сделал, совестится.

— Ладно, Кваз вон тоже вначале еле две сотни вытянул, а потом наладился тысячники летят только. Верно, Кваз?

— Не ленись, — весомо говорит Батя новенькому. — "Хозяин" гоняет, если только кто отстанет. А так порядки здесь терпимые. Но… не выполняешь норму постоянно — в ШИЗО отправит.

Новичок, по кличке Вихорь, показывает руки: пальцы опухли, кожа на них лопнула, коросты уже пошли. Деталь-то руку жжет, кричал криком от боли.

Работать-то не привык, видно сразу. Блатным был в Зоне. Привели же его за то, что дрянь себе ввел в вену, где-то шприц достал самодельный да впарил себе бурду, из таблеток разных сварганенную. И сдохнуть ведь мог, олух…

Теперь обузой на бригаде повиснет, делать-то ничего не умеет, опять под блатного косит. Сойдет с него, а не сойдет, собьют. С Батиного ведома здесь никто за другого пахать на "хозяина" не собирается.

Прикрыл Воронцов глаза, чтобы эти последние сладкие минутки перед началом работы подумать о хорошем — новой своей жизненной задаче, связанной с Надеждой…

Имя-то какое — На-деж-да…

Может, это Бог наконец-то ему подсобил, думает Квазимода, дал ему маленькую "надежду"…

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Толстый грузин вошел в кабинет без стука и без приглашения уселся передо мной на стул, жалобно скрипнувший от его тяжести. Он отдышался, вытер пот с лица грязным платком, уверенно заговорил:

— Васыл Ивановыч, я брат Гоги Гагарадзе. Он у вас в отряде. Писал, что вы человэк очень хороший, вот я и приехал. Как вы думаете, когда мой брат освободится? Уже пора на химию отправить.

— Ему до химии еще… как до вашей Грузии пешком, — усмехнулся я.

Гость засопел еще сильнее, достал пачку дорогих сигарет и небрежно бросил на стол.

— Закуривайте, Васыл Ивановыч. — Брат Гоги важно закурил сам, оглядел внимательно кабинет, с опаской посмотрел на дверь и доверительно заговорил: Курите-курите, амэриканские, высший класс!

— Я к своим привык. — Закурил свой "Беломор".

— Васыл Ивановыч, дарагой, вот вам падарок от нашей семьи. — Он открыл большую сумку, которую майор вначале не заметил. — Чурчхэли, хурма дэтишкам, чача. Там за забором в машине два бочонка вина. Все вам… за доброе отношение к брату… он мне сказал, что могли наказать, пожалэли. Спасиба, дарагой!

— Спасибо, но у меня есть все свое, зарплаты хватает, уберите это. — Я почувствовал, что краснею от стыда.

— Нычего нэ жалко для дарагого человэка! Я назад нэ бэру! — темпераментно жестикулируя, горячо убеждал брат Гоги, не давая вставить мне слово. — Сдэлай доброе дэло! Помоги… мат наша болная, ждет сыночка… Друг другу поможэм… Я вам, вы нам. Пятьсот рублей даю, прямо сейчас! — И, видя недоверчивый мой взгляд, полез было в карман… но, заметив мою загадочную улыбку, заколебался на некоторое время и азартно выпалил: — Можна болше… пятьсот сейчас, тыща потом! А лэтом с семьей ждэм в гости… Все Сочи для вас бэсплатно!

— Мало!

— Полторы тыщи! — Не моргнув глазом повысил ставку Гагарадзе и вперился в меня заплывшими глазками. — Больше нэ могу! Это ведь поселэние, а не помилование. За выход брата по чистой нэ пожалэю по тысяче за год!

— Семь с половиной лет дороже "Жигулей" стоят, — холодно отчеканил я, дернув левой бровью.

Неожиданное подергивание брови поставило грузина в тупик, он недоуменно вылупил глаза и, что-то в уме подсчитав, хлопнул пухлой ладонью по столу, как отрубил:

— Две тыщи!

— Я вот Гоги скажу, как брат его дешево оценил, — усмехнулся я.

— Пять кусков! — разъярился Кацо.

— У Гоги на усадьбе триста деревьев мандаринов… годовой доход под сто тысяч, — начал я серьезную арифметику, — у вас, других братьев и сестер, этих деревьев наберется еще тысячи полторы корней… в общей сложности, только на мандаринах, ваша семья имеет в год полмиллиона рублей чистыми… и вы… за любимого брата, грея на его саде руки, жмотитесь какими-то пятью тысячами? Нехорошо… Гоги будет сердиться…

— Что хочэшь! — вяло прошептал обмякший торгаш.

— Миллион… налом, белый Гогин "Мерседес", один из его домов в вечное пользование. По рукам! — Я приподнялся, подавая ему здоровую руку, и тут не выдержал, засмеялся от души, при виде парализованного гостя с разинутым ртом… — Проваливай, проваливай вместе с сумкой и бочонками, а то привлеку за попытку дачи взятки… умора. Мне подмазку предлагать! Вы бы лучше не жгли попусту бензин сюда, а спросили в сухумской или иной другой тюрьме у любого вора, берет ли Мамочка взятки. Проваливай!

— Ты нэ бэрешь, другие бэрут! — вскочил разъяренный гость и вылетел из кабинета.

Через полчаса я случайно глянул в окно и увидел капитана Волкова, садящегося в машину с грузинскими номерами. "Волга" рванула с места в город…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Со злополучного вечера, когда проснулись руки у лекаря, когда увидел он женскую спину и опять почуял власть способностей своих, когда пойман был жестокосердным начальником с чужой анашой, оказавшейся у него в кармане, преследовал Пантелеймона Лукича запах окорока, что проплыл мимо глаз, но так и остался им не распробованным. Вкусовая эта галлюцинация теперь следовала за ним неотступно, хоть плачь… Вот и сейчас… Плелся он в бригадном строю, отогревая телом промерзшую птюху хлеба, спрятанную под мышкой, а думал о нем коричнево-кровавом окороке, обрамленном желтовато-белым сальцом, и запах его, запах — смесь копчености и домашнего уюта, будоражил, заставлял непроизвольно втягивать ноздри и отдавался в желудке спазмом, болью, пустотой.

Так и приплелся в котельную — теплую свою каморку, где хорошо дышалось, несмотря на пыль, — здесь все, казалось, было пропитано забытым теплом воли. Войдя в нее, он понял, что сейчас здесь запах-преследователь сведет его с ума. Принял решение отвлечься, взял ломик да на улицу — рыть канаву для трубопровода.

И правда — забылось; окаменевшая земля давалась с трудом, до обеда пришлось долбать промерзший грунт, и за это время улетучился как-то сам собой мучивший запах…

Саднило зато подбородок — после визита ко Львову пришлось побрить его, а ведь до того разрешал подполковник в порядке исключения носить Поморнику маленькую бородку. Когда же на лекаря озлился, на другой день приказал через офицеров — сбрить. Вот и ходит теперь Лукич голый, бритый, униженный.

В обед, когда наполнял желудок баландой, вспомнил опять об окороке, но заставил себя повести дурацкий разговор с соседом, и — забылось. Съел все быстро и задумался, глядя на заиндевевшие окна — расплылся по ним орнамент изморози, напомнивший ему детство и тепло дома…

Будто сидит он, Паня, как звала его матушка, у окна… так же глядит на суровую картину за окном, а здесь, дома, — запах пирогов с черемухой, пахучие они, манящие. Мама зовет к столу, и он пьет молоко, откусывает пирог и смотрит, смотрит в ту неведомую жизнь, что простирается до горизонта за окном…

Она, эта жизнь, оказалась такой предсказуемой, и совсем бы в ней ничего путного не было, не обратись он к Богу, что дал ему понятие — зачем да как… Но в последнее время чувство тяжкого отупения, вызванное монотонностью и мраком существования, все сильнее давило в нем способность соображать. Мысли ворочались, как каменные глыбы, он стал забывать молитвы, стыли в голове мысли, превращаясь в лед, усыплялась душа…

НЕБО. ВОРОН

Система тюремного заключения, придуманная людьми, — это тема нескончаемая, для отдельного исследования. Рискну лишь высказать свое мнение в части того, как забывается здесь само предназначение человека.

Да, не дело человека понимать, в чем оно, за него все решено, и никогда не разгадает он эту главную загадку — зачем пришел на этот свет, кто послал его и кто позовет. Верящие в Бога для себя эту проблему решили, но внизу раскинулась страна, что официально отреклась от Неба, возведя это в ранг Закона. Потому сама загадка бытия здесь представляет сегодня, за годы богоотступничества, такой клубок противоречивых измышлений и теорий о себе и мире, что разобраться в нем не сможет уже и всесильная Небесная Канцелярия.

Ну а душа, как правильно подметил "Достоевский", действительно усыпляется здесь, у заточенного человека. Входит ли это в изуверские планы подавления, что моделируются десятилетиями в стране Эсэсэсэрии тайными ее идеологами или теми, кто руководит процессами в ней из-за пределов ее земных границ, — не ведаю, не имею к тому отношения. Но усыпление души, что в результате этого происходит, дает те самые плоды, против которых и борется Система.

Простота Неба, к сожалению, неподвластна тем, кто внизу, и это еще более подтверждает тот факт, что на территории давно хозяйничают темные силы, изгнать которые из себя народ пока не может. А потому уготовано мне еще много лет наблюдать этот духовный разброд внизу, именуемый жизнью.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Переводя с вашего витиеватого небесного слога на наш земной, я, скудоумный, по вашему мнению, уважаемый Ворон, подтверждаю — да, система Зоны направлена и продумана с расчетом на то, чтобы человек забыл в себе человека. И в этом смысле это явно сатанинское место, ведь здесь человек понемногу теряет себя, то есть свою душу.

А если Россия — это место на Земле, куда слетелись темные силы, как же это допускаете вы, на Небе?!

НЕБО. ВОРОН

Не имею понятия. От себя же могу сказать, что Зона — идеальное чистилище, место для тяжких страданий и покаяния.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Может быть, это и есть Ад?

НЕБО. ВОРОН

Если угодно, пусть будет так, если вы настаиваете вообще на существовании такового. Здесь, на Небе, столь отвратительных мест нет, система перевоспитания — это земное. Что касается ада, человек может придумать его сам.

Вы называете адом войну, а многие солдаты не могут жить без нее, и по окончании войны стремятся на новую, и ищут то состояние, что вчера им казалось адом, а сегодня — единственным местом, где им хорошо. У них была святая цель защита Отечества, Победа… был четкий враг и оружие возмездия…

Так где начинается рай и кончается ад у вас там? И еще… Не надо идеализировать зэков! Они невольники пороков! Своих пороков… Восемьдесят процентов из них пожелали красиво жить за счет других и не вкалывать. Только двадцать процентов попали по воле случая: автоавария, навет, косвенная вина, соучастие и так далее. Так вот, восемьдесят из ста сами выбрали в обмен на шмотки, деньги, рыжье, увечья и убийства дорогу в ад. Предположим, свершилось чудо и завтра вас всех выпустят на свободу. Случайно попавшие сразу кинутся в семьи, в работу, наверстывать упущенную жизнь. А эти филины ваши, дупелисы, клячи, все отпетые восемьдесят процентов? Это через месяц полсотни банд, беспредел, десятки трупов невинных людей. Работать они не будут. Западло… Ибо принцип у них: "красиво жить не запретишь". И вот в чем он заключается: 1. Достать на халяву большие деньги. 2. Прибарахлиться (за чужой счет). 3. Сразу же покуражиться в ресторанах с бабами…

Все! На большее мозгов не хватает. Это все их мечты о воле. Вся "воля"… Тупиковая ветвь человечества… Простите за стиль, нахватался тут… Не отвечайте…

ЗОНА. ПОМОРНИК

— Так, попчик! — крикнул мне бригадир на улице. — Приказ — в дымогарку двигай к котлам, быстро! Что-то о тебе начальство стало заботиться…

— Так скурвился, падла! — закричали из строя бесноватые. — На вахту ночью бегает! Грехи снимать! — заржали.

Пропустил я все это мимо ушей, пошел быстро к кочегарке. От кого приказ этот, почему?

ЗОНА. ФИЛИН

Это я ложанул Волкова, трекнул ему, что Лебедушкина надо с изолятора вытащить на ремонт, и меня тоже туда. Он ничего не понял — махнул рукой какие котлы, делайте что хотите…

На нем два висяка — Бакланов да Жаворонков. Я ему подкинул идейку Бакланова на морячка списать, свидетелей я подыщу, а Жаворонкову туда и дорога — один шел, побег, двинутый, списано…

ЗОНА. ПОМОРНИК

За час до конца смены все равно пришел бы я туда котлы осмотреть, а теперь еще три лишних часа в тепле побыть выпало. Пришел, сел на табурет, помолился и, сам не знаю как, задремал…

Удар по плечу меня разбудил. Бригадир стоит, злой, что-то говорит мне, а я сплю еще, голос его, как иерихонская труба, разносится. И не пойму, что он от меня хочет? А потом дошло — матом ругается, чтобы не спал я на работе.

Ну, тут я проснулся, и в этот момент бригадир неожиданно исчез.

Огляделся я, отметив — в который раз — довольно зыбкую грань между сном и реальностью: что это было сейчас? Кто знает? Я в последнее время цеплялся за благие видения, это спасало меня от скотского состояния, когда начинаешь зверем смотреть на людей. А ведь есть и другая жизнь, куда ты еще сможешь вернуться, даже если тебя там никто не ждет.

А те, кто рядом со мной, да простит их Бог, в любую минуту готовы сбиться в стаю да затравить меня, уничтожить, как белую ворону. Я для них был как кусок дерьма, не желающий пахнуть, вопреки своей природе. Я был не такой…

За час до окончания смены я, переборов сон, взобрался на котел, открутив крышку люка, просунул туда старую, проржавевшую задвижку-клапан и стал насаживать на заслонку. Так научил меня Филин. Стрелки приборов задрожали, задергались, стали опадать к нулевой отметке. Потух основной котел.

Заглохла сразу же компрессорная, остановились прессы и станки. Примчался бригадир, стал проверять вентили подачи газа… Подача газа не восстанавливалась, как и было задумано.

И хорошо оттого стало кому-то, обрадовались мои бесноватые:

— Завтра не работать, — внезапно выпал им отдых…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Сняли зэков с этого участка работы, в Зону они утопали, а к Поморнику, как специалисту, прислали в помощь еще одного умельца, Лебедушкина, прямо из изолятора, был знаком он с этой машинерией. Да прапорщик Шакалов с ним приплелся.

Любил он вокруг ремонта какого-нибудь покрутиться, вдруг что-нибудь перепадет из материалов… И к себе в услужение тащил частенько зэков подремонтировать "Запорожец", по слесарке что сделать. Тащил из зоны Шакалов все, что видел, — краски, инструменты, все, что плохо лежало.

Пришел Лебедушкин в робе штрафного изолятора, на спине обесцвечивающей хлоркой жирно было выведено "ШИЗО", отчего он походил на клоуна в нелепой одежде.

— Давай-ка баньку ему устроим, — тихо сказал Володька. — А ты, поп, чайку нам сваргань… Да пошустрее. Яйцещупа купать будем.

Шакалов же сидел на корточках да приглядывался к лежащим в углу дюймовым трубам. То, что он сегодня утащит их с собой, сомнений у него не вызывало. Но на что приладить их в своей почти выстроенной баньке? — мучительно решал рачительный хозяин. Банька была с душем — на городской лад, и под это дело он уже своровал положенный комплект труб. Но новые трубы лежали перед ним, искушая и дразнясь…

Так и не решив их предназначения, Шакалов бодро согласился с затеей Лебедушкина — попариться в пристроенной к котельной бане, скинул быстро одежду да залез в парную. Пантелеймон стал подавать туда шайки с водой. И пошла банька. Вскоре влез к нему и Володька, шепнув Лукичу на ухо:

— Не зевай, зараза. Сейчас Филин явится, все нормально складывается, уходим мы с ним сегодня…

…Уже вылезли парильщики, а Филина все не было. Уже пил Лебедушкин крепкий чай с разомлевшим Шакаловым. Володька незаметно сыпанул в кружку прапорщика щепотку белого порошка — дури. Перекрестился Поморник, вздохнул что будет, что будет…

— Мы тут без электрика не управимся! — доказывал Лебедушкин Шакалову. Филин вот придет, он по этой части!

— Да якой он элэ-эктрик? — недоверчиво щурился рыжий прапор. — Горлопан он. Ты лучше откройся, за что в ШИЗО сел?

— Клянусь, электрик! — бил себя в грудь раздухарившийся Володька. — Мастак по этой части, сам видел. А в изолятор угодил за ксиву. Сам же поймал, а теперь смеешься?

Шакалов расхохотался, позвонил на вахту, спросил про Филина.

— Идет твой алэктрик. Гарно тут у вас… — оглядел он помещение. — Брагу, наверно, гоныте, а, поп? Гоныте, хлопцы, — сказал убежденно. — Знаю я вас, урок. Хорош чаек, — оглядел стакан, — только с горчинкой что-то… Анашу, наверно, сыплете! — захохотал он, не зная, как прав был в этот момент.

Лебедушкин даже поперхнулся. Взял себя в руки, рассмеялся.

— Ну а какой чай зэковский без анаши! — подтвердил. — Могу рецепт дать…

— Ты помолчи, рецептор… — осадил его прапорщик. — Пошукаю тут у вас бражку, смотри, не пожалею!

— Нет такого, — встрял Лукич. — А чай с горчинкой — это травку я добавляю. Весьма положительно для здоровья, гражданин прапорщик…

Шакалов оглядел его.

— Как дела, поп? Все молишься?

Поморник покорно кивнул.

— Помолись, чтоб ничего я у тебя не нашел… — бросил равнодушно Шакалов и отвернулся. — Жарко… — От наркотика веки его затяжелели, он моргал как-то по-детски, незащищенно.

Тут и Филин тихонько в кочегарку вошел, подмигнул Володьке и Поморнику, кивнул на засыпающего прапора — готов?

Володька радостно кивнул — действует!

Шакалов забухтел что-то и свалился на топчан, сразу захрапел так сильно, что казалось, на вахте услышат.

Филин хохотнул мягким красивым басом, показал рукой — к делу.

В руках Лебедушкина появился крюк с леской, к ней был привязан канат со стальной кошкой. Пантелеймон Лукич с удивлением и ужасом следил за их приготовлениями — решительные эти люди все уже продумали.

— Давай, батюшка… — кивнул Лебедушкин в дверях. — Бог простит тебя за предательство, я зла не помню…

И затопали вскоре шаги их на крыше.

ЗОНА. ФИЛИН

Дело-то нехитрое надо было сделать, и сделали. Лебедь с разбегу бросил крюк с привязанной к нему леской в сторону близлежащей сосны, что была уже за запреткой. Потянули на себя и быстро стали прокручивать свободный конец. За леской завился по воздуху канат. Выбрали на себя всю лесу и заменили ее канатом.

Вот и тропка к воле готова — только шагай, лети то есть.

Натянули канат покрепче, морским узлом привязали к толстой трубе котельной.

Все. Можно идти.

Тут только страшно стало. Где там эти хмыри, на вышках? Может, уже увидели наши приготовления и только ждут, когда двинемся? Скворечники эти будто ближе стали, видно, как в них покуривают автоматчики, голоса даже их слышу. Кто из них пулю мне всадит, какая сука, думаю…

Вот она, свобода — кусок сала в мышеловке, потянулся, а тут тебе по лапе щелк, и в бок свинцовым наказанием. Как расстрел. Идет человек, а куда идет? Хлоп — и дырка в голове.

В царское время так и называлось — примерное наказание свинцом. Вот и мне сейчас так же… Но там еще можно прошение о помиловании написать, дают возможность, а уж потом в "исполниловку" ведут… А тут — чукча какой-нибудь всадит тебе, покурит потом над телом да сигаретку на твое благородное лицо бросит и плюнет туда… Бррр…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Добавлю.

После расстрельной камеры, "исполниловки", после осмотра врача и прокурора, подписания бумаг, что никогда не увидят родственники убитого, труп его отвезут на кладбище, а там тихо зароют в землю, без могильного холма, без таблички именной, словно и не было человека. Потом направят в суд на зеленом бланке официальное подтверждение о факте смерти.

Все. Как не было человека.

НЕБО. ВОРОН

Ну, как же вы любите условности все эти, связанные с бренными вашими телами… Ну, вот какая разница, где ж похоронят вашего страдальца, душа-то его уже далеко и смеется над вашими потугами…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Как вы сами понимаете, я даже не хочу спорить с вами на эту тему, и вы сами отлично знаете почему… Я не хочу вас обижать… Человек должен быть захоронен, и память о нем — это не менее важно, чем его жизнь.

И закроем эту тему, пока я не наговорил вам чего-нибудь резкого… Вы живете рядом с людьми, а нас почти не знаете… Только не говорите банальности — "а за что вас любить?". Попробуйте сделать что-нибудь… доброе, а рассуждать мы и на земле умеем…

ЗОНА. ФИЛИН

Ну что, решился я наконец… Монтажным ремнем себя опоясал, пристегнул к канату. Смотрю — руки дрожат. Может, не надо? Лебедь торопит, не дрейфь… я его послал. Ладно, думаю, Аркаша… за Неаполь, за Москву твою, за свободу, будь она неладна, куда ж от нее, суки, деваться?!

Ну, и прыгнул я…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

…И ничего с Аркашей Филиным не случилось. Прогрохотал на весь свет ролик, на котором он катился, и слушал этот гром, затаив дыхание, Лебедушкин, поочередно поглядывая то вправо, то влево — на вышки.

Канат выдержал дородного Аркашу, но крюк был зацеплен за высокую сосну, и парить Филину предстояло долго — далеко стояла та сосна…

Смотрел в улетающую его спину Лебедушкин и гадал: выдержит? не выдержит? сорвется?

Сам гнул эти крюки кувалдами и не раз примеривался ими к сосне этой. Вот и свершилось. Хватит. Впереди воля…

ЗОНА. ЛЕБЕДУШКИН

Хватит. Не знаю, одобрил бы Батя или нет затею нашу с Филиным, но у него своя жизнь, нет никого в ней. А у меня мать… была, и должен я хоть проститься с ней, а то так и загнешься в Зоне… Ах, сучара засосанная!..

Нехорошо. А я-то — кто?.. Такие сны вижу, что никакая… Тьфу, аж дух замирает.

Когда рядом хоть немного побуду, уже дело. Пойду до нее, может, простит за все… Я-то ее, считай, простил. Знаю, не своя была у нее воля… Придет время — и с шакалом Волковым рассчитаюсь, и с волком Шакаловым.

Поймают — нет, не знаю, даже не думаю об этом. Об одном душа болит убежать отсюда, а там — будь что будет.

Хватит. Жизнь одна.

А злоба осталась — на весь мир. Будь моя сила и власть — прежде бы себя порешил. Башкой в стену — черепушка на пять долей. И кровищи ведро…

Жизнь одна…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Хруст веток был столь силен, что обернулись на него на всех вышках.

Аркаша бежал — но уже стреляли.

Филин бежал — но уже звонили.

Падая, откатывался он от пуль — но уже была близка погоня, уже кричали рядом…

А Пантелеймон Лукич все стоял у окна и молил Бога, чтобы все кончилось удачно у беглецов. Только б не заблудились, не замерзли в тайге…

РЯДОВОЙ КРОТОВ (через 15 лет)

Мы с женой приехали тогда в столицу на праздник, как раз 850-летие Москвы справляли, а у нее брат тоже в ментовке работает, охраняет новых русских. Народу в Москве… Не протолкнешься, хорошо хоть детей не взяли с собой. Гуляли по городу и пришли на Манежную площадь, там комплекс подземный открывают, тренажер преисподней для новых русских, я так думаю. Притиснули нас к Манежу, а там выставка отечественных продуктов. Мы посмотрели и поразились, какие у нас люди-то молодцы! Сколько добротных продуктов выпускают, а нас заморской дрянью завалили. Мы сами все умеем! А рядом фирма для рекламы водочку разливает бесплатно, подманивают красивые дивчины, презентация называется… Я от жены отстал и туда. Налила мне деваха рюмочку… пью. И тут меня отпихивает в сторону какой-то жирный тип, разодетый как попугай, духами несет — закуски не надо, золотые печатки на пальцах с брюликами в горошину и цепь на шее толще, чем у нашего Шарика. Куча охранников вокруг с бандитскими рожами… Этот тип в малиновом пиджаке хватает одну рюмку у девахи, вторую, третью… да так жадно на халяву-то! А я глядь — у него наколка знакомая на руке. Глянул в лицо — ну точно! Тот самый зэк, кого я на Севере заловил и отпуск на десять суток отхватил перед дембелем. Он меня не узнал, о чем-то со своими балакает, телохранителей матом кроет, такого важного корчит… барина играет, на сраной козе не подъедешь. Вот встреча так встреча! Я испугался и отошел, если узнает меня… что у него на уме… неведомо. Пошли мы с женой к метро и видим, как охрана его в дорогую иномарку запихивает, сами озираются, чтобы кто не стрельнул кормильца. Мама родная, сколько показной суеты. А тогда… Полные штаны наложил от страха… Вонял и на коленях ползал, златые горы обещал, если стрелять не буду… Я и не стал стрелять, бить, просто побрезговал.

И тут меня как черт за язык дернул, или водочка, что выпил, его развязала. Проходим с женой мимо, я громко говорю ему в спину:

— Филин! Должок за тобой…

Вздрогнул он, лицо поворачивает — белый. И пялится на меня бельмами.

— Ты кто?

— Зона… побег… Я тот солдат, что тебя пощадил и не стал бить. Ты обещал мне за это магарыч. — И смеюсь.

— Вы обознались, молодой человек…

Нырнул в машину со спецпропуском на стекле и синей мигалкой на крыше. Охранники меня шуганули. И тут мне стало страшно еще раз за будущее своих детей. Уж очень высоко взлетели филины…

ЗОНА. ЛЕБЕДУШКИН

Стреляют, стреляют, все… все пропало, стреляют… жив ли… бежать… куда бежать? Вниз. Почему вниз? Там прапор. Куда? Трос. Не надо троса. Стреляют, жив ли? Все, все сорвалось. Бежать. Куда? Что — теперь уже все? Атас!

Бежать…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

А бежать Лебедушкину полагалось теперь только вниз, в кочегарку. Какой уж побег теперь…

Отпрянул от стекла испуганный Поморник, услышав выстрелы, перекрестился. А Володька, влетевший в кочегарку, заорал приглушенно:

— Придут, я из котла не вылазил! Ясно?! Божий одуванчик!

Кивнул Лукич.

— Обязательно придут, Володя, как же не придут… Господи, пропали вы, ребята… — быстро открутил фланец и вынул заглушку из газовой трубы.

— Не каркай, гнида, без тебя тошно! — рявкнул Лебедушкин.

Разделся за секунды, вымазался в солярке и исчез в черном зеве резервного котла, как дух нечистый, и снова перекрестился набожный человек.

Телефон зазвонил, и растормошил он прапорщика. Тот развернулся к нему, захрапел еще сильнее. Пантелеймона забила трясучка. Он подошел к телефону, робко снял трубку.

Да, выстрелы слышал, ответил. Прапорщик? Спит прапорщик, заснул. Володька? Сидит в котле, ремонтирует Володька. Филин? Не видел. Не появлялся он…

Положил трубку и бессмысленно оглядел трясущиеся свои руки.

Тут и ворвались в котельную, в клубах пара, заиндевевшие, как архангелы, белые, страшные, матом ругающиеся солдаты.

Начальник промзоны майор Баранов следом вплыл. Глянул мельком на Поморника, отвернулся к спящему прапорщику.

— Будите! — приказал солдатам.

Не смогли, тормошили, тормошили, да так на вахту и поволокли, обернув в полушубок.

Лебедушкин изнутри бил в стенку котла кувалдой, и майор, взбежав вверх по ажурной лестнице, нагнулся над открытой крышкой люка.

Там голый зэк, чумазый от гари, как черт, копался в саже. Баранов носком сапога постучал по железу, и страшная рожа с белыми глазищами глянула на него снизу.

— Где Филин, знаешь? — радостно крикнул майор.

— На подстанции, прибор проверяет! — нашелся Лебедушкин, очумело глядя на Баранова.

— Ага… проверил уже… — плюнул в него майор, отошел от люка.

— Где этот был? — спросил, приблизившись к стоящему в отупении кочегару.

— В резервном котле, где… — твердо сказал тот.

— Следы проверьте! — крикнул Баранов, пошел из кочегарки. За ним двинулись все.

Когда за ними захлопнулась дверь, Володька на всякий случай крикнул:

— Эй, кто там, ключ дай разводной! Слышь!

Голос его прокатился по пустому высокому помещению котельной, и он намеренно громко рассмеялся. Стукнул в последний раз кувалдой по стенке и показался из люка.

ЗОНА. ЛЕБЕДУШКИН

Высунулся я, и тут мимо солдатик хиляет, что на крыше следы смотрел. Косанул глазом, а я смеюсь. Следы-то он разглядел, конечно. И смотрит на меня, не уходит, будто решает, как поступить.

— Что? — говорю, а у самого голос дрожит.

Все. Замели. Заложит он, конечно. Убили Филина там или поймали, какая мне разница…

Вот и мне соучастие припишут. Он-то не заложит, Филин, а этот ссыкун красноперый сдаст…

Вон как выскочил. А тут поп этот с ключом суется.

— Лезь, — говорю, — сюда! Лезь, сука старая! — Полез. Стукнул я его ладонью по стриженой голове: сиди тут. К утру котлы чтоб сделал, понял?! кричу. Что на меня нашло, как глухой стал, сам себе кричу и не слышу. — Так, говорю, — Поморник! Будешь теперь Смертниковым! За подлость твою наказываю тебя!

Хочет он вроде что-то возразить, а я его снова кулаком — вниз. Упал на дно.

— Я тебе устрою преисподнюю при жизни! Все здесь у меня смешалось — и побег этот неудачный, и жизнь моя переломанная…

Поднял тяжелую крышку люка, закрыл отверстие, накрутил гайки на болты.

ЗОНА. ПОМОРНИК

И смеется, как полоумный. Будто бес в него вселился.

— Не шуткуй, — говорю, — не шуткуй… Я же задохнусь.

А он хохочет.

— Сейчас я, — говорит, — тебе еще газ включу! Расскажешь, может, гад, как анашу мою Львову сдал!

— Володя, не так это все было! — кричу.

Не слышит.

— Мне, — говорит, — рассказали, как ты сам на стол ему выложил. Все исподтишка, иуда! И сейчас на вахту звонил, пока мы собирались! Опять заложил, сознавайся, сука! Горящей паклей крыс сжигал и тебя сожгу, не задумаюсь даже! Хана тебе, батюшка!

Тут уж я ужаснулся.

— Святой крест! Не предавал я! Куда там…

— Чуешь, — кричит, — газ пошел? Душегубка тебе будет! Мне терять нечего! Мамка умерла! Побег пришьют все одно! Ты и заложишь первый! Обрыдла ваша сучья порода! Горите!

Запах газа усилился, чую, не шутит.

Я трусы снял, приложил их к носу, чтобы через них дышать, все же послабка. Потом помочился на них и повязал на нос. Запах стал сладковато-удушающий, уж и шипение я услышал того, что меня убивает…

— Володенька!

Орет где-то уже далеко.

Полез я в дальний угол котла, к дымовой трубе, вырваться через которую было почти невозможно, я понимал, но что делать-то?!

Втиснулся через дымоводы я в трубу, ощупал ее изнутри и уцепился за приваренные железные скобы, лесенкой уходящие вверх. И все же газ этот гонит и гонит меня ввысь, карабкаюсь, плачу, разрываю пальцы. Коленями голыми стукаюсь о металл, ползу, как улитка…

Знаю — только искры одной хватит, чтобы я в головешку здесь превратился. Ползу… А что он там удумал?

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Человек уползал от смерти, пытаясь отдалить ее, и голос его убийцы становился каждое мгновение все страшнее: труба, как камертон, настраивала его на более высокую ноту, и вот уже напоминал он колокол. И звук его будто был знаком Лукичу.

Вдруг ему почудилось, что мальчишкой поднимается на колокольню родной церкви… Спешит, слышатся уже пасхальные звоны…

Да, вот… стопудовый… а вот поменьше, и еще меньше, будто переходит звонарь от одного к другому, и вскоре должен зазвучать самый желанный маленький, с волшебным малиновым перезвоном…

И вот уже тянется к маленькому колокольчику, а рядом отец, и говорит он:

— Ничего, сынок. Отобрали землю — вернут. Придет время, Пантюша, церквы восстановят и паспорта дадут. Наши корни крепкие…

И это придало неведомые силы… Снизу гонит теплый воздух из основного котла… И вылез Поморник из высоченной трубы прямо к Небу. Жадно хватает ртом холодный ветер, приходя в себя. Руки и ноги противно дрожат. Лукич грудью лег на верхний край трубы. Далеко внизу распахнулась в огнях промзона. Маленькими тараканами бегают солдатики, отчетливо слышны их голоса. У Поморника от слабости и высоты закружилась голова, и он поднял глаза вверх. Над ним близко горят звезды. Он перекрестился дрожащей рукой, силясь разглядеть в мириадах вечных светил Престол Творца… и хриплым, плачным голосом воззвал:

— Гос-споди-и! Помилуй мя… тяжек грех мой отступничества… Сыми меня отсель, все осознал я, все! Заступница, Богородица, помилуй мя… заступись за душу мою заблудшую…

Мерцают в мокрых глазах лучистые звезды, слезы текут по щекам… И вся пропасть его грехов открылась старику: целительство, пьянки, блуд, деньги, измывательства над женой, и еще много чего вспомнилось… И Поморник испугался… Сейчас упасть с трубы и погибнуть он не мог без покаяния, не отмолив все грехи. Надо было спасать душу… И как же надо молиться, чтобы Господь простил ему?! И отмаливать надо тут, на Земле… живым. Этот испуг влил в него такие силы, что Лукич шустро вылез из тепла трубы и стал спускаться по наружной железной лестнице. Морозный ветер жжет тело, коченеют руки и ноги, но он упорно хватается за жизнь скрюченными пальцами, спускаясь все ближе к родимой земле…

ЗОНА. ЛЕБЕДУШКИН

Все. Теперь уже никуда нет возврата — ни вперед, ни назад, никуда, везде пути я себе отрезал… Как вот только умереть, чтобы не здесь. А, вот…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

И выскочил Володька, полураздетый, на улицу, и полез на кран, рядом стоящий, и быстро долез до стрелы, и ступил на нее. И пошел.

Знал он, что конец стрелы над запреткой висит, вот и дойдет он, а там до свободы совсем немного. А там он подпрыгнет и полетит, полетит. И приземлится уже на воле. Долетит. Вот Филин же долетел, а я что, рыжий? Долечу.

Ветер шумел, внизу летали огни, летел снег.

Запел Володька, не от страха, а от свободы. Все, ничего было не страшно, настрашился…

Назад вернуться он уже не сможет, и он это знал и был рад этому. Никуда не надо уже спускаться, не идти в барак, потом в изолятор не идти, потом… Никакого — потом. Все.

МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ. ЛЕБЕДУШКИН

И так мне свободно стало и хорошо, и шел я куда не знаю. Только знал, что возвращаться уже не надо… И тут будто ударило что-то в грудь, аж пошатнулся. И в руках что-то черное… Васька! Да это же Васька живой, сидит на руках и ножкой своей железной постукивает мне в грудь, будто говорит — ты куда, стой, брат…

Как пелена с глаз спала. Огляделся — стою на стреле, вот-вот упаду, холодно, голый по пояс, Васька на руках. Куда это я шел, Боже?

ВОЛЯ. ШАКАЛОВ

Очнулся я, на вахте лежу. Как пьяный.

— Шо? — спрашиваю.

Все понимаю вскоре: эта сука Лебедушкин опоил меня вместо чая отравой, снадобьем каким-то. Еще щерился, урод, — пей, мол, дядя, чаек наш, с анашой. А я, дурак, не поверил ему… Вот сука-то какая… Все улыбался мне.

Встал я, побежал в кочегарку — убью, думаю!

Туда заскочил — никого. Кричу — выходи, курвы! Тут я чую — блин, газ же идет, кто-то вентиль открыл… Вот это да. Закрутил я вентиль. А если б закурил кто там, долбан бросил? Вот это да…

Тут дверь наружная скрипнула за моей спиной, оборачиваюсь… О, мамка ридна! Заходит… черт! С испугу мне и хвост, и рога померещились… Я с места запрыгнул на котел, мечусь, не знаю, куда дальше деваться… Сразу вспомнил бабушкину молитву, что меня в детстве учила… крещусь. Заорал… А бис топает ко мни все ближе… бельмами страшными лупает… И вдруг балакаит мэни, як москаль:

— Гражданин прапорщик… спасите, замерзаю…

Я еще пуще заорал… трубу в руки схватил. А потом пригляделся, а это поп вись в саже, голый… по крестику на груди угадал… А он пал и лежит… Я его скорей в баню, кожа уж похрустывает… теплой водой отливать, реанимировать.

— Дэ ховався?! — ору.

— На Небе…

Дурдом…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Тихонько спустился Лебедушкин, взглянул осторожно в раздевалку бани. Шакалов сидит верхом на совершенно голом и черном от сажи Поморнике, делает ему искусственное дыхание. Старик хрипло поет псалмы.

Володька закрыл быстро дверь, постоял, прислушиваясь. Он испугался. Всплыло все, что сейчас случилось: побег, поп, котел, стрела…

Вошел тихо и, когда Шакалов обернулся к нему, сделал виноватое лицо:

— Добрый вечер!

Шакалов зарычал…

ВОЛЯ. ШАКАЛОВ

Тут и Лебедушкин этот заявился, тоже глаза дикие, испугался, зараза. Я его схватил, кто, говорю, Зону взорвать хотел?! Лепечет что-то, обхезался от вида моего грозного… В общем, разобрались до ночи во всей этой катавасии.

А случилось вот что: Аркашка Филин, не смотри, что зад у него, как у того борова, решил полетать… орел нашелся! Ну, там его ребята-то тепленького враз взяли.

А вот дальше ничего не понятно… Дид почему-то в трубе оказався, Лебедушкин на стрелу крана башенного попал, потом газ открыл кто-то диду, он чуть не вмер… Загадки.

Из этого вывод один командование сделало: не перекрой я вовремя задвижку, взлетела бы котельная на воздух. Ну, поощрили, конечно, часы, сказали, к празднику будут, а пока благодарность с занесением в личное дело и ходатайство о повышении очередного воинского звания. А то я уж столько лет прапором хожу, мне пора и старшим прапорщиком стать, и по выслуге, и вообще… пашу как лошадь.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

История, конечно, запутанная, что там случилось в ту ночь? Ясно одно Филин уходил неудачно, что-то не рассчитал, непонятно. Услышали солдатики треск веток, мороз ведь, звук несется за километр, тень его засекли летящую… Далеко не смылся Филин, где-то метров восемьсот от запретки по воле и пробежал Аркаша…

Зона же на следующий, последний рабочий день сама не своя стала — вся ходуном заходила. Не из-за Филина, нет, просто накопилось все — смерти безвинные, побеги… Какой-то поток злости заходил-забродил по баракам, будоража людей.

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Я чувствовал по настроению, по глазам зэков — будто волчье бешенство привили за прошедшую ночь сотням людей. Засверкали глаза, желваки по скулам заходили, необязательность в выполнении приказов появилась… Не уходил дотемна.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Старый служака Медведев точно почувствовал изменение общего настроя Зоны.

Если горную лавину не предвидеть заранее, если не определить точно, по какому склону и куда хлынет стремительный снежный поток, сметет он все на своем пути. Если возможности нет направить эту стихийную разрушительную силу в определенное русло, она может натворить много бед… Но как понять, откуда прорвет Зону на этот раз?

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Обычно приказ о рабочем воскресном дне подготавливался заранее, за несколько суток зэков оповещали об этом. Ну и тут одно к одному: Львова вызвали в Москву, обязанности начальника колонии временно исполнял заместитель по производству Баранов. У него была хреновая черта — заботился всегда только о плане, а люди побоку. Какой там режим содержания — пусть пашут как бобики…

Баранов издал приказ о работе в выходной только вечером. По его мнению, горел план. Это значит, назавтра надо выгнать Зону на внеурочную работу. И вот уже в выходной, после завтрака, объявили о приказе по селектору.

К этому времени многие зэки отправились уже в баню — побриться да постираться, кто завалился книжонки почитать, кто — за письма, в общем, обстановка в Зоне была нерабочая. Попивали чифирь, слушая колонийское радио, и вдруг на тебе — передает оно: важное сообщение — на работу. Многие в тот момент под балдежом уже были, на работу не выходить, под оком прапорщиков не светиться, отчего бы не покурить да не почифирить…

Тут же на вахту стали приходить завхозы из отрядов, докладывая осужденные отказываются выходить на работу. Баранов же не хотел признавать свою ошибку и своим баритоном объявил по селектору всеобщее построение.

Собрались офицеры на разводной площадке, а она — пуста. Кроме них, не подошел никто из отрядов. Из осужденных. Приехали…

Бунт.

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Волков принес перехваченную записку в ПКТ Воронцову. Бросил ее передо мной и уселся задом на край стола. Я поморщился:

— Что тебе — стула нет?

— Простите… — ухмыльнулся капитан, — а ваш праведник, судя по тексту, пахан Зоны?

— Ну и что? Авторитет. — Я развернул скомканную бумажку и включил настольную лампу.

Кваз!

Завтра сходняк. Как ты скажешь, так и сварганим. Пульни депешу. Зона в кипише. Надо давить режим беспредельников ментов и сучий парламент, мы правы. Завтра всей зоной не выйдем на пахоту. Пока сдерживаю, не даю бить сук. Но кое-кого из козлов надо проучить.

Хмурый.

— Что скажешь? — не выдержал капитан.

— Ты же оперативник, думай.

— А что тут думать… Нужен ответ Квазимоды.

— Ну, вот и иди к нему, попроси, — улыбнулся я.

— Он меня пошлет, — мрачно вздохнул Волков, — нужно идти тебе, Василий Иванович. Дело серьезное… он в твоем отряде, вы в приятельских отношениях…

— Только не груби, капитан… это ты в приятельских отношениях с некоторыми осужденными… продолжать?

— Не надо, — зло скривился Волков. — Дело очень серьезное, вам решать…

— А чего решать? Все уже решено… — Я достал из кармана клочок свернутой бумаги и бросил перед капитаном на стол.

Хмурый!

Дуру не гоните! Головой паплатишься если не погасишь бунт. За твою дурь мне расплачиваться и другим. На сходняке утихомирь кодлу до мово выхода с кичи. Вы што думаете танковый полк зря при городе хавалку жрет? Кроме нас тут воевать ему не с кем. Думать нада! Башкой ответишь!

Кваз.

Уделал я оперативничка, он аж посерел от злости. Он сейчас понимает, что никакими угрозами, пытками и обещаниями подобное письмо ему не вырвать у Квазимоды. И особенно обидно, что пришел ко мне с козырем, а он оказался битым…

Я попросил:

— Передайте ответ Хмурому по цепочке, из которой изъяли его письмо. Все должно быть чисто. Понимаете?

— Не учи ученого… — хлопнул дверью и вышел. Но письмо к Хмурому попало только через сутки…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Давно уже у нас не было, чтобы одновременно такое большое количество преступников стало неуправляемым.

— Сколько вышло на работу? — Баранов спрашивает у нарядчика.

— Дежурные по котельной — восемь человек. Из цеховиков — никто.

— Чем объясняют невыход? — зло уже спрашивает майор у топчущихся здесь трех завхозов. Вырисовывается общая картина: работать в выходные не хотим; дайте отдохнуть, не ровен час несчастный случай какой, а они стали частыми на вашем долбаном производстве; не хочется погибать, надоело.

Пошли офицеры по баракам, а там уже кричат:

— Кто морячка убил — ответит? Почему правды не знаем?!

— Филин уходить не хотел, опер его заставил, а сам сдал! А теперь ему новый срок лепят!

— За Леху Лунева кто будет отвечать?!

— Хватит, завтра придавит на стройке!

Офицеры тоже в крик:

— Нырков, строй свою бригаду!

— Сорокин, в строй давай!

— Удодин, гони своих!

Им отвечают:

— Да плевать мы хотели на вас, пиночеты! Порядок наведите, люди дубарят ни за что!

— Список отказников на вахту! — кричат офицеры. — А кто пойдет — идите, не ждите новых приглашений.

Тут заулюлюкали зэки:

— Кто пойдет, прибьем, паскуды! Петухами закукарекаете!

И на плацу стали собираться со всех отрядов самые дерзкие.

— Разойдись! — орали прапорщики, но куда уж там…

Люди не знали, что они хотят, знали — чего не хотят.

Тут уже прапоров матом стали посылать, полетели в них камешки, палки. Поехала буза…

Когда Медведев прибежал в Зону, перепуганный нарядчик сообщил о том, что в промзоне начались драки.

Посоветовал бежать в прессовый цех.

Ворота в промзону еще не успели закрыть, и подгоняемые офицерами активисты заспешили туда на помощь контролерам.

В цехе, куда влетел Медведев с тремя офицерами, привычно лязгали пуансоны. В глубине, у станков, слышались мат, угрозы, гром железа.

Там, норовя схлестнуться в поединке, крутились в японском танго стравленных два молодых зэка. Глаза у обоих завязаны. Шел смертельный поединок втемную — развлекуха блатных. У каждого в руке сверкало по большому тесаку-приблуде, и кто-то азартно подначивал их к схватке, а кто-то предупреждал: "Не подходи! Убьют, кто вмешается!"

Завидев офицеров, бросилась вся кодла врассыпную. Один же из дуэлянтов сорвал повязку с глаз, взбежал по лестнице на мостовой кран и запрыгнул в кабину.

Кран вздрогнул и поехал. К стропам была подцеплена бадья с деталями, она со скрежетом протащилась по бетонному полу, стала подниматься, раскачиваясь и норовя сорваться.

— Трайлер отключи! — заорал кто-то истошно.

Но не успел дуэлянт отключить рычаг питания, как бадья со всего размаха ударила по одному из станков, по второму, полетела за убегающими от нее зэками.

Далее взбесившийся кран избрал предметом мести офицеров, направляя на них бадью. Стараясь сохранять достоинство, они спешно ретировались в угол цеха.

Наконец бригадир по приказу Мамочки кинулся к трайлеру, и через мгновение ожесточенный металлический зверь притих. Все так же продолжала раскачиваться зловещая бадья, будто умирающий динозавр из последних сил крутил головой. Бунтовщик, выбравшись из кабины, балансируя руками, побежал по балке, не зная, куда спрятаться, но решив — надо бежать. В руках сверкал нож. Забился в угол балки и замер там, что-то бессвязно выкрикивая. На все призывы спуститься, бросить нож отвечал матом. Оставив под ним прапорщика, Медведев с офицерами заторопились в Зону — там могло быть и похлеще…

ЗОНА. БОЛЬНИЧКА. ЗЭК САНИТАР ДЕРГАЧ

В этом кипише ночью будит меня сам опер Волков:

— Вставай, дрыхало, пойдем во двор покурим.

Я испугался, с чего бы этот зверь так ласков. Выхожу за ним в темь, на всякий случай скальпель в кармане халата… Сидит на лавочке, засмаливает сигаретку, угощает меня.

— Сидай… Слушай мой приказ, мохнатый вор… Завтра приведут Филина из следственного изолятора, на обязательную медпроверку перед этапом.

— Ну, и что?

— Не нукай! А слушай и вникай… это тебе не школьниц дырявить… целочник… Спрятал тебя Медведев сюда от расправы воров, но если дернешься, брошу завтра же на съедение паханам… из больнички переведу в барак. И будет с тобой то же самое, что с Силовым, — Волков указал горящей сигаретой на пожарище морга, — тебя в первую же ночь кокнут… Понял?

— Понял…

— Так во-от… Заставишь этого шулера принять лекарство перед рентгеном, мол, так положено. Вот тебе пузырек, из него нальешь.

— А что за лекарство?

— Снотворное, — хохотнул Волков.

— Что?! — Я все понял и вскочил. — Да вы что?! Это шутка, надеюсь?

— Сядь, падла! — Напористый змей грубо рванул меня за рукав и уронил на скамью. — Пузырек потом в сортир выкинь. Лекарство хорошее, через десять минут ни одна экспертиза не докажет ни фига. Не бзди! Если сделаешь, через годок на химию отвалишь… а тебе еще двенадцать лет куковать. Этот карточный шулер достал всю Зону, наркотиками осужденных травит, он барыга воровского общака… его за карты все равно грохнут… не ты, так другой.

— А ты не боишься, капитан, что я тебя сдам? — вдруг вырывается у меня.

— Не-а!

— Почему?

— Потому, что ты дристун, это раз, во-вторых, тебе никто не поверит… А в-третьих, я тебе сам сейчас башку сверну и скажу, что так и было… Действуй! Это оперативное задание, понял?

Я до утра не сомкнул глаз в трясучке и… ничего не придумал. Утром вылил в мензурку темную жидкость из пузырька, его забросил в туалет. Поставил мензурку на поднос, вместе с другими лекарствами для больных, под каждой из них бирочка с названием препарата…

Вот пришли врачи и ведут Филина на осмотр. Перед рентгеном оттер от прапора его и сую поднос, мол, выпей вот это, так положено… Он что-то базланит, смеется, бирки читает, лапает пальцами все мензурки…

БОЛЬНИЧКА. ФИЛИН

В карточной игре самое главное — понимать психологию партнеров… Внимательно следить за их мимикой, глазами, руками… Шулерская школа меня часто выручала.

Сует мне назойливо лекарство этот придурок жизни, а ручонки-то дрожат, глазки бегают, личико бледное… Я сразу врубился — Волков!

Ну, тварь, погоди! Поменять мензурку на подносе при моей ловкости пальцев и умении отвлечь внимание — плевое дело… Тяпнул стопарь валокординчику, поморщился, страдательно посмотрел в бегающие глаза санитара, крякнул и пошел в рентген светить свою гармонь. Дергач смылся мигом, это еще больше укрепило мои подозрения. Интересно, кто же привет от кума выпьет? Или я уже психую, все кажется…

ЗОНА. БОЛЬНИЧКА. ДЕРГАЧ

Жду у кабинета врача, когда Филин крякнет в рентгене и шум начнется, сердце колотится, руки потеют от страха… Тут только дошло, что Волк и меня уберет с таким же успехом, как свидетеля и исполнителя… Что делать?! Побег?

Тут пришел на работу главврач Павел Антонович. У меня в голове туман. Смотрю, остановился он рядом и бормочет:

— Что у тебя тут налито? — читает вслух этикетки. — Спешил, что-то сердце прихватило от быстрой ходьбы…

Хвать мензурку… и выпил!

А я весь в своих мыслях, сижу за столиком. А он вдруг — хлоп на пол и… пена изо рта! Я к нему, врачи сбежались, мешают друг другу, орут, делают искусственное дыхание…

А тут оборотень выходит из рентгена, и я все понял. Мензурку уже пустую в карман сунул. А Филин мимо идет, подмигнул мне и шипит:

— Поклон оперу передай… я его тоже полечу седня!

Но тут не до него, реанимируют Павла Антоновича. Я весь в холодном поту… Амба!

Со всех сторон обложили… Надо делать ноги…

НЕБО. ВОРОН

Привлеченный большим выбросом отрицательной энергии, я тоже прилетел в Зону, нарушив свое обещание не появляться здесь до выхода из нее моего хозяина. Здесь мирно шел тихий бунт, праздник непослушания.

Заключенные собрались по предложению офицеров в клубе, где высказывали часто матом — претензии по поводу их содержания, режима дня, запретов, что окончательно портили им жизнь.

У офицеров хватило ума не раззадоривать рассерженных, ждущих повода к драке людей, записывать их претензии, не споря и не демонстрируя силу. Заводилой этого разговора по душам был, конечно, майор Медведев — Мамочка. Его сейчас не боялись, но ему единственному поверили: майор пообещал доложить через неделю перед активистами отрядов об исправленных недостатках.

Этот разговор был воплощением наивысшей степени демократичности, невиданной доселе в этой Зоне. И люди приободрились, и бунт сошел на нет. Все разошлись по баракам. Крови на этот раз не пролилось. И основную роль в этом сыграло чуть запоздавшее письмо Квазимоды лидеру отрицаловки Хмурому. Боялся Кваза прибалт.

ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

Только вот за демократию эту пришлось отвечать Медведеву на полную катушку. И был он вызван к приехавшему отдохнувшему в Москве похмельному подполковнику, и вдул Мамочке за самоуправство его лучший дружочек Львов.

И за мягкотелость Блаженного, и за излишнюю любовь к зэкам, и за дурную манеру видеть в них людей… за все получил майор Медведев в тот вечерок. Пытался Василий Иванович возразить, что было это единственно верным решением в тот злополучный день, когда Зона полыхала яростью к ним, но… разве сейчас докажешь, как там все было на самом деле…

— Ты, Василий Иванович, Чапаевым должен быть, — негодовал Львов, — а тебя зэки Мамочкой и Блаженным прозвали! Где это видано, чтобы в советской тюрьме советского офицера так охристоматить… Мать вашу за ногу! Нюни с зэками распустили.

Зачинщиков стали хватать по одному уже назавтра. Зэки поняли, что их обманули, но все еще верили — может быть… накажут, а потом все равно дадут им поблажки, и получится — за дело пострадали схваченные. Они, зэки, верили и ждали. Наполнили быстро изолятор замеченными вчера в дерзости, наиболее горластых заводили в одиночные камеры, делали "слоника" — надевали противогазы и перекрывали доступ воздуха.

Снятого с крана дуэлянта били до утра, пока не стал плакать вчерашний герой навзрыд.

Более всех лютовал капитан Волков. Только утром он вышел из изолятора после ночных пыток на свежий воздух. Правая ладонь у него была перебинтована платком, видать, поранился. В левой он, как всегда, держал свои любимые кожаные перчатки, в которых проводил экзекуцию. Любил он эти пытки, в них он отшлифовывал свои познания в карате. И если вдруг ему не удавалось в течение недели потренироваться в штрафном изоляторе, у него наступала ломка, как у наркомана, и он срочно бежал в каземат в поисках очередной жертвы. И судьба отомстила ему утром, когда он вышел из изолятора после ночных пыток на свежий воздух…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

С утра приехал воронок забирать на этап Аркашу Филина. Вывели его из изолятора. Злой он, побитый солдатиками. Но живой и веселый все равно — глаз лупастый нагло сверкает, щерится, по сторонам так глядит, будто снова хочет драпануть.

Видно — уходит из Зоны, заряженный ненавистью, желанием воли.

Но главное — непонятное большинству, страшное (для некоторых офицеров), дерзкое — началось, когда провели его к вахте, где уже ждал воронок — на суд да на этап Филина везти.

Тут вдруг обратился Аркаша зычным своим высоким голосом к стоящему поодаль, поигрывающему перчаточками капитану Волкову.

— Ну что, прощаться пришел, капитан… — громко сказал он, засмеявшись.

Волков кивнул, пожал плечами — равнодушно.

— Плечиками, значит, пожимаешь! — радостно выкрикнул Аркадий Филин, вор-рецидивист. — Ничего не знаю, ничего не понимаю! А кто же обещал помощь мне свою? Не вы ли, Волк?!

Аркадия Филина несло.

— Чего ж мне было рисковать так, анашу, таблетки, наркотики твои продавал! — зло выкрикнул Аркаша. — Ты же обещал помочь! И плечиками, значит, пожимаешь… — вздохнул тяжело. — Но ты теперь у меня на крепком кукане! Расколол я твоего сексота Дергача! Отравить меня хотел. А траванул врача!

Капитан не терял самообладания, стараясь не встречаться глазами с разъяренным Аркашей, продолжал поигрывать перчаточками. Обернулся к вахте.

— Чего там с машиной для осужденного? — спросил беспечно у офицера, что приехал забирать Аркашу.

— Да пусть ребята погреются… — сказал на это дурак лейтенант, не понимая важности момента. Или просто заинтригован был происходящим…

Волков же не утратил самообладания, обернулся, наконец угрожающе посмотрел в глаза Филина.

— Продавал я дурь твою год, и говорил ты, помнишь, год этот за год свободы пойдет, скощу тебе? На химию, говорил, ты у меня пойдешь, без вариантов. Было?! — орал Филин.

Волков смотрел на него не мигая.

Вышел с вахты Шакалов, глянул удивленно, ничего не понимая.

— Заткни его… — бросил ему через плечо оперативник, и прапорщик, крякнув, пошел на Филина, вытаскивая из-за пояса полушубка дубинку.

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Вот это исповедь…

После такого офицеры пулю себе в лоб пускали… Не врет же Филин, и доказать все это можно. Что ж, вот и все, бывший капитан Волков…

Смотрю, стоит, хмурится он, ничего не говорит, растерялся.

— Деньги-то теперь как будешь делать, капитан? Увозят Аркашу! — крикнул во весь голос Филин, видя, как к нему идет Шакалов, а следом отогревшиеся на вахте солдаты. — Ничего, найдешь такую же суку верную, какой я тебе был!

В этот момент Шакалов и ударил Филина, и кровь хлестанула из пухлых Аркашиных губ, и он зашатался и прикрыл лицо.

Волков отвернулся, пошел по скрипучему снегу — прямой, решительный, непоколебимый.

— Неужто правда все это? — До сих пор не верю, хотя знаю, правда…

— Неужто правда? — передразнил меня Львов в своем кабинете. — Ты странный человек, Василий Иванович… Да мало ли что может заключенный, который на этап да новый срок идет, накаркать на офицера. И на тебя он мог такое же брякнуть, и что — мне всему этому верить?

Я растерялся.

— Считаю, что заявление Филина должно быть детальным образом проверено.

— А я так не считаю… Не считаю! Заявление… мало ли кто наорал что-то… а ты сразу — заявление.

Еще больше я растерялся.

— Но если все это поклеп и провокация, чего же бояться, товарищ подполковник? — повышаю голос. — Взять да проверить сказанное осужденным.

— Ты хочешь, чтобы капитан внутренних войск оказался барыгой, который привозит в зону тонны анаши? Ты это хочешь услышать от зэка?

— Я хочу услышать правду! — твержу свое я.

— А я не хочу такой правды! — кричит Львов тогда. — Понял?!

— А правда! — кричу уже я. — Она в том, что у меня есть основания подозревать капитана в связях с уголовным миром!

Львов оглядел меня.

— Вот бумага, пиши рапорт, ходатайство, заявление, что угодно. Про то, как мы здесь… ну, сам знаешь все, лучше своего командира… Отправляй в соответствующую инстанцию.

— А сами мы здесь в этом не сможем разобраться?

— В чем? В том, что Волков возглавлял банду торговцев наркотиками? Нет, в этом мы разбираться не будем, пока я еще в здравом уме и на этом месте. Все у тебя?

Киваю — все.

— Вот и давай, Василий Иваныч… Я думал, ты придешь с отдыха да за дело всерьез примешься, а теперь смотрю — в твоем отряде смерти да побеги… и чифирем да анашой это разбавлено… Не ожидал я, честное слово… — горько так говорит.

Все я и понял тут до конца. На пенсию, значит, опять надо мне уходить. Много вопросов задаю. Хорошо… если вам это выгодно, пусть так. Делайте здесь, что хотите…

— Разрешите идти?

— Ну, иди и работай, и не забивай голову мне и себе…

Вышел, задохнулся. Постоял, пробило воздушную пробку в груди. Надолго ли? Все, пора на покой, Василий Иванович…

ЗЕМЛЯ

Небо, не бери у меня этого человека. Мне не осилить одной все зло… Побольше бы мне таких сыновей.

НЕБО

Он еще побудет с тобой…

 

Часть третья

СКАЗАНИЕ

ЗЕМЛЯ

Небо, ты удивительно ласковое, весеннее. Было бы ты всегда такое. Вот счастье…

НЕБО

Ты отдохнула… Теперь расцветешь и принесешь плоды. Но плод твой на сей раз будет роковым…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Так и пришла весна…

Остался до майских праздников в Зоне майор Медведев, пока не пришлют молодого офицера из училища да не примет у него злополучный отряд. Все чаще он брал теперь бюллетень и утерял строгость к зэкам, стал более покладистым и стареющим седым ветераном, а не вездесущим Мамочкой.

Волков затаился, отошел от всех контактов с заключенными, напуганный выходкой Филина и крутым разговором с начальником колонии, перестал лютовать, появлялся в Зоне редко, почти прекратив дикие шмоны.

Шакалов получил новое звание, стал еще толще, за зиму отрастил бакенбарды и завел любовницу — продавщицу зоновского ларька.

Тихим и неслышным вышел из изолятора Лебедушкин, перестал орать блатные песни и материться, не огрызался, работая теперь, как Батя, за двоих. Сидел вечерами у постели чуть не отравленного им Поморника, что слег после злополучной кочегарки, и виновато исполнял все просьбы больного старика.

На одно из заявлений, написанных мною от имени Грифа Слейтера и отправленное в обход администрации, через вольного шофера, пришел растерянный ответ из Международного Красного Креста. Чиновники уверяли, что уведомят американскую сторону о содержании Грифа в советском лагере. Гриф осунулся и возмужал, из лихого ковбоя превратился в угрюмого советского зэка, он лупил нерадивых и огрызался, общаясь с начальством.

Вскоре забрали его, навезли американцы шикарной одежды, обуви, баночного пива, своих сигарет, но Гриф усмехнулся, достал из кармана пачку "Беломорканала", ловко чиркнул ногтем и вскрыл ее сбоку (чтобы не высыпался табак на работе), закурил и попросил принести чифиря… на дорожку. Категорически отказался переодеваться, так в ватнике и ушанке, с банкой чифиря в руках залез в машину, мне помахал на прощанье рукой.

У остальных моих персонажей все осталось по-прежнему.

Больше никто за зиму из Зоны не бежал и не умирал, напротив, неразговорчивый теперь Лебедушкин рассказал мне свое странное видение, что посетило его в ту злополучную ночь, когда убегал Аркаша. Будто к нему, идущему на смерть, вдруг слетел с небес живой Васька-ворон и не позволил сделать рокового шага в бездну.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Не будь новичков в изготовлении кронштейнов, давно бы освободился Воронцов со своим стахановским процентом выработки — две с половиной нормы. Бригаду тянули назад неумехи, что прибывали и прибывали из Зоны, и камеры в ПКТ не пустовали никогда.

И не потому, что много стало нарушителей, нет, произошло качественное, так сказать, и количественное изменение характера изоляции в ПКТ.

Раньше сюда сажали за драку, потом тут перевоспитывали тяжким трудом алкоголиков, когда их стало мало, взялись бросать в ПКТ всех, кто имел по три нарушения кряду.

Система не хотела смиряться с ненаказанными, она, как злобный монстр, рекрутировала кого ни попадя. И только набив камеры, успокаивалась: в Зоне все идет нормально.

Это было похоже на огромную метлу-злодейку, что выметала вначале мусор покрупнее, затем — все мельче и мельче, чтобы наконец добраться до соринок и пылинок…

…В эти предвесенние дни пробуждения и обновления у Квазимоды заканчивался срок в ПКТ. На последней прогулке он, как обычно, остановился напротив любимой березы, сжав руками холодные прутья решетки-вольера. Ладони прилипали к металлу. Со стороны он походил на русского деревенского мужика-пахаря, который в предчувствии пробуждения земли, что даст ему урожай и радость, жадно вдыхает ее запахи, и сулят они надежды, надежды, надежды… На лучшую долю.

Замерзшая березка стояла нагая и одинокая, черные ветви зигзагами прочерчивали стылое пространство неба, придавая хрупкому дереву женственные печальные очертания. Она готовилась в очередной раз зазеленеть, она готовилась к жизни.

Зимнее солнце слепило глаза и совсем не грело. Но во взгляде Воронцова не было прежней мрачности и холодного безразличия. Глаза Бати искрились весенним задором — первым вестником возрождения духа…

ЗОНА. ШАКАЛОВ

Ну, и дурак. Тоже мне, садомазохист нашелся.

У него брачная ночь, а он невесту — единственную, можно сказать, Богом данную, — по мордасам, по мордасам…

Одно слово — Лебедушкин…

ЗОНА — ВОЛЯ — НЕБО. ВОРОНЦОВУ

Здравствуй, Иван!

Деньги твои меня испугали. Хотела сразу их выслать назад, если бы не твоя приписка в конце, что они для Феди, что сделал ты это от души, просишь не обижать тебя и не высылать их обратно. Это остановило меня. Но больше, Иван, так не делай. Мы не бедствуем. Отец мой тоже удивлен, долго молчал, а потом защитил тебя, сказал, что если мужику так надо, не перечь. От этого он беднее не станет. А богаче точно будет.

Федя очень доволен конструктором, теперь сидит сиднем дома и возится с ним. В школе подтянулся и все пристает ко мне. Давай, мол, съездим к дяде Ване.

И мы решили распорядиться этими деньгами на поездку к тебе. А чтоб сильно тебя не обижать, купила я из этих денег новую школьную форму Феде. Мне даже неловко тебе сознаваться, но он задает такие вопросы, которые я затрудняюсь повторить. Спрашивает о том, почему я так долго молчала и не говорила, где его отец. Я же ему отвечаю, что это знакомый дядя, а он не верит, даже не знаю, что ему сказать.

Теперь тайком от меня он пишет тебе письмо, и не знаю о чем. Потому, если что не так напишет, ты заранее прости его и меня.

О могиле матери не беспокойся, тут вообще расходы не нужны. Отец сказал, что к весне он сделает ограду сам в старой кузне, нам тоже надо подновить материнскую. Наш же погост на пять деревень один, и потому все следим за ним. Церква, как всегда, стоит неприкаянная, правда, склад из нее убрали, но купол прохудился, две стены проломлены, а так ничего, красный кирпич держит стены, да кое-где еще и роспись видна.

На работе у меня все по-старому. Вот, пожалуй, и все. На свидание к тебе думаем приехать где-то в двадцатых числах марта. Федя никогда еще не летал на самолете и не ездил на поезде. Покажу ему заодно большой город. Говорят, в ваших местах бывал Петр Первый. Хочу выслать тебе посылку, но не знаю, чего можно, а чего нельзя высылать. Отец говорит, что у вас там свои разрешения от начальства. Напиши и ответь поподробней. У меня лежит связанный шарф, можно тебе его выслать? До свидания, твой друг Надя.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Трогал тайком письмо Квазимода, вновь и вновь перечитывал его… И казалось все прошлое кошмарным сном, и вот он наконец проснулся…

Вскоре получил он письмо от Федюшки, и наивные вопросы мальчишки вернули все, что связывало его с прошлой, дозоновской жизнью, он стал жить только ею… Как он теперь мог читать послания типа: "Кваз? Че делать, надо козлов приструнить, хотим опомоить парочку?"

Дальше — больше ловил себя на том Воронцов, что, окажись он сейчас в камере один, возможно, дал бы волю вымыться лицу слезами очищения и умиления после Федюшкиного письмеца. Каракули и помарки, вопросы парнишки заставляли сердце трепетать не меньше, чем думы о матери его…

Сейчас же надо было ответить Федюшке.

Понимал, что сказать правду — значит оборвать в мальчишке надежду. Соврать тоже нельзя: узнает, простит ли? Надо написать ему, как маленькому другу, да отвлекать его от ненужных до поры вопросов. Но больно дотошный пацан-то…

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

И пришел мой последний день в ПКТ. Сидят мои мазурики, обсуждают. Завидуют, вижу.

— А что, Кваз, не ожидал ты, что без нарушений продержишься?

— Небось первый раз досрочно из ПКТ выходишь?

— Клево в Зоне, там хоть киношка есть… Посылочек жди.

— Выгорело дельце, клюнула крестьянка. Путевая баба, видно… Ну и хвигуристая на фотке… Гитара…

— Нас не забывай…

— Да чего вы, скоро свидимся в Зоне, не на волю же иду! — успокаиваю их. И вы там скоро будете… А лучше уже там не свидеться, выходите сразу на волю, ребя!

— Это как — как Филин, что ли?

— А как хотите, — не уточняю. — Весна там начинается, пора уже бросать житуху тюремную, а?

Смеются.

Постучали тут в стену, кружку ребята к стенке приставили, беседу начали. Пока прапор глазком не задергал.

А это мне ребята из другой камеры добрые пожелания передавали.

Помнят, сверчки…

Передают:

— Джигит две недели голодает в больничке. Совсем они его обложили, шьют ему делишки. Скоро накормят его, силой. Молоко, яйца зальют, говорят, через кишку… Дубануть не позволят… А то погоны полетят.

— Филин Волкова сдал, а тот ходит по Зоне, хоть бы хрен ему…

— Цензора уже арестовали, говорят, Мамочка его все-таки поймал на связях с нашими. За Джигита его взяли, скоро срок получит…

— На Лебедушкина намерение взрыва кочегарки пытались навесить…

Ясно. Вот дундук-то Сынка, стоило оставить его — все, все коту под хвост пустил…

Ладно, приду в Зону, разберемся, что он там наделал.

Закрутил я самокрутку, просвещаю ребят.

— Джигит, — говорю, — видимо, к Кеше Ястребову в зебрятник поедет этапом, есть такой друган мой. Я с ним сидел сколь… Может, и Кеше прослабят скоро к нам сюда, в нашу образцовую колонию… Помню, как мы с ним сетки плели под картоху, а однажды заделали невод для прапора да продали за пузырь. Бугор приходит — сетки нет, и мы бухие.

Посмеялись.

А я себе думаю, что ж и за воспоминания у меня бестолковые, Квазимода, вместо ресторанов — тюрьмы, вместо девочек — вертухаи да зуботычины.

— Кваз, а воры в законе есть нынче? — кто-то меня спрашивает. — Говорят, в загоне они сейчас…

— Есть, — говорю. — В законе вор не должен иметь ни прописки, ни работы, ни жены. Только малина. Только тюрьма да гастроли. В Зоне вору нельзя работать.

— А ты, Кваз, — разве не вор? — спрашивают.

Усмехнулся я, сам я не раз задавал в последнее время себе этот вопрос.

— Ну, если по тем суровым законам — уже нет. Это по нынешним: придет молодой, уже он вор, за бабки купил себе звание. Меняется все… Я, ребя, сейчас, пожалуй, уже мужик! — смеюсь. — Вот я кто. Прошляк все, в прошлом вор. А лепить на себя зря не хочу. Я теперь работяга… мужик! По натуре своей захребетником быть не могу. Для меня в работе спасение от тоски и кичи…

— Что ж, воров уже нет, что ли?

— Есть. На особом режиме сидят, мало их осталось. Многие поумнели… многих погасили в разборках.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Под утро только угомонилась камера. Еле-еле добудились ее прапорщики. Иван от завтрака отказался, находясь в нетерпеливом ожидании. Уже распорядился, кому оставляет робу, кому инструмент свой, наставлял, как работать, как вести себя с дубаками…

А когда распахнулась дверь, пожал всем руки и крикнул уже из коридора:

— Держитесь, черти! Ваську-таракана кормите…

В комнате обыска, где раздели донага, с криком пришлось отвоевывать журнал с Надиным фото. Пошло-поехало, порядочки…

— Да какая взглянет на тебя! — петушился прапор, переводя взгляд с ее портрета на рожу Кваза. — Не положено журнал.

— Сажай тогда назад. Не выхожу, — сказал твердо и печально Иван.

— Ишь какой… сажай, — с уважением протянул прапорщик. — Ладно, иди, красавец. Привет жинке! — И бросил дорогой сердцу журнал ему под ноги…

Стерпел Квазимода, поднял журнал, вытер бережно и положил за пазуху, стал лицом к стене.

Вот и позвали на выход.

И ступил Воронцов на улицу, и обжег еще ядреный утренний морозец его распахнутую грудь, и заупокойным колокольным звоном громыхнула сзади железная калитка, и все прошлое растворилось в пьяной от радости душе…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Утром на планерке Медведев ловил на себе удивленные и недоверчивые взгляды сослуживцев — после того, как дежурный сообщил об освобождении заключенного Воронцова.

Что ж, никто из них, наверное, не верил, что этот неуправляемый Квазимода выдержит нелегкое испытание ПКТ, и выдержит с честью, не заработав там ни одного замечания. И все посчитали этот удивительный факт заслугой его, майора Медведева, носящегося зачем-то с заключенным-дикарем…

Ведь еще вчера бомбой замедленного действия называл Воронцова подозрительный Волков. И если согласиться с этим, то получается, что теперь у бомбы этой вынули взрыватель…

А минером — помимо своей воли — оказался совсем и не военный специалист, а простая волжская женщина Надежда Косатушкина, слыхом не слыхавшая о всяких там запалах и взрывателях. Одни, простите, "бомбы" вокруг нее — лепехи-мины коровьи…

Ну а бомбу "Воронцов" теперь предстоит Медведеву нести тихонечко по Зоне и следить, чтобы кто-то не вкрутил опять в нее взрыватель.

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

После неудачного бунта неожиданно именно в мой отряд добавили еще троих из вновь прибывших осужденных.

Это был со стороны командира колонии своего рода знак, что мне еще верят, что надеются — справлюсь и с этими субчиками. Волков отметил, что этих он скрутит в бараний рог, почему — я даже не спросил. Честно сказать, надоело его слушать, да и бороться с ним. Случай с Филиным был мне как отрезвление… Ничего, кажется, не поделаешь с Волковым, живучей заразой наших органов. Пока же не высовывался, притаился, гад…

Конечно, это можно списать и на простое совпадение, но в Зоне после всенародного разоблачения Филиным своих связей с оперативником резко уменьшились случаи обнаружения наркотиков. И это косвенно подтверждает правдивость слов Филина, значит, он и был барыга — сбытчик наркоты. Теперь он ушел, не появился бы новый.

И тут я неожиданно поймал себя на странном, почти незнакомом мне чувстве тщеславии. Вот, дали тройку прохиндеев, которых бы глаза не видели, но все же — дали! Значит, уважают…

А еще понял я вдруг, что думаю о себе уже как о старике, как о человеке, которого должны все уважать. А за что? — реально тоже могу взглянуть на себя… Гора передо мной, горища, скала гранитная — вот моя работа. И суть борьбы проста: или бестолковый и равнодушный камень задавит меня, или я смогу, преодолевая пропасти, лавины и камнепады, взобраться на хребет и увидеть свет, простор и вывести за собой в другую жизнь, спасти сотни живых душ… только бы не мешали…

НЕБО. ВОРОН

Не обольщайся, Медведев… С Волковым или без него "общак", строго следящий за Зоной, найдет пути передачи сюда и наркотиков, и денег, и…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

…и черта лысого в ступе, безусловно!

Шакалов в очередной раз нашел у меня главы рукописи. Долго матерился, крутил-вертел их в руках; читать ленился, а что делать — не знал; плюнул, бросил на пол, бес, потоптал и ушел.

А мог бы утащить, сжечь, спрятать, выбросить, приобщить к делу, унести домой, сходить с бумажками моими в туалет… да мало ли что можно сделать с беззащитными рукописями…

НЕБО. ВОРОН

Они ж не горят, уважаемый писатель!

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Еще как горят, еще как… Все горит. Есть такое стихотворение у Пушкина, впрочем, что я вам это говорю… это я для будущих читателей, если рукопись выживет и увидит свет…

Стихотворение вы все, конечно, знаете, "К***" называется, и посвящено Анне Керн, и оно, представьте, могло не дойти до нас, сгинуть. Так вот…

НЕБО. ВОРОН

Так вот, к вашему сведению, такой случай действительно был, и мне он более известен в силу понятных, метафизических моих способностей и моих частых встреч с самим поэтом. Я все это видел.

…Девица Анна Керн прогуливалась с поэтом Пушкиным и своим братом, Александром Полторацким, затем брат неосмотрительно оставил их вдвоем…

Они гуляли по саду: он много и восторженно говорил и с жаром посматривал на девицу…

Результатом прогулки на следующий день стало стихотворное произведение, которое теперь знают миллионы людей…

И оно действительно могло погибнуть.

На другой день красавица Керн должна была срочно вы-ехать в Ригу вместе с сестрой Анной Николаевной Вульф. Пушкин пришел к ним рано утром и принес сестрам свежую главу из "Евгения Онегина", а вместе с ней некое стихотворение. Оно было свернуто вчетверо, так что она еле нашла его в неразрезанных листках второй главы.

…Так вот, когда Керн собралась спрятать в шкатулку листок бумаги с текстом, Пушкин неожиданно судорожно выхватил его и попытался уничтожить. И девушке стоило многих трудов выпросить подаренный текст, и с большой неохотой и подозрительностью он его отдал.

И неизвестно, что бы произошло с листочком, если бы она не сохранила этот поэтический шедевр для "благодарных потомков".

Горят рукописи.

Следите, кстати, за вашими рукописями, уважаемый "Достоевский".

Пройдет еще немного лет, и ваш роман, который вы тут скрупулезно пишете, будет выкраден. Скажу даже точно: апрель 1989 года, город Москва, автомобиль "Жигули" восьмой модели, заднее сиденье. Вижу человека, берущего его оттуда, он вас давно и хорошо знает.

Следы романа затеряются, и надолго.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Кинга не знаю, но чем, чем это кончится?!

НЕБО. ВОРОН

Ну, это отдельная история, для другого романа. А нам с вами уж надо довести героев вашей летописи до того финала, что предписала им судьба. Вы готовы к работе? Давайте же, это единственная ваша возможность спастись здесь от безумия и создать сказание.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Да, я знаю и использую ее. Мне иногда кажется, что на меня давит огромный тысячетонный пресс…

И нельзя вздохнуть… и ничто не может мне помочь стряхнуть это сплющивающее страшное ощущение несвободы.

Оно со мной каждую секунду, каждый миллиметр земли, по которой иду сейчас, вопит мне — ты несвободен, ты — пленник… И дабы заглушить вопль, я должен писать, править, размышлять на бумаге. Это и спасает мне жизнь. Погружаясь в рукопись, я словно ныряю в чистый омут: ничего не слышу и не вижу, забываю трагедию своего плена, он становится фактом литературы, но не реальной жизни, сознание так и воспринимает его, и становится несравнимо легче; обманываю себя и спасаюсь…

У каждого здесь, в Зоне, свой способ выживания. Наркотики, работа, мечты, карты — есть целый перечень утех и деяний, дающих возможность уйти от действительности.

Мой способ — не из худших, да и какая разница — худший он или лучший, главное — он делает жизнь вокруг для меня фантасмагорией, ирреальностью, видением. И это помогает сохранить себя, не отупеть, не стать зверем, не пасть в грязь.

Я — голый нерв… как голый провод высокого напряжения. Опасен — не трожь грязными лапами, могу испепелить. Если замкнет — сам могу сгореть.

Но во мне полыхает и летит могучая энергия, которая способна работать на созидание в будущем мире свободы и зажечь кому-то путеводный свет во мраке зла. Я верю, что способен подняться после стольких лет зоны; я посажу свое дерево, воспитаю сына и напишу эту книгу…

НЕБО. ВОРОН

И спасет его эта духовная работа…

"Борись и, умирая — борись!" — сказал ослепший в тайге эвенк Улукиткан и вышел к людям за сотни верст… Это и мое сказание любой живой душе…

А "Достоевский" выйдет из этой проклятой Зоны и останется живым. А это очень много… Это сотни верст пути во тьме…

ЗОНА. БАНЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

После ПКТ обязательная баня, этот ритуал неведомо кем заведен в колониях. Выход Воронцова как раз совпал с банным днем, и он отправился со своим отрядом попариться и смыть грязь изолятора.

Разделись… Для вновь прибывших в Зону баня становилась картинной галереей, они долго ходили по ней с разинутыми ртами. Чего только не выколото на телах зэков! У одного карты, скрещенные кости, нож, бутылка с рюмкой и шприц, а ниже предостережение: "Вот что нас губит!" У воров — орлы, тигры, львы и прочий зверинец. Купола церквей и кресты, причем столько куполов, сколько у хозяина наколки было ходок в тюрьму. Бабы и русалки, крейсера и ракеты, олени и змеи, красные вожди с рогами и клыками. Кинжалы, погоны с черепами вместо звездочек, карикатуры на кровожадных ментов в зверином обличье… У Крохи во всю грудь выколота "Сикстинская мадонна" Рафаэля, на ягодицах два черта с лопатами. Только Кроха пойдет, они шустро начинают кидать ему уголь промеж ягодиц. Во всю спину наколка паспортухи, а на нем надпись: "Бог создал вора, а черт прокурора".

У Квазимоды на спине искусно выколот разноцветной тушью храм Василия Блаженного. Кроха давно ревновал эту красивую наколку и опять подвалил к Воронцову поглазеть.

— А хто это был, Василий Блаженный? Это не наш отрядный… Медведев? Он ведь тоже Василий, и Блаженный…

— Ты что, сдурел! — расхохотался всезнающий бич Гамлет. — Этот храм построил сам Иван Грозный и где-то зарыл под ним свою знаменитую библиотеку. А Василий Блаженный был юродивый… бомж, по нынешним понятиям, вроде меня. Ходил босой и раздетый всю зиму с огромным крестом на шее и резал правду-матку царям в лицо. Обладал даром молитвенного прозрения и причислен к лику святых.

— Не загибай, бичара стал святым… Может, и ты метишь туда же? — заржал Кроха.

— Как выйдет, мне-то не потянуть… А вот мастерам, кто воздвиг такую лепоту, храм этот, выкололи глаза, чтобы еще краше где не возвели…

— Айда в парную! — вдруг встрял в разговор сам Кваз.

В парной тоже определенный порядок, на верхней полке воры — шушера на нижних. Все как в государстве СССР. Клюнь ближнего, обхезай нижнего. Маленький срез общества. Зная, как Батя парится, многие заранее ретировались, чтобы не спариться. Он поддал кипяточку на раскаленные камни и залез на самый верх с шайкой и веником.

— А ну, Сынка, отхлещи-ка меня за все грехи… — И лег животом на полку.

Лебедушкин от души нахлестал его веником.

— Переворачивайся, Батя. — Огромный двуглавый орел на груди Воронцова напомнил ему недавнее событие. — А ты знаешь, Бать, американца-то мы изукрасили всего.

— Как изукрасили?

— На груди выкололи ему ихнего одноглавого орла-курицу, в когтях держит надпись: "Век свободы не видать!" По-русски и по-аглицки накололи. На спине он попросил выколоть Ленина. Классно получился Ильич, дюже похож.

— Вот чудики, а зачем это ему?

— Каким-то нерусским словом назвал — шарм. А я думаю, что хочет опосля смерти шкуру свою загнать в музей, они дюже мудреные, мериканцы… во всем выгоду ищут. А вот еще один Ленин! Эй, Кроха, затвори дверь, пар упустишь! Крохалев умостился на нижней полке, подслеповато хлопая глазками. — Чей-то твоя "Аврора", товарищ Ленин, пушку повесила… — не унимался Лебедушкин и заржал, как жеребец.

Крохалев глянул вниз и пробурчал:

— На таком харче шибко не постреляешь… а вот раньше… марьяны разбегались в ужастях…

И понесло шута горохового… И понесло по городам и весям, по кабакам и малинам… Послушай его, так знаменитый Дон Жуан покажется неразумным котенком на мартовской крыше.

— Не гони порожняк! — вдруг жестко оборвал его Кваз. — Не все бабы такие… средь них и матери бывают. Пшел вон…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Квазимода даже заснуть не мог первую ночь после "помещения камерного типа", так до утра и проходил вокруг барака. Бодрил еще зимний морозец, но уже явственно пахло зарождающимся вместе с весной новым миром, и в новизне этой впервые коснулась его души великая правда созидания жизни, ради которой стоило бороться и страдать.

И впервые зэк Квазимода постиг знакомое каждому вольному человеку чувство, но позабытое напрочь им: весеннюю сладость жизни, что сулит перемены…

У него-то годами неволи перемен этих не было, потому и весны были похожи на осени и зимы. Иногда что-то шевелилось в душе, какие-то смутные грезы детства и юности: первые проталины, игра с мальчишками в лапту, ощущение постоянного голода… ели дикий лук, побеги крапивы, купыри… Это все было как в другой судьбе, на другой планете…

А вот теперь — впервые — весна стала не календарным временем года, а предвестником великого доброго праздника, и он ясно это чуял, и боялся спугнуть это ощущение, и забыть его до утра.

Душа очнулась после долгих лет спячки, и рецидивист Иван Воронцов недоуменно озирался… Как он попал сюда? Зачем? По глазам били прожектора, утробно квакала сигнализация… колючая проволока… запретка… скворечни с автоматчиками… вонючие бараки… смрад параши в тюрьмах… этапы… суды… разборки… драки… как скот табуном на работу… Боже… Где я!

ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ

Понедельник — день тяжелый…

Я давно уже понял, что легких дней почти не было в моей жизни, она до краев наполнена службой… Вот скоро выгонят на пенсию, и тогда отдохну… И вдруг сознание пронзил липкий страх, что до конца жизни осталось мало… что вернулся на работу, в привычный ритм службы, спасаясь не только от безделья, но и от этих смертных дум. После инфаркта они все чаще мучили скорым концом… И хотелось что-то сделать полезное, большое и памятное людям и стране.

Шел на работу и поравнялся с самосвалом, в кабине вихрились русые кудри знакомого шофера Сереги, которого допрашивал после смерти Чуваша.

Вот и смерть эта канула в Лету, списали все на нарушение техники безопасности. Нет человека. Да сколько раз так было?

А веселый Серега тряхнул мне в знак приветствия кудрями, что вылезали из куцей заячьей шапчонкой… живой, молодой. Вот и жизнь. А Чувашу оставалось до выхода на свободу всего ничего. Вот так бы уже ездил.

А вот еще типаж… в другой машине, стоящей в веренице пробки… ну вылитый мой Крохалев, только без дурацких наколок на веках. А так, копия нашего шута — рябенький, личико детское… но усохшее. Опустил стекло, мигая подслеповатыми совьими глазками, выдохнул пар сквозь редкие и желтые от курева зубы и вдруг, сложив губы трубочкой, призывно кому-то свистнул и помахал рукой. Я невольно оглянулся и узнал соседскую Райку, идущую по тропинке вдоль трассы. Услышав знакомый свист, прямо зашлась вся от радости, паскудница, тоже замахала ручкой и побежала к желтозубому хмырю.

Угадав меня, сбавила шаг и приосанилась, молчком кивнула. Я кивнул тоже и прошел мимо, а за спиной услышал:

— Где ж ты пропадала, Раенька?

И пауза. Та, видать, показывает ему — язык прикуси, дурак, сосед майор рядом.

Ну а хмырю хоть бы что, шипит:

— Ты что, старикана этого испугалась?

Приехали. Не боятся, значит, грозного уже Мамочку. Ладно. Может, и правы они…

А эта-то, профура… Из-за таких кобелей сбежала из дому, живет сейчас в общаге текстильного комбината. Говорят, еще пуще загуляла. Домой и не заглядывает.

Отец — нормальный человек, трудяга, хозяин. Работает на железке, обходчиком, дома почти не бывает. Вот и запустил ее, а мать-то не слушает халда давно. Она в свои двадцать шесть уже и к водке пристрастилась, и курит как мужик, огрубела, истаскалась. Теперь без удержу краситься стала, накладывает на рожу слой краски, прямо Дед Мороз красномордый какой-то. Ну а зэки со стажем, ворье таких шалав и любят, чтобы они и выглядели, как их "марьяны" — подруги по-ихнему.

Убежала Райка первый раз из дому в шестнадцать лет. Поймали на юге, в Сочи, привезли. Перед матерью с отцом так и не повинилась за свой поступок, а когда при встрече я постарался укорить девку, она вдруг нагло заржала:

— Спешу, спотыкаюсь аж… просить родительского прощенья. За что, дядь Вась? За то, что я в свои шестнадцать хоть жизнь увидела, а не вашу работу за гроши по попку в мазуте? Да я в таких кабаках на море была, что маме моей не снилось, таких мужиков имела… А вы — извиняйся… За что? За то, что, слушай я их, ничего этого никогда бы в жизни не узнала? Ага, извиняюсь, дорогие родители, завтра пойду с батей шпалы таскать да котлету столовскую жевать. Дядь Вась, ты лобио по-аджарски ел когда-нибудь, а? — спрашивает.

— В лоб бы тебе дать, Райка… лобио… — говорю я ей, — да нельзя. Ремнем уже поздно бить, а что с тобой делать, не знаю… На месте отца — вломил бы…

— А ничего ты со мной не сделаешь, дядь Вась, пионерский галстук не завяжешь, я уже столько мужиков видела… если меня ихними… утыкать — на ежа буду похожа…

Я аж дара речи лишился…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Не доходя еще до вахты, Медведев увидел через распахнутые ворота Зоны, как панелевоз осел задним колесом в узкую смотровую яму контрольной службы. Возле него хлопотали цыган Грачев и Серега-водитель — подложили доску, поставили домкрат. И пока он дошел, "МАЗ" взвыл и преодолел провал. Грачев оттащил смятую доску в сторону и подошел к майору, униженно заскорбев взглядом:

— Гражданин майор, а как насчет представления о досрочном освобождении? Попаду в список?

Мамочка улыбнулся такому доброму тону еще вчера полублатного Грачева, что в иерархии отрицаловки шел по разряду "порчаков" — малюсенький вор, уже не фраер, но и не блатной — так, серединка на половинку. И вот уже от "порчака" он стремительно приблизился к активисту. А ведь недавно разговаривал только вызывающе-дерзко…

— Знаешь же, что комиссия только раз в полгода, — усмешливо говорит Мамочка. — Что ж, ради тебя по новой ее назначать? В мае вот и попадешь… в список. Ты теперь активист, замечаний нет?

— Никак нет! — вытягивается во фрунт, ну прямо солдат отдельного цыганского драгунского полка, куда там. — Говорят, кто на химию пойдет сейчас, под Стерлитамак направят, — вновь просительно начинает. — А я оттуда родом…

— А забрали откуда?

— Забрали? Из Архангельска забрали. Там табор стоял. Жена. Была.

— Ничего, будет, ты вот какой парень, — ободрил его Мамочка. — Сличенко. "Спрячь за высоким забором девчонку…" — тихо пропел он, подмигнув оторопевшему цыгану, — придется потерпеть. Надо было раньше думать про актив. Как пришел в Зону. Все под блатного косил…

Цыган развел руками:

— Не учел всего, гражданин майор…

— Не учел… — передразнил Мамочка. — А ты чего небритый? — вгляделся в темное лицо перевоспитавшегося. — Опять траур? На воле последнего коня украли? — опять удачно пошутил майор, и цыган расплылся в улыбке. — Или усы отпускаешь?

— Национальная гордость… — несмело пожал плечами Грачев.

— Это только к кавказцам относится, — перебил его майор.

— А цыгане? — обиженно развел руками Грачев. — Вы видели хоть одного цыгана без усов, гражданин майор?

— Сбрить! Насчет вас распоряжения не было.

— Нас вообще никто не любит… — серьезно-зло бросил Грачев. Дискриминация!

— Ладно… репрессированных из себя строить…

— А что? Гитлер бил, свои — тоже…

— Убьешь вас… — беззлобно покачал головой майор. — Давай сбривай, активист… — показал на усы.

И поспешил дальше, а Грачев остался — маленький, тщедушный, сгорбатившийся от холода, никак не похожий на грозного убийцу, каким он проходил по решению суда. Просунув руки в рукава телогрейки, елозил ими там, словно одолевал его зуд несусветный.

Просто на свободу хотелось вольному человеку, до чесотки хотелось…

ЗОНА. ГРАЧЕВ

Все зудилось по воле… Двенадцать лет мне дали — это не шутка… еще три осталось. Говорят, что они-то самые тяжкие…

А получилось все в горячке, как раз свежевал барана, ну и выскочил со двора с ножом окровавленным… да и омыл его невинной человеческой кровушкой, как потом оказалось. Всадил нож в спину молоденькому цыганенку, которого приревновал к своей Земфире. Неожиданно мои, из табора, не стали делать самосуд, а отдали меня в руки закона. А сколь я их просил — сами накажите…

Ну, и пошел гулять по тюрьмам убийца Грачев, а цыганка моя молодая — по рукам, только юбки цветастые шуршат…

Хрен тебе, начальничек, я же артист и под законы подстроюсь. Я свою досрочную волю получу, а потом пошлю всех перед уходом… Как Филин отмочил. Он хоть и сам сука порядочная, нажаловался на меня оперу, и тот весь мои "табор" на десять суток в ПКТ засадил… но вот последний его поступок… Сдать Волкова-гада — это по-нашему.

А мне сейчас что? У меня тут трое молодых цыганят шестерят, я у них барон, руковожу своим маленьким коммерческим народом. Течет с воли ручеек: сигареты, анаша, чай, спиртик, денежки цыганского общака… Выйду — коню своему коронки золотые на весь рот вставлю… Хитро шустрят цыганята, толк будет на воле… Защищаю их, как могу, пользуя начальничков, я ж теперь… "активист".

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

И было воскресенье, и Володька потащил Батю в кино. Квазимода пошел неохотно, стояла в душе благодать, и так боязно было ее разрушить, что почти не разговаривал, старался не встревать ни во что, молчал, неся свою сокровенную тайну о новой жизни.

Он понимал, что все это — Надя, ее существование, данная ею надежда. Надежда… Надежда Косатушкина…

Надеждина надежда…

Катал он теперь на разные лады имя ее и все с нею связанное и тихонько умилялся…

Вот и сейчас, сидя в битком набитом зале, провонявшем табачищем и тяжелым мужским потом, Иван пытался сопоставить судьбы героев фильма не только со своей, но с их будущей судьбой — себя и Надежды…

Аж дух от мыслей таких захватывало…

Началась тут на экране интимная сцена у реки, и впереди сидящий молодой хмырь со смешком подсказал робкому герою на экране:

— Да че ты, пацан, зажми ее покрепче!

— У-у… бикса, на лоха напоролась! — поддержал его кто-то.

И понеслось.

Зажегся вдруг свет, вышел в проход дежурный офицер и, почему-то обращаясь к Воронцову, видимо, узря в нем главный здесь авторитет, грозно спросил:

— Кто кричал?

И тут Батя встал и, решительно оглядев зал, посмотрев в сторону крикунов, бросил зло:

— А ну, вставай, горлопаны! В изоляторе поулюлюкаете… Ни себе, ни людям не даете посмотреть!

Поднялись трое молодых, с недоумением и зло глядя на Кваза.

— За мной! — скомандовал довольно офицер.

А Батя уселся как ни в чем не бывало. И погас свет, и продолжился фильм, но уже в полной тишине.

Только Кочетков шепнул кому-то за Батиной спиной:

— А красотка Квазу хвостом крутанула, вишь, как взбесился…

Батя услышал, но сдержался.

Парней увели, а вокруг Кваза с этого момента будто очертили круг, никто, кроме Володьки, не подходил к нему. Оставили одного на льдине. И он очень этим был доволен.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Ранним туманным и сырым утром почтово-багажный поезд остановил свой бег у перрона в кандальном лязге буферов. У второго вагона с матовыми стеклами резко притормозил черный воронок, из него начали выпрыгивать вооруженные солдаты; взяв автоматы на изготовку, быстро окружили машину. Ждали…

Послушно присела рядом рослая овчарка, привычно и выжидающе поглядывала на вагонную дверь… шерсть на холке ее дыбилась, из приоткрытой пасти рвался злой рык.

Редкие утренние прохожие шарахались в сторону и обходили от греха подальше солдат, держащих пальцы на спусковых крючках автоматов…

Дверь наконец открылась, и в нее лихо заскочил по ступеням молодой лейтенантик. Через пяток минут он чинно сошел на перрон в сопровождении другого, столь же молодого офицера, они весело смеялись какой-то шутке, подписывая бумагу о передаче дел осужденных новому конвою, вот и передана связка папок с делами прибывших, а чуть погодя в дверях вагона показался первый зэк. Он с тоской глянул в хмурое небо, щурясь и озираясь…

— Шаг влево, шаг вправо, стрелять без предупреждения! — громко крикнул враз построжавший и важный от своей ответственности лейтенантик нового конвоя.

Первый зэк соскочил на перрон… шаг, еще один шаг по воле, и он уже в воронке. Кругом вооруженные солдаты. Овчарка уже хрипела на поводке и скалила белые клыки в неистовой злобе к своим лютым врагам…

— Первый, второй! Быстрее, быстрее! — с задором кричал лейтенант.

Десятый, чуть прихрамывая, замешкался и тут же получил удар сапогом в бок. Он возмущенно открыл было рот, но второй удар прикладом заставил его ткнуться носом в рифленую лесенку, и, подгоняемый пинками, на четвереньках он шустро полез в машину. Оглянулся, чтобы огрызнуться, но солдат ловко ткнул ему кончиком штыка в задницу. Тот взвыл и пропал.

— Одиннадцатый! Все!

Прибыло одиннадцать гавриков, двенадцатого по пути в Зону забрали из местной городской тюрьмы. Это был знакомый Дробница-Кляча. Снова за драку получил пять лет. Отпуск кончился.

ОПЯТЬ ЗОНА. КЛЯЧА

Но я не унывал… Затянулся новым долбанчиком, оглядел новых хмырей. Чувствую спиной — к родной Зоне рулим. Сейчас последний поворот, и вот она, родная хата… Сидел я у двери, а рядом притиснулся черт в костюме "зебры", спущен к нам из полосатого режима. Оглядел я его — ну, словно мертвяк: желтый весь, щеки ввалились и желтые, с красными прожилками белки гноящихся глаз. С ним все ясно, наркуша… Сидел он и молчал, отвесив нижнюю губу, но вдруг резко боданул головой в мою сторону. Я аж отшатнулся от неожиданности.

— Значит, говоришь, сучья эта зона, Кляча?

Я аж рот разинул от удивления, откуда он мою кликуху знает. Но быстро взял себя в руки, ответку бросаю:

— Сучья! Один шестой отряд при мне держался. С понятием там воры. Надо тебе в шестой рваться.

— А Кваз там? — с грозным недоверием насупился полосатик. — Кажись, тебя я тоже помню по ранним ходкам. Ястреба знаешь?

Гляжу и глазам не верю… Точно Ястреб! Да ему же чуть за сорок, а голимый старик.

— Как же. Ястреб, тебя отпустили к нам?

— Врачи по болезни… на свежий воздух отправили, помирать… Кваз, говоришь, там, это уже хорошо.

— Ворон у него Васька был… Приручил…

— Живность любит… — хохотнул Ястреб, — в крытке таракана кормил, пока я его не схавал. И в кровянку не играл…

А я оглядываю его, и мороз по спине от страха, даже смотреть на него жутко, глаза сами уходят в сторону. Ну, ничего, сживемся, такой дерзкий друган не помешает. А ему терять нечего, видно сразу, что не жилец… Ястреб — вор в авторитете.

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Ястребов сидит в моем кабинете… Я еще вчера изучил дело, теперь же пристально разглядываю его самого. Тонкий, хищный нос, впалые глаза в постоянном недоверчивом прищуре, ехидная складка в правом углу неряшливого рта, отчего кажется, что губы смещены вправо. На лице отпечаток извращенности и своеволия, что способны толкнуть его на все…

Я нахмурился, с неприязнью отвел взгляд: троих ведь убил в зонах, по-видимому, полная деградация личности. Опять Волков подсунул в отряд типчика…

— Работать придется на бетоне, — сказал я ему, закуривая папиросу.

— Трудно мне на бетоне, — прохрипел зэк и зашелся в частом сухом кашле, содрогаясь всем телом.

— Ну и как насчет прежней жизни? Может, одумаешься на старости лет?

— Я давненько завязал, — как-то приторно ухмыльнулся Кеша. — Иначе бы не прислали к вам из "крытки", на воздух. Нарушать режим не буду. Но и в актив вступать не буду. Вот и все мои соцобязательства. — И снова расплылся в улыбке. Да так и застыл, встретившись со мной взглядом и обнажив леденящую жестокость лица с бешеными белесыми глазами.

— Если ты затаился и опять масть откроешь, то молодежь начнет брать с тебя пример воровской, считаясь с твоим прошлым авторитетом. Предупреждаю…

— Я в этих кружевах не разбираюсь, — прервал меня зэк, — гражданин начальник, я нервный, и не надо мне мозги полоскать, — закончил с дрожью в голосе, наглядно демонстрируя свою истеричность.

— Не напугал… — усмехнулся я, — видал и похлеще.

И тут я почуял его запах… на меня пахнуло могилой…

На другой день пошел в промзону. Поднимаюсь к электрикам на второй этаж. У них стенка вся опять бабами оклеена. Под столом пустая банка из-под сгущенки валяется.

— Ну? — спрашиваю, пнув банку и на фотографии кивая. — Уберите дразнилки!

Один полез отдирать фотки, второй банку поднимать, сопят, злятся, откуда, мол, майор нарисовался, как хорошо без него было.

Ничего, скоро отвяжусь… А пока терпите.

— Вот так акты на вас пишут, а потом не знаете, как оправдываться? беззлобно я им говорю, как сынкам — молодые они ребята, несмышленые. — А детали для чего? — спрашиваю про радиодетали на столе. — В эфир хочешь выйти, рассказать что?

— Да это блок контрольно-измерительный, — поясняет, улыбаясь, один из молодых.

— Смотри, — предупреждаю. — А то тут один… Кулибин передатчик раз у нас смастерил. С Америкой, наверно, хотел договориться… чтобы походатайствовали за него…

Кивают. Винятся — не будем больше. Вижу — точно, не будут. Ушел от них спокойный.

От электриков направился в раздевалку — любимое место Волкова с его шмонами. Сейчас, правда, наш горе-оперативник прыть поубавил, а здесь все, что угодно, можно найти…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

В нос шибанул стойкий запах пропитанной соляркой, соленым потом и еще невесть чем рабочей одежды, разогретой горячими батареями. Мамочка даже отступил с непривычки. Затем, собравшись с силами, снова взялся за ручку двери, но все же решился только заглянуть. Чихнув, прикрыл дверь — вот мерзко-то, как же они, бедняги, это терпят?

Направился в душ. Сегодня он решил обойти все, по полной программе сделать обход.

Здесь запах был другой — смесь хлорки и пота, ржавчины, прокисших в воде тряпок и хозяйственного мыла. Грязно, затхло и здесь было, не убирали за собой зэки. На кафеле уже появилась зеленоватая слизь, трубы с оторванными лейками, патроны без лампочек на сером, в разводах ржавчины потолке. Да…

В столовой — просторном зале с деревянными столами и скамейками — прошел сразу к раздаточной — кухонному штабу. Дремавший там пожилой раздатчик Клушин, издали увидев майора, схватил тряпку и стал лихорадочно протирать стол. Так с тряпкой и приветствовал майора.

Мамочка оценил трудовые потуги.

— Что на обед?

— Суп гороховый, сечка! — просыпаясь, выпалил Клушин, кивая на ряд привезенных только что армейских термосов.

Проспавший уборку мучительно соображал, зачем пришел майор: ругать, проверять или просто перекусить?

— Тараканов нет? — оглядел привередливый Мамочка стены.

— К Новому году… последних уничтожили стервей… — усиленно заработав тряпкой, прогундосил раздатчик, ожидающий подвоха.

Но ничего не произошло. Мамочка пошатался по столовой, заглянул во все углы и сел покурить в зале у подоконника. Последний таракан, увидев майора, быстро засеменил прочь.

Тут и гонг на обед прозвенел.

Вошел прапорщик с картотекой, загалдели в лестничном пролете зэки. Медведев смотрел на подходящих строем на обед, выглядывая Воронцова.

Тот степенно вышагивал позади всех, в гордом одиночестве. Неуклюжесть его походки скрашивалась широким размеренным шагом. И снова, как не в первый уже раз, ощутил Медведев, как от слегка согбенной и мощной фигуры Квазимоды веет тоской и одиночеством. И вдруг ему стало пронзительно жалко этого сильного, загубленного судьбой человека… Жалко, как родного сына… Нет, это не было старческой слезливостью, он нутром чуял в Воронцове — Человека, способного одуматься и выбрать праведный путь… И очень хотелось помочь ему в этом… Медведев по-доброму смотрел на него из окна.

А тот явно наслаждался своей относительной свободой после изолятора и потому даже не торопился на обед, это было заметно… Заметно было и что-то разительно новое в его облике, он словно посветлел весь, плавные и спокойные движения, взгляд поверх голов строя, плутает в небесах и далеко за Зоной, на воле… И вдруг Медведев с удивлением увидел на изуродованном лице Воронцова добрую улыбку… шрам словно исчез, стертый ею, и открылся красивый, зрелый и сильный мужик, еще способный на большую жизнь. И понял Василий Иванович, что так может улыбаться только большая Любовь, запоздало осиявшая скорбную душу… и позавидовал ему.

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

После обеда я заглянул к бригадиру Дикушину, увидел у него недопитую банку чифиря, влепил за душ, за раздевалку, за чифирь этот…

— Смотрю я, у тебя уже этапное настроение, хлопец, — говорю. — Суд прошел, и теперь все побоку? — Молчит, понимает, что я правду говорю. — Ладно… Кого вместо тебя бригадиром ставить?

— Чиркова? — предлагает.

— Молод, — отсекаю.

— А Скворцова? — Дружка своего мне впихивает.

— Нет, — говорю, — такой же разгильдяй из него вырастет, из корешка твоего. Он на своем месте еще туда-сюда, специалист неплохой. А здесь другой нужен, с опытом и в авторитете. Думай!

Оставил его в растерянности, а сам поднялся на второй этаж, к заместителю директора завода.

Дернулся — дверь заперта. Но вдруг слышу — вроде там кто-то приглушенно бубнит. Снова дернулся, слушаю. Да нет, показалось, наверное…

НЕБО. ВОРОН

Нет, не показалось тебе ничего, майор Медведев по прозванию Мамочка. И я советовал бы тебе сейчас развеять свои сомнения и удостовериться, что тебе ничего не почудилось, потому как очень много зависит от этого. Сейчас ты еще остановить можешь, изменить то, что тебе предписано изменить.

Шанс есть всегда, и попробуй использовать его. Потому — не уходи! Не уходи, майор! Не уходи, не уходи, не уходи…

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Но как подтолкнуло что — не уходи, майор!

Постучался я еще раз, настойчиво так. И тут мелькнула мысль: а вдруг там осужденный заперся?

А что, запросто, эти ухари до всего могут додуматься. Отошел я от двери, прикурил. Притих, а затем сымитировал шаги уходящего человека, да ловко так получилось. Взглянул на часы — понятно…

Сейчас все вольные мастера на обеде, никого здесь быть не может, и если там другой человек, рассчитал он все верно.

У него в запасе было около пятнадцати минут. Это не много, но и не мало. За это время можно по городскому телефону связаться и с Владивостоком, и с Москвой, если захочешь…

Стою, жду, думаю: вот майор, как мальчик ты… в прятки уже играешь. И вот так вся жизнь твоя сторожевая — выследить, выждать, схватить…

В общем, через пятнадцать минут сначала нерешительно, затем все увереннее начал ключ в замке проворачиваться. Один оборот, другой…

Я поближе подкрался, папиросу затушил. Азарт даже меня взял: кто ж такой умный, если это зэк.

Так вот. Дверь тихонечко растворяется, и показывается в ней голова с залысинами — здрасьте, приехали…

Новичок мой Ястреб. Вот ведь как шустро придумал, а в отряде-то второй день. Шустряк… Мне его рожа не понравилась с первой беседы, особенно ледяной колючий взгляд, блатная нервозность психопата. Многолетним чутьем прочитал в нем кичливую ущербность подонка. Да и чем-то он сильно смахивал на гиену: короткие ноги, длинный торс, выпяченная вперед нижняя челюсть с вихляво растущими мелкими клыками. Уж это был настоящий преступник, с претензией на вора в законе.

И вот отвратная рожа этого Ястреба вытянулась, когда он меня увидел. На мгновение растерялся, но очень шустро овладел собой. Вышел из кабинета, смотрит уже недоуменно и вопросительно: а что такого, мол?

— Ну-ка, подойди! — командую, хлопнув рукой по бедру. Подходит, уже вразвалку, терять-то нечего, а соблюдать блатную независимость надо… как же мы без этого… — Ключ? — руку протягиваю.

Отдает. Осматриваю — самодельная отмычка из набора — гарнитуры, с заусеницами, только что выточена. Подталкиваю его назад, в кабинет.

— Иди… — Входим. — Садитесь, товарищ заместитель директора…

Он уже совсем успокоился, ухмыльнулся, садится, как в кабаке, нехотя, с изгибом. Да-а, тяжелый экземпляр.

— Рассказывай, — говорю. — Только не юли. Не уйдешь отсюда, пока не расскажешь, — предупреждаю. Думает, глазки маленькие бегают. Ястреб, мля…

— Деньги вчера здесь спрятал, — начинает врать, вижу. Ахинею, в общем, несет.

ЗОНА. ЯСТРЕБ

Ну в каком еще чеканутом сне может такое обломиться: хотел в первый раз позвонить и тут же нарвался на этого табунщика. Вот непруха-то!

— Куда звонил? — кричит этот двинутый, и рука у него дергается, как у эпилептика.

— Звонил маме, — отвечаю, хорош ерунду-то лепить, звонил, и все… Откуда мне здесь звонить?

— Тебе тут что — пункт переговорный?

— Искал деньги. Как пришел в первый день на работу, тут чирик и заначил. В бараке найдут, а здесь — место верное. — Втираю шары, в общем. Смотрю — не верит, ослит.

— Где прятал, покажи!

Подхожу к шкафу, спокойненько вынимаю технический справочник, наугад. Указываю на небольшую щелку в переплете.

Вижу — не верит он, чует — леплю ему лапшу на уши. Но больно красиво я все это делаю, не подкопаешься. Да и улик у него никаких, что это за улики: что-то там он слышал, мол, голос чей-то. Уши прочисти, начальничек… слышал…

В общем, его версия с телефоном крякнулась, и он это понимает, старый хрен.

— Кто гарнитурку сделал?

— Канюков, слесарь.

— Он вчера освободился? — придурок этот спрашивает.

— Aгa, — спокойно так отшиваю и глазами невинно блямкаю.

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

— Ловко все у тебя получается. — Я даже удивился его дерзости и находчивости. — Но все равно я тебе не верю, знай, морда. Лучше сознайся.

Удивление он мне демонстрирует, наигранное.

— Я же в сознанке!

Оглядел я его, да, вот кто, значит, мне достался…

— Иди, — говорю, — мелкий паскудник… И знай, телефонный звонок все равно на тебе.

Наказывать Ястребова самолично я не стал, решил подождать, когда соберется совет коллектива на расширенное свое очередное заседание, и пусть наказание будет вынесено там, публично. Надо нанести упреждающий удар, так как этот тип явно может возглавить отрицаловку отряда, что скрылась-размылась после так и не раскрытого убийства Бакланова и ухода Филина.

А тут мне еще пришло от нового цензора письмо этому новичку от некой дамочки, в котором она туманно как-то излагала всякую белиберду, а затем четверть листка была исписана столбиками цифр. Китайская грамота вроде, а на самом деле — шифр, понятно и идиоту. Посмотрим, что на это и свои звонки скажет новый умник, тоже мне шпион. Но что задумывает подлянку нам блатарь, это точно. Ну а планы у таких персонажей могут быть только в двух направлениях — побег да наркота, ничего нового тут не будет. Так что копать надо в этом направлении, подключить неутомимого нашего опера, глядишь, и задавим во чреве гидру зарождающегося нового гнезда отрицаловки…

Расширенное заседание совета проводилось в жилой секции. Перекличку в таком случае я делал не всегда, доверяя совету. На этот раз решил поверить, но проверить. И вот пожалуйста — отсутствовали Сычов с Дупелисом, пришлось дать указание прапорщикам на поиски их по Зоне. А сами приступили к повестке дня.

В дальнем проходе тихо, как мышка, сидел Ястребов, надеясь, что я забуду о его скромной персоне.

ЗОНА. ЯСТРЕБ

Засел я подальше от приисканного майора, дремануть решил, пока они мелиораторствуют там о своих сучьих забавах — кто кого заложил, да кого отпустят завтра за то, что ссучился…

Рядом со мной приткнулся шут местный, придурок жизни Крохалев. Все мне в дружки клеится, с первого дня, лапоть. С другой стороны, не на ком взгляд здесь даже остановить, все скурвились, продались своей Мамочке. Вот если Кваз только мне в подмогу, дело здесь еще можно поставить, но он вареный какой-то. Не пойму я его тоже, в натуре…

Притырился ко мне этот кишкоглот, чего-то на ухо бубнит:

— …у меня работы нет, а он меня гонит и гонит на восьмой полигон, сука…

А я все о Квазе думаю: что с ним? Как же фраернулся кент, будто другой вообще стал…

— Чего, — говорю, — Кваз такой всегда или ему в ПКТ мозги повышибли?

— Да он, — этот шепелявит, — в ПКТ списался с бабенкой и оттого ходит такой, весь в любовных переживаниях. Гамлет! — хохотнул шут. — Тут и Мамочка замешан. Опутал он его, обещает золотые горы, вот у Кваза крыша набок поехала, боюсь, скурвится вот-вот…

— Что, — говорю, — хочешь сказать, что стучит вашему Мамочке Кваз? идиота пытаю.

— Пока нет, — не боится меня, скот, отвечает без страха. — Но теперь Мамочку защищает на всех углах. Раньше-то помалкивал в тряпочку, а теперь такой идейный стал… Вчера со мной на работе сцепился. Я что-то про Мамочку сказал, а Кваз мне: сейчас трубой по калгану дам. За Мамочку как бы…

Вот это дела…

— К ней стремится, — шепчет опять. — Но поселения ему дружок Мамочка не добьется, не сможет… Льгот у Квазимоды — нуль-нуль… Звоночком сидеть будет. А чувиха клевая! Да если увидит его, вот смеху-то будет, да?

— Ну, — говорю. — Ты все ж, свищ, сильно про Кваза напраслину не гони. Тут разобраться надо.

Кивает.

— Я же правду говорю, — шепчет.

А может, и прав он. Тогда вообще кранты.

— Тише! — тут на нас цыкнули. — Не видишь, что ли, — смотрит он на вас!

Вот как боятся они тут своего Мамочку. Вот вляпался ты, Ястреб, в сучье место. Все здесь начальничками да суками повязано, не зона, а пионерлагерь. Надо что-то делать. Или сдохнуть здесь, одно из двух.

Тут меня как ударило, голос узнал, что нас одернул… Батин это голос, Квазимоды. Я торчу…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Сидел я да оглядывал своих товарищей по несчастью. Вот Дроздов, что все думает о своих вчерашних прекрасных похождениях. Ему что, свобода сейчас будет, по первому теплу… Звонком освободится, бродяге лишь бы зиму-зимушку перекантоваться… Срок-то всего один год. А это Гоги Гагарадзе, рукой волосатой зевоту прикрывает. Что ему слушать эти разговоры, он уже давно в своей будущей веселой и беззаботной жизни…

НЕБО. ВОРОН

Уже он в том самом Сочи, куда занесло когда-то юную Раечку, где она, недалеко от дома Гоги, проводила бессонные ночи с темпераментными южанами…

…Вижу я его в девяносто седьмом году, вот и новый яркий дом Гоги Гагарадзе, президента страховой компании "Людовик". Сам Гоги не управляет делами компании, потому что у него много неотложных и важных дел транспортировка спирта в Россию из Турции, отлов рыбы, что идет по плану в Калининград и там же перерабатывается на его заводе, принося хороший барыш бизнесмену Гагарадзе. Все, о чем мечтает он сейчас в Зоне, воплотится в тех далеких будущих годах, когда эта страна будет жить по иным законам. И они, эти законы, по которым живет уже давно весь мир, станут главными и в этой стране, и Гоги забудет свое тюремное прошлое, потому что будущее Гоги и его детей будет светлым и радостным… Пока не войдет в обиход иностранное слово "киллер"…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

А вот недавно переведенный в отряд пожилой зэк Скворцов кудахчет в кулак у него хронический бронхит, и лечиться надо, да кто его будет здесь лечить?

Ладно, зиму бы пережил… Вон вена на лбу вздулась, и кажется, сейчас прорвется она и зальет всех присутствующих скворцовской темной, несвежей, зачифиренной прогорклой кровью….

— Дикушин уходит ведь, — шепнул Ястребу Крохалев. — Вот козлы сейчас и будут драться за бригадирскую повязку…

— Ястребов! Крохалев! — вдруг крикнул майор. — Все не наговоритесь?

Примолкли и затаились.

— Итак, в рядах активистов у нас пополнение. Лебедушкин имел в минувшем году ряд нарушений, но год новый и начал по-новому, дисциплина у него идеальная, работает за двоих. Мы удовлетворили его просьбу о принятии в актив отряда.

Оглянулись все на Володьку — кто недоуменно, кто с пониманием, кто зло. А он — серьезный, будто и не слышит, думает о чем-то своем, кивнул только, плечами пожал. Будто так и надо.

— Дикушин покидает нас, — продолжил майор. — Уходит на стройки народного хозяйства. Мы посоветовались с бригадирами и решили вот кем заменить его…

Мамочка оглядел скучающих зэков. Вот подарочек-то он им готовит…

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

А я сидел, дремал почти. Ястреба шугнул — они там с шутом придурочным базлали на весь барак. Уважение-то надо иметь все же. Тот на меня волком прямо посмотрел, ну и хрен с ним…

Вот и сижу, про свое думаю. Мне-то разборки их — кто да зачем — ни к чему, у меня сейчас перед ними долгов нету.

И тут тишина наступила, я даже голову поднял.

А все обернулись и на меня смотрят. У меня сердце в пятки ушло — неужто с Надеждой что случилось, почему-то так подумал… Но тут же сообразил — нет, на собрании об этом Мамочка говорить не будет.

А они смотрят.

— Чего, — говорю, — зенки-то вылупили?

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Тишина стояла такая, что казалось, можно услышать стук сердца рядом сидящего. Все уставились на Квазимоду — не веря в сказанное, боясь, радуясь, подозревая, завидуя, презирая — все смешалось в этих взглядах.

Был он в отряде своего рода "духовным отцом", каждый из отрицаловки бегал плакаться к нему в жилетку — на администрацию, подлость блатков, продажность "общака". Активисты, напротив, завидев тяжелую фигуру Воронцова, спешили обойти ее, постараться не попасться ему на глаза.

Смотрели.

И Мамочка, будто поняв недоумение и растерянность Ивана, внятно еще раз повторил сказанное:

— На должность бригадира мы единогласно решили выдвинуть осужденного Воронцова Ивана.

Он встал.

И тишина вмиг разорвалась, словно мощный и пахучий морской прибой разом окатил лица и души, сделав их свежими, вновь ждущими чуда от жизни.

В гуле, в ветре нового свежего выдоха застоявшейся жизни десятки возгласов-вскриков слились воедино и вынесли его имя на вершину — Иван Воронцов. Иван. Воронцов. Это стало как новый пароль, пароль в новую жизнь.

И впервые в своей взрослой жизни залился Квазимода розово-красным, девичьим прямо румянцем. Не от радости, нет, от растерянности, испуга даже, будто кто-то бросил ему в лицо — предатель ты, Кваз…

И он стоял, готовый взорваться, растерянный, не могущий понять, что же от него хотят, что ему дали, доверили, к чему все это?

Я — бригадир? — доходило до него.

Что?!

— Воронцов! — предупредил взрыв своего протеже майор. — Не спеши, пожалуйста! Подумай… — И глянул по-доброму.

И оглядел проходы меж коек — люди, сидящие там, были растерянны, повергнуты происходящим в шок…

ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ

Ну, понятно, ни у отрицаловки, ни у активистов не укладывался в сознании образ Воронцова-бригадира. Любой другой образ — пожалуйста. Квазимода вел правилки, утешал обиженных, наказывал нерадивых и давал санкции на усмирение зарвавшихся. Но Квазимода — сам отвечающий за людей перед нами, "погонниками"?

Так вот, этот мой Квазимода застыл тут истуканом, не в силах он сообразить, как ему реагировать на услышанное. То ли над ним смеются, значит, за табуретку хвататься и гонять всех подряд!

Да запросто он это может сделать, сила дурная. И нрав такой же. Взбредет если ему в голову, что смеются над ним, он все и порушит. Запросто. Я прямо вижу, как в груди у него крик взбурлил протестующий — нет, мол, никогда в жизни. Вот…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

И тут наконец столкнулся Воронцов со взглядом майора. Смотрел на него Медведев с добрым прищуром, с надеждой и в то же время требовательно.

Еще тише стало, даже привычного поскрипывания коечных ярусов не слыхать; ни кашля, ни чиха…

И Воронцов застыл с раскрытым ртом, но уже ничего не сумел сказать: опередил его майор:

— Вот что… Твое мнение, Воронцов, потом. Пусть сначала другие выскажутся.

— А че, он работу знает, — зашепелявил другой бригадир, Кукшин, вечный подпевала, недостача зубов во рту у которого в последнее время почему-то прогрессировала. Выбивали.

— Людей знает, — добавил бригадир Дикушин, — уважают его.

— Главное, стаж большой, — не выдержал, блеснул своим "юмором" Ленин.

Ястреб с ухмылкой поглядел на него. Вздохнул.

— При нем бездельников не будет! — громко вдруг сказал тихий теперь, вечно больной Поморник. — Пора ему, засиделся.

Ленин, уловив ход движения пролетарского собрания и мгновенно осознав всю выгоду своего человека в бригадирах, обернувшись к Воронцову, заорал на весь барак, прикрыв для смелости исколотые веки:

— Правильно, Кваз — самый справедливый! Защитит нас! Он нас не забудет!

И все заулыбались, спало напряжение, и люди добродушно загудели, кто-то хохотнул, и еще один.

Воронцов в недоумении оглядывал людей, вдруг ставших ему будто родными даже… Неужели все они верят, что именно он их защитит и будет справедливым и честным с ними?

— Дроздов, а что ты хотел сказать? — направил в нужное русло разговор хитрый майор.

Дроздов, не ожидавший, что его мнение будут спрашивать, привстал, приободрил себя, растягивая слова, начал важно:

— Д-д… думаю, это дельное предложение. Тут хоть как смотри, а он бригаде нужен именно в таком качестве. Мужчина Воронцов работящий, с понятием. Не забивает, надо сказать, себе голову всякими воровскими идеями. Так что кому, как не ему, становиться у нас бригадиром… — сел, довольный произведенным эффектом.

— Хватит сидеть за спинами, Кваз, — спокойно и просто добавил Гоги. — Ты свое отмучился.

Медведев внимательно слушал реплики, не перебивая. Но тут вскинул руку некто Кенарев, что появился в отряде недавно, он и был одним из трех новичков. Сразу стал членом СПП и явно тянулся к руководству, это майор заметил. И сейчас он не стал осаживать выскочку, разрешил, махнул рукой — валяй.

— Все, что здесь говорили вы, правильно, — туманно начал Кенарь. — Но… боюсь, что он начнет защищать осужденных своего круга, тех, кто увиливает от работы…

Внезапный свист оборвал оратора. И после этого майору долго пришлось призывать к порядку — зэки расшумелись, раздухарились, заспорили. Кричали на новичка:

— Заткни пасть, козел!

— Кишка дырявая! Сам метит, шкура…

— Только пришел, а лапы всем лижет…

Испуганный и ошарашенный Кенарь вяло оборонялся, разводил руками, но его посадили — насильно, и он замолк, за-травленно озираясь.

ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ ДОМА

— Ну, все, тихо, тихо, Верочка, ну, не ругайся… Как додумался? Так и додумался. Пришел раз в барак и увидел, как весь отряд бросился приветствовать освободившегося из ПКТ Воронцова. Кому еще эти люди такие почести окажут? То-то, Вера… Тут расчет, Вер… Надо, чтобы отрицаловка захотела иметь своего бригадира, понимаешь. Тогда она по-другому работать будет… Власть я таким образом даю не активисту, а лидеру настоящему, которому они служить будут.

Спать? Сейчас. Дай выговориться. Ну, правильно, это работа моя… А с кем мне еще об этом поговорить? Ты же знаешь, какой у тебя муж зануда.

Риск? Конечно, риск, и немалый риск есть, я тебе скажу. Но вот это решение у меня созрело внезапно так, неожиданно. Как, думаю, такой грозный авторитет поставить на службу мне, а не блатоте. Они ведь нам и нами поставленным бригадирам не доверяют, это понятно. И ничего тут не изменишь.

Что Львов? А я схитрил, на планерке вчера говорю: зэки сами хотят себе бригадира избрать. Он же понимает, что им станет член СПП, активист. Но такого поворота дел он не ожидает, вот будет ему мина, да? Чему радуюсь? Да ничему…

Дослужим до мая, Веруня, и все, за огурцы твои возьмусь. Слово даю. Такую теплицу отгрохаю! А что там Львов подумает о новом бригадире, мне уже все равно…

Да, да, спать, спать…

НЕБО. ВОРОН

А там, сегодня вечером, проголосовали за моего хозяина его товарищи по неволе и выбрали его командиром над собой. И Сказание мое продолжается…

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Братва в углу сидела, я слышу за спиной — они злятся, что-то в спину мне обидное говорят, не расслышал. Ну, их понять можно. А меня?

А у меня как пелена на глаза пала, ничего не вижу, влажные стали, будто заплачу сейчас. Такое вот состояние. Видать, совсем стареешь, брат, печально думаю. И… охватило меня волнение, не знаю, как словами передать…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

И им овладело чувство общности со всеми, кто его поддержал, кто бесхитростно и рьяно встал сейчас на его защиту, как человека, кто поверил и верил давно в него, кто решил закрыть глаза на обиды и дурной нрав его, и прощая авансом даже то, что может стать он в новой должности активистом… Поверили.

И только сидевший невдалеке от него Скворцов все никак не мог взять в толк, что же произошло. Если можно идти вору при общей поддержке в активисты, то он-то, Скворцов, и постарше Воронцова, и легкие все в дырах, может быть, ему-то и стать бригадиром, если это братве "не западло"…

Странно, но позже всех подняли руки активисты, и это отметил Медведев. И подумал: как на воле. Там ведь тоже малые чиновники ох как тяжело поддаются коренным ломкам, тянут назад, боятся всего нового. Колония — как модель государства с его же язвами, бедами и законами.

— А теперь, Воронцов, иди сюда, — позвал Батю наконец майор.

Квазимода, набычась, словно строптивый бугай, которого ведут на бойню, хищно раздул ноздри, поднялся, обвел всех взглядом, не предвещавшим ничего хорошего… Такая манера, и к ней тоже привыкли и не испугались.

— Давай, Батя, — шепнул Володька, до сего времени сидевший тихо, словно не понимая, что происходит…

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Шел я к самодельной трибуне словно во сне и никого не замечал в зале. Лишь у трибуны поднял голову и… опять словно остановил меня взгляд майора. Смотрим друг другу в глаза. И читаю в его пронизывающем взгляде твердую отеческую мольбу: не перечь.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Посмотришь на русского человека острым глазком… Посмотрит и он на тебя острым глазком…

И все понятно. И не надо никаких слов.

Ильин, философ, по-моему, так емко написал. Или Розанов. Не важно…

И вот стояли друг против друга два русских мужика, сыны русских мужиков, прошедших тяжкий путь в северной, немилой к человеку природе, в унижающей человека стране, что морила и жгла его, не давая свободы-вольницы. И вот теперь сынам тех мужиков взяться бы за одно дело да потянуть его, да так, чтобы жилы вздулись от надсады и душа успокоилась в работе наконец.

Но нет ведь, не могут они пойти в одной упряжке: переломала судьба одного, и не может встать вровень с другим, свободным, и не сделает он уж ничего в жизни, чем запомнился бы потомкам и детям и незнакомым людям.

Вот так и пропадает втуне талант работящего человека, и деяния его, людям пользу что могли бы сослужить, — пропадут. Ничего не останется — пустота, тлен, пыль.

Жалко, больно, обидно.

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

И я понял, что не могу ему, Мамочке, отказать, не найду сил. Все здесь смешалось — и забота погонника обо мне, не пойму, почему возникшая, и Надежда, и мысли о воле — все…

И думаю: вот старикан этот, что на таблетках живет, последний срок тянет, чего-то хочет мне доброе сделать, как же мне его надежды обмануть? Нельзя.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Да, возился он иногда с ними, как с малыми детками. А отрицаловка за это давала ему пощечину за пощечиной — наркота, заточки, бунты, побеги. Будто наслаждаясь тем, что с каждой такой пощечиной все ниже приседал он, ниже и ниже, а блатота уже старалась низвергнуть его до своих самых низких обнаженных лагерных страстей — жри, жри, начальничек…

А когда нажрется он их, кровавых, душу заставляющих замирать, тут можно и вдоволь насмеяться, поглумиться над ним…

И все ж он, униженный, но сильный духом, усталый, но не сломленный их паскудством, ждет — горделиво, терпя — от них человеческих страстей и поступков. И дожидается, пока их злоба и мнимое превосходство иссякнут, и тогда он докажет блатоте ее никчемность. И та будет повергнута им и мучима рыданьями осознания…

Было ли в Зоне это?

НЕБО. ВОРОН

Было. За внешней суровостью и бравадой чаще кроется в Зоне придавленность, сломленность людей, независимо от их кастовой принадлежности. Ну, блатари из отрицаловки еще пыжатся, хвастаются тем, что случилось с ними там, на далекой воле, и "фасон" свой держат. А остальные — "матерые" разбойники и убийцы, насильники и душегубы — чаще только по бумагам именно такие, а здесь ломающиеся и жалкие, ничего не поделаешь…

Выживание как процесс, выживание как единственная задача потихоньку стирает иные чувства, более тонкие, неуловимые, остаются механические действия — сон, еда, работа. Трагизм ситуации здесь еще и в том, что человек в Зоне теряет окончательно нравственные ориентиры, что вели как-то еще большинство людей по жизни там, на воле. Здесь нет им, ориентирам этим, подпитки, и они истончаются и исчезают, вяло подтверждая мою теорию об отсутствии божественного в душе человеческой.

Ведь ежели дух и частица Вседержителя в каждом двуногом заложена, то частица эта не может быть подвержена коррозии всего лишь из-за некомфортных условий жития и временного отлучения от привычного социума. Было бы странно, ежели могучее божественное начало спасовало бы пред мучениями; не ими ли наставляет Вседержитель весь род человеческий…

Почему ж так оскотинивается человек здесь, в неволе, среди себе подобных? Ведь не среди зверей диких, не в пустыне безгласой живет; существуют рядом такие же, школы окончившие, мать свою любящие и Отчизну… Но…

Но звериное-то часто побеждает, милый вы мой гегемон земли, держатель собесов и помоек, небоскребов, ракет и притонов. Побеждает, причем так легко, что ох как сомневаюсь я в наличии здоровой земной силы, что может спасти тебя, двуногий, там, внизу.

ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

Попробую возразить, вяло, как вы любите сказывать, уважаемый Ворон. Вы не помните разве или вид делаете, что не помните, сколь популярен в мире человеков сегодня тезис "Бог умер".

Вот и ответ о частице Его в каждом. Если согласиться с вышеизложенным, то бесовские силы полностью завладели душами, а значит — Бог отступился от землян.

Это и значит, что нам заказан путь, на котором утвердится духовное могущество. А Он ведь мог сплотить нас, заставил бы раскаяться и жить по вере, и тогда — возможно — нам могла быть явлена милость Божья. Милости. Но… если бы да кабы…

Личное мое мнение пессимистично: круг порочных наслаждений да мучений закончен, иссяк, жизнь человечества движется к своему финалу, и никакие наставления на путь истинный уже не отвернут нас от пропасти. А что в ней вам знать лучше… Недаром в преступном мире, где так все обнажено, есть жестокая присказка: "Ты умри сегодня, а я завтра". Кажется мне, что весь мир преступен.

НЕБО. ВОРОН

Ну да, только вот не велено посвящать вас, уважаемый "Достоевский", в эту тайну. Ради нее вы живете, ползете пока по лестнице…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

…ведущей вниз…

Давайте вернемся к нашим героям. Нам негоже рассуждать о высших материях, когда мучения конкретных людей здесь, рядом, воочию. И я, между прочим, мучаюсь с ними вместе, не меньше их. Потому слушать прекраснодушные рассуждения о конце света мне противно. Я при нем уже нахожусь, привет из ада…

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Замер Квазимода около трибуны, и взоры ста человек в полной тишине уставились на него в ожидании.

И он выдавил хриплым, как со сна, голосом, словно рожая слова:

— Я со-гла-сен.

ЗОНА. ЯСТРЕБ

После всего этого сучьего маскарада меня вызвал к столу Мамочка. Так, мол, и так, пойман Ястребов в кабинете заместителя директора. Мол, искал он деньги, а я не верю.

Я повторил, что ему уже тогда сказал.

— Ясно, опять врешь, — бакланит.

— Откуда же вы знаете, вру я или нет?! — Я тут прямо взорвался.

— А для этого, горлопан, Шерлоком Холмсом большим не надо быть. Не только я, но и все видят, что ты врешь.

Что значит — все? При чем тут все? Во порядочки тут… Сейчас всех небось будет спрашивать: верите — не верите… Копец!

Оглядел кодляк. Кто рожи отвернул, кто в рот майору смотрит. Мой шут Крохалев где-то сховался. Гоги, хитрожопый грузин, будто не слышит. Новый бригадир сидит как истукан, ничего не видя, ничего не слыша.

И тут — я не ослышался ли? — спрашивает всех дурной майор:

— Я спрашиваю всех! Тишина! Какого наказания заслуживает Ястребов?

— Объявить благодарность! — тотчас посоветовали из дальнего угла, куда слабовато доходил свет лампочек.

— Кто? — вскинулся тут блаженный майор. — Крохалев?

Точно, майор, придурочный мой кент голос подал. Да куда там… Тут же прокис.

— Виноват, больше не буду! — Встал, как школьник, блин, повинился Ленин… Порядочки.

— Ларька его лишить. — Кукшин, слизняк тоже, базарит, активист хренов.

Ну, за это и проголосовали все, кроме тех, кто в уголке сидел. Там хоть несколько людей порядочных оказалось, на них вся надежда в сучьей норе…

Сел, оглядел я ссучившийся весь контингент и про себя, вот тут, сейчас, решил: нет, или будет, как во всех Зонах, по закону воровскому, или я замочу пару-тройку активистов, чтобы уже не жить такой жизнью, пусть под суд снова пойду, ничего, хоть Зону сменю. А вышку не дадут, обхезаются. Вот такой мой себе наказ.

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Смотрю, сел Ястребов и взгляды ловит — тех, кто против него голосовал. Да, с этим придется напоследок повозиться, дурь блатняцкую умерить. В изолятор вначале, прижмем по выходе, еще прощения попросит, тоже мне пахан самопальный…

Вызываю я тут осужденного Уларова. Три срока, член СПП.

— Вот уже три месяца осужденный Уларов бегает от работы, — докладываю. Ваше мнение, что делать? Кукшин…

Вначале не хотел в Зону входить этот Уларов, узнал, что там кровный враг его — Джигит. Затащили, теперь вновь условия ставит, фрукт.

— А я что думаю… — зашепелявил Кукшин. — Гляньте, какую морду отъел. Такой на плове у него и дома не было, какую у нас тут отожрал. Почему? Не пашет потому что… Где Уларов? В туалете. Где Уларов? С обеда не пришел. Где? В бане. Вот так каждый день. Влупить ему пятнашку, чтоб зазря бригадный хлебушек не халявил.

— Исключить из СПП! — кто-то крикнул. И поддержали многие. Проголосовали единогласно.

Этот обиделся, что-то по-узбекски говорит, матерится, видать.

— Ты, может, по-русски не понимаешь? — спрашивает Поморник, человек Божий, ему бы все найти возможность человека выспросить.

— Все он понимает, как жрать в столовой — первый бежит, — тут вдруг голос подал Володька Лебедушкин. — Гоните его из отряда. От него прет, как от параши, потому что не моется. Я не знаю, что он там у вас в бане делает, но прет дерьмом от него страшно!

Заржали тут все. Уларов покраснел, опять матерится.

Поднялся Дикушин:

— Ты, Закир, дурака не строй тут: "не понимаю"… Лебедушкин прав. До того дело доходит, что вон намедни ребята его силком в душ затолкали да со шланга поливали, выскочить не давали. А что делать, если не моется! В рабочем так и помыли…

— Так я заболел! — крикнул вдруг Уларов. — Замерз ведь. Совсем дурак! показал он неизвестно на кого. И снова все заржали.

Уларов заплакал.

НЕБО. ВОРОН

Печалиться надо, а не смеяться. Не моется этот бедный человек по той причине, что Джигит обещал лишить его муж-ской чести, и оттого боялся Уларов заходить в баню, ведь именно там это с ним и должны были проделать. Угроза была давно, и Джигит забыл уже свое обещание, но у Уларова остался страх бани, и он не мог побороть этого в себе; и надо бы мыться, а боялся. Знал, что не выдержит этого унижения, может с собой покончить…

ЗОНА. УЛАРОВ

Джигит почему так стращал меня? Проиграл я ему в карты. А чем отдавать? Попой своей, говорит, отдать, чурка. Я говорю — не дамся! А Джигит смеется: не заметишь, говорит, как в бане обмарусим… Так я испугался. Хожу все время, гляжу, нет ли рядом этих козлов, что опозорили земляка моего — Саида Кайранова, он тогда на запретку кинулся, током убило его, хороший парень был, из Самарканда. Ведь меня на воле ждут две жены и одна невеста. Да и таджик со мной сидел, говорил, Джигит со своими петухами всю Зону держит за долги, может на любого натравить. Страшно, да?

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

И дали немытому "азияту" для начала пять суток изолятора. Мамочка предупредил, что теперь если будут пропускать архаровцы из нашего отряда занятия в школе, из барака вынесут на вахту субботний телевизор — последнюю нашу усладу.

Под конец заметил, что если Кроха еще раз уронит в школе ручку на пол и будет ее искать полчаса, а на самом деле заглядывать под юбку пожилой Марии Ивановне, которая ему втемяшивала знания о Пушкине, то он будет доучивать "У лукоморья" в штрафном изоляторе, а заодно изучит и "Во глубине сибирских руд…".

Табуретки задвигали, зашаркали сапожищами, подались все курить на улицу. Утопал Мамочка, Володька ушел, а я все сидел и сидел, боясь встать.

Что, теперь я — сука, активист, подлая тварь?

Но я же не с теми, кто хочет подставить, сгноить моих товарищей Гоги, Володьку, Дрозда-балабола. Я с теми, кто им помогает.

Кто я, за кого я?

ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

Батя, изнуренный за эти долгие минуты душевной борьбы, словно долгие смены пахал на самой трудной, вымотавшей все силушки работе, почувствовал — глаза. Кто-то смотрит на него.

И увидел вдруг на ветке за окном знакомый силуэт.

Не понимая происходящего до конца, встал, открыл форточку, и… ворон…

…и ворон, его ворон…

Васька, ворон…

Ловко протиснувшись в знакомое отверстие, мягко взмахнул крыльями и сел на плечо окаменевшему от неожиданности хозяину.

Квазимода боялся сдвинуться, потому что это могло все разрушить — видение исчезнет…

Но видение, так дурманяще пахнущее лесом и волей, знакомо повело клювом по забывшей его шее и легонько стукнуло по плечу железной своей ножкой-костыликом, будто пробуждая хозяина и подтверждая — я, я это, здравствуй…

И тогда испуганный, вспотевший, растерянный, огромный страшный мальчишка, затаив дыхание, повернул чуть голову к тому, чего не должно было быть, но существовало, и тихонько выдохнул остановившийся в легких воздух, и тихонько дунул на хохолок птице…

Васька…

И, увидев, что ее признали, птица вновь вспорхнула с плеча в спертый барачный воздух и наконец — каркнула, больно-знакомо и привычно резко: кар-рр!

НЕБО. ВОРОН

Здравствуй, человек по прозвищу Квазимода, я вернулся к тебе, и пройдем наши мытарства до конца.

ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

А я продолжу рассказ об этой замечательной встрече…

…И стояли ошарашенные зэки в дверях, глядя на заплаканного нового бригадира, и Володька, застывший среди них, растроганный, смотрел, разинув рот, и верил и не верил в то, что видел…

— Вернулся… — сказал Батя всем.

Володьке, Ворону, Мамочке, этим непонятливым своим сотоварищам, Небу вечернему за окном, своей покойной матушке, Надежде Косатушкиной и жене Мамочки Вере, и дураку Шакалову…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

С утра на разводной площадке хозяйничал прапорщик Шакалов. Он постукивал о голенище деревянной дощечкой, и на легком апрельском морозце щелкала она звонко. Сами осужденные, дожидаясь своей очереди, стояли в строю, шеренгами по пять человек, бестолково подталкивая друг друга, травили анекдоты, смеялись и дурачились. Холода отступили, и людям хотелось жить и надеяться. Прибавлялись дни на воробьиный скок, но каждый скок этот отзывался в зэковской душе, она чуяла его.

Надо было убивать время, а убивать вот так, весело, было куда приятней, чем думать о своей горькой доле.

Человек везде остается человеком, я не согласен с рассуждениями нашего уважаемого Ворона, что наш род тупиковый. Даже свыкаясь с ужасной долей, он, человек, неожиданно спасается смехом в самых плачевных, казалось бы, условиях. И это не истерика, а здоровый смех — его лекарь, и нет здесь ничего необычного. Ко всему человек привыкает — к войне, эпидемиям, голоду и холоду и смертям. Сжимается душа и разжимается, и остается в конце концов он человеком. Оттого, что есть в нем частичка Божьего, уважаемый Ворон…

Напомни сейчас этим людям, где они находятся, они бы разом прекратили свой смех. Но духовито тянуло с ближайших полей тяжелым весенним волглым воздухом, и не выстоишь спокойно, он будоражит сознание свежими переменами. Зима — это Зона, от нее устаешь, как от долгих лет срока… и хочется, хочется освобождения от снега, холода, решеток, долгой тьмы…

У въездных ворот шеренги умолкали, здесь хозяйничал и усердствовал Шакалов. Считал стриженые головы и после каждого ответа похлопывал дощечкой по жирной своей ляжке, точно подстегивал себя, да так и выплясывал на месте, как застоявшийся жеребец, сходство с ним прибавляли струйки пара, что вырывались после каждой команды из ноздрей лихого старшего прапорщика.

Проходила бригада, и он вскидывал перед собой доску, помечая количество прошедших зэков, и вновь отмахивал доской. Командовал так, словно принимал парад и любовался войсками. При случае отпускал в адрес кого-нибудь залихватское командирское словцо:

— Ну шо-о, Скворчик, пригорюнився?

Или:

— Шагай, засранец!

Причем все это — с веселой улыбкой деревенского дурачка, и потому на грозного валета редко кто обижался всерьез.

ЗОНА. ВОЛКОВ

Пришли и пятились задом к вахте "ЗИЛы" с железными камерами вместо кузовов. Вокруг площадки выстроились автоматчики, в полушубочках и валеночках, лихие ребята, только дернись кто, пришьют сразу… Овчарка Дина стояла одна, но она четверых стоит, на лету беглеца разрывает, и они это знают.

Пятерочками они подходят, залазят в машины. Готово, на месте.

Я подал команду — проверить форму одежды. И засуетились прапорщики и сам Шакалов. Солдаты поправили шапки, застегнулись, а то это воинство как оборванцы выглядело…

Вот, подходит очередь бригады Дикушина, и Шакалов ищет бригадира глазами. Кричит:

— Где бригадир?

Те будто не слышат, перед собой смотрят. А дурной Квазимода, стоящий чуть впереди колонны, вдруг отвечает:

— Я бригадир!

— Тихо, ты! — рыкнул на него Шакалов. — Бригадир где, спрашиваю?

А эта сволочь по-наглому опять встревает:

— Я! — да уверенно так.

И тут вдруг вся шеренга на него стала показывать — он, он.

Смотрю, Шакалов скривился, будто касторки хлебнул, растерянно на меня оглянулся. Подошел я наконец, тоже ничего не пойму. Бунт?

— Чего базаришь? — говорю Квазимоде. — Язык без костей? В ПКТ опять захотел? Что за шуточки дурацкие?! — Это я уже всей колонне говорю.

Он усмехнулся и примолк. Тут шеренга зашумела.

— Тихо! Почему без бригадира? Где Дикушин?

— Здесь я! — выходит из строя Дикушин. — Никаких шуток, гражданин капитан. Воронцов — бригадир со вчерашнего дня.

Ничего не понимаю.

— А ты тогда кто? — спрашиваю.

— А меня переизбрали, — отвечает. — Вчера. Его назначили.

Гляжу на Квазимоду, тот перед собой смотрит, обиделся, видать. Киваю понятно.

— Воронцову — остаться, — говорю. — Остальным можно идти.

Стою, разглядываю его.

— Выслужился… — сплевываю. — Не забывает тебя твой Мамочка. Экспериментаторы, мля… Как бы боком он не вышел, ваш эксперимент…

— Общим собранием выбрали. Не ваша забота…

— Не моя, — подтверждаю. — Моя забота другая в отношении тебя, обезьяна. Бригадир ты там будешь или царь обезьяний, я, как и обещал, сделаю тебе такую жизнь, что о любой свободе ты здесь забудешь. Понял?

Смотрит, желваки ходят.

— И похороню я тебя здесь, Иван Воронцов. И никто не узнает, где могилка твоя… — Это я уже уходя пропел ему. Пусть не задается. Никто его не спасет, пусть это точно усвоит, ни Мамочка его любимый, ни власть, ни Бог.

Потому что Бога нет, а власть здесь — я.

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Ладно, посмотрим, кикимора в галифе. Все ерепенишься, а понимаешь — наша взяла, нет у тебя теперь служак, чтобы сопли вытирали.

Вся отрицаловка всегда хотела видеть меня бригадиром, верно?

Да. А что же теперь они за спиной хмыкают. Ястребов воняет, вижу, зубы скалит. Но ему же будет лучше оттого, что я на себя все хлопоты по деньгам, и его деньгам в том числе, возьму.

Значит, прав я.

И для них в первую очередь на это пошел, не для себя. Ну а то, что думали — не соглашусь надеть я повязку, так я и сам не думал, что так легко ее надену… Но — меняется человек, чего меня вчерашним метром мерить-то? Живой я.

Козлом я для кого стал? Хорошо, пусть только он мне это скажет. А я возражу. Бригадир — да, но не козел. И все, точка, дело сделано.

А Володька вчера, когда собрание уже заканчивалось, обернулся в дальний угол и громко сказал:

— Батя своих не сдаст. Главное — человеком быть, а кто в этом сомневается — глотку перегрызу.

И так это по-мужски, твердо у него получилось, у моего друганка непутевого, сиротинки, что прямо разлилась у меня по сердцу теплота. А в углу замолчали — испугались.

Ухожу я садиться в машину, а тут Шакалов привязался.

— Где ж тогда отличительный знак, бригадир? — кричит.

Показываю ему рукав — вот она, планка красная бригадирская, что вам покоя не дает.

— А почему черная бирка? — опять кричит. Смотрю, точно — нагрудный знак с моей фамилией пока черный.

— Не успели написать…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

А Шакалов уставился на этот красный кусок материи, как бык на мантию матадора, аж рот раскрыл. Волков же с трудом сдержал себя, чтобы не сорвать с Воронцова этот лоскут, что теперь окончательно их разделил со строптивым зэком…

— Может, сорвать, товарищ капитан? — нашелся Шакалов, видя недовольство лоскутком и вышестоящего начальника.

— Не знаю, на планерке об избрании не говорили, может, и надо срывать… задумчиво произнес Волков, разглядывая напрягшегося, громко сопящего от своего бессилия и унижения Квазимоду.

И сорвали б, если бы приметливый прапор в этот миг не увидел в последней проходящей пятерке неестественно выпяченный бок под телогрейкой одного из зэков.

— Э-э-э! — радостно и призывно крикнул он. — Вон тот, рябенький шкет, ко мне, голубчик!

— Крохалев, — пригляделся Волков.

Ленин — а это был он — часто-часто заморгал расписанными веками и несмело подошел.

— Ну, и что у тебя под бушлатом, хлопец? — не зло спросил Шакалов.

Шут вытащил большой газетный сверток, в котором оказалось полбуханки хлеба и большая стеклянная банка.

Банка тотчас умелым броском Шакалова улетела в железную бочку для мусора, сиротливо звякнув там.

— Чифирь вот тебе, — удовлетворенно протянул Волков.

— Хлеб возьми, — великодушно разрешил Шакалов, брезгливо после банки хлопнув ладонью о ладонь, пропустив мимо ушей вялую реплику капитана о том, что вывозить хлеб на объект запрещено. — Пусть…

— А воду из чего пить? — возмутился Ленин.

— Марш в строй! — рявкнул на него Волков. — Из козлиного копытца, из чего… И хлеб надо отобрать.

— Да ладно, товарищ капитан, — протянул Шакалов — Бывает ведь, что с утра аппетита нет, а день длинный…

Волков посмотрел на него, видимо вспомнив свой завтрак, а я, стоящий рядом в замерзающей шеренге, представил себе его завтрак.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Машины с зэками тем временем повернули в сторону трассы. Шакалов со своей доской важно удалился на вахту, чтобы до нашего возвращения предаться размышлениям о своей роли в перевоспитании зэковского континента. Металлические ворота медленно покатились до упора и надежно закрыли Зону.

Хотя я и выбрал раз и навсегда позицию стороннего наблюдателя, но бывали моменты, когда, кроме ежедневной выматывающей работы, мне вдруг предоставлялась возможность вспомнить, что я рожден не только для того, чтобы кидать целый день бетон на пару с Лениным или Лебедушкиным…

Такую возможность мне дал новоизбранный бригадир. Однажды после обеда Батя, относившийся ко мне с некоторой подозрительностью, но тем не менее со сдержанным уважением, пригласил меня к себе в бригадирскую.

— Вот что у нас на полигоне творится, — вздохнув, прихлопнул он рукой по бумагам, лежащим на столе. — Сам разобраться не умею, но вижу — непорядок. Помоги, если сможешь.

— Попробую, — уклончиво ответил я, польщенный вниманием к моей скромной персоне.

— Попробуй, — не мигая, уставился он на меня. — Ты все равно бумажками вечерами загружен… У тебя же образование…

Я взял папку "Расценки".

— А вот — нынешнего года, — вынул Батя другую стопку из стола. Домостроительный комбинат получает по прошлогодним расценкам, а мы по новым. Вот тут у меня и ум за разум заходит, — жестко добавил он.

ВОЛЯ. ВОЛКОВ

До планерки было еще рановато, и я пошел в штаб, к себе в кабинет. Вот ведь как… Стоило мне только недельку с гриппом проваляться, а тут уже какие перемены…

Этого подонка бригадиром сделали…

Всем своим существом я ненавидел этот мир, который судьба мне поручила охранять, и сила этой ненависти очень помогала мне в работе. Я заметил, чем больше я зэков ненавидел, тем результаты мероприятий лучше. Они признают только силу и ничего, кроме силы, как в волчьей стае…

А то, что они "перевоспитываются", — это все бабушкины сказки, сколько я перевидал этой блатоты и ни одного "перевоспитавшегося" что-то ни разу не встретил.

Есть те, что маскируются… безусловно. Вот Квазимода этот хотя бы, как ловко Блаженному мозги пудрит… Гнилое же яблоко никогда не станет здоровым, так и человек с червоточинкой в душе не способен никогда возвратиться в общество честным и порядочным. Обиды на неудавшуюся жизнь вновь и вновь должны подталкивать его на очередное преступление.

И остается только одно: заставить преступника долбаного бояться, а значит — уважать закон, меня уважать. И обойти меня этому люду трудно, я мнительный, я насквозь их вижу.

Бывает, старательно выстроенные версии, что я продумываю, предотвращая их очередную вылазку, не подтверждаются, но это ничего не значит, надо всегда быть начеку и все предугадывать. Может, злюсь я излишне, матом их крою почем зря, вон даже Львову жалуются. А он тоже как девочка: "Матерились, капитан?" Сам будто не знает…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Больше всего на свете капитан не любил, когда осужденный не хотел сознаваться в чем-либо. Тогда он изводился сам и изводил жертву. Она, уже в отчаянии, проклиная все на свете, просила подсказки, желала сознаться, только бы избавиться от этих нудных, выматывающих душу допросов, на которых ладно бы материл — часто и бил упертых зэков бугай капитан, бил нещадно.

Непонятливость жертвы приводила неуравновешенного Волкова в то исступленное состояние, когда он мог забить до полусмерти очередного страдальца. Как погоны уцелели до сих пор, непонятно. Откупался потом, испугавшись, наркотой ублажал, обещал помочь в досрочном освобождении.

Вызывал жен, сестер под разговор о досрочке старый сатир, а по приезде затаскивал их к себе в кабинет, раскладывал нехитрый пасьянс: я сделаю невозможное твоему мужу (брату, свекру, сыну) и выполню свое обещание — отпущу его раньше. Но обмен неравноценен, и его надо "смазать". Жертва сладострастца не совсем понимала сути вопроса, но когда он начинал при ней смазывать сливочным маслом свой огромный "бутерброд", предлагая полюбоваться, она, бедная, осознавала, что ее ждет.

Реакция была разная, чаще — нужная любвеобильному капитану, ввергавшему в слезы и тошноту представительниц прекрасного пола…

Успокоение капитан находил только в своих любимчиках, которые умело и подробно докладывали обо всем, что творилось в Зоне.

Он всегда был в курсе всех зоновских дел и зэковских разборок. И сегодня он уже знал, что Бакланов пал от руки беглеца-морячка, но приберегал эту информацию до удобного случая. Чтобы получить с нее дивиденды. А дивиденды были нужны после этого дурацкого выступления Филина перед уходом. Да, не помог он Филину, но и как мог помочь офицер зэку, совершившему побег? И травануть его не удалось, вот же сука… Раскусил Дергача…

Мог. Рассказал бы любой комиссии и доказал бы, что Филин — важный его стукачок, а побег совершил в состоянии расстройства, и тихонько перевели бы Аркашу в другую Зону, и новое дело заводить бы не стали. Мог…

Ну да ладно с Филиным… Более капитана волновал сейчас бухгалтер Журавлев, прокручивающий деньги администрации, а точнее, вся история, что творилась вокруг него: опять дурацкое правдолюбие Мамочки, что хотел привести этого Журавлева к признаниям о его невиновности, звонки какого-то судьи, что тоже все хотел доискаться правды в журавлевском деле, да еще этот бомж, Дроздов, что якобы тоже узнал некую правду о Журавлеве и сейчас мог судье, как свидетель, наболтать чего угодно…

ВОЛЯ. ВОЛКОВ

Вот Скворцова надо было поставить бригадиром, столько лет он мне помогает, раз уже воров перевоспитываем.

Многие идиоты, вроде Медведева, не воспринимают мои методы работы, обидно иногда до зубовного скрежета. Ко мне тогда не подходи, злой как черт хожу, на любое слово колкостью отвечаю. Потому что не люблю, когда меня дураком считают.

Ну а с Воронцовым что? Видать, он побег новый задумал, вот что… Задурил голову полоумному Медведеву, а этот старый козел и уши развесил… А если побег случится, с него, Волкова, и спросят, а не со старого козла, который дорабатывает уже последние денечки. Он вообще, кажется, в маразм впал, как дитя, уже любой погремушке верит.

Ну а я-то человек в своем уме пока. Сижу на планерке, смотрю на Медведева, пытаюсь понять его. А после планерки оставил его Львов. Понятно, за Квазимоду сейчас он ему вдует…

Покурил я в коридоре, подождал, пока выйдет Блаженный.

Появился, бледный. Сует таблетку под язык… Говорю ему:

— Поразительно, как вам удалось уговорить Воронцова на бригадирство, да еще и активистом стать.

А этот простодушно так улыбается:

— Откровенно говоря, сам удивляюсь. Предложил бы в личной беседе, отказался бы он. А тут решило общее собрание. Я лишь выдвинул его кандидатуру.

— Ну и вы считаете, что все это правильно?

— Что? — искренне не понимает, идиот.

— Ну, решение ваше. — Сдерживаюсь.

— Конечно… — улыбается, дурик.

Привет. Я рукой махнул, что с него взять. А сам думаю: нет ли сделки здесь какой-нибудь?

ВОЛЯ. НОННА (НИНКА) ВОЛКОВА

Капитан пришел домой поздно, разделся на коврике у порога, стараясь не наследить грязными сапогами. В прихожей теснота, от стильной мебели не повернешься. Вся трехкомнатная квартира набита барахлом под завязку. В дальней комнате оглушающе гремела джазовая музыка. Он боязливо прошел туда и приотворил дверь. Его жирная супруга, в импортном бикини, отплясывала какой-то дикий танец перед телевизором. На экране костлявые девки в купальниках крутили аэробику. Воняло Нинкиным потом, как в конюшне.

Увидев мужа, она, не останавливая пляса, хрипло заорала:

— Деньги принес?! Шикарный гарнитур отхватила по блату… Импорт! Гони три тыщи!

— А куда ж его ставить, — вяло огрызнулся Волков. Он боялся своей бешеной бабы, как огня.

— Как — куда?! — остановилась она и сощурилась. — Эту мебель на дачу отопрешь. — Она перевела дух и нервно закурила. — К десяти утра чтобы были деньги! Не то горком все разметет со склада…

— Зарплата не скоро, где я тебе столько возьму?.. Три тыщи!

— Займи у Львова, его лахудра уже купила такой гарнитур. Мы что, хуже их?

Волков молча ушел на кухню, зло пнул ногой здоровенного лохматого кобеля-водолаза, развалившегося у неприбранного стола. Тот от неожиданности рявкнул и пустил струю, как из шланга, напугав двух спящих у батареи откормленных котов.

— Не квартира, а зоопарк! — яростно рыкнул капитан и выхватил из холодильника початую бутылку водки.

Хватанул стакан, занюхал корочкой черствого хлеба. Жрать опять ничего не сготовила. Кисло воняло кошачьей мочой, псиной, Нинкиным потом. "Аэробика…" Хэ! Тебя в плуг надо запрягать, кобыла! Где я тебе возьму бабки, лафа кончилась, и наркота… на время надо затаиться. На деньги грузина купила хрустальную люстру с тележное колесо, уже всю голову разбил о висюльки.

Явилась хмурая Нонна (она запрещала ее называть Ниной), в японском халате с краснозевыми драконами. Нежно обняла за шею слюнявого кобеля, целует его в губы…

— Мой мальчик… твоя мама скоро станет тростиночкой… Аэробика — это класс! Что ты такой грустный, обидел тебя этот сапог? Мужлан некультурный… Чмок… чмок… чмок.

К глотке Волкова подкатил тошнотный комок, он резво скрылся в туалете. Потом долго сидел в штанах на унитазе, и пришла спасительная мысль: "В побег… делать ноги отсюда… к любой бабе… в деревню".

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Ночь после собрания вновь не спал Воронцов, ворочался, вздыхал, выходил курить, молча сидел с завхозом Глухарем, бездумно наблюдая за тем, как тот составлял акты на списание имущества.

Возвратясь к кровати, под которой шуршал крыльями разбуженный его шагами Васька, теперь его верный хранитель, был даже будто не рад неожиданному возвращению ворона: мучили мысли о том, что случилось. Может, и прав боров этот, Волков, не нужно было это все? Опер-то уж точно не простит, все сделает, чтобы я не вышел досрочно, подгадит… Вон как волком глядел сегодня…

Снова вышел он на улицу мимо разбуженного дневального, что проводил Батю недовольным взглядом — чего не спится?

Неспешно прохаживался вокруг курилки, поглядывая в бездонно-черное небо. "Беломор" бодрил. Лужи прихватил ночной заморозок, но уже пахло весной, сырой запашистый воздух вливался в грудь, как родниковая вода… и новые мысли бодрили — что все это даст?

Хрустел ледок под ногами. Глядя в небо, Воронцов неожиданно испытал доселе незнакомое ощущение… бесконечности жизни, бесконечности Вселенной, что висела над ним…

Теперь казалось, что остался он с ней один на один, и это устрашило, но и добавило новых, дерзких сил.

Впервые он смотрел на небо не с ненавистью, смешанной со страхом — что там?

Впервые он задумался — кто там…

Там — нескончаемость жизни, в которой и он, маленькая песчинка, не должен, не может затеряться, несмотря на свою незначительность. Он тоже — житель Вселенной…

НЕБО. ВОРОН

Вот что делает простое внушение. Это я решил сделать эксперимент, уважаемый "Достоевский", и наши с вами ощущения мира, и кусочек моего великого багажа знаний (я же кладовая, не оцененная никем на Земле…) преподнести моему глуповатому хозяину. И вон видите, что произошло, о чем задумался зэк Квазимода. О Вселенной…

Ну что ж, Иван, должен тебе сообщить, что Хозяин, безусловно, есть у Вселенной, но у тебя, человек Воронцов, тоже есть не менее удивительное место приложения сил своих — твоя Вселенная, вселенная души твоей. Если ты когда-нибудь без моей помощи поймешь это, ты будешь самым счастливым в этой Зоне человеком. Ведь понявшему и осознавшему это не нужны никакие социальные подпорки в виде института брака, образования, государства, социума и прочих хитрых игрушек прогресса, бесполезных и никчемных забав изощренного и хитрого человечьего ума. Заимев свою Вселенную, ты можешь спокойно жить с нею в любых условиях — на острове и в скиту, в пещере и под водой, в тюрьме, наконец, и везде твоя душа будет в покое, потому что твоя Вселенная будет для нее самодостаточной, и будешь ты думать высокие думы: о горнем мире, о хлебе, о земле, о поэзии и женщине, обо всем. Счастливы эти люди, но как мало их внизу. Как непочитаемы они, отгоняемы от человечьего стада и презираемы. Легче человеку жить со своей закрытой Вселенной, чуть только посылающей свои слабые сигналы, среди себе подобных, не замечающих Космоса своей души, погребенных под текущими заботами о животе своем… Самые хитрые приспособились, сочетая заботы о тщетном и вечном, но обычно это заканчивается катастрофой: лампада духа гаснет. Обидно вам должно быть, но вы с удивительной радостью шпыняете свою душу и продолжаете жить пустыми желаниями. Зачем вот только — скажите?

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Не поверите… чтобы жить, и только ради этого.

Наблюдая за тем, как жадно и неряшливо, давясь, едят некоторые мои товарищи по несчастью, задавался тем же вопросом. И ответ пришел неожиданный едят они, чтобы выжить, а выживают не по своей, так сказать, воле: могучий инстинкт выживания, заложенный в основах человека, помимо его прихотей, гонит его, заставляя жить. Кушать тоже.

Значит, кому-то и для чего-то это необходимо — чтобы выживали на этой планете миллиарды живых существ. Эксперимент этот часто дает сбои, находятся единицы, что восстают против бессмысленной гонки к смерти и сходят с дистанции — убивают сами себя враз или создают условия для самоуничтожения. Но в основном заведенная кем-то пружина каждое утро толкает человека — живи, живи.

Выживи, выживи — звучит это применительно к тем условиям, в которых мы находимся. И человек осознает и ест, наполняя себя дерьмовой пищей, чтобы сохраниться.

А зачем? Вам на небесах знать лучше. Меня лично этот вопрос совершенно не волнует, у меня шифр, закодированный только на жизнь, и я живу, думая об этом и сообразно этому. Я должен выжить.

Потому я осторожен, потому я ищу пути к быстрой свободе, потому я берегу себя и свое здоровье, потому я не даю себе опускаться, а мозгу моему лениться.

НЕБО. ВОРОН

Но если вам позволено было выжить, то встает следующий вопрос: ради чего? Какова высшая цель вашего мига жизни на Земле? Что вы оставите после себя? Материальное — бред… Сотню побед над женщинами — грязь… Обиды на судьбу глупость… Единственное и бессмертное, что останется в памяти поколении, Духовное… Любовь и Добро… Чтобы к открытому вами источнику шли и шли за святой водой истины, исцелялись и помнили и радостью омывались души людские. Думайте! И вы свою задачу выполните. А как с теми, что живут по наитию и выживают по наитию, пользуясь тупыми шаблонами быть "как все"? Зачем они вашему обществу и Мирозданию?

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Утром Квазимода спохватился, что опять не пришита к рукаву планка. Схватил иголку, долго его негнущиеся пальцы-крюки мучились с игольным ушком и ниткой, но продеть последнюю так и не смог, еще и руки предательски дрожали после ночных бдений.

Пришлось к Дикушину обратиться. Пришил тот планку быст-ро, вот что значит навык бригадирский, и руки не дрожат. С чего им у него дрожать — на химию скоро, а там и воля рядом…

Пошел от нервности покурить Батя, а в его отсутствие обидели Лебедушкина.

Кочетков, сидевший в углу, как настоящий блатной, подмигнул Ястребову и громко спросил, на весь барак:

— Рыльце в пушку, хвостиком подергивает, рожки прорезались. Отгадай, кто?

— Козлик, — скромно отозвался Ястреб.

И все почему-то посмотрели на Лебедушкина. Володьку кинуло в жар. Он рванулся к насмешникам, но был вовремя удержан друзьями, однако все равно рвался к ядовито щурившемуся Ястребову:

— Ты кто вообще, под вора заделался?! Зубы твои гнилые пересчитаю, мразь такая!

— Посмотрим, — спокойно сказал на это Ястребов. — Я тебя сейчас, сучонок, не трону, время твое придет, скоро. Тогда всех вас, скопом, зароем. Посиди пока за спиной ссучившегося Кваза…

Орал Володька до тех пор, пока от дверей барака не послышался голос Воронцова:

— Что за базар?

Голос его возымел магическое действо, барак затих. Батя постоял в проходе меж коек, покашлял. Пока дошел до сидящих говорунов, все притихли, словно и не было скандала…

— Что за базар?! — повторил он вопрос, подойдя ближе.

— Ястреб грозит меня зарыть, а тебя сукой при всех назвал, — яростно кинулся к обидчику Володька, — я его отметелю, падлу дохлую!

Кваз не успел среагировать, когда Сынка щукой кинулся на Ястреба и хлестко ударил его по лыбящейся роже. Тот мгновенно выхватил заточку, и если бы Кваз не перехватил нож… Хана!

Лебедушкин близко увидел две склещенных руки Бати и Ястреба. Кваз мощно выворачивал его кисть с зажатой острой приблудой… И тут Володьку внезапно озарило. Он отгадал шифр на запястье Бати! Соединились "БР" с наколкой такими же буквами на руке Ястреба "AT". Слово стало единым, особой воровской засечкой-клятвой — БРАТ. Два побратима сцепились… И их навсегда разрезал нож… Он громко звякнул о пол в пронзительной тишине барака.

Квазимода смотрел в глаза своего былого кореша, и содрогнулась душа от лютой ненависти, горящей в них. Он жест-ко и громко сказал:

— Еще раз лапнешь перо — сам придушу!

Ястреб хищно скалился и морщился от железной хватки Квазимоды. Но не сдавался, дергался, хрипел, брызжа слюной. Нельзя было ему при всех показать свою слабость.

— Отпустии, б-братан, — наконец взвыл от боли.

— Не братан я тебе… сам ты козел на бойне! Поведешь за собой толпу на бунт, а сам шмыгнешь в щель тараканом… а их из пулеметов порежут… как прошлый раз ты сотворил, гад… Еще раз дернешься, на сходняке решим, что с тобой делать. — Квазимода резко швырнул на пол обмякшего тряпичной куклой Ястреба и добавил: — Зону держу я! Не суйся, доходяга! — Он поднял с пола острую заточку и срезал ею две буквы на своей руке. — Окровавленный лоскут кожи бросил в лицо сидящего на полу Ястреба. — Все! Не брат я тебе!

Потом забинтовал руку, и сели чай пить, кружком.

Ворон искоса следил за чаевничающими, аккуратно постукивая металлической ножкой о железную спинку кровати. Будто подчеркивал — время, время идет…

Молчал, передавая кружку Квазимоде, чаевник. Делал это мягче, уважительней, при одобрении соседей. Это значит — простили его корешки в принятом решении стать бригадиром.

И Володька этому улыбнулся, понял. И что теперь его разборки с Ястребом, коль снова все за Батю… А этот блатырь смылся из барака.

— Пей, Максимыч, — уважительно обратился к Квазимоде Крохалев, и все поняли, что отныне вор Квазимода будет для всех них не Квазом, но Максимычем. — Свой теперь бугор…

— А я чужим был? — обиженно вскинулся сидящий тут же Дикушин.

— Ну… — важно протянул шут. — Ты все ж не вор… А Кваз — наш пахан. Он даже потянул руку к плечу смотревшего в пол Максимыча.

Но тот поднял голову и так глянул на Ленина, что тот мгновенно убрал руку, будто и не собирался панибратски хлопать по плечу. Сдавленно хихикнул.

И всем стало неудобно и как-то не по себе. И так-то нельзя было никому по-дружески похлопывать Квазимоду, а теперь и не знаешь вообще, как же к нему подходить…

А новый бригадир обвел всех сидящих тяжелым взглядом. Вздохнул, бросил тихо:

— Хва кемарить, пошли строиться…

Поглядел на ворона, взгляд потеплел на какие-то мгновения, протянул руку, и тот сразу же, вспорхнув, присел ему на плечо.

— Сиди дома, без толку не мотайся, — тихо сказал ему хозяин и заглянул в мудрый вороний глаз.

НЕБО. ВОРОН

Сказываю я тебе, Иван Воронцов, будь осторожен… Впрочем, судьбу не исправишь. Будь осторожен, Иван…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

И встали, и поплелись на тяжкую повинность работой… И шел отряд на завод, и жгла красная планка левую руку вору Ивану Квазимоде, словно раскаленный обруч.

Старался не глядеть он на нее, не вспоминать, но мозг сверлила незатейливая мысль: расскажи кому-нибудь на воле, там, где он бывал, где знают его авторитет: стал Кваз бригадиром, ссучился до активиста — не поверят ведь…

Не поверит, никто не поверит, напраслину, скажут, гонишь на вора Кваза. А когда узнают воры вольные: правда, сука стал Кваз, разбираться долго не будут — что да почему… Суке сучья и смерть.

Вот ведь как может быть. И вполне реально.

У разводной будки кивнул ему нарядчик:

— Давай, Иван! Лиха беда начало…

Повернул отряд на трассу. А вот прошли они дуб, оголенные ветки которого теперь казались Бате сиротливыми, взывающими к небу тонкими, иссушенными жизнью женскими, да, именно почему-то женскими руками.

А когда прошли могучее дерево, вновь оглянулся на него Воронцов, и теперь уже углядел он в уходящем в туман силуэте великана, что жаловался на судьбу и одиночество, поднявши к небу ручищи-ветви. Вспомнилось, что здесь именно попрощался осенью он со своим Васькой и отсюда уходил, чуть не плача, в ПКТ…

Шел, и глодало сомнение: а что, если вот сейчас, сию минуту, содрать эту долбаную повязку с руки и стать свободным и ни от кого не зависящим?

НЕБО. ВОРОН

Что значит, уважаемый ты мой хозяин, ни от кого не зависящим? Это как? Пока еще не научились люди в своем огромном общежитии обходиться без подчиненности себе подобным, более того, у меня всегда закрадывается подозрение, что ищут они всегда эту самую зависимость, стенают о ней, когда их по какой-то причине ее лишают…

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Вошел и сел я в бригадирскую комнату и приказал себе — хватит ныть, дело сделано, надо работать.

Пришел начальник цеха Соболев, со мной поздоровался приветливо, за руку, и это как-то сразу подняло настроение. Чего, думаю, мучаюсь сомнениями, уважают меня здесь, помогут…

— Молодец, Иван. Пора и тебе домой. Мужик ты работящий, в кабинете этом, знаю, засиживаться не будешь, в деле реальном себя покажешь. Людей и работу ты вот этим, — показал на руки и на голову, — постиг. — Даже как бы полюбовался мной за бригадирским столом. — Сегодня надо залить подкрановые балки и колец сотен семь… Понятно задание?

— Чего же непонятного. Ясно.

— А так все в порядке. Одно только — крановщика за какую-то провинность в изолятор вчера упекли. Странно… парень тихий был, слова от него не услышишь. Не нарушал режим…

Тут, думаю, и самый тихий может в один из дней бешеным быком стать. Проходили…

— Вот потому новичка на кран прислали — Скопцова из вашего отряда, он будет пока на подмене.

— Знаю, Скопец свой парень, хоть и баламут. Ладно, поехали. — Надел я, значит, рукавички, по обычаю, а Соболев, смотрю — смеется:

— Нет, Иван, рукавицы-то сними, уже не пригодятся. Вот так, Вань, будешь теперь в перчаточках белых фраерить. И тяжелей перчаток ничего не поднимать…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Обошли с Дикушиным полигон, указания и советы дельные дал тот своему преемнику. Вернулись же когда в бригадирскую, Дикушин с облегчением вздохнул и вдруг пустился в пляс, отбацал чечетку. Смеясь при этом, как малое дитя…

Отдышавшись, сказал смущенно:

— Даже не верится, Максимыч, не сегодня-завтра вздохну волей… Ох же, батюшки мои, как же мне все это тяжко далось… Ведь поначалу — не веришь? — и покончить с собой хотел, когда арестовали, и в побег каждый год собирался уйти. Садись, напоследок с тобой чайку попью бригадирского…

Сидели, размякнув от чая…

Говорил и говорил, захлебываясь, потный и счастливый Дикушин…

— Накомандовался… Сын Максимка, большой уже, в музыкальную школу ходит, смешной… мечты исполнились… жена ногу сломала в тот же год, как меня посадили, лежала в больнице, хотела тоже умереть, таблеток наглоталась… мать не дождалась, слегла после моего ареста… померла на ноябрьские, через год… могилку некому было вырыть…

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

А я здоровой завистью завидовал ему и уже не в первый раз задавал себе вопрос: могу ли я так изменить свою судьбу, а главное — мог я раньше, до этого, так же ее изменить?

Чего ж дурак-то такой был, прости Господи…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Тело его заныло от безделья, властно требуя спасительного труда, и он машинально пошел на привычное свое рабочее место, к восьмому полигону.

Там махал лопатой Володька и приветливо улыбнулся Бате, вытерев пот, осторожно спросил:

— Как? Вживаешься? — Улыбка была на все Володькино, ставшее в последнее время совсем добродушным, лицо. Батя хмуро кивнул.

— Чего это ты радуешься, Сынка? — подозрительно спросил его Максимыч.

— За тебя, Батя, радуюсь. Глядишь, годика три сразу тебе и скостят… На воле вместе гулять будем! — лихо добавил он.

Бригадир Максимыч подумал, потом сказал совсем не командирским голосом, грустно:

— Таких, как я, наверху особо не милуют. Обэспэшил меня, а теперь радуется, — угрюмо улыбнулся.

Тут увидел летевшую на него бадью с бетоном, устремился за ней, толкая за собой Володьку.

— Хромать-то скоро перестанешь? — крикнул ему на ходу, пытаясь поймать опускающуюся бадью.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

…А за день до этого произошел тайный разговор в душевой, говорившие были отделены друг от друга перегородкой, и один из них мылся, а другой, сплевывая от кислого запаха и поскрипывая хромовыми сапожками, что оставляли на мокром кафеле красную глину, похожую на кровь, внятно приказывал:

— …и не финти, все равно деваться тебе некуда. А без меня ты здесь пропадешь…

— Пока не пропадал…

— А теперь загнешься. Не согласишься, с моей помощью сваришься…

— Это как?

— Так. Узнаешь, когда вперед ногами понесут. Хватит базлать!

— А если не получится?

— Не твоя забота.

— А следаки придут, что им говорить?

— Ты сделай сначала… следаки… Я с ними буду творить.

— Ага… А мне все ж равно надо что-то отвечать.

— Ты ни в чем не виноват, не сам же ты залез туда. Поставили.

— Я же не работал до этого на кране…

— Какое твое дело? Приказали, ты и пошел. Ты — чист. Другие ответят.

— А что он сделал? — выглянул из-за перегородки голый крепкий человек. Тот, что был в хромовых сапогах, ухмыльнулся.

— Много тоже спрашивал. Таким обычно потом в ухо шомпол втыкают, и почему-то они не дышат, и диагноз ставят — сердце не выдержало горячей воды. У тебя в порядке сердце?

— Вроде да…

— Они тоже так думали. А тут раз — и сыграли в ящик. Сердце, брат, дело такое… Видел, как Мамочка за сердце хватается? Не жилец, видать…

— А… Так когда сделать-то?

— Через пару дней. Я ему свиданку с матерью дам. Значит, пока… Тебя освобожу досрочно, слово офицера!

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

…А пока новый бригадир держал бадью с бетоном, крепко, направляя ее к пропарочной камере.

— Временами болит еще… — крикнул Володька Бате, показывая на ногу.

Но Батя уже не услышал. Он спрыгнул в остывающую камеру и стал ловко и яростно раскидывать бетон из бадьи. Спрыгнул за ним Володька, остальные ребята из звена. Кроха схватился за вибратор.

— Ну, стерва, теперь я тебя достану! — пригрозил инструменту.

Удерживал он его еле-еле, обеими руками. Казалось, еще мгновение — и вибратор завалит Кроху в бетон, замесит, и сгинет рябое личико в серой массе, и крикнет Кроха напоследок: "Чего ж это, братцы? Не смешно!"

Еле-еле тащил он вибратор из вязкого месива. Рассмеялись рядом работавшие, а разозлившийся Воронцов выхватил из его безвольных рук ревущую машину, заработал ею сам — зло и напористо.

Кроха отер тыльной стороной ладони вспотевшее лицо и заметил задумчиво:

— Пойду-ка я, пожалуй, в стропали.

— Там двигаться надо! — крикнул Лебедушкин. — А ты только шагом ходишь, будто в штаны наклал. Нет, не годится, Кроха! — весело добавил он.

И все заржали над неумехой. А тот скорчил рожу, передразнивая их… Работа шла.

…Назавтра и бригадирская работа для Воронцова стала потихоньку превращаться в будни, словно давно знакомое ему дело: бетон, кран, пропарка, машина, обед, снова бетон, построение… Все знакомо и прочитываемо наперед.

В обед, когда в бригадирской комнате он заполнял бумаги своим корявым почерком, глянул в окно и отложил ручку: скопление машин у восьмого полигона указывало — работа там не ладилась.

Воронцов вздохнул, отлип от окна, быстро накинул телогрейку, взял ключ и пошел к двери.

На пороге стояли, улыбаясь, капитан Волков и прапорщик Хрякин, его верный сучонок. Кивком головы поздоровался, отошел к шкафу, уступая им проход в комнату.

Капитан расстегнул свою огромную шинель, снял шапку, размашисто, по-хозяйски упал на стул бригадира за столом. Оглядел чистую полированную поверхность, смахнул невидимые пылинки, еще шире улыбнулся:

— Порядок, значит, у тебя, Квазимода?

В голосе уже чувствовался подвох, и Воронцов напрягся: зачем же пришел этот сучий капитан, не просто же так заглянул…

Всегда он приходил как зверь дикий — на добычу, что-то унюхавши.

Прапорщик потоптался у двери, поймал взгляд капитана, уловив в нем приказ убраться, кивнул:

— Зайду минут через двадцать, — и утопал.

Волков недобро скалился на Ивана.

— Прими мои поздравления… бугор… — выделил он последнее слово, произнеся его с издевкой, мол, понимаю, какой из тебя бугор, дорогуша. Оглядел смирно стоявшего Ивана. — А может, поумнел ты? — спросил сам себя. — Чего не бывает с вашим братом… Но к тебе это не относится… — сразу же исправился он. — А… теперь ты, как говорится, активист… и — первый помощник администрации? Верно? — с явным сладострастием протянул он. — Помощник? — Он понимал, как больно делает сейчас еще вчера неукротимому зэку.

Иван, окаменевший, кивнул, глядя в окно.

— О свободе думаешь? — попытался угадать мысли собеседника прилипчивый опер.

Воронцов пожал плечами достаточно равнодушно.

— Ну а что в бригаде? — внимательно посмотрел ему в лицо капитан. — Чем люди дышат? Кто анаши косяки забивает? Может, снова в побег кто готовится, а, Иван Максимович?

Воронцов тяжко вздохнул.

— А чего ж это ты вздыхаешь? — зло спросил Волков. — Ты думаешь, мне интересно с тобой здесь базланить? Да зачем ты мне сдался, бригадир хренов… Но ты… сюда смотри! — взорвался он.

Воронцов повернул лицо, взглянул в сторону капитана и поднял голову, уставясь в портрет Ленина над ним.

Ильич смотрел хитро, будто поддерживая Волкова: мол, зэк, не артачься, мы все равно тебя перекуем…

Отвернулся и от Ленина.

— А дело в том, уважаемый бригадир, что ты теперь по долгу службы, внятно проговаривал Волков слова, — должен докладывать лично мне обо всем, что делается в бригаде, о малейших отклонениях. Это долг и обязанность бригадира. Как понял, не слышу?

Иван кивнул, желваки ходили, взмок даже.

— И погромче! Не слышу ответа! Понял? Что ты понял?! Громче!

— Докладывать… — разлепил губы Квазимода. — Докладывать! — хрипло крикнул, полуприкрыв от стыда глаза, Иван.

Волков осмотрел его и, кажется, остался доволен:

— Вот так… Так кто водку пьет сейчас у вас в отряде?

— Не пьют… — еле слышно выхрипнул Квазимода. — Никто не пьет…

— Верно, — подтвердил капитан. — Но как только напьются, тебя первого вызову и первого накажу… Фирштейн?

Воронцов кивнул. Все поплыло перед глазами.

— Чего ты? — подозрительно спросил капитан.

— Дайте воды! — протянул руку бригадир. — Болею…

— Не болей, — посоветовал капитан, наливая в стакан воды и протягивая Квазимоде. — Ты мне живой нужен. Пока еще…

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Тут боров развалился, откинулся назад, выдвинул мой ящик стола, пошарил там, а что там найдешь? Разве что журнал с Надеждиной фотографией, что я принес на работу.

Полистал он его.

— Как говорится, доверяй, но проверяй… — мычит. — У бригадира власть в руках, потому и возможность нарушать у него больше…

Тут долистался до обложки — он сзаду, по-юродивому журнал рассматривал. Увидел фото Нади.

— Хороша доярка! — говорит эта рожа. — Окорока и губки рабочие… не грех и подрочить на нее… — расплылся в улыбочке мерзкой.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Крохалев счастливый возвращался со свиданки. Пузо — во, в голове с оголодалой непривычки звон стоит, а сквозь него голос матери: "Она ить и на воле дефисит, кобласка-то…"

Ну, откуда взялся! — вынырнул Шакалов, палка в руке — прут невзрачный, на дорожке, что ли, подобрал.

Как устерег, гнида! Всю свиданку, поди, за углом торчал…

— Пошли, — коротко сказал Шакалов и, уверенный в исполнении, побрел вперевалку.

Кроха за ним.

Точно: в сортир ведет.

— Да вы что, товарищ… эта… гражданин прапорщик… э… старший…

— Погуторь у меня. В туалет шыгом марш.

— Не хочу я, с утра маковой росинки…

— Ну, тогды, — вздохнул Шакалов, — вот. — И изъял из неведомых Крохи глубин… трехлитровую банку с теплой мутной водой. — Поблюй, заключенный номер раз, легше станет.

— Ну уж нет! — возмутился Кроха: не дай бог, отравишься… — Я уж лучше, как положено, через зад.

— Дело твое. Да не туды, умора! В уголок, в уголок погадь. Да натужься получше, а не то будешь эту воду пить до четверга.

— Понял!

Обидно-то как! Но силился Кроха, выдавал съеденное за несколько часов. И все-то псу под хвост! Ну откуда, люди добрые, на Зоне силы возьмутся, когда каждый Шакал норовит все, что ты с таким трудом надыбал, прикарманить, да еще и усвоиться колбаске не дает.

Уж как так получилось, но выдал Кроха даже то, что жевал в последнюю очередь — не больше пятнадцати минут назад. Узнал свое добро по маслинке, которую из жадности не жуя проглотил — вон она, чернеет в куче.

— Тэк-с, — присел Шакалов над кучей, морщась от отвращения. Но полез в кучу с прутиком своим — аккуратненько, археолог вонючий. — Вот оно!

Так и есть. Денежки, завернутые любовно в целлофан. Двадцатипяточка, четвертачок и зелененький полтинник.

Хорошо, что два червонца заныкал — ни одна собака не найдет, — пронеслось в голове у Крохи. Червончики, с Лениным, привязал Кроха к самому интимному месту, а потом обвязал его, пришпандорив к яичкам — надежно. Да усмотрел, видать, Шакал, пока он, большое дело делая, слишком выставил свою премудрость, на гнусного начальника про себя матерясь.

— А теперь попысай, будь ласка. Уморился ведь с лимонаду-то, сцать хочется. Не стесняйсь.

Кроха полез в штаны, соображая, как бы так его вытащить, чтоб червонцы сохранить… И уронил, конечно, обоих Лениных в говно.

— Вот теперь правда все, — Шакалов с удовольствием поковырялся в дерьме на этот раз прямо пальцами. Достал двух Лениных, обдул формально… Подумал и обтер о робу третьего.

— Гуляй. Но прежде, Крохалев, кучу эту убери. Приду, проверю.

Утекли денежки!.. Прощай чаек, прощай косячок, прощай лишняя папиросочка…

Скорбно зарыдал Кроха — пустой, как вчера, униженный… опять голодный! И до ужина рак на горе свистеть не собирался…

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Я выдохнул полной грудью, сделал шаг к столу и понял… вон оно… то состояние… когда все оборвалось… и теперь уж никакая сила… никакой кран не сможет меня оторвать от ударов по морде этого человека. Я буду бить его ровно столько, чтобы убедиться, что он не живой…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

И только неожиданно вбежавший прапорщик Хрякин спас жизнь капитана.

Прапор загремел сапогами, хлопнул дверью, некстати заржал отчего-то, и все это сбило Батю со страшного намерения, будто пробудило, встряхнуло Воронцова, уже шедшего на прямых ногах к не подозревавшему, как смерть его близко, капитану…

— Погуляй, не мешай нам! — схватил Хрякин Воронцова за рукав, подтолкнул к выходу.

Воронцов бездумно глянул на него, машинально вышел и был рад, что его остановили, ошалело теперь смотрел по сторонам, понимая, что минуту назад могло случиться убийство, и оно, к счастью, не случилось…

— Поехали… — кивнул прапорщику капитан.

И тут они начали выворачивать наизнанку всю бригадирскую комнату, заглядывая в каждый угол, отдирая линолеум, переворачивая и перетряхивая стулья, заглядывая за отошедшие плинтуса и выкрутив даже патрон из лампочки.

Потрошили аптечку с лекарствами, вскрыли все упаковки таблеток, изучив их со знанием дела, посчитали и составили опись.

Крикнули Воронцова и, когда он вошел, озадаченный и растерянный от бардака, что наделали у него лихие сыщики, с него сняли (чуть ли не сами) сапоги. Ничего не находилось, и азарт проходил впустую.

Он стоял, босой, униженный, похожий своей гладко выбритой головой на буддийского священника, печальный и недвижимый.

Захватив в качестве единственного доказательства неблагонадежности бригадира чуть потемневшую от накипи чая пустую пол-литровую банку, горе-сыщики, матерясь, покинули его комнату, оставив запах сигарет, перегара и злости…

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Ага, вот так, значит, ссучиться так ссучиться мне судьба предлагает — до конца. Сдавать людей направо и налево. Вон она, оказывается, доля какая бригадирская…

Ну уж нет.

Уж мне-то есть что рассказать, как Зона живет, для меня нет в ней тайн, но для тебя, боров, пусть останутся они тайнами…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Не было тайн здешних для авторитета Квазимоды, это точно. Вся, скажем, механика употребления наркоты была в его голове как на ладони. Вот, например, обед в ПКТ, куда уж и воробей не должен был ненароком залететь, не то что косячок с анашой… Ничего подобного. Вот настал в камере обед, и ловят момент — не бросит ли и на этот раз баландер вместе с хеком в камеру четвертиночку "шоколадной плитки"…

И — дожидались. И, аккуратно разломив на газете "Правда" драгоценную шоколадку, выгребали из ее нутра дурь желанную, и скоро уже гуляла она по телу арестантов. Иван это не одобрял, сам не курил и не нюхал, однако никогда не пытался отсоветовать никому, знал, что для многих это единственная радость в жизни и многие так и живут в ПКТ — от подогрева до подогрева. Пускай…

Но и умирала в Иване вся эта механика, не становилась достоянием никого кто кому и сколько проиграл в стиры, и как расплачивался за это кукнаром, и кто употребил его. Все это было и будет, знал Квазимода, но умрет — для Медведева, Волкова, для всех погонников, для всего мира.

Таков закон его мира, таков закон Зоны, таков закон его, Воронцова Ивана Максимовича. И если бригадирство этот закон заставляет попирать, то он выберет между воровским законом и властью, неожиданно упавшей в его сбитые работой руки…

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Оделся я, обулся, пошел по участку. Не знаю, куда себя деть… Столкнулся с бригадиром третьего отряда, а он посоветовал мне не спускать глаз с Ястребова, который все лазит куда-то в подвал.

Зашел в подвал, пусто там. Просунул голову в дыру, что еще вчера по приказу прапорщика забивали, а сегодня кто-то постарался, раскрошил деревянные доски в щепу. Огляделся в темени…

Доплыл смешок, и скрежет, и шепот. Есть кто-то, значит… Протискиваюсь весь в дыру и резко включаю прихваченный с собой фонарик.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

В неестественно раскрытых совиных глазах Ястребова вспыхнули ржавые белки, в них металось безумие… Под ним бился молодой додик по кличке Снежинка. Амурчик хихикал, вперившись ничего не видящим взглядом во тьму потолка. Ястребов вспотел, дергался. Зрелище было мерзкое. Глядя на Батю, он в то же время явно не видел его…

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Ну, правильно, я же понял, обдолбились анаши до одури — оба. Положил на полку фонарь, подошел к Ястребу, рванул за грудки его и со всего маху саданул в хавальник.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

У обкурившегося помоечника сейчас вместо лица была застывшая маска какой-то путающей елейной слащавости, даже удар Бати не стер ее. Кеша Ястребов, кажется, и не заметил удара. И, сбитый на пол, глядел очумело в ноги Квазу, ничего не понимая.

— Скотина, какая ж ты скотина… — приподнял его одной рукой Квазимода. Мальца поганишь…

Обернулся к "мальцу", бессмысленно глядящему в угол подвала. Сплюнул.

— Сука ты безмозглая! — снова ударил Кешу, и тот, нелепо дернув головой и клацнув железной челюстью, опять очутился на полу, немо хлопая ртом, словно рыба, вытащенная из воды.

Квазимода вгляделся в подонка — не шваркнул ли его наглухо, часом?

И окатило ушатом ледяной воды — опять ведь, опять совершил преступление, елки-моталки!..

И застонал в отчаянии сквозь намертво стиснутые зубы. И тут только увидел, что прикидывается лежащий, явно прикидывается.

— А ну вставай, скот! — пнул его под зад. — Вставай, не буду бить!

Кеша чуть приподнялся, но, не поверив Бате, вновь прильнул к спасительному полу.

Вышел Батя, на улице набрал в ведро воды, вернулся и выплеснул по полведра на рожи обоих "корешей". Взгляды их стали приобретать более осмысленное выражение, они закашляли, застонали.

Воронцов же тяжело уселся за стол, тупо оглядел подвал, направил фонарь на лежащих.

Рядом с ними валялись два цветочных горшка, которые он случайно смахнул с подоконника при наказании.

Переплетенная корнями земля вывалилась из них, прижав раздавленные каблуками робкие лепестки герани, что издавали сейчас терпкий запах чего-то забытого, с воли, запах дома…

И какими же сиротливо-одинокими, ненужными и чужеродными были здесь и цветы эти, и запах их на грязном, в растоптанных окурках полу, у топчана, где распинали друг друга полулюди-полуживотные…

Кеша подполз к топчану, цепляясь дрожащими пальцами за его края, поднялся на колени, затем сел, осторожно трогая ноющую скулу, показав на нее пальцем. Пробовал было приоткрыть рот, но скривился от боли…

Кваз, брезгливо морщась, поднялся, и Ястребов тут же отшатнулся, прикрыв руками свою тыкву.

— Да подожди ты, убери мослы, вправить надо! — крикнул Квазимода. Небрежно откинув мешавшие руки, обхватив одной рукой лысый, как арбуз, череп Ястреба, другой он резко рванул челюсть от себя вправо.

Зэк замычал, испуская слюну, подскочил, вырвавшись из тисков костоправа, глухо матюгнулся. Но челюсть заняла свое место.

Встал и Снежинка, переступая непослушными ногами, прошелся, поднял опрокинутый табурет, сел на него, опустив голову.

— Ну, рассказывай! — грозно бросил ему Квазимода.

Заговорил же Кеша:

— Да он еще с тюрьмы такой. Я ж никому не говорю, в тайне держал. Его за мать свою там опустили, ну, не разобрались… А когда доперли, что за мачеху он сел, не за мать, позд-но уже было, распечатали фраерка…

— И все? Говорите, а то бить буду, обоих! — крикнул на зэков Воронцов, стиснув для пущей острастки кулаки.

— Он еще в вагоне приставил нож к горлу… — начал неуверенно колоться додик. — Говорил, давай… или прирежу… Батя у меня умер, а мачеха со своей дочерью дом заграбастали, напоила меня и в постель к себе. А потом порвала на себе белье и в милицию… Вот и посадили за изнасилование. Еще я обещал ему в СПП не вступать…

Воронцов оглядел жалкого, растоптанного, как эта герань, парнишку.

— Иди, — бросил ему. — Не бойся, никому не скажу. Но больше не попадайся, пропишут в сучий барак, и пойдешь по кругу. Завтра встанешь на бетон. И не хныкай.

Когда парень скрылся в дыре, Воронцов тяжело уставился на своего бывшего дружка.

— Ну что, Кеша? Сидор придется тебе в зебрятник обратно собирать… Видать, среди людей ты жить не можешь.

— А это ты теперь решаешь? — зло сморщился Ястребов.

— Именно мне решать… — спокойно отреагировал Квазимода. — Я же понял тебя, хочешь сам взять Зону. Не выйдет, не отдам тебе ее на растерзание. Ты уже был паханом другой зоны и погубил людей по своей сволочной натуре. Бунт поднял.

ЗОНА. ЯСТРЕБОВ

И смотрю я на него, и вижу вдруг — точно сейчас меня заложит, это уже не тот Квазимода, с которым в "крытке" пыхтели в Златоусте и на которого верняк положиться можно было. Но уже тогда он начал ссучиваться, кровь чужую не играл в стиры… скурвился…

— Что, кранты мне, значит? Не-е-ет… Ванька, не губи! — стал на жалость давить. — Засудят ведь! Опять говеть в полосатом кичмане!

Не реагирует, скалится даже.

— Что, ты людей будешь портить, мразь, а я тебя покрывать? Нет!

— Вань, но не родился же я таким! Жизнь-сука таким скурвила, которая и тебя запарила. Мы же рядком шли по ней, вместе топтали зоны! — кричу я тут. Моих расстреляли, твоих не жаловали! Где правда?! Мы же родня с тобой, меня десятилетним пацаном на малолетку угнали… Один я на свете, а ты меня еще засадить хочешь…

Слушает.

— Не сопливься, я не меньше твоего пережил, а скотом не стал.

— А я стал, Вань! Стал! Ну укоцай меня тогда, скота! — Смотрит, решает что-то… Дожимаю слезой: — Не вернусь я туда, в "крытку". И один на тот свет не пойду — прихвачу кого-нибудь с собой… кто рядом будет… Это без дураков, Вань… — Ну, тут и зарыдал я, для понта.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Истерика у зэка началась. О-о-о! Это надо видеть настоящую блатную истерику! Припадочные эпилептики и буйнопомешанные в дурдомах по сравнению с этим театром просто ангелы… Идет такая бешеная игра на жалость, на испуг, что у непосвященного человека волосы дыбом встают…

…Крупные слезы покатились по впалым его щекам, закапали на пол.

— Не был, не был я животным! — И по голове лысой стал себя бить. — Ведь один-н-над-цать лет зее-ее-брой ходил… — выталкивал сквозь рыдания из горла. — Пожалей, Ванька-а-а! А не пожалеешь, и себя, и тебя решу, знай…

Смотрит Квазимода, не знает, верить — нет слезам этим.

— Вон скотина Дергач малолетнюю девочку изнасиловал, убил и может на солнце смотреть, радоваться, а мне — помирать? Я же в Зоне сломался, Ваня, заделался вором и убийцей! На воле я ж не убивал! У-у-у-у! — И стал колошматить себя по груди, лицу, биться о стену башкой.

— Ну, хватит! — не выдержал Квазимода и отвесил пару легких пощечин кричавшему.

Тот вмиг каким-то странно проясненным взглядом глянул на бывшего братана: пронесло, что ли?

— Заткнись, народ соберешь, — тихо сказал Батя, обмякший уже.

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Угроз этого гада я не страшился, просто стало жаль его, паскуду. Да, зло посмеялась над ним судьба, здесь нет вопросов… Но что же делать теперь, все прощать ему? Уж нет.

— Тебе бы, гад, пику к горлу приставить и посмотреть, как ты в штаны наложишь… Все. Закончили. Если еще к мальцу подъедешь — убью, как последнюю тварь. Своими руками задушу, хоть неохота за тебя снова сидеть… Он же на свет мужиком родился, скот, ему же отцом становиться еще… А… — махнул я безнадежно рукой на Кешу — не поймет он.

Сопли размазывает, плачет, подлюга.

— Иди морду вымой! — говорю. — А что скажешь про скулу свою? — остановил я его окриком.

— Придумаю, — мямлит. — Синяков-то нет. Умеючи вправил.

И ушел, и снова гадостно стало на душе, ничем не вытравишь мерзость эту. Ну когда ж это кончится?!

ЗОНА. ДРОЗДОВ

Снова вызвал меня Мамочка, об этом бедняге поговорить — о Журавлеве, что парится здесь почем зря, за кого-то…

Ну, я начал разговор с ним без дурочек своих обычных, серьезно. Имеем ли мы, так и говорю — мы вроде как бы заодно с ним, с офицером, — имеем мы право помочь человеку против его воли?

Такой вот непростой вопрос задал я начальнику отряда. Ну, ему-то такие нравятся. Он бы всем помог помимо их воли, как я заметил, — характер у него такой. Ну а тут похмыкал, для приличия, и отвечает: имеем.

Тогда, говорю, поймите правильно. Вы сами знаете, что не хотел я быть у вас в активистах, против этого, потому как знаю эту систему вашу, и не просите! — пресекаю, не хочу спорить по ее поводу. И ничего доказывать вам не буду.

Просто хочу помочь соседу по бараку Журавлеву. После вашего рассказа о его бедах поговорил я с ним по душам и могу теперь утверждать — не виновен этот Журавлев, не виновен.

А я не какой-нибудь ангел-спаситель, я бомж, если вам так угодно. Но я человек, который считает себя отчасти интеллигентным, и моя обязанность, я считаю, помочь этому несчастному, несущему чужой срок. А то он просто рехнется скоро на наших с вами глазах…

Смотрю, растерялся наш правдолюбец, понятно. Кто с такими вот закидонами к нему приходит? Думает, видно, а уж не подход ли это какой со стороны бомжа?

Но, смотрю, поверил, расслабился.

— А я знаю, кто убийца. Журавлев во сне проболтался, назвал его…

— Ну? — привстал аж со стула этот сыщик-любитель.

— А скажите, если Журавлев рядом стоял, ему соучастие могут дать при пересмотре дела? Хотя он же не знал, что смерть здесь произойдет? А?

— Нет, не могут, — твердо майор отвечает. — В правосудии такой случай называется эксцесс исполнителя. А если он вообще не принимал никакого участия, то он просто "скрыватель" называется и получит свой срок, но уже за укрывательство, не более. Это условный срок, как правило. — И ждет, когда назову я имя убийцы. Я смотрю на него и думаю — вот и встретились два одиночества…

Зачем это все надо майору Медведеву, которому, как говорят, и осталось-то до весны здесь мантулить, нас перевоспитывать, да зэку Дроздову, у которого своих хлопот полон рот на воле, которая вот-вот, по теплу мне будет?

А Журавлев-то, Журавлев… Вроде как сыр в масле катается, к куму через день бегает, даже пиво один раз тайком от него принес и меня угостил, а сам-то — как лошадь загнанная, забитая…

Не милы ему походы эти в бухгалтерию, потому как ничего пока не дают они ему. Ни на комиссию его почему-то не выставляют на досрочное, ни послабок никаких не дают…. Будто за все его потуги во благо родной тюряги сразу и отпустят его, в один день. А сам он на эту тему боится пикнуть и вообще не говорит ни с кем.

Все писулечки свои вечерком строчит, считает на счетах, дебет-кредит, разрешают ему ведь счеты даже в бараке держать. Пьянь барачная иногда дерется ими, счетами, и безответный бухгалтер всегда без стонов собирает потом свои кругляшки по углам, выправляя погнутые о дурные головы спицы, аккуратно вставляет их и тихонечко пощелкивает опять по вечерам. Вот такой человек.

И в каждом подозревает, что хочет тот выпытать из него имя тайное убийцы, за которого он парится, и потому не верит никому, и мне в том числе. Но я это имя уже услышал, и теперь я носитель информации и враг ему, наверное… Дурак, ох и дурак. Свидетелем на суде выступать придется? Да ради бога…

ВОЛЯ. КУКУШКА

Он вскакивал с кровати на заре, суетливо одевался и ошалело глядел на беспечно сопящих стариков, медленно осознавая, что это не Зона… Привык за четыре десятка лет Кукушка к изматывающей работе, к жесткому режиму, а тут… спи сколько хочешь, ешь сколько влезет. Поначалу таскал из столовой и прятал под матрацем "птюху" — куски хлеба, боялся шмона… дергался, стонал во сне…

Ложиться опять в койку и нежиться он уже не мог, шел на кухню помогать: выносил ведра с помоями, чистил картоху, напевая трогательные песни:

Дождик капал на рыло

И-и на дуло нагана…

Или:

Будь проклята ты, Колыма!

Что названа чудом планеты…

Сойдешь поневоле с ума,

Оттуда возврата уж нету…

Слушая песни, курносая повариха Дуся, добрая пожилая бабенка его лет, вытирала фартуком слезы, жалея уркагана. Подсовывала ему лучшие куски и едва сдерживала себя, чтобы не погладить его по сивой головушке. Уж очень хотелось утешить изломанного судьбой человека, согреть его неприкаянную душу. И устроила Кукушке праздник. Он заявился, как обычно, на рассвете и сунулся было чистить картоху, но Дуся отняла ножик и усадила за небольшой стол на кухне. Поставила чашку разноцветных крашеных яичек, бутылку красного вина "Кагор", пышно выпеченную пасху, и Кукушка сам припомнил из детского далека:

— Никак, Пасха седня?

— Пасха… Давай помянем родителей, — она налила ему полный стакан винца, плеснула себе на донышко чашки, — мне нельзя пить, начальница строгая и варить обед надо…

Кукушка медленно выпил, катал яичко на своей корявой ладони, глядел на него, и вдруг впервые за долгие годы просияла на его лице добрая улыбка. Детство… Пасха… Нарядные девки, наяривают гармони, парни куражатся, пляшут… Люди идут с узелками на могилки, поминают близких…

А он даже не знает, где зарыты отец с матерью, теперь уж и крестов нету, изветшали… И так стало горько на душе, что заплакал Кукушка, уронив голову на руки… один, совсем один в целом мире… Дуся погладила его по голове и тихо сказала:

— Я тебе тут сумочку собрала… бутылочку, закуски, стаканик положила. Сходи помяни своих дружков, ты ж мне сказывал, что их много лежит на вашем каторжном погосте… Я бы с тобой пошла, да подмены нету, кормить людей надо…

— А че! Ядрена корень! — вскинулся Кукушка. — Я бы сроду не догадался проведать… спасибо. Ну до чего же умные вы, бабы… Там же все друганы мои…

Он прошел через лес и остановился. Зашлось сердце при виде Зоны… Колючка, заборы, запретка, вышки… все до боли знакомо и притягательно. Мелькнула шальная мысль: вот бы сейчас проскочить в свой барак… да нет, кенты на работе… там не чтут церковных праздников.

Зоновское кладбище примыкало к ней полуостровом, окруженное глубоким оврагом. Обычно "досрочно" умерших увозили родные, но за многими не приезжали по разным причинам: то не было средств, то уже позабыли его и отпели загодя, то это были никому не нужные старики вроде Кукушки…

Кладбище с годами росло, наслаиваясь пластами, ибо его расширению мешали овраги. Крестом вбивали над покойником две сшитые гвоздем штакетины, писался черной краской номер… вот и вся память…

Кукушка перелез через овраг и ступил на погост… Все в пояс поросло старым густым бурьяном, рос он буйно на человеческом навозе, зарывали зэков не глубоко, особенно зимой. Выдолбят кайлом и ломами ямку чуть выше колен, кинут туда помершего да присыплют сверху бугорок, он через пару лет проваливался, и новый "досрочно освободившийся" ложился на старые кости какого-нибудь уже безымянного вора или суки, все тут были равны…

Кукушка долго и безуспешно бродил по кладбищу, раздвигая руками многолетнюю поросль, отыскивал кресты, но прочесть на них что-либо было уже невозможно. Пересохший на весеннем теплом ветру бурьян хрустко ломался, путал ноги. Стомившись, Кукушка присел у одного крестика на корточки, как привык сидеть на перекурах в Зоне, разложил на могилке маленькую скатерочку, закуску, открыл бутылку и налил стаканик водочки, плеснул чуток на могилку… Посмотрел кругом и проговорил:

— Христос воскрес, братаны! — Никто не отозвался. Кукушка выпил, закусил, мусоля голыми деснами запашистый пирожок с картохой. Налил еще. Солнышко припекало, изнутри тоже пошел жар… — Чибис-пахан! Кодла в сборе, я сказ буду держать, Фазан-перо! Ты тоже тут? Ту-ут… И Варнач, и Сова, и Крач… Чайка-танкист, ты ж Герой Советского Союза, хоть ты отзовись!

Колька Тетеря и Гошка Выпь, Широконос-Лютый, Шилохвостый, Пашка… как тебя? Запамятовал уж…

Шуршал на весеннем ветру сухой бурьян… И слышались Кукушке в этом шорохе простуженные голоса легших тут друганов: "Как там живете? Стоит зона? Воры в авторитете?"

Кукушка испуганно огляделся, и почудилось ему после третьего стакана, что стоят рядом тенями все, кого позвал, и ждут ответа… Он пошарил еще в Дусиной сумке и вынул пачку чая, пустую железную банку и бутылку с водой. И он был поражен заботливостью и проницательным умом этой старой женщины… Это надо же допереть! Все сготовить для чифиря! Ну и ба-ба-а… Ума палата… Он быстро развел костерок из бурьяна, а когда вода закипела, высыпал всю пачку и прикрыл тряпицей… Огляделся опять, друганы ждали…

Кукушка сделал два глотка первым, затянулся цигаркой.

— Ну, давайте по кругу… Что я вам могу сказать, вольный я человек… Дайте хоть помереть спокойно… А Зона стоит, будь она неладна… А жизнь ушла… кобыле в трещину… — Он пьяно поднялся и пошел к Дусе…

На опушке леса Кукушка оглянулся и разом протрезвел. Над погостом черным смерчем вился дым, высокое пламя поедало жирный бурьян и двигалось к Зоне… В дыму купался черный ворон…

— Костер! Костерок-то не затушил… вольтанутый! Враги сожгли родную хату…

ЗОНА. ЯСТРЕБОВ

Никто меня здесь не поймет, и потому при случае надо рвать когти… Расскажи кому-нибудь — на смех подымут… нет, это сокровенное, мое… Неужели это все было, как во сне, и у меня есть дочь, Ангелина Страусе… Да еще одаренная пианистка… Вот пупок судьба подкинула… Нет, прийти я к ней не приду, если только со стороны посмотреть. А вот подарочек нужен… Скажем, шубку, рыжье, брюлики… Чтоб знала наших и век бы помнила. А примет ли? Может, и на порог не пустит… И снова вспомнилось…

А к вечеру не выдержал, решил посоветоваться с этим умником "Достоевским", который каждый вечер что-то маракует с бумагами. Вроде мужик спокойный, молчаливый… А вдруг это все не так, а я себе башку забиваю всякой всячиной… Размечтался…

Подхожу к нему, предложил попить чаю, а там и рассказал сокровенное.

Однажды, лет так пятнадцать назад, когда очередной раз попал на пересылку, застрял на месяц-другой… Воспаление — и попал в больничку. Там и списался с одной зазнобой, молодой девкой. Загремела она за растрату. То да се, не замужем, сама из приморских немцев. А тут амнистия на носу, но только для участников, инвалидов и беременных… Я ей малявочку, она мне, и пошло-поехало, пока до любви не договорились… Я, конечно, глядь через дверную щель на нее, хороша девка, что говорить… И она меня присмотрела, вроде как ничего. Ну, тут я и взялся ей помочь. Туалет-то с умывальником на этаж один. Вперед наша камера, потом их. Ну, чего говорить-то, накапал я ей в полиэтиленовый мешок и спрятал под умывальником. И так раз пять, она мне за это там куреху под краном оставляла… Все, как помню, числа какие-то высчитывала.

Не знаю, чем это дело закончилось, но тут меня дернули на этап, ну, и все забылось, конечно. Разве упомнишь все…

Уже допили чай, прозвучал отбой, а я все никак остановиться не могу. Пришлось объяснить скороговоркой, мол, полгода назад на "крытке" вдруг по радио услышал, как школьница играла на пианино, и все точь-в-точь сошлось: и фамилия, и город, и по годам. И с тех пор хожу сам не свой… Вот и думаю, возможно ли такое, а если возможно, как списаться, не испугается ли… Тут я нашел одну кралю в городе, обещала помочь…

Что скажешь?

ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

И в тот же вечер говорили двое погонников, и шторы в кабинете задернуты, и свет они не включали, и лиц не видно.

— Я же тебя предупреждал, без моей санкции никаких действий…

— Ну, вот я и докладываю…

— "Докладываю"… — передразнил начальственный голос. — Когда уже завертел все, теперь… "докладываю"…

— Можно и отменить, — сразу согласился, хмыкнув, собеседник.

— Ладно, отменить… Давай… Только чтобы чисто. Уже раз там был несчастный случай… Тоже твои дела?

— Нет, то совершенно реальный несчастный случай.

— Ну, и здесь надо так же — совершенно реальный, совершенно случайный…

— Ну а я на что?

— Да иди ты… на что? Опять у тебя кукнар по Зоне гуляет. Нет, скажешь?

— Не надо так… "гуляет"… Вот в данный момент — нет, голову даю на отсечение.

— Прямо уж и голову? И откуда у тебя такая уверенность?! — возмутился начальственный голос. — Прямо не прошибешь тебя. Дурное это качество, я тебе скажу… А Медведев ничего не пронюхает?

— Ну а как?

— Ну, мол, после заявления свидетеля он и накрылся медным тазом, свидетель этот.

— Это для него слишком сложно… Я партию кукнара пасу, — обиженно, после паузы бросил собеседник. — Мимо ничего не проскочит.

— А чего ж не ловишь ее, партию?

— Это другой вопрос…

— Другой вопрос… Иди, только толком все сделай, прошу тебя. А то эта сволота опять бунт нам устроит. Тебе же первому башку и проломят, учти.

— Вот это вряд ли… Замучаются ломать…

— Вот, вот… один до тебя так же говорил, пока ему кипятка в глотку не налили, харкал кровью потом…

— Это они у меня будут кровью харкать, уроды.

— Вот-вот… Тебе еще служить да служить, а мне к пенсии надо готовиться, мне на хрен разборки из Москвы не нужны. А этот бухгалтер талант, он нам пока нужен как воздух… Дома в Крыму он нам строит… своей головенкой. Ее успеем свернуть. Давай ступай…

И остался один начальник, отпустив собеседника, и вздохнул тяжко, потому как благословил своего подчиненного не только на нарушение закона, но на убийство. А тут еще кладбище сгорело и часть забора, едва потушили… Чудилась в этом какая-то дурная примета…

ЗОНА. ДРОЗДОВ

…и думает ли этот Журавлев, что только у меня, чудака, есть до него дело, хотя кто он мне — брат, сват? У каждого здесь своих забот и печалей под завязку. Вон Лебедушкин ходит: черный, гора мяса будто развалилась, собрать себя по кускам уже три месяца не может. Потому что умирает по его милости в больничке старик боговерующий. Потому что мать у Володьки умерла, и девчонку к нему не пускают, за его прегрешения, до сих пор погонники считают, что с Филиным и он в побег собирался.

Только улыбаться стал парень. Вот ему нужен придурочный Журавлев, что на нервы действует своими счетами перед отбоем? Он уже раз чуть на его голове счеты не разбил, еле Воронцов его оттащил.

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Смотрю я на него: ну, признавайся, фрукт, чего тянешь? Имя убийцы назови. Или ты пришел сюда только подурачить меня? Тогда накажу, клянусь, не посмотрю, что ты такой интеллигент бешеный. И заботишься о счастье другого.

Вздохнул, кашлянул, почесался.

— Это… это некий Серега, а точнее, Перевозчиков Сергей, муж его сестры… Ему он письма и пишет, я видел.

Ну, что ж, ясно, спасибо, интеллигент в третьем поколении. Зачем ты только к нам-то попал, дурилка?

— Да, по-моему, от такого адресата он письма получает… — подтверждаю. А больше ничего не известно? А ты не ошибся? А может, он нарочно это сделал?

Смотрю, замыкается Дроздов. Зря я столько сомнений сразу ему накидал, зря.

— Ну, ошибся… не ошибся, проверить-то легко. Вызовите его, гражданин майор, да в лоб: Сергей, мол, свояк твой сознался, а ты чего ж? Расколется!

— "Расколется"… — передразнил я, даже смешно стало, как Дроздов в сыщика играет. — Нет, нельзя провокациями правды добиваться, нельзя…

Плечами пожимает, мол, а я бы так и сделал.

— А вот что о себе ты думаешь? — тут я перевожу тему.

— Я? — искренне удивляется он. — А мне-то что? Я сам за себя сижу, мне помощники и жалельщики не нужны.

— Вижу.

— Только вы не говорите никому, что я вам сейчас рассказал, — заговорил он вдруг потише, испуганно. — Люди разные здесь, не так поймут.

— Но заявление для суда написать придется.

— А куда оно пойдет?

— Начальнику колонии, в оперотдел, оттуда — судье.

Сел писать.

А я сижу, думаю — вот ведь как… Спасителем Журавлева может стать бродяга, опустившийся на дно общества человек. Но сохранивший элементарную человечность. Надо с ним еще, пооткровеннее, поговорить… За этим бродяжничеством, кажется, стоит что-то цельное и нерастраченное…

ЗОНА. ЖУРАВЛЕВ

Нечего из меня делать борца за идею или труса. И вот чтобы не объяснять всего этого: виновен, не виновен, решил я сам, не вдаваясь в объяснения перед дураками, разобраться в этом вопросе. Оказывается, можно, даже если тебя, как скотину, наш судебно-репрессивный аппарат лишает права голоса.

Нет, можно и здесь быть свободным.

Правда, в одну сторону — в ту, куда гнут всегда наши следователи, суд и вся эта система — виноват, еще виноват, еще раз и сто раз виноват, виноват только ты.

Хорошо, решил я, виноват только я. Зато ничего уже не надо объяснять следователю Мамонтову А. П., старшему лейтенанту, связавшему меня и сделавшему мне в который раз "слоника"…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

…Стоп, я должен объяснить читателю!

"Слоник" — самая распространенная в СССР пытка, самая простая в исполнении. На голову подозреваемому, осужденному, подследственному или вообще невиновному, случайно попавшему в руки ментам, надевают обычный противогаз. В таком положении жертву можно мучить часами: зажимать шланг, прекращая доступ воздуха, сквозь мокрые носки пропускать ток, впускать внутрь противогаза газ и так далее. Она, жертва, совсем и не умирает, но мучения ее очевидны, и иногда она просит о смерти… Что и требовалось доказать.

Иногда в противогаз любознательные исследователи человеческого организма подсыпают специальный порошок, который они зовут "мышьяк", видимо, он даже одобрен каким-нибудь специальным закрытым милицейским распоряжением и рекомендован к применению (после нескольких вдохов жертва энтузиастов пыточного дела подписывает практически все).

ЗОНА. ЖУРАВЛЕВ

Ничего не понял… кто вмешался в мой рассказ, какое-то наваждение, но этот товарищ говорит сущую правду — так оно и есть, должен вас заверить.

Жутко, скажу я вам. Еще страшнее, когда тебя унижают как мужчину. Меня все время они пугали, что посадят в камеру к уркам. Слава богу, все кончилось благополучно для меня, но вот соседа по камере, из которого выбивали большой ювелирный магазин на Севере, того, беднягу, отдали на растерзание зэкам, что сидели здесь же, в предвариловке, и сам процесс изнасилования засняли на фотопленку. И у него был выбор — пойти в зону, никого не выдав, взяв все на себя, и зона получила бы эти фотографии через ментов, и его в первые дни сразу бы опустили… Или сдать соучастников, тогда фото эти никуда бы не ушли.

Ну, и что? Кто чего добился?

Он сдал своих дружков, был суд, фото эти действительно не пошли в зону, куда он сел, ну так его через две недели повешенным в одиночке нашли, все равно догнала его месть — не ментов, так кентов. Вот и вся недолга…

Потому я решил все взять на себя, милиции это было выгодно. Окончили быстро они следствие, передали дело в суд, осудили. Пей коньячок под лимончик, все дела.

Ну а я таким образом отвел от тюрьмы Серегу. Подонок он, конечно, еще тот, и убийство это он совершил по своей дури, никакой особой причины на то не было… Но что делать — он волею судьбы оказался мужем моей Светушки, сест-ренки. А она как раз еще и беременна была в тот год, когда это все и стряслось.

Случилась же дикая и дурная история. Возвращались мы из гостей, вдвоем с Серегой, Света уже дома сидела, на восьмом месяце. Серега не пил, а я поддал в гостях, у наших сидели, с маслозавода, хорошие ребята, только самогон делали больно крутой — с ног бил, падали люди…

А этот жлоб, что погиб, тоже хорош, фотограф, еще та морда… Привык бабки на халяву стричь, наглый и жуткий зануда. Он на меня и попер, орать стал, начальника из себя корчить, я там ретушером временно работал, после увольнения с маслозавода. Я же на заводе главным бухгалтером был, но проворовались начальнички, главбуха первым делом, понятно, уволить надо, по статье…

А мы завернули с Серегой после гостей в фотоателье, мне что-то забрать надо было, зачем поперлись, дурачье?

И так этот фотограф нас допек, а когда меня хотел выкинуть с крыльца, Серега жлоба стукнул, тот сам с крыльца и шмякнулся.

Ночь уже, нет никого. Нас никто и не видел. Подались домой, мы сами-то узнали о смерти фотографа только на следующий день. Перепугались и договорились — молчать…

Арестовали меня через неделю. Вдвоем бы нам с Серегой по пятнадцать лет дали, групповое. Пришлось взять вину на себя. И главное — он судим был до того, залетел по малолетке. Судимому уже на допросах не верят, он и врал ментам, как мы заранее условились. В общем-то отпустили его. А меня — на суд. Не возьми я на себя — сидели бы оба, а сеструха как? Без кормильца…

Их дочке сейчас уже пятый год идет, по ее годкам я свои здесь считаю, удобно.

ЗОНА. ДРОЗДОВ

Сидели после обеда в каморке, грелись. В такие минуты забывалось, где ты находишься, вспоминалась воля, родня, думалось хорошо…

Дровишки в печке потрескивают, солнышко из оконца припекает, в желудке обеденная пайка переваривается, чифирь гонит кровь — вверх — вниз. И разговоры добрые, шутейные…

Я неучам объясняю, на каком языке они говорят:

— Ништяк — слово тюркское.

— А баланда? — спрашивают.

— Баланда… До революции в Таганской тюрьме был шеф-повар по фамилии Баландин. Очень он хреновато готовил: суп-харчо — одна водичка. Ну, и взбунтовались урки, сварили в котле этого Баландина, живьем. Отсюда и пошло баланда, баландер… Чтобы не забывал повар, что его может ждать… улыбаюсь.

Смеются мои урки и фраера.

А мне не до смеху — маманя сидит там одна, в бараке для свиданий, ждет, измаялась. А тут меня Волков, сучий выродок, поймал на мелочи — воротник расстегнут, ну, это надо было причину найти…

Все, говорит, после работы к любимой маме, а днем — на завод. Вот и хожу. Ну ладно, сегодня последний день, потерпит мама…

— Пургу ты гонишь… — мне тут ядовито Скопец говорит, которого поставили временно на кран. — Брешешь все.

Злой такой. Ну, я только плечами и пожал.

— За что купил, — говорю, — за то продаю…

— Да ладно, утихомирились… — Лебедушкин тут голос подал. — Травани еще, Дроздов.

— Ну что, был я маленьким, вот таким. — И показал на сонно помаргивающего Ленина. Тот обиделся, матюгнулся, но затих под усмешливыми взглядами. Прихожу в парк отдыха. А там старый армянин, дядя Гурген, картинки показывает за пятак. В общем, садишься к аппарату и в дырку одним глазом глядишь, да? А он, значит, меняет картинки и объясняет: это самая высокая точка Эвропы Монблан, вэршина. А вот это город на воде — Вэнэция, а вот это Парыж в ночи… "Дядя Гурген, ничего не видно!" — кричим. "Вай-вай, ночь в Парыже, ночь…" Я ему говорю: "Обманул ты, дядя Гурген", а он отвечает: "3а что купил, за то и продаю…" Вот…

Захохотали прохиндеи. Все, кроме этого Скопца, — смотрит на меня волком, почему? Дурак…

— Вот, — говорю, — за что покупаю, за то и продаю. А для себя ничегошеньки не остается. Выйду, в заповедник егерем устроюсь, пора угомониться…

— Женишься? — с подвохом спрашивает Лебедушкин.

— Не знаю, — честно отвечаю. — От бабы сегодня толку мало. Порченая нынче баба пошла. На Руси бабу раньше в строгости держали, мужа величала она только по имени-отчеству. И частенько он ее колотил. Дочери до замужества каждый вечер шли под родительское благословение, просили прощения, и отец осенял их крестом. А если кто за столом заговорит — по лбу деревянной ложкой. Порядок был! Потому Русь так и разрослась… После Петра Первого да Екатерины все и пошло наперекосяк. Раньше бабу за измены казнили, а теперь — цивилизация, феминизация…

— Это как? — Лебедушкин спрашивает.

— Да так, — отвечаю. — Когда баба в доме хозяин — убить ее легче, чем лишить этой власти… А я, братки, жизнь, видать, по-новой начну. Устроюсь все ж в лесники…

Помолчали. Тягостное такое молчание было, словно кто помер…

ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

…Бадья летела как-то странно, рывками, будто прицеливаясь. Вместо Бати рядом с Сынкой был поставленный сюда временно Дроздов, он-то и принимал сейчас бадью.

Володька смотрел в другую сторону, думал о далеком. И тут подошел бригадир. Батя…

Дроздов ни о чем не думал. К нему приехала мать, и сегодня ночью он не спал, проговорили до утра, потому голова была пустая и звенящая, как с похмелья или после дикой порции чифиря. Говорила, точнее, ворчала она, а он слушал, не находя сил сомкнуть веки, чтобы не обидеть эту постаревшую резко, седую и костистую женщину, родившую его, обалдуя, из-за него так и не заведшую ни мужа, ни мужика, все тянущую его, всю жизнь штопавшую, мывшую, чистившую что-то. Кому теперь эта чистота, этот дом, эти усилия, ее слезы помогут?

Нет у сына семьи, нет желания стать другим, не хочет наследовать дом, который перестал быть родным для него в семнадцать лет, по уходе из мира занавесочек и подушечек…

НЕБО. ВОРОН

Предначертанность и любимая сердцу моему симметрия и повторяемость, из которой и состоит Судьба мира и сказание о человеческой судьбе, и в данном случае присутствовала в этом событии, подчеркивая строгость и четкость решений Небесной Канцелярии. Только не верящий в Небо мог с удивлением отметить, что Дроздов в этот день точно так же вышел со свидания, как некогда со свидания пришел на эту же площадку человек по прозвищу Чуваш и был раздавлен сваей…

ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

Бадья же летела, как бы примериваясь…

…Батя не успел обидеться на этот толчок Володьки, достаточный, чтобы не ожидавший его Батя поскользнулся на глине и хлопнулся на спину, матерясь.

Рядом шмякнулось, хрюкнуло, ухнуло, зашипело, закричало — долго-долго, нечеловеческим голосом…

ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

Скопец примеривался, выглядывая из окна крана, тянул рычаг на себя медленно, сберегая как бы силищу плывущего внизу груза, чтобы потом разом бросить бадью вниз, и тупая, безжизненная махина его волею устремилась к одному небольшому месту…

И именно здесь стоял человек. Что крепкая кость череп, что мощная кость позвоночник, что сильные руки и тяжелые ботинки — что это все в сравнении с адовым грузом, который согласно законам физики тянет к земле?

Увидевший, а скорее, почувствовавший движение за спиной, услышавший скрип бадьи, Лебедушкин шарахнулся в сторону и оттолкнул зазевавшегося Батю. Оба они выиграли сантиметры и оказались вне смерти. И потому она всласть распорядилась третьим человеком, который не думал о ней, а потому был уязвим. Дроздова буквально вмяло тяжким грузом в подмерзшую землю и залило жидким бетоном из опрокинувшейся бадьи…

Ему повезло меньше, чем Чувашу, точнее, совсем не повезло.

Вспомнив рассказ Дроздова о предсказании игуменьи женского монастыря, что ждет такая жуткая кончина заигравшегося с бесами бомжа, я спросил Поморника: как она могла это прозреть?

— Молитвою, — просто ответил он.

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Я вскочил с земли, Володька рядом на коленях, бледный, хрипит и мне показывает на Дроздова — тот под бадьей, все там ясно… туда и смотреть я больше не стал, сразу — на кран.

А этот Скопец уже навстречу мне лезет, глазищи горят, как бешеный.

— Ты что?! — кричу.

— Ниче! — орет и мимо меня хочет пролезть, а как — я его хватаю, у него ноги заскользили в сапогах — повис у меня в руках, а до земли метров десять.

Бросить гада вниз — думаю.

— Пусти, Кваз! — вопит. — Пусти, я-то при чем?!

— А кто? Снова никто не виноват! Ты зачем на кран залез, если управлять им не умеешь! Если людей гробишь?!

— Поставили!

— Бросаю, дешевка!

Но он тоже ловок, ногами меня оплел, как щупальцами, сильные ножищи. Думаю, отпущу, а он за собой меня потащит, что ж это?! Я его с размаху кулаком в рожу хрипящую! Еще раз!

ВОЛЯ. НАДЕЖДА

Так и живу я — работой, работой, семьей, хлопотами то с Феденькой, то с отцом, мало ли дел по хозяйству у бабы деревенской? Богатства нет, но в доме не голые стены — ковры, Федька растет, одетый, сыт-ухожен, лаской материнской не обижен.

А вот отцовой ласки нет у него…

В два года стал он безотцовщиной, не то что мой обалдуй сгинул с белого света, нет, жив он, здоров. Но для сына он давно не существует, как нет для меня мужа.

Трудно мы сходились, трудно приживались, зато расстались как-то легко, надоело нам обоим друг друга мучить. Не судьба.

Афанасий пошел на трактор работать, ну, попивал, какой же мужик в деревне сейчас не пьет, больной разве… Это-то бы ладно, стерпела бы, со скандалами, может, и добилась бы "уменьшения нормы". Но — драться стал, по пьянке дебоши закатывал, с отцом на табуретках дуэли устраивал, глаза друг другу подбивали. Батя однажды решил пристрелить наглого, ружье уже взял, еле я да Феденька, криком крича, остепенили его…

В один пасмурный день, с похмелья, на весь белый свет обиженный, покидал муж все свои пожитки в потертый чемоданчишко да укатил — куда, неизвестно. Сына по щеке потрепал на прощанье, меня и взглядом не удосужил, а тестя своего нелюбимого оглядел, как камнем кинул. Отчего это у него — от стыда или от никчемности своей…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Бурьяном-чертополохом заросло для Надежды былое ее горе. Афанасий позарился на молодуху, да еще с машиной — обещал ее новый тесть, и жил теперь муж бывший в Красноярске, устроился там в таксопарк, к тестю, деньгу стал сшибать приличную. На алиментах это почему-то не отражалось, но жить стал припеваючи. Пить почти уже не пил — город, забот и без того много, и развлечений всяких, кроме водки.

Посидела в одиночестве, покручинилась Надежда, да потом выкинула-вычеркнула этого человека из головы.

Лишь иногда, в холодной постели натопленной до угара избы охватывала душу томительная надежда на лучшую долю бабью, чтобы приласкал кто ее, пожалел… Так иногда и не смыкала глаз до рассвета, все ворочалась, пугая бессонницей отца. Тот вздыхал, поднимался, курил, но что он скажет молодой женщине — иди, мужика найди на улице, алкаша деревенского? Что скажет измаянной дочери отец, чем поможет исстрадавшемуся ее телу? Эх…

Поднимется затемно, холодной водичкой обольется, Феденьку в школу отправит, старика обиходит, на работу — все бегом. А так, глядишь, и забудется ночная тоска. До следующей ночи…

Вот теперь этот зэк письмами бомбит. Зачем ей это все? Хотя… тоже человек, может, и не такой, как привыкли мы о них думать, по письмам именно так и кажется.

Что говорить, польстило ей и первое его письмо, и другие, где он подчеркивал ее мудрость житейскую, добрые слова о характере говорил. Может, лукавил? Да нет, вроде серьезный человек, не прохиндей какой… Но крохотная толика польщенного самолюбия не перевешивала тех бурных чувств, что охватили ее… Страх иногда теперь охватывал, будто преступник-злодей покушается на нее и сына.

Письма читала украдкой, боясь кому-либо раскрыть свою новую тайну.

Вот и сегодня — пришла пораньше, накормила сына, выпустила побегать с мальчишками, а потом села и еще раз взялась за письма этого Воронцова, их уже несколько накопилось…

Читала и удивлялась: каждая фраза при повторном чтении приобретала иной смысл, женским чутьем она улавливала теперь недосказанность попавшего в беду человека. Чувство это было знакомо по семейной ее недолгой жизни, и вот снова вспомнилось, какое оно — ощущение, что надо помочь, пусть даже в ущерб себе, своему спокойствию и благосостоянию, тишине души.

"Своя беда, да еще чужая… — думала грустно. — Неужто так всю жизнь?"

Сидела, погружаясь в невеселые эти мысли, когда ворвался с улицы Федька. Увидал письма.

— От кого, мам? От папки? — хотел выхватить. Она отодвинула от него руку с письмом.

— Нет, — сказала спокойно. — И забудь, нет у нас уже папки, был, да сплыл. Так, от знакомого одного.

— Не приставай к мамке! — крикнул из другой комнаты дед. — Помоги мне лучше…

Он сети вязал для рыбалки, дед еще крепкий, на работу горазд. Федька к нему и утопал — любил помогать…

А она все сидела, не в силах встать, перебирала свои неторопливые бабьи думы. Как бусинки…

ВОЛЯ. НАДЕЖДА

И все же… это письма от бандита. Всю жизнь за решеткой, поди, зверем уже стал… Вот освободится, набросится сразу на все — на водку, на баб, а там, глядишь, и снова забрезжит путь за решетку.

А сейчас, что сейчас? Сейчас ему любая понравится.

Но перечитывала и поражалась той смелости и простоте, с которой излагал он свою теперешнюю жизнь. Что ж это за человек такой?

Посмотрела на себя в зеркало. Что, может еще кто на меня заглядеться? Чуть скуластое лицо, глаза как глаза, не то что вон у Зинки-напарницы, там — озера синие. Сколь мужичков уже потонуло…

Это фотограф перестарался, сделал ее красавицей, приукрасил техническими средствами. Ну, чтобы в их профессию, в доярки, завлечь побольше молодых дурех. На фото-то вон какая — ни морщинки, ни царапинки, один глянец, шик-блеск… В жизни она не такая, и он это тоже должен понимать, когда поет о красоте ее…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

А славивший ее красоту в этот момент не пел никому дифирамбы, а просто и жестко решал вопрос жизни того, кто болтался на десятиметровой высоте в его руках.

Снизу уже кричал прапорщик:

— Воронцов, отпусти! Немедленно отпусти человека!

Сейчас и отпущу, думает взбешенный Квазимода, получите своего крановщика, который сел, сам не зная зачем, на кран. Ну, этим дундукам без разницы, а сам-то что думал, когда наверх лез?

— Чего ж ты наделал, скотина? — кричит Воронцов.

— Нечаянно… — хрипит Скопец.

— За нечаянно — бьют отчаянно, — отвечает Батя, и ноги его цепкие отрывает от себя. — Беги вверх, сука! Поднимай бадью!

И волоком за собой потащил Квазимода упирающегося, красного от напряжения, злого и растерянного, подлого и испугавшегося преднамеренного убийцу.

ЗЕМЛЯ

Небо, прими благую весть. Родилась звездочка у меня — Жаворонок. И нарекли его Николаем, в честь последнего царя-батюшки.

НЕБО

Знаю, зажглась и у меня новая звезда… И будет он Великим Управляющим.

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Итоги недели неутешительны, что и говорить. Смерть Дроздова на заводе, вследствие нарушений техники безопасности. Кто теперь виноват? Все, как нарочно, сложилось в одну цепочку: крановщика посадили в изолятор, нашли блатаря Скопцова, что толком на кране никогда и не работал, загнали его приказом туда, вроде как на подмену.

Ну, он и опустил бадью ненароком на человека.

Чуть еще двоих не зашиб — Лебедушкин и Воронцов рядом с погибшим стояли, им чуть головы не посносило.

Ну, Воронцов в состоянии аффекта бросился на кран, говорят, хотел скинуть этого горе-крановщика оттуда. А тот испугался сам, убежать хотел, так он его назад затащил, заставил поднять бадью, потом спустились вместе, и уже на земле Воронцова держать стали, он как бешеный сделался… Но все же ударил сапогом в лицо этому Скопцову, в больнице тот сейчас, челюсть выскочила от сапога моего протеже. Вот так…

Скопец показаний давать не стал, сослался на вывих челюсти, свидетелей драки не нашлось.

Но то, что бригадирство Воронцова теперь под большим вопросом, это факт. Дроздова же убило на месте.

С матерью разговаривал сам Львов, не знаю, как там дело кончилось. У меня уже, честно сказать, и желания не было говорить с Воронцовым, ну а Скопец вообще конченый блатарь, пусть с ним Волков разбирается… Ничего, кроме безумной усталости, эта история у меня не вызвала…

Сколько же может быть этих неслучайных случайностей, которые порождают ответное насилие, кровь, ответные меры пресечения?

Не будет этому конца, пока есть Зона, пока мы здесь, пока они здесь, пока есть люди, что преступили закон. Преступили раз, и пошло, и покатилось, и вьется ниточка бед и напастей.

Вот и достали беды эти случайного почти здесь бедолагу Дроздова, и случайна ли смерть его? И да, и нет.

НЕБО. ВОРОН

Про "случайность" происходящего повторяться не буду, скажу лишь о том, как ловко все это можно превратить в эту самую случайность здесь, внизу. А ведь вся эта цепочка, что выстраивается у Медведева, есть не что иное, как детально проработанная Волковым схема. Посадка крановщика в карцер, замена его сексотом, купленным обещанием воли Скопцом, убившим теперь уже здесь, рядом со мной пребывающего Дроздова… Дроздов узнал тайну Журавлева, и это могло повлиять на решение вопроса о виновности бухгалтера. Подлая акция закрыла вновь это дело, и чуть было, кстати, не лишила жизни и моего хозяина. Тучи сгущаются над ним…

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Ну что, вошел я в "кабинет" Воронцова. А о чем говорить, не знаю — прав он, лысый черт, убить было мало эту блатоту, что на кран влезла и, как нарочно, на человека бадью скинула.

Кто бы меня так же оттолкнул в случае опасности? Есть такие? Есть, наверно… не решусь утверждать. А вот у зэка этого есть человек, что оттолкнул его от смерти…

— Нелегко это все дается — руководить… — начинаю я разговор. — По себе знаю. Когда пришел воспитателем, так поначалу и не знал, с чего начать. Одни пакостники не сознаются, иные грязью друг друга обливают, голова кругом от всего идет… Сколько ошибок я тогда совершил…

Смотрит на меня Иван Воронцов почти равнодушно, будто тяжкую свою думу перекатывает в голове, и не до меня.

— …хотелось все бросить, к едрене фене. Но все же набрался терпения. Со временем растерянность переросла в злобу на самого себя — неужто слабак я? Немца одолел, а тут…

— А тут? — неожиданно усмехнулся Воронцов.

Я растерялся. Но — нашелся:

— А тут… а тут — свои. Вот эта убежденность и помогла мне.

Кивнул он, склонил голову, свесив свои ручищи промеж колен.

— Вера в человека приносит успехи…

Воронцов так значительно кашлянул, что я понял — хочет сказать что-то важное.

— Значит, так… — начал он твердо. — Не знаю, как вы меня накажете за драку эту… надо было прибить эту сволочь, не жалею о содеянном. — И на меня глаза поднял, смотрел прямо, будто исповедуясь. — Это ваше дело. А мое дело отказаться от бригадирства. Вот что я хотел сказать.

Вот так поворот… А я его отстаивать хотел, защищать…

— Погоди, не горячись ты, неизвестно, как повернется. Я тебя буду защищать. Да все понимают, отчего драка эта произошла, что же, совсем деревянные, что ли?

— Не в драке дело, — снова твердо говорит он. — Не было бы ее, все равно от бригадирства отказался б я.

— Ну почему, Иван? — удивляюсь я искренне.

Долго-долго смотрит на меня.

— Потому что это не только повязку нашить. И не только ссучиться в глазах многих, нет. Это ведь путь к тому, чтобы действительно сукой стать, стукачом, блохой на палочке. Нет! — махнул он рукой. — Не по мне!

Я совсем растерялся:

— Ну что мы, Иван, огород-то городили сколько, тебя отстаивали, а ты?

— Спасибо, что верите, — вздохнул. — Но не могу так — вот мужики, работяги, а вот я… Не могу, не уговаривайте. Решайте вопрос со мной на ближайшем совете…

Оглядываю его — такого не уговоришь. Вот как все повернулось… Вдруг Воронцов встает и берет со шкафа гитару. Виновато говорит:

— Вольные шофера забыли… Я ее лет двадцать в руках не держал, тренькнул по струнам, настроил и поднял на меня глаза. — Этой старой песней моего другана отвечаю на все вопросы.

Я недоверчиво смотрю на его мозолистые руки-лопаты, куда ему играть на гитаре…

За свою жизнь я не слышал такой глубокой и печальной музыки, кажется, что звучал целый оркестр, сам он прикрыл глаза, слегка раскачивается и вдруг басистым, сильным голосом запел:

Я вижу звезды сквозь решетку,

Отсюда к ним мне не уйти…

И слышу, слышу рев ментовки

Из бездны Млечного Пути…

В стальных браслетах мои руки

Вздымаю к небу и молю…

За все страдания и муки

Пошлите звездочку мою…

Пошлите счастье и свободу,

Надежду, веру и любовь…

В тюрьме минули жизни годы,

В неволе стынет моя кровь…

Ну где ж ты, счастие, застряло,

Одна из тысяч добрых звезд?

И вот ко мне она упала…

Уже на зоновский погост…

Гитара смолкла, он уронил на нее голову, тяжело вздохнул. Я не стал мешать его раздумьям, тихо ушел из бригадирской.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Вышел Батя вслед за майором, замкнул дверь и подался на восьмой полигон, пытаясь хоть как-то успокоить колотившую его дрожь.

На полигоне подскочил к Крохе, стропившему сваю, отцепил крюк, прихватывающий монтажку снаружи, подвел его с внутренней стороны.

— Сколь можно толковать, чтоб так не прихватывал? Мало вам, долбакам, смертей?! — крикнул в голос, замахиваясь на тщедушного Кроху.

Увидев его почти животный страх, одернул себя, скривился, постучал пальцем по лбу:

— Сорвется же. Думай, дурак…

Зайдя в слесарку, бросил Дергачу:

— Вибраторов по одному осталось на полигоне. Если завтра выйдут из строя…

— Шлангов нет! — перебил его Дергач. — Все дырявые. — Голос его сорвался.

Видать, достала бесхозяйственность и его, молчаливого и нелюдимого всегда, со дня прихода в Зону. Над ним смеялись, подтрунивали, но он словно набирал воды в рот, старался от всех спрятаться. От стыда.

Ведь все знали и каждую минутку помнили, за что он, Дергач, сидел, и при случае всегда любили ему об этом напомнить.

— Не могу я, Максимыч… — неожиданно с надрывом взвыл Дергач.

— Чего это ты? — удивился Воронцов.

— Убери меня от греха подальше, убери…

— Да ты толком расскажи!

— Устал я от всех. От жизни устал. Удушусь…

— Ладно, хватит нюни распускать… — отрубил Квазимода. — Кто тебя просил грех такой делать на воле? Это же надо — девочку насиловать? Дитя совсем.

— Не напоминай, бугор, не надо… — взмолился Дергач. — Опять ты не то говоришь. Думал, хоть ты поймешь, Батя… Говорят, ты человек, а ты…

— Что я, что? — взвился Воронцов. — Может, вахту открыть и выпустить тебя, господин инженер, на все четыре стороны? Гуляй…

— Не о том я, Иван Максимович… Житья мне здесь нет, совсем нет. Надо в другую зону. Или в побег уйду, может, убьют, отмучусь…

— Ну, чем я тебе могу помочь? — уже спокойнее ответил Воронцов. — Неси уж свой крест, не хнычь…

— Опять не то, не то… — Глаза у Дергача забегали, он то вздыхал, то с шумом выдыхал воздух. — Мать болеет, не простит. А в побег уйду, повинюсь, чтобы поверила мне…

— Ты хочешь сказать, что не виноват?

— Да не об этом я… — досадливо поморщился Дергач. — Даже если и не виновен, то не смогу уже доказать, — с трудом произнес он.

И понял Квазимода, отчего мается этот большой и слабый человек. Брезгуют им люди, все, и нет ему места среди них.

Не это ли и есть высшая мера, похуже расстрела?

— Сил уже нет… поговори за меня с майором, он тебя слушает. Что, мол, такой-сякой я, могу сорваться, может, уберут отсюда. Устал я от насмешек да издевок. В больничке санитаром был… еще терпел, а тут Волков меня кинул сюда… "Бабу-Ягу" мне грозит от воров сделать.

— А девочку… ты пожалел? — опять сурово и осуждающе проговорил Батя.

— Ладно! Откроюсь тебе, как перед Поморником исповедался и… Мамочкой нашим два года назад, перед его болезнью. Он поверил мне и спасал… Так вот, пахан, не убивал и не насиловал я никого, родной мамой клянусь. — Он резко перекрестился. — Машеньку я любил как дочь, а она выросла без отца и тянулась ко мне… дачи наши были рядом, она часто заходила, помогала прибраться, работящая девочка была, чистая… Я к тому времени развелся, жена забрала квартиру, машину и меня выперла через суд на улицу… жил на даче, она и к даче подбиралась, адвоката наняла, стерва редкая… Нашу дружбу с Машей никто из соседей по даче не мог понять, грязно подкалывали, особенно старался один мясник райкомовского магазина, ее матери доложил; слава богу, ее мать была женщиной умной и все поняла, не перечила. И вот однажды рано утром, в субботу, я уехал электричкой в город на сверхурочную работу в институт, возвращаюсь еще засветло… дверь в дачу растворена, я спокойно захожу. Маша знала, где лежит ключ, я ей разрешал читать книги, у меня там были остатки хорошей библиотеки, что сумел спасти от бывшей жены. А она еще теплая на кровати, вся в крови… зарезана. Я ее давай тормошить, искусственное дыхание делать, измазался в крови ее… чуть умом не тронулся, бегал по соседям, у мясника только был телефон — не пустил, гад. Я пока на станцию, то да се… мясник уже позвонил, брали с автоматами, били зверски… Никаких оправданий никто не принял… Да, я забыл сказать, что бывшая жена моя — судья… Вот и все… Я уже на этапе все проанализировал и понял, кто ее убил… Мясник, он был любовником моей жены, потом ее бросил… Поймали в магазине за растрату, и вдруг дело замяли, выпустили из следственного изолятора… Моя сука взяла его на крючок и все это придумала, чтобы дачу забрать и навсегда от меня избавиться. Мамочка делал два года назад запрос, пришел ответ из суда, что мои документы сгорели… Поверь мне, Кваз, хоть ты поверь, как на духу говорю!

— Верю… а что же ты раньше мне не сказал, воровским бы сходняком тебя помиловали, и живи спокойно.

— Когда Мамочка болел, я открылся Волкову, он меня в стукачи на чай таскал… Он заржал и не поверил… издевался, а теперь меня настоящим скотом сделал… слаб я духом, побоялся отказать. Сюда на "общак" бросил из больнички…

— За что ж он тебя так? Колись…

— Не могу… Если узнает, голову отвернет…

— Колись, легче будет, у меня твоя тайна умрет…

— Филина он мне приказал травануть, а мензурку тот бес так подменил, а я не засек… Вот главный врач наш и кинул копыта… грех я на душу взял… ненавидел я этого Филина, он больше всех измывался надо мной и грозился правилкой. Бес попутал… Волк так припер, хоть на колючку с током кидайся… жалею сейчас, невинный человек погиб…

— От, сука, волчара… — скрипнул Кваз зубами. — И ты не мог отказаться?!

— Не мог, так взял на испуг… сломался я.

— Ладно, ответит он за все… Тебе "Бабы-Яги" не будет, твердо обещаю… Ты нам нужен как живой свидетель, если это понадобится…

— Вот поэтому он меня и грохнет, — обреченно прошептал Дергач. — А ты не будь чистоплюем, помоги мне. Ты все же начальство.

— Ты все сказал? — вздохнул тяжко Воронцов.

— Вот, и ты такой же — "все сказал"… — передразнил он интонацию Ивана. Нет, не все! Значит, не хочешь человеку помочь? Хорошо. Уйду тогда в побег, помяни вот это мое слово.

И отошел.

Постоял Иван, подумал. Ну и беги — решил, кому от этого хуже и лучше кому, кроме тебя? Беги…

Вдруг Дергач нерешительно вернулся и долго, испытующе глядел в лицо Кваза. Наконец сказал:

— Подрываю с зоны я, Батя, тебя-то надо предупредить, не сдашь…

— Как подрываешь… в каком смысле? Двое уже подорвали, один в деревянный бушлат, второй на кичу полосатую. Подрывальщики хреновы…

— В прямом смысле подрываю… метро из больнички под запретку роем. Давай с нами, а! Все продумано. Хата есть, новые бланки документов с печатями, месяц отсидимся и… воля! Я иду твердо рассчитаться с гадами за убийство Машеньки, потом пусть хоть на дыбу тянут, но им не жить, обоим… Идешь с нами?

— Моя рожа в паспортуху не влезет, — невесело усмехнулся Кваз, — мой шрам за версту мент чует…

И тут вдруг на него накатил жгучий, шальной соблазн… дернуть с Зоны… сорваться к Надежде, Феденьке… Он аж задохнулся, повело, закружило голову. И… разом пресек эту вспышку… Нет! Нельзя… не имеет он права рисковать… заловят — новый срок. Нет!

— Ну, что, бригадир, идешь с нами? — доплыло, как сквозь вату.

— Нет, — тяжело поднял глаза Воронцов, — и вам не советую дергаться. Возьмут! Но мешать не стану… таков закон. Кто еще рвет когти?

— Кочеток, он меня засек с подкопом, когда лежал в больничке, и сел на хвост.

— Ясно. Только одно условие: не брать багаж!

— Какой багаж?

— Бычка на мясо… Я Кочета знаю, ему терять нечего… Он может и тебя завалить на харч, ему не впервой.

— Да ты что? У нас и продукты с продсклада накуплены у прапора, а на хате еды полно.

— Смотри… Я не заложу, но мне жалко вас… Тухлое дело затеяли. Остановитесь, я был дичью в побеге, знаю, что это такое… Но если сорветесь, запаситесь табаком и перцем, сами оботритесь соляркой, все новое наденьте из спецухи.

— Зачем?

— Я слышал, что в бане нам в воду тайно добавляют специальную эмульсию… человек ее запах не чует, а собака через трое суток идет верховым чутьем по тому следу. Динка вас через пару часов вычислит. Она однажды в городе кинулась на бывшего зэка, который вышел на волю три года назад. Эмульсия не отмылась… Понапридумывали вы, инженеры, на нашу голову черт-те че… и на свою тоже.

— Не слышал о таком изобретении, спасибо.

— Прищемите хвост, мой вам совет.

— Нет! — решительно покачал головой Дергач. — Лучше смерть в побеге, чем летать на метле. А настоящие убийцы там хохочут, шампань пьют и глумятся, как дурака уделали. Не-ет! Вот они у меня на метлах и полетят, на пару… Машенька мне снится тут… извелся, она мне как родная дочь была… И молчал я потому, чтобы их не спугнуть, затаился… все равно достану сволочей!

— Я попрошу Мамочку, чтобы тебя вернули назад, в больничку, там и дотянешь срок. Не суйся в побег, инженер. Кранты!

— Ладно, подумаю, — вяло пообещал Дергач.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Ознакомился я с бумагами, что Квазимода мне подсунул, и разобрался, где нас обманывают. Производительность труда возрастает, и оттого снижают нам расценки, это верно. Но вот наше-то управление само проявило дурную инициативу и рассчитало оплату по механизированным, автоматизированным расценкам. А вот самое главное! Ведь у нас труд-то ручной! Мы не бульдозеры, не полуавтоматы, мы люди с вибраторами и лопатами в руках!

У нас нет, скажем, вибрационных столов, которые могут протрясти панель или перекрытие, нет этого. Имея же графу "ежегодная автоматизация труда", наше "умное" управление решило нас туда и загнать, в эту графу. И что?

— Объясняй что… — проговорил Воронцов.

— А вот что! У нас выработка растет лишь за счет старания, а не за счет помощи нашему труду механизмами. Они же, валеты, выполняют некое министерское указание по повышению автоматизации за счет наших мозолей. Понял, бугор?

— Чего ж не понять?

— Они же экономят фонд зарплаты таким образом, создают из него премиальный фонд и награждают себя и вольных. Итээровцы таким образом имеют от этой операции себе дополнительные денежки за счет премий.

— Как ты до всего этого допер? Во голова…

— Бать, я, между прочим, Бауманский институт окончил, это ох какой, Батя, институт. С его дипломом даже за границей на работу берут…

— Так ты за напраслину сидишь, говорят?

— Да как сказать… Было что-то… Смотря как повернуть. Но одно скажу никого я не убивал, ничего не организовывал, следы не заметал…

— А чего ж срок такой?

Плечами пожимаю:

— Это КГБ, Бать, они меня подставили. За Булгакова, Цветаеву и Мандельштама! Чтоб не продавал запрещенную литературу у МХАТа в Художественном проезде. И не читал "Раковый корпус" Солженицына… Брежнев кричит: у нас политических нет — все уголовники.

— Хитро.

— Да уж как хитро… Объясняю дальше. Есть же у них автоматизация малая, есть эта техника, я говорил здесь с одним инженером, он рассказал, и вот на складах они ее гноят.

— Зачем?

— А затем, что если займутся они автоматизацией, то не выполнят текущий план. Для внедрения же надо цеха останавливать, цепочку прерывать рабочую.

— Надо же все это рассказать нашим!

— Кому?

— Ну Мамочке, Львову объяснить. Деньги же это наши!

Я только плечами пожал.

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

На выходе из полигона подошел Гоги, вкрадчиво прошептал на ухо:

— Облава прошла. Тэперь спокойно. Жахнем пузырь, Бать?

— Хватит, налакались уже раз! — отрубил я. — Не предлагай. И сам пить будешь — мне не говори. Так оно спокойней для всех.

— Ты че, Кацо? — вытаращил глаза Гагарадзе.

— Чего, чего? — взорвался я. — Ничего! Доверяет он мне, а обманывать его я не могу. Ты мне доверял, я же тебя не обманывал!

— Но он же — мент, — недоуменно пожал плечами Гоги. — Ме-ент!

Вот и крутись волчком, бригадир! Ни вашим, ни нашим, — не слушая его, продолжаю:

— Он доверяет, вы доверяете, а кого обманываю?

— Ясно, — обнял он меня. — Доконали тебя. Да я не в обиде, — говорит. Хорошо, что правду сказал. Успокойся.

— Допекли! — подтверждаю.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Когда на обед пришел Иван, бригады уже есть заканчивали. Мелькнула мысль, что ничего не достанется, но было как-то все равно…

Вошел в отдельную каморку для бугров, чистенько, даже вилки и салфетки есть.

Раздатчик Чирков навалил ему полную миску картохи и мяса.

— Откуда это? — отшатнулся недоуменно Воронцов.

— Я всем буграм так кладу, — пояснил тот, улыбаясь подленько. — Заходи отдельно, Вань, всегда подкормлю. Вот Кукшин, бригадир, по три раза на дню обедает.

Иван остолбенел.

— Поди поближе, поди, — мягко попросил он раздатчика.

Тот доверчиво приблизил голову, и тогда Квазимода схватил его за шею и ткнул лицом в миску:

— Ешь, сволочь! Жри, скотина!

И еще несколько раз тыкал его в месиво, пока тот не взвыл.

— Кукшина корми, а в бачок моей бригады еще раз нос сунешь, всю рожу в рогожу перемелю! — крикнул на всю столовую, отбросив миску.

Шел теперь по полигону, руки тряслись, матерился. На весь белый свет, на паскудство людское, на себя.

— Все, все, все… — повторял.

И легче стало.

ЗЕМЛЯ. ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Лебедушкин собрался в больничку навестить Поморника, и вдруг Батя робко навялился:

— Можно, я с тобой промнусь… у меня пяток конфет заначено, пачка чая… с пустыми руками неловко идти… проведаем старика.

— А че, пошли… Я ему тоже несу гостинцев. Дед уж в отдельной палате, плохой… А че это ты, — не сдержал любопытства Володька, когда они уже вышли из барака, — к старому намылился?

— Плохо мне, Сынка, боюсь опять сорваться… никак злость в себе не укрощу… а он все-таки какой-никакой поп… может, что подскажет… Нельзя мне срываться, ни в коем разе, а дурь прет.

— Во даешь, Батя! Бога нет, с ракет бы увидали…

— Не вякай, молод ишо учить! — сердито оборвал Батя. — Никто не знает… Тогда что же выходит, наши все деды, бабки были круглыми дураками? Они верили и жили справно. Ты вот что, поговорим… то да се и оставь нас вдвоем. При тебе я не смогу…

— Ладно. Не задержусь долго…

Поморник уже не вставал, смирно лежал под казенным одеялом, и радостно зажглись его ввалившиеся глаза при виде гостей. Вялой рукой указал на табурет и виновато промолвил:

— Стулец один у меня…

— Ниче-ниче, садись, Батя, я постою… — зачастил Володька, — да мне и бечь надо в барак, дела там… Ну как, дед, скоро отпустят, как здоровьичко? Может, лекарств каких с воли достать, деньги есть… мы это мигом сорганизуем.

— Отпустят… скоро… — туманно и грустно отозвался Поморник. — На лекарства не траться, лучше как выйдешь на волю, закажи в любом монастыре помин-сорокоуст… хотя бы на год. Это недорого.

— Сделаю, но ты того… не придуряйся… не спеши туда. И прости меня, дурака, век теперь маяться буду…

— Это к добру… кайся, милок. Глядишь, в другой раз подумаешь прежде…

— Все, я п-пойду… дела там. — Володька вышел и остановился за дверью, страсть как разбирало любопытство, что же скажет Батя, с чем он пришел…

И стыдно было подслушивать, а не мог сдвинуться с места…

НЕБО. ВОРОН

Тайна эта священна, Володя Лебедушкин, ты берешь на себя большой грех любопытства… Но грех сей полезен тебе, и благодаря услышанному ты сохранишь жизнь и многое поймешь. Не уходи до конца и никому об этом не рассказывай… И выполни наказ старика…

ЗЕМЛЯ. НЕБО. КВАЗИМОДА

Воронцов долго сидел молча, собираясь с силами, а Поморник согревал его почти детским, ясным взглядом и тоже молчал. Наконец гость прокашлялся и робко, хрипло спросил:

— Как жить дальше, не пойму… ты все же человек в годах, попом работал… помоги разобраться мне в себе самом… устал я от Зоны… как от долгой и постылой зимы… все опротивело тут, хоть в петлю лезь… держусь изо всех сил и чуть два раза опять на срок не сорвался… Заблудился я в себе, как в темном лесу… И просвета не видать…

— Зла ты нахватался, Иван, как бездомная собака репьев… весь колючий и тоже бездомный… А сила твоя и злоба — все пустое, к тебе же оно отлетает от других еще большей силой и злобой бьет… и бьет!

— Хэ! На добрых воду возят, как тут без силы и жестокости, подомнут, раздавят… волчья стая… Эта зона еще ништяк, а в других? А в полосатом режиме? Не могу я жить на коленях и никогда ни перед кем на них не стану!

— Ну, и дурак… Вот гордыня тебя и тянет к бесам. Не гордись, Иван… Все мы только пыль мирская на земле… Душу надо спасать, покаяться в грехах перед Господом… и не перед попом ты становишься на колени, а перед Спасителем… Какое это счастье — покаяние, а потом причастие! Знал бы ты… Как гору каменную с плеч свалишь, как дитя потом летишь над землей и ног не чуешь… Я сам грешен, расстрижен судом и властью, но сан батюшки с меня никто не сымал… И если бы мне выжить… ползком бы уполз в первую же церковь… Нельзя помирать без отпущения грехов. Ты атеист не по своей воле, бесовская козлиная власть всех ввергла в безумие… И никто тебя силком в веру православную не тянет… Стать на колени перед Богом — еще заслужить надо… подняться духом самому к его стопам… Это большой праздник, Иван, большой подвиг души… — Поморник устал, прикрыл глаза и почти шепотом вдруг сказал: Я помру на днях, Ваня… жалко мне тебя, давно к тебе приглядывался, ить ты, коль шелуху гонора смести, добрый и светлый мужик… ты никого на моей памяти напрасно не обидел, а что суд чинил зоновский, он завсегда был праведный… и не топтался ты грязными сапогами по человечьим душам, а это тебе учтется на последнем Суде… Но грехи у тебя есть, и их надо свалить, отпустить с измаявшейся души… У меня все тут есть… крест, молитвы, помню… просвирка есть и пузырек церковного вина на причастие… К исповеди надо готовиться, вычитывать молитвы, но мы в остроге, и Господь простит… Он милостивый… Ты ж вроде смелый мужик, покайся через меня Всевышнему, все расскажи без утайки до самого донышка, я тебе отпущу грехи и причащу… А потом поймешь, кто из нас был прав… Коль взыграет все на сердце и растворится боль… Иль боишься?

— Я! Боюсь? Но… неловко как-то… прям все и рассказать, как прокурору?

— Как маме…

Дернулся Квазимода, хотел что-то сказать резкое, прикосновение к его святыне он не прощал… Но светлый лучик надежды мерцал в усталых глазах старика, и он решительно махнул своей лапищей:

— А-а, была не была… Че делать?

— Не суетись и не сумлевайся ни в чем, помоги мне сесть, встать на ноги уж не дано… — Он с трудом угнездился, свесив худые ноги с койки, вынул из-под подушки распятие, иконку… долго чиркал спичками, зажигая свечу в грязной кружке, и, окинув взглядом снизу вверх огромного Квазимоду, тихо и твердо повелел: — Чево застыл? Стань на коленки и все расскажи… кого обижал, кого бил, как грешил в жизни своей.

— На колени?! — было возмутился Иван, в голове все смешалось. — Да разве упомнишь всех, кого обидел? Я ж сказал, на колени ни перед кем не вставал и не встану!

— Ступай тогда, Ваня, в барак… не мучай меня, — Поморник отложил распятие, — знать, не судьба…

И вдруг Квазимода, хрустнув суставами, медленно опустился перед ним на одно колено, пряча от смущения глаза, желваки ходили по его скулам, нервный тик дергал веко покалеченного глаза…

— Че… это самое, говорить?

— Все, о чем душа болит… Все, где вину чуешь…

— Ну-у… это… еще мальчишкой воровать начал… от нужды, жрать хотелось… у учительницы кошелек спер, а потом столько мучился, а отдать духу не хватило… Ну, в драках всегда мой верх был… разве упомнишь, сколько сопаток кровью умыл… виноват, конечно… но они сами лезли на меня!

— Не оправдывай себя, говори дальше…

— В зонах и тюрьмах драк было не счесть, не всегда был прав… в ювелирном, опять же не надо было так пугать продавщицу, что у ней по чулкам потекло…

А вот еще: не знаю, как посмотришь, но всю душу выело… Шел я в побеге, голодный… застиг утку в озерке с махонькими утятками… как она их защищала! На меня кидалась, щипала, а потом… закрыла от страху глаза… и сама далась в руки, чтобы только я их пощадил… Досель помню, как у ней сердчишко колотилось… в испуге… в надежде… Я ее разодрал и съел сырую, без соли и хлеба… как волчара… а потом как умом рехнулся, весь день ловил этих утяток, сворачивал головы и жрал, жрал… трех живых взял с собой, про запас… в обед съел одного, вечером другого, а утром проснулся… утенок сам из мешка вылез и не убег от меня, стоит и росой умывается… и так глядит на меня… сиротливо так, жалко… пи-пи-пи… все маму ищет, головкой крутит… и лезет сам ко мне погреться… в рукав залез… Я лежу и думаю: "Ну, какая ж я сука! Живьем жрал детей! Они хочь утиные… но дети-сироты… только явились на свет… А я…" — Квазимода вдруг всхлипнул, едва сдерживаясь, с трудом прохрипел: — Ближе к смерти я не был, чем энтот раз… ниче в степи под рукой не оказалось… ни заточки, ни камня голову себе разбить… Кое-как пришел в себя и утеночка нес с километров сто, пока к озеру большому не выбрел… кормил его насильно букашками, травкой и так сроднился с ним… что когда подпустил его в другой утиный выводок, как сердце оборвалось… Выживет ли? Простит ли мою зверскую породу?

ЗЕМЛЯ. НЕБО. ПОМОРНИК

— Гос-споди-и… Вот и открылась истинная душа, вот и окрылилась…

Он не прерывал Квазимоду, а тот все глубже и с великой болью раскрывался перед ним… Безжалостно к себе самому, не прощая даже самую малость, его память разворачивала все новые картины тюремной жизни, все новые страшные беды, кровавые схлестки, унижения силой…

Его жуткое лицо перекосило такой мукой отчаяния, такой скорбью за свои злодейства, что Поморник вдруг… позавидовал его детской искренности, он сам так никогда не каялся… Сознание обожгла мысль, что на былых исповедях он уворачивался от глубокого покаяния, ловчил, недоговаривал, потому бес и свернул ему голову, как Иван когда-то утятам, и бросил в блуд его душу, в целительство и сребролюбие…

А Квазимода уже глухо рыдал, слезы текли по его лицу, и он их не вытирал… взгляд устремился куда-то в сумерки сквозь зарешеченное окно… страшно скрипели зубы, булькало в горле… он говорил и говорил… имена, клички… зоны, тюрьмы, изоляторы… черный клубок зла все вспухал, рос, уж придавил его плечи, и он коснулся мокрым от пота лбом моих колен… Я накрыл его голову тюремным полотенчишком, заместо епитрахили, и стал тихо читать молитвы, отпускающие грехи…

"Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия, да простит ти, чадо, вся согрешения твоя, и аз недостойный иерей, властию Его, данною мне, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь".

Я брал грехи на себя, чтобы потом отмолить перед Господом, если он даст мне хоть малый срок это успеть… Иван утих, обмяк… ник к коленям с закрытыми глазами, как малое дитя… После отпущения грехов я его причастил и велел подняться…

Шатко встал на ноги Иван Максимович… И вдруг растерянно улыбнулся, стирая рукавом слезы.

— А ты глянь! Кажись, и правда, как камень свалил… спасибо… На волю хочу… как мне быть? От бригадирства уйду… не по мне… Как мне убить зло в себе?

— Любовью… — ему говорю.

— Как это?

— Вот кто у тебя тут самый заклятый враг?

— Ну… опер Волков… редкая гнида.

— Прости ему все, молись за его душу… Полюби врага и бысть обезоружен он.

— Волкова?! Полюбить этого гада?! Да ты че?

— Полюби, Ваня… И поймешь потом, что ты выше его и сильней, и смешон он будет и бессилен в злобе своей… А теперь иди… Мне надо успеть… Такого покаяния я в жизни не слыхал… Ваня. Энтот утенок как ангел, вынесет тебя из тыщи грехов… иди, с Богом!

НЕБО. ВОРОН

И прошло время, для людей внизу имеющее огромное значение, а для Неба почти незаметное. И свершались у них там, внизу, для них примечательные события, а Небо гнало свои волны времени — невидимые и вечные, что повторялись всегда во все эпохи. Знали бы это люди, более философски относились бы к кажущимся им важными проблемам своей недолгой бестолковой жизни. Ничем нельзя разжалобить Небо, кроме истины….

А на этом витке времени на Земле в жизни людей случились их негромкие события:

моего хозяина освободили от его обязанностей бригадира по собственному желанию;

мне была набита на протез новая упругая резиночка, и теперь я ступал мягко, почти неслышно;

майор Медведев попал в больницу с сердечным приступом, и командир, навестив его, корректно предложил майору готовить документы на увольнение;

наступило лето, и я почти все время, пока хозяин был на работе, проводил в лесу, где было много сытного и разнообразного корма;

умер во сне человек по прозвищу Поп, и Лебедушкин ревел, как малое дитя, когда выносили его из барака;

Журавлев был повышен в должности и стал исполняющим обязанности вольнонаемного бухгалтера и приходил теперь в барак только к отбою;

угасло лето, и скоро завершится мой сказ об этом месте обитания людей, которому я отдал столько лет.

Вот и все небольшие новости за столь большой по человеческим понятиям срок, но по меркам Неба он даже незаметен. Всего лишь вспышка зарницы…

ЗЕМЛЯ И НЕБО. ИВАН МАКСИМОВИЧ ВОРОНЦОВ

Весть о смерти Поморника застала меня внезапно, уже утром, когда выходили из Зоны на работу. Шакалов равнодушно крикнул угрюмому Волкову:

— Слыхал, капитан, поп коньки отбросил?

— Слышал, — ухмыльнулся оперативник, — одним придурком меньше, — и смачно сплюнул.

Воронцов содрогнулся… Внимательно смотрел на своего ярого врага и недоумевал: "Ну как можно полюбить эту сволочь?! Травит зэков наркотой, бьет, насилует их жен, сестер… не прав был Поморник… таких надо только давить…"

Видимо, звериное чутье было у Волкова, он словно прочел мысли и хищно осклабился, подходя к Ивану…

— Ну что, бригадирчик… все лепишь горбатого к стенке? Ведь точно в бега собрался… Я тебя раскручу, я тебя… — И вдруг осекся, вздрогнул, недоуменно пялясь на зэка.

"Господи, прости этого придурка, — отрешенно и ласково глядя в волчьи глаза, думал Иван, — ведь он родился безгрешный, сучья жизнь его сделала таким… баба, сволочь, свихнувшаяся на деньгах, на коврах, паласах, тряпках… он же в клетке, похуже, чем мы… прости и помилуй его, засранца", — ворочались жерновами его мысли, и припоминал он слова из молитв Поморника… И так ему стало смешно и легко, видя растерянность матерого преступника в погонах, что он уже вышептывал слова, а потом сказал четко опешившему капитану:

— Господи, смилуйся над ним и прости грехи его тяжкие…

— Воронцов, ты это… чего, — подозрительно сощурился Волков, — опять напился? Это надо мной просишь смиловаться и простить грехи?

Квазимода не ответил, улыбался и гнал, гнал из себя злость… рецепт Поморника целил его душу, он работал… и ему плевать было, что сейчас выкинет Волков… Главное, он растерялся, мучительно ищет ответа… Он ломается от Любви… Боже, как все просто…

Волков побледнел, потом щеки полыхнули приливом бешеной крови, и он заорал:

— Еще один поп выискался! Ха-ха-ха-ха! Ты глянь, Шакал, на него! Свихнулся Квазимода! — И вдруг осекся, снова растерянно огляделся.

Никто его смех не поддержал, даже придурковатый прапор. Зэки в упор смотрели на него и лыбились, они поняли, что Кваз невероятным образом умыл ненавистного им сыскаря, сломал на минуту, и этого было достаточно, этой слабости и растерянности, чтобы увидеть его гнилое, трусливое нутро, а вся спесь, злоба открылись в ином свете и стали смешными. На мгновение вся колонна стала выше его, напыжилась, надулась и вдруг грохнула смехом, кто-то указывал пальцем, пропал страх… Зэки как в цирке ржали над клоуном, и им был Волков… Ржали до слез, до икоты, пока их не угнали на работу.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

На заводе Воронцов расставил людей по рабочим местам и исчез. Он выпросил у знакомого шофера панелевоза хороший топор и работал весь день, даже на обед не явился. А вечером вышел на построение, и все — прапора, зэки, вольные рабочие, шофера — замерли…

Квазимода нес на плечах громадный дубовый крест… он был так любовно слажен, отшлифован наждачной бумагой, что хотелось потрогать руками…

Он стал с ним впереди колонны, и охрана растерялась. Инструкции не позволяли выносить с завода ничего, но тут появился главный инженер, подошел к Воронцову, погладил крест рукой и промолвил:

— Молодец… когда тебя освободят, возьму начальником столярного цеха… слышал, слышал… человек у вас помер… может, машину дать?

— Спасибо… я сам донесу. — Он стоял, согнутый под тяжестью, Сынка кинулся было подсобить за комель, но Иван остановил: — Отвали, я сам… — и смело шагнул к закрытым воротам.

Они распахнулись!

И распахнулись души людские в колонне, памятью об умерших предках, о своей страшной судьбе, о воле и доме, о матерях…

Процессия медленно шла к Зоне.

НЕБО. ВОРОН

Я летал кругами высоко над ними и зрил невидимое им… Они все шли согбенные, с тяжелыми черными крестами на плечах… а один был белый, как снег… Успел батюшка, успел… на последнем дыхании, из последних сил… до последнего вздоха… отмолил и очистил крест заключенного Воронцова.

Колонна шла… Люди мучительно каялись, вороша в памяти свою жизнь, белый крест качался в их взорах, и им становилось легче от своего раскаяния…

Я видел… как черные кресты на их плечах сначала посерели… стали светлеть, а когда вошли в ворота Зоны и Квазимода свалил с плеч непомерную тяжесть, прислонив крест к вахте… и с их плеч свалились скалы, люди распрямились и слились в единое… а когда строем проходили мимо, лица их были повернуты, как к знамени… к белому кресту.

…Происходящее в нижнем мире наводит меня на мысль, что все если и не повторяется в точности, то уж наверняка несет в себе смысл прошлого.

И этот странный мой хозяин напоминает мне могучего человека по имени Илья, лишившегося способности ходить на целых тридцать лет, а потом воспрянувшего по воле неких напоенных им старичков.

И сейчас, когда я вижу, как он забивает последний гвоздь-сотку в нелепый гроб человека Поморника, в моей черной голове возникает вполне сопоставимое. Так же точно вышеупомянутый Илья пытался задвинуть могильной плитой подобного себе, еще более могучего Святогора — да не вышло, как хотелось, пересилил Святогор Илью, просочилась в щель неведомая сила, и стал Илья владеть ею как собственной.

Обрел, уступив победу.

Вот и сейчас я вижу странное: как у ловкого моего хозяина соскальзывает гвоздь, и остается малое отверстие, сквозь которое исходит из гроба на этого разбойника и урода последняя благодать "недостойного иерея" — как сам покойный себя величал…

Хозяин, впрочем, еще не знает ничего.

Предстоит длинный путь, похожий на полет — как и всякое падение.

ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

Ухабистая проселочная дорога петляла и пропадала в старом девственном лесу, который тихо вымирал, уступая место дружно разросшемуся сосновому молодняку, с претензией когда-то стать величественным бором, каких немало на русской земле.

А южнее, словно ножом, пронзала лес и уходила на восток новая трасса, по ней утрами выкатывалось небесное светило и согревало дикую чащобу.

К полудню оно заливало кроны деревьев, снопами света падало на цветистые поляны, и все погружалось в теплую истому. Хвоя источала смоляной дух, пахли цветы, травы, лес отдавал столько кислорода, что кружилась голова… Тишина стояла до звона в ушах, и звук падающей шишки казался далеким громом… Только изредка дробил дятел по сухостоине да журчливый голосок заигравшейся в травах внучки отвлекал от дум разморенного редким отдыхом майора Медведева. Лицо бегущей к нему девочки полыхало здоровым румянцем, он улыбался ей и щурился от солнца. Он любил забираться в такие вот девственные уголки и наслаждаться ими, плутая в своих мыслях…

Василий Иванович сидел под корявой старой березой, в домашней косоворотке и линялых от многих лет службы, еще военного покроя, галифе. Рядом высился его любимый большой муравейник, он мог просиживать у него часами, внимательно наблюдая за суетливой жизнью этих лесных трудяг. Поражался их мудрости. Просматривался в действиях муравьев определенный порядок, со знанием дела они тащили свой непосильный груз и бросались помогать друг другу… их суета была совсем не бестолковой, а казалось, что подчинена она единому разуму: одни доят стада тлей, другие ухаживают за молодым потомством и учат его работать, третьи сторожат общий дом и готовы на смерть ради его покоя… Проложены дороги, все время тащат травинки, хвою и возводят свою крепость, делая ее все выше и краше… Что за единый ум у этих крох, позволяющий созидать? Медведеву казалось, вот это и есть идеальная коммуна, было бы так все у людей… Здесь нет войн, лагерей, зэков… Они тысячами рождаются и умирают в трудах, ради будущего рода… Общиной запасаются пищей на зиму, общиной защищаются, переселяются и создают новые муравейники… Кто их создал? Кто ими правит?

Неужто у них есть преступники, убийцы и тюрьмы? И как они относятся к своим "белым воронам", как зовут его, Медведева, многие сослуживцы. Эта мысль натолкнула его на маленький эксперимент. Майор порылся в карманах старенького кителя, лежащего рядом на траве, и вынул мелок, который использовал при строительстве своей бани. Наскреб ножом с него в ладонь мелкую пыль, слегка смочил ее и осторожно поймал одного из муравьев. Тот изгибался на руке, стараясь укусить… Медведев тонкой былинкой покрасил его в белый цвет и отпустил пленника в самую гущу его собратьев.

Белый муравей был мгновенно растерзан на части…

— Да-а… — изумленно промолвил он, — оказывается, все как у людей.

Интересно, есть ли среди них пенсионеры, или умирают на ходу? Коварная штука… возраст. Старость подкралась незаметно, жизнь пролетела в одно мгновение. Как ни странно, но он считал лучшими своими годами пять лет войны… четко определен враг… единая цель — смести его с родной земли, было удивительное братство товарищей по оружию… они были дружны и стремительны, как эти муравьи, защищающие свой дом и род… Были страшные лишения, смерти друзей… но и был единый порыв, единый дух Победы.

И этот высокий долг служения Родине без остатка он навсегда определил для себя с фронтовой поры. Так не хотелось умирать тогда, молодым и необстрелянным юнцом, еще не поцеловавшим девушку… И не хочется сейчас… но срок близок. Скоро положат в пахучий дубовый или сосновый гроб и опустят в сырую землю… а запах Родины: этих лесов, полян и нив будет сниться, пока не превратишься сам в соленый ком родной земли…

— Деда-а, деда, ты посмотри! Какую бабочку я поймала, — подбежала к нему семилетняя внучка, — маленькие пальчики испачканы мучнистой пыльцой, синие глазенки смотрят беззаботно и весело. — Может, отпустить ее?

— Отпусти, Танечка… Она тоже жить хочет, смотри, как бьется в неволе, трепещет крылышками… как хочется ей вырваться из плена…

И вдруг… ни с того ни с сего встал перед его глазами Воронцов… и Медведев тяжело вздохнул, пристально глядя, как уже помятая руками бабочка с трудом набирает высоту, и трудно представить ее радость освобождения и возвращения в свой мир…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

А что я мог ответить Ястребу на его исповедь… Вроде как все сходится, если не обманывается человек… Говори не говори — ничего теперь изменить нельзя… Надо было раньше задуматься и искать близких, если уж так получилось. Но все в руках же, главное — не отчаиваться. Останься человеком и остальное воздастся. А там, глядишь, все образуется… Но видно, мой ответ его не удовлетворил…

Он отошел от меня, и злость не сходила с его угрюмого лица…

ЗОНА. ВОРОН

История эта достойна сказания. Она имеет обобщающее значение для подтверждения сложившегося мнения о зоне как о грязной красоте. Или красивой грязи.

Впрочем, весь мир таков, а зона всего лишь часть его.

Другое дело, когда Всевышний вершит чудеса и природа ему помогает. И такое бывало в прошлом, когда невинная зачала. И помог в этом голубь, случайно принесший семя в клюве и непонятно как оставивший это семя в нужном месте на теле девственницы… И родился Дух Божий, который принес с Неба свет на Землю… Но люди не оценили и погубили этот дар, за что и каются по сей день…

ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ

Мечтал я после выхода на пенсию перебраться к солнечному южному морю… отстроить дом своими руками.

Приезжали бы внуки отдыхать и купаться… три года назад домик на побережье отыскал… Но что-то душа заныла скукой. Зачах бы там без работы и ее напряжения. И понял, что пустая это блажь для меня — пожить в свое удовольствие… Какой я старик? Еще повоюем…

Ку-ку! — прервала его мысли кукушка.

Я сразу же загадал, сколько она отмерит мне лет… Ждал… но она так и не подала больше голоса… И пронзила горькая мысль: один раз… один только год подарен судьбой… Ну, и то хлеб…

Он поднялся с валежины и пошел к играющей внучке. Она тихо сидела на поляне и плела венок из цветов. И опять обступила их тишина, словно время остановило свой бег. Медведев замер, озирая дремотную природу, и опять мысли о работе не давали покоя.

Знаю, среди моего мира нельзя быть добрым пингвином… да еще и белым. Ненависть нужна к врагам нашего общества и жестокая хитрость для борьбы с преступным миром… даже обман, если это нужно для дела… Но допустима ли святая ложь во имя справедливости, чтобы вернуть морально здоровым гражданина в вольную жизнь? Ибо только чистота мысли и дела помогает человеку исправиться, научиться совершать добро и служить народу. Преступник переступает нравственный порог перед своим народом. Но преступление может быть обычным протестом обществу, когда оно само не совсем здорово. И может совсем не быть "врожденных и унаследованных качеств", как это любят писать горе-ученые.

И работу свою я обязан продолжить, насколько хватит сил! Надо окончательно поставить отряд на ноги, тогда можно сказать, что исполнил свой долг до конца… И пусть молодые офицеры продолжат мой опыт, пока преступность не исчезнет совсем! Должна же она когда-то исчезнуть! Как чума! Как оспа!

Исчезнет же она — когда в людях пробудится Совесть, когда быть преступником станет нельзя из-за всеобщего презрения, бесстрашия перед волчьими стаями и невозможности им жить за счет других.

Вспомнилась вдруг весна голодного сорок седьмого года… Его только что направил комсомол на этот ответственный участок работы… Тогда зэк, бывший фронтовик-разведчик, имевший полную грудь боевых орденов и еще больше ранений, получивший десять лет за продажу на толчке десятка швейных иголок, ночью подпер окна и двери воровского барака и поджег его со всех сторон.

Рубленый сухой барак мгновенно поглотило пламя… Медведев до сих пор слышит душераздирающие вопли блатных бездельников, державших весь лагерь в страхе. Увы, их не удалось спасти… да и никто не спешил кинуться в огонь, который вершил возмездие. Виновник поджога Коршунов сдался сам и ни капли раскаяния не испытывал.

— Кукарекать хотели меня заставить… Опетушить грозились. Петушка нашли! Я им красного петуха и пустил. Мишку за что они порешили? А Авдея? Расстрелов по новому закону нет, вот и куражатся. Вместо расстрела — опять двадцать пять… а у них уж по сотне лет накручено… и терять нечего. — Коршунов смачно выругался. — Ведь мы тоже воры и им не чета… но раз мы погоны надевали и воевали на фронте, значит, хана — для них мы уже суки. Авдей орден имел. Ведь Родину защищали, под пулями ходили в атаку, я весь исшматованный ими… а для них — сука. Немца бил и эту сволочь буду искоренять… А срок больше двадцати пяти лет не дадите!

Коршунов был до войны легендарным вором-циркачом, как его окрестил папа-Ростов. Верхолаз мог по водосточным трубам забираться на любой этаж, балансировать на узеньких карнизах, проникнуть в квартиру через форточку и обчистить ее так тихо, что спящие хозяева обнаруживали это только утром. Он прослыл особо дерзким вором, но убийцей никогда не был. В войну попал из лагеря в штрафную роту армии Рокоссовского и, к удивлению многих, не только искупил кровью свои грехи и был прощен за особые заслуги в разведке, но и получал боевые ордена, что немногим штрафникам удавалось. Переодевшись в немецкую форму, он с таким же блеском и бесстрашием лазил по немецким блиндажам, окопам и штабам, добывая совершенно секретные документы и притаскивая отборных офицеров.

После пожара его хотели перевести в другой лагерь, но Зона взбунтовалась и отстояла Коршунова, ибо он был бы тут же убит тамошними ворами за свой поступок…

Сложная проблема — преступность… Почти неразрешимая. Мы живем светлыми мечтами и надеждами, а общество движется вперед, и неизвестно, куда оно придет, к каким идеалам и пророкам… и порокам.

И вот пришла минута — оглянуться на прошлое. А оно не совсем приглядно, оно прошло в борьбе, зачастую с ветряными мельницами… Общество движется вперед, и только вперед…

НЕБО. ВОРОН

Ка-р… Крак… Вперед, и только вперед… Движение "человечества" вперед у меня вызывает большие сомнения… Движением вперед, как известно, можно считать развитие духовное, а здесь ступор на земле налицо. Уж какое там движение, сохранить бы хоть остатки нравственной базы, что была заложена предыдущими поколениями. Материализм и революция, гордыня создания своими руками земного рая — коммунизма, глобальное заблуждение, что будущее людей за наукой, якобы приближающей их к истине, отбросило общество к махровому нигилизму и большой крови. Понукаемая ледяными атеистами наука приведет только к глобальной катастрофе, ибо она бездуховна и разрушительна. Пример тому ядерное и биологическое оружие, химическое и прочее. Да-да… Вот эти преступники, товарищ Медведев, не чета вашей зоновской мелкоте… Вот и все движение "вперед"… ногами…

ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ

Еду к Кукушке. Беда в доме престарелых, обвинили моего зэка в воровстве. Конечно, человек он порченый, но я все ж не верю в это… Надо разобраться.

Ага, вот то самое место, где выпустил я тогда ворона на волю… Тезка взглянул на меня недоверчиво, почти как человек… И не принял из моих рук колбасу…

Эх, Кукушка, Кукушка, неужто опять ко мне вернешься, старый дурак…

На пороге чистого и ухоженного здания стояла сама директриса Раиса Георгиевна, дородная, сытая и самоуверенная, с брезгливым прищуром глаз. Большое количество золота на пухлых пальчиках, шее и в ушах говорило о полном отсутствии вкуса и меры в ее характере, наметанным глазом я определил: небось, сама ворует у бедолаг.

Из-за ее широченной спины выглядывал худосочный лейтенант-участковый.

— Здрасьт-те-здрасьте, — недружелюбно бросила хранительница дома престарелых. — Не признается ваш фрукт… хорошо хоть приехали. Вот, — кивнула она на лейтенантика, — арестовывать его собрался… А ваш плачет.

— Ваш, ваш, — мягко поправил ее Медведев.

— К великому сожалению, да…. - развела руками Раиса Георгиевна. Сколько волка ни корми, все равно в лес смотрит…

— Давайте по порядку, — я мягко улыбнулся, призывая ее к спокойствию, кого и как обокрали?

Пока шли к кабинету директора, участковый вкратце поведал: разнорабочий дома престарелых Михаил Кукушка подозревается в краже у кастелянши Евдокии Семеновны маленького замшевого кошелька с деньгами.

— Живет одна… сыновей вырастила… уехали. И зарабатывает-то у нас копейки… Как могу, помогаю ей продуктами… У нас и живет. И у нее украсть?! Подонок! — заклеймила несокрушимая директриса.

ВОЛЯ. КУКУШКА

Нам привезли свежую рыбу. Я в разделочной помогал Дуське, уносил тазы с кишками на помойку. Быстро мы с ней справились с рыбой, у нее работа горит в руках… она пашет как молодая, Дуся-то… Я тут чего-то рядом с ней забегался послед-нее время. Хочется ей помочь, почему — не знаю, но страсть как хочется. И люблю смотреть, как она ловко работает, и думаю: "Не видел досель такой работящей женщины… Как много интересного упустил в этой тюряге в своей гадкой жизни…"

ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ

— Работать он любит, — говорит директриса. — Но вот шашни заводить здесь я не позволю! У нас не публичный дом, а дом престарелых.

— Какие шашни?

— А такие… Он стал ухлестывать за нашей Евдокией. Потому на кухне и трется. Вот кошелек там и спер, а в нем вся ее пенсия… семьдесят четыре рубля.

— Как-то не принято у дамы сердца воровать… Он…

— Уверена! — рубит директриса. — У нас до него за пятнадцать лет ни одной кражи не было. А я вас предупреждала, товарищ майор, — с радостным подозрением щурится на меня и словно рентгеном просвечивает, — а вы поручились за него… Вот теперь и расхлебывайте. Пользуясь ее беспечностью, он наверняка подобрал ключи от склада и продал половину имущества… Будем делать проверку! торжественно заключила она.

Вот куда она гнет… списать на старика все растраты — наконец понял я.

Привели Кукушку. Плачет беззвучно, обижен как малое дитя. Мямлит едва слышно:

— На кой черт мне эти деньги! У меня своих четыре сотни…

А тут влетает та самая Дуся. Оглядела нас и негодующе затараторила с порога:

— Не воровал он деньги, не воровал! Пропали… и все! Хватит! И заявление на него я писать не стану! — Она твердо взглянула на директрису. — Успокойся, Миша… — Она ласково погладила старика по сивой голове.

У директрисы рот от удивления открылся. Дуся закрыла собой от участкового Кукушку и торжественно продолжила:

— Он смелый и сильный, в молодости с волками дрался, сам рассказывал… Он же мне то шоколадку несет, то пряников. Как тут воровать?

— Значит, так, — пользуюсь паузой, — все само собой уладится. Вряд ли он украл кошелек. Подождем. А тюрьмой его не испугаешь, — это я говорю директрисе, ловя ее ускользающий взгляд, — тюрьма для него дом родной. Подумайте хорошенько…

— И чего я за него буду думать?! — взвилась директриса. — Избавьте нас от него… Ворюга в коллективе.

— Не надо так… обвинять опрометчиво, — строго оборвал я ее, еле сдерживаясь, поймал ее взгляд и ляпнул: — От тюрьмы да от сумы…

Ее как током прошило… поняла мой намек, и заимел я с этой минуты лютого врага. Такое бабы не прощают…

ВОЛЯ. КУКУШКА

Вот молодец майор! А я уж в истерике хотел вину на себя брать. Только бы отвязались. Майор уехал, а директриса как-то странно затихла, только фыркает от злости… Участковый исчез. Слава богу… Буду жить.

НЕБО. ВОРОН

А кража случилась вот как… Видимо, злополучный кошелек выпал из кармана Дуси в лохань с рыбными очистками, а не заметила этого суетливая старушка. Тамошний мой тезка, кот Василий, выудил из рыбьих кишок пахнущий ими тяжелый предмет и уволок во двор, где и бросил несъедобную штуку.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

И все же директриса рискнула списать на Кукушку много разных полезных вещей, которые давно были у нее дома: тюль, гардины, ковры, пылесос, пара цветных телевизоров и так далее и тому подобное. Она уже подготовила заявление, но все испортила опять шебутная старуха… Она ворвалась в следственный изолятор со своим кошельком, где уже две недели томился Кукушка, и всех достала, показывая следы кошачьих зубов на замше как неопровержимые доказательства невиновности ее Миши… Но машина-то уже закрутилась. Как прокурору докладывать? Невинного человека засадили…

Пришлось опять вмешаться Медведеву, и он сумел отстоять потерявшего веру в справедливость старика. Дело прикрыли. Кукушку отпустили… Директриса была сама не рада, когда проницательный майор напрямую с усмешкой заявил, что просит включить его в комиссию по инвентаризации имущества…

Кукушка вернулся в дом престарелых, и работавшая на кухне Дуся увидела то, что повергло ее в слезы умиления: на пороге стоял свежевыбритый, подтянутый кавалер с седой копной волос… он держал в руках букет полевых цветов…

Свадьбу старики наметили на конец октября и заранее пригласили почетным гостем Медведева…

Так нашел свое остатнее счастье человек, потерявший в Зоне сорок лет своей жизни. И старик доказал, что никогда не кончается надежда на счастье, какие бы преграды ни ставила на пути к нему судьба.

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Здравствуй, дорогая Надежда!

Заранее извини, что так обращаюсь к тебе. Но это именно то чувство, которое я испытываю, и лучше писать правду, а не скрывать. В моей жизни произошли большие перемены, я стал бригадиром, а значит, активистом. Во многом это благодаря тебе. Во мне проснулась вера в жизнь и надежда, что я еще кому-то нужен и не до конца потерянный человек. Пусть недолго я бригадирствовал и ушел с этой должности сам, по собственному желанию, не хотел унижаться и участвовать в сдаче товарищей. Оказывается, на этой должности для всех хорошим не будешь, надо лебезить и подлаживаться, а я этого не умею. Теперь просто работаю, устаю меньше, как ни странно, чем при бригадирстве, там была большая нерво-трепка, наши ведь гаврики еще те.

При мне человека из моей бригады убило, все из-за халатности. Но ничего сейчас меня не пугает, искупаю вину, а значит, приближаю время, когда мы сможем с тобой встретиться на воле. Ну а пока есть возможность увидеться, хоть через стекло, — но все же. Подумай и напиши, можешь ли ты приехать. А если да, то когда сможешь, в каком месяце.

Часто думаю о тебе, о Федорке, как он там? Слушается ли тебя? Он пишет, чтобы я написал ему какую-нибудь историю. А я рассказывать истории не мастер, даже не знаю, что придумать.

Жду вас обоих с нетерпением.

Обнимаю, ваш Иван.

Сентябрь 1983 года.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Робко переступили Надежда с сыном порог одноэтажного здания и очутились в небольшом полутемном коридорчике. Здесь стоял тяжкий казенный дух гуталина, горелой бумаги, хлорки и еще чего-то неприятно-чужеродного для пришедших из свободного мира. То был запах неволи, но только зэк безошибочно его определял. Постояли в нерешительности. Впереди была плотно закрытая дверь да слева стеклянная перегородка, за которой недвижно сидел подтянутый солдат. Феденька прижался к матери, а она растерянно заозиралась, не зная — чего же ждать сейчас? Или идти, или звать?

Солдат медленно повернул к ним лицо, спросил сонно:

— На свиданку?

— А… — кивнула Надежда.

— Минутку. — Он встал, прошелся, прикурил от плитки, взял неспешно телефонную трубку.

Казалось, прошла целая вечность.

Солдат что-то нудно говорил, поглядывая на Надежду. Положил трубку и снова замер.

Стояли в растерянности.

Через две минуты заскрежетал автоматический упор и открылась дверь. Показался молодой, но какой-то уже траченный и равнодушный прапорщик. Он поманил их пальцем, а когда быстро подошли к нему, пропустил, закрыл за ними дверь и повел в следующий коридор — шире, но еще темнее.

Там молча у стен, как статуи, стояли люди. На нее посмотрели и отвернулись. Здесь никто не разговаривал. Но среди таких же подавленных, как она, людей Надежда почувствовала себя менее стыдливо, перестали гореть щеки. Огляделась. Люди как люди. Только грустные…

Стоявшая рядом молодая девушка, осмотрев сочувственно Федю, тихо спросила:

— К отцу?

— У… — неуверенно кивнул сын.

Скоро очередь двинулась к окошку. Надежда достала паспорт, подала прапорщику и назвала фамилию осужденного — Воронцов Иван Максимович. И снова повторила ее про себя.

И она ей понравилась на слух, и это чуть успокоило. Прапорщик же как-то неестественно вытянул шею, изображая крайнее изумление, и, оглядев прижавшегося к матери Федю, спросил озадаченно:

— Вы откуда знаете его?

Снова лицо женщины заполыхало румянцем, она на сей раз растерялась окончательно, будто язык проглотила. Молчит, и все тут, голову опустила.

Сидевший напротив лейтенант, увидя ее растерянность, сказал прапорщику мягко, но властно:

— Отложи карточку Воронцова.

Тот пожал плечами, выудил из картотеки совершенно чистую воронцовскую карточку. Ни единого свидания не числилось в ней, ни единой передачи или посылки.

И прапорщик, впервые за двадцать шесть лет существования этой карточки, обновил ее — записал сегодняшнее число и машинально спросил Надежду:

— Краткосрочное? — и сам тут же удивился своему вопросу и записал уверенно: "Краткосрочное".

Позвонили майору Медведеву о приехавшей к Воронцову женщине, и он уже спешил по коридору.

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Признал я ее сразу.

Смотрю, увидела, что к ней иду, губы чуть дрогнули в улыбке, догадалась это и есть тот самый майор, что дописал страничку к письму Воронцова, рассказав о нем. Таким образом познакомились заочно, а по приезде, на котором мягко я настаивал, обещал с ней встретиться.

— Здравствуйте, Надежда, — пожал я ее протянутую руку. — А этот герой Федор?

Федя засмущался, насупил брови, протянул ручонку.

— Разве так герои здороваются? — говорю.

И тогда Федя хлопнул своей ладошкой о мою. И все трое мы засмеялись, будто отпустило, стало легче. Поговорили о том о сем, как доехали, как погода. Давайте, говорю, Федю отведу к нашим офицерам, они его займут.

Отвел. Остались мы одни.

— Он очень изменился, — говорю и вижу — приятно ей это слышать. — Со старым вроде покончил. Тут случай был несчаст-ный, чуть не сорвался, но винить его нельзя. Мы благодарны вам, Надежда. Вера у него в жизнь благодаря вам появилась…

А сам ее оглядываю и отмечаю, что не так уж она и красива, как на журнальной обложке. Проста, естественна и душевна, это видно. Вот повезло-то черту лысому…

Говорю главное:

— Я вам писал, что у него шрам на лице. — Кивает — да. — Бывает так, продолжаю, — что в письмах одно, а в жизни — все несколько иначе. Облик человека предстает несколько иным… Первое впечатление может быть обманчивым… не пугайтесь, он добрый и крепкий мужик внутри.

— Да что вы меня разубеждаете… — мило и просто отвечает она. — Я же приехала.

— Да, да, извините, заболтался. Идите к нему… — Поразительно, но я никогда и ни за кого из зэков так не переживал раньше, как за этого Ивана Кваза. Он мне дорог стал, как брат, как сын… я поверил этому человеку, нутром своим почуял его боль и правду души и понял, что его надо спасать… как ребенка из-под колес автомобиля. Вот такой я стал сентиментальный, старый дурень. Если бы у них все получилось! Вынесет ли она его страшное лицо? Если настоящая русская баба — вынесет и даже сможет полюбить… Наши бабы чуют и любят сердцем… А че морда у мужика? С нее воду не пить. Меньше гулящие стервы будут лезть в семью.

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Пришел на вахту, ну и из угла в угол мечусь, маюсь. Нерв-ность нашла какая-то, трясучка. Но — смотрю — так же приплясывают и другие ребята, что свиданки ждут, у всех такое состояние…

В общем, боялся я этих первых мгновений, когда увидит она меня, Надежда. Что говорить? Какие слова самые важные в такой момент?

Последние дни я вообще сам не свой стал, как сдурел: стал шрам свой растирать каждый день, тер его, будто хотел, чтобы он исчез… Дурь. А остановиться не могу. А потом смотрю в зеркало и думаю: безнадежно твое положение, Ваня, отвернется она от тебя, такого страхолюдного…

Да, накрутил, а теперь выпутываться надо. Получать пощечины от судьбы. Эхма…

Оделся я во все чистое, черный весь, как ворон мой, только треугольник белой майки виднелся из ворота куртки. Володька успокаивает, а я и на него сорвался, дурак… Кричит — шрамы, мол, украшают мужчину. Вон немецкие графья в молодости специально лица друг другу шпагами на дуэлях уродовали, чтобы потом перед девками куражиться… И где он такой дури нахватался? Убить его, что ли, думаю… заразу, чтоб не издевался. А с другой стороны, смотрел я на свой шрам и видел, что не устрашал он, но делал меня загадочней, что ли…

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Я волновался не меньше Воронцова. Возле вахты кивнул ему — держи хвост пистолетом, не робей. Он только хмыкнул в ответ, вспотел от напряжения и страха. Это Квазимода-то!

Вот что любовь с человеком делает, женщина как его закручивает…

Смотрю, даже офицеры дежурные стали болеть за Воронцова: такая женщина, как оно у них выйдет?

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

В общем, команду дали — начало свиданий.

Меня пот опять прошиб, все тело — ладони, лоб, спина взмокли. Иду, как на расстрел… Сердце бьется. Ничего с собой поделать не могу…

Ну, вмиг все разбежались по кабинетам и, верным делом, хохочут уже там… А я все стою, с духом собираюсь. Не позд-но еще убежать, думаю, что срамиться… И руки дернулись к лицу — закрыть его, чтоб никто не видел. Но отступать некуда. Сделал шаг. Вхожу в кабину. Телефон передо мной, поднимаю глаза и вижу… насмерть испуганный взгляд миловидной женщины.

Все, Иван.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Квазимода машинально провел пальцем по шраму и посилился жалко улыбнуться. Не получилось, только пополз вбок шрамище, еще страшнее преображая его личину.

Надежда сидела неподвижно. Словно окаменела.

Кричали и радовались встрече в соседних кабинетах. А они все не решались заговорить.

Федька быстро сообразил, что надо поднять трубку, взял ее. Батя же свою трубку поднимать не спешил. Будто раздумывал, стоит ли вообще начинать этот разговор, так печально и немо начавшийся…

Смотрел-смотрел-смотрел он на женщину, такую родную и желанную еще несколько минут назад и… такую далекую сейчас…. недоступную… уходящую…

И она подняла на него взгляд, и зародившееся с первой минуты чувство отчужденности к этому грубому, некрасивому человеку крепло, крепло с каждой секундой пребывания вместе.

И ничего она не могла с собой поделать… Навалилось какое-то чувство собственной вины и обмана, что обнадежила этого человека, а не смогла его принять сердцем. Уж больно непривычен был его облик, пугающе жесток, огромный и сутулый седой медведь…

ЗОНА. НАДЕЖДА

Боже праведный, что ж это с ним делали? Чего ж он страшный-то такой, мужик… прямо порченый какой-то…

Ну о таком ли мечтала я эти семь месяцев?

Все, все рухнуло в один миг, мечта о счастье семейном, что могло бы состояться… И пропадает все с неотвратимой силой, и ничего я не могу сделать, чтобы остановить это…

Чужой.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

И слово явилось к ней какое-то ледяное, не оставляющее надежд ни на что чужой…

И Батя уловил ее состояние и почувствовал, с какой стремительностью теряет он под ее холодно-изучающим взглядом душевное спокойствие, обретая взамен тяжкую горечь разочарования…

Не так. Все не так пошло… Впустую…

Ну, были разговоры — с Федей, теперь уже ничего не значащие.

— Приехали, да. Молодцы, рад. Слушаешь мамку?

— А почему тебя не отпускают домой? (Подзатыльник от матери.) — Расскажи, как конструктор поломал?

Надежда заставила себя улыбнуться. Все глядела на незнакомого человека широко открытыми глазами, и угадывалась во взгляде вместе с разочарованием и острая, бабья жалость.

Она тоже вся взмокла и сейчас будто проваливалась в душную, скользкую пропасть. Надо было что-то делать, она взяла у Федьки трубку. Тихий клокочущий бунт нарастал в ней, и она уже не пыталась себя пересилить. Казалось, вот-вот она заплачет от отчаяния, жалости к себе и страшному человеку, что сидел напротив.

Будто не оргстекло разделяло их, а пропасть…

ЗОНА. НАДЕЖДА

Носки, говорю, привезла, теплое белье, варежки, шарф вот…

Оглядываю его — чистенький. Он мой взгляд этот уловил и засмущался, и у него глаза повлажнели, вижу. Старается их ладонью прикрыть и вроде лоб трет, до красноты растер.

Волнуется. Смотрю — седина густая на висках.

Смотрю, и вдруг стал он расплываться у меня в глазах, будто удушливым обручем стиснуло мне горло, так стало жалко его, бедолагу…

Можно тебе все это передать? А он и ответить ничего не может, все он понял, черт стриженый, что испугалась я его…

Можно, говорит, еле-еле бормочет, расстроился. Спасибо, мол.

Ну, потом потихоньку разговорились. О могилке матери его рассказала, все там хорошо, ухаживают за ней. Какие продукты ему можно, узнала. Ничего, говорит, не надо. Спасибо и прости… А сам так смотрит, как никогда на меня никто не смотрел… Как на икону в церкви… душой смотрит…

Тут Федька трубку выхватил: когда приедешь?

Обязательно приеду, говорит. А сам с испугом на меня смотрит. Ну, улыбнулась я ему, ободрила хоть чуть. Ладно…

Ну, и конец свидания.

Я ему и говорю: береги себя, а мы тебя помнить будем. Как попрощалась.

Понял он все это.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

И тут уж он без стеснения уставился на нее, чтобы запомнить каждую черточку ее красивого лица, чтобы унести их с собой в памяти, чувствовал, что улыбающееся это счастье уходит от него навсегда.

Телефон отключили на полуслове.

Федька еще что-то кричал, расплющив нос о стекло, но слов было не разобрать.

Надежда застыла в скорбном молчании, неотрывно глядя на него.

Махнул он ей рукой напоследок и выскочил из кабины.

Все понятно.

Все кончено.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

В субботу Рая и Галя вышли из дома ни свет ни заря. Девушки торопливо крошили сапожками хрусткий ледок, мельчили шаг.

— Не боишься? — спросила Галя. В голосе ее был страх.

— Жены декабристов и не такой путь проделали. А время какое было — при царе. А сейчас что? Ну, если поймают — оштрафуют, и все…

— Везет тебе! — выговорила Галя.

— Я и тебе мужика найду… У них там есть один, Квазимода…

— Себе оставь, — обиделась подруга. Вскоре в мутной рассветной пелене показался опоясанный высоким забором с пустыми вышками железобетонный завод. Вокруг все вымерло: ни огонька, ни звука.

У вахты Рая заглянула в освещенное окошко — там крепко кемарила старуха сторожиха.

— Может, растолкать ее, червонец сунуть? — зашептала Галя.

— А зачем? Она пустит, но только чтобы еду оставить, а побыть не разрешит, забоится… Утром ведь солдаты все равно обыск будут делать. Не рискнет она.

— А солдаты не отыщут? — не унималась Галя.

— Я там в подземелье буду. Чертеж есть. Они туда не сунутся. — Рая махнула на Галю рукой и стала осторожно взбираться на забор.

У Гали сердце забилось еще сильнее. Сразу несколько чувств охватили ее, поглотили пучиной: страх, зависть и восторг.

С первой попытки ничего не получилось: Рая зацепилась полой пальто за невесть откуда взявшийся гвоздь и спрыгнула обратно.

Наконец с помощью Гали Рая взобралась на забор…

Перед ней высились громады неподвижных металлоконструкций; все это окутанное предрассветной дымкой представилось страшным неведомым миром. На мгновение в душе шевельнулись неясные сомнения, но тут же исчезли.

Рая подхватила из рук Гали две тяжелые сумки и прыгнула вниз — как в омут.

Она побежала к спасительному четырехэтажному корпусу с темными окнами, боясь, что сторожиха проснется, начнет какой-нибудь обход; осторожно открыла дверь и, ощутив леденящий холод, ступила во тьму.

Осветив фонариком коридор, Рая двинулась по нему, стараясь точно повторять про себя план, сообщенный "декабристом" Аркашей Ястребовым: здесь — налево, тут вниз, потом опять налево…

Подвал окатил жаром, как парная. Луч фонарика нащупал в кирпичной стене заветную дыру. С пересохшими от страха губами Рая пролезла внутрь — за своим бабьим счастьем.

Там стоял неумело сколоченный деревянный топчан с телогрейками вместо матраца — и это грубое подобие уюта несколько успокоило Раю. Она потянулась к сумке, достала зеркальце и, оглядев себя, насколько позволил свет фонаря, сказала:

— Смелота, Райка!

Декабристки перестали быть примером для подражания. То, что она сделала, было не меньшим подвигом, потому что причиной всему была любовь — так ей казалось, хотелось, грезилось. И Аркаша виделся Рае вовсе не рецидивистом со многими судимостями за кражи и грабежи, а невинно страдающим, почти декабристом.

Она деловито разложила снедь и выпивку и, сняв сапоги, улеглась на самодельном ложе. В мечтаниях пролетело короткое время.

Полигон вдруг ожил: заработали краны, зарокотали двигатели, раздались приглушенные голоса. Аркаша все не появлялся, и Рая снова стала испытывать страх: вначале за суженого, потом и за себя. Вдруг солдаты найдут ее — и что сделают? А может, Аркаша просто надсмеялся над ней, предал ее… и любовь?

Но вдруг послышались мягкие и вкрадчивые шаги. Кто-то зашебуршился в дыре. Рая уловила робкий шепот:

— Рая?

— Аркаша! — Она бросилась к нему на грудь. Ястребов, изможденный изоляторами, БУРами и "крытками", чуть было не упал, но, устояв все же, повалил Раю на топчан, стал задирать ей подол. Он пыхтел и утробно всхрапывал.

— Что ты делаешь, что? — забилась под ним Рая. Кислые запахи телогрейки душили ее, гнали прочь все то романтичное, чем она была охвачена в последние часы.

Завершив начатое, Ястребов перевалился на бок.

— Цыпонька, извини, невмоготу было… Зверем тут сделался.

Экзотическое ложе показалось Рае отвратительным. Она села, подогнув под себя ноги, и нервно закурила. Аркаша тоже закурил, посапывая от возбуждения. Затем деловито спросил:

— Все принесла?

Рая молча кивнула на сумку и на газету с разложенными продуктами.

Ястребов, как клешней, зацепил правой рукой палку копченой колбасы, а левой — батон. Ел он быстро, казалось, вот-вот проглотит собственные челюсти так энергично они двигались. Рае показалось, что он и откусил сразу полпалки колбасы, в один заход.

— Что ты мучаешься, отрежь… — посоветовала она суженому.

— Фек бы фак муфицца! — отвечал он с набитым ртом.

"Век бы так мучиться… — догадалась Рая. — До чего довели человека!.." Ей снова стало до боли жалко его, себя, своих чувств. Это был ее, Раин, личный любимый человек. Мужик…

А любимый человек, мужик, положив остаток батона на газету, нащупал кулек с конфетами и, не дожевав колбасу, отправил в рот пару "Белочек" и "Мишку косолапого".

— Фде пуфырь?

"Пузырь…" — снова догадалась Рая и показала на сумку.

Ястребов проглотил шоколадно-колбасный кляп, ворочавшийся во рту, циркнул молнией и вытащил из сумки бутылку. Зачем-то взболтал ее, как бы проверяя на прозрачность или на еще что-то неведомое. Потом все же отложил в сторону, стал доставать из сумки одежду и прочее. Куртку нацепил, нахлобучил парик и шапку, взял у Раи зеркальце.

— Ну, че, сойду за вольного?

Рая оглядела его. Парик был хорош: пришлось красить в черный цвет тот единственный, фиолетовый, что был у нее. Главное, чтобы дождик не пошел, не смыл краску.

— Сойдешь, — одобрила Рая. — Не боишься бежать?

— Как не боюсь, боюсь, конечно… Но все рассчитано. Я на Степку-водителя похож: как он отойдет от машины — я за баранку, газую к вахте. Давай пропуск, Болотов я! Будьте любезны: дыр-дыр, и воля! Двадцать минут — и я у тебя, как штык! Отсижусь недельку…

Рая как завороженная слушала Ястребова.

— Ой, сукой буду! — вдруг хлопнул он себя по лбу. — Про тебя ведь наш начальник отряда знает, Мамочка!

— Ничего, у Галки поживешь. Сосед мой, как же ему не знать.

— Точно! — обрадовался Аркаша и, навалившись на Раю, снова стал тискать ее. Одной рукой он успел схватить с газеты кус батона.

Второе удовольствие продлилось чуть дольше.

— Слушай, родная, — заговорил Аркаша. — У меня кент есть в зоне, бугор он, мы с ним последнюю птюху делили в Златоусте… Дашь ему?

Внутри у Раи как будто обрушилось что-то…

— Ты что, Аркаша? Какой бугор? — зашептала она. На самом деле ей хотелось кричать.

Ястребов понял это и чуть прикрыл ей рот ладонью.

— Только не ори, слышь… цыпонька. Чего такого-то: к тому ж от него мой побег зависит. Наше счастье.

Рая вывернулась из-под шершавой ладони, уткнулась в телогрейку лицом, чтоб не слышно было, и горько заплакала.

— Да че ты, че ты? — забеспокоился Ястребов. — Тут воля маячит, а ты… Нельзя рисковать больше: Квазимода от меня ментячий глаз отводить будет. А ты ерепенишься. Нельзя больше рисковать, цы-па…

— Давай я ему Галку приведу… в следующий раз, — заплакала она.

— Какой раз, ты че, ох… обалдела, коза… последний шанс судьба дает, потом все, кранты, век свободы не видать!

Ястребов не выдержал, залепил Рае звонкую пощечину — аж затрясся фонарик на ящике, отбросив на стены дрожащие блики.

— Подверни, не корячься…

Рая зарыдала — надрывно и басовито.

— Успокойся, Раечка, милая, родная, — зашептал Ястребов и стал гладить Раю — неумело, резко.

— Он один хоть?.. — сквозь рыдания спросила "декабристка".

— Один! — обрадовался Аркаша. — Божусь на курочку-рябу! — И сделал резкое движение большим пальцем правой руки — будто вырывая у себя воображаемый зуб. — Да он, воще, может, просто посидит, поговорит с тобой… ну, обнимет там, то, се… Ну че, пойду приведу?

— Где телефон? — шмыгнула носом Рая. — Я пока Галке позвоню.

— Вон, под топчаном! — обрадовался Ястребов. — Все, я счас, жди.

Он соскочил с топчана и исчез в дыре, а Рая, достав аппарат, стала накручивать заедающий на каждом обороте диск.

В это время в своем кабинете появился Лосев — заместитель директора ЖБИ. Он и не должен был прийти в субботу, как и рассчитывал Аркаша, но все же пришел: за номенклатурой плановой продукции. Он быстро сложил бумаги в портфель и собрался уходить, но вдруг услышал щелчки вращающегося диска. Аппарат явно где-то "запараллелили". Его предупреждали о вероятных подключениях, поэтому он не стал снимать трубку сразу, а дождался набора номера. К своему изумлению, он услышал не мужские голоса, а женские.

— Чего ты ревешь, дура? Сама ведь лезла…

— Галь, он еще одного пошел звать… Говорит, для дела дай ему…

— Может, в милицию позвонить?

— Ой, что ты, что ты! Позору не оберешься, попробую, может, уговорю его… с тобой познакомлю Квазимоду этого.

— Вот спасибо, подружка милая! Сама с Квазимодой трахайся! — Галя помолчала немного. — Побег-то обсудили?

— Обсудили. Все по плану будет, Аркаша все рассчитал…

Станислав Александрович тихо положил трубку и осмотрел телефонный провод. Так и есть: ответвление вело за угол. Он спешно прикрыл окно и выскочил из кабинета.

Ястребов же отвел Воронцова в подвал, вроде как для серьезного разговора, и перед ним в свете фонаря предстала обнаженная женщина, слегка прикрытая какой-то материей. Иван растерялся, зажмурился, как бы сбрасывая какое-то наваждение, не веря в реальность. Он почувствовал, как его пробивает дрожь, трясутся колени — мужская плоть мгновенно взыграла во всем теле…

— Кваз, братан, зла не держи… отведи душу…

Иван стоял истуканом и, пересиливая себя, выдавил:

— Не могу… Ты че, за скота меня держишь? Че я, жеребец или как?

Он развернулся и, ладонями прикрывая глаза, вышел… Перед глазами стояла Надежда, и понял, что, несмотря на разрыв, изменить ей никогда не сможет.

Аркаша присвистнул от удивления и двинулся за ним.

Не успели они выйти, как послышались громкие голоса у самого входа в подвал.

— О, да тут девка… А ну, давай сюда, красавица, вылазь.

Вслед за вышедшей Шакалов вынес остатки еды в газете, вольную одежду, телефон, парик. Потом, пыхтя, ухитрился вытащить и топчан.

Пойманную вели на вахту под ядреные выкрики и улюлюканье осужденных. Все были в восторге, рассматривая полуобнаженную кралю.

На вахте Рае дали умыться, накапали валерьянки, напоили чаем. Появился Медведев, и Рая, как всегда, ни в чем не призналась. Просила не сообщать в милицию. А главное, впервые застеснялась майора, вспомнив, как ответила ему однажды: если ихними… утыкать, буду на ежа похожа…

— Этого никак не могу, — сказал майор, теперь догадываясь, куда звонил Ястребов, когда впервые появился на зоне и был пойман с поличным. — Обязан сообщить — там уж они сами пусть решают: пятнадцать суток дать или штраф выписать… Проведем экспертизу, на предмет половой связи.

— Нет, что вы! — испугалась Рая. — Я… сама… дала, но кому, не скажу. Вы уж меня простите по-соседски…

— Дала… — хмыкнул майор. — Ну-ну…

ЗОНА. ЯСТРЕБОВ

Накрылся план, едрена матрена… По шнуру нашли, падлы. Теперь и правда кранты. Дура безмозглая.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

"Дробница! Дробница. Дробница…" — молоточками звонкими стучало в тяжелой от недосыпа голове.

— Товарищ майор… — Кляча смотрел на него просительно. — Мать же…

Медведев поднял голову от бумаг, встретился с ним взглядом и неприятно поразился: испитые глаза неопределенного цвета пялились на него тускло и тяжело…

"Вот его мать, — вяло отметил майор, — мучается, но любит этого обноска, для нее он — самый лучший. Поплакивает, молится, поди, вечерами. Ждет".

— Вы же знаете порядок, Дробница… — печально заметил Медведев. Причиной дополнительного свидания могут быть события экстраординарного свойства. Говорю понятно, осужденный?

Дробница мрачно кивнул, не поднимая головы.

— Болезнь же вашей матери должна быть в обязательном порядке подтверждена документально.

— Справка, что ли? — буркнул нахохлившийся Дробница.

— Что ли… — передразнил майор, злясь на его манеру не говорить, а гундосить. — Ты же бьешь ее пьяный, сам видел… какое же здоровье надо, чтобы тебя терпеть?

— Ну, так она там… не встает…

Майор мельком взглянул на него и разозлился — врет же, врет, подлец!

— А кто вам сообщил, что она не встает? — в упор и недружелюбно разглядывал доходягу-зэка. За свою богатую практику Медведев научился распознавать безнадежных заключенных, тех самых, кого по народной мудрости "исправит только могила". Отсиди он хоть сто лет, сразу же после освобождения возьмется за старое. Вот такой тип был сейчас перед ним. Все воспитательные разговоры и мероприятия — равно что сыпать бисер перед свиньями… Полная отрицаловка…

Дробница не выдержал его взгляда, отвернулся.

— Она писала, кто ж еще…

— И что написала?

Кляча замялся — кажется, мучительно соображал: не читал ли майор письма, ему адресованные? Вполне же мог…

Но все же решился.

— Ну… эт самое, что болеет сильно. Хочет видеть… — С него сошел весь азарт и кураж, в состоянии которого пришел он к Мамочке.

— Это-то понятно. Ну а как же она доберется-то до нас, если не встает? Мы о свидании вашем говорим, Дробница, или о том, как вас домой отпустить — за ваши ошеломляющие успехи? Чего ты темнишь-то?

— Ничего я не темню… — обиделся осужденный, и глазницы будто впали еще глубже, оттуда, из полумрака низких бровей, взглядывали теперь маленькие рыбьи глазенки. Они были мертвые, как у мороженой трески, отчего майору стало как-то не по себе. И вдруг из этих пустых глаз закапали — одна, вторая — крупные нечистые слезинки.

Майор нахмурился:

— Ты чего, Дробница? Во-оо…

Зэк не слышал его, а слезы, будто существовавшие отдельно от его серого, никакого лица, катились по щекам, шее, и плакавший не вытирал их.

Майор закашлял — неодобрительно, плеснул в стакан воды из графина, громко хлопнул стаканом об стол перед плачущим: он не верил этим слезам, навидался он таких слез — два озера — за свою службу.

Дробница выпил, полил воды на худую синюшную руку, протер глаза, размазав грязные подтеки. На майора не смотрел.

— Дядя может заместо ее приехать, дядя Саня. Он ее последний наказ мне и передаст, — сказал четко, другим голосом, будто и не плакал только что.

— Последний… ты тоже… не хорони раньше смерти… Может, и наладится выздоровеет, — хмуро буркнул Медведев. — Я могу даже зайти к ней, помню, где живет… тебя, алкаша, тащил домой. У тебя же такой геройский дед был, красный командир, орден Красного Знамени получил, а в те годы это была высшая награда… За что он хоть его получил, знаешь?

— Бабка говорила, что белых офицеров в Крыму прищучил и утопил их целый полк, пленных.

— Как, пленных потопил?! Ты что-то не то буровишь. За такие дела ордена не давали… — ошарашенно проговорил Медведев. — Врешь ты все, придется зайти к матери… у нее спрошу…

— Нет, — звонко сказал Дробница. — Там же рак, гражданин майор. Все. Конец ей.

Внимательно посмотрел на него Мамочка.

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Или не врет про мать? А я тут целую теорию под него подвел. Ведь как же на мать можно такое наговорить — рак… Потухший, смиренно сидевший зэк вызывал теперь у меня даже что-то вроде сочувствия.

"Дядя Саня?" — задумался я. Решил — не врет. А значит — помогу. И доходяга Дробница будто сразу понял это, подняв голову, затараторил:

— Дядька это мой, дядь Саня Валенкин. Он здесь живет-то, рядом, полста кэмэ, в поселке… станционном. Он бы приехал на свиданку и все от нее передал. Наказ. — Дробница смотрел просительно, во взгляде потухших, казалось навсегда, глаз теперь светилась надежда.

Как же я могу лишать тебя и ее надежды этой: кто еще в твоей бестолковой жизни может помочь тебе? Пусть пока это будет мент…

— Хорошо… Будет тебе свидание. Пиши своему… дяде Саше. Ты хоть понял, что оно внеочередное?

— А как же? — Зэк воодушевился, и в лице проскользнуло то настоящее, которое было и у него когда-то, еще в детстве. — Век вам буду благодарен за мать. — Он неожиданно улыбнулся, обнажив мелкие, как у хорька, зубы.

— Иди, — говорю. — Я это тыщу раз от вас слышал. Вот только ни разу благодарности так и не дождался…

— Это вы зря… — все улыбался Кляча. — Это — не по моему адресу.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

А когда просочилась в дверь хлипкая фигура зэка, "наказ" — отпечаталось в голове у майора. И улыбка Клячи, столь же не идущая к его унылому лицу, как и слезы. "Наказ", — металлически звякнуло последним звонким слогом… "Наказ"… — тихонько позвякивало в голове, когда он смотрел через неделю из окна второго этажа за длинным костлявым мужиком, прощавшимся у барака свиданий с Клячей. Последний был странно весел, будто получил по этому самому материному наказу, как минимум, полцарства в наследство. Дядька же, в противоположность веселому племяшу, был строг и задумчив; сапоги-кирзачи и ватник придавали ему вид совсем не вольного, а такого же, как Дробница, только усталого и хмурого зэка.

Протянул вяло племяннику широкую свою ладонь, положил вторую руку-лопату на нее и, не сказав на прощание ни слова, повернулся, быстро пошел к проходной. Через несколько мгновений, стремительно выйдя на волю, по-молодому ловко запрыгнул в бричку, стеганул кнутом кобылку — сильно, будто не свою. Лошадь резко дернула, отчего мужик выругался, чуть не потеряв кепку. Бричка скрылась в лесу, и Медведев, тупо провожавший ее взглядом, с тоской вдруг совершенно явственно понял, что его обманули.

ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ

И сейчас ругал я себя последними словами, мрачно слушая подполковника Львова.

— …самое печальное из всей этой истории то, что из троих бежавших вчера — все трое из вашего доблестного отряда, товарищ майор. — Подполковник повернулся ко мне, смерил холодным взглядом. Взгляд я этот выдержал; стало не столь обидно, сколь противно: опять поверил человеку, ясно видя, что верить снова нельзя, и потому влез в очередное дерьмо, человеколюб хренов… Учит, учит тебя жизнь Зоны, майор, да, видать, все без толку…

Львов грузно поднялся со стула, приказал раздельно-зло:

— Так. Группа на станцию Ситниково, там найти дом Ва… — забыл со злости фамилию этого "дяди Сани". — Валенкина, Варенькина… посмотреть по картотеке — быстро: кто приходил на свидание к Дробнице пять дней назад. Поселок этот двадцать домов, желательно сильно не светиться, иначе только пустые бутылки и найдете. Я выезжаю сразу за вами…

— Никуда вы не выезжаете, майор! — сердито оборвал подполковник. — Мне завтра в десять надо быть в обкоме, потому сидите пока здесь. Отвечаете за поиск беглецов до моего возвращения. Я задержусь в городе дня на три-четыре. Вопросы?

Я хотел возразить, но так и застыл с открытым ртом, сжал на мгновение кулаки, но — взял себя в руки. Подполковник, уходя, так и не смог поймать мой взгляд — я уже будто отсутствовал в этой гадской жизни: нестерпимо болел левый бок, и хотелось лечь — здесь и сейчас…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Этот день тянулся необычно долго и утомительно. Понять направление движения сбежавших. Выяснить возможные захоронки. Найти станцию Ситниково. Оповестить близлежащие станции. Все заработало, и казалось — надо только ждать, когда испуганные и изнуренные люди сами войдут в силки, на них расставленные. Так обычно и было.

Но это не отбивало желания новых и новых зэков бежать и бежать из Зоны зимой и в распутицу, в комариное лето и под выстрелы, без пищи и надежд на прорыв.

Их гнала Свобода, и не было страха смерти, потому что жизнь там, на свободе, как бы не предполагала смерти, казалась им вечною…

ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ

Поисковая группа со станции возвратилась к вечеру. Ни с чем: есть путевой рабочий Варенькин, но — дом его заперт, соседи ничего, конечно, не знают ("Говорить с милицией не хотят, суки", — процедил молодой лейтенант, что вернулся с группой). В общем, пусто-пусто.

Телефон обрывали из области. Я, сдерживаясь, монотонно отвечал на звонки из управления: ищем, знаем, уверены, как только, так сразу…

А еще ведь надо не проговориться и покуда скрывать свою роль в начавшейся катавасии. А ведь именно я, майор Медведев, и есть главный и единственный виновник побега. Я, как слюнтяй, поддался на слезы-сопли прохиндея Клячи, и меня, майора Медведева, тусклоглазый щенок обул по первому числу, чем сейчас похваляется в кругу себе подобных…

Телефон… опять ударил по нервам…

Лейтенант, сидевший рядом, осторожно спросил:

— Поднимать, товарищ майор?

— Свободен, — зло отдал команду. Открыл тут глаза, недоуменно и сонно оглядел лейтенанта, в голове прояснилось, чего ж говорю такое… — Извини. Я пойду на воздух. Ничего не поднимай.

На балкончик вышел, будто с долгого сна. Зона, лежащая внизу, копошилась, двигалась, перекрикивалась. Казалось, все зэки, смотрящие сейчас в мою сторону, ухмыляясь, цедят медленно-высокомерно: "Что, начальничек, обхезался? Так-то…"

Так. Теперь режимно-оперативная часть выскажет свое наболевшее о методах моей работы с подведомственным контингентом.

Особенно его превосходительство капитан Волков. Этот не пожалеет…

НЕБО. ВОРОН

Вокруг не просто люди за колючей проволокой, должные вам беспрекословно подчиняться, но человеки, каждый из которых мечтает — каждый день, до исступления, к любым жертвам при том готовясь, — об одном — о свободе. А значит, и каждый здесь сидящий — вечный беглец, во сне и наяву.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Волков, большой и осторожный, преувеличенно-вежливый, вошел, потупившись, в кабинет уже после отбоя. На Медведева было страшно смотреть: один день превратил его в усталого страдальца, казалось, не спавшего неделю.

— Ну? — Он уже не нашел сил казаться перед Волковым этаким бодрячком, как это было всегда.

— След нашли, направление — есть. — Волков замер, ожидая, видимо, бурных оваций в свой адрес.

Майор вздохнул, спросил ровно-спокойно:

— Все трое?

— Похоже.

— Похоже или трое?

— Ну… в общем. — Пожать лавры победителя капитану не удалось, отчего он нервно кашлянул и продолжил уже гораздо суше: — На восьмидесятом километре есть заброшенная избушка путевого обходчика…

— Валенкина этого…

— Возможно. Она уже разрушена. Подсушились они там — костерок оставили, поели: ребята банку из-под тушенки нашли.

— Почему вы думаете, что это их банка?

— Привезли и сверили с нашим НЗ на складе.

— Совпало?

Волков пожал плечами — еще бы.

— Ага, — противным голосом сказал старший по званию. — Не хочется никого с продсклада наказать, капитан?

— Хочется, — вздохнув, просто сказал Волков.

— Они у вас скоро весь запас тушенки к себе в бараки перетащат, — заметил равнодушно майор. — Продолжайте, — это он остановил сам себя, желчного и злого сегодня.

— Вот. Группа поиска двинулась на юг. Следы двоих, четкие следы, уходят к магистрали.

— А третий? — напрягся майор, всю усталость в один момент скинув.

— Третий, Кочетков, по-видимому, ушел в глубь леса.

— Кочетков? — эхом откликнулся майор.

— Ну да, — неуверенно кивнул Волков.

ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ

Ха, он же ничего не знает о свидании Дробницы с этим "дядей Сашей", отпустило меня. Иначе бы он сказал — "Дробница, пожалуй, ушел в лес".

Уже теплее. Давай, Волков, жми на Кочеткова. А Кляча мой будет, я его сам, гаденыша, вычислю. Только откололся от них не Кочетков, а Дергач…

Волков будто слышал, потер задумчиво короткую плотную буйволиную шею, продолжил монотонно и вяло:

— Кочетков Алексей. Два года как прибыл из зоны особого режима. Грабеж, разбой. Пятнашка. Последний раз на свободе был в побеге, еще в семьдесят третьем. На воле по-настоящему не был с той поры…

— С этим всем я ознакомлен, — перебиваю. — Что ты сам думаешь?

— Думаю, что хорошо, если бы он один ушел.

— Это почему? Еще трудней будет искать-то.

— Ну, искать-то трудней. Но если он второго с собой тащит в качестве "теленка", вы же понимаете: чем дольше мы его будем гонять, тем быстрее эта сука сожрет парня.

— Дробницу?

— Ну а кого же? Он на мясо его и взял.

— У него общий срок дикий какой-то, у Кочетка?

— Дикий… Для них — нормальный. Двадцать семь лет. Ну, это ладно бы.

— А что еще?

— У него три судимости за лагерные убийства…

— Сожрет, — соглашаюсь. — Но он вроде как сдружился в лагере с Дробницей.

— Это не в счет. На "бычка" и выбрал его. А того корми не корми — все одно тощий.

— Точно, — снова соглашаюсь. — Какой же Дробница теленок? Кости вонючие… Скажи вот мне, как же это… можно жрать?

— А толстого никто никогда и не тащит. Худой-то ни за что не догадается, что он и есть "бычок", худой — покладистый. Он думает, что его пахан за заслуги берет в побег.

— Верно… Ближайшее жилье в эту сторону…

— Километров четыреста, — со значением сказал Волков.

— Сожрет, — задумчиво мотнул я головой, обрел второе ночное дыхание. Оцепление на вокзале есть. Поезд со вторых суток на третьи. Будем ждать.

Волков кивнул. Достал из бушлата две бутылки пива, поставил на стол.

— Да ты что? — удивился я.

— В третьем отряде отобрал. Там у меня стукачок.

— Пьют…

— Пьют, — подтвердил капитан. — И нам дают.

— Думал ли ты, Николай, что их пивом будешь побираться? — вздыхаю.

— Прямо уж — побираться… — обиделся Волков. — Отобрал. Не положено. Не Швеция. Не будете, что ли? Я к тому, что на свое-то пиво денег нет… грустно заметил Волков, открывая бутылки.

— Буду… — зло говорю.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Наутро они снова сидели напротив друг друга — с красными от недосыпа глазами, но — свежие, с мокрыми после душа головами.

— Давай сообразим, — поднял палец майор.

— Давайте, — согласился и с ревом зевнул Волков.

— Ну что за воспитание? — сморщился майор.

— Я не нарочно, — совсем по-детски оправдался капитан. — Ладно… больше не буду.

— Итак, зачем пошел в побег Дробница? У него пятерик впереди, много…

— У них другая логика, он сказал дружкам, что очень ему пирожки с повидлом на воле понравились, на пирожки и дернул, — поджал губы в ниточку капитан, отчего вздувшиеся щеки отчетливей обозначили полноту смуглого лица.

Медведев в который раз отметил эту смуглость, произнес отрешенно:

— Так ты не хохол, что ли, капитан?

— А? — не понял тот.

— Чего ж ты такой копченый весь? Ты не хохол?

— Ладно, так и быть… цыган я. Довольны, товарищ майор? — устало кивнул Волков.

— Ну уж… — протянул, усмехнувшись, майор. — У цыган глазищи во! показал руками шары. — А у тебя… — Чуть не ляпнул: как у хряка.

Волков повертел своими маленькими карими глазками почти без ресниц.

— Не похож? — спросил с надеждой.

— Не-а, — жестко ответил майор. Волков сдался:

— Ладно, мавр я. У нас в Житомире намешано корней… чукча я! Давайте закончим, товарищ майор. Дробница идет к двоюродной сестре, набивалась ему тут на свиданку. Пока я ее не трахнул, не отстала. Фамилия по бывшему мужу Мерзлякова. Такая же шалава, как и он. Лишили материнства за пьянки, дочку отправили в детдом. Там у нее уже ждет его, бегливого, засада… — поджал он тонкие свои, не идущие к большому лицу губы.

— Все трахаешь? — устало вздохнул майор. — Не боишься?

— Да это же дешевки… — махнул рукой капитан.

— Ясно… Как ты ими не брезгуешь? И потом ложишься к жене в постель… Вот это мне не ясно и никогда не пойму… — Медведев не мигая смотрел в полутемное еще окно, в наступающий рассвет.

Там горела мертвенно-сизыми огнями, топорщилась горбами проволоки главная межа, вокруг которой кипели все страсти Зоны, имя которой — запретка. Шестиметровая запретная полоса, вышариваемая щупами прожекторов, что будет сниться десятки лет всем, кто побывал здесь; веха, что делит два мира свободу и несвободу. Преодолевший запретку — смельчак, гордость Зоны, воплощение ее неизбывной мечты…

— Вот как они прорыли эти двадцать метров, а? — озадаченно спросил капитан. — Это же фактически на наших с вами глазах. При этом кто-то должен был постоянно входить в кабинет этого… — прищелкнул пальцами — забыл.

— Рентгенолога, — подсказал майор.

— Ну. А он как бы ни при чем?

Майор пожал плечами:

— Как бы. Он второй месяц в отпуске.

— А как в этой компании Дергач оказался?

— Ума не приложу! — раздраженно бросил майор. — В актив не вступал, всегда в стороне.

— Теперь, похоже, нет. Вышел из тени… Но главный там Кочетков — он кого хочешь сумеет уболтать. И этот финт с рентгенологом, похоже, он придумал. Он же, как прибыл с особого режима, сразу в санчасть — туберкулез.

— Диагноз надо проверить…

— Да какое сейчас-то это имеет значение… Валялся он в санчасти, водили его на рентген. Там он этот побег и придумал.

Капитан встал, прошел к окну. Лучи прожектора лизали мокрый забор взад-вперед. Зона еще дремала, но от этой тишины успокоение обоим офицерам, сидящим сейчас в нетопленой комнате, не приходило.

Волков сказал то, о чем подумал и майор.

— Да… не завидую я никому, кто на пути этих попадется… — Большой и нелепый, он стукнул своим огромным кулачищем в ладонь.

— Да в лесу-то кто их встретит? — неуверенно пожал плечами майор. Столкнутся если, конечно, эти не отцепятся — ограбят.

— Если бы только…

— Ну, не каркай, Николай. — Майор тоже встал, прошелся, отчаянно скрипя сапогами. — Подумай лучше вот над чем: подкоп такой за две недели не сделать, верно?

Капитан, не оборачиваясь, кивнул всей спиной — голова у него не поворачивалась, как у волка.

— Копал-то не Кочетков… — после паузы тихо сказал Медведев.

НЕБО. ВОРОН

Вот, вот, умеете же мыслить логически! Сразу выстраивается все в единую цепочку. Копал Дергач, умный, инженер. Недаром характеристика на него — просто впору министром выдвигать. Кочетков — обычный зэк, персонаж без фантазии. Но так как рыл тот месяцев девять, не меньше, Кочетков это просто заприметил, обретаясь в санчасти. А когда решился пойти в побег, дружка своего нового прихватил — Дробницу. На всякий случай, на шашлычок. А Дробница с Дергачом и не общался — его инженеру третьим навязали.

ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

Дергач, Дергач… Помню. Расстрел ему заменили на пятнашку. Это был персонаж в себе. А до того в камере смертников отсидел полгода, все писал о помиловании. Сработало — дело пересмотрели. Из этой камеры если возвращаются, то другие люди — человек иль чуть не святым становится, или уж волк настоящий — раз пронесло, теперь смерть не страшна, ею надышался.

Дергач… Получил он свою вышку за изнасилование и убийство малолетки. Обследовали — нормальный мужик. Как же можно? Таких Зона ненавидит. Но рассказал он на первой же беседе все честно замполиту Мамочке, тот засомневался и запросил суд, когда сообщили, что дело сгорело, засомневался еще больше. Направил оперативку в горотдел милиции — те отбрехались, прокурору — отбой. И тогда он поверил, что у бывшей жены осужденного там все схвачено. Освобождался досрочно в тот город один активист, хороший мужик. Попросил его Мамочка не полениться, приглядеть за дачей Дергача, написать письмишко. Через пару месяцев ему домой пришло обстоятельное письмо, что судья и мясник сошлись, дачные участки соединили в одно целое и живут припеваючи под охраной волкодавов. Вот тогда Медведев уверился окончательно, поскрипел зубами, но ничего пробить не смог, кроме посильной помощи.

Запрятанный Дергач спал прямо в больничке, выжил.

Вот и уберег его майор на свою голову, а он так подставил своим побегом. Теперь расхлебывай.

А может, и надо было когда-нибудь отвернуться от оберега этого и по-своему рассудила бы Зона судьбу дергачевскую?

Старый зэк сказал как-то Медведеву мудрую фразу — "Нет ничего справедливей суда преступников". Так оно в прошлом и было. Да и какой сегодня суд на гражданке? — бей человека, жри его, дави машиной, собакой рви — не страшно! выкупят, выпустят под залог, купят справку-дурашку… Продажный суд! Лжа ест страну! А судьи кто?

Судили недавно где-то на Дальнем Востоке насильника настоящего, и там женщина-учительница, мать убитой девочки, не дожидаясь решения суда, выстрелила в маньяка за решеткой. Пуля срикошетила, ее под стражу, а насильника, как печально и ожидалось всеми, выпустили: невменяем.

Вот и думай, чей суд пред Богом чище — гражданский или здешний, зоновский?

Нет у майора на это ответа. И у капитана Николая Волкова этого ответа нет, и у их коллег по службе — нет.

Этому Дергачу оставалось еще тринадцать лет париться, много. И понял твердо майор, зачем он сорвался в побег… Не мог он терпеть тринадцать лет, как затекшую в щели пола кровь Машеньки топчут ее же палачи… И взять Дергача будет просто у этой дачи, стоит только позвонить туда…

Но забудет позвонить Василий Иванович, дел много, а они все там такие умные…

Старый зэк прав… о суде преступников…

ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ

— Капитан, ты его будто бы оскорблял за что-то, Дергача? И не раз? вгляделся я в капитана.

— Кого? — недовольно сопит тот.

— Дергача.

Волков нервно повел плечами:

— Ну оскорблял. Чтобы разбудить в нем хоть что-то. Он же как окунь замороженный, глазами своими сонными — луп-луп, кажется, толкни — свалится и захрапит в той же позе. Звал на чай, — добавил, усмехнувшись, после паузы. Склонял… к совместной работе.

— И что?

— А то вы не знаете? Да ничего. Окунь.

— Ну вот. Моя вина, значит, тут тоже…

— Да какая вина?! Его же убить мало! И еще виниться перед ним? — хлопнул по столу ладонью капитан. — Ваша, наша — ерунда все это! Выродок, он и есть выродок! Допустили раз слабинку, когда от расстрела отмазали, вытащили, теперь вот жрем свою доброту. Кровью будем еще харкать… зря вот не те судьи добрые.

— Закон, капитан… — говорю.

— Закон… — зло он меня передразнил. — Извини… А если бы он твою любимую внучку распял и убил?

— Ты что мелешь?! Он не может этого сделать! Дергач — человек порядочный! — Я даже вскочил от возмущения.

— Вот ты и проболтался, майор, с недосыпу, — зловеще ухмыльнулся Волков, может, ты знал о побеге… и табельный пистолетик свой ему дал? Во имя справедливости? Прятал его в больничке, ты что, поверил его бредням о невиновности? Он мне тоже трепался… Все они брешут, люто врут, а ты уши развесил… Вот грохнет он тех…

— А знаешь, была бы моя воля, и дал бы свое табельное оружие… Дал бы! Чтобы суды напрасно не калечили людские судьбы, — вдруг смело заговорил Медведев. — Я не поверил ему, я все проверил. Дергача подставили. Эта сука живет с убийцей и судит людей… По какому праву? Милиция с ног сбивается, под пули идут, гибнут молодые ребята, а дело до суда доходит, и все съехало на тормозах… за взятку, по звонку из райкома, за импортный гарнитур! — Тут Медведев вдруг заметил, как Волкова передернуло. — Ну, разве я не прав, Николай?

— Правы… как всегда… Только педормотов больше не защищай, пусть их Зона судит. Каково матери той девочки, ровесницы твоей внучки? Нельзя таких сажать… их линчевать надо при народе. И с первого раза кастрировать. В гуманной Америке, между прочим, каждый год насильникам производят от полутора до пяти тысяч принудительных кастраций, все законно… по суду и справедливости.

— Ничего ты не понял, Волков… Я тебе про Фому, а ты про Ерему… Невиновен Дергач. За побег свое получит, а вот душой я с ним, хоть и не жестокий человек… Когда-то же должен быть порядок там… в судах, у прокуроров, у власти нашей?! И не стращай меня за Дергача, я тебя не боюсь… у тебя у самого рыло в пуху и… крови.

— Что?!

— Думается мне, что Филина ты хотел травануть, своего барыгу… да погиб хороший человек. Так что не шантажируй меня, а засунь язык свой в… сам знаешь куда… пока я добрый и руки до тебя не доходят.

Волков резко вскочил, вышел, зло хлопнув дверью.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Ушел взбешенный и испуганный насмерть Волков. А майор ощутил, что неприязнь, которую он испытывал последние месяцы к нему, после сегодняшнего ночного разговора уступила место гадливому презрению, это те мрази, ради боя с которыми нужно и жить, и получать подзатыльники от начальства, а может, и заточку от подкупленного зэка. Наверное, это и есть Долг. Перед кем, чем? Не мог он сказать, несмотря на свою седину. Но быть здесь и сейчас — мог и хотел. И понял, что на этот раз Волков им сломлен. И не посетовал на свою мягкотелость, что спас Дергача от расправы. А вот в ужас пришел от сказанного капитаном, что его любимую внучку может растерзать маньяк. Он даже застонал от этой страшной мысли… Позвонил домой, велел жене глаз не спускать с внучки, а сердце щемило тоской и болью… Пока есть гады на свободе, все может статься. Он вспомнил недавнюю расправу над Лифтером в своем отряде и теперь уже окончательно простил своим архаровцам "Бабу-Ягу", хоть и мог докопаться, кто это сделал, но не стал… Сто раз прав старый зэк, что зоновский суд пока самый справедливый… Опять и опять звонил домой, наконец Вера забеспокоилась:

— Ты че, спятил там?! Да спит внучка, пятый раз звонишь.

Всю следующую ночь он так и не сомкнул глаз. Еще и еще раз поднимал сонных прапорщиков и гнал их в обход по жилым секциям. Будто ждал чего-то, но ничего не случалось — сирена на запретке молчала, Зона спала.

Предчувствие все же не могло обмануть майора. Он не знал, чего он конкретно ждет, но то, что это будет новое ЧП, знал точно.

В эти дни он не раздевался и чутко дремал на диване в большой комнате, прикрыв дверь, чтобы звонок не разбудил родных. Он ждал его, этого звонка, он не мог ошибаться, старый служака майор Медведев, не просто знавший Зону, но чувствовавший ее разный запах — серный, горючий — к пожару, или запах вечных зоновских щей, что давал пусть небольшое, но все же ощущение домашности и покоя.

Трое в побеге так и находились в неизвестности.

Медведеву, ясно, первым делом заочно, из города, подполковник вынес выговор за побег.

Получив ожидаемый выговор, он впервые за последние десять дней разделся перед сном, помылся, с удовольствием побрился новым лезвием и появился в спальне, чем несказанно удивил, а еще больше обрадовал жену, смирившуюся с холодной постелью офицерской жены…

Так закончился еще один месяц, обычный месяц его службы.

Он спал, и спала рядом, за окном, Зона, готовая взорваться. Она, Зона, не могла жить без мысли о свободе; столь же невозможна была ее жизнь без крови, бузы, предательства и смерти — на этом был построен этот микромир, взявший из большого мира все его болячки и страшные пороки.

И был потом еще месяц, и еще. И был найден труп Дробницы без антрекота-задницы…

И пойман Кочетков — каннибал!

Но равнодушно внимал этим новостям Медведев, даже странно это было ему за собой замечать. И пришло странное письмо домой Медведеву, писал тот освободившийся зэк, что в их городе был громкий скандал, задохнулась судья в гараже с молодым любовником-мясником выхлопными газами, были они голые. Срам на весь город, народ плюется… Дачи их вдруг сгорели, виновных пока не нашли…

И принес однажды новый цензор письмо Воронцову от Надежды, и порадовался хоть чему-то грустный теперь майор: болело и болело, не давая покоя, сердце…

И настала настоящая зима, а это значит, вот-вот должен был прибыть с учебы сменщик его, майора. И принять у него отряд…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Вызывают тут меня к хозяину — Львову, иду, предчувствую плохое — думаю, опять чихвостить станет, что я кассации все подаю…

Но тут разговор о другом зашел.

— Вот тут расчеты ваши лежат, что вы для Воронцова сделали. — Львов положил руку на стопку бумаги. — Все мне понятно. Зарплата должна больше быть, а наряды по искусственно заниженным расценкам оплачиваются. Все это верно. Завтра я весь этот материал отправлю в обком партии. Плановики мои сверились, все так и есть. Очковтирательство чистой воды. Вольных боятся обмануть, а осужденных, значит, можно? Не пойдет… — размышлял он прямо у меня на глазах или играл так искусно. — Колония не получает огромную сумму денег, и этой фиктивной экономией вводится в заблуждение вся плановая система.

Мои плановики получат по выговору, что не контролировали процесс, а я хочу задать вам вопрос… Вы можете консультировать экономистов, если это понадобится? Не в службу, а в дружбу. И за нами дело не станет. У вас есть нарушения?

Нет, говорю.

— Хорошо, но если вдруг получится, за эту работу я буду снимать вам взыскания. А первое, — продолжает, — главное — молчок! Никому ни слова. Понятно? Мы потеряли за два года, по грубым подсчетам, около трети прибыли, это очень много, надо налаживать экономическое образование…

Соглашаюсь.

— И еще. — Помявшись, добавляет: — Знаю, что у вас фундаментальное техническое образование, учеба позади. А у меня дочь только начинает. Она в технологическом учится, заочно. Прошу вас, посмотрите ее контрольные, а то тройки привозит с сессии за них…

Киваю, — а что мне ответить?

Так стал я штатным специалистом по контрольным дочки подполковника, честно сказать, полной дуры. А когда слава об ее пятерках пошла по офицерскому городку, стали заказывать мне и другие офицеры контрольные — для жен, для детей, для себя. И пристроили меня работать библиотекарем и заведовать радиорубкой.

Расплачивались по-разному, в основном продуктами. Решал я их контрольные как семечки. Но более нравилось, конечно, выступать на разных собраниях и планерках, с лекциями по экономике, перед прорабами и бригадирами. Тут я оттачивал преподавательский талант, неожиданно проявившийся во мне…

ВОЛЯ. (Уже) ПОЛКОВНИК ЛЬВОВ

Надо же, раскусил, разобрался, чертов Орлов. Говорят, что-то пописывает. Недаром Достоевским прозван. Надо его унять, иначе засадят и меня. Тогда все труды Журавлева насмарку. Попробую его пристроить в библиотеку, чтоб за ним глаз да глаз был. Пришлось вызвать Волкова. Тот вошел в кабинет, явно в чем-то провинился.

— Ты мне за Достоевским присмотри. Как бы он не вывел нас на чистую воду.

— Может, убрать его, как Дроздова? — заискивает Волков.

— Нет, рано. Пусть поможет моей дочери закончить институт, а там посмотрим… Главное, чтоб ни строчки, ни одного письма с Зоны от него не ушло… Опасный тип…

Полковник посмотрел в окно и увидел, как на заборе сидел ворон и удивленно смотрел на него.

ВОЛЯ. НАДЕЖДА

Здравствуйте, уважаемый Иван Максимович!

Пишу вам после небольшого перерыва, вы не ответили еще на мое летнее письмо, а я уже наладилась новое написать. Событий немного в моей жизни, но хочется-то все больше поговорить о том, что вас, а теперь и нас обоих касается.

Теперь, после ваших летних писем, что меня всю перевернули, могу уже и сознаться, что тогда, во время нашего свиданья неудачного такого, увидев вас, подумала, что ничего у нас не получится. Знаете, может быть, как женщины смотрят на того, с кем разделить судьбу можно, — красив был бы да строен. Грешна, так и я думала. Но с лица воду не пить, был бы человек… Через ваши письма все переменилось, даже вспомнить о том стыдно. Извините уж бабу за такие мысли. Теперь о главном. Решили приехать мы в первой декаде ноября, как раз меня в отпуск выгоняют, и Федю попробую со школы отпросить. Но дед его не отпускает, обещает с ним домоседовать. Сейчас готовлюсь к поездке, отец смеется — что, будто в экспедицию собираешься. Ну а как же, это и есть экспедиция, вон как далеко.

Иван, не сердитесь на меня за сказанное, но не держать же это за пазухой, а теперь, когда я все для себя решила, и мне легче, и это будет честно по отношению к вам. Ждите, напишите, что еще надо очень уж необходимое, вроде я все продумала, но, может быть, что еще.

Вам привет от отца и Федьки, он вам вылепил из пластилина хоккеиста, привезет. Будьте здоровы, до скорой встречи.

Надежда.

Да, чуть не забыла. Передайте поклон и мое спасибо майору Медведеву, он мне подарил и посоветовал прочесть книжку о Квазимодо. Уже три раза перечла "Собор Парижской Богоматери"… Теперь Квазимодо мой любимый герой… Я прочла за жизнь много книг про разных сильных и великих людей, но ни у кого, кроме страшного и горбатого Квазимодо, не было такой чистой верности своей любви, такой преданности…

НЕБО. ВОРОН

И настала осень. Последняя в нашем сказании, потому что не только оно подходит к концу, но и целая эпоха в жизни этого государства, что дало мне приют в последние годы.

ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

Леденящий дождь со снегом ливанул оглушительно и вмиг промочил его всего насквозь. Направляющийся уже домой майор Медведев успел добежать только до клуба. Мокрый и жалкий, весь струясь холодной водой, он переступил порог актового зала и замер у батареи отопления.

На сцене пели…

Сегодня здесь его отряд готовился к праздничному октябрьскому концерту. Мощный бас Глухаря выводил послед-ний куплет задушевной, любимой Медведевым еще с фронта песни "Эх, дороги…".

Хор в шестьдесят глоток дружно и заунывно одновременно подхватил припев. Простуженные, прокуренные, прочифиренные голоса зычно взметнулись под потолок, пронеслись по тесноватому залу, требуя простора.

Поющие смотрели перед собой, ничего не замечая. Медведев глядел на них.

О чем они думали сейчас — шестьдесят душ, изнемогших от неволи? Так не узнал он этого толком, а теперь уж и не узнает, поздно. Он будто прощался сейчас с ними, пользуясь случаем, что они все сейчас рядом, вместе, но уходящие, истекающие из его жизни…

Повлажнели глаза у майора, и застыдился он своей сентиментальности и пошел прочь, мокрый и грустный, из хорошо натопленного клуба на улицу, где кончился мрачный дождь и, сдержанно шумя, неслись по земле мутные потоки воды, все в одну сторону — сюда, в Зону. Они сдерживали его, но он боролся, он уходил против течения домой навсегда.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

За две недели до ноябрьских праздников майор твердо решил: завтра начать подписывать обходной.

Взял серенький листочек, повертел его в руках и понял, что это, возможно, его последняя серьезная бумага в служебной жизни. Вот подпишет у многочисленных служб и вздохнет с чувством исполненного долга и прервет нитoчку, что держит его здесь, и свободен. И было печально, радостно, не поймешь, чего больше.

Больше — устал.

Но с утра надо было сходить на полигон, проверить все напоследок. Оставлять ничего на потом не привык, а сейчас этого "потом" просто уже и не было — надо было завершить все дела сегодня.

Взял с собой Волкова, чтобы в случае чего тот был в курсе информации по отряду, которая остается преемнику.

Отношения с капитаном стали натянутыми, Волков приморозил свой хвост, боялся. Так и сейчас — перекинувшись парой фраз, двинулись по трассе, думая каждый своем.

Но капитан молчать долго не мог, потому и стал вскоре докучать майору, выводя его из приятного созерцания утерявшего осенние краски знакомого пейзажа.

— …дело тут не во мне, — бубнил, задыхаясь от быстрой ходьбы, капитан. В моей семье жена моя что конь, ей-богу… Уговорит на что хочет. А нет застращает, заставит.

— Тебя можно заставить? — подозрительно оглядел его Медведев.

— Можно, — скорбно вздохнул капитан, вытирая вспотевший лоб огромным несвежим платком. — Помогите мне… — просительно выдохнул он и взял майора за локоть. — Сегодня после обеда приедут из управления, будут там… выяснять что да как… Обидно. Сколько на службу положил, а теперь… — Он совсем скис, ноги заплетались.

— На службу точно ты положил… Так что говорить? — улыбнулся еле заметно майор.

— Я переговорил с осужденным Куриным! — затараторил обрадованно капитан. Он готов дать показания, что не работал у меня на даче.

— Не работал? — хитро улыбнулся майор.

— Давайте передохнем, товарищ майор, — выдохнул капитан. — Не могу больше…

Присели на пенечки под огромным дубом.

— Работал… — закуривая, протянул печально Волков, — конечно, работал… Угощайтесь… — протянул пачку сигарет. — Но он же пидор. Я же его спасал от регулярного насилования.

— Нет, не буду, — покачал головой майор, потирая сердце, — еще траванешь сигаретой.

— Да ладно тебе! — озлился Волков. — Понятно, все лепишь мне врача, докажи сначала…

— Там, наверху, — Медведев кивнул сквозь крону дуба в небо, — там все докажут…

— В Бога, что ль, поверил? — хохотнул капитан.

— Справедливость-то должна быть, хоть там.

— Но ведь я кормил Курина и других… А Курину-Снежинке досрочное освобождение сделаю, обещал и сделаю. Вот помог, дневальным он уже год… опять свое заладил капитан.

— А почки отмочил кто ему? — перебил его Медведев. — Не разобрались? Не стали мараться, да?

— Но он же сам не написал заяву на Цесаркаева! — обиженно прокричал, выплевывая табак, капитан. — Я за них это должен делать?

— Потому что не настоял ты… — тихо сказал майор. — А досрочку ты только тогда делаешь, если тебе баба зэковская даст, да?

— Да, — обезоруживающе просто сказал капитан. — От нее не убудет…

— Ладно, пошли… — вздохнул майор. И двинулся сам, один, будто и не было у него попутчика.

ЗОНА. ВОЛКОВ

Вот же упорный какой этот Блаженный. Нет чтобы помочь… Это ж мелочовка, все эти работы на дачах. Курина и наркоту доказать никто не сможет, да и Львов не позволит копаться в этом. А эта дача — чепуха, выговор дадут, херня. И то не хочет помочь, жлоб.

Ладно, подписывай обходной и катись, обойдемся, друг ситцевый.

Дошли наконец до проклятого завода.

Он завернул в бригадирскую, а я сразу в мастерскую сантехников, подхожу, а там замок амбарный, да на дверях записка — "Я на полигоне". Сплюнул я, тащились сколько…

Но тут слышу — за дверью-то — голоса.

Ну, точно… Кто-то есть. Да игривые такие, будто девки хихикают.

Я быстро наверх, в бригадирскую. Там сидит на корточках Воронцов, рукавицы полученные считает. И здесь без него обойтись не могут…

Ухарь Лебедушкин, дружок его, опять рядом, понятно, что бы ни делать, лишь бы не работать. Медведев табель с бригадиром новым — Гагарадзе просматривает.

— Так, — говорю бригадиру этому, — генацвале, ключи мне от сантехников каптерки, быстро. — И так выразительно глянул на майора, что тот сразу все понял и за мной двинулся, когда я ключи взял.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Вышли офицеры, — Батя следом, Лебедушкин ничего понять не может, но видит — что-то случилось.

— Бать, чего?

— Ты… здесь побудь. А я гляну, что там у них! — поднял палец Батя и скрылся за дверью. Гоги и Володька — за ним.

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Ох, Ястреб, Ястреб… Предупреждал же я тебя. Что же ты? А ведь плакал… Обещал парня не унижать. Неужто никому нельзя верить? Как Волк ключ попросил, я сразу все понял — у сантехников кто-то заперся, и вернее всего — опять для этого дела…

И не его я спасать иду, а от него. Накурившись анаши, он может натворить бед, все его убийства так и случались. А я за все в ответе в отряде, дела бригадирские только сдаю…

ЗОНА. ЛЕБЕДУШКИН

Я вышел вслед за ним на лестницу. И слышу — внизу шум, кричит кто-то. Спускаюсь, а Батя стоит перед дверью, все слышит, но войти не решается.

— Скотина! Расстрелять тебя мало, пидора! — кричит во весь голос оттуда капитан.

— Успокойся, разберемся! — пытается урезонить его наш Мамочка, но — куда там, орет Волков.

Батя меня не замечает, слушает, напрягся весь… И тут все его перекрывает рев Ястреба:

— Ментяры-ы поганые! Замочу!

Рванул Батя на себя дверь…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Ворвался Квазимода вихрем в мастерскую, как раз в тот миг, когда Ястребов со своим огромным тесаком бросился на Волкова. Только руку его успел на лету прихватить проявивший неожиданную для своего возраста прыть Медведев.

Но это лишь растопило в озверевшем Ястребове новую ярость, вспышку молниеносной силы: он рывком высвободил руку, взмахнул коротко и верно — прямо в грудь майору.

Ничто, казалось, не остановит этого удара.

Это успел сделать Воронцов.

Он толкнул — сильно и внезапно — майора в плечо, и тесак с каким-то зловещим свистом и хрустом скользнул вдоль рукава, распоров его и оцарапав руку.

Ястребов, неожиданно для себя промахнувшийся, снова дико зарычал, глаза налились кровью — теперь он хотел только бить, бить и бить.

Неразворотливый Волков стоял рядом, растерянно хлопая глазами… он страшно испугался, локтем левой руки закрыл лицо, а правая лихорадочно шарила по пустой кобуре. Крутанувшись к нему, Ястребов намерился вбить в огромное капитанское тело свой остро заточенный тесак.

Но другой человек — такой же зэк — Квазимода, полыхая налившимся страшным шрамом, стоял перед ним, тяжело дыша. Он закрыл спиной своего лютого врага Волкова… Он выполнил наказ Поморника! Он поднялся выше злобы… И только в этот миг понял, что победил в себе зло! И какая это была радость!

— Своих все спасаешь! — истерично крикнул ему Ястребов. — Нас опять сдал, сука!

Ничего не ответил Воронцов, а бросился на ставшего враз недругом вчерашнего побратима — выбить нож, остановить сеющего смерть.

Только споткнулся о какую-то железяку на полу и оттого рухнул всем телом на бритву длинного ножа…

И вонзил в него друганок нож по самую рукоятку, резко выдернул и радостно осклабился и повернулся торжествующе к майору. Но тот до сих пор не мог встать, полулежал в углу, скинутый туда ударом Воронцова, схватившись за сердце.

Пока упавший Воронцов вставал, Ястреб шагнул к глыбастому Волкову и молниеносно ударил ножом в грудь, с диким визгом:

— Ме-ент поганый! Кваза мне на перо толкнул! Братана из-за тебя, сука, подрезал! — Он вбивал и вбивал в огромное капитанское тело свой тесак.

И тут подрубил его снизу и смертно обнял раненый Квазимода, наконец вырвав за лезвие нож…

ЗОНА. ЛЕБЕДУШКИН

Я уж и не помню, что до того было.

Я-то когда забежал, смотрю — Батя на полу с Ястребом борются, Мамочка в углу корчится, Волков в крови весь, стонет, лежит посреди мастерской.

Тут еще из угла выскочил этот додик, штаны натягивает, и тоже в драку, по черепу Ястребу бьет ногой.

А я его оттаскиваю, и не отрывается он от Бати, а тот обнял Ястреба, сильно, и молчит…

Еще ребята заскочили, кто разнимает, кто бьет.

— Прекратить самосуд! — Мамочка сипит, а сам весь синий.

И меня оттаскивать стали от Ястреба, я его уже почти задушил.

А Батя рядом уже лежит, и хрипит только, и хрипит…

И Волков как мертвый, отвалился…

…У Бати грудь уже вся кровью пропиталась, будто в два раза тяжелее он стал, и я его поднимаю, подхватил под мышки, а он смотрит и не узнает… будто. Хрипит у него все, свистит, рана сквозная потому что, елки-моталки… Держу я его, а он рушится на меня и весь будто разваливается, ноги подгибаются…

Я заплакал, чего говорить…

А он будто даже улыбнулся на это — мол, не плачь, кивнул. Тут и я весь ослаб, осел тоже. Подхватили его — Гоги, другие ребята. Понесли.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

А несли Квазимоду, заваливаться он совсем стал, пена розовая, как детский шампунь, изо рта пошла. Видимо, тесак пробил легкое… Из рассеченной ладони цевкой текла кровь, но пальцы еще держали мертвой хваткой лезвие отнятого ножа.

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Сердце из груди вырывается, и тянет меня все время почему-то сесть, прямо на пол, странное такое желание — сесть и забыться, успокоиться…

Приподнял я себя, оглянулся и ужаснулся — лужа крови посреди мастерской, Волкова несут к свету, и страшно хрипит он, как огромная паровая машина.

Лебедушкин держит на руках Воронцова, а у того голова болтается, как без шеи.

Ястребов на полу лежит, на него насело несколько человек, подбежавший лейтенант его в лицо изо всей силы пнул, и на меня кровь изо рта зэковского брызнула.

— Стой… — кричу.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Только казалось майору, что кричит он…

Еле-еле шептал он что-то посиневшим ртом, махая беспорядочно здоровой рукой.

На него никто не обращал внимания, и тогда он подошел к дежурному мастерская уже была набита офицерами, прапорщиками, активистами, зеваками, кем попало — и крепко схватил его за рукав.

Лейтенант испуганно и недоумевающе на него уставился, а майор нашел в себе силы и сказал раздельно и зло:

— Воронцова вместе с офицером везите! Пока дождемся конвоя, он кровью истечет! Понятно вам?!

Лейтенант кивнул, выскочил из мастерской, а майор, поддерживаемый прапорщиком, тяжело вышел вслед за ним…

Только сейчас он понял, что не ранен, что выжил в этой страшной и быстрой игре со смертью и слабость его — иного рода, сердечная. И только сейчас начал искать по карманам вечно теряющиеся свои пилюльки. И снова не нашел. И виновато смотрел на прапорщика, показывая на рот…

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Они меня несли, неловко, спотыкаясь, я хорошо помню, до машины. Втащили в кузов, а ног-то я не чувствую, и плывет, плывет все… будто засыпаю. Больно тоже, но болит не одно место, а вся спина, и грудь, и голова, весь… И Волков тоже лежит в кузове, только хрипит… Когда качать меня начало на колдобинах, я будто проснулся, высветилось все — солдат молоденький и прапор на меня испуганно смотрят, и Володька, Володька рядом стоит на коленях и плачет.

Я ему хочу сказать, чтобы он не плакал, но почему-то не могу, ссохлось все во рту, будто не мой и рот уже. И думаю: видать, умираешь ты, Квазимода.

Зачем, вот только не пойму. Почему?..

Машина заглохла по дороге, прямо под тем высоченным дубом… И тут очнулся Волков и приказал прапору поднять его повыше… захлебывался кровью… меня солдатик тоже чуток поднял, подложили ватник.

Тут зовет меня кто-то как из тумана: Иван! Иван!

Я повернул голову… Волков лежал на боку и с кровавой пеной на губах, совсем другой… Хрипит чуть слышно:

— Ива-а-ан! Прости… прощай… ухожу…

— Бог простит… — а сам на голый дуб смотрю… На самом юру бьются на ветру два сухих резных его листа… и вот оторвались от родимой ветки и полетели… А вот воронок мой летит и черными крылами застит небо… Горячая тьма…

НЕБО. ВОРОН

Два резных листа… сквозь горячую тьму… Умирают под своим родовым древом два русских мужика… Ради чего, зачем они бились друг с другом, эти два сильных человека. Они могли нарожать по дюжине детей, строить дома, пахать землю. Но возжелал один из них легкой жизни и получил тяжелую, а второй власти, денег и исполнения алчных прихотей стервы жены. Останется она теперь в нищете и забытьи, с вонючим псом и котами…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Медведев сидел на скамейке и пытался мучительно вспомнить, что же случилось вот только сейчас там, в сумеречной мастерской.

Сознание подводило его, он с трудом воспринимал действительность, хотелось одного — лечь и лежать…

ВОЛЯ. НАДЕЖДА

Я очнулась от сна в испуге, ощущая, что рядом со мной кто-то лежит… Я только что ласкала этого человека, жалостливо гладила ладошкой рубец шрама на его лице… В полусне-полуяви я все еще ощущала его рядом на кровати, боясь шевельнуться во тьме. Осторожно двинула рукой… и коснулась стены. Нет никого… Странно, помнился даже стон его… он застонал от боли… Я резко встала, подошла к иконе в переднем углу и перекрестилась… Что за сон? Явь ли? И еще из сна явилась какая-то красивая женщина в черном, она плакала… она молила меня поспешить к Ване… осеняла меня крест-ным знамением… Кто она? Вдруг за окном близко каркнул рассветный ворон… Я вздрогнула… И тут все мое существо охолонуло такой бабьей тоской, такой жалостью и любовью к этому человеку, что слезы брызнули из глаз. Вынула из-за божницы его письма, включила настольную лампу, начала их перебирать, читать… и тут поняла, что с ним беда! Он зовет к себе… Что-то стряслось… Посмотрела на ходики — пять утра… Автобус в город проходит через полчаса. Как сумасшедшая заметалась, собрала сумку, разбудила отца:

— Все, батя, я поехала!

— Куда?

— К нему… За Федей пригляди, скажи в правлении, чтобы отпуск сдвинули пораньше… отработаю.

— Не суетись, что стряслось, — отец лежал под одеялом, коснулся ее руки, как на пожар…

— Зовет он меня, приснился…

— Раз зовет — езжай… Это серьезно. Вся в мать душой… Она столько побирушек кормила… в госпитале меня нашла и выходила… Езжай… Быстрей, на автобус не поспеешь… С Богом!

ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ

Ночью домой позвонили с вахты, приехала к Воронцову женщина. Я помолчал и спросил:

— Сказали уже ей?

— Пока нет…

— Не говорите ничего, проводите ко мне домой.

— Что там опять? — шевельнулась во сне Вера.

— Вставай, мать… Разогрей че поесть. К Воронцову приехала Надя… Сейчас приведут. Ей спать негде, переночует у нас… Утешь ее, ты уж постарайся по-бабьи…

Она робко переступила порог, поздоровалась. Солдат поставил сумку и вопросительно взглянул на меня.

— Спасибо, что проводил… свободен. Проходи, Надь, раздевайся, будь как дома.

— Что с ним?! Где он… Я ведь чую… Василий Иванович!

— Плохо, Надь… мужайся, погиб Воронцов, спасая офицера.

Ее так и шибануло о косяк двери. Задрожали губы и хлынули слезы…

Вера обняла ее за плечи, увела на кухню. Когда Надя чуток пришла в себя, уверенно проговорила:

— Я его заберу… похороню рядышком с его мамой. Это можно?

— Можно еще. Я утром позвоню в больницу своему другу главврачу и дам распоряжение, чтобы выдали урну…

— Как… урну?

— Его кремировали в морге, так мне сказал главврач. Он мужик мировой… Хирург от Бога, а ничего не смог сделать… Волков умер еще в дороге, а с Иваном возился пять часов… на операционном столе и скончался он, не приходя в сознание. Потерял крови больше трех литров… Я сам душой изболелся, как сына потерял… Все! Ужинать и спать!

— Какой ужин, кусок в горле стрянет вторые сутки… Даже в самолете не могла поесть.

Вера увела ее в зал укладывать… Я курил на кухне папиросы, одна за другой, запивая сердечными каплями, пока Вера не хватилась и не отобрала пачку. И чую, тоже глаза мокнут, теперь уже о душе этой женщины… Это какое же надо большое сердце иметь, чтобы заочно, увидев мельком всего один раз страхолюдного Квазимоду, так полюбить и убиваться… Господи-и… Никто в мире не сможет стать рядом с русской бабой по высоте души… Никто…

ВОЛЯ. ГЛАВВРАЧ СОКОЛОВ

Она стеснительно вошла в мой кабинет и скорбно застыла у порога. На голове черная косынка, глаза опухшие, губы покусаны…

— Проходи, Надя… Он звал вас во время операции… Проходите…

Не надо было этого говорить, старый дурак, зарыдала. Я подошел, обнял ее за плечи, погладил по голове, усадил на стул и долго разглядывал, раздумывая, и наконец решился. Встал, замкнул изнутри дверь на ключ, вернулся в свое кресло и отключил телефон.

— Где он… урна. Можно забрать?

— Забрать можно, но при одном условии…

— При каком?

— Мой друг Медведев рассказал его судьбу… Сегодня десятое ноября, День милиции, — старик хирург взглянул на настенный календарь, — Медведев только что звонил мне из Зоны, начинается бунт… Я отсидел там двенадцать лет после войны… и сердце кровью обливается… Может все кончиться трагедией… я чувствую этот запах смерти… Так вот, ему о бунте ни слова, попрется туда.

— Кому — ему?

— Иван жив, он у меня дома…

— Как жив?! — вскочила она, опрокинув стул.

— Я сделал невозможное… я все же полевой хирург, и практика у меня на фронте была уникальная, еще не таких спасал. И все же он умер в конце операции… Увезли в морг… Я сообщил об этом Медведеву. А через сутки я был на вскрытии в морге, подошел в дальний угол к нему… смотрю и глазам не верю. Простыня на груди шевелится… дышит. Чудо какое-то! Всех разогнал… Сделал уколы, перешил раны. А ночью украл! Засунул в свою машину и привез домой. В Зону сообщил, что труп кремирован… Что будем делать?

— Поехали, поехали к нему, скорее! — Глаза ее сияли… — Спасибо вам… я… я вам сальца пришлю деревенского…

— Пришли, сальцо я люблю, — рассмеялся я. — Вот что будем делать, — встал и походил по кабинету, — я уже все предпринял за эти две недели. Умер у нас один бродяга… я проверил через друзей… Детдомовец, вербованный сюда на стройку… Родни нет, документы в ажуре. Местный умелец, бывший мой корешок по лагерю, который и сейчас из простой газеты червонцы делает, и никакая экспертиза их не отличает от настоящих, мне ксивы чуток подправил, влепил новое фото Ивана. Все чисто…

Только теперь у него другая фамилия… Имя осталось такое же, отчество вписали "Максимович". Забирайте! Поезд ночью, подвезу сам к вагону на машине. Слеплю все справки и направления, что везешь его в санаторий на лечение после несчастного случая на шахте. Согласны?

— Да…

— Подумайте… Если об этом узнают, нам обоим не сносить голов… Я старик, а вы молодая… вам еще жить да жить…

— Да! Да! Да! Я согласна!

— Молодчина! И где он тебя откопал такую? Мне вот не повезло. При родах померла с ребенком. А меня уже арестовали тогда. Всю жизнь бобылем. Да и кто бы стал со мной жить при такой работе, днюю и ночую тут, в больнице… А завидки берут… Сейчас обед, поехали ко мне… Им я его не отдам!

— А Василий Иванович знает?

— Нет.

ВОЛЯ. НАДЕЖДА

Мне кажется, что машина ползет как черепаха… Останавливается… Я как во сне… Идем по лестнице… Щелкает ключ в замке… Захожу в квартиру, пахнет лекарствами… Никого… И вдруг из кухни появляется красивый, высокий мужчина… Я не угадываю… Замираю… Это не он… шрама нет… чистое лицо, только царапинка по щеке… Густой темный волос на голове…

И тут! Я вижу глаза… глаза его… Боже! Бросаюсь к нему… слезы… слезы… целую его лицо… пахнет лекарствами… как сквозь вату слышу голос Николай Тихоныча:

— Осторожно, швы разойдутся…

Целую глаза его, волосы, они ползут под руками, и тут понимаю, что это парик… хохочу, как девчонка… Спрашиваю:

— А где же твой шрам, Квазимода?

— Это я его маленько подремонтировал, — кхекает за спиной Тихоныч, удалил рубец, — как хирург я не мог вытерпеть такого кощунства в своей профессии. Ну, вы тут хозяйничайте, а я поехал на вокзал за билетами… Счастья вам, голуби… Если родите сына… назовите Колькой… У меня детей нет… Все… Уехал…

ВОЛЯ. ИВАН БЕЗРОДНЫЙ

Мы сидим на тесной кухне и не можем наглядеться друг на друга. Надя гладит мою еще перевязанную руку… пальцы уже шевелятся, работать будет… Молчим…

— Больно было, когда рубец вырезали?

— Не помню… Очнулся уже здесь и без рубца, он мне его прям тут и удалил… заживает быстро, сам себя не узнаю… Паспорт теперь у меня на другого человека… ему, видимо, в детдоме дали фамилию — Безродный.

— Знаю…

— Что будем делать?

— Жить, Ваня, жить…

И тут, видя мою робость, сама обнимает меня и крепко целует в губы… еще… еще… шепчет:

— Родной, жалкенький мой… Ванечка…

Боже ж ты мой, думаю, за что же мне такое счастье подвалило?! Вот счас проснусь… на вертолетах в изоляторе… и головой о стенку стану биться. И вдруг встал в глазах Поморник… исповедь… скрипнул зубами, чтобы сдержать слезы, и не смог… Сидим целуемся, ревем вместе… Я как дитя малое раскис… Чую, совсем другим становлюсь рядом с ней… Ликует душа… Хочется выйти на улицу и заорать во всю глотку от радости!

Ночью уселись в машину Тихоныча. А меня страх душит, колотун напал… Не дай бог, опера возьмут… сорвется все… опять Зона… Озираюсь кругом… Тихоныч оборачивается и через плечо говорит:

— Не паникуй! Нет больше Квазимоды… Никто искать не будет тебя никогда и нигде… сжег я Квазимоду в топке крематория! Пока это единственный выход… Временный… Я буду хлопотать, чтобы тебя посмертно помиловали за то, что в поножовщине спасал офицера… Когда это пробью через Москву, а у меня там большие друзья есть… можно будет восстановить фамилию и легализоваться. Пока нельзя…

Остановились…. Вокзал… Идем… Ментовский наряд… я аж похолодел весь, споткнулся… Надя поддержала под руку… Прошли… Тихоныч говорит:

— Вот билеты в вагон СВ… Вот все документы… До Москвы будете жить в отдельном купе, особо не шастайте по вагонам… Надь, когда приедете в деревню, отпиши письмо мне…

Поезд… Вагон… у меня по спине мурашки, опять менты шарашатся, и кажется, что все смотрят на меня… Вот-вот схватят… Иду как во сне… Двухместное купе… я таких и не видал, все на столыпинских катался… Тихоныч ставит на стол большую сумку…

— Вот вам еды до дома хватит и пять тысяч рублей на первое время…

— Да вы что! Такие деньги, — было заикнулся я возмущенно.

— А мне что ими прикажешь — свой деревянный бушлат обклеивать, когда помру? — тоже возмущенно. — Берите! У меня зарплата — не проедаю.

Трижды целуемся по русскому обычаю, Надя в слезах. У меня комок в глотке, хриплю:

— Спасибо, милый человек… век не забуду!

— Ладно, — смеется, — лучше наказ мой не забудьте. Если парень будет, Николаем назовите. Крестным стану. Мой Колька так и не родился из-за тюрьмы… — И помахал рукой.

С лязгом трогается поезд… Открываю занавеску, смотрю в окно… Уплывает ночной город, поселок… И вот, является из ночи Зона… Над нею полыхает до туч мертвенное зарево прожекторов… Огненной гадиной уползает назад, извивается, шипит, и вдруг ее закрывает какое-то высокое здание… огоньки в окнах деревни… И тут я угадываю в отсветах фонарей огромную полуразрушенную церковь, перекошенные купола и кресты, пустая колокольня, обросшая бурьянами, провалившаяся крыша… окна зияют пустотой… И тут я словно возрождаюсь, огромный прилив сил, я понимаю, зачем еду и куда… Оборачиваюсь и обнимаю, зацеловываю Надю…

Вдруг перед окном надо мной пролетает мой ворон, Васька, и машет мне крылом — мол, еще свидимся, и тут меня внезапно пробивает первая за все эти годы скупая слеза.

НЕБО. ВОРОН

В этот день в стране, лежащей предо мной, именно в День советской милиции случилось важное с ее точки зрения событие, что для людей внизу имело огромное, по их мнению, значение. Понятно, никакого значения на самом деле ни для судеб мира и, уж понятное дело, Неба эта мелочь иметь не могла, но со свойственной маниакальностью делать свои невзрачные события центром Вселенной люди внизу расценили этот факт (а речь идет о смерти одного из людей — по прозвищу Брежнев) как "судьбоносный". И тогда, и впоследствии он, этот факт, еще долго бередил им душу.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Ну а тогда Зона просто как взбесилась.

Сообщение о смерти очередного "всевышнего" — Брежнева, которого в Зоне презрительно звали "Двубровый орел", зачитали по радиосети в шесть вечера, а на ужин уже пришли первые пьяные, и прапорщики по два раза пересчитывали входящих в столовую и выхватывали из колонн глупо улыбающихся, обкуренных зэков, кричавших:

— Одну стопочку за праздник ментов. Вторую за упокой генерального секретаря…

В столовой стоял гвалт и шум. Ели, как в последний раз, побросав недоеденную кашу, стучали в тарелки, бродили меж столов, куражились над активистами.

Офицеры, занятые переживанием исторического события, опять упустили Зону, пузырящуюся на глазах бунтом. Отрицаловка распустила слух, что Квазимоду добили менты по дороге… и что на нож его кинул вперед себя Волков. Бунт стремительно зрел…

Только на сей раз был он не против чего-то, не злой, не требовавший крови, а наоборот — радостно-бесшабашный, ничего не пытающийся извлечь из себя самого. Как всплеск. Но всплеск в Зоне — это не драка на пэтэушной вечеринке.

Зараза неподчинения быстро проносится над всеми бараками, впитываясь вначале в дерзких, затем в их последышей, затем забирая всех.

И тогда стали прижимать по углам активистов, заставлять их кричать: "Да здравствует Леонид Ильич Брежнев!" И бросилась обкуренная Зона на Маней и Клавок, и с радости стала насиловать их, на каждом углу…

Когда Зона огласилась этими кощунственными криками, спохватились офицеры. Но уже мчался буром на вахту кем-то выгнанный из гаража самосвал. И разбежались в разные стороны прапорщики, и машина, управляемая горланящими людьми, ссыпая на землю сидевших на подножках, страшным ударом врезалась в ворота, и скособочилась, и привстала, и загорелась.

И побежал горящий человек. И стали стрелять в орущие тени испуганные солдатики. И полетела в небо ракета, и зашарили прожектора с вышек.

Бунт.

Бежали к вахте люди и что-то кричали очумело смотрящим на них офицерам и бросали в них палки и обрезки труб, неизвестно откуда взявшихся…

ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ

Меня уже домой довезли, когда позвонили с работы.

Вера сразу заплакала.

— Чего? — приподнялся я.

— Ничего! — кричит, вся в слезах. — Чего? Твои урки восстание подняли, чего!

— Чего ж делать? — Я уже к ней на кухню приковылял.

— Чего, чего?! — кричит жена, обычно спокойная. — Беги! Может, по дороге кондрашка и хватит! Вася… — взмолилась она. — Тебе же вставать нельзя, какая зона? Васенька… — обняла она мои ноги.

И жалко, и больно в сердце, и понимаю все, но как ей объяснить: я должен, должен, должен сейчас быть там…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Никто не ждал там майора, и без него было все понятно — бунт, а значит, вероятность прорыва, а значит — надо тушить…

К этому времени нападавшие на вахту втащили в Зону через турникет зазевавшегося и теперь искричавшегося на зэков Шакалова.

И Львов приказал командиру взвода кинуть десятерых автоматчиков на помощь орущему прапорщику — ему выкручивали руки.

— Да вы что, товарищ полковник? По инструкции не положено заходить в Зону с оружием, — возразил молоденький лейтенант.

— Выполнять! Если зэки сунутся — стрелять по ним!

— Есть!

Солдатики, поеживаясь, бросились, как маленькие волчата, в темень Зоны, и, поводя автоматами, не могли выстрелить в плотную людскую массу, а она, будто зная это, качнулась и разом поглотила их.

Офицеры лишь немо наблюдали, как десятки рук деловито разрывали на куски старшего прапорщика Шакалова, и дико кричал огромный человек, и крыл их матом, но только больше свирепели они, и наконец открутили ему голову, и подняли ее на пику, и бежали с ней, и были рады, как безумные.

И носились пьяные от свободы зэки, а солдатиков утащили куда-то за бараки, и оттуда раздалась первая автоматная очередь.

Она скосила двоих офицеров, молоденький взводный по-заячьи тонко закричал, и Львов увидел его развороченный пулей глаз. И облегченно понял, что есть на кого списать свою ошибку… и десять молодых солдат.

Уже все захваченные отрицаловкой автоматы прицельно били по вышкам, по окнам административного корпуса, и эти очереди до утра звенели в голове у Львова, и он в одну секунду все решил и стал командовать почти машинально.

ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

Не вовлечься в эту вакханалию было трудно. Я попал в общий настрой непонятно откуда хлынувшей радости.

Неужто что-то изменится, неужто, неужто? — думал я, бегая вместе с другими такими же идиотами у костра, в котором жгли инструкции по содержанию нас…

Неужто, неужто? — повторял я, как заклинание, когда лез куда-то вверх, чтобы подышать там свежим воздухом и закричать во все легкие дальнему лесу, и полям, и стране своей — мы живы, мы радуемся, мы надеемся… не забывай нас, страна наша великая СССР, не забывай, если начнешь новые дела! А они могут начаться — другие — про нас и для нас, а не только для кого-то. Не забывай…

А спускаясь вниз со здания, я увидел через стекло окна горящие лампочки в радиорубке, забыли в этом гаме выключить, когда замполит читал сообщение о смерти вождя… Как завороженный, я очутился в сизом коридоре и дошел до дверцы радиорубки, нажал на ручку, и она открылась. Как в волшебной сказке, почему-то такое тогда было чувство. Будто все двери вдруг стали в тот день открываться…

И я мог понять зэков, которые стали штурмовать вахту: казалось, она поддастся маленькому удару и выпустит их, все должно было в этот вечер открываться…

Лампочки горят. Я включаю радиопередатчик, и он подмигнул мне — давай, скажи. Но что говорить-то — поздравляю, товарищи зэки? Нет. А что? Лежали передо мной тексты нарядов, инструкции, стояли стопкой пластинки, которые я за последний месяц приобрел в обмен на решение задачек по сопромату. Как бережно держал я в руках это чудо — пластинку. Взял одну, провел задубелыми пальцами по дорожке. Раньше я чувствовал ее своими музыкальными, не сбитыми от работы, с нежными подушечками пальцами. Взял другую — марши, марши, марши. Дерьмо. Неужто и послушать здесь нечего? Перебираю. И нахожу вдруг совсем новые конверты. Чайковский, Бах, Бетховен, Моцарт, Шопен… Нет, все не то… Вот оно, наконец!

Боже… Вагнер, "Валькирия"… Кто же такое сюда купил, не иначе по пьянке или на остаток государственных денег, уцененные… Спасибо, дорогой друг. Ставлю я на проигрыватель "валькирий", включаю, надеваю наушники, погружаюсь… погружаюсь туда, о чем никогда не говорю и не пишу, находясь здесь, — в ту мою, настоящую жизнь…

ЗОНА. ЛЬВОВ

Я думаю, умом уже трогаюсь от всего этого. Слышу вдруг отчетливо, что над беснующейся Зоной плывут звуки музыки… да, да, жутковатой такой музыки, поют будто трубы архангелов… А уже вовсю идет бой… Кричу рядом стоящим слышите что-нибудь? Они тоже напряжены. Слышим, отвечают, музыка какая-то… Вот страх-то… Откуда?

— Радиорубка? — ору замполиту.

— Нет! — отвечает. — Там такой музыки нет…

— А что ж это? — спрашиваю почти в ужасе.

Он только плечами пожал, а сам весь трясется.

ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

Музыка идет в эфир, на всю Зону, и вся она заливается жутковатыми фантазиями Вагнера.

Они нарастают. Они приходят.

Они маршируют где-то рядом, и люди слышат Их мертвящую поступь, и Их трубы зовут всех не на пир — на смерть…

Испугались люди, и многие остановились, вперившись в ночное небо, будто поверив, что глас этот, глас Смерти, идет с небес, стали успокаиваться, крестились, расползались по баракам…

Более того, как сказали мне оставшиеся в живых, пока играла музыка, весь бунт вообще прекратился, совсем застыли все, остановились.

И казалось — приди сейчас погонники, не обратит бы на них внимания зэки, тихо-покорно сдадуться им, завороженные звуками необычными с неба…

Так Зона становится тишиной, и ничего не мешает валькириям, летающим вокруг людей и пророчащим смерть.

Но закончилась музыка, зашумела толпа, и ударили первые прицельные очереди в Зону, скосившие ошалевших людей, и пали они на мерзлую землю, приняв пули как логичное продолжение этой музыки, прощавшей их, но их и отпевавшей…

ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ

Ковыляю я, а Зона-то вся светится, кричат там люди, прожектора, страх. Мимо меня машины идут с войсками. Молодец командир, все вовремя делает. Хотел остановить, да куда там, у них — приказ, торопятся, и верно. Сам доковыляю.

Когда я услышал выстрелы, стало неожиданно светло — открылся месяц звезды, разнесло тучи и все вверху прояснилось. Воздух был уже морозным, и выстрелы щелкали, как игрушечные.

А страшно стало, когда вступили пулеметы, я понял, откуда и как они били. И осел от этого осознания.

Зону расстреливают…

Как?! Значит, все те люди, которым отдавал я свои силы и время, сейчас, потные и жалкие, спасаются от пуль и вряд ли спасутся. А если и выживут, то страх перед этим расстрелом уже навсегда поселится в них, и ничем я не смогу ни заглушить его, ни дать им новую веру — в нас…

Там расстреливают меня. Я лежу на обочине сам полумерт-вый в сердечном приступе и вдруг вижу, как из-за поворота на полной скорости вылетают танки… И почудилось вновь, что я на войне. Их надо остановить… Любой ценой… Они могут убить все живое в Зоне, погибнут невинные люди… Кто дал приказ?! Все кажется кошмарным сном… Их надо остановить! Я их остановлю!

С трудом встал на ноги… грохот… рев дизелей все ближе… война…

— Остановитесь! — закричал я и шагнул на дорогу со вскинутой рукой… И тут понимаю, что слишком поздно… Водитель меня уже не видит… мертвая зона, хочу упасть под брюхо, как это делал на Курской дуге… но лязг гусеницы настиг и…

Как страшно слышать хруст своих костей… Прости, Вера…

ВОЛЯ. КОМБАТ ХОРЬКОВ

Во! Наводчик, ты видишь в прицел тот дуб в поле, блин, разросся, как баобаб… а ну, шарахни из пушки по нему, и все подлюги в этой зоне сразу залезут в щели… Пристреляем орудие, сегодня все можно! Засиделись мы в казармах! Стой, я сам наведу… та-ак… Огонь! Ага! Раскорежили! Падает! А ну, гляну из люка…

Хорьков приказал остановить танк и долго любовался через прибор ночного видения на расколотый надвое дуб… Одна половина Древа упала, и толстые ветви, словно воздетые к Небу руки, молили о пощаде. Почудилось комбату, что из тела поверженного дерева темным потоком хлещет кровь…

И вдруг Хорькова сильно ударила в лицо какая-то огромная черная птица, она зловеще каркнула, сбив головной убор. Комбат нырнул в танк и зло приказал:

— Вперед!

НЕБО. ВОРОН

Они убили Древо и свое Гнездо… Да, я не оговорился… По глупости своей люди разорили свое Гнездо, и нет им, бездомным, спасения на Земле… И не будет прощения их смертным грехам… Я заметил что-то блестящее внизу и спикировал туда… На пути, размятая гусеницами ушедших танков, сиротливо взблескивала кокарда с перевернутой кровавой звездой… Я оставил ее в грязи…

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Стрелять вначале стали с вышек, короткими, экономными очередями, будто ставя целью растянуть удовольствие. Люди заметались черными тенями, но когда прожектор попадал на землю, там многие уже были мертвы. Валились зэки десятками, и не поймешь, кто убит действительно, кто упал от страха. Гроздьями сыпались с пожарных лестниц, по которым пытались добраться до чердаков, чтобы спрятаться там, залезали в бараках под кровати, но и там их находили пули. Притворялись мертвыми…

Так случилось с шутом Крохой, к которому после спектакля намертво прилипла кличка Ленин. Он упал живым, сокрылся, трясясь, но, когда вдруг соскочил и побежал, его догнал медленный луч прожектора; закричал, запетлял, как заяц, Кроха, но пулеметный веер догнал… И закрылись его глаза, где на веках можно было прочитать "Не буди", "Они устали".

Индюшкин долго думал, да в суп попал… Побежал на вахту сдаваться и был на полпути застрелен в спину своими. Бухгалтера Журавлева снял в толпе снайпер… на него указал Львов как на главного зачинщика… точно в висок. Сычова заколол его же заточкой взбесившийся от свободы пидор Снежинка…

Сучий барак под его предводительством воспрял, наспех делают из простыни белый флаг и гуртом прут к вахте сдаваться… Впереди них мечется ничего не понимающий слепой Клестов с палочкой, выбежавший из горящей больнички… И все… все ложатся в агонии и крови… Простреливают квадратами. И бегут к баракам желающие остаться в живых. Но добегают немногие. Сбив ворота, один за другим, в Зону врываются пять танков, стреляя на ходу, в шмотья разминая гусеницами мертвых и живых, замирают на миг, и разом ударяют пушки по окнам барака, где засела вооруженная отрицаловка. Следом за танками входят, со щитами и в бронежилетах, сотни шестого полка. Они двигаются как страшные инопланетяне и стреляют прицельно, метр за метром очищая Зону от всего, что здесь пока движется… и сами валятся убитыми…

В хаосе и стрельбе, меж тел, расчетливо ползают двое цыганят, перебегают, падают рядом с мертвыми солдатами и потрошат их подсумки… Они собирают автоматные рожки с патронами, как Гавроши… их послал на смерть "барон" Грачев.

ЗОНА. ГАГАРАДЗЕ

Мы назначаем командиром Дупелиса, бывшего офицера Советской Армии. Он раздал автоматы и по два запасных рожка самым надежным ворам. Я прошу его не резать захваченных солдатиков, но он не слушает. Он уверяет нас, что вырвемся из Зоны и уйдем в леса, станем "зелеными братьями", как его отец, а там уж рванем на волю кто куда.

Жестокий человек этот прибалт. Он первый заваливает погонников у вахты, отрезая все пути назад. Но выход заперли танки, заработали пулеметы на вышках, ударили прожектора и… я понял, что нам кранты. Мы нарезали круги по Зоне, пытаясь пробиться через запретку, и уже потеряли четверых… Не-ет, брат Дупелис, это не по мне. Я лихорадочно ищу шанс спасения и нахожу его… Сбиваю очередью активиста из шестого барака, сую под него свой автомат и незаметно заползаю в офицерский туалет, с трудом пролезаю в очко и затаиваюсь по горло в дерьме…

ЗОНА. ДУПЕЛИС

Никто не хочет умирать. Кончаются патроны… и тут нарисовывается цыган Грачев с вещмешком автоматных рожков. Мы радостно кидаемся к нему, а эта черномазая сука торгуется… не верим своим ушам! За каждый рожок — штука из общаковской кассы… Я с наслаждением втыкаю ему в глотку автоматный штык… Раздаю патроны… Но Зона горит, танки ползут меж бараков, поливая из пулеметов выскакивающих из огня зэков. От разрывов снарядов взлетают крыши, вой, рев дизелей. И тут я замечаю, что в одном танке открывается люк и высовывается командир. Я даю короткую очередь, стремительно заскакиваю на броню, выкидываю тело и сую в люк ствол автомата. Где сидит экипаж, я знаю точно. Им нет спасения. Выкинув мертвых за броню, я подгоняю танк вплотную к дверям барака, и четверо зэков с автоматами ныряют ко мне. Люк закрыт. Я сам сел за рычаги и рванул к вахте, давя гусеницами все, что попадалось на пути. Освобожденный из ШИЗО Джигит что-то воинственно поет, на голове чалма из зеленого полотенца, братва ликует… Вот уже ворота… а за ними воля… Ястреб, тоже выпущенный из следственного изолятора, из пулемета валит красноперых… Вот она! Воля…

ЗОНА. ЛЬВОВ

Когда я увидел летящий к воротам танк, смявший цепь солдат шестого полка, я сразу понял, в чем дело. Схватил трубку оставленной мне танкистами рации и заорал:

— Комбат! Захвачен один из твоих танков!

И вдруг смех… Кто-то посылает меня матом с прибалтийским акцентом. Танк уже у ворот, сметает и переворачивает пожарную машину… И я тут понимаю, что комбат сам лоханулся и уже мертв. Вылетев из зоны, танк вдруг остановился в двухстах метрах, и башня стала поворачиваться. Я разговариваю по рации с командирами других танков, и вдруг в моем кабинете раздается грохот… пыль, звон стекол… и мощный взрыв на территории Зоны. Снаряд прошел через окна и не разорвался. Я мигом вылетел из кабинета… Куда бежать? Что делать?! А зэковский танк лупит по штабу, рвутся фугасы… Но я как с ума спятил, я ликую… заскочил в бухгалтерию, выбив ногой дверь, свалил шкаф с документацией и поднес огонек зажигалки к бумагам… Сам поджег многолетний архив… Я рискую жизнью, но еще больше рискую, если комиссия станет рыться в документах… Все горит, но я уже далеко… Лежу как партизан в кустах за Зоной и хохочу в нерв-ном припадке:

— Давай, сволочь… не промажь. По бухгалтерии! По бухгалтерии!

И она горит! Горит! Со всеми документами! Лучшего и не придумать! Все списано!

Вдруг из Зоны громыхнуло орудие, и беглый танк сначала смолк, задымил, а потом со страшным грохотом взорвался на своих снарядах, башня отлетела в сторону…

НЕБО. ВОРОН

Если Вседержителю понадобилось семь дней, чтобы сотворить жизнь, то бесу и одного мгновения хватит, чтобы уничтожить все!

Я сделал в Небе всего десять кругов над Зоной, но этого хватило, чтобы там, внизу, истребить более тысячи живых душ…

Но это только репетиция… А может, через десять лет один из таких полковников львовых, получивший за свой "подвиг" генеральское звание и первую должность в своем ведомстве, по обкатанной схеме проведет такую же масштабную операцию в столице… Видимо, палачи нужны власти всегда… Неужто в России, на Земле, это противостояние вечно?

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Расправа была обычной, мало ли как усмиряли Зоны. В живых остались старики, что так и не вылазили из бараков, да попрятавшиеся по щелям активисты. Ворвавшиеся в барак солдаты, давно отрезавшие бегущих разгоряченных и окровавленных зэков, оглядели оставшихся восьмерых, сидящих на койках и явно не выходивших отсюда, пошевелили автоматами и оставили им жизнь — старикам, активистам, трусам и тем, кто хотел выжить и жить…

Лебедушкина нельзя было отнести ни к какой категории — после известия о смерти Бати он лежал в дальнем углу, не реагируя на происходящее. И тем самым остался — случайно для себя — жив…

Все же, кто был на улице, в этот вечер были убиты. Я же находился в радиорубке, за что и получил прикладом по голове, но остался жив…

Утро тоже выстроилось по привычной схеме — погрузка оставшихся в живых в спецмашины, и отправка по спискам, и проверка — тех ли отправляем, и сухое протокольное — "убит", "убит"… и этапирование кого на кладбище в общую траншею, уже вырытую бульдозером, кого в следственный изолятор.

И стоял Львов у выбитого окна сгоревшего штаба, и смотрел на печальную кучку людей внизу, и думал о том, что же будет дальше. В голове созревал рапорт…

ЗОНА. ВОРОН

Но уже назавтра мысли его придут в нормальное русло, и он начнет выполнять свой долг — ремонтировать и заполнять Зону новыми людьми. И в этом его поддержат, и снова, очень скоро, наполнится Зона новыми временщиками.

А потом и вообще хорошо будет здесь с контингентом, совсем скоро придет к власти очень жесткий политик, и другой — очень слабый, и иные люди придут сюда, совсем неожиданные зэки нового времени, и не будет хватать им места, и будут строить они сами себе бараки, и уже не будет хватать им пищи, и будут валить и валить они лес, и станет их столь много, что впору будет думать: кому жить-то на воле?

Но система будет работать и работать — на то она и система, и не вольна над ней воля Вседержителя, а уже сам антихрист управляет ею и сам назначает жертвы сюда и их мучителей и ревностно за тем следит… и будет это длиться… и не будет тому конца…

ЗЕМЛЯ

Небо, ответь мне… Много ли у тебя таких Миров, где Твои создания так нелепо губят себя?

НЕБО

Разве ты не помнишь, Земля, что ты есть ристалище для высших созданий…

ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

И когда подали по наши души воронки, и выкатились оттуда злые солдаты, и погнали нас к машинам, не толкая, но вбивая в спины дерево прикладов, отчего вскрякивали мы, готовые к убою… не знал никто — куда сейчас повезут — в поле, чтобы дострелить да забыть, на новый ли срок, на новые, до сих пор не изведанные мучения; и жить сейчас, в эти минуты, не хотелось никому…

И тогда, преодолев все преграды, солдатские и офицерские, все крики злобные людские, низко каркнул в небе Батин любимец, ворон Васька.

И посмотрел мне в глаза внимательно, и сказал скрипучим вороньим карком:

— Лови перо, Достоевский… ты им обязан это описать…

А солдат уже метился, но ворон, кивнув мне, вдруг резко изменил направление полета и… исчез.

Ворон улетал в сторону других Зон, каких на этой земле пруд пруди.

С Неба медленно падало черное воронье перо. Оно кружилось, было огромное и ладное… И вот оно коснулось пахнущей кровью и порохом планеты Земля…