Назначение Ярославом особых князей в землях русских удельного мира провело в жизни южнорусского народа новый вид отдельности и самобытности. Прежде другие земли русские были под верховною властью киевского князя, — хотя и управлялись и жили сами собою, но составляли его область, отчину. Теперь, с появлением уделов, с одной стороны, уменьшилось значение старейшинства Киевской земли в ряду других; с другой — связь между землями не только не прервалась, но утвердилась крепче, по мере расселения одного княжеского рода в разных русских областях. Уменьшилось значение Киева в смысле старейшего потому, что в других землях старейшие князья уже были не данники киевского, но и сами делались старейшими над младшими в своей земле, а младшие признавали ближайшее старшинство над собою в князьях не киевских, но главных своей земли; связь земель усиливалась, потому что правители их происходили от одного рода, все помнили свое происхождение и должны были составлять единую семью; а вместе с тем и русские земли смотрели на себя как на часть одной общей державы. После смерти Ярослава мы видим такого рода строй: собственно коренное понятие о власти князя над народом сохраняло в Русской земле свой древний характер; но его основные черты подвергались изменениям в приложении к жизни, по мере сходившихся обстоятельств. Народное сознание о князе признавало его необходимым для поддержки порядка и для предводительства военною силою против врагов. Сделалось обычаем то, что княжеское достоинство было преимущественно в Рюриковом роде; установилось понятие о том, что киевский князь должен быть из этого рода, но еще не образовалось понятие о праве наследования между князьями. Воля живого народа, как и во всем, стояла выше всякого права и даже обычая.

Во второй половине XI века появились новые чужеземные враги, с которыми долго приходилось меряться силами Киеву и земле Русской, — половцы. По нашим летописям, впервые пришли они на Русскую землю воевать в 1061 году, и первое дело с ними было под Переяславлем (город этот стоял на страже Русской земли); это дело разыгралось неудачно. Должно быть, это событие навело на народ большой страх, ожидание худых времен. Это видно из летописного рассказа о знамениях, тревоживших тогда воображение; видно, что первая неудача или удача считалась предзнаменовательною, как вообще у восточных народов. Тогда во всяком феномене, сколько-нибудь выходившем из обычной чреды явлений, видели предвестие. Старые языческие суеверия невольно поддерживались и укреплялись в этом отношении монахами и духовными; в византийских книгах, расходившихся тогда по Руси в славянских переводах, они находили оправдание верованию, что действительно необыкновенные явления служат предвестиями бедствий. В 1066 году явилась на западе «звезда космата»; в ее лучах находили что-то кровецветное; в продолжение семи дней она пугала киевлян после солнечного заката на западном небе: проявляющи кровопролитье — говорили тогда. Потом из реки Сетомли рыбаки вытащили неводом какое-то дитя-урода, вероятно, брошенное матерью от страха, и мать ему не нашлась и не смела себя показать, когда нашли урода в реке. С ним не придумали ничего другого сделать, как, посмотревши до вечера, бросить опять в воду. Наконец, сделалось солнечное затмение. «Это ведьмы съедают солнце»,— говорили тогда по языческим понятиям. Как это верование было древним и укорененным, видно из того, что и до сих пор существует такое же суеверие в народе; думают, что чаровницы имеют силу управлять естественными явлениями и, уменьшивши в объеме небесные светила, скрывать их на время.

Действительно, общее предчувствие оправдалось. Этот набег половцев был только началом других беспрерывных набегов того же народа. Этого одного бедствия было мало: между князьями Русской земли начались распри и междоусобия. При недостатке сознания святости гражданских отношений, в понятиях времени, недоразумения в принципе власти целого рода над целою землею вызвали наружу необузданность личных побуждений. Редко князья останавливались пред средствами: эгоизм брал верх. Князья приглашали тех же самых половцев, которые опустошали Русскую землю, для проведения своих видов. Нравственный принцип боролся с личным увлечением. С одной стороны, понятие о цельности Русской державы, сознание народного единства, чувство долга, проповедуемого церковью, обращало князей и их дружинников к желанию мира, единства, к согласному действию против общих врагов; с другой — неуменье уладиться между собою и управлять страстями, свойственное юному народу, увлекало их к расторжению связей, которые они сами же признавали священными. Народные побуждения шли по той же колее, как и княжеские. Князья не могли найти в народе согласного противодействия своим эгоистическим стремлениям, потому что в народе, точно так же, как и в князьях, не дозрело сознание средств к поддержанию единства, более чувствуемого, чем разумеемого. Княжеские междоусобия сплетались с неприязненными побуждениями земель между собою, и князь легко мог составить ополчение из народа и вести его на своих родственников в другую русскую землю, потому что в тех, кого он соберет под своим стягом, ощущались также своего рода неприязненные побуждения против тех, которые ополчались за противного князя. Как бы ни своеволен был князь в своих намерениях, он всегда мог найти в народе толпу удальцов, готовых его поддерживать; всегда отыскивались люди, годные составить воинственную толпу, живущую на службе у князя и работающую его личным видам. Эти толпы были то, что называлось дружинами; князья водили эти дружины с собою и доставляли им средства к жизни, а дружины готовы были драться с другими, себе подобными, дружинами, держащими сторону другого князя, чтобы удовлетворить честолюбию, алчности и вообще притязаниям своего князя. Такой род жизни поддерживался возникавшим из него же чувством воинской славы и удали. Князь, считая себя обиженным, защищал свою славу, и дружина его поставляла себе честь в том, что успевала проводить его дело и получала за то награду; так русские сражались между собою, «ищучи себе чти, а князю славы».

Храбрость, быстрота, ловкость, неутомимость считались добродетелью. Молодец стыдился сидячей жизни. Стоит прочитать Мономахово поучение, чтобы видеть, какая деятельность составляла тогда характер того, кто хотел доброй славы и чести; следовало находиться беспрерывно в дороге, в трудах, опасностях, в борьбе. Самое мирное время посвящалось таким занятиям, как охота — подобие войны, где предстояли молодцу и труды, и лишения, и опасности. Удальцы, составлявшие дружины, часто сами же поднимали князей своих друг на друга, иногда ссорили их, переходили от одного к другому и побуждали последнего к вражде против первого. Оттого нередко летописцы извиняют князя в его несправедливых поступках, приписывая их наущению дружины. Дружинники толпились в городах, и потому городское население вообще возвышалось, составляло деятельную массу; народ сельский играл роль страдательную. Древние начала самобытности должны были более и более увядать от долгой невозможности себя высказать и от необходимости подлегать гнетущей силе. Не могла развиться оппозиция против такого порядка в принципе народного самоуправления; потому что Южная Русь окружена была чужеземцами, которых всегда могли князья привести в случае противодействия. Это и сделалось при Изяславе: в 1067 году половцы напали на восточные пределы Русской земли. Изяслав отправился против них и был разбит. Половцы рассеялись по окрестностям и начали грабежи и разорение. Киевляне, собравшись на вече, требовали у князя дружины и коней. Изяслав не дал им. Из этого известия видно, что уже прежде существовала партия, опасная для княжеской власти. Имея вооруженную дружину, князь боялся, чтобы другие носили оружие, чтобы не допустить до восстания. Верно, это велось уже издавна; таким образом открывается, что князья в то время не всегда находились в совершенно согласном отношении к народу. Видно, что прежде не без усилий обходилось удержание народа в подчиненности, ибо Изяслав не дал оружия народу даже и тогда, когда явная опасность угрожала со стороны чужеземцев, а это могло быть только при таком условии, когда прежде того княжескою властью была испытана опасность позволить народу принимать воинственный характер. Народная злоба обратилась на воеводу Коснячка, предводителя княжеского войска; он спрятался. Тогда киевляне вспомнили, что в погребе сидит пленный полоцкий князь Всеслав, взятый на сражении. Они бросились освобождать его и возвели его на княжеское достоинство. В порыве недовольства властью Изяслава все-таки киевляне не могли обойтись без князя: уже утвердилось и усвоилось понятие, что князь необходим как предводитель, и никто заменить его не может. Достаточно было уважения к лицу как к князю, чей бы он ни был; бунт киевлян был опасен князю, и его приверженцы из дружины, сидевшие с Изяславом в тереме, предложили убить Всеслава. Это предложение показывает ту же неразборчивость в средствах и слабость нравственного чувства, как и в советниках Святополка Окаянного. Видно, они понимали, что как скоро Всеслава не будет, то бунт усмирится: без князя киевляне не могут ни на что решиться. Дружина не успела исполнить намерения; киевляне освободили Всеслава. Изяслав не в силах был бороться с народом, не имея достаточной у себя партии в Руси. Действительно, изгнанный, бежавший, он не мог возбудить в своих сочувствия и бежал к ляхам, к чужим. Его имущество было разграблено; так следовало по понятиям того времени: кто виноват и осужден, того имение бралось «на поток». Через семь месяцев явился изгнанный князь с чужеплеменною силою. Всеслав оробел и бежал. Киевляне, оставшись без князя, отвыкши от мысли, чтобы мог кто-нибудь в Русской земле, кроме природного князя, предводительствовать войском, потеряли дух. Им угрожало чужеплеменное панство; они послали к Святославу и Всеволоду, просили их примирить с Изяславом, иначе они зажгут город и уйдут в Грецию. Это, вероятно, сказали не все киевляне, не целый народ, но известная партия: невозможно предположить, чтобы в большом городе, каков был Киев, все единомысленно решились на такое переселение. Призванные князья помирили киевлян с Изяславом на том условии, что Изяслав придет «в мале дружине» и не будет вводить с собою ляхов. Но Изяслав послал вперед сына своего Мстислава с отрядом ляхов; этот княжич убил до 70 человек, которых считал виновными (они-то, верно, прежде освободили Всеслава), других ослепил, и многие — по сказанию летописца — пострадали невинно.

Тогда русские в селах, в окрестностях Киева, втайне оказывали мщение над ляхами, которых Изяслав распустил «на покорм»: они тайно избивали их и тем принудили возвратиться домой. Другие не так были ожесточены против иноземцев, — по крайней мере ляхам было в самом городе очень весело. Развращение нравов было довольно велико, и всякое насильственное дело могло найти себе опору и подкрепление.

С 1068 по 1073 год пробыл Изяслав в Киеве, сначала под прикрытием ляхов; нелюбовь к нему киевлян не могла охладеть после варварских поступков сына. Впрочем, что касается до него лично, то его не считали виноватым: он был простоумным. Этим неуважением к князю воспользовался князь Святослав черниговский, и Изяслав должен был бежать в другой раз. Четыре года он странствовал по Европе. В Майнце он просил защиты у императора, которого признавал верховным главою государей; сын его потом в Риме ходатайствовал пред папою о возвращении отцу его права. Между Русью и Западною Европою в те времена еще не существовало той стены, которая возникла позже; Русь и Западная Европа принадлежали еще к одной политической семье; сношения были частые и близкие. Когда император по просьбе изгнанного киевского князя послал к Святославу посольство, то для того избрано было лицо, которое оказалось шурином Святослава (Святослав женат был на принцессе Оде; брат ее, посол в Киеве, назывался Бурхард и был тревский духовный сановник). Это известие о родстве Святослава с немецкою княжною особенно замечательно тем, что оно упоминается при случае, а не как факт, на который обращено было бы внимание по его редкости. Этот факт совершенно остался бы нам неизвестным, если б не пришлось кстати, по другому, не касавшемуся его самого, поводу, упомянуть о нем, и, конечно, много подобных проскользнуло у летописцев, потому что не было повода упоминать о них.

По смерти Святослава Всеволод переяславский, овладевший Киевом, не мог сладить с Изяславом и не решался вступить с ним в борьбу. Он ожидал неприязненности со стороны племянников. Всеволод уступил Киев Изяславу и получил себе Чернигов — прежний удел Святослава. Но тогда явился с половцами Олег добывать землю, принадлежавшую его отцу. Изяслав был убит. Летописец говорит, что киевляне очень плакали по нем. Как кажется, не было причины сожалеть о нем из любви, и летописец был принужден пояснить, что Изяслав был человек добрый, а злодеяния, совершенные над киевлянами, принадлежат не ему, но его сыну. Для нас важно то, что этот плач по князе, который был или не был лично виноват в варварствах сына, но все-таки, как видно, потакал им (ибо того же сына сделал князем в Полоцке, и притом сам ничего доброго не сделал для киевлян), — этот плач есть та черта добродушного уважения к властителям, которое мы нередко встречаем во все периоды истории славянских народов. Это — отсутствие злопамятности, но вместе с тем и силы народной памяти. Можно легко поднять на ноги славянскую массу, но жар ее скоро остывает; власть, наделавшая народу множество огорчений, легко примиряется с ним, как скоро погладит его по голове. Мы увидим — так же покажется это племенное свойство и в истории Новгорода.

В первые годы после Ярослава совершилось изменение в юридическом быте Руси, как это видно из «Русской правды»; тогда князья Изяслав, Всеволод и Святослав с мужами своими Коснячком, Перенегом и Никифором, сошедшись, отложили убиение за голову, то есть месть, существовавшую до того времени, но положили выкупаться кунами (но кунами ея выкупати), а прочее все оставили по-прежнему: яко же Ярослав судил, такоже и сынове его уставиша.

Но так как мы не знаем точно и достоверно, что именно в «Русской правде» принадлежит времени Ярослава, а что позднейшему, то не можем потому и определить, какие из находящихся там статей были Ярославовы, и какие явились позже, при Изяславе и братьях его, исключая вышеприведенного отложения мести, о чем прямо говорится. Заметим, что платеж виры за убийство не должно рассматривать так, как будто бы за преступление отвечали только платою. Напротив, самая вира относилась только к известным случаям. Например: «будет ли стоял на разбое без всякия свады, то за разбойника люди не платят, и выдадут его самого всего и с женою и с детьми на поток и разграбление». Вира собственно была не наказание, а только доход князю за уголовные преступления. Вирою отделывался убийца тогда только, когда убийство происходило по ссоре или в пиру; если же убьет в сваде или в пиру явлено, то тако ему платили по вервине, еже ся прикладывают вирою. Такое убийство падало вместе на всю общину, или вервь (вервь — от веревки, какою, должно думать, обводились земли); потому, вероятно, что при ссоре были свидетели, которые могли остановить убийство. Убийца платил только часть всей виры; вервь и тогда должна платить, «когда муж убьет мужа в разбои, но не ищут имени», следовательно, когда нет преследователя убийцы, равным образом вервь платила и тогда, когда находила на своей земле тело убитого, а убийцы не оказывалось, что называлось дикою вирою, но когда убийцу преследовали, тогда — иное дело: я головничество самому головнику. Тут уже понятие об убийстве принимает значение преступления. Вообще статьи «Русской правды», сложенные в то время, не должно рассматривать как кодекс законоположения, а только как правила собирания княжеских доходов. Самый суд производился на основании старых славянских обычаев.

Обстоятельства, сопровождавшие историю Изяслава Ярославича, показывают достаточно несостоятельность Киева для будущего, невозможность в Руси развиться народному самобытному строю. Русь была окружена чужеземцами, готовыми вмешиваться в ее дела. С востока, как тучи одна другой мрачнее, выходили полчища степных кочующих народов Азии, жадных к грабежу и истреблению: они бросались на запад, толкая и истребляя один другого, и все ударялись об Русь. Племя за племенем выступало; заднее всегда почти было грознее, многочисленнее и страшнее для Южной Руси, чем переднее. В Х и XI веках некрепкая юношеская цивилизация русская терпела от печенегов: эти враги еще не так были страшны, как другие, половцы, которые явились им на смену. В борьбе с печенегами перевес остался на стороне русских; это ободряло последних и поддерживало в них удалой дух, деятельность которого могла бы ослабнуть при совершенном спокойствии. Одноплеменники и близкие сродники печенегов, торки и берендеи, еще менее представляли из себя громящую силу. Если почему-нибудь они могли быть опасны для Руси, то разве потому, что, поселившись на берегу Роси и смешавшись с русскими, они вносили в жизнь последних новый, дикий элемент и задерживали развитие цивилизации. Могучими явились лицом к лицу с русскими половцы — народ многочисленный, разветвленный на орды, кочевой, не привязанный к месту жительства и потому готовый нападать большими массами, не знавший земледелия и потому жадный к грабежу и разорению чужого. С ними русским справиться было труднее, чем с печенегами. Князья, как это показал Олег, не стесняли своей совести, когда представлялся случай вмешивать их в дела Руси для своих личных целей. С другой стороны, поляки начали вступать в русский мир. Святополк проложил полякам дорогу в Киев; по его следам пошел Изяслав, изгнанный киевлянами. Возникла у поляков мысль, что Южная Русь есть их подначальная земля; князья наделали им слишком щедрых обещаний. За поляками выступили на сцену угры. Князья породнились с угорскими королями, и последние стали присылать помощи своим родственникам и вместе с тем думать и о подчинении себе русских земель, пользуясь тем, что Русь сама, так сказать, идет в чужие руки.

При таком стечении обстоятельств, противных развитию народной самодеятельности, старинная славянская свобода, подавленная князьями и дружинами, пыталась прорваться на свет и не вполне успела. Изяслава изгнало вече, избрало другого князя; вече делалось решителем судьбы края, но ненадолго. Явилась чуженародная сила в помощь изгнанному князю: вече должно было умолкнуть. Святослав изгнал брата и овладел Киевскою землею, вероятно, с согласия киевлян, которые не могли же так скоро забыть поступка Изяславова и, верно, теперь воспользовались случаем отомстить ему снова, когда представилась возможность, когда нашелся князь, на которого они могли опереться. Но этого князя не стало: Изяслав шел опять с чужеземною ратью. По польским известиям, Болеслав и на этот раз сам был в Киеве, и в этот-то раз последовало знаменитое развращение нравов, стоившее польскому князю короны. Известие справедливое и не противоречащее собственным нашим летописям: в последних нет ничего о вторичном пришествии Болеслава, но не видно из них также, чтобы он не входил в Киев. Зная, как переставлялись, переображались наши летописи, легко можно предположить, что известие о вторичном пребывании в Киеве ускользнуло из наших летописей. Впоследствии Изяслав должен был уступить Польше червенские города за помощь, ему оказанную, и только этой ценою удержался на своем столе. Очевидно, когда у князей была возможность призвать против народа чужеземную помощь, трудно было народу отстоять свои права против княжеского произвола и поставить выше княжеского произвола свою общественную волю.

С другой стороны, однако, невозможно было развиться и укрепиться прочному властительному деспотизму. Князей было немало. Из них находились охотники засесть в Киеве, как и в другом городе; один другого выгоняли, и сами были выгоняемы. Прочного права преемничества не было. Так называемая удельная система, сколько ее ни старались уяснить, определить, до сих пор не выяснилась для нас. Мы придавали слишком много значения еще, так сказать, рудиментарным правилам о столонаследии в XI веке, но они у самих князей были тогда еще не определены, не выработаны, а народ, по всему видно, вовсе их не сознавал; народ знал одно собственное право — право выбора, и признавал один род, из которого, по своему усмотрению, считал лица достойными к этому выбору, но выборное право беспрестанно задушалось правом силы и оружия.

Случаи, повторяемые один за другим в том же роде, становились на некоторое время обычаями, но они, однако, в свою очередь уступали случаям иного рода. Единственное право князя княжить в Киеве было все-таки избрание народа; но как против народной воли можно было найти противодействие в свою пользу, как это показал два раза Изяслав, то народная воля заменилась волею то воинственной толпы, которая пристанет к князю и примет его сторону, то — в случае слабости такой толпы — волею половцев, поляков, угров или русских других земель — одним словом — правом силы. Та масса, которая составляла народ действующий, народ в смысле гражданском, политическом, была воинственная толпа из людей всякого рода, всякого состояния, силою случая вырвавшаяся наверх и управлявшая делами края и его судьбою.

Как ни скудны вообще летописи в изложении народной судьбы, но достаточно видеть, что по смерти Ярослава, до татар. Южная Русь беспрестанно наполнялась чуждым народонаселением. Киевские бояре и дружинники князей не составляли преемственных туземных сословий: новые пришельцы беспрестанно являлись, одни приходили, а другие уходили, переходили от одного князя к другому — сегодня в Чернигове, завтра в Киеве, потом в Галиче и так далее. От этого, занимая видное место при князьях, они мало были связаны с народом нравственными узами и думали о своих личных выгодах на счет народа. Жалобы на такие злоупотребления прорываются вчастую. Новопришельцы, подделываясь к князьям, получали от них должности и называемы были, в отличие от старых, уже обжившихся, — молодшими, или уными. Всеволода укоряют за то, что он слушал уных. При всякой войне, более или менее удачной, князья возвращались с полоном; пленников селили в земле Южнорусской. Эти пленники были и русские, и инородцы. Вот, например, в знаменитые походы против половцев в 1103 и 1111 годах князья возвращались с полоном, и тогда половецкие пленники умножали народонаселение Русской земли. В 1116 году народонаселение Южной Руси увеличилось из разных концов сторонним приливом. Володимир воевал с кривичским князем Глебом. Сын его Ярополк с двоюродным братом своим Давыдом Святославичем взяли Дрютеск; жители его, приведенные в Южную Русь пленниками, поселены в новопостроенном городе Жельни. В тот же год князья по приказанию Мономаха ходили на Дон и пленили три города. Жители их, вероятно половецкого или вообще тюркского племени, сделались военнопленниками и поселены в Южной Руси. Тогда же Ярополк взял в плен себе жену, дочь ясского князя; без сомнения, не одну ее взял он, но и других с нею, и вот часть ясского племени вошла в состав русского народа. В 1128 году Мстислав воевал Белорусскую землю, и тогда князья привели значительную часть пленников: изворотишась со многим полоном (Ипат. Л., 11). С другой стороны, когда Мстислав в 1130 году заточил кривичских князей в Грецию, то по их городам понасадил своих мужей, следовательно, сделался прилив населения из Южной Руси в Кривичскую землю. Владимир Мономах в 1116 г. посадил посадников на Дунае—любопытный этот факт остается темным; без сомнения, отправился посадник в далекую страну не один: с ним отправлено было известное население, долженствовавшее поддерживать киевскую власть в этой стране. Таким образом, когда Южная Русь наполнялась инородным населением, южно-руссы поселялись в других странах Руси и, вероятно, ослабляли свой элемент в отечестве.

С конца XI века торки, берендеи и печенеги начали входить в русскую жизнь и составили часть южнорусского народонаселения. В 1054 и 1060 годах они являются во враждебном отношении к русским. Под последним из годов говорится об их изгнании, но через 20 лет видно, что они жили около Переяславля; позже являются они на правой стороне в городе, называемом их именем Торческ, стоявший на устье Роси. Новый прилив этого поселения в Русь совершился при Владимире Мономахе в 1116 году, когда жившие на Дону соплеменники прежде пришедших в Русь были разбиты и изгнаны половцами. Торки вместе с печенегами явились тогда в Русь. С тех пор эти народы, разделенные на три отрасли — торки, берендеи и печенеги, — составляли народонаселение берегов Роси (Поросье) и участвовали в междоусобиях князей. Имя черные клобуки было для всех общее и давалось им русскими по внешнему признаку (Изсл. Пог. V, 194). Кроме этих трех отраслей встречаются другие названия, как, например, коуи, каепичи, турпеи и другие; иные назывались по родоначальникам, например, Бастеева чадь; о других, как о каепичах и о коуях, можно заключать отчасти то же. Часть их обитала на левой стороне, около Переяславля, в Черниговской области, под разными племенными и местными именами. Нельзя думать, чтоб они были совершенно кочевой народ: когда они установились в Южной Руси, то кроме городов, служивших им приютами, они жили и деревнями, следовательно, должны были заниматься обработкою земли. Так, в 1128 году, когда разнесся слух, что половцы, заклятые враги торков, бросились на них, ведено загонять их в Баруч и другие города на левой стороне Днепра. Народ полукочевой и воинственный, они составляли войско князей, и не имея прочной симпатии в краю, переходили то к той, то к другой стороне. В половине XII века, когда наступал разгар междоусобий, они тогда решали судьбу края. Их важное значение видимо особенно во время распрь Изяслава Мстиславича с Юрием. Так, при самом водворении Изяслава и перевесе его над Ольговичами в 1149 году их голос решает избрание Изяслава (ты наш князь, а Ольговича не хотим). Как важны были они для Изяслава Мстиславича, видно из следующего места: в 1150 году говорится: аще уже в Чернью Клобукы въедем, а с ними ся скупим, то надеемся на Бога, то не боимся Гюргия, ни Володимера. Князья искали возможности привлечь их на свою сторону, надеясь торжествовать. Под 1154 годом говорится, что об Изяславе плакали кияне и черные клобуки: здесь упоминание о черных клобуках показывает, что они играли важную роль в истории края. Они пользовались уважением по своей воинственности. Изяслав Мстиславич, посылая к угорскому королю и обнадеживая его в том, что сам он силен, дает знать, что его стороны держатся черные клобуки. В 1161 году князь Ростислав посылает к Святославу просить прислать своего сына в Киев, чтоб этот сын узнал людей лучших торков и берендеев. В 1159 году измена их Изяславу Давидовичу и переход на сторону князя Мстислава Изяславича решили судьбу княжения. Изяслав, видя себя оставленным берендеями и торками, должен был отказаться от искушения княжить в Киеве. Точно так же в 1172 году Мстислав и союзные ему князья должны были уступить силе Андрея Боголюбского, когда увидали, что Черный Клобук под ними льстит, то есть не держатся прямо их стороны. В 1192 году Святослав должен был воротиться из-за Днепра из предпринятого похода против половцев, потому что Чернии Клобуци не восхотеша ехати на Днепр. Их было значительное число (иначе они бы не имели такого важного значения) уже потому, что упоминается о многих городах, им принадлежащих. В 1156 году берендеи, имея у себя города по Роси, просили у князя Мстислава Изяславича еще по городу за то, чтобы оставить сторону Изяслава Давидовича. В 1177 году упоминается о шести городах их, взятых половцами. Ведя сначала жизнь кочевую, они мало-помалу приучались к оседлости; получая от князей, в награду за помощь, города, служившие им для убежищ, куда они помещали свои семейства и пожитки, вместе с тем они получали и земли, к этим городам принадлежавшие. О многочисленности их можно тоже судить по величине отрядов, которые они могли выставлять. В 1172 году Глеб посылал для подъезда отряд в 1500 человек. Несколько раз упоминается о больших отрядах их, отправленных в поход, например, в походах против половцев. В 1183 году Святослав киевский отряди молождшее князе перед своими полки… и Мстислав Володимирович и Берендее все с ним, было 2100. В 1185 году уведевше Кончака, бежавша, посласта по Кунтувдея, в 6000.

Кажется, будет справедливо в этом чужом племени, поселившемся среди русского населения и слившемся с ним впоследствии, искать предвестников казацкого общества. В XII веке в южнорусском Киевском крае воинская толпа, решавшая судьбу князей и края, состояла уже не из одних русских (славян), но и из инородцев, вошедших в русскую жизнь. Князь совершенно зависел от расположения к нему дружин и полка сбродной военной толпы; оттого князь должен был делиться с дружиною и своими выгодами, и оттого в числе похвал, расточаемых князьям, постоянно приводится и то качество, что добрый князь не собирал себе имения, но раздавал дружине: бе бо любя дружину и злата не собирашеть, имения не щадяшеть, но даяшеть дружине (Л. 139). Когда Киевом овладевали князья, прежде установившиеся в других землях, то привозили с собою из тех земель и мужей своих, которым и раздавали должности; эти мужи смотрели на новое свое назначение как на средство к личным выгодам и приобретали ненависть народа, поддерживаемую и теми знатными туземцами, которые по причине появления новых гостей лишались сами того, что давалось пришельцам. Как скоро князь умирал или был изгоняем, его мужи подвергались народной злобе: их грабили, а иногда и убивали. Так было при Святополке Изяславиче. Так со Всеволодом Олеговичем явились его приверженцы, вероятно из Чернигова, и когда Ольговичи должны были, в лице Игоря, уступить Изяславу Мстиславичу, киевляне ограбили и мужей Игоря. То же делали с суздальцами после смерти Юрия Долгорукого.

Все эти случаи показывают, как подвижно было население Киева и земли его. Мужи — бояре и дружина, располагавшие судьбою края, то появлялись, то исчезали, то возвышались, то падали; в Руси не могло образоваться ни прочной княжеской власти, ни родовой аристократии, ни еще менее — народоправления.

Несмотря на такой порядок, не благоприятствовавший гражданственности, начала образованной жизни в материальном и духовном отношении, развиваемые христианством, не давали народу впасть в кочевую дикость. Сношения с Византией и Западом и давние торговые связи продолжали поддерживать стремление к гражданственности. Христианство распространило в народе понятие о духовной жизни и знакомило народ с книжным учением. В удельный период, до татар, в Южной Руси переводились и читались византийские книги, большею частью религиозного содержания; были и свои оригинальные писатели, не только духовные, но и светские, как это показывает песнь Игорева. Так образовалось в Южной Руси слияние гражданственности и духовного просвещения с дикостью и кочеваньем, начал свободы общественной с деспотическим произволом. Князья выбирались и признавались народным голосом, но народное значение сосредоточилось только в случайной толпе удальцов; утеснения и противонародные поступки власти наказывались судом массы, но масса эта была неправильно организована; отсутствие сословности, родовой аристократии, привилегии сословий, вместе с тем произвол случайно сильного и унижение слабого и незначительного — во всех этих чертах народной жизни виден зародыш будущего казачества.

В конце XI века Южнорусская земля обозначается уже по отделам своей народности: в Чернигове образовалась своебытная земля, в Волыни также, и в Червоной Руси. Судьба народа в этих отделах Южной Руси ускользает из истории, ибо летописи гораздо более заняты Киевом, а по отношению к другим областям говорят только о князьях. На Волыни центром сделался Владимир. Князь Ярополк Изяславич, посаженный Всеволодом, был изгнан сыновьями Ростислава, внука Ярославова; а потом выгнал Ростиславичей великий князь Всеволод и посадил там сына своего Владимира. Ярополк привел поляков, чтоб возвратить свое прежнее владение. Владимир уступил Владимир с Волынью Давиду и удержал Луцк, которого жители сами сдались; но потом Ярополк изгнал с помощью поляков Давида Игоревича и помирился с Владимиром Всеволодовичем; но, продолжая воевать с Ростиславичами, в 1086 году был убит под Звенигородом.

Во всех этих сказаниях участия народа не видно; ясно только, что судьба этого края не имела ничего прочного и власть над ней не определена и находилась в распоряжении случайно сильнейшего. Князья, с помощью ляхов-соседей, могли утверждаться, не спрашиваясь жителей. Но постоянное стремление утвердиться в известном городе показывает, что существовало в народе понятие о старейшинстве некоторых городов в своей земле. Эти города были Владимир и Луцк. В 1089 году явилось самобытное княжение Святополка в земле дреговичей, в Турове.

Время, когда Киев и вся Русская земля состояла под управлением князя Всеволода, летописцем-современником обозначено особенно ярко: его набожность, уважение к монахам и священникам и христианское благочестие приобрели ему похвалы (любя правду, набдя убогыя, воздая честь епископам и пресвуторам, излиха же любяше черноризци, подая ниже требованье их, беже и сам в здержася от пьянства и от похоти). Но управление его рисуется тем же летописцем не в привлекательном виде: наш любити смысл уных, совет створя с ними; си же начата заводти и негодовали дружины своея первыя и людем не доходит княжея правды, начаша тиуны грабити, людей продавати, сему неведущу в болезнех своих.

Здесь под уными разумеются новопришлые, люди недавно возвысившиеся и не связанные родовыми отношениями старины с народом: они, естественно, более думали о собственной выгоде, чем о правде. К умножению народного неблагополучия явились болезни — люди умирали различными недугами; осень и зима 1092 года были до того обильны смертностью, что в течение времени от заговенья на пост перед рождеством Христовым до мясопуста продано в Киеве 7000 гробов. Половцы делали набеги на села и города Южной Руси, преимущественно на левой стороне Днепра, но иногда прорывались на правую. Народ пугали разные явления, считаемые предзнаменательными, как, например, рассказывали, что когда Всеволод был на охоте за Вышгородом, то упал с неба превеликий змий; было землетрясение; думали видеть указание чего-то страшного для будущего в круге, явившемся посреди неба; от засухи земля казалась сгоревшею, воспламенялись боры и болота от неизвестных причин. Отовсюду приносились в Киев рассказы о разных чудесах и знамениях; но ничто до такой степени не казалось странным и непостижимым, как вести, приносимые из земли кривичей, из Полоцка: говорили, что там бесы разъезжают по улицам на конях, и кто только выйдет на улицу, того сейчас поразят, и тот умрет; начали и днем являться они на конях — только никто их не видел, — говорит летописец, — но конь их видети копыта (суеверие литовское: в литовской демонологии духи в виде всадников — обыкновенное страшное явление).

Ожидаемые народом бедствия разразились действительно только при Святополке Изяславиче, сделавшемся князем киевским. Пришедши из Турова, он раздавал должности тем, которые сопровождали его оттуда. Они держали с ним совет; к киевлянам не было доверия. Половцы отправили послов к Святополку просить мира. Одни советовали примириться, но пришедшие с Святополком туровцы, соперники партии киевлян, настаивали на войне. Святополк пригласил Владимира Всеволодовича из Чернигова; отправились воевать, но в войске их не было согласия. Дружина каждого князя расположилась по-своему наперекор другим. Князья были разбиты у Триполья, и половцы страшным полчищем рассеялись по Русской земле, грабили, брали в плен. Так был взят город Торчский, населенный торками; его сожгли и повели жителей в плен: то был обычай половцев. «Тогда много страдали христиане (много роду хрестьанска стражюще), — говорит летописец: печальны мучими, зимою оцепляеми, в алчи и в жижи и в беде, опустневше лици, почерневше телесы, незнаемою страною, языком испаленым, нази ходяще и боем, ноги имуще сбодены тернием, со слезами отвещаваху друг ко другу, глаголюще: аз бех сего города; а другиа: аз сея веси; тако съупрашаются со слезами, род свой поведающе и вздышюще, очи возводяще на небо к Вышнему» (Лавр. Сп., 96). Вдобавок ко всеобщему горю в 1094 г. явилась саранча (прузи) и поела весь хлеб на корню. Сверх того сын Святослава, Олег, сдружился с половцами и при помощи их выгнал Владимира Всеволодовича из Чернигова, где княжил некогда отец Олега.

Тогда явился один энергический человек среди всеобщего разложения: Владимир Всеволодович, прежде княживший в Чернигове, а по изгнании оттуда Олегом — в Переяславле. Он умел, по крайней мере, дать отпор половцам, подвинул на ополчение и разбил врагов и тем поколебал их уверенность в своем превосходстве. Владимир был единственный человек в удельном периоде, задумавший установить прочную связь между княжествами. В 1094 году Олег из Тмутаракани с толпою половцев явился в Северской земле и выгнал Владимира, который перешел в Переяславль. Отсюда возникла между ними вражда. Когда Владимир старался подвинуть все силы русского мира для противодействия половцам, Олег мешал этой цели и держался с половцами, так как они ему доставили Чернигов. В Переяславле убили двух половецких князей, пришедших туда для заключения союза. Владимир не хотел было решаться на такое предательское дело, но дружина Ратибора, киевского тысячского, приговорила убить их, ибо они несколько раз преступали клятву. Дружина киевского тысячского, быть может, здесь имела значение веча киевского, и Владимир должен был ее послушать. От Олега требовали выдачи одного из княжичей половецких, но он отказал. Тогда Владимир приглашал Олега вместе с князьями собраться в Киев и там положить ряд пред епископами и игуменами, и мужами и людьми градскими, как оборонять землю Русскую от поганых. Это было нечто в роде сейма всех земель, ибо мужи должны были находиться из других княжений и люди градские, вероятно, были не одни киевляне. Олег отвечал, что ему непристойно отдавать себя на суд епископам, игуменам и смердам. Неизвестно, в каком смысле сказал он последнее слово: назвал ли он презрительно смердами мужей, дружинников и людей градских или в самом деле там должны были быть и смерды. После этого вспыхнула война и разыгрывалась в Ростовской области, захваченной Олегом. Между тем половцы ворвались в Киев, ограбили и зажгли предместье и Печерский монастырь. В 1097 году война кончилась тем, что Олег должен был смириться. Назначенный съезд в Любече постановил, чтобы все князья довольствовались своими отчинами. Это постановление не было общим правилом навсегда: чтоб всякий князь, коль скоро он князь, непременно владел волостью; оно относилось только к существовавшим тогда княжеским отношениям. Главная цель этого съезда была — ополчение против половцев и взаимное действие против них; уклад княжеских владений был только средством к удобнейшему ведению войны с внешними врагами, а не целью (и сняшася Любячи на устроенье мира и глаголаша к себе рекуще: почто губим русскую землю, сами на ся котору деюще? а половцы землю нашу несут розно, и ради суть, оже межю нами рати? Да поне отселе имемся во едино сердце и блюдем русские земли, кождо да держит отчинну свою (Лавр. Сп., стр. 109); и притом не все князья получили волости: дети Святополка и Владимира не получили; о полоцких и вообще кривских князьях и о Новгороде нет помину. Вслед за тем Святополк и Давид Игоревич, князь Владимира-Волынского, привлекли к Киеву червонорусского князя, Василька, предательски взяли его, и он был ослеплен Давидом. Владимир поднял войну за такое беззаконие и подошел к Киеву. Киевляне могли испытать на себе наказание, ибо когда Святополк взял Василька, то спрашивал об этом киевское вече, и киевляне предоставляли своему великому князю на волю, как поступить с задержанным князем. Поэтому Владимир, идя карать за злодеяние, имел право мстить киевлянам. Действительно, в Киеве были люди, которые в угодность своему князю советовали ему поступить предательски с Васильком. Святополк хотел бежать. Киевляне его остановили, отправили к Владимиру посольство и помирили князей, с тем чтобы они отправились наказывать Давида. Выгнали Давида, и Святополк посадил детей своих на его место. Вслед за тем Святополк хотел отнять Червоную Русь у Ростиславичей. Тогда Волынь сделалась сценою войны, без сомнения разорительной для жителей. Вмешались в дело угры, которых призвал Святополк, вмешались половцы, призванные Давидом. Половцы одолели. Но волынцы стали против Давида и передавались киевскому князю. Наконец, при посредстве Владимира, эта усобица прекратилась тем, что Давиду дан Дорогобуж, — оставили его таким образом без наказания за злодеяние над Васильком и только предали смерти мужей — его советников.

После прекращения распрей Владимир Всеволодович, сделавшийся главным двигателем событий, душою века, соединил князей и дружины их в поход против половцев в 1103 ив 1110 годах. Оба похода были очень удачны. Не ограничивались только охранением пределов Русской земли от набегов, а сговорились войти в степь, где половцы кочевали на востоке от русских пределов, между Ворсклою и Доном, хотели навести на них страх и охладить надолго, если не навсегда, отвагу, с какой они нападали на Русь. Ополчение состояло не только из княжеских дружин, но и из простого народа, смердов, взятых с «рольи»: дело было народное. Когда дружинники возражали на совете, что не следует отрывать весною смердов от рольи, Владимир отвечал им: «удивительно, как это жалеете смердов и лошадей их, а того не помышляете, что половчин наедет весною, отнимет у смерда коня, и самого с женою и детьми повлечет в неволю, и гумно зажжет». Чтоб придать этому ополчению религиозное значение, Владимир пригласил священников с образами: они шествовали пред полком и пели кондаки честному кресту и канон пресвятой Богородице. Это имело нравственное влияние: русские одержали победу над половцами; город половецкий Шарукань сдался, а город Сугров сожжен. На реке Сальнице половцы претерпели сильное поражение. Рассказывали, что русским князьям помогали ангелы и срубливали неверным головы невидимо! Когда привели в Киев пленников, то они говорили: «как можем мы с вами биться, когда другие ездят поверху вас в светлом оружии, страшные, и вам помогают!» Говорили, что самый поход против половцев внушен был свыше: Владимир ночью видел при Радосыне видение в Печерском монастыре — огненный столп, стоявший на трапезнице; он переступил над церковь и потом полетел по воздуху за Днепр, по направлению к Городцу: этим указывался воинственный путь русским против врагов креста Христова. Этот поход произвел сильное впечатление на народное чувство. Его-то, как видно, воспел вещий Боян; его слава — говорит летописец — разнеслась по странам дальним, «ко греком и утром, и лехом и чехом, дондеже и до Рима пройде!» Рим представлялся в народном воображении пределом известного, особенно славным и почтенным местом, далее которого почти не восходили географические знания. Уважение к Риму поддерживалось в народе жившими в Киеве в значительном числе католиками.

Блестящие подвиги против половцев, энергическая защита Русской земли, сочувствие к народу, неутомимая деятельность и быстрота, которая проявляется в характере Владимира, рисующемся в его поучении детям, попытка установить что-то новое, общее для Русской земли — все обличает в Мономахе человека выше остальных, и неудивительно, что народ любил его и долгое время сохранил его память. Вражду его с Олегом и междоусобия по поводу ее нам теперь трудно оценить. Некогда был в нашей литературе спор по этому предмету. Но такой спор основывался единственно на соображении прав родовых между князьями, которые вообще были неопределенны и остаются до сих пор темными. Народ не всегда соображался с ними; еще тогда не угасла самодеятельность народной жизни, а потому выше прав родовых стояло право призвания. Если Ярослав и поделил уделы между сыновьями, то этим еще он не установил какого-нибудь твердого порядка для дележа потомкам, чтобы каждый князь по какому-нибудь родовому праву необходимо должен был получить такую или другую землю. Нельзя признавать исключительного права Олега на Чернигов, когда отец его хотя и получил от Ярослава Чернигов, но после того, овладев Киевом, изгнал оттуда Изяслава и сделался сам киевским, а не черниговским, князем; столько же права имел на Чернигов и Всеволод, бывший после Святослава, а потом Мономах, княживший в Чернигове после Всеволода (Лавр. Св., стр. 85–87). Ученые наши искали порядка и системы в преемничестве удельных князей, но вопрос проще объясняется — участием народа, иногда изображаемого шайкою дружины, иногда кружком богатых, иногда случайною толпою всякого рода удальцов; пользуясь случайною силою, они признавали, чтоб был князем тот-то, а не другой — вот и право! При такого рода праве, конечно, претенденты достигали своих целей тем, что подбирали себе толпу приверженцев и старались посредством этой толпы получить власть: сила и удача решали вопрос. Преемничество по праву было еще, так сказать, в зародыше; образовалось сознание, что княжеский род должен править Русскою землею, но в каком порядке — это еще не установилось и не обозначилось. Самая ближайшая форма, входившая в сознание, была, конечно, Преемничество сыновей по отцу: правил отец — правил сын; возникло понятное выражение «седе на столе отца и деда своего…» Но так как было много таких, которых отцы и деды сидели на столах, то выбрать из них и уладить их между собою предоставлялось воле народа, которая не могла, как мы уже выразились, быть чем другим, как только волею случайной толпы. Мономах первый бросил мысль о более ощутительном, правильном способе ее проявления; но, как видно, и он сам неясно еще представлял образ, в каком этот способ должен был проявиться.

Правление Святополка было во всех отношениях тягостно для народа: кроме беспрестанных поражений от половцев, народ терпел от корыстолюбия князя и его подначальных должностных лиц. Сначала он окружил Себя пришедшими с ним туровцами, которые были чужды киевлянам и думали о своей выгоде; в чужом городе они привязаны были к одному князю, а не к земле; когда князь обжился в Киеве, около него группировались и киевляне; делаясь боярами, то есть людьми знатными и богатыми. Как пришельцы, так и бояре-киевляне налегали тягостию на народ; извлекая из него выгоды и себе, и князю, — отдали торговлю в руки жидов. Какой необузданный произвол допускал себе князь, его дети и бояре — видно из рассказа о печерском иноке, которого истязали по доносу, будто бы он нашел сокровище. Народ должен был поневоле терпеть и в противном случае бояться худшего. Половцы терзали страну; если бы князя прогнали, то он ушел бы, конечно, к половцам: на дочери хана половецкого он был женат; и тогда было бы еще хуже; те, которые решились бы надеяться на иного князя, сами подверглись бы гибели, и край подвергся бы пущему разорению, как это уже было тогда, как прогнали отца Святополкова.

Но когда умер Святополк, негодование, при его жизни таившееся, вспыхнуло. Жадный и жестокий князь успел составить партию. Это были бояре и дружина, жившие под крылом его на счет народа. Иудеи — торгаши и ростовщики, а также и между духовными и монахами были сторонники его: он строил церкви, основывал монастыри, построил один из важнейших монастырей — Михаила, названный потом Златоверхим. Тогда, по духу времени, растолковано и затмение, бывшее за месяц до его смерти предзнаменованием великого несчастия — кончины князя: говорили, что это знамение не на добро. На погребении его плакали бояре и дружина; было чего им плакать, когда они лишались своего благодетеля и покровителя, и видели мрачные лица народа, чувствовавшего, что пришла пора расплаты. Вдова князя думала умилостивить господа бога о душе грешного супруга, раздавая милостыню монастырям, попам и убогим. Была до такой степени эта милость щедра и обильна, яко дивитися всем человеком, яко такой милости никтоже может створити. В порыве благочестия княгиня хотела зле собранное добре расточить, облегчая между прочим и судьбу тех нищих, которые повергнуты были в нищету корыстолюбием правителя, которому на награбленные у них деньги вдова думала купить спасение души. На другой день, 17 апреля 1113 года, собрались киевляне на вече и приговорили звать Владимира на княжение. Желание иметь его князем оправдывалось и тем, что он имел родовое право на стол отец и деден, ибо его отец был князем киевским. Но Святополк имел сына, и его сын мог также прийти на стол отец и деден. Таким образом, здесь наследственное достоинство служило только освящением народному праву, и последнее употребляло его различно. Владимир сначала отказывался. Тут, кажется, была та причина, что Владимир хотел уклониться от суда над теми, которые были обречены уже на кару народом: как князь, он должен был судить их; он расчел, что он или наживет тогда себе врагов, или не угодит народу, если станет охранять тех, которых народ невзлюбил, и лучше предоставил народу расправиться с нелюбыми себе по своему желанию прежде чем он, Владимир, прибудет. По русскому обычаю те, которые были виновны против народа, отдавались на поток, то есть на разграбление: таким образом ограбили жидов, ограбили двор Путяты тысячского и сотских. Тут, чтоб предотвратить дальнейшие сцены народной мести, некоторые киевляне послали снова просить Владимира прибыть поскорее, потому что иначе — писали к нему простодушно — пойдут на ятров твою и на бояр и на монастыре, и будеши ответ имел, княже, — оже ти монастыре разграбят.

Христианство, как мы говорили уже, в числе коренных понятий гражданских вносило к нам неприкосновенность монастырей, неподлегание их светскому суду. Хотя народ и ощущал страх пред святостию обителей, но не до такой степени, чтоб этот страх мог остановить разгар народного суда. Святополк грабил народ и раздавал монастырям. Ограбили жидов, ограбили тысячского и сотских — это значит воротили то, что несправедливо было захвачено; надобно было и монастыри грабить: и у них было неправедно собранное имение. Но духовные говорили, что всякое посягновение на святые обители повлечет божие наказание над народом и всею страною. Людям рассудительным следовало предохранить монастыри и спасать тем самым страну и народ от божия гнева за святые обители, если б они пострадали. Так в то время слагались понятия.

Когда Мономах вступил в Киев, это был день искренней радости. Народное восстание улеглось. Любимый народом князь собрал киевлян, составлен был охранительный для народа закон о резах: постановлено было, что ростовщик может брать только три раза проценты, а когда уже возьмет столько, сколько стоит самый капитал, то не может брать более процентов.

Володимир Всеволодович по Святополце созва дружину свою на Берестовом, Ратибора Киевского тысячского, Прокопию Белогородского тысячского, Станислава Переяславского тысячского, Нажира, Мирослава, Иванка Чюдиновича Ольгова мужа, и уставили до третьего реза, оже емлет в треть куны: аже кто возмет два реза, то взяти ему исто, паки ли возмет три резы, то иста ему не взяти. Позволительный процент был 10 кун на гривну, В этом деле заинтересованы были жители Переяслава и Чернигова, ибо из Переяслава был тысячский н от Ольга, следовательно, из Чернигова. Это понятно, ибо Чернигов должен был находиться в непосредственном коммерческом отношении с Киевом и, следовательно, там должны были отзываться плоды сильной лихвы. Должно думать, что этому же времени принадлежит составление и других статей, следующих за этой в «Русской правде», именно о купцах, о долгах и закупах.

Стечение обстоятельств усложняло вопросы. Частые войны и нашествие половцев разоряли капиталы; являлись неоплатные должники, являлись под видом неоплатных должников и плуты. Откуда процентщина развилась в Киеве, поясняет следующая за тем статья: Аже который купец кде любо шед с чужими кунами истопиться, любо рать возмет или огнь, то ненасилити ему: ни предати его. Таким образом, открывается, что когда одни рисковали, подвергали опасностям дом, жизнь и имение, другие давали им деньги на проценты. У кого были деньги, те не отваживались ими рисковать и предпочитали брать проценты, оставаясь в Киеве; находились предприимчивые, которые занимали деньги у других и подвергали себя труду и риску, конечно, надеясь приобрести себе значительные выгоды; другие же служили в роде комиссионеров у купцов, брали у них товар и, не платя за него денег, торговали им, а выплачивали после. Проценты более и более возвышались; пускать деньги в торговый оборот капиталистам становилось более и более опасно; бравшие у них взаймы деньги подвергались несчастиям и потерям, не получали выгод, а проценты считались за ними и нарастали; возвышались вместе с тем и цены на товары, и народ терпел от дороговизны. При множестве неоплатных должников юридические понятия должны были спутаться, возникали частью обманы. И вот, при Владимире, разрешили этот вопрос. Положили различие между тем купцом, который действительно потеряет от рати или от непредвиденных бедствий, как-то: от воды или от огня, и между тем, который пропиется оли пробиется и в безумии чюжь товар испортит. В слове «пропиется» встречаем обычное качество русского народа, а в слове «пробиется» оказывается, по-видимому, то обстоятельство, что пьяницы-гуляки затевали ссоры, драки и потом принуждаемы были платить виры и продажи. Тут нельзя было отговариваться чужим имуществом: требовали сейчас же виры и брали у виновного что ни находили. До этого времени, видно, смотрели прямо: кто задолжал, тот заплати тем, что есть; но частые несчастия должны были изменить взгляд. И вот установили, чтобы при несостоятельности купца принимать во внимание, от какой причины он несостоятелен: в случае уважительных причин он, однако, не избавлялся, при всем том, от платежа процентов по условию. Вместе с этим некоторые брали капитал по частям у разных лиц, и нередко князья участвовали в доле и отдавали свои капиталы в торговлю: это было нечто вроде компании, которая препоручала одному торговую деятельность за всех. Так представляется дело. В случае несостоятельности торговца, набравшего у других капиталы, суд над ним производился публичный: его вели на торг или продавали имущество его. До Владимира Мономаха было в обычае, что те, которые прежде других давали банкроту свой капитал, имели право на преимущественный пред другими возврат своего достояния; но теперь постановили, что уже не первый по времени имеет преимущество, а во-первых — гость, во-вторых — князь. Вот в этом изменении можно заметить, как прежние понятия равенства личных прав уступают составлявшемуся понятию о первенстве. Личность князя начала выступать уже в том образе, в каком впоследствии явился у нас казенный интерес, хотя еще княжеское достоинство не успело стать на царственную ногу. Есть еще лицо, имевшее в этом случае первенство пред самим князем: это гость, из иного города или чужеземец; он дает товары не зная, что покупатель уже задолжал многим. Это, конечно, установлено как в тех видах, чтоб не отогнать, но привлекать в Киев иноземных торговцев, так и по чувству справедливости, ибо, действительно, тот, кто приезжал в Киев из других стран, мог не знать обстоятельств того, кому доверял. В статье, касающейся этого предмета, кажется, следует понимать дело так, что гость имеет преимущество пред самим князем (см. текст «Русской правды» Калачова, стр. 32). Вместе с развитием вопросов о долговом обязательстве возникли вопросы о наемных людях, закупах, которых решение в «Русской правде», очевидно, принадлежит временам Владимира Мономаха. Набеги половцев, дороговизна, процентщина, корыстолюбие князей и их чиновников — все способствовало тому, чтобы масса нищала, а немногие частные люди обогащались. Обедневшие не в силах были прокормить себя по причине дороговизны; разоренные от половцев, оплакивая томящихся в плену домашних, шли в наемники к богатым. Но тут, как следовало, должны были возникнуть недоразумения. Вероятно, много было взаимных жалоб, и они-то привели к составлению статей и законоположению для охранения тех и других. Видно, что, с одной стороны, эти закупы, взяв деньги от господина, давали иногда тягу; а с другой стороны, господа взваливали на них разные траты по хозяйству и на этом основании утесняли. Закон позволяет закупу идти жаловаться на господина к князю или к судьям, определяет возрастающую, по степени важности, за обиды и утеснения закупа пеню в его пользу от господина, охраняет его от притязания господина в случае пропажи какой-нибудь вещи, когда в самом деле закуп не виноват; но, с другой стороны, предоставляет его телесному наказанию по воле господина, если закуп действительно виноват: оже господин бьет закупа про дело его — без вины есть, и в случае побега угрожает ему полным рабством: оже закуп бежит от господина — то обель. Кроме закупов, служивших в дворах у господ, были закупы ролейные, поселенные на землях и обязанные работою владельцу; иные получали плуги и бороны от владельцев — это также показывает обеднение народа, ибо, как видно из «Русской правды», не было ни в праве, ни в обычае, чтобы такой закуп или полевой работник непременно получал орудия от владельцев.

Из этого видно, что тогда землевладельцы, обедневши, лишенные всяких средств к свободному труду, принуждены были наниматься в работники, и такие работники и закупы попадали в чрезмерный произвол владельцев. Владельцы посылали их на работы и придирались к тому, что они не берегут орудий; обвиняли их, когда у них случались покражи, и клали им это в счет платы; таким образом, бедняки находились в неисходном положении — вынужденные быть всегдашними рабами, зависящими от произвола сильных; наконец, владельцы даже продавали их в рабство, пользуясь своей силой. Все это при Владимире Мономахе предотвращается. К этому периоду нашего законодательства должны, как кажется, относиться и многие постановления, определяющие положения рабов (холопов); потому что во всех списках статьи, определяющие значение холопов, поставлены после статей, определенных Владимиром: очевидно, что так как многие, пользуясь бедностью народа, обращали в рабство служивших у них закупов или свободных людей, то и возникла необходимость определить: что такое холопство, кто должен был считаться вольным. Конечно, по юридическому понятию, известный взгляд существовал и до того времени; теперь он вошел в законодательство с прежних обычаев. Холопство обельное признано трех родов: первый вид был покупка, — иногда продавался человек сам в холопы добровольно: в таком случае согласие покупаемого объявлял ось пред свидетелями — послухы поставит; другой покупал рабов у господ, но непременно при свидетелях, и давал задаток, хотя малый (ногату), в присутствии самого получаемого холопа. Второй род холопства сообщался принятием женщины рабского происхождения в супружество без всякого условия — факт замечательный, показывающий, что были случаи, когда женщины избегали рабства выходом в замужество; без сомнения, это были частые случаи и потому-то оказалось нужным установить правило. Наконец, третий род холопства — если свободный человек без всякого договора сделается должностным лицом у частного человека: тивунство без ряду, или привяжет ключ к собе без ряду… Таким образом, служба лицу сама по себе уподоблялась рабству: иначе непременно нужно было условие; это, вероятно, произошло оттого, что, во-первых, многие холопы избегали рабства, как скоро брали на себя должность; во-вторых, что свободные люди, приняв должность, позволяли себе разные беспорядки и обманы, и, за неимением условий, господа не могли искать на них управы. Отношения усложнялись и требовали условий и договоров. Только исчисленные здесь люди могли быть холопами, прочие — не холопы: в даче не холоп (т. е. если дали ему в долг), ни по хлебе роботят (если и за хлеб работает), ни по придатьце (?); но всякий, кто взял в долг, может отработать то, что получил, и отойти. Замечательно, что по всем статьям «Русской правды» не делаются более холопами военнопленные, — об этом уже нет речи.

Бегство холопов было обыкновенным явлением, как и в последующие времена, а потому и в этот период возникли также постановления относительно их поимки. Беглые холопы обыкновенно находили себе убежище у других господ, которым служили, будучи обязаны им приютом, а когда эти новые господа начинали с ними обращаться строго, — убегали от них и искали иных. Для предотвращения этого постановлено: тот платил, кто, зная беглого холопа, даст ему хлеб или укажет путь, и напротив, — устанавливалась плата в награду за поимку и задержание беглого холопа. Были случаи, когда господа доверяли своим холопам разные дела и посылали их торговать. Таким образом, холоп был тесно, юридически, связан с господином и был членом его дома, так что за него господин отвечал. В случае, если бы холоп занял денег и заимодавец знал, что занимает холоп, то он давал не холопу, а господину, и господин обязан был или заплатить то, что взял холоп, или лишиться холопа; точно такое же правило наблюдалось и тогда, когда холоп был пойман в воровстве: господин отдает холопа тому, у кого он украл, или выкупает его, платя цену украденного.

Холоп был поставлен ниже всякого свободного. Но положение его в это время по правам состояния, кажется, было выше, чем при Ярославе. Прежде за побои, нанесенные холопом свободному человеку, следовало убить холопа, а при детях Ярослава положено только брать куны; холоп вообще лишен был права быть свидетелем, но, в крайней необходимости, можно было ссылаться на такого холопа, который занимал у своего господина должность…

Во времена Владимира и сына его Мстислава (1113–1125 гг.) мало представляется живых сторон народной жизни в Южной Руси; по крайней мере, в наших летописях они как бы скрадываются под иными событиями. Вообще, вероятно, народ, несколько успокоенный рукою Мономаха, менее испытывал страданий и внешних и внутренних. Впрочем, в 1124 году было бездождие, которое, естественно, должно было повлечь скудость; был и сильный пожар в Киеве. В эти два княжения совершалось заселение Южной Руси переселенцами.

Нам неизвестны обстоятельства вступления на великокняжеский стол сыновей Мономаха, одного за другим, но здесь не руководило право наследства после отца. По смерти Мстислава сделался князем не сын его, а брат — верно по желанию киевлян; но тут в Южной Руси начались сумятицы, имевшие печальное влияние на судьбу народа. Начал дело черниговский князь Всеволод. Дикий, необузданный, он еще прежде, в Чернигове, напал на своего дядю Ярослава, дружину его истребил и выгнал его. Мстислав, хотевший помочь изгнанному Ярославу и наказать Всеволода, оставил это намерение по просьбе андреевского игумена Григория, уважаемого по своей святой жизни: он убедил его не поднимать войны. Конечно, у Всеволода черниговского была сильная партия в Черниговской земле, когда надобно было опасаться войны. Мстислав жалел потом, что послушал игумена.

С преемником Мстислава, Ярополком, который, как кажется, был человек слабый, Всеволод вступил в борьбу. Поводом было то, что брат Ярополка, ростовско-суздальский князь, требовал себе Переяславль и отдавал Ярополку Ростов и Суздаль. Эта борьба князей причинила народу разорения. Сначала Ярополк с киевлянами пленил около Чернигова села и загнал людей в Русскую землю. Потом, в отместку, Всеволод, видя, что приходится ему бороться не с одним русским князем, но и с другими детьми Мономаха, призвал половцев. Вопрос так запутался, что дети Мстислава, племянники Ярополка, недовольные дядей, пристали к Всеволоду. Половцы напали на Переяславскую страну, избивали людей по пути, жгли селения, дошли до Киева, — в виду Киева на левой стороне зажгли городок, хватали людей в плен, других убивали; люди бросались спасаться на другой берег и не успевали, потому что тогда таял лед на Днепре. На другой, 1136, год опять Всеволод с братией своею осадил Переяславль, вступил в битву на реке Сулое, потом подходил к Киеву. Эти походы сопровождались разорением селений и пленом людей. Князья мирились и опять начинали междоусобие. Ярополк вошел с войском киевским в Черниговскую область и начал опустошать ее. Но в 1139 году черниговцы потребовали, чтобы Всеволод помирился и не бежал к половцам. Своих сил ему было недостаточно — Всеволод должен был примириться. Этот факт показывал, как междоусобия вообще поддерживались охотниками и истекали столько же из нравов народа, сколько и князей. Народ мог бы прекратить их, если бы в то же время, когда князья воевали между собою, не возбуждались и народные страсти, и удаль не тянула бы охотников на бранное поле.

Как только умер Ярополк и вошел в Киев брат его, Вячеслав, то Всеволод опять очутился под Киевом и начал зажигать дворы перед городом в Копыревом конце. Такими-то средствами он заставил себя признать князем. Вячеслав добровольно уступил. Киевляне признали Всеволода…

Новый князь привел с собою своих черниговцев и раздал им должности и городское управление. Сила его, очевидно, заключалась в черниговцах, которым льстило то, что они со своим князем делались решителями судьбы русского мира. Опираясь на эту силу, он деспотически требовал перемещения князей с места на место.

Когда в 1146 году почувствовал он близость смерти, то хотел утвердить вместо себя Игоря. Он начал просить киевлян признать его своим князем. Киевляне не терпели ни Всеволода, ни его рода, но притворились, что желают иметь его брата. Собралось вече под Угорским; целовали крест Игорю. Чтобы власть его была тверже, ему целовали особо крест вышгородцы. Вышгород, как кажется, тогда только получил значение свободного города, а прежде был пригородом Киева, и князь киевский само собою был и вышгородским; теперь напротив, Вышгород также присягает особо. Это показывает, что Вышгород достиг большей самобытности. Пока Всеволод был жив, киевляне хитрили и должны были прибегать к обыкновенной рабской уловке — притворству; но когда Всеволод умер, тотчас же собрали вече и потребовали на него Игоря. Игорь послал брата Святослава. Киевляне выговорили ему, что у них тиуны княжеские, что собирают княжеские доходы люди корыстолюбивые и дурные. Ратша ны погуби Киев, а Тудор — Вышгород, говорили они; теперь целуй крест, князь Святослав, с братом своим: кому будет обида, то ты оправляй. Святослав сошел с коня и поцеловал крест в том, что будут у них тиуны выборные по их воле. Тогда киевляне подняли на поток и Ратшу, и Тудора, и ограбили Всеволодовых мечников. Игорь послал было утишать восстание; киевляне зато пригласили вместо Игоря князем к себе сына Мстислава Мономаховича, Изяслава, бывшего тогда в Переяславле. Этого князя избрали не только киевляне и вышгородцы, но из других городов — из Белгорода и Василева, от всего Поросья и от черных клобуков было к нему призвание сделаться князем Киева и Русской земли. Здесь, сколько известно, встречаем в первый раз избрание князя всей Русской землей (землей полян) правой стороны Днепра. Видно, народ почувствовал, что может распоряжаться своею судьбою вопреки внешней силе, столь долго его подавлявшей. Пока Изяслав не подступил к Киеву, киевляне держали свое избрание в тайне от Игоря: доказательство, что у Игоря кроме киевлян была тогда чуждая черниговская дружина: как Всеволод держался приходом черниговцев в Киев, так и Игорь еще не решался довериться киевлянам вполне: ладил с ними и уступал им, но в то же время держался за чужую киевлянам силу. Эта-то нерешительность и погубила его дело. Киевляне уговорились изменить Игорю тогда, когда уже Изяслав вступил в сражение. Так и сделалось. Полки Игоря и его брата были разбиты. Сам Игорь схвачен в болоте и посажен в поруб, в подземную тюрьму. Такого понятия не было, чтобы князь, по важности своего происхождения, был изъят от грубого обращения: и с князьями в подобном случае обращались как с простыми. Порубы были так неудобны и так дурно было сидеть там, что Игорь заболел и захотел в монахи. Между тем брат Игоря, Святослав черниговский, пытался освободить брата из неволи. Открылась война в Северской области — война довольно разорительная для жителей, особенно в Новгороде-Северском. Враги больше, однако, разоряли села князей, с которыми воевали, сожигали гумна и стоги, забирали стада, составлявшие хозяйственное богатство, побрали в погребах мед в бретьяницах, железо и медь. Церкви княжеские считались тоже достоянием князей, — их грабили; а рабов княжеских делили, как скот. У Святослава взяли таким образом до 700 рабов. Между тем князья, двоюродные братья Святослава и Игоря, державшиеся стороны Изяслава Мстиславича, в надежде приобресть себе всю Черниговскую волость потом изменили ему. Киевляне, любя своего князя, как только услышали об этом, бросились с неистовством в монастырь, где был Игорь, выволокли его на вече и убили варварским образом: полуживого его тащили через торг ужем за ноги. Так как он был уже монах, то духовенство стало смотреть на это дело как на нарушение духовной неприкосновенности, и распространился слух, что над телом убитого зажигались свечи: впоследствии его причислили к святым.

Киевляне так глубоко уважали память Мономаха, что, несмотря на привязанность к избранному ими князю, не энергически воевали против дяди его, Юрия Долгорукого, князя суздальского, когда тот, соединившись с Ольговичем, стал добывать Киев себе. Киев несколько раз переходил то к Изяславу, то к Юрию. Изяслав бегал на Волынь и опять возвращался в Киев. Так продолжалось до 1154 года. В этой сумятице рушился порядок управления в Руси. Черные клобуки, торки, берендеи, инородные поселенцы своим участием решают судьбу края; с одной стороны угры, с другой поляки, с третьей половцы, приглашаемые претендентами, также вмешиваются в дела Руси; право сильного решает дело. Замечательно, когда после смерти Изяслава Мстиславича началась такая сумятица, что на княжении в Киеве не было никакого князя, то киевляне избрали первого, кто им попался из рода Ольговичей, Изяслава Давидовича, потому что совершенно без князя оставаться казалось им невозможным. Поеди Киеву, ать не возмут нас Половцы: ты ecu наш князь, поеди к нам. Но когда Юрий пошел на Киев, то Изяслав должен был уйти, и киевляне с радостию принимали Юрия. По смерти Юрия, случившейся через два года (в 1158 году), происходили такие же сцены, как и по смерти Святополка и Всеволода Ольговича. Юрий, подобно прежним князьям, привел с собою суздальцев и раздал им города и села; по смерти его всех побили киевляне, имения их пограбили; ограбили и двор Юрия, названный им раем. Уважая долго Юрия как сына любимого ими Мстислава, киевляне не в силах были сдержать своего нерасположения к суздальцам. С тех пор князья являлись в Киев по воле воинственных шаек, без наблюдения какого-либо права. Сначала Изяслав черниговский, потом Ростислав смоленский, брат Изяслава Мстиславича, потом сын Изяслава Мстиславича, Мстислав Изяславич; последний, сидевший на Волыни, был призван киевлянами от себя, а черными клобуками от себя, и должен был делать ряд (условие) с теми и другими.

До 1168 года в жизни народной не видно ничего выдающегося. Южная Русь подвергалась мелким однообразным междоусобиям. В 1159 году пострадал Чернигов: окрестности его были выжжены половцами, приведенными в край князем Изяславом Давидовичем против Ольговичей. Достойно, однако, замечания, что князья, употребляя половецкие орды в своих взаимных усобицах, считали долгом оборонять от них торговые пути. Из этих путей один назывался путем гречников, или греческим, а другой залозным. Первый назван так потому, что по нем привозили из Греции товары и увозили в Грецию русские. Опасное место для гречников были пороги, не только по причине затруднительного плавания, но и по причине грабежей от половцев в этих местах. Князья должны были ходить туда с войском на защиту торговцев. В 1167 году несколько князей со своими ополчениями должны были держать караул у Канева, пока пройдут гречники и залозники. Это торговое путешествие совершалось около известного времени в году. В 1169 году князья снова должны были защищать торговые пути; при этом в числе путей, обеспокоиваемых половцами, упоминается и соляной путь.

Войны с половцами шли удачно, но в 1169 году Киев испытал такое разорение, какого давно не помнил: князь Андрей суздальский, закладывая могущество Восточной Руси, послал в Киев войска с одиннадцатью князьями. Дело решено было берендеями: они изменили киевскому князю Мстиславу и передались на сторону Андрея, 8-го марта Киев был взят, и два дня его грабили. Вот как описывает это бедствие летописец: взят же бысть град Киев месяца марта 8, в второе недели поста в среду, и грабиша за два дни весь град. Подолье и Гору и монастыри и Софью и Десятинную Богородицю, и не бысть помилования никому же ниоткудуже, церквам горящим, крестьянам убиваемым, другым вяжемым; жены ведоми быша в плен, разлучаемы нужею от мужей своих; младенцы рыдаху, зряще материй своих. И взята именья множество, и церкви обнажиша иконами и книгами и ризами, и колоколы изнесоша ecu, Смольяне, Суждальци и Черниговци, и Олгова дружина, и вся святыня взята бысть; зажжен бысть и монастырь Печерский святыя Богородицы от поганых, но Бог молитвами святыя Богородицы сблюде и от таковыя нужа. И бысть в Киеве на всих человецех стенание и туга и скорбь неутешимая и слезы непрестанныя. Се же все сдеяшася грех ради наших (Ип. Сп., 100). С тех пор судьба Киева еще более, чем прежде, зависела от сильнейшего. Андрей думал было назначить туда подручного себе князя и сохранять верховное управление над Русскою землею, пребывая сам во Владимире, но тут стали против него сыновья Ростислава, смоленского князя, брата Изяслава Мстиславича. Один из них, Мстислав Ростиславич, с киевлянами, энергически сопротивлялся и храбро отбил ополчение Андрея от Вышгорода. Владимирскому князю не удалось приковать Киева и Южнорусской земли к новому центру русской федерации. Но и князья в Южной Руси уже яснее сознавали, что ни за кем из них нет родового права на древнюю столицу: каждый старался только, чтобы захват Киева мог служить благоприятным обстоятельством для его выгод. Таким образом, когда Ярослав, луцкий князь, захватил Киев в 1174 году, то Святослав черниговский говорил ему, что он не разбирает — право или неправо он сел; но что все они, князья, одного деда внуки, и потому ему надобно дать что-нибудь из (Киевской) Русской земли.

После Ярослава захватил Киев Роман Ростиславич. Он опирался на «соизволение» Андрея Боголюбского, который начал тогда брать верх над князьями; но когда Андрей умер, то черниговский князь Святослав принудил его удалиться и сам сделался князем в Киеве. Участие народа не изображается при этих переменах, оно было и выражалось тем, что при каждой смене князей удалые воинственные шайки держали сторону того или другого князя, переходили от одного к другому, боролись между собою, грабили и убивали друг друга, возводили своих князей, ссорили их между собою и разоряли край, не успевавший поправиться после каждого переворота. В случае несогласия князя с толпою, которая возводила его на княжение, он решительно проигрывал. «Князь, ты задумал это сам собою. Не езди, мы ничего не знаем»,— сказали Владимиру Мстиславичу его бояре; и черные клобуки также стали отступать, когда увидели, что дружина не пошла за намерением князя, и он оставил свое покушение. Массы черных клобуков, торков, берендеев способствовали разложению соединительных стихий: недостаток сознания об отечестве в этих чужеплеменниках приводил их к тому, что у них не было даже на короткое время определенного стремления; защищая князя, давая ему роту, они легко отступали от него в минуту опасности и переходили к другому. Оттого так часто говорится о том, что черные клобуки, составляя ополчение князя, льстили под ним. Князья с их партиями перестали даже думать о прочном утверждении; по опыту и по бесчисленным примерам они уже привыкли к непостоянству судьбы своей и были довольны, когда успевали схватить то, что попадалось им в руки на короткое время. Так, например, в 1174 году Святослав Ольгович напал на Ярослава Изяславича в Киеве, — тот бежал; Святослав ограбил его приверженцев, а дружину его захватил с собою в плен и ушел. Ярослав прибыл в Киев, собрал вече из киевлян и говорил им: теперь промышляйте, чем мне выкупить княгиню и дружину. И пред ним отвечать своим достоянием должны были киевляне, уже прежде ограбленные Святославом (стоит Киев пограблен Олъговичи). Ярослав обложил всех: и духовных, и светских, и иностранцев, живших в Киеве: «попрода весь Киев, игумены и попы, и черньце и Латину и госте, и затвори все Кыяны» (Ип. Сп., 111). Это насилие он мог сделать лишь вместе с пришлыми волынцами из Луцка, ибо пред тем, когда Святослав напал именно на Киев, тот же самый князь Ярослав не смел затворитися один и бросился в Луцк; следовательно, как скоро он теперь имел возможность так поступить с киевлянами, то значит — привел с собой силы из Луцка. Вслед за тем Святослав умирился с Ярославом: в потере остался один киевский народ, дважды ограбленный тем и другим из ссорившихся князей. Этот случай может дать понятие о том, как действовали на народ княжеские междоусобия. Всего более должен был страдать сельский народ, который, конечно, играл здесь совершенно страдательную роль. Рассорился Святослав с Олегом, северским князем — и пожже волость его и много зла сотвори, Как только князь заратится с князем, около обоих князей-соперников удальцы собираются и отомщают за князей своих — на сельском народе, и земледелец не перестает пить горькую чашу и передает ее детям и внукам как завет печальной судьбы своей. Певец Игоря так изображает эту судьбу народа: в княжих крамолах веци человеком скратишась. Тогда в Русстей земли редко ратаеве кикахуть, но часто враны граяхуть, трупие себе деляче, а галици свою речь говоряхуть, хотят полетети на уедие. О бедствиях, какие претерпевал народ во время междоусобий, когда князья брали города приступом, можно судить из Киевской летописи по резкому описанию, какое делает взятый в плен половцами и потом возвратившийся Игорь северский: аз не пощадех хрестьян, но взяв на щит город Глебов у Переяславля; тогда бо не мало зло подъяша безвиньнии хрестьяни, отлучаеми отец от рожениц своих, брат от брата, друг от друга своего, жены от подружий своих, и дщери от материй своих и подруга от подругы своея; и все смятено пленом и скорбью, тогда бывшею, живии мертвым завидят, а мертвый радовахуся, аки мученицы святей огнем от жизни сея искушение приемше; старце поревахуться, уноты же лютыя и немилостивныя раны подъяша и проч. (П. С. Л., т. II, 131).

Когда Святослав черниговский при помощи других князей Северской земли отнимал Киев у Ростиславичей, князья помирились так, как не бывало еще: Святослав сделался князем киевским, а Рюрик княжил над всею землею Русскою. На одной стороне были половцы; со стороны противной — черные клобуки. Так-то иноплеменники, вмешиваясь в драки русских князей, внедрялись в жизнь русскую. Тесное сближение с русскими половцев было для них благоприятно: в то время возникла уже торговля с Русью, и гости (купцы) ходили известными, определенными дорогами из Половецкой земли в Русскую и обратно. Но как скоро Святослав примирился с Ростиславичами и сел в Киеве, — Русь ополчилась против половцев как против чужеземных врагов; отношения к ним приняли вид борьбы с иноплеменным народом и врагами. В это время как будто бы оживилась Русь, как будто бы расцвело сознание, что половцы обессилили Русь, задерживают ее торговлю и прекращают земледелие. Князья стали делать съезды, как во времена Мономаха, под председательством киевского князя. Так, в 1183 году князь киевский Святослав созывал против половцев князей Черниговской и Северской земли, князей русских, волынских, червонорусских, одним словом, князей Южнорусской земли. В этом событии явно обозначается взаимное тяготение князей южнорусских земель особо от других, совершенно сообразно народному разветвлению. И совкупишася к нима: Святославича Мстислав и Глеб и Володимер Глебович из Переяславля, Всеволод Ярославич из Лучьска с братом Мстиславом, Романович Мстислав, Изяслав Давидович и Городенский Мстислав, Ярослав князь Пинский с братом Глебом, из Галина от Ярослава помоч, а своя братья (черниговские) не идоша, рекуще: далече ны есть ити вниз Днепра, не можем своее земле пусте оставити, но же поидеши на Переяславль, то скупимся с тобою на Суле (Ип. Сп., 127). Конечно, в этом предприятии участвовали и дружины, без которых князья не предпринимали ничего. Тут были русские, и полесчане, и галичане. Черные клобуки имели в этом союзном ополчении свое участие как часть русской корпорации, как отдельная земля, так как древняя их племенная вражда к половцам, которой начальный исход для нас неизвестен, соединяла их с русскими. Однако это событие не может считаться доказательством, чтоб понятие о целости и единичности Южнорусской страны утвердилось до сознания, что все ее части постоянно необходимо должны действовать сообща; потому что вскоре, в последующих походах против половцев, участвуют только русь-поляне да Полесье. Походы князей в 1183, 1184, 1187, 1190 совершались удачно для русских. Поход в 1183 году был предпринят в охрану Русской земли на востоке. Русские ходили на берега Мерлы; в других годах войны с половцами происходили на берегах Днепра и имели вид обороны торговых путей. Во всех этих взаимных стычках русские брали стада и пленников — следовательно, эти войны должны были прибавлять турецкого элемента в Русской земле.

Несчастен был поход Игоря северского и с ним всех князей Северской земли; с князьями своими были куряне, трубчане (часть вятичей), путивляне, рыльсчане и черниговские коуи — тюркское население, подобно тому, каким были черные клобуки в Русской земле. Это ополчение, зашедши далеко в малоизвестную степь между Осколом и Доном, на берегу реки Каялы было разбито и князья взяты в плен. Тогда ободренные половцы напали на восточные страны Русской земли, принадлежавшие Переяславлю, и начали опустошения. Тогда взят был, между прочим, город Рымов; часть жителей избавилась от плена, успев уйти по болоту, а прочие, оставшиеся в городе, достались в неволю. В этот поход половцы набрали много пленников и, следовательно, сделали большое изменение в народонаселении восточной половины Русской — Полянской земли. Другое ополчение разоряло берега Сейма. Должно быть, эти нападения были очень тяжелы для народа, как это показывают слова «Песни об Игоре»: Уже бо, братие, не веселая година встала, уже пустыни силу прикрылы. Встала обида в силах Дажьбожа внука, вступил девою на землю трояню, всплескала лебедиными крылы на синем море, у Дону плешучи, убуди жирныя времена… Кликну Карна и Жля, поскачи по Рускей земли, смагу мычючи в пламяне розе; жены Руския всплакашась, рекучи: уже нам своих милых чад ни мыслию смыслити, ни думою сдумати, ни очами сглядати, а злата и сребра ни мало того потрепати. А встона бо братие, Киев тугою, а Чернигов напастьми: тоска разлился по Русской земли, печаль жирна тече средь земли Рускыя. Но Игорь воспользовался тем, что половцы напились кумыса и стали пьяны, и при содействии одного половчанина, Овлура, убежал из плена.

На князей южного края и вместе с ними на политическую судьбу народа влияние суздальско-владимирского князя Всеволода усиливалось. В 1195 г. он потребовал у Рюрика, русского князя, несколько городов, тот должен был исполнить его требование, изменив данное прежде слово зятю своему, Роману. Замечателен тот факт, что митрополит, которого Рюрик спрашивал о совете, дал свой голос в пользу Всеволода: это важно с той стороны, что церковь в лице своего главного представителя начала давать свою санкцию стремлениям к старейшинству владимирского князя еще при самом зародыше тех политических начал, которым пришлось впоследствии развиться на русском востоке и довести русский мир до единодержавия. Тогда много строили церквей, ласкали духовенство во Владимирской земле; зато и духовенство на князей этой земли возлагало благословение на старейшинство с царскими, заимствованными из Византии, признаками личного единовластия. Духовные, как люди с большим горизонтом понятий, не могли в единстве не видеть единственного пути ко благу отечества, и самый идеал этого блага для них мог представляться не иначе, как в том образе, с каким они могли познакомиться чрез византийское образование. Киев не в силах был сопротивляться и отстаивать свое прежнее первенство. В Киеве слишком закоренели и слишком срослись с ним старославянские начала, уже в то время сильно искаженные, изуродованные влиянием азиатских и тем более неспособные к порядку, какой являлся передовым людям под влиянием византийского воспитания. От разнородности населения, от непостоянства общественного строя, от беспрестанных разорении и, следовательно, от ненадежности гражданской жизни в Южной Руси, видимо, происходило разложение; из прежних элементов могли сложиться какие-то новые формы, но они еще не составились; не стало старого, годного для поддержки, но и не образовалось еще нового: от этого Киевскую Русь нетрудно было сильному подчинить и действовать на нее по произволу. Только на западе организовалось что-то новое — в образе Галицкой и Волынской земли, и только там на новую силу могло наткнуться единодержавное стремление восточнорусских князей.

Всеволод делал попытки для удержания своего влияния на юге. В 1195 году он обновил отцовский город Городец-на-Востре и послал туда своих тивунов. В 1200 году он посадил сына своего Ярослава в русском Переяславле. С другой стороны. Роман, соединивши Галицкую и Волынскую земли под одним правлением, стремился к власти над всею Южною Русью. Таким образом, положение Русской земли поставлено было между двух огней: князь Рюрик Ростиславич после смерти Святослава Ольговича по воле Всеволода сделался князем города Киева, будучи до тех пор князем одной Киевской земли, и таким образом город Киев по управлению опять стал главою Русской земли: уже не было отдельных князей Киева и земли его. В то же время готовность одних склонить Южную Русь под верховное первенство Ростовско-Суздальской земли не могла обойтись без внутреннего сопротивления со стороны других. Свежие признаки вражды, воспоминания о Юрии и Андрее не могли изгладиться скоро. Ольговичи должны были стоять не только за себя, но и за всю Северскую землю. Все князья этой земли, обыкновенно несогласные между собою, действуют сообща против силы, которая идет не против лица каждого из них, но против них всех. Всеволоду помогают смольняне и рязанцы. Рюрик, посаженный Всеволодом, чувствует, что ему необходимо и сближение с Ольговичами. Тогда другая сторона, ему противная, — сторона западного края Южной Руси, в лице Романа с толпами галицкими и волынскими, сближается со Всеволодом, потому что он пока еще не был опасен. Роману хотелось утвердиться в Южной Руси. В Южной Руси пробуждается как будто сознание единства Южной Руси; Русская (Киевская) земля пристает к Роману; к нему пристают черные клобуки; из всех городов русских приехали к нему люди, признают его, а что городов русских, и из тех людье ехаша к Романови (Лавр. Л., 170). Народ южнорусский искал уже лица, около которого хотел сгруппироваться в единстве своей национальности. Роман подступает к Киеву; киевляне изменяют Рюрику — признают Романа князем, отворяют ему Подол. Рюрик с Ольговичами заперлись было на Горе, но должны были уступить. Рюрик уехал во Вручий в Полесье; Ольговичи обратились в свой Чернигов. Но Роман уступил Всеволоду и по согласию с ним (ибо в летописи говорится, что великий князь Всеволод и Роман) посадил в Киеве Ингваря.

Была ли эта уступка Всеволоду, сильному союзнику, уступкою только до поры до времени, — во всяком случае, кажется, Роман думал о соединении Южной Руси под одною самобытною властию и, действительно, был уже настоящим владетелем ее. Он отправился на половцев и освободил множество христианских душ, и была радость по земле Русской. Его дело казалось делом народным. Радость была, однако, недолга. Явилось знамение: в пятом часу ночи стало небо чермно, и по земле, по хоромам, показывалась кровь, будто свежая, недавно пролитая. Это было обыкновенное поверье, предзнаменовавшее явление общего бедствия. И действительно, 2 января 1204 года Рюрик явился с половцами в Киев, и створися велико зло в русской земле, якого же зла не было от крещенья над Киевом: напасти были и взятья, не якоже ныне зло се сстася: не токмо одино Подолье взята и пожгоша, ино гору взята, и митрополью Святую Софию разграбиша и Десятинную святую Богородицю разграбиша и монастыри все, и иконы одраша, а иные поимаим, и кресты честныя и ссуды священныя и книгы и порты блаженых первых князьи, еже бяху повещали в церквах святых на память собе… Черньци и черници старыя изсекоша и попы старыя и слепыя и хромыя и сухия и трудоватыя — та вся изсекоша; а что черньцев и черниць инех и попов и попадий и Кианы и дщери их и сыны их, — то все ведоша иноплеменници в вежи к собе… (Л. Лет., 176). Так несчастный Киев поплатился последний раз за свое древнее право быть распорядителем судьбы своей. Рюрик сел в разоренном городе, признав власть Всеволода. В 1208 году он воевал против половцев, своих прежних союзников, которые помогли ему разорить Киев и овладеть им. Война была удачна: зима была сурова, и половцы погибали, а русские набрали много пленников; но во время похода, в Триполье, Роман внезапно схватил Рюрика и постриг его в монахи. Опять Южная Русь стала под его властию. Однако в тот же год летом неутомимый, деятельный князь Роман очутился уже на границах Польши и воевал с Казимиром: тут в битве он пал. Рюрик, узнав об этом, сверже чернически порты и седе в Киеве. Этот поступок не всем мог показаться дозволительным; благочестивое понятие всегда признавало, что, по уважению к этому званию, каким бы образом И по каким бы то обстоятельствам оно ни было принято, выхода из него нет. Жена Рюрика не только не решилась расстричься, но еще постриглась в схиму, чтоб избежать искушения.

С тех пор в Русской земле несколько лет было беспорядочное брожение — схватки князей, которые брали друг у друга города, выгоняли один другого из владений. Враждебною стороною Рюрика были Ольговичи, князья Северской земли, которые стремились захватить Южнорусскую землю в систему своего рода. На челе их стоял Всеволод черниговский. Народное участие несомненно в этой борьбе: как та, так и другая сторона воевала с собственными силами; дреговичи, обособленные от Киева по управлению под властию туровских и полоцких князей, участвовали в этой борьбе, держась стороны Ольговичей; Полесье стояло за Рюрика, который после неудач в Киевской земле бегал во Вручий и оттуда возвращался с силами, следовательно, имел вспоможение в народе полесском. Как та, так и другая сторона в своих походах опустошала сельские жилища и мстила тем жителям, которые приставали к противникам. Летописец в этом месте, очевидно, благосклоннее к Рюрику, чем к Ольговичам, и говорит о Всеволоде, что он много зла сотвори земле русской. Наконец, спор этот кончился при посредстве митрополита и суздальского князя Всеволода тем, что Рюрик сел в Чернигове, а Всеволод в Киеве. Вот разительный пример того, что наследственный принцип, относительно владения землями в одном роде, еще был не крепок. Хотя преемники Святослава княжили в Чернигове более ста лет, но все еще не казалось неестественным, если вместо них сядет там князь другой ветви. Наследственный обычай не мог восторжествовать над сознанием единства Русской земли и вместе с тем над сознанием права и власти целого рода, а не ветвей его; очевидно, что князья все еще были правители, а не властители; господствовала идея, что имеет право на управление русским материком целый род, но не было строго определено, чтобы каждая личность из этого рода имела право владеть известною частью такого-то, а не другого пространства на основании своего ближайшего происхождения. Во всей Южнорусской земле не было уже единства родов, а несколько ветвей княжили почти без последовательного права; князья возводились одною игрою обстоятельств или опирались на расположение воинственных шаек; тогда появлялись новые князья в разных городах, где их прежде не было; таким образом случайно упоминаются князь каневский Святослав, князь шумский Святополк. Переяслав находился под управлением сына Всеволода суздальского, который, таким образом, протягивал руку на Южную Русь и поддерживал свое старейшинство над князьями. Но этот край, сопредельный со степями, более всех страдал от набегов половцев; половцы разоряли села, так что жители не успевали строиться, а князья со своими дружинами плохо могли оборонять их. Народонаселение края редело более и более, а, с другой стороны, русская стихия во множестве пленников переходила в степи половецкие. В 1212 году князья смоленские по неприязни выгнали Всеволода и посадили в Киеве бывшего смоленского князя, Мстислава Романовича. Права тут не было никакого, ибо там перед тем думали было посадить князем Ингваря луцкого, а потом удалили его и избрали Мстислава. Всеволод должен был удалиться в Чернигов, где уже не было на свете Рюрика, и там скоро умер.

В 1224 году появились впервые татары. Видно, что весть о страшном явлении сильно поразила народный дух. По грехом нашим приидоша языцы незнаеми (выражается летописец). Эта неизвестность дышит чем-то зловещим, страшным. Весть о них принесли половцы. Страшное поражение понесли они от неведомого народа. Летописец не удержался, чтобы не припомнить при этом неприязни, которые не могли не таиться в русской душе: много бо ти Половцы зла сотвориша русской земле. Бог же отмщение отвори над безбожными Куманы, сынами Измайловыми: победиша их Татары и инех язык семь. Несколько князей половецких погибло со своими ордами. Один из них, Котян, тесть Мстислава Мстиславича, тогда захватившего Галич, привел к нему много даров, коней, верблюдов и буйволов (девки были в числе скота) и просил помогать против неведомого народа. Он говорил, по словам современника-летописца: нашу землю днесь одолели Татары, а ваша заутра возмут пришедь; то побороните нас. Мстислав начал просить русских и северских князей. Собрались в Киеве и приговорили: лучше нам срести их на чюжей земле, нежели на своей. И разъехались строить воинов каждый в своей волости. И как собрались киевляне, северяне, белорусы из Несвижа, и путивльцы, и вся Северская земля, куряне и трубчане, и Волынская, и Галицкая земля, пристали смоляне и двинулись за Днепр. Но вот от неведомого народа идут послы и предлагают им мир; объясняют, что они, собственно, пошли на врагов русского народа, половцев, называют последних своими конюхами и холопами, просят русских добывать с ними половцев. Русские так решились с ними биться, что не посмотрели на то, что звание послов было священно: перебили послов. Русских не убедили представления этих послов, говоривших: ведь мы ваших земель не трогаем, ни городов ваших, ни сел; мы не на вас идем! Надобно при этом заметить, что отношения к половцам, видно, изменялись; у половцев тоже произошли важные перемены. Христианство распространилось в этом народе. Два князя половецкие, убитые в войне против татар, были христиане (Юрий и Данило); в то же время, когда князья собирались идти на татар, один из половецких князей, Басты, принял крещение в Киеве. Видно, что присутствие русских пленников в половецких степях распространяло между половцами христианство и русские нравы. Князья были в беспрестанном родстве; с другой стороны, и русские от беспрестанного столкновения принимали элемент воинской дикости.

Русские надеялись на свои силы, особенно после первой удачи, когда им удалось разбить татарскую сторожу. Кроме сильного русского ополчения разных земель надежда была и на половцев, которые защищали свое существование. Ополчение под предводительством двадцати русских князей двинулось в степь. Галичане под предводительством Юрия Домажирича и Держикрая Владиславича поплыли по Днестру, потом морем, на ладьях вошли в Днепр, возвели пороги и стали у реки Хортицы — известие, показывающее, что приморье было еще в русских руках. Туда прибыло и сухопутное ополчение. Тут татарский отряд явился высматривать русские ладьи; князь Данило Романович пустился за ним и разогнал его. Галицкие предводители дали совет остальному русскому войску выступить на неприятеля и пуститься за ним. Русские и половцы перешли Днепр, рассеяли татарскую сторожу и восемь дней гнались за татарами до реки Калки. Князья между собою не ладили. Мстислав галицкий ссорился со Мстиславом киевским и узнавши, что сильное татарское войско идет на них, не сказал киевскому князю «зависти ради». Галичане с половцами бросились первые, сражались храбро, но половцы, испугавшись, побежали и опрокинули галичан — и галичане были разбиты. Тогда киевляне и ополчение Русской земли (Украины) уперлись на каменистом берегу Калки, сделали укрепление и оборонялись три дня. Татары, оставивши около них войско, погнались за отрезанными волынскими полками и разбили их: несколько князей было перебито. Осажденные киевляне долго не сдавались. Но у татар были бродники — смешанное народонаселение, вероятно из русских пленников, в разное время отведенных в плен; то же, что впоследствии называлось тумы; в степях они вели полукочевую жизнь; воеводою у них был Плоский. Они уже пристали к татарам. Они уговорили киевлян сдаться на искуп. Те поверили, и дело кончилось тем, что татары положили князей под доски и на этих досках сами стали обедать; одних киевлян погибло тогда до 10 000. Это бедствие наполнило Русь ужасом. Главное дело — не знали, что за народ явился и чего ждать от него. Татары скоро повернули назад, но и это страшило русских: никтоже не весть, кто суть и отколе и что язык их и которого племени суть и что вера их. Книжники соображали, толковали, подозревали, что это люди, загнанные Гедеоном в пустыню Етриевскую; по скончании времен им следовало явиться и попленить всю землю от востока до Евфрата и от Тигра до Понтского моря, кроме Ефиопии. Одни говорили, что их звать — татары, другие — тауромены, третьи — что это печенеги. Опасались их появления вновь; народ пугался разными предзнаменованиями; говорили, что недаром горели леса и болота и поднимался сильный дым, так что нельзя было смотреть; потом покрывала землю мгла, так что птицы не могли летать по воздуху, но падали и умирали. Явилась на западе звезда, от нея же бе луча не в зрак человеком. По закате солнечном каждый вечер видели ее на западе, и она была более всех звезд и светила семь дней, а потом лучи ее стали являться на востоке; там пробыла она четыре дня и потом исчезла. Ее считали предзнаменованием небесного гнева.

Киев с Русскою землею продолжал переходить из одних княжеских рук в другие. В 1228 году им владел Владимир, сын Рюрика. Переяславль захватил суздальский князь, по следам предков протягивавший руку на Южную Русь, и посадил там племянника своего, Всеволода. Владимир Рюрикович сначала в союзе с Михаилом черниговским стал было действовать против Данила галицкого, но потом при содействии митрополита Кирилла примирился с ним; вслед за тем его начал беспокоить прежний союзник в распре против Данила, Михаил черниговский, и Владимир соединился с Данилом. В 1233 году открылась война с Черниговскою землею; Ольговичи призвали на помощь половцев. Данило пошел с ополчением защищать Владимира, но был разбит. Владимир взят в плен, а Данило по этому поводу лишился Галича. Его оттуда прогнали; враг его Михаил черниговский был призван в Червоную Русь. Тогда, пользуясь такими смутами, брат суздальского князя, Ярослав, действовавший с Михаилом заодно, захватил Киев, но был изгнан Владимиром Рюриковичем, а тот в свою очередь Михаилом черниговским, который разом овладел и Червоною, и Киевскою Русью, и Галичем, и Киевом, и в Галиче посадил своего сына, Ростислава. Но скоро подняла голову Данилова партия в Галиче — прогнали Ростислава; а Михаил вслед за тем бежал снова из Киева, но не от князей и не от партий, а услышав о татарах. Данило захватил тогда Киев, посадил там своего боярина Димитрия оборонять его от нашествия врагов, которые приближались грозною тучею.

Завоеватели, разорив Северо-Восточную Русь в 1238 году, на следующий год бросились на Южную. Одно войско взяло Переяславль и разорило его до основания, уничтожило переяславскую патрональную церковь святого архистратига Михаила: много людей перебили; иных погнали в неволю. Другое татарское ополчение отправилось к Чернигову. Один из Ольговичей, Мстислав Глебович, думал ударить на татар сзади, когда они стали осаждать город. Черниговцы защищались отчаянно: из города они поражали татар такими огромными камнями, что четыре человека не могли поднять одного. Лют был бой, но все было напрасно. Войско, храбро отражавшее иноплеменников, погибло в сече; город был взят и сожжен. Татары, однако, оставили в живых взятого в плен епископа Порфирия. После того один отряд под начальством Мангу-хана подошел к Киеву.

Завоевательное полчище стало у Песочного городка, построенного на левой стороне Днепра против Киева. Летописец говорит, что татары дивовались красоте Киева и величию его; хотя город этот сильно упал против прежнего от междоусобий и разорении, но его красивое местоположение вообще придавало величие всякому строению. Мангу отправил в Киев послов требовать покорности, как будто жалея разорять такой красивый город. Киевляне перебили этих посланных. Мангу тогда отошел прочь и только погрозил Киеву… Угроза была зловещая.

На другой год, весною, огромное Батыево полчище явилось опять над Днепром, уже не затем, чтобы требовать покорности, а затем, чтобы истребить город, который так дерзко осмелился поругаться над величием завоевательной силы. Татары под предводительством Батыя переправились через Днепр и обступили кругом город, и бысть град во обдержании велице, и бе Батый у града и вся сила его безбожная обседаху града и не бе слышали в граде глаголюща друг к другу в скрипании телег его и множество ревения вельблуд его и рзания от гласа конного стад его; и бе исполнена Земля Русская ратных (Соф. Врем., П. С. Л., т. V. стр. 175).

Киевляне захватили в плен татарина по имени Торвул. Он описал им свою силу в угрожающем виде; странные имена богатырей, им перечисленные, соединялись со свежими воспоминаниями пленных и разоренных земель (се Бедияй Богатур и Бурундай богатырь, иже взя Болгарскую землю и Суждальскую, инех без числа воевод); однако киевляне не сдавались и решились, защищаясь, погибнуть. Батый направил особенные усилия против Лядских ворот, находившихся на юго-западной части Старого Киева, — вероятно, на нынешнем Крещатике. Завоеватели поставили там свои стенобитные орудия и стали громить стены Киева день и ночь. Киевляне отбивались упорно, стоя на стенах: ломались копья, разлетались в щепы щиты, стрелы омрачали свет, — говорит летописец. Не устояли киевляне. Димитрий был ранен. Татары сбили осажденных со стен и взошли на стены. Киевляне сомкнулись около церкви Десятинной Богородицы и сделали наскоро укрепление. 9 мая был последний приступ. Одна толпа народа заперлась в церкви, другие боролись с татарами. Множество народа взошло на церковь и на церковные комары с имуществом и оттуда защищались. Комары не выдержали тяжести и обломились. За ними повалились и церковные стены, — вероятно, от ударов вражеских. Киев был взят и разрушен. Раненый Димитрий оставлен живым, ради его мужества, — говорит летописец (П. Собр. Л. П., 178). Он пошел вместе с татарами. Батый приблизил его к себе, и он подавал Батыю советы идти в богатую Угрию.

Темное предание об этой ужасной эпохе перешло до поздних потомков в сказочной истории Михаила Семилитка. Семилетний богатырь — тип народной надежды на грядущие поколения, идеал нестареющейся, вечно юной, всегда обновляющейся силы народа — защищал Киев против иноплеменных врагов. Татары видели, что он один удерживает киевлян, и предложили пощаду городу, если выдадут им богатыря. Киевляне соблазнились. Тогда Семилиток, выехав на своем чудном коне, ударил копьем в Золотые ворота, поднял их на воздух и закричал:

Он проехал сквозь татарское полчище, и враги не смели прикоснуться к чудотворному герою; он провез Золотые ворота даже до далекого Цареграда и там поставил их. Там стоят они уже много веков. Кто пройдет мимо них и подумает: не быть Золотым воротам на прежнем месте — злато на них и потускнеет; а кто пройдет мимо них и скажет: быть вам. Золотые ворота, на прежнем месте, в Киеве — золото заблестит и засияет.